Наступила зима. Слухи про дело, поднятое против Воротынцева, смолкли.

В начале января у Александра Васильевича был блестящий бал, на котором веселилось лучшее петербургское общество, а перед этим Марта пела в концерте, устроенном с благотворительной целью, а также несколько раз во дворце, у императрицы и у великих княжон.

Уже одного этого было бы достаточно, чтобы заставить относиться скептически к злым намекам баронессы Фреденборг, которая не переставала исподтишка шипеть против Александра Васильевича за сына.

В конце зимы, перед масленицей, был также бал у Ратморцевых, очень чопорный и скучный. Оживить общество и вести беседы с малознакомыми людьми Людмила Николаевна не умела, а дочери ее были так застенчивы и так странно воспитаны, что не только кавалеры, но даже девицы не знали, о чем с ними говорить. Бал кончился рано. Немногие только дождались ужина, чтобы разъехаться по домам.

Проводив последнюю маменьку с дочерьми до дверей прихожей, барышни Ратморцевы с недоумением переглянулись.

«Так вот что такое — бал! — читалось в их широко раскрытых невинных глазах и в печальной гримасе алых губ. — Полнейшее разочарование!»

Как они ждали этого вечера! Сколько приготовлений, жуткого, сладостного волнения! Как билось у них сердце на последнем уроке танцев, когда старик француз, учивший танцевать менуэты и гавоты еще их отца и бабушку с дедушкой, расчувствовавшись, произнес им торжественную речь относительно важности предстоящего события: «Это — ваш первый бал!»

Ничего из того, что они ожидали, не сбылось. Старательно выделывая па в мазурке и кадрилях, кружась в вальсе с незнакомыми мужчинами в блестящих мундирах и во фраках, они, кроме страха и смущения, ничего не испытывали. Говорили с ними о том, чего они не знали, и сознание, что никто из всей этой толпы не понимает их, не знает ни их мыслей, ни чувств, что все эти веселые девушки, оживленно болтавшие между собой, окидывали маленьких хозяек полным обидного снисхождения взглядом, ничего не имеют с ними общего и, пожалуй, расхохочутся, если узнают их внутренний мир, — производило на них удручающее впечатление.

Проходя по опустевшему залу в гостиную, где ожидала их мать, и робко прижимаясь друг к другу, сестры Ратморцевы напоминали белых бабочек, застигнутых бурей в таком месте, где укрыться некуда. Розовые щечки побледнели, золотистые локоны развились, белые ваперовые юбочки помялись, и длинные концы белых атласных лент на коротких рукавчиках печально спадали теперь с худеньких детских плеч, как опущенные крылья.

«Бедняжки! — думала Людмила Николаевна, глядя на дочерей из противоположного конца длинной гостиной, где тоже, кроме нее да двух-трех лакеев, ожидавших у дверей приказания гасить свечи в люстрах и стенных бра, никого не было. — Первый бал не заставил их пристраститься к светской жизни. Милые девочки! Как непохожи они на противных жеманниц, кружившихся здесь несколько минут тому назад!»

Но нежное умиление, выражавшееся на ее лице, исчезло при приближении детей, и она с обычною сдержанностью спросила:

— Весело вам было, дети?

— Мерси, маман, — ответили они, целуя ее руки.

— Не надо завиваться сегодня. Проститесь с папенькой и ложитесь спать, — сказала она, проводя рукой по густым волосам Сони, а затем, дотронувшись до беленькой шейки Веры, прибавила, накидывая ей на плечи свою мантилью из лебяжьего пуха: — Пройдите к папеньке через мою уборную, в коридоре холодно.

Девушки опять поцеловали ее руку, а она перекрестила их и, прикоснувшись губами к их лбу, еще раз повторила, чтобы они шли к отцу.

Сергей Владимирович разговаривал про них с мсье Вайяном, когда они вошли. Он обошелся с ними еще сдержаннее, чем мать.

— Вы слишком много танцевали, в то время как у других девиц не было кавалеров. Это очень нехорошо. Как хозяйки, вы должны были только о других думать и заботиться, чтобы вашим гостям было весело. Ты, Вера, стояла в первой паре в мазурке, за тобою шли дамы старше тебя; надо было сообразить это и уступить им твое место.

Он говорил это строгим, серьезным тоном, сдвигая брови и с трудом сдерживая улыбку под напускной суровостью, а девочки стояли перед ним с опущенными глазами, краснея и волнуясь от сознания вины, готовые расплакаться от раскаяния, не подозревая, что и он тоже, как и мать, любуется ими, гордится их красотой и невинностью.

— Идите спать, завтра уроков не будет, — сказал он ласковее, протягивая им одну руку для поцелуя, а другой крестя их.

Между тем в комнате, служившей барышням Ратморцевым спальней и до сих пор называемой детской, с двумя кроватками под белыми кисейными занавесками, киотом в углу и туалетом из ясеневого дерева между окнами, с зажженной свечой и кучками нарванной бумаги для папильоток, дожидались барышень няня Паня, на руках которой они родились и выросли, и молодая горничная Феня, ее помощница. Постели с розовыми атласными одеялами были оправлены на ночь; в киоте ярко горела лампадка, между откинутыми занавесками сверкали образки в золоченых ризах, у одного изголовья — мученицы Софьи, у другого — мученицы Веры, ангелов-хранителей девочек. Большой ясеневый комод против окон был тесно заставлен изящными безделушками из бронзы и фарфора, а в углу, за дверью, стоял небольшой шкафик, запертый на ключ, с реликвиями их детства — куклами. Если бы не няня Паня, Вера и Софи до сих пор играли бы в куклы.

Вопрос о куклах серьезно обсуждался на совещании между их родителями, мсье Вайяном и няней Паней. Сергей Владимирович и учитель не находили ничего предосудительного в том, чтобы девочки, которым только что минуло пятнадцать лет, играли в куклы, Людмила Николаевна была такого мнения, что им это даже полезно в известном смысле: приучает их к домовитости, к порядку, приохочивает к женским рукоделиям. Но няня Паня энергично стояла на своем: барышням года вышли замуж выходить и в куклы играть им теперь неприлично; женихи узнают, смеяться станут. И сколько ни повторяли ей, что о женихах для них думать еще рано, что им надо прежде сил и здоровья набраться, она от идеи своей не отступила и добилась-таки своего — ей разрешили отучить девочек от кукол.

Это случилось всего только год тому назад, а вот как была права няня Паня: весной вышло так, что барышень представили ко двору, а зимой для них сделали бал с оркестром, парадным ужином, блестящими кавалерами, как для настоящих барышень-невест, одним словом.

А барышни-невесты по мере того, как отдалялись от парадных комнат, радостно оживали и, тихо щебеча между собою, едва касаясь носками белых атласных башмачков до пола, вприпрыжку бежали к себе. Здесь они были у себя дома, стесняться им было нечего, и с порога, завидев издали няню Паню с Феней, они стали, перебивая друг друга, рассказывать им про вынесенные впечатления и рассказывали бы долго, если бы старушка с притворной суровостью не приказала им скорее раздеваться, молиться Богу и ложиться спать.

— Маменька позволила сегодня не завиваться! — заявили барышни.

— Какая уж тут завивка! Утро, добрые люди к заутрени пошли, — ворчала няня, снимая с Сони юбочки и расшнуровывая ей корсет. — Чего там шепчетесь? — сердито обернулась она к другой своей воспитаннице, которую разувала Феня. — Разгуляетесь, и сон пройдет, завтра головка будет болеть. Не дери волосики, Сонюшка, запрячь их в чепчик да и ложись с Богом, завтра расчешешь. Сегодня уж «Верую-то» не читайте, Господь простит! Прочтите «Отче наш», «Богородицу», «Ангелу хранителю», за родителей положите по поклону, да и будет, — продолжала она командовать, в то время как девушки, в длинных ночных рубашках и чепчиках, становились на колени перед киотом.

Затем, уложив их в постель, няня поправила лампадку; мысленно творя усердную молитву за своих «пичужек», и вышла в соседнюю комнату, где за шкафами с платьями стояла ее кровать.

Дверь за собою она не притворяла; сон у нее был чуткий, и просыпалась она часто, а проснувшись, тотчас же начинала прислушиваться к тому, что делается в комнате барышень. Не бредят ли во сне, не ворочаются ли, не грезится ли им страшное что-нибудь? Горит ли ярко лампадка у них перед образами? Враг-то не дремлет! Стоит только грешному человеку зазеваться, светлому лику Спасителя в тень уйти, молитвенным словам испариться в воздухе, и он тут как тут со своими таинственными наветами, мрачным обаянием греховных искушений.

У Ратморцевых вели очень правильную жизнь и приемы у них были так редки, что после бала не только господа, но даже и люди не могли вдруг войти в прежнюю колею. Целым часом позже обыкновенного поднялись все в доме; в восемь часов утра комнаты еще не были убраны, горничные и лакеи без толку болтались по коридорам, разговаривая про вчерашнее торжество и хихикая между собою, в полной уверенности, что господа будут почивать долго и торопиться делать дела не стоит.

Старый камердинер Захар Ипатович, который лег позже всех, к утру заснул так крепко, что не слышал баринова звонка; пришлось растолкать его, чтобы разбудить.

— Что? Барин зовет? — пробормотал он спросонья и срываясь с войлока, чтобы скорее стряхнуть с себя дремоту.

— Барин, не дождамшись вас, сами вышли в прихожую и Петьку позвали, — заявил казачок, прибежавший, чтобы разбудить его.

— Изволят гневаться?

— Ничего. Приказали карету закладывать.

— Кто же им умываться подавал?

— Петька, должно быть. Они только спросили, спите вы аль вышли куда. Петька сказал, что вы в кухне.

— А… а… Чай-то подали уже им?

Эти вопросы Захар кидал скороговоркой и отрывисто, торопливо справляя свой туалет, умываясь над глиняным тазом из жестяного ковшика, которым он черпал воду из деревянного ведра, принесенного в его каморку казачком, напяливая сюртук и расчесывая седые волосы, которые он носил до плеч длинными, что придавало его благообразному, худощавому лицу патриархальный вид.

— Чай Авдотья Семеновна наливают. Как я бежал сюда, Яшка самовар в чайную принес, — продолжал докладывать казачок; когда же старик, уже одетый, направился к двери, он заявил ему, что двое каких-то к нему пришли и уже давно ждут его.

— Двое? Кто такие? Где они? — спросил Захар Ипатович.

— С заднего крыльца пришли. Иван Васильевич в буфетную провел. Ждут там теперь… давно уж.

— Что же ты меня, болван эдакий, раньше не разбудил? — проворчал старик и направился в буфетную, длинную, темноватую комнату с одним окном, у которого стояли двое посетителей в скромной, почтительной позе людей, опасающихся стеснить своим присутствием обитателей дома.

В том из них, что был пониже, потолще и посмелее, Захар Ипатович Уже издали узнал своего знакомого, купца Бутягина, и его сухое, морщинистое лицо оживилось.

— Петр Назарович! Наше вам почтение! Что это вы как рано к нам, батюшка, пожаловали? Дельце, верно, есть, — приветливо проговорил он, ускоряя шаг.

— Дельце, Захар Ипатович, дельце, — ответил Бутягин, низко кланяясь и при этом искоса поглядывая на своего спутника, высокого малого в чуйке и в широких шароварах, засунутых в смазные сапоги.

При появлении камердинера из противоположного конца комнаты незнакомец попятился еще дальше назад, вглубь темного угла, в котором стоял неподвижно, опустив голову и теребя в руках картуз.

Захар Ипатович глянул на него и, кроме густой шапки вьющихся волос, ничего не увидел. Лицо, белевшее из-под кудрей, казалось юным, но разобрать черты было невозможно. В недоумении старик перевел вопрошающий взгляд на Бутягина.

Этот самодовольно ухмыльнулся.

— Барина бы нам повидать, Сергея Владимировича, — вымолвил он, кивая на своего спутника и с особенною торжественностью отчеканивая слова.

— Барин в Сенат едут, — возразил камердинер, не переставая перебегать взглядом от Бутягина к незнакомцу, жавшемуся к стене в темном углу.

Волнение Захара Ипатовича возрастало с минуты на минуту: он начинал догадываться, кто этот юноша.

— Едут сейчас? — повторил с досадой Бутягин, почесывая у себя за ухом. — Экое горе! А мы вот с Григорием Александровичем нарочно пораньше пришли, думали — самое время их застать.

При имени «Григорий Александрович» на лице старика выразился испуг, и он так растерялся, что с минуту как вкопанный стоял с выпученными глазами.

— Да, да, нарочно пораньше собрались, — продолжал сетовать Бутягин, видимо наслаждаясь изумлением приятеля.

Захар Ипатович рассмотрел наконец пришельца. Это был красивый юноша, на вид лет семнадцати, с большими карими глазами и короткой русой бородкой, удлинявшей правильный овал его тонкого лица. Он был очень бледен; краска, вспыхивавшая на его немного впалых щеках, мгновенно исчезала, в смущении он не знал, куда девать глаза, и немилосердно мял в руках картуз. Невзирая на простонародную одежду, в которую он облечен, во всей его фигуре было что-то элегантное, чуйка сидела на нем, точно на ряженом, руки были узкие и белые, с длинными, тонкими пальцами.

— В каком, значит, одеянии тятенька их нашли, в таком и предоставили, — пояснил Бутягин в ответ на взгляды, кидаемые на него Захаром Ипатовичем.

— Сейчас доложу, — выговорил наконец, задыхаясь от волнения, этот последний и быстро пошел к кабинету.

— Не робейте, сударь, — обратился с самодовольной усмешкой Бутягин к своему спутнику.

— Я ничего, Петр Назарович, — дрожащими губами вымолвил чуть слышно юноша.

— Робеть вам не след, — наставительным тоном продолжал шептать его покровитель. — Дяденька ваш — господин добрый и благочестивый, ни для кого на свете кривить душой не станет. А уж супруга их, тетенька ваша Людмила Николаевна, — ангел во плоти, можно сказать.

Долго распространяться ему не пришлось. Очевидно, весть о их появлении разнеслась по всему дому. Из всех дверей выглядывали любопытные глаза.

Выползла из своего уголка за барышниными шкафами и няня Паня, а также Акулина Осиповна с барыниной половины. Встретившись в коридоре, старушки остановились на минуту, чтобы обменяться несколькими словами, доказывавшими солидарность их взглядов относительно события, взволновавшего весь дом.

— Прямо к нам его привели, — заметила няня Паня.

— А то куда же? Больше некуда, как к нам, — с достоинством выпрямляясь, возразила Акулина.

— Совсем еще молоденький! — вздохнула первая.

— Двадцать второй год ему, — заметила вторая.

— Робеет, поди чай, сердечный!

— Как не робеть!

Старушки прошли прямо к тому углу, где стоял Бутягин со своим протеже.

— Здравствуйте, Петр Назарович!

— Мое почтение, Акулина Осиповна. Как поживаете, Пелагея Васильевна?

— Все ли у вас благополучно? Супруга ваша, детки?

— Благодарим покорно, все слава Богу.

Говорилось это одним языком, но во взглядах, которыми они обменивались, выражалось совсем другое.

«Привели? Неужто он? Подкидыш из воспитательного дома? Марфы Митревны сынок?» — спрашивали глазами старухи.

«Он самый! Взгляните только на него и увидите, что сомнения быть не может», — отвечал им улыбкой и кивками Бутягин.

Старухи уставились пристальным взглядом на юношу, и радостное умиление проясняло их лица — они признавали в нем отца. Вылитый Александр Васильевич, когда он был молодым!

И на губах Бутягина торжествующая усмешка расплывалась все шире и шире.

Акулина первая опомнилась.

— Здравствуйте, сударь, — вымолвила она, отвешивая поклон незнакомцу.

— Что же вы не присядете? — приветливо заметила в свою очередь няня Паня.

Юноша, ответив на поклоны, стоял с опущенной головой.

— Ничего-с, мы постоим-с, — весело ухмыляясь, ответил за него Бутягин.

Наступило молчание. Старухи без церемонии продолжали рассматривать пришельца, обмениваясь кивками и подмигивая друг другу. Чем больше смотрели они, тем больше дивились его поразительному сходству с молодым красавцем, которого они каждый день видели в доме воротыновском двадцать лет тому назад и которого барин их звал братцем, а старые господа, теперь уже покойники, — племянником.

— Надо барыне доложить, — шепнула няня Паня подруге.

— Доложим, — согласилась эта последняя.

— Не разболтали бы раньше девки, — озабоченно оглядываясь на двери с толпившимся в них народом, заметила няня Паня.

На это Акулина ответила, что барыня еще почивает.

Оторваться от созерцания юноши она была не в силах. Прошлое такой жгучей волной всплывало ей на память, что настоящее утопало в нем. Она видела себя в старом воротыновском доме, среди людей, наполнявших его тогда, когда она сама молодой девкой шмыгала босиком по длинным коридорам и комнатам с узкими окнами и пестрыми изразцовыми печами, она видела покойницу старую барыню Марфу Григорьевну с ее штатом: маленькой барышней-сироткой, Митенькой, Варварой Петровной, Федосьей Ивановной, Самсонычем. Воскресала в ее воображении сцена приезда молодого барина с щеголем гувернером. Одеть бы вот этого, что стоит теперь перед нею в чуйке и смазных сапогах, так, как тот был одет, — в голубой бархатный кафтан с серебряным шитьем, в башмаки с пряжками, розовые шелковые чулки и кружевное жабо, напудрить бы ему волосы, еще больше был бы тогда похож на наследника старой барыни. И странное дело: с матерью у него тоже сходство есть. Пожалуй, даже больше, чем с отцом. Оба они, эти дети одной крови, богатый наследник, представитель старинного знатного рода, и безродная сиротка, дочь обесчещенной девушки, сливались в лице этого бледного золотокудрого юноши: черты — отца, выражение — матери.

— Петр Назарович, пожалуйте к барину, — раздался в дверях голос старого камердинера.

— Пожалуйте и вы, сударь, — прибавил он дрогнувшим голосом, обращаясь к спутнику Бутягина.

— Ступайте, сударь, ступайте, не робейте! — напутствовали старухи в один голос юношу, в то время как он следовал за своим покровителем в кабинет.

Между тем Людмила Николаевна сидела в своей уборной перед туалетом и горничная причесывала ей волосы. Внезапно в соседней комнате раздались шаги ее мужа. По одной его походке, торопливой я нервной, она догадалась, что случилось нечто необычайное, и тревожно оглянулась на дверь, в которую он должен был войти.

— Что случилось, мой друг? Почему ты еще не уехал в Сенат? — спросила она, едва только он показался на пороге в вицмундире, с орденом на шее, высоко взбитым хохлом белокурых густых волос и в большом атласном галстуке, подпиравшем гладко выбритые щеки.

— Не пугайся, ничего дурного для нас не случилось. Нам надо переговорить, вышли девушку, — сказал он по-французски, указывая на горничную.

— Ступай, Лиза, я позову, когда надо будет. Да скажи там, чтобы барышни подождали приходить сюда, я сама к ним приду, — приказала Людмила Николаевна горничной и, оставшись с мужем наедине, стала закидывать его вопросами: — Что такое? На тебе лица нет. Что-нибудь с детьми случилось? Я только сейчас проснулась, не успела еще про них спросить.

— Нет, нет, я же тебе говорю, ничего дурного для нас не произошло.

Ратморцев опустился в кресло, стоявшее у туалета, взял руки жены и, нежно пожимая их, видимо, затрудняясь начать свое повествование, повторял ей, чтобы она не беспокоилась.

— Да что такое? Я покойна, скажи скорее.

— У меня был сейчас Бутягин…

— Зачем он опять пришел? Что им от тебя нужно?

— Да все по тому же делу.

— Новое что-нибудь случилось?

— Милуша, ты только не пугайся и не беспокойся: он был у меня не один, а с ним, с этим… сыном Александра, нашим племянником, — сообщил Сергей Владимирович.

Его жена от изумления не в силах была произнести ни слова и смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Да, моя душенька, — продолжал он, постепенно одушевляясь, — я просто не могу прийти в себя от изумления перед настойчивостью этих людей. Добились-таки своего, разыскали этого несчастного.

— Он похож на отца?

— Поразительно. Я не знал, кого вижу, меня не предупредили, что Бутягин пришел с ним, но, когда он вошел, мне показалось, что предо мною Александр, такой, каким он был шестнадцати лет, когда приехал в Петербург на службу и явился к нам с письмом от нашей общей прабабки Марфы Григорьевны.

— Ты с ним говорил? Как его зовут?

— Григорием. Фамильное имя Воротынцевых. Может быть, это и нечаянно вышло, но, надо сознаться, это — странное стечение обстоятельств. И голос такой же, как у отца. Смущен безмерно. С полчаса они у меня пробыли в кабинете. Говорил я больше с Бутягиным, а тот от страха и волнения был бледен как полотно и дрожал как лист. Очень жалок. Я должен был сам проводить их до прихожей, чтобы люди не лезли смотреть на него! Это понятно: ведь таких, что помнят его отца молодым, у нас в дворне немало найдется.

— Есть и такие, которые и мать его знали, — заметила Людмила Николаевна.

— Ну, вот видишь! У него и взгляд отцовский. О, это — сын Александра, сомневаться в этом невозможно! Я по одному его сходству с отцом признал бы в нем племянника, если бы даже не было других доказательств. А их много. Почти все, что надо, все документы, необходимые для признания его законным сыном Воротынцева, в их руках.

— И что же ты намерен делать?

— Во всяком случае, прогнать нам его нельзя! — отрывисто вымолвил Ратморцев.

— Правда твоя, нельзя, — печально вздохнула жена. — Но что же нам делать с ним? Чем можем мы ему быть полезны?

— Очень многим. Ты ведь только подумай, он совсем один на свете, окружен могущественными врагами, друзей же у него — одни только эти Бутягины. А роль их в этом деле уже кончена. Больше того, что они сделали, требовать невозможно. Они и сами это сознают, потому и привели его к нам.

— Да ведь не совсем же, Сережа? Не может же он у нас жить! — с ужасом воскликнула Людмила Николаевна.

Сергей Владимирович с раздражением передернул плечами и сердито возразил:

— Они уже ушли, ты его не увидишь, не беспокойся!

Жена с стесненным сердцем смотрела на него, смутно предчувствуя, что он решился на что-то неприятное и опасное, но что спорить и разубеждать его не стоит, что своего решения он не изменит. И заранее покоряясь всем последствиям этого решения, она молила Бога научить ее, как действовать, чтобы отвратить грозившую их мирному гнездышку бурю.

— Вот что, моя душенька, — начал Ратморцев мягче, — прежде всего я попытаюсь свести его с отцом; по-моему, это необходимо. Постой, дай мне договорить! Сам этот юноша в своем деле ничего не понимает, всего боится и ни на какие решительные меры не способен. Я уверен, что по временам ему делается так жутко в положении претендента, в котором он нежданно-негаданно очутился, что он не без сожаления вспоминает то время, когда мнил себя сиротой без рода, без племени. Но Бутягины — не то: они решили довести это дело до конца и доведут. Деньги у них есть, щадить Воротынцева у них нет причин, а память той, которую он погубил, им почему-то чрезвычайно дорога. Правда, следствие затягивается. У Александра, по-видимому, очень ловкий ходатай; под каким-то пустым предлогом ему уже удалось так устроить, что дело отослали назад в Тулу, отошлют и во второй раз, без сомнения, может быть, даже и в третий. Но есть другой способ кончить следствие скорее — это подать прошение на высочайшее имя. И вот старик привез сюда своего протеже именно с этою целью. Если только государь заинтересуется этим делом, что весьма возможно, то оно будет окончено в пользу этого юноши, и тогда Александр погиб.

— Да что же ты-то тут можешь сделать? — умоляющим голосом протянула Людмила Николаевна и прослезилась.

— Я могу попытаться спасти Александра. Сейчас еду в Сенат, а оттуда к Воротынцеву.

— Помоги тебе Бог! — вымолвила жена со вздохом.

— О! Я очень мало рассчитываю на успех, — сказал Ратморцев, обнимая ее.