Tim Severin

Saxon: The Pope’s Assassin

Copyright © Tim Severin 2015

Перевод с английского Александра Шабрина

 

Глава 1

Рим, 799 год н. э. 23 апреля, праздник cвятого Марка

Маячившие в проулке головорезы представляли собой типичное римское отребье: сальные прилизанные волосы, землистость лиц, кислая вонь пропотелого тряпья – словом, обычные обитатели многоэтажных трущоб у изгиба Тибра. Услуги этой швали обычно стоят дешево, но и надежности от нее не жди: по деньгам и товар. Тут же с ними стоял и их наниматель, заметно отличавшийся от них – он был выше остальных на голову. Кстати, насчет головы: на нее была нахлобучена громоздкая меховая шляпа, куда более уместная для зимних холодов, чем для яркого весеннего утра Вечного города. Под подбородком шляпу туго стягивали тесемки – явно из желания владельца получше скрыть лицо. От этого вид у долговязого был ущербно-зажатый и одновременно нахохленный.

– Гляди-ка, ежик колючками вовнутрь, – смешливо прошептал своему дружку один из наймитов.

Долговязый вслушивался в звучание хора на ступенях церкви Сан-Лоренцо, находящейся в паре кварталов слева, – торопливая распевка перед утренним торжественным шествием. Но вот, пока еще едва слышно, с противоположного направления до слуха собравшихся донесся перестук копыт.

– Изготовились, – сухим от напряжения голосом проронил долговязый, – он рядом.

Наймиты теснее вжались в косой провал тени от высокой боковой стены монастыря, именованного в честь святых Стефания и Сильвестра.

Звонкое цоканье копыт постепенно приближалось. По обе стороны Виа Лату – ровный как линейка проезд перед церковью – окаймляла пока еще негустая толпа прихожан и зевак, вытягивающих шеи в предвкушении зрелища близящихся всадников. Хор умолк, а над головами в воздух грузновато взметнулся массивный, разлапистый деревянный крест, белый с желтым. Под своей тяжестью он слегка покачивался, держась на весу усилиями одного из бедолаг, назначенного на ответственную роль носчика от здешней богадельни. Следом, один за другим, над толпой стали взрастать кресты поменьше и полегче: их золоченые древки были увиты цветастыми лентами. Эти кресты хранились в особых запасниках и доставались специально для торжественных процессий, которые праздничными ручейками вытекали за пределы городских стен через Фламиниевы ворота. По дороге такой крестный ход делал остановку для молебна пред кальвариями, после чего через Мульвийский мост струился к своему конечному пункту назначения – базилике Святого Петра, где при стечении народа проводилась Большая литания.

Долговязый на полшага выдвинулся из затенения, чтобы видеть поверх людских голов. Толпа состояла в основном из женщин, с вкраплением пожилых людей, праздных зевак и не более чем горстки сошедшихся в Рим паломников. Именно они выказывали наибольшее любопытство, с волнением высматривая, что там за сановники едут по городу. Поблизости не было ни солдат, ни стражи, ни караульщиков, что оказалось весьма кстати.

На виду показались всадники: небольшая группа, всего лишь семеро. Помимо двоих, все были в изысканных церковных облачениях – длинных ризах из темного текучего шелка, отороченных золотистой каймой, что поблескивала на солнце. На предводителе кавалькады – пухлолицем, томно-бледном человеке средних лет – башенкой возвышалась белая митра в тон объемистому одеянию из узорчатой парчи. Головы остальных венчали лиловые шапочки с серебристой оторочкой. Еще двое ехали простоволосыми, в незатейливых темных рясах.

Долговязый цепко следил, как всадники замедляют ход, останавливаются в каком-нибудь десятке шагов и начинают неторопливо спешиваться. Он дождался, когда наземь сойдут все, а лошадей под уздцы уведут конюшие.

– Пошли! – рявкнул он, и шайка головорезов прянула из укрытия.

В их сторону никто не глядел, а потому внезапность была полная. Первые крики послышались, когда разбойники повыхватывали из-под одежды ножи и дубины, замахиваясь ими на встречных. Толпа в панике рассеялась. В несколько размашистых шагов нападающие добрались до намеченной жертвы – сановника в белой митре. Подсеченный ударом по ногам, он грузно рухнул на плитняк проезда и остался лежать, частично оглушенный, с занявшимся от удара дыханием. Головорезы, чиркая в воздухе клинками, с грозной руганью напустились на его спутников. Те порскнули кто куда, поднимая на бегу ризы, чтоб, упаси бог, не запнуться. Оказать сопротивление попытался лишь один, но от удара в лицо он отшатнулся, брызжа кровью из расшибленного дубьем носа. Мелькнувшая разбойная рука сдернула у него с шеи усыпанный каменьями крест на золотой цепи. Этот сановник тоже поспешил прочь. Минуты не прошло, как Виа Лата опустела – остались только нападающие и их несчастная, распростертая на земле жертва.

Долговязый шагнул к лежащему человеку и бесцеремонно пнул духовную особу в живот. Запутавшийся в своем одеянии церковник смог лишь свернуться в клубок и поднял руки, чтобы прикрыть ими голову. Дорогой плащ и черные мягкие туфли с него послетали, а парчовая риза скабрезно задралась до колен, открыв белые льняные чулки.

– Милостью Божией… – тихо прогнусавил он.

– Займитесь им, – бросил долговязый.

Двое разбойников ухватили жертву под мышки и поставили на колени. Третий, с ножом в руке, встал перед оцепеневшим от ужаса сановником. Белая митра свалилась у того с головы, обнажив тонзуру в темных крапинах, окруженную венчиком жидких седеющих волос.

Тот, что держал нож, несколько замешкался.

– Ну же! – прикрикнул высокий предводитель. Не дождавшись ответа, он обогнул коленопреклоненного сзади, схватил его за уши и зажал между ладонями его голову. – Делай как велено, – распорядился он.

Наймит с мелким вдохом выступил на полшага и ткнул острием жертве в левый глаз. Сановник в ужасе слепо дернул головой вбок, и тычок пришелся мимо, оставив над скулой длинный рубец.

– Еще раз! – прорычал долговязый.

Снова тычок, и снова мимо глаза. И еще один рубец, от которого лицо жертве залило кровью.

– Остолоп косорукий! – прошипел высокий человек.

Выпустив уши жертвы, он яростно присосался к порезу на своей руке. Лезвие ножа прошло по скуле вскользь и чиркнуло ему по костяшкам пальцев. Вместе с тем двое других сообщников ослабили хватку, и сановник, обильно кропя свои ризы кровью, пал лицом вперед, неразборчиво хныча.

– Убираться отсюда надо, – тревожно бросил один из наймитов.

Его сообщники уже исчезали один за другим. Один из них по дороге прихватил богатый плащ, каким-то образом слетевший за время потасовки. Разбойник, что сорвал нагрудный крест, скрылся в самом начале. Невдалеке на Виа Лате стал кучками скапливаться люд, с нервным любопытством поглядывая на происходящее. Свары между шайками были в Риме обычным делом, но нечасто это происходило настолько публично.

– Утащить этого ублюдка! – скомандовал долговязый. Оглядевшись, он увидел, что из дюжины головорезов при нем осталось всего трое – тот, что с ножом, и те, что держали сановника. Чуть сдвинув на голове меховую шляпу, предводитель нагнулся и ухватил окровавленного церковника за воротник ризы, после чего поволок его ко входу в церковь.

Наймиты бросились помогать: отворили дверь и пособили затащить окровавленное полубесчувственное тело на мраморный пол атрия.

– А язык? – находясь уже внутри храма, зло напомнил высокий разбойнику с ножом. – Ты же должен был еще и оттяпать ему язык?

– Это не так легко, как кажется, – буркнул тот в ответ.

Сгибая и разгибая пальцы руки, которую полоснул нож, долговязый шумно вздохнул.

– Времени совсем в обрез. – Он посмотрел вниз, туда, где возле его ног жалобно постанывала немощно раскинувшаяся одутловатая фигура. Чуть сдвинув на голове шляпу, долговязый кивнул на дверь, которая вела из атрия в крыло монастыря. – Оттащите его пока туда.

Под мрачным взглядом своего нанимателя головорезы проволокли кулем обвисшую жертву через дверной проем в монастырь и заспешили там по коридору. Дверь в одну из келий была открыта, и разбойники швырнули пленника туда, наземь, с грохотом задвинув за его спиной засов. Когда они затем вернулись в церковь, вожак разбойничьей троицы требовательно протянул руку и застыл в ожидании, пока долговязый не сунул ему в растопыренную пятерню кожаный кошель. После этого все вчетвером окольным проходом выскользнули в проулок. Здесь их пути разошлись: наниматель, ссутулившись, заспешил в сторону Целиева холма, а его сообщники отправились в противоположном направлении, к трущобам.

– Надо было, Гавино, стребовать с этой шляпы побольше монет, – рассудил вожак разбойников, взыскательно пробуя кошелек на вес. Товарищи поглядывали на него настороженно: уж не думает ли дать деру?

– Что, обсчитали нас? – криво ухмыльнулся Гавино – это был тот самый мужчина с ножом. Даже темная щетина не могла скрыть уродливую россыпь оспин, покрывающих ему щеки и подбородок. – Надо было нам, дуракам, выяснить, что за птица этот долговязый, и пригрозить, что донесем на него, если он не додаст нам денег.

– Слишком рискованно. Эти церковники вконец подмяли под себя наш город. Все судьи пляшут тут под их дуду.

– Кровопийцы все как один, сверху донизу, – согласился его товарищ. С громким хрюком вобрав в себя слюну и слизь, он смачно харкнул в канаву. – А ты, получается, не удосужился пнуть башмаком по тем сиятельным ягодицам?

– Ты про того старого пердуна, которому мы сейчас наваляли?

– Ну а про кого ж еще, олух ты царя небесного!

– А кто это, кстати, был?

– А вот именно он и был. Наместник Царя Небесного на Земле, Его святейшество Папа. Или как он там себя величает.

 

Глава 2

Франкия – Падерборнский дворец, 21 мая

Посланник от епископа застиг меня у ограды с леопардом: я как раз щурился в нее через железные прутья.

– Не ты ли будешь Зигвульф? – учтиво осведомился посыльный.

Подмышки его бурой шерстяной рясы намокли от пота, а распаренное лицо рдело от несвойственной этому времени года жары. Судя по выговору, этот монах был откуда-то с запада Франкии и в Падерборне мог считаться чужаком. Должно быть, кто-то сказал ему, что я изъявил интерес к королевскому зверинцу.

Я кивнул в ответ на вопрос посыльного и принял протянутый мне лист бумаги, аккуратно сложенный вчетверо.

Снаружи лист был запечатан расплющенным катышком желтоватого воска, на котором отправитель сделал нехитрый оттиск: строгий крест с равновеликими сторонами, охваченный кружком. Сломив печать ногтем большого пальца, я развернул тихо хрустнувший лист. Внутри была всего одна строка, выведенная ровным каллиграфическим почерком:

«Зигвульф, я рекомендовал тебя архиепископу Арну Зальцбургскому. Алкуин».

Это, собственно, объясняло наличие креста. Алкуин нынче значился епископом Турcким, хотя я был с ним знаком в бытность его дворцовым советником и приватным наставником семейства нашего верховного сюзерена, короля франков Карла. Именно Алкуин, помнится, восемь лет назад назначил меня для отбора диких животных – в том числе двух полярных медведей – в Багдад, в дар тамошнему халифу от короля Карла. Отсюда происходил и мой неизбывный интерес к королевской коллекции зверей.

Ни для кого не секрет, что Алкуин из своего далека по-прежнему пытался влиять на дела государства и поддерживал переписку с членами королевского совета. Однако сейчас я ощутил что-то похожее на беспокойство: как-никак письмо было адресовано лично мне, хотя я при обширном дворе короля Карла значился не более чем milites, эдаким солдатом благородного сословия. У меня и звания-то определенного не было, хотя время от времени на меня навешивали те или иные задания, которые я с переменным успехом выполнял.

Между тем письмоносец в рясе, отирая рукавом лоб, стоял в ожидании моего ответа.

– А на словах Алкуин ничего не передавал? – поинтересовался я.

– Ничего, господин. Сказал лишь, чтобы я провел тебя на встречу с архиепископом Арном.

– Ты знаешь, где искать архиепископа?

– Знаю. Я ему вот только доставил одно из писем моего господина. Так что он у себя в покоях.

Напоследок я еще раз глянул, как там обстоят дела в ограде. Была надежда, что майское солнышко выманит леопардиху-мать наружу вместе с двумя детенышами, которых она принесла пару недель назад. Но нет, из закутка так никто и не появился.

– Что ж, изволь, – пожал я плечами, – веди меня.

Посыльный – мне он представился как Бернар – повел меня через хаотичное нагромождение строений, теснящихся внутри крепостных стен. Падерборн был лишь одной из резиденций короля Карла (вторая находилась в Аахене, а третья в Ингельхайме), которую король воздвиг на землях саксонцев как символ своей победы над их союзом. Этим ратным подвигом он расширил свои колоссальные владения так, что они теперь простирались на пол-Европы. Саксонцев король считал хронически ненадежными, а потому Падерборн велел окружить высоким земляным валом с деревянной стеной, внутри которой строения теснились в полном беспорядке. И не всегда было понятно, где здесь казармы, где склады, а где помещения жилые или служебные. Даже дворец государя, куда сейчас вел меня Бернар, был частично резиденцией, частично залом приемов, а отчасти базиликой.

Десятиминутной прогулки мне хватило на то, чтобы внутренне более-менее собраться перед аудиенцией с архиепископом Арном. Его репутация фанатичного поборника государевой воли многих повергала в трепет. Не так давно король Карл избрал его для осуществления тяжелой, тернистой цели: обращения закоснелых в своем язычестве, неудержимых в конном бою и варварски неистовых аваров в христианство, и с некоторых пор Его величество мог, наконец, заявить о покорении этих строптивцев. До этого же они на протяжении поколений когтили своими буйными набегами восток Европы – жгли, грабили, обкладывали людей данью… Базилевс Византии и тот бывал вынужден от них откупаться. Но войско Карла, наконец, сокрушило аваров, и теперь король ждал их повального обращения в истинную веру. В Арне же государь, несомненно, усматривал ту плеть, которой достанет хлесткости перешибить упорство этих язычников, ну а если уместней плети окажется острие меча, то быть по сему.

Внешнее обличье архиепископа, когда я предстал перед ним, вполне вторило ходившей о нем зловещей славе: массивный, грубо отесанный, под стать испещренному царапинами походному столу, за которым он восседал. Все в этом человеке было грубо затупленным – от мощных рук с узловатыми, поросшими рыжим ворсом пальцами до литых плеч и лица, тяжелые черты которого обрамляла коротко стриженная, с инеем проседи борода. В своей простецкой шерстяной котте и шоссах он смотрелся как какой-нибудь каменотес.

На вид ему было лет сорок пять (на десяток зим старше меня), и в его серо-стальных глазах, прицельно сверкнувших на меня из-под кустистых бровей, не было ни намека на приветливость.

– Что ты можешь сказать о римских политиканах? – отрывисто бросил он с порога.

Его посыльный, едва меня представив, бесшумно ретировался. Помимо архиепископа, в комнате находился лишь секретарь, который сидел в углу за столиком и, не поднимая глаз, делал записи на вощеной дощечке. Голос архиепископа соответствовал его внешности – эдакое ворчливое скобление.

– Змеиное гнездо, мой господин. Несколько лет назад мне довелось провести там зиму, в составе королевского посольства ко двору багдадского халифа, – ответил я.

– Добавлю, что на сей раз те змеи выказали свои ядовитые зубы.

Я молчал, выжидая, что он скажет дальше.

– Папа Лев прямо на улице подвергся нападению разбойничьей шайки. Его избили, выкололи глаза и отрезали язык, – бесстрастно сообщил подробности Арну.

Видимо, на лице моем выказалась потрясение. Во время своего пребывания в Риме я не раз наблюдал Папу Адриана, предшественника Папы Льва. Люди его страшились, а сам он оберегал свою персону как зеницу ока. С трудом представлялось, чтобы кто-нибудь мог не то чтобы изувечить, а хотя бы поднять руку на наследника престола Святого Петра.

– Кто же на него напал? – спросил я.

– Именно это мне и нужно, чтобы ты выяснил.

Я посмотрел на архиепископа, расширив глаза в изумлении.

А тот снова мрачно загудел:

– Алкуин пишет мне, что у тебя в Риме, прямо в лоне Церкви, есть полезный знакомец.

– Ах да, Павел Номенклатор, – быстро сообразил я. – Он по долгу службы ведал ходатайствами Его святейшеству насчет аудиенций и пожертвований. Мне это тогда несказанно пригождалось. Но сейчас этот человек, видимо, уже ушел на покой.

– Может, есть кто-нибудь еще?

Я покачал головой.

Арн поднял со столешницы лист бумаги – исписанный, судя по всему, тем же почерком, что и в полученном мною послании. Только текста там было больше, на целую страницу.

– Выясни, что там произошло на самом деле, причем действуй осмотрительно и расторопно, – распорядился мой собеседник.

– Гм, – начал было я, – у меня нет уверенности, что мое давнишнее пребывание в Риме сподобит меня…

– Королевский совет желает знать, кто стоит за тем нападением, – властно перебил архиепископ. – Безопасность и благополучие Его святейшества есть дело государственной важности. Можешь считать это миссией по велению короля Карла.

Я внутренне напрягся. Прекословить воле Карла Великого – да смею ли я?

– Есть ли какие-либо добавочные сведения, способные помочь мне в моих поисках? – смиренно спросил я.

Брови Арна глухо надвинулись на глаза, а взгляд мелькнул на письмо, которое он держал перед собой в руке.

– Алкуин упоминает некие слухи насчет Папы Льва. В частности, сетования о его частной жизни.

– Какого рода слухи? – поинтересовался я осторожно, с нарочитым почтением.

– Что он приторговывает выгодными церковными наделами, а также должностями.

В сущности, ничего нового в нашем бренном мире. Павел Номенклатор, помнится, к симонии внутри Церкви относился как к чему-то вполне естественному и сам успешно грел на этом руки.

Между тем Арн еще не закончил.

– Ходят слухи и об адюльтере, – со значением сказал он.

Я допустил оплошность: усмехнулся.

– Тогда, может статься, на него напал чей-нибудь ревнивый муж?

На мое легкомыслие архиепископ нахмурился:

– Не относись к этому столь ветрено, Зигвульф. – Он возложил свою здоровенную, как лопата, ладонь на ближнюю стопу бумаг и пергаментов. – Вот, взгляни: все эти письма пришли сюда из Рима. В основном они анонимны, но некоторые написаны кое-кем из весьма высоких духовных особ. И все они в один голос сетуют о нечестии и прегрешениях Льва.

– Мне надлежит изучить эти письма с целью выявления подозреваемых? – спросил я.

Это предложение Арн отверг:

– До них очередь дойдет, когда и если королевский совет решит начать формальное расследование грехопадения Папы Льва. Пока же твоей задачей будет разыскать, кто был ответственен за нападение, и незамедлительно сообщить об этом мне, и только мне.

Похоже, аудиенция с архиепископом подходила к концу.

– Мой господин, в Рим я готов отбыть завтра же с рассветом, – сказал я, вставая. Грудь я при этом слегка выставил вперед. Было видно, что архиепископ Арн привычен не только к беспрекословному повиновению своих подчиненных, но и к их расторопности.

– В пути можешь опросить очевидца того злодеяния, – сказал он вдруг.

– В пути?

– Самая короткая дорога на Рим лежит через Ратисбон. По дороге ты встретишь большую депутацию, следующую сюда из Рима. Снег в этом году сошел рано, так что отроги Альп путники уже миновали. Среди них должен находиться некто Альбин.

– Как я его узнаю?

Архиепископ мрачно улыбнулся:

– У него с недавних пор перебит нос. Он распорядитель папского двора, а при попытке защитить хозяина ему прилетело по лицу дубьем.

– Тогда, может статься, среди путников будет и сам Папа Лев?

Губы Арна сжались в две твердые терракотовые пластинки.

– После того, что произошло, Папа опасается за свою жизнь. Осведомители мне сообщают, что он направляется к королю Карлу с прошением о заступничестве. Герцог Сполето, один из самых верных вассалов короля, сопровождает его с эскортом своих солдат.

– Быть может, мне следует опросить еще и Папу?

Арн взмахнул рукой, как будто отгоняя муху:

– Версия событий, подаваемая Львом, скорее всего, недостоверна. Он будет склонен очернять своих врагов, а не излагать правду.

– А Альбин? Он ведь тоже может лжесвидетельствовать и…

Меня осек хладно-проницательный взгляд собеседника.

– В своем письме Алкуин говорит, что ты не глупец. И я рассчитываю, что при встрече с ним ты отличишь истину от лжи.

Архиепископ протянул руку к другому документу на своем столе.

– Пошли мне с дороги отчет обо всем том, что сможешь выведать у этого Альбина, – властно прогудел он. – Мой секретарь снабдит тебя деньгами на дорожные и сопутствующие расходы. Взятки давай по минимуму.

Из его покоев я вышел, тихо проклиная Алкуина за то, что он втравил меня в это дело. От Падерборна до Рима было больше двух тысяч миль, а беды Папы Льва меня ничуть не задевали. Я прекрасно себя чувствовал, влача свою теперешнюю непритязательную рутинную службу. В самом деле, от меня требовалось единственно являться на нечастые смотры, худо-бедно упражняться в верховой езде и владении оружием под окрики сержанта да ошиваться где-нибудь на краю королевской свиты. При таком раскладе у меня оставалась уйма свободного времени на помощь хранителям королевского зверинца в часы кормежки. Становиться же соглядатаем архиепископа у меня не было ни малейшего желания.

* * *

Канцелярия Арна снабдила меня верительной грамотой missi — посланника, находящегося в дороге по заданию короля, – так что теперь по пути в Ратисбон и далее я мог реквизировать лошадей. Свиту Папы Льва я застал на отдыхе в монастыре возле альпийского предгорья, куда они вышли после горных переходов. Монастырь представлял собой скромное строение, расположенное на шпоре возвышенности с видом на дорогу. Каменной здесь была только часовня, а все прочие строения были из местного дерева, под кровлей из теса, выцветшего в грязновато-серый цвет, сливающийся с окружающей каменистой местностью. Прибыл я незадолго до полудня, когда подворье было уже заполнено до отказа, однако королевский эдикт обязывал хозяев обеспечить посланника кровом и пропитанием. Что-то вполголоса бормоча, монах с несколько растерянным видом показал угол, отведенный мне для ночлега на соломенном тюфяке. Затем он провел меня в монастырскую трапезную, попутно объяснив, что при таком количестве папских постояльцев прием пищи осуществляется здесь в два захода. Зайдя в длинную узкую палату, я довольно быстро признал Альбина по изломанному носу и изжелта-зеленым синячищам на лице. Он и его товарищи уже заняли места за столом. Извинившись за опоздание, я втиснулся рядом с ним на скамью.

– Тебе тоже подать? – спросил я, беря в руки ржаной каравай и отламывая краюху.

– Спасибо, не надо, – прошепелявил Альбин. – Мне недавно вышибли зубы, так что корка жестковата будет.

Он осторожно, с хлюпом, хлебнул с ложки капустную похлебку.

– Как это тебя угораздило? – спросил я оживленно, вроде как для красного словца.

Среднего роста, с покатыми плечами, мой сосед по столу держался, как говорится, тише воды ниже травы. В компании на таком взгляд и не остановится.

– Ты, должно быть, слышал о нападении на Его святейшество? – промямлил он между хлебками.

– Только краем уха. Я ведь держу путь из северных земель, – соврал я. – Расскажи мне, как все было.

– Да чудовищно! Толпа негодяев на Виа Лате прорвалась сквозь людское скопище, прямо перед церковью Святых Стефания и Сильвестра. У всех на глазах они сбили святого отца с ног как раз в тот момент, когда тот собирался возглавить шествие к месту Большой литании. Прямо мороз по коже.

Излагая свою историю, Альбин становился все более оживленным. Он уже сидел прямо и смотрел на меня с острым волнением в глазах. Вероятно, это происшествие он пересказывал уже отнюдь не впервые.

– Это тогда тебе и досталось? – спросил я его.

– В аккурат да, – приостановил он свое повествование. – Но мне-то еще ничего по сравнению с Его святейшеством… Те негодяи выкололи ему глаза и отрезали язык. Так что ему еще повезло, что он остался в живых.

Ужас на помятом лице Альбина в своей наигранности смотрелся слегка театрально. Контрастом воспринимался и его голос, громкий, но до странности ровный, как будто бы он описывал что-то довольно заурядное.

– И ты все это видел? – воскликнул я завороженно, таким образом подначивая его продолжать.

– Да нет. Я был в полубесчувствии. Меня же вон как приветили!

– Что же случилось с Папой?

– Исчез. Когда я вернулся с папской стражей, его не было и следа. Только пятна крови на мостовой, где его столь жестоко изувечили.

– И что же ты стал делать?

– Я, можно сказать, обезумел. Начал дознаваться, как да что, а назавтра пришла весть, что Папа не мертв, а упрятан в узилище где-то в монастыре на Целиевом холме.

Насчет этого Арн мне ни словом не обмолвился, а между тем это могло сказаться на всем ходе моего дознания.

– Как же он там оказался?

Уголки губ Альбина опустились, а сам он одновременно скруглил и поднял плечи – жест, который у римлян выражает озадаченность.

– Вероятно, туда его утащили те богохульники. Разумеется, едва мы прознали, где он находится, как тут же организовали спасение. Я лично направился туда с отрядом папских стражников и кое с кем из братии.

Он огляделся, словно приглашая соседей по столу внять его рассказу.

– Мы отправили весть в монастырь, где были люди, столь же удрученные происшедшим, как и мы. Позже, тем вечером, Папа Лев был спущен к нам из окна на веревке. Мы ждали на улице внизу и незамедлительно переправили его в безопасное место.

– Чудо, – истово выдохнул я, – просто чудо! Не иначе как на святого отца взирали сами ангелы. Опустить из окна человека – слепого, безъязыкого – поистине кажется деянием за гранью возможного.

Альбин со стуком опустил ложку. Оглядевшись, он неожиданно придвинулся вплотную и ухватил меня за запястье.

– И это чудо, скажу я тебе, было не единственным, – жарко прошептал он. – Когда Его святейшество пребывал в своем темном узилище, к нему туда явились ангелы. Касанием перстов они восстановили ему зрение, а язык у него по их дуновению опять отрос.

Я сидел якобы в оцепенении, выжидая, когда он продолжит.

– Когда мы приняли Папу, он был избит и изранен, но при этом мог видеть и разговаривать! – воздев перст, выспренно воскликнул мой новый знакомый.

– А сейчас он где? – спросил я, надеясь, что звучу с достаточной долей изумления. – Неужто здесь, в этом монастыре?

Альбин выпустил мою руку.

– Сейчас он трапезничает с герцогом Сполетским в приватных покоях аббата. Его святейшество предпочитает уединение. И при этом смиренно молится о прощении своих врагов.

– Да-а… – покачивая головой, протянул я. – Вот это история…

Пока Альбин говорил, монастырский служка поставил передо мной горшок с похлебкой. Я уставился сверху вниз на пищу, чтобы папский хозяин двора не мог разглядеть в моих глазах сомнение.

Несколько позже в тот вечер я полностью изложил историю Альбина на бумаге и оставил ее у службистов герцога Сполетского, распорядившись передать письмо архиепископу Арну сразу же по приходе папской делегации в Падерборн. Люди герцога, вне всякого сомнения, прочтут мой доклад, ну да ничего. Рассказ я изложил точь-в-точь в том виде, как услышал его от Альбина, в расчете, что змеиная мудрость и скептицизм архиепископа рассудят, насколько это повествование правдиво.

 

Глава 3

Рим – июль, первая неделя

В Рим я прибыл спустя ровно пять недель после моего выхода из Падерборна. Путешествие прошло в целом благополучно. Выдавая себя за зажиточного паломника, я снял удобную комнату в недавно построенной гостинице всего в пяти минутах ходьбы от собора Святого Петра. Соседи здесь только и судачили, что о нападении на Папу Льва, хотя насчет того, кто за этим стоял, они терялись в догадках. Разглагольствовать их тянуло единственно о чуде восстановленных глаз и языка Папы. Мало-мальски полезным сведением из тех, что мне удалось по крупицам собрать, была фраза, случайно оброненная хозяином гостиницы. Он упомянул, что знатные семейства Рима брюзжат насчет нахождения Папы Льва во главе Церкви. Когда я прижал его с требованием объясниться, он сказал, что происхождения Лев достаточно скромного, что, по мнению аристократии, подрывает авторитет всемогущего ведомства. Иными словами, многие высокородные римляне считают его за проходимца (повод, на мой взгляд, все же недостаточный, чтобы избивать духовную особу до полусмерти). Предпочитая, впрочем, не совать нос во все сразу, я решил вначале добиться встречи с Павлом Номенклатором и уже тогда расспросить его, что может лежать за такого рода ремарками.

Время для посещения Вечного города было на редкость удачным. Погода стояла превосходная: ночью опускалась умеренная, благостная для сна прохлада, а поутру становилось настолько тепло, что оказалось возможным оставить мой шерстяной франкский плащ в комнате и облачиться в легкую котту из льна. Переодевшись, я прогулочным шагом направился от площади Святого Петра вниз, в хитросплетение римских улиц. Моей целью было подробно осмотреть то место, где на Льва было совершено нападение. По дороге я миновал глыбищу замка Сант-Анджело, пересек каменный мост над грязными водами Тибра и двинулся через узкие трущобные улочки и проулки, где в обшарпанных многоэтажных домах ютилась римская беднота. Скученность там царила такая, что мелкие балкончики выпирали чуть ли не впритык друг к другу, словно и они боролись меж собой за место под солнцем, кое-как проникающим в замызганные, смердящие нечистотами улочки. Город, собственно, остался таким, каким я его и запомнил, – грязным, обветшалым, донельзя запущенным. Величавые памятники былой славы либо развалились сами, либо ушлый плебс растаскал их на строительство. Многие церкви и монастыри были попросту переделаны из гораздо более древних языческих храмов, а более новая доходная застройка сориентирована на продажу и сдачу паломникам. Торговля с приезжими расцветала здесь буйным цветом. Куда ни глянь, всюду тянулись бессчетные лавки со всякими безделушками, дешевые харчевни, таверны и лотки менял. Знаменитая Виа Лата, в противовес своему названию, была не такой уж и широкой – не больше трех туазов вширь. Прямая как стрела, она была вымощена отполированными до блеска щербатыми булыжниками, уложенными еще в древние времена. Дойдя до базилики Святых Стефания и Сильвестра, перед которой произошло нападение, я обнаружил, что она является частью гораздо более крупной, слитной группы зданий. Скопление обветшалых классических строений успело со временем превратиться в жилой квартал, именуемый местными жителями словом «палаццо».

По словам Альбина, нападение на Папу случилось средь бела дня, при стечении народа, а затем Лев исчез. Базилика была самым ближним местом, куда нападавшие могли оттащить свою жертву, поэтому я пересек улицу, толкнул дверь и беспрепятственно зашел внутрь.

Внутри пространство оказалось даже более обширным, чем можно было подумать, глядя снаружи. Я оказался в изначальном атриуме с мраморным полом, центр которого был открыт небу. Темно-красные столпы гранитных колонн подпирали окружающую черепичную крышу. Справа и слева находились закрытые двери, а непосредственно передо мной находился вход в саму церковь. На ближайшей ко мне дверной притолоке виднелись надписи красными и золотыми буквами. Я подошел и прочел список имен – это оказался своеобразный именной перечень святых и мучеников, всего более двадцати. Поверху золотом значились Стефаний и Сильвестр. Многие имена в списке были мне незнакомы, а самое нижнее – Maximus, – судя по всему, было добавлено недавно.

Я как раз вглядывался в список, когда из глубины церкви выплыл человек в поношенной монашеской рясе. Лицо его, некогда пухлое и округлое, обвисало мешочками похожих на жабры брыльев, и вид у него был печальный, осунувшийся. Подрагивая жабрами, он объяснил, что за небольшое воздаяние готов показать мне фиал со святой водой, которой преподобный Сильвестр некогда излечил от проказы императора Константина.

Латынь священника была неспешной и нарочито разборчивой. Вероятно, во мне он углядел паломника-иноземца, которые все как один по-латыни говорят неважнецки.

– Боюсь, что денег со мною совсем немного, так, мелкая горстка монет, – ответствовал я незлобиво. Латынью я овладел еще в отрочестве, а при дворе короля Карла она была вполне в ходу, так что изъяснялся я без труда. – Меня предупредили соблюдать в городе осторожность: как бы кто не подрезал или не отнял кошель.

– Фиал у нас тут – далеко не единственное, – с туманной улыбкой заманивал меня священник. Его крючковатый палец указал на имена, что значились на дверном косяке. – Это у нас святые великомученики, реликвии которых взяты из усыпальниц и помещены на хранение в нашей молельне. Они также открыты взору.

Вообще-то осмотреть церковь изнутри тоже не мешало, поэтому я положил на протянутую ладонь священника пару местных медяков. Судя по тому, как мимолетно усмехнулись его толстые губы, сумма подаяния вызвала у него насмешку, но тем не менее он провел меня внутрь. После яркого атриума глаза мои с минуту привыкали к серому сумраку интерьера. Мой провожатый – судя по всему, это был церковный сторож – явно экономил на свечах: зажжено было всего несколько. Я проследовал за ним в дальний конец нефа, где ступени вели наверх, в молельню. Там на уровне глаз в стене тянулся ряд ниш, каждая локтей пять в ширину и три в высоту, забранная железной решеткой. Служитель церкви остановился у четвертой ниши. Зазоры меж толстыми прутьями позволяли заглянуть внутрь, где по бокам чадили два масляных глиняных светильника и пахло душной застарелой пылью, а посередине виднелся хрустальный сосуд с чистой прозрачной жидкостью.

Перед сосудом лежали какие-то узкие полоски кожи.

– Уздечка лошади преподобного, – учтиво сказал церковник.

Затем, под моим неотрывным взглядом, он счел необходимым сделать пояснение:

– В благодарность за свое исцеление император Константин напросился святому в конюхи и пешком пошел впереди, ведя лошадь Сильвестра вот за эту самую узду. – Сторож многозначительно помолчал. – За небольшую надбавку могу позволить за нее подержаться.

– А можно за эту надбавку еще и пройтись по остальному зданию? – поинтересовался я.

Мой собеседник, очевидно, сделал вывод, что нечего ублажать дальнейшим вниманием эдакого скрягу.

– Обитель оная – частное владение, – сказал он назидательно.

– А я проделал большой путь, чтобы усладиться здешними видами, – искоса посмотрел я на него.

Но церковник-сторож бесцеремонно оборвал меня:

– Базиликой ведает примыкающий сюда монастырь – я, между прочим, из него, – и моя братия не принимает обычных богомольцев. Кто хочет видеть остальное здание, должен иметь при себе приглашение от семейства.

– Что за семейство?

– Это палаццо, – с утомленным вздохом пояснил церковник, – уже которое поколение принадлежит тому самому знаменитому семейству, что дало нам двух Пап: Стефания – третьего с этим именем – и его брата Павла. Последний же в благости своей и от своих щедрот отдал это крыло под церковь Святых Стефания и Сильвестра.

Было ясно, что этот пройдоха не даст мне свободно разгуливать по зданию.

– Тогда, быть может, ты пособишь мне еще в одном деле? – спросил я. – Не можешь ли ты указать, где я могу найти номенклатора Павла, служившего у Папы Адриана?

Старый церковник оглядел меня зорко и недоверчиво.

– Насколько мне известно, он живет там же, где и всегда. – Его настороженные колючие зрачки прошлись по мне еще раз. – Однако если ты собираешься к нему за каким-нибудь благодеянием, то скажу сразу: по восшествии нашего нынешнего Папы Льва Павел ушел в отставку.

– Благодарю тебя. Тогда я знаю, где его искать, – сказал я и повернул на выход в сторону улицы. У себя на спине я по-прежнему чувствовал буравчики глаз старого прощелыги. Он сейчас, должно быть, недоумевал, как этот явный чужак может водить знакомство со столь высокопоставленным членом, пускай и бывшим, папского ведомства.

Вновь выйдя на яркий свет Виа Латы, я направил свои стопы к знакомым очертаниям Колизея. Там я некогда провел зиму со своими полярными медведями и другим зверьем на пути в Багдад – да-да, прямо там мы и обитали! Через три сотни шагов я свернул на боковую улочку и двинулся по ней вверх, к части города, именуемой местными не иначе как disabitato – «необитаемая». Целые районы этого необъятного древнего города оказались заброшены из-за оттока населения ближе к нынешнему столичному центру. Среди полуразвалившихся, поросших бурьяном и чертополохом домов я заприметил одну-две каменоломни и мастерскую по обжигу кирпича, но в большинстве своем люди здесь, похоже, начали вновь кормиться от земли. По дороге мне то и дело приходилось огибать небольшие делянки с овощной рассадой и шаткого вида курятниками, а также преобразованные в виноградники сады, где к тесно растущим лозам лепились незрелые зачаточные ягоды. Встречались и огороды, где брошенные смоковницы оказались облюбованы козами: балансируя на ветвях, эти худосочные создания сжевывали с них листья. Между тем кое-где среди этого запустения попадались прекрасно сохранившиеся дома и постройки. Как раз один из таких домов принадлежал моему другу, бывшему номенклатору, и этот дом я тотчас узнал. Внушительное квадратное строение из ржаво-красного кирпича – можно сказать, вилла – было некогда жилищем видного римского семейства. Вдоль всего фасада строения шла колоннада, из-под сени которой за моим приближением сейчас наблюдали двое слуг. К дому вела широкая ухоженная дорожка из гравия, а вдоль нее по обе стороны тянулись неведомо где и как спасенные останки древних статуй – мраморные торсы без рук и ног, отделенные от тела головы с пустыми глазами и отколупанными носами. Был там и постамент, подпирающий одни лишь громадные ступни в сандалиях, а еще треснутая панель саркофага со сценами охоты – все, что уцелело, несмотря на безжалостное время, и оставалось предметом непреходящей страсти моего друга к истории своего города.

Павел с той поры изменился не сказать чтобы сильно – это был все такой же коренастый коротышка, только седины в его волосах стало больше, а самих волос меньше: как-никак он разменял шестой десяток. Кожа его была бледной, вся в тоненьких прожилках и пятнышках – тоже ничего нового. Судя по отечным мешкам под глазами и лиловатому носу, похожему на сливу, своему пристрастию к вину мой давний знакомый тоже не изменял. Вместе с тем его взгляд не утратил ни остроты, ни лукавинки, да и задорности в нем тоже по-прежнему хватало. Остался и знакомый тик: проходила минута-другая, и часть его лица непроизвольно дергалась, как будто он заговорщически подмигивал решительно всем и вся.

– Зигвульф? – с улыбкой удовольствия и недоумения встретил Павел мое приближение. – Ай да диво! Рад, рад снова видеть тебя в Риме!

Одновременно с возгласами он убрал под мышку какой-то свиток.

Слуга без слов завел меня в дом и препроводил в боковую комнату, где бывший папский номенклатор держал свой персональный архив. Поднимаясь на ноги, Павел бросил свиток на стол, где тот мгновенно скрутился тугим рулоном.

– Ну, рассказывай, как ты и какими к нам судьбами? – энергично встряхивая мне руку, уже вблизи продолжил приветствие хозяин дома. От меня не укрылось, что он, несмотря на свою отставку, по-прежнему облачен в одеяние духовной особы.

– А ну-ка, друг мой, – слегка отстранившись, он смерил меня добродушно-взыскательным взглядом. – Слушай, а ведь ты начал седеть! Хотя всего ничего, самую малость. А так ты ладен и крепок – и выглядишь молодцом.

– Ты тоже не особо изменился, – сказал я ему. – И как так сложилось, что ты по-прежнему занимаешь эту великолепную виллу?

Я приязненно оглядел комнату. Стены ее были расписаны оригинальными фресками – беспечными сценами из сельской жизни: поля, коровки-овечки, сбор урожая…

– Когда я последний раз был в Риме, ты вздыхал, что пользование этим роскошным домом тебе дано лишь на время, так как прежний хозяин пожертвовал его Церкви, так что быть ему вскорости монашеской обителью, – напомнил я бывшему сановнику.

Тот улыбнулся с лисьим лукавством:

– Бывает, знаешь ли, что время ползет черепахой. И ничто не становится столь постоянным, как временное. Эти скриниарии – чернильные души в папском секретариате – все не могут разыскать документ, позволивший мне занять это здание. Ну а пока они этого не сделают – или хотя бы не раздобудут достоверной копии, – выселить меня отсюда они не могут.

Меня отчего-то щекотнуло подозрение, что сей судьбоносный документ благополучно засунут куда-нибудь в тайничок прямо в этой комнате, где мы сейчас стоим.

Павел, оглядывая меня с прищуркой, чуть накренил голову:

– Ну а какими же ветрами, Зигвульф, занесло тебя сюда? Наверное, что-нибудь, связанное с нашим общим знакомым? Я слышал, он вышел в епископы… кажется, Тура?

– Косвенно Алкуин действительно стоит за моим визитом, – чистосердечно признался я, как бы невзначай бросая взгляд на открытый вход в переднюю.

Мой товарищ намек понял и, подойдя к массивной двери, захлопнул ее, после чего возвратился и жестом указал на второй стул возле стола:

– Присаживайся, друг мой.

– Мне тут сказали, ты уже больше не номенклатор? – сев, деликатно поинтересовался я.

– Был им, но, как видишь, отправлен в отставку Папой Львом вскоре после его избрания. Разумеется, у него на эту должность имелся свой человек. Ну а я, понятное дело, не роптал. Так уж заведено в среде папских канцеляристов.

– А скажи мне, – спросил я напрямик, – каков он, Папа Лев?

Брови Павла подались в стороны. Он поглядел на меня обволакивающим взглядом.

– Каков? – переспросил он. – Да ничего особенного и не скажешь. На вид человек невзрачный и посредственный. Но хитрый. А стало быть, недруги его недооценивают.

– Я слышал, в благородных семействах Рима он непопулярен.

– Это как-то связано с твоим прибытием сюда? – Старый знакомый чуть подался ко мне на своем стуле. В его голосе неожиданно прорезались резкие нотки. – Герцоги, графы и прочая знать Льва весьма недолюбливают – более того, презирают, поскольку он не из их числа. В папскую администрацию он пролез, будучи еще скромным молодым алтарником, но постепенно пробрался на самый верх, усадив свой плебейский зад на трон святого Петра.

– Как же ему это удалось? – удивился я. – Неужели аристократии Рима не хватило сил преградить ему дорогу?

Павел, сменив позу, откинулся на спинку стула:

– Для них этот ловкач оказался слишком проворен. Избрался на престол спустя всего сутки после кончины своего предшественника. – Бывший номенклатор смешливо фыркнул: – Почву подготовил, как надо. И проголосовали за него почти единогласно. Должно быть, он вложил в это немало средств.

– То есть он скупил голоса?

– Ну а как иначе? – хмыкнул Павел. – Годы ушли на то, чтобы ключевые места в его канцелярии заняли палатинцы, ну, а если не персоны из самого Латеранского дворца, то, во всяком случае, те из них, кто за свое продвижение отсыпал ему преизрядные суммы. А потому, когда дело дошло до выборов, они не захотели лишиться своих вложений и быть выставленными из канцелярии Папой, не получившим от них достаточной, по его разумению, мзды.

– Это и есть причина, по которой я нахожусь здесь, – раскрылся я. – У члена королевского совета, архиепископа Арна Зальцбургского, лежит целая кипа писем от церковников Рима. Льва они обвиняют во всех смертных грехах – от симонии до адюльтера.

Брови на круглом, в синеватых прожилках лице моего собеседника взметнулись вверх:

– Такую репутацию надо было еще заработать!

Однако мой тон оставался серьезным:

– Арн желает знать, связаны ли как-то обвинения против Папы с тем апрельским нападением на него. По рекомендации Алкуина выяснить это дело послали меня. Ты же был указан в качестве полезной связующей нити.

Павел с полминуты помолчал.

– Ну а если, скажем, имена тех обидчиков будут установлены, что тогда? – спросил он негромко.

– Этого пока не решено. Я здесь лишь затем, чтобы потихоньку собрать сведения. Ты поможешь мне в этом?

Последовала еще одна пауза, после чего мой старый друг с саркастичной усмешкой произнес:

– Конечно, я помогу тебе, Зигвульф… Безделье стало мне понемногу наскучивать. А в книге пословиц есть одно весьма мудрое изречение: «У Господа для его промысла припасено все, даже зло на черный день».

Он неторопливо поднялся:

– Но сперва давай подкрепимся. Как раз в это время дня у меня главная трапеза. Никаких излишеств: пищеварение у меня уже не то, чтобы злоупотреблять скоромным.

* * *

За копченой рыбой с соусом из фенхеля, а также хлебом и фруктами я поведал Павлу о том, что мне рассказал Альбин, и о своем посещении церкви Святых Стефания и Сильвестра.

– Я рассчитывал осмотреть ту церковь изнутри. Мне думается, что налетчики могли вначале затащить Папу туда, пока не показалась стража.

– То здание было некогда храмом Непобедимого Солнца, – рассказал хозяин дома, ловко отделяя от костей мясо сардинки. – А теперь это обитель Бога и монастырь, которым управляют приехавшие из Константинополя греки.

– А не могло ли у греков быть каких-то своих счетов со Львом, которые они вознамерились свести? Ведь та расправа по своей пылкости вполне в их духе, – заметил я.

– Ты имеешь в виду то, что они попытались выколоть ему глаза и отрезать язык?

– Да. Ведь так, кажется, заведено у греков Византии, когда они желают низложить неугодного им императора?

Признаться, я размышлял над этим во время своего неблизкого пути из Падерборна.

Бывший номенклатор возложил очищенную от костей рыбу на ломоть хлеба.

– Помнится, именно такой каре подвергла своего сына Константина императрица Ирина, чтобы захватить себе всю полноту власти. Ослепила его и заточила в монастырь.

Он откусил от хлеба с рыбой и, пожевав, продолжил:

– Однако есть существенная разница: язык Константину греки не отрезали. Ослепить его ослепили, но горящими угольями, а не острием ножа. – Он издал степенную отрыжку. – И свое дело они сделали успешно. Константин у них на этом свете не задержался: ушел в считаные дни.

Я понял, куда клонит собеседник, и сказал:

– Стало быть, тебе не верится, что Папе Льву в его заточении явился ангел и восстановил ему речь и зрение?

– Возможно, это было некоторым домыслом со стороны Папы и его приближенных. А что, рассказ чудесный! И привносит ореол святости в дурно пахнущую, в общем-то, историю. – Павел промокнул рот льняной салфеткой. – На мой взгляд, версия об участии в нападении греков несколько надуманна. Из того, что рассказал тебе Альбин, следует, что нападавшие на Папу были просто наймитами из трущоб. При желании их, в общем-то, можно выследить.

– У тебя есть среди таких людей связи?

В моем голосе сквозило удивление вперемешку с надеждой.

– Разумеется, не прямые, – ответил бывший сановник уклончиво. – Ты, вероятно, припоминаешь, что в бытность мою номенклатором я, помимо прочего, занимался возвращением реликвий раннехристианских мучеников. А это подразумевало выход на целый ряд посредников, имеющих дело с запретным товаром из мест погребения. Так что, может статься, они о чем-то таком наслышаны.

Павел жестом подозвал слугу, чтобы тот убрал со стола посуду.

– Возвращайся сюда дня через три, друг мой. Быть может, к той поре у меня будет чем с тобой поделиться.

Когда мы поднимались из-за стола, я поблагодарил его за помощь и гостеприимство.

Бывший номенклатор лишь отмахнулся:

– Друг мой Зигвульф, этим городом заправляют три группировки – знать, купцы и духовенство. Из них самая пронырливая действует в кулуарах Латерана. Если выяснится, что кто-нибудь из тех негодяев, что участвовали в нападении, окажется замешан и в попытке выселить меня из этой уютной резиденции, то я буду щедро вознагражден. Вернее сказать, отмщен.

– Даже если Арн и прочие члены королевского совета ничего против них не предпримут?

Павел снисходительно усмехнулся:

– Приведу еще одно изречение: «Дом праведника стоит и тогда, когда неправедные рушатся».

 

Глава 4

Три дня прошли ни шатко ни валко. Когда я возвратился на виллу Павла Номенклатора, тот ждал меня в компании смуглокожего человека среднего роста, чьи мелкокурчавые волосы по бокам были обриты: посередине его головы пролегал лишь гребень шириной в пятерню. От этого вид у него был варварски устрашающим. А еще у него была широченная шея – я таких, право, и не видывал. Могучая, она начиналась сразу под ушами, шла вниз и плавно переходила в широченные покатые плечи. Свободная внапуск туника не скрывала объемистой, как бочка, груди.

– Зигвульф, – с ходу начал хозяин дома, – я бы хотел познакомить тебя с Теодором. В прошлом он бывал мне весьма полезен в тех случаях, когда приходилось иметь дело с особенно несговорчивыми согражданами.

Я учтиво кивнул новому знакомому. Он поглядел на меня совершенно бесстрастно. Глаза у него были темно-карими, почти черными.

– Теодор живет в квартале близ Марсова поля. Он говорит, что в конце апреля одна из тамошних уличных банд направо-налево сорила деньгами. По его подозрению, этим выродкам было заплачено за какую-то прибыльную, а значит, важную работу.

– По времени это определенно совпадает с нападением на Папу Льва, – кивнул я.

– Теодор знает, где можно разыскать одного из главных заводил того отребья. Звать этого мерзавца Гавино.

Я снова вскользь глянул на смуглого здоровяка. Он до сих пор не шевельнул ни мускулом, а на меня смотрел пристально-немигающим взором, под которым делалось неуютно.

– Этот Гавино что, представляет для нас некий интерес? – осведомился я у Павла.

– Думаю, да. – Мой друг запустил руку за пазуху своей ризы и вынул оттуда какую-то плоскую металлическую вещицу, дюйма три в длину и два в ширину. – Вот это Гавино принес одному из дельцов, промышляющих краденными из захоронений ценностями.

Павел протянул мне эту вещицу. Это была поясная бляха – золотая, с резным орнаментом. Посередине на ней было литое изображение грифона – полульва-полуорла.

– Ух ты! Откуда это? – удивился я.

– Судя по характерному стилю, из клада аваров.

Сокровища аваров… Переспрашивать не было нужды. Когда войско короля Карла под началом герцога Фриульского сокрушило последний оплот аваров, оно сделало там ошеломительную находку: множество ларцов с золотыми солидами – монетами византийской чеканки.

Всем было известно, что уже издавна императоры Византии платили аварам подобие дани за то, чтобы те их не трогали. В некоторые годы плата доходила до ста тысяч золотых монет. Драгоценного металла у аваров скопилось столько, что они даже не знали, куда его девать. Лишь малая его часть шла на переплавку, после чего за дело брались аварские золотых дел мастера и выковывали различные вещицы: накладки на шлемы и уздечки, поясные орнаменты, украшения для стремян, оружия и доспехов… Остальное так и оставалось в виде монет. Сокровища аваров доставили королю Карлу на пятнадцати обозных телегах, доверху заваленных мешками с золотыми динариями. Этот груз с лихвой окупал все затраты на войну.

– Как же эта вещь попала в руки римского разбойника? – задал я вопрос, крутя пряжку в руках. Работа была добротная, хотя не сказать чтобы тонкая. Кстати вспомнилось, что король Карл изрядную долю трофейного аварского добра отослал в Рим, в знак признательности Церкви.

– Это вопрос, который я попросил Теодора задать напрямую Гавино, – ответил мой друг. – Причем без промедления. А то как бы он, узнав, что Теодор имеет к нему вопросы о появлении этой бляхи, не сделался бесплотным и бессловесным.

Эта ремарка заставила меня призадуматься насчет репутации Теодора среди римского отребья.

– Если эта вещь была частью оплаты Гавино за нападение на Папу, то я бы не возражал присутствовать при расспросах, – сказал я, возвращая бляху.

Павел, пряча вещицу в потайной карман, поглядел на меня с хитрецой:

– Именно этих слов я от тебя и ждал. Однако Теодор вряд ли пожелает взять тебя с собой. Гавино обитает в очень… я бы сказал, крайне неспокойном квартале.

Я попробовал взроптать:

– Если уж на то пошло, у меня за плечами выучка кавалериста в войске Карла! Если бы ты одолжил мне добрый меч, я бы смог постоять за себя.

– Про меч, Зигвульф, и думать забудь. Всякий, кто заходит на Марсово поле препоясанный мечом, напрашивается на беду. Среди трущоб в ходу кинжалы. – Отставной номенклатор насмешливо прищурился и добавил: – Я уговорил Теодора взять тебя на Марсово поле, если ты наденешь вот это.

Он хлопнул в ладоши, и в комнату вошел слуга, несший перед собой солдатскую кольчугу.

– Где вы такое раздобыли? – воскликнул я, когда кольчугу протянули мне для осмотра. Вещь была поистине древней, с проржавленными кольцами, а ее кожаный подклад зеленел плесенью. И форма, и вид намекали на многовековой возраст.

Павел хохотнул:

– Спору нет, вещь старинная, но уберечь от ножа тем не менее может.

Я недоуменно уставился на него.

– Мне ее пытался всучить один мошенник, – объяснил бывший сановник. – Говорил, что нашел ее в христианской могиле и что это и есть та самая кольчуга, которая некогда была на святом Ипполите – римском воине, за веру разорванном надвое лошадьми.

Я принял кольчугу и осмотрел ее более внимательно. Под ржавчиной и плесенью она была, в общем-то, в целости.

– Попытка состарить это изделие удалась не ахти, – отметил Павел. – Ржавь здесь только на поверхности и легко оттирается. Могу также заверить, что и строение колец не соответствует заявленной эпохе.

Я покосился на Теодора.

– Если я ее надену, тебя это устроит? – спросил я.

Тот в ответ неохотно кивнул.

– Нацепи под свой балахон, – сказал он и поглядел вверх, на безоблачное небо. – Застать Гавино в его лачуге надежней всего среди дня. Он, как и все они, прячется от света солнца. Так что пора в путь.

* * *

На пути к центру города мне пришлось вспомнить, как тяжело давит на плечи кольчуга. Когда едешь верхом, ощущение это не столь заметно, а вот при пешей ходьбе оно становится поистине обременительным. Теодор посоветовал мне сместить побольше веса на бедра, а для этого туже затянуть пояс. И тем не менее к той поре, как мы поравнялись со злачными местами Марсова поля, я уже натер себе плечи до кровавых ссадин. Между тем мой спутник скупо произнес, что внимания нам следует привлекать как можно меньше. Сам он поверх своей необычной прически напялил широкополую соломенную шляпу. Оружия при нас не было. В план входило непринужденно подойти к пятиярусному многоквартирному дому, где на нижнем этаже обитал этот самый Гавино, расспросить его насчет золотой бляхи и убраться подобру-поздорову, пока о нашем визите не прознали его дружки-головорезы. Как именно думал Теодор проводить дознание, мне известно не было, и по дороге я прикидывал, сможет ли зловещая репутация моего спутника развязать разбойнику язык настолько, что он выдаст нам все необходимые сведения. Честно говоря, я в этом сомневался.

Мы ступили в трущобы – лабиринт узких кривых улочек, иногда настолько тесных, что двоим не разойтись. Строения имели вид облупленный и убогий. В основном это были трех– и четырехэтажные дома с грязными стенами, испещренными надписями и непристойными картинками. Подножия стен были в черно-зеленых пятнах плесени. Теодор указал на своеобразные метки, оставляемые паводками, когда мутные воды Тибра из года в год в канун весны выходят из берегов. Везде виднелись смрадные груды мусора. Тощие кошки пробирались через открытые сточные канавы, а своры лохматых собак обнюхивали там вздувшиеся, неузнаваемые в своей гадкости предметы. В воздухе воняло отбросами, гнилью и кое-чем похуже. Грубо намалеванные вывески указывали на лавки и таверны, хотя в середине дня большинство их было закрыто, а зной загонял людей под крыши. Тут и там шныряли стайки малолетних оборванцев, а несколько неряшливого вида женщин тащили ведра с водой. Павел, помнится, говорил, что многие из акведуков, некогда снабжавших город водой, от ветхости пришли в негодность. Народ обходился водой из местных колодцев и в чем мог тащил ее по домам.

Мы якобы непринужденно шли прогулочным шагом. Из-под широких полей шляпы мой спутник то и дело чутко поглядывал из стороны в сторону, проверяя боковые проулки. Раз или два он заводил меня в подворотни, и мы приостанавливались, выжидая, не идет ли кто за нами следом. Вскоре я совершенно перестал ориентироваться. Мы были уже глубоко в тенетах улиц, когда Теодор неожиданно метнулся в такой узкий закоулок, что я едва втиснулся следом за ним. По обе стороны от нас вздымались замызганные стены каких-то вековой давности складов, переделанных под жилье. От едкой, всепроникающей вони мочи першило в горле. Откуда-то сверху из открытого окна доносились сварливые голоса: шла перебранка между мужчиной и женщиной, резким эхом отскакивающая от стен.

Через дюжину шагов вдоль закоулка Теодор своим мясистым плечом налег на дверь и тихо выломал запор. В подворотне он по щербатым ступеням лестницы поднялся на этаж, где повернул в короткий коридор с полудюжиной дверей.

Ступая легко и бесшумно, мой спутник остановился перед третьей дверью и постучал. Я ждал в полушаге за его спиной. За одной из дверей орал младенец. Пахло вареной капустой. На стук Теодора никто не откликался, и я уже подумал было, что мы зря потратили время. Осторожно прислонясь к стене, я попытался хотя бы мысленно отрешиться от несносного веса кольчуги у себя на плечах.

Теодор постучал снова, более настойчиво, и из-за двери впервые откликнулись. Слова, судя по всему, произносились на местном римском диалекте, но было понятно, что хозяин жилья велит нам убираться. В ответ мой новый знакомый пробормотал что-то невнятно-просительное и постучал в третий раз. На этот раз в ответ, по всей видимости, послышалось что-то ругательное, и к двери изнутри зашлепали шаги.

Дверь приотворилась, и в щели проглянуло заспанное небритое лицо с черной щеткой щетины и рябью оспин на щеках и подбородке. Взгляд открывшего нам человека остановился на Теодоре. Его припухшие со сна глаза тревожно распахнулись, а сам он дернулся назад, одновременно захлопывая дверь. Однако нежданный гость опередил его: сунув в зазор ногу, он налег на дверь и ворвался внутрь.

Гавино – а это, похоже, был именно он – оказался прытким, как кошка. Одетый в одну лишь длинную рубаху, он в один взмах своих голенастых ног проскочил через комнату и подлетел к раскрытому окну. Одну ногу он перекинул через подоконник и собирался уже спрыгнуть, но Теодор успел ухватить его за подол рубахи сзади и заволочь обратно. Я при этом все еще стоял в дверном проеме.

– Закрой за собой дверь, – тихо скомандовал мой товарищ.

Я так и сделал, а повернувшись, увидел, что Теодор скрутил Гавино руки за спину, а свободной пятерней зажал ему рот. Местный обитатель был примерно моего роста, а сложения сухопарого и костлявого, с запавшими и словно дремлющими глазами.

В комнате царил беспорядок. На узкой кровати у стены валялась скомканная простыня. Со вбитых в штукатурку гвоздей свисало тряпье, а одежда частично валялась и на пятнистых от грязи щербатых половицах. На столе были раскиданы увядшие остатки недоеденной трапезы, рядом со столом стояла скамейка… Частично наполненное ведро в углу служило отхожим местом. Здесь же рядом стояла кадка того, что должно именоваться свежей водой, только была она с пленкой чего-то похожего на грязную накипь.

Разбойник оторопело закатил глаза, в то время как жестокосердный гость подтащил его к кровати и с размаху бросил вниз лицом на засаленный тюфяк.

Упершись Гавино коленом в спину, Теодор захлестнул ему сведенные за спиной руки кожаным ремешком, выхваченным из-за пазухи. Затем он встал и сноровистым движением перевернул разбойника, посадив его спиной к стенке.

– Этот господин желает знать, входил ли ты в шайку, что совершила налет на Папу Льва, – низким, слегка гудящим голосом сказал мой спутник.

Взгляд Гавино скользнул в моем направлении.

– Хочет знать – пусть раскошелится, – с вызовом бросил он.

Теодор со знанием дела двинул ему по лицу – это был короткий, выверенный удар, что распарывает губы о зубы. Голова разбойника стукнулась о стенку.

Когда Гавино снова сел, он сказал своему противнику что-то ругательное – судя по всему, на местном диалекте. Теодор ударил снова, с такой же резкостью и по тому же месту.

– С господином разговаривай только на латыни, чтобы он тебя понимал, – прогудел он. – Ты был с теми, кто напал на Папу?

Гавино в ответ вызверил глаза, но ничего не ответил.

Теодор поворотился ко мне:

– Будь так добр, наполни то ведро со ссаками, – попросил он.

До меня не сразу дошло, что он просит добавить воды в емкость для отправления естественных надобностей. Просьбу я выполнил. Теперь ведро было на две трети полно мерзостной, разбавленной водой мочи, где также плавал одинокий кусок кала.

Руки Теодора работали умело и проворно. Он ухватил Гавино за лодыжки и поднял в воздух, головой вниз. Костлявый разбойник не мог много весить, так что мой напарник протащил его через комнату, как какой-нибудь крестьянин тащит на рынок курицу.

– Держи ведро, чтоб не упало, – велел он мне.

Я стал придерживать посудину, а Теодор начал клонить к ней голову жертвы. Гавино барахтался, как рыба на крючке, силясь уклониться. Тогда незваный гость спокойно приподнял его и, по-прежнему держа его на весу, коварно дал ему коленом по лицу. Пленник обвис, частично оглушенный, и оказался погружен головой в ведро. Подержав его там секунду-другую, Теодор выпростал ему голову наружу. С длинных намокших волос обильно потекла зловонная влага.

– Отвечай на мой вопрос, – призвал мой товарищ.

Гавино по-прежнему висел головой вниз, отплевываясь и сипло дыша.

– Опусти меня, – сдавленно выкашлял он. – Скажу все, что ты хочешь знать.

Теодор опустил его обратно на кровать. Разбойник, закашливаясь, давился воздухом. Лишенный возможности отереть себе лицо, он закатывал глаза и встряхивал головой.

– Не заставляй меня ждать, – предостерег его Теодор.

– Я был среди них, – выдохнул Гавино.

– Кто тебя нанял?

– Не ведаю. Было лишь указано, где собраться, а еще принести с собой нож или дубину.

– А на кого готовилось нападение, сказано не было?

– Только что дело будет легче легкого. Один из полудюжины толстобрюхов, и все они безоружны.

– Что еще?

Горе-налетчик по неосторожности провел по губам языком и, скривившись, был вынужден сплюнуть, чтобы как-то избавиться от послевкусия.

– Что еще? – строго повторил Теодор.

– Дождаться, когда они спешатся, – тревожно зачастил Гавино, – и наброситься на главного из них. Только на него одного: он и был для нас целью.

Тут вмешался я:

– Откуда вы знали, кто именно среди них главный?

Наша жертва поглядела на меня покрасневшими, слезящимися глазами:

– Он один был такой… весь важнеющий, в золотом шитье. У него и шапка была не как у остальных – такая высокая, все равно что серебряная.

– И этого хватило, чтобы из всех выделить именно его? – спросил я.

– Так ведь дело-то нехитрое! – затравленно осклабился разбойник. – У остальных-то просто дурацкие шапочки, лиловенькие. А двое так и вовсе были затрапезники.

– Какие еще были у вас указания? – возобновил дознание Теодор.

– Нам посулили надбавку – точнее, тому, кто выколет ему глаза и отрежет язык.

Гавино закашлялся – кашель вырывался из его горла надрывными спазмами, и казалось, что он подавился или что его сейчас вырвет.

– Довольно. – Мой спутник с мрачным видом залепил ему оплеуху. – Не трать мое время. Рассказывай, что было дальше.

– Мы сделали, как нам было велено: сбили его с ног, немного почиркали ножичком, ну а затем бросили его в ближней церкви.

– А затем?

– Взяли свои деньги и ушли. А меховую шляпу больше не видали.

– Что еще за шляпу?

– Да того оглоеда, что появился и дал нам последние наказы. Долговязый такой и в меховой шляпе – вид, как у полоумного.

– И сколько же вам дали? – спросил я.

– Да негусто, – не замедлил с ответом Гавино. Похоже, он уже понемногу очухивался и вновь принимал строптивый вид.

Что-то подсказало мне задать еще один вопрос:

– Та золотая пряжка, видимо, составила хорошую цену?

Гавино, по недомыслию, заартачился:

– Тоже мне цена, за какую-то там бляху!

На этом он и попался. Теодор снова ухватил его за лодыжки и стал поднимать.

– Стой! – забеспокоился разбойник. – Та бляха – совсем иное дело!

Мой помощник уронил его обратно на кровать.

– Объясни, – потребовал он.

– Мы с ребятами решили, что нам недодали. Подумали взять надбавку за свои труды. Если уж брать, то с того, с кого нам по праву причитается.

– И с кого же именно? – слегка опешил я.

– А с тех толстосумов, которых мы перед этим отогнали.

– Но ты же сказал, что вы не знали, кто они, – угрожающе заметил Теодор.

– Это пока мы не сделали работу, – пояснил Гавино. – А затем Беппо сказал, что тот поп, которому мы намяли бока, был на самом деле Папой.

Он нервно шмыгнул носом.

– Но ведь вы должны были узнать его по внешности, – ухватился я за пришедшую мне в голову мысль. – Это же Папа!

– Да мне без разницы! Я в церковь не ходок. А те попы были все такие выхохленные со своими шляпами, мантиями да каменьями – поди разбери, кто из них кто!

– Вернемся к золотой бляхе! – рыкнул Теодор. – Где ты ее раздобыл?

– Беппо сказал, что знает, где живет один из тех остальных.

– Вот как? Который же именно?

– Ну этот, тоже из расфуфыренных. Мы прикинули, что он побежал за подмогой, а потому у него в доме сейчас все двери настежь. Беппо знал, куда идти, и знал, что там есть чем поживиться. Сам он уже успел напялить на себя крест с каменьями, на золотой цепи. Как раз с того расфуфыренного и сорвал.

– А что потом?

– Отправились все к дому того святоши и нагнали страху на слуг. Те побоялись нас остановить. Мы забрались внутрь и похватали что подвернулось под руку. Мне вот досталась та бляха. Остальные тоже не зря сходили: в сравнении с изначальным кушем вышло сам-два.

Теодор поворотился ко мне:

– Ну что, услышал достаточно? – спросил он.

Я кивнул.

Мой спутник оторвал от простыни два лоскута – один он, скомкав, сунул разбойнику в рот, а другим обмотал кляп вокруг лица.

– Пора уходить, – заторопил он меня к выходу.

* * *

В той комнате мы пробыли слишком долго.

Когда мы ступили из закоулка на пустую улицу, воздух пронзил резкий пронзительный свист – пугающе близко.

Теодор положил мне на спину свою мощную длань и слегка подтолкнул.

– Беги! – бросил он.

Следом раздался еще один посвист, на этот раз откуда-то сверху, то ли с крыши, то ли из окна над головой. Я припустил вниз по узкому сырому коридору улицы, избегая коварной слизи в срединном водостоке. Бегун из меня не ахти, а вес кольчуги замедлял мой бег еще сильнее. Куда бегу, я понятия не имел, пока откуда-то сзади голос Теодора не прокричал:

– Второй поворот налево!

Я свернул за угол. Сердце мое билось у горла и срывалось к ногам. Пробежал я еще всего ничего, а уже отчаянно хватал ртом воздух. Впереди открывался кривой переулок, шириной от силы полтора туаза. Там из подворотни вышагнул некто, карауливший мое приближение, и преградил мне путь. Был он невысок ростом, жилист и вид имел достаточно свирепый. Нас разделяло шагов тридцать, не более, и видно было, как в руке у него блеснул нож. Но если сейчас остановиться, то меня неминуемо настигнет погоня. И я продолжал топать, в то время как появившийся передо мной незнакомец гибко пригнулся, выставив одну руку вперед – дескать, стой, – а в другой держа нож острием вниз. Не останавливаясь, я с ходу ринулся на него в надежде сбить на сторону. Но он оказался проворен и опытен: с моим приближением порывисто подался в сторону и левой рукой ловко ухватил меня за котту, после чего рванул меня к себе и ткнул ножом мне в бок – отработанный удар снизу вверх, чтобы всадить лезвие меж ребер.

Клинок ткнулся в железные кольца кольчуги, но укол боли свидетельствовал, что острие пусть неглубоко, но все-таки проникло под нее. Но не иначе как по прихоти фортуны кончик лезвия застрял в металлических кольцах. На лице моего злосчастного убийцы мелькнуло удивление, я же, используя свой вес, сумел вырвать котту из его хватки, а свободной ладонью рубануть его сзади по шее. От внезапности злодей всхрюкнул, и мы с ним вдвоем, потеряв равновесие, повалились на грязные булыжники улицы. За одной милостью фортуны последовала другая: мое отяжеленное кольчугой тело при падении жестко припечатало противника сверху по лицу. На мгновение он как бы оцепенел, а рука его стала слепо нашаривать оброненный кинжал. Откатившись чуть в сторону, я вскарабкался на четвереньки и по-собачьи кинулся вперед, запуская пальцы в длинные смоляные волосы моего недруга. Крепко ухватив их, я что было силы саданул его головой о булыжники. Глухо стукнул о камни череп, и мой противник обмяк. Я же, не жалея сил, еще дважды с пыхтеньем шарахнул его головой о камни, а затем поднялся, оставляя внизу неподвижное тело.

Теодора нигде не было видно. Где-то в отдалении слышались постепенно угасающие крики. Вновь раздался посвист, но уже ощутимо слабее. Складывалось впечатление, что мой товарищ уводит погоню куда-то в другую сторону. Мелькнула мысль податься ему на помощь, но я ее отставил: такой человек, как он, вполне способен был и сам сладить с возникшим затруднением. После нескольких глубоких, до отказа, успокоительных вдохов и выдохов я опять припустил бегом, однако теперь чувствовал себя более собранно. Оставалось надеяться, что банда Гавино выставила у меня на пути всего один заслон и что, меняя путь следования, я сумею успешно запутать следы. Поэтому я стал делать на ходу ложные петли, внезапные зигзаги и повороты, а когда ощутил, что погоня вроде как унялась, постепенно перешел на шаг, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.

Послеполуденная пора между тем шла на убыль, и на улицах появлялось все больше народа. Я смешался с уличным людом, подстраивая под него свой шаг, и так постепенно оказался в более благополучном квартале, где и публика смотрелась зажиточней и почтенней. Оглядевшись в очередной раз, над домами я различил громаду Колизея и, используя ее как ориентир, направился в сторону disabitato.

* * *

Павел мое приключение в трущобах – допрос с пристрастием, бегство и схватку в проулке – воспринял, как мне показалось, как-то несерьезно.

– Вот видишь, что значит святая рубашка на теле! – подтрунил он. – Значит, реликвия и вправду была подлинной: молодец святой Ипполит!

Мне же сейчас было отнюдь не смешно.

– Что же там сталось с Теодором? Его ведь, возможно, уже и в живых нет! – попытался я вернуть собеседника на серьезный лад.

– Насчет Теодора не переживай, – сказал мой друг со степенной невозмутимостью. – Он знает наперечет все проулки и окольные пути. Шайка Гавино выпроводит его со своей территории и на этом угомонится.

– Но меня-то член той шайки чуть было не вспорол! – запальчиво напомнил я.

– Ты – иное дело. Здесь ты чужак, расправиться с тобой было в порядке вещей. А вот навреди они Теодору, то это обернулось бы крупной междоусобицей с его сорвиголовами, а им этого не нужно.

Вместе мы снова прошли в комнату, где Павел держал свои архивы. Он указал мне глазами на стул, а сам, тоже усевшись, положил перед собой вощеную дощечку и изготовил для записи античный стиль – тонкой работы, с изящной резьбой по слоновой кости.

– Так что ты выведал из своей задушевной беседы с Гавино? – спросил меня мой друг.

Я рассказал о том, как разбойника, которого мы допросили, вместе с его шайкой наняли для налета и как они в назначенный день исполнили данные им указания.

– Было бы большой удачей, если б нам удалось выявить эту самую Меховую Шляпу, – подытожил я. – Хотя она оказалась надежным средством маскировки. А потому нам известно лишь то, что тот человек был высок ростом и что, кроме него, Гавино не встречался ни с кем, кто стоял за нападением.

Павел кончиком стиля неторопливо почесал себе возле уха.

– Ты прямо-таки убежден, что Гавино не получил точного описания человека, на которого им вменялось напасть? Неужели лишь то, что в группе всадников он будет самым разодетым? Как он там выразился – в «важнеющем одеянии»?

– Таковы были его слова.

Бывший номенклатор с довольным видом сплел перед собой пальцы:

– Ну что ж. Какая-никакая, а нить у нас есть. Может, она и впрямь выведет кое к кому из заговорщиков.

Я озадаченно нахмурился:

– Боюсь, что не вполне тебя понимаю.

– А вот ты сам задай себе вопрос: почему это заговорщики не предоставили шайке портретного описания Льва? Ведь так было бы и надежней, и проще.

– Ну… быть может, Льва трудновато описать? – предположил я. – Скажем, из-за заурядной внешности?

– Внешность у него и в самом деле непримечательна, позволь тебя заверить. Но вспомни и заявление Гавино насчет того, что двое из тех священников были «затрапезниками» – то есть не имели на себе церемониальных облачений. С чего бы вдруг?

– Кто знает, – не нашелся я с ответом. – Может, те двое припозднились и у них просто не было времени нарядиться подобающим образом…

Павел поглядел на меня с мягким укором:

– Обряд Большой литании – одно из самых важных таинств по церковному календарю и проводится неукоснительно из года в год, в одно и то же время. Так что из лиц, рукоположенных в церковный сан, в напоминании на этот счет не нуждается никто.

Мало-помалу направленность его мысли становилась мне ясна.

– Ты полагаешь, – спросил я, – что двое из тех всадников нарушили правильность облачения именно для того, чтобы Гавино с сообщниками их случайно не задел?

– Похвально, Зигвульф! Для старших сановников явиться на празднество литании без церемониальных одеяний просто немыслимо. – Мой собеседник стал поигрывать стилем. – Подряжать на дело шваль вроде Гавино – вещь достаточно рискованная, чреватая множеством недоразумений и ошибок. Ведь в суматохе свалки тумаки подчас могут достаться не тому, кому они адресованы.

– А как же насчет остальных сановников, которые были облачены как подобает? Ведь им те самые тумаки грозили непосредственно!

Павел пожал плечами:

– Думаю, заговорщикам до этого не было дела. Главное, чтобы налетчики добрались до Льва, не спутав его с теми двумя «затрапезниками».

– Если ты прав, то выходит, тем двоим о нападении на Папу было известно загодя?

– Именно.

– А можем ли мы выяснить, кто это мог быть?

– Без труда, – хмыкнул мой товарищ. – При обряде Большой литании честь сопровождать Папу отводится лишь самым старшим сановникам. Это привилегия, которую Церковь ревностно блюдет.

Намек провоцировал на вполне определенный вывод.

– Получается… заговор против Папы вынашивался на самой верхушке церковного ведомства?

Павел ответил не сразу. Некоторое время он сидел ровный, недвижимый и занятый своими мыслями. Наконец, он сдержанно произнес:

– Церковников из собора Святого Иоанна, что на Латеранском холме, хлебом не корми, а только дай поинтриговать. И чем выше они поднимаются по службе, тем сильнее их бередят соблазны и амбиции.

Теперь я понимал, отчего мой друг так доволен собой.

– А у тебя, видимо, есть возможность узнать, который из них в тот день и час не имел на себе должного церковного облачения?

Легкая усмешка чуть оживила лицо бывшего номенклатора:

– Среди тамошних скринариев у меня остались неплохие осведомители.

– Только прошу тебя: используй их осторожно, – улыбнулся я. – Архиепископ Арн желает, чтобы ход дознания держался в тайне.

– Не беспокойся, Зигвульф. Мои расспросы будут очень ненавязчивы. – Щека Павла дернулась тиком, вызвав секундную паузу. – Ризы, надеваемые по большим празднествам, имеют огромную ценность. Они приравниваются к церковным сокровищам: выдаются строго в определенный день, а после обряда подлежат сдаче в ризницу хранителю сакристии и церковной утвари. Ну а его служки дотошно помечают все: кому именно было выдано облачение, на какой срок, когда возвращено и так далее. В скринариуме я знаю кое-кого, кто может пошерстить для меня книги учета.

Упоминание ценностей напомнило мне о золотой бляхе из сокровищ аваров.

– Кстати, о той аварской пряжке, – сказал я. – В оплату налетчикам она не входила.

В кои-то веки на лице Павла мелькнула растерянность.

– Тогда как она оказалась в руках Гавино?

– Ее он похитил непосредственно в доме одного из тех всадников.

Я рассказал моему другу про то, как разбойникам пришло в голову обчистить дом одного из священников, что сопровождали Папу к обряду.

– Он сказал, чей это был дом или хотя бы где он находился?

Я в ответ покачал головой.

– Жаль, – вздохнул Павел. – После того, что произошло сегодня, Гавино заляжет на дно. Второй раз так запросто взять его за бока мы уже не сумеем.

– А мне кажется, одна нить у нас все-таки есть. Гавино утверждает, что кто-то из его шайки сдернул с того самого священника некий ценный крест. Крест висел у него на шее, на золотой цепи. Может, со временем он и всплывет. Во всяком случае, ты мог бы расспросить о нем дельцов, с которыми водишь знакомства.

Отставной номенклатор посветлел лицом. Я заметил, что белки его глаз испещрены красными прожилками, а обвисшие мешочки под глазами придают ему сходство с определенными породами охотничьих собак.

– Нагрудные кресты высшего духовенства учитываются не менее тщательно, чем церемониальные ризы, хотя и другим ведомством, – пояснил он. – А на ношение выдаются аркариусом, главным казначеем. У моего человека я могу спросить, значится ли в сокровищнице пропавшим некий нагрудный крест и кому именно он выдавался.

Павел поднялся и, обойдя стол, положил ладонь мне на плечо.

– Зигвульф, друг мой. Ты уж прости меня за насмехательство над твоей нынешней трущобной эскападой. Но вот что я тебе скажу со всею серьезностью. Если вдруг Гавино с его шайкой вздумают тебя прикончить или же мысль от тебя избавиться придет каким-нибудь злоумышленникам, что стоят за заговором и знают о причине твоего приезда в Рим, то было бы благоразумней, если б ты оставил свое нынешнее обиталище и перебрался сюда, на эту виллу.

 

Глава 5

Кем бы ни был тот самый скриниарий на Латеранском холме, но запрошенные Павлом имена он разнюхал действительно быстро.

– Пасхалий и Кампул, – уже назавтра объявил мой друг. – В день нападения на Льва ни тот ни другой не получали из ризницы своих церемониальных одеяний. А между тем оба состояли в праздничном шествии – более того, в папском сопровождении.

– Они занимают при Папе какие-то важные должности? – спросил я. – Это, так сказать, верхушка?

Стоял прекрасный июльский день. В прозрачной синеве неба недвижно висело несколько невесомых, словно подбитых пухом, облачков. Мы вдвоем стояли в саду, куда мой друг вывел меня для ознакомления со своей коллекцией спасенных скульптур.

Он приостановился отколупнуть засохшую птичью пачкотню с мраморной фигуры женщины. Статуя была натуральных пропорций, хотя над шеей отсутствовала голова. Оставалось лишь гадать, было ли ее лицо столь же безупречно, как тело в скромной, ниспадающей складками столе, из которой проглядывала одна обнаженная рука.

– Самая что ни на есть макушка, – ответил Павел на мой вопрос. – Кампул значится при Папе сацелларием. То есть он распоряжается выплатами из папских сундуков. По сути, это папский казначей. Пасхалий, надо сказать, чином еще выше. Он примицерий – глава канцелярии. Начальник над всеми крючкотворами-нотариями.

– Ну а по какой причине, ты полагаешь, кто-то из них захотел бы с Папой посчитаться?

– Насчет Пасхалия ответ напрашивается сам собой. Он племянник Папы Адриана, так что в свое время были все основания полагать, что своего дядю на троне Святого Петра сменит именно он. Однако Лев его обошел, подкупив кого надо. Ну а если бы со Львом что-нибудь случилось, то права на папский престол, глядишь, вернулись бы в семейство.

– Похоже, что Пасхалий – ставленник аристократии.

– Несомненно.

– Ну а Кампул?

– Еще один человек из «своих», до мозга костей. Как и Папа, изначально состоял в числе палатинцев. Но ставку свою делал на Пасхалия. И был, судя по всему, крайне раздосадован, когда в итоге Его святейшеством стал Лев.

Я с улыбкой подмигнул моему другу:

– Теперь я понял, чего они лишились, удалив тебя с Латеранского холма. Судя по тому, как ты шевелишь паутину и буквально с ходу узнаешь, кто там в ней увяз.

Мою фривольность Павел проигнорировал.

– Ты забываешь о нагрудном кресте, сорванном с человека, чей дом затем обчистили, – сказал он. – Крест тот вернулся в сокровищницу спустя сутки после нападения на Льва. Аркарий от его исчезновения был сам не свой, но помалкивал, боясь скандала.

– Кто ж его вернул?

– То же самое лицо, которому он и был выдан для процессии: распорядитель папского двора.

Перед глазами тотчас возник образ: распухшее, в синяках лицо смиренно-робкого церковника за монастырским столом, во время моего пути в Рим.

– Ты имеешь в виду Альбина?! – воскликнул я изумленно. – Но он мне даже слова не проронил, что его дом был ограблен! И что в его доме могла делать аварская пряжка?

Бывший номенклатор холодно улыбнулся:

– Мне это тоже не вполне понятно. Быть может, Гавино все это наплел затем, чтобы сбить тебя с толку?

Он глянул мне куда-то поверх плеча и добавил:

– Можешь быть уверенным: этот негодяй или успел дать из Рима деру, или же спрятался, чтобы мы не смогли допросить его по новой, дабы проверить на искренность. Ну да ладно. У меня на этот счет есть иной, не совсем обычный ход.

При этом мой собеседник по-прежнему смотрел мне через плечо. Я обернулся. Из отдаления к нам направлялась уже знакомая кряжистая фигура Теодора. Для меня было большим облегчением видеть, что он абсолютно цел и невредим.

– Как ты оттуда выбрался? – спросил я, едва он приблизился к нам.

– Дрался, потом бежал, – лаконично ответил мужчина.

– Теодор, – обратился к нему Павел, – мне понадобится еще несколько часов твоего времени. Я решил нанести в дом распорядителя папского двора негласный визит. – Перехватив мой встревоженный взгляд, он поспешил успокоить меня: – Не волнуйся, Зигвульф. Альбин по-прежнему находится во Франкии. А дома у него сейчас всего несколько слуг. Давайте прогуляемся туда вместе.

Не давая мне времени на расспросы, что у него на уме, мой друг неторопливо зашагал по дорожке к переднему входу на участок своей виллы. Повернув там налево, он впереди нас тронулся к заброшенным кварталам disabitato.

– Распорядитель двора Альбин занимает еще один участок, дарованный Латерану, – объяснил по дороге Павел. – Прекрасный просторный дом – первый его хозяин был, должно быть, очень богат, – к тому же расположенный великолепно, с замечательным видом на город.

– Я гляжу, ты весьма многое о нем знаешь, – заметил я.

– Еще бы. Я ведь сам к нему примерялся до того, как выбрал свое нынешнее место обитания, – ответил отставной сановник без тени смущения.

Наш путь пролегал под небольшим уклоном вверх. Камни и кирпичи из стен придорожных строений частично рассыпались от ветхости или же были попросту растасканы. Свободные участки кое-где были обнесены хлипкими заборчиками или изгородями – так, чтобы брошенные сады можно было использовать под скудные пастбища для осликов и коров. В иных местах, негодных и для этих целей, земля поросла терновыми кущами, среди которых вольготно расселилась порхающая и щебечущая птичья мелочь. Сквозь рассевшийся плитняк дороги давно пробились травы, а желоба водостоков заглушили окаменевшие наносы грязи. Так же выглядели и дома: там, где крыши осыпались полностью, они врастали в землю пустыми оболочками, как брошенные моллюсками раковины. Ну а если часть черепицы все же уцелела или же ребра стропил могли держать на себе соломенную кровлю, в них самовольно вселялись новые хозяева. На то, что эти жилища обитаемы, указывали костровые подпалины на стенах, роющиеся в земле куры и свиньи, а также детишки, которые сейчас, бросив свои неугомонные игры, смотрели, как мимо проходят пришлые, в их разумении, люди. Небольшой храм на перекрестке был переделан в коровник, где теперь какой-то мужчина, полагающий себя аграрием, ковырял вилами навоз.

Примерно через полмили Павел свернул в боковую аллейку – такую нехоженую, что там перед нами вприпрыжку затрусил заяц, а потом с ленцой отпрыгнул в сторону и исчез в буйных травах обочины. Справа от нас тянулась довольно неплохо сохранившаяся древняя стена. Пройдя вдоль нее пару сотен шагов, мы остановились там, где она частично обвалилась, открывая взору тыльную часть того, что некогда было роскошным двухэтажным особняком. Здесь были и помещения для слуг, и кухарни, и кладовые, и надворные хранилища. Непосредственно перед нами находились остатки бывшего сада с большим каменным углублением и фонтаном посередине. Фонтан не действовал, а сад представлял собой заросли небрежно разросшихся трав и бузины, но зато дальше шел определенно обихоженный и возделанный участок с ровными рядками краснокочанного салата и цикория.

– Ну вот, – объявил Павел, – дом распорядителя Альбина.

Говорил он тихо, вполголоса, хотя с момента поворота в аллейку мы не встретили ни единой души, а само место казалось пустынным и нежилым.

– Я бы хотел заглянуть в комнаты передней части дома, – обратился мой друг к Теодору. – Ненавязчиво, пока есть такая возможность.

– Ждите здесь, – сказал нам его помощник.

Он перелез через провал и на наших глазах осторожно и бесшумно пробрался через заросший сад, после чего скрылся среди колонн позади главного строения.

– Надеюсь, ты понимаешь, во что впутываешься, – напряженно прошептал я Павлу. – Если эта вылазка закончится еще одной погоней, люди здесь непременно запомнят рясу уносящего ноги священника.

– Ну допустим, один я убегать не собираюсь, – с туманной хитрецой поглядел мой друг куда-то вбок. – А вот архиепископ Арн, я уверен, непременно будет ждать от своего посланника свидетельств очевидца. И чем их больше, тем лучше.

Отыскав острую веточку, он взялся выводить на плоской поверхности камня слабо заметные штрихи.

– Значит, так. Альбин, несомненно, обосновался в главной приемной спереди, – пояснил он, вычерчивая большой прямоугольник. – Мы вот здесь, на краю сада. Эти небольшие строения сбоку и сзади – по всей видимости, помещения для слуг. От нас же требуется, не поднимая шума, пробраться в передние комнаты.

– А что мы, собственно, ищем? – задал я вопрос.

– Нечто, способное подтвердить правдивость Гавино насчет того, что аварскую пряжку он взял именно в этом доме.

Не прошло и пяти минут, как возвратился Теодор, продемонстрировав необычайную ловкость и бесшумность для человека такого сложения.

– Слуг в доме трое, может быть, четверо, – сообщил он, спускаясь к нам и отряхивая ладони от пыли. – Я слышал, как они переговариваются. Похоже, работу на день они уже закончили и сидят на солнышке где-то на переднем дворе.

– Как сподручней пробраться внутрь? – осведомился Павел.

– Там есть задняя дверь, она выходит в пристройки. Но чтобы попасть в сам дом из них, надо проходить через внутренний двор, где слуги. – Теодор оттянул верх туники, тесноватый для его бычьей шеи. – Однако, если хотите, слуг я могу умять.

– Насилия не надо! – воспрепятствовал я. – Тем более что мы можем их отвлечь.

Павел и его подручный вопросительно посмотрели на меня.

– Помнится, на пути сюда у аллеи паслись козы – на каком-то огороде, без всякого надзора, – сказал я. – Их можно было бы подзанять и учинить здесь переполох. Козы ведь любят овощи.

– Зигвульф! – Бывший номенклатор поглядел на меня, явно сдерживая смех. – Да ты, я вижу, природный взломщик. Вот бы кого в разбойничью шайку вместо Гавино!

Мы направили стопы обратно и там окружили беспечное стадо из полудюжины животных. Мы сумели подогнать их к стене, где, поднимая, поочередно перебросили их внутрь, на участок. Минуты не прошло, как вожачиха этой рогатой братии – бело-рыжая, с мелким остреньким выменем – выявила наличие огорода и припустила к нему, задрав хвост и хлопая ушами. За ней живо устремились и остальные. И вот они взялись пировать. Минут пять мы выжидали, глядя, как козы упиваются – вернее, уедаются – яствами. За этим делом они потоптали аккуратные ряды салата и цикория, повырывали овощи и вскоре уже блаженствовали в прожорливом трансе, с торчащими из жующих челюстей корешками и листьями.

Наконец, откуда-то со стороны пристроек для слуг послышался возмущенный окрик, а за ним гневные возгласы и улюлюканье.

– Живее! – прошипел Теодор и провел нас по аллейке чуть вниз. Здесь он остановился и сложил ладони стременем, подсаживая на стену вначале Павла, а затем меня. Приземлились мы в неухоженной части сада и оттуда побежали к задней стене помещения для слуг. Жужжание мушиного роя и ударивший в нос запах нечистот дали понять: где-то здесь челядь опорожняет ночные вазы. Я рванул на себя дверь, и, полубегом миновав кладовую, где на полках теснились глиняные жбаны и кувшины, мы с Павлом выскочили на пустую кухню. Беглый обзор двора подтвердил, что здесь никого нет, и мы по дорожке пробежали к дому, слыша, как где-то кричат, свистят и бьют в ладоши: челядь Альбина пыталась спасти хозяйские овощи от посягательства.

Столетия назад кто-то вложил в облагораживание этого дома немалые деньги. Все полы здесь были выложены прекрасной мозаикой: геометрические орнаменты с изображениями животных и растений. Недостающие плитки исчислялись сотнями, но все равно можно было распознать сцены охоты, гимнасии и арены цирка. Мозаичными были и стенные панели. Павел в рясе пузырем первым поспешил через атриум к двойным дверям. По счастью, они оказались не заперты, и вслед за моим другом я попал в большую приемную. Высокий деревянный потолок здесь украшала лепнина, а в просторные окна струился предвечерний свет. Стекла были с цветными вкраплениями, а мраморный пол с изразцами – желтыми, синими и нежно-розовыми. Стены покрывали изрядно выцветшие фрески, тоже с античными сюжетами.

Среди всей этой изысканности мебель в доме была подчеркнуто проста: пара широких приземистых столов, несколько стульев и табуретов с видавшими виды подушками, два высоких железных подсвечника… Никаких ковров, половиков или стенных драпировок. Дух в помещении стоял слегка затхлый: оно и понятно, ведь хозяин был в отъезде.

– Что-то богатств особых не видно, – заметил я Павлу.

Тот расхаживал по комнате, приглядываясь к убранству.

– Ну а как же? Разве бы он оставил какие-нибудь ценности на виду, когда сам находится в странствии?

Затем мой товарищ остановился возле громоздкого сундука у стены.

– А Гавино не упоминал о каких-нибудь сундуках или ларцах для ценностей? – поинтересовался он.

– Нет.

Павел поднял крышку. Сундук был пуст.

– Интересно, что он мог здесь держать? – заглянул я внутрь.

Не сводя глаз с замка, мой друг сказал:

– Если Гавино в самом деле выкрал золотую пряжку из этого дома, то, вероятно, взял он ее из того места, где Альбин хранил свои одежды. Может быть, наверху.

– Посмотрим там? – спросил я несколько растерянно. В правдивости Гавино я уже начинал сомневаться. Комната, которую мы обыскивали, явно принадлежала человеку с бесхитростными вкусами.

– Сомневаюсь, что мы там что-нибудь отыщем, – вздохнул бывший номенклатор. – Та шайка разбойников унесла бы с собой все, что только сумела бы ухватить. – Он все еще изучал замок. – Эта вещь достаточно прочная. Настолько, что устояла бы против Гавино и его дружков, если те действительно торопились. – Затем Павел распрямился. – Ну что, давай глянем в соседних комнатах.

Он подошел к двери, приоткрыл ее и предварительно убедился, что за ней все чисто. Затем мы вдвоем тихо прошли коротким коридором налево.

Первая дверь открывалась в помещение, которое, видимо, изначально служило баней. Пол в нем был облицован плиткой с каналом для оттока воды, вдоль стен тянулись каменные скамьи, а узкие окна наверху в достатке пропускали свет и воздух. Дверь оттуда вела в смежное помещение.

– Весьма, весьма недурно, – проговорил впечатленный Павел. – Тот, кто строил этот дом, определенно знал толк в роскошествах: тут тебе и моечная, и парная…

Обе комнаты были сиротливо пусты.

Мы подошли к последней комнате, третьей по счету. Это оказалось отхожее место – просторное и все еще используемое по назначению, хотя и без тех инженерных изысков, что были здесь когда-то. Возле каменной скамьи с четырьмя крупными дырками здесь стоял внушительный ночной горшок.

Закрыв за нами дверь, Павел принюхался.

– Хорошая вентиляция, – одобрил он и, подойдя, мельком заглянул в горшок. – И слуг своих Альбин вышколил что надо: все убрано, вычищено.

Мне припомнилась вонь экскрементов у задней двери и сухой фонтан в саду. Значит, водопроводной воды в доме больше нет. Та же мысль, похоже, пришла сейчас в голову и Павлу. Он с прищуром смотрел на желоб водостока под скамьей с дырами. Вот где можно было бы обустроить замечательный тайник! Но и здесь ничего не нашлось.

– И все-таки, может, стоит поискать наверху! – предложил мой сообщник, отводя глаза.

В эту секунду сердце мое скакнуло прямиком к горлу: дверь за нами тихо отворилась. Я ожидал увидеть там кого-то из слуг, но в дверь крадучись проник Теодор.

– Уф-ф, – выдохнул я в облегчении, – как ты меня напугал!

– Им там осталось поймать только ту козу, рыжую с белым, – осклабился он. – Ох и дает она им жару – не угонишься! Я решил на всякий случай быть с вами: а ну как возьмут вас да обнаружат?

Казалось бы, странно, но что-то в этой комнате казалось мне до боли знакомым. И тут где-то внутри шевельнулась приглушенная память – о моем визите в церковь и о тамошнем стороже с его навязчивым показом священных реликвий.

– А может, глянуть еще и там? – указал я на заржавленную железную решетку, закрывающую воздушную отдушину над отхожим местом. Та решетка была в полтуаза шириной, а высотой так и вовсе с туаз и находилась как раз над скамьей для справления надобностей. Чем-то все это напоминало мне нишу, где были выставлены на обозрение фиал и уздечка святого Сильвестра.

Теодор ступил на скамью и потянул за решетку. Та подалась неожиданно легко. Наш помощник протянул в нишу руку и… вынул оттуда на свет Божий кожаную вьючную суму. Судя по всему, сума была увесистой, а когда мужчина подавал ее Павлу, в ней что-то приглушенно брякнуло. Меня Теодор вознаградил мелким кивком признательности.

Бывший номенклатор запустил руку в кожаные недра и, удовлетворенно крякнув, выпростал из сумы наружу золотой кубок высотой примерно в восемь дюймов. Мне ненароком подумалось, что это что-нибудь из алтарной утвари – скажем, потир, – а потому у Альбина есть какая-то обоснованная причина держать его дома в потайном месте.

Павел вдумчиво оглядел изделие, вращая его за ножку.

– Непло-охо, – протянул он с плохо скрытым радостным волнением. – А ну-ка, Зигвульф, полюбуйся!

Он передал мне кубок. Тот весил почти фунт и был подлинным совершенством ювелирной работы. Нижнюю часть этой драгоценности златых дел мастер пробороздил тончайшими желобками, а верхнюю до самой кромки украсил тончайшим цветочным орнаментом, выгравированным на податливом металле.

Следом Павел явил на свет обворожительного вида флягу или кувшин, имеющий каплевидную форму слезы. От круглого донца до элегантного горлышка в этом сосуде было не меньше локтя, а влить в такой можно было не менее двух мер вина. Было в нем что-то от тех грациозных ваз, что я видал при дворе халифа Багдада. Но те были из тонкого фарфора, а этот, в противоположность им, отлит из цельного золота. Когда же друг протянул эту вещь мне, чтобы я восхитился ею, то на поверхности передо мной предстал образ конного воина. Проработка рисунка была поистине филигранна. На воине была кольчуга вроде той, что спасла меня от кинжала в римской трущобе, только эта была искуснейшей выделки и покрывала три четверти тела. Она доходила до локтей и до колен, а шею воину прикрывал латный воротник. Довершали защиту тяжелые латные рукавицы и поножи, а на голове воина красовался конический шлем с молодцеватым плюмажем. Над правым плечом этот воитель возносил копье с раздвоенным, словно ласточкин хвост, вымпелом, а сидел он, чуть накреняясь, на могучем, гордо шагающем коне с заплетенной косицами гривой и хвостом и тоже облаченном в нарядный доспех. Но особое внимание привлекало то, что воин держал в своей левой руке: чуб несчастного вражины, вынужденного униженно трусить рядом с могучим конем. Это был пленник, также одетый в кольчугу – бородач с уныло обвисшими усами. Беспомощного пленного волокли за волосы на всеобщем обозрении. Мастер построил изображение так, что лицо конного воина было обращено к зрителю – свирепо-скуластое, чуть приплюснутое, с четкой полоской усов над плотно сжатыми губами, начаточной бородкой и неумолимым взором больших, слегка раскосых глаз, в которых виделось многое – триумф, уверенность в себе и заносчивость: это было лицо победителя, причем высокородного.

А с подседельника, рядом с униженно согбенным пленником, свисал еще один трофей: человеческая голова.

– На мой взгляд, несколько мрачновато, – выразил свое мнение Павел, отставляя сосуд на каменную скамью. Он продолжил извлекать содержимое сумы, ставя изделия рядком: снова чаши, кубки, статуэтки, несколько блюд… Некоторые предметы были обернуты тканью. И все они оказались сделанными либо из чистого золота, либо из сплава золота с серебром.

Мой друг саркастически усмехнулся:

– Больше подходит для языческого пиршества, чем для алтаря. Похоже, эти вещи тоже из сокровищ аваров, которые король Карл пожертвовал Церкви.

– Что теперь с ними делать? – задал я вопрос.

Павел немного подумал.

– Да, в общем-то, ничего. Возвратим их туда, где нашли, а себе оставим лишь пару образчиков, чтобы ты показал их архиепископу. А иначе добряк Арн может тебе не поверить.

Кубок и кувшин отставной номенклатор завернул в ткань, а остальное упрятал обратно в суму, которую Теодор поместил туда же, откуда взял, поставив затем на место решетку.

После этого Павел чутко накренил голову, прислушиваясь. Коз, судя по всему, наконец, приструнили: в саду стояла тишина. Лично я слышал лишь биение собственного сердца. До меня запоздало дошло: как же мы теперь, когда слуги вернулись в дом, уйдем отсюда незамеченными?

Но мой друг, как ни странно, обеспокоен не был.

– Ну что, пора в путь, – промолвил он абсолютно будничным тоном, и следом за ним мы с Теодором прошли обратно через приемную, а оттуда в прихожую, где было пусто и безлюдно. Передние двери особняка – огромные, из черно-смолистого дерева – были слегка покороблены и очень стары, по возрасту, вероятно, соперничая с самим домом.

– Как я и ожидал: на засове, но не на замке, – удовлетворенно отметил Павел. – Очевидно, Альбин практикует старый верный способ сохранности. И он, по сути, прав… Хотя против тех, кто внутри, сей способ бесполезен.

Нежным движением он отодвинул деревянный запор, и я затаил дыхание, ожидая услышать протяжный скрип древних петель, который выдаст нас с головой. Но добросовестные слуги Альбина неукоснительно следили за тем, чтобы петли были смазаны. Одна створка бесшумно приотворилась настолько, что мы поочередно смогли проскользнуть в зазор.

– А ну-ка постойте, – подал голос Теодор.

Из-за пазухи он выудил подобие кожаной удавки и, к моему смятению, скользнул обратно в дом. Впрочем, обратно он появился почти тотчас же, удерживая обеими руками концы, туго натянутые вокруг края двери.

– Закрывайте створку, – распорядился он, – но только не до конца, чтоб не пережать эту штуковину.

Именно так мы и сделали, после чего Теодор плавно потянул за шнурок. Видимо, он продел его петлей: слышно было, как засов задвигается с той стороны.

– Учись, Зигвульф, – шепнул мне Павел. – Вот тебе полезный урок по мастерству взлома.

Теодор позволил себе скупую улыбку:

– Польза от него есть только тогда, когда двери малость неровные.

Отпустив один конец шнурка, он вытянул его на себя.

Через disabitato мы двинулись в обратный путь, стараясь сохранять непринужденность шага. Проводив нас почти до места, Теодор засобирался домой. Павел напоследок посулил ему надбавку.

– Как славно он сработал с засовом! – похвально отозвался он о своем подручном. – Альбин, вернувшись домой, обнаружит пропажу, но не увидит следов нашего вторжения и решит, что его тайник обнаружили слуги и решили поживиться. Возможно, он даже учинит над ними дознание, но они, как один, поклянутся ему в своей невиновности. Это лишь сдобрит нашу таинственную историю специями.

Я дождался, пока мы вернемся к Павлу в дом и окажемся в его кабинете, и уже тогда, закрыв за собою дверь, озвучил мысль, что постепенно обретала очертания в моем уме:

– Вероятно, Альбин, во избежание неудобных вопросов о засаде на Папу, наведался к торговцам краденым и выкупил свой нагрудный крест, который затем возвратил аркарию. У Церкви он уже и без того подворовывал, так что не хотел лишний раз привлекать к себе внимание.

– То, что он вор, это налицо, – кивнул Павел. – Но у меня есть подозрение, что все здесь гораздо глубже.

– В смысле нападения на Папу Льва?

– Все трое, попавшие в наше поле зрения, имели свободный доступ к папской сокровищнице: Пасхалий с Кампулом при Папе Адриане, а затем вот Альбин при Льве.

– Ты полагаешь, что между ними может быть некий сговор?

– Я бы не удивился, – с циничной усмешкой ответил мой друг.

– Звучит как-то несуразно, – усомнился я. – Кампул с Пасхалием принадлежат к партии, ратующей за низложение нынешнего Папы. Альбин же, наоборот, принадлежит к числу их противников. Он ставленник Льва, и, случись что, вместе с ним уйдет и он.

– Это головоломка, о которой ты мог бы поведать архиепископу Арну: пускай он и выискивает ответ, – сухо определил Павел.

Он развернул ткань, в которой нес золотую чашу и сосуд с образом победоносного всадника, и поставил оба предмета на стол.

– Пожалуй, тебе настало время представить ему доклад в личном порядке, а с собою взять эту вот посудину с кровожадным воином, – посоветовал мой товарищ. – Расскажи доброму архиепископу, где ты ее нашел, а также донеси, что в Риме пахнет чем-то весьма скверным.

– А чаша? Что ты с ней думаешь делать?

– Ее я попридержу и покажу кое-кому из своих людей среди торговцев краденым. Если им предлагалась эта вещь или что-нибудь ей подобное, то это могло бы вывести нас на загадочную Меховую Шляпу, который нанял шайку Гавино, или на кого-нибудь из его высокопоставленных сообщников.

Он указал на сосуд и добавил:

– Я и понятия не имел, что среди аваров есть ювелиры, способные на такое. Несомненно, эта вещь была изготовлена в ознаменование какой-то важной победы, одержанной этим самым всадником.

– Интересно, кто бы это мог быть, – сказал я.

Павел пожал плечами:

– Да кто ж про то знает! Это событие могло иметь место десятилетия назад. Хотя сам предмет смотрится отнюдь не старинным.

Мой друг дыхнул на золотую поверхность, потер ее рукавом и поднял на свет, вглядываясь в гравировку.

– Что ты там ищешь? – полюбопытствовал я.

– Что-нибудь, указывающее на создателя этой вещи, – сказал он, поворачивая вещь под разными углами. – Его клеймо. Это работа истинного мастера своего дела. Даже варвару авару достало бы ума поставить на ней какую-нибудь личную метку, пускай хотя бы крохотную и в каком-нибудь укромном месте. – Он удовлетворенно хмыкнул: – Ну вот, я так и думал: вот она, метка! Напоминает значки, что в ходу у вас, северян. Быть может, ты углядишь в ней какой-нибудь смысл?

Он передал мне кувшин:

– Буквы внутри обода подставки, так что, когда вещь ставится на стол, их не видно.

Я не сразу, но разглядел найденную Павлом надпись, а также понял, почему он упомянул письмо севера. Буквы действительно напоминали руны.

– Они тебе о чем-нибудь говорят? – спросил меня друг.

Я покрутил сосуд так и эдак, пытаясь более внятно разглядеть те литеры. Всего их было пять – таких мелких, что сложно и разобрать.

– Не так-то просто их разглядеть, – сказал я. – Если бы их выписать покрупнее, то, может, был бы толк.

Павел поднес мне со стола стиль и вощеную дощечку, и я перерисовал эти буквы, а закончив, оглядел их на воске, но без особого успеха.

– Мой отец разбирался в старых письменах и заставил меня в детстве выучить руническую азбуку. Но с практической целью я ее никогда не использовал, – признался я. – Так что литеры мне толком ни о чем не говорят. Хотя в целом это слово видится мне как lagiz — одна литера напоминает L, а последняя похожа на нашу Z.

– Ну вот, еще одна загадка насчет нашего царственного воина, – заметил хозяин дома. – Так что когда ты вернешься в Падерборн, то, может, найдешь при дворе короля Карла кого-нибудь, способного их перевести. Насколько мне известно, король окружил там себя обществом ученых мужей.

– Честно говоря, я думал подзадержаться в Риме, – нехотя вздохнул я, – помочь тебе с твоими расспросами.

Друг удостоил меня косого взгляда, многозначительно при этом нахмурившись.

– Зигвульф, мы имеем дело с людьми жестокими и безжалостными. Если то твое небольшое приключение в трущобах дойдет до кого надо, то они могут уяснить, кто ты такой и зачем прибыл в Рим. А потом принять меры, чтобы ответ своему хозяину ты не доставил никогда.

 

Глава 6

Падерборн – август

В Падерборн я возвратился той порой, когда здешние селяне берут в руки серпы и целыми семьями не разгибаются в полях, занимаясь жатвой. Долгие погожие дни и сухой ветерок сулили в этом году небывалый урожай. Столь же солнечный настрой царил и при дворе короля Карла, поскольку стоял pinguedo — время «жировки», когда свой наибольший вес набирают самцы благородных оленей. Карл, что ни день, столько времени проводил среди своих гончих и охотников, что обычное течение его дел со стремительного замедлилось до вялотекущего. Папа Лев со своей свитой мог бы уже пуститься в обратный путь к себе в Рим, но все еще был вынужден околачиваться в Падерборне, ожидая королевского соизволения отправляться в дорогу.

– Ну, так что ты мне имеешь сообщить? – грубовато и коротко спросил меня архиепископ Арн.

Он был в охотничьей одежде – королевским советникам тоже вменялось участие в охоте, – а в свою рабочую комнату нагрянул, чтобы разделаться со скопившейся на столе грудой бумаг и пергаментов. От архиепископа пахло кожей, звериной кровью и конским потом.

– На Папу Льва напали бандиты-наемники, – стараясь говорить коротко и четко, взялся докладывать я. – Нанимателями, скорее всего, были люди из римской знати, у которых Папа на своем троне вызывает недовольство. Некоторые из высокопоставленных особ в папском окружении знали о нападении заранее и были так или иначе причастны к заговору.

– Имена? – воззрился из-под кустистых бровей Арн.

– Точные имена этих лиц сейчас пытается установить мой человек в Риме. Пока из числа священнослужителей можно назвать двоих: один – примицерий Пасхалий, а второй – главный казначей по имени Кампул.

Глаза архиепископа зажглись интересом. Он повернулся к своему секретарю, который сидел в углу и делал пометки по ходу моего доклада.

– Проверь донесения из Рима, – скомандовал он.

Тот вскочил на ноги и начал перебирать документы в плоском коробе с крышкой, стоящем возле стола. Вытянув три или четыре страницы, он поместил их перед архиепископом, после чего возвратился в свой угол и сел в готовности продолжать записи.

Арн быстро ознакомился с документами.

– Я так и думал. Эти письма пришли из Рима за последнюю пару лет и содержат сетования насчет Льва и его окружения. Среди подписантов частенько значатся именно Кампул с Пасхалием. – Он поднял глаза, уставившись на меня долгим колючим взглядом. – Можешь ли ты доказать их причастность к нападению?

– Я допросил одного из преступников, мелкого разбойника по имени Гавино. Его свидетельства четко указывают именно на этих священнослужителей.

– Еще что-нибудь? – с недоверчивой гримасой усмехнулся Арн.

Я полез в сумку, что была при мне, и, вынув оттуда золотой сосуд с изображением царственного воина, поставил его перед архиепископом.

– А это какое отношение имеет к дознанию? – резко спросил тот.

– Быть может, и никакого, мой господин. Но эта вещь из дома весьма высокопоставленного человека из папского окружения, который тоже присутствовал в момент нападения на Льва.

– Кто он – Кампул? Пасхалий?

– Нет. Он папский распорядитель двора.

Вид у Арна сделался озадаченный.

– Та смутная личность, что всюду тенью семенит за Львом? Со следами от дубины на лице?

– Да, мой господин, это именно он. Его звать Альбин.

Мой собеседник подался вперед, взял сосуд и изучил изображение всадника в кольчуге, тащащего за волосы своего беспомощного пленника.

– Где ты это раздобыл?

– Для этого оказалось необходимым проникнуть к Альбину в дом. Мой человек в Риме искал возможную связь с заговором против Папы Льва. В том доме мы обнаружили тайник со множеством ценных вещей.

– Ты сказал «мы»?

– Я подумал, что мой господин предпочтет своими глазами взглянуть на одну из этих находок.

Архиепископ негромко хмыкнул. Невозможно было сказать, доволен ли он тем, что я проделал. Кувшин он все еще не выпускал из рук, вращая в своих лапищах и осматривая со всех углов.

– Ну а связь между этим и нападением на Льва? – задал он новый вопрос.

– Сосуд происходит из того же источника, что и плата преступникам: из сокровищ аваров. А сама по себе вещь уникальна.

Арн перевернул сосуд вверх дном. Глаза его были остры и сразу же заметили метку мастера. Как и бывший номенклатор, он принял их за руны и попытался прочесть без посторонней помощи. Видно было, как губы его шевелятся в попытке их сложить, но успехом его попытка тоже не увенчалась.

– У меня, мой господин, сложить из этих букв слово никак не получилось, – сказал я. – Мой друг из Рима утверждает, что сосуд этот, безусловно, аварской работы и сделан не так уж давно. Но ничего более.

– Ладно, – оборвал меня Арн. Он облизнул себе большой палец и оттер им с изображения воина приставшую соринку. – Это пускай останется у меня. Завтра Папе и его свите будет дан прощальный пир. Будь там с самого начала – я кое-кого назначу за тобою присматривать – и мы подвергнем этого Альбина небольшому испытанию.

* * *

Пиры во время pinguedo начинались после возвращения короля с дневной охоты, поэтому в большой пиршественный зал дворца я вошел за час перед закатом. Место это было мрачноватое, похожее на пещеру. Небольшие подслеповатые оконца в толстых стенах располагались на самом верху. Света они пропускали мало, а потому на стенах уже трепетали рыжие языки факелов. В вышине над гигантскими, прокопченными дымом балками смутно проглядывали ребра стропил, распорок и опор, поддерживающих кровлю. Вдоль всего зала тянулись три длиннющих стола, а в дальнем его конце, на небольшом возвышении, поперек них стоял стол короля. Обычно мое место находилось где-то посередине зала, за одним из боковых столов, среди моих сослуживцев из числа milites. Однако сейчас меня на входе встретил один из помощников распорядителя, который провел меня к концу среднего стола, самого ближнего к королевскому возвышению. Губы помощнику кривила слегка спесивая улыбка – мол, надо же, такого выскочку приходится усаживать среди особ высокого звания. Ловил я на себе и любопытные взгляды других гостей, что занимали вокруг меня свои привычные места. Здесь все было сообразно титулу и званию. Ближе всех к монарху располагались феодалы и самые крупные землевладельцы. На них были богатые наряды и посверкивали подобающие титулам украшения: кольца с драгоценными каменьями, браслеты и тяжелые ожерелья из золота. Эти особы знали друг друга в лицо, но никак не ожидали застать рядом с собой какого-то неброского, в их понимании, простолюдина. Поэтому, стоя в ожидании монаршей особы, они со мной не разговаривали. От меня не укрылось, что часть скамьи напротив меня и чуть ниже по столу до сих пор никем не занята. Поскольку обычай диктовал, что король занимает за столом место последним, это вполне могло означать, что опоздавшие к столу допущены не будут. Однако в последнюю минуту к столу подошел все тот же помощник, ведя за собой двоих гостей. Гости были с тонзурами и облачены в скромные темные рясы. До отведенных им мест они добрались как раз в тот момент, когда все собравшиеся повернулись лицами к возвышению и изготовились встречать появление короля и его приближенных.

Судя по поведению, король Карл был бы отнюдь не против, если бы званый ужин закончился как можно скорей. Обгоняя приближенных и высоких гостей, он широким шагом подошел ко внушительному, словно трон, креслу и сел, в то время как гости еще толклись, рассаживаясь за столами. Женщин среди присутствующих не было. Среди приближенных короля узнавались самые главные особы при дворе: дворцовый граф, управляющий дворцовым хозяйством сенешаль, а также ведающий конюшнями маршал. Сутулый седовласый человек в тунике из темно-синего шелка был, судя по всему, герцогом Сполетским, чье войско препроводило Папу Льва в безопасное место. Вид у герцога был скучающий – несомненно, ему было бы куда как более по нраву вновь пребывать на италийской земле. На почетном месте рядом с королем воссел Папа Лев (Карл был значительно крупнее его). Льва я видел впервые и не без любопытства присмотрелся к ранам на его лице. В скудном освещении пиршественного зала ножевые царапины на его щеках были едва заметны. Ничем остальным его лицо под плотно прилегающей бархатной шапочкой – красной с белым – не выделялось: широко посаженные глаза, чуть вздернутый нос, мелковатый рот с надутыми губами… Вид у него был обеспокоенный и неловкий: Папа как будто сознавал, что компании Его святейшества хозяин пира охотно предпочел бы ночлег в походном шатре. Единственным за королевским столом, кто выказывал к происходящему интерес, был архиепископ Арн.

Я встретился с архиепископом глазами, и он едва заметно кивнул мне, после чего стал оглядывать зал, нарочито меня игнорируя.

Мое внимание теперь было устремлено на Альбина, который сидел на расстоянии чуть больше вытянутой руки от меня. Удар дубины при нападении в Риме оставил у него на лице след куда более заметный, чем у его господина. Ему перекосило переносицу, и теперь ему предстояло ходить с искривленным носом до конца жизни. Синяки сошли, но осталась красноватая отметина. От этого общее выражение унылости на его лице лишь усугублялось. Сидел он тихо, глядя перед собою на стол, и легко было представить, как природная робость ввергает его в еще большее смущение, вызванное изуродованной внешностью.

За спинами сидящих гостей засуетились слуги, предлагая всем вино и пиво. Тем, кто остановил выбор на пиве, выдавались питейные рога. Мясистый краснолицый феодал слева от меня принес с собою собственный рог, внушительных размеров и отделанный серебром. Когда он оказался наполнен, феодал повернулся ко мне широченной спиной и громовым голосом повел разговор со своим соседом по столу – что-то на тему сегодняшней охоты, с перечислением кличек и заслуг отдельных собак.

Между тем Альбин с собратом выбрали вино, и им были поданы высокие узкие кружки из зеленоватого стекла. Когда Альбин взялся за пищу (подавалась, само собой, оленина), он стал специальным ножичком разделывать поданный кус на меленькие кусочки, которые апатично жевал (быть может, беднягу все еще донимала зубная боль). За едой он сидел с кроткой мученической улыбкой, не произнося ни слова и не поднимая от плоской деревянной тарелки глаз. Я был уверен, что встречу со мной в монастыре распорядитель папского двора и не припоминает.

Спустя какое-то время до меня дошло, что вдоль сидящих за столом гостей в мою сторону движется все тот же помощник, который определил мне место за столом. Сейчас его сопровождали двое слуг, а он проверял, чтобы у каждого гостя были налиты рог или кружка и никто не был обделен. Там, где кружка или рог пустели, он подзывал слугу, и тот аккуратно доливал пива или вина. С их приближением я заметил, что вино сейчас подается не иначе как из сосуда с золотым воином.

Вот слуга поравнялся с Альбином и его собратом-церковником. Последний просто подставил свою кружку. Но едва кувшин оказался на линии глаз Альбина, как нож выпал у распорядителя из руки. Он перестал жевать и сделал глубокий вдох, после чего сел, деревянно выпрямив спину, и его лицо оказалось у меня на виду. Он мертвенно побледнел, а глаза его расширились и смотрели, не мигая, почти бессмысленно. Слуга закончил доливать вино и двинулся дальше. Секунду-другую Альбин сидел, словно оглушенный. Затем он с видимым усилием все же овладел собой: потянулся, взял наполненную кружку (и рука, и вино при этом различимо дрожали) и поднес ее к губам. Делая глоток, он скосил глаза в сторону королевского стола, ища взглядом Папу. Я попробовал разобрать выражение его лица. Стыд, вина, страх? Нет, что-то иное: Альбин пытался передать некое беззвучное послание. Но в эту минуту Лев смотрел на короля и взгляда Альбина не заметил. Тогда распорядитель стал смотреть перед собой. Я моментально отвел глаза, но оказалось поздно. Наши взгляды встретились, и на мгновение я увидел в глазах изуродованного человека проблеск узнавания – выражение, сразу же сменившееся чем-то вроде жесткого, насквозь враждебного подсчета.

Изобразив безразличие, я подался на скамье назад, якобы подзывая слугу. На самом же деле я смотрел на возвышение с королевским столом. Оттуда за Альбином с потаенной хмуростью наблюдал архиепископ Арн.

* * *

Вскоре король Карл положил пиру конец, резко встав из-за стола. Гости в зале немедленно завозились, поднимаясь со скамей в знак почтения перед монаршей особой. Все оставались на ногах, пока Его величество не вышел из зала, а следом за ним не просеменили приближенные. После этого можно было снова сесть и продолжить питье под поданные фрукты летнего урожая. Я воспользовался моментом и ускользнул, а снаружи оказался перехвачен секретарем Арна. Архиепископ желал видеть меня у себя, причем незамедлительно.

Арн стоял перед своим рабочим столом, властно расставив ноги, а руки сцепив за спиной. В желтовато-оранжевых отсветах единственного стенного факела лицо архиепископа казалось еще более жестким, словно высеченным из дубовой коры. Кроме нас двоих, в комнате никого не было.

– Ты хорошо сделал, что доставил мне ту золотую посудину. – Судя по тому, как он это произнес, слова похвалы с его уст слетали крайне редко. – Не зря Алкуин сказал, что ты толков.

Я ждал, что он скажет дальше.

– Твое участие в этом деле закончено, – добавил архиепископ.

– Мой господин, но я еще не установил четкой связи между богатством Альбина и нападением на Папу, – дерзнул возразить я.

– Это уже более не твоего ума дело, – перебил мой собеседник. – Через несколько дней Папа Лев со своей свитой отправляется в Рим. С ними отбываю и я. Ну а там я начну формальное расследование обстоятельств нападения.

Меня словно обдало яростным жаром – настолько, что я безотчетно рискнул навлечь на себя гнев архиепископа.

– Мой господин, в таком случае вам не мешало бы выслушать, что, по моему мнению, составляло истинную причину нападения на Льва.

У Арна на щеках зашевелились упрямые желваки.

– Завтра в предрассветный час король выезжает на охоту. Я должен его сопровождать, а потому оставшиеся до утра часы хотел бы употребить на сон.

Он как будто собирался шагнуть сквозь меня.

– Убить Папу никто не пытался, – тихим ровным голосом промолвил я.

От этих слов Арн остановился.

– Что ты сказал?! – рыкнул он. – И откуда у тебя такие мысли?

– Никто не нанимает шайку мелкой швали для того, чтобы она лишила зрения самого Папу, да еще средь бела дня и прямо на улице. Такое по плечу только опытным истязателям где-нибудь в каземате.

Архиепископ уничижительно фыркнул:

– Ты видел на лице Льва шрамы? Так вот, они отнюдь не нарисованные.

– Его пытались напугать, но не убить.

– С чего бы кому-то взбрело в голову наводить ужас на Папу? – спросил Арн, нетерпеливо дернув плечом.

– То было предупреждение. Друг в Риме обратил мое внимание на странное совпадение: все три служителя, которых можно заподозрить в осведомленности о налете, или были, или сейчас тесно связаны с папской казной.

Архиепископ резко тряхнул головой:

– Зигвульф, мои слова о твоей разумности я беру назад. Ты глуп. Измышляешь заговоры там, где их нет.

– Мой господин, я полагаю, что неверное поведение Папы и обернулось для него посягательствами на репутацию и угрозами.

В глубине стальных глаз Арна блеснули искорки-молнии.

– Не испытывай мое терпение, солдат. В твоих услугах больше нет надобности.

На дверь мне было указано столь однозначно, что оставалось лишь учтиво поклониться и выйти. Вообще-то хорошо, что моя роль королевского соглядатая была на этом закончена. На душе у меня стало спокойно и слегка печально. Но вместе с тем, отправляясь в ночь, я чувствовал безотчетное глухое опасение, что что-то здесь не так. Уж слишком резко и без всяких доводов избавился от меня архиепископ. Сама собой напрашивалась мысль: уж не приближаюсь ли я к чему-то, чего мне знать не положено?

 

Глава 7

Падерборн

Было около полуночи. В душном воздухе стояло полное безветрие. Зыбь ночных облаков рассеивала лунный свет так, что в его голубоватом неподвижном свечении скученные, притихшие дома и строения Падерборна казались бесплотными, точно заколдованными. Впрочем, несмотря на ночную пору, тишины над округой не было: откуда-то справа доносилось пьяное пение под какую-то не то дудочку, не то рожок, которому кто-то не в такт, но с чувством подстукивал на деревяшках. Запоздалые гуляки после пира все еще продолжали бражничать. Я пустился чередой проулков, которые должны были вывести меня к казармам, где я обитал вместе со своими сослуживцами из milites. Шум кутежа за спиной постепенно слабел, а на смену ему выплывали обычные ночные звуки Падерборна: капризный плач младенца, отдельное покашливание или храп спящих, слышные через окошки, открытые теплому ночному воздуху… Со стороны какого-то окраинного дома, окруженного глухим низкорослым садом, слышалось тихое постанывание не то борьбы, не то любовной утехи. Единственным различимым движением была мелькнувшая в боковом проулке худая кошка.

Лично меня тянуло поскорее лечь и уснуть. Долгий, хотя и спешный, переезд из Рима оказался изматывающим, а по приезде я сразу же отправился на доклад к архиепископу Арну. После этого я едва успел разобрать седельные сумки и переодеться, как настало время идти в пиршественный зал. Теперь же я, наконец, свернул за последний на моем пути угол, и шагах в тридцати впереди моему взору открылась длинная и приземистая, похожая своим видом на конюшню казарма без единого огонька в окнах.

Напали на меня совершенно бесшумно. Когда я проходил горловину переулка, что тянулся вдоль казармы, кто-то зашел мне за спину и, проворно накинув мне на голову толстый плащ, тут же рукой больно обжал мне горло. В ноздри ударил стоялый запах козьей шерсти, от которого я поперхнулся. Спустя секунду мои руки оказались прижаты к бокам, а земля ушла из-под ног, поскольку меня над ней приподняли. Ошеломление не оставило мне шансов вступить в схватку.

Нападавшие пронесли меня всего несколько туазов, и я понял, что меня заволакивают в глухой закоулок. Здесь они остановились, и, не успел я опомниться, как рука отпустила мне шею, а кто-то приложил ладонь к закрывающей мне лицо ткани, и от крепкого тычка я затылком ударился обо что-то вроде деревянной стены дома. При этом колени подо мной непроизвольно подогнулись. Я просел наземь, но меня подняли и на этот раз саданули кулаком в живот. Поперхнувшись дыханием, я упал вперед.

Тот, кто меня ударял, проявлял недюжинную деловитость. Мне припомнилось, как в том же духе управлялся с Гавино Теодор в его лачуге – это нападение было столь же заправским и безжалостным. Я ощутил еще два огненных удара, в лицо и живот. В мозгу словно полыхнул сноп искр. Голова моя была по-прежнему завернута в плащ. Корчась от боли, я пытался сделать вдох, при этом не зная, куда падет следующий удар. Земля – пьяная, легкая – поплыла у меня под ногами, и я бессильно обвис. Тот, кто меня до этого держал, дал мне свалиться наземь, и вскоре я уже лежал, сиплым дыханием превозмогая тошноту.

Судя по всему, один из нападавших опустился рядом на колени, поскольку его голос прошипел совсем близко у меня над ухом:

– Как сюда попал кувшин?

Видимо, я пробормотал что-то невразумительное или же слишком медлил с ответом, потому что в следующую секунду кулак обрушился снова, прямо мне на лицо. Из носа хлестнула кровь. Дышать было настолько трудно, что мелькнула мысль: сейчас захлебнусь.

– Как здесь оказался тот кувшин? – медленно и четко повторил голос. Говорил он на франкском, но с сильным акцентом – каким именно, я не разобрал.

Мне снова вспомнился Гавино и то, как он откликался на жестокое обращение с собой.

– Какой кувшин? – промямлил я разбитыми губами.

Наградой мне был еще один удар по лицу. А за ним еще.

– Может, не того взяли? – послышался сверху второй голос. Сообщник дознавателя стоял непосредственно надо мной.

– Отчего же, – отозвался истязатель. Говорил он нарочито спокойно, и ощущение было такое, что мучительство доставляет ему удовольствие. – Хотя при таком свете и не разглядишь.

Он ударил снова. Его товарищ, судя по всему, отшагнул мне за спину, так как спустя секунду я ощутил мощный пинок по копчику.

– Говори про кувшин! – прорычал голос у меня за ухом. Тембр этого иноземного выговора я уже определенно слышал прежде. Думая об этом, я пытался отвлечься от мук избиения.

Напавшие на меня люди довольно долго ждали, когда я заговорю, а когда не дождались, то тот из них, который стоял, видно, подпрыгнул и обеими ногами ударил по мне сверху. Я почувствовал, как под этим двойным ударом трещат мои ребра (не приведи Господь, если сломалось сразу несколько!), но от боли ощутил такую изнеможенность, что не смог даже откатиться на сторону.

– Ладно, пора с этим заканчивать, – с мрачной решимостью сказал стоявший.

В ушах у меня плескалась шумящая глухота. Я ждал удара клинком.

Но вместо этого послышалось сдавленное проклятие, и меня, ухватив за лодыжки, поволокли по земле. В этот раз то, что голова моя была закутана в плащ, как раз пригодилось: он смягчил удар о камень. От удара неожиданно прояснился слух – до него донеслось грубое фальшивое пение. Кто-то, приближаясь, орал похабную пьяную песню, причем орал на два голоса, поскольку шел не один: в припеве ему вторил товарищ. Я узнал голоса двух своих соседей по казарме, а в запевале – неугомонного кутилу, что то и дело досаждал всем, являясь под утро все еще навеселе. Сейчас они вдвоем, видимо, держали путь с пира.

Мои похитители напряженно смолкли, пережидая, когда посторонние пройдут мимо. Я вобрал весь воздух, который только мог вдохнуть, думая позвать на помощь, но на рот мне плотно легла чужая рука.

Наружу вырвалось лишь невнятное мычание. Тут певун прервал песню и пьяным голосом объявил:

– Надо поссать, однако.

Послышалась громкая отрыжка: видимо, мой сослуживец свернул в закоулок, думая облегчиться на стену казармы.

Рука на моем рту мгновенно исчезла, и стал слышен мягкий топот убегающих ног.

Весь объятый ломотной истомой, избитый и окровавленный, я с трудом нашел в себе силы, чтобы стянуть с головы плащ. А где-то рядом, судя по журчанию, мочился мой спаситель, который затем повернулся и шатко побрел прочь, так и не различив места, где я лежу и пытаюсь привлечь его внимание. Затем на меня черной волной нахлынуло изнеможение: я лишь чувствовал, что тело мое изорвано взбухающей болью.

В себя я пришел от холода – затекшее тело будто окостенело. Кое-как я встал на четвереньки, а затем медленно-премедленно принял вертикальное положение. Каждая мышца во мне саднила. Одной рукой я держался за избитый живот, а другой опирался о стену, вдоль которой осторожной поступью, шаг за шагом, добрел до двери в казарму и ввалился внутрь. Внутри все еще спали, и воздух был густ от скученности и духоты. По счастью, от входа до моей загородки было не так далеко. Из последних сил дотянув до своей кровати, я с размаху рухнул на нее. Как ни странно, заснул я не сразу, а еще долго лежал с закрытыми глазами в гудящей кружащейся пустоте, пока меня, наконец, не одолело мутное, с прострелами боли забытье.

* * *

Остальные мои сослуживцы, вероятно, решили, что я дрыхну с похмелья, поэтому с утра меня никто не потревожил, а между тем, когда я пробудился, была уже середина дня. Шею саднило, горло палила несусветная жажда, а нос распух так, что дышать приходилось ртом. Я осторожно потянулся к носу потрогать, не сломан ли он, и скрипнул зубами от укола боли в ушибленном плече. Любое движение было сущей мукой. Я весьма осмотрительно приподнялся на локте, после чего опустил ноги с края кровати и поставил ступни на пол. И одежда, и обувь на мне были те же, в которых я ходил на пир, только замараны высохшей грязью. Спереди на рубахе красовались пятна крови, что натекла с носа. Поднялся я не сразу, а лишь после того, как оперся обеими руками о край кровати. Казарма пустовала – видимо, мои сослуживцы поутру последовали за королевской охотой. Со всей осторожностью, стараясь не попадаться никому на глаза, я выбрался на улицу и добрался до ближней часовни, при которой монахи держали небольшую лечебницу. Там принявший меня послушник, решив, видимо, что мне досталось в пьяной драке, неодобрительно поджал губы, но все же промыл мне ссадины и смазал их гусиным жиром, а затем посоветовал сесть снаружи часовни на землю, лицом к солнышку, пока не полегчает.

Пару часов я исправно следовал его совету. Прохожие не удостаивали меня вниманием – кроме тех, кто запинался о мои ноги и бурчал проклятия. Когда тени начали удлиняться, я рассудил, что архиепископ Арн уже должен был возвратиться с дневной охоты. Немощной походкой старика я снова поплелся к его палатам, едва различая происходящее своим налитым кровью левым глазом.

Привратнику архиепископа хватило одного взгляда на мою побитую образину, чтобы тут же препроводить меня к своему хозяину. Я ожидал, что архиепископ будет все еще в своей охотничьей одежде, но он сидел за столом в своей всегдашней котте, словно бы весь день у него прошел в бумажных делах.

– Ага, – встретил он мое появление и обличие так, будто не испытывал ни удивления, ни сочувствия. – Значит, они и к тебе приложились.

– На меня напали и избили, когда я возвращался с аудиенции, – пробубнил я разбухшими губами. – Нападавшие допытывались насчет того сосуда с воином.

– Мне это тоже впору сделать, – хмуро бросил архиепископ с лицом, выражающим брюзгливое раздражение. – Прошлой ночью его выкрали.

Ноги подо мной внезапно подкосились, и я без приглашения опустился на табурет.

– Кто же его мог взять?

– Это я как раз и надеялся от тебя услышать, – пробурчал Арн. Он встал и, обогнув стол, остановился передо мной, выпятив подбородок. Глаза его сверкали недобрым светом. – После пира младший управляющий, следуя моему указанию, должен был поместить кувшин в железный сундук вместе с другой золотой и серебряной утварью, что использовалась на пиру. А нынче утром кувшин он должен был принести и возвратить мне лично.

Я ждал.

Мой собеседник повернулся на каблуках и принялся вышагивать по комнате с чопорно выпрямленной спиной. Его секретарь сидел в своем углу, опустив глаза, и лишь нервно пошмыгивал носом.

С очередным разворотом Арн мрачно воззрился на меня:

– Так вот, этот самый управляющий так и не объявился. А с ним исчез и кувшин.

– Люди, что на меня напали, выпытывали сведения, но не сам предмет… – произнес я.

– Но и это не все, – прервал меня Арн. – Ночью кто-то проник и в королевский архив. И основательно пошерстил записи казначейства.

Я попытался выстроить какую-либо связь между пропажей сосуда и архивными записями, что перевозятся в деревянных сундуках между местами, где располагаются суды франкского королевства. По ним учетчики и хранители книг сверяли недоимки, подати, пожертвования и прочую документацию, необходимую в управлении делами огромного государства.

– А еще… исчез перечень сокровищ аваров, – вымолвил архиепископ с непроницаемо-хладным взором.

И тут я внезапно усмотрел связь. У чиновников казначейства существовала опись богатств, награбленных в походе воинами короля Карла. Помимо оценки всего этого добра, велся неукоснительный учет, как и когда те или иные предметы добывались, а также кем. И всякий раз, когда король решал вознаградить ту или иную часть своего воинства, с этими сведениями проводилась сверка.

– И теперь золотой сосуд нигде не значится? – высказал я догадку.

– Я рад, что трепка, которую тебе задали, не отшибла у тебя ум, – примирительно буркнул Арн. – Здесь, в Падерборне, единственные двое, кто ведает о его существовании, – это мы с тобой.

– А как же младший управляющий?

– Его труп нашли спрятанным в кладовой. С пронзенным сердцем.

То, каким скучливым тоном архиепископ выложил эту новость, заставляло задуматься: а если бы убили меня, он говорил бы об этом столь же пренебрежительно?

– В общем, кувшин необходимо разыскать, – продолжил он. – Если не получится, то у меня по меньшей мере должно быть доказательство, что эта вещь существовала и была частью аварского клада. Без такого свидетельства мне вряд ли удастся совладать с мздоимством, пятнающим матерь Церковь. Уладить это дело от меня требует сам король.

Я попытался упорядочить свои мысли и заставил свой голос звучать обнадеживающе:

– Если люди, похитившие кувшин, завладели еще и описью сокровищ, то этим, судя по всему, занимался человек достаточно грамотный, которому хватило тонкости просмотреть всю кипу казначейских записей и вытянуть из нее опись именно аварского клада.

– В самом деле? – саркастически усмехнулся Арн. – Не надо быть гением, чтобы заподозрить наличие такого человека или людей именно в свите Папы Льва. Особенно с учетом того, как проявил себя нынче его распорядитель. Пройдоха, каких поискать!

– Господин архиепископ думает допросить Альбина? – поинтересовался я.

– Нет, – отрезал Арн. – Это слишком рано выявит мои намерения. А до этого мне необходимо вновь завладеть кувшином. Лев со своей свитой отбывает из Падерборна завтра и возвращается в Рим. Как ты уже знаешь, с ними отправляюсь и я. В дороге же я устрою так, чтобы двое моих людишек тихонько осмотрели их поклажу.

Мысль о том, что тайный досмотр багажа Папы устроит не кто иной, как архиепископ, была по-своему забавна.

– Но похитители безусловно позаботятся избавиться от этой вещи? – предположил я.

– Не обязательно. Человек, которому хватило утонченности на то, чтобы изыскать и выкрасть аварскую опись, вряд ли охотно уничтожит столь уникальную и ценную вещь или же выбросит ее в реку. Ну а обычный вор – уж кто бы его там ни нанял – тем более. Он непременно попытается ее перепродать. Ведь за нее можно выручить немалые деньги.

Арн поглядел на меня долгим оценивающим взором, отчего мне стало несколько не по себе.

– Если же мне, Зигвульф, не удастся завладеть этим кувшином как главным свидетельством, то я буду вынужден прибегнуть к более трудоемкому способу: подменить перечень аварского клада в той его части, что содержит упоминание о данном кувшине. Это позволит мне сослаться на записи, если я решу выдвинуть против распорядителя и его сподвижников обвинения.

Я внутренне напрягся: то, что из этого следовало, подразумевало мое участие.

– Я уже устроил так, чтобы некий человек отправился в места, где некогда был найден клад, – продолжил архиепископ, – а именно на развалины Хринга аваров – их главной крепости.

Говорил Арн неспешно, все равно что вбивал точными ударами гвозди:

– Ему указано опросить всех тех, кто может помнить этот самый кувшин или же то, что с ним случилось. Этот человек лично участвовал в последнем штурме и неплохо изъясняется на тамошнем языке.

Голос архиепископа сделался холодно-обыденным:

– Ты, Зигвульф, будешь этого человека сопровождать. И вести учет тому, что он выявит. Ты подготовишь мне подменную страницу аварской описи. И сделаешь ее настолько подлинной, насколько это способна сделать человеческая рука.

Но и этим неприятные сюрпризы архиепископа, как оказалось, не исчерпывались.

– Я знаю, возможность этого довольно мала, но золотых дел мастер, изготовивший тот замечательный сосуд, возможно, все еще при деле. Так вот я хочу, чтобы ты разыскал и того мастера. К тому же его метку ты знаешь.

– Но он мог погибнуть во время аварской войны или же податься в бега, – робко возразил я.

От моего довода архиепископ небрежно отмахнулся:

– Это не мешает предпринять усилия по его поиску.

Ум мой был так переполнен огромностью данного поручения, что следующие слова архиепископа я едва не прослушал.

– Ну а если мастера удастся найти, то ты должен будешь заказать ему копию того кувшина, которую и доставишь мне, чтобы я использовал ее как свидетельство в деле против Альбина.

У меня буквально отвисла челюсть:

– Копию? Но это означает, мой господин, что свидетельство будет… подложным.

Взор архиепископа Арна был бесстрастен и тверд:

– Но приведет к тому же итогу, что и подлинное. Ты же видел, какой эффект тот кувшин произвел на папского распорядителя.

Лицо мое, вероятно, выдавало такое замешательство, что мой собеседник издал колкий смешок.

– Чтобы успокоить твою совесть, Зигвульф, скажу тебе, что и сам Рим, если это выгодно Папе, не чурается подлогов. Ты, должно быть, слыхал о так называемом Даре Константина?

– Лишь в самых общих чертах, мой господин. Это вроде как грамота, подписанная римским императором Константином, о передаче наместнику Святого Петра – то есть Папе – духовной власти над всем западом Римской империи.

– Со всеми материальными последствиями, – хмыкнув, заверил меня архиепископ. – Так вот, все эти несколько недель люди Льва только и делали, что махали перед лицом короля Карла этой самой грамотой. Хотя нам известно, что это фальшивка. Подделка, изготовленная неким хитромудрым писцом для папских анналов.

Я промолчал, вспоминая между тем отзывы Павла о лукавых и своекорыстных устремлениях папских крючкотворов. Арн подошел к столу и, взяв с него какую-то подготовленную записку, вручил ее мне.

– Это отнесешь в казначейство, – указал он. – Разрешение на тысячу солидов из того, что осталось от аварской сокровищницы. – Он язвительно улыбнулся: – Весьма кстати. Если тебе удастся отследить того мастера, то эти монеты он переплавит на изготовление копии кувшина.

Вставая с табурета, я болезненно поморщился. Надо же, любое шевеление словно пробуждало новый источник боли!

– Когда будет встреча с человеком, которого мне сопровождать в земли Аварии? – поинтересовался я.

Судя по взгляду, архиепископ счел мой вопрос за глупость.

– Разумеется, на выезде. К аварам вы оба отправитесь, как только мой секретарь подготовит чистовик письма с просьбой о содействии, что я составил маркграфу Баварии Герольду. Письмо предназначено лично ему, так что смотри, чтобы оно ненароком не попало в чужие руки.

Второй раз за истекшие сутки меня пробрало неуютное чувство, будто я являюсь пешкой в некоей большой игре, которую архиепископ не желает подвергать огласке. Маркграф Герольд является близким доверенным лицом короля и крупным землевладельцем, к тому же женатым на сестре Карла. Именно ему король поручил в свое время усмирить приграничную провинцию, включающую в себя ныне покоренные аварские земли, а затем доверил и править ею. Если же маркграф Герольд так или иначе входит в замыслы архиепископа Арна, то это значит, что я вовлечен в наиважнейшие дела государства.

Хромая к двери, я подумал: быть может, надо было сказать архиепископу, что старший из моих мучителей говорил на франкском с заметным акцентом. Хотя акцент в установлении личностей помощник слабый: в Падерборне добрая половина людей изъясняется на своих местных говорах, а по речи того негодяя до сих пор неясно, откуда он может быть родом. Но эту подробность я намеренно утаил, не желая признаваться даже себе, насколько я был ограничен и глуп, полагая, что мне хватит ума избежать опасностей, о которых меня предупреждал мой друг из Рима, бывший номенклатор.

Это свое заблуждение я понял, лишь когда очутился на земле с замотанной в плащ головой, а туловище мое лупили жгучими и изуверски точными ударами. Своему сообщнику тот негодяй сказал, что, дескать, подтвердить правильность выбора жертвы им не хватает света. Видимо, он имел в виду мои глаза, которые и впрямь разного цвета: один голубой, другой зеленовато-карий. Таков уж я с рождения, хотя с возрастом это различие несколько сгладилось. Что, впрочем, не помешало Альбину заметить эту особенность, когда мы впервые встретились в монастыре. Ее он приметил и в тот момент, когда я сидел напротив него на пиру, – и тотчас смекнул, что я имею какое-то отношение к золотому сосуду. Олух я самонадеянный, вот что! Альбин вовсе не безобидный тихоня, это сторожкий и безжалостный лукавец, и того же он требует от всех, кого нанимает себе в услужение. Пульсирующая боль от ушибов, что расплывалась сейчас по телу, свидетельствовала: посланные ко мне душегубы от души любили свое ремесло истязания. Из палат архиепископа я выбрался, укрепившись в решимости, что если невысказанные замыслы есть у Арна, то пусть они будут и у меня. Проще говоря, я наметил свести счеты.

* * *

Пожалуй, сложно было спутать с кем-либо ту высокую поджарую фигуру, что стояла, прислонясь к стене палат архиепископа. Наблюдательный, чуть заносчивый взгляд, одна рука лежит на видавшей виды рукояти короткого меча у пояса, а другая поигрывает со шнурком, почти наверняка привязанным к висящему на шее скрытому кинжалу, – все это выдавало в этом человеке бывалого солдата. Густые грязно-желтые волосы простецким горшком, коротко подстриженные усы и борода… Так же незамысловата была и серая котта поверх просторных, заправленных в сапоги штанов. Лет ему на вид можно было дать от тридцати до сорока. Завидев краем глаза мое приближение, он повернулся ко мне лицом, на котором, помимо прохладцы безразличия, читалась еще и осторожность.

– Это, видно, с тобой нам велено следовать в земли аваров? – спросил я на подходе. – По распоряжению архиепископа Арна?

На меня взглянули очень светлые голубые, слегка навыкате глаза. Взглянули, надо сказать, без особой приязни, и до меня лишь теперь дошло, что архиепископ не назвал моего будущего спутника по имени.

– Я Зигвульф, – представился я.

– Беортрик, – отозвался мой новый знакомый гортанным голосом, идущим откуда-то из глубины горла.

Он не пытался понравиться – не позаботился даже отлепиться от стены. Ключом служило его необычное имя. Я украдкой глянул на оружие у его пояса. Это не был общепринятый войсковой меч, выкованный оружейниками короля Карла. Деревянная рукоять была длиннее, а носил его Беортрик горизонтально. Потертые ножны из смазной кожи были длиной с мое предплечье и выказывали форму клинка. Глаза мои смотрели на скрамасакс – короткий однолезвийный меч северян, с которым ходили в битву и мои собственные соплеменники. Он же – любимое оружие заклятых врагов короля Карла – саксонцев.

Я вновь, на этот раз более пристально, вгляделся в черты Беортрика, пытаясь для себя уяснить, кто же он такой. Кожа его была румяна, в легкой сыпи веснушек, светло-голубые глаза оказались широко посажены, а сильные скулы и широкий рот делали его лицо несколько шире и как бы площе. Теперь я не сомневался, что передо мною саксонец, отчего где-то внутри меня пробрало смутное беспокойство. Единственными саксонцами, кому в деревянных стенах Падерборна разрешалось носить оружие, были те, кто отрекся от своих древних племенных союзов. Вместо них они присягнули на верность франкам. Двадцать лет король Карл вел с саксонскими племенами беспощадную войну, пока, наконец, не прижал их к ногтю. Однако остались небольшие группы непокорных, что до сих пор бродили по лесным чащобам. И для того чтобы изловить их и уничтожить, Его величество нанял самых лютых из их бывших собратьев и создал из них отборные, хорошо оплачиваемые отряды, известные своей жестокой действенностью. Те же из их бывших земляков, что ушли в глухую оборону, считали их отступниками и изменниками. Судя по всему, Беортрик был из их числа.

– Архиепископ велел, чтобы я, когда приедем к аварам, составлял отчеты о твоих там находках, – сказал я ему.

– Велел так велел, – не меняясь в лице, откликнулся саксонец. – Тогда лучше поскорее отправиться в путь-дорогу. Не зимовать же здесь!

Его туповатая прямота вызывала во мне неудовольствие. Он ведь, безусловно, видел, что для путешествия я не в самом лучшем состоянии.

– Мне тут надо до отправления кое-что уладить, – сказал я ему.

Но с таким же успехом я мог бы, пожалуй, общаться со стенкой у него за спиной.

– Улаживай, – кивнул он. – Завтра на рассвете встречаемся здесь. Лошади будут со мной. Поклажи много не бери. На двоих хватит одной вьючной лошади.

При таком отношении трудно было сдержать ровность тона.

– Готов я буду, самое раннее, к середине дня, – бросил я запальчиво.

То, как будущий попутчик оглядел меня, недвусмысленно давало понять, что он видит во мне слабака.

– Тогда смотри не запаздывай, – буркнул он уничижительно и, отлепившись, наконец, от стены, пошел прочь размашистым самоуверенным шагом, по-прежнему держа руку на рукояти своего скрамасакса. Я смотрел ему вслед, пытаясь ужиться с мыслью, что мне предстоит дорога длиною в сотни миль и в компании наемника, которому, не ровен час, может взбрести в голову прикончить меня за золото, что я с собой повезу. Безутешности добавляло и то, что путь наш лежал в земли, где обитают полудикие язычники, недавно кое-как усмиренные войском, которое они почитают вражеским. Ну а если мы туда все-таки доберемся, то где ж мне там разыскать того золотых дел мастера? Которого, может, и нет вовсе…

 

Глава 8

В Беортрике я не встретил ни капли сострадания, когда назавтра, посреди дня, изможденный и валкий, явился на место встречи. Желание у меня было одно: приползти в казарму и пасть на кровать. Но вместо этого я потащился в казначейство, показал там записку от архиепископа и принял под роспись тысячу золотых солидов из тех, что оставались в сокровищнице аваров. Оттуда я направился в ремесленный квартал к кожевнику. Перед Беортриком я предстал уже с припрятанными монетами, зашитыми в увесистый сафьянный пояс, плотно обвязанный вокруг моего торса тесемками. На плечах я волок две седельные сумки со сменой одежды и запасом писчих принадлежностей, которыми разжился у судейской братии. Довершали мою поклажу свернутый в скатку плащ и меч. Мой спутник уже сидел верхом на крепком коне и держал за поводья вьючную лошадку. Мне он подал письмо, запечатанное перстнем Арна и адресованное маркграфу Герольду.

– Архиепископ наказывает, чтобы ты отдал это маркграфу, и никому иному, – скупо сообщил он, а затем кивнул на еще одну скаковую лошадь, привязанную поблизости. – Эта вот твоя.

После этого он поводьями развернул коня и, не оглядываясь, поехал вдоль улицы. В седло я забрался кое-как и тронулся следом, вполголоса чертыхаясь. Движение лошади обнаруживало растяжения и ушибы, о которых я до сих пор и не догадывался. А тут еще, как назло, Беортрик пустил своего коня рысью. Я окликнул его, чтобы он ехал медленнее, но саксонец даже не обернулся. Из города мы выехали через южные ворота. На лошади я сидел, покачиваясь кулем, а по лицу моему струились слезы досады и боли. Стоит ли говорить, что к своему спутнику я испытывал жесточайшую неприязнь?

Следующие восемь дней на мое отношение к нему повлияли мало. Мы держали путь по оживленному купеческому тракту, что стелился по покатым сельским окрестностям Гессена и Восточной Франкии на юг. По пути мы миновали множество мелких городков и деревень, где, будь моя воля, я бы предпочел ночлег под крышей и сон в кровати. Но архиепископ Арн не сказал мне заранее, кто в нашей поездке является старшим, а поскольку Беортрик уже некогда следовал этим путем в земли аваров, то я невольно принимал его непререкаемые требования и нещадный распорядок. Он настаивал, чтобы в путь мы пускались едва ли не с рассветом, каждый день одолевали по тридцать-сорок миль, а ночевали прямо там, где нас застанут сумерки. Обычно это означало сон на земле, завернувшись в плащ, что весьма пагубно сказывалось на моих только лишь начинающих подживать синяках.

Памятуя о нацепленном на меня золоте, я относился к своему попутчику с осторожностью и бдительно наблюдал за ним во время долгих часов пути. То ночное нападение возле казармы заставляло меня чутко вслушиваться в языковые акценты, и хотя Беортрик говорил немного, да и то короткими, рублеными фразами, я иной раз улавливал в его франкском выговоре саксонские интонации. Подмечал я и то, что верхом он ездит так себе: в седле держится мужлан мужланом, длинные ноги нелепо свисают и даже покачиваются не в такт лошадиной поступи. Это подкрепляло мою догадку о том, что он из саксонских «отступников»: всем известно, что саксонские воины – кавалеристы посредственные и воевать предпочитают пешим порядком. Но при этом Беортрик удивительно умело ухаживал за нашими лошадьми. Он скрупулезно проверял их подковы в начале и по окончании дня, в пути менял темп хода с шага на рысь и обратно, в полуденную пору непременно давал лошадям продолжительный отдых, при всякой остановке освобождая их от седел и переметных сум, а овес им в пути всегда покупал добротный. И я стал склоняться к выводу, что когда-то, в бытность свою наемным солдатом, он служил в передовых войсках короля Карла, и хотя настоящий кавалерист из него не получился, он тем не менее усвоил важность заботы о своих подопечных – пусть не людях, так хотя бы лошадях.

Во всем же прочем он был путешественником на редкость благоразумным. Стоянки под ночлег подбирал в отдалении от дороги, чтобы не привлекать ненужного внимания, костры разводил небольшие и малозаметные, а поутру все тщательно прибирал, не оставляя почти никаких следов нашего присутствия. Если путь пролегал через густой лес с тесно обступающими дорогу деревьями, то мой спутник бдительно выпрямлялся и поводил головой из стороны в сторону, высматривая признаки засады. Я тогда объяснил это не иначе как закоренелыми привычками войскового разведчика или же бриганта – что было почти одно и то же.

За день мы с ним обменивались от силы десятком фраз и предложений, и лишь когда я спросил, что он, в сущности, знает об аварах, мне удалось, наконец, очертить хотя бы некоторые штрихи из его прошлого. Вышло так, что где-то на пятый день нашего путешествия мы собирались спуститься в плодородную долину, расстелившуюся перед нами под солнечным предвечерним затишьем. Медленно блистала текучая зыбь реки, петляющей средь теплых, желтовато-коричневых пятен полей, оголенных после жатвы, темнели кривенькие, нечеткие линии изгородей и пятачки огородов… А отраднее всего был вид небольшого городка на отдалении – там, где возвышались призраки лиловатых холмов на горизонте. С приближением к тому городку мы как раз покрывали наши ежедневные сорок миль, и у меня была надежда, что ночь я проведу в постели, а не на голой земле.

– Архиепископ Арн сказал мне, что ты говоришь на языке аваров, – сказал я, скача рядом с Беортриком.

Тот молчал целую минуту, а затем промолвил:

– Научился как-то. От женщины.

– Трудно было?

В ответ мой спутник неопределенно хмыкнул:

– Учить аварский или быть с женщиной-аваркой?

– Первое. А может, и то и другое.

– Усвоив сотню-другую слов, я уже понял, как с ним обращаться.

– А с женщиной-аваркой? – как бы ненавязчиво полюбопытствовал я.

Саксонец повернулся ко мне лицом. В его светло-голубых глазах не было ни тени иронии.

– С аварами, будь то мужчины, женщины или дети, никогда не знаешь наперед, ни где ты, ни что тебе думать.

– Видимо, ты это говоришь из нелегкой ценой нажитого опыта.

– В Аварии я бывал дважды, – сказал Беортрик с безошибочным оттенком жесткости. – Первый раз семь лет назад, с большим походом короля Карла.

Во всех схватках мы тогда одерживали верх, но только окончательного, решающего сражения все так и не наступало. Авары отходили, увиливали, обещали признать Карла своим покорителем, но так этого и не делали.

– Что же мешало Карлу силой заставить их повиноваться?

Рослый, плечистый саксонец слегка нагнулся вперед и похлопал по конской шее.

– Лошади начали мереть сотнями, и нам пришлось повернуть вспять. Какая-то неизвестная болезнь. Я думаю, ту хворь авары наслали на нас намеренно. Их главный, каган, пригнал королю Карлу табун коней, якобы в подарок.

Мне подумалось: возможно, именно тогда Беортрик и понял важность заботы о лошадях.

– Что же случилось, когда ты был в Аварии во второй раз?

– То было иное. Я уже знал страну аваров и потому был нанят герцогом Фриульским следовать с передовой частью его войска. Герцог довершил то, что начал Карл. Я был в войске, когда мы обложили и разграбили аварскую столицу – тот самый Хринг, – хотя она больше напоминала становище, чем всамделишный город.

– Ты говоришь так, будто второй поход был не в пример легче. Или авары толком не сопротивлялись?

Беортрик осадил меня горько-насмешливым взглядом.

– Единственной причиной их поражения стало то, что они были в разладе между собой. Они так же лживы и коварны друг с другом, как и с теми, кто давит на них извне.

О женщине-аварке я его решил не расспрашивать, но мой спутник неожиданно потянул вверх полу своей котты. На левом бедре у него начинался зарубцевавшийся шрам, который шел наискось вверх к ребрам, где терялся из виду.

– Вот насколько преданна оказалась моя наставница по языку, – мрачно усмехнулся он. – Я спас ей жизнь, когда наше войско сумело прорваться в Хринг. Несколько месяцев она была мне благодарна, а затем, когда выпал шанс вернуться к своим сородичам, взяла и… да еще и утащила почти всю мою добычу.

– Будем надеяться, что мы не повстречаемся там с ней или ее братьями, – пробормотал я.

– На этот случай при нас будут воины маркграфа Герольда. Архиепископ Арн сказал, что попросит его отправить с нами в Хринг отборный отряд своей кавалерии, который будет сопровождать нас все время нашего пребывания у аваров.

Беортрик заправил котту обратно под пояс.

Я продолжал ехать в некотором смятении, наступившем вместе со словами саксонца. Когда Арн давал мне строгий наказ вручить письмо непосредственно Герольду, я предполагал, что там содержится приватная просьба архиепископа оказать нам содействие. Теперь же оказывалось, что Арн открыто сказал Беортрику, что испрашивает поддержки маркграфа. Смутная тоска тяготила мне нутро, когда я представлял себе подлинное содержание письма, настолько тайное, что оно предполагалось исключительно для глаз маркграфа Герольда. Само собой напрашивалось заключение, что наша миссия в Аварию является для архиепископа гораздо более важной, чем он сообщил мне на словах. Это же, в свою очередь, могло означать, что Арн озаботился не рисковать жизнями своих посланников из тех соображений, что его спесивые замыслы простираются куда дальше, нежели кажется. Догадки о том, что именно может замышлять архиепископ, не давали мне покоя весь остаток дня и последовавшую ночь, даром что Беортрик, наконец, внял моей просьбе заночевать на постоялом дворе, а не в поле.

Я чесался и ворочался на колючем соломенном тюфяке, размышляя о сокровищах аваров и заново вспоминая тот момент, когда Теодор отыскал в доме Альбина золотой сосуд с воином. Безуспешно выстраивал я в уме цепочки между варварской Аварией и распорядителем папского двора, а также пытался понять, зачем Алкуин порекомендовал меня архиепископу Арну. В какой-то момент в уме у меня всплыл образ той золотой пряжки, что мой друг Павел показал мне в Риме. Бляха изображала грифона – мифического полульва-полуорла. Бывший номенклатор заверял меня, что изготовлена она в землях аваров, и я раздумывал, откуда ее создатель черпал свое вдохновение. Я решил, что если мне все-таки удастся разыскать золотых дел мастера, создавшего сосуд с изображением воина, то я непременно его об этом расспрошу. Быть может, он поведает мне, что грифон этот – существо, до сих пор блуждающее где-то средь бескрайних степей аваров, простирающихся на неведомый восток.

Незадолго перед рассветом меня, наконец, сморила дрема, и мне приснился каган аваров, который водил меня по своему зверинцу, где у него обитал грифон со своими оперившимися детенышами.

* * *

Спустя четыре дня все переменилось. Мы добрались до северного берега великой реки Дунай, переправились через нее на большом плоту и тронулись вдоль правого берега вниз по течению. Дорога стала весьма оживленной. Тракт был широк – по нему могли проезжать две встречных телеги, – и движение на нем было сплошным: погонщики со стадами скота, крестьяне, везущие плоды своего труда на рынки торговых городков, в тесном соседстве расположенных вдоль Дуная, нищие и паломники, купцы, едущие верхом, в то время как их слуги вели в поводу вьючных животных. Как правило, встречным хватало одного взгляда на моего спутника, чтобы определить примерно то же, что и я при нашей первой встрече. Бормоча что-то вежливо-невнятное, они обходили нас стороной. Беортрик же их игнорировал, скача прямиком с таким видом, будто дорога принадлежала ему одному.

Поэтому я был удивлен, когда посредине утра мой спутник вдруг остановил своего коня и остерегающе поднял руку. Сейчас вести вьючную лошадку был мой черед, а потому, едучи следом, я мог только остановить свою лошадь рывком удил, иначе она въехала бы в круп коня Беортрика. Вглядываясь вперед, я не различал ничего, что могло бы показаться необычным. Навстречу нам ехала пустая арба, запряженная двумя волами.

– Что случилось? – спросил я.

– Тихо! – шикнул на меня мой спутник.

Я не слышал ничего, кроме скрипа деревянных колес на осях и постукивания арбы, медленно катящейся по неровной дорожной поверхности. Сидящий впереди погонщик, разморенный на солнышке, дремал под своей широкополой соломенной шляпой, накрененной вперед, а голова его свисала на грудь.

И вот издалека, вначале очень тихо, до моего слуха стал доноситься размеренный стук одинокого барабана, басовитый и траурно-грозный.

Беортрик нахмурился и отрывистым кивком указал, чтобы я ехал за ним следом. Он свернул с дороги в сторону, и вскоре наши лошади уже взбирались вверх по узкой стежке, что вилась через буковый лес. Дальше мы выехали на небольшой пригорок, с которого открывался вид на дорогу. Здесь мы спешились, привязали лошадей к деревьям и пошли вперед, покуда вид на окрестность не сделался отчетливым. Яснее стал слышаться и бой барабана – стойкий, медленный и неуклонный.

Примерно полумилей ниже на дороге показалась цепь вооруженных всадников. По дороге они ехали неторопливо, степенным шагом. С нашего места обзора было видно, как прочие ездоки на дороге торопливо скатываются к обочинам и безропотно ждут, когда конная процессия проследует мимо.

– Кто они, по-твоему? – спросил я своего спутника, непроизвольно понижая голос: эта сцена казалась мне несколько зловещей.

– Выясним в следующем городишке.

Кавалькада приблизилась, и я насчитал в ней, по меньшей мере, сорок всадников. Барабан, с полтуаза в поперечнике, везли на небольшой двухколесной повозке впереди процессии. Стоящий в полный рост барабанщик выбивал один и тот же гулкий сигнал, требуя освободить дорогу. А по центру колонны, окруженная всадниками, катилась большая крытая повозка, которую тащили три пары тягловых лошадей. Сверху повозка была накрыта паланкином в красную и зеленую полосу, а под ним находился единственный предмет: что-то вроде короба, задрапированного в ту же красно-зеленую материю. Такая же раскраска повторялась на конских попонах и вымпелах копий.

Проход процессии занял не меньше получаса, после чего заунывный ритм, отдаляясь, стал понемногу стихать. Лишь после этого Беортрик отвязал наших лошадей, и мы спустились с холма, чтобы продолжить путешествие.

Следующее поселение представляло собой скромное, но удобное место для постоя, где на въезде у обочины ответвлялся ручей, который впадал в большущее выдолбленное бревно, служащее скоту для водопоя. Были здесь также таверна, различные постройки и сараи, а еще лавка с добротного вида одеждой и обувью. На табурете возле двери в таверну сидел сапожник, менявший на сапоге подметку. Рядом сидел и владелец сапога, какой-то ратник: вытянув перед собой одну босую ногу, он держал в руке большую деревянную кружку, дожидаясь, по всей видимости, исполнения заказа.

Беортрик отлучился узнать, можно ли здесь где-нибудь купить овса, а я остался караулить лошадей. Ратник кивнул мне весьма любезно, и я воспользовался случаем спросить, знает ли он что-нибудь о проехавшей недавно процессии.

– Как же не знать! Это же был мой господин, маркграф Герольд, – ответил местный житель. – На пути домой.

Надо же, какая неосмотрительность! Предосторожность Беортрика сыграла скверную шутку: съехав с дороги, мы теперь будем вынуждены разворачиваться и догонять маркграфа – иначе письма ему не передать.

– Маркграф, кажется, по-прежнему заправляет аварской маркой? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

Ратник отер с лица шарфом дорожную пыль. Шарф у него был тоже красный с зеленым, изрядно вылинявший.

– Теперь уже нет, – неожиданно ответил он.

– Это почему? – опешил я, стараясь не выказывать разочарованности. Если такое произошло, то получается, что король без ведома Арна сменил своего родственника, управлявшего аварским приграничьем. Ну а если это так, то нам с Беортриком придется возвращаться к архиепископу в Падерборн и отправлять письмо уже новому хозяину марки.

– Почему? – как-то странно покосился на меня мой собеседник. – Да потому что мой господин умер. А процессия отвозит его тело обратно в Винцгау.

Я уставился на него в полной растерянности.

– Что произошло? – спросил за моей спиной подошедший Беортрик, который, судя по всему, услышал последнюю фразу.

Ратник бросил на него взгляд и, видимо, признал в нем сослуживца, поскольку сказал:

– Да вот, в последнюю минуту умудрился погибнуть на поле боя. Из-за промашки.

Беортрик сурово сжал губы:

– Маркграф? Не поверю. Он не из тех, кто мог допустить оплошность. Он бывалый воин, закаленный в боях.

– Супротив предателя защиты не бывает, – досадливо вздохнул солдат.

– Продолжай, – буркнул мой спутник. Впервые за все время в его голосе угадывались сочувственные нотки.

– Через границу перешла большая сила диких аваров, – стал рассказывать ратник. – Маркграф тогда призвал новобранцев и сплотил достаточную силу, чтобы выпроводить незваных гостей восвояси.

Краем глаза я заметил, как игла сапожника замедлилась. Он слушал.

– И вот маркграф выбрал ровное поле, чтобы мы могли выгодно использовать бросок нашей тяжелой конницы. С собой мой господин вывел свою личную стражу и пару сотен прирученных аварских конников. Им вменялось преследование врага, когда мы разобьем его главные силы.

– Я и не знал, что авары бывают ручными, – сухо заметил Беортрик.

– Это мы испытали потом, на своей шкуре, – сказал солдат. – Но они справедливо зовутся едва ли не лучшими всадниками на свете, а оплошность маркграфа была в том, что он счел: лучше, если они будут с нами, а не против нас.

– Так что же произошло? – спросил мой попутчик.

– Обе силы встали лицом к лицу, готовые к схватке. И вот тогда мой господин решил выехать перед строем и сказать речь для нашего ободрения. Обычная болтовня, которую через нашлемник толком и не слышно.

Ратник, словно удивляясь своему воспоминанию, повел головой из стороны в сторону:

– И вот заканчивает он говорить, поворачивается к врагу и поднимает руку, чтобы махнуть рукой к атаке. И тут вдруг пара так называемых ручных аваров вырывается из рядов и со спины пускает стрелы в него и в пару военачальников, что были рядом с ним. Стрелки авары отменные, это я вам говорю. Маркграфу стрела вонзилась аккурат между плеч, и его вышибло из седла.

– А что стало с теми двумя аварами? – спросил Беортрик.

– А они молнией метнулись мимо поверженного маркграфа и встали со своими собратьями, что стояли против нас. – Рассказчик досадливо плюнул. – Вот что бывает, когда набираешь в свои ряды изменников!

Я почувствовал, как мой спутник напрягся рядом со мной. Теперь было наглядно видно, что соплеменники-саксонцы его бы тоже сочли изменником.

– И что же битва? – спросил он. – Как она проходила?

– Да с битвой все в порядке, – ответил ратник. – У нас на них душа горела, все хотели отомстить. Маркграф был к нам добр. Мы прорубились к аварам в самый центр. Погнали их с поля прочь, только головы успевали с плеч лететь. Теперь они нагрянут к нам нескоро.

Он повернулся к сапожнику спросить, долго ли тот еще будет возиться, а я воспользовался возможностью отвести Беортрика в сторонку.

– Что будем делать? – спросил я тихо. – Поворачиваем назад и едем в Падерборн?

Саксонец озабоченно помрачнел.

– Ты как хочешь, – с непреклонностью сказал он. – Если хочешь, можешь поворачивать. А я поеду дальше. Мне за это плачено.

Я мельком глянул на ратника, остерегаясь, чтобы тот случайно не подслушал наш разговор.

– Письмо Арна адресовано лично маркграфу, и никому больше, – напомнил я своему товарищу. – Ты сказал, что нам для въезда в аварские земли должны были приставить конный отряд.

– Ты же слышал этого воина. Аваров только что разгромили, – возразил тот. – Если мы будем расторопны, напасть на нас они не посмеют.

Я, признаться, замешкался. Появляться перед архиепископом с пустыми руками и одновременно докладывать, что Беортрик отправился выполнять задание один, меня не прельщало.

Но что раздражало еще больше, так это надменность и презрение, с которыми на меня глядел этот верзила-саксонец.

– Что ж, хорошо, – бросил я. – Пойдем оба. Но давай условимся: уговорим того, кто теперь начальствует над границей, чтобы нам дали хоть какое-то вооруженное сопровождение.

– Если тебе от этого легче, – едко, с обидным снисхождением, усмехнулся Беортрик.

Рука моя потянулась за письмом Арна, которое я благополучно хранил за пазухой своей котты. Я вынул его и, не сводя со своего спутника глаз, порвал его перед ним на множество мелких клочков. Этот жест был отчасти направлен на то, чтобы показать мою решительность, хотя и бравада здесь тоже присутствовала. Не было необходимости говорить саксонцу: что бы ни было написано Арном в письме, оно наверняка таило для нас опасность, если бы с его содержимым ознакомился кто-нибудь, помимо маркграфа Герольда.

* * *

И мы опять пустились в путь, день за днем все в том же утомительном ритме, держась правее вод желтовато-бурой реки. Чем дальше мы продвигались, тем больше встречалось признаков того, что за здешние земли недавно шли сражения. Жилища селян были по большей части разбиты, с провалившимися, нередко обугленными стенами и крышами. Амбары и хлевы стояли пустые, с сорванными дверями, а содержимое их было расхищено. Заборы и изгороди близ дороги пребывали в запустении. От фруктовых садов оставались лишь обрубки деревьев, пущенных на топливо для костров. Длинные полосы жнивья заросли и смотрелись дикими космами. Уже вскоре после встречи с похоронным кортежем маркграфа нам навстречу попалась еще одна колонна людей, бредущих по дороге, – на этот раз пеших чумазых оборванцев с сумами, шаркающих навстречу под вооруженной охраной. Поравнявшись с ними, Беортрик определил в них пленных. Когда они донесут поклажу до места, пояснил он коротко, их продадут в рабство.

Мало-помалу мы близились к самым дальним пределам державы короля Карла. Здесь, возле постройки, отдаленно напоминающей постоялый двор, мы заметили человек двадцать всадников. Старший над ними – мясистый, с изрытым оспинами лицом – изъяснялся на франкском с таким акцентом, что я с трудом понимал его речь. По всей видимости, он и его солдаты были из числа бойцов вспомогательного войска короля Карла, пожелавших добровольно остаться на страже пограничья и осваивать недавно завоеванные земли, взяв себе в жены местных женщин. Глинобитная караульня возвышалась среди скопления хижин и домиков с солдатскими семьями. Судя же по числу детворы, копошащейся в песке под золотистым светом предвечернего солнца, и младенцев на руках у матерей, линия Карла на переселение своих подданных вполне себя оправдывала.

– Зачем явились? – коротко и сварливо спросил солдатский начальник. Нас он принял в неподметенной угрюмой комнатенке полузаброшенного строения. Штукатурка на голых стенах отсутствовала, единственное оконце было без ставен, а всю меблировку здесь составляли стул и побитая столешница. Место пахло плесенью и чем-то нежилым. Дверь была открыта из-за того, что, будучи покоробленной, должным образом не закрывалась.

Разговор с начальником я взял на себя:

– Мы с моим спутником путешествуем по велению архиепископа Арна Зальцбургского.

Судя по туповато-сумрачному лицу, об архиепископе этот воинский чин никогда как будто и не знал.

– Слыхом об этом не слыхивал, – и впрямь сказал он, откидываясь на своем стуле.

– По велению архиепископа на следующий этап путешествия нам нужно приставить сопровождение из солдат, – продолжал я, втайне жалея, что уничтожил письмо архиепископа маркграфу. Печать Арна могла бы, возможно, произвести на этого служаку впечатление.

– И куда же именно? – бросил он.

– К месту, именуемому Хрингом, – ответил я.

Брови начальника удивленно взметнулись вверх.

– Зачем вам эта богом забытая дыра? – осведомился он.

– Говорить об этом я не волен, – ответил я, надеясь, что слова мои звучат уверенно и веско.

Наш собеседник оглядел меня с откровенным недоверием.

– Туда не ездит никто. Это слишком близко к аварским землям.

– По моему разумению, маркграф Герольд недавно одержал крупную победу и авары умирены.

Солдатский начальник сипло рассмеялся:

– Авары не усмиряются никогда. В чем маркграф убедился на собственной… собственном опыте. – Он глянул мимо меня на пару солдат, которые, ошиваясь за дверью, прислушивались к нашему разговору, и рыкнул на них: – Вы, двое, а ну пошли отсюда!

Те нехотя отошли, а служака вернулся вниманием ко мне:

– Аварам, возможно, и расквасили нос, но людей я вам дать все равно не могу без прямого приказа моего начальства.

Я тайком вздохнул, еще сильнее печалясь по безвременной кончине маркграфа Герольда. Кто-то осторожно тронул меня за руку – как оказалось, Беортрик.

– Зигвульф, – сказал он негромко, – тебе следует предъявить приказ конюшего. Он, кажется, у тебя в седельной сумке.

Не успел я откликнуться, как здоровяк-саксонец повел меня из комнаты, крепко держа за локоть. Мне хватило ума ничего не говорить, пока мы не отошли от караульни на достаточное отдаление.

Там, не повышая голоса, я спросил:

– Что это еще за плутовство насчет конюшего и его письменного приказа?

– У тебя наверняка есть что показать и через это впечатлить начальника. Он, похоже, в грамоте силен не больше моего, – сказал мой спутник ровным голосом, не нарушая темпа ходьбы и подводя меня к конюшне, где мы оставили лошадей и поклажу.

– Он заметит, что чернила свежие, – сказал я Беортрику. – А впрочем, можно подыскать нечто такое, что сгодится.

Мы вошли в конюшню, и там я извлек из седельной сумки стопку писчих принадлежностей, которыми меня в Падерборне снабдили писцы. Новый пергамент был дорог, а потому многие из листов врученной мне пергаментной бумаги раньше уже использовались. Часть написанного на листах была предварительно соскоблена, и у меня имелся запас мела, чтобы забеливать поверхности, на которых затем можно было снова писать. Я припомнил, что кое на каких листах сохранились подобия казенных записей. Один из них я и взял.

Беортрик подошел ближе, едва ли не вплотную, и загородил собою свет.

– Отчего б тебе не поделиться кое-чем из того, что ты носишь вокруг пояса? – предложил он.

Я опешил и посмотрел на него настороженно. Мой спутник не отодвинулся, и у меня мелькнула было мысль, что он мне угрожает.

– Не думай, что я настолько уж недогадлив, – добавил он с кривой усмешкой. – Тут большого ума не надо. Да и мзды достаточно небольшой.

Наконец, я снова обрел дар речи.

– То, что я ношу, предназначено для изготовления копии пропавшего сосуда, если мы найдем подходящего аварского мастера по золоту, – сказал я, опасаясь, что изъясняюсь несколько помпезно.

Беортрик пожал плечами:

– Если сейчас не умастить этого чинушу, никаких мастеров тебе не видать вообще.

До меня дошло, что он специально встал так, чтобы со стороны никому не было видно, как я, если что, полезу в свой денежный пояс. Предложение же, надо признать, звучало настолько благоразумно, что и возразить-то было нечем.

– Тогда дай мне нож, который ты носишь на шее, – сказал я и, когда моя просьба была выполнена, приподнял полу котты и, не снимая пояса, кончиком ножа расковырял пару стежков на мягкой коже. Получившейся щелки хватило, чтобы выпростать три золотых солида, каждый величиной не больше ногтя. Затем я снова прикрыл пояс одеждой и возвратил нож саксонцу.

С монетами, сложенными внутри куска пергамента, мы возвратились обратно к солдатскому начальнику. Тот ждал нас все там же и все в той же позе, скучливо ковыряя в зубе грязным ногтем.

– Вот письменный приказ от начальника конюшен, – объявил я, подавая сложенный лист. Судя по всему, что-то в моем голосе привлекло внимание служаки: бережно приняв пергамент, он осторожно поглядел на открытую дверь. Людей поблизости не было. Тогда начальник отвернулся от нас вполоборота и развернул лист.

Наступила тишина.

– Когда мы с моим товарищем вернемся из Хринга, от начальника конюшен последуют дальнейшие указания, – сказал я вкрадчиво.

Наш собеседник снова бережно свернул лист пергамента и с точно рассчитанной медлительностью сунул его за пазуху.

– Это я оставляю у себя, – сказал он угодливо и одновременно развязно. – Как-никак официальный документ: вдруг, знаете ли, потребует начальство… – Нас он оглядел долгим, медленным взором, жадным и что-то высчитывающим. – Дать вам могу двоих людей. Они доедут с вами до самого Хринга, но не дальше.

– Но я надеялся на более крупный эскорт, – возразил было я.

Однако начальник меня перебил:

– У них приказ: вернуться сюда через пять дней. Если вы к той поре не закончите – уж чего вы там хотите, – то это уже ваша личная забота.

Он размашисто вышел из комнаты и почти с порога взялся выкрикивать приказы. К ним я почти не прислушивался. Больше всего меня сейчас занимало, как и где Беортрик сумел заметить, что я ношу пояс с деньгами. Единственная возможность, пожалуй, была у него в тот день, когда он поведал мне о своих отношениях с той аваркой. Тем вечером мы ночевали в таверне (мне до сих пор помнился тот клопяной, кусачий соломенный тюфяк). Наутро я разделся и омылся из лохани с холодной водой, пытаясь как-то унять зуд и избавиться от сыпи на коже. Если мой пояс Беортрик увидел именно тогда, то получается, что он знал о нем уже почти месяц. И надо же: за все это время ни разу о нем не обмолвился! Более того, не попытался меня ограбить. Да, он, безусловно, отступник и наймит, а содержание пояса с деньгами несравненно превосходит то, что ему выплачивается за службу. Ему было бы легче легкого взять золото и исчезнуть, вернуться обратно к своим сородичам. Получается, своего спутника я недооценивал. И вот теперь, когда мы собирались пуститься в самую опасную часть нашего путешествия, для меня, быть может, настал момент начать доверять этому человеку.

 

Глава 9

Двое солдат, назначенных нам в сопровождение, были, можно сказать, отребьем этой приграничной заставы. Один был так тучен, что и в седле смотрелся эдаким облаком. Второй каждые несколько минут кашлял так назойливо, что уже вскоре моя рука невольно тянулась влепить ему затрещину, чтобы заткнулся. На франкском ни один из них не говорил, так что наутро, когда мы двинулись от караульни в сторону берега, затевать с ними разговор не было смысла. Свою вьючную лошадку мы оставили в конюшне, рассчитывая, что поездка у нас продлится от силы несколько дней. Дунай обозначал границу Баварской марки, а за ее пределами, по словам начальника, авары оставили изрядный кус своей земли, за которым где-то вдали – сколь угодно скачи, все равно не доскачешь – их каган обосновал новую столицу. А где – неизвестно. Поэтому, когда плоскодонка переправила нас вместе с лошадьми через ширь реки на дальний берег, мы ступили в буквальном смысле на terra incognita.

Вместе с тем наши сопровождающие выглядели настороженно и постоянно озирались, словно всякий миг ожидая засаду. Было очевидным, что реку они пересекли впервые. В противоположность им Беортрик вел нас вперед со своей обычной уверенностью. Свою лошадь он пустил рысью сразу же, едва мы направились по слабо различимому, но широкому тракту от реки в сторону туманно-лазурной гряды холмов на горизонте.

– Ты этим путем уже ездил? – спросил я своего спутника.

– Я был разведчиком у герцога Фриульского, – ответил тот.

Вокруг стелилось бескрайнее море травы с вкраплениями низкого кустарника. Местность была не сказать чтобы ровной: тут и там горбами круглились холмы, гребни которых поросли перелесками. В глаза бросалось отсутствие каких-либо признаков человеческого жилья. От местности возникало ощущение, которого до этого я не испытывал, – одичалой пустоты. Высокие желтоватые травы могли и сейчас, в зрелую осеннюю пору, служить пастбищами для стад, а древесина лесов могла пригодиться для строительства жилищ и построек. Но вокруг не различалось ничего – ни даже столбика дыма от какой-нибудь упрятавшейся в лощине деревушки.

– Где же здесь люди? – спросил я у Беортрика.

Хладный взгляд его светло-голубых глаз словно ждал, когда я вспомню мрачную сцену с той колонной пленных.

– Но ведь не всех же угнали в полон! – растерянно, будто споря сам с собой, заметил я.

– Не всех. Многих убили, – отозвался саксонец.

– Но ведь многие спаслись бегством. Должен же был хоть кто-то возвратиться в свои дома и отстроить жизнь заново с уходом войска Карла!

– Дома, очаги – авары воспринимают их не так, как мы.

Тон моего спутника был столь резок, что мне невольно подумалось, не вспоминает ли он сейчас ту оставившую его аварку. Может, именно с ней он рассчитывал строить очаг и дом? В течение нескольких минут единственно различимым звуком было постукивание конских копыт по утрамбованной земле. Взбиваемая ими пыль першила в ноздрях соломенным запахом сухих растоптанных стеблей.

Качнувшись в седле, я оглянулся на наш так называемый эскорт. Пара солдат держалась, по меньшей мере, в двадцати туазах позади нас, на безопасном расстоянии. Случись сейчас что-нибудь вроде нападения, эти двое, несомненно, задали бы стрекача.

– Что ты имеешь в виду? – миролюбиво спросил я, по мере сил поддерживая разговор с Беортриком. Бесприютная нагота пейзажа вызывала смутную тревогу, и я прилагал усилие к тому, чтобы рослый саксонец представал передо мной в более выгодном свете, нежели прежде, – как некто, на кого можно было положиться.

– Постоянных домов у них нет. Они кочуют с места на место сообразно временам года. Каган у них переезжает из летней столицы в зимнюю.

– А свои сокровища он возит с собой?

Беортрик указал на стелющийся впереди тракт:

– Приглядись внимательней и различишь желобки от колес их кибиток. Это древняя аварская дорога.

– Чтобы предоставить архиепископу Арну сведения, которых он требует, нам понадобится опросить свидетелей того, что именно находилось в сокровищнице, когда ее захватили, – заметил я.

Мой спутник долго молчал. Я уже не рассчитывал услышать от него какого-либо ответа, когда он внезапно произнес:

– Если кого-нибудь удастся найти, то тебе придется раздать еще часть золотых монет. Иначе ответов на свои вопросы тебе не получить.

Сказал он это со сдержанной неприязнью, которой я раньше от него не слышал, и, посмотрев вскользь, я увидел, что он отчужденно нахмурился.

– Это было настолько ужасно? – понимающе спросил я.

– Бойня, жуткая. Нам было велено убить всех, кто внутри Хринга.

– Ты думаешь, нам удастся найти кого-нибудь из выживших?

– Хотелось бы надеяться.

На этом разговор в тот день завершился, а ближе к вечеру Беортрик подыскал нам под стоянку уединенное место с видом на поросшее камышом озерцо. Пока мы поили лошадей, туда стали слетаться стаи уток и прочих водоплавающих, снижаясь совсем рядом без всякого страха – еще один признак отсутствия людей. Потом наши двое стражей сели особняком и стали жевать свои съестные припасы, даже не глядя в нашу сторону. Мы с Беортриком закусили сухими лепешками и несколькими пригоршнями сухих слив-дичков, росших здесь в изобилии. Как раз когда мы заканчивали еду, где-то в вышине над нашими головами послышалось курлыканье, и над нами пролетела стая журавлей – большая, в несколько сотен. Вытянувшись клином, они величаво проплывали на фоне дымно-красного заката. Значит, осень и впрямь вступила в свои права.

* * *

Утром было уже ощутимо прохладно. Озерцо скрылось в клочковатом тумане, который низко стелился, пряча от взгляда местность. Как и вчера, Беортрик держался впереди. Дважды он сбивался с дороги, и нам приходилось поворачивать назад, пока он не отыскивал укромных признаков тропы, по которой нужно было следовать. Мы находились в дороге уже около четырех часов, когда перед нами очертились остатки леса, спаленного жутким пожаром. Стоящие вплотную черные столбы казались зубьями некоего исполинского черного гребня. Лишь когда мы подъехали ближе, стало видно, что это обугленные останки огромного палисада. Сотни массивных древесных стволов взрастали из земли друг подле друга, образуя преграду, а прорехи между ними были заполнены утрамбованной землей, дерном и плетеными изгородями. Даже обугленное и частично разлезшееся, это препятствие выглядело грозно, устрашающе.

Это было то, что осталось от Хринга.

– Как же войску короля Карла удалось все это преодолеть? – спросил я Беортрика, когда мы проезжали вдоль этого удивительного укрепления. Судя по виду, эти мощные стволы составляли от двадцати до тридцати локтей в высоту, и взобраться на них можно было только при помощи лестниц и хватательных крюков. Ну а чтобы сбить такие балясины, требовались тяжелые осадные орудия.

– Так же, как удавалось громить аваров в поле, – ответил мне саксонец. – Изменой.

Как возникло название этого места, было очевидно: насколько хватало глаз, стена черных, обгоревших древесных стволов шла сквозь туман бесконечной кривой. По всей видимости, где-то она смыкалась, образуя замкнутый круг. Все это вызывало благоговейный трепет.

В конце концов через подобие прохода в палисаде мы въехали внутрь. То, что некогда закрывало этот въезд, теперь отсутствовало.

– Здесь внутри помещалось все: стада скота, жилища, люди кагана… Здесь они проводили лишь летние месяцы. А на зиму уходили в другие места и забирали с собой все свои пожитки. Утаскивали даже боевое оснащение. – Беортрик мрачно усмехнулся: – Как выяснилось, у них имелись и катапульты, и камнеметы, и здоровенные тараны. Все это было водружено на колеса.

– Но зачем им вообще было сооружать такую крепость? – спросил я. – Чего они боялись?

– Прежде всего самих себя. Каждый каган страшится, что его опрокинет войско повстанцев. Авары разделены на множество кланов, и дай им только волю – все перегрызутся за верховодство.

Я нюхнул влажный воздух. Даже спустя два года после полного разрушения Хринга герцогом Фриульским здесь неодолимо пахло горелым деревом. Эта вонь чувствовалась везде.

– Кто же был тем изменником? Человеком, что пособил людям герцога взять эту крепость? – заинтересовался я.

– Звался он Тугун. Хотя неясно, было это именем или каким-нибудь прозванием у аваров. Еще до того как мы пошли войной, он тайно прислал весть, что думает обратить свой народ в христианство, если Карл признает его каганом.

– И его люди открыли вам ворота?

– Да, – кивнул Беортрик, а после паузы добавил: – Но повеление мы все равно выполнили.

Я начинал догадываться:

– В смысле, забили его людей наряду со всеми остальными?

Саксонец не ответил.

– Что же стало с тем Тугуном? – осведомился я. – Он тоже был убит?

– Его тела мы так и не нашли. Хотя толком и не искали. Слишком заняты были грабежом.

Неожиданно позади нас послышался окрик: толстяк-солдат указывал куда-то вбок, в туман. Оттуда на нас двигались какие-то нечеткие силуэты. Желудок у меня опасливо сжался, но силуэты оказались всего лишь скотиной – сквозь туман в нашу сторону брело с полдюжины тощих коров, привлеченных нашим появлением.

– Наверное, кто-то здесь все же обитает, – начал я говорить и осекся, когда следом за скотом показалась фигура человека, который пытался отогнать животных. Бежал он, сильно припадая на одну ногу. Через какое-то время он заметил нас, развернулся и пустился наутек. Но Беортрик опередил его. Он бросил коня в галоп, и тот в несколько прыжков выскочил перед беглецом, отрезая ему путь к отступлению.

Когда я подъехал к ним, этот человек стоял совершенно безмолвно и дрожал от страха, взирая снизу на Беортрика, который стегал его вопросами на неизвестном мне скрипучем говоре – по всей видимости, языке аваров.

При взгляде на лицо этого человека я испытал разочарование. Я, признаться, ожидал увидеть те же высокие скулы, широкие черты и слегка раскосые глаза триумфатора, изображенного на том сосуде. Лицо же этого человека, чумазое, со впалыми щеками, ничем не отличалось от тех бедолаг, что мы встречали на том берегу Дуная. Одет он был как простой пастух – в оборванную домотканую рубаху, порты и затасканные постолы. Левая нога у него была сильно искривлена.

– Он говорит, что живет здесь с прошлого года, – сообщил Беортрик.

– Что-то он не похож на авара, – усомнился я.

– Он к ним и не принадлежит. Говорит, что его соплеменники – гепиды, одно из племен, что жили в этих местах до прихода аваров.

– Он что, живет здесь один?

– Говорит, что да.

Туман постепенно рассеивался, открывая внутреннее пространство Хринга. Смотреть здесь было считай что и не на что: горы обломков, бесформенные останки жилищ, торчащие из земли покосившиеся спаленные балки, а еще загородка из стропильных ребер, переделанная в примитивный загон для скота. Остальное – пустота, голая земля, где сквозь слой пепла и золы пробивались небрежные травы. Разрушение, учиненное войском герцога Фриульского, было невосстановимым и окончательным.

Сердце мое упало. Как теперь составлять замену описи аварского клада, было совершенно непонятно. И выяснять здесь было нечего и не с кем.

Мои унылые мысли прервал Беортрик:

– Звать этого человека Кунимунд. Он говорит, что до падения Хринга жил здесь и прислуживал аварам.

– Спроси его, был ли он здесь в день взятия Хринга, – попросил я.

Опрос занял некоторое время. Было видно, что этот человек, давая ответы, постепенно мягчеет. Затем Беортрик поднял мне настроение, сообщив:

– Думаю, нам сопутствует удача. Он был здесь в тот день – тогда, говорит, и ногу ему раздробило. А еще он может кое-что рассказать о кладе. И приглашает нас в свое жилище.

Мы слезли с лошадей и вслед за гепидом, скрипя подошвами по кусочкам золы и мелким обломкам, прошли по руинам Хринга. Он подвел нас к лачуге, которую соорудил для себя в центре покинутой аварской твердыни. Стены одного из наименее пострадавших домов подпирали уцелевшие балясины, а крыша вместо соломы была крыта камышами. Снаружи лачуги стояло несколько чурбаков и шаткая скамья.

Кунимунд откинул с низенького входа похожий на тряпку половик и исчез внутри, а наружу вышел с пузатым глиняным кувшином и несколькими деревянными чашками.

– Он приглашает нас присесть. Говорит, что мы его гости, – перевел Беортрик.

Солдаты садиться отказались: они не доверяли гепиду и, когда он предложил им молока, покачали головами. Тогда мы оставили их стеречь лошадей, а сами уселись на чурбаки. Кунимунд наполнил нам чашки, но, прежде чем мы из них отпили, он плеснул немного молока на землю, в жертву своим богам. Затем, после небольшой подсказки от Беортрика, он взялся излагать, что происходило в тот день, когда воины герцога уничтожили Хринг.

Языка я не понимал, но видел, как меняются его чувства по мере изложения событий. Поначалу мужчина говорил спокойно, чуть ли не обыденно. Однако постепенно голос его повышался, а губы стали подрагивать в усилии сдержать слезы. Чашку он сжимал так, что костяшки пальцев побелели. Время от времени Беортрик прерывал, выспрашивая те или иные подробности, и гепид собирался с мыслями, пытаясь что-то вспомнить. Раз или два во время повествования он указывал в разные концы огороженного круга.

Когда он закончил повествование, саксонец обернулся ко мне:

– Тебе стоило бы делать записи. Вероятно, он наш единственный свидетель.

Я принес из седельной сумки пергамент, чернила и перо. Кунимунд следил за каждым моим шагом с поистине собачьим вниманием. У меня мелькнула мысль, что в представлении гепида записывание его истории как бы увековечивает память о тех, кто погиб в тот день.

– Его рассказ согласуется с моими воспоминаниями, – начал Беортрик. – Наше войско наступало гораздо быстрее, чем авары ожидали. Оно застало их врасплох. Каган собирался прибегнуть к своей обычной тактике – отходить и затягивать переговоры, пока у наступающих не иссякнет порыв и они не уйдут восвояси.

– А что там насчет клада? – напомнил я.

– По словам Кунимунда, все золото и серебро было сгружено на повозки, готовые сопровождать отход. Но воинство Фриуля появилось перед палисадом прежде, чем отход начался. Все, кто был внутри Хринга, оказались в западне.

– Кунимунду известно, были ли среди сокровищ какие-нибудь особенные изделия, вроде золотого сосуда с воином? – уточнил я.

Беортрик адресовал мой вопрос гепиду и, получив ответ, перевел:

– Он говорит, сокровищами в основном были монеты, в мешках и сундуках. Но были и кое-какие предметы – золотые блюда, украшения. Сам Кунимунд однажды прислуживал на пиру кагана с его знатью, и там было выставлено много драгоценных золотых вещей. Но какие именно, он толком не помнит.

Я скрупулезно записал все сказанное Беортриком, хотя все это звучало слишком обтекаемо, чтобы удовлетворить требование архиепископа насчет описи клада.

– Что произошло дальше? – задал я новый вопрос.

– Когда враг подошел к Хрингу, слугам кагана было приказано снять сокровища с повозок и закопать. Но сделать это как следует было уже слишком мало времени, – стал переводить мой спутник.

Потом он прервался и некоторое время ждал, пока гепид наполнит ему деревянную чашку молоком из глиняного кувшина. Прежде чем продолжить, саксонец сделал глоток.

– Я попросил Кунимунда показать нам, где были закопаны сокровища, – сказал он наконец. – Он говорит, что знает то место, потому как был в артели, что копала под них яму. Хотя там, разумеется, ничего не осталось. Враги все оттуда вытащили, после чего предали Хринг огню.

– Как Кунимунд выжил во всей этой перипетии?

– Его окружили вместе с остальными пленными, но взять его в рабы никто не захотел из-за изломанной ноги. Он ускользнул и спрятался среди разрушенных построек. Когда войско подожгло Хринг, он сумел проползти через пламя и в конечном итоге выбрался наружу. И скитался, как зверь, несколько месяцев.

От меня не укрылось, что Беортрик ни словом не упомянул о своем личном участии в той резне.

– Попроси Кунимунда показать нам, где были зарыты сокровища, – предложил я.

Мы поднялись и вслед за гепидом прошли к месту невдалеке от южной стены. Там он остановился и указал на канаву в земле.

– Кунимунд говорит, сокровища были закопаны здесь, не очень глубоко, – сказал мой спутник.

Смотреть было, в сущности, не на что, но на всякий случай я зарисовал примерное расположение ямины.

Мы побрели обратно через угли и обломки. Лошадей наши сторожа, оказывается, поставили в загон для скота. Солдат, который кашлял, теперь лениво рылся в развалинах одной из хижин, очевидно, в надежде, что там завалялось что-нибудь полезное из того, что войско проглядело при разграблении Хринга.

Я попробовал наскрести какие-нибудь дополнительные крупицы сведений.

– Спроси Кунимунда: может, он что-то видел или слышал, что именно было среди сокровищ, когда крепость взяло наше войско? – вновь обратился я к саксонцу. – Может, он что-нибудь такое заметил?

Но гепид в ответ на заданный Беортриком вопрос покачал головой.

– Он валялся с раздробленной ногой. Так что ничего не знает, – перевел мой товарищ.

Я мрачно оглядел свои записи. Написать получилось всего несколько строк, чего явно было недостаточно для сколь-либо подробного перечня сокровищ. Пожалуй, придется напрячь воображение – быть может, сделать дополнительную зарисовку Хринга с несколькими правдоподобными деталями? Пусть Арн хотя бы убедится, что я действительно побывал в крепости.

Тут вопрос задал сам Кунимунд. Судя по выражению его лица, он действительно старался чем-нибудь помочь.

– Что он говорит? – спросил я у саксонца.

– Что он служил пастухом, а еще и конюшим у кагана. Он сожалеет, что не может что-либо рассказать о ценных предметах. Единственные ценности, что находились в его ведении, – это конская упряжь кагана и разные шорные предметы.

Мне вспомнилась пряжка с грифоном, виденная мной в Риме. Я думал, что она поясная, но теперь становилось ясно, что она могла быть и предметом конской сбруи.

– А у кагана была дорогая упряжь? – спросил я.

– Седло было украшено драгоценными каменьями, вделанными в золотые стремена, а доспех лошади был украшен золотым орнаментом, – услышал я в ответ.

– Эти предметы тоже были зарыты? – спросил я.

– Некоторые.

Еще одно разочарование.

Я взял еще один лист пергамента, изобразил на нем клеймо мастера, скопированное с того золотого сосуда, и протянул для ознакомления гепиду.

– Спроси его, знакомо ли ему это? – сказал я Беортрику.

Кунимунд, прищурившись, долго разглядывал символы, после чего поднял глаза, в которых мелькнуло осознание, и дал ответ.

– Он полагает, что видел такие же на золотом нагруднике кагана, – перевел Беортрик.

Я указал себе на грудь, чтобы удостовериться, что правильно его понял. Но гепид покачал головой. Он повел меня туда, где в загородке стояли лошади. Одна из них пошла к нам навстречу, надеясь получить чего-нибудь съестного. А мне внезапно вспомнилось изображение воина на сосуде. Там он изображался в седле с подпругой, проходящей через лошадиную грудь, чтобы седло не съезжало назад. А с подпруги свисали украшения – несомненно, из золота, – самое заметное из которых находилось по центру.

Я развел руки на расстояние десяти дюймов, указывая примерный размер нагрудника.

Хозяин лачуги кивнул.

Тогда я опять обратился к Беортрику:

– Он знает, кто сделал тот нагрудник?

Снова последовал кивок от гепида и перевод:

– Кунимунд говорит, что тот нагрудник оказался сильно погнут, когда на него невзначай наступила лошадь. И чтобы выправить, его отправили кузнецу по золоту.

Я едва мог скрыть охватившее меня волнение:

– А где он, тот кузнец по золоту?

– В половине дня конного хода к югу, – послышалось в ответ.

Расплывшаяся по моему лицу улыбка, похоже, выдавала нахлынувшее на меня облегчение. Мне открывался шанс разыскать аварского золотых дел мастера и убедить его сделать копию сосуда с воином.

Не заботясь о том, что гепид видит мой денежный пояс, я вынул золотой солид и втиснул ему в ладонь.

– Я хочу, чтобы ты завтра же отвел нас к тому кузнецу по золоту, – сказал я.

– Может, он умер или бежал, – поумерил мой пыл Беортрик. Но я уже готовился расспросить кузнеца, что ему известно о грифонах.

* * *

Двое наших сопровождающих наотрез отказались соваться в глубь аварской территории. Один из них между спазмами кашля напомнил, что у них есть приказ не ехать дальше Хринга, а его тучный коллега не без удовольствия добавил, что торчать им здесь остается не больше двух дней. Если же мы к той поре не возвратимся, то они отправляются назад к своей караульне. Эта пара была столь неуступчива, что потребовала оплаты за присмотр скотины Кунимунда, если мы с Беортриком решим ехать дальше. Я не споря дал им мзду: гепид был мне необходим в качестве проводника.

Лачуга Кунимунда была чересчур мала, чтобы вместить троих, и на ночь мы устроились в выгоревшем жилище, посменно карауля друг друга. Я убедился, что мне не мешало бы взять в путь плащ поплотнее: ночь выдалась весьма холодной, а первые проблески рассвета явили иней, поблескивающий на почернелых столбах палисада. На завтрак гепид подал нам по кувшину все того же молока, после чего из еще одной полуразрушенной лачуги, служившей стойлом, привел довольно жалкого вида клячу. Но наружность ее оказалась обманчивой. Едва местный житель вывел нас с Беортриком за палисад и повернул к югу, как его лошаденка ходко перешла на рысь, поглощающую мили одну за одной. Мы со спутником едва за ним поспевали.

Мы ехали под пасмурной синью осеннего неба, а местность вокруг была примерно одного плана – травянистые просторы между низкими округлыми холмами чередовались с кочковатыми низинами в пятнышках озер и поросших камышом непроточных прудов, где сально поблескивала затянутая ряской вода. Местами были видны следы человеческого пребывания. Навстречу нам попадались кучки курганов, похожих на несоразмерно большие муравейники. По словам Беортрика, так помечались места погребения племенных вождей, чьи безвестные народы пасли в этих местах скот еще задолго до того, как сюда нагрянули авары.

– Люди вроде гепидов? – уточнил я.

В тот момент мы проезжали скопление из шести-семи курганов. Каждый из них все еще был выше человеческого роста, хотя ветры времени значительно их сгладили.

– Возможно. Авары пришли сюда как завоеватели, – рассказал мой товарищ.

Его слова вызвали в моей памяти образ высокородного воина, победно влекущего за волосы своего пленника.

Саксонец кивнул на Кунимунда, который держался несколько впереди:

– Авары считаются народом господ, стоящим над гепидами и прочими племенами, которых они подмяли под себя.

Внезапно Беортрик натянул поводья своего коня, соскочил с седла и что-то подобрал с земли – как оказалось, кусок овечьего помета, свежий и лоснящийся.

– Я так и думал, – сказал он, протягивая мне находку. – Признаки выгона скота я замечаю уже на протяжении нескольких миль. Похоже, здесь где-то невдалеке деревня.

Вскоре впереди и впрямь показалась разрозненная кучка бедняцких жилищ, каждая с малюсенькой овощной делянкой. Протоптанная улочка была всего одна. Вдоль нее тянулась пара длинных сараев для зимовки скота, а больше почти ничего и не было. И опять я не смог заметить каких-либо аварских черт в лицах людей, вышедших из жилищ поглазеть на нас, – в основном это были женщины и маленькие дети в навернутых слоях рваного тряпья. Вид у них был явно оголодавший. Из мужчин здесь были лишь седобородые старики – вероятно, здоровые телом взрослые и молодежь находились где-то на травянистых просторах со своими стадами. Один из старших тепло приветствовал спешившегося Кунимунда, хотя я подмечал и враждебные взгляды, направленные на нас с Беортриком. Мы по-прежнему сидели в седлах.

После короткого разговора с нашим проводником старик указал на строение, стоящее поодаль. Кунимунд, повернувшись, улыбчиво поманил нас рукой: мол, идемте. Я слегка замешкался и глянул на саксонца, и тот, поймав мой вопрошающий взгляд, коротко пожал плечами. Он тоже был не вполне уверен. Наконец, я решился: что толку было мешкать теперь, когда уже был проделан весь этот дальний путь? Спрыгнув с лошади, я передал ее поводья старику. Беортрик присоединился ко мне, и мы вместе настигли гепида, хромающего к тому строению. К нему был приспособлен навес, набитый древесным углем и большущей кучей сухого конского навоза.

Дощатая дверь, ведущая в помещение, была приоткрыта, и, заходя вслед за Кунимундом через порог, я вдохнул едкий запах дыма и жженого дерева. Внутри царили скученность и кавардак. Здесь, в помещении со щербатым земляным полом и высоким потолком, было довольно просторно и стоял удушливо-металлический запах. Дальняя часть жилища была отделена ширмой, за которой, по всей видимости, обитал кузнец, а печь находилась посередине рабочего помещения. Она напоминала пузатый глиняный горшок примерно три локтя в высоту, с очень толстыми стенками. Сбоку к ней притыкался зев больших мехов. На печи в беспорядке вперемешку с отходами ремесла валялись различные инструменты – клещи, кочерги, молотки и молоты, чашкообразные тигли… Также там стояло ведро с водой, а рядом на полу были во множестве рассыпаны глиняные обломки и обрезки металла и стояла пара низких трехногих табуретов. Сам же работник находился сбоку – он коленопреклоненно стоял на земле, одной рукой удерживая клещами странной формы ком глины на каменной глыбе. В другой руке у него был молоток, которым он постукивал по глине. На моих глазах глина начала трескаться и крошиться, распадаясь на куски, а в ее сердцевине стал постепенно проглядывать металлический оголовок топора.

Кунимунд проговорил слова приветствия. Нанеся молотком решающий удар, кузнец завершил текущую работу, отложил клещи и молоток и поднялся, оборачиваясь к нам лицом. Был он небольшого роста, коренастым, в длиннополой дерюжной рубахе с оспинками прожженностей, а поверх рубахи на нем был кожаный передник.

Стоявший рядом со мной Беортрик стал бегло переводить слова Кунимунда, объясняющего причины нашего приезда:

– Он говорит, что мы слышали о его славной репутации мастера в своем деле и что ты хочешь с ним побеседовать о его навыках, а может, и заказать кое-какие изделия.

Я растерянно озирался. Большой дымоход, расположенный по центру комнаты прямо над печью, пропускал дневной свет, а в стенах имелись узкие оконца. В лучах струящегося сквозь них света сонно танцевали пылинки. В углах же стоял густой сумрак. Вообще это место смотрелось очень уж мрачным и темным для изящной или тонкой работы. Единственными металлическими изделиями, которые улавливал взгляд, была сельская утварь, прислоненная к стене или просто сваленная в кучу на полу.

Ремесленник вынул из кармана тряпку и, вытирая о нее руки, подошел ко мне ближе – выслушать, зачем явились нежданные гости. Пальцы его мозолистых рук были толстыми и короткими, с полосками грязи под ногтями. На перемазанном сажей лице лоснились дорожки от пота.

– Скажи что-нибудь, – буркнул Беортрик, пихая меня локтем в бок.

До меня дошло, что кузнец стоит напротив и ждет от меня объяснений причины приезда. Несколько отвлеченный его грубоватой внешностью, я сказал первое, что взбрело мне на ум:

– А при чем здесь конский навоз?

Ремесленник поглядел на меня несколько озадаченно.

– Он говорит, что смешивает его с глиной для отлития форм и замазывания дыр в печи, – перевел Беортрик.

Я, как мог, стал подыскивать нужные слова: что-то здесь было не так.

– Скажи ему, что нас интересуют изделия, которые он делает для украшения конской сбруи, – попросил я.

Кузнец прошел к деревянному сундуку возле стены и поднес мне на обзор несколько изделий. По форме они были примерно такими же, что и виденная мною в Риме бляха, но сработаны оказались неказисто, кустарно. Я взял одну из них. Судя по весу, бляха была из бронзы посредственного качества. Я провел пальцем по грубой неотшлифованной поверхности, чуя ее шероховатость.

– А есть у него пряжки поглаже? – спросил я.

Ремесленник указал мне на поддон с песком.

– Он говорит, что отливает бляхи в песчаных формах, – перевел Беортрик. – Но если нужно качество получше, то можно использовать форму из камня.

Я беспомощно огляделся. Это было вовсе не то, чего я ожидал.

– А с серебром он работать умеет? – спросил я.

На этот раз ответу предшествовала долгая пауза.

– Вообще-то с серебром, по его словам, он никогда не работал, но можно и научиться, – перевел, в конце концов, мой спутник.

Я наконец смирился с поражением. Передо мною стоял не златых дел мастер, а обыкновенный сельский коваль. Кунимунд не понял, какого именно человека я разыскиваю.

Я обернулся к гепиду, чтобы разъяснить суть его ошибки, но тот, должно быть, выскользнул из строения: его нигде не было видно.

– Поблагодари кузнеца за потраченное время, – сказал я Беортрику. – Извинись, что мы отвлекли его от работы.

Ремесленник учтиво кивнул, а мы тоже кивнули на прощание и направились к двери.

– Сколько времени потрачено впустую! – посетовал я Беортрику, когда мы, поднырнув под низкую притолоку, выбрались на улицу. – Постарайся втолковать Кунимунду, что мы ищем опытного золотых дел мастера, вроде того, что выправил нагрудник коня кагана.

И вдруг мой спутник замер. Я поднял глаза и увидел, что послужило тому причиной.

Путь нам преграждал полукруг из всадников. Сидели они безмолвно, при каждом было копье с вымпелом, а у бедра – меч. На одних были кольчуги, на других – кожаные панцири. Бородатые лица под урезом металлических шлемов имели определенно аварские черты.

Посередине их строя стоял не кто иной, как Кунимунд. В его неотрывном взгляде читались победная дерзость и злорадство. Я слишком поздно осознал глубину его ненависти к врагу, погубившему Хринг.

– Этот негодяй нас предал, – произнес рядом со мной Беартрик.

 

Глава 10

Аварский дозор обыскал нас действенно и грубо. С нас сняли все оружие, включая потайной нож Беортрика на шейном шнурке. Его скрамасакс вызвал у местных жителей живой профессиональный интерес. Они передавали его из рук в руки, пробуя на вес и баланс, одобрительно цокали языками, проверяя остроту, и похвально отмечали необычность формы. Нашли они и мой пояс с деньгами, несколько раз похлопав меня по голове, когда я разъяснял, что золотые монеты привез для того, чтобы переплавить их на изготовление столовой утвари. Я придерживался именно этой трактовки, и тот из всадников, кого я счел за старшего, в конце концов решил, что более полное дознание будет проведено после доставки нас к вышестоящему начальнику. Нам стянули запястья полосками сыромятной кожи, после чего посадили на наших же лошадей, а щиколотки связали ремнями, пропустив их под конскими животами, чтобы мы невзначай не свалились. Когда дозор покидал деревню (конники держали наших лошадей за поводья), я обернулся в седле, чтобы напоследок взглянуть на Кунимунда. Гепид стоял посреди улицы с насупленным видом: ему, как видно, досаждало, что с нами не обошлись жестче.

В пути аварские конники нас не щадили. Их быстрые натасканные лошади неслись с той же неумолимой скоростью, которую нам до этого задавал гепид. Держаться вертикально в седле было сущим мучением. Когда я попытался заговорить с Беортриком, державший мою лошадь за поводья конник ожег меня по лицу плетью. Я негодующе смолк, а нас тем временем продолжали угонять все дальше и дальше. Судя по углу, под которым светило послеполуденное солнце, мы направлялись куда-то на юго-восток. К сумеркам мы оставили за спиной еще две деревни, такие же убогие, как та, где нас пленили, и переправились на лошадях через полноводную реку. Так что к тому времени, как мы, наконец, остановились на ночлег в еще одной захудалой деревушке, я совсем продрог и во всех смыслах поистрепался. Здесь нас, едва держащихся на ногах от усталости и синяков, стащили с лошадей и отволокли в какой-то коровник. В нем авары усадили нас спина к спине на покрытой соломой земле и привязали за руки к толстому столбу. В таком виде нас оставили одних, и у нас появился первый шанс поговорить.

– Кунимунд сказал, что он гепид, вынужденный прислуживать аварам. Почему он в таком случае нас предал? – спросил я.

Ноги пленители нам развязали, и я чувствовал боль от ощущения, как кровь возвращается в ступни.

Беортрик чихнул: солома была старой и пыльной.

– Ну а как бы ты сам относился к тем, кто убил или поработил твою семью, а тебя оставил калекой с раздробленной ногой? Он, видать, с самого начала решил, что поведет нас к сельскому кузнецу, а не к золотых дел мастеру.

– Он никак не мог заранее знать, что вблизи той деревушки будет проезжать дозор.

– Может быть. Но рано или поздно он бы нас выдал.

Замечание Беортрика настроения мне не подняло. Весь остаток дня я проникался все большим пессимизмом, думая о нашей участи. Те двое солдат, которых мы оставили дожидаться нас в Хринге, наверняка отправятся назад в свою караульню и доложат начальнику о нашем исчезновении. Тот, в свою очередь, вряд ли станет доводить это до сведения своего начальства, тем более что даже знать не знает, кто мы такие. Со смертью маркграфа Герольда вообще становилось неясным, кто сейчас заведует безопасностью в Аварии. Что же до архиепископа Арна, то он, будучи прожженным прагматиком, не дождавшись нас, бросит свою затею с использованием сосуда, чтобы подлить масла в огонь своих интриг. Более того, он может счесть, что Беортрик или я, а то и мы вместе пошли на то, чтобы похитить выданное мне состояние в золотых монетах. В общем, куда ни кинь, становилось очевидным: никому невдомек, что мы попали в плен к аварам. И что самое печальное, никому до этого даже нет дела.

Мои невеселые раздумья оказались прерваны внезапным ревом Беортрика. Он продолжал орать до тех самых пор, пока к входу в коровник не подошел один из наших аварских пленителей. Саксонец все не унимался, пока тот, гневно на него зыркнув, не развернулся и не ушел.

– Чего это ты? – недоуменно спросил я.

– Я сказал ему, что нам нужны пища и что-нибудь выпить.

Внезапно я ощутил, насколько голоден. В самом деле, после той утренней трапезы в виде молока у нас маковой росинки во рту не было.

– Мне ни за что не надо было доверяться этому гепиду, – вздохнул я удрученно. – Насколько легко он обвел меня вокруг пальца!

– Благодари бога, что ты ничего не сказал ему насчет кувшина с воином, – усмехнулся в ответ Беортрик. – Уж тут-то авары взялись бы дознаваться с пристрастием, а не только пытать тебя насчет монет в поясе.

Деревянный столб немилосердно давил на спину, и я, как мог, сменил позу.

– Можно подумать, между первым и вторым такая уж большая разница! – проворчал я.

Саксонец саркастически хмыкнул:

– Когда люди считают, что могут выжать из тебя что-нибудь для них интересное, они удваивают усилия.

Судя по его тону, он рассуждал, основываясь на личном опыте.

Авар возвратился с краюхой черствого хлеба и деревянной посудиной, в которой была вода. Все это он опустил возле нас на солому. Вначале он развязал руки мне, и я с волчьей жадностью набросился на пищу и воду, зачерпывая ее ладонью. После этого авар снова меня связал, и настала очередь Беортрика подкрепляться. Наблюдая, как здоровяк-саксонец жует хлеб, я терялся в догадках, каким таким образом он мог в свое время подвергаться допросу и кто его допрашивал. Вероятнее всего, это могло произойти при пленении франками, после чего он сделался отступником. Оставалось лишь гадать, каким именно образом франки сумели заставить его перейти на их сторону. Может статься, они посулили ему щедрую плату или же, наоборот, его пытали, пока он не совершил измену по отношению к своим соплеменникам – нечто такое, после чего возврат стал уже невозможен. После этого ему пришлось примкнуть к воинству короля Карла. Это вызывало неуютную мысль о том, что Беортрик может оказаться еще одним Кунимундом: одним из тех, кто в глубине души питает лютую ненависть к тем, кто заставил его страдать.

* * *

Назавтра среди дня авары доставили нас, судя по всему, в зимнее обиталище их правителя-кагана. На склоне покатой лощины теснилось с сотню деревянных срубов различной величины, а к этим основным строениям со всех сторон лепилось разномастное скопище всевозможных шатров, пристроек и круглобоких хижин, а также множество кибиток, служащих кому-то жилищами. Укрепления, подобного мощному палисаду Хринга, здесь не наблюдалось: очевидно, аварский каган еще не успел отстроить и укрепить свою новую столицу после разорения, учиненного на его землях франками.

Из бледной синевы туч сеялась тонкая, наносимая ветром морось, оседающая на наших лицах и на гривах лошадей. Небо и земля угрюмо темнели. Всадники, подхлестывая коней, повлекли нас по глинистым тропам, что крест-накрест проходили через поселение. Исподтишка оглядываясь, я видел, как вокруг по своим каждодневным делам, невзирая на зреющую непогодь, снуют здешние обитатели всех возрастов. На вид авары были людом крепко сбитым и весьма подвижным. Женщины носили большие платки и длинные толстые юбки, подолами стелющиеся по грязи. Малые дети при матерях были плотно укутаны от холода. Мужчины носили овчинные шапки и замасленные тяжелые плащи из шерсти. На нас никто не обращал решительно никакого внимания. К тому времени, как мы добрались до центра поселения, морось переросла в обложной дождь. Здесь дозор остановился перед срубом из толстенных бревен. Был он заметно крупнее остальных и в какой-нибудь иной стране сошел бы за жилище зажиточного селянина. Сруб венцом лежал на макушке небольшого взгорья (в дожди желтоватая лысина двора перед ним наверняка превращалась в болото). Здесь всадники указали нам спешиться, что со связанными руками было не так-то просто, а наших лошадей увели. Меня и Беортрика старший дозорный подтолкнул в сторону двойных дверей, которые охраняло с полдюжины вооруженных аваров – видимо, кагановы стражники. Нас повторно обыскали на предмет оружия, и от меня не укрылось, что на этот раз свои меч с кинжалом страже сдал и дозорный. И лишь после этого нам позволили ступить внутрь.

Мы очутились в подобии скудно освещенной приемной. Фитили светильников, полыхая, чуть ли не до потолка били копотью. Пахло мокрой шерстью и кожей. Пол покрывали перепачканные грязью половики, а по стенам висели ковры, преимущественно с вишнево-красными и коричневыми узорами. На скамьях по обе стороны приемной сидело с десяток аваров, очевидно выжидающих аудиенции со своим правителем. Вышивка на рукавах и воротниках их одежд, шитые бисером сапоги из мягкой кожи, узорчатые поясные бляхи – все указывало на принадлежность этих людей к знати. Бороды их были пышны, усы тоже роскошны, а волосы заплетены в длинные косы, перевитые цветастыми ленточками. Сами же косы, стянутые на затылке в тугие узлы, были скреплены застежками – тоже, как и поясные бляхи, из золота и серебра.

С полчаса мы стояли в ожидании. Все это время авары усиленно нас не замечали, а я обнаружил, что наш сопроводитель прихватил с собой одну из моих седельных сумок. Когда, наконец, отворилась дверь в недра строения, из нее наружу явился вооруженный стражник, который суровым отрывистым голосом задал нашему сопроводителю какие-то вопросы. Похоже, мы заслужили предпочтение, поскольку нам жестом было велено пройти, в то время как остальные авары остались ждать.

Перенеся ногу через порог, я чуть было не упал плашмя. Пол здесь отстоял на несколько локтей ниже уровня земли, а вниз вела лесенка в несколько ступеней. Взору открывалась похожая на пещеру просторная полутемная комната, в которую через узкие окошки-бойницы просачивался тусклый свет. Мы находились, можно сказать, в зале аудиенций – мрачной и полной теней, стелющихся почти во всю длину комнаты. Чуть в стороне от центра в костровой яме тлели матово-красные стеклянные угли, и розоватый дым от них улетал со жгучими звездочками вверх, в мутно-синюю темень дымника. Утварь была, казалось бы, обыкновенной и одновременно несколько варварской. Складные железные табуреты стояли возле низких, темного дерева столов. Помимо них, возле стен громоздилось несколько здоровенных сундуков, в которых, по всей видимости, хранились разные ценности. Всюду были ковры – на полу, на сундуках, на стенах… Человек, которого я счел каганом, восседал в дальнем конце на подобии деревянного трона с резной спинкой, напоминающей идолище. Лица его из-за отдаленности я различить не мог, но десяток-другой телохранителей и советников подле него были одеты не менее броско, чем авары, что дожидались в приемной, и волосы их были уложены примерно в той же манере.

Я все еще вбирал глазами нежданную сцену, когда старший дозорный возле меня вдруг пал на колени. Затем он подался вперед и простерся на половике ниц, лицом вниз и с раскинутыми руками. Я замешкался, но тут Беортрик рядом со мной шикнул:

– Ляг!

Скользнув на него взглядом, я увидел, что он уже опускается на пол, и последовал его примеру, хотя связанные руки здорово этому мешали. На полу я пролежал несколько секунд, вдыхая затхлую пыль половика. Затем каган гыкнул что-то невнятное: видимо, знак всем троим встать на ноги. Не обращая внимания на нас с Беортриком, он жестом указал нашему пленителю подойти ближе.

– Что он говорит? – шепнул я саксонцу, когда каган начал спрашивать, а воин отвечать благоговейным тоном.

– Он хочет знать, где нас схватили и что мы делали, когда нас там застигли.

Пока длился опрос, я исподтишка оглядывал аварского правителя. Лицо у него было на удивление моложавым, можно даже сказать, немного мальчишеским: кругленьким, щекастым. Цветом, кстати, оно было светлее, чем у остальных находившихся в этом помещении. По возрасту ему можно было дать от тридцати до сорока, и внешность его была на удивление бесприметной: средний рост, среднее сложение… Руки у него оказались небольшими и несколько женственными. Не было при нем и символов царственной власти, помимо разве что шапочки из меха – судя по мягкому блеску, дорогого. От всех остальных его отличало лишь то, что он сидел, а они стояли.

Старший дозорный тем временем запустил руку в мою седельную суму. Из нее он вынул мой денежный пояс и протянул для ознакомления кагану. Тот жестом велел подать ему эту вещь, после чего взвесил ее на руке, сунул палец в проделанную мною прорезь и выковырнул наружу золотую монету. Затем, после паузы, он поднял на меня глаза. И вот тут-то я понял, отчего он зовется каганом. Эти темно-карие глаза были полны такой непререкаемости, такой тяжелой жестокости, что от внезапно нахлынувшего страха волосы у меня встали дыбом. С подобным я прежде не сталкивался.

– Говори, – зловеще прошелестел аварский правитель.

Я потрясенно понял, что он обратился ко мне на франкском, хотя и с сильным акцентом.

– Я… я вез с собой монеты, чтобы переплавить их в утварь, – выдавил я из своей враз пересохшей глотки.

Каган безмолвно взирал на меня, как бы примеряясь. Я поспешил продолжить и сбивчиво зачастил:

– Аварские ремесленники, как известно, славятся своим мастерством…

Но, не успев даже договорить, я понял, что слова мои для этого человека – не более чем бессмысленное журчание ручья. По-франкски он знал лишь считаные фразы, а произнесенное слово использовал сугубо для рисовки перед своими приближенными. Меня прошила догадка, что если я продолжу тараторить, то тем самым заставлю его выглядеть нелепо в глазах подданных. А это непомерный риск. Так что голос мой осекся.

Один из его советников владел франкским и быстро перевел мои слова. Каган, не сводя с меня глаз, чуть приподнял подбородок, а затем резко бросил пояс с деньгами обратно дозорному – тот едва успел метнуться и подхватить его на лету.

После этого правитель заговорил глухим потусторонним голосом, в котором явственно чувствовалась враждебность.

– Великий каган говорит, что ты подлый лжец и сын греха, – перевел советник. – Он говорит, что этим золотом ты, осквернитель могил, собирался заплатить его врагам за козни против него.

– Это не так! – воспротивился я.

Перевести это советник не озаботился.

Каган вернулся вниманием к дозорному, который теперь протягивал ему тоненькую стопку пергаментов, привезенных мною из Падерборна. Я с волнением прикинул, что я мог на них написать. Записей я сделал всего ничего – в основном беглые впечатления о Хринге и попытки установить, где были зарыты аварские сокровища. Остальные страницы были попросту пустыми. Каган взял стопку листов и начал их перебирать. Каждую сторону он изучал с такой мучительной неспешностью, что меня начало пробирать сомнение, умеет ли он читать хотя бы на своем языке, не говоря уже о латыни, на которой я делал свои заметки. Мысленно я себя приободрил: если кто-то начнет переводить кагану латынь, то все написанное мною совершенно безобидно. Так что я немного поуспокоился.

Тут каган перестал листать страницы, и внезапно вся комната застыла в напряжении. Телохранители и советники взирали на своего предводителя с тревожным ожиданием. Каган тем временем разглядывал лист, который держал перед собой, а затем обратил взор на меня. Его круглое щекастое лицо сделалось темным и злым. В нем уже не было никакой моложавости, а лишь тень грозного могущества и готовность сорваться, как волкодав на ягненка.

Он выставил лист так, чтобы я мог видеть написанное, вслед за чем выкрикнул мне в лицо нечто, звучащее суровым обвинением.

– Он говорит, что мы лазутчики, – пробормотал Беортрик, стоящий в полушаге за моей спиной.

На листе были незамысловато прорисованы очертания Хринга и того, что я там увидел. Аварский правитель, хотя и был неграмотен, все же смог узнать очертания своего палисада.

Я тотчас понял, что объяснять причину этих зарисовок бессмысленно. Каган уже выплескивал какие-то новые словеса, причем не надо было знать язык, чтобы понимать: он отдает приказы, не сулящие нам ничего хорошего. Вперед выступила стража, чтобы увести нас прочь из этой комнаты. И тут вмешался Беортрик. Он обратился напрямую к кагану на его родном аварском языке. Тот в это время уже повернулся для разговора с кем-то из советников, который для этого участливо придвинулся к своему вождю. И тут голова правителя дернулась, а слегка раскосые глаза буравчиками впились в саксонца. Он выслушал его, не перебивая, а затем, судя по всему, отдал уже иной приказ. Я это почувствовал по тому, как приослабла железная хватка стражника на моем локте.

– Что произошло? – перебросился я фразой с Беортриком, когда нас, подгоняя тычками, повели обратно в переднюю.

– Каган повелел, чтобы нас обоих вытолкали взашей и удавили, – ответил он. – Такая у них кара лазутчикам. Но я указал, что им было бы выгодней оставить тебя в живых и держать в заложниках против тех, кто тебя послал.

Секунда-другая ушла у меня на осмысление.

– А… как насчет тебя? – спросил я испуганно. – Ты ведь тоже лазутчик?

Саксонец улыбнулся мертвенной улыбкой:

– Я ему сказал, что не умею ни читать, ни писать. А потому понятия не имею, что там в твоих заметках. И о поясе с деньгами ничего не знал, потому как ты его всегда прятал.

– И он тебе поверил?! – ошеломленно спросил я.

– Как видишь, я помешал им удавить тебя тетивой от лука.

– Что же теперь со мной будет?

Мой спутник пожал плечами:

– Авары не держат никчемных ртов, особенно в зиму, когда не хватает еды. Значит, наверное, займут тебя работой.

Стражники вывели нас на слякотную площадку двора. Уже начало смеркаться, ветер иссяк, а дождь сменился реденьким снегом. Крупные мягкие снежинки бесшумно спархивали из-под хмурого пепельного небосвода. Один из стражников срезал кожаный ремешок с запястий саксонца, однако мой остался на месте. Оставив Беортрика стоять посреди двора, авары повели меня через глинистую, чуть схватившуюся морозцем жижу и дальше, по узкой тропке меж деревянных срубов. В голове моей кружила такая околесица, что я толком не замечал, куда мы идем, и все не мог определить, оставил меня Беортрик намеренно или же на самом деле уберег меня от расправы.

Снег довольно быстро густел, и вот уже вокруг нас клубилась белая полумгла. Мои сопровождающие ускорили шаг и в конце концов остановились перед лачужкой размером не больше сарая. Дверь из старых досок была надежно заперта, но после продолжительного стука и окриков со скрипом отворилась, явив в проеме фигуру старухи с наброшенным на плечи тканым одеялом. Из-под темного плата, словно очерчивающего ее морщинистое лицо, выбивалось несколько упрямых седых прядок. Несмотря на явно преклонные года и рост не выше моего плеча, старуха оказалась вполне способна выказать свое неудовольствие. Глядя на моих караульщиков пристальными водянистыми глазами, она сипловато-тонким голосом желчно их отчитала – чтобы это понять, знания языка тоже не требовалось.

Оба стражника стояли как пришибленные, пока приступ старушечьего кашля не дал им шанс подтолкнуть меня вперед с несколькими торопливыми словами объяснения. Один из стражников вынул нож, чтобы вспороть мои путы, но мелькнула крючковатая старушечья длань, отбившая клинок на сторону. Гаркнул властный сердитый возглас, и караульщики, вполголоса поругиваясь, распутали все узлы на моих путах. В следующий миг та же самая длань умыкнула целехонькую завязку, а другая костлявая рука ухватила меня за запястье и потянула в дверной проем. Оба моих стража дружно развернулись и пошагали прочь в набирающей силу пурге.

* * *

За те часы, что длились потемки, снаружи резко похолодало, а с востока налетел пронзительный ветер с поземкой. Зима, которая ожидалась по меньшей мере через месяц, явилась к аварам раньше срока. Когда забрезжил мутный белесый рассвет, у входа в лачужку обнаружился небольшой сугроб, из-за чего дверь подалась не без труда. Когда я с нею управился, старуха подала мне пустую бадью и жестом указала спуститься к реке, набрать в дом воды. Снаружи все было белым-бело, а крепкая свежесть зимнего воздуха была такова, что при дыхании занималось в груди. С реки я вернулся продрогшим до костей, с посинелыми руками и безудержно дрожал, понимая, что моя одежда никак не годна для таких погод. Но еще хуже было другое: если зимой пытаться бежать из становища кагана, то я или околею от мороза, или же аварам будет легче легкого настичь меня среди белых, дымящихся снегом просторов.

Остаток дня ушел у меня на то, чтобы уяснить: старухе я достался в дар. Звали ее Фаранак, и, как я узнал позднее, она была бездетной вдовой любимого каганова дяди. По аварскому обычаю, племяннику вменялось о ней заботиться, и он делал это исправно: обеспечил ее под зимовку каким ни на есть жилищем, то и дело подсылал что-нибудь из съестного… Ну а теперь вот еще и снабдил ее дармовым слугой.

Ее жилище было, можно сказать, мелкой и убогой разновидностью сруба, где обитал сам каган. Глиняный пол единственной комнатки был утоплен несколько ниже уровня земли, а согревалась лачуга огоньком в костровой яме. Мои обязанности слуги были нудноваты, но необременительны. Я должен был присматривать за огнем и поддерживать его, а также готовить на нем пищу. В силу возраста Фаранак растеряла почти все зубы, а ела она очень бережливо, так что готовка ограничивалась варкой каши из нескольких горстей проса. Когда была возможность, я добавлял в нее сухих фруктов или кусочки мяса. После еды я отскребал единственный имеющийся в наличии металлический котел, счищал с камней очага золу и пепел, а также пополнял запас топлива из кучи хвороста, что находилась за нашей лачужкой. В мои обязанности также входило подметать земляной пол и в целом поддерживать в жилище порядок. Что до стирки одежды, то о ней меня никто не просил – на моей памяти моя престарелая госпожа ни разу не переодевалась. Темные же уголки ее жилья были завалены грудами всякой всячины, от которой она отказывалась избавляться. Вследствие этого – тут впору издать скорбный вздох – в лачуге Фаранак расплодились вши и блохи, так что вскорости я уже немилосердно чесался и все тело у меня зудело. Укромная дверка позади лачуги вела к отхожему месту, расположенному в крохотной пристройке у задней стены. Получалось, что единственная возможность немного отдалиться от лачуги была у меня, когда я ходил к реке за водой. Причем, если я отваживался отойти чересчур далеко, на меня бдительно и зло кричали соседи. Сама же Фаранак почти ни с кем не виделась.

Разумеется, всякий раз, выходя на вольный воздух, я всюду, как мог, высматривал Беортрика. Мне хотелось с ним переговорить и выяснить, чего нам ждать и как быть дальше. Раз или два мне казалось, что я вижу его в отдалении, но холода стояли такие, что мало кто задерживался снаружи подолгу, и не успевал я подобраться к месту, где вроде как видел его, как он уже исчезал. Чтобы как-то скрасить томительные часы безделья, проведенные в полумраке лачуги, я взялся за изучение языка аваров – занятие оказалось не из легких, поскольку Фаранак была сильно туга на ухо, и свои вопросы мне приходилось ей буквально орать. Но когда мне удавалось застать ее в благодушном настроении, она охотно со мною общалась. Постепенно мой словарный запас ширился. Одновременно я каждый день делал зарубку на палке, служившей мне календарем. Ну а когда дух мой пребывал в унынии, я ободрял себя мыслью, что нынешнее мое житье куда легче, чем удел тех бедолаг, которых, как скот, гнали вереницей по дороге из Падерборна. Нынче они, безусловно, уже все были распроданы в рабство.

И вот спустя примерно пару месяцев со дня своего пленения я, наконец, увидел Беортрика воочию. В то утро Фаранак удивила меня тем, что сама прошаркала к двери и поманила меня за собой. Обычно она никогда не прихорашивалась, а тут вдруг нацепила на свою тощую дряблую шею несколько ниток ярких бус, да еще и золотые серьги с пурпурными каменьями. Смутно понимая, что происходит нечто необычайное, я поспешил вслед за ней по тропинке. То был один из редких дней, когда зимнее солнце радостно сияло в бирюзовом небе, превозмогая стужу, отчего все поселение, казалось, оттаивало и оживало. Ручеек из людей – мужчин, женщин и детей постарше – стекался к срубу кагана.

Ноги скользили по насту и наледи, отчего Фаранак ухватила меня за руку, и мы вдвоем влились в общую толчею. Когда мы добрались до места сбора перед срубом кагана, там уже было тесно от закутанных во всевозможное тряпье людей. Они топтались плечом к плечу, притопывая ногами, чтобы согреться, а над головами их клубился парок дыхания. Несмотря на кажущуюся хрупкость, моя старушка, не церемонясь, прокладывала нам путь. Толпа раздавалась, учтиво давая ей пройти – вероятно, как близкой родственнице кагана, – так что я оказался в переднем ряду вместе с ней. Здесь, на открытой площадке шириной в два десятка шагов, перетаптывалось что-то похожее на чучело – а именно мужчина в похожей на куль рубахе до щиколоток. Полы ее были изорваны в лохмотья, а к ткани были пришиты всевозможные ленточки, цветные лоскутки и обрывки кожи, которые трепетали и колыхались в такт его извилистым движениям, как живые. К лентам же были привязаны десятки всяческих безделушек – бубенцы, амулеты, камешки, косточки, перышки… С шеи этого ряженого, обутого в несуразно огромные постолы, свисал на шнурке холщовый, круглящийся снизу мешок. Кожаный колпак у него на голове был размалеван белым, и из него торчал пучок перьев. Выше рта лица его было не разобрать: все сплошь было завешано бусами и клочками цветастых тканей.

То был аварский колдун.

Я глянул на зрителей по ту сторону круга. Там на полшага впереди своих советников стоял каган. Даже не знаю почему, но внимание мое привлек другой авар в богатых мехах, стоящий значительно ближе ко мне. Привлек меня он, видимо, своей неказистостью. Был он широкоплеч и приземист, коротконог и длиннорук. Лицо его под шапкой куньего меха было прыщавым и изрытым оспинами. А широченным ртом он напоминал жабу.

Тут послышался резкий стук, и мое внимание вернулось к тому ряженому. В одной руке он держал похожий на маленький щит бубен, а другой лупил по нему короткой колотушкой. Под это ритмичное постукивание колдун стал поигрывать плечами – эдак нехотя, словно рисуясь своими лохмотьями. Рокот толпы мгновенно унялся, а колдун взялся кружить на месте – неторопливо, постепенно раскручиваясь, отчего ленты и лоскутки на его одеянии плавно развевались. Разгонялись и удары колотушки по бубну. А затем колдун завыл. Звук был высоким и по-волчьи тоскливым, он возвышался и опадал, то становясь утробно-горловым, то вдруг взлетая до орлиного клекота. Под немолчное кружение одни и те же фразы повторялись по нескольку раз, и одеяние мужчины, кружась, вздувалось колоколом, над которым пращой крутился мешок. Затем, чуть качнувшись в момент остановки, колдун трусцой припустил по кругу перед теми, кто замер в качестве зрителей, и стал бегать почти вплотную к ним, едва с ними не соприкасаясь. При каждом таком пробеге толпа невольно подавалась назад. Временами колдун неожиданно останавливался и угрожающе совался лицом в передний ряд, где зрители различали лишь его окропленный слюной подбородок. Когда он проделал это перед Фаранак, та нисколько не сробела – в эту секунду я ею гордился. Все быстрей и быстрей нарезал круги этот странный человек, и в такт ему частила колотушка. Вскоре он уже мотал головой из стороны в сторону, словно измаянный состязанием бегун. Когда он проносился мимо нас, я улавливал взмывами зловещего воя призвуки одышки.

Наконец, он возвратился на середину круга, остановился, выронил бубен с колотушкой на истоптанный снег, воздел руки к небу и, закинув голову, зашелся неистовым скрежещущим воплем, эхом разнесшимся над безмолвной толпой.

Затем, опустив руки, колдун встал лицом к кагану. Руки его погрузились в холщовый мешок, и он вынул оттуда нечто, золотисто блеснувшее на солнце. Подойдя к кагану, колдун поместил этот предмет ему в протянутые ладони. Я стоял настолько близко, что смог разглядеть эту вещь: это был оправленный в золото человеческий череп.

Фаранак, замершая передо мной, восторженно зашипела.

Некое подспудное чувство заставило меня взглянуть на того жабоподобного человека, что стоял слева. Взгляд его был прикован к кагану, а лицо представляло собой хладную маску со страшными в своей ненависти черными глазами. Видно было, что сохранять спокойствие стоит ему неимоверных усилий. Ледяная судорога сковала мне нутро. До меня дошло, что, в сущности, я почти ничего не знаю о людях, среди которых бытую пленником, и уж точно ничего не ведаю об их вражде и распрях.

Обряд был завершен, и люд, словно опомнившись, зашевелился и загудел, готовясь постепенно расходиться по домам. Вот тогда я и заметил Беортрика. Он стоял на заднем краю толпы, несколько правее, шагах в двадцати от меня. Будучи на полголовы выше окружающих, он к тому же носил не характерный для местных плащ с капюшоном. Да и его бледное лицо с пшеничными усами нельзя было ни с кем спутать. Наши взгляды встретились, и он довольно долго с непроницаемым выражением выдерживал мой взор. Я затаил дыхание, всем своим существом пытаясь внушить ему: вот он я, давай же встретимся! Но саксонец отвел глаза куда-то вбок, как будто намеренно меня избегая, а через минуту и вовсе пошел прочь, оставляя меня в смятении и злой разочарованности.

 

Глава 11

Очевидный отказ Беортрика содействовать был, пожалуй, наихудшим моментом той зимы. Еще не одну неделю после этого дух мой метался между отчаянием от бедственности моего положения и горечью от безразличия моего спутника. Я никак не мог отделаться от воспоминания о том бесстрастном, если не сказать бесчувственном, взгляде. Воскрешать в памяти тот момент было все равно что пробовать языком больной зуб: воспротивиться нельзя, а в итоге все равно вспышка боли.

Но впереди меня ждало еще большее огорчение.

Как-то днем в начале марта, когда сосульки на наличнике нашего оконца уже подпитывали своей капелью талые воды весны, на пороге у моей старухи появился кто-то из кагановой стражи. Он пришел, чтобы отвести меня в сруб кагана: я должен был предстать перед каким-то иноземцем, а если точнее, то посланником. Сердце во мне взыграло. Я уже и позабыл об уготованной мне каганом роли заложника. Кто знает, может, король Карл решил возобновить с непокорными аварами прерванные отношения? В каком-то недоумении счастья я даже осмелился предположить: уж не архиепископ ли Арн, прознав каким-то образом о моем пленении, приложил к происходящему руку?

В сравнении с прошлым разом зал аудиенций кагана был освещен не в пример ярче. В комнате были расставлены десятки масляных светильников. На высоких железных лапах горели также свечи толщиной в руку, внося свою лепту в общую задымленность, от которой щипало глаза. В комнате вовсю шел пир. Сундуки и прочее убранство были отодвинуты так, чтобы по центру за низким столом могли сидеть два десятка гостей, размещенных на скамьях друг напротив друга. Во главе стола на своем деревянном троне восседал каган. Слева от него устроился тот дородный, похожий на жабу авар. Ну а по правую руку, по всей видимости, и находился иноземный посланник. С обидным разочарованием я вдруг понял, что передо мною абсолютный чужестранец. Мелькнула даже нелепая мысль: он случайно не из тех человечков, в существование коих верят многие из англов? Дело в том, что посланник был крохотным – ну просто карлик! Он сидел, а у самого голова возвышалась над столом не выше каганова плеча. Прямо как дитя лет десяти, выросшее во взрослого, не прибавив ни единого дюйма в росте. Вместе с тем на нем была красивая, изысканного шитья мантия в серую и золотистую полоску, а чело обрамляли ажурные темные кудряшки. Думается, стой я с ним рядом, я бы уловил тонкий аромат духов, который сейчас заглушался грубыми, аппетитными запахами жареной вкуснятины – говядины, баранины, – от которых в животе у меня плотоядно заурчало.

Маясь раздумьем, что это за человек, я оглядел оба ряда гостей: ведь сия залетная птица, должно быть, припорхнула сюда со своей стайкой. Разочарованность моя лишь усилилась, когда среди аварской знати я заметил двоих явных чужеземцев. Оба были смуглокожими, в плащах из белой шерсти с алой оторочкой, а на плече у каждого виднелись броши с каменьями. Один, постарше, был с коротко подстриженной шевелюрой проседью, а второй, помоложе, с такими же опрятными кудрями, что и посланник по соседству с каганом. Мне показалось – как потом выяснилось, ошибочно, – что они были из римской аристократии.

Внимание мое возвратилось к той троице во главе стола. Каган в эту минуту тянулся взять что-то со стола. Вот он поднял этот предмет, и сердце мое гулко стукнуло. В сладком, как бы предсмертном отчаянье я увидел, что в руке он держит золотой кувшин. Даже на расстоянии можно было определить, что по форме он точь-в-точь, как тот сосуд, похищенный в Падерборне. Расстояние мешало мне разглядеть, украшен ли он изображением конного триумфатора, но что-то подсказывало мне: вот оно. Ум мой поплыл. Я попытался представить, какими путями мог золотой сосуд попасть обратно в Аварию. Безусловно, это не могло быть простым совпадением – дескать, какой-то вор сбыл эту вещь дельцу, а тот вместо того, чтобы переплавить ее в слиток, взял и перепродал сосуд тем же аварам. Мелькнула мысль о том, что кувшин был украден по заказу. Но если это так, то кто-то должен был знать, что мы с номенклатором тайно изъяли эту вещь у папского распорядителя Альбина, а затем я доставил ее в Падерборн.

Куда ни глянь, сплошные недомолвки…

Я озадаченно оглядел роскошество золотой и серебряной утвари, выставленной на стол, дабы впечатлить посланника. Поглядеть здесь действительно было на что: кубки, блюда, свыше дюжины чаш разных форм и размеров – в основном простые, без изысков и украшений. А вот на ближнем ко мне краю стола стояла небольшая чашка удивительного исполнения. Размером с согнутую ладонь, пузатенькая, она стояла на четырех ножках, и с одной стороны ремесленник придал ей вид бычьей головы – да-да, с рыльцем и рожками! Озирая стол, я заметил еще одну такую же. Получается, пара. И тут до меня дошло, что и золотой сосуд в руках кагана тоже, возможно, был частью пары, а в Падерборне был похищен его близнец.

Тычок в ребра заставил меня опомниться. Мой сопроводитель добивался, чтобы я смотрел впрямую на кагана. Аварский правитель указывал на меня пальцем и вместе с тем что-то говорил сидящему рядом малышу-посланнику. Тот вежливо кивал, и его манерность меня впечатляла. Судя по всему, он понимал язык аваров. Они обменивались фразами еще несколько минут, и по ходу этого разговора посланник несколько раз поглядел на меня с абсолютно отрешенным лицом. Ну а я стоял, где стоял, ожидая, что меня подзовут.

Однако этого не произошло. По окончании разговора каган небрежно махнул в мою сторону рукой: мол, увести. Сопроводитель, не мешкая, вывел меня на улицу. От отчаяния и горькой, уничижительной иронии к самому себе я готов был расплакаться. Кто ты есть, думал я, и кем ты стал теперь? При этом я нутром чуял, что виденный мною золотой сосуд был парой тому, что уплыл из Падерборна. И если бы я мог каким-то образом завладеть им и доставить его архиепископу Арну, то моя миссия оказалась бы выполненной. Но что такое мечты в сравнении с действительностью? Призрачный туман. Может статься, что свободы мне не видать вовек. И жизнь свою я закончу прислужником у аваров, отвергнутый и забытый окружающим миром. Невыносимая тошнота безвременья снедала меня.

* * *

Когда наутро я выходил из лачуги с пустой бадьей, настроение мое было по-прежнему сумрачным. К несказанному удивлению, снаружи на улице меня дожидался тот коротышка-посланник. Одет он был столь же прихотливо, как и на вчерашнем пиру, только теперь на нем был плащ с лисьим воротником и парчовый берет с оторочкой. Стоял посланник без сопровождения.

– Если у тебя есть пара свободных минут, мы могли бы перемолвиться словом, – сказал он на отменном франкском, нежно и чуточку загадочно улыбаясь.

На секунду я оцепенел, но быстро собрался с мыслями.

– Уж чего, а времени у меня предостаточно, – ответил я с гордым безразличием, а сам поспешил открыть перед ним дверь.

Войдя, он учтиво поклонился Фаранак, глянувшей на него подозрительно и вместе с тем с любопытством. Мне хватило начатков аварского, чтобы понять смысл его слов:

– Почтенная госпожа, буду благодарен, если ты позволишь мне поговорить с твоим слугой.

Сомнительно, чтобы старуха по своей глухоте его расслышала. Он же в ответ лишь с надменной резкостью втянул ноздрями воздух и, повернувшись ко мне, сказал:

– Имя мое Никифор. Я посланник Ее величества императрицы Ирины к Кайяму, кагану аваров. – Сделав паузу, он насмешливо и внимательно оглядел убогую комнатушку. – Каган Кайям утверждает, что Его величество король Карл послал тебя сюда чинить беды.

– Каган Кайям заблуждается, – резко ответил я.

Мне было любопытно, для чего этот человек все-таки явился. Ирине, императрице Константинополя и повелительнице греков, до моей скромной персоны вряд ли есть дело, а разочарований с меня хватит.

– Каган убежден в обратном, – с вежливым достоинством осадил меня Никифор. – Он говорит, что ты был застигнут с большим количеством золота и картами аварских укреплений. Он считает, что деньги предназначались для оплаты восстания, а то и для найма возможного убийцы.

– Жизни кагана я не угрожал ничем, – сказал я, не пытаясь скрывать недоверия к этому коротышке-греку. – Судя по тому, что он никому не позволяет носить при себе оружия, врагов у него достаточно и без меня. Так что множить их число я не собирался.

Посланник с примирительной улыбкой развел руками:

– Прошу понять меня правильно. Прошлой ночью каган мне заявлял, что не прочь подвергнуть тебя пыткам. Так он надеется установить, к кому именно из аварских вождей ты думал обратиться с теми деньгами. Я-то думал, что смогу его переубедить.

Во мне, сковывая дыхание, взрастал душный страх.

– Король меня никуда не посылал. Указания мне давал Арн, – рассказал я гостю.

– Архиепископ Зальцбургский?

Я кивнул, в очередной раз впечатленный осведомленностью греческого посланника.

– И что же добряк архиепископ приказал тебе сделать с этими деньгами? – нежно вопросил он. – Чтобы воздействовать на кагана, мое объяснение должно быть убедительным.

Что же в самом деле ему ответить? Я знал, что архиепископ Арн намеревался как-то выставить этот сосуд против папского распорядителя Альбина, но, как и почему, мне было невдомек. По каким-то причинам за обладание тем сосудом гибли люди.

– Все те деньги были золотыми монетами. Их предполагалось переплавить для изготовления столовой утвари. Как я и сказал кагану, выполнить такие изделия под силу лишь аварским мастерам, – повторил я свою легенду, хотя, отвечая, заранее знал, что объяснение мое слабо и расплывчато.

Неверие в глазах Никифора мелькнуло лишь на миг – в следующую секунду он уже владел собой.

– А зачем она ему, та столовая утварь? – чуть насмешливо улыбнулся он. – Ну не в алтарь же? Я слышал, что нрава архиепископ довольно бесхитростного, но ведь не настолько, чтобы обращаться с заказом к ремесленнику, да еще языческому?

– А может, он хотел преподнести кагану подарок? – заартачился я. – Арн, как известно, отвечает за обращение аваров в христианство. Может, он таким образом изыскивает возможность установить с каганом добрососедство?

Прозвучало это опять же неестественно, но мною двигало ощущение, что чем меньше вести речь о сосуде с воином, тем лучше.

Между тем Никифор не отставал:

– А как должна была выглядеть та утварь?

– Чаша или кувшин, с образом конного воина. Который тащит за волосы пленного врага.

Глаза грека чутко сузились. Уже в который раз я подивился быстроте его мысли.

– В таком случае Арн не так сметлив, как мне казалось. У кагана такой кувшин уже есть. Даже, может статься, не один, а целых два.

– Два?

– У аваров большая любовь ко всему па€рному, – сказал посланник. – Это мы в Константинополе усвоили уже давно. И подарки им посылаем непременно в парах: то пару белых лошадей, то пару девушек-близняшек, что танцуют и поют, ну и так далее.

Он прервался и направил на меня взгляд своих проницательных глаз:

– Я так полагаю, монеты, которые ты вез, – золотые солиды?

Я кивнул.

– Где же, интересно, архиепископ Арн мог их раздобыть? – якобы с недоумением спросил Никифор. – Прав ли я, полагая, что речь идет об аварском кладе и что именно по этой причине при тебе была зарисовка Хринга?

Он меня, можно сказать, поймал. Врасплох. Мое замешательство дало ему ответ.

– Если дело и впрямь дойдет до дознания, – заговорщически подмигнул грек, – то советую не упоминать людям кагана, откуда взялись те монеты.

Он искоса глянул на Фаранак.

– Знаешь, как она потеряла своего мужа?

Я помотал головой.

– При взятии Хринга, – сказал мой новый знакомый.

С этими словами он подошел к двери и удалился, оставив меня стоять в полумраке и полной растерянности.

* * *

Само собой, после этого я был как на иголках. И немудрено: ведь в любую минуту меня могли схватить и поволочь к кагановым истязателям на дознание! А потому несколько дней спустя, завидев деловито шагающего к лачуге стражника, я испытал тошнотную мутную слабость. В это время я сидел на низенькой кровле лачуги, куда взобрался, чтобы ее подлатать, так как с весенней оттепелью там обнаружилась течь. Посмотрев на стражника сверху, я узнал в нем старшего дозорного, что четыре месяца назад взял нас с Беортриком в полон.

– Спускайся! – скомандовал он, глядя наверх. – Ты нужен!

Я ощутил, как по спине у меня скатывается холодная струйка пота. Если меня начнут допрашивать о моей миссии в Аварии, то при дознании логичней всего присутствие именно этого воина как свидетеля.

Когда я спустился на землю, он велел мне идти с ним, но при этом не сказал куда.

Мне хватило запаса аварских слов, чтобы объяснить, что очаг у Фаранак почти совсем угас, так что надо бы вначале подзапасти ей дров и хвороста.

– Некогда, – отмахнулся дозорный и двинулся прочь, не оглядываясь. Пришлось поспевать следом.

Мне представлялось, что целью визита Никифора было упредить меня, что предстоят допросы насчет золотых монет. Я отчаянно раздумывал, как мне построить рассказ при дознании. Уповать оставалось, пожалуй, лишь на то, что авары дадут мне проглядеть конфискованные ими записи, и тогда я разыщу ту копию метки золотых дел мастера, оставленной на сосуде с воином, – тот рунический символ, который я перерисовал в Риме. Тогда я смогу предъявить его как свидетельство, что в Аварию я прибыл единственно с целью разыскать того мастера, а солиды вез как материал для переплавки. На самом же деле единственной моей надеждой было то, что аварские дознаватели вызовут на допрос еще и Беортрика, а он выскажется в мою защиту. Но и это казалось маловероятным. Вероломный саксонец уже отверг в присутствии кагана свою осведомленность насчет цели моей миссии и теперь менять свои показания не будет ни за что. С мстительным и злым удовольствием я подумал: если Беортрик решит бросить меня один на один с моей участью, то за его предательство я отплачу тем же и расскажу аварам, что он принимал участие в той резне при взятии Хринга.

Авар, пришедший за мной, шагал размашисто и быстро. Утро выдалось тусклым и безрадостным, с хмурой свинцовой синью низкого неба. Воздух уже утратил свою зимнюю жесткость, и по бокам от тропы дотаивали острые хребты грязно-серых сугробов. Казалось, отовсюду сочится вода: на тропе ступить было некуда от мутных глинистых луж – или огибай, или шлепай прямо по ним. Вокруг слышалась людская речь, причем не только на аварском, но и на других наречиях, которых я не распознавал. Как видно, зимняя столица каганата была домом не только местным, но и заезжим кочевым племенам и народам. Так мы дошли до площадки перед срубом кагана, но, к моему удивлению, не остановились, а двинулись безостановочно дальше. Так далеко от лачуги Фаранак я еще не забирался, а потому понятия не имел, куда именно мы держим путь. Вскоре деревянные строения сменились раскидистым лабиринтом шатров, кибиток и хижин. По дороге мы миновали пустые стойла и загоны для скота, где земля была взбита в слякотную жижу. Видимо, авары уже частично выгнали свои табуны и стада на весенние пастбища.

Наконец, мы подошли к отгороженному участку на краю городища. Здесь аккуратными рядами стояли двухколесные арбы, груженные оснасткой, памятной мне еще по участию в походе короля Карла. Это были части камнеметных орудий и тяжелых стрелометов. Иными словами, мы пришли на орудийный двор.

Здесь работали артели людей, занятых ремонтом, и здесь же мой сопроводитель передал меня под чье-то начало. С несказанным облегчением я понял, что приведен не на дознание, а всего лишь в помощь при ежегодном ремонте боевых орудий аваров. Это подтвердилось, когда со мной заговорил на франкском долговязый, нескладного вида человек, к которому я был приставлен подручным.

– Гляди-ка, сразу несколько гнезд на натяжном валу лопнуло, – посетовал он, досадливо оглядывая крутильный механизм онагра. – Дождевая вода вон залилась, подмерзла, дерево возьми и тресни. Говорил я им: ставите машины на зимовку – первым делом запечатывайте гнезда.

«Им» – это, видно, аварам. Сам говоривший на авара не походил, и я спросил, откуда он родом.

– Из Ломбардии, – ответил тот. – В плен попал во время первой аварской войны. Десять лет без малого прошло. Обратно в свои края, возможно, уже и не попаду. Да и ладно. Здесь к наладчикам относятся с должным почтением.

– Я вот тоже пленник, – заметил я, – но не могу сказать, что мне это так уж нравится.

– А это смотря как ты себя проявишь. Авары от каждого иноземца ждут, что он умно владеет своим ремеслом. Видно, потому и тебя сюда определили. – Ломбардец кивком указал на людей, копошащихся вокруг орудий. – Кого здесь только нет! Гепиды, греки, славяне, франки… Есть среди них рабы, есть и вольные. Некоторые вон обзавелись семьями и уже сами себя считают аварами.

Он озабоченно поцокал языком: обнаружилось еще одно гнездо, поврежденное морозом.

– Придется все это разобрать.

– Боюсь, проку от меня тебе будет негусто, – признался я. – Опыта у меня в этом деле нет.

– Ничего, нахватаешься.

Мы взялись разбирать онагр, и, надо сказать, впервые со дня моего пленения я получал удовольствие от того, что делаю. Была некая отрада в нехитрой возне, использовании клиньев и рычагов для спасения механизма, сбережения его от дальнейшей порчи. К тому же мой напарник был словоохотлив, а имея за спиной десяток лет жизни среди аваров, мог ответить кое на какие вопросы, вызывавшие у меня недоумение. Например, я спросил его об обряде с кружащимся колдуном.

– Это действо проводится у них ежегодно, в день зимнего солнцестояния, – просветил меня мой товарищ по плену. – Кам – так они называют своего заклинателя духов – наделяет кагана силой на весь грядущий год и вручает ему символ власти.

– Ты о золоченом черепе?

– О нем самом. Он у них передается из поколения в поколение. В незапамятные времена авары одолели некий народ, который был их злейшим врагом, обезглавили их верховного вождя, а череп его превратили в питейную чашу. Ну а начальник над войском аваров был в тот день избран первым каганом. И нынче тот, кому достается череп, признается на грядущий год вождем всех аваров.

Теперь понятно, отчего была так довольна старая Фаранак: ее племянник повторно утвердился каганом. Это же заставило меня задуматься, не является ли тот изображенный на сосуде победоносец, к седлу которого приторочена отсеченная голова, как раз тем самым первым каганом.

– А кто избирает кагана на грядущий год? – спросил я.

Ломбардец пожал плечами:

– Все наверняка согласовано загодя. Кам лишь провозглашает правителя. Авары веруют, что вся сила сущего ниспосылается каким-то там духом на небесах. А колдун во время обряда якобы к нему взывает и направляет ту силу в череп. Ну а череп вручает избранному правителю. Правитель пьет из черепа на пирах. Обычай довольно гнусный.

Лично я во время пира черепа в руках кагана не видел. О чем и сказал собеседнику.

– Верно, – согласно кивнул он. – Золоченый череп он достает на пирах, где собираются вместе все вожди племен, тарханы. И Кайям им показывает, кто над всеми глава.

Мне вспомнился тот авар с жабьим ртом, пожиравший взглядом, полным ненависти, вновь испеченного кагана с золотым черепом в руках. Этот человек был, похоже, соперником теперешнего правителя.

– Тебе не известен дюжий такой авар, у которого рот, как у большой лягушки? – спросил я. – Это, видимо, кто-то из приближенных?

– Тудун, – безошибочно определил мой напарник. – По своему чину он отвечает за западную границу, что делает его вторым человеком после самого кагана.

– Мне показалось, что Кайяма он как-то не жалует.

– Так ведь он из другого племени, – рассеянно заметил ломбардец, передавая мне один из деревянных рычагов, отвечающих за натяжение ворота. – Вставь конец рычага в тот зазор между рамой и барабаном ворота. Затем приподними, а я вдарю по краю этой вот киянкой.

Я поднатужился, и барабан чуть сместился на своей оси.

– Мне тут на днях довелось встретиться с греческим посланником, – сказал я, не желая прерывать разговор. После месяцев почти полного одиночества так приятно было тешиться беседой, особенно на знакомом мне языке!

Ломбардец глазами указал мне надавить на рычаг и еще два раза жахнул киянкой, после чего, шумно выдохнув, ответил:

– А, этот… Он обычно появляется об эту пору. Мы кличем его гадючим карликом.

– С чего бы? – спросил я, вновь налегая на рычаг.

– Где он, там всегда случается что-нибудь гадкое. Может, нам потому и приказано поторопиться с наладкой этих штуковин. Кто-то затевает поход.

С этими словами мой новый знакомый отошел на шаг и, взыскательно оглядывая онагр, отер лоб.

– Я не удивлюсь, если этот маленький хитроумец сейчас подначивает кагана возвратиться в Хринг, свою прежнюю столицу.

Я оторопел.

– Но ведь это чревато началом новой войны с Карлом! Не будут же греки поощрять нападение на франков? Если уж на то пошло, и те и другие – христиане, в отличие от закоснелых язычников аваров.

– Религия здесь ни при чем, – рассудил мой напарник. – Связанные войной с франками, авары не двинутся на греков. А если победят франки, авары, опять же, окажутся ослаблены. При любом из раскладов гадючий карлик вернется к себе в Константинополь довольный плодами своего вездесуйства.

– Ну а если верх одержат авары? – полюбопытствовал я.

– Тогда греки будут тем более довольны, – усмехнулся ломбардец. – Карл в своем могуществе им вообще поперек горла. Они пойдут на все, чтобы его как-то сдержать.

Он понизил голос так, чтобы со стороны не было слышно, и добавил:

– Среди аваров копится недовольство. Что-то такое зреет, и если прорвет, то всем нам, иноземцам, лучше будет зарыться куда-нибудь поглубже.

Я бы внял его предостережению, если бы мое внимание сейчас не было занято кое-чем другим: поверх его плеча, в отдалении, я углядел высокую фигуру, напоминающую Беортрика. Он руководил артелью, занятой поднятием на арбу камнемета.

– А ты не пересекался с еще одним франкским пленником? – спросил я. – Высокий такой, светлый, глаза бледно-бледно-синие. И на аварском хорошо говорит.

– Я знаю, о ком ты, – ответил ломбардец. – Только он не пленник. Живет с аварской женщиной, богатой. Двоюродной сестрой тудуна. Так что устроился он весьма неплохо.

Тот человек в стороне теперь отошел в сторону и стал виден отчетливей. Нет, это был не Беортрик.

Казалось бы, странно, но я почувствовал облегчение. Нельзя сказать с уверенностью, что я был бы рад встретиться с саксонцем лицом к лицу. Для чего? Чтобы получить очередной отпор? Передо мной замаячила новая тревога: если авары подтолкнут к войне короля Карла, это разрушит всякую надежду на обретение свободы. Пора было задуматься о побеге. И при этом полагаться целиком на собственные силы.

* * *

Возня с боевыми машинами продолжалась весь месяц. Каждое утро, закончив дела по хозяйству, я оставлял лачугу Фаранак и добросовестно отправлялся на орудийный двор, прежде чем за мной приходил кто-нибудь из аварских стражников. Так, за счет своей помощи, я рассчитывал втереться к аварам в доверие. Заодно это позволяло мне разнообразить пути следования через городище, а также присмотреть стойло, откуда можно будет выкрасть пару лошадей, на которых и отправиться к границе Аварской марки, где я окажусь вне досягаемости. Вспоминая путь, по которому нас с Беортриком доставили в столицу кагана, я усвоил, что дорога занимает три с лишним дня. Со сходом снега можно будет отправиться в обход главных дорог, деревень и стойбищ, так что посланным в погоню сыскать меня будет не так-то просто. Потихоньку я начал готовить и вещи, необходимые при побеге. Среди завалов барахла Фаранак я нашел старое, но вполне годное седло, порванную уздечку, которую заштопал, а также подсумок под еду, которую я стал понемногу подворовывать из запасов старухи. Роясь в хламе, я нашел и моток кожаных ремешков, пошедших на сбрую. В одном из них я распознал ту самую завязку, которой были стянуты мои запястья, когда стражники вели меня к лачуге. Эту полоску кожи я не без удовольствия приспособил к поводьям моей будущей запасной лошади.

Все складывалось вроде как в пользу моего дерзкого замысла. Каждый новый день был солнечнее и теплее предыдущего, а зимняя столица кагана словно оживала. Семьи готовились сниматься со своих зимовий, а потому в узких проулках царила сутолока. Зимняя одежда, половики и тряпье выносились и вывешивались на просушку, двери и окна открывались, входы шатров скатывались для большего доступа воздуха. Лошадям задавалось больше корма на выгулах, чтобы основательней подготовить животных к весеннему переезду. А стало быть, с побегом надо было не мешкать, поскольку летнее становище кагана могло, вполне вероятно, сместиться еще дальше от границы с Аварской маркой, а значит, и скакать до нее мне пришлось бы дальше. Время отбытия предрешилось для меня, когда однажды утром, на пути к орудийному парку, мимо меня проскакала небольшая группа аваров, направлявшаяся в глубь городища. Судя по добротности одежд и выделке сбруи и седел, это были не менее чем вожди племен. Ломбардец сказал, что это тарханы, проведшие зиму в более отдаленных поселениях. А прибыли они на большой совет, который созывается непосредственно перед весенним переселением. На совет длиною в день будет вызван кам, применить свой дар ворожбы и прорицания будущего. В его ответственность входит предсказание погоды на весь год, размеры пажитей, а также прорицание, ждать ли мира между родами и племенами или же быть войне. Ввиду торжественности и важности этого события работы на орудийном дворе были приостановлены.

Лучшей возможности ускользнуть и не придумаешь.

Тем же вечером, вернувшись в лачугу Фаранак, я собрал сбрую и подсумок с краденой едой и спрятал все это под изъеденным молью одеялом сразу за дверью. Все взвесив, я отказался от первоначальной мысли выбраться ночью в темноте: слишком велик был риск вызвать переполох у собак, что стерегли здесь чуть ли не каждый второй дом. Вместо этого я решил дождаться завтрашнего полудня. Тогда я смогу внаглую подойти к конюшне – открыто, с седлом в руке, – выбрать двух подходящих лошадей и уехать. Если же кто-то на пути остановит и спросит, то я скажу, что мне велели выгулять животных.

Наутро, пока Фаранак еще спала, я проделал свои обычные хлопоты по хозяйству. Сходил за водой, очистил от золы очаг, принес запас дров. И всякий раз, выходя наружу, я приценивался к погоде. Она была на славу: весенний озорной ветерок, в небе легкое солнце, рядом с которым белели пухлые облачка… Проулок возле дома был пуст, если не считать пары увлеченных игрой детей. Все тихо, никто не смотрит. Я вернулся в лачугу, подтопить напоследок огонь, и хотел уже откинуть одеяло, под которым лежала сбруя, как вдруг дверь с треском распахнулась, едва не слетев с петель, и внутрь ввалились двое аварских стражников. Гневно заверещала Фаранак, но на нее не обратили внимания, а меня, схватив под локти, выволокли наружу. Сопротивляться было бессмысленно, да к тому же я так растерялся, что ничего не смог сделать. Авары были пьяны – это чувствовалось как по идущей от них вони перегара, так и по их неестественной воинственности.

Меня они бесцеремонно потащили по проулку. Переваливаясь и оскальзываясь, мы шли той самой тропой, по которой я нес с реки воду. По дороге один из стражников, завернув ноги внутрь, стал заваливаться и непременно бы шлепнулся, если бы не ухватился за меня. Вместе мы заложили поворот направо и через пологий склон вышли к невысокому травянистому пригорку с видом на реку. Здесь был сооружен большой навес, открытый с боков. Было видно, что под его балдахином происходит собрание. Отсюда взору открывалась картина, чем-то напоминающая празднество зимнего солнцестояния. По центру, на виду у зрителей, опять совершал медленные извилистые движения кам, только сейчас большинство людей сидело на земле. В переднем ряду восседал каган, а рядом с ним тудун. Никифора видно не было, а кроме того, отсутствовали женщины с детьми. Судя по всему, это было то самое собрание совета вождей, о котором мне рассказывал ломбардец. Правда, он умолчал, что здесь еще и крепко пьют. Каждый тархан держал в руке кружку или чашу, либо посуда стояла рядом с ними на земле. Сам Кайям пил из золоченого черепа. На моих глазах он сделал долгий глоток и выставил череп для долива. И тут я ошарашенно увидел, что вино кагану, угодливо нагнувшись через плечо, подливает Беортрик. Свои блондинистые волосы наймит-саксонец сбрил, а одет он был как зажиточный авар – в длинные мягкие сапоги, просторные штаны и длинный кожан с воротом из черной овчины. Вот, отойдя, он занял место в небольшой стайке прислужников, стоящих за спинами господ. На меня саксонец даже не взглянул, хотя я стоял непосредственно напротив него, в каком-нибудь десятке туазов.

Вино он наливал из сосуда с воином.

Внимание всех тарханов было приковано к колдуну. Теперь кам, коленопреклоненный на траве, горбился, уперев лицо в колени. Затем он начал ритмично раскачиваться взад-вперед, напевно что-то бормоча приглушенным голосом, а через некоторое время снова сел неподвижно. Одежду ему составляли все те же причудливые лохмотья, а лицо, как и раньше, было укрыто тяжелой челкой из лент, свисающих с пернатого колпака. Вот он затряс головой из стороны в сторону, как осаждаемая слепнями лошадь, и ленты заколыхались, повторяя его движения. Затем кам нетвердо поднялся на ноги и достал из поясной сумки камень размером с кулак, округлый и гладкий, в синевато-белую крапинку. Он вытянул его на ладони, а другой принялся его поглаживать, медленно кружась при этом. Песнопение превратилось в заунывный вой, постепенно угасший, перейдя в молчание. Потом колдун рыгнул. По всей видимости, он тоже изрядно выпил. Стоя лицом к кагану, он высоким скрипучим голосом начал прорицать. Моего аварского было достаточно для понимания: колдун сулит доброе лето, в которое стада, отары и табуны аваров будут обильно плодиться и тучнеть.

Раз или два он слегка заикался, а голос его плыл. Колдун был, без сомнения, сильно пьян.

Оба мои стража удалились, оставив меня стоять перед аварскими вождями в одиночестве и глухом страхе. Сложно было взять в толк, зачем меня приволокли сюда, на совет, если только не проведали о моих приготовлениях к побегу.

Кайям задал колдуну вопрос. Он пожелал знать, не настала ли пора аварам прогнать с земель своих предков-врагов и воссоздать каганат во всей его былой славе.

Кам в ответ закрутился волчком и под постукивание-побрякивание амулетов на рубахе припустил прямиком ко мне. Я оцепенел. Остановившись на расстоянии вытянутой руки, колдун воззрился на меня. Из-за лент проглядывали его глаза – немигающие, свирепые и блестящие, как у птицы. Он бросил мне в лицо какие-то бессмысленные клекочущие слова, а затем поднялась его когтистая лапа с двумя вытянутыми пальцами, которая раздвоенным змеиным жалом потянулась к моим глазам. Я в безмолвном ужасе отпрянул. Но меня тут же цепко ухватила за плечо другая его рука, стиснув, чтобы я не шевелился.

Два пальца продолжали извиваться, а визжащий рот колдуна истекал слюной словно ядом. Сквозь туман испуга я невнятно что-то слышал про свои глаза, выдающие во мне предвестника великого зла. А за мной грядут те, кто желает нанести аварскому народу гибельный урон, говорил колдун. Не в силах унять тошнотную бешеную дрожь, я чувствовал, что белею лицом.

Когти кама – длинные, грязные – впились мне в плечо еще больнее, а жаркие брызги его слюны обдавали мое лицо. Вместе со слюной я ощущал какой-то мятный, чуть маслянистый запах – видимо, колдун нажевывал какую-то траву.

И тут до меня дошло, что кам этот – женщина.

По возрасту она не сильно отличалась от Фаранак. Может, была на несколько лет моложе и покрепче, – но все равно передо мной ярилась не более чем шумливая, обряженная в тряпье старая карга.

Возможно, она различила перемену, наступившую во мне с этим осознанием, или же запас яда в ней попросту иссяк, но она выпустила мое плечо и отступила назад. Я продолжал стоять, дрожа и судорожно глотая воздух, которым я все равно не мог надышаться. Страх надрывно уходил из меня. Видимо, перед этим собранием я предстал как образчик – как нечто, имеющее отношение к замыслам кагана насчет войны.

Колдунья возвратилась в середину круга. Там она простерла обе руки к небу, взывая о ниспослании силы сердцам, умам и оружию аварских воинов. С окончанием своей ворожбы руки она опустила, а голова ее бессильно свесилась на грудь. Затем ноги под нею прогнулись, и она, рухнув наземь, недвижно замерла безмолвной грудой наговорных амулетов.

Кайям поднял золоченый череп, символ своего владычества. Медным голосом – так, чтобы слышали все, – он возгласил, что призывает собрание в свидетели того, что знамения благоприятны, а народ аваров должен готовиться к войне под его началом.

Внезапно все стихло. Впечатление было такое, будто каждый из присутствующих боялся сделать даже лишний вдох. Происходило нечто, мне непонятное. Кто-то из вождей уткнулся взглядом в землю, другие оглядывали круг… Не разговаривал никто. И никто не отзывался на призыв Кайяма. Подняв глаза, я потрясенно увидел, что взгляд Беортрика уперт в меня. Задержав его еще на мгновение, он чуть заметно дернул головой, словно говоря: немедленно уходи.

Не успел я двинуться, как Кайям сердито бросил золоченый череп и вскочил на ноги. Грузно покачнувшись, он обернулся к тудуну и разразился обличительной тирадой. Пьяным голосом он изрыгал на своего наместника проклятия и потрясал кулаками. Лицо его полиловело. Я уловил лишь то, что он обвиняет тудуна в трусости. Тудун в ответ медленно поднялся со своего места. Пьян он был значительно меньше, чем каган. С минуту он стоял в каменном безмолвии, и лишь желваки перекатывались у его стянутых в нитку широких губ. Затем его правая рука мелькнула к голенищу и обратно вынырнула уже с клинком. Остро сверкнула сталь, и тудун отточенным движением чиркнул кагана по горлу. Пенисто брызнула кровь, и в эти секунды часть вождей повскакала на ноги, опережая других, более пьяных. Совет погрузился в хаос: те авары, что были с оружием, набрасывались на намеченных ими жертв. Сторонники тудуна явились с ножами, а противники их оказались беззащитны.

Развернувшись, я побежал и не останавливался до самой лачуги Фаранак. На бегу я тяжело дышал. План побега был теперь неосуществим. Весть о резне, пронесшись по городищу, скоро всполошит всех. Так что подойти к стойлу и незаметно взять лошадей не получится: меня непременно обнаружат.

Влетев в дом, я захлопнул за собою хлипкую приземистую дверь и накинул засов. Сердце у меня бешено стучало, и я чуть не выпрыгнул из собственной кожи, когда в темном углу комнаты зашевелился силуэт. Тьфу ты – оказывается, это Фаранак поднялась со своих тряпок! Словно у старой кошки с негнущимися лапами, у старухи в доме имелось несколько лежанок, на которых она любила прикорнуть, свернувшись калачиком, – в зависимости от настроения, в том или ином месте среди своей рухляди. Секунду-другую я колебался, посвятить ли ее в то, что произошло на собрании вождей, а затем решил: утаивать правду бессмысленно. Видел я достаточно, чтобы понять: тудун со своими сторонниками настроен решительно и власть кагана будет искоренять со всей безжалостностью. Однако неизвестно, не потянется ли затем его рука и к родственникам Кайяма. Если да, то его сообщники довольно скоро нагрянут и сюда, за старухой Фаранак.

Известие о кровопролитии она выслушала настолько спокойно, что я подумал – может, она по глухоте своей ничего не расслышала? Я взялся повторять свои слова, подступив ближе и повысив голос чуть ли не до ора. Не дослушав и пары предложений, хозяйка осекла меня нетерпеливым жестом.

– Запри дверь на три дня, – злобно прошепелявила она, – и не шуми тут.

Видимо, она перехватила мой взгляд, мелькнувший на бадью с водой. Бадья была по-прежнему полна – значит, Фаранак к ней с утра не притрагивалась.

– Нам хватит, – сказала она.

– Ну а после трех дней? – посмел я задать вопрос.

– После будет новый каган, а старый предан земле.

– А ты не боишься за себя, после того что сталось с твоим племянником?

Водянистые, с красноватыми веками глаза старухи взглянули на меня, как на непроходимого тупицу.

– Так стал каганом и Кайям, – рассказала она.

– То есть он убил своего предшественника? – не сразу понял я.

– Тот явил слабость, – ответила старуха и добавила так, словно это объясняло и прощало все: – И вообще он был другого племени.

С этим она пошаркала прочь, что-то бормоча себе под нос.

Спустя полчаса стали слышны крики – в отдалении и непонятно где именно, но резкие и настойчивые. А затем я услышал шум: частый топот бегущих ног. Кто-то с судорожной стремительностью мчался по проулку возле нашего дома. Мимо двери этот человек пронесся, не сбавляя хода, и в его дыхании навзрыд чувствовались отчаяние и слепая паника. Не прошло и минуты, как послышался топот погони: несколько человек, мчавшихся стаей. Мимо нашей двери они тоже пронеслись без остановки, и было что-то жуткое в том целенаправленном молчании, которое они хранили на бегу, – ни возгласов, ни перекликаний, лишь дробный перестук ног, истаявший вскоре где-то вдали. Когда все стихло, я приник глазом к щелке в хлипких дверных досках. Но увидел я лишь серый забор домишки, стоявшего напротив. Может статься, соседи Фаранак тоже заперлись там у себя в тревожном выжидании.

Вокруг царило зловещее спокойствие.

 

Глава 12

Те три дня, что показались вечностью, мы с Фаранак просидели, съежившись, у себя в лачуге, словно затравленные лисы в норе. Ютились мы в полутьме и в заметно растущей вони. Пищей пробавлялись холодной из опасения, что дым от очага может привлечь внимание. Дневную норму воды составляли четыре мелких плошки на человека, а в отхожее место мы пробирались тайком, боясь произвести малейший звук. Фаранак большую часть времени спала, а я, расположившись поближе к двери, напрягал слух в попытке уловить, что там делается снаружи. Для закупоренного в темноте это была, пожалуй, единственная надежда прояснить, что все-таки происходит вокруг. А вокруг стояла почти полная, неуютная тишина. Притихли даже дети и собаки, а временами казалось, что городище и вовсе покинут и люди из него ушли. Занять ум было особо нечем, и я взялся размышлять, отчего все-таки Беортрик подал мне предупредительный знак как раз перед тем, как тудун выхватил нож. Было ясно, что саксонец однозначно причастен к заговору – иначе зачем он наполнял золоченый череп до краев, заботясь о том, чтобы Кайям напился допьяна? Но почему он решил предупредить меня, хотя до этого упорно избегал, оставалось загадкой.

Незаметно я заснул, где сидел, прямо на ступеньках, ведущих от порога вниз, а очнулся от громкого настойчивого стука в дверь. Голова у меня была оперта о дверные доски, так что стук грохотал, будто по мозгам. Всполошенный и словно похмельный, я неловко поднялся, чуть не скатившись при этом со ступенек. Во рту было сухо и мерзко. Сквозь щели тянулись горячие, веселые полосы света. Оказывается, уже давно взошло солнце, а значит, пряткам шел уже третий день.

– Зигвульф, ты там живой? – послышался из-за двери знакомый голос.

Это был Беортрик.

Я оглянулся через плечо. Фаранак все еще спала – из-за глухоты она, судя по всему, не расслышала грохотания в дверь.

Я отомкнул засов и осторожно приоткрыл дверь, не зная, чего ожидать. После трехдневного сидения в сумрачной лачуге свет солнца был таким ослепительным, что я невольно зажмурился и прикрыл глаза ладонью. Беортрик стоял на улочке один. Одет он был столь же добротно, что и в прошлый раз.

– Я пришел за тобой, – объявил он.

На лице его не было ни тени раскаяния в том, что пять месяцев назад он меня откровенно бросил. Вид мой бывший попутчик имел уверенный, слегка непринужденный.

– Пойдем, – повторил он.

– Куда ты меня собрался вести? – спросил я, чувствуя в своем голосе злую обиду.

– На погребение, – ответил саксонец.

– Здесь престарелая женщина, – сказал я, кивая в глубь комнаты. – Моя обязанность за ней смотреть.

– Она теперь не твоя забота, – грубовато отозвался неожиданный гость.

Заново проникнуться к Беортрику доверием было не так-то просто. Мелькнула даже мысль, не вернуться ли к идее побега (зря, что ли, готовил седло и самодельную сбрую?), но саксонец уже удалялся по тропинке вверх.

Я заспешил следом. В голове мельтешили вопросы, точно так же вдогонку друг за другом. Хотелось спросить, отчего мой спутник не признал меня тогда, на празднике зимнего солнцестояния, и чем он занимался эти долгие зимние месяцы. Но Беортрик, похоже, был не в настроении разговаривать, и между нами, пока мы шли, установилось неловкое молчание. Мы прошли через городище, постепенно отдаляясь от реки, и при этом я украдкой оглядывал встречные проулки. Ничего здесь особо не изменилось, хотя людей на улицах и в переулках стало вроде как меньше обычного. Но и весеннее переселение, безусловно, еще не началось.

Наконец, скрывать любопытство стало выше моих сил.

– Не было ли чего слышно от короля Карла или архиепископа Арна? – собравшись с духом, задал я вопрос.

– Пока у власти был Кайям – нет, – качнул головой Беортрик. – У него к франкам была нелюбовь.

– Ты, я вижу, исключение, – не устоял я от соблазна его поддеть.

Укол, видимо, пришелся в цель, поскольку мой спутник ответил:

– Я старался держаться от Кайяма подальше.

– Весьма мудро с твоей стороны, – сухо одобрил я. – Я слышал, ты тут снискал расположение некой аварской женщины?

– Она не из Кайямова племени, – отозвался саксонец с плохо скрытым раздражением, и на этом разговор у нас прервался.

Северную оконечность городища мы прошли молча. Между тем за окраиной, там, где небольшая лощина образовывала естественный амфитеатр, собралась толпа аваров. К нам они стояли спиной, и все смотрели перед собой на две ямы, вырытые в мягкой земле. Одна была размером с обычную могилу, другая длиннее, шире и глубже. Рядом со второй ямой кучей лежали боевые трофеи и всякое добро. Настроение у зрителей было невеселым, лица угрюмыми. Среди них виднелось несколько женщин, а вот детей заметно не было. Беортрик уверенным шагом прошел через толпу, которая раздалась перед ним. Когда мы подошли к переднему ряду, я оказался бок о бок с одним из греков свиты Никифора – тем седовласым, что присутствовал на пиру у Кайяма.

– Приветствую, – обратился он к нам на франкском с заметным акцентом. – Будем надеяться, что процедура не затянется.

Я поглядел направо. Невдалеке там стоял жаболицый тудун, и Беортрик сместился ему за плечо. Возникало четкое ощущение, что саксонец теперь входит во внутренний круг этого человека.

Направление моего взгляда не укрылось от грека.

– До скончания дня Кажд будет провозглашен новым каганом, – сообщил он мне.

Я стоял достаточно близко, чтобы видеть обе ямы. Более крупная из них пустовала, а в другой находился Кайям. Лежал он на спине, в полном кольчужном доспехе, и был препоясан широким кожаным поясом с массивной золотой бляхой и инкрустацией из крупных, судя по всему, полудрагоценных камней. На голове его был железный шлем с золотым тиснением. Шею бывшего кагана покрывал лазоревый шарф, скрывающий смертельную рану.

На дальнем краю могилы кучкой теснилось примерно с дюжину аваров-мужчин. Держались они натянуто, бросая исподлобья напряженные хмурые взгляды. Видимо, это были уцелевшие старейшины рода Кайяма. К удивлению, некоторым из них было дозволено иметь при себе оружие – лук с колчаном, меч, копье с вымпелом…

Тут по толпе прокатился сдержанно-одобрительный ропот, и все головы повернулись в ожидании. По склону спускался конюший, ведя в поводу статного гнедого жеребца. Конь был оседлан, но шел без седока. Холеная шкура лоснилась, грива и хвост были расчесаны и заплетены косичками, а копыта смазаны до блеска. Сияла и переливалась под весенним солнцем богатая сбруя. Все бляхи и пряжки были из золота, так же как и оголовье с грациозно кивающим плюмажем. Не конь, а совершенство и загляденье! Взоры влек к себе золотой нагрудник. Гепид Кунимунд, помнится, утверждал, что примерно такой же он возил на починку к золотых дел мастеру. Жеребца конюший неспешно подвел к более крупной яме, открепил повод и шагнул назад. Конь остался стоять на том же месте. Чутко прядая ушами, он поднял свою великолепную голову и оглядел толпу огромными влажными глазами.

Навстречу животному из толпы выступил кам. На нем была уже знакомая рубаха с амулетами и все тот же колпак со скрывающей лицо челкой из бус и лент. Однако я при первом же взгляде определил, что это вовсе не та сморщенная карга, что три дня назад брызгала слюной мне в лицо. Этот колдун был, по меньшей мере, на голову выше, и походка у него была иная – не суетливая трусца, а молодой энергичный шаг. Безусловно, под этим одеянием скрывался мужчина.

При нем была короткая пика с древком, украшенным красным оперением. Приблизившись на расстояние вытянутой руки, кам остановился перед конем, доверчиво стоящим меж двумя конюшими. Медленно воздев руку, он сноровисто, за одно мгновение, вогнал пику животному в правый глаз. Судя по всему, острие вонзилось прямо в мозг: конь пал в тот же миг и завалился на бок в яму, а из головы у него продолжало торчать копье, на котором трепетали перья. Толпа издала многоголосый стон скорби, в котором вместе с тем слышалось и одобрение.

– Какая никчемная трата! – сокрушенно вздохнул рядом грек. – На выучку такого животного уходят годы. Потому-то аварская конница столь грозна. Своих лошадей они доводят до совершенства.

Вперед вышли родичи Кайяма. В отверстую могилу они бросили оружие, которое было при них – лук, колчан, копье с родовым вымпелом… Последним вниз полетел Кайямов меч. Когда это было сделано, к толпе обратился кам:

– Мы, аварский народ, – возгласил он, – приносим жертву огню, воде и мечу, а также чести того, кто ушел от нас!

Он прошел туда, где в переднем ряду ждал тудун. Как и в праздник зимнего солнцестояния, колдун извлек из мешка золоченый череп, высоко его поднял и воззвал к священной силе неба. Затем он поместил череп тудуну в протянутые руки.

– В десять раз быстрее, чем коронация в Константинополе, – удовлетворенно отметил грек. – Да еще включая похороны.

– Каким, интересно, Кажд будет каганом? – спросил я, мысленно прикидывая, легче ли мне будет обретаться при новом аварском правителе.

Грек удостоил меня лукавым взглядом:

– Дома у нас есть поговорка: «Гадюке, не пожравшей другую гадюку, драконом не бывать». Думаю, начало Кажд положил достойное.

* * *

С окончанием погребального обряда Беортрик повел меня обратно. Сердечности между нами не было – скорее наоборот. Не было и разговора. Мы дошли до центральной площади, и я уже собирался свернуть в проулок, ведущий к лачуге Фаранак, когда саксонец указал мне на один из деревянных домов напротив каганова сруба.

– Кое-кто вон там хочет с тобой поболтать, – сказал он. – За час до сумерек я за тобой вернусь.

И он ушел, не дав мне даже возможности спросить, кто хотел со мной поговорить и зачем.

У дверей дома стояло двое аварских стражей, и мне подумалось, не встречу ли я там такого же пленника. Стражники, когда я приблизился, оглядели меня с любопытством, и после секундного колебания один из них отступил в сторону и махнул рукой: входи. То, что открылось внутри, меня ошеломило. Мрачный сырой интерьер аварского жилища кто-то полностью преобразил. В деревянных стенах были прорублены дополнительные окна, открытые ставни которых пропускали воздух и солнечный свет. Утопленный пол был поднят, застелен половицами и укрыт обширными холстами, хитро разрисованными под мозаику. Ряд перегородок отмежевывал от центральной комнаты небольшие альковы. В комнате же стояли изысканные стулья с обивкой, несколько столиков, кушетка с подушками, а также небольшой письменный стол. С потолка свисали изящные светильники из стекла. Несмотря на белый день, один или два из них были зажжены, что показалось мне несколько странным. Однако, уловив в воздухе нежный аромат духов, я понял, что в этих светильниках горят ароматные масла.

Занавесь на входе в один из альковов раздернулась, и наружу явилась мелкая фигурка Никифора, греческого посланника. Одежды на нем по качеству были под стать интерьеру – длинная, тонкой шерсти туника красовалась чистейшим лимонным цветом, а из-под нее проглядывали зеленоватые туфли. Невольно напрашивалось сравнение с дорогой наряженной куклой.

– Ну что, у нас теперь новый каган? – без всяких преамбул спросил Никифор.

– Кам вручил золоченый череп Кажду, – сказал я.

Вообще-то было странно, что посланник не присутствовал на погребальном обряде лично.

Как обычно, он будто прочел мои мысли:

– Я стараюсь избегать публичных церемоний. Близость толпы действует на меня, как бы это сказать, не лучшим образом.

Мною все еще владела растерянность, и я не отходил ни на шаг от порога комнаты.

– Мне сказали, что кто-то хотел со мной поговорить, – сказал я робко.

– Верно. Я попросил твоего друга, высокого саксонца, привести тебя после обряда сюда.

Я хотел было сказать, что Беортрик мне вовсе и не друг, но посланник уже сделал приглашающий жест.

– Ты, должно быть, голоден после всей этой маеты – шутка ли, столько простоять на ногах! Я как раз собирался трапезничать. Надеюсь, ты ко мне присоединишься?

От изысканности его манер я лишь острее ощутил свою собственную огрубелость и нескладность.

– Может, руки бы сначала помыть, – промямлил я.

– О да, разумеется! – Блеснув перстнями на пальцах, грек указал на один из альковов: – Там ты найдешь чашу, мыло и полотенце.

Отскоблив и смыв с рук и лица грязь и копоть, я взял лежащее возле чаши бронзовое зеркальце и оглядел свое лицо. Впечатление было такое, будто зиму я провел где-нибудь в пещере. Грязные сальные волосы свалялись, в бороде наметилась проседь, а глаза запали так, что и цвета было не разобрать – а ведь они у меня разные!

Никифор дожидался меня возле накрытого стола. После месяцев, проведенных на одной лишь старушечьей каше, рот мой заполнила голодная слюна. Глаза и те заслезились от вида колбас и разных сортов мяса, уложенных ломтиками на блюдах. Была там еще капуста, шпинат, а также несколько овощей, которых я не знал. На отдельном блюде стопкой возвышались пшеничные лепешки.

Посланник жестом указал мне на стул, а сам сел на высокий табурет с толстенной подушкой (я все никак не мог отделаться от ощущения, что сижу рядом с разодетым ребенком). За столом нам никто не прислуживал, так что беседа, судя по всему, обещала быть приватной.

– Ты здесь весьма уютно все обустроил, – сделал я неловкий комплимент. – Прямо под свои нужды.

– Опыт, только и всего, – приветливо согласился Никифор. – Посланником у аваров я уже в четвертый раз.

Так вон оно откуда, такое знание аварского! Мне также вспомнилась кличка, которую этот человек снискал у живущих здесь иноземцев: гадючий карлик. Странно, чего это он тратит такие силы, чтобы обаять меня?

– Начать советую с этого, – тем временем участливо предложил он, пододвигая мне глиняный горшочек с чем-то, похожим на тертый сыр. – Мне наконец-то удалось выжать из повара приготовление этого блюда!

– А что это?

– Рубленый цыпленок. Смешивается со взбитым яичным белком, а затем готовится в вине с добавлением меда.

Мы с Фаранак черпали еду ложками из коровьего рога, обрезки мяса подчас вынимали пальцами, а жижу и вовсе хлебали через край миски. Здесь же ложки были из серебра. Я осторожно попробовал предложенное мне блюдо. Вкус был просто несравненным.

– Каждый приезд учит меня, что брать с собой в следующий раз, – поведал Никифор, взяв кувшин с вином и наливая доверху два бокала. – Мебель при перевозке лучше разбирать. Ну а более крупные предметы я при отъезде оставляю здесь: все равно ведь, скорее всего, опять сюда пошлют. – Он поднял свой бокал. Как и вся столовая утварь, они были одновременно и искусны, и добротны: толстое стекло, играющее лазурно-оранжевой радугой граней. – Думаю, нынче мы можем отметить достижение совместной цели.

Вино я пригубил, осмотрительно прикидывая, куда он клонит.

Никифор же, поставив бокал на стол, продолжил:

– С успешным избавлением от Кайяма появляется надежда, что Кажд будет более сговорчив.

– Кайям уж и впрямь балансировал на грани, – осторожно согласился я.

Мой собеседник подался ко мне и доверительно, вполголоса, спросил:

– А на аварский разъезд вы наскочили по неосторожности или из расчета?

Ум у меня заметался. Неизвестно, что было лучше сказать.

Между тем посланник, отстраняясь, мягко хохотнул:

– У аваров все в итоге упирается в золотые солиды. Либо подкуп, либо награда.

Ах вон оно что! Он, видимо, считает, что пояс с деньгами, привезенный мною в Аварию, предназначался в уплату недругам Кайяма. А утверждение, что я якобы искал золотых дел мастера, – это так, для отвода глаз. Золото же должно было подвигнуть аваров на переворот. Никифор так поднаторел в искусстве тайного злодейства, что воспринимал его как должное и от других ждал подобного же созвучия в мыслях и деяниях. Неудивительно, что его кличут гадючим карликом!

– Ты преуспел в отвлечении нашего неутешного друга Кайяма, и это весьма важно, – заметил он. – С твоим появлением он перестал различать, откуда опасность грозит ему на самом деле.

Сведущий вид посланника красноречиво свидетельствовал, что он причастен к убийству Кайяма и утверждению Кажда в качестве нового кагана. Интересно, сколько золота он сам вбухал для достижения этой цели…

– Так что теперь все стороны могут, наконец, вздохнуть, – сдержанно произнес я.

– Теперь минет по меньшей мере год, прежде чем Кажд упрочится настолько, что позволит себе развязать хорошую войну. А то и больше, – протянул Никифор задумчиво, словно уже продумывая какую-то новую хитрость, которая напустит аварские племена друг на друга и спутает новому кагану все замыслы.

– Разумеется, Кажд будет держать ухо востро пуще своего предшественника: как бы не свергли, – согласился я.

– Чтобы учинить наверху переворот, достаточно всего одного человека с кинжалом, – заверил меня посланник. – Авары уязвимы, поскольку составляют лишь правящую верхушку, не более. А найти недовольных угнетателями не составит труда.

– Отбирайте этого вашего человека тщательней, – посоветовал я. – Я сам сделал ошибку, доверившись одному гепиду, пастуху из Хринга. А он на поверку оказался предан своим новым хозяевам. Так я и оказался в плену.

– Вместе с твоим саксонским другом. Расскажи-ка мне о нем.

Изысканным движением Никифор обмакнул кусок лепешки в острый рыбный соус и, посасывая его, изготовился слушать.

– О нем мне известно немного, – начал рассказывать я. – Он был приставлен ко мне проводником и сопроводителем в моей миссии.

– А ты уверен, что это не он выдал тебя аварам? Может статься, и небезвозмездно?

Что и говорить, ремарка проницательная. Учитывая то, как Беортрик меня бросил, она весьма и весьма подогревала мое недовольство, если не сказать негодование, им. Возвращаясь в мыслях к дню нашего пленения, я вспоминал, как целиком зависел от саксонца в роли переводчика. Ведь я понятия не имел, о чем он там говорит с Кунимундом. Кто знает, может, он был с тем гепидом в сговоре? Ну а сейчас-то Беортрик зажил на славу, и дела его блестящи! Среди аваров житье у него куда лучше, чем в Падерборне. Может, в том и состоит полученная им мзда?

– Прямых свидетельств измены у меня нет, – застроптивился все же я.

Никифор на это лишь элегантно пожал плечиками и поглядел туманным, хитрым и плутовским взглядом. Этот прирожденный змей-искуситель был, несомненно, доволен, что посеял во мне семена сомнения. Не сохраняй я бдительность, он бы наверняка оседлал меня и стал использовать во всех тех интригах, которые в изобилии плодил его извилистый ум.

Не желая казаться грубым, я решил перейти на менее противоречивую тему. Роскошная сбруя принесенного в жертву коня напомнила мне о большой золотой бляхе, которую мой друг Павел раздобыл у торговца краденым. Бывший номенклатор тогда определил ее как образчик мастерства аваров, проделавший путь из их сокровищницы до самого Рима. Не исключено, что ушлый грек, с его знанием аваров и их жизненного уклада, мог сообщить на этот счет кое-какие дополнительные сведения. Я, как мог, скрывал от него причину, по которой архиепископ Арн послал меня в Аварию, но теперь увидел способ сменить предмет разговора, ничего при этом не говоря о самой золотой бляхе.

– А авары что, верят в существование грифонов? – спросил я как будто невзначай.

Столь неожиданный вопрос на секунду сбил моего собеседника с толку.

– Ты это из праздного интереса? – уточнил он.

– Да нет. На пути сюда, еще перед пленом, я случайно зашел к сельскому кузнецу. И он как раз отливал бронзовые бляхи с грифонами. – Я сделал паузу, а потом добавил: – А еще несколько лет тому назад я путешествовал в Багдад с партией необычных животных из зверинца короля Карла. Они предназначались в дар халифу. И вот с той самой поры у меня интерес к экзотическим созданиям.

Никифор поглядел на меня с обновленным интересом. Моя ремарка укрепила его во мнении, что я тайный соглядатай франкского короля.

– Мне бы хотелось как-нибудь услышать твой рассказ о той поездке, – сказал он. – Что же касается грифонов, то, по моему мнению, авары прознали о них через нас.

– Это как же? Эти звери что, обитают в императорском зверинце Константинополя?

Посланник обидно рассмеялся:

– Да нет, конечно! Грифоны – излюбленный мотив наших художников. Существа, являющие собой неусыпную грозность и силу. Вот уж сколько веков… Хотя сомнительно, чтобы они существовали на самом деле.

Признаться, во мне шевельнулось разочарование. Та поездка в Багдад подпитывала во мне пусть слабую, но надежду, что когда-нибудь мне выпадет удача своими глазами лицезреть грифона. В зверинце халифа я видел созданий, выходящих за рамки самого смелого воображения: гигантских кошек в черную и огненную полосу, с пугающе свирепыми желтыми глазами (служители говорили, что они ненасытно пожирают человечью плоть), пятнистого камелопарда с высоченной, как башня, шеей, тупенькими рожками и хвостом, как у коровы. Но если камелопард – это потомок длинношеего оленя и пятнистого леопарда, то почему, спрашивается, грифон не может произойти от спаривания льва и орла?

Никифор усмехнулся моей, как ему показалось, наивности:

– Аварские мастера по металлу – мастера копировать.

– Но откуда они знали, как выглядит грифон?

– От века мы посылали аварским правителям дорогие и броские подарки – ювелирные изделия, дорогие ткани, изящную столовую утварь… Так что у них в распоряжении была уйма предметов с образами грифонов.

Я подумал о разнообразии золотой утвари на пиршественном столе Кайяма. Более чем вероятно, что многие из тех чаш и блюд были изготовлены ремесленниками в Константинополе, а затем присланы аварам в виде подарков.

Но оказалось, что грек на этом не закончил:

– Мы их так разбаловали, что теперь каждый аварский каган ждет из рук любого прибывающего из Константинополя посланника щедрых подношений. Некоторые из них привез я лично.

Затем он улыбнулся с толикой злорадства и добавил:

– Понятно, не все они из чистого золота. Наши умельцы нашли способ делать к металлу примеси так, что подделки и не заметишь.

Остаток трапезы прошел по большей части в молчании, и когда в условленное время за мной прибыл Беортрик, я так и не уяснил, зачем грек хотел составить со мною разговор. Этот вопрос, когда мы отошли от дома, я задал своему бывшему спутнику.

– Хочет лучше тебя узнать, – сухо ответил тот, давая этим понять, что Никифор интереса для него не представляет.

– Но зачем? Я ведь здесь никто…

Саксонец пожал плечами:

– На то, видно, они и посланники. Хотят быть осведомленными обо всех и обо всем.

Мы пересекали площадь перед кагановым срубом, когда до меня дошло, что именно туда Беортрик меня и ведет.

– Никифор, оказывается, участвовал в заговоре против Кайяма, – подбросил я ему мысль, втайне надеясь, что это замечание подтолкнет Беортрика разъяснить его собственную роль в убийстве. После месяцев почти полной изоляции в лачуге Фаранак я чувствовал себя обделенным: вот так взять и выключить человека из всего происходящего.

Но саксонец меня как будто и не слышал.

В бесплодном недоумении я попробовал подступиться с другого бока:

– Я что, все еще пленник?

– Это решать Кажду, – буркнул мой провожатый в ответ.

Вместе со мной он зашел в приемную кагана. Здесь, как и раньше, нас обыскали на предмет оружия, а затем ввели в саму комнату аудиенций. В сравнении с первым моим посещением здесь мало что изменилось: отличие было разве что в том, что на резном деревянном троне кагана теперь восседал Кажд. Стоящие по бокам тарханы были, видимо, из тех, кто помог ему разделаться с Кайямом. Остальное было без изменений: тот же избыток ковров и сундуков с добром, и свет столь же скуден и полон густого одуряющего дыма от толстых свечей, чадящих на массивных железных лапах, багрово тлеет костровая яма… Вдвоем с Беортриком мы простерлись ниц на ковре, изображая низкопоклонство. Мне мимолетно подумалось: может, гладкость перехода власти в каганате обусловлена как раз частотой ее смены?

Когда мы поднялись на ноги, новый каган обратился напрямую ко мне:

– Я возвращаю тебя твоему хозяину. Скажи ему, что я желаю замирения и не прочь установить меж нами добрососедство.

Резкий скрипучий голос Кажда вполне соответствовал его неблагостной внешности.

По мне растекалась какая-то шалая, искристо-хмельная радость. Она распирала меня так, что я едва ее сдерживал. Мой плен закончен! Вместо побега на краденой лошади я отбуду в путь достойно и чинно, с официальным соизволением. Всем своим лицом я, как мог, изобразил глубочайшую почтительность.

– Не бывать более войне между аварским народом и франками, – продолжал Кажд. Затем он сунул руку под кожан и поскреб под мышкой. Вши и блохи, оказывается, донимали даже самого высокопоставленного из аваров.

– Завтра мой народ отъезжает на свежие пастбища, – продолжил он. – Мы уже и так с этим затянули. Один из моих тарханов отправится с тобой. Ты приведешь его к королю Карлу.

Я учтиво склонил голову и ждал, что он скажет дальше.

Но правитель умолк и как будто ждал от меня ответных слов.

– Все твои приказания, великий каган, будут исполнены, – кое-как вымолвил я.

Ум мой все еще плыл от столь внезапной и нежданной перемены обстоятельств. Но тут сквозь дымку восторга вновь прорвался скребущий голос кагана:

– Повтори мои приказания.

Возможно, он проверял, хватило ли моего знания аварского на то, чтобы понять его правильно. Я скрупулезно повторил все его слова.

Кажд, самодовольно хмыкнув, развалился на троне и повернул голову к своим советникам в ожидании, какие соображения они выскажут.

Один из них – кажется тот, что говорил на франкском при первом моем допросе, – предложил, не сочтет ли каган уместным послать своему сроднику-монарху какие-либо дары.

Голова Кажда вновь поворотилась ко мне. Жабный рот приоткрылся в улыбке, видимо, призванной меня ободрить, хотя на деле я лишь сжался в смятении.

– Ну, так чем порадовать твоего короля? – обнажая бурые пеньки редких зубов, спросил правитель. – Отборными конями? Мехами богатыми?

– И то и другое свидетельствует о твоей щедрости и необыкновенном вкусе, о великий каган, – смиренно склонил я голову, в которую внезапно шарахнула мысль столь дерзостная, что я буквально поперхнулся. Удача повернулась ко мне лицом. Так, может, она побудет в этой позе еще немного?

Кажд чувствовал, что я собираюсь что-то сказать, но медлю, и терпение его иссякало. Улыбка исчезла с его лица так же быстро, как и возникла.

– О превеликий! – осторожно начал я. – Ты, наверное, помнишь, что в Аварию я приехал с неким поясом, содержащим золотые монеты.

При упоминании о золоте брови кагана мрачно сдвинулись. Вероятно, он ожидал, что я попрошу его вернуть королю Карлу золотые солиды.

– Те монеты, – поспешил я пояснить, – были предназначены аварским златоделам, чтобы переплавить золото и обратить его в чудесные украшения. Мой король наслышан о великой искусности аварских чеканщиков, и…

Лицо Кажда подернулось хмуростью подозрения: он выискивал в моих словах двойной умысел. Я затаил дыхание в страхе, что в своей дерзости зашел слишком далеко, что каган сейчас передумает и не доверит мне сопровождать своего посланника. Но Кажд прояснел лицом и повернулся к советнику, который предложил дары:

– Кубер, отбери что-нибудь.

Он щелкнул пальцами, и из тени вышел служитель с тяжелой связкой ключей. Он отпер один из громоздких сундуков и поднял крышку, чтобы тархан Кубер мог в нем порыться.

Наружу появилась пара золотых кубков, а также чудная винная чаша с ручками в форме виноградных листьев – и то, и другое легло на ковер к ногам кагана. Сосуда с воином среди этих даров, увы, не было. У меня же не хватало смелости попросить добавить к выбранным дарам еще что-либо.

И тут, вопреки всем ожиданиям, на выручку мне пришел Беортрик.

– Повелитель, – подал он голос, – королю Карлу следует напомнить о боевой доблести аваров.

Каган, озадаченно накренив голову, прищурился на саксонца:

– Что ж мне ему, по-твоему, послать – меч харалужный? Кольчужный доспех?

– Нет, повелитель. Это может быть истолковано как призыв к войне.

– Что ж тогда? – вопросил аварский правитель.

– Что-нибудь, подчеркивающее великие победы твоих предков.

Первым сообразил тархан Кубер. Он вернулся к сундуку и вынул из него сосуд с воином. Он поднес эту бесценную вещь Кажду, который принял ее и стал задумчиво поворачивать в руках. Кубер, придвинувшись, забормотал ему что-то увещевательное.

Последовала долгая задумчивая пауза: Кажд всматривался в изображение всадника. По всему было видно, что расставаться с кувшином ему очень не хочется. Наконец, он кивнул на золотую винную чашу, которая по-прежнему лежала перед ним на ковре. Кубер поднял и подал ее. Каган стал взвешивать обе эти вещи, по одной в каждой руке. Чаша была определенно тяжелей.

– Чашу положи обратно, а сосуд пусть непременно дойдет до короля Карла, – распорядился правитель, кивком веля советнику забрать золотые вещи. – Ты знаешь их язык, а потому поедешь моим посланником и доведешь до него мои чаяния, чтобы они были верно поняты. Ответ привезешь мне незамедлительно.

На этом аудиенция закончилась. Мы с Беортриком вышли наружу, где уже догорал светоносный весенний день.

От радости и облегчения я чувствовал себя невесомым.

– Что теперь? – совсем другим голосом спросил я саксонца.

– Да ничего. Завтра Кубер, по всей видимости, уже готов будет выехать. Встречаемся здесь в полдень.

– Спасибо тебе! – с чувством выдохнул я. – Спасибо за то, что так вовремя подал голос, и тогда, и теперь!

Беортрик ответил скупой улыбкой.

– А я теперь вижу, почему Арн выбрал именно тебя. Потому что соображаешь прытко.

В первый раз за все время я услышал, чтобы этот человек отпустил в мой адрес комплимент.

 

Глава 13

Та ночевка в захламленном жилище Фаранак была для меня последней. По меркам весьма безрадостной жизни аваров, ко мне как к слуге она относилась вполне сносно. Особой доброты не выказывала, но и кровь не пила. Так что назавтра, прежде чем уйти, я еще раз напоследок сходил для нее по воду. Принес я и большую охапку хвороста, но, когда стал закладывать его в очаг, старуха осекла меня, сварливо упрекнув в расточительности. Со смертью племянника она теперь готовилась к возвращению в свой род, обитающий где-то недалеко, в окрестных деревнях. Так что я ей теперь стал без надобности, а о моей будущности она не расспрашивала. Крикнув ей напоследок «Прощай!», я ушел не оглядываясь.

Беортрик ждал меня напротив каганова сруба. Посольство к королю франков уже готовилось к отбытию. Состояло оно из Кубера и троих сопровождающих всадников. Возле запряженного в дорогу мула хлопотали несколько помощников, затягивая веревки и проверяя, крепко ли держатся тючки с грузом. В тючках, по всей видимости, были меха, которые Кажд от своих щедрот посылал в подарок Карлу. Еще одним подарком был гнедой жеребец с белой звездочкой на лбу. Вполне возможно, что это животное было единокровным братом великолепного коня, принесенного в жертву при погребении Кайяма. Этот конь тоже был отлично вышколен и смирно стоял возле конюха, держащего его в поводу. На коне было великолепное седло из выделанной кожи, а к седлу приторочены такие же кожаные переметные сумы. Бляхи упряжи, а также стремена были из бронзы. Этим щедрость кагана исчерпывалась. Кубер, уже сидящий верхом, подъехал и нагнулся в седле, еще раз проверяя и без того надежно притороченные седельные сумы. Несомненно, в них и находился сосуд с воином – наряду с прочей столовой утварью, вверенной его попечительству.

Пока мы стояли в ожидании, когда закончится подготовка, я заметил, как по ту сторону площади на пороге своего дома появился Никифор: он молча смотрел оттуда на нас.

– Думаю, весть о попытке замирения Кажда с Карлом он встретит с неудовольствием, – вполголоса заметил я.

– Для гадючего карлика это уже не новость, – буркнул Беортрик. На поясе у него, как и раньше, висел скрамасакс.

Конюший вывел вперед лошадь, предназначенную для меня. Проверяя сбрую, я вспомнил, каким неразговорчивым был саксонец в тот день, когда мы выехали из Падерборна. Сейчас, при отправке в обратный путь, я даже не знал, как вести себя с ним предстоящие нам дни пути.

– Ты сам-то доволен, что возвращаешься во Франкию? – спросил я его. – Ведь вчера, заговорив перед Каждом, ты поставил крест на своем пребывании с аварами.

– Пора и честь знать, – бесстрастно ответил Беортрик.

– А женщина, с которой ты жил? Ты не будешь по ней скучать?

– Она свояченица Кажда. Теперь, став каганом, он выдаст ее за кого-нибудь из тарханов другого племени. Политический брак, а мне можно и поступиться.

С этими словами мой спутник запрыгнул в седло своего коня.

– Ну что, пора в путь, – объявил он, наддавая коленями по конским бокам и пресекая таким образом наш разговор.

Из городища мы выезжали мимо потока повозок, а также пеших и конных путников, что уже выбирались из защищенной от ветров долины, где прошло зимовье, и теперь перекочевывали на летнее становище кагана. Наш маленький отряд был единственной группой, держащей путь на север, так что вскоре мы оказались уже одни на древней тропе, ведущей к выгоревшим руинам Хринга. Стоял погожий, светозарный весенний день – куда ни глянь, все вокруг тонуло в радостном солнечном блеске. Везде было буйство цвета и красок – полевые цветы своими желтыми и пурпурными вкраплениями на сочно-зеленом фоне свежей травы соперничали с розоватыми и белоснежными соцветиями на кустах боярышника и дикой вишни. Пробились первые розочки на шиповнике, где меж ветвей взвивались и сновали птички, от щебета и посвистывания которых воздух, казалось, звенел и переливался.

Темп Кубер задавал весьма непринужденный. У каждого поселка или стойбища при дороге он делал остановку, чтобы обменяться любезностями с местным старейшиной. Обычно нас приглашали разделить нехитрую трапезу, которая растягивалась на несколько часов, покамест селян собирали на сход, дабы известить их о новом кагане. Таким образом, переезд, не занявший и трех дней, когда нас с Беортриком примчали в городище привязанными к седлам пленниками, сейчас растянулся больше чем на неделю. Впрочем, лично я никуда не спешил. Умиротворенный, в приподнятом состоянии духа, я наслаждался контрастом между захламленной берлогой Фаранак и нынешним пейзажем, где тонкие контуры далеких холмов, поросших дубами, грабом и буком, словно висели между землей и безоблачным небом. Небо все эти дни было пронзительно-синим и ласково пригревало теплом без единого дуновения ветерка.

Как-то предутренней порой мы выехали из очередной аварской деревушки, где останавливались на ночлег, и тронулись вперед в призрачном беловатом тумане. Его мелкие капли оседали на всем – на одежде и поклаже, на лошадиных гривах и ушах, даже на бровях… Спустя час налетел рассветный живой ветерок, и туман начал развеиваться длинными волнистыми полосами, в то время как дорога повела нас вкруг уреза большой заболоченной низины. На кочках, примерно на равных расстояниях друг от дружки, здесь горбились сероватые цапли, застыв над своими отражениями и терпеливо выжидая, когда подплывет пожива.

Разговоров между нами считай что не было. Маленькая колонна ехала в тишине – слышно было лишь тусклое позвякивание сбруи, поскрипывание седел да мягкий стук копыт по земле. Один из конников (они поочередно менялись) ехал впереди в кольчуге и шлеме, с трепещущим на копье вымпелом, луком за спиной и мечом у пояса. За ним следовал Кубер, а дальше второй конник вел за повод дареного жеребца. Третий конник должен был вести груженого мула, а мы с Беортриком замыкали строй.

К пятому дню путешествия я уже начал узнавать некоторые приметные места – груду валунов у тропы, уродливо изогнутое дерево, брод, через который, помнится, меня, пленного, переправляли на пути к Кайяму, подозревая во мне лазутчика… Близ деревни, где нас выдал гепид, я различил знакомую кузню и даже подумал, что, не ровен час, завижу здесь самого подлеца Кунимунда. Но его нигде не было видно, а старейшина, даром что мы с ним делили совместную трапезу – яйца вкрутую и творог из овечьего молока, – не подал виду, что когда-либо встречал нас с Беортриком.

Из этой деревушки мы выехали за полдень. По моим прикидкам, через три-четыре дня неспешного пути мы должны были дойти до Дуная, речной границы с владениями короля Карла. По дороге нам предстояло миновать руины Хринга, находившиеся примерно в пятнадцати-двадцати милях впереди нас. Вначале, насколько мне помнилось, надо будет проехать безлюдную, поросшую кустарником степь – открытое место, изрезанное узкими канавами от ручьев, стекающих в пруды и небольшие озерца.

Наш маленький отряд неспешно двигался уже два часа кряду, когда меня начали разбирать серьезные сомнения насчет того, что мы достигнем Хринга до наступления темноты и найдем там себе пристанище. Говорить об этом Беортрику не было смысла: я уже давно оставил надежду завязать с ним беседу. Поэтому я ехал себе да ехал позади группы, обдумывая, как я обращусь к первому франкскому разъезду, который встретится нам на берегу великой реки. Размышляя, я одновременно озирал окрестность. Слева над равниной лениво кружила пара канюков, а кроме того, встречались еще какие-то небольшие птицы вроде дятлов, с красными шапочками на головках. Что странно – несмотря на белый день, я был уверен, что слышу где-то уханье совы. Я напряг слух в попытке уловить, откуда исходит этот звук, как вдруг откуда-то из-под земли, словно по волшебству, выпрыгнули три косули. Оказывается, они кормились в пересохшем русле ручья невдалеке от тропы. Выскочив перед нами, они поскакали прочь, грациозно лавируя среди кочек и кустов ивняка. Провожая их взглядом, я заметил меньше чем в миле нечто рукотворное – невысокий земляной холм. Это был один из древних курганов, которые мы видели, держа путь на юг вместе с Кунимундом.

Я подхлестнул свою лошадь и поехал вровень с Беортриком.

– Теперь уже недалеко, – указал я ему на курган.

Вместо ответа саксонец вскинул руку, обрывая меня. Он неотрывно смотрел на то место, откуда появились косули. Я ждал.

Мой спутник тихо свистнул, чтобы привлечь внимание всадника, ехавшего впереди нашего отряда. Тот обернулся, а Беортрик указал направо.

– Что ты там видишь? – спросил я.

Воин к тому моменту уже развернул коня и с копьем в руке скакал назад, доложиться саксонцу. На его лице застыл вопрос.

Он находился от нас шагах в тридцати, когда в ребра ему угодила стрела и от удара его мотнуло вбок. Вероятно, кожаный панцирь не дал стреле проникнуть сколь-либо глубоко: он выпрямился, выронив копье, ухватился за седло и сумел не свалиться с коня. Древко стрелы, раскачиваясь, так и торчало из его панциря.

Вокруг прошипело еще несколько стрел. Все они неслись со стороны небольших древесных зарослей невдалеке от того места, где кормились косули. Стрелы мелькнули, почти никому не причинив урона – лишь одна впилась в круп вьючному мулу. Животное вскинуло голову и, вырвав из руки своего поводыря поводья, взбрыкивая, понеслось прочь.

Кубер рявкнул нам предостережение. Свою лошадь он повернул в направлении засады, выхватывая висящий у пояса меч. На посланнике не было ни кольчуги, ни шлема.

Двое невредимых воинов торопливо надевали шлемы и вынимали из-за спин боевые луки.

Нас застигли абсолютно врасплох.

Из засады, в полусотне шагов справа, вылетело с полдюжины конников, которые во весь опор с воплями устремились на нас. Четверо из них потрясали короткими пиками, остальные размахивали мечами.

В эту секунду я запоздало осознал, что у меня нет ни оружия, ни доспехов.

Беортрик вынул из ножен свой скрамасакс.

– Зигвульф, – совершенно невозмутимо сказал он. – Нам придется отступить. Скачем к тому кургану.

Я натянул узду, пытаясь повернуть лошадь, но та заупрямилась. Тогда я в злом отчаянье дал ей пятками по бокам, а свободным концом удил стегнул по плечу. Животное рванулось вперед – к счастью, позади коня саксонца, так как на нас в эту секунду, держа пики наперевес, нагрянули первые из нападавших. Беортрик хладнокровно подался вбок и сделал низкий, выверенный взмах своим скрамасаксом. Удар клинка по древку отклонил пику вверх. В то мгновение, когда напавший на него всадник проносился мимо, саксонец боковым движением двинул недруга рукояткой скрамасакса по плечу.

В десятке шагов от нас терпел бедствие остальной отряд. Воина со стрелой в боку теснили двое, а он квело сопротивлялся, пытаясь отражать удары их мечей. Тот наш спутник, который вел коня, получил, должно быть, удар копьем при начальном броске и был сшиблен с лошади. Он, скорчившись, лежал на земле. Один из нападавших с мечом уже спешивался, собираясь его прикончить.

Самым крепким орешком оказался Кубер. Конь под ним был стоек, а он сам умело отбивался от двоих нападавших. Звонким ударом стали о сталь он застопорил удар, направленный ему в голову, а затем поворотом запястья изловчился скользнуть лезвием из-под гарды чужого меча вдоль его лезвия и вонзить клинок недругу в открытую подмышку. Жертва отдернулась назад, а Кубер корпусом своего коня шибанул лошадь второго нападавшего, который при этом чуть не вылетел из седла.

– Живее! – бросил мне Беортрик.

Словно из ниоткуда на меня налетел всадник – он выхлестнул руку с мечом, целя мне в голову. Я пригнулся, и гибельная сталь вжикнула в какой-нибудь паре дюймов над моей макушкой. В следующее мгновение я уже очертя голову скакал к кургану. За спиной слышались крики и перестук копыт. На мгновение оглянувшись, я увидел, как за мной во весь опор скачут уцелевшие из нашей горстки. Вблизи за мной мчался воин, в которого попала стрела. Несся он вслепую, согнувшись и припав головой к конской гриве. Я слегка натянул удила, а когда наши лошади поравнялись, ухватил за узду его коня. Дальше к кургану мы уже скакали бок о бок.

Напавшие на нас не были опытными бойцами. Доспехов у них не было, низкорослые лошадки были так себе, да и стрелки из них тоже оказались никудышные. Стрелами они могли наделать нам куда больший урон, да и из засады эти люди рванули рановато.

По всей видимости, это были обыкновенные бриганды, решившие подстеречь горстку путников, или же кучка неприкаянных бродяг, промышляющих на ничейных землях при въезде в Аварию.

Курган был уже гораздо ближе. В прошлом это, по всей видимости, был величавый монумент, главенствующий над окрестностью. Но ветра, дожди и время сделали свое дело, и теперь это был не более чем травянистый бугор пятнадцати локтей в высоту и с полсотни шагов в поперечнике. Вместе с тем он сулил какую ни на есть защиту: здесь можно было встать лицом к врагу, не опасаясь за свой тыл. Наши недруги не спешили с погоней, а потому у нас было время перестроиться и даже дать у подножия склона отдых нашим взмыленным коням. Я немедленно спешился. Похоже, что лошадь подо мной охромела: на скаку она берегла свою правую переднюю ногу. Раненый воин рядом со мной буквально скатился с седла – я едва успел его подхватить, иначе он бы грохнулся оземь. К нему подошел спешившийся Кубер. Крепко ухватив стрелу за древко, тархан выдернул ее и отбросил в сторону. Затем он обернулся и с прищуром поглядел в сторону врагов. Я посмотрел в ту же сторону и почувствовал, как нутро у меня холодеет. Становилось ясно, почему наши преследователи не торопились с погоней: они дожидались подкрепления. Теперь всадников там была, по меньшей мере, дюжина. У нас на глазах нападавшие начали перестроение, растягиваясь цепью. В любой момент они могли начать наступление.

Ко мне подошел Беортрик, который вел в поводу гнедого жеребца. Вышколенное животное, несмотря на смятенность, бежало вместе с другими лошадями, отступая вместе с нами.

– Бери его и скачи отсюда прочь, – скомандовал саксонец, подавая мне поводья.

– А… а как же ты? – растерялся я.

– Я тебя нагоню позже. – Беортрик жестом указал на неприятелей: – Это так, кучка неучей. Скоро их спесь развеется.

– Кто они, по-твоему?

– Для аваров они слишком бестолковы. Наверное, кто-нибудь из окольных племен. Может быть, гепиды или кто-то из славян – этим только дай подраться!

Судя по всему, моя неохота покидать остальных была столь очевидна, что следующую фразу он сказал уже с раздражением:

– Зигвульф, это не твоя заваруха.

Кубер в это время, склонившись над раненым, запихивал ему под кольчугу какую-то подбивку, чтобы унять кровотечение.

– Как только Кубер со своими смогут позаботиться о себе сами, я тут же ускользну, – заверил Беортрик.

– Лучше все-таки поехать вместе, – попытался убедить я его.

В сумеречной глубине зрачков саксонца поигрывал огонек, одновременно задорный и опасный: ему не терпелось сразиться, и от боя он испытывал упоение.

– Если уедут сразу двое, эти ублюдки решат, что мы сломлены, – сказал он с мрачной улыбкой. – Если же ускачешь ты один, они могут решить, что тебя послали за подмогой. – Он ткнул пальцем в сторону сумы с драгоценным аварским сосудом. – Ты получил то, за чем приезжал. Встретимся на той заставе за рекой, если даже не раньше.

Я забрался в седло гнедого жеребца. Беортрик напутственно хлопнул его по крупу, и я пустил коня в легкий галоп. Через полсотни туазов я обернулся и увидел, что Кубер поднял раненого на ноги. Тархан все еще держал своего воина за плечо, поскольку тот едва стоял.

Мой отъезд оказался замечен врагом. От строя атакующих отделился один – он пустился за мной в погоню. Я пришпорил коня пятками, и он понесся гладко, быстро и мощно. Статный вышколенный жеребец был к тому же свеж, так что настичь меня у недруга не было никаких шансов. Очень быстро мой преследователь выдохся и сдался. Когда я обернулся в очередной раз, его уже и след простыл.

Тогда я снизил темп езды до размашистой рыси и поскакал на северо-запад. Примерный путь к великой реке и безопасности мне указывало послеполуденное солнце.

Несмотря на все мои старания, я никак не мог стряхнуть с себя тяжелую тревогу. Кубер и его воины совместно с Беортриком еще могли отразить второй приступ. Но слишком уж велико было каганово посольство, чтобы отбить у нападающих охоту и бойцовский пыл. Они продолжат наседать на Кубера и его людей, куда бы те ни отступали, выбивая их одного за другим. Мысленно я представлял, кто будет убит первым: тот раненый воин. Ранение помешает ему продолжать борьбу, и он вскоре отстанет. А следующим будет Беортрик. В своей самонадеянности он счел, что сможет уйти невредимым, но мне вспомнилось, как неуклюже он смотрелся на лошади. Опытность во владении оружием его не спасет. Он большой, ширококостный и тяжелый, и лошадь под его весом вскоре устанет. По сравнению с прирожденными наездниками-аварами высокий саксонец окажется легкой добычей. Более легкие и подвижные враги в конце концов отобьют его от остальных и обступят, ну а там его конец уже будет предрешен.

Я натянул поводья, и жеребец подо мной встал.

Сложно было в точности определить, почему я не мог бросить Беортрика. Отчасти речь шла о самоуважении. Я знал, что если ускачу, оставив его в грозной опасности, то это потом долгое-долгое время будет меня терзать. Но была и другая причина, смутная и расплывчатая, но вместе с тем самая существенная. Неким образом между нами образовалась связь. Природа этой связи, да и само ее возникновение были мне неясны, но существовали в моем уме неразделимо. Быть может, она зародилась в ходе долгих часов и дней, проведенных нами в дороге, или же выросла из взаимного уважения. В ту нашу первую встречу возле палат архиепископа Арна в Падерборне я разглядел в Беортрике многоопытного бойца, а он позже распознал, что я обладаю быстрым и действенным умом. Каким-то образом у нас получилось поддерживать друг друга. Не забыть мне и того скрытного кивка, которым он остерег меня прямо перед убийством Кайяма. Это уберегло меня от развязавшейся затем резни. И вот теперь у меня была возможность – если не сказать обязанность – оплатить этот долг.

Из всей сумятицы мыслей, кружащих в моей голове, одна была яснее других: обзавестись каким-нибудь оружием и примкнуть к бою. Я натаскивался, как кавалерист королевской стражи, так что копьем и мечом владел отнюдь не плохо. Долгие часы на кругу научили меня тонкостям ближнего боя. Тот раненый аварский воин в схватке уже не участник, и если его меч возьму я, то это, кто знает, может склонить чашу весов в нашу сторону.

Я развернул коня и поскакал обратно к кургану. От места стычки я отдалился на пару с чем-то миль и теперь принял меры к тому, чтобы приблизиться туда со стороны. Подъехав на достаточное расстояние, я остановился и тихо слез с седла. Коня я привязывать не стал – как я и ожидал, обученное животное опустило голову и стало мирно пощипывать траву, дожидаясь моего возвращения. Осторожно, на четвереньках, я подобрался к верхушке кургана и, прячась за высокой травой, глянул вниз.

С тяжелым сердцем я убедился, что свершилось наихудшее. Бой был кончен, и Кубер со связанными за спиной руками коленопреклоненно сидел на истоптанной земле. Он был сильно избит. Из глубокой раны у него на голове, постепенно запекаясь, стекала кровь – аварская укладка волос распалась, и длинные косы свисали к земле. В нескольких шагах от него лежали тела двоих аварских воинов, оба уже без доспехов.

В смятении озираясь, я нигде не замечал Беортрика. Последние следы боя виднелись у подножия кургана. Кусты и поросль там были изломаны, а земля взрыта и истоптана. В этом месте рядком лежало еще четыре трупа – за свою победу атаковавшие заплатили большую цену. Уцелевшие в большинстве своем теперь копались в мехах, сваленных грудой на землю, – кто-то, как видно, отловил беглого вьючного мула.

Мой взгляд привлекло шевеление возле того места, где нападавшие привязали своих лошадей. Там с правой рукой в перевязи стоял Беортрик. Его охраняли – но не очень тщательно, всего лишь двое.

Увиденного мною было достаточно. Обратно за курган я спускался уже с созревшим планом действия в голове.

Жеребец ждал там же, где я его оставил. Я сел верхом и размеренной рысью обогнул курган. Когда на виду появились недруги, я пришпорил коня, и животное рванулось вперед в броске. Я бросил скакуна прямо на привязанных лошадей, переднюю из которых он повалил копытами. В панике от невесть откуда взявшегося храпливого жеребца другие кони очумело заметались. Одного из караульщиков мой конь сбил с ног, через другого он просто перепрыгнул. Подлетая к Беортрику, я крикнул ему схватиться за сбрую. Вслед за мигом замешательства он победно рявкнул и, ухватившись здоровой рукой за стременной ремень, поскакал рядом не хуже скакуна. Остановить нас не получилось ни у кого – мешали отдаленность и внезапность самого рывка. Те, кто в это время рылся в мехах, в молчаливой оторопелости уставились на нас. Без всякого движения. Что и дало нам возможность беспрепятственно отдалиться – тем более что их лошади разбежались.

Через полтораста шагов я замедлил ход жеребца до шага.

– Подходи с другой стороны и давай сюда твою здоровую руку, – сказал я саксонцу.

Он подчинился и обогнул коня.

– А теперь хватай меня за запястье, – подаваясь в седле вбок, велел я и, почувствовав его крепкую хватку, скомандовал: – Наверх!

Натужно крякнув, я качнулся обратно в вертикальное положение. Жеребец знал эти движения в точности. Четко в нужный момент его левое плечо ушло вниз, а затем выровнялось. Одновременно с этим рослый саксонец был поднят с земли и сумел перебросить одну ногу через спину лошади позади седла.

– Ого! Где ты этому научился? – выдохнул он, обвивая здоровой рукой меня за пояс. Жеребец пускай и не с прежней скоростью, но все же вполне ходко пошел рысью.

– Потренируйся с мое в конной страже Карла, – ответил я. – Однако лошадь должна быть обученной, чтобы поднимать на себя тяжеленного пехотинца.

– Вот это спасение так спасение! – воскликнул саксонец и, к моему изумлению, расхохотался.

* * *

Стоящие за всем случившимся причины он объяснил лишь к ночи. К той поре мы одолели, должно быть, с половину расстояния до границы. Признаков погони не замечалось. Несмотря на то что жеребец мог нести на себе двоих, мы садились на него по очереди – один ехал верхом, другой шел рядом. Учитывая обилие встречных ручьев и озер, воды для коня и для нас было в избытке, однако нам жутко хотелось есть.

Розовый закат дотлевал в тихих прозрачных сумерках, когда мы подыскали себе подходящее место для ночлега – укрытую лощинку под склоном поросшего лесом холма. Расседлав жеребца, я стреножил его поводьями, чтобы он невзначай не убрел. Затем я блаженно растянулся на земле, давая своим усталым мышцам расслабиться. Было донельзя приятно созерцать небо, считая в нем начавшие появляться звезды. Беортрик сидел неподалеку, сцепив руки вокруг коленей. Лицо у него было несказанно мрачным. Вокруг царила тишина, нарушаемая единственно хрупаньем травы, которую рвал губами наш конь. Ночь обещала быть прохладной. И вот, когда меня уже дымкой окутывал сон, я вдруг услышал голос Беортрика, тихий и серьезный:

– Спасибо тебе за то, что ты для меня сегодня сделал.

Секунду-другую смысл его слов оставался для меня неясен. Я был, можно сказать, ошеломлен: этот человек говорил на саксонском, моем родном языке. Причем говорил как уроженец тех мест. При первой же нашей встрече в Падерборне я подумал, что он родом из Саксонии. Но он все это скрывал и настаивал, чтобы мы разговаривали на франкском. Интересно, что же его подвигло на переосмысление своих желаний?

– Это все подстроил Никифор, – промолвил Беортрик. – Ты был прав, когда сказал, что замирение Кажда с Карлом вызовет у него неудовольствие. Обо всем этом он ведал едва ли не с самого начала.

Я опешил, поняв, что он имеет в виду нападение на посольство.

– Откуда же он прознал? – сев, начал было я и осекся. Ответ был очевиден. – Ему сказал ты.

– Он щедро платит.

– И ты, стало быть, знал, что на нас нападут?

– Да, но не знал где. И начинал уже думать, что этого не произойдет.

– Так кто же на нас напал?

– Думаю, это были славяне. Они постепенно заполняют области, брошенные аварами с уходом из Хринга. Никифор же поддерживает связь со всеми вновь прибывающими – славянами ли, булгарами или еще кем – он дает им золото и использует их в своих целях.

Беортрик по-прежнему говорил со мною на саксонском. Я мотнул головой, пытаясь как-то прояснить в ней мысли:

– И как давно Никифор тебе платит?

– С той самой поры, как я стал сожителем той родовитой аварки. Поначалу он платил за обрывки сведений, которые я ему скармливал. А позже я уже стал действовать как его посредник.

– Значит, так ты узнал насчет заговора против Кайяма, – медленно произнес я. До меня начинала доходить степень вовлеченности Беортрика в замысел убийства. –  Я обратил тогда внимание, как ты на сходе тарханов доливал вино в золоченый череп. Это чтобы Кайям побыстрее захмелел?

– То было предложение Никифора. С самого начала своего пребывания в аварской столице он склонял Кажда разделаться с Кайямом и стать каганом самому.

Мне вспомнились слова самого Никифора насчет того, что всему на свете он предпочел бы постоянную бучу среди аваров. Когда они заняты грызней между собой, это отвлекает их от замысла двинуться на Константинополь. Гадючий карлик, должно быть, был крайне встревожен нежданным последствием своего же заговора, по итогам которого Кажд решил возобновить с королем Карлом переговоры.

– Неудивительно, что он устроил посольству засаду, – рассудил я. – Мир между каганатом и Карлом не в интересах Константинополя. Так что мне повезло, что я остался жив.

Саксонец вздохнул глубоко и горько:

– А вот здесь ты заблуждаешься. Ты, наверное, думаешь, что я наймит, готовый брать золото от кого угодно. Но убить тебя я бы не позволил.

– Рад это слышать, – невесело усмехнулся я. – Видимо, для того ты и велел мне убираться из засады.

– Зигвульф, позволь объясниться. – Голос Беортрика был мягким, умоляющим, и это было для меня не меньшей неожиданностью, чем слышать его речь на саксонском. – Никифор знает, что договор между Каждом и королем Карлом возможно лишь отсрочить. Рано или поздно мир будет заключен через другое посольство. У карлика есть иной, куда более серьезный план.

Последовала длительная пауза: мой товарищ собирался с мыслями.

– Я должен был помочь тебе бежать из засады. Именно так и никак иначе. А позже я бы воссоединился с тобой и вновь заручился твоим доверием якобы за твое спасение.

Теперь я был сбит с толку уже окончательно.

– Чертовщина какая-то. Последний раз, когда я говорил с Никифором, он внушал мне, что ты меня предал, сговорившись с Кунимундом выдать меня аварам.

В свете звезд было едва различимо, как губы саксонца угрюмо сжались.

– Никифор играет людьми, – сказал он тихо. – Использует себе во благо ложь, подлоги и недомолвки. Это выбивает его жертв из равновесия. Такое я наблюдал десятки раз.

– А как это соотносится с нашей миссией по добыче сосуда с воином? Никифору досконально известно, что нас послал архиепископ Арн. Я сам ему об этом сказал.

– Во всем этом деле с аварским золотом и сосудом Никифор усматривает возможность для себя. Если он выяснит, отчего тот сосуд столь важен для Арна, он сможет прозреть замыслы короля Карла и его советников.

– Он, по всей видимости, подозревает, что король Карл готовит некий ловкий ход, идущий вразрез с интересами Константинополя?

– Именно так он и считает.

Мне вспомнились собственные подозрения насчет Арна и его доводы для овладения золотым сосудом. Вспомнился и вечер в Падерборне, когда я предположил, что нападение на Папу Льва не было попыткой его убить. Арн меня тогда грубо осек и буквально выставил за дверь. Он что-то явно скрывал.

– В таком случае Никифора ждет разочарование, – сказал я Беортрику. – Нам с тобой никогда не узнать, почему сосуд с воином имеет такую важность. Как только я передам его Арну, история на этом закончится.

– Ты недооцениваешь Никифора. Он полагает, что наши деяния позволят ему приткнуть своего соглядатая поближе к Арну и тем, кто ходит в советниках у короля.

– Его соглядатая… – задумчиво повторил я и остановился. – Ты все еще его наушник?

– Или осведомитель, если это звучит более благозвучно. Я вижусь Никифору именно в таком свете, и потому мне было велено завоевать твое полное доверие за счет якобы спасения от засады.

Некоторое время я сидел как оглушенный. Наконец, мне достало сил вымолвить:

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

Беортрик нагнулся и что-то поднял – должно быть, веточку с травы. Он вертел ее в пальцах, пока та не хрустнула.

– Так я решил. Меньше часа назад.

– Ты говоришь загадками.

Саксонец прочистил горло.

– Дело, если хочешь, в преданности.

– Преданности мне? Да брось ты!

Прозвучало это саркастически – в общем-то, как я и хотел.

Мой собеседник не спешил отвечать. Веточка хрустнула еще несколько раз: Беортрик разламывал ее на все более мелкие кусочки. Чувствовалось, что он хочет высказать нечто, томящееся в глубине его души. В конце концов он заговорил:

– Зигвульф, в жизни каждого наступает время, когда он должен определиться, на кого ему уповать и кому верить.

Я не смог удержаться от замечания:

– Истинное доверие, думается мне, не достигается через обман.

В темноте что-то резко шевельнулось – это Беортрик сердито отбросил остаток веточки.

– Я признаю, что продавал свои услуги вначале королю Карлу, а затем Никифору. Но и у того, и у другого я впоследствии множество раз наблюдал неправые деяния: измены, коварство и двурушничество.

– Тебе надо было задуматься над этим еще тогда, – не видя смысла в сочувствии, безжалостно заметил я.

Но Беортрик упрямо продолжал, обращаясь, казалось, не столько ко мне, сколько к самому себе:

– Этой зимой я много размышлял, куда же катится моя жизнь. И получалось, что ни к чему хорошему. А вот ты сегодня примчался обратно, рискуя собственной жизнью, потому что счел своим долгом меня спасти.

Я молчал, давая ему высказаться. Но и дальнейшие его слова ясности не вносили:

– Когда был убит Кайям, его семья и род явились забрать его тело и устроить ему достойное погребение. Они от него не отступились.

Наконец, истина забрезжила в моем сбитом с толку уме. Беортрик решил довериться мне потому, что мы с ним делили пусть и дальнее, но все же родство по линии предков. Мы оба были саксонцами. А мое решение вернуться и помочь ему затрагивало то, что он считал некоей глубинной связью меж нами. И я, несмотря на все еще тлеющие во мне сомнения, ощутил в себе нечто большее, нежели простое сочувствие его словам.

– Я был совсем еще юношей, – поведал я ему, – когда мстительный феодал-сюзерен отправил меня в изгнание, объявив меня winelas guma.

Беортрик в ответ понимающе хмыкнул. Winelas guma — «человек без друзей» – понятие в саксонском мире небезызвестное.

– Но я сумел обрести себя в этой жизни благодаря тем, кто завязал со мной дружбу или же просто попытался единожды мне помочь. Отчасти я обязан в этом и удаче, – добавил я. – Но никак не своему происхождению, роду или племени. Они здесь ни при чем.

От переживаний в голосе моего спутника появилась сипотца.

– Зигвульф, ты живешь своим разумом, – откашлявшись, сказал он. – Я же продаю свои боевые навыки. Мы с тобой очень несхожи. Для меня ценности аваров наделены обоснованным смыслом.

Несмотря на опасения, я не мог игнорировать искренность в его словах.

– А если бы роли у нас переменились и в плену у славян оказался я, ты бы прискакал обратно, чтобы меня выручить? – спросил я.

– Теперь да.

Прозвучало столь четко и однозначно, что я невольно ему поверил.

– Тогда давай на этом и остановимся, – осмотрительно предложил я. – А как доберемся до Арна, то отдадим ему сосуд с воином.

Я вновь улегся, думая заснуть, но затем что-то заставило меня спросить:

– Если Никифор платит тебе как соглядатаю, то как ты думаешь передавать узнанные тобою сведения?

– Никифор сказал, что кто-то на меня выйдет.

– Есть соображения, кто именно?

– Никаких. Никифор подчеркнул, что это лицо само определит ценность сведений и будет действовать сообразно услышанному.

На осмысление этих слов у меня ушло несколько ударов сердца.

– Очень похоже на то, что это может вывести к очередному заговору. Вроде того, что устранил Кайяма, – предположил я.

Молчание Беортрика подсказывало, что он с этим согласен.

 

Глава 14

Рим Апрель, 800 год н. э.

Архиепископ Арн обосновался в Латеранском дворце. В сравнении с обветшалыми зданиями Рима состояние официальной резиденции Папы Льва было превосходным. Артель каменщиков и шлифовщиков добавляла последние штрихи к роскошному новому крылу, включающему в себя пиршественный зал с торцовой стеной, облицованной чередующимися полосами красновато-коричневого и белого мрамора. На противоположном конце дворца удалая компания мастеровых сгружала с телег кирпичи и укладывала их для поднятия туда, где ремонтировалась секция парапета. Заново вымащивалась свежими плитами площадь перед дворцом, а медная обшивка покатой крыши базилики Святого Иоанна, нависающая на заднем фоне, была аккуратно залатана.

Заехав в город вскоре после рассвета, мы с Беортриком оставили взятых внаем лошадей при конюшне и поднялись по пологому склону Целиева холма, намереваясь встретиться с архиепископом Арном. Прошло уже больше месяца с той поры, как мы пересекли Дунай и возвратились в пределы владений короля Карла. После этого мы нанесли визит в месторасположение нового маркграфа Аварской марки, которому я рассказал о желании Кажда заключить мир. Насчет сосуда с воином я, однако же, предпочел не распространяться. Я сказал, что дальше в мои обязанности входит доложиться архиепископу Арну, на что мне сообщили, что его нужно искать в Риме, где он остался после сопровождения Папы Льва из Падерборна и все еще занимался доследованием подлого нападения на Его святейшество.

– Вот оно, сбережение средств, – усмехнулся Беортрик, глядя, как двое позолотчиков, по виду отец и сын, прикладывают золотые листы к буквам какой-то надписи, высеченной в мраморе над входом новой пиршественной залы.

– Оплата, возможно, делается из присланных Карлом аварских сокровищ, – рассудил я.

Седельную сумку с сосудом я нес, перекинув через плечо. Весеннее солнце припекало, и от сумки начинало ощутимо припахивать конским потом. Жеребца и великолепную сбрую я тактично оставил новому маркграфу, запросив у него лишь некоторую сумму на дорожные расходы до Рима.

Дворец, безусловно, впечатлял. В длинном кирпичном фасаде я насчитал свыше тридцати окон и три отдельных входа, каждый со своим портиком. Там беспрестанно сновали священники и папские курьеры – туда и обратно, туда и обратно. В своих длинных черных сутанах они напоминали усердных муравьев, входящих и выходящих из своего муравейника. Центральный вход был, судя по всему, самым главным, и мы направились туда. Снаружи возле входа околачивалось с полдюжины вооруженных людей. Загорелость лиц и ширококостные руки с короткими копьями придавали им сходство, скорее, с крестьянами, чем с городскими жителями. Одеты они были кто во что горазд – принадлежность к страже выдавали только черные повязки на предплечьях. Нам эти люди преградили проход, и один из них – по всей видимости, старший, так как он был препоясан еще и черным кушаком, – строго спросил, кто мы такие и кого желаем видеть.

– Архиепископа Арна Зальцбургского, – за двоих ответил я. – Мое имя Зигвульф, а моего спутника звать Беортрик.

– Архиепископ вас ожидает? – резко спросил стражник.

– Если вы сообщите архиепископу, он нас примет.

– Ждите здесь.

Окинув подозрительным взглядом Беортрика, «черный кушак» отрядил одного из своих людей внутрь дворца.

– Это что за публика? – убедившись, что нас не слышат, вполголоса спросил саксонец.

– Милиция Папы. Они, кажется, зовутся Семейством Святого Петра. А служат как папские телохранители, – объяснил я.

– Н-да. Если Папы хватает только на это, защита у него не ахти.

– Теоретически церковной особе защита и не нужна, – напомнил я ему.

Беортрик на это пренебрежительно фыркнул.

Через несколько минут посланный возвратился с мальчиком-подростком, разодетым в яркое, дорогое шитье по последней моде. Судя по всему, это был один из родовитых отпрысков, которого родители-аристократы поместили в услужение при папском дворе в качестве первого шага по служебной лестнице, сулящей прибыль и влияние.

– Архиепископ говорит, что примет человека по имени Зигвульф, – объявил стражник.

Оставив Беортрика дожидаться снаружи, я вошел вслед за мальчиком в здание. Пройдя вестибюль, мы повернули направо и под постукиванье изящных красных башмачков моего провожатого двинулись по мраморным плитам длинного коридора. Вдоль коридора тянулись нескончаемые двери. Там, где они были открыты, виднелись клерки и переписчики, согбенные на скамьях за своими столами. Дворец вмещал в себя огромный и безудержно растущий бюрократический аппарат из крючкотворов и столоначальников, не считая частных служб самого Папы.

С очередным поворотом направо мы оказались в приемной, откуда я был препровожден в большую комнату со сводчатым потолком, где из высоких окон открывался вид на Вечный город. Обстановка там была простой и одновременно изысканной: на безупречно беленой стене эмалевое, инкрустированное серебром распятие, книжные полки из темной полированной древесины, резные стулья с вышитыми подушками в тон им и мозаичный пол. Пахло здесь свечным воском. А за просторным письменным столом, не имеющим ничего общего с исцарапанной походной столешницей в Падерборне, возвышался архиепископ Арн. Одетый в тонкой выделки сутану, он выглядел, по сравнению с последней нашей встречей, куда торжественнее. Бороду он сбрил, но наметившиеся брылья ему удачно скрывала темная щетина. При этом тяжелые костистые руки и бочкообразная грудь по-прежнему придавали ему изрядное сходство с лесорубом или каменотесом.

– Я не ожидал увидеть тебя вновь, – бросил он вместо приветствия, а мальчику хмуро велел: – Выйди, закрой дверь и смотри, чтобы нас никто не смел потревожить.

Дождавшись, когда мы останемся в комнате одни, архиепископ обратил свой суровый взор на меня.

– Ну? – изрек он.

Я открыл клапан сумки, извлек оттуда сосуд с воином и поместил перед ним на стол.

Арн несколько секунд смотрел на него непроницаемым взглядом, после чего поднял его и выставил на свет так, чтобы можно было оглядеть изображение конного триумфатора более детально.

По всей видимости, он остался доволен, поскольку поставил сосуд обратно на стол и по-прежнему непроницаемым тоном произнес:

– Если бы ты доставил его раньше, это еще могло бы составить пользу.

Во мне взыграло негодование. В самом деле, я едва не лишился жизни, пробедствовал нескончаемую зиму невольником у аварской старухи, а за это мне в уплату такая вот благодарность! Тут, думаю, любой бы озлился.

Архиепископ смерил меня тяжелым взглядом из-под бровей.

– С повинными в злодеянии я уже почти разобрался. Свою причастность они пока еще отрицают, но следственная коллегия все равно признает их виновными.

Он явно имел в виду Кампула и Пасхалия – двоих старших членов папской иерархии, устроивших нападение на Папу.

Мой собеседник вновь поднял сосуд и пытливым взглядом изучил изображение на нем.

– Что ж, может, эта вещь еще и сгодится, пусть и на более поздней стадии.

Меня особенно возмущало то, что он даже не поинтересовался, как и какой ценой я сумел добыть этот драгоценный сосуд. Напрашивался вывод, что, завладев им, Арн теперь стремится замять эту тему. Со мною он обращался, как с мальчиком на побегушках.

– Тут нужно иметь в виду и еще кое-что, – сказал я, стараясь не выдавать своего раздражения.

– Это что же? – спросил сидящий передо мной человек лениво-капризным голосом. Мне он сесть даже не предложил.

– Господин архиепископ помнит наемного солдата, которого посылал вместе со мной в Аварию?

– Если мне не изменяет память, его звали Беортрик.

– Да. Так вот, его нанял в соглядатаи греческий посол при дворе аварского кагана.

– Я уверен, что эта преданность имеет свою цену.

Внимание Арна вернулось к кипе документов на столе. Он притянул к себе тот, что лежал поближе. Еще один намек на то, что наша короткая аудиенция закончена.

– Беортрик получил указание выяснить, зачем его преосвященству был так нужен этот сосуд, и сведения об этом передать некоему византийскому лазутчику здесь, в Риме, – добавил я.

От этих слов архиепископа будто подкинуло на месте.

Его рука замерла в воздухе. Документ он бережно возвратил на стопку, а сам медленно сел, сведя перед собой на столешнице пальцы домиком.

– И что же сей византиец думает делать с данными сведениями?

Его серо-голубые глаза были как гвозди нацелены в меня из-под бровей. С застывшим как маска лицом Арн ждал моего ответа.

– Этого Беортрику сказано не было, – сказал я. – Лазутчику отводится самому решить, какие предпринять действия.

В прищуренных умных глазах архиепископа мелькнул огонек тревожного нетерпения.

– Расскажи мне без утайки, как проходила твоя миссия в Аварию, – снизошел он, наконец, до меня.

Я взялся излагать события. Арн слушал, приопустив свои тяжелые веки, которые казались высеченными из мрамора, а после того, как я закончил, еще несколько минут сидел молча. Наконец, он заговорил:

– Кампул с Пасхалием утверждают, что нападение на Льва – не их рук дело. И должен признать, что ни тому, ни другому воплотить такое нападение действительно не по плечу. А потому можно предположить, что у них были сообщники. Так что возможность повторной попытки сохраняется. – Мой собеседник почесал щетину на подбородке. – Хорошо хоть, что Папа Лев теперь надежно защищен!

Мне вспомнилось недавнее замечание Беортрика о пустяковости охраны при входе во дворец, но говорить я ничего не стал.

Архиепископ меж тем продолжал:

– Вместе с тем было бы предусмотрительно установить личность этого загадочного византийского лазутчика здесь в Риме. – Его рот скривила улыбка. – Беортрику, видимо, не намекнули, кто это может быть?

Я качнул головой:

– Ему лишь сказали собирать сведения и ждать, что на него выйдут.

Голос Арна стал жестче:

– В таком случае, Зигвульф, ты остаешься при Беортрике и доложишься мне сразу же, как только лазутчик даст о себе знать.

Возможно, теперь мне представлялся уместный момент указать, что поставленное передо мной задание я уже выполнил. Но архиепископ вел себя так, будто по-прежнему располагал всеми полномочиями от короля и имел все основания распоряжаться мной.

– Разумеется, ваше преосвященство, – сказал я.

– А заодно с этим мне нужно, чтобы ты навел все возможные справки о человеке по имени Мауро из Непи, – добавил архиепископ.

– Рим – город для меня чужой… – возразил было я, но Арн меня осек:

– Поговори со своим другом, который оказался столь полезен в твой прошлый визит.

– С бывшим папским номенклатором Павлом? Но что именно мне у него узнать про этого Мауро из Непи?

– А вот что, – проскрипел Арн. – Кампул с Пасхалием в один голос заявляли, что Мауро был как-то связан с подготовкой нападения на Папу. И вот теперь этот Мауро исчез. Узнай, где он, чтобы я мог подвергнуть его дознанию.

– Я расспрошу Павла, что он об этом знает, – пообещал я архиепископу.

– Сделай это непременно. Нельзя допустить, чтобы Папа Лев пал от руки какого-нибудь безызвестного убийцы. И не возвращайся сюда, пока не выведаешь чего-нибудь для меня полезного, чтобы я мог предпринять соответствующие действия.

На пути к двери мне вдруг подумалось: а с чего это архиепископ столь быстро и решительно пришел к выводу, что жизнь Папы Льва по-прежнему в опасности? К тому же его преосвященство так и не раскрыл, зачем ему все-таки нужен сосуд с воином. Вероятно, эти две вещи были как-то связаны меж собою.

* * *

От Виминальского холма до виллы Павла было с час пешей ходьбы, и по дороге я рассказал Беортрику, чего от нас ждет Арн. На подходе к вилле бывшего номенклатора мы увидели его у порога, занятого беседой с коренастым, средних лет человеком в пыльной тунике – возможно, садовником. Пришлось некоторое время послоняться поблизости, а когда этот человек ушел, мы подошли и были встречены с искренним теплом.

– Зигвульф, у тебя прямо-таки дар выбирать для своих визитов в Рим наилучшее время года. Когда ты прибыл? – спросил хозяин виллы.

– Да вот, прямо нынче утром, – ответил я. – Хотел бы представить тебе Беортрика – мы с ним недавно возвратились из Аварии, куда ездили по заданию архиепископа Арна.

Павел повернулся к крупному саксонцу, одной стороной лица при этом заговорщически подмигнув ему. Беортрик на секунду смутился, но затем понял, что у собеседника просто нервный тик.

– Архиепископ ваш, надо сказать, большой мастер задавать задачи, – сказал Павел саксонскому наемнику. – Нынешней зимой он весь Рим вверх дном перевернул, доискиваясь, кто там пытался разделаться с Папой Львом.

– И он уже близок к завершению следствия, – сказал я. – Но при этом возникло нечто, требующее неотложного принятия мер. А ты можешь в этом посодействовать.

Бывший папский сановник оживленно потер руки. Уже не в первый раз для себя я отметил, что мой друг истинный римлянин: любит интриги.

– Так поведай же мне, в чем суть, – обратился он ко мне. – Давайте-ка присядем там, где можно насладиться послеполуденным солнцем.

Он отвел нас от крыльца в сад, где стояли две каменные скамьи, размещенные с определенным умыслом – так, чтобы с них были видны сбереженные хозяином скульптуры.

– Ну, так чем могу помочь? – осведомился Павел.

– Кампул с Пасхалием сознались Арну, что причастны к нападению на Папу Льва, – начал я.

Бывший номенклатор уничижительно махнул рукой:

– Тоже мне новость! Об этом судачит весь Рим. Но сумел ли архиепископ вывести нить заговора к негодяю Альбину?

– Если и да, то мне он об этом не обмолвился.

Павел ухмыльнулся:

– А тот замечательный сосуд, что мы изъяли из дома Альбина, – ты разве не предъявил его Арну?

– После того как я доставил сосуд в Падерборн, он в скором времени оказался похищен.

И я поведал о том, при каких обстоятельствах исчез сосуд и как после этого складывались события в Аварии.

– Так что теперь в руках у Арна побратим того сосуда, – заключил я. – Копия оригинала.

– Будем надеяться, что на этот раз он будет стеречь эту вещь бдительней, – с осуждающей насмешкой сказал Павел. – Теперь мы и сами видим, что у латеранцев, наряду со святошами, есть и свои воры.

– Архиепископа сейчас волнуют не воры, а возможность убийства, – заметил я.

Мой друг накренил голову в явном любопытстве:

– И кто же видится жертвой?

Я рассказал о том, как Никифор нанял Беортрика, чтобы тот прояснил, отчего этот сосуд столь важен для Арна, а затем передал эти доводы греческому лазутчику в Риме.

– По какой-то причине Арн считает, что жизнь Льва снова под угрозой, – закончил я свое объяснение.

Павел скосил взгляд на дюжего саксонца, который, чуть сгорбясь и держа сцепленные ладони между колен, тихо сидел и слушал.

– Получается, ты теперь приманка, возле которой перед возможным кровопролитием всплывет тот загадочный грек, – заключил бывший номенклатор. – Все верно: на ловца и зверь бежит.

Беортрик чуть заметно кивнул.

– Ну а ты, Зигвульф? – повернулся ко мне Павел. – В свой прошлый приезд в Рим ты, помнится, лишь чудом не лишился жизни, когда сунулся с Теодором в городские трущобы. Ты-то взвесил свои риски?

– Мне с трудом верится, чтобы заговоры, которые Никифор вынашивает в Аварии, могли разыгрываться здесь, в Риме, – признался я.

Мой друг с укоризненным вздохом поцокал языком.

– Никифор, думается мне, давно уже мог отрядить своих нарочных в Константинополь вместе с докладом о смене власти у аваров и их новой политике в отношении короля франков. Ну а к докладу отчего бы не присовокупить задумки нового заговора, пусть и в общих чертах? Пока вы сюда добирались, у этого лукавца было достаточно времени, чтобы передать указания своим сторонникам в Рим. Бог весть, сколько их здесь может шастать! Я думаю, немало.

– Мало или нет – судить не берусь, только сейчас Арн дал нам более срочное задание, – сказал я. – Он хочет выследить человека, который, по словам Пасхалия и Кампула, подстроил нападение на Льва. А сейчас вдруг исчез.

– У этого человека есть имя?

– Некто Мауро из Непи.

У Павла удивленно расшились глаза.

– Тебе он знаком? – осторожно, боясь спугнуть удачу, переспросил я.

– Не сказать чтобы лично. Хотя сведения о его происхождении у меня есть. Он из мелкопоместных – в городе у него небольшое палаццо.

– То есть Арну выудить его на допрос, в принципе, несложно?

– Как раз наоборот. Зная о том, что его разыскивают, этот самый Мауро мог податься в бега, куда-нибудь в свое родовое гнездо, расположенное в Непи. Это такой городок, в двух часах к северу от Рима.

– Ну так взять его в оковы и доставить к архиепископу на дознание!

Павел нетерпеливо хмыкнул:

– Это только если послать туда за ним небольшое войско. Непи и другие мелкие городки в той округе независимы. Ими правят местные феодалы, которые не признают над собой никакой верховной власти, особенно из Рима.

– Да и ладно, – махнул я рукой. – Если этот Мауро будет оставаться у себя в Непи, он хотя бы здесь не наделает дел.

Бывший номенклатор поглядел на меня со снисходительным терпением:

– Это показывает, насколько ты все-таки мало знаешь Италию, Зигвульф. Я не удивлюсь, если через это ты хлебнешь еще немало бед.

Сперва я хотел было поднять на смех это мрачное прорицание, но меня остановила сумрачность во взгляде моего друга.

– Ты ведь это не всерьез? – насторожился я.

Павел приподнял одну бровь:

– Тебе, часом, не напомнить о Папе Константине Втором?

– Честно говоря, с трудом такого припоминаю, – признался я.

– О-о, – повел очами наш с Беортриком собеседник. – Неудивительно. Никому не нравится упоминать это имя, хотя времени прошло не так уж много. Я сам тогда еще лишь прокладывал путь наверх через лагерь латеранцев.

– Так что же второй Константин содеял такое, из-за чего имя его стесняются упоминать? – заинтересовался я.

– Избрался Папой путем насилия и коварных ухищрений.

– А что, разве это не в порядке вещей? – в явном смехе спросил я. – Ты же сам мне рассказывал, как Папа Лев раздал кому надо денег и уже через день после кончины своего предшественника сел на Святой престол! Хотя покупку трона Святого Петра вряд ли можно назвать благочестием.

Павел мою веселость не разделил:

– Константин попрал свое данное на Библии слово, использовал силу оружия и открыто надсмеялся над установленной процедурой.

Последнее, похоже, возмущало бывшего номенклатора больше всего. Он чопорно выпрямил спину и прикрыл глаза, приводя мысли в порядок.

– Любой кандидат на избрание Папой должен уже принадлежать к старшему духовенству, то есть быть по меньшей мере диаконом. Это обычай, осененный веками. – Мой друг открыл глаза и стал смотреть перед собой с сухой грустью. – Но Константин был вообще мирянином, хотя и с хорошими политическими связями на Латеранском холме. И когда Папа Павел лежал на смертном одре, этот узурпатор явился в Рим во главе вооруженного отряда. Местного епископа он устрашениями заставил постричься в монахи. Буквально назавтра этот же епископ повысил его в сан иерея, а еще через несколько часов Константин был уже рукоположен в диаконы. Спустя неделю Папа Павел преставился, Константин же посредством своих связей и влияния назначил себя епископом Рима и предстал перед народом уже как Папа и глава Церкви.

Я поглядел на Беортрика. Судя по язвительной мине, рассказ бывшего номенклатора подкреплял его невысокое мнение о вере Христовой.

– И что потом? – задал я новый вопрос.

– Потом он направил письмо королю франков, деду короля Карла, с просьбой одобрить его назначение. Но ответа не последовало. А через несколько месяцев в городе собрались противники новоявленного Папы. Они подняли вооруженную толпу, что увенчалось кровавой уличной резней. Константиновы сподвижники оказались в меньшинстве, а сам он был схвачен и ввергнут в узилище. Затем святейшество препроводили в латеранскую базилику Святого Иоанна, где церемониально содрали с него папское облачение, бросили наземь и сняли с ног туфли. После этого ему принародно, под всеобщее осмеяние, выкололи глаза и оставили валяться в сточной канаве.

Рассказав об этом, Павел приумолк.

– Картина знакомая, – кисло заметил я. – Примерно то же не так давно задумывалось для Папы Льва. Как раз тогда меня и подключили к этому делу.

– То побиение Константин пережил, – со вздохом продолжил свой рассказ мой старый друг, – и был возвращен в темницу. На последовавшем затем трибунале он отказался признать свои грехи, и тогда его упекли в монастырь. С той поры об этом проходимце ни слуху ни духу.

Тут впервые в нашу беседу вклинился Беортрик:

– А какое отношение это имеет к Мауро?

Павел обвел нас глубоким взглядом.

– Константин был один из четверых братьев, и все они участвовали в заговоре с целью узурпировать папский трон. Верховодил той кликой старший брат, титуловавший себя не иначе как герцогом Непийским. Это его наймиты пришли в Рим, чтобы усадить Константина на престол Святого Петра. А Непи и по сей день остается оплотом этого семейства. Неудивительно, что Мауро родом тоже оттуда.

Голова моя шла кругом.

– Ты полагаешь, что затевается еще какой-то заговор по свержению Льва и управляется он из Непи? – уточнил я.

– Городишко этот – доподлинный рассадник противостояния римской Церкви. Но есть и другие. – Павел схватил меня за руку. Столь серьезным я не видел его еще никогда. – В Италии Папа – нечто гораздо большее, чем просто церковник. Это фигура великой значимости, стоящая вровень с наиглавнейшими вельможами и монархами. Что бы там ни затевал архиепископ Арн, грядущая встреча с греческим шпионом – это высокая политика, и она донельзя опасна.

После глубокого вздоха я поглядел на Беортрика:

– Ты по-прежнему испытываешь желание с ним встретиться?

– Ну а как еще? – пожал тот плечами.

Уверенность саксонца меня, признаться, удивляла.

– А зачем? – задал я ему еще один вопрос.

– Я же говорил: продажей своих боевых навыков я зарабатываю на жизнь.

– Но это не одно и то же: при этой встрече ты подставляешь себя опасности, разящей без предупреждения.

– То же можно сказать и о разведчике, скачущем по вражеской земле впереди своего отряда. Именно он первым натыкается на засаду.

Мне явственно представилась картина нашего пути в Аварию – как Беортрик едет впереди через лес, как он бдительно поводит головой из стороны в сторону, все время начеку.

– Ну а когда этот самый лазутчик на тебя выйдет, что ты ему скажешь? Ведь мы с тобой и не знаем, зачем Арн прикладывал такие усилия, чтобы завладеть тем сосудом, – попытался я все же переубедить его.

Но саксонец уже вставал на ноги.

– Для себя я все решил, – коротко сказал он.

Я стал подниматься, собираясь выйти вслед за ним из сада, и Павел сказал:

– Я вижу, вас обоих не переубедить. Что ж, если вы и в самом деле хотите пройти через все это, советую вам остановиться в «Схола Англорум». Это первейшее место, где вас станет разыскивать тот грек, когда захочет установить с вами связь.

Беортрик посмотрел на меня вопросительно, и я пояснил, что «Схола Англорум» – это место, где при посещении Рима обычно останавливаются английские пилигримы.

– Это что-то вроде церкви и постоялого двора одновременно, – рассказал я. – На той стороне реки, как раз возле базилики Святого Петра. Я там уже однажды останавливался.

– К тому же эта церковь находится на максимальном удалении от Латеранского холма, – со значением добавил Павел.

* * *

Со времени моего первого визита в Рим около десяти лет назад «Схола Англорум» сильно разрослась. Тогда это была небольшая церковка с примыкающей к ней гостиницей для паломников. Церковь и гостиница остались, но теперь обросли большим, обнесенным стеной подворьем, вмещающим в себя еще и трапезную, две или три лавки и таверну, а также длинное строение, служащее общей спальней. Здесь нам с Беортриком удалось снять пару спальных закутков – по вполне сходной цене, поскольку «Схола» существовала на пожертвования английских королей. По иронии, главным благотворителем этого места был король Мерсии, ныне покойный Оффа.

В чем, вы спросите, ирония? Да в том, что именно по указу Оффы я еще зеленым юнцом был сослан во Франкию ко двору короля Карла. Интересно, что бы Оффа подумал, если б узнал, что я, некогда отвергнутый им, пользуюсь здесь плодами его щедрости. Словом, спасибо моему гонителю за приют!

Мы с Беортриком пристроились в этой обители и стали ждать. Помимо нас, на подворье проживало еще по меньшей мере три десятка постояльцев – в основном благочинные пилигримы с семьями плюс незначительное число священников и заезжих купцов. Столовались мы в трапезной, куда подавались каша, хлеб и различные сорта отварного мяса, в напоминание постояльцам о кухне их островной родины. Беортрик со своим знанием языка саксов пришелся здесь вполне ко двору. К своему вящему удовольствию, он даже сумел выторговать у кого-то скрамасакс взамен того, что остался в коварной аварской засаде.

– Ты знаешь, не могу больше, – посетовал он на восьмой день нашего пребывания в гостинице. – От всех этих священных реликвий у меня уже в глазах рябит.

Мы были последними, кто оставался сидеть в трапезной после того, как со столов убрали миски и блюда. Тот загадочный шпион, который должен был представлять греков, на связь с саксонцем так до сих пор и не вышел. А впереди был очередной нескончаемый день.

– Скоро нас с нашей притворной набожностью могут здесь раскусить, – сказал я ему.

Всю эту неделю мы расхаживали по всяким церквам, молельням и усыпальницам, разбросанным по городу. Беортрику трудно было прятать свое религиозное невежество, изображая паломника. Что же до меня, то многие церковные достопримечательности я уже посещал и раньше, так что к их религиозной значимости был равнодушен.

– А что, если никто так и не появится? – задал я нелегкий вопрос. С каждым новым днем меня пробирало все большее сомнение, что Никифор или его константинопольские хозяева все же послали весть своему человеку в Риме.

– Тогда я подряжусь в эскорт какой-нибудь зажиточной стаи пилигримов, следующих отсюда в родные края, – сказал мой товарищ.

– А до этого?

– Наймусь временно караулить вход в «Схолу».

Надо сказать, что вокруг входа на подворье неотвязно кружил рой жуликоватого рванья. Стоило кому-то из постояльцев выйти из ворот, как на него тут же набрасывались и, теребя за рукава, наперебой предлагали свести легковерного, в их понимании, иноземца с кем-нибудь из менял или торгашей. При этом плуты божились, что этот делец честен, как ангел, хотя на самом деле тот загибал сумасшедшие расценки, а нередко всучивал и откровенно поддельные монеты. Другие пытались продать – заведомо выше настоящей цены – походы к святым местам, а также поддельные реликвии, фальшивые памятные подарки и прочий мусор. В обязанности «Схолы» входило нанимать сторожей, чтобы те не давали проникнуть этим паразитам на подворье: потом, чего доброго, греха не оберешься.

– Достойная, однако, служба: стеречь от побродяжек, ворья и беспризорников постоялый двор, – съязвил я.

– Кому-то же надо это делать! – сказал в ответ Беортрик и, глядя мне поверх плеча, добавил: – Тем более что кто-то, я вижу, с этой работой не справляется.

Я обернулся и увидел круглолицего проныру. Заискивающе улыбаясь и тряся большим брюхом, он грузной утиной походкой шел к нам через трапезную. Я его узнал: это был один из проводников по святым местам, имеющий к тому же неплохой прибыток от торговли пакетиками со ржавыми железными опилками – по его словам, добытыми с оков самого святого Петра. Я просто диву давался, с какой легкостью этому толстому пройдохе удается облапошивать доверчивых паломников, с готовностью достающих для покупки этой ржави свои кошельки.

Видно, сейчас этот мошенник дал кому-то на лапу и оказался пропущен на подворье.

– О многомудрые мужи! – густым, словно мед, голосом воззвал он. – Сегодня я могу предложить вам незабвенный поход.

– Убирайся прочь! – рыкнул Беортрик. – С походами у нас покончено!

– Нет-нет, клянусь Всевышним! Это нечто доселе невиданное да к тому же совершенно новое, – принялся уговаривать нас незваный гость. – Святая могила, открывшаяся для посещений буквально со вчерашнего дня.

– Оставь нас в покое! – вспылил и я.

Разумеется, я не верил ни единому слову этой дешевой заманухи. Между тем пройдоха подошел к нам, принеся с собой запах пота и стойкий чесночный дух.

– У меня есть особое разрешение показать даже останки этого святого, – продолжил он. – Человек этот был такой святости, что при обнаружении его костей оказалось, что череп у него из простого стал золотым.

Мы с Беортриком переглянулись.

– Ну и где это место? – с напускным безразличием спросил я.

– Недалеко, о господин, – угодливо подсунулся мошенник. – Всего часок пешком, не больше.

– Встречаемся у ворот, – сказал мне мой товарищ.

Мы с проводником вышли из трапезной и пошли через подворье. Когда к нам примкнул Беортрик, я заприметил у него на поясе скрамасакс. Это не укрылось и от нашего спутника.

– Беспокоиться, господа, нет никакой нужды, – озабоченно заквохтал он. – Там, куда я вас веду, полнейшая безопасность. Клянусь всеми святыми!

От базилики мы отправились через Тибр по мосту Сант-Анджело. Наш проводник шел впереди на удивление расторопно. Вскоре мы уже гнали по лабиринту проулков, вызывающих у меня неуютное воспоминание о том, как я едва ушел от банды Гавино. А мошенник то и дело оборачивался и просил нас поторопиться, попутно заверяя, что мы не пожалеем об увиденном. Наконец, мы вышли на Виа Лата, как раз невдалеке от того места, где было совершено нападение на Папу Льва, а затем пересекли несколько проплешин disabitato с рухнувшими строениями и монументами, поросшими сорными кущами. Мы провели в пути уже больше часа, когда над нами, наконец, проплыла арка Соляных ворот с полуосыпавшимися одинаковыми башнями, и мы таким образом оказались за пределами древней городской стены, с ветшающих кирпичей которой слой за слоем сходила штукатурка.

– Куда ты нас ведешь? – уже рассерженно спросил я.

День был будний, и по Соляной дороге лишь изредка погромыхивали телеги, возвращаясь с городских рынков в пригородные хозяйства.

– Идемте, господа, идемте! – вместо ответа снова поторопил проводник. – Осталось всего ничего.

Наконец, слева у дороги, примерно в миле от города, замаячил небольшой холмик. Одна сторона у него была как будто отбита – казалось, что там находилось что-то вроде небольшой каменоломни. Проводник свернул с дороги и повел нас к тому месту тропой, вьющейся меж мелкими валунами и камнями в сорняковой поросли. Когда мы подошли ближе, стало ясно, что я принял за каменоломню остатки древнего погребения, где верхние камни были уже давно растасканы или развалились сами собой. По центру темнел низкий проход, прорубленный в каменной толще.

– Ну вот, господа, – с торжественностью в голосе объявил проводник. – Перед вами вход в священную усыпальницу благого Памфила!

Ни о каком святом Памфиле я прежде не слышал, а уж Беортрик и подавно. В приветливых лучах послеполуденного солнца местность смотрелась мирно и безмятежно.

– Веди, – кивнул я проводнику.

– Мои господа, – забеспокоился тот, – показывать захоронение я могу только поочередно: сначала одному, затем другому. Там дальше проход слишком узок.

Я глянул на саксонца. Он хладнокровным движением подвинул скрамасакс ближе к своей правой руке.

– Буду ждать тебя внутри за входом, – сказал я своему спутнику.

Проход был таким низким, что Беортрику пришлось пригнуться. Мы находились в пещере с десяток локтей в поперечнике и вдвое больше в глубину: можно было коснуться свода, протянув вверх руку. Свет сзади показывал, что пещера эта естественного происхождения. Стены ее были неровными, а потолок искусственно поднят: на нем четко виднелись следы от резца.

Проводник, нагнувшись, приподнял на полу возле входа кусок мешковины. Оттуда он вынул два факела из промасленной пакли, обмотанной вокруг деревянных древков. Мешковина, похоже, была помещена здесь совсем недавно, как и зажженный глиняный светильник в стенной нише.

От огня светильника проводник запалил оба факела, один из них протянув Беортрику.

– Итак, – напомнил толстяк, строго взглянув на меня, – заходим по одному. Долго находиться мы там не будем. Сначала идет он, затем ты.

На моих глазах он тронулся в недра пещеры, где вниз, в темноту, уходили ступеньки лестницы. Вскоре он скрылся из вида, а за ним постепенно исчез и Беортрик.

Я досчитал до ста, после чего пододвинулся к ступеням и встал, прислушиваясь. Слышно ничего не было. Максимально тихо и медленно я начал спускаться – плавными осторожными шагами, ощупью ведя ладонью по каменной поверхности. Довольно скоро я очутился в полной, непроницаемой темноте. Я продолжал спускаться вниз – гораздо глубже, насчитав уже шестьдесят четыре ступеньки, – пока стена слева не закончилась и моя рука не нащупала пустое пространство. Возможно, я находился в древних катакомбах и добрался до ведущей вбок галереи. С большой осторожностью я протянул руку непосредственно перед собой – опять пустое пространство. Я на ощупь вытянул ногу и почувствовал, что лестница внизу еще не закончилась. Когда я снова вслушался в тишину с затаенным дыханием, мне показалось, что откуда-то слева до моего слуха доносятся слабые звуки.

Я решил пойти вдоль галереи и повернул в нее. Воздух был прохладен, с затхлым сыроватым запахом. Я ступал вперед, по-прежнему расставив руки, опасаясь, что могу шагнуть в пустоту. Коридор был не больше пяти локтей в ширину, и мои растопыренные руки легко охватывали его от стены до стены. Пальцы скользили по каменным поверхностям, гладким и шероховатым. Судя по всему, я проходил вдоль череды выбитых в камне ниш, в которые клались останки умерших и которые затем заделывались камнями и раствором. Под ногами тихонько похрустывал толстый слой пыли вперемешку с каменной крошкой и осколками.

По всей видимости, я прошел с полторы сотни шагов, когда впереди, наконец, забрезжил проблеск света. Мои глаза привыкли к темноте настолько, что этого скудного света было достаточно, чтобы я приблизился к той части галереи, где она расширялась, образуя подобие небольшой палаты. Дальше подземный переход снова уходил во тьму. Получалось, что место поворота я угадал верно: сбоку у входа в палату стоял в ожидании проводник с факелом.

Дюйм за дюймом я приближался, прижимаясь к стене, и при этом оставался в тени. Когда мое дальнейшее продвижение стало слишком опасным – мошенник уже мог заметить меня, я остановился и вслушался. Из темноты за спиной проводника доносился голос на неторопливом, разборчивом франкском. Форма галереи и каменные стены способствовали тому, что звук четко разносился повсюду, хотя сам говорящий был чересчур далеко и я его не видел. И тут сердце у меня екнуло. Голоса я не распознавал, но различал в нем характерный акцент – тот самый, что слышал у тех двоих, что подкараулили меня в Падерборне и намяли бока при допросе насчет золотого сосуда.

Простоял я от силы пару минут. Я не хотел допустить, чтобы меня обнаружили, а Беортрик и так рассказал бы мне о человеке, с которым сейчас встретился. Так что я повернул вспять и пробрался по галерее до ступеней лестницы, по которым поднялся обратно к входу. Здесь я вскоре и дождался возвращения проводника и саксонца.

– Теперь милости прошу, – пригласил меня толстяк. Беортрик протянул мне факел.

– Спасибо, не надо, – отказался я. – У меня боязнь замкнутых пространств.

Переубеждать меня наш спутник не стал. Он взял факел саксонца и погасил его вместе со своим, после чего упрятал их под мешковину и вывел нас обратно на солнечный свет.

– Назад мы доберемся сами, – твердо сказал я ему.

Судя по тому, что цену за свои услуги этот человек запросил весьма скромную, платеж, причем весьма неплохой, был сделан ему загодя. Не стал он спорить, и когда я сказал, что заплачу всего половину.

– Ты не предупредил меня, что гробница находится так глубоко под землей. А у меня страх замкнутых пространств. Так что твоим услужением воспользовался лишь один из нас, – заявил я сердито.

Вместо ответа толстяк полез в карман и вынул оттуда мелкий глиняный бутылек.

– Господин мой, пускай ты не видел самого захоронения святого, но эту вот реликвию ты должен взять с собою непременно. В этой бутылочке святое масло из светильника, что горит пред усыпальницей. И масло это наделено чудесными свойствами. Огонь в сем светильнике не угасает, даром что масло туда никогда не доливается.

– Что лишь еще более чудесно, если учитывать, что ты это масло подворовываешь, – сказал я.

– Цену за него я прошу крайне умеренную.

Когда я отказался, проводник смиренно пожал плечами, развернулся и пошагал обратно к городу.

Дождавшись, когда он отдалился на достаточное расстояние, я спросил Беортрика:

– Ты увиделся с тем человеком?

– Да, только он стоял на расстоянии, и разглядеть его лица я не мог. Роста он высокого. Стоял в тени, а на голове у него была меховая шляпа, завязанная под подбородком. Так что лица было почти не видать.

– Он спрашивал о сосуде с воином?

– Я сказал ему, что ничего не разузнал. Затем он задал вопрос, показавшийся мне странным: видел ли я когда-либо своими глазами Папу или короля Карла. Я сказал, что короля несколько раз видел в отдалении, а вот Папу нет. После этого он сменил тему.

– А чем закончился ваш разговор?

– Он сказал, что мне от него, возможно, предвидится работа. Но решение об этом не за ним. Очень скоро он выйдет на меня снова, и я должен буду на день-два оставить Рим.

Слова Беортрика меня озадачили – более того, вселили смутную тревогу. Король Карл находился в далекой отсюда Франкии, и я не мог установить четкой связи между ним и Папой Львом в Риме. Единственными свежими новостями, которые я мог сообщить архиепископу Арну, было то, что Павел поведал мне о Мауро из Непи.

* * *

– Так ты его лица не разглядел? – спросил Павел.

Наш обратный путь в «Схолу» пролегал невдалеке от виллы моего друга на Виминальском холме, и я решил, что нам не мешало бы еще раз проведать отставного номенклатора. Глядишь, удастся вызнать что-нибудь новое после нашего визита в усыпальницу Святого Памфила.

Втроем мы собрались в комнате, где Павел держал свою коллекцию свитков, и здесь Беортрик завершил описание своей беседы в катакомбах.

– Тот человек говорил на франкском с весьма заметным акцентом, – сказал я между прочим.

– И как он, интересно, звучит? – заинтересовался хозяин дома.

Я, как мог, исполнил роль имитатора, и видимо, что-то у меня получилось, поскольку Павел моментально определил:

– Значит, это был кто-то из Беневенто. У них там своя манера разговаривать, с эдакой легкой гнусавинкой.

Беневенто, пояснил он, это город в четырех-пяти днях верховой езды к юго-востоку от Рима. Власть там сосредоточена в руках влиятельного семейства аристократов – примерно как в Непи, где всем заправляет герцог.

– Но на этом сходство исчерпывается, – заключил Павел с ноткой почтительности. – Хозяева Беневенто именуют себя принцами, и тому есть основание. Они имеют огромные земельные владения, свой суд, даже чеканят свою монету. Если то, что происходит в Риме, как-то связано с Беневенто, то вам надо быть очень-очень осторожными.

Мне припомнилось его недавнее замечание о том, что сан Папы стоит вровень с титулами сиятельных вельмож и королей и что папские интриги чреваты немалым риском.

– А отчего беневентинцы проявляют интерес к Беортрику? – спросил я своего друга.

Тот удостоил меня долгим взглядом, как бы намекающим: а ты вот сам подумай!

– Что нашему загадочному господину в меховой шляпе известно о Беортрике и зачем он спрашивает, видел ли тот когда-нибудь своими глазами Папу? – подсказал он.

– Чтобы Беортрик мог взглядом определить Папу, когда его увидит, и… – Голос мой замер, и я с усилием сглотнул слюну враз пересохшим горлом, осознав всю громадность этого намека.

Между тем Павел с обыденной невозмутимостью продолжал:

– Здесь, в Риме, Беортрик никому не известен. Он прибывает, по сути, с места успешного убийства иноземного властителя и, смею добавить, – сделал он легкий кивок в сторону саксонца, – имеет вид человека, умело владеющего оружием.

Молчавший до этой поры Беортрик задал, в свойственной ему манере, практический вопрос:

– А беневентинцы могут замыслить покушение, схожее с тем, что устроил Кажд?

– Если им это не по силам самим, они найдут помощь внутри Рима, – заверил его бывший номенклатор. – Ибо в городе есть множество тех, кто был бы рад избавиться от Льва и взял бы на себя проработку практических деталей.

– Тогда я должен срочно предупредить архиепископа Арна! – засуетился я.

Павел нахмурился:

– Для начала не мешало бы убедиться, что Беортрику и в самом деле прочат роль наемного убийцы.

– Ну а если так оно и есть?

– Тогда вы будете в состоянии предотвратить любое замышляемое покушение. – Отставной номенклатор заметил, что я с неохотой принимаю его точку зрения. – Ты забываешь, что Меховая Шляпа спрашивал Беортрика и насчет знакомства с внешностью короля Карла.

Мне было сложно внимать доводам Павла. Быть может, он усматривал интриги и заговоры там, где их на самом деле не было.

– Но ты ведь не считаешь, что беневентинцы и их союзники могут покуситься в том числе и на короля? – отозвался я с сомнением.

Павел пожал плечами:

– Есть и такая вероятность. Так что лучше держать в сердцевине заговора Беортрика, чем вынуждать беневентинцев и их союзников обратиться к какому-нибудь неизвестному головорезу, который будет у нас вне поля зрения.

Но я все еще колебался.

– Если что-то пойдет не так и Беортрик раскроется, его убьют. Я знаю таких людей. Жалость им неведома.

– О себе я позабочусь сам, – резко сказал саксонец.

Оставалось лишь уповать, что эти слова обусловлены не просто гордыней.

Павел удостоил меня холодной улыбкой.

– Я уверен, Арн это одобрит. Если уж на то пошло, это ведь он предложил использовать Беортрика для выманивания греческого шпиона на свет.

О том, что задумка архиепископа не увенчалась результатом, на который он рассчитывал, бывшему номенклатору напоминать не стоило.

– Я не вижу, как все это может быть связано с золотым сосудом, – признался я.

– Я тоже, – коротко сказал Павел.

Затем он поглядел за окно. До захода солнца оставалось не больше часа.

– Если вы хотите вернуться в вашу обитель до темноты, то вам лучше отправляться сейчас, – предупредил нас хозяин виллы.

 

Глава 15

Шли дни, на протяжении которых Беортрик неистово внушал мне, что воплотить замысел Павла должен именно он, хотя конечный исход вызывал у меня нелегкие сомнения. Но всякий раз, когда я пытался обсудить свои доводы с саксонцем, тот отказывался рассматривать любые другие альтернативы. Единственным, на что мне удалось его склонить, было то, что, по мере возможности, он будет включать в цепочку действий меня. В конце концов за всеми этими спорами и обсуждениями мы изрядно поднадоели друг другу, тем более что ожидание в «Схоле» пока не приносило никаких плодов. Между тем минул целый месяц, и каждый день был жарче и дольше предыдущего: что поделать, весна неудержимо перерастала в лето, и наша церковная обитель становилась все более тесной и душной. Долгие часы я бесплодно размышлял, существует ли какая-то связь между аварским сосудом и угрозой Папе Льву. Не раз я мысленно решался отправиться на Латеранский холм и – будь что будет – доложиться архиепископу Арну, но в последний момент всякий раз откладывал это решение. Архиепископ требовал сведений, по итогам которых он сможет действовать, а их я ему предоставить не мог.

Между тем безделье обрыдло Беортрику настолько, что он зачастил по окрестным тавернам, где беззастенчиво ел и пил, а однажды взял и возгласил прямо в трапезной «Схолы», что больше не в силах битый час бубнить молитвы перед тем, как на столе появится скудная, постная пища. Раздражало его и пение паломников, бредущих ватагами на молебны в большой базилике Святого Петра. Наша обитель располагалась как раз вдоль пути религиозных процессий, и потому у нас не было никакой возможности избегать псалмов, гимнов, а также рьяных выкриков блаженных, беспрепятственно проникающих через стены подворья. В силу своей язвительности Беортрик не раз начинал нарочито фальшиво подвывать всем этим песнопениям, да еще и глумливо комментировать особо страстные вопли флагеллантов или же орать, чтобы святоши прекратили весь этот гвалт.

И вот в середине июня, как раз когда я размышлял, что нас непременно выставят из «Схолы» за недостойное поведение Беортрика, он по возвращении с ужина в таверне сообщил, что срок нашему ожиданию вышел. В таверне к нему подсел некий незнакомец, который сказал ему собирать пожитки, так как завтра с рассветом ему предстоит распрощаться с подворьем.

– Это был тот же человек, что разговаривал с тобой в катакомбах? – спросил я с надеждой.

– Нет. Этот был ниже ростом, хотя акцент у него примерно такой же. А на рукаве еще и нашита какая-то эмблема, что-то вроде ливрейного знака. Чей-то слуга, наверное.

– А откуда он тебя знает, он сказал, хотя бы намеком?

– Нет. На франкском он говорит так себе. Из его слов я понял, что отсутствовать буду несколько дней, а сюда, скорее всего, не вернусь.

– Ты, надеюсь, сказал ему, что вместе с тобой иду и я?

– Пробовал – сумел донести это до него на языке жестов. Вид у него был не сказать чтобы довольный.

К моему облегчению, смуглый, с неприветливым лицом человек, ранним зеленоватым утром встретивший нас у ворот, держал в поводу трех коней. Прилаживая на круп предназначенного мне животного переметные сумы, я ловил на себе недоверчивый взгляд нашего провожатого. Как только мы взобрались в седла, он двинулся впереди размашистой рысью, и довольно скоро мы выехали по пустым звонким улочкам из города и двинулись по предместьям, еще подернутым дымкой утреннего тумана. Было видно, что дорога, по которой мы держали путь, насчитывает множество веков. Первые несколько миль мы проезжали мимо величественных античных гробниц, проплывающих вдоль обочин одна за другой. Вероятно, усыпальницы были сооружены в память о знатных усопших времен еще Римской империи. Большинство этих мавзолеев находилось в плачевном состоянии, а те, что более-менее сохранились, были преобразованы местными земледельцами в амбары и скотные дворы. По расположению утреннего солнца можно было судить, что движемся мы на юго-восток, хотя наш провожатый ни словом не обмолвился о том, куда мы едем и кто нас там встретит. Он ехал, поджав губы, и не обращал на нас никакого внимания: попытка с ним заговорить наверняка уперлась бы в строптивое молчание, так что я и не пытался этого сделать. К полудню мы остановились на постоялом дворе взять воды и напоить лошадей, и здесь я спросил мальчишку-прислужника, что это у нашего провожатого за эмблема на рукаве – грозный вепрь. Мальчишка посмотрел на меня, как на недотепу. Оказалось, что вепрь был фамильным гербом принцев Беневенто. В общем, такого ответа стоило ожидать.

По словам Павла, город Беневенто находился в четырех-пяти днях пути от Рима, так что меня несколько удивило, когда на третий день наш провожатый свернул с главной дороги. Со времени отъезда из Рима пейзаж вокруг мало изменился: все те же приятные глазу покатые холмы с оливковыми рощами и фруктовыми садами, явно превосходящие числом распаханные оратаями поля. Большинство жителей здесь предпочитало селиться в небольших домиках на вершинах холмов, засаживая отроги виноградниками.

– Куда это он нас, интересно, тащит? – задал вопрос Беортрик.

Провожатый ехал впереди по тропе, идущей через оливковую рощу. Земля внизу была настолько мягка, что поглощала стук конских копыт, а воздух вокруг звенел от птичьего щебета вперемешку с жужжанием и стрекотом насекомых, оживленных теплым послеполуденным солнцем.

– Понятия не имею, – ответил я. – Видно, мы приближаемся к беневентийским предместьям. Помнишь вчерашнюю ночевку на постоялом дворе? Наш молодец не заплатил за ночлег ни монетки, а лишь показал свою эмблему.

– Немудрено, что хозяин был такой мрачный, – отозвался саксонец.

Постепенно тропа становилась все круче, а оливы сменились густым буковым лесом. Лошади пошли медленней: из-за крутизны склона им теперь приходилось искать копытами опору. Вот деревья закончились, и мы выехали на плоский гребень холма, где на скудноватом пастбище пас небольшую отару пастух. Оглядываясь на пройденный путь, я разглядел далеко внизу извилистую ленту дороги, с которой мы съехали. Беортрик держался в нескольких шагах впереди. Заслышав его сдавленно-смятенный стон, я поспешил его нагнать. Оказывается, он глазел вперед, туда, где тропа упиралась в площадку перед несколькими строениями, над которыми возвышалась колокольня.

– Да сколько ж можно, – пробурчал он, – опять монастырь!

Встретили нас не сказать чтобы радушно. Из своей сторожки навстречу вышел привратник, который, жестом велев нам остановиться, послал в монастырь подручного, вернувшегося в сопровождении двоих вооруженных людей, одетых в уже знакомые нам беневентийские ливреи. Здесь они взяли нас под свой надзор и обыскали на предмет скрытого оружия – скрамасакс с Беортрика предварительно сняли, отдав на хранение привратнику. После этого нас через двойные двери ввели в монастырь, где мы по протяженной лестнице поднялись на просторный передний двор. Было ясно, что этим людям дан приказ не показывать нас никому из монашеской братии: нас торопливо провели позади здания, где пахло пекарней, и через несколько шагов завели в первый же проход.

– Какое местечко под нас подготовили – загляденье! – язвительно сказал Беортрик, бросая свои седельные сумки на пол похожей на келью комнаты, куда нас завели. Слышно было, как на плотной низкой двери задвинулся засов. Мы оказались взаперти.

Я огляделся. В комнате находились два топчана, трехногий табурет и стол с чашкой и глиняным кувшином. Рядом с кувшином кто-то оставил каравай хлеба и полкруга сыра.

– Ну что, не голодать же, – сказал Беортрик, разламывая напополам каравай и сыр. Затем он смачно надкусил свой кусок: – М-м, неплохой! Овечий. Попробуй.

Свет и воздух проникали в помещение из единственного оконца под потолком. За занавесью, прикрывающей стенную нишу, слышалось тихое посвистывание. Я подошел и отдернул ткань. В алькове было предусмотрено отхожее место: дыра в полу, в которой и свистел ветер. Через дыру виднелся почти отвесный, в полсотни локтей, обрыв. Вернувшись в келью, я подставил табурет к окну и, взобравшись на него, выглянул наружу. Как я и предполагал, монастырь гнездился на краю крутого обрыва. Наша комната смотрела в пустоту, а далеко внизу, насколько хватало глаз, тянулись лесистые холмы и тенистые долы.

Я подошел к двери и прислушался – тишина. Тем не менее меня беспокоило, что наши разговоры здесь могут подслушиваться.

– Перестань, не суетись, – сонно-беспечным голосом сказал мне Беортрик. – За нами сюда придут и заберут, как только будут готовы.

– Когда, по-твоему?

Саксонец неторопливо пожал плечами и провел рукой по волосам – длинным и светлым, давно уже отросшим после аварского плена.

– Может, когда стемнеет, – предположил он.

После этого мой спутник растянулся на одном из топчанов, откинул голову на войлочный валик и закрыл глаза. Вскоре он уже спал. Я же по-прежнему беспокойно расхаживал из угла в угол.

Тишина угнетала. Внешняя стена нашего узилища была толщиной не менее четырех локтей, и то же самое можно было сказать и о внутренних перекрытиях. Они отгораживали всякий шум, так что слышны были только мои шаги по половицам, хрипловатое посапывание Беортрика во сне и слабый, полый посвист ветра в дыре отхожего места. Мертвящая пустота имела что-то общее с теми заброшенными склепами на выезде из Рима. С тягостным чувством мне подумалось еще об одном монастыре – том, что находился в предгорьях Альп. Там я имел несчастье впервые повстречать Альбина, распорядителя папского двора. Неужели мне вновь доведется с ним встретиться? Если да, то он, безусловно, меня узнает. А это конец и для меня, и для Беортрика. В живых нас не оставят.

По мере того как тянулись часы, мое волнение возрастало. Я чувствовал себя уязвимым и беспомощным, не ведая, где мы и отчего нас так и не доставили в Беневенто. Само собой, беневентинцы были не единственными, кто хотел бы видеть Беортрика, а догадаться, с кем они состоят в союзе, не было никакой возможности. Надо, определенно надо было подробней расспросить Павла об устройстве италийской политики. Неуверенность висела на мне тяжкими веригами, и я полностью утратил чувство времени. В монастыре нас упрятали так глубоко, что не было слышно даже отбивающего часы церковного колокола, возвещающего обедню и вечерню – либо монахам здесь не нужна была колокольня для отмеривания времени. Свет дня в оконце давно уже угас, когда послышался лязг отодвигаемого засова. Вошли двое вооруженных людей, оба в беневентийских ливреях. Третий мужчина стоял в коридоре с факелом. Это были уже не те, кто привел нас сюда. Нас вновь обыскали на предмет спрятанного оружия, после чего вывели из кельи на открытый воздух. Повели нас куда-то направо, снова за наружной стеной монастыря, чтобы никто не видел. Справа в звездном свете отдаленно темнела громоздкая, высокая крыша базилики. Коротким лестничным пролетом нас провели куда-то на верхний ярус, где открывался вход в небольшое строение, заполняющее пространство между базиликой и внешней стеной. Трепещущий язык огня от факела падал на мелкие узкие кирпичи вроде тех, что образовывали городские стены Рима. Похоже, здание, куда мы входили, было очень старым.

Сопровождающий с факелом постучал в закрытую дверь, и едва она открылась и мы ступили внутрь, как она за нами захлопнулась. Мы находились в подобии небольшой, попахивающей плесенью передней, которую кое-как освещали три или четыре факела в стенных скобах. Пол покрывала крупная желто-коричневая плитка – такая истертая, что по центру она была слегка вогнута. Вдоль стен располагались простые, темные от возраста скамьи, бледные прогалины штукатурки над которыми указывали места, где раньше, по всей видимости, висели полотна. Можно было с большой долей уверенности сказать, что это была прихожая перед изначальной монастырской часовней.

Беортрик проявлял чудеса самообладания. Не обращая никакого внимания на караул, он прошел к одной из скамей и непринужденно сел, скрестив на груди руки. Я последовал его примеру.

– Интересно, сколько нас тут продержат, – произнес я вполголоса – разумеется, на саксонском, за что тут же был одернут свирепым «Тихо!», брошенным одним из караульных (или другим каким словом: он говорил на местном диалекте). Я покорно сел на скамью, по возможности избегая встречаться глазами с ним и его товарищами.

Прождали мы примерно с полчаса. При этом время от времени до нашего слуха доносились обрывки какого-то, судя по повышенным тонам, спора с противоположной стороны двери в глубине строения. Наконец, дверь отворилась, и оттуда выглянул тот угрюмый слуга, который доставил нас сюда из Рима. Властным жестом он поманил нас внутрь. Стараясь держаться в паре шагов позади Беортрика, как второй по значимости, я вошел вслед за ним в просторную комнату с высоким сводчатым потолком. Комната утопала в глубокой тени, хотя по стенам угадывались очертания стрельчатых окон. На дальней стене впереди виднелась фреска с распятием, на которой некий бородач в монашеской рясе и с нимбом вокруг головы горбился на коленях у подножия креста. Во многих местах куски краски на фреске отшелушились, то, что осталось, выцвело, а кроме того, на изображении виднелись потеки воды, годами струившейся по нему сверху. У монаха было имя, прописанное внизу, но, как я ни напрягал глаза, попытка прочесть его не удалась: буквы потекли, причем некоторые из них смыло полностью. Мы, вне всякого сомнения, находились в часовне, ныне уже заброшенной, поскольку монахи построили себе большую базилику, которая как раз и примыкала к этому строению.

Вся первоначальная церковная утварь была отсюда убрана, а там, где когда-то находился алтарь, стоял стол, за которым восседали четверо. Мой взор сразу же привлек тот из этой четверки, кто сидел непосредственно напротив нас. Это был мужчина лет сорока-пятидесяти на вид, с длинными темными волосами до плеч, обрамляющими костистое лицо аскета с проницательно прищуренными глазами. Одежда на нем была богатая: парчовая красновато-золотистая мантия с меховой опушкой воротника и манжет, скрепленная у горла золотой брошью в россыпи драгоценных каменьев. Отсвет свечей в двух канделябрах, расставленных по краям стола, переливчато играл на крупном рубине перстня, унизывающего его правую руку. Уже перед тем, как этот человек заговорил, я понял, что он здесь за старшего.

– Это ты Беортрик? – спросил он моего спутника.

В его медленном, выверенном франкском угадывался беневентинский акцент. Перед нами, по всей видимости, находился не член правящего семейства, а, скорее, высокопоставленная особа из здешнего суда.

– Я, господин, – с наклоном головы, но твердо ответствовал Беортрик.

Взгляд вельможи обратился на меня, стоящего в двух шагах позади рослого саксонца.

– А ты кто таков? – с сумрачным неприступным величием изрек он.

– Мой помощник, господин, – вместо меня ответил мой товарищ.

– Что еще за помощник?

– Он был при мне, когда каган аваров наслаждался своей последней трапезой, – ответил Беортрик.

Чувственные, капризно опущенные уголками вниз губы вельможи едва заметно улыбнулись.

– Расскажи мне об этом, – сказал он.

Пока Беортрик вел рассказ о заговоре против Кайяма, мне представилась возможность разглядеть остальных сидящих за столом. Все были богато одеты, и у всех был непререкаемый вид людей, привыкших повелевать, а не подчиняться приказам. Наряду с этим меж ними угадывалось напряжение. Некто тучный, с мясистыми плечами и седенькой бородкой, что сидел слева от беневентинского вельможи, был, судя по всему, его заместителем. Еще один человек, кислолицый сутулый старик с набрякшими мешками под глазами и жидкими прядками седины на почти голом черепе, был чем-то явно недоволен. Не сводя со своих собеседников подозрительных глаз, он молча грыз ноготь. Напротив него сидел священник – сухолицый, невысокий, со впалыми щеками, покрытыми грязно-серой щетиной и красной сеточкой прожилок. На вид ему тоже было лет пятьдесят, и, судя по ерзанью на стуле, чувствовал он себя неуютно. Вместо того чтобы смотреть на собрание, этот человек пялился в какую-то точку поверх голов сидящих. Слова Беортрика он, похоже, разбирал с трудом.

Когда саксонец закончил описывать свержение Кайяма, первым заговорил старик:

– Откуда тебе знать, что он говорит правду? – просипел он в сторону вельможи, отнимая палец ото рта и сплевывая ноготь.

Вопрос он задал на латыни, вероятно полагая, что мы с Беортриком его не поймем. Спесивый вид и бледность кожи, отличающая его от смуглых беневентинцев, наводили на мысль, что это аристократ, прибывший из Рима.

– Мы сошлись на том, что на этот раз не будем привлекать сосватанный тобой уличный мусор, – ровным голосом ответил ему беневентинский вельможа, подтверждая тем самым мою догадку. Говорил он тоже на латыни.

– А если и эта попытка сорвется? – наседал старик. – Что тогда?

– Тогда в следующий раз будем действовать еще решительней.

После этого старый житель Рима обратил свою хмурость на меня. Глаза у него были синевато-серыми, а над губой, в углу рта, выдавался не то чирей, не то бородавка.

– Уведите этого отсюда, – потребовал старик, кивнув на меня. – Хватит нам и одного забойщика.

Мне хватило благоразумия сохранять неподвижность лица, как будто бы я не понимаю сказанного, и я сделал вид, что растерялся, когда слуга-беневентинец бесцеремонно ухватил меня за руку и вывел прочь из комнаты обратно в переднюю.

Под враждебными взглядами караульщиков я сел на скамью и попытался воссоздать в памяти наружность той четверки за столом. Ростом все они были ниже греческого лазутчика в Риме, отчего я сейчас был разом и разочарован, и благодарен судьбе. Разочарован тем, что не смог как следует разглядеть его лица, а признателен за то, что его здесь не оказалось, иначе бы он, вспомнив то избиение в Падерборне, неминуемо бы меня признал. Надменный старик за столом был, скорее всего, из римской фракции аристократов, желающей устранить выскочку-Папу, которого она считает зарвавшимся простолюдином. Священник же оставался загадкой. Если это настоятель монастыря или начальник монашеской братии, то на собрании этот человек мог присутствовать на правах хозяина данной встречи. Хотя, если вдуматься, он мог представлять здесь и латеранцев, а значит, быть активно вовлеченным в заговор против Его святейшества.

Спустя недолгое время из двери показался Беортрик. В одной руке он нес за тесемку мешочек из сафьяна. Не говоря ни слова, саксонец мотнул мне головой – мол, иди следом, – после чего решительным шагом двинулся мимо караульщиков к наружной двери. Обратно в келью мы возвращались молча, в сопровождении караульщиков, которые держались довольно почтительно, но на ночь снова заперли нас на засов. Лишь когда звуки их шагов стихли в отдалении, я отважился заговорить, и то лишь шепотом.

– Что ты узнал? – спросил я.

– Избавиться от Льва они настроены всерьез, – ответил мой товарищ на саксонском. – Дали мне задаток в сто солидов и посулили вчетверо больше, когда он окажется в гробу.

В подтверждение своих слов Беортрик приподнял тонко звякнувший кошель.

– И как ты должен будешь осуществить убийство?

– Своими силами. Обязательное условие: действовать я должен в одиночку, без сообщников.

– Это потому, что в прошлый раз они наняли банду головорезов, но те не справились.

– Я сказал: для того чтобы покушение удалось, меня надо снабдить подробными сведениями о передвижениях моей цели. А также я должен узнать, насколько сильна его защита.

– А они?

– Они уже указали место, где я смогу подобраться к Папе без охраны.

– И где оно?

– Называется Форум Нервы. Судя по всему, это где-то в центре города. Разумеется, я настоял, что должен вначале сам его осмотреть.

– А по времени?

– Не указали. Сказали только, что свяжутся со мной, когда все будет уже подготовлено.

Саксонец встряхнул кошель, монеты в котором глухо звякнули, а я в это время раздумывал над его словами. Складывалось впечатление, что нападение на Льва было частью некоего гораздо более обширного замысла.

– Кто, по-твоему, тот желчный лысый старик с бородавкой на губе? – поинтересовался я.

– Он со всеми общался на латыни, на которой я знаю лишь пару фраз. Тем не менее я думаю, что он требовал расправиться с Папой самое позднее к октябрю.

– И что ему ответили?

– Человек с рубиновым перстнем дал ему ответ, но я не понял какой. А после этого он обратился к старому монаху с посохом, как бы удостоверяясь в собственной правоте.

– Старый монах с посохом? – спросил я удивленно. – Что-то я такого не замечал!

– Он приковылял через боковую дверь вскоре после того, как ты ушел. У меня ощущение, что на встречу он явился раньше, чем его ждали, и я не должен был его видеть. Он стоял в тени и слушал.

– Ты говоришь, он ковылял?

– Передвигался с явным трудом. Или от старости, когда изношены суставы, или оттого, что уже напрочь отказали глаза. Из-за полумрака я толком не разобрал.

Жаль, что у меня не получилось задержаться в комнате настолько, чтобы взглянуть на того пожилого монаха! С обмиранием сердца я вдруг вспомнил рассказ Павла при нашей последней встрече – о том, как с помощью оружия на трон Святого Петра воссел некто Константин Второй, которого туда успешно продвинул его брат, герцог Непийский. В Латеранском дворце самозванец продержался до тех пор, пока его оттуда не свергла фракция противников. Но и тогда, после публичного низложения и побиения, Константин отказался признать в своих действиях злой умысел, утверждая, что он и есть истинный глава Церкви. В конечном итоге его выслали из Рима… в монастырь. Напрашивалось умозаключение, основанное опять же на рассказе Павла, который в ту пору был молодым папским сановником. По хронологии выходило, что Константин наверняка жив и поныне. Что же касается теперешнего заговора, то в нем опять был задействован кто-то из Непи – человек по имени Мауро. Словно молния, меня парализовала острая догадка: этот шаркающий старый монах, слушающий обсуждение заговора по устранению Льва, мог быть не кем иным, как самим Константином, в прошлом самозваным Папой.

Вот теперь-то я, наконец, доподлинно располагал ценными сведениями, которые необходимо изложить архиепископу Арну, и чем скорее, тем лучше.

 

Глава 16

Обратно в Рим мы с Беортриком возвратились спустя четыре дня. Наш молчаливый провожатый – еще один беневентинский слуга – оставил нас возле съемного дома в квартале Трастевере. Место было выбрано неспроста: Трастевере находился через реку от основного города и вместе с тем в стороне от центра, и там обитали преимущественно барочники и разъездные рабочие. Дом, где мы остановились, был небольшим и неброским. Нам сказали жить в нем неприметно, пока Беортрику не поступят дальнейшие указания. Плата за жилье была внесена заранее.

Несложно догадаться, что я, едва удостоверившись, что за домом никто не следит, ускользнул из него на доклад к архиепископу Арну. В душе я злился на себя за то, что мне не хватило ума догадаться: вознамерившись избавиться от Папы Льва, заговорщики, безусловно, подобрали ему замену.

День выдался нещадно жарким, и, добравшись к полудню до Латеранского дворца, я не сразу нашел сторожащих вход членов Семейства Святого Петра: они отступили в тень одного из портиков. При виде меня они, не отвлекаясь от болтовни, лишь небрежно махнули: проходи, не задерживай! Пробираясь в одиночестве по коридорам, я обратил внимание, что многие комнаты канцелярии тихи и пустуют: столоначальники и переписчики, как видно, изыскали повод в этот гнетущий зной бросить свои столы. Секретарь архиепископа, когда я нашел его и затребовал аудиенции с Арном по неотложному делу, и тот поглядел на меня полусонно. Это был один из скринариев, взятых внаем из штатной латеранской бюрократии. Смерив меня брюзгливым взглядом, он нехотя сказал, что мне придется подождать, скорее всего, недель эдак несколько. Его преосвященство, наряду с самим Папой и высшими сановниками папской курии, все выехали из Рима и сейчас находятся в различных летних резиденциях за городом, откуда возвратятся, лишь когда жара пойдет на спад.

Видимо, этим объяснялось и разгильдяйство Семейства Святого Петра.

Мне край как нужно было обсудить события в монастыре с кем-нибудь, способным внести в них ясность. Совершенно очевидно, что выбор пал на моего друга Павла, и я – была не была – решил пуститься через город в долгий путь к его вилле. Измученное полуднем солнце ярилось в выцветшем небе, накаленные улицы были почти безлюдны, а дышащий жаром треснутый плитняк улиц белел столь нестерпимо, что возле Колизея я вынужденно остановился у какого-то ларька и купил себе широкополую соломенную шляпу. Негодяй-торговец, дурачащий иноземцев всякими пустяковинами и побрякушками, не преминул сорвать с меня цену втрое дороже, чем где-либо еще.

Древние городские фонтаны на пути моего следования были в большинстве своем сломаны, а их чаши – треснуты и забиты мусором. Однако один или два все еще пускали из своих каменных желобов вялые струйки. Возле них я поочередно останавливался, дабы плеснуть себе в лицо воды и, сняв сандалии, охладить в струях ступни. Пить эту воду, тепловатую и мутную, я не стал. До виллы Павла я добрался на стертых в кровь ногах и умирая от жажды.

Хозяин виллы скрывался от жары в глубине своего жилища. Когда я пришел, он дремал на кушетке возле небольшого бассейна по центру атриума, куда поступала дождевая вода с крыши. Все двери и окна виллы были открыты, и мягкое дыхание сквознячка поддерживало в здании прохладу.

Заслышав шаги по мозаичному полу, мой друг с кряхтеньем поднялся со своего ложа, и при этом с лица его на пол спорхнул квадратный муслиновый платок.

– Зигвульф? – Мое появление порядком удивило Павла.

Вместо ответа я снял свою новую шляпу и, как веером, обмахнул ею распаренное потное лицо.

– Друг мой, – сказал бывший номенклатор с ласковым укором, – ты должен научиться уважать римскую жару.

– В Багдаде было куда жарче, – не уступил я. – И к тому же мне нужно поговорить с тобой кое о чем, не терпящем отлагательств.

Павел со вздохом нагнулся, ища свои оставленные под кушеткой сандалии.

– Все в порядке очереди, – сипловато сказал он, продевая в них ступни и оправляя на себе тунику. Затем хлопнул в ладоши и, когда из глубины виллы показался слуга, распорядился: – Стул моему другу, а также чашки и кувшин воды, самой холодной. А в нее добавь лимонного сока и листьев мяты.

Судя по легкой запотелости, принесенный глиняный кувшин хранился, видимо, где-то в подвале. Я жадно осушил сразу две чашки, пока Павел возился с чашей и полотенцами, которые принес еще один слуга. Омыв и отерев себе лицо и руки, он дождался, когда это же проделаю и я, и лишь тогда посмотрел на меня, изъявляя взглядом готовность слушать.

– Погоди, дай угадаю, – сказал он вначале, сидя на краю кушетки с упертыми в колени руками. – Ты пришел сказать мне, что беневентинцы в конечном итоге вышли на связь.

– Девять дней назад. Нас с Беортриком отвезли из «Схолы» на ночную встречу, но только состоялась она не в Беневенто.

– Вот как? – Глаза Павла затеплились живым интересом. – А где же?

– В трех днях езды от Рима есть какой-то монастырь. Мы туда прибыли под вечер, а наутро после встречи поехали обратно. Так что о монастыре я ничего особо и не знаю.

– В путешествии ты ни к чему не присматривался? На тебя это не похоже!

Я облизнул губы, удерживая на языке кисленький привкус лимона.

– Извини. Только в монастыре мы не видели никого, кроме стражников-беневентинцев и людей, на встречу с которыми нас доставили. Все проходило в строгой секретности, – рассказал я.

– Так что же ты уяснил? – после терпеливой паузы спросил мой друг.

– Монастырь построен на краю горной кручи. Там мы поднялись по длинной лестнице, а затем прошли через широкий внутренний двор. Помню, там была колокольня и довольно-таки новая базилика.

– Негусто, – нахмурился мой собеседник.

– Была еще брошенная старая часовня. Там и проходила встреча. А в ней на дальней стене старая-престарая фреска, со сценой распятия…

– …и коленопреклоненным священником у креста, – упреждающе выставив руку, закончил за меня Павел.

– Тебе известно это место? – изумленно поглядел я.

– В противном случае я был бы просто невеждой. Ты рассказываешь о монастыре на горе Кассино. Там прошли последние годы жития святого Бенедикта.

– Я не сумел разобрать букв возле нимба, но вполне вероятно, что там действительно было начертано «Бенедикт».

Теперь Павел был весь внимание: столь увлеченным я его редко когда видел.

– А из монахов ты кого-нибудь встречал? – осведомился он.

– Всего одного. На вид лет пятидесяти, красноватое лицо с прожилками. Он сидел на той встрече.

– Должно быть, это Пелагий. Он пробст, выше него только Гизульф, настоятель. Пелагия я видел лет семь-восемь назад, когда он приезжал в Рим с делегацией от монастыря, желая получить подтверждение земельного отвода.

– Мне показалось, что остальные вызывали у него скрытое недовольство.

– А кто были эти остальные?

– Двое по виду беневентинцы. Один такой длинноволосый, с худым лицом. Он руководил встречей. Второй приземистый, полный, с седой бородкой. Мне показалось, что это какие-то вельможи, присланные принцем.

Павел покачал головой:

– Сказать затрудняюсь. В Беневенто я не был уже давно, а лица при дворе меняются. Кто там был еще?

– Еще один, намного старше. Волос седых всего ничего, и желчный такой. Думаю, наверняка из Рима. Над губой большая бородавка.

– А, ну с этим понятно! Сенатор Пасхалий из Алатри. Близкий друг нынешнего герцога Непийского, он же глава городского ополчения.

Отставной номенклатор, слегка откинувшись на кушетке, помолчал в задумчивости.

– Значит, четверо. И что обсуждалось? – задал он следующий вопрос.

– Найм Беортрика в качестве убийцы Папы.

Мои слова Павел воспринял невозмутимо:

– Неудивительно, что Пелагий смотрелся неуютно. Его настоятель о происходящем или не знал, или же Гизульф сам послал Пелагия вместо себя, не желая выказывать своего прямого участия. Кстати, Гизульф тоже связан с принцами Беневенто.

Я повел под рубахой плечами. Пот высох, и кожа начинала немилосердно чесаться.

– Они настаивают, чтобы Беортрик совершил покушение в одиночку, – продолжал я рассказывать.

– Значит, в своем успехе они вполне уверены.

– Очевидно, к Папе, когда тот будет без охраны, он сможет подобраться совсем близко.

– А где это все должно произойти?

– Да вроде на Форуме Нервы.

С изумлением я увидел на лице Павла широкую торжествующую улыбку.

– Веришь, нет, я так и знал! – воскликнул он. – И вправду, где ж еще как не там!

Он грузновато поднялся с кушетки и кликнул слугу, который принес ему шляпу и уличные сандалии.

– Пойдем-ка прогуляемся, Зигвульф, – с лукаво-довольным видом сказал мой друг. – Теперь снаружи уже не так жарко, а мне хочется кое-что тебе показать.

* * *

Заинтригованный, я вышел вслед за Павлом из виллы и двинулся по пологому спуску disabitato. Путь наш лежал в направлении исполинского щербатого барабана Колизея, а вокруг из зарослей трав и кустов тут и там ребрами невиданных зверей выглядывали остовы древних строений. Среди них, словно невпопад, были раскиданы сельские дома и постройки с крышами, крытыми заплесневелой соломой, под которыми нашли себе приют оставшиеся жители этого квартала. В недвижном воздухе стоял дымный запах очагов, слышались звонкие выкрики и смех детей, играющих в запущенных садах или среди стен развалившихся вилл. Там, где земля у подножия холма выравнивалась, почва из-за плохого осушения обрела характер болота и даже сухим летом была сырой и мягкой. Здесь мы повернули направо и миновали колоннаду античного храма, переделанного в христианскую церковь. В этом месте дорога расширялась и выводила нас к еще более скученному средоточию крупных и ветхих зданий, о предназначении которых сложно было и догадываться, если б не пояснения Павла о том, что это бывшие святилища, театры, общественные бани или здания судов.

– Не все здесь было столь грандиозно, как намекают эти руины, – широким вольным жестом обвел мой друг полуразрушенную, но не утратившую своего былого величия окрестность. – Вон то заболоченное место, которое мы только что миновали, некогда занимал квартал красных фонарей, а вот здесь, где мы стоим сейчас, в былые времена была улица книготорговцев – до тех пор, пока одному самовлюбленному императору не пришла мысль увековечить себя, перестроив ее в форум и назвав его своим именем.

Я оглядел то, что когда-то в былые времена являлось, вероятно, грандиозным местом общего пользования. По обе стороны форума во всю его длину тянулась двухэтажная аркада с колоннами, возвышаясь над местом, где была когда-то площадь, кипящая многолюдством: тут тебе и зазывалы, и торговцы, и покупатели, и зеваки, и всевозможные чиновники, тут и граждане бывшей республики, и ее заезжие гости. Некоторые из колонн уже утратили свои кудрявые капители, другие сломились пополам, и все они были изъедены непогодой и многовековой грязью. Тем не менее им был по-прежнему присущ дух величавости, а льнущие к ним домишки, сараи и лавчонки нынешней постройки смотрелись невзрачно и убого, словно это были пиявки, присосавшиеся к телу своего изнемогшего в силу возраста исполина-хозяина. Мне подумалось, что пустое величие форума является своеобразным отражением выгоревших руин аварского Хринга с его устремленными в небо обугленными столпами палисада.

Павел остановился возле какого-то крепкого двухэтажного жилища из камня и дерева, припертого к основанию древней аркады. Из всех домов новой постройки этот был, пожалуй, самым добротным. Вдоль его фасада шла крытая дорожка, с одного бока к нему примыкала небольшая пристройка-конюшня, а с другого – обнесенный стеною сад. Зеленое покрытие крыши я поначалу принял за дернину, но потом увидел, что это листы меди, содранные с античных зданий.

– Кто же здесь живет? – полюбопытствовал я, так как мой спутник, по всей видимости, привел показать мне именно это место.

– Одна из ветвей семейства Синьорелли, – ответил бывший номенклатор. – Их дед в свое время разбогател на торговле тканями, и теперь его потомки продолжают выгодное семейное дело. Кое-кто из них служит в городском совете.

Видя несколько растерянное выражение моего лица, Павел туманно улыбнулся и добавил:

– Проживает здесь и некая Сесилия Синьорелли, предмет доподлинного интереса Его святейшества.

С плутоватыми глазами он ждал от меня реакции на свои слова.

Постепенно я понял, что он имеет в виду. Как-то давно, еще во время первого нашего разговора в Падерборне, архиепископ Арн упомянул мне о письмах с жалобами на поведение Папы Льва. Среди порицаний, коих было множество, имелись и обвинения Папы в прелюбодеянии. Я тогда хотел пошутить на эту тему, но получил нагоняй.

– Она любовница Папы? – коротко спросил я.

Павел хмыкнул:

– Ну а с какой еще целью Его святейшество навещает ее столь часто и тайно – исповедовать, что ли?

– А у нее что, нет мужа? И как на это смотрят слуги?

– Паоло Синьорелли – человек на редкость уживчивый. К тому же это может только льстить – иметь столь близкие и добрые отношения с главой Церкви. А слуг, если надо, можно и приструнить.

– Но ведь Лев должен понимать риск, на который идет!

– Да ты оглядись, Зигвульф! Много ли людей ты видишь вокруг? Добрая половина Рима пустует даже в дневное время. А Лев прибывает сюда после того, как смеркается, с единственным прислужником, который бдит снаружи. И задолго до рассвета Его святейшество возвращается к себе на Латеранский холм.

Тут меня кольнула новая мысль:

– Если Лев такой осторожный, откуда тебе известно о его похождениях?

– Эта его эскапада длится уже несколько лет. А началась она еще в то время, когда я состоял при папской службе. О Папе Льве можно сказать одно: он прелюбодей, хранящий верность своим привязанностям.

Павел озорно потер ладони, очевидно, довольный собой.

– Нет, ты представляешь? Папа погибает, нанося любовный визит почтенной римской матроне! Даже если он уцелеет при ударе ножом, репутация его все равно будет погублена. Никаких шансов на то, что он сделается мучеником. – Мой друг хлопнул меня по плечу: – Думаю, тебе стоит, не тратя времени попусту, привести на Форум Нервы Беортрика, чтобы он досконально осмотрел место предполагаемого преступления. Лично я уверен, что беневентинцам и их союзникам досконально известны плотские аппетиты, влекущие сюда Льва.

Хохотнув сам себе, он развернулся и пошагал восвояси. Я же слишком поздно спохватился, что не рассказал ему о своем визите в монастырь полностью. Павел так рвался показать мне дом Синьорелли, что я забыл расспросить его о старом священнике, который, не ровен час, мог оказаться бывшим Папой Константином.

* * *

Той ночью над городом бушевала гроза. Под перекаты грома извилисто трепетали сверху вниз ветвистые молнии. Утром, когда я повел Беортрика к Форуму Нервы, над древними каменными плитами, еще глянцевито блестящими после ливня, курился ленивый парок. День снова обещал быть изнуряюще жарким.

– Когда возвращается в Рим архиепископ Арн? – спросил саксонец, разгуливая со мной по форуму и якобы оглядывая достопримечательности.

Как и я, он пребывал в беспокойстве. Позволить втянуть себя в заговор и узнать, что замышляется против Папы, нам посоветовал Павел. Но как надлежаще использовать эти сведения, мы толком не знали. События развивались слишком стремительно.

– Понятия не имею, – вздохнул я. – Наверное, когда погода станет попрохладней.

Я уже рассказал Беортрику о своем посещении Павла, а он, в свою очередь, нисколько не удивился тому, что Папа Лев держит любовницу. Это лишь подтверждало его мнение о христианах как о завзятых лицемерах и ханжах.

Из пристройки дома Синьорелли вышла большая бело-рыжая собака – она направилась разузнать, кто это тут разгуливает. Беортрик щелкнул пальцами, отчего животное напряглось, глядя на нас с подозрением. Но мой спутник заговорил с собакой тихо и приветливо, и та, расслабившись, подошла к нам, повиливая хвостом в надежде на поживу.

Саксонец, нагнувшись, начал почесывать ей за ушами, и животное блаженно прижмурилось от удовольствия.

– Что-то во всем этом не то, – пробормотал за этим занятием Беортрик.

– Пока Папа живет себе в предместье и не суется туда, где опасность, так что нам беспокоиться не о чем, – ответил я.

– Все равно недостает чего-то важного.

Из ворот пристройки показалось лицо конюшего, ищущего сбежавшего пса.

– Откуда у тебя такое ощущение? – удивился я.

– Наш домохозяин что ни день про нас докладывает. Я видел, как он встречается с соседом-соглядатаем, – объяснил мой собеседник.

– А тот, видно, снабжает сведениями того язву-старика, что допрашивал нас в монастыре.

Конюший строго свистнул собаке, и та неохотно затрусила обратно.

Беортрик тем временем ровным тоном продолжал:

– Я вот думаю, что делать, если меня вдруг позовут выполнить то, на что я подрядился, а ты еще не успеешь составить разговор с Арном.

– Сыщи какой-нибудь повод к промедлению, – предложил я. – Притворись, что у тебя приступ лихорадки. Она по Риму прокатывается каждое лето, а Трастевере для нее – как раз самое место: гнилой угол.

– Слишком уж это будет напоказ. Лучше все-таки выйти на форум, а в последнюю секунду пойти на попятную: мол, то-то и то-то помешало. Это даст нам еще какое-то время. Но надо, чтобы ты тоже был при этом. Вон на том месте, – Беортрик подбородком указал на сад возле дома Синьорелли. – Видишь, там, где выступает стена, сразу около ворот? Хорошее место, чтобы схорониться.

– Но тебе велели, чтобы ты действовал один, – напомнил я. – Если наш дом под пристальным надзором, я не смогу вот так запросто выйти вместе с тобой и прийти сюда.

Саксонец ободряюще подмигнул:

– Уверен, что ты найдешь способ сбить их со следа.

Мы прошли вдоль всего форума, а затем, чтобы не быть замеченными при обратном повороте, по моему предложению, двинулись эдакой петлей, которая в конце концов должна была вывести нас к одному из мостов через Тибр, по которому мы могли вернуться обратно к нашему обиталищу. Мысли о нашем непростом положении все еще владели мной, когда мы тронулись вдоль очередного древнего храма, переделанного в христианскую базилику. Оттуда по ступеням лестницы – видимо, после службы – сейчас спускался священник.

– Прошу простить, отче, – обратился я к нему на латыни. Тот, остановившись, обернулся ко мне и с ноткой раздражения спросил:

– В чем дело?

Для священника он был молод – лет двадцати с небольшим, и у него были курчавые волосы и широко расставленные невинные глаза.

– Я пилигрим, – кротко промолвил я, – и в эти овеянные благодатью земли пришел затем, чтобы полюбоваться видами и помолиться у гробниц святых великомучеников. Ну а помимо этого, мне бы очень-очень хотелось хоть единожды лицезреть самого великого понтифика. Это было бы нечто, о чем я мог бы рассказать моим детям, а они бы затем передавали мой рассказ из уст в уста своим потомкам.

– В таком случае тебе придется набраться терпения. Его святейшество об эту пору пребывает вне Рима, – сказал священник, намереваясь двинуться прочь. У него явно не было желания болтать под палящим солнцем, да еще невесть с кем.

Я придал своему голосу просительную интонацию:

– И как же долго, отче, я должен ждать? Ведь скоро мне предстоит отправиться в родные края, иначе, боюсь, горные перевалы там занесет снегом…

– День возврата понтифика неизвестен. Быть может, через месяц-полтора.

– Вот досада, это действительно слишком поздно! Но, может, все-таки есть шанс, что он возвратится в город прежде той поры?

Мое упрямство начинало уже откровенно досаждать священнику.

– Если он и появится, то ненадолго – принять участие в крестном ходе ко святой Симфорозе. Тогда, может статься, ты его мельком и увидишь, – проворчал он.

– Прости мое невежество, отче, но мне ничего неведомо ни о святой Симфорозе, ни о дне ее празднования.

– Он выпадает на восемнадцатое июля. Сия благоверная святая была умучена деспотом Адрианом за то, что отказалась приносить жертву языческим богам, а вместе с нею приняли мученическую смерть и ее семеро сыновей. Их тела были погребены за чертой города возле Тибуртинской дороги.

– Но ты изволил сказать, что Его святейшество явится для крестного хода в Рим?

– При Папе Стефане те останки были выкопаны и перенесены в церковь Святого Ангела.

– А где это?

– Рядом с рыбным рынком, – скупо бросил мой собеседник. – Мимо не пройдешь.

И, не дожидаясь слов благодарности, он отвернулся и зашагал прочь.

– О чем это вы? – спросил Беортрик, ни слова не понявший из разговора на латыни.

– Я выяснил, когда Папа может в следующий раз оказаться в Риме. Восемнадцатого июля здесь будет процессия, которую он обычно возглавляет. А значит, в Рим он, по всей вероятности, прибудет накануне вечером.

Саксонец ухмыльнулся:

– Вот видишь, Зигвульф, я знал, что на тебя можно положиться.

* * *

За два дня до праздника святой Симфорозы я ушел из съемного дома в Трастевере, забрав свои пожитки и оставив Беортрика в одиночестве. Приют себе я вновь нашел в паломнической обители, только теперь уже в «Схоле Саксонорум», где гулял слух, что Папа Лев действительно осенит своим участием процессию к церкви Святого Ангела. Так что вечером семнадцатого июля я вышел на закате из ворот обители и направился в сторону Форума Нервы. К той поре, как я туда добрался, уже окончательно стемнело и сам форум был безлюден. Никем не замеченный, я занял позицию в углублении садовой стены Синьорелли, указанном мне ранее Беортриком, и изготовился караулить.

В этой части Рима рабочий день заканчивался рано. В немногочисленных жилых домах среди руин площади светильники уже не горели. Единственные доносящиеся до слуха звуки напоминали, скорее, о жизни в деревне: стрекот цикад, сонное блеяние козы где-то под навесом… Кирпичи в садовой стене впитали в себя за день солнечное тепло, и теперь припадать к ним спиной было приятно.

Ночное небо было безоблачным, и полная луна мешала свои отблески с глубокими тенями от колонн древней аркады. На дальнем конце форума лунный свет – неподвижный, заколдованный – блестел на беломраморном фасаде античного храма, посвященного, по словам Павла, богине Минерве. А справа от него находилась монументальная арка, известная здесь как «Ноев Ковчег», которая вела в квартал Субурра с его многоквартирными трущобами.

Довольно скоро я понял, что едва держусь, чтобы не смориться. Собственно говоря, я изначально знал, что ожидание будет длинным, утомительным и на редкость бесплодным, так как было сомнительно, чтобы Папа Лев в свой короткий приезд явился именно сюда, к своей полюбовнице.

За стеной неподвижно темнели деревья в саду. Иногда там раздавались приглушенные шорохи, но это, скорее всего, искали съестное какие-нибудь мелкие зверьки. Неуютнее всего было думать о крысах. Одна из них заставила меня подскочить, шурнув по моей сандалии. Время от времени я менял позу, борясь с соблазном опуститься на землю и выжидать сидя. Понятно, что, едва сев, я почти тут же погрузился бы в дремоту. Я мог отслеживать движение звезд по небу сквозь просветы между колоннами форума, но было оно нестерпимо медлительным.

Всполошил меня тихий голос, послышавшийся всего в нескольких шагах от меня. Оказалось, это с противоположного конца форума подобрался Беортрик, ступая так бесшумно, что я и не расслышал.

– Сегодня ночью все должно свершиться, – вполголоса сказал он. – Днем мне передал указание хозяин дома.

На поясе у саксонца висел скрамасакс.

Я протянул руку вниз и, приподняв, показал ему толстую палку, прислоненную к стене возле моих ног:

– Вот. Боялся, что наткнусь на караульщика и он пристанет с вопросами, так что тайком пронес сюда под рубахой.

– Если повезет, то она не понадобится, – успокоил меня Беортрик, становясь рядом. – Теперь остается только ждать.

Так прошел примерно час, а затем откуда-то слева до нас донеслись тихие звуки. Вскоре они прекратились, сменившись затяжной тишиной.

– Что происходит? – шепнул я.

– Там есть сарай, небольшой такой, – ответил Беортрик. – Если это те, о ком мы думаем, то они ставят там своих лошадей.

Мы снова утихли, и вот мимо нас тихо прошли двое в темных одеждах, держась в стороне от открытой части форума. От нас, стоящих в тени, их отделяло не более полутора десятка шагов. Эти двое направлялись к боковой двери в дом Синьорелли.

Беортрик рядом со мной усмехнулся:

– Похоже, наши друзья из монастыря хорошо осведомлены.

Я удивился: а как же сторожевой пес, которого мы видели в начале недели? Отчего он не лает? По всей видимости, его или убрали, или же, что весьма вероятно, он признал вновь прибывших.

Между тем один из визитеров уже дошел до боковой двери. Видно было, как его рука поднялась и тихо поскребла по дереву. Дверь тотчас отворилась, и оба гостя исчезли внутри. В мыслях я не сомневался, что один из них – Папа Лев, а второй – его доверенный помощник.

– Снова ждем, – буркнул вполголоса Беортрик.

Неожиданно он похлопал меня по руке и указал на дальнюю арку, которая вела в Субурру. Я успел ухватить взглядом лишь тень движения в том месте. Кто-то входил на форум с противоположной стороны, хотя длилось это не дольше мгновения: мелькнул – и нет его.

Я продолжал неотрывно смотреть в ту сторону, пока несколько минут спустя не различил темную фигуру человека, крадущегося среди косых теней к дому Синьорелли. Расстояние и темень не оставляли возможности видеть его подробно. Когда он проходил через призрачную полосу света между колоннами, можно было заметить лишь его худобу и высоченный рост.

Беортрик припал ртом к моему уху:

– Кажется, это наш друг из катакомб.

– Он-то что здесь делает? – с гулко стукнувшим сердцем спросил я.

Вот уж и впрямь нечто непредвиденное!

– Пришел, должно быть, проверить, как чисто я сработаю, – мрачно ответил саксонец.

Тот человек снова канул, на этот раз в провале мрака под крытой дорожкой, идущей вдоль всего фронтона дома Синьорелли.

Мы ждали, казалось, вечность. Внимание мое раздваивалось: я то проверял боковую дверь дома, то пытался проткнуть взглядом тьму под козырьком дорожки, но видел лишь непроницаемые тени.

И вот, примерно за час до первых проблесков рассвета, у боковой двери наметилось движение. Из дома появились те двое посетителей: они двинулись обратно тем же путем, которым пришли. Что-то в уверенной осанке человека справа, а также в том, как второй мужчина почтительно отставал от него на полшага, указывало, кто из них Лев, а кто выполнял при нем роль шакала.

Они отдалились всего на десяток шагов, когда Беортрик совершенно неожиданно рванулся из укрытия. Он мчался на тех двоих. В считаные лихорадочные секунды я увидел, как покинула свое прибежище и та высокая фигура, тоже устремившись к Папе длинными размашистыми шагами.

Я все еще стоял как вкопанный, когда Беортрик на бегу врезался во Льва, который отлетел на своего подручного, вместе с ним шлепнувшись наземь.

Мой друг крутанулся лицом к незнакомцу, который теперь находился близко от него. Времени выхватить скрамасакс у саксонца не было, а в руке у долговязого незнакомца уже тускло блеснул клинок. Они вдвоем беззвучно сцепились.

Долговязый одной рукой обхватил Беортрика за шею и подтянул к себе, словно обнимая. Саксонец обеими руками потянулся схватить недруга за горло, но затем с поворотом вбок попытался ухватить его одной рукой под колено – отменный борцовский прием, но запоздалый. Свободную руку долговязый использовал, чтобы всадить в своего противника нож.

Я уже летел на выручку и, как только позволило расстояние, махнул своей дубиной. Удар вышел наобум, но, к счастью, недругу влетело по плечу, и он выпустил из своей хватки Беортрика, отступив на шаг и зашипев от боли и злости. В следующую секунду он уже бежал прочь. Догонять его я не стал. Беортрик, прижимая одну руку к боку, сипло дышал сквозь сжатые губы.

– Присмотри за попом, – процедил он сквозь зубы.

Папа к тому времени успел подняться на ноги, настолько потрясенный, что лишился дара речи. Рядом что-то невнятно мычал его подручный.

– Уходите! – рыкнул я на них. – Уходите немедленно!

Оба, переваливаясь на неустойчивых ногах, заторопились прочь – туда, где оставили своих лошадей.

Я повернулся обратно к Беортрику. На ногах он держался шатко, скаля зубы от боли. В бледном свете луны лицо его казалось мертвенно-белым.

– Уходить надо, – сказал я. – Давай-ка тебя поведу!

С этими словами я приобнял саксонца рукой за талию, чтобы он не свалился. Никого из обитателей форума шум потасовки не насторожил. А если кто и встревожился, то единственно с целью прочнее запереться у себя в жилище.

– Куда ты меня? – выдавил из себя Беортрик.

– Думаю, лучше отправиться на виллу Павла. Ты ногами-то дойдешь?

– Да куда я денусь! – последовал еще более натужный ответ. – Боюсь, что этот змей пырнул меня как следует. Я сразу чувствовал: что-то во всем этом не то.

– Не разговаривай, – осек его я, – силы береги! Сейчас впереди подъем.

* * *

К воротам виллы мы приковыляли, когда над горизонтом, возвещая благодать летнего дня, уже на ладонь взошло солнце. По дороге Беортрик несколько раз останавливался передохнуть перед дальнейшим мучительным подъемом по Виминальскому холму. Последние шаги до виллы и по атриуму он брел, окончательно обессилев и тяжело опираясь на мое плечо. При каждом движении по мозаике его правая нога оставляла кровавый отпечаток. Павел, поднятый со сна всполошенным слугой, отвел нас в одну из боковых комнат, где для Беортрика на полу был спешно сооружен топчан, чтобы раненый лежал на мягком. По правому боку саксонца расплывалось красное пятно, от которого набрякла влагой и штанина.

– Ничего-ничего, – суетливо успокаивал нас хозяин дома. – Мой старший садовник мастерски управляется с ранами. У него и мазей в достатке, и повязок. Я ему доверяю не хуже врачевателя. Он живет в задней пристройке, за ним уже послали.

Он поглядел вниз на Беортрика. Тот лежал с закрытыми глазами, как в глубоком обмороке, лицо его заострилось. Резким взмахом головы Павел поманил меня из комнаты, а когда мы вышли и притворили за собой дверь, сказал:

– Надеюсь, острие не было отравлено.

– А я-то думаю, чего он так спекся! – охнул я.

Мой друг поморщился:

– Будем уповать, что мой слуга сумеет его выходить. Ну а теперь выкладывай, что у вас там было.

Мое изложение ночных событий на форуме было прервано приходом коренастого, средних лет мужчины, которого я, помнится, видел за разговором с Павлом на крыльце его дома. Вид у этого человека был спокойный и даже малость флегматичный, а загаром он походил на сельского жителя. С собой он принес большую плетеную корзину с множеством глиняных бутыльков и флакончиков, а также с тугими рулончиками повязок. Сопровождал слугу какой-то паренек – по всей видимости, сын. Хозяин объяснил им, что у Беортрика колотая рана, причем не исключено, что от отравленного кинжала, а потому раненому требуется неотложное внимание. Садовник спокойно кивнул на это объяснение и без лишних слов прошел в комнату, где лежал саксонец.

Павел же вновь повернулся ко мне:

– Продолжай.

Свой рассказ я закончил словами:

– Беортрик уже с самого начала подозревал: в том, как обстояло дело с его наймом, что-то было не так.

– И немудрено, – сумрачно заметил бывший номенклатор. – Тот человек с кинжалом наверняка пришел подчистить следы. Проще говоря, убить Беортрика, когда тот покончит с Папой.

– И проложить ложный след, когда выяснится, что Беортрик в свое время служил во франкском войске, – сообразил я.

Павел приподнял бровь:

– Браво, Зигвульф, в твоем образе мыслей проявляется извилистость, достойная истинного римлянина!

– И вот что еще, – продолжил я. – Целью нынешнего покушения было, несомненно, убийство Папы Льва. Но еще в апреле прошлого года нападение было нацелено лишь на то, чтобы припугнуть его и приструнить, но не лишить жизни. Об этом я и доложил архиепископу Арну, когда привез ему в Падерборн тот аварский сосуд. Прежде чем он снова исчез.

– А теперь ты думаешь, что знаешь причину, почему все переменилось и кто-то – предположительно беневентинцы и их друзья – хочет Папу именно убить, а не напугать?

– Да, потому что на трон Святого Петра они наметили кого-то другого.

Глаза Павла с красноватыми прожилками внимательно оглядели меня.

– И теперь ты знаешь, кто может быть тем претендентом? – поинтересовался он.

– Когда мы с Беортриком были в монастыре на встрече с беневентинцами, там присутствовал некий старец, монах. Он вошел в ту минуту, когда Беортрик получал указания, и стал вслушиваться в разговор.

Я облизнул губы, страшась, что разглашаю нечто, идущее слишком далеко:

– Он тоже причастен к заговору убийства, несмотря на то, что слеп. Во всяком случае, так мне показалось.

Павел всегда отличался быстрой сметкой, но теперь, пожалуй, даже превзошел себя. Взгляд его из любопытного сделался сумрачно-проницательным.

– Ты полагаешь, что тот пожилой монах – это лишенный звания понтифика бывший Папа Константин? И те беневентинцы вновь прочат ему папский трон?

– Да. Налицо связь между ним и заправилами Непи. Ты ведь мне сам рассказывал, что его не казнили, а тихо упрятали в монастырь.

Мой собеседник озадаченно вздохнул:

– Тебе следовало поделиться этим со мной. Знай я это, я бы предостерег тебя за милю обходить и Форум Нервы, и дом Сесилии Синьорелли. И велел бы идти с этими сведениями прямиком к архиепископу Арну.

– Арн был вне Рима, – напомнил я.

– При удачном раскладе это может измениться, – бросил Павел. – Если в Рим возвратился Папа, то есть вероятность, что архиепископ его сопровождал и сейчас тоже пребывает в Латеранском дворце. В эти вот самые минуты. Как только Беортрику будет оказана первая помощь, мы с тобой должны срочно направиться туда.

Сделав паузу, он окинул меня критичным взором:

– Впрочем, перед этим тебе не мешает переодеться. Сомневаюсь, что Семейство Святого Петра пустит тебя в таком виде на порог.

Я поглядел на свою рубаху. Сбоку она была вся перемазана кровью Беортрика.

 

Глава 17

Это был уже третий мой поход в Латеранский дворец. На этот раз гвардеец-стражник широко улыбнулся, завидев и узнав бывшего номенклатора. И вскоре стало ясно, отчего Павел здесь так популярен. Он вспомнил имена всех троих детей гвардейца и спросил о них, приостановился подзадорить какого-то симпатичного солдата, не изменяет ли ему удача в любовных делах, а также спросил, не присмотрел ли он себе подходящую жену. Остальным он приветливо помахал рукой, после чего мы поспешили в кулуары дворца.

– Что-то уж больно все расслаблены, – заметил я на ходу. – Как-то даже неожиданно – после покушения на Папу!

– Лев вряд ли о нем обмолвился. Не хватало еще, чтобы все узнали о его ночных похождениях на Форуме Нервы, – объяснил мой спутник.

Мы прошли уже знакомым длинным коридором к комнате Арна, и я с облегчением увидел, что секретарь архиепископа чутко бдит в приемной, а не клюет носом, как в прошлый раз. Он тоже узнал Павла и почтительно сообщил, что его преосвященство накануне возвратился в Рим и сейчас пребывает в делах. Бывший номенклатор прямиком вошел внутрь.

Архиепископ сидел у себя за столом спиной к окну, ставни которого были закрыты, не пуская в комнату яростное дневное солнце. Он вновь был одет в ту же бурую ризу, которую я видел на нем в Падерборне, а лучи света, пронзая ставни, словно копья, утыкались в нее, образуя полосы света и сумрака. Вкупе с суровым видом они придавали Арну сходство с теми полосатыми зверями, виденными мною в зверинце багдадского халифа. Своими размерами те хищники значительно превосходили королевских леопардов в Падерборне.

Моего спутника Арн проигнорировал.

– Зигвульф! – рыкнул он. – Надеюсь, у тебя есть веская причина на то, чтобы вот так ко мне врываться.

– Точно так, мой господин, – ответил я. – Этой ночью на Его святейшество было вновь совершено покушение.

Арн потер глаза большим пальцем. Вид у него был усталый – возможно, он всю ночь наверстывал свои бумажные дела.

– Рассказывай, – потребовал он.

Я повторно изложил ход событий, от встречи в монастыре Монте Кассино и до того, как Папа Лев едва не лишился жизни.

Когда я закончил, нависла долгая тишина: Арн взвешивал мой доклад. Наконец, он сказал:

– Мне нужно обсудить это с самим Львом.

Он потянулся за стоящим на столе колокольчиком, собираясь позвать секретаря, но тут подал голос Павел:

– Смею заметить…

Арн грозно сверкнул на него очами из-под приподнятых кустистых бровей.

– …Его святейшество, – ровным голосом продолжил мой друг, – будет данное происшествие отрицать. И вероятно, он уже распорядился никого к нему не пускать.

Архиепископ раздраженно повел плечами:

– Уж чего-чего, а изворотливости им не занимать! Но придется проявить настойчивость, чтобы оказаться со Львом лицом к лицу. За время своего нахождения здесь я убедился, что пытаться кого-то найти в этом жужжащем улье – пустая трата времени. Особенно если этот «кто-то» от тебя скрывается.

Павел поглядел на окно.

– Процессия и литания святой Симфорозы начались в десять утра, а сейчас примерно час пополудни. Я полагаю, что знаю, где именно следует искать Папу.

– Тогда веди, – буркнул Арн, вставая со стула и огибая стол.

Втроем мы вышли из кабинета, и архиепископ сказал бдящему секретарю, что его помощь нам не требуется. Павел двинулся впереди нас по лабиринтам коридоров, затем мы миновали пахнущую вареной капустой кухню и прошли через два коротких лестничных пролета наверх, в подобие библиотечного архива, за которым открывался еще один коридор.

– Куда ты нас тащишь? – сердито осведомился Арн.

– В приватные покои Папы, – ответил бывший номенклатор. – Обходной путь, который я хорошо затвердил за сорок лет службы.

По пути нам то и дело попадались навстречу папские канцеляристы – писцы и нотарии в поношенных черных сутанах, – а также стайки мелкой прислуги, жмущиеся возле открытых окон и занятые преимущественно дворцовыми сплетнями. На нас они не обращали внимания – а может, мы проносились мимо прежде, чем они успевали спросить, что мы делаем в папских покоях. Единственным, кто проявил к нам какой-то интерес, был помпезного вида священник в добротной мантии, жестом попробовавший нас остановить.

– По официальным делам, – ответил Павел на его вопрос, куда мы следуем, отмахнувшись нетерпеливым движением руки.

– Кто это был? – вполголоса поинтересовался я.

– Помощник вице-домуса, главы внутреннего хозяйства, – объяснил мой друг. – Я помню его еще прыщавым юнцом-кубикуларием. Льстец и гнусный подхалим. Однако неплохо поднялся.

Наконец, на исходе небольшого коридора мы приблизились к внушительным двойным дверям. Павел, не останавливаясь, открыл их, и мы ступили в просторную, устланную роскошными коврами комнату с высоким веерным сводом, стены которой украшали гобелены. По центру там находился высокий троноподобный стул с высокой спинкой, вдоль стен стояли большие сундуки и комоды, а над ними располагалось с полдюжины деревянных полок с богатыми одеждами, отражающими льющийся через витражные стекла свет. Он играл на камчатном полотне, мягко блестел на дорогих мехах и шелке, светился на тонких шерстяных полотнах и сиял на парче.

Мы находились в дворцовой гардеробной.

Я позабыл, что, несмотря на свое ночное приключение, Папа Лев должен был с утра облачиться в свои самые богатые наряды и регалии для участия в крестном ходе к святой Симфорозе. Сейчас, с окончанием церемонии, он уединился сюда для того, чтобы снять с себя тяжелые митру и мантию, сменив их на одежду, более приличествующую жаркому летнему дню.

Сам Лев стоял возле стула, одетый лишь в белые шоссы и легкую нижнюю рубашку. Тогда, на пиру у короля Карла, я счел его ничем не примечательным, а сейчас, без своих сиятельных одеяний, он смотрелся еще невзрачней – эдакий мелкий лавочник, готовящийся ко сну.

Повернувшись к нам, он открыл рот в изумлении. Оцепенели и его прислужники, которых собралось там десятка полтора, не меньше, – судя по всему, это были подручные вестарария, несущего ответственность за сохранность папских одеяний и сокровищ. Большинство из них составляли кубикуларии вроде того знатного отпрыска, впервые препроводившего меня во дворец. Один из них держал в тот момент на руках высокую папскую митру, а двое лелеяли великолепный камчатный плащ с оторочкой из золота – его бдительно проверял на незапятнанность и дырявость пузатый бородач, которого я принял за самого вестарария. Остальные слуги праздно стояли вокруг и глазели. Мой взгляд остановился на одном из них – постарше возрастом, со строгим лицом и в неброском одеянии. Он стоял рядом со Львом, чуть сзади и сбоку. Как и у хозяина, вид у него был смиренный и будничный. Вместе с тем что-то в нем показалось мне знакомым. Наверняка это и был тот доверенный человек, что сопровождал Льва в его визите к Сесилии Синьорелли. Более того, это был распорядитель папского двора Альбин – тот самый, в дом которого забрались мы с Павлом, уведя оттуда аварский сосуд с воином.

Арн воспользовался внезапностью своего появления.

– Прошу простить за набег, твое святейшество! – громко, во всеуслышание, объявил он. – Вот счел своей обязанностью лично засвидетельствовать почтение, а заодно удостовериться в твоем благоденствии.

С видимым усилием Лев оправился от начального потрясения. Он подобрался – вновь стал подтянут и строг, вновь скуп на улыбку – и посмотрел на нас с некоторым недовольством, после чего его глаза нервно метнулись по комнате.

– Благодарю тебя за радение, архиепископ Арн. Хотя ты должен знать, что это мои приватные покои, – ответил он.

– Я подумал, что после нынешней ночи, когда… – Архиепископ намеренно не закончил фразу и якобы осекся, давая возможность слышать себя только близстоящим.

Если Лев и думал парировать его слова своими, то они замерли у него на губах. Он побледнел и после паузы в несколько ударов сердца обратился к своему вестарарию:

– Оставь нас. Отрешение от одежд можно завершить погодя. Я за тобою пришлю.

Вестарарий отреагировал мелким кивком, не скрывшим, надо сказать, смесь неодобрения с любопытством, которые он в тот момент испытывал. Он опустил полу папского плаща, который осматривал, после чего начал торопливо выпроваживать из комнаты своих подручных, следя за тем, чтобы они, паче чаяния, не вынесли с собой ничего ценного. Распорядитель Альбин при этом оставался стоять, где стоял, не согласуя этого с Папой. Наконец, когда двери закрылись за последним из прислужников, Лев повернулся к Арну и вопросил:

– Именем Господа, что все это значит?

– Я думал, ты знаешь, твое святейшество, – грубовато ответил наш с Павлом спутник. – Твоя личная безопасность – предмет глубокого переживания короля Карла.

– А главе Церкви ты разве не служишь?

Легкое подрагивание голоса слегка подтачивало попытку Льва напомнить архиепископу, что он все-таки стоит сейчас перед начальством.

– Я служу и тому, и другому, – хладнокровно ответил Арн. – И интересы у них совпадают.

Стоящий сбоку Альбин неотрывно смотрел на меня. Чувствовалось, что он меня узнал.

Папа тем временем смерил неприветливым взглядом бывшего номенклатора:

– Павел, ты-то что здесь делаешь?

– Я здесь сугубо в частном порядке, понтифик, – ответил тот. – Мы с Зигвульфом несколько лет водим знакомство.

Лев посмотрел в мою сторону и, вероятно, хотел задать какой-то вопрос, но тут к нему шагнул Альбин, который с умирающими глазами зашептал что-то ему на ухо. Папа напряженно слушал, после чего кольнул меня недоверчивым взглядом. Распорядитель, должно быть, выставлял ему меня как некую угрозу. Интересно, указал ли он на все три встречи, что имели между нами место: в альпийском монастыре, затем на пиру в Падерборне и совсем недавно на Форуме Нервы?

Неловкую тишину прервал Арн:

– Твое святейшество, прошу меня извинить за неожиданное вторжение. Я доложу королю Карлу, что ты цел и невредим.

С этими словами он поклонился и, повернувшись, направился из гардеробной в коридор, где стайкой толклись кубикуларии, сгорая от любопытства. Всем хотелось узнать, что могло происходить внутри, и, вероятно, они пытались подслушивать под дверью.

Встреча со Львом заняла от силы три-четыре минуты, и на обратном пути до меня дошло, что архиепископ не задал ни одного вопроса касательно покушения на Папу возле дома его любовницы.

– Что это все-таки было? – спросил я Павла после того, как Арн отпустил нас возле дверей своей комнаты и мы отправились обратно к номенклатору на виллу.

– Что было, говоришь? – переспросил мой спутник. – Предупреждение Льву. И думаю, прозвучало оно весьма четко.

– Но может, имело смысл сказать Льву, от кого ему исходит угроза, чтобы он предпринял меры для своей безопасности?

Павел приложил палец к своему мясистому носу и заговорщически подмигнул мне.

– Что касается Арна, то ему достаточно было лишь намека о своей осведомленности насчет визита Папы к любовнице.

Больше он этого предмета не касался. На неторопливом обратном пути через город к вилле я задавался вопросом, сколько же бывший номенклатор знает, но не считает нужным раскрывать. Присутствие Альбина в дворцовой гардеробной приводило меня в смятение. Я не сомневался, что восемью месяцами раньше Альбин был задействован или, по крайней мере, предупрежден о первом нападении на Льва, и вместе с тем у меня определенно складывалось впечатление, что вчерашнего покушения на Форуме Нервы он не ожидал. Сумятицу вселяли и мысли о том, может ли быть какая-то связь между недавним поворотом событий и обнаружением аварского сосуда, спрятанного в доме у папского распорядителя.

Я все еще тщетно пытался разгадать смысл тех новых событий, когда мы незаметно возвратились к вилле Павла. Здесь нам сообщили, что Беортрика треплет жестокая горячка. Садовник-врачеватель подтвердил, что кинжал действительно был отравлен. Он обработал рану и сделал примочку, пропитанную отваром целебных трав, но точно определить, что это за яд, не смог, и оставалось лишь надеяться, что противоядие применено правильное. Раскинувшийся на тюфяке дюжий саксонец был весь в поту и бормотал что-то невнятное.

– Ты ведь понимаешь, – сказал я Павлу, когда мы заходили в его кабинет, – что мы с Беортриком теперь – живые мишени. Кто бы ни стоял за замыслом убийства Папы, он всеми фибрами души пожелает заставить нас умолкнуть как свидетелей происшедшего. В особенности заговорщики станут разыскивать Беортрика, не смея допустить риска, чтобы он поделился сведениями со мной.

– Значит, вы оба останетесь здесь, пока Беортрик не поправится, – без малейших колебаний заявил мой друг. – Слуги у меня умеют держать язык за зубами, и я дам им указание никому не говорить о вашем присутствии. А еще я пошлю записку Арну, чтобы он знал, где тебя искать в случае, если ты ему понадобишься.

– Ну а как быть с распорядителем Альбином? Он ведь этим утром видел тебя с нами. Если он вовлечен в этот последний заговор против Льва, то он легко догадается, где мы находимся…

– Это риск. Но риск, на который я готов идти, – сказал Павел. – Как я тебе однажды сказал, у меня есть свои причины устроить латеранцам тарарам и взмутить воду среди тамошних бюрократов. Признаюсь, сегодня я получил истинное удовольствие, наблюдая, как Лев корчится от слов архиепископа Арна.

* * *

Спустя полтора месяца события потекли по весьма неожиданному руслу. К той поре выздоровление Беортрика дошло до той успешной стадии, когда он мог, опираясь на палку, медленно шаркать по саду, а я уже не столь сильно переживал, что следы выведут заговорщиков к вилле бывшего номенклатора. Павел держал нас в курсе всех последних сплетен, которые собирал в ходе визитов к друзьям и за счет своих связей в городе. Папа теперь обвинялся в спекуляции землей и богохульстве, а также в симонии и краже церковного имущества. Кто-то также пустил мутный слух, что он якобы тайно переговаривается с византийцами на предмет объединения сил против римской знати. В результате осажденный со всех сторон глава Церкви терял популярность не по дням, а по часам. В этой кампании злошептаний против Льва мне виделась рука беневентинцев и их римских союзников. Похоже, они продолжали подтачивать репутацию Папы, чтобы очередным своим ходом свергнуть его и заменить.

И вот как-то вечером на исходе августа Павел вернулся к себе в дом с важным известием.

– В Рим едет король Карл, – сообщил он, присоединяясь к нам с Беортриком на террасе с видом на сад. Саксонец за день утомился ходьбой и теперь прилег отдохнуть на дневное ложе, накинув на себя легкое одеяло.

– И когда это произойдет? – спросил я.

– Где-то в конце ноября – начале декабря. Он желает присутствовать вместе с семьей на рождественской мессе в базилике Святого Петра. Об этом Карл объявил в начале месяца на большом собрании франков. А нынче утром это известие прибыло с официальным посыльным.

Значит, так и вправду будет. Каждое лето король Карл собирал всех своих вассалов в огромном полевом лагере, где задавал ряд пиров, наблюдал войсковые упражнения и объявлял о своих планах на текущий год.

– Но это не все, – строго поглядел на меня Павел. – Король высказал мысль, что ему прискорбно слышать о смутах, бытующих в лоне святой Церкви. И он желает исцелить ее раны.

– А это значит – подвигнуть на действия Арна? – предположил я.

Бывший номенклатор кивнул.

– Арн возглавляет трибунал по рассмотрению обвинений, выдвигаемых против Папы. И доложит обо всем королю, когда тот прибудет в Рим.

– Интересно, а он учтет обстоятельства нападения на Льва в прошлом апреле? Без них дознание, я бы сказал, будет неполным.

– Мои знакомые на Латеранском холме говорят, что подозреваемые Кампул и Пасхалий готовы вот-вот признать, что были причастны к тому заговору.

Лицо моего друга при этом было столь бесстрастным, что я не удержался от вопроса:

– Им случайно не предъявили доказательств, собранных твоим дознавателем Теодором? Вот уж кто умеет убеждать!

Но Павел деликатно обошел мой вопрос.

– Видимо, их обоих ждет ссылка, – только и сообщил он.

– А что ждет Альбина, папского распорядителя?

– С Альбином все не так просто, – с лукавой деликатностью поглядел на меня мой друг. – Против него нет свидетельств, кроме разве что…

– …аварского сосуда, который мы с Беортриком добыли с таким трудом, – докончил я за него.

Мой друг развел руками: мол, тут уж я не властен.

– Поэтому мне кажется, что тебя могут позвать для свидетельствований перед трибуналом архиепископа, – сказал он. – Заседание будет в триклинии – том роскошном, новом пиршественном зале, который бедняга Лев пристроил к Латеранскому дворцу.

* * *

Стоит ли говорить, что на этой же неделе прибыл посыльный с предписанием от архиепископа Арна.

Нам с Беортриком надлежало завтра же, через час после рассвета, явиться к входу в восточное крыло Латеранского дворца. Беортрику такое задание было все еще не по силам, и я отправился без него, но в сопровождении Теодора, которого Павел отрядил мне в качестве телохранителя, чтобы, понятное дело, по дороге со мной ничего не стряслось.

Перед дверями триклиния ждал пристав. Оставив Теодора снаружи, он повел меня по поистине грандиозному помещению, сверкающему великолепием расписного потолка тройной апсиды с ее мрамором, порфиром, мозаикой и яркими новыми фресками. На дальнем конце зала мой провожатый свернул под приземистую арку и завел меня в гораздо более скромный, пока еще не отделанный покой с совсем свежей побелкой, еще не застекленными окнами и полом из грубоватой терракотовой плитки. Рассветная прохлада смешивалась там с запахами неоконченного строительства, а летнее тепло, похоже, туда даже не проникало.

Павел говорил, что следственный трибунал возглавляют два архиепископа: Арн, а также герцог Сполетский, считающийся верным вассалом короля Карла. Поэтому я был удивлен, застав там одного Арна – не было даже делающего записи секретаря. Архиепископ сидел за длинной столешницей, на которой лежали письменные приборы и тонкая стопка бумаг и пергаментов. В качестве груза он использовал, пожалуй, единственный экзотичный предмет во всей комнате – мягко поблескивающий сосуд с воином.

Пристав вышел, притворив за собою дверь. Прямо напротив стола пустовал стул с массивными резными ручками, однако Арн лишь рассеянно указал мне пальцем на угол комнаты слева от меня.

– Встань туда, Зигвульф, – распорядился он, – и помалкивай.

О Беортрике же архиепископ даже не спросил.

Прошло примерно полчаса, на протяжении которых Арн не удостаивал меня вниманием – он то просматривал документы, то делал какие-то пометки. Я для него как будто не существовал, и мое внимание блуждало то по скребущему стилю архиепископа, то по его седой, согбенной над столом макушке, то по пятнышку солнечного света, медленно, словно крадучись, двигавшегося по квадратам плиточного пола. Кроме этого солнечного зайчика, возле стены по ним осторожно пробирался мелкий коричневый жучок…

И всякий раз мой взгляд возвращался к сосуду с воином.

Но вот в дверь послышался тихий стук.

– Войдите! – властным голосом позвал Арн.

Дверь открывалась вовнутрь, так что входящего я разглядел не сразу. Когда дверь сама собой затворилась (видимо, ее из коридора закрыл пристав), вновь прибывший находился уже изрядно за порогом, ко мне спиной. Это был распорядитель папского двора Альбин. Арн неторопливо поднялся и указал визитеру на пустующий стул. О моем присутствии в каких-нибудь пяти шагах Альбин совершенно не догадывался. Именно это, похоже, архиепископу и было нужно. Для пущей тишины я задышал еще реже и тише.

Жаль, что из своего угла я не мог видеть лица распорядителя, когда его взгляд упал на сосуд с воином, стоящий прямо перед ним. Я заметил лишь, что он слегка замешкался – шел и вдруг приостановился, словно невзначай запнувшись. Руки у него были скрыты рукавами ризы, но в тот момент, когда он усаживался, я пригляделся к его ладони, помещенной на стул, – она была бестрепетна, без намека на дрожь.

– Опрос этот, в сущности, ни к чему не обязывает, а потому будет недолог, – как-то обыденно, в несвойственной для себя манере начал Арн. – Его величество король Карл велел мне разобраться с жалобами о недостойном поведении, выдвинутыми против понтифика Льва. Ты, несомненно, тоже с ними знаком.

– Из-за обилия собственных дел мне просто недосуг выслушивать подобные наветы, – пробормотал распорядитель памятным мне монотонным, лишенным чувств голосом. Эдакий чинуша мелкого пошиба, бубнящий с листа расхожие канцеляризмы.

Арн без обиняков перешел к существу вопроса:

– Мне интересно знать, есть ли хоть какая-то доля правды в обвинениях против Его святейшества, содержащаяся в неких письмах, посланных советникам Его величества. – Архиепископ непринужденным движением поднял золотой сосуд и отставил его в сторону, чтобы можно было взять со стопки документов верхний лист. – Письма сии были написаны в Риме до того злодейского нападения на понтифика, свершившегося средь бела дня на улице.

Альбин сидел, выпрямив спину, абсолютно собранный.

– Те жалобы, помнится, обсуждались во время пребывания Его святейшества в гостях у короля Карла, вскоре после того злодеяния. И были отложены ввиду несостоятельности, – сказал он спокойно.

– И с той поры по ним не появилось никаких свежих соображений?

Распорядитель с подчеркнутой угодливостью, в которой читалась легкая непочтительность, кивнул:

– Безусловно, есть. Суть их – моя благодарность за радушие и гостеприимство, оказанные нам в Падерборне.

Беззаботно-нагловатый тон Альбина если и вызывал у архиепископа негодование, то он не подавал виду. Арн чуть подался за столом назад, якобы принимая более удобную позу.

– Между нами открою: из тех писем с жалобами два были написаны твоими весьма высокопоставленными сослуживцами – примицерием Пасхалием и сацелларием Кампулом, – объявил он. – И тот и другой сейчас готовы признать, что им заранее было известно, в какой именно день на Его святейшество произойдет нападение.

– Надо же, какая досада! – елейно вздохнул Альбин, а после паузы добавил: – Если это правда.

– Ну а как же иначе? – В голосе Арна зазвучали жесткие нотки. – А потому я спрашиваю: имеются ли, по твоему личному опыту и убеждению, основания верить тем жалобам о недостойном поведении?

Папский распорядитель ответил с надменной уверенностью:

– Они абсолютно беспочвенны. И если ты заметил, то моего имени среди жалобщиков не встречается ни разу.

– То есть ты признаешь непогрешимость, а значит, и полновластие понтифика Льва?

– Я всегда служил Его святейшеству верой и правдой и убежден в его невиновности.

– Настолько, что готов подписать в этом аффидавит?

– Безусловно. – Голос Альбина был чист и тверд.

– Что ж, изволь, – кивнул Арн. – Документ у меня готов.

Он разыскал составленную заранее бумагу и подвинул ее по столешнице распорядителю, а вместе с нею и письменный прибор.

Альбин подался на стуле вперед, собираясь взять стиль, и тут краем глаза заметил меня. Он резко обернулся, а глаза его ядовито сузились: до него дошло, что на протяжении разговора я стоял позади и все слышал.

– Зигвульф присутствует здесь как свидетель твоих слов, – сказал ему Арн. – Его величеству королю он тоже служит верой и правдой.

В первый раз за все время рука Альбина дрогнула, но лишь самую малость. Затем он опять взялся за стиль. Непонятно, было ли это от гнева или потрясения, а может, наоборот, от облегчения, что разговору на этом конец и что настырный дознаватель не стал выпытывать у него сведений о сосуде. В общем, Альбин поставил подпись и положил стиль на стол.

– Надеюсь, твое преосвященство, это все? – спросил он с плохо скрытой неприязнью. – Я уже и без того опаздываю на свою следующую встречу. А мне еще предстоит обсудить с целлерарием текущий ремонт папской резиденции.

– Да, все, – бесстрастно ответил Арн.

Распорядитель встал и направился к двери, попутно скребнув меня холодно-зловещим, что-то взвешивающим взглядом.

– Зигвульф, ты остаешься в Риме, – объявил мне архиепископ, когда дверь за Альбином закрылась. – Мы здесь ждем прибытия Его величества, и нужно, чтобы ты был под рукой на случай, если в последнюю минуту возникнут какие-нибудь непредвиденности. А это, – он положил руку на сосуд, – возвратится у меня на свое истинное место: в сокровищницу короля.

Честно говоря, я был ошарашен. Короткая встреча Арна с Альбином обернулась полной противоположностью того, что я ожидал. Я думал, что архиепископ напустится на распорядителя, виня его в хищении церковного имущества, а затем приступит к перекрестному допросу о степени нечестия и продажности Папы Льва. Однако о кражах ценностей Альбином из папских сундуков не было сказано ни слова. Вместо этого Арн лишь взял с Альбина заверение в невиновности Льва и беспочвенности всех наветов на него. Что было, как мы оба знали, вопиющей ложью.

* * *

– Свидетельство Альбина под присягой – пустышка, – пробурчал я, рассказывая Павлу о происшедшем.

Обратно на Виминальский холм Теодор отвел меня другим путем, а не тем, которым мы отправлялись спозаранку, – как он пояснил, для моей безопасности. Я же не возражал, особенно после того незабвенного взгляда, которым меня полоснул папский распорядитель двора.

– Ошибаешься, – неожиданно возразил мне бывший номенклатор. – Как раз оно и будет несколько месяцев держать Альбина в узде.

Вид у меня, по всей видимости, был озадаченным, поскольку Павел положил мне руку на предплечье и вдумчиво добавил:

– Ты вот сам подумай. Кампул с Пасхалием занимают на Латеранском холме два наиглавнейших поста: возглавляют два могущественных ведомства. Когда они публично сознаются, что знали о грозившем Папе нападении, то обесчестят себя раз и навсегда. По сути, отпадут от власти. Что сделает распорядителя двора самым видным латеранским кандидатом на место смещенного Льва.

– Ты считаешь, что у Альбина хватит нахрапистости самому стать Папой? – удивился я.

– Если да, то подписанный им у Арна документ лишает его всякой возможности участия в каком-либо заговоре по свержению Льва. Как он осмелится замышлять против того, кого в письменном виде признал безгрешным?

– Ну а сосуд с воином? Почему Арн напрямую не обвинил Альбина в его похищении?

– Потому что твой архиепископ – мастер скрытых угроз. Он дал Альбину понять, что может обвинить его в краже в любое угодное для себя время.

– Но это… шантаж.

Павел пренебрежительно пожал плечами:

– Я бы предпочел назвать это соразмеренной политикой. Зная слабые места человека, куда благоразумнее использовать это знание бережливо, чем выплескивать его действенность за один присест.

Эта ремарка подтверждала то, что я уже начал подозревать после нашего посещения дворцовой гардеробной.

– Не потому ли Арн умолчал и об имени Сесилии Синьорелли, когда мы нагрянули к Папе Льву? Из соображений все той же скрытой угрозы и нагнетании давления на других? – уточнил я.

Бывший номенклатор похлопал меня по плечу:

– Браво, Зигвульф! Без твоей помощи Арну ни за что бы не удалось переиграть Льва, а теперь вот и Альбина. Он бы просто не смог поставить их в зависимость от себя.

Эта похвала, признаться, настроения мне не подняла. Я подумал о Беортрике, до сих пор не оправившемся от действия яда, и о беспросветной зиме, проведенной мною в плену у аваров. Мы с саксонцем заплатили неимоверную цену за то, чтобы Арн мог играть нитями за кулисами папского престола и в кулуарах Латеранского дворца.

А еще мной владело смутное, тяжелое беспокойство. Вспоминалась та тайная ночная встреча в монастыре, где заседали беневентинцы с их союзником из римской знати, а за их спинами маячил старый монах, которого заметил Беортрик. У меня вызревало сомнение, что руки Арна простерты столь далеко или же что ему достанет силы сокрушить вынашиваемый там или где-нибудь еще заговор.

Ну и, наконец, куда-то загадочно канул тот человек в меховой шляпе, ударивший Беортрика ножом. А ведь он по-прежнему где-то бродит, на воле и никем не узнанный…

 

Глава 18

Лето сменилось осенью, что не лучшим образом сказалось на здоровье Беортрика: у него стали случаться внезапные приступы головокружения с продолжительным онемением левой стороны тела, куда пришелся удар ножом. Дни шли на убыль, погода становилась холодней, и он был вынужден больше времени проводить в четырех стенах, становясь в этом невольном заточении мрачным и раздражительным. Чтобы не попадаться под вспышки его дурного настроения, я пошел на риск и стал устраивать себе недолгие прогулки по городу, выбирая для этого дождливые дни, когда можно было слоняться по улицам в плаще с капюшоном из конского ворса, какие были в ходу у работяг, скрывая под колпаком свое лицо. В тавернах и лавках на углах я попутно подслушивал и подсматривал перемены в настроениях римского простонародья. Тем для разговоров было в основном две: будущее Папы Льва и предстоящий визит короля Карла. Репутация Льва находилась в шатком равновесии. Все кому не лень открыто считали его слабаком. Люд ворчал, что он порочит святую Церковь. В выражениях никто не стеснялся, равно как и в туманных угрозах, что если Церковь сама не может навести в своем доме порядок, то власть следует взять в руки мирянам. Более умеренные осторожно говорили, что Льву не мешало бы дать шанс на исправление, ибо Рим не в состоянии позволить себе еще одну смуту в связи с заменой Папы, что может обернуться очередной уличной резней, как оно уже случалось при лжепапе Константине. Беседа неизбежно затрагивала и роль, которую во спасение веры Христовой может сыграть король Карл. Были такие, кто напоминал, что у короля есть законное право и даже обязанность вмешаться: не зря же Папа Стефан Второй в свое время даровал ему титул Patricius Romanorum — «Патриций Римлян». Но другие желчно возражали, что титул этот ничего не значит. Король Карл в то время едва лишь пришел в более-менее взрослый возраст, а тем титулом были почтены одновременно и отец его, и трехлетний младший брат. Так что нечего королю франков совать нос в дела Рима. Доводы «за» и «против» хлестко летели с обеих сторон и накаляли атмосферу так, что с каждой неделей напряжение росло и росло вместе с известиями, что визит короля Карла приближается: вот он уже проехал Равенну, а вот и Анкону – словно грозовая туча близилась и набрякала, готовясь разразиться громами и молниями.

Наступило двадцать четвертое ноября – праздник святого Хрисогона – день, на который был назначен торжественный въезд Карла со свитой в Вечный город, и в преддверии этого события Рим гудел, как улей. Рассвет выдался погожим, без ветра, однако холод был такой, что дыхание вырывалось изо рта клубящимся паром. Я колыхался в бескрайней толпе, с первым светом скопившейся у Мильвийских ворот. Над всем витал дух благоговения и взволнованности, чуть настороженных из-за неведения, как может себя повести великий Карл со своей свитой. Папа Лев еще с вечера выехал встречать короля в городок Номент, что находился примерно в двенадцати милях за римскими стенами. Также к встрече взволнованно готовились и церкви, и ремесленные гильдии, и простой люд – еще за месяцы до приезда короля. Для приветствия монаршей особы были подняты на ноги и сенаторы в пурпурных тогах, и аристократы, и палатинцы.

Вместе с ними в передних рядах стояли представители четырех основных иноземных общин – франкской, фризской, английской и ломбардской – каждая с эмблемами своих сословий. За ними толпились офицеры и бойцы городского ополчения, ну а совсем уж сзади толклись работный люд и подмастерья.

Свита короля приближалась честь по чести, в окружении эскорта и глашатаев. Королевский выезд в центре колонны сиял листовым золотом и яркой окраской. Обозные повозки и те катились на золоченых колесах. На одной из них был сооружен помост, где стоял служитель с подушкой из белого атласа, на которой лежали ключи от усыпальницы Святого Петра. А рядом со служителем мерно размахивал знаменем города представитель римской управы. И ключ, и знамя преподнес королю в знак почтения Папа Лев. Королевский эскорт из вооруженных всадников ехал на ширококостных франкских лошадях – их лоснистые шкуры были начищены до блеска, а седла и сбруя были из крашеной тисненой кожи. Сухая холодная погода давала конникам возможность щегольнуть пышными мехами и цветастыми одеяниями для верховой езды. Прошло больше часа, прежде чем кавалькада, наконец, втянулась в городские ворота целиком. Процессия была поистине триумфальна и больше под стать какому-нибудь языческому владыке, чем христианскому королю. С собой в Рим Карл привез свою нынешнюю конкубину Регину – прежняя его жена Лиутгарда, четвертая по счету, в июне прошлого года скончалась, – а также целый выводок внебрачного потомства от различных любовниц. Шум встречающей толпы был попросту одуряющим – пестрый гвалт криков, свиста, рева труб и пения псалмов. Такого Рим не видел вот уже несколько поколений.

Поток вновь прибывших вливался в город и растекался по приготовленным для него домам и гостиницам. Король Карл с семейством остановился невдалеке от базилики Святого Петра. Франкские бароны временно разместились по домам римской знати, а многочисленные писцы и учетчики, неотлучно сопровождающие короля в его путешествиях, заняли комнаты и палаты на Латеранском холме, реквизированные для них Арном. Я же до получения от архиепископа известия, что он в моих услугах больше не нуждается, продолжал обретаться на вилле Павла. После этого я думал наведаться в королевское хозяйство с целью выхлопотать место для больного Беортрика и уже после этого возобновить свою службу в качестве придворного солдата.

Пока я пребывал в ожидании, Павел продолжал снабжать меня сведениями о том, что делается в городе. Через неделю после своего прибытия король Карл устроил в базилике Святого Петра общую встречу с духовенством, знатью и отцами города. На ней он председательствовал, облаченный в тогу и плащ Patricius Romanorum, а не во франкские шоссы, рубаху с брыжами и короткий плащ. Это было достаточно символично и свидетельствовало о его намерениях. Собранию он объявил, что прибыл в Рим для того, чтобы восстановить должный порядок и дисциплину в Церкви, а также чтобы примерно наказать тех, кто посмел покуситься на ее главу. Сидящий рядом с королем Папа Лев имел одновременно беспристрастный и самодовольный вид. По словам Павла, который побывал на той встрече и внимательно за всем наблюдал, выражение лица Папы разительно переменилось, когда Карл во всеуслышание предложил устроить дознание, на котором он совместно с коллегией заседателей выслушает сетования тех, кто обвиняет Папу в нечестивом поведении.

– Лев, по всей видимости, был потрясен, – высказал я предположение.

– Он побледнел и даже как-то осунулся, – сказал мой друг. – Ведь он не знает, чего ожидать.

– А ты знаешь? – поинтересовался я.

– Я могу, по крайней мере, догадываться, – усмехнулся бывший номенклатор. – Именно это последние недели и готовил архиепископ Арн. Думаю, нам имеет смысл туда наведаться. Я даже подыскал нам с тобой два местечка, откуда можно будет наблюдать происходящее со стороны.

Спустя два дня уже знакомый мне улыбчивый латеранский гвардеец провел нас с Павлом на балкон, выходящий на огромный зал триклиния, где должно было состояться заседание трибунала. Мы очутились на своих местах очень рано, задолго до сбора духовенства, и время я коротал за разгадыванием большой мозаики на своде главной апсиды. Работа там едва началась, и художник успел лишь сделать набросок углем на штукатурке. В целом сцена была знакомая: посередине сидящая фигура преувеличенно крупных размеров, задрапированная в хитон и с нимбом вокруг головы, по бокам от нее две фигуры поменьше, лицами к центру, якобы пришедшие за получением даров. Изображение напоминало ту поврежденную фреску из брошенной часовни монастыря Монте-Кассино, хотя здесь, в триклинии, эта сцена символизировала нечто иное. Два скрещенных креста над центральной фигурой указывали, что это Святой Петр. Двух же его спутников характеризовали дары, которые они получали от небожителя. Первому вручался паллий – знак папства, длинная белая ткань, украшенная крестами, а второй получал в дар корону.

Я уже почти воссоздал в уме законченную картину, когда меня шепотом на ухо отвлек Павел:

– Лев, я полагаю, втайне негодует, что мозаику не удалось завершить к прибытию Карла.

– Если это Святой Петр, назначающий Папой Льва и дающий корону Карлу, то Лев не просто самоуверен, но еще и опрометчив. Ведь исхода этого заседания он еще не знает, – зашептал я в ответ. – Может, у обвинителей заготовлен против него беспроигрышный ход.

Павел на это лишь хмыкнул.

Тем временем внизу уже начинали собираться зрители, и мой друг стал давать беглые характеристики тем, кого узнавал. За вычетом горстки франкских придворных, все допущенные к заседанию были так или иначе связаны с Церковью. Многие представляли палациум – папское хозяйство, а прочие были титулованными священниками, канониками или монахами из папской курии. Были также диаконы и субдиаконы из семи церковных округов города, диспенсаторы и патеры из ксенодохиев – находящихся в ведении церкви приютов для бедных и больных, а кроме того, присутствовала пара настоятелей монастырей. Самые старшие сановники занимали места на двух рядах скамей перед возвышением, где должен был воссесть король с его трибуналом. Всем прочим полагалось стоять.

Я осторожно выглянул поверх ограды нашего балкона и прошелся глазами по собранию одетых в черное фигур. Среди тех, кто сидел в первом ряду, я узнал Альбина, а также мне на секунду показалось, что я разглядел седую бороду Пелагия, пробста из Монте-Кассино. Но когда тот седобородый человек повернулся в профиль и с кем-то заговорил, я понял, что ошибся.

– А где же остальные? – тихо спросил я Павла. – Я думал, что соберется больше народу. Не могут же это быть все церковники Рима!

– Многие не решились прийти, – пояснил мой друг. – В основном здесь священники из фракции Льва. Противники же просто боятся показывать свои лица.

Спустя какое-то время латеранские служители сомкнули створки внешних дверей – значит, процедура должна была начаться уже скоро. Открылась боковая дверь, и конгрегация затихла при виде членов трибунала, вышедших вереницей и занявших места за столом на возвышении. Мне неожиданно вспомнилась во многом схожая картина пира в Падерборне, где Карл принимал Льва с его делегацией примерно за таким же столом на возвышении – в тот вечер, когда пропал аварский сосуд с воином, а меня подкараулили и жестоко избили. Король тогда точно так же сидел по центру. На этот раз он решил облачиться в теплую одежду франкского монарха – без головного убора, но в длинном плаще из роскошного куньего меха с широким горностаевым воротником. Справа от него на почетном месте сидел Лев, а слева – герцог Сполетский. Остальную коллегию составляли три епископа – судя по светлости их кожи, франки. С ними был архиепископ Арн, который с суровым лицом сидел чуть в стороне от остальных. Он, похоже, отвечал за весь протокол.

Вперед вышагнул королевский глашатай и призвал к тишине – в чем не было никакой необходимости: зал и так уже замер в тревожном молчании. Не меняя позы на своем кресле, король заговорил. Голос его был неожиданно высок и несколько умалял значимость его внешности. Несколько пожилых церковнослужителей в толпе поднесли к ушам ладони, чтобы лучше слышать. Карл объявил, что примицерий Пасхалий и сацелларий Кампул признали обвинение в подготовке и содействии позорному нападению на великого понтифика и теперь им надлежит объявить кару. Затем Его величество сделал паузу, и все присутствующие, дружно набрав воздуха, замерли в ожидании вердикта.

– Итак, – мрачно изрек король, – я приговариваю их обоих к смерти.

Воцарилась гробовая тишина. Затем среди собрания послышался тихий глуховатый ропот вперемешку с шуршанием риз, вторящим нервному шевелению людей. Решение казнить двоих виднейших палатинцев – такого в зале не ожидал никто.

Безмолвие все длилось, и тут кто-то в зале резко, с надрывом чихнул – должно быть, у этого человека засвербило в носу от штукатурной пыли. Я оглядел толпу, пытаясь различить отдельные реакции – может, к нападению на Льва был причастен кто-нибудь еще и теперь он опасался своего изобличения и наказания.

В эту секунду неожиданно встал со своего места Папа Лев. Он прокашлялся, привлекая к своей персоне внимание, а затем повернулся и почтительно склонился перед королем Карлом.

– Покорнейше прошу Его величество явить снисхождение, – дрожащим от чувства голосом заговорил он. – Я прощаю этих преступников и прошу отправить их в изгнание, чтобы они больше никогда не ступали на нашу землю и не пятнали своим присутствием сей город.

Он вновь поднял лицо навстречу Карлу, который в ответ хмуро кивнул.

– Театр, – шепнул мне на ухо Павел, когда Лев вновь занял свое место. – Чистой воды лицедейство.

Теперь настала очередь Арна. Все взоры устремились на него. Он встал и с суровым величием оглядел конгрегацию из-под кустистых бровей. В эту минуту он, как никогда, походил на грубого, большого и сильного каменоносца, только что явившегося со стройки.

– По желанию королевского величества любой, имеющий свидетельство против Его святейшества, должен сейчас встать и изложить суть своего обвинения, – произнес он жестким, чуть ли не угрожающим тоном.

В зале вновь воцарилось долгое молчание. Некоторые священники и монахи нервно переглядывались меж собой, взволнованно ожидая, кто же рискнет подать голос. Большинство оцепенело смотрели вперед или себе под ноги, в страхе привлечь к себе взыскующий взор архиепископа. Арн прождал минуту, после чего повторил воззвание: всякий, имеющий причину пожаловаться на Льва, должен встать и прилюдно об этом сказать, чтобы быть выслушанным трибуналом.

На этот раз откуда-то из глубины стоящих людей прорвался дребезжащий старческий голос. Толпа нервозно дрогнула – но это оказался лишь дряхленький старый аббат. Он был столь тугим на ухо, что попросил соседа повторить сказанное и не понял, что при этом его голос стал слышен.

Арн смотрел вниз, прямиком на Альбина, сидящего перед ним на скамье.

– Распорядитель двора. Известно ли тебе о ком-нибудь в палациуме, кто хотел бы свидетельствовать против Его святейшества? – спросил он строго.

Альбин встал, а те, кто находился позади него, немедленно отодвинулись, образуя открытое пространство, дающее возможность наблюдать за происходящим из толпы. Непосвященный мог бы подумать, что распорядитель в немилости у собрания, поскольку является возможным истцом.

– Твое высокопреосвященство, – блеклым ровным голосом произнес Альбин. – От своего имени и от имени курии я могу сказать, что никаких жалоб к Его святейшеству не имею. Думаю, что того же мнения и все здесь присутствующие.

Арн насупленно оглядел притихшее собрание:

– Означает ли это, что и вся конгрегация выражает то же мнение?

– Это так, это так! – зазвучали в ответ разрозненные возгласы. Поначалу их было всего несколько, но затем эти выкрики начали набирать силу и громкость, по мере того как все больше голосов вливалось в дружный рокот, катящийся по залу. Многие в толпе осеняли себя крестным знамением, как бы подтверждая истинность сказанного.

Арн сел. Судя по всему, остальные члены трибунала высказываться не собирались, а потому напряжение в зале начинало рассасываться. Некоторые священники и монахи уже поворачивались друг к другу и начинали обсуждать только что виденное.

Смутил всех Карл. Знаком привлекая внимание присутствующих, он поднял руку, и шум стих.

– Не мне выносить суждение о наместнике Божием на земле. Сила его исходит от Господа, – сказал он. – Я же хочу присутствовать на мессе Христовой в базилике Святого Петра. Благодарение Господу! И я надеюсь увидеть вас там по этому радостному поводу.

С этими словами король Карл встал и удалился через тот же боковой проход, рука об руку с Папой Львом. Мы с Павлом смотрели, как следом за ними из зала выходит трибунал, замыкает который архиепископ Арн.

– Ловко и дальновидно, – тихо отметил бывший номенклатор. – Если против Льва всплывет какое-нибудь свежее доказательство, что он недостоин престола, то никто не сможет уличить Карла в том, что он объявил его невиновным.

Внизу шло бурное шевеление: конгрегация покидала триклиний. Мы с Павлом отодвинулись в глубь балкона, чтобы никто случайно не заметил нас из зала.

– А что же беневентинцы? – поинтересовался я, разглядывая неоконченную мозаику на противоположном своде.

Мой спутник снисходительно отмахнулся:

– Даже если тот слепец-монах – действительно Константин, замышлять против Льва они теперь не осмелятся: ведь его поддерживает сам Карл! Ни герцог Беневенто, ни римская аристократия не рискнут вступить в противоборство с королем франков. Это было бы безумием.

Однако Павел не посещал Монте-Кассино и не видел, сколь решительно были настроены заговорщики, сошедшиеся под покровом тьмы. Они не были ни безумцами, ни сорвиголовами: их беспощадность и решимость были вполне просчитаны. Потому их не так-то легко отклонить с намеченного пути. Я снова пожалел, что не сообщил архиепископу Арну о том, что мы с Беортриком видели той ночью в брошенной часовне. Последствия этого все больше страшили меня.

* * *

– Для христиан лгать все равно что дышать, – усмехнулся Беортрик, когда я рассказал, что собрание церковников не нашло за Папой никакой вины. Саксонский наемник был убежден: для Льва единственный способ уцелеть – это нанять матерый отряд папской гвардии и заменить никчемных олухов из семейки Святого Петра. Только хорошо обученный папский гвардеец и защитит понтифика от людей с кинжалами и будет готов встать против беневентинцев, если те попробуют учинить уличные бунты.

– Пока Карл в Риме, убить или сместить Льва не посмеет никто, – заверил я.

Этот диспут затлел у нас с новой силой за легким завтраком – хлеб с горячим молоком – в библиотеке Павла. Чтобы прогнать зимние холод и сырость, слуги разожгли огонь. Это утро приходилось на долгожданную кульминацию визита короля: посещение им и его семейством грандиозной рождественской службы, которую в большой базилике Святого Петра должен был проводить сам Лев.

Беортрик скептически хмыкнул:

– Самый большой риск – это когда люди полагают, что они в безопасности. Именно тогда они и теряют бдительность.

– В чем же, ты полагаешь, состоит теперь риск? – спросил Павел.

Он встал из-за стола и подошел к серо-серебристому зеркалу, которое держал для него слуга. На бывшем номенклаторе была великолепная, тонкой выделки мантия, в которой он собирался отправиться в церковь Сан-Пьетро, расположенную недалеко от Колизея. Разумеется, он с куда более сильным удовольствием пошел бы в большую базилику, вмещающую до четырехсот прихожан, но там сегодня должен был присутствовать весь высший свет Рима наряду с важнейшими духовными особами, и спрос на места в базилике был так велик, что даже Павел при всей своей влиятельности не сумел добыть приглашение.

Беортрик поставил глиняную питейную чашу и стал разминать себе правой рукой поврежденное место на левом боку.

– А в том, что беневентинцы так просто не сдаются, – ответил он на вопрос хозяина дома. – Я уже прежде встречал таких людей, неудержимых в своей гонке за властью. Свои планы они вынашивают тщательно, и если нанимают мастеров в своем деле, то удар наносят в самый нужный момент.

Я знал, о чем он сейчас думает: о той резне на аварском весеннем празднестве, когда кагану Кайяму в одно мгновение рассекли горло перед оторопевшим от неожиданности сходом аварских вождей.

Павел посмотрел на меня:

– Как жаль, Зигвульф, что ни одному из нас не удастся сегодня побывать в базилике! Событие обещает быть уникальным – таким, какое войдет в анналы истории. Палациум делает грандиозные приготовления. Кое-кто из казначейства говорил мне, что из хранилищ будут выставлены великие сокровища. Нечто такое, что можно увидеть лишь раз за всю жизнь.

– Удивительно, что у них там еще осталось что-то ценное, – едко ухмыльнулся Беортрик. – Я думал, все сокровища оттуда уже повыудил Альбин со своими приятелями.

Павел решил его подначить:

– Может, у них там припрятан еще какой-нибудь шедевр из аварского клада, еще более живописный, чем тот сосуд с воином.

Что-то эхом отозвалось в моей памяти: некая другая церемония, другой ритуал, оправленный в золото череп… И я почувствовал, как нутро во мне дрогнуло с каким-то порывистым, замешенным на страхе отчаянием. Должно быть, нечто подобное испытал и Беортрик: он вдруг выпрямился на стуле и настороженно покосился на бывшего номенклатора.

– Тебе известно, что это за особый предмет? – внезапно севшим голосом выдавил я.

Перемена в моем голосе не укрылась от Павла. Он поглядел на меня с любопытством:

– Понятия не имею. Мне никто не рассказывал. Это держится в секрете.

– А кто будет сегодня на мессе? – резко спросил Беортрик.

– Первосвященники, римская знать, иноземные сановники… В качестве зрителей будет и монаршая семья. Все захотят лицезреть короля на таком-то великом событии! – ответил хозяин виллы.

Саксонец озабоченно засопел:

– А что именно происходит на этой самой мессе?

– Будучи епископом Рима, в базилику входит Лев – со всей помпезностью, в окружении свиты, – стал рассказывать бывший номенклатор. – Его по центральному проходу препровождают к месту перед алтарем. Оттуда он обращается к конгрегации с первыми словами службы. Дальше вступают его помощники – читают молитвы, управляют хором и так далее. В конце же мессы Папа снова занимает место у алтаря и возносит к собравшимся последние благословения.

– Один? – уточнил Беортрик.

– Не обязательно. По такому случаю он, несомненно, будет воздавать благословения самому королю, возможно, что и с возложением рук, дабы подчеркнуть нерушимую связь между ними перед лицом столь солидного собрания. А…

Тут Павел осекся. До него, наконец, дошло, о чем думаем мы с Беортриком.

– Вы полагаете, что на Льва будет совершено покушение в церкви, прямо перед ее алтарем? – потрясенно выдохнул он.

– Не на Льва, – тихо ответил я. – На Карла.

Тут у нашего хозяина и вовсе отвисла челюсть:

– Это… немыслимо.

Я, как мог, сохранял спокойствие в голосе:

– Помнишь, что Беортрик слышал из спора заговорщиков в Монте-Кассино? Они добивались устранения Льва до осени. Ну а если этого не удастся, то им придется прибегнуть к более жестоким мерам.

Павел смотрел на нас неотрывно, с прищуром.

– Так вот, дело зашло уже дальше попытки избавиться от Льва, – сказал я ему. – Ты сам как-то сказал, что это все вопросы большой политики. И суть ее в конечном итоге в том, чтобы свалить не Льва, а именно Карла. По прибытии в Рим король становится уязвимым. Здесь он уже не в тиши и безопасности своих дворцов, охраняемых преданными вассалами. А потому для беневентинцев и их союзников это шанс с ним расправиться. И они за него непременно ухватятся.

Отставной номенклатор медленно выдохнул.

– А что, в этом есть свой резон. Я слышал, что сюда направляется несколько франкских конных отрядов. Говорят, что они движутся на смычку с войсками герцога Сполетского. Вместе они пересекут границу с Беневенто и заставят тамошнего герцога признать над собой власть короля Карла. А вся эта болтовня о его желании посетить рождественскую мессу – не более чем уловка. На деле же он замышляет расширить границы подвластных ему земель.

– У герцога при дворе Карла наверняка имеются лазутчики. Так что он обо всем осведомлен, – сказал я. – И ударит первым.

Павел, слушая меня, сосредоточенно нахмурился, а затем хватил себя ладонью по лбу:

– Ах я старый остолоп! Ведь тот старик-священник, которого Беортрик заметил в часовне Монте-Кассино, был вовсе не кандидатом на замену Льва. Нет. Беневентинцы прочили его выше, полноправным правителем франков!

Вязкая истома где-то в глубине моего живота превратилась в тяжелый жернов.

– Объясни-ка это мне поподробней! – потребовал я.

Резким вдохом Павел заставил себя успокоиться.

– У Пипина Короткого, отца Карла, был старший брат по имени Карломан. Между ними шла борьба за власть, и этот Карломан отправился в Рим, чтобы заручиться поддержкой Папы. Однако Пипин подстроил так, что Карломана схватили и несколько лет продержали как раз в монастыре Монте-Кассино. Лишь когда Пипин прочно утвердился на франкском троне, Карломана отпустили обратно во Франкию. Там он и умер, после чего его останки были переправлены обратно в монастырь.

– Мертвые живым не угроза, – вставил Беортрик.

Но бывший номенклатор нетерпеливым взмахом перебил саксонца. Мысли у него сейчас, безусловно, метались.

– Так вот, у Карломана был сын, Дрого, на пять или десять лет старше Карла, – продолжил он. – Дрого тоже сослали в монастырь, где он принял постриг и стал монахом. И с той поры о нем ничего не известно.

– Ты думаешь, он сейчас в Монте-Кассино?

– Монастырь мог принять его в свои стены так же, как когда-то принял его отца, – сказал Павел и сделал паузу. – Но вот в чем беда: в Риме есть те, кто считает, что Карлу на франкском троне совсем не место. Да, он был старшим сыном Пипина, но сыном незаконным. Официальным церковным браком Пипин с его матерью не сочетался. А это усиливает доводы в пользу того, что истинным королем франков по династической линии должен считаться сын Карломана.

– Но кто же может всерьез считать, что пожилой монах вдруг в мгновение ока станет монархом, которому хватит даровитости править таким обширным королевством, как у Карла? – возразил я.

Бывший номенклатор скорчил гримасу:

– Это на самом деле и не важно, да и суть не в этом. Карл за годы правления перебрал столько жен и любовниц, что у него народился целый выводок сыновей – и законных, и бастардов, – из которых каждый может выдвинуть свои претензии на трон. Тогда герцог Беневентинский может вступить в свару, заявив, что заступается за бедного Дрого, правомерного наследника. Срази он Карла на людях, заяви, что деяние это угодно Богу, поскольку Карл все эти годы наносил оскорбление Церкви, – и последует кровавый хаос.

– Ты теряешь время, Зигвульф! – рыкнул Беортрик. Сам он уже был на ногах и хромал к коридору в свою комнату. – Спеши на церемонию, беги что есть духу и предупреди телохранителей Карла! Они поймут, что делать.

Павел уже звал слуг, приказывая им принести мне плащ и обувь.

Я торопливо натягивал сапоги, когда рядом со мной снова появился Беортрик.

– Это возьми с собой, – сказал он скрипучим голосом, протягивая мне скрамасакс в кожаных ножнах. – На случай, если повстречаешь нашего друга в меховой шляпе.

 

Глава 19

У нас с Павлом ушло около двух часов, чтобы где шагом, а где полубегом добраться до огромной площади перед базиликой, проход к которой за это время успело перекрыть оцепление, состоящее в основном из франкских ратников с незначительным вкраплением служителей Семьи Святого Петра. Все приглашенные уже вошли внутрь, и теперь латеранские клирики за складными столиками повторно сверяли свои списки с перечнем тех, кто был пропущен.

Павел поспешил к этой братии.

– Вы должны нас пропустить! Дело государственной важности, – тяжко выдохнул он с лиловым лицом.

Старший из клерков смерил его холодным взглядом.

– Увы, такой возможности нет, – с явным ехидством ответствовал он. – Служба началась. Двери закрыты. – Он сделал вид, что ищет по списку. – К тому же ваших имен здесь нет.

Мой друг оттащил меня в сторону от посторонних ушей.

– Этого хряка я знаю: один из прихлебателей Кампула, – прошептал он. – Имеет на меня зуб.

Я огляделся. Сердце мое тяжко ухало.

– А где тут твой друг-гвардеец? Побежали к нему! – предложил я. – Если найдем его, может, он нас пропустит.

Мы заторопились вдоль оцепления. Латники уже стояли вольно, притопывая ногами и дыша себе в ладони, чтобы согреться на набравшем силу промозглом ветру с льдистой изморосью дождя. Мы ловили на себе любопытные взгляды, но было понятно: пропускать нас не собираются. Гвардейца мы, наконец, нашли на дальнем конце строя, и Павел настойчиво сказал ему, что нас необходимо пропустить в базилику.

– Вопрос жизни и смерти! – не то убеждал, не то упрашивал бывший номенклатор.

Гвардеец виновато развел руками:

– Я тут не командую. Вам бы надо поговорить с офицером, вон там, – он указал на неприступного франкского капитана, который уже косился на нас с подозрением.

Мы поспешили к нему, и Павел повторил свою просьбу. Капитан неприветливо оглядел нас.

– Вход сюда только по спискам. Вы в них есть? Если нет, то приказ есть приказ, – бесстрастно сказал он, попутно перехватив чопорный кивок от старшего латеранца.

– Я сам из дворцовой стражи! – с вызовом, пытаясь казаться солидным, воскликнул я на франкском.

– Что-то я тебя там не припомню, – протянул капитан. – Во всяком случае, когда мы там состояли.

– Я по особым поручениям, выполняю приказы архиепископа Арна.

– Так он уже внутри, – сказал капитан без всякого стремления помочь. – Можешь подождать, пока он выйдет и замолвит за тебя словечко. – Его взгляд упал на скрамасакс. – А чего это ты, если на службе у короля, носишь оружие варваров? – Он требовательно протянул руку: – Дай-ка сюда!

Я сдал оружие, чувствуя себя не просто болваном, а болваном в отчаянии. На выручку мне пришел Павел. Он сунул руку себе под мантию и выпростал оттуда изящный золотой крест на цепочке.

– Вот, сержант, возьми, – сказал он, протягивая крест. – Теперь ты видишь, что я действительно священник. И я оставлю эту вещь тебе на хранение, как залог, если ты только пропустишь нас внутрь. Мы просто хотим лицезреть церемонию.

Капитан замешкался: было, можно сказать, видно, как у него в голове копошатся мысли. Ему предлагалась взятка, но еще вопрос, получится ли у этого попа получить потом свой крест обратно…

– Ладно, – сдался он в конце концов. – Проходите. – Взяв крест на цепочке, он сунул его в карман и лукаво добавил: – Только внутрь вам все одно не попасть: дверь заперта и на засове. Служба, должно быть, уж скоро кончится.

Мы с Павлом засеменили вверх по длинному пролету ступеней к громадным величественным дверям.

– Как быстро ты сообразил! – похвалил я смекалку моего друга.

– Если подкупить стражу могу я, то что уж говорить об убийце с припрятанным ножом, – печально ответил тот.

Затем Павел провел меня сбоку огромной базилики, где у боковой двери стоял еще один караульный. На этот раз нам повезло: этот был из Семейства Святого Петра и узнал бывшего номенклатора. Павел сказал примерно то же, что и раньше: нам очень бы хотелось своими глазами видеть живописную церемонию, и караульщик с улыбкой заговорщика приоткрыл дверь, куда мы не замедлили проскользнуть.

* * *

В базилике Святого Петра я до этого однажды бывал – по дороге в Багдад, когда присматривал за королевскими зверями, – и все равно у меня захватило дух от великолепия внутреннего убранства. Здесь было просторней, чем в зале любого дворца, и даже скуповатый декабрьский свет, льющийся через верхний ряд окон, освещающий хоры, зажигал своими лучами яркое изобилие шелков, полотнищ и драпировок, натянутых меж знаменитыми мраморными колоннами, коих была ровно сотня – все, как одна, в зеленоватую, серую и красную крапинку. Везде, куда ни глянь, стены нефов были расписаны сценами из Ветхого и Нового Завета или же покрыты сверкающей мозаикой. Теперь базилика была заполнена до отказа. Огромная разряженная толпа стояла и внимала вдохновенному пению хора у удаленного конца храма. Возносились и опадали звуки торжественных псалмов…

Но что пронимало более всего, так это ощущение скрытой напряженности. Впрочем, оговорюсь, что сквозила она не во всем и не во всех. Многие из зрителей вели себя вполне естественно: вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть вельмож и первосвященников, стоявших ближе к алтарю, толкались и тихо спорили из-за места, иные даже не шепотом, а вполголоса. Но были и такие, в ком напряжение было видно невооруженным глазом – в основном священники и кое-кто из, судя по одеяниям, римской знати. Они переминались с ноги на ногу и ерзали или же стояли в напускном спокойствии, словно ждали чего-то такого, что было неведомо остальным. Озирая плотно сжатую людскую массу, я почувствовал, как у меня зашевелились волосы. Внутри храма стоял мертвенный холод, и гости были в той же верхней одежде, в какой пришли туда. Куда ни глянь, всюду виднелись теплые тяжелые мантии и плащи из плотной шерсти, подбитого сукна или дорогой кожи. А мехов, мехов-то сколько было! И куний, и беличий, и русские соболя, и волк, и барсук… Некто дородный стоял в медвежьей шубе, не очень, видимо, популярной в этой среде, поскольку она выделяла его из толпы, да еще и придавала ему сходство с этим зверем. Ну и, разумеется, кругом виднелись меховые шляпы. Их здесь было не одна и не две, а как грибов на поляне. В одной лишь дюжине шагов от себя я разглядел по меньшей мере троих или четверых человек, ростом вполне схожих с тем наймитом, что пырнул Беортрика. И само собой, все они, как один, были в меховых головных уборах. Меня охватили растерянность и бессилие.

Павел взял меня под локоть и бесцеремонно двинулся по проходу, идущему параллельно нефу. Несмотря на наше церковное облачение, нас бичевали гневные взгляды, а местами и приглушенные ругательства – и это в храме! – но мы упорно протискивались дальше, и толпа перед нами нехотя расступалась. В конце концов, после нескольких минут нещадной толкотни, мы пробрались вперед, откуда становился виден величественный алтарь под массивной серебряной аркой. Здесь пребывала лишь высшая римская знать и духовенство – можно сказать, главные отцы Церкви. Чуть сбоку, в загородке трансепта, белели лица женщин из королевского семейства, тоже взирающих на службу. Напряженность здесь воспринималась еще острей – незримым облаком, стынущим в недвижном воздухе. От мрачного предчувствия пробирала мутная, знобкая истома. Мы здесь были единственными, кто знал о нависшей катастрофе, но не менее ужасным было осознание: сделать что-либо для предотвращения угрозы, по всей видимости, нельзя.

Не более чем в полутора десятках шагов от меня находился Арн – в белой далматике с багряной оторочкой. Обычно суровое лицо архиепископа было теперь невозмутимым, отрешенно-безмятежным. Мне хотелось схватить, тряхнуть его что есть силы за руку, крикнуть, чтобы он остановил службу, но тщетно. Мы пришли слишком поздно. Он стоял вблизи алтаря среди шести или семи верховных сановников, и внезапно меня словно ожгло плетью: в той же группе присутствовал и папский распорядитель Альбин! В тягостном недоумении я сообразил, что они хоть и не в открытую, но четко сознают присутствие друг друга. «Что же такое происходит?» – ошеломленно думал я.

В эту минуту хор дорос до крещендо, своим ангельским пением прославляя великое имя Божие, и замер, бесконечно безмолвный, а в грянувшей вселенской тишине послышался высокий блаженный голос – должно быть, Папы Льва, – призывающий конгрегацию к молитве. Подавшись вперед, я сумел разглядеть слева от себя короля Карла: он стоял в нескольких шагах впереди конгрегации и непосредственно перед алтарем. Настал черед последнего благословения. Папа Лев находился перед королем – стоя на ступени алтарных подмостков, он прозревал всю базилику в длину.

Для пребывания на мессе Карл вновь надел облачение Patricius Romanus – длинную белую тунику, а поверх нее хламиду длиной до щиколоток, с застежкой-фибулой на плече. На сей раз хламида была из текучего шелка – белоснежного, с искрой, – отороченного златой и алой вышивкой. Застежка на плече играла переливчатым кроваво-красным камнем величиною с орех.

Совсем один, безоружный, Его величество являл собой идеальную мишень для убийцы.

Когда все преклоняли колени, я намеренно замедлился, чтобы получить возможность посмотреть поверх голов и удерживать в поле зрения монарха. Он стоял все там же, в одиночку перед алтарем, и уже опускался на одно колено – его широкие плечи и спина были повернуты к толпе и словно манили к себе клинок или стрелу. Готовясь принять от Папы Льва последнее благословение, он сцепил ладони перед собой. Карл был без головного убора, а его седые волосы были подстрижены на франкский манер – спереди их побрили, а сзади они ниспадали локонами до самых плеч. Взгляд мой случайно упал на его обувь, выступающую из-под края хламиды, – несуразные по цвету ярко-пурпурные сапоги.

– Преклонились! – шикнул снизу Павел, но я его проигнорировал. Если убийца собирался ударить, он должен был сделать это именно теперь. Ладони мои от страха были в липком поту. Я весь подобрался, готовый броситься на защиту короля. Оружия при мне не было, но что поделать!

Лев завершил свое духовное напутствие и опустил руки. Было слышно, как сзади, шурша ризами, поднимаются обратно на ноги аббаты, епископы и архидиаконы. Наиболее пожилые из них покряхтывали…

Папа повернулся и, снимая покров из ткани, поднял что-то с аналоя. Затем, возведя руки, он выставил это на всеобщее обозрение. Я думал, что это какой-то богослужебный предмет – чаша или крест, но это оказался золотой венец, усыпанный блестящими каменьями. Одним плавным движением Лев возложил его Карлу на голову.

Пару ошеломительных секунд в базилике стояла гробовая тишина. А затем откуда-то из гущи толпы прорвался исступленно-восторженный крик, изнемогающий в благочестивом рвении:

– Наиблагородному, христианнейшему августу Карлу, коронованному Господом Богом, великому и победному императору нашему – вовеки жизнь, здравие и слава!!!

Грянув раз, крик был еще трижды громогласно повторен толпой, а когда неисчислимые восклицания и здравицы пошли, наконец, на убыль, я понял, отчего Карл явился в базилику в пурпурных сапогах. Это был символ и привилегия верховной власти. Король франков был наречен императором Римской империи.

* * *

– Все, как есть, сплошной обман, – сказал я Павлу под вечер, когда мы возвратились к нему в дом.

– Обман? – добродушно усмехнулся он. – Что ты имеешь в виду: коронацию императора или нападение на Льва?

Мы вновь сидели в библиотеке – той самой комнате, где я впервые попросил хозяина этого дома о помощи в расследовании нападения на понтифика. Беортрика нигде не было: видно, ушел к себе прилечь.

– И то, и это, – ответил я.

– Политика, друг мой, политика, – пожал плечами бывший номенклатор. – Однако ты меня этим утром не на шутку перепугал. Я уж и в самом деле подумал об угрозе удара со стороны беневентинцев, эдак в последнее мгновение.

Он с шутливой укоризной покачал головой, хотя сам был в заметно благодушном настроении.

– Нет, но все-таки! – не унимался я. – Ведь обвинения против Папы были правдивы: кто, как не он, уводил из церковной казны деньги, торговал должностями, набивал карманы как только мог? А Альбин ему в этом способствовал!

– Ну а как же? – отозвался Павел, оглядываясь через плечо. Он стоял у стены, где у него хранились свитки, и тянулся к самой верхней полке. – Из тех, кто усаживается на трон Святого Петра, редко кто не стремится нажиться. Ты вон посещал церковь Святых Стефания и Сильвестра – а знаешь, кому Папа отписал палаццо при ней? Можешь не гадать: разумеется, своей семье.

– Но ведь и Кампул с Пасхалием, надо полагать, не отказывали себе в удовольствии порыться в церковных сундуках, причем еще при его предшественнике Папе Адриане. Скажешь, я не прав?

Мой друг снял с полки пару свитков и, подойдя, выложил их на стол.

– Почему же не прав? Прав. Эти двое рассчитывали, что для них все останется, как есть, и после того, как престол перейдет Льву. Свое главенство в Ватикане они сохранили, и денежки к ним какое-то время продолжали течь рекой. Но затем, когда распорядителем двора стал Альбин, их доля в потоке начала мало-помалу сокращаться.

– И тогда они решили подстроить на Льва нападение: как следует его припугнуть, чтобы все вновь пошло по-прежнему. Так?

– И здесь ты прав, Зигвульф. Разлад среди воров.

– А также шанс для Карла взять Папу в узду, как конягу на своей конюшне!

Павел с широкой улыбкой подмигнул мне:

– Алкуин всегда говорил, что сметки тебе не занимать. Когда же ты это понял?

– После того как мы нашли в доме Альбина аварское золото, я стал задаваться вопросом: зачем Карл посылает такое изобилие сокровищ в Рим, если Церковь столь явно погрязла в воровстве? Быть может, кто-то просто хочет удостовериться, что хищения имеют место, а также узнать, кто эти расхитители и куда уходит краденое?

– Ничего себе размах воображения! – похвалил меня мой собеседник.

– Да будет тебе! Вообще, золотой сосуд, да еще с языческим воином – странноватый подарок для христовой Церкви. Но он гораздо приметней и куда легче отслеживается, чем золотые монеты.

– Так что Альбин, выкрав его, поистине оказал нам услугу, – согласно кивнул Павел.

– Из чего напрашивается вывод, что ты, друг мой, был вовлечен в эту игру уже с самого-самого начала, – вздохнул я с укоризной.

На губах у отставного номенклатора заиграла туманная улыбка.

– Теперь, когда Карл успешно провозглашен первым от века императором Римской империи, я счастлив признаться тебе в этой скромной роли.

– А ошибусь ли я, если предположу, что и Алкуин входил в этот, назовем его, сговор? Ведь это он порекомендовал меня Арну!

Павел хохотнул.

– Прежде чем ты сам выстроишь для себя картину, я, дабы избежать ее возможного искажения, возьму на себя труд все прояснить.

– Будь так добр.

– Тот замысел и исходил в основном от Алкуина: он пришел к выводу, что жалобы на Льва обоснованны. Папа нечист на руку, корыстен и безнравствен. Но изобличить его значило сильно навредить Церкви, поставить ее под удар. Так что безнравственность Льва лучше было использовать для высоких целей.

– Таких, как утверждение Карла главой Римской империи? Милостью божией правителем западного мира?

– Именно. Карл и без того уже выслал изрядную часть аварского клада предшественнику Льва, Папе Адриану, в виде даров святой Церкви. И вот теперь Алкуин предложил послать что-нибудь из шедевральных изделий, вроде сосуда с воином, которые Карл до этого держал у себя. Это была наживка, в понимании того, что Лев со своими приятелями, скорее всего, рассуют эти дары по своим карманам. Но если удастся поймать их на воровстве, то можно будет поставить перед выбором: либо вас изобличат, либо соглашайтесь короновать Карла императором.

Я не верил своим ушам. Просто диву давался.

– То есть, когда Папа после нападения побежал к Карлу за помощью, на самом деле он, получается, клал свою голову в пасть льву? – подвел я итог услышанного.

Вместо ответа Павел снова направился к полкам, прихватив с собой низенький табурет.

– Упускать такую возможность было бы грешно, – ответил он мне через плечо. – И пока Лев со своей свитой был в отъезде, Алкуин предложил послать в Рим тебя. Твои способности он ценит весьма высоко.

Подобрав полы своей туники, мой друг метко скакнул на табурет и принялся рыться на одной из полок.

– Ну а после того, как ты выявил бы, кто именно стоит за кражами, за дело должен был взяться архиепископ Арн, – добавил он.

– Теперь же, после изгнания Кампула с Пасхалием, воры лишены возможности запускать свои нечистые руки в папские сокровища?

– А значит, нам есть что отпраздновать, – подытожил Павел.

Он нашел, что искал, и возвращался со своей находкой к столу. Что именно он несет, я сперва не разобрал. Между тем он водрузил на столешницу тот изящный кубок с резным орнаментом, который мы с ним некогда нашли в доме Альбина. Про эту вещь я совсем забыл.

– Ого! – подивился я. – Надо бы, наверное, возвратить его в папскую сокровищницу?

– Но-но, – с улыбчивой строгостью поглядел Павел, – всему свое время! Работа эта не аварская – это восхитительная римская копия с греческого оригинала. Я без труда смогу доказать, что купил ее здесь, в Риме, с рук. Когда-нибудь я дарую эту вещь Церкви и буду этим отблагодарен. Пока же она будет для меня усладой.

– Кстати, – отчего-то вспомнил я, – теперь, когда Пасхалий больше не возглавляет папский секретариат, кто-нибудь будет тебя донимать насчет возврата этой виллы в папское владение?

Бывший номенклатор не ответил, но его лицо в бурых пятнышках дернулось в такой сильной судороге, что я даже не понял, нечаянно он это сделал или нарочно. Я думал было вознегодовать на столь беззастенчивое, скрытное мною помыкание, но Павел опередил меня.

– Я тут думал о Беортрике, – сказал он. – Теперь, когда Лев, наконец, обуздан, он наверняка не станет возражать, если Арн предложит ему обзавестись подобающей стражей. Так кому же ее возглавить, как не нашему саксонцу? Это так, на заметку. Ну а что будешь поделывать ты, друг мой Зигвульф?

– Я? Наверное, попрошусь обратно в дворцовые milites, – с напускной бодростью ответил я. – Похоже, наш король… в смысле, наш новый император вскоре отбудет на север, обратно в свою столицу. Я же буду рад убраться подальше от всех этих политических дрязг Рима.

Павел посмотрел на меня с мягкой проницательной улыбкой:

– Когда будешь проезжать через Милан, наведайся там в усыпальницу Святого Амвросия. Это ему принадлежат слова: «Si fueris Romae, Romano vivitio more, si fueris alibi, vivito sicut ibi».

Перевод сложился в моей голове не сразу, но довольно быстро: «Находясь в Риме, веди себя как римлянин; находясь в другом месте, веди себя сообразно». Эта фраза нагнетала в моей душе смутное беспокойство. Та расчетливость, с какой Карл сделался императором Запада, показывала, что он и его окружение способны на коварство и подлоги, жестокость и обман. Складывалось предчувствие, что он и ему подобные еще не раз будут использовать меня как орудие своих честолюбивых устремлений.

 

Исторические детали

Два главных события в повествовании Зигвульфа действительно имели место. 23 апреля 799 года нашей эры на Папу Льва действительно состоялось злодейское нападение, в ходе которого он был избит. Все это происходило на римской улице близ церкви Святых Стефания и Сильвестра. Мотивы, а также личности заговорщиков, стоявших за этим нападением, остаются неясны, хотя два высоких должностных лица из церковной администрации, Кампул и Пасхалий, позже были признаны сопричастными к этому деянию. После нападения Папа Лев бежал во франкскую столицу Падерборн ко двору короля Карла, испрашивая у него заступничества. Карл оказал Льву поддержку и отправил его обратно в Рим с военным эскортом. Вместе с ним он также послал архиепископа Арна Зальцбургского с посольством из франкских священнослужителей, целью которых было расследование затяжной смуты в церковных делах Рима. Спустя полтора года король прибыл туда сам, заявив, что намерен положить конец разногласиям. Вскоре после этого, в Рождество 800 года, Папа Лев короновал Карла императором Римской империи – действо, состоявшееся в базилике Святого Петра. Историки с давних пор расходятся во мнениях, была ли та коронация некоей уловкой Папы Льва, призванной показать, что своим наречением император обязан Церкви, или же это было намеренным шагом Карла Великого к обретению верховной власти.

Карл действительно даровал часть аварских сокровищ Римско-католической церкви, хотя менее значимые предметы великого «аварского клада», захваченного войсками Карла Великого, были, похоже, переплавлены все в тот же драгоценный металл. Аварский золотой сосуд с воином того периода ныне выставлен в Венском музее истории искусств. Изображенная на нем фигура, именуемая «Князем-триумфатором» (он же «Всадник с Востока»), представляет собой конника в тяжелой кольчуге и шлеме, напоминающих персидские доспехи. Лицо воина, по описанию, являет собой смесь европеоидных и монголоидных черт, а семенящий рядом с лошадью пленник, которого он волочит за волосы, лицом скорее европеец. Европейские черты имеет и отрубленная голова, притороченная к седлу победоносного всадника.

Старотюркские письмена на донце аварского сосуда, которые Зигвульф якобы затрудняется прочесть, использовались аварами в конце VIII века. По форме и стилю они удивительно напоминают футарк, руническую письменность Северной Европы, и некоторыми историками подаются как «руны», но большинство ученых считает, что они получили развитие в Центральной Азии, так что никакой связи между этими двумя алфавитами не существует.

Полукочевой народ аваров являет собой одну из величайших загадок в истории Центральной Европы. На протяжении двух с половиной веков их каганат (союз племен) главенствовал над большей частью Дунайского бассейна, не создав, однако, четких государственных образований. Не дошло до нас и их письменных хроник. Даже точное местонахождение их оплота – знаменитого Хринга с его огромным деревянным палисадом – толком не известно.

То немногое, что известно о жизни и быте аваров, происходит в основном из археологических раскопок их захоронений, где ученые до сих пор находят скелеты, конскую упряжь, оружие и нехитрую домашнюю утварь. Вносят лепту и свидетельства византийских летописцев, приводящих описания опустошительных набегов аваров на земли приграничья, а также их постоянную угрозу Константинополю. Распался Аварский каганат с поразительной быстротой, канув на протяжении всего лишь одного поколения – настолько быстро и бесследно, что в русских летописях есть даже строки, наглядно иллюстрирующие столь стремительный и полный уход в небытие: «Погибоша аки обри, их же несть племени ни наследка».