I

Поскрипывая полозьями, ныряя по громадным ухабам большой новгородской проезжей дороги, тащился в конце января 1539 года тяжелый возок новгородского владыки Макария в Москву.

Две пары коней, запряженных «гусем» ради неудобной зимней тропы, или «коробки», с усердием тянули его. Всклокоченная шерсть сытых монастырских битюжков под густым инеем, плотно их облегавшим, казалась седой.

Слюдяное оконце возка затейник-мороз разрисовал узорами. Сидевшие на облучке твое служек, один вместо ямщика, а другой — келейник преосвященного, были плотно закутаны в теплые охабни.

В возке помещался сам архиепископ Макарий. Чтобы не скучать в пути одному, он посадил к себе в возок священника из Софийского собора, отца Сильвестра. Остальные лица, сопровождавшие владыку, ехавшего в Москву на собор для избрания нового митрополита, размещались в других трех возках, обитых рогожами, каптана же владыки была обита сукном.

«Для-ради недобрых встреч» около далеко растянувшегося по дороге поезда, глубоко увязая в снегу, пробиралась верховая челядь.

Хотя Крещение миновало, мороз по-прежнему был лют, приходилось часто делать остановки по попутным деревням, отогреваться, кормить лошадей.

Архиепископ был недоволен долго длящимся путем.

— Как бы нам, отец Сильвестр, не опоздать к собору-то, — говорил он не раз своему спутнику, — поспешаем больно медленно!

— Возложим упование наше на Господа, преосвященный владыка, — мягким баском отвечал ему еще далеко не старый священник, по привычке сжимая левой рукой свою окладистую темно-русую бороду и снова распуская ее.

— Это доподлинно так, — соглашался с ним владыка, — а все же поспешать следовало бы.

И он нетерпеливо стучал рукою, одетою в теплую рукавицу, в переднюю стенку. Послушный монашек-возница подхлестывал длинным мочальным кнутом коней, с трудом доставая им до третьего. Возок начинал нырять по ухабам быстрее, но спустя несколько времени усталые лошади снова плелись чуть не шагом.

Престарелый владыка начинал дремать, а спутник его погружался в свои вечные думы, не дававшие ему покоя, точившие его ум и сердце… Это были думы о благоустройстве, о счастье родины!

Раздоры князей, сократившиеся под твердою рукой «Собирателя земли русской», при его снохе, вдове Елене, действительной правительнице ввиду малолетства Иоанна IV, опять увеличились, дерзкие набеги татар, литвы, поляков наносили немало беды русским городам… А тут еще ссоры ближайших к царю бояр и высших духовных лиц с каждым годом уничтожали плоды твердого княжения Иоанна III.

Было о чем задуматься человеку, любящему свою родину и болеющему о ней душой, каким был Сильвестр. В эти долгие часы тяжелого раздумья отец Сильвестр только изредка вспоминал об оставшихся далеко позади него в родном Новгороде любимых им супруге Пелагее и сыне Анфиме.

— Что о них гадать пока, — успокаивал себя Сильвестр, — жить им хорошо, владыка повелел, чтобы причт выдавал им мою долю… На все хватит!

Ему представился небольшой домик на Заречной стороне Волхова, весь зарывшийся в снегу, румяная, крепко сшитая фигура матушки, бойкий, «гораздный до книжного наученья» подросток, сын Анфим.

— Поди, по времени судя, — прошептал он, заглянув через слюдяное оконце и наблюдая красное от мороза солнце, — отобедали теперь, должно быть…

Но он сейчас же недовольно тряхнул головой, точно желая отбросить от себя думы о семье и доме, и опять предался своим обычным размышлениям о родине, об ее нелегкой доле.

— Може, в Москве поближе ко всему буду, послушаю там, повижу… Да что из этого? Помочь ведь ничем не могу, человек я бессильный, маленький!

Но тайное предчувствие все-таки подсказывало ему, что все ему удастся, что он, простой новгородский священник, еще кое-что сделает на пользу родной страны.

Тайная уверенность заставила заблестеть его глубоко сидящие глаза, сильнее забиться сердце, взволновала кровь Сильвестра.

Возок сильно качнуло на сторону, спавший архиепископ проснулся и мутными от сна глазами изумленно посмотрел вокруг себя.

— Доколе добрались? — спросил он своего спутника.

— От села Большие Заструхи порядком отъехали…

— Ну, еще до деревни не мало осталось, — заметил владыка и, плотнее завернувшись в лисью шубу, снова задремал, а Сильвестр опять погрузился в думы.

 

II

Только в начале февраля добрался поезд новгородского владыки до Москвы. Под городом холода помягчали, морозы исчезли, а немного спустя наступила оттепель. Возки, запряженные теперь уже не «гусем», тащились по городским улицам, покрытым большими лужами. Местами вода попадала даже в каптану владыки.

— Ишь, сколь Творец небесный о нас, грешных, заботу имеет, чего-чего только путем-дорогой не надумали, — сказал Макарий Сильвестру, — и мороз нас до смерти захолодит, и на собор опоздаем, а приехали ко времени целы и в благополучии.

Въезжая на митрополичий двор в Чудовом монастыре, где постоянно останавливались приезжие высшие духовные лица из других городов, владыка осенил себя широким крестом.

На крыльце забегали бойкие митрополичьи служки, с низкими поклонами помогая архиепископу выбраться из возка и отводя его под руки в предназначенные для него кельи. Сильвестр шел за ними следом.

Уезжая по желанию владыки с ним вместе на собор в Москву, отец Сильвестр принужден был временно покинуть свою чрезвычайно полезную просветительскую деятельность.

— Владыка, как-то будут жить здесь без нас наши сироты, — напомнил он Макарию о сиротах новгородских, которых в то беспокойное время было немало и о которых они заботились. На нем же лежала обязанность устраивать убогих и нищих.

Недаром прошли его двадцать лет священнослужения. Много сирот поднял он, научил грамоте, а которые из них оказались способными к какому-нибудь ремеслу, тех он обучил, дал хлеб в руки! Все это пришло на память Сильвестру.

— Не мало из них вышло искусных изографов, — подтвердил его мысль владыка. — Творец небесный сохранит их, — продолжал он.

Сметливый северянин новгородец сказался в даровитом священнике, он понимал, что не все способны изучить ремесло, а потому поставил других к торговле, а дельные купцы были очень нужны Новгороду, продолжавшему вести заморскую торговлю с Ганзой.

Собор Святой Софии отличался прекрасными певчими, слава о них гремела далеко за новгородскими пределами.

Они по большей части тоже были из питомцев отца Сильвестра.

Дети эти настолько рвались к свету, к познаниям, что владыка, когда они сделались взрослыми людьми, нашел возможность посвятить многих из них в священнослужители.

В новгородском приказе сидели даже подьячие и дьяки из воспитанных им сирот.

Подобная школа, давшая так много деятелей по различным отраслям знания, даже в настоящее время была бы предметом удивления, а в XVI веке она представляла из себя необычайное для Руси явление, вызывала общее изумление.

И все это было устроено старанием одного человека, ясно видевшего в народном просвещении громадную пользу для родной страны.

Чтобы дать возможность девушкам изучить рукоделие и обязанности хорошей жены и хозяйки, отец Сильвестр устроил при своем доме особую для этого школу и поручил ее ведению своей жены.

Постаралась также достойная его супруга в деле обучения и воспитания.

В то время как по всей Руси женщины были необразованы, не говоря уже о грамоте, ученицы матушки Пелагеи быстро научились читать, к сожалению, письмо в то время считалось для них излишним.

Общежительные уставы монастырей, введенные впервые в новгородских обителях, тоже были разработаны Макарием при главном участии Сильвестра.

Почти самоучкой изучил он греческий язык, что дало ему возможность познакомиться с канонами в оригинале…

Тяжело было отцу Сильвестру расставаться с трудами таких долгих лет, но стремление еще сильнее поработать для родины, дать ей больше свету, знания, устроить ее неурядицы не давали покою пытливому уму новгородского священника. Сильвестр рвался к более широкой деятельности, ему был тесен Новгород, несмотря на его вольности, несмотря на его вече и права…

— Доброе семя взошло, дало отростки, пусть произрастает само без моей помощи, — говорил сам себе Сильвестр, — я положил на него не мало забот, нужно подумать и о другом.

Твердое решение заставило Сильвестра согласиться на предложение Макария ехать с ним в Москву на собор.

— Ты мне там пользу немалую окажешь, — сказал священнику владыка, — послужишь земле Русской достойно.

Эти слова еще сильнее внедрили в Сильвестра уверенность, что его временное переселение в Москву поможет ему в его планах, и, распрощавшись с нежно любимой супругой и сыном, он отправился вместе с архиепископом.

 

III

— Ну что, отец Сильвестр, обошел все святыни московские? — ласково спросил владыка, когда на другой день после их приезда священник, с его благословения, осмотрел московские храмы и возвратился обратно.

— Все повидал, владыка, везде помолился, поклонился святым мощам.

— А собор новый во имя Успения Пресвятой Богородицы, что фрязин Фиораванти соорудил, сподобился улицезреть?

— А то как же, святой владыка, сколь возможно его миновать, — ответил священник, и чуть заметная улыбка мелькнула на его губах.

— Понравился? — последовал короткий вопрос Макария.

— Великолепие его превосходит все, что мне удавалось до сих пор видеть. Фрязина, что его соорудил, сам Творец небесный одарил неоцененным даром строительства.

— Вижу, отец Сильвестр, что ты понимаешь поболее других, — довольно заметил владыка, — а то мне не одобрял его тверской владыка, сказывал, что не по канонам православным фрязин его соорудил, больше на латинян храм схож.

— Не верь его словам, владыка, — горячо возразил Сильвестр, — если бы святые отцы церкви из могил встали и посмотрели на великолепие нового храма Божия, и они бы снова мирно почили, уверенные, что правила святых канонов ничем здесь не нарушены.

Макарий с довольным видом посмотрел на своего священника.

— Коли придется тебе с тверским владыкой увидеться, упомяни ему об этом…

В дверь кельи, где они разговаривали, постучали, послышался обычный монашеский возглас:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных.

— Аминь! — ответил за Макария Сильвестр.

В келью вошел с низким поклоном дьяк Игнатий Тетерин.

— Святой владыка, князь Иван Шуйский бьет тебе челом и просит твоих молитв, — льстиво начал престарелый дьяк, с трудом наклоняя грузное туловище и касаясь рыжею с сильной проседью бородой пола.

— Да будет благословение над князем Иваном. Что скажешь, дьяк? — спросил Макарий, благословляя Тетерина и подавая ему для поцелуя руку.

— Князь Иван хочет тебя видеть, святой владыка. Когда поволишь принять его?

— Коль князю Ивану досуже, жду его милость сейчас.

Дьяк с новым низким поклоном удалился, и спустя немного времени Шуйский вошел к новгородскому владыке в келью.

— Потайно хотел бы я с тобою говорить, святой владыка, — промолвил гость, недоверчиво поглядывая на стоящего у стены Сильвестра.

— Говори без боязни, князь, отец Сильвестр свой человек!

Продолжая недоверчиво посматривать на священника, Шуйский проговорил:

— Наметили мы, святой владыка, в митрополиты игумена Троице-Сергиева монастыря, Иоасафа… Угоден он тебе?

Макарий на минуту задумался: он хорошо понимал, что идти против любимца великого князя было невозможно, и потому, сдержав себя, спокойно ответил:

— Князь Иван Васильевич, супротив его избрания я не пойду.

Ответ Макария, по-видимому, пришелся князю по душе.

— Вижу, владыка, что ты понимаешь пользу государеву, скажу тебе по совести, что и другие владыки согласны избрать Иоасафа, я с ними со всеми уже переговорил.

Разговор на этом прекратился. Князь, снова получив благословение от Макария, вышел из кельи.

— Видишь, отец Сильвестр, сколь справедливо писание: «Будьте кротки, аки голуби, и хитры, аки змии». Скажи я ему, что не по сердцу мне Иоасаф Скрипицин, все равно ничего бы из этого не вышло, в митрополиты бы его избрали, а я заслужил бы немилость.

— Владыка святой, не иди против Иоасафа, он человек для России нужный и, верь мне, будет полезен великому князю.

— Неужели ты так думаешь? — изумленно спросил Макарий. — А я стоял бы на стороне Даниила.

— Он свержен, владыка святой, и едва когда-либо снова получит митрополичий посох, его слава отошла, увидишь сам, как будет поступать Иоасаф.

— А ты почему это знаешь?

— Сказывали ближние к нему люди. Я сегодня кое-кого спрашивал.

— Что ж, коли так, пусть избирают его в митрополиты.

Случайная встреча Сильвестра в Успенском соборе со служками троицкого игумена выяснила ему личность будущего московского владыки; Иоасаф показался Сильвестру самым подходящим изо всех остальных кандидатов. Он верил, что скромный игумен с большим вниманием, чем кто-либо другой, отнесется к своей трудной обязанности.

 

IV

Члены собора все уже съехались, но он еще не начинался, потому что не было из Москвы молодого князя.

Иоанн вернулся только в конце февраля, и на другой же день его прибытия собор был открыт. Все съехавшиеся архиепископы, игумены и прочие высшие духовные лица заранее уже знали, что их избрание должно пасть на Иоасафа Скрипицина: всесильный князь Иван Шуйский не позволил бы им избрать кого-либо другого. Приходилось с этим согласиться, и те из владык, которые хотели снова вернуть Даниила, во избежание неприятности или молча согласились на избрание Иоасафа или же уехали раньше времени в свои паствы под предлогом нездоровья.

Вновь избранный митрополит хотя и выказывал явно свое дружелюбие к князю Ивану Шуйскому за свое избрание, но в душе питал к нему неприязнь.

— Негоже так было поступать с дьяком Мишуриным и митрополитом Даниилом, — говорил он своим близким и преданным людям.

Мишурин был по приказанию Шуйского раздет догола, а митрополит Даниил свергнут, по желанию тех же князей Шуйских.

Хотя собор уже окончился, новгородский владыка все еще оставался в Москве. Вначале его задерживала распутица, а затем вновь избранный митрополит, прослышав о просветительской деятельности Макария в Новгороде, просил его сам остаться в Москве на некоторое время.

Новгородский владыка послушно исполнил просьбу Иоасафа и пробыл в Москве все лето до начала осени.

— Отпусти ты меня, — обратился наконец Макарий к митрополиту, — паства моя сиротеет, аки овцы без пастыря, коли тебе нужно знать о моем новгородском деле, оставляю тебе попа Сильвестра, ему все известно не меньше меня самого, он тебе все расскажет.

Новгородский архиепископ отправился восвояси, оставив в Москве Сильвестра, которого новый митрополит причислил в число временных священников Благовещенского собора.

Мало-помалу неизвестный до сих пор новгородский иерей стал приобретать влияние у нового митрополита. Знания Сильвестра, столь редкие для того времени, сразу выделили его среди невежественного соборного духовенства. Зоркий Иоасаф также отметил его. Сильвестр во многом был ему полезен советом, он нередко решал дела по его указанию.

Малолетний Иоанн IV был бессилен, как говорит по его собственным словам летопись:

«Оставшись с братом Георгием круглыми сиротами по смерти матери нашей Елены, много перенесли мы горя от боярской власти. Подданные наши, хотевшие увеличить только свое достояние, нашли царство без правителя, о нас, государях своих, заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, стали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего, умертвили! Дворы, села и имения дядей наших взяли себе и водворились в них! Казну матери нашей перенесли в большую казну!..»

Вот как обращались ближние бояре с малолетними князьями, порождая со стороны последних ненависть к себе.

После одной из служб в Благовещенском соборе к служившему Сильвестру подошел молодой человек, по обличью служилый дворянин, и просил благословить его.

— Господь тебя благословит! — проговорил священник, благословляя просителя. — Какую нужду ко мне ты имеешь, сказывай!

— Нужды, отец честной, у меня к тебе не имеется, а слух про тебя идет, что ты книжное дело гораздо превзошел, так хочу тебя просить помочь мне его осилить, желание большое имею греческую мудрость познать.

— Доброе задумал, господине, — скромно ответил ему Сильвестр, — приходи ко мне, я тебе все, что только сам разумею, открою и, коли желание свое не покинешь, изучить помогу.

— Спасибо, отче, что не отказал в моей просьбе, по гроб благодарен тебе буду.

— Скажи, как звать-то тебя, господин честной, какого ты рода: боярин, сын ли боярский али гость из торгового ряда?

— Имя мое Алексей Адашев, московским дворянином значусь, к учению с младых ногтей моей юности стремился я всем моим сердцем, да не благословил меня Творец всемогущий всю трудность ученья охватить.

— Что же, не беда, время еще не ушло, не перестарок ты еще какой, пользу себе из ученья извлечь сумеешь!

Эта встреча Сильвестра с Адашевым была первым звеном, сковавшим их дружеские отношения и сослужившая им обоим большую службу.

 

V

Недолго дружил новый митрополит с возведшими его в этот сан князьями Шуйскими.

Иоасаф заметил, что малолетний великий князь не раз вспоминал о заключенном в темницу князе Вельском, но князь Шуйский, не оставлявший ни на минуту Иоанна, старался отвлечь мысли великого князя от бывшего его любимца.

Иоанну IV шел двенадцатый год, это был на редкость способный юноша с восприимчивым, увлекающимся характером. Молодая натура все равно что воск, она легко поддается влиянию, на нее оказываемому. Кто знает, будь в это время у малолетнего Иоанна в руководителях и советниках лучшие люди, из него могла бы выработаться, вместо жестокого властителя, видевшего везде измену и зло, светлая личность созидателя Руси, предвестника Великого Петра!

Но окружающие его бояре заботились только о собственных выгодах и ради них дурно направляли еще далеко не сложившийся характер молодого правителя, не останавливая его жестоких наклонностей и стремлений.

— Что ты, батюшка князь, закручинился, на полеванье сегодень не поехал? — льстиво спрашивал Иван Шуйский юношу. — Аль тетива на луке твоем поослабла, стрелы калены затупились, сокола не взмывают за легкой пташкой в поднебесье?

Иоанн угрюмо молчал. Его пытливый ум не довольствовался одной охотой, он искал другого занятия, ему хотелось скорее выпутаться из тенет, которыми его опутали приближенные к нему бояре, самостоятельно править Русью.

Хитрый Шуйский догадывался о желании молодого князя и, чтобы отвлечь его от этих мыслей, сказал:

— Надумал я ноне для тебя ину потеху, спасибо мне скажешь за нее!

Иоанн обернулся к хитрому царедворцу.

— Каку таку? Сказывай! — спросил он быстро.

— Взойдешь ты, батюшка наш, на теремную вышку, а сокольнички будут тебе в те поры петелов подавать…

— Ну, — нетерпеливо перебил Иоанн.

— А ты зачнешь этих петелов сверху сбрасывать… Они кричать станут, а тебе это будет в веселье и радость!

Новая забава пришлась по душе юноше: много петухов, сброшенных с вышки, разбились, твердая земля окрасилась их кровью.

— Лети и ты, — с каким-то удальством крикнул молодой князь, кидая небольшого петушка.

На этот раз птица, падая на землю, случайно задела о плечо проходившего по двору священника и не разбилась.

Сильвестр, возвращавшийся из собора, с изумлением посмотрел на теремную вышку, но никого не заметил на ней. Груда же разбившихся петухов, еле шевелившихся в крови, обратила его внимание.

— Кто побил этих не повинных ни в чем птиц? — громко спросил новгородец. — Что сделали они дурного тому человеку?

Шуйский, присутствовавший при княжой потехе, хотел было приказать схватить дерзкого порицателя, но Иоанн остановил его:

— Постой, князь Иван, дай дослушать его, до правды народной ты меня редко доводишь.

Юноша стал прислушиваться, но Сильвестр, огорченный увиденным зрелищем, молча прошел дальше.

— Прикажи схватить дерзкого попа, — снова заметил Шуйский, недовольный медлительностью князя.

— Не нужно, он сказывал правду! Негоже заниматься такою потехою, — сумрачно сказал Иоанн и сошел с вышки.

— Пошли за владыкой, скажи, что я прошу его ко мне, — обратился он к князю Палецкому.

Митрополит не замедлил явиться.

— Скажи, владыка, что у тебя за поп в Благовещенском соборе, Сильвестром прозывается? — спросил его Иоанн.

— Со владыкой Макарием из Новгорода сюда прибыл, я оставил его здесь, зело начитан, греческие писания понимает, немало пользы принес родному своему городу, много народу грамоте обучил, к делу приставил…

— Вели его позвать ко мне, хочу я на него подивиться, смел он больно, — нетерпеливо сказал юноша, — а ты, владыка, останься здесь, пожди его.

За Сильвестром побежали.

Иоасаф, заметив хорошее расположение Иоанна, решился замолвить перед ним за Вельского.

Юноша-князь задумался: он колебался совершить этот важный шаг, не посоветовавшись с Шуйским.

— Ведь враг он мне, святой владыка, — пытался возражать митрополиту Иоанн.

— Господь заповедь дал нам прощать своих врагов, государь! Не верю я, чтобы он злое на тебя помыслил, не таков князь Иван Федорович, добра он желает государству, наклеветали тебе на него!

Иоанн молчал: в нем боролись желания исполнить просьбу владыки и отчасти свое собственное и невольная боязнь перед Шуйским.

Он готов был уже ответить отказом, как окольничий ввел в покой отца Сильвестра. Заметив его спокойную, строгую фигуру на пороге, Иоасаф, осененный новой мыслью, громко сказал:

— Кланяйся государю, отче Сильвестр, моли его помиловать князя Вельского Ивана!

Сильвестр опустился на колени перед малолетним властителем.

Смущенный неожиданностью, Иоанн не мог устоять дольше.

— Ан пусть будет так! Князя Ивана Вельского я прикажу из тюрьмы вызволить!

И точно не желая больше об этом говорить, князь обратился к Сильвестру:

— Владыка сказывал про тебя, поп, что ты книжное учение хорошо знаешь, греческое писание разумеешь?

— Повторю слова святого владыки, — смело ответил Сильвестр, — знаю, Господь умудрил.

— А петел тебя ныне больно зашиб, отче? — шутливо спросил юноша.

Сильвестр понял, кто кидал петухов с теремной вышки, но не пожалел о своих смелых словах.

— Государь, коль хочешь наказать меня за мой продерзостный язык, в твоей воле, накажи, я не отрекусь от сказанного.

Иоанн пристально посмотрел на смелого священника, ему понравился его ответ.

— От правды не отрекаются! Пусть будет он попом в соборе Благовещенском, владыка, — обратился он к митрополиту.

Так произошло первое свидание Иоанна с новгородским священником в июле 1540 года.

 

VI

Трудно было побороть власть Шуйских: крепко держали временщики в своих руках молодого князя. Немалый шум подняли они, когда узнали об освобождении князя Вельского.

— Ну уж поплатится мне владыка за то, что пошел против нас! — говорил озлобленный Иван Шуйский об отце Сильвестре, присутствие которого в покоях князя помогло Иоасафу склонить Иоанна к милости к Вельскому, о которой он не предполагал. Сильвестр был слишком незаметным человеком в то время, чтобы можно было его опасаться и обращать на него особое внимание.

Назначение в попы в Благовещенский собор не представлялось ничем особенным: кремлевские соборы были переполнены духовенством.

Вскоре по просьбам владыки и князя Ивана Вельского, мало-помалу начинавшего приобретать прежнее влияние на молодого князя, Иоанн освободил из темницы и князя Владимира Андреевича Старицкого, его отца, мать и жену, вернул им их поместья, бояр и детей боярских.

Умный Вельский, чтобы ослабить своих врагов, услал Ивана Шуйского приказом великого князя во Владимир оберегать восточные границы государства от набега казанских татар, но этим не предотвратил своей гибели.

В первых числах января 1542 года, тайно вернувшись из Владимира, Иван Шуйский без приказания великого князя с помощью своих единомышленников захватил Вельского и отправил в заточение на Белое озеро, где в мае его и убили посланные от Шуйских люди.

Митрополит Иоасаф, в келью которого тоже ворвались заговорщики, бежал в покои великого князя.

Иоанн крепко спал, когда к нему вбежал расстроенный митрополит.

— Спаси, государь, твоего верного молитвенника! — сказал перепуганный владыка, но прежде чем великий князь мог что-либо ему ответить, гнавшиеся по пятам Иоасафа заговорщики стали настойчиво стучать в опочивальню.

Не желая подвергать опасности великого князя, митрополит бежал на Троицкое подворье, где враги все же настигли его и чуть было не убили.

Только благодаря заступничеству троицкого игумена Алексея митрополита пощадили, но все-таки заточили в Кириллов монастырь.

Начались боярские смуты, государством управлял не юноша — великий князь, а князья Шуйские, зорко следившие, чтобы расположением Иоанна не овладел бы помимо них кто другой из приближенных к нему. Боярин Федор Воронцов, понравившийся Иоанну, недолго оставался при нем. Шуйские и их ближние бояре не постеснялись присутствия самого государя и митрополита, во время обеда у него они приказали схватить Воронцова и хотели убить. Соколиные брови Иоанна грозно сдвинулись: он готов был гневно обрушиться на дерзких, но понимал, что теперь еще бессилен… И принужден был просить Шуйских оставить жизнь своему любимцу.

Избранный митрополитом новгородский владыка Макарий присутствовал при переговорах, ему удалось уговорить торжествующих Шуйских.

Воронцова только выслали в Кострому.

— Спасибо тебе, владыка, — сказал Иоанн, — без твоего слова пропал бы Федор!

Несмотря на митрополичий сан, Макарий не имел никакого влияния, Шуйские упорно не давали ему возможность часто бывать у великого князя и беседовать с ним о делах государственных.

Чтобы окончательно завладеть Иоанном, всесильные князья Шуйские стали еще больше потакать разыгрывавшимся у юноши страстям. Они старались не развивать в нем хорошие наклонности и подавлять дурные, напротив того, все желания молодого князя, не имеющие отношения к власти, к государственным делам, исполнялись ими беспрекословно, они даже хвалили его поступки, которые подлежали несомненному порицанию.

Жестокость с животными не удовлетворяла больше молодого князя, он перенес свой буйный нрав на людей.

Собрав себе подростков из сыновей бояр, молодой князь мчался бешено верхом по московским улицам, топтал конем встречных, бил плетью, грабил их, точно настоящий разбойник.

— Да и молодец же у нас батюшка государь, — : льстиво повторяли Шуйские и их соумышленники, — никому из земских людишек спуску не дает, ясным соколом так и бьет их, подлых!

Подобные необычные похвалы льстили молодому правителю, хотя порой у него появлялось сознание, что поступки его дурные, внутренний голос предостерегал от них, но остановить Иоанна, указать на жестокость никто не решался. Даже владыка Макарий опасался что-либо сказать князю из-за всесильных Шуйских, зорко следивших за каждым его словом.

Иоанну пошел четырнадцатый год. Ему надоели жестокие потехи, пытливый ум подсказал юноше, что пора взять власть в свои руки, свергнуть с себя путы Шуйских, Кубенских, Темкина и других бояр, ведущих его на помочах и ненавистных народу.

29 декабря 1543 года, по приказу Иоанна, был заточен князь Андрей Шуйский и отдан псарям, которые его убили. За ним разослали в изгнание и остальных бояр. Не помиловал Иоанн и возвращенного из ссылки своего любимца Федора Воронцова, пытавшегося управлять государством самовластно, и его подвергнул опале, из которой он вышел только по просьбе владыки Макария.

 

VII

Только теперь вспомнил случайно Иоанн о забытом им в дворцовых неурядицах благовещенском попе Сильвестре. Митрополит еще раньше пытался напомнить о нем великому князю, но он уклонялся или забывал о словах владыки.

В мае 1546 года великий князь отправился с войском к Коломне, чтобы отразить крымского хана, который полчищами двигался на Москву.

Случайно встретил князь около города новгородских пищальников, когда он выехал на прогулку. Среди московской рати это был самый буйный, дерзкий люд.

— Дозволь, государь, принести тебе челобитьице, — обратился к нему один из них.

Не в духе был в этот день Иоанн, не стал он слушать их челобитье и даже рассердился на жалобщиков.

— Гоните их! — приказал он сопровождавшим его боярским детям.

— Посмейте только нас тронуть, мы вам покажем! — дерзко крикнули в ответ пищальники гнавшим их княжевым посланным и забросали их грязью.

— Ах вы, новгородская челядь! — огрызнулись дружинники.

Мало-помалу страсти разгорались все больше и больше, завязалась драка, а вслед за нею начался бой, нескольких убили. Иоанну с трудом удалось добраться до своего стана.

— Доискать, по чьей науке столь дерзостны стали новгородцы! — рассерженно крикнул он ближнему своему дьяку Василию Захарову.

Дознание, может быть и несправедливое, обнаружило в этом случае причастность к делу князя Кубенского и бояр Воронцовых. Рассвирепевший Иоанн сейчас же велел казнить этих бояр, а ближних к ним людей сослать в дальние города.

— Вот каковы твои новгородцы, владыка, — гневно обратился к митрополиту Иоанн, возвратившись из похода в Москву, — ослушники моей воли, продерзостно мнящие о своих больших заслугах государству!

Макарий, терпеливо выслушав слова Иоанна, дал первому гневу его улечься.

— Прости, государь, за мои слова… Почто не пожелал ты сам выслушать их челобитье?

Князь вспылил:

— Есть время слушать мне их вздорные речи!

— А коли речи эти на пользу государеву были?.. Иоанн задумался.

— Почто же тогда новгородцы не передали их моим посланным…

— Они хотели сказать тебе их самому, государь, а не приспешникам твоим!

Великий князь, видимо смущенный возражением, взглянул на митрополита.

— Ты за земляков своих стоишь горой, владыка!

— По правде, государь, коль есть в том вина, я первый осужу, а без вины зачем виновными их ставить!

Иоанн осознал ошибку и, видимо желая загладить свою резкость с митрополитом, пытался перевести разговор на другое.

— Да, кстати о новгородцах, зачал говорить… напомнил мне ты, святой владыка, о попе Сильвестре, что при владыке Иоасафе поставлен мною был в собор Благовещения… Он тоже новгородец…

— Со мною на Москву прибыл в те поры, как ставили владыкой Иоасафа! Ученый муж, ум зрелый, твердый духом, трудолюбив и земли родной печальник. Все это подтвердить могу я сам.

Иоанн заинтересовался Сильвестром, так долго незаслуженно остававшимся в тени.

— Повидать мне его бы надо…

— Вели позвать.

— Еще не время, но скоро оно доспеет, и тогда велю его к себе покликать, — закончил молодой князь свою беседу с митрополитом.

 

VIII

В течение своего семилетнего пребывания в Москве Сильвестр не покладал рук. Кипучая натура пытливого новгородца не могла оставаться в покое.

Он перевез сюда из Новгорода свою семью: жену Пелагею и сына Анфима и с их помощью принялся устраивать то, что с таким сожалением ему пришлось оставить в родном городе — школы.

В Москве народ не так охотно стремился к свету, как в Новгороде, где, благодаря постоянным сношениям с Западной Европой через ганзейских купцов и личные путешествия новгородцев в ганзейские города, польза просвещения познавалась ясно, но тем не менее охотников до «книжного научения» у отца Сильвестра было достаточно, точно так же не было заметно недостатка и в девушках, желавших научиться женским рукоделиям у матушки Пелагеи.

Как соборному священнику, отцу Сильвестру был дан просторный дом. Лучшую горницу он отвел для приходивших к нему учиться грамоте, тут же с левой стороны от икон, около окна, стояли пяльцы и прочие принадлежности женского рукоделия.

Матушка, чисто одетая, терпеливо указывала своим ученицам недостатки в их работе, объясняла, как сделать лучше, а в минуту отдыха беседовала с ними о домашнем хозяйстве, как порядок вести в доме на благоутешение мужа и родителей.

— Слушайте, девушки, — деловито говорила попадья, — помните, что пустые пересмешные разговоры со слугами, перетолки с торговками, женками бездельными, волхвами постыдны и вредны для каждой девушки или женщины, а паче всего не должно развлекать себя хмелем, пением, непотребными играми и плясками, коли вы все сие избегнете, будет на вас милость Божия, Пречистыя Богородицы и Великих Чудотворцев.

Девушки внимательно слушали слова Пелагеи и своим молчанием подтверждали согласие поступать по ее указаниям.

Довольная их вниманием, матушка продолжала:

— А делати что зачнете, то с молитвою и с доброю беседою или с молчанием, слово праздное или хульное, роптание, смехи, кощуны, песни, бесовские игры не должны быти, иначе Божия милость отступит, ангелы отыдут скорбны, и возрадуются нечестивые демоны.

Сильвестр, уже окончивший свои занятия с учениками, задумчиво слушал поучения Пелагеи, не желая ей мешать, но, когда она окончила, он подошел к рукодельницам и тоже преподал им несколько советов.

Садилось солнце, в горнице стало темнеть, осенний день короток. В те времена при огне работали очень редко, «чтобы не портить глаз», да времени и так хватало на все, в особенности для женщины, занятой преимущественно только рукоделием и хозяйством.

— На сегодня довольно, — ласково заметила девушкам хозяйка, — поработали всласть, ступайте, милые, по домам, наутро пораньше приходите!

Рукодельницы низко поклонились своей учительнице и чуть ли не в один голос промолвили:

— Спасибо, матушка, за ласку и что поучила нас сегодня!

Девушки ушли.

Пелагея вместе с работницей прибрала горницу и стала накрывать ужин.

Отец Сильвестр, прислонившись у оконного косяка, смотрел на умирающую осеннюю природу, много мыслей бродило в голове этого настойчивого в своем пути человека. Не мало ознакомился он за это время с тяжелым положением Руси, пытливый ум его искал выхода, как внести умиротворение в вечные раздоры бояр, губящих всякое доброе начинание, как помочь молодому князю оградить страну от вторжения татар, литвы и других врагов…

Он не заметил, как подошла к нему Пелагея и позвала ужинать:

— Отец, накрыла я, ступай, оладьи простынут.

— Анфим где? — спросил хозяин.

— Да ушел давеча к изографам в избу, с той поры и не вертался.

— Долго что-то, какая теперь работа, темно стало.

— Должно быть, зашел к кому.

— Э, вот он и сам, да, никак, с гостем?

В горницу вошел Анфим, сын Сильвестра, молодой человек, и с ним мужчина постарше его немного, Алексей Адашев.

 

IX

— Вот он с кем пришел! Здравствуй, Алексей Митрич, — приветливо проговорил хозяин, обращаясь к гостю. — Рад, что завернул ко мне. Садись, поужинай с нами, чем Бог послал.

Адашев сел на лавку около окна, напротив него поместился Сильвестр, с ним рядом Анфим, хозяйка же вместе со стряпкой хлопотали об угощении.

— Ну, сказывай, Алексей Митрич, что нового у вас в «верху»? — спросил хозяин гостя.

Адашев вскоре после знакомства с Сильвестром определился случайно в теремные дворяне и мало-помалу двигался вперед, его случайно заметил великий князь и стал давать ему кое-какие поручения.

— Что тебе скажу я, отче Сильвестр, гневается наш батюшка государь за мздоимство во многих государственных и земских делах, разослал близких бояр в ссылку и ча других косо поглядывает.

Задумчиво посмотрел на него хозяин.

— Сколь ни жаль мне их, а скажу, за свою неправду и вину достойную приняли! Велики были Шуйские князья, никто к ним и подступиться не решался, сколь много оскорбляли они государя, ослушались его приказаний, памяти его родителей не щадили, людей, ему ближних, умерщвляли… И что ж, где теперь Шуйские, где их гордость сатанинская? И следа не осталось. Тлен все и суета сует!

— Истинно так говоришь ты, отче, озлобили они сердце царево, трудно будет его теперь смягчить.

— Но тебя-то, Алексей Митрич, милует государь?

— Хранит Господь, не слыхал я от него слова бранного, грозного взора его не видывал.

— Смягчи, Господи, царево сердце на благо родной земли, — проговорил Сильвестр и молитвенно поднял глаза на икону Спасителя, висевшую в красном углу, — пошли ему, Господь, добрых советников.

— У него теперь добрый советник, владыка Макарий.

— Наш новгородский, с ним я сюда и в Москву прибыл, — заметил хозяин. — Владыка человек добрый, жаль, что ветх годами, сил нет, бороться с изветом бояр ему нелегко…

— Вот если б тебя к нему на помощь, отче, — прервал хозяина Адашев, — много полезного оказали бы вы и молодому князю, и Руси-матушке!

Он вопросительно посмотрел на Сильвестра, точно ожидая от него ответа.

— Не прочь бы я послужить на пользу родной стороне, — спокойно ответил священник, — да только как тут быть? Самому мне негоже предлагать себя владыке, а помимо-то кто же про меня ему напомнит!

У гостя загорелись глаза.

— Коль ты вправду согласен, отче, дозволь мне при случае слово о тебе замолвить?

— Просить буду, коль тебе не в докуку и меня ты за нужного человека считаешь.

— Нужного! — горячо воскликнул гость. — Да такого человека, как ты, обойди всю Москву — не сыщешь! Вот как раз и случай предстоит. Слухи идут, что государь закон принять хочет.

— Что ж, в добрый час, поди, ему ведь скоро семнадцать минет, пора избрать ему супругу, — деловито сказал хозяин.

— На этих днях он звал к себе владыку и объявил ему об этом. Митрополита ты повидай, явиться к нему можешь под предлогом, коим пожелаешь, с своей же стороны, и я ему о тебе напомню. Уверен, что рад будет святой владыка себе помощника такого, как ты, найти.

Приятели долго обсуждали план Адашева; совсем уже стемнело, попадья затеплила восковую свечу, поставила ее на стол, а они все сидели и беседовали.

— Помни, отче, совет мой, — сказал хозяину на прощанье Адашев, — ступай к владыке завтра поутру, а сам я не премину все ему объяснить.

 

X

Сообщение молодого человека оказалось правдой: действительно, 14 декабря 1546 года владыка Макарий отпел поутру молебен в Успенском соборе и, пригласив с собою всех бояр, отправился во дворец к великому князю.

— Созвал, нас князь, чтобы объявить нам о своей великой радости, — объяснил владыка боярам.

О намерении государя жениться было уже всем известно, но тем не менее многие были изумлены, пошли толки, пересуды, кое у кого из бояр, у которых были дочери на выданье, промелькнула надежда породниться с великим князем и, благодаря этому, стать первым при дворе.

В переполненную боярами Грановитую палату вышел Иоанн. Приняв благословение от митрополита, он зорким взглядом осмотрел собравшихся и твердым голосом проговорил:

— Милостию Творца Всемогущего и Пречистой Его Матери, молитвою и милостию великих московских чудотворцев Петра, Алексея, Ионы и Сергия, а равно и всех других российских чудотворцев, на коих положил я упование, и у тебя благословясь, святой владыка, помыслил я избрать себе супругу. Наперво думал я искать ее в чужих краях, у кесаря иль у какого круля, но, обсудив, я мысль сию отринул: негоже мне в чужих краях жениться, с супругою мы можем не сойтися в нраве, и мирного житья меж нами не случится. Вот почему прошу тебя, владыка, благословить меня избрать себе супругу здесь, в государстве нашем русском.

Такое решение поразило настолько митрополита и бояр, что они заплакали от радости.

— Годами молод он, а свой уж держит ум, — заметил князь Скопин-Шуйский боярину Челяднину.

Но этим изумление бояр на этот раз еще не окончилось, молодой князь обратился к ним с речью:

— По твоему, владыка, благословению и с вашего боярского совета, хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов, как наши прародители, цари и великие князья, и сродник наш великий князь Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились, и я также этот чин хочу исполнить и на царство, на великое княжение сесть.

— Вот что он задумал, — изумленно сказал Скопин-Шуйский, — ни дед его, ни родитель не решались принять титул царский, а он дерзнул! Отважный будет царь и за Святую Русь постоит!

— Коль, государь, решил ты на царство сесть, то должен ты царское венчание принять, — объявил митрополит молодому князю.

— Так должно быть, такое же и мое желание, — уверенно ответил Иоанн.

Весть о том, что князь будет венчаться царем, быстро разошлась по Москве, народ радовался, хотя тоже отчасти дивился смелому намерению молодого правителя.

Престарелому митрополиту предстояло не мало хлопот, этим воспользовался Алексей Адашев, любимец владыки, чтобы напомнить ему о Сильвестре.

— Спасибо, Алеша, что вспомянул ты мне про него, и впрямь запамятовал я о нем напрасно: человек он нужный и для князя полезен будет.

— Так повелишь, владыка, позвать его к тебе?

— Скорее зови, скажи, что я велел ему явиться.

Сильвестр немедленно явился по зову митрополита, который сейчас же поручил ему пересмотреть греческие каноны, дабы обставить венчание на царство так, как оно совершалось в Византии. Смело глядел вперед сметливый новгородец, он знал, что достигнет своей цели, к которой стремился всеми помыслами, всеми думами: быть полезным родной стране.

 

XI

Венчание на царство было назначено на 16 января 1547 года, но еще раньше этого, в декабре, были разосланы по областям князьям, боярам, детям боярским и дворянским грамоты следующего содержания:

«Когда к вам эта наша грамота придет, и у которых будут из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили бы. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу».

Выбор царя пал на дочь умершего окольничего Захария Кошкина, Анну, нарекли ей новое имя, «царское», Анастасии и поселили царевну-невесту в особом дворцовом терему, где она должна была проживать до самой свадьбы.

Настал день венчания на царство юноши-князя.

Москва ликовала, Успенский собор был переполнен, он весь горел свечами. Обряд венчания на царство совершался подобно венчанию Дмитрия, внука Ивана III.

Во время литургии, после большого выхода, молодого царя помазали елеем, возложили на него золотую цепь, в знак царского достоинства, и шапку Мономаха, как символ власти над землею Русской. Когда Иоанн встал на свое царское место, в руки ему подали державу, яблоко, осыпанное дорогими камнями, а меч острый перед царем держали ближние бояре, как перед вершителем народной правды.

При пении «Достойно есть» нового царя митрополит помазал святым миром, а причащение он принял сам, как духовный пастырь народа.

Гордый своим новым титулом, которым не посмели себя венчать ни отец его, ни дед, Иоанн вернулся во дворец и после долго длившейся торжественной трапезы всю ночь молился. Рядом с его опочивальней охранял покой царя Алексей Адашев, только что назначенный в царские постельничьи.

Молился и он эту долгую ночь, чтобы Господь вразумил молодого царя царить на пользу и славу Руси.

Одинокому, после последней разлуки с боярами, Иоанну пришелся по душе этот скромный слуга царский. Его степенная поступь, спокойная улыбка, преданность, которую читал молодой властитель в его глазах, расположили к нему Иоанна настолько, что, когда перед свадьбой царь мылся в бане, старшим мовником был назначен Адашев.

Не забыл Алексей о своем старом друге, Сильвестре, и не раз напоминал о нем царю.

— Больно ты его хвалишь, Алеша! — шутливо заметил Иоанн. — Уж коли он и впрямь так хорош, пусть будет царицыным духовником.

Новое назначение обрадовало Сильвестра. Через молодую царицу, которую так любил супруг, можно было влиять на последнего, внушать ему добрые мысли на пользу родной стране.

Целый месяц после свадьбы не отходил Иоанн от молодой супруги, даже государевы дела забросил, привязала она его своею ласкою, кротким нравом.

Не печалились об этом ни владыка митрополит, ни Адашев, ни Сильвестр…

— Пусть отдохнет, — говорил Макарий, — позабудется от боярских наветов и козней. Замучили его совсем, родимого.

Но не исправил Иоанна этот месяц покоя и мирной супружеской жизни, в нем опять проснулась жестокость, которую так старательно прививали ему князья Шуйские, недоверчивость, вкоренившаяся в нем с самых молодых лет, заставила его снова относиться с предубеждением и недоверием к приближенным боярам.

Широкой волной разлился снова замолкший, притаившийся на время разгул, опять пошли дикие пиры, грязные потехи, остановить царя было трудно, даже любимая им молодая супруга Анастасия только в слезах изливала свое горе, не смея перечить владыке-мужу.

Опять проснулась крамола, завелись боярские неурядицы, новая царская родня, Захарьины, недружелюбно стала глядеть на дядей царевых, князей Глинских.

Приуныли Адашев, владыка Макарий да и сам Сильвестр, убедились они, что трудно бороться с испорченным еще в молодые годы жестоким характером царя.

— А все же попытаться надо, — заметил решительно Сильвестр, — коли мы трое сами ничего не надумаем, станем молить царицу, пусть она на помощь к нам придет.

— Истинно так, — подтвердил митрополит, — ради родной страны и спасения молодого царя мы должны постараться.

 

XII

Но прежде чем владыке удалось переговорить с Анастасией, в Москве случилась большая беда.

В начале апреля, когда природа только что начала просыпаться от зимнего сна и весна робко входила в свои права, вспыхнул сильный пожар в Москве, в одном из ее концов.

За несколько дней перед этим по кабакам и кружалам шли оживленные толки, что Москву хотят сжечь государевы дядья Глинские, дабы отомстить ему за остуду к ним.

Много темного люда, желавшего половить в мутной воде рыбу, шаталось в то время по Москве. Слухов этих было вполне достаточно, чтобы при первом же пожаре вспомнить о поджоге, и как на виновников его указали на приближенных князей Глинских.

Слухи сейчас же дошли до молодого царя, перед ним их раздул дядя его супруги, Захарьин.

Смущенный государь не знал, на что решиться. Растерянный, недоумевая, на чьей стороне правда, он обратился к своему новому любимцу Адашеву:

— Что скажешь, что посоветуешь, Алеша?

— Мне ли судить родичей твоих, государь…

— Нет, ты сказывай дело, не увертывайся, — настойчиво повторил Иоанн, — тебе, как чужому, виднее…

— Вели позвать владыку да попа Сильвестра, уж коли ты желаешь правду услыхать, — смело ответил Адашев, — они тебе злого не скажут.

Но тут подоспели снова дядья царевы, и Иоанн отложил свой разговор с митрополитом и Сильвестром.

— Божий гнев упал на нашу Москву, — говорила чернь, — Господь карает за то, что царь не по Божьему веленью живет, — все пиры да бражничества, игры непотребные.

Все-таки мало-помалу горожане успокоились, но новое горе было не за горами.

Затихли пожары, поразлилась Москва-река, как никогда до сих пор не разливалась, все кругом затопила, утонуло немало людей и скота. А когда спала высокая вода, то от разлагавшихся трупов пошел среди людей мор, умирало ежедневно сотнями.

Испуганный Иоанн перебрался с супругой в село Островское, где у него был летний дворец, и поставил кругом стражу, чтобы не пускать к нему заболевшего люда.

Но и тут, вдали от Москвы, от постигших ее тяжелых бедствий, Иоанн не переставал веселиться и пировать. Разговор с Адашевым был им забыт.

Встречая духовника царицы, он никогда не говорил с ним о делах, владыку Макария старательно избегал, не желая слушать его упреков своей разгульной жизни, духовник же царя, Федор Бармин, снисходительно относился к своему высокому духовному сыну.

Долго продлилась бы подобная веселая жизнь царя в Островском дворце, если бы новое жестокое испытание не заставило Иоанна испуганно оглянуться и, позабыв на время о пирах, настойчиво приняться за дела государства.

Случилось это так.

В село Островское прибыли к царю псковские жалобщики, земские люди. Пришли они жаловаться на ненавистника своего князя Турунтая, посаженного им князем Глинским.

— Сильно забижает он нас, царь-батюшка, смилуйся над нами, — просили послы, земно кланяясь царю.

В другой раз Иоанн, может быть, и вник бы в их просьбу, переменил бы наместника, но нашептал ему на этот раз дядя Глинский:

— Стакнулись они с Новгородом, против тебя крамолу затеяли…

Этого было достаточно, чтобы Иоанн сейчас же приказал жалобщиков пытать, жечь огнем и поливать их голое тело горячим вином. Не миновать бы беднягам смерти, хотя и просил за них царя Адашев, если бы от владыки митрополита не прискакал вовремя гонец.

— Великое горе стряслось над Москвою, — торопливо сообщил он Иоанну, — колокол-благовестник оборвался и упал со звонницы!

Оторопел испуганный царь, забыл он в эту минуту о пытаемых им псковичах, велел подать коня и помчался в Москву, а жалобщиков отпустили восвояси после того, как они отлежались в земской избе.

 

XIII

Молодой царь не изменил своих привычек и в Кремлевском дворце, несмотря на зловещую примету, какой считалось в народе падение колокола.

По-прежнему разгул господствовал в царских покоях, Иоанн, точно забывая о молодой супруге, не укрощал своего нрава…

Призадумались преданные ему люди, митрополит Макарий и Адашев, не знали они, как остановить царя, как вернуть его к молодой супруге.

— Ты, отец Сильвестр, муж разума, подумай, пообсуди, как тут быть, как вернуть царя на стезю добродетели, соблазн большой среди народа пошел! — обратился владыка к благовещенскому попу. — Помоги. Русь тебе земно поклонится, коль удастся государя вразумить младого!

Задумался Сильвестр, задача предстояла ему не малая, с самим царем поспорить, против его воли пойти.

— Подумаю, владыко, помолюсь Творцу небесному, Он вразумит меня… — спокойно ответил священник.

В голове его зароились планы.

— Да благословит тебя Вседержитель на все доброе, дабы пользу нашему властителю принести. А надумаешь когда что, откройся мне…

— Без твоей воли и благословенья, владыка, не посмею к такому великому делу приступить, все наперед тебе поведаю.

— Думай скорее, время терять не должно!

3 июня упал колокол со звонницы, а 21-го в ночь в Москве забушевал новый пожар, какого по величине и силе еще до сих пор не было.

Загорелась церковь Воздвиженья Честного Животворящего Креста, что на Арбате, во время сильной бури.

Как огненное море, разлился огонь по несчастному городу, река его направилась на запад, все уничтожая, испепеляя бесследно.

Гибли от огненной стихии храмы Божий, терема бояр, дома купцов и простого люда, чернели под жадным дыханием пламени густые сады… гибли даже люди, потерявшие от отчаяния голову при этом страшном зрелище. Буря не прекращалась, густые тучи черного дыма застилали воздух… дышать было нечем…

— Божий гнев на нас ниспослан! — повторяли робкие москвичи. — За беззаконие нашего царя! Молитесь, братие!

— Поджог тут, ясно! — угрюмо повторяла чернь. — Царских дядей Глинских это дело, не наши они, чужаки, с Литвы пришлые, московский люд обездолить им на руку!

Волна огня донеслась до Семчинского сельца, тут препону в Москве-реке встретила и отхлынула в другую сторону. Огонь понесся на Кремль. Буря не укрощалась: все сильнее раздувала она пламя, завывала как дикий зверь, злобно перекидывала огонь с одного строения на другое, превращая их в обгорелые обломки, в пепел…

Первым вспыхнул Успенский собор и затеплился, точно «свеча воска ярого».

Вслед за ним огонь перебросило на царские терема, загорелись на них крыши…

Стрельцы, хоромная челядь бросились их отстаивать.

Тщетны были их усилия: бороться с огнем было трудно, одолевал он их. Загорелся Казенный двор, нужно было спасать от расхищения государеву казну. На Кремлевской площади стояла невыразимая сумятица, люди растерялись, не знали, что спасать, тащили ненужные вещи, хлам, оставляли на жертву огню драгоценное!..

 

XIV

Пришла очередь заняться огнем и Благовещенскому собору. Священники суетились, спасая иконы, драгоценные сосуды, одеяния. Носили куда попало, не знали, где прятать.

Сгорела дотла Оружейная палата вместе с многочисленным оружием, не уцелела и постельная, огонь пожрал ее вместе с казной.

— Двор митрополичий охватило полымем! — раздались крики служек, суетившихся и бегавших, точно муравьи на разрушенном муравейнике.

Стрельцам и челяди было не до них, спешили спасать царское достояние.

Самого владыки не было во дворе, с тех пор как занялся Успенский собор, он не выходил из него.

Усердно стоя на коленях, молит престарелый владыка святителей московских, со слезами припадает к их живоносным мощам, прося сохранить святые храмы, избавить царственный град от справедливого Божьего гнева. А огонь, как страшное чудище, охватывает внутренность храма, жадно лижет олифу и краски стен, уничтожает все, что только может, рвется дальше к иконостасу, к иконам святым, хочет и их испепелить…

Темно в соборе от дыма, точно ночь наступила беспросветная, ни зги не видно, а коленопреклоненный владыко не спускает своих, орошенных слезами, старческих очей с лика Пресвятой Девы, изображенной на доске кипарисной митрополитом Петром.

Жаркая молитва срывается с уст старого Макария:

— Внемли, Чистая, осени нас, грешных, своим честным омофором, дай защиту от огня…

— Владыка, огонь все окутал, все занялось кругом, — слышит он, точно в полусне, знакомый голос Сильвестра, — пойдем, еще пробраться кое-как можем, а то будет поздно!

Не внемлет владыка словам священника. Сильвестр властной рукой поднимает митрополита, достает из иконостаса святую икону Богоматери, передает ему, а сам схватывает грузный сверток церковных правил.

— Идем, владыко, пора!

Как малый ребенок, повиновался старик своему спасителю и, держа перед собой святую икону, стал выбираться вместе с Сильвестром из храма.

Пламя, точно завороженное, оставило им свободный проход, и они оба выбрались на городскую стену, откуда вел тайный ход к Москве-реке. Все отверстие было полно дыма, старец не мог пройти через него.

— Братцы, спустите владыку вниз на взруб, — догадался Сильвестр.

Два дюжих стрельца, помогавшие таскать в тайник церковные вещи, сейчас же обвязали Макария толстой веревкой и стали спускать со стены.

Гнилая прядь оборвалась, старец свалился вниз, упал на прибрежную луговину, сильно расшибся и потерял сознание.

С испугом взглянул Сильвестр на упавшего владыку.

— Эй, — крикнул он увозившим на телеге вещи из собора монастырским служкам, — поднимите бережно владыку и перевезите в Новоспасский монастырь.

Митрополит, согласно его указанию, был доставлен в обитель, где ему пришлось отлеживаться несколько дней.

Кремлевские монастыри Чудов и Воскресенский сгорели, сожглись в них и иноки, спасти из обителей почти ничего не удалось. В Успенском соборе уцелели иконостас и сосуды церковные, на святых иконах только лики слегка закоптели от дыма.

В самой Москве огонь бушевал с невыразимой силой. Сгорели без следа Китай-город со всеми лавками, большой посад по Неглинной, Рождественка до Никольско-Драчевского монастыря.

Людей сгорело около двух тысяч человек.

В тот же день царь с царицей, с братом и боярами покинул Москву, он направился на Воробьевы горы, где был построен летний дворец.

 

XV

Заваруха народная разгорелась в городе сильнее, чернь еще громче стала кричать, что поджоги производят дяди царя, Глинские. Не знали, чем и успокоить народное негодование.

Между тем перебравшийся в воробьевский дворец царь с испугом ожидал новых грозных вестей из Кремля.

И они пришли.

— Великий государь! Владыка митрополит сильно зашибся, падая со стены, — сообщил посланный отцом Сильвестром стрелец, — в Новоспасскую обитель свезли его!

— Завтра поутру поеду к нему проведать, попросить его благословения, — решил царь и действительно отправился, сопровождаемый боярами, в Москву.

Не сокрушило падение твердый дух святителя, разум его по-прежнему был светел, дух бодр.

— Спасибо тебе, государь, что навестил меня, немощного. Ой, много сирых, бесприютных осталось на Москве за эти дни! Сколько народу погибло, погорело… Горе великое послал на нас Творец.

На глазах престарелого владыки показались слезы.

— Мужайтесь, братие, — обратился он к сопровождавшим царя боярам, — не предавайтесь унынию, молите Господа Всемогущего, да простит и отпустит Он вам согрешения ваши!

Невнимательно слушали умилительные слова больного старца бояре, у них на уме были одни раздоры и распри между собою.

Не стесняясь его присутствием, они стали перекоряться друг с другом, обвинять князей Глинских в поджогах.

Не отставал от них и духовник государев — протопоп Благовещенского собора Федор Бармин.

— От них пожог пошел, в народе тоже об этом в один голос бают, — дерзко заметил Бармин Иоанну.

— Доподлинно сказывали, великий государь, — поддакнул боярин Иван Челяднин, — что бабка твоя с лекарем-жидовином сердца казненных тобой вырезали, в воде мочили и тою водою кропили по улицам, оттого и поджог начался. Должно, что поклеп возвели, сыскать нужно, дабы правду узнать.

— Истинно, что нужно, — сказал в свою очередь Скопин-Шуйский, — а то мало ли злого люда, долго ли на мятеж подбить!

Не знал Иоанн, на что решиться. Послать ли дядьев на Москву, пусть народ успокоят; если повременить, как бы греха какого не вышло бы?

Погрузился в раздумье и Макарий, не знает, какой совет преподать царю.

— Научи, святой владыко, что делать? Не верю в вину дядьев…

— Не верю и я, государь! Но сыск пошли сделать, вины дядьев твоих и бабки не можно доказать, коль ее нет, себя они этим оправят перед людом московским.

Иоанн видел, что выхода другого нет. Приходилось послать бояр с одним из дядьев, Юрием Глинским, другой брат, Михаил, вместе с матерью во Ржев отбыли еще после первого пожара.

Тяжелое предчувствие овладело царем, он видел, что несдобровать Юрию перед народным негодованием, гибель Глинского представлялась очевидной.

— Через три дня, в воскрес день, ступайте на площадь Кремлевскую, клич кликните, обыск нарядите, — твердо приказал Иоанн. — Там выяснится вся правда!

Уехал царь с боярами из обители на Воробьевы горы, печально поник головою старец митрополит, не видел он конца смуты народной.

— Отец Сильвестр, попомни свое обещание. Руси нужен царь строгий, но милостивый, почитать его должен народ, а не осуждать. Наставь его.

— Помню, святой владыко, — уверенно ответил священник, — все, что возможно, сделаю, дабы царя на путь истинный обратить.

 

XVI

Миновали три дня. На Кремлевской площади негде яблоку упасть — все заполнено народом. На зов царя явился сюда чуть ли не весь люд московский, жадно хочет он разузнать всю правду, кто поджог учинил, кто за него ответ держать должен.

Все ждут нетерпеливо, что скажут царевы бояре, рвутся услыхать сыск, поклеп или правда на Глинских-князей возведена.

Недолго пришлось ожидать.

Заволновалась толпа, на недавнем пожарище, еще покрытом головешками и грудами пепла, каждому хочется самому услышать.

— Люд московский, — зычно спрашивает у толпы осанистый дьяк Тетерин, — по правде, по совести сказывайте, кто поджигал Москву?

Загудела многотысячная толпа, точно зарокотала морская волна:

— Они… Они, Глинские, дядовья царские, с бабкой-ведуньей!

Не по своему разуму кричит люд московский, подсказывают ему подкупные люди врагов Глинских, никто ничего доподлинно не знал, не видел, только россказни слышали. Ни слова в ответ толпе не вымолвил дьяк, чуть заметно качнул в сторону стоявшего тут же Юрия Глинского. Понял князь Юрий, что ждет его смерть неминучая, вихрем помчался в собор Честного Успения Приснодевы, скрылся, у святынь искал спасения.

Не пощадили бояре своего исконного врага, с головой выдали…

Кинулась вслед за Глинским толпа убийц, не побоялась разрушенной огнем святыни, убила Юрия в храме и выволокла окровавленный труп его на площадь.

Жестокости человеческой не было предела, она бушевала, как стихия…

Вместе с Глинским погибла вся его челядь. Убийцы злорадно потешались над ними, всех перебили и вместе с убитым князем кинули их на Лобное место.

Остановить ярость толпы не представлялось возможным. Побила она и ни в чем не повинных северян, только что прибывших в Москву и принятых ею тоже за литовцев по обличью.

Радовались враги Глинских, бояре, жестокой расправе с их недругом.

— На Воробьевы! К царю! — кричали зачинщики кровавого дела. — Пусть выдаст нам другого Глинского и бабку свою, иначе ему самому несдобровать!

Насупился Иоанн, когда ему донесли, что москвичи к нему идут требовать выдачи его родных, рассвирепел, как буй-тур.

— Пусть Вельский и Воротынский охрану поставят, — приказал он в ответ на предупреждение Адашева, что все мирно обойдется, — а сами выйдут народ успокоить. Пусть скажут, что Глинских здесь нет!

Исполнили приказ царя бояре, объяснили толпе. Немного затихли горлопаны, но вслед за тем подстрекатели снова начали травить народ.

— Выдавайте нам Глинских! — завопили озорные.

Вельский махнул рукой, и стрельцы раскидали и перехватали крикунов. Многих из них повесили, других по тюрьмам рассажали…

Временно успокоился московский люд, начал снова обстраиваться, весь ушел в созидание нового города.

Зашевелилась снова деятельная жизнь на Москве, пораскинулся торг, стали восстанавливать погоревшие Божий храмы, со слезами молиться перед святынями, чтобы впредь сохранил Господь-Вседержитель от новых зол и бед люд московский…

Бедняки, лишенные крова, благодаря заботам отца Сильвестра и Адашева, по поручению Иоанна, были размещены по обителям и церквам, уцелевшим от пожара, и по боярским жилищам.

Долго еще нужно было Москве возрождаться из пепелища, грозный пожар нескоро забылся москвичами, не мало породил он крови и бедствий…

 

XVII

В царском дворце на Воробьевых горах тоже нет покоя.

Мечется душою юный царь, давит, мучает его случившееся несчастье, себя, свои грехи считает он главной виной этого народного бедствия.

— Как бы не Федор Бармин облыжно показал на дядьев моих, — говорит себе Иоанн, — не рассвирепел бы так народ, не погибло бы так много ни в чем не повинного люда вместе с дядей Юрием! Сменить его нужно, негож он, чтобы каяться ему на духу можно! Но кем же заменить его? — недоумевал царь.

И вспомнился ему духовник его юной супруги, поп Сильвестр.

— Он! Никого другого, кроме него! — сказал Иоанн и послал за Сильвестром, все еще находившимся в обители с владыкой митрополитом.

Поздно прибыл во дворец по зову царя священник, спустился уже вечер, недалеко было и до ночи.

— Тебя-то я только и ждал, честной отец, — обрадованно проговорил Иоанн, когда Адашев ввел к нему в опочивальню Сильвестра. — Оставь нас вдвоем, Алеша, — крикнул он новому любимцу, плотно прикрывшему дверь в опочивальню.

— Тяжело мне, отец святой, точно камень налег на сердце, щемит, нет покоя, места себе найти не могу, мечется душа, — порывисто говорил царь, точно ожидая слов утешенья от сурового священника.

Темно в опочивальне, только теплится огонек в лампаде перед иконами в углу.

— Приди в себя, успокойся, государь, — сказал Сильвестр, — тебе нужно быть твердым, рассудительным…

И словно нечаянно подвел он Иоанна к окну, выходившему прямо на реку.

Вдали все еще стояло уже значительно ослабевшее зарево над догоравшими обломками города.

Сметливый новгородец воспользовался минутой и обратил внимание потрясенного юноши-царя на этот след недавнего огненного нашествия.

— Смотри, — жестко сказал Сильвестр, — смотри, государь, на это знамение, кайся, вспоминай, сколь много бедствий народу московскому нанесло твое окаянное житье, кой грех не содеял ты пред Богом, кою заповедь Его ты не преступил? Ой, велика твоя вина перед Создателем, много слез должен ты источить, каяться от глубины души, чтобы Творец отпустил твои согрешения и не вылил бы паки фиал гнева Своего на неповинный люд московский ради прегрешений твоих великих!

Не ожидавший такого сурового осуждения от человека, которого он сам к себе призвал, Иоанн, подавленный тяжелыми обвинениями, точно окаменелый, стоял у окна, не сводя глаз с красной полосы уменьшающегося зарева над городом. Лампада перед иконою в последний раз вспыхнула, озарила золотым блеском суровые лики икон, мрачные стены опочивальни и сразу потухла. Стало темно, только на красном фоне зарева выделялась темная, высокая фигура священника.

Молодого царя охватила чуждая ему жуть, сердце забилось тревожно, мрачные мысли, тяжелые воспоминанья минувших жестокостей овладели им.

— Смотри и кайся, кайся с сокрушением! — повторял Сильвестр.

Все прошлое стало, как в калейдоскопе, появляться в воспаленном мозгу царя.

Образы казненных бояр и земских людей выплывали перед ним, точно из тумана, и снова скрывались,

Они с укором глядели на Иоанна, виня его за свою смерть…

Настроение царя передалось и Сильвестру, он точно сам видел эти вопившие тени, во власти которых был царь, и неоднократно повторял ему:

— Покайся, государь, пока есть время. Творец милосерд, Он простит тебя!

Иоанн каялся, слезы градом текли из его глаз. Судорожно обхватив полу рясы Сильвестра, он, дрожа всем телом, повторял:

— Боже, милостив буде мне, грешному!

Но видения не исчезали, длинною вереницею они неслись пред глазами царя.

— Покайся, государь, не закрывай очей на духовную твою скверну! — твердит священник.

Иоанн, все больше и больше охваченный галлюцинациями, громко вскрикнул:

— Каюсь! Помилуй меня, Господи!

И как пласт, без памяти свалился на пол.

Вздрогнул и суровый духовник, торопливо наклонился он к упавшему государю, поднял его на руки и положил на широкую лавку.

Крик царя, видимо, был услышан, в дверь нерешительно постучали.

— Повели войти, великий государь? — послышался голос Адашева.

Сильвестр вместо ответа подошел к двери и широко распахнул ее. Горница осветилась свечой, которую держал в руке отрок, сопровождавший Адашева.

— Как тут темно, — прошептал постельничий, оглядываясь и нигде не видя царя.

— Государю занедужилось, — тихо объяснил Сильвестр, — я уложил его на лавку.

Адашев, изумленный его объяснением, перешагнул порог; из полуотворенного окна дунул ветер, чуть было не задувший свечу.

— Послать за врачом? — тихо спросил Алексей священника.

— Бог милостив, и без него оправится государь, — успокоил его Сильвестр. — Творец небесный пошлет ему исцеление и духа и тела. Уверен, что с сегодняшней ночи У Руси будет великий, достойный ее властитель!

— Дай Бог, чтобы слова твои сбылись воочию, — благоговейно прошептал Адашев и перекрестился.

Лежавший на лавке Иоанн тихо простонал. Алексей бросился к нему.

— Отходит недуг! Полегчало! — прошептал он радостно.

— Уложи его в постель, а я уйду, — сказал Сильвестр и неслышно вышел из царской опочивальни.

 

XVIII

Сразу переменился молодой царь после этой грозной ночи, отстал от разгульной жизни, прекратил свои жестокие потехи и сблизился с любящей его Анастасией.

Громадное влияние на Иоанна стали иметь Сильвестр и Адашев, он верил им больше, чем кому другому из своих приближенных, советовался во всех государственных делах только с ними и с владыкой Макарием.

Иоанн видел ясно, что новые советники не ведут его ни к чему дурному, а напротив, все советы их приносили видимую пользу, сближали царя с народом. Недавно еще имя жестокого властителя было пугалом для московского люда, теперь же обаяние царской власти чувствовалось все больше и больше.

Это сознавал и сам молодой царь.

— Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей! — каялся он своему новому духовному отцу, священнику Благовещенского собора Сильвестру. — Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, и я все не каялся, только теперь смирился дух мой, когда Господь послал великие пожары, да ты, отче, открыл мне глаза на мои великие прегрешения.

Внимательно слушал молодого властителя Сильвестр. Он глубоко знал натуру человеческую и не прерывал царя, желая дать ему высказаться вполне, вылить свою душу в покаянном вопле.

— Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои…

— Кайся, государь, покаяние очищает душу, подает ей успокоение! Точно вновь рожденная, она приближается к Вседержителю! — утешал его Сильвестр.

— Отче, вина моя велика, но не моя одна — и бояр моих, что ближними были. Показывали они, что доброхотствуют мне, а на самом деле доискивались самовластия, и возрастал я в небрежении, без наставлений, навык злокозненным обычаям боярским и с той поры сколь согрешил я перед Господом!

— Все простится тебе, государь, по малолетству твоему наветам злым ты следовал, теперь только береги свою младую душу, не скверни свой ум от злодейских ухищрений людей недобрых. Послал тебе Творец доброго ангела, супругу твою царицу-матушку Анастасию, ее люби и слушайся.

— Последую твоему совету, честной отче. Будь ты сам мне помощник и любви поборник, знаю, что ты добрых дел и любви желатель! Помолись за меня!

— Денно и нощно возношу за тебя молитву, великий государь. Это мой долг.

— Отче честной, научи меня, как блюсти жизнь во Христе, укажи, как поступать нужно? — молил Иоанн своего нового духовника.

— Книжицу малую тебе напишу я, государь. Все в ней упомяну, все укажу, что делать нужно.

— Напиши, отче, уклад семейной жизни, по ней пусть каждый свою жизнь правит, от соблазна блюдет. Не медли, отче Сильвестр, — заторопил неожиданно священника царь.

— Весь досуг на сие писание потреблю, сына Анфима переписывать засажу.

— Ничего не забудь в писании своем, все упомяни.

— Весь денной распредел выпишу, «до обуща и спанья», — подтвердил новгородец.

Этим согласием он положил начало знаменитому «Домострою», по которому долго потом жила вся допетровская Русь.

 

XIX

Во время последнего пожара сгорел и домик Сильвестра. Матушка попадья еле успела кое-что с Анфимом и со стряпкой из домовых вещей да из мужниных книг повытаскать, а книги ценились в те времена чрезвычайно дорого, много добра пропало в огне.

Приходилось обзаводиться сызнова, начинать все с малого.

Не такова была супруга деятельного священника, много энергии заимствовала она от мужа.

— О чем тужить? — уверенно отвечала она на соболезнование соседок. — Бог дал — Бог и взял!. Он, Творец небесный, поди, не меньше нас знает, что каждому человеку на пользу! Только бы послал Господь здоровья да не затемнил бы ума — жить возможно!

Дивились соседки, тоже погоревшие, спокойным, уверенным речам попадьи, ее несокрушимому присутствию духа и веры в Божий Промысел.

Государь повелел отвести новому духовнику другое помещение, а тем временем выстроить ему новое по его указанию.

— Мне такую избу надо, чтобы просторно было ученикам моим и светло рукодельницам, что у попадьи моей обучаются, — ответил на вопрос царя священник.

Заниматься грамотой и науками с благовещенским попом явилось народу в его новое помещение еще больше прежнего, но времени у него не было так много, как раньше, его часто звали к царю на совет.

Но зато жена его, Пелагея, неустанно занималась с приходящими к ней девушками московскими и, кроме различных рукоделий, учила их домоводству.

Большая изба была заставлена пяльцами, коклюшками для выделки кружев и другими принадлежностями для рукоделий.

Вместо отца грамотой с пришлым людом занимался Анфим, продолжавший изучать греческий язык под руководством самого отца Сильвестра.

Образовалась настоящая школа, в Москве ее знали многие.

— Царский духовник даром ребят обучает! — говорили москвичи. — Великую пользу от него они получают!

Иоанн не раз интересовался «затеей» своего духовника, расспрашивал его об учениках и ученицах.

— Которые к приказному делу способны, упреди меня, отче, прикажу я посадить их в приказ, такие люди нужны делу, — наказывал царь.

— Надо наперед к ним присмотреться, как бы баловством каким не занялись, государь, спешить в выборе служащих не след, — деловито отвечал священник.

— Ну, сам знаешь, как поступать надо! — доверял выбору его царь.

Но, несмотря на близость к Иоанну, Сильвестр не зазнался, он оставался таким же простым со всеми, как и раньше.

— Прост-от отец Сильвестр, — изумлялись знавшие его москвичи, — другой, куда тут, вознесся, гордыней обуялся бы!

 

XX

Все сразу переменилось в царских палатах, не стало слышно больше пиров разгульных, пышных, не видно ломающихся скоморохов, шутов, говорящих глупости, не пьет молодой царь и вина, о браге хмельной и не вспоминает, если пить захочет, квасом или медом удовольствуется.

Коли досуг у него объявится, на сон грядущий велит крикнуть к себе бахаря любимого Семена. Под тихий говор рассказов его о старине забывается глубоким сном молодой царь от дневных трудов и забот о благе государства.

Ранним утром подымается ежедневно Иоанн и первым делом идет к службе церковной, а в праздник по кремлевским соборам да по монастырям московским отправляется молиться. Нищих, сирых, калек оделяет он деньгами и пищей ежедневно, а под Рождество ходил сам на Колодный двор с боярином ближним ночью и своею царскою милостыней колодников и сидельцев оделял.

Затих царский дворец, помнил царь обещание, данное им Сильвестру, исправиться.

Полюбил Иоанн церковное пение, повелел искать по всей Руси «изрядные» голоса для «певчей стаи» кремлевских соборов.

Занялся он усовершенствованием и ратного дела, сильно запущено оно было на Руси во время малолетства царя.

— А должно бы нам, Алеша, иноземного литейщика выписать, — сказал он как-то Адашеву, — пушек у нас мало, а татары дерзить уж больно начали, Казань воевать идти придется.

Но пока еще не приспело ратное время, занялся царь возведением новых храмов, с отцом своим духовным советуется да со владыкой Макарием.

Знают оба это дело хорошо, растут храмы Божий по Москве.

Дивятся бояре неслыханной перемене с царем, глазам своим не верят.

— Откуда все сие ему дается! Неужто поп, простой новгородец, да Адашев-несмышленок надоумили его? — рассуждали бояре.

Хитро улыбались им в ответ другие.

— Тоже нашли каких умников! Тут не кто иной, как сам владыка Макарий все вершит, его рук дело, разве не видимо.

Отчасти в своих суждениях бояре были правы. Большое влияние на молодого царя имел митрополит.

Немного спустя после московского пожара и убийства царского дяди Юрия Глинского Макарий позвал к себе бывшего царского духовника, протопопа Федора Бармина, и объявил ему, что он смещен, а вместо него назначен царским духовником Сильвестр.

Тяжело подействовала на старого протопопа неожиданная весть, она так его поразила, что он через несколько дней постригся в Чудовом монастыре и стал замаливать свой грех, как он сам называл убийство Юрия по его навету.

Отодвинулись от Иоанна все приспешники кровавых дней его царствования. Нравственный облик царя стал понемногу очищаться. Не мало труда положили для этого стойкий духовник царский Сильвестр, сумевший вызвать в нем порыв энергии и направить его силу на труды по упрочению государства, Адашев, обладавший от природы способностями умного правителя, и молодая супруга Иоанна, Анастасия, принесшая ему мирное, ничем не возмутимое семейное счастье.

Влияние их всех троих на Иоанна было настолько благодетельно, что из жестокого безнравственного юноши-царя он превратился в кроткого, богобоязненного правителя для народа и доброго семьянина.

Под влиянием царских любимцев Русь успокоилась, мрачная туча отодвинулась на время.

Большой государственный ум Адашева ясно видел, что благоденствие Руси только в согласии между царем и землею.

«Нужно поднять, возвысить имя царское, — думал молодой помощник царя, — произвол боярский, лихоимство — все должно быть сокращено!»

И он начал выдавать городам, селам и монастырям «вольные» грамоты, что давало им возможность самим выбирать губных и земских старост и прочих выборных лиц.

— Добро, Алеша, поступаешь, — хвалил своего приятеля отец Сильвестр, — стеснил боярское лихоимство, береги, не давай грабить казну царскую!

Молодой любимец царя хранил царскую казну, богатела она для нужд государственных, для будущих походов, о которых мечтал Иоанн; в свою очередь оберегал ревниво Сильвестр душу царя от всякой скверны, готовя из него великого и сильного правителя для родины, мечтая о славной будущности России.

Успокоилась страна, мало-помалу примирились земские с царем, не ожидая, какую радость готовят им любимцы царя — Сильвестр, Адашев и владыка Макарий.

 

XXI

Двадцать лет исполнилось государю, изныла его душа от прежней неправды, от насилия сильных и от неправд боярских, умыслил царь привести всех в «любовь». Не чует Иоанн, что все это внушено ему его добрыми советниками, что благие мысли поданы ему, незаметно для него самого, на духу отцом духовным Сильвестром, на совете потайном Алешей да словом, ко времени сказанным, владыкой митрополитом.

— Кой совет подашь ты мне, отче святой, — обратился Иоанн к престарелому владыке, — чтобы крамолу уничтожить, неправды разорить, утолить вражду и народу русскому предоставить мирное житье?

Не выдал себя старец, что он ожидал такого вопроса от царя, что не раз обсуждали они это с Сильвестром и Адашевым, тайно запершись в тесной келье.

— Тебе, государь, знать об этом лучше нас, — ты властитель земли Русской, — уклончиво ответил митрополит.

— А что ты скажешь, отец святой, коли созову я земщину на великий собор? — спросил Иоанн.

Возрадовался тайно владыко: исполнилось их общее желание, о котором они так долго рассуждали и не решались намекнуть молодому царю, опасаясь встретить неприязненное отношение других бояр, стоявших близко к Иоанну, но скрыл свою радость и спокойно заметил:

— Большое ты дело затеваешь, государь, не было б препоны тебе в нем от бояр?

Гневно нахмурился молодой царь, не мог сдержать свой нрав, хотел ударить кулаком по столу, но, взглянув на владыку, посовестился его.

— Что мне бояре, владыко святой! Слуги они мои, и только, власти моей перечить никто не должен, — как я решил, так оно и будет! Хочу я защитить себя перед народом, пусть видит земщина, что все прошлое зло, которое они напраслинно клепали на меня, все исходило от боярских козней.

— Коли твердо твое намерение, великий государь, коль от чистой души задумал ты его, сзывай с Богом народ и говори с ним по сердцу.

Согласие митрополита вполне развязало руки Иоанну, он на другой же день издал указ, чтобы поспешал на Москву весь земский люд. Здесь из уст самого царя пусть услышит он, что ожидает государь от земщины, что он ей обещает и посулит.

Радостно пошли земские люди в Москву на призыв Царский, могучей бесконечной волной приливали земские силы к престольному городу. Шли не одни мужики, потянулись за ними бабы, да и подростки увязались.

Точно Велик День празднует Москва, никогда даже на Пасху не собиралось столько народу в Китай-городе. Отовсюду несется церковный благовест, солнце ярко сияет, еще недавно лежавшая в обломках Москва ликует на торжественном слиянии государя с землею Русскою.

Засияло над Русью солнышко, обрадовал народ молодой царь Иван Васильевич!

 

XXII

Чудный стоял день, было воскресенье, когда после молебна вышел на Лобное место Иоанн и начал говорить митрополиту:

— Молю тебя, святый владыко! Будь мне помощником и любви поборником, знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался четырех лет, после матери — восьми, родственники о мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем и во многих корыстях, похищениях и обидах упражнялись, их же яко слух и не слышах и не имый во устах своих обличения, по молодости моей и беспомощности, а они властвовали. О, неправедные лихоимцы и хищники и судии неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей, ожидайте воздаяния своего.

Зорко следил за речью государя стоявший недалеко от него Сильвестр.

Вся речь, только что сказанная Иоанном, была вдохновлена царю Сильвестром.

Поклонившись на все стороны, Иоанн продолжал:

— Люди Божий и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь вам наших обид, разорений и налогов исправить нельзя, вследствие моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия, молю вас, оставьте друг к другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел, в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать.

Заколыхалась толпа народная, до глубины души проникло в них царское слово.

— И воистину царь-батюшка хочет за нас постоять, от тяготы и неправды боярской и наместнической освободить! — говорили друг другу земские.

— Проглянуло и нам солнце красное: не все людям русским, земским да тягловым, в обиде от боярства пребывать, — радовались другие.

— Храни, Творец небесный, на долгие годы милостивого царя! Сам спокаялся, что допрежь к земщине не мирволил, строго на ней все взыскивал.

— Аль не слышал, дядя, слова царские? Ведь сказывал он, что вины в этом на нем никакой не имеется, не своим умом, а боярскою волею правил.

— А теперь всем один заправляет? — с недоумением спросил высокий, еще не старый крестьянин.

— Эх ты, дядя, простота! Да видано ли это, чтобы одному человеку с таким великим царством управиться, — пояснил случайно мимо проходивший подьячий, — советчики имеются.

— А они не такие, как раньше? — расспрашивал земский.

— Куда тут, и сравнивать невозможно: одно только доброе царю и советуют, всякую пользу для земли изыскивают, как бы славна да обильна была матушка-Русь, — объяснял подьячий.

— Кто ж они такие? — с недоумением послышались вопросы все больше теснившихся к рассказчику земских.

— Да духовник царский, отец Сильвестр, и постельничий Алексей Адашев, а третьим советником у государя-батюшки не кто иной, как сама матушка царица Анастасия Романовна! Она вместе с отцом Сильвестром да Адашевым неустанно царя на доброе направляет.

— Спаси их, Господи, Царица Небесная и святители московские, что за нашего брата, простого человека, перед государем великим стоят, — загудела толпа, молитвенно крестясь, — а паче всего ее, царицу-матушку!

Так открыто помирился государь русский со своим народом и одарил его вольностью.

 

XXIII

Радостно вернулся в свой царский терем Иоанн.

Слезы, что пролил он там, на площади, на Лобном месте перед народом, преобразили молодого царя, лицо его сияло, он смотрел обновленно, искренно радовался, верил в светлое будущее, в неизменную к себе любовь народа. Подойдя к духовнику, он высказал ему свое одобрение.

— На многое доброе наставил ты меня, отче! Кабы не вы трое: владыко, ты и Адашев, до сих пор был бы я погружен в скверну. Вы меня изъяли из нее, одели в хитон чистый, покой душе вернули!

С этими словами Иоанн надел на Сильвестра наперсный крест, осыпанный самоцветными камнями.

— А тебя, Алеша, за труды твои неустанные ко благу моему и государства, жалую в окольничьи дворяне.

Низко поклонились царю Адашев и Сильвестр.

— Недостойны мы твоих милостей царских, государь, а что поспешествовали в деле государевом, то не из-за корысти творили, а ради для твоей царевой пользы и спокойствия и русского государства славы и благоденствия!

— Знаю я лучше, коли вас жалую, — прервал речь духовника Иоанн и, обратившись к Адашеву, снова продолжал:

— Алексие! Взял я тебя из нищих и самых незначительных людей, слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал тебя выше меры твоей, для помощи души моей, хотя твоего желания и нет на это, но я тебя, и не одного тебя, но и других таких же, кто б печаль мою утолил и на людей, врученных мне Богом, призрел, поручаю тебе принимать челобитные от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших почести и губящих своим насилием бедных и немощных, не смотри и на ложные слезы бедного, клевещущего на богатых и ложными слезами хотящего быть правым, но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь суда Божия, избери судей правдивых от бояр и вельмож.

Внимательно выслушал Адашев слова своего повелителя и почтительно ответил ему:

— Все исполню, что повелишь ты мне, государь, не уклонюсь ни от какого дела.

— Ведай по-прежнему наши сношения с землею, это твое главное дело, присматривайся и к заморским делам, хотя и ведает ими другой, а все ж тебе не мешает меня для-ради надзор иметь. Закон бы других государств не лишним было бы изучить, ты, Алеша, горазд на это и с людьми Немецкой земли мороковать умеешь.

Адашев с благодарностью наклонил голову перед царем. Сильвестр, молча слушавший Иоанна, хотел удалиться.

— Постой, отче! Теперь хочу с тобой поговорить… Попомнил ты мой наказ тебе?

— Какой, великий государь? Не мало было мне наказов от твоей милости? — с недоумением спросил духовник.

— Ин забыл? Книжечку малую обещал ты мне написать об укладе, как жить должно по истине, по христианскому обычаю.

— Не запамятовал о сем, государь, как час свободный выпадет, пишу и размышляю.

— Ну, хорошо, пиши не торопясь! Есть у меня еще работа для тебя с Алешей вместе…

Адашев, отошедший во время разговора царя с Сильвестром, придвинулся.

— Исполним все, что ты нам повелишь, царь-батюшка!

— Тяжебная волокита запутана уж больно, никто, ни дьяк, ни сам виновный не знает, что и как… Распутать все бы надо, составить книгу «Судебник», все выяснить, законы все в нем объявить, чтобы повадки кривде не давать и правде дорогу широкую открыть!

— По воле твоей исполним все, великий государь, — отозвался Адашев, — просмотрим, сыщем все мы с отцом Сильвестром и книжицу изрядную составим.

— Отца моего, владыки Макария, совет примите, он ветх годами, но разум у него и свеж и молод, — упредил будущих составителей «Судебника» царь, высоко ставивший знания и ум митрополита.

— Теперь ступайте, я отдохнуть прилягу, устал, — закончил беседу с ними Иоанн, отпуская обоих любимцев.

 

XXIV

Нелегкую задачу возложил государь на Адашева и Сильвестра: пересмотреть, исправить устарелые законы, отмести все ненужное в судебной волоките и дать возможность суду здраво разбираться в тяжбах. Только таким испытанным людям, как Адашев и Сильвестр, мог Иоанн поручить столь важный и ответственный труд. Это он сознавал сам отлично и, уверенный в их силах, поручил им «очистить правду, низвергнуть кривду», полновластно хозяйничавшую по тяжебным делам.

Косо посматривали на царских любимцев дьяки и подьячие, «в приказах поседелые», повытчики и ярыги, всем им, согласно желанию царя, приходилось тяжело: брать «мзду» безнаказанно с ответчика и с жалобщика одновременно являлось невозможным да и с одной стороны это было теперь опасно.

Взвыли люди судейские, кормившиеся от тяжебных дел, повсюду по городу, по торгам, по сборищам народным костили царских любимцев.

— По старине жить ныне недолжно, — говорил подьячий Анисимов кучке праздного люда, — опричь того новые законы вводить надумали, простоту нашу родную загубить хотят, — притворно всхлипывая, продолжал он, — ой, много власти дает им царь-батюшка, не претит их запрету.

— Да ты о чем толкуешь-то? — сурово спросил подьячего степенный торговец.

— Как о чем, мил человек, об озорстве попа Сильвестра да Алешки Адашева, облестили они царя-батюшку, по-своему ему голову кружат, верных бояр к нему не допускают.

Но, видимо, московскому люду хорошо были знакомы порядки этих «верных бояр», недоверчиво слушала толпа подьячего, а как только он упомянул о боярах, так сейчас же заволновалась.

— Ты чего зря мутишь-то народ, подьячий? — послышались голоса. — Что клеплешь неправду на хороших людей?

— Хороших! — огрызнулся Анисимов. — Тоже сказал, хорошие!

Слова подьячего еще больше раззадорили толпу.

— Братцы, что он наших радельников забиждает, — крикнул небольшой мужичонка с рыжей бородой клочьями, — ведь они за нас, за земских, стоят, насупротив бояр идут.

— Истинно так, — откликнулся прежний торговец, — не слушайте его, братцы, гоните в три шеи!

Но подьячий, заметив недружелюбное отношение толпы, бросился бежать. Толпа загоготала.

— Лови его, держи! Ишь, какой смутьян объявился! Из этого можно было видеть, какою любовью и доверием пользовались у народа оба царские любимца.

Благодаря им, плотно объединилась Северо-восточная Русь, упрочилось государство, окрепло могущество Москвы.

Сильвестру удалось обуздать властолюбивого, отчасти уже распутного Иоанна и сделать из него доброго мужа и семьянина. Объяснить это случайностью было бы слишком рискованно. Сильвестр настойчиво добивался получить влияние над юным государем, и только это помогло ему покорить страстную, ничем не сдерживаемую натуру молодого правителя. Незаметно, но постепенно направлял он ум и мысли Иоанна к совету «мужей разумных и совершенных».

— Великий государь, — настойчиво повторял духовник, — избери ты себе предобрых и храбрых советников в военных и земских делах, так как без их совету ничего устроить нельзя.

Изумился Иоанн подобной речи своего духовника, он привык с малых лет видеть и слышать, как приблизившиеся к нему бояре-любимцы старались столкнуть каждого, пытавшегося войти в милость к государю: его поражало подобное независимое отношение Сильвестра к другим боярам и советникам.

Адашев был уклончивее, но тоже старался не вредить никому из бояр.

Влияние Сильвестра на дела государства было большое, но он умел так незаметно влиять на государя, что последний никогда не мог подумать, что следует советам своего духовника. Это не обижало самолюбивого Иоанна и не порождало его неприязни к Сильвестру.

 

XXV

Прошло еще два года мирного царствования молодого царя. Счастливый в семейной жизни, окруженный преданными ему людьми, зорко смотрящими за его интересами и за славой и благоденствием родной страны, Иоанн настолько нравственно изменился, что народ назвал его «Боголюбивым» царем.

За эти два года, по совету Сильвестра, Иоанн созвал церковный собор, названный Стоглавым, чтобы выяснить отношение церкви к народу и упорядочить положение духовенства. Горячо приветствовал молодой царь собравшихся в Москве пастырей церкви, и снова, как на земском соборе, каялся пред ними всенародно, слезы обильно текли из его очей, когда он заканчивал свою речь к духовенству, собравшемуся на собор.

— …Смирился дух мой… умилился я и познал свои согрешения… выпросил прощение у духовенства, у земли всей. Дал прощение князьям и боярам, теперь вас прошу: довершите устроение царства и земли, дайте порядок душам православным, пастве Христовой.

За это время издан был, тщательно просмотренный Сильвестром и Адашевым, «Судебник» и «Уставные грамоты».

Одно тяготило Иоанна: это постоянные перекоры бояр между собою за свое старшинство.

Захарьины хотели сесть выше Романовых, Шуйские занять место еще выше, никто из них не хотел покориться, шли вечные неудовольствия и ссоры.

Когда царь созывал бояр на пир, то, слушая их перекоры и жалобы одного на другого, он гневно сдвигал брови, в эту минуту возвращалась к нему присущая ему жестокость: он готов был разогнать всех своих гостей, чтобы только избавиться от их ссор.

Сильвестр и Адашев зорко следили за царем в эти минуты, своевременно умели его остановить, не давая разразиться его гневу.

— Вот вы просите меня: не гневайся, государь, да не гневайся, — нетерпеливо заметил Иоанн, — не в силах я сдержаться, негоже ведут себя бояре!

— Государь наш добрый, — успокоительно ответил Адашев, — дозволь мне слово молвить.

— Говори, Алеша, — сказал Иоанн.

— Когда б потешился бы ты над их исканьем мест, быть может, и поняли б они, сколь тебе досадили.

Складки на лице царя разгладились, ему пришлось по душе предложение Адашева: посмеяться над боярами за их спесивость друг перед другом.

— И впрямь ты дело говоришь, Алеша! — согласился он с Адашевым.

Случай представился скоро.

На одном из пиров, на который было приглашено много именитых бояр, царь ради потехи посадил выше князя Пронского своего шута Тимошу.

Такой небывалый случай разобидел не только одного Пронского, но и многих бояр, они ясно поняли насмешку царя над их спесивым местничеством, но не посмели уйти с пира, затаив обиду, нанесенную им Иоанном.

Общая обида заставила их сплотиться и на время прекратить свои личные раздоры о местничестве.

— А ведь помогло, Алеша, смотри-ка, теперь совсем иные стали, — довольно заметил царь Адашеву.

— Не скоро, государь, удастся искоренить этот обычай совсем, в привычку он им въелся, — отвечал любимец.

Тем не менее этим случаем было положено окончание местничеству.

На Стоглавом соборе царский духовник в особенности выделился, к нему с уважением относились все собравшиеся духовные лица, они понимали его влияние на царя, но все-таки никто из съехавшихся, даже архиепископы, не обижались на него, так как он не возносился своим положением и обращался со всеми почтительно.

Один из бывших на Стоглавом соборе святителей церкви говорит о нем в «Царственной книге»:

«У царского двора некий священник, зовомый Сильвестром, родом новгородец, всякие дела царские правит и власть святительскую имеет, никто не смеет против него сказать, он владеет обеими властями, как царь и святитель, хотя не имеет ни звания, ни титула того и другого и состоит только священником; он пользуется большим уважением, и относятся к нему все хорошо».

 

XXVI

Умиротворенная Русь укрепилась.

Неспокойный характер Иоанна не мог удовлетвориться мирным преуспеванием страны, ему хотелось расширить свои владения, избавиться от опасного соседа на востоке: Казанского царства.

До сих пор после урока, данного дедом царя, Иоанном III, казанцы присмирели и мирно жили с Москвой, но среди них самих начались раздоры, они изгнали поставленного им Иоанном царя Шиг-Алея и выбрали себе нового хана Едигера, сына астраханского царя.

Иоанн видел, что нужно покончить с беспокойным соседом, взять Казанское царство в свои руки, и затеял поход на Казань.

В другой раз и Адашев и Сильвестр отговорили бы молодого владыку от этого похода, но теперь они сами видели, что взять Казань необходимо — это отдаст в русские руки широкий водяной путь — Волгу, расширит торговлю и утвердит русское влияние далеко по низовьям великой реки.

Оба государственных человека провидели будущее: они заботились только о славе своей родины. Несмотря на все свое влияние на царя, они постарались остаться в тени, когда было решено, что сам царь отправится во главе войска в Казань. Даже власть в Москве они не оставили за собою и всецело уступили ее двоюродному брату царя, Владимиру Андреевичу князю Старицкому, в помощь к нему Иоанн добавил князей ростовского и палецкого.

На совете, который был созван у государя в столовой палате, присутствовал только Адашев, стоявший сзади царского седалища, духовник же царский на нем не был и явился только к концу его посланником от владыки митрополита, когда относительно похода почти все уже было решено.

— В час тебя посылает Творец, отче, — проговорил Иоанн, принимая от него послание от Макария.

Все оно было написано самим Сильвестром по взаимному соглашению со владыкой. Адашев знал об этом, догадывался и сам царь, но оба молчали.

Царь понимал, что послание митрополита направлено против бояр ленивых, жадных, благодаря своим раздорам уже раз упустивших из русских рук Казань, но не подал виду, что ему это известно, он хотел, чтобы сами бояре поняли, в чем укоряет их владыка.

Осанистый дьяк начал зычно читать послание:

«Благословение преосвященного Макария, митрополита всея Руси и на новый Свияжский град. Духом Святым осененного, смиренного господина и сына нашего, благочестивого и христолюбивого царя и великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержавца всея Руси — князьям его и боярам и воеводам, детям боярским и всем воинским людям и всему христоименитому народу и дарова Господь Бог благочестивому царю нашему и всему его христолюбивому воинству светлую, без крови победу на вся сопротивные. Казанское царство покорися, и Казанский царь и царица в руце его предавшись, — продолжает звучать голос дьяка, будя жгучие, дразнящие душу Ивана, воспоминания, — и крепкая их опора, крымские князья и мурзы, пленены быша. И благочестивый государь завоеванный град Казань и со всеми его улусы вручил своему царю Шиг-Алею. А горняя черемиса вся покоришася и приложися ко новому Свияжскому городу. И тьмочисленное множество христиан, мужей и жен, юнош и девиц, младенцев из поганых рук из плену возвращахуся восвояси.

И вси концы земли устрашалися. И от многих стран цари и царевичи, казанские князи, и мурзы, и сеиты, я уланы, и вси чиновные люди, сами, своею волею, служить к нашему благочестивому царю приидоша!

О, чада! — взывал пастырь. — Откуда посрамися мудрования разума вашего? Забыли вы подвиги бранные ради страстей земных!

Аще ли кто из вас забыл страх Божий и заповедь царскую, и не учнут каятись, отныне и впредь учнут бороды брити или обсекати, или усы подстригати, и потом обличены будут, тем всем быти от благочестивого государя в великой опале, а от нашего смирения и ото всех священных соборов отлучены быти. И сего ради писах ища пользы вашим единородным, бессмертным душам по Господней заповеди!.. И вы бы, все благочестивое воинство царя Ивана Боголюбивого, отныне и впредь потщилися вся сия исполнити, елика ваша сила возможность».

Поход был решен, бояре косились, недовольные митрополичьим посланием.

 

XXVII

Иоанн отправился с войском к Казани, в Москве остались Сильвестр и владыка Макарий. На них, как на верных своих страж, оставил государь первопрестольный город.

Сознавая всю важность возложенного на них поручения, они оба блюли царский завет и еще больше занимались государственными делами, чем в присутствии самого Иоанна.

Только теперь воспользовался духовник царев, чтобы написать книгу, о которой так долго просил его Иоанн, именно «Домострой», в котором были выяснены и подтверждены все устои домашнего обихода того времени.

Всего было написано 64 главы, но по некоторым данным, как теперь объясняют, не все их можно приписать творчеству самого Сильвестра, многие из них навеяны указаниями митрополита Макария, а на некоторых заметно влияние Адашева.

— А ты, Анфим, — говорил царский духовник своему сыну, — перепиши по уставам да титлы показистее киноварью выведи.

— Вот, батюшка, посмотри сам, сколь успешно идет моя перепись, — указал Анфим на несколько уже переписанных им страниц «Домостроя».

Священник полюбовался искусным писанием сына.

— Да ты не особь торопись, сынок, пиши поладнее, а когда царь-батюшка из похода вернется, я ему и поднесу.

Анфиму приходилось переписывать одно и то же несколько раз, Сильвестр постоянно находил нужным что-нибудь прибавить, объяснить, исправить и даже некоторые главы переделывал неоднократно.

Занятия в доме царского духовника не прекращались.

Здесь, так же как и в Новгороде, немало обучил он народу и сам поставил своих учеников на разные занятия и дела. Большое значение в особенности имели молодые торговцы, с помощью Сильвестра устроившиеся в торговых рядах.

Сначала старые купцы смотрели на них недоверчиво: они видели в них нежелаемых соседей-грамотеев, но мало-помалу, замечая пользу от их грамотности, изменили свой взгляд и охотно сдружились с молодыми торговыми гостями.

Среди старых повытчиков «приказа» с появлением Сильвестровых учеников происходило то же самое.

Недоверчиво относились к ним дьяки и подьячие, и только благодаря тому, что боялись влияния царского любимца на царя, не делали молодым людям неприятности, но польза от них была очевидна, приходилось мириться с их присутствием и скрывать свое неудовольствие.

Среди причетников, пономарей кремлевских соборов тоже находились воспитанники Сильвестра, они благотворно влияли на закоснелое в своих понятиях духовенство того времени, хотя не пономарям и причетникам было под силу бороться с важными священниками кремлевских соборов.

Скромная деятельность матушки Пелагеи была хорошо известна по Москве: многие боярыни отпускали к ней учиться рукоделию не только своих сенных девушек, но к жене царского духовника являлись даже и их дочери-боярышни. Учиться рукоделию у жены царского духовника они не находили для себя зазорным.

Школа Сильвестра процветала так же, как когда-то в родном Новгороде.

 

XXVIII

«Болеет государь душою, что не удается так долго агарян неверных покорить, — писал Адашев из стана под Казанью своему другу Сильвестру в Москву. — Ветры и бури одолели нас совсем, ливни холодные, осенние затопили наш стан. А намедни буря опрокинула царский шатер ночью, государь должен был проспать всю ночь в церковном шатре. Но духом государь тверд, рвется поскорей басурман осилить и под свою царскую руку подвести. Когда бы не боярские ссоры, что в прошедший поход были, давно бы Казанское царство нашим наместничеством стало, да и теперь надеемся, что, по милости Творца, оно от нас не уйдет, жаль только ратного люда: немало положили его татары да от болезни потратилось…»

Из письма своего друга царский духовник понял, что осада не скоро окончится и царь долго еще не вернется в Москву.

Он написал Иоанну: «Государь Великий, милование, и; заступление, и правду покажи на нищих людях… Печалуйся об общем народе, печалуйтесь о странах и селах».

Не оставлял Сильвестра своими посланиями, хотя и довольно редкими, и князь Андрей Курбский: он тоже уважал царского духовника, понимая, какую пользу приносит он в нравственном отношении на не вполне еще сложившуюся, молодую натуру царя. Отсутствие Сильвестра при Иоанне во время осады было заметно: у царя снова проявились вспышки беспричинного гнева, доходившие порой до яростных припадков, после которых Иоанн не скоро приходил в себя.

За несколько дней до взятия города он рассердился беспричинно на Адашева, отсоветывавшего идти поздно вечером на приступ, и только сильное самообладание молодого любимца заставило Иоанна удержаться, чтобы не убить его.

За последними хлопотами по устройству подкопа и приготовлений к приступу Адашев не успел написать об этом Сильвестру и только по возвращении в Москву подробно рассказал ему об этом случае.

Задумался престарелый священник.

— Неладное совершается с царем, Алеша, — проговорил он.

— Да, отче, боюсь, как бы не вернулся он к прежним своим лихим обычаям, к жестокости: давно уж кровь безвинная не лилась на Москве, — ответил Адашев, сознавая всю важность новой перемены с Иоанном.

— Пока не бойся, друг, — сосредоточенно глядя на собеседника, продолжал священник, — смягчилось сердце царское, что послал ему Господь наследника, царевича Димитрия, — о нем теперь забота, о матушке царице, она, болезная, сколь по царю скучала и без него сына ему родила.

— И вправду ты говоришь, отче, умилился теперь царь. Он рад, что покорил казанцев, да и семейное счастье его порадовало. На время забудет о замыслах своих жестоких, а после?

Сильвестр уверенно посмотрел на Адашева.

— Пождем пока, авось Господь сподобит нам сохранить царя таким же, как он есть для Руси православной.

— Ой, когда б не завели бояре новых ссор и перекоров между собою, не вызвали бы царский гнев на себя!

— Не до того им теперь, довольны все! Кто в походе был с царем, пожалован тот им, и здешние довольны сверх меры, что удалось им управлять Москвою самовластно.

Так рассуждали между собою свидевшиеся после долгой разлуки Сильвестр и Адашев. Но не знали они, что в душе Иоанна уже заронены семена неудовольствия к ним обоим, а точно так же и к владыке Макарию.

 

XXIX

Случилось это так.

Когда возвращался Иоанн на Москву из похода, заехал он в Троицкую лавру помолиться у мощей преподобного Сергия, поблагодарить его за одержанную победу над татарами. Здесь в обители жил на покое святитель Иоасаф, предместник Макария, который так жестоко был свергнут князем Иваном Шуйским.

Почтил старца государь, навестил его в келье, беседу повел с ним.

Вспомнились Иоасафу все прежние обиды, он невольно почему-то перенес их на всех настоящих любимцев царя и намекнул об этом государю.

Затаенное самолюбие Иоанна, так долго им скрываемое, невольно вылилось наружу.

— Все для добра-де моего они делают, — так сказывают, от лиха меня укрывают! — с негодованием заметил царь. — Забывают, что молод я еще, что попировать лишний раз хочется, жену приласкать, обнять — нельзя на все у отца Сильвестра препоны имеются, запрет мне ставит, чуть что, владыке Макарию жалуется…

Как-никак, а сверженному митрополиту было приятно слышать выраженное неудовольствие царя; смиренная келья, простой монашеский обычай до сих пор не смирили еще гордого владыку, он обрадовался возможности дать совет царю.

— Потолковал бы ты, государь милостивый, с игуменом Вассианом, он разума большого человек, родителю твоему благие советы подавал. Древние годы его дали ему большую мудрость, — заметил Иоасаф, прощаясь с государем.

— За совет спасибо, отче, повижу игумена и с ним перетолкую.

Потолковать с Вассианом Иоанну на этот раз не при шлось, но он не позабыл о совете Иоасафа и решил при случае с ним повидаться.

Царю теперь было не до того: он спешил в Москву, где его ожидала торжественная встреча, любимая супруга и новорожденный царевич Дмитрий, наследник престола.

Так оно и случилось: возвратившегося в престольный город Иоанна одурманила горячая встреча народа, приветствовавшего его, как победителя татар, окончательно рушившего их власть. Счастливый рождением наследника, Иоанн забыл на время неудовольствие против близких ему людей: он весь был захвачен общим ликованием, предоставив Сильвестру и Адашеву по-прежнему ведать делами государственными.

Как и раньше, важные дела проходили через боярскую думу, ею рассматривались и разрешались, но не боярским умам дано было возбуждать их: все начало исходило как будто от царя или от самого народа, но было навеяно в том и другом случае истинно политически мудрыми людьми, Сильвестром и Адашевым.

Прикрываясь царским именем, им было возможно работать в интересах земщины, искусно избегая идти против намерения бояр. Одним из удачных ходов Сильвестра была замена доходов «кормлением», раздачею земельных угодий, это настолько улучшило положение служилых людей, что русская военная сила значительно увеличилась.

«Сытый народ и воюет охотно», — гласит старинная французская пословица; это вполне подтверждает та готовность, с которою земские шли на службу царскую не только во время походов, но и в мирное время поступали в царевы полки, дабы оградить Москву от вражеских набегов.

Мысль о народном самоуправлении, не оставлявшую Сильвестра еще когда он был на родине, в Новгороде, где процветало вече, он вложил в составленные им вместе с Адашевым «Уставные грамоты».

Бояре, успокоенные малозаметным положением Сильвестра, недостаточно внимательно отнеслись к новшествам, им вводимым.

 

XXX

С некоторых пор отцу Сильвестру удалось устроить своего сына на царскую службу подьячим. Занятия в школе пришлось значительно сократить, некому было заниматься с новыми учениками.

Возвращаясь домой со службы, Анфим зажигал свечу, если это было зимою, а летом и без нее, и старательно переписывал излюбленный труд родителя «Домострой».

Сильвестр значительно расширил свою «книжицу малую», а потому Анфиму приходилось переписывать «Домострой» по нескольку раз.

Стоял теплый июнь, солнце еще было высоко, когда вернувшийся с «верху» отец Сильвестр сидел с сыном за столом у окна, Анфим продолжал свою работу по переписке.

— Не разберу я что-то, батюшка, вот здесь, — указал Анфим отцу на несколько строк.

— Постой, я тебе сейчас помогу, — ответил последний и, взяв в руки лист бумаги, стал медленно читать:

«И еще вспомянути: гостей приезжих у себя корми, и на суседстве и с знаемыми любовно живи, о хлебе и соли и о доброй сделке и о всякой ссуде.

А поедешь куда в гости, поминки не дороги вози за любовь…»

Анфим внимательно следил за его чтением, стараясь запомнить, что ему говорил отец.

Перед окошком, за кустами палисадника промелькнула черная иноческая ряса.

Сильвестр удивленно проговорил:

— Кого это Господь посылает к нам так поздно?

Недоумение его скоро разъяснилось: в горницу вошел небольшого роста седой, старый монах. Помолившись на образа, он поздоровался с хозяином.

— Будь здрав, отец Герасим, — приветствовал его Сильвестр. — Большую радость ты мне доставил, что пожаловал.

Старец Герасим Сленков был из числа иноков Духова монастыря и во время Стоглавого собора вызывался членами его вместе с Сильвестром для некоторых объяснений.

— Зашел я к тебе по делу важному, отче Сильвестр, — проговорил инок, садясь на лавку.

— А что, честной отче?

— Ведомо ли тебе, отец Сильвестр, что появился такой Трошка Башкин, что православной нашей веры смутьяном обозначился?

— Слышал об этом, отец Герасим, еще до Казанского похода.

— Так вот теперь он снова объявился и между народом соблазн большой вводит. Послал наш игумен до тебя, поговорить, что тут нам делать и какую меру протир того смутьяна зачать?

— Ты мне все скажи порядком, отче, — спокойно заметил Сильвестр, — а я обдумаю да и напишу владыке митрополиту все как след.

Оба старика стали беседовать, причем Герасим рассказывал, а царский духовник слушал, изредка прерывая рассказ его вопросами.

— Вы, честные иноки, не беспокойтесь много, Башкина ересь не велика стать еще, не трудно ее словесным прением изничтожить, тот люд, который в нее впал, сейчас же увидит, что нелепо толкование этого смутьяна, об этом я уж позабочусь.

Летний вечер мягко спустился. Легкие тени обвили окрестности, старичок монах заторопился возвращаться в обитель, Сильвестр пошел проводить его до ворот своего дома.

В большой горнице остался Анфим, еще не зажигавший свечи и бросивший на время переписывать книгу,

 

XXXI

В своем суждении о новой ереси Башкина Сильвестр оказался правым: она скоро погибла сама собою.

— Твой духовник, государь, отец Сильвестр, все мне подробно о том смутьяне Башкине описал и сам мне указал, что нужно сделать, чтобы погасить всю эту ересь, я так и исполнил, — сообщил царю владыка Макарий.

— И что ж? — нетерпеливо спросил Иоанн.

— Разметаны еретики, как лист осенней бурей!

— Что ж, похвалить отца Сильвестра за это следует, да, кстати, напомнить я хочу ему, давно мне обещал он книжицу написать. Эй, кто там из детей боярских, пусть сходят к отцу Сильвестру и позовут его сюда!

Духовник сейчас же явился на царский зов. Он низко поклонился царю и митрополиту.

— Спасибо тебе, отче, что одолел смутьяна Башкина, — обратился к нему Иоанн.

— Я должное исполнил, государь.

— А обещание о книжице, что мне дал?

— Вот здесь она, изволь ее принять, — и он передал Иоанну четко переписанный Анфимом «Домострой».

— Все в ней ты написал, что надо для христианской жизни? — снова спросил царь.

— Все постарался, государь, чтоб утвердить непоколебимо из рода в род отчизну нашу русскую родную и веру православную, как было встарь.

— И я прочитаю ее, как удосужусь только, — заметил митрополит.

— Тебе, владыко, принес второй я список, вот прими, — сказал Сильвестр, передавая Макарию вторую книгу.

— Кто титлы у тебя затейливо так вывел? — спросил Макарий, любуясь красиво исполненным письмом.

— Сын мой, Анфим.

— Ну, молодец, поистине искусник в писании он! Как четко буквы глядят. Я старыми очами моими все разберу!

— «Книга, глаголемая Домострой, имеет в себе вещи зело полезны, во учение и наказание всякому христианину мужу, и жене, и чадам, и рабам и рабыням», — читал Иоанн заглавие, тоже любуясь красивыми титлами.

— Ты только смотри, не очень ли строго в ней о семейной жизни толкуешь, отче? А то и так царица на тебя в обиде за строгость в семейной жизни, — усмехнулся государь.

— Ты знаешь, государь, на языке у меня то же, что на деле, поблажки я ни в чем не потерплю, — сурово ответил священник.

— Не должен забывать, отец, что мы с царицей не перестарки какие еще! Порой и правила церковные невольно нарушаем.

Сильвестр ничего не возразил на это Иоанну и, распростившись с царем и митрополитом, сейчас же ушел домой.

Зоркий Макарий сразу заметил «остуду» государя к своему любимцу. Иоанн не любил, чтобы шли против его мнения, Адашев умел сглаживать эти порывы, но, к сожалению, на этот раз он отсутствовал, а один владыка не решался возразить царю.

Иоанн затаил неудовольствие на духовника, но при первом удобном случае собрался на богомолье в Песношскую обитель с целью побеседовать с игуменом Вассианом Топорковым, как ему советовал свергнутый владыка Иоасаф. Против сложившегося обыкновения брать с собою духовника, царь не взял на этот раз Сильвестра.

Беседа с Вассианом только усилила его неудовольствие на Сильвестра, а заодно хитрый игумен сумел бросить камешки и в огород Адашева, посеять в царе начало недоверия и к этому любимцу.

 

XXXII

Из обители царь вернулся совсем другим, в обращении со своими приближенными он сделался резче, хотя продолжал следовать их советам. Несмотря на ядовитые намеки Вассиана, Иоанн все-таки видел, что советы и указания Адашева служат на пользу государства.

К советам своего духовника царь стал относиться подозрительно, тщетно выискивая в них тайное побуждение священника захватить всецело над ним власть.

Но и это не удавалось. Найти что-либо предосудительное в предложениях и указаниях Сильвестра оказалось невозможным.

— Как родниковая вода они чисты, и замутить их нельзя, — говорил сам себе царь, — как сталь отточены, зазубрин нет на них!

Он болезненно продолжал искать, пытаясь найти какую-либо особую цель священника, и не мог!

Иоанн сознался наконец, что его подозрения на Сильвестра заключаются в той нравственной тяжести, в уколах больного самолюбия, которые он испытывал, видя превосходство высокоталантливого человека, каким был царский духовник, над ним самим.

«Не должно держать при себе советников умнее себя!» — вспомнились ему слова Вассиана Топоркова,

«Прав старец — не должно! — решил Иоанн. — Не могут быть два пастыря, это и в Евангелии сказано: „Да будет едино стадо и един пастырь!“

Остуда остудой, но Сильвестр по-прежнему правил делами государства: государь был принужден соглашаться, как и раньше, с его разумными советами, они явно были полезны народу, всей Руси…

Но мысль избавиться от Сильвестра не покидала Иоанна.

Случай представился скоро.

Ересь Башкина не была окончательно искоренена, и хотя послание царского духовника к владыке получило одобрение самого царя, Сильвестра, неизвестно по чьему доносу, удалось привлечь к ответу, и дьяк Висковатов начал его допрашивать.

— Отвечу я самому государю, а не тебе, дьяку простому, ты и грамоту плохо разумеешь, — с достоинством возразил священник и отправился к царю.

Иоанн не мог уклониться от беседы со своим духовником, хотя вел себя с ним чрезвычайно сдержанно, но разбить доводы и оправдания такого человека, как Сильвестр, оказалось не под силу царю.

— Вникай в дело, государь, своим разумом и смыслом, наветов сторонних людей не слушай, — степенно говорил ему священник, — ты властитель обширнейшего государства, обсуди сам…

И слово за словом Сильвестр показал перед Иоанном все дело, как раскрытую книгу.

Неловко стало молодому царю, он видел всю правоту своего духовника.

— Ты прав, отче, — смущенно сказал Иоанн, — оговорили тебя по-напрасному! — И снова припомнилась царю его беседа с Вассианом.

„Лучше всех других должен быти ты сам! Если тако поступиши, твердо сядешь на царство и в руцех своих все сохранишь! Коли станут около тебя люди умнейшие, то должен ты сам им покориться!“

— Никогда этого не будет! — вскричал Иоанн, оставшись один после ухода Сильвестра.

 

XXXIII

Сильно разнедужился царь, отозвался на нем тяжелый осенний поход на Казань. Который день трясет его огневица, неподвижно лежит на постели властитель всея Руси.

С рыданием припадает к больному супругу молодая царица, горько ей, жалостно видеть его немощным.

— Соколик ты мой, надежа-государь, почто не послушал меня в те поры, как упреждала я тебя нейти на агарян нечестивых! — с плачем причитывала Анастасия.

Не слышал ничего государь, отняла у него понимание огневица лютая.

Тщетно старался врач-немчин одолеть проклятущую, прогнать болезнь злую, снадобьями поил больного, натирал его мазями разными, но не делалось лучше больному.

Огнем пышет, разметавшись на мягкой постели, больной царь, слова какие-то дикие выкрикивает, а порой шепотом говорит, поднявшись на локте и уставившись глазами куда-то в угол.

— Ой, сглазили моего милого, злым словом обошли! — боязливо повторяет царица, жалеючи глядя на больного. — Водой крещенской спрыснуть бы его надо!

И в отсутствие врача-немчина боязливо вспрыскивает сама мужа, отирает лицо ему сорочкой своею.

А болезнь не легчает, не спадает огневица, сильно забрала она в свои руки царя!

Призадумались бояре, головами качают.

— Как бы не пришлось нам хоронить батюшку царя, Ивана Боголюбивого!

В душе у них возникают сомнения, боязнь, кто же будет царством править?

"Младенец малый, царевич, скоро ли еще в разум настоящий войдет, а тем временем много горя Руси православной предвидится, недругов злых у нее не мало!" — думают ближние бояре.

И круль польский норовит Смоленск к себе оттягать, хан крымский посматривает на Казань… отберут они земли эти, русскою кровью обильно политые!

— Что делать? Что надумать? Как быть? — недоумевающе шепчут боярские уста.

Всполошилась и земщина, как прознала о болезни царя, и ей тревожно…

Будут ли все ее вольности по-прежнему за нею оставлены?

И тут же земский люд себя утешает:

— Коли останутся при царице-матушке да при царевиче-младенце верные други и советчики, отче Сильвестр, Алексей Адашев да сам владыко Макарий, опасаться нам нечего, цела будет Русская земля, не одолеть ее супротивникам!

А больному все хужеет, просвета радостного не видит царица, день и ночь разнедужившего супруга не оставляет, помертвела вся, ослабла, как тень, сама ходит, а на чужие руки Иванушку, своего мил дружка, не покидает.

— Попа-духовника мне! — прохрипел в минуту сознания Иоанн и сейчас же опять впал в забытье.

Тщетно пытался говорить с ним Сильвестр, не внемлет словам утешенья царь, по-прежнему неистово кричит и дико смотрит.

Тяжелую думу думает царев духовник, кажется ему, что не выживет государь.

— Не жилец он здесь! — тихо шепчет ему и Адашев, точно подтверждая его мысль. — Скоро скончается.

Страшно им обоим, боязно не за себя, а за родную землю, за Русь святую делается.

Перешли в другой покой из опочивальни царской, стали друг с другом беседовать. Подошел к ним и владыка Макарий.

Слезы у старца на глазах блестят: жаль ему царя, верит, что под его рукою доживет Русь до великой славы, до благоденствия и в единую неразрывную державу скуется на страх своим недругам.

 

XXXIV

— Тяжело, святой владыка, — первый нарушил молчание Адашев, — испытание новое посылает родной стране Отец Небесный.

— Воля Божия! Что можем мы сделать против предначертаний Творца. Его законы и повеление непреложны! Молиться должно, просить о здравии государя…

— Истинно так сказываешь, святой владыка, — заметил Сильвестр, — все в руцех Божьих… А все же о будущем земли Русской подумать нужно!

С легким недоумением посмотрел на говорившего митрополит.

— Сказывай, отец Сильвестр, яснее…

Но вместо него ответил Адашев, понимавший всю важность настоящей минуты:

— Духовную должен царь подписать, кого на царство назначает, чтобы опосля смуты избегнуть.

— И впрямь так, но как же подпишет государь, коль в разум прийти не может который день?

— Царица пусть улучит время, когда полегче ему станет, и грамоту подаст для подписания.

— Захарьины тогда верх над нами возьмут, — заметил Сильвестр, — а самому, владыка, тебе известно, сколь неопытны и робки они стать у кормила государства.

Митрополит молча, наклонив голову, согласился со словами священника.

Воцарилось молчание: все обдумывали, что предпринять.

— Не иначе как созвать бояр, пусть они решат, что делать, — предложил владыка.

— Допрежь чем их собрать, добро бы поговорить особо с каждым, — заметил осторожный Адашев.

Сильвестр молчал: он решил выждать ход событий.

— Виднее будет так, когда все скажут свое слово, вражды и перекоров избежим, — продолжал Алексей.

— С царицей след бы тоже повести беседу… — слабо заметил Макарий.

— Негоже вмешивать сюда ее: дело идет о благе государства, о цельности его, как сохранить, избавить Русь от междоусобий и от внешних ее врагов, а матушка царица усумнится, добра ли мы Руси желаем, — ведь помыслы ее — лишь только бы достался царский стол царевичу-младенцу ее, Дмитрию.

— Как тут решит боярская дума, что скажет она, так поступать и станем! — согласился Адашев, изумленный, что не слышит слова поддержки от Сильвестра.

Время терять было нельзя, но собрать бояр представлялась возможность только на другое утро. На этом и порешили.

Но между тем сторонники князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата больного царя, подговаривали на площадях и на торгах народ кричать, чтобы в цари, после смерти Иоанна, избрали князя Владимира.

— Совета он муж, а младенец-царевич еще дитя неразумное. Его именем станут править дядья его Захарьины, зачнется смута на Руси великая, и некому будет ее унять! — повторяли эти сторонники Старицких.

Люд московский недоумевал, но все-таки склонялся больше на сторону законного наследника Иоанна, царевича Дмитрия, в нем он видел сына любимого царя и судил по правде, присущей каждому простому человеку.

 

XXXV

Еще хуже стало царю, лекарь-немчин начинал терять надежду на его выздоровление.

В Грановитой палате собрались думные бояре и стали обсуждать, кому целовать крест в случае кончины Иоанна.

Завязалась большая ссора, бояре разделились на две партии, поднялся крик, шум, большинство из собравшихся, видимо, были на стороне князя Владимира Андреевича, причем главная причина этого было нежелание, чтобы род Захарьиных-Юрьевых стоял во главе правления.

— Разве мы идем против царевича Дмитрия? — убежденно говорил князь Курбский. — Он — младенец, когда еще возмужает и в разум придет!

— Эх, не дело говоришь ты, князь, — возразил князь Владимир Воротынский, — целовал ведь ты крест царю Ивану Васильевичу, должен соблюдать верность и его сыну.

— Кабы ему одному, минуты бы не задумался, — ответил горячо Курбский, — а то ведь Захарьиным-Юрьевым служить придется, ведь они царевичу дядья.

— Тоже сказал, раньше их у нас матушка царица Анастасия имеется, — вмешался в разговор дьяк Висковатый, — она по малолетству царевича и царством править будет.

— Вестимо, что так, да только не своим умом, а братейным! А ты что, отче Сильвестр, на это скажешь?

Царский духовник молчал, не желая высказать пока свое мнение.

— Эй, князь Владимир Андреич, — обратился Воротынский к князю Старицкому, — послушал бы мой совет добрый, не шел бы против воли царской, не тебе над нами царить.

Рассердился старый князь.

— Ты бы со мной не бранился, не указывал бы и против меня не говорил, как бы пожалеть не пришлось потом! — с сердцем ответил Старицкий.

— Дал я душу государю своему и великому князю Ивану Васильевичу и сыну его царевичу Дмитрию, что мне служить им во всем вправду, на этом и крест честной целовал, с тобою они ж, государи мои, велели мне говорить: служу им, государям своим, а тебе служить не хочу, за них с тобою говорю, а где доведется, по их приказанию, драться с тобою готов, — возразил Воротынский.

— Драться так драться, коли тебе угодно, — горячо ответил Старицкий.

Ссора между ними разгоралась, шум ее долетел до опочивальни царя, пришедшего в чувство и недовольно спросившего царицу:

— Что это там за шум, Настя?

Давно уж кипело ретивое царицы на Старицкого, на поддерживавших его бояр и на Сильвестра, в котором она подозревала их тайного сторонника.

— Да вот ты, батюшка царь, еще не умер, Бог даст, Господь милостивый пошлет тебе исцеление за мои грешные молитвы, а они уже твой царский престол делить начали, кому по тебе царем быть.

Встревоженный Иоанн хотел что-то сказать, но упал обратно на подушки и забился в припадке. Припадок отошел не скоро.

— Покличь бояр сюда, Настенька, — шепотом сказал он царице.

— Государь великий зовет вас, бояре, к себе в опочивальню, — сообщил собравшимся боярам царский постельничий.

Сразу затихли громкие споры и крики, все смутились: они были поражены, что царь, кончину которого ожидали с минуты на минуту, пришел в себя.

Иоанн приподнялся на подушке, поддерживаемый царицей; в потухшем взгляде его чувствовалось недовольство; с трудом произнося слова, он встретил вошедших бояр суровой отповедью:

— Раненько же вы меня в гроб уложить хотите! Не умер я еще! Прослышал я, что сыну моему Дмитрию креста не поцелуете… Значит, у вас другой государь имеется, а ведь вы целовали мне крест не один раз, что мимо нас других государей вам не искать!

Голос больного царя немного повысился, неожиданное волнение придало Иоанну бодрость.

— Я вас привожу к крестному целованию. Наказ мой — служите сыну моему, Дмитрию, ему, а не Захарьиным вы служите! — продолжал он и, закашлявшись, откинулся на подушки.

— Не можно нам целовать крест не перед царем, — отозвался уклончиво князь Шуйский, — ты царь наш еще, другого государя мы не знаем.

Понял Иоанн увилистую речь хитрого князя.

— Красно ты говоришь, Шуйский, а правды я не слышу в твоих речах! Говорить с вами много я не могу, души вы свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите!

— Помилуй, государь, служить мы все рады, — прямодушно отозвался окольничий Федор Адашев, отец Алексея, царского любимца. — Тебе, государю, и сыну твоему царевичу, князю Дмитрию, мы целовали крест и снова поцелуем, а Захарьиным, Даниле с братиею, нам не служить. Сын твой еще в пеленках, а володеть нами будут Захарьины, мы уж и так в твое малолетство от бояр беды не малые сжили!

Трудно было Иоанну что-нибудь возразить после слов Федора Адашева.

— В чем нам крест целовали, того не помните! — с упреком прошептал государь. — А кто не хочет служить государю-младенцу, тот не захочет служить и большому, коли мы вам не надобны, пусть это ляжет на ваших душах.

Ропот поднялся среди бояр, некоторым из них было тяжело обидеть государя, и ради одного этого они готовы были присягнуть его сыну, но большинство по-прежнему стояло на том, что служить младенцу — это значит служить Захарьиным.

— Ступайте все, пусть Господь сам вас вразумит, — проговорил утомленный царь.

 

XXXVI

Несмотря на болезнь, к Иоанну вернулось самообладание: страшная сила воли, которою он впоследствии так злоупотреблял, оказала ему теперь большую услугу.

Немедленно по уходе бояр он приказал окольничему Салтыкову позвать дьяка Ивана Висковатого.

— Что повелишь, великий государь? — спросил увертливый дьяк.

— Пиши, Иван, целовальную запись, да подойди поближе ко мне, я сам тебе ее скажу.

Висковатый, довольный, что такое важное дело государь поручает ему, а не Адашеву или Сильвестру, сейчас же принялся за дело.

Царь диктовал ему тихо, но вполне сознательно: нервы его напряглись, сознавая, что сегодняшнее колебание бояр будет гибельно для его рода, он порывисто спешил закрепить их целовальной записью.

— …Князей служебных с вотчинами и бояр ваших мне не принимать, а также и всяких ваших служебных людей без вашего приказания не принимать никого…

Порывисто диктовал Иоанн, с ужасом думая о каждой потерянной минуте своей жизни.

Стоял уже поздний вечер, когда была окончена запись.

— Бояр зовите, пусть крест целуют да запись подпишут, — чуть слышно приказал дьяку больной властитель.

В опочивальню царя снова собрались бояре, но далеко не все.

Поцеловали крест царевичу Дмитрию князья Мстиславские, Воротынские, Дмитрий Палецкий, бояре Иван Шереметьев, Михаил Морозов и дядья царевича, Захарьины.

Трое князей: Семен Ростовский, Щенятев-Патрикеев и Турунтай-Пронский отказались.

— Чем нам служить молодому царю да Захарьиным прислуживаться, послужим лучше старому князю Владимиру Андреевичу, — сказал Ростовский своим товарищам, и они незаметно ушли из опочивальни.

Одним из последних явился и сам князь Старицкий.

Пристально взглянул на него Иоанн, волнуясь ожиданием, поцелует ли он крест. Дьяк Висковатый подал князю запись.

— Брат, подпишись, — вымолвил Иоанн, — Животворящий крест опосля поцелуй.

Задумался на минуту престарелый князь.

— Нет, государь, руки своей не приложу и целовать креста я не стану, — проговорил он решительно.

Больной вздрогнул.

— Ты знаешь, Владимир, что станется с твоей душой, коли креста святого ты не хочешь на верность сыну моему поцеловать? Обдумай сам, а мне до этого нет дела! — и обратился к боярам, поцеловавшим крест, продолжая:

— Бояре, недуг жестокий меня сковал, а вы на чем мне и сыну моему Дмитрию крест целовали, по тому и делайте.

Князь Старицкий незаметно удалился из опочивальни больного.

Между оставшимися здесь боярами начались новые перекоры.

— Негоже так отвечать царю, как сейчас ответил князь Владимир, — с негодованием заметил Воротынский.

— Вы хотели володеть нами, а мы должны вам будем служить! — озлобленно ответил ему князь Турунтай-Пронский. — Не бывать вашему владению.

Снова начались споры и неурядицы среди бояр.

— Царя недужного хоть пожалели бы, — с укором сказала царица Анастасия, находившаяся по-прежнему у постели больного.

Смущенные бояре вышли из царской опочивальни и собрались в Грановитой палате.

Тут было много других бояр, пришедших позже, между ними находились Сильвестр и Адашев, не шедшие к царю без зова, не желая возбуждать среди остальных бояр разговоров.

Не уходил из Грановитой палаты и Владимир Андреевич Старицкий.

Видя вокруг себя так много бояр, ему сочувствовавших, он еще более уверился в своем избрании царем после смерти Иоанна.

— Кто мне крест целовать будет, того я и деньгами и вотчинами награжу, — сказал он собравшимся боярам.

— Побойся Бога, князь, как крест тебе должны мы целовать, коли сейчас царевичу Димитрию поцеловали и запись целовальную своею рукою утверждали! — заметил князь Мстиславский.

— Негоже, князь, деньгами сулиться, — возмущенно проговорил Шереметьев, — жив государь еще, недуг его сломил, помилует Творец — и встанет он с одра болезни.

— Я сам пойду к нему, — рассердился князь Старицкий, — и напрямки спрошу его…

— Негоже тебе такие речи говорить, князь Владимир Андреевич, — заметил боярин Морозов, — а до царя тебя теперь уж мы не допустим.

— Меня-то? Да кто из вас посмеет не пустить! — задорно ответил Старицкий.

— Не пустим, — в один голос повторили князь Палецкий и дьяк Висковатый.

— Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? — вмешался в их спор царский духовник. — Ведь он ему добра желает.

— Присягу мы дали государю и царевичу и по присяге поступаем, чтобы государство их было крепче.

— Негоже говорите, бояре, Руси святой вы зло чинить хотите, — сказал Мстиславский.

 

XXXVII

На другой день Иоанн созвал опять всех бояр и повторил свою просьбу, чтобы они целовали крест царевичу Димитрию.

— Вы дали мне и сыну моему душу на том, что будете нам служить, а другие бояре сына моего на государстве не хотят видеть. Если станет надо мною воля Божия, то не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали. Не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в другую землю, куда вам Бог укажет! Сам приводить к кресту вас я не могу. Пусть приведут вас князья Мстиславские и Воротынские.

Смущенные бояре отправились в соседнюю палату. Они заметили, что больному царю стало легче, а выздоровев, он их не пощадит.

Дьяк Висковатый, оставшись один при государе, поспешил передать ему вчерашние слова Сильвестра.

Глаза больного сверкнули.

— Вот как! И он с ними заодно!

— Давно, царь-батюшка, — заметила Анастасия, — князь Курбский про меня даже сказывал, что я, как царица Евдокия, которая святителя Иоанна Златоуста изгнала из Царьграда, хочу изгнать отсюда из Москвы отца Сильвестра.

— Клевещут на тебя, Настя, — задумчиво проговорил Иоанн, — не ноне, а после вспомяну ему я это!

Волнение о будущности жены и сына-младенца принесло пользу больному: оно перебороло одолевавший его недуг, и молодой правитель стал понемногу поправляться.

Глубоко затаил царь неудовольствие к своим любимцам, Адашеву и Сильвестру, хотя тот и другой все-таки целовали крест его сыну. Прежнее чувство, которое он питал к ним, уверенный, что в лице их имеет верных неподкупных друзей, обладающих высокою нравственностью, постепенно исчезло.

В Иоанне вселилась уверенность, что оба они, Сильвестр и Адашев, из-за вражды к царице и к ее братьям, не желая видеть их господства, готовы были пожертвовать его сыном и соединились с его врагами.

— Слава Богу, даровавшему мне исцеление, трогать пока я никого не стану, подождем.

Да и нелегко было Иоанну завязать эту борьбу. Расставшись со своими бывшими любимцами, он мог опасаться, что останется с малым числом приверженцев, точно так же обвинить Адашева и Сильвестра в чем-либо он не мог: во время болезни царя они ничем ему не изменили и не подали своего голоса в пользу князя Старицкого.

Иоанн, затаив свои чувства, стал обращаться с ними по-прежнему и даже однажды защитил своего духовника от нападок супруги Анастасии.

— А что, отче Сильвестр, поди-ка, сильно ты напугался, как я на одре смертельном лежал? — шутливо обратился к духовнику Иоанн.

— Все в воле Отца Небесного, государь, и жизнь и смерть, все проходит земное, бессильны мы своею рукою предначертать грядущее, — задумчиво ответил Сильвестр.

Задумался Иоанн над его словами.

— Дал я обет, когда лежал недужный, пойти на богомолье в Кириллову обитель, что на Белоозере, и помолиться там угоднику, благодарить за исцеление от недуга, просить его и впредь о нас пещися.

— Благое дело задумал, государь: молитва очищает ум, дает отраду и врачует душу. Ступай к угоднику, великий государь, аз, недостойный отец духовный твой, даю тебе мое благословенье на этот путь.

Немного спустя Иоанн отправился на богомолье на Белоозеро и по дороге заехал в Троицкую Лавру, где проживал в заточении знаменитый в то время Максим Грек.

Иоанн пожелал его видеть.

Знаменитый проповедник почему-то был против поездки Иоанна в монастырь.

— Если не послушаешься меня, по Боге тебе советующего, забудешь кровь мучеников, избитых погаными за христианство, презришь слезы сирот и вдовиц и поедешь с упрямством, то знай, что сын твой умрет в дороге.

Предсказание его сбылось: на обратном пути из своей поездки в Кирилло-Белозерский монастырь, куда Иоанн отправился с супругой и младенцем сыном, царевич Дмитрий от неизвестной причины скончался.

Потеря сына еще больше заставила царя замкнуться в себе и недоверчиво относиться к своим недавним ближним друзьям: он видел в них явных врагов и только мечтал расстаться с ними, тем более что враги не оставляли свои наветы и происки, которые царь охотно выслушивал.

 

XXXVIII

Остуда царя к своим недавним любимцам все возрастала.

Вернувшись с богомолья, расстроенный неожиданной смертью первенца-сына, Иоанн затосковал. Кипучая натура его искала какого-нибудь выхода от обуревавшего его горя, государственные заботы не утешали царя, ему нужна была оживленная бранная деятельность.

Окружающие его бояре замечали грустное настроение Иоанна, но боялись что-либо предложить ему, чтобы его рассеять.

— Великий государь, продерзок стал крымский хан, — сообщил царю Адашев, — грамоты, что подписал с тобою, не хочет уважать, немало русских он в полон себе в своих набегах забрал, тщетно отписывали мы ему, чтоб отпустил их на свободу… Молчит хан, не внемлет нашим указам. Как повелишь, великий государь?

Нахмурился Иоанн. Давно уж дерзость крымского хана была у всех на виду, не раз говорили об этом бояре, но царь из какого-то упорства старался не замечать их слов и на предложения идти походом на Крым отвечал отказом.

— Проучить пора бы басурман… — продолжал Адашев, замечая молчание царя.

— Замолчи, я знаю сам, что нужно делать, сперва должно Ливонию завоевать, она исконная наша данница, повоевал ее еще князь Юрий… А после вспомянем мы и о хане крымском.

— Как знаешь, государь, твоя царская воля, но мнится мне, что прежде с ханом должно бы нам прикончить, а уж потом с Ливонией зачать: ее всегда успеем мы повоевать.

Уверенный в согласии царя идти на хана, Адашев был смущен и оставил Иоанна, пораженный его нерешительностью.

— Что мы, отче, теперь делать будем, — обратился Адашев к Сильвестру, — сам видишь, что негоже нам с Ливониею воевать?

— Знаю, Алеша, знаю и скорблю об этом, пытаться буду отговорить царя, — сказал печально Сильвестр.

— Помогай тебе Творец, не должно христианскую державу разорять и убийства в ней чинить: наш враг исконный, татарва, возрадуется и новые помыслы против Руси святой держать будет.

— Эх, когда бы царь, как прежде, был с нами, уговорить его возможно было, — с сожалением заметил Сильвестр, — а все же попытаюсь!

Сильвестр направился к царю.

— И ты тоже, как и Алеша, советуешь мне не воевать Ливонию? — насмешливо сказал Иоанн. — Ан нет, на этот раз хочу своим умишком думать, хоть скуден он, а все же свой!

Царский духовник заметил, что влияние его на царя почти совсем исчезло и ему не удастся уговорить Иоанна отказаться от войны с Ливонией.

— Дозволь мне, государь, сказать тебе слово…

— Какое? Говори, я не прещу, но только упреждаю: о Ливонии оставь, моего решенья я не изменю.

— Из Крыма к нам идут плохие вести, кичится хан, нам должно скоро ждать его набегов.

— Вот вздумал чем ты нас пугать, отче Сильвестр, — презрительно возразил Иоанн, — не страшна нам хана похвальба, мы отразить его, как прежде, сумеем.

— Ты не подумал, государь. Коли полки свои пошлешь ты Ливонию воевать, ослабишь ты себя, а хану будет известна наша слабость.

— Молчи, отец, — грозно сдвинув брови, крикнул Иоанн, — ужель не вижу я, куда свою мысль ты правишь! Не отстоять тебе Ливонии, так решено, иду ее я воевать!

Сильвестр ничего не ответил царю, печально наклонил голову и вышел из опочивальни.

 

XXXIX

Начался утомительный Ливонский поход. Побережье Балтийское представлялось Иоанну важнее завоевания юга.

— Прежние дела должно все отложить, — сказал Адашев польскому послу Василию Тишкевичу, — и между государями нашими уладим дело доброе на избаву христиан, пусть будет вечный мир меж нами.

— Пусть царь вернет нам Смоленск, тогда мы вечный мир подпишем, — ответил Тишкевич.

— Никогда государь не отдаст Литве своей вотчины Смоленска, — возразил Адашев.

— Так будем мириться на шесть годов, — предложил Тишкевич, — и пусть ваш государь оставит воевать Ливонию.

Адашев пожал плечами.

— Не уговорить на это дело царя, он тверд в своем решении, а все же спрошу.

Рассердился Иоанн, когда Адашев передал ему предложение польского короля.

— Ливонцы из века дань нам слали, а тут возомнили себя свободными, поразорили церкви Божий, надругались над образами и нам в наших данях не исправились, за такие дела и примут от нас наказание, — сурово ответил Иоанн Адашеву. — Скажи послу, чтоб не совался он не в свое дело! Коли сумеют ливонцы перед Богом исправиться и своим челобитьем умолить наш гнев, тогда мы их пожалуем.

Спокойно выслушал посол ответ Иоанна.

— Ну, если так говорит ваш царь, то пусть ни мира, ни союза с Литвою он не ждет!

После отъезда посла в Москву пришла весть, что король Сигизмунд-Август заключил в Вильне договор: король обязался защищать Орденские владения от Москвы, за это архиепископ и магистр Ливонского ордена отдали ему под залог девять волостей, с условием, что если они захотят их после выкупить, то должны заплатить семьсот тысяч польских гульденов. Сигизмунд-Август обязался прежде всего отправить посла в Москву с требованием, чтобы царь не вступал в Ливонию, потому что она отдалась под покровительство королевское.

Посол его вновь прибыл в Москву с требованием, чтобы Иоанн отозвал свои войска из Ливонии.

Иоанн с достоинством ответил через посла королю польскому:

— Тебе хорошо известно, что Ливонская земля от предков наших по сие время не принадлежала никакому другому государству, кроме нашего, платила нам дань, а от римского государства избирала себе духовных мужей и магистров для своего закона по утвержденным грамотам наших прародителей. А если магистр и вся Ливонская земля, вопреки крестному целованию и утвержденным грамотам, к тебе приезжали и церкви наши русские разорили, то за эти их неправды огонь, меч и расхищение на них не перестанут, пока они не обратятся и не исправятся.

Дело грозило окончиться новою войною, но упрямство Иоанна побороть было невозможно.

Задумался Адашев: исхода никакого не было, а воевать одновременно с Ливониею и с Литвою было тяжело.

— Мне чуется, что и хан крымский прознал про нашу беду, пожалуй, и Казань от нас не оттягал бы, — сказал Адашев Сильвестру, — что посоветуешь ты, отче, как тут быть?

Прежнего Сильвестра теперь не было: исчезла уверенность, с которою он говорил с государем, да и не доверял ему теперь Иоанн.

Царский духовник сильно упал духом, нравственно одряхлел: он видел, что завистники его и Адашева преуспевали у Иоанна, нашептывали ему недоброе про них обоих…

— Для блага Руси попытаюсь я еще раз, Алеша, вразумить царя, — задумчиво сказал священник. — Коли пошлет Господь, так внемлет он нашему совету…

— А если нет?

Сильвестр глубоко вздохнул.

— Тогда да будет воля Божия, пути Его неисповедимы!

 

XL

Сурово встретил Иоанн вошедшего к нему Сильвестра: он, видимо, предчувствовал, зачем явился последний.

— По какому делу пожаловал ты ко мне, отче? — с легкой усмешкой спросил царь священника.

Сильвестр выдержал настойчивый взгляд своего духовного сына молча.

— Что ж ты молчишь? Сказывай, зачем пришел? — нетерпеливо повторил Иоанн.

— Просителем за сирую вдовицу, — тихо ответил Сильвестр, — правды и милости искать.

Складки на лбу царя разгладились.

— Какую? Зовут ее как? Изобидели ее мои люди али из бояр который польстился на ее достатки?

— Не один, а многие, по твоему приказу и решенью, государь!

— Толковей сказывай, я что-то не пойму, опрежде имя!

— Ливония ей имя, государь! Страждет она, бедная, от войск твоих…

Иоанн снова насупился, в глазах его блеснули недобрые огоньки: в нем просыпался прежний жестокий властитель.

— Вдовица сирая! — искривив губы, но не повышая голоса, возразил царь. — Хороша ее беспомощность! Побили ливонцы на шведском море гостей наших новгородских, твоих же земляков, а ты за разбойников этих стоишь горой! Когда б не выборгский герцог Иван, ему спасибо от меня я посылаю, так без отместки и ушли б они: он в оковы их заковал да в башню засадил! Вот каковы твои сирые люди, злом колыванцы к нам, русским, дышат!

Довольный, что ему удалось укорить своего духовника, Иоанн с той же усмешкой окинул глазами высокую фигуру стоявшего перед ним священника.

— Вина их вся лишь в том, что защищают они свою страну…

— И бьют гостей торговых! Грабят их товары и ладьи! — вскипел Иоанн. — Разбоем это я зову, а не защитой!

— Они лишь мстят за разоренья, которые чинят у них в стране твои полки, государь, не памятуя, что не с басурманами воюют, а с христианским людом.

— Лютеры они зловредные, — прошипел Иоанн, — Замолчи, поп!

Сильвестр точно сразу преобразился: его осенило какое-то вдохновенье.

— Молю тебя, государь, внемли моим прошениям, верни полки из Колыванской земли, мне сердце говорит, что горе немалое ждет тебя, коль это не исполнишь!

Иоанн вздрогнул при слове горе.

— Старик! Попомни, что не юноша безвольный я теперь, которого ты раньше пугал! Я государь, властитель всей Руси! Пусть замолчит продерзостный твой язык!

Но приказание царя не остановило смелого, уверенного в правоте своих слов Сильвестра.

— Опомнись, государь, кара Господня близка, меч Его гнева над тобою занесен! Ты сына-царевича, наследника уже потерял, смотри, чтобы потерю еще дороже и ближе сердцу твоему не послал бы тебе Творец Небесный! Еще есть время, опомнись, государь.

Царь, вне себя от гнева, поднялся и с силой ударил посохом об пол.

— Замолчишь ли ты! Велю тебя расстричь и в дальнюю обитель на Белом море сослать! — закричал Иоанн.

— Твоя воля, государь, я сам хотел просить… отпусти меня в обитель, иноческий сан давно стал мил моей душе…

Изумленный подобной просьбой, царь сразу переменился: ему стало ясно, что Сильвестр не ищет снова получить над ним влияния.

— С чего это задумал, отче? — дрогнувшим немного голосом спросил царь.

— С той поры, как призвал Господь к себе подругу мою, верную жену Пелагею, я в мыслях решил постричься… Тяжело нам, людям, терять любимых, близких нам существ! Как тяжела и грустна потеря супруги… вспомяни, государь, мои слова!

Иоанн ничего не ответил священнику, отвернулся от него и рукою отпустил его.

Непонятная тоска овладела молодым царем, предчувствие надвигающегося на него горя томило Иоанна, сердце против воли сжималось…

 

XLI

Враждебные царскому духовнику Захарьины были рады желанию Сильвестра удалиться в монастырь.

— Скорбит его душа о многих соделанных им неправдах против тебя, государь, и о вреде, что он нанес Руси, — нашептывал царю Захарьин, — великие грехи покою ему не дают, отпусти его, государь, с миром в обитель!

Но, несмотря на ухищрения враждебных Сильвестру бояр, Иоанн не сразу отпустил его: он точно боялся, что, расставшись с советником, так мудро помогавшим ему в течение многих лет управлять государством, он попадет под влияние дядей царицы, Захарьиных, и близких к ним бояр.

Только после вторичной просьбы своего духовника Иоанн скрепя сердце согласился отпустить его в монастырь.

Сильвестр благословил Анфима, уже женатого на дочери Якова Топоркова, и отправился в Кириллов монастырь на Белоозеро, где он постригся под именем Спиридона.

Несколько времени спустя скончалась молодая царица Анастасия. Недомогала она уже давно и медленно таяла.

Смерть ее произвела на Иоанна удручающее действие. Он невольно вспомнил о пророческих словах своего духовника и сказал Михаилу Захарьину, ставшему за последнее время близким к государю лицом:

— Улетела моя голубка чистая, Настенька милая! Какой злой человек позавидовал нашему с ней счастью, чует мое сердце, что позлобствовал тут поп Сильвестр…

— Да, нелюба была ему покойная царица, — поддакнул Захарьин.

— Ты знаешь, дядя, он и смерть ее мне напророчил.

На лице Захарьина показался притворный испуг.

— Да неужто, государь? Чует мое сердце, что извели племянницу.

Иоанн сосредоточенно слушал.

— Извели, ты полагаешь, дядя? Злого зелья дали?

Новый любимец царский не решился ответить, но только молча кивнул головой.

— Сыскать, коль так, сейчас же, не медля ни минуты, — грозно крикнул Иоанн, — и коль взаправду окажется, что извели мою голубку, придумаю я им такую казнь, что на Москве не слышали досель.

Начался строгий сыск.

Клеветники показали, что в смерти царицы виновны Сильвестр и Адашев.

— Никто, как они, — повторяли подкупленные партией Захарьиных люди, — ведь им одним нужна была смерть матушки царицы: раскрывала она царю все их хитрости и подвохи.

Адашев и Сильвестр, когда им объявили, в чем их обвиняют, просили, чтобы им дана была очная ставка с клеветниками.

Адашев написал письмо государю через владыку Макария.

"Не отрицаемся и смерти, если будем обличены, да будет суд явственный перед тобою и всею думою твоею…"

Задумался государь: просьба Адашева его поколебала, он хотел ее исполнить, тем более что Сильвестр из монастыря просил о том же.

— Негоже, государь, допускать их перед твоими очами: очаруют они тебя и детей твоих, народ и войско любит их больше, чем тебя, опять ты будешь под их властью, в их узде ходить, а теперь, когда ты отогнал их от себя, — льстиво проговорил Захарьин, — ты пришел в свой разум, отворил себе очи, смотришь свободно на свое царство и сам едино управляешь им.

Эти льстивые слова снова повернули внутренний мир Иоанна, и он отказал Сильвестру и Адашеву в их просьбе.

 

XLII

Для суда над обвиненными царь велел собрать собор из бояр и духовенства, одним из главных членов этого собора был игумен Вассиан и монах Михаил Сукин.

Митрополит Макарий скромно держался в стороне от других.

Несправедливые обвинения посыпались на отсутствующих Сильвестра и Адашева.

Возмутился владыка:

— Да разве можно судить людей и не дозволять им сказать ни слова в свое оправдание? Надо привести обвиненных сюда и выслушать, что они будут отвечать на обвинение.

— Владыка святой, невозможно этого сделать, — подобострастно заметил Михаил Сукин, — придут сюда волшебники великие, очаруют царя, а нас погубят.

— Ты прав, Михаил, не должно их приводить сюда: вина их явна, что еще их об ней спрашивать, — заметил Вассиан. — Судить мы их будем и без них самих.

Суд состоялся заочный.

Согласно его решению, Сильвестр был осужден "на остров, еже есть на Ледовитом море, на краю Карельского языка, в Лопи дикой".

"Адашева Алексея за все вины его отогнать от очей царских, в ливонский город Феллин назначить воеводой".

Так окончился суд над выдающимися людьми первой половины царствования Иоанна Грозного.

Иоанн, оправдывая себя перед Курбским, сообщал ему в письме:

"Для духовного совета и спасения души взял я попа Сильвестра… Он начал хорошо, и я ему для духовного совета повиновался, но потом он восхитился властью и начал совокупляться в дружбу, подобно мирским.

Подружился он с Адашевым, и начали они советоваться тайком от нас, считая нас слабоумными, не докладывали нам никакие дела, как будто нас и не было, наши мнения и разумные они отвергали, а их и дурные советы были хороши.

Пробую прекословить, и вот мне кричат, что и душа-то моя погибнет и царство разорится…"

Дальше Иоанн рассказывает в письме о воображаемых им винах Сильвестра и Адашева, заключает он свое письмо следующими словами:

"Пребывая в таких жестоких скорбях, не будучи в состоянии сносить такой тягости, превышающей силы человеческие, и сыскав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, мы наказали их милостиво: смертною казнию не казнили никого, но по разным местам разослали. Поп Сильвестр, видя своих советников в опале, ушел по своей воле, и мы его отпустили не потому, чтобы устыдили его, но потому, что не хотели судить его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке перед Агнцем Божьим".

В летописях Соловецкой преподобных Зосимы и Савватия обители записано под датою: "От сотворения мира года 7087, марта третьего дня, представился ко Господу иеросхимонах Серапион, иже бе допрежь того духовником царя всей Руси Ивана IV Васильевича".

1911