В бурундучьем месяце, когда в ущельях грохочут потоки, из-под Курайских белков, с Чулышманской долины, от Телецкого озера, от скалистого Карагона и быстрой Бухтармы съезжаются и алтайцы и русские на конские бега в Гардайскую долину. По лесным тропам черни, где темная зелень елей и кедров не пропускает на землю солнечных лучей, третьи сутки едет Итко.

Не сходит в опасных местах Итко с лошади, надеясь на стальные, стаканчиком, копыта чубарой кобылицы; кобылица, изогнувшись, змеей проползает по каменным уступам.

Затемно спустился Итко с Гардайского перевала. Солнце давно уже накололось на белоснежные пики гор, зажглись яркие в прозрачном горном воздухе звезды, — но ночи не было. У пылающих костров по всей долине слышались песни, звон топшура, рассыпчатые трели гармошки и звуки балалайки.

Итко остался ночевать в нагорном лугу. В долине ярко пылали костры. У каждого огня своя деревня. У ошпанакского костра в середине Парфен Елизарович, почесывая пятеркой смолистую, с серебристыми бобровыми волосинками бороду, рассказывает о лошадях:

— Эх, у меня была тройка! Все бегуны. Самолучшая по Чуйскому тракту: тряхну вожжами, свистну, понесут, — молись всем пресвятым, а то башку сломят…

— Неча тебе, Парфен, плакаться: и сейчас твой Гнедко — царственная лошадь, — восхищенно говорят приятели. — А кто на Гнедке в бега поедет?

— Устя.

— Зря девку пущаешь, — укоризненно качают головами старики. — Бежать надо по-хорошему. Алтайцы одного ихнего парня дожидают, кобыла у него, говорят, шибко игриво ходит.

Высокий кряжистый старик, который до этого молчал, осенил себя крестом и произнес:

— Господи, боже, не допусти срама такого, чтобы девка с антихристовой печатью бега выиграла…

Парфен, слушая, опустил лохматые мшистые брони, но «нельзя бранно ответить старшему». Он боком поднялся от костра и пошел к коням.

— Ишь ты, задело нутро! — закачали головами вслед старики.

— Омманула его чертица!

— Баба, поди, все настояла!

— Кто их знает!..

— А только двураз в Улалу ездил, девку просил приехать домой.

— Чай, ведь, работа, што ли, хозяйство — чаша полная.

— Слова нет, девка удала, мужика за пояс заткнет.

— Только, говорят, она себе слободу выговорила: что хочу, то и делаю.

— Не одна она: взбесилась!

— Флегошка Митрофанкин, говорят, главный их дух-зачинщик. Отец его со двора согнал, в Улале он жил, еретическое учение опознал, теперь батраком у новосела работает.

— Сюда все антихристово семя съехалось. В школе что-то неладное творят.

— Да воскреснет бог и расточатся врази его.

За стариком все скинули шапки и закрестились упорно на черные горы, на медвежьи берлоги, на катунские камни, на зеленые ели, отвешивали поклоны и целовали жирную землю. Потом уселись у костров и начали вспоминать чалых, сивых, бурых, буланых коней, выпоенных на родниковых ключах и выкормленных сочными травами голубого Алтая. Вместе с конями вспоминали о дедушках, прадедушках, бежавших от солдатчины, от преследования за веру в неприступные дебри Алтайской черни.

В горных щелях, отгородившись бурными потоками и снежными горами, жили люди камня или «каменщики» (так их называли тогда) своей общиной, сохраняя обычай глубокой старины. В длинных полотняных рубахах, в войлочных шляпах, с кремнем и огнивом на ремнях сидели у костров кержаки, сохранившие и в костюмах и в обычаях семнадцатый век.

У других костров, обмениваясь трубками, наливая из ташауров араку, сидели издалека приехавшие кочевники-алтайцы. Тут разговор о стадах и табунах, пасущихся в нагорьях.

Тихо ночью, только всплескивалась Катунь да перешептывались вершины кедрачей. В нагорьи у дымившего костра, покачиваясь в такт кукушкиному голосу, пел Итко:

Давно перестала кукушка, а Итко все пел о тайге. Пел Итко о матери, об аиле, о стадах, о себе, вспомнил о белках, о седых соболях, о лисицах с черной полоской на спине. Песня алтайца, как ручей, все течет и все поет…

______

Светало, но горели огни в Гардайской школе. Два дня и две ночи, не прерываясь, шла там работа. Стучали молотками, развешивали на веревках овсяные, пшеничные, клеверные снопы. Пахло соломой, клеем и тертыми на олифе красками. Солнце заиграло в окнах; ребята затушили лампы, свечи и сальники.

Устя на машинке пристрачивала на красное полотнище белые буквы. Кончила, плакат разложила на столе, крикнула:

— Аркадьевна!

Из другого класса через коридор метнулась маленькая старушка. Устя взяла один конец полотнища в руки:

— Флегоша, бери другой.

Они натянули плакат. Аркадьевна, поправляя связанные нитками очки, вслух прочитала:

— «1-я Гардайская сельскохозяйственная выставка».

— Хорошо, да не совсем.

Она пальцем водила по плакату.

— Д, С, А косо, Устенька, пришила; отпори и снова пришей; да края покрасивее отсрочь.

— Красок, Аркадьевна, больше нет, — кричит Флегонт из угла.

— Выскобли из банок охру, достань в трубе сажи, натри кирпича, разведи олифой, и дело в шляпе, — малюй во-всю. Иду, иду! — И Аркадьевна метнулась на новый зов ребят, которые песком и кирпичом оттирали ржавый лемех плуга.

______

Утром ребятишки, разминая коней, скакали по долине. На лугу кучками около коней начал собираться народ. Кони рвались, фыркали и били копытами, а хозяева, еще пьяные от медовухи, заплетая хвосты и гривы, гладили разгоряченных коней. Мужики отзывали в сторону ребятишек-наездников и на ухо шептали советы, где ехать наперерез и как бить по мордам обгоняющих лошадей. Другие, разгорячившись в спорах, бились об заклад, звенели серебром, вытаскивали из кожаных сумочек пришитые к ремню, завернутые в тряпки пятишки и червонцы. Отдельной группой вблизи болотца толпились алтайцы. Они тоже суетились около цветисто-убранных лошадей, но не было Итко, чтобы в гриву чубарой вплести соколиное перо и в левое ухо шепнуть: «Серым беркутом взвейся, вперед, скорее марала беги!»

Все «шаманили» около лошадей, смазывая копыта барсучьим салом, вплетая в гриву звериные хвостики, птичьи перья, и давали чудодейственные травы.

А лошади фыркали, ржали и били копытами. Солнце высоко уже было над горами, люди сходились, съезжались в долину. На лужайке у кедров, в атласных расшитых сарафанах, под старинные тягучие песни, похожие на псалмы, шла неторопливая пляска. Алтайки в тяжелых бархатных чагедэках, в высоких шапках, опушенных священным мехом выдры, сдерживая неспокойных лошадей, кружились около пляшущих.

______

— Да-а-вай, подъ-езжай!.. — закричал человек с изгороди, размахивая флажком.

Прекратилась пляска. Из деревни, из лесу, с дальних концов долины скакали верховые. Через минуту у изгороди выстроилась длинная ломаная цепь. Мужики держали под уздцы пляшущих коней, а наездники с туго затянутыми платками на головах, чтобы во время скачки не кружилась голова, ерзали в седлах, хлопая ладонью по шее своих скакунов. Секретарь сельсовета Ерофей Филиппьевич, размахивая флажком, с изгороди открыл митинг.

— Социалистическое хозяйство нашей страны…

На изгородь, придерживаясь за кол, вскочил старик и, размахивая шляпой, крикнул: Езжай!..

Топнулись лавиной кони. Толпа, сшибаясь, толкаясь, в гвалте, шуме, в зуботычинах рванулась за конскими хвостами. Взлохмаченный старик, открывший бега, размахивая шляпой, бежал орущим впереди.

— Петька, лупи по брюху!..

— Лу-у-пи!..

Когда кони уже неслись по долине, из лесу с горки выскочил на чубарой опоздавший Итко.

Рассыпались по лугу взъерошенные кони. Наездники судорожно цеплялись одной рукой за гриву, другой лупили своих лошадей по брюху, а чужих, пытавшихся объехать, по морде. Итко бросил поводья и, пригнувшись в седле, кричал чубарой во весь голос то по-птичьи, то по-звериному.

Чубарая пружинилась и беркутом летела вперед. Позади порывистые лошадиные гривы да хлопанье камчи, а впереди на горке махал человек красным манящим флагом. Чувствует Итко, как в правую ногу тычется морда догоняющей лошади:

— Айда, айда, пошел!..

Гнедко Устин голос знал, прыжком махнул и головой поравнялся с чубарой.

Свистнул пронзительно по-птичьи Итко, махнул камчой, рванулась чубарая и вылетела вперед за флажок. За ним с развевающимися по ветру волосами Устя. Взмыленные, одна за другой, вскакивали лошади на пригорок, останавливаясь у флажка. Они тяжело хрипели, вздрагивая всеми ребрами. Наездники, молча отдуваясь, вытирали рукавами разведенную в поту грязь, летевшую во время бега из-под копыт в лицо. Обратно поехали шагом, но с половины, не выдержав, обгоняя друг друга, с таким же азартом бросились вскачь.

Лошади с дымящимися боками перед трибуной хрипели, роняя с губ белую, похожую на сметану, слюну. Человек с флажком, отмечавший скакавших лошадей, заявил:

— Первым приехал этот алтаец. — Он указал на Итко.

Зашумели в толпе, а зычнее всех, прячась в толпе, выкрикивал Парфен:

— Не давай ему, он с половины дорога из-за кустов, вынырнул, — а сам думает: «На обоих ездил, не обогнать Гнедку чубарой!..»

На трибуне поговорили, поспорили и потом заявили:

— Приз — плуг Сакка—полагается Парфену Корыбаеву.

Выдача приза происходила у школы; там же выставка по сельскому хозяйству. Старуха-алтайка, привязав к изгороди пугливо озирающуюся лошадь, заглядывала со всех сторон в гудевший трактор и всех спрашивала:

— Покажи, где огонь горит.

Тракторист отрицательно качал головой, она сердито повторяла:

— Дым есть, огонь тоже есть.

Итко тоже пошел в школу. Ему больше всего нравились яркие краски красно-зеленых кружков, квадратиков, столбиков в диаграммах.

За школой, на опушке соснового бора — толпа. Там песни и пляски. Итко привязал чубарую к сосне, закурил трубку. Весело смотреть, как пляшут: много бы трубок выкурил, да закричали что-то на сосне. Оборвалась песня, рассыпалась пляска. Чубарая на задних ногах взвилась у сосны, аркан оборвала. Поймал Итко кобылицу, снова подъехал. Все сидят, слушают и смотрят на сосну в черную с красным нутром воронку.

Спросил Итко:

— Кто говорит?

— Сам Калинин с Москвы крестьянам бает.

— Якши, Калинин мой хорошо знает, — ответил Итко, — Кызыл Ойрот писал: якши Москва…

Кончилось радио. Разошелся народ, подъехал Итко к сосне, где черная воронка прицеплена, встал на седло и по сучкам белкой залез. Приставил ухо к воронке, — не слышно ничего, только ветер в вершинах шелестит. Отколупнул от воронки красно-черной коры, к огниву в сумочку положил. Спускаться начал, сучок сломил, загудела на разные голоса натянутая проволока. Понравилось. Долго сидел, подергивая за проволоку. Гудела проволока, пел Итко свои песни лесные. В воронку заглядывал, ждал, когда оттуда запоет, а воронка молчала.

— Зачем, Калинин, не говоришь? Мой слушать хочет.

Вместо ответа крикнула подъехавшая верхом Устя:

— И-и-тко-о-о!..

Испугался Итко, подстреленной белкой, цепляясь за ветви, прыгнул в седло. Летит по лугу, а Устя за ним. Проскакали километры, отстал от чубарой Гнедко. У речки осадил Итко кобылицу.

Устя кричит:

— Зачем на коне от меня шибко бежал?

— Твой конь плуг взял, пусть мою чубарую догонит.

Скалит Итко зубы. Смеялись вместе. Повернули круто лошадь. Устя дернула поводья, крикнула:

— Айда!

В бешеной скачке по лугу, через деревню к школе, опять обогнала чубарая Гнедко. Устя, подъезжая вплотную к Итко, потрепала чубарую по шее:

— Твоя, Итко, лошадь лучше!.. Привязывай коней, пойдем кино смотреть!..

Не понял Итко, чего смотреть, но послушно привязал рядом с гнедой чубарую.

Отворила Устя дверь, шагнул Итко через порог и прижался к косяку. Весь вечер он испуганно смотрел на белую стену, где в полосах синего света рождались, бегающие люди, высились, похожие на скалы, многоэтажные дома города. Итко исподлобья, сурком из норы, тянулся вперед, оборачивался на полосы света, наваливался грудью на стоящих впереди, а когда показался на экране верховой, Итко, расталкивая, бросился вперед и на весь зал закричал:

— Человек конем едет!

В заме раскатисто захохотали. После сеанса Устя с Флегонтом выкатили с выставки плуг. Итко подъехал к крыльцу на чубарой. Плуг ему взвалили на седло. Держит поперек седла плуг Итко. Устю спрашивает:

— Куда вести надо?..

— Домой к себе в урочище вези!

— Зачем домой?!

— Вези, хлеб сей, мы тебе дарим…

Пока Устя говорила с Итко, Флегонт привязал за седло два мешочка с семенами, в одном пшеница «Ноя», в другом овес «Золотой дождь».

По обычаю нельзя отказаться от подарка, и Итко, нагруженный, повернул от школьного крыльца. Из Гардайской долины через лесные перевалы вьется тропинка в долину Чулышмана.

Цепляются в черни ветви кедрача, царапает плуг сошником о скалы; болят ссадины на коленках; запеклась кровь на шее у чубарой, — а Итко поет новую песню про железную машину: