Чудный стоял день, было воскресенье, когда после молебна вышел на Лобное место Иоанн и начал говорить митрополиту:

— Молю тебя, святый владыко! Будь мне помощником и любви поборником, знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался четырех лет, после матери — восьми, родственники о мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем и во многих корыстях, похищениях и обидах упражнялись, их же яко слух и не слышах и не имый во устах своих обличения, по молодости моей и беспомощности, а они властвовали. О, неправедные лихоимцы и хищники и судии неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей, ожидайте воздаяния своего.

Зорко следил за речью государя стоявший недалеко от него Сильвестр.

Вся речь, только что сказанная Иоанном, была вдохновлена царю Сильвестром.

Поклонившись на все стороны, Иоанн продолжал:

— Люди Божий и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь вам наших обид, разорений и налогов исправить нельзя, вследствие моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия, молю вас, оставьте друг к другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел, в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать.

Заколыхалась толпа народная, до глубины души проникло в них царское слово.

— И воистину царь-батюшка хочет за нас постоять, от тяготы и неправды боярской и наместнической освободить! — говорили друг другу земские.

— Проглянуло и нам солнце красное: не все людям русским, земским да тягловым, в обиде от боярства пребывать, — радовались другие.

— Храни, Творец небесный, на долгие годы милостивого царя! Сам спокаялся, что допрежь к земщине не мирволил, строго на ней все взыскивал.

— Аль не слышал, дядя, слова царские? Ведь сказывал он, что вины в этом на нем никакой не имеется, не своим умом, а боярскою волею правил.

— А теперь всем один заправляет? — с недоумением спросил высокий, еще не старый крестьянин.

— Эх ты, дядя, простота! Да видано ли это, чтобы одному человеку с таким великим царством управиться, — пояснил случайно мимо проходивший подьячий, — советчики имеются.

— А они не такие, как раньше? — расспрашивал земский.

— Куда тут, и сравнивать невозможно: одно только доброе царю и советуют, всякую пользу для земли изыскивают, как бы славна да обильна была матушка-Русь, — объяснял подьячий.

— Кто ж они такие? — с недоумением послышались вопросы все больше теснившихся к рассказчику земских.

— Да духовник царский, отец Сильвестр, и постельничий Алексей Адашев, а третьим советником у государя-батюшки не кто иной, как сама матушка царица Анастасия Романовна! Она вместе с отцом Сильвестром да Адашевым неустанно царя на доброе направляет.

— Спаси их, Господи, Царица Небесная и святители московские, что за нашего брата, простого человека, перед государем великим стоят, — загудела толпа, молитвенно крестясь, — а паче всего ее, царицу-матушку!

Так открыто помирился государь русский со своим народом и одарил его вольностью.