День 10 июля 1800 года начался чудным ярким утром. Погода, наконец, по-видимому, установилась после дождей с бурями и ветрами, свирепствовавшими весь май и июнь, целую неделю без перерыва небо было ясно и солнце ярко светило.

Государь Павел Петрович всегда вставал рано, но в последние дни, благодаря, вероятно, солнечным лучам, которые проникали сквозь тяжелые драпировки его спальни с четырех часов утра, его уже в шестом часу видели выходившим из дворца, большей частью в сопровождении графа Кутайсова, и направлявшимся к еще строившемуся Михайловскому дворцу. Тут работа уж давно кипела, и государь мог собственными глазами удостовериться, как быстро она подвигается вперед. Архитектор не обманул его: 8 ноября можно будет освятить здание, а затем и переехать в него. Сам Бренн всегда встречал царя и, почтительно выслушивая его замечания, водил его по покоям, еще без окон и без дверей, с деревянными мостками вместо паркета. Царь очень интересовался новым дворцом и каждый день придумывал что-нибудь особенное для его украшения. Чтобы угодить ему, все его приближенные делали вид, что тоже заняты воздвигаемым зданием и с нетерпением ждут его окончания. Никогда не случалось, чтобы государь не застал здесь среди извести, мусора и опилок кого-нибудь из своих любимцев. Ему приятны были эти встречи; это очень скоро заметили, и всякий, кто мог, пользовался этим, чтобы с утра узнать душевное настроение монарха и успеть раньше других шепнуть ему намек на врага или просьбу. Случалось, что и сам военный губернатор, граф фон дер Пален, узнав, что государь на стройке, бросал свои занятия, чтобы явиться туда и иметь счастье, с опасностью увечья, пробраться за его величеством по тонкой доске, перекинутой над глубокой ямой с мусором, или, пачкаясь о ведра с известью, спотыкаясь о тележки с мусором и тачки с песком, карабкаться по временной лестнице без перил, рискуя каждую минуту оступиться и свалиться с огромной высоты. Иногда старшие великие князья как бы невзначай попадались государю на стройке у кучи сваленных кирпичей или на краю ямы с дымящейся известью, и он почти всегда милостиво разговаривал с ними. Это была самая удобная минута подступиться к нему: нигде не был он так весел и снисходителен, как на стройке.

В этот день, благодаря ли погоде или другой какой причине, общество, собравшееся здесь, было многочисленнее обыкновенного. К старым царедворцам в крупных чинах и с высоким положением в администрации присоединилась молодежь. Великий князь Константин Павлович весело болтал со своими приближенными о последнем городском скандале: хорошенькая супруга сенатора О-ва таинственно исчезла из города и, к величайшему гневу и конфузу ее супруга, все усилия найти ее до сих пор оставались тщетными.

— Петр Хрисанфович, — обратился великий князь к сановнику с крупным носом и хитрыми глазами, — неужели полиция до сих пор не разыскала ее?

— Не слыхать, ваше высочество, — с почтительной сдержанностью ответил старик.

— Но ведь государь приказал?

— Все надлежащие меры для исполнения воли его величества приняты, ваше высочество, и, без сомнения, О-в скоро будет извещен о местонахождении своей супруги.

— Бедная! Я не желал бы быть на ее месте, — заметил блестящий офицер, князь Александр Яковлевич Лабинин.

— А я так удивляюсь, как она раньше от него не убежала, — подхватил другой, — он лет на сорок, по крайней мере, старше ее.

— А собой какая обезьяна, — начал было великий князь, но движение среди присутствующих, внезапно вытянувшиеся лица и тревога, мгновенно заменившая беззаботное выражение во всех глазах, заставили его догадаться о приближении государя и смолкнуть на полуслове.

— О чем беседуете, господа? — спросил царь, ответив на поклоны собравшегося тут общества.

Вопрос ни к кому особенно не относился, но все, точно сговорившись, на шаг отступили, и великий князь очутился один перед своим державным родителем.

— О несчастии сенатора О-ва, ваше величество, — ответил великий князь.

Государь приподнял голову и устремил на сына пристальный, испытующий взгляд.

— Я спрашивал у Петра Хрисанфовича, удалось ли словить беглянку, — продолжал великий князь, скрывая под напускной развязностью чувство безотчетного страха, забиравшегося ему в душу.

И предчувствие не обмануло его: государю не понравились ни слова его, ни тон, которым они были произнесены.

— Напрасно любопытничаете вы, сударь, насчет таких материй, как семейное несчастье почтенного человека. Это ни званию вашему, ни возрасту не приличествует, — произнес царь и, помолчав немного, прибавил, окидывая строгим взглядом молодежь, окружавшую его сына: — Госпожа О-ва, по моему соизволению, поехала за границу лечиться от болезни.

— С патером Денковским, — шепнул чей-то насмешливый голос на ухо стоявшему в отдалении князю Лабинину.

Князь тревожно взглянул на государя, но его величество уже круто повернулся к архитектору, ожидавшему своей очереди на почтительном расстоянии с треуголкой в руке, и предложил ему вопрос касательно производившихся работ, а затем, продолжая разговаривать с ним, направился ко дворцу. За ним последовала его свита, храня глубокомысленное выражение на гладко выбритых лицах.

Граф Кутайсов тоже хотел идти за государем, но великий князь удержал его.

— Что это значит, граф? — спросил он у любимца царя.

— Не могу знать, ваше высочество.

— Вы-то не знаете? Рассказывайте! Вы все знаете, — с досадой возразил великий князь.

— Все знать — все равно что ничего не знать!

— А! Секрет? Так бы и сказали. А когда государь про это узнал?

— И это не могу знать, ваше высочество, — все с той же усмешкой, точно поддразнивая его, объявил Кутайсов.

— Не стоит, значит, с вами и толковать, — с досадой сказал великий князь. — Пойдемте, господа, — прибавил он, торопливо направляясь ко дворцу.

Все последовали за ним, за исключением князя Лабинина и увешанного орденами сановника, которого титуловали графом.

Этот человек был уже немолод и, невзирая на следы замечательной красоты, отличался такими грубыми манерами, что его с первого взгляда легко было признать за гатчинца. Держался он ото всех особняком, никому не внушал доверия и считался ближайшим царю клевретом. С некоторых пор он явно ухаживал за любимцем цесаревича, князем Лабининым, и, к величайшему неудовольствию этого последнего, не пропускал случая вступать с ним в интимные беседы.

Увидев возле себя несимпатичного ему царского фаворита, князь Александр Яковлевич пожалел, что не последовал за всеми на стройку, но явно избегать неприятного общества было бы неловко, и ему пришлось покориться.

— Очень всем любопытна эта история жены О-ва, — начал граф тоном человека, которому смешны тщетные попытки окружающих его людей проникнуть в хорошо известную ему тайну.

— Неужели правда, что ее сопровождает за границу иезуит? Так она перешла в папизм? — спросил Лабинин.

— Должно быть, так, — сдержанно отвечал его собеседник.

— Но государь этого, конечно, не знает?

Граф приблизился к нему, оглянулся по сторонам, чтоб убедиться, что рабочие у ямы с известкой не могут их услышать, и проговорил, понижая голос:

— Супругу господина О-ва взял под свое покровительство патер Грубер.

— Несчастная! Но почему же муж ее не предъявит своих прав? Ведь ей нет еще семнадцати лет.

— Господину О-ву обещано место, о котором он уже давно хлопочет, — с усмешкой подмигивая, ответил граф. — И к тому же у него процесс с братом…

— Это ужасно!

— Много ужасного делается в наше время, князь. Вы, может быть, подумаете, что не мне это говорить, — продолжал граф с хитрой усмешкой, — ведь этому времени я обязан всем своим благосостоянием, но это не мешает мне сознавать его заблуждения и ошибки.

— На меня он производит впечатление человека больного, — сдержанно заметил Лабинин.

— Но разве от этого легче тем, на ком отзывается его болезнь? — с живостью подхватил граф, точно обрадовавшись случаю высказаться. — Ведь каждый день…

Ему не дали договорить.

— А как вы думаете, ваше сиятельство, будет дворец готов к восьмому ноября? — спросил князь.

Царский фаворит понял намек; его синеватые щеки дрогнули от злобы, но он только опустил глаза, чтобы скрыть загоревшийся в них блеск, и развязно ответил, что освящение назначено на восьмое ноября.

— Государь этого желает, — прибавил он отрывисто и, меняя тон, любезно спросил: — Пойдет ли князь на стройку?

— Нет, я пачкаться в известке не люблю, — с усмешкой ответил князь.

— Счастливы вы, ваше сиятельство, что можете так привередничать, — возразил со вздохом граф.

— Да, я на судьбу свою и не жалуюсь, — возразил Лабинин.

Подвохи старой лисицы он давно угадал и не сомневался в том, что каждое его слово будет передано царю с самыми опасными для него комментариями и прикрасами, но тем не менее ему было так приятно кольнуть лицемера, что он поддался искушению доставить себе это удовольствие.

«Еще новый враг», — подумал он, глядя вслед удалявшемуся могущественному выскочке, перед которым трепетали люди постарше, поопытнее и поважнее молодого князя Лабинина.

Но эти люди искали не того, что он искал в жизни.

Постояв с минуту в раздумье, князь обвел рассеянным взглядом рабочих, копошившихся у ямы с известкой, а затем с прежним скучающим видом стал смотреть на чудовищную каменную громаду, насквозь пронизанную лучами восходящего солнца. Проникая в нее через отверстия, оставленные для окон и дверей, эти лучи мимоходом золотили людей, лазивших по лесам, окружавшим все здание гигантской клеткой.

Но и это зрелище недолго занимало князя; он пошел к забору, временно заменявшему решетку, которая должна была тут со временем красоваться, вскочил на большой камень и, чтобы убить время, стал смотреть на площадь с прилегающими к ней улицами.

Город проснулся. По всем направлениям разъезжали водовозы со своими бочками; ворота и калитки растворялись, пропуская поваров и кухарок с корзинами в руках и в сопровождении казачков или девчонок, направлявшихся к рынкам. Кое-где распахивались и окна.

Из знакомого дома, против того места, где стоял князь, вышла известная красавица, супруга одного из любимцев покойной императрицы, с лакеем в ливрее и в таком прелестном утреннем наряде, что князь не мог не вспомнить ходившие по городу сплетни относительно нее. Она повернула к Летнему саду, без сомнения, на рандеву с бароном С. Последний волочился за ней всю зиму, и злые языки утверждали, что не безуспешно. Князь подумал, что злые языки правы, и поспешил спрятаться за забор. Когда красавица спокойно прошла мимо него дальше, он снова занял свой обсервационный пункт, как раз в ту самую минуту, когда из другого дома, на углу Садовой, вышел молодой человек, который тоже остановил на себе его внимание.

«Не отправляется ли и этот на любовное свидание?» — подумал князь.

Молодой человек был одет франтом, в заломленной набекрень треуголке и в длинном плаще на бархатной подкладке, накинутом на плечи так небрежно, что можно было разглядеть и вишневого цвета фрак с бронзовыми пуговицами, и светлые кюлоты, и камзол верпом, из кармана которого вывешивались двое часов на цепочках с брелоками, и открытые башмаки с золотыми пряжками на шелковых чулках. К довершению дерзости даже и волосы этого молодого человека не были зачесаны по форме — назад, а спускались крупными напудренными кудрями на лоб, по французской моде.

Все это показалось удивительно знакомым князю. Где видел он этого франта?

Со своего места князь не мог различить лица молодого человека, но, вглядываясь в него пристальнее, он по фигуре узнал в нем синодского регистратора Максимова, молодого дворянина, приехавшего сюда года три тому назад из провинции. Князь встречал его у своей тетки, графини Авдотьи Алексеевны, приятельницы покойной матери Максимова, и между ним — блестящим гвардейским офицером, товарищем великих князей — и безвестным чиновником завязалось знакомство. К себе князь не приглашал Максимова, но всегда с удовольствием останавливался, чтобы перекинуться с ним несколькими словами на улице, в садах, открытых для публики, в театре, всюду, где им удавалось встретиться.

Жили они неподалеку друг от друга: Максимов — на Исаакиевской площади, а князь — на Морской, и им случалось иногда сталкиваться у ворот богатых барских хором, возле которых мастер Клокенберг выстроил свой домик. С хозяевами этих хором князь Александр Яковлевич был в близком родстве и, выходя оттуда поздно вечером, встречался иногда с возвращающимся домой Максимовым и таким образом узнал, что последний снимает мезонин у Клокенберга.

Этот юноша из хорошей дворянской семьи, красивый, остроумный и хорошо воспитанный, интересовал товарища великих князей, который, любуясь смелым и беззаботным нравом своего нового знакомого, часто спрашивал себя:

«Улыбнется ли этому молодцу счастье? Удастся ли ему, как некоторым другим, не сломив себе шеи выплыть победителем из житейского моря, в котором он жизнерадостно борется с такими опасными подводными камнями, как нужда, лишения, беспрестанные уколы самолюбию и тому подобные испытания? Достигнет ли он, как другие, высших должностей, богатства и знатности?»

От всей души князь желал этого Максимову. А последний со свойственной ему чуткостью угадывал это и не пропускал удобного случая показывать это князю; его открытое, умное лицо озарялось выражением такого счастья при встречах с Лабининым, что сомневаться в том, как он высоко ценит расположение князя, было невозможно.

В то утро не успел он узнать в офицере, выглядывавшем через забор у нового дворца, своего высокопоставленного знакомца, как поспешил перейти площадь, чтобы подойти к нему.

— Ваше сиятельство, какими судьбами вы здесь так рано? — спросил он с улыбкой, подходя к забору со шляпой в руке.

— По долгу службы, любезный господин Максимов, с великим князем. Он пожелал, чтобы я сопровождал его сегодня утром.

— Государь здесь? — невольно понижая голос, спросил Максимов.

— Да. Но он нескоро еще выйдет сюда. Бренн, наверное, раньше чем минут через двадцать не отпустит его оттуда, — кивнул князь на дворец. — А вы откуда так рано? Впрочем, — поспешил он прибавить, — вопрос мой, может быть, нескромен?.. В таком случае прошу извинить меня.

Максимов весело засмеялся.

— Я понимаю, ваше сиятельство, что вам должно казаться странным встретить на улице в пять часов утра человека в черном наряде, но я сегодняшнюю ночь провел не дома, и по неожиданной причине…

— Я у вас ваших секретов не спрашиваю, сударь мой.

— О, ваше сиятельство, это вовсе не то, что вы воображаете! Никакого любовного лазуканья в моем сегодняшнем приключении нет! — воскликнул Максимов. — Я очутился среди ночи без пристанища по причинам, ничего общего с амуром не имеющим.

— Вы меня интригуете. Что же с вами случилось? — спросил князь, облокачиваясь поудобнее на забор.

— У меня вышла крупная неприятность с моим домохозяином.

— С почтенным портным мастером Клокенбергом?

— Так точно, ваше сиятельство. Я вынужден был среди ночи покинуть его.

— Но за что же?

— За то, что он немилосердно бил свою дочь.

— Ого! Это становится интересно. Как же вы уверяете, что в вашем приключении нет ничего романтического? Ах, господин Максимов, какой вы скромный человек!

— Вы ошибаетесь, ваше сиятельство, мне скромничать не из чего. До сегодняшней ночи, когда мне пришлось приводить мамзель Клокенберг в чувство, — проклятый немец довел ее до обморока, — я не обращал на нее никакого внимания…

— А теперь? — лукаво прищурясь, спросил князь.

— А теперь я, без сомнения, никогда больше не увижу ее, так как после случившегося мне уже неудобно встречаться с мастером Клокенбергом и его семьей.

— Вы так жестоко поругались с ним?

— Я его так жестоко отколотил, что он насилу дотащился до своей постели, ваше сиятельство.

— Вот вы какие рыцарские подвиги совершаете. Однако сознайтесь, что, приводя вашу даму в чувство, вы не могли не заметить, что она — прехорошенькая?

— Вы правы, князь. Когда она очутилась в моих объятиях… надо же было поднять ее с пола, чтобы привести в чувство…

— Само собой разумеется.

— Я увидел, что у нее прекрасные белокурые волосы…

— Большие голубые глаза и маленький алый ротик?

— Совершенно верно. Вы описываете ее так хорошо, точно видели ее.

— Да, видел.

— Где?

— Из сада дяди, через забор, точно так, как вижу теперь вас, но не так открыто, конечно. Чтобы любоваться хорошенькой немочкой и не смутить ее нашей нескромностью, мы с кузеном приняли некоторые предосторожности, спрятались за густые ветви деревьев… Так вы, значит, теперь без пристанища?

— На эту ночь я воспользовался гостеприимством товарища, к которому после побоища отправил своего человека с вещами. Теперь я зайду к нему, чтобы переодеться, перед тем как идти на службу, а квартира у меня уже есть в виду, и я сейчас же поселюсь в ней.

— В каких краях? — продолжал свой вопрос князь, которому было весело разговаривать с симпатичным юношей, потому, может быть, что Максимов не принадлежал к обществу, в котором по своему рождению и общественному положению князь обречен был вращаться всю свою жизнь и которое успело уж надоесть ему своей чопорностью и лицемерием.

— У Смольного монастыря, ваше сиятельство, поближе к месту моего служения.

— И подальше от портного мастера Клокенберга?

Максимов тоже засмеялся звонким молодым смехом, выставляя белые, как жемчуг, зубы.

— Умные люди говорят, ваше сиятельство, что осторожность никогда не мешает.

— Это хорошее правило, и мне кажется, — произнес князь и, оглянувшись и заметив издали блестящую группу с государем во главе, прибавил: — Мне кажется, что вам не мешало бы применить это правило немедленно на практике. Государь идет, а вы одеты не по форме, — заключил он, с добродушной улыбкой оглядывая с ног до головы своего собеседника, который в пылу разговора откинул с одного плеча плащ, выставляя таким образом напоказ и свой шелковый камзол нежного цвета, и ненавистные императору Павлу башмаки с золотыми пряжками на шелковых чулках.

— Благодарю, ваше сиятельство, за заботливость обо мне. — И, запахнувшись в плащ, Максимов прибавил с почтительным поклоном: — Очень счастлив, что сегодняшний день начался для меня такой приятной встречей.

— Я тоже всегда рад вас видеть, сударь, — с улыбкой ответил князь.

Максимов еще раз поклонился, надел свою треуголку и направился к Невскому; но не успел он сделать и десяти шагов, как ему показалось, что его кличут. Он поспешно обернулся и увидел, что князь, перегнувшись через забор, подзывал его знаками. В одно мгновение Максимов очутился на прежнем месте.

— Что угодно вашему сиятельству?

— Если у вас выйдет что-нибудь серьезное с этим немцем, вспомните обо мне.

— О, ваше сиятельство, вы слишком добры!.. До этого не дойдет.

— Дай Бог! Но мне хочется, чтобы вы знали, что я всегда с радостью окажу вам протекцию, — понижая голос, торопливо проговорил князь и, не дожидаясь ответа рассыпавшегося в благодарностях Максимова, спрыгнул с забора, после чего присоединился к свите великого князя.

Тот уже не был в прежнем веселом настроении.

Что случилось в такое короткое время, князь догадаться не мог, но понял, что государь гневен, и не столько по его лицу, которое он видел только мельком, — так быстро зашагал император к Зимнему дворцу, ни на кого не глядя, не отвечая на поклоны и в сопровождении одного Кутайсова, сколько по смущению великого князя и его приближенных, которые следовали за ним молча, с вытянутыми лицами. И старые сановники с тяжелым чувством тревоги за последствия утреннего шквала один за другим покидали площадь, чтобы сесть в кареты и коляски, дожидавшиеся их в прилегающих улицах, и разъехаться по домам.

Между рабочими тоже царила паника. Архитекторы расхаживали по мосткам мрачнее тучи и свирепо смотрели на подвластный им люд, точно изыскивая повод к чему-нибудь придраться, чтобы учинить расправу. Особенно угрюм был Бренн; беспрестанно вынимал он записную книжечку из бокового кармана, чтобы записывать в нее имена провинившихся, мысленно приговаривая их к наказанию.

«Хорошо, что мой щеголь успел вовремя скрыться, — подумал князь Лабинин, следуя за великим князем во дворец. — Досталось бы ему на орехи, если бы он таким парфентиметром попался царю на глаза».

Государь прошел на свою половину, продолжая хранить молчание и не раздвигая бровей.

Тут в комнате перед кабинетом ждал его с обычным докладом военный губернатор, граф фон дер Пален. Минут через десять его позвали к государю.

На адмиралтейской башне, по которой все петербургские жители сверяли свои часы, пробило шесть, когда начался доклад, достопамятный для наших героев по своим последствиям.

Как ни привык петербургский губернатор к гневным вспышкам царя, но сегодня этот гнев проявлялся так яростно, что докладчик почувствовал нервное утомление. По его лицу от усилий сдерживать внутреннее волнение и ничего, кроме почтительного внимания, не проявлять, пробегали судороги, и он с нетерпением ждал конца нравственной пытки, которой его подвергали. К каждому донесению, самому ничтожному, государь относился так придирчиво, и решения, изрекаемые им, были так жестоки, что граф с недоумением спрашивал себя, как сделать, чтобы хоть сколько-нибудь согласовать волю своего державного повелителя с правилами самой элементарной справедливости? Со вздохом облегчения увидал он, что остается только один доклад, когда государь, не поднимая на него глаз и продолжая подписывать приказы, отрывисто спросил:

— Что у вас еще, сударь?

Граф бросил беглый взгляд на бумагу, которую держал в руке.

— Из городских приключений минувшей ночи, ваше величество, покушение на самоубийство дочери портного мастера Клокенберга.

Должно быть, это заявление поразило царя своей неожиданностью: он быстро поднял голову и устремил на графа недоумевающий взгляд.

— Что такое? Дочь Клокенберга? Что за Клокенберг? — запальчиво крикнул он.

— Портной мастер, ваше величество.

— Слышал, сударь, что же дальше?

— Его дочь бросилась в Мойку с целью утопиться, ваше величество.

— Хорошо-с, но по какой причине?

Граф снова заглянул в бумагу.

— От любви к синодскому регистратору Максимову, ваше величество.

— Регистратор? Дворянин?.. Клокенберг противится их браку? Почему?.. Немецкая фанаберия? — отрывисто ронял царь свои вопросы, не дожидаясь на них ответа, и, с возрастающей запальчивостью, возвышая голос, грозно выкрикнул. — Немец, потому и упрям! Не дозволю своевольничать! Обвенчать!