Чен-ай — месяц ветров — так зовут алтайцы февраль, злой, изменчивый месяц. В этом месяце срываются с горных вершин снежные столбы и, оседая в долину, насыпают валы на серебристый наст. День прибывает на три аркана. Солнце поднимается в рост человека, сидящего на коне. По утрам клубится от кедрачей сыпчатый иней.

Зернистая белая пустыня тянется на сотни километров. Здесь, кажется, нет и не может быть человека, только рядами сказочных дедов-морозов стынут в пушистой бахроме кедрачи да клубятся водяным паром обсусоленные пороги Чулышмана. Под скалой, у незамерзающего ключа, точно пароход в заброшенной гавани, дымится аил. Внутри аила, на берестяных стенах, лепится толстый слой сажи. От горящего костра тепло в аиле, ночью и днем огненные языки лижут толстые смолевые пни.

В шубах и шапках, уткнувшись головами в седла, спит Тохтыш с дочерью Тийбе. Жмется к ним вымазанный в саже теленок, и тянутся лохматые ягнята. Сильным порывом ветра сорвало берестину, и снежная пыльца ворвалась в аил. От тающих снежинок зашипел костер. Тохтыш глубоко завернулась в шубу. Снится Тохтыш хороший сон. Солнце в горах, солнце в лесу, солнце выгрызает черные ямы на льду Чулышмана. С горы, где чернь уходит на север, рассыпая лыжами искры снежного наста, согнувшись под тяжестью звериных шкурок, катится Олонг. Скалит зубы, смеется веселый Олонг, сбрасывает лыжи, сбрасывает мешок…

— Стели кошмы!

Тохтыш застлала весь аил; сыплет Олонг из мешка голубые — беличьи, с черной смолинкой — хориные, с кисточками на ушах — рысьи, насылал кучу пушнины и держит обеими руками что-то в мешке и спрашивает Олонг жену:

— Отгадай, что держу?..

Дотрагивается до мешка Тохтыш: мягкое, пышное.

— Рысь…

Олонг отрицательно мотает головой:

— Соболь! — кричит Тохтыш.

— Нет…

Тряхнул прямо на костер из мешечка Олонг. Кругом по аилу взвились, засверкали в отблесках огня сединки на чернобурой шерсти, а лисица кверху взметнулась к дымовому отверстию. Прыгнула Тохтыш за лисицей, ухватилась за хвост…

От собачьего визга проснулась Тохтыш, рвется собака в дверь. Протерла глаза от сна, схватила ружье и выскочила из аила за урчащей собакой. Снежный ветер сыпнул в лицо, осколком светит луна, и бледные, точно закрытые полотнищем, звезды не помогают ей рассмотреть даль, но острое ухо не хуже собачьего ловит доносящиеся из горного ущелья отголоски волчьего лая…

Напирая на аил, кучей жмется испуганное стадо. На одном конце, опустив косматые рогатые головы, стоят гривистые яки, на другом прижались холками жеребцы. Жалобно блеют овцы, мычат коровы и тревожно ржут лошади. Тохтыш ласково кличет любимых кобылиц, хлопает по ляжке яков, ногой запихивает в стадо обезумевших баранов, покрикивает на собак, подпрыгивающих в злобном лае.

До утра, пока в густых облаках пропадут зеленящие долину звезды и месяц, ходит кругом аила Тохтыш. В утренних порывах ветра замолкают волки. Уставшая Тохтыш, вошла в аил, прикурнула у костра; снег с воротника и шапки осыпается на лицо, шею и каплями течет под грязную рубаху. Тохтыш улыбается весеннему сну; от шелеста бересты, кажется, шумят порожистые реки, от тающих снежинок в брызгах звенят водопады, и, откидывая руку на теленка, она слышит радостное мычание коров, ржание кобылиц, пасущихся в нагорных лугах Алтая.

Первой проснулась Тийбе. Она растормошила мать, хотя делать нечего: зимой не доит Тохтыш коров с подсохшими сосками, клочьями висит на баранах шерсть, и костлявыми ребрами жмутся у деревьев понурые лошади. Стадо радуется дню. Первые лезут за горными мхами бараны, а за ними разбегается остальное полуголодное стадо: коровы и лошади, разрывая снега, добывают блеклую траву летних цветений…

Стадо не видит весенних снов, но в дни теплых ветров радостно ржут лошади, и, вытягивая шеи, мычат коровы.

Чаще дуют теплые ветры, и капают талые снега. Чаще поет Тохтыш:

Закуривая трубку, Тохтыш бросает щепотку табаку в костер — жертву духу огня — и курит душистые травы пенатам аила.

Но Чен-ай, месяц ветров, злой, изменчивый месяц. В день угасания луны поднялась сильная буря. Скрипели ломающиеся кедры, летели в урагане с гор камни, выли в ветрах ущелья, сбросило в пропасть несколько баранов.

Тохтыш, протягивая руки к дымовому отверстию, молилась:

Грозный бог ветра крутил несколько дней, потом полил ливень, затушил огонь в аиле, растаяли снега. После ливня задул с севера хиус (холодный ветер). Застыла долина в ледяной корке, превратились в ледяные сосульки кедры; ветви, как жилы, чернели в льдинах. По лесу шел непрерывный треск: это под тяжестью льда ломались деревья. Оголенные мрачные горы застыли в фигурчатых рисунках. Обледенелые камни рисовались фантастическими фигурами допотопного мира. Снова дымившийся аил рисовался пленкой узорчатых льдинок.

После бури и дождя, в затихшее утро кинулись бараны на горы, но, обламывая рога, скатывались обратно; кровянили копыта коровы, стараясь пробить толстую ледяную корку, лошади ломали зубы, выгрызая из-под льда траву, стадо блеяло, мычало, ржало…

Напуганная Тохтыш заламывала грязные пальцы и вскакивала на неоседланную лошадь, мчалась к горам, объезжала ущелья, кричала:

— О-ло-онг!..

Эхо в пустозвоне прыгало по ледяным кромкам замерзшей земли. В воздухе, в свисте быстрого полета, летела стая рябчиков. Тохтыш подумала: «Хорошо быть птицей: замерзли почки на деревьях — они полетели в другую долину, где бог ветров не послал ледяной смерти…»

В ущельях с пронзительным лаем носились собаки, гоняясь за зайцами, сурками, козулями, которые целыми стадами убегали от голодной смерти. Все живое устремлялось к жизни. По долине за день проехало несколько семей, они не нарушили обычай гостеприимства и заехали в аил Олонга.

Пили толкан, ели баранину гости и говорили Тохтыш:

— Седлай коней, вьючь сумы, езжай с нами, иначе пропадет стадо, умрешь ледяной смертью с Тийбе…

— Ээзи нет, нельзя ехать. Прибежит сам, тронемся. Наверно к вечеру будет, — отвечала спокойно Тохтыш.

— Хороший Олонг охотник, трудно со зверем ему расстаться, да может быть за хребтом Чулышмана нет ледяной смерти, и он не узнает. Едем с нами, — настаивали гости.

— У меня скоро сын родится. Без ээзи уезжать нельзя.

Наспех перекусив, уезжали поспешно гости. Птицы, звери и люди стремились на юг, только стаи воронов летели на север, навстречу бегущим караванам. Им была богатая добыча. Люди бросали истощенных животных лошадей и баранов, а звери обламывали ноги в ледниковых подъемах и спусках.

Последними в зверином царстве бежали волчьи стаи. Они, сытые, в блеске глаз, с капельками крови на губах, гнали оставшихся маралов, архаров, догоняя, перекусывали горло и пили горячую кровь. С такими же окровавленными мордами прибегали из ущелья собаки.

Тохтыш в десяти шагах от аила убила бегущего марала.

День, два — нет Олонга. Сжимается сердце у Тохтыш. Пролетели все птицы, убежали все звери. Из леса стали возвращаться голодные собаки. Обнаглели волки, каждую ночь тащили жеребят; днем на обессилевшее стадо нападали стаями вороны и двум баранам выклевали глаза.

Тохтыш рубила у речки мерзлую осоку, Тийбе сидела у костра и обтаивала сосульки. Травой подкармливала лучших кобылиц. Ночами разводила костры у стада и стреляла по волчьей стае, что полукругом оцепляла аил и выла протяжно и надрывно. Утром на ходу слипались глаза у позеленевшей Тохтыш. Но гнала сон Тохтыш, вскакивая на коня и объезжая ущелья, снова кричала:

— Оло-о-онг!

На пятую ночь свалилась в изнеможении Тохтыш. Насели волки. Дрожал аил от стада. Отбивались кони копытами, а быки ударами рогов. На утро нашла Тохтыш трех зашибленных, распоротых волков, а вокруг аила по наледи кровь, кишки: загрызенных овец, жеребят и искусанную кобылицу. Тохтыш, скользя по кровяной луже, подошла к ней: кобылица билась об лед головой, из прокушенного горла и холки сочилась сукровица.

Тохтыш сбегала за уздой, схватила за ухо бьющуюся морду и надела узду:

Вернулась в аил, зарядила картечью кремневку, отойдя от лошади на шаг, выстрелила в морду. Мутной слизью потекли глаза кобылицы, по Тохтыш избегала глядеть в них: ей нельзя есть головы животных, свежей рыбы и смотреть в глаза мертвым животным, а то сын родится плохим. Лошадь в судорогах вытянулась. Намазывая ее морду маслом, Тохтыш вскрикивала:

Над убитой лошадью присела на корточки Тохтыш и заплакала. Редко плачут кочевники, но слезы их горькие. На крик прибежала Тийбе, и потянулась ручонками к материнскому лицу.

От соленых слез, липкой крови и материнского вытья захныкала Тийбе. Собаки не выдержали и подхватили вой человека. Лошади протяжно заржали, мычали коровы, блеяли овцы…

Но скоро Тохтыш охрипла. Вспомнив Олонга, который «гоняется по тропам за пушистым зверем», Тохтыш, оставив плачущую Тийбе, вскочила на лошадь и еще раз объехала ущелья, криком зовя мужа. Но никто не ответил Тохтыш. Только эхо. Приехав к аилу, нашла Тийбе спящей. Собаки, пачкая морды в крови, рылись в кишках лошади.

Тохтыш подбросила дров в костер и стала упаковывать все в сумы.

На старую спокойную кобылицу усадила дочь, которая, подражая матери, махала камчой и кричала на лошадь, объезжая несколько раз вокруг аила. Тохтыш угнала вперед баранов, потом в кучу согнала коров, а лошади сами табунились, цокая копытами о лед.

В протяжном ржании лошадей, мычании коров, блеянии овец двинулся печальный караван из долины, где бог ветров послал ледяную смерть. Дули ветры, но не осыпалась снежная пыль, ветер выл и стонал в обледененных сосульках кедров. Тохтыш, любившая, петь в дороге длинные песни кочевников, ехала молча, беспрерывно набивая трубку за трубкой. Шестилетняя Тийбе также важно дымила трубкой.

Скоро стала отставать бурая с белыми пятнами корова; она, обессилев, легла на землю. Тохтыш ударила ее камчой, и корова поднялась, побежала вперед. За ней побежали собаки: они хватали ее за ляжки и заставляли бежать быстрее, догонять стадо. За коровой летела стая воронов; легла корова, — вороны уселись на деревьях, изредка перекаркиваясь. К вечеру корова, спускаясь с горы, перевернувшись, упала ничком. Тохтыш долге била ее камчой, корова мотала хвостом, поднималась на передние ноги и снова падала набок, — не помогали кусающие за ляжки собаки. Тохтыш, свистнув собак, поехала догонять ушедшее стадо.

Вороны с гортанным клекотом закружились в воздухе и, точно по команде, осыпали корову.

Большой сизый ворон, на белом носу которого чернела капельками кровь, снижаясь кругами, сел на коровью голову. Он вытянул нос и долбанул в стеклянеющий мутный коровий глаз. Вскочила со стонущими рычаниями корова, — закружились взлетевшие вороны, — но через несколько шагов, храпя кровяной слюной, споткнувшись, упала набок. Когда Тохтыш отъехала далеко и в последний раз оглянулась, она вдруг увидела, что вороны оставили корову и уселись на деревьях.

— Видно волки набежали! — проговорила она вслух и ударила кобылицу камчой.

Волки бежали за стадом день и ночь, довольствуясь падающими животными. Смирная старая кобылица, везшая Тийбе, поскользнувшись, упала, и маленькая всадница кувыркнулась через голову. В таких случаях алтайские дети не плачут. Взобравшись снова на лошадь, она медной бляшкой стала растирать шишку на лбу и сосать кровяной рубец на губе.

При поездке сильно страдала Тохтыш. На остановках она тихонько сползала с седла, а взлезала с пенька или нижних ветвей деревьев.

Остановку делали там, где были травянистые замерзшие камыши.

На одной остановке Тохтыш особенно разболелась. Она подъезжала к березе, придерживаясь за ветви, пыталась сойти с седла, но как только вынула ногу из стремени, сильные боли схватили живот, и голова беспомощно упала на переднюю луку седла. Тохтыш подъехала к каменной плите, высотою с лошадь, и осторожно перекатилась с седла. Отлежавшись, она расседлала коней, развела костер и из кочм у березок сделала нечто вроде кибитки. Хотела итти к камышам, чтобы нарезать и оттаять над огнем для скота верхушки, но итти не могла: ноги подкашивались, в глазах чертились огненные круги.

Маленькая Тийбе подбрасывала валежник в огонь, оглядывалась на стоны матери и, видя ее лицо, искривленное судорогами, убегала на другой конец костра. В отблесках огня тянулись тени гор, и чудилось Тийбе, что горы идут к костру. Тохтыш лежала с раскинутыми руками и стонала…

Стоны Тохтыш переходили в крики. Больше всего боялась Тохтыш, что злые духи помешают рождению ребенка: нужно было бы, отгоняя злых духов, стрелять из ружей и кричать… Но стрелять было некому. Так прошла ночь.

На утро криками разбудила заснувшую Тийбе. Та, протирая глаза, подошла, и мать сказала ей:

— Ты спроси меня: парень или девка?..

— Парень или девка? — повторила по алтайскому обычаю Тийбе.

— Нет! — торжественно и радостно ответила Тохтыш. — Аки-башту — двуголовое ардинэ. Двуголовое счастье: два сына. Якши! Якши! Леса много, зверя — тучи, охотники будут… Скота вести хорошо будут, жен в аил приведут, арачкой нас угощать будут.

Тохтыш обмыла новорожденных соленой водой, намазала бараньим салом, под ручки и ножки заложила листья бадана и завернула в нагретые перед костром бараньи шкуры. Из прутьев бересты выстрогала два лука, несколько стрелок и, навешивая на свертки амулеты, держа сыновей над костром, пела обрядную песню:

Стадо объело верхушки камышей, тревожно заржало, замычало, заблеяло…

Тохтыш, подпираясь палкой, взнуздала лошадей.

Через час попрежнему двинулся в путь караван. Хлопая камчой, тихо покрикивала на стадо Тохтыш, — крик веселый и радостный. Да и как не радоваться: за поясам висит кожаный мешочек «кальта», в нем хранится пуповина родившихся сыновей…

У Тохтыш была радость рождения человека, а для скота была близка долина, не захваченная ветром и дождем. Еще один горный перевал через Кэчкиль, и можно будет раскинуть становище. На обледенелых тропах скользили копыта, но опытные горные лошади, прижимаясь к скалам, проскакивали опасные места. Только на одном завороте грузно упала корова и, пытаясь встать, скатилась в пропасть. Тохтыш видела, но даже не крикнула, а только безнадежно махнула в воздухе камчой.

На перевале скалы громоздились отвесно. Тропинки через узкую щель пропасти проходили по каменным плиткам, набросанным на три жерди. Тохтыш впервые в опасном месте сошла с коня, надела связывающий сыновей ремень на шею, чумбуром прикручивая свертки, подпоясалась и закрутила хвост кобылицы на руки. Кобылица пробует, копытом бьет насечку на острой плите, качаясь, припадает на брюхо; Тохтыш на коленках, на животе тащится за ней. За матерью на старой кобылице поехала Тийбе. Кобылица скребла копытами лед, ее расщепленные копыта разъезжались, и она шаталась над пропастью. Тийбе судорожно цеплялась за гриву. На остром перешейке плиты лошадь оборвалась задними ногами…

Замерла в испуге Тохтыш. Кобылица билась передними ногами на обледенелой тропе и зубами хваталась за обмерзшие камни, но тюк, привязанный в торока, тянул ее вниз, и она вдруг, взметнув мордой, исчезла вместе с Тийбе…

Тохтыш бросилась к обрыву: оттуда слышался глухой перекатывавшийся гул; так грохочет камень, сорвавшийся со скалы. Только у кочевников может быть такая нелепая смерть…

Редко плачут алтайские женщины, но уж горьки и солоны их слезы… Тохтыш в диком исступлении каталась на тропе и билась половой о ледяные камни.

Голодное стадо не ждало Тохтыш. Оно, увидев незамерзшую зеленую хвою лесов, напирая друг на друга, обдирая ноги, катилось вниз, в долину, где можно добыть траву. За стадом тронулась крупным шагом кобылица.

Тохтыш вскочила, вздрагивая на ходу, размазывая на лице слезы, побежала догонять убегающую лошадь, на спине которой были сыновья Тохтыш.