— Коль алчешь не меньше, чем жаждал, готов тебя накормить, — сказал этот призрак.

Чувствуя себя полным дураком, я встал. Незнакомец едва оглянулся на меня, уходя через подлесок. Там не видно было никакой тропы, но я смиренно перешел ручей и двинулся за ним. Вскоре мы оказались на лесной поляне, где он, очевидно, устроил себе жилище — маленькую хижину, чисто обделанную мазанку, крытую вереском и стоящую между стволами двух больших дубов. Рядом с хижиной — поленица дров, а дорожки сажи на боку большого валуна и лежащий рядом с ним закопченный котелок указывали место, где готовили пищу. Пузырь с водой висел на ветке терновника. Незнакомец вошел в хижину и снова появился с небольшим мешком в одной руке и плоской деревянной миской, в которой лежал большой шмат чего-то мягкого и желтого, — в другой. Он выложил часть содержимого мешочка в миску, размешал деревянной ложкой и протянул миску и ложку мне. Я набил рот. Это оказалась смесь масла, сушеных фруктов и зерен поджаренного ячменя. Масло было прогорклым. До этого момента я не сознавал, как я голоден. Я съел все.

Незнакомец по-прежнему молчал. Поглядывая на него поверх деревянной миски, я решил, что он, наверное, какой-то отшельник. Монахи святого Киарана иногда говорили об этих глубоко праведных людях, которые селятся в уединенных местах, подальше от других. Они хотят жить одни и общаются со своим богом в одиночестве. Вдохновителем для многих из них был святого Антоний, и они пытались следовать обычаям отцов-пустынников настолько, что даже называли свои убежища «пустынями». По своим повадкам они не слишком отличались от столпников, коим бедняга Энда попытался подражать в монастыре святого Киарана. Странно было то, что этот наполовину бритый отшельник был так гостеприимен. Настоящие отшельники не приветствуют вторгающихся в их жизнь. И не заметил я ни алтаря, ни распятия, и он не благословил пищу, прежде чем дать ее мне.

— Благодарю тебя за еду, — сказал я, отдавая ему миску. — Пожалуйста, прими мои извинения, если я вторгся в твою пустынь. Я чужой в этих краях.

— Это я вижу, — спокойно сказал он. — Это не хижина отшельника, хотя в свое время я был монахом, как, полагаю, и ты.

Он, наверное, узнал мой краденый дорожный плащ, и, может статься, во мне было что-то монашеское, то ли моя речь, то ли то, как я держал миску с едой.

— Меня зовут… — я замолчал, не зная, сказать ли ему настоящее имя или монастырское, из страха, что он мог слышать о беглом послушнике по имени Тангбранд. Но было что-то в проницательном взгляде этого человека, что заставило меня испытать его. — Меня зовут Адамнан.

Уголки его глаз пошли морщинками, когда он распознал значение моего ответа. Адамнан означает «робкий».

— Я бы сказал, что было уместнее Ку Глас, — ответил он. Мы словно говорили обиняками. По-ирландски Ку Глас означает «серая собака», но также и того, кто бежит от закона или изгнан за море, а, может быть, и то, и другое. Кем бы ни был этот невозмутимый незнакомец, он был необычайно наблюдателен и очень сведущ.

Я решил рассказать ему правду. Начав с моего пленения при Клонтарфе, я описал историю моего рабства, как я стал послушником в монастыре святого Киарана и все события, которые привели побегу из обители. О краже камней с Библии я умолчал.

— Пусть я бежал от монахов и пусть я чужестранец, — заключил я, — но изначально я приехал в Ирландию в надежде разыскать родичей матери.

Он слушал спокойно, а когда я кончил, сказал:

— Разумней было бы тебе отказаться от всякой надежды отыскать родню твоей матери. Ради этого пришлось бы странствовать из одного туата в другой по всей стране и выспрашивать. А люди не любят, когда их допрашивают, особенно чужестранцы. И еще. Вызнаешь ты что-либо о родичах своей матери или нет — неизвестно, но то, что вызнаешь, может тебя разочаровать, а вот любопытство всенепременно вызовет подозрения. Рано или поздно ты привлечешь к себе внимание аббата святого Киарана, а ведь он не забудет незаконченного дела между тобою и монастырем. Тебя вернут в монастырь и подвергнут каре. Откровенно говоря, я не думаю, что он станет тебя миловать. Христианские идеи о справедливости не очень-то милосердны.

Должно быть, на лице у меня было написано сомнение.

— Поверь мне, — добавил он. — Я знаю кое-что о том, как действует закон.

Это было сказано, как выяснилось позже, еще очень мягко.

Человек, которого я ошибочно принял за отшельника, на самом деле был одним из самых уважаемых в стране brithem. Имя, данное ему при рождении, было Эохайд, но люди этой страны, которые встречались с ним, чаще называли его Морандом, и это была большая похвала. Первоначальный Моранд, один из баснословных исконных brithem, славился как человек, который никогда не выносил ошибочных приговоров.

Мои монастырские учителя в обители святого Киарана предостерегали нас от этих судий, и не без оснований. Эти судьи были людьми образованными (впрочем, «судья» слово не совсем точное, «законник» — точнее) — и пришли они из тех далеких времен, когда ирландцы и слыхом еще не слыхивали о Белом Христе. И по сей день многие ирландцы — может статься, что и большинство, — в отдаленных частях страны хранят глубокое уважение к законникам, и это уважение раздражает монахов, потому что родословная законников восходит к древним целителям, законодателям и мудрецам, которые больше известны среди ирландцев как drui и которых грамотеи-монахи стремятся во что бы то ни стало очернить. И самым близким словом в церковной латыни, которое монахи нашли для обозначения drui, было слово «маги».

Я пишу об этом с некоторым знанием дела, ибо, как оказалось, мне предстояло прожить в обществе Эохайда почти столько же времени, сколько прожил я с братией святого Киарана, и я узнал от него одного столько же, сколько от всех ученейших братьев, вместе взятых. Разница же в том, что в монастыре я имел доступ к книгам, и книги дали мне большую часть моего монашеского образования. Эохайд же, напротив, смотрел на книжное учение почти как на слабость. Законники не записывают законов и обычаев — они их помнят. Это требует чрезмерных усилий памяти, и я помню, как Эохайд сказал мне однажды, что по меньшей мере два десятка лет уходит на изучение законов, и то самой только их основы.

Я бы с гордостью сообщил, что Эохайд взял меня в ученики, но это было бы ложью. Я остался с Эохайдом, потому что он предложил мне остаться на столько, на сколько я захочу, и в его обществе я нашел убежище. Следующие два года я был при нем помощником или прислужником, но никак не спутником. Он и не думал делать меня своим учеником. Полагал, верно, что моя память уже слишком слаба для этого. Законника начинают учить с младых ногтей. Когда-то в заведении здесь были школы законников, но они почти все исчезли, и теперь знания передаются от отца к сыну, а также к дочерям, потому что и женщины бывают великими законниками.

Мне повезло, что я наткнулся на него. Каждый год он проводил всего несколько месяцев в лесном убежище. Остальное время он был странником, бродившим по стране. Но лесное убежище было важно для него, и в итоге он мог определить любую птицу по ее песне, прочесть следы оленя или волка, или выдры, или зайца, или белки, назвать каждый куст или траву и цветок, и знал целебные свойства каждого. Он был столь же целителем-травником, сколь и законником, и равно отправлял правосудие и врачевал тех, кого мы посещали. В своей лесной пустыне он был столь спокоен и мирен, что дикие звери словно забывали об опасности рядом с ним. Олень выходил на полянку перед нашей хижиной, чтобы принюхаться к костру, на котором варилась пища, и подбирал кашу с наших мисок, а робкий барсук неуклюже и безбоязненно терся у наших ног и стал нашим любимцем. Однако Эохайд не забывал, что они — всего лишь животные. Моя вторая зима, проведенная с ним, случилась суровая. Снег лежал на земле целую неделю — событие почти невероятное — и озера замерзли. В хижине был лютый холод, и мы чуть не умерли с голоду. Барсук спас нас — своим тушеным мясом.

— Пустыня — это то место, где возникли первые законы brithem, — сказал он как-то раз. А «природное право» было словосочетанием, которым он часто пользовался. — Это тяжкая ответственность — толковать Fenechas, законы свободных людей. Ложное суждение губит людей, а злые последствия переходят из поколения в поколение. Поэтому мне необходимо постоянно возвращаться к изначальному источнику, к ладу и тайнам природы. — Он улыбнулся своей полунеодобрительной улыбкой и продолжил, смеясь над собой же: — Насколько то было бы легче, когда бы я мог носить тяжелый железный воротник, как первые законники. Когда суждение их было неверно, воротник сжимался и придушивал их. Когда же они исправляли суждение, воротник отпускал.

— Но как же могли первые законники выносить ложное суждение? — спросил я. — Монахи говорили мне, что эти судьи, на самом деле тайные друиды, общаются со злыми духами и, кроме того, могут летать по воздуху и нечестиво пророчествовать. Так что первые законники должны бы уметь предвидеть будущее и знать, ошибаются ли они.

— Это верно, что в изначальные времена некоторые drui обучались предвидению и прорицанию, — ответил он. — Но те времена минули, и многое из того, что казалось предвидением, было на самом деле подсказано опытом. Смотри, наблюдая за животными в лесу, я могу предсказать погоду. Те, кто изучает ход звезд, знают, как они себя ведут. Зная же это, могут предсказать, к примеру, такие знамения, как затмение солнца или луны. Подобные предсказания производят впечатление на людей, которые не способны примечать или которые не понимают ценности накопленной мудрости. Шестьсот и тридцать лет — вот отрезок времени, которым пользуются наши звездознатцы для измерения кругового движения звезд по небу. Ты можешь представить себе, сколь могуча накопленная мудрость.

Странствия Эохайда определялись его собственным небесным календарем. В первый раз после моего появления он покинул лес незадолго до начала тринадцатого месяца того года. Тринадцатый месяц не имеет соответствия в календаре Белого Христа, но для тех, кто измеряет время убыванием и возрастанием луны, он, разумеется, существует, и приходит трижды или четырежды каждые десять лет. Эохайд называл его старшим месяцем. И вот, он предложил мне сопутствовать в его странствии. Предупредил, что дорога будет нелегкой, но его призывает долг перед союзом четырех туатов на далеком северо-западе. Люди того края с большим уважением относились к исконным путям и назвали свой край Кайрпре, по имени одного из величайших друидов, считавшегося сыном бога Огмы.

Путь и вправду оказался нелегкий, шесть дней ходьбы по местности, которая по мере приближения к нашей цели, известному кранногу, становилась все более и более унылой — вересковые пустоши и камни. Эохайд велел мне уложить в мою потасканную кожаную котомку смену одежды для себя, его белое одеяние и небольшой запас сушеных орехов и зерна. Сам Эохайд не нес ничего ценного, никаких знаков своего положения. Только маленький холщовый мешочек, висящий на плече, и острый серп, которым он расчищал место в подлеске, когда спал под открытым небом, либо срезал целебные травы, замеченные по пути. Пользительные растения, объяснил он, можно найти в любое время года, если знать, где искать. Иные лучше собирать по весне, когда они полны соков, иные — когда в поре цветения, летом, а кое-какие — когда корни их спят или когда они стоят с осенними плодами. В то наше странствие он собирал корни лопуха-чертополоха, из коего готовится настой для лечения кожных болезней и нарывов, и выкапывал кончиком своего серпа корни чего-то, что он назвал снадобьем от стригущего лишая. Он назвал это «кукушкиным цветом».

— Твоя сломанная рука, — заметил он однажды, — срослась бы гораздо быстрее, знай ты, как ее лечить.

— И что мне следовало делать?

— Найти корень, который называют «костоправным» или «костовязкой», он тут встречается нередко, растереть в кашицу и приложить к больному месту в виде припарки. От этого опухоль и боль проходят. Ту же кашицу разведи водой и пей от болезней желудка, а можно давать и детям от детского воспаления горла.

Эохайда как целителя радостно встречали в каждом селенье на нашем пути. Казалось, он мог сделать снадобье от любой хвори, даже от смертельной. Одного хворого, который кашлял так, словно хотел извергнуть из себя легкие, исцелил маслянистым настоем из плодов водяного укропа, а несчастного, страдавшего приступами буйства, успокоил вытяжкой некоего всеисцеляющего корня.

— Иное его название — валериана, — сказал мне Эохайд, приготовляя вонючее снадобье, — оно происходит от латинского vale — «быть здоровым». Но с ним нужно быть осторожным. Слишком большая доза — и человек уснет навсегда.

Я хотел было спросить у Эохайда, откуда он знает латынь, но тут нас прервали. Пришла рыдающая мать и сказала, что дитя ее задыхается от воспаления горла, и Эохайд отправил меня собирать ягоды боярышника, который мы видели неподалеку от дороги, дабы она сварила из них питье для младенца.

Обитатели деревушек и селений относились к Эохайду почтительно, почти с благоговением. Нужен кров — нам всегда предоставляли почетное место в доме вождя, и никто никогда не спрашивал, куда мы идем или что у нас за дело. Я спросил об этом Эохайда и еще о том, как он, безоружный, не спрося позволения ни у кого из людей туата, проходит по их земле, хотя для всякого чужака это вовсе не безопасно. Он же ответил, что законник имеет свои права. Он может ходить, где угодно, и уверен, что никто ему пути не заступит и не станет досаждать, даже разбойники. Эта неприкосновенность, пояснил он, исходит из веры, что вред, нанесенный законнику, чреват худшей бедой.

— Таково поверье, уходящее корнями в старые друидские времена, а христианские священнослужители, хотя и твердят, что друиды — отродья дьявола, это поверье обернули себе на пользу, явив недюжинную сообразительность. И теперь они говорят, что вред, нанесенный священнику, также чреват проклятием на голову злодею, да еще время от времени носят напоказ свои святые реликвии, дабы все уверовали в их неприкосновенность. Только знай, — добавил он, — коль скоро реликвия достаточно ценна, то ничто не удержит воров от кражи.

Тут я вспомнил о камнях, которые вытащил из переплета большой Библии и все еще носил при себе, но ничего не сказал.

Вожди четырех союзных туатов ждали Эохайда для решения накопившихся судебных дел. Видел я, как исландцы правят правосудие на своем Альтинге, и мне было интересно посмотреть, как же ирландцы справляют свои законы. Судебные дела выслушивались в зале совета краннога: Эохайд сидел на низком табурете, а по обе стороны от него сидели вожди. Они слушали, что имеют сказать истцы, потом вызывали ответчиков с их свидетельствами. Кто-то из вождей порой задавал вопрос или вставлял кое-какие подробности, но сам Эохайд говорил очень мало. Однако когда приходило время вынести решение, все собравшиеся ждали слова законника. Эохайд, как всегда, начал свою речь, сославшись на старые обычаи, относящиеся к подобным случаям. Он ссылался на « природное право », часто произнося слова и целые фразы на древнем языке, который мало кто из слушателей понимал. Но таково было уважение к исконному закону, что они вставали почтительно и ни разу не оспорили его решения. Эохайд редко приговаривал к заключению в темницу или телесному наказанию. В основном он приговаривал к возмещению. Когда он находил, что преступление действительно серьезно, то объяснял серьезность оного, после чего налагал достойную плату в возмещение содеянного.

Первые дела, выслушанные им, были совершенно обыденны. Люди жаловались на соседских лошадей и коров, вторгшихся на их пастбища, на свиней, которые попортили огородные гряды, и даже, был случай, на свору собак, которые, не будучи привязаны как следует, вошли в чей-то двор и загадили его своими испражнениями. Эохайд терпеливо выслушивал подробности и решал, кто виноват — владелец ли земли, потому что не слишком надежно оградил свою землю, или владелец скота, не уследивший за стадом. Потом он выносил свое решение. Хозяин свиней обязан был заплатить двойную цену, ибо животные не только пожрали овощи, но и перерыли землю своими рылами, а посему восстановить огород будет труднее. Человек, который жаловался на соседский скот, проиграл свое дело, ибо поставил изгородь не должной высоты и прочности, дабы воспрепятствовать коровам. В случае же с собаками Эохайд вынес решение в пользу истца. Он сказал, что хозяин собак должен убрать испражнения, а еще, в качестве возмещения, отдать масла и муки столько же, сколько было собачьих экскрементов удалено. Это решение было одобрено широкими улыбками присутствующих.

День шел, а случаи, выносимые на суд, становились все важнее. Было два дела о разводе. В первом женщина хотела по закону развестись с мужем на том основании, что он так растолстел, что стал немочен и бесполезен на супружеском ложе. Один только взгляд на тучность мужа сделал этот случай легко решаемым. Эохайд, кроме того, наградил женщину большей частью их совместной собственности на том основании, что этот толстяк был еще и ленив и явно внес малый вклад в доходы хозяйства. Второй случай был решен более тонко. Муж заявил, что жена опозорила его, заигрывая с соседом, а та в ответ заявила, что он поступил не лучше, судача со своими дружками о своих с ней постельных делах во всех подробностях. Чета эта все больше раззадоривалась, пока наконец Эохайд не прекратил свару, заявив, что ни одна сторона не виновна, но очевидно, что брак кончен. Он посоветовал им разойтись, взявши каждый то имущество, какое принес в дом с самого начала. Однако женщина должна сохранить за собою дом, ибо ей нужно растить детей.

— А как ты узнаешь, будут ли выполнены твои решения? — спросил я у Эохайда в тот вечер. — Здесь нет никого, кто мог бы заставить это сделать. Ты уйдешь отсюда, а кто обяжет виновную сторону исполнить то, что ты назначил?

— Все зависит от уважения, какое люди питают к исконному закону, — ответил он. — Я не могу обязать людей исполнить то, что я сказал. Но, заметь, я стараюсь вынести решение такое, какое приемлемо для обеих сторон. Моя задача восстановить равновесие в общине. Даже в случае жестокого смертоубийства я не стал бы предлагать смертный приговор. Казнь убийцы не вернет убитого к жизни. Гораздо разумнее, чтобы убийца и его родичи возместили ущерб семье покойного. Это заставит люди трижды подумать, прежде чем пойти на убийство, ибо они будут знать, что от этого худо будет их же родичам.

— А что если возмещение будет таким большим, что у родичей не найдется столько? — спросил я.

— Это есть часть истинного навыка законника, — отвечал он. — Мы обязаны знать цену чести каждого и цену каждого проступка, и как связана стоимость возмещения со множеством обстоятельств. Вот, к примеру, ri имеет большую цену чести, чем aithech, простолюдин. Посему, коль скоро ri нанесен ущерб, то и возмещение за оный должно быть выше. Но коль скоро виноват ri, тогда он должен платить большее возмещение, чем я назначил бы простолюдину.

Эохайд день за днем выслушивал дела, а народ все прибывал и прибывал к островку среди озера, и прибыло в конце концов столько, что большинству пришлось расположиться на озерных берегах. Довершила столпотворение скотина, которую пастухи и овчары пригнали с дальних пастбищ, готовясь к предстоящей зиме. Лишних животных забивали тут же, и все мясо, которое не шло на заготовку впрок, готовилось на открытом огне. Праздник все ширился, ибо люди ели досыта и пили без счету мед и пиво. Появилось несколько торговых палаток. Хотя сходбище это было гораздо меньше Альтинга, на котором я побывал в Исландии и где впервые встретился с поджигателями, меня поразило сходство. Но было и различие: в ирландцах, я чуял, росло некое скрытое возбуждение. Это был канун Самайна, Праздника мертвых.

В последний день суда многочисленная толпа собралась на насыпной дороге, ведущей на кранног. Многие несли охапки дров, и во всем чудилась диковинная смесь ликования и темных предчувствий. Эохайд вышел из ворот кран-нога, он был в белом распашном одеянии поверх обычной рубахи. В одной руке он держал длинный посох, в другой — свой маленький серп. За ним шли вожди союзных туатов. Эта маленькая процессия прошла по дороге и двинулась через поля, на которых толпился народ. Вдали стояла купа деревьев. Я обратил внимание на эти деревья раньше, ибо вся земля вокруг была расчищена под пашни, но эта купа оставлена нетронутой. То был девственный лес.

Я шел вслед за Эохайдом, а он вошел в лес, состоявший в основном из орешника. Посредине оказалось маленькое озерцо, вроде пруда. Позади нас люди разбрелись среди деревьев и складывали наземь свои ноши. Дюжина слуг союзных вождей принялась рубить подлесок на берегу озерца, расчищая место для Эохайда. Он стоял спокойно, держа в руке серп, и смотрел на приготовления. Потом, когда начало темнеть, он подошел к берегу. Вскоре стало так темно, что лишь с трудом можно было различать смутные фигуры среди более темных деревьев. Вся роща молчала, только иногда начинал плакать ребенок. Эохайд повернулся к озеру и начал возглашение. Он произносил слово за словом на языке, мне непонятном. Голос его то поднимался, то падал, словно он возглашал стихи, слова же его рождали однообразный унылый отзвук в окружающих деревах. Толпа стояла, затаив дыханье, и слушала. Вода в пруду была чернильно-черной, и время от времени легкий ветерок шевелил ее поверхность, искажая отраженный в ней диск луны. По небу плыли облака, и лунный лик то появлялся, то исчезал.

Спустя примерно полчаса Эохед замолчал и наклонился вперед. Белое одеяние позволяло четко видеть каждое его движение, и я заметил блеск серпа у него в правой руке. Он протянул руку и срезал пучок сухих водорослей на берегу. Еще мгновение, и — я не заметил, как он это сделал — мерцающий огонек заплясал в его руке, пучок загорелся. Разгораясь, огонь озарил белое одеяние и лицо Эохайда, и его глаза казались глубокими впадинами. Он подошел к груде ореховых сучьев и сунул в нее горящий трут. Сучья вспыхнули мгновенно. Через несколько мгновений костер разгорелся так мощно, что оранжевые языки, извиваясь, взвились выше головы. Огонь креп, и вожди туатов вышли вперед со своими охапками дров и бросили их в пламя. Сухое дерево вспыхнуло, затрещав, и искры полетели вверх в горячих воздушных потоках. Вскоре уже от костра изошел такой жар, что обжигал лицо, и я поднял руку, защищая глаза. В толпе раздался тихий одобрительный шепот, и я увидел, как по другую сторону костра от каждого клана вышло по человеку. Лицо каждого, озаренное ослепительным пламенем, было столь напряжено, что казалось, будто человек подхвачен взвивающимися языками огня. Иные подошли так близко, что мне показалось, что сейчас они вспыхнут. И они что-то метали в костер — я рассмотрел тряпичную куклу, детский башмак, горсть семян, спелое яблоко. То были жертвоприношения от тех, кто желал иметь детей и щедрый урожай в будущем году, или же благодарил за прошлые благодеяния. Костер прогорел быстро. Только что взметывалось высокое пламя, и вот уже оно съежилось и превратилось в мельтешение искр. И вот тогда-то каждый глава семьи сунул ветку в огонь. И как только ветка загоралась, они поворачивались и, собрав семьи, уходили, направляясь к своим домам и палаткам, и каждый нес огнистый свет. Они будут поддерживать этот свет всю ночь и воспользуются им, чтобы заново разжечь домашние очаги, которые загасили в ознаменование конца лета. Свет, который разносили по округе, являл собой зрелище замечательное — всплески брызжущего света во тьме. Чья-то рука коснулась моего плеча. Я оглянулся и узнал управителя вождя одного из туатов. Он кивком предложил мне следовать за ним, и мы пошли к кранногу. На полпути я остановился и обернулся, чтобы посмотреть на ореховую рощу. Я увидел мерцание углей и фигуру Эохайда в белом. Он стоял к нам спиной и смотрел на озеро. Обе руки его были воздеты к небу, и мне показалось, будто я увидел блестящую дугу его серпа, когда он бросил его в озеро.

То были таинства, в которые я не мог быть посвящен, и управляющий крепко ухватил меня за руку, дабы быть уверенным, что я не пойду обратно, к Эохайду. Зато он повел меня туда, где ждали его люди. Они были из самого дальнего союзного туата и поставили свою палатку поодаль от краннога. Вожатай привел меня в круг семьи, дабы отпраздновать удачное завершение обряда. В середине круга горел костер, запаленный от священного огня, а сами они сидели на земле, пили, ели и веселились. Меня приветствовали кивками и улыбками. Кто-то сунул мне в руку деревянную чашу с медом, еще кто-то протянул жареное ребрышко, и освободили мне место в круге, чтобы я сел и присоединился к пиршеству. Я обгладывал завитки баранины и оглядывал круг лиц. В первый раз я был выставлен напоказ обществу настоящих ирландцев, обычных людей с самых дальних окраин страны, в тот час, когда они меньше всего следили за собой. И я был гостем, а не пленником, не рабом, не послушником. Я наслаждался вместе с ними. И вдруг меня потряс удар — удар узнавания. Третьим от главы семьи в круге сидел Торвалль Охотник. Я знал, что этого не может быть. Последний раз я видел Торвалля, когда он уходил из нашего поселения в Винланде, разгневавшись на Карлсефни и Гудрид, и он уплыл на маленькой лодке с пятью спутниками вдоль берега на разведку. И больше мы о нем ничего не слышали, и тогда решили, что его убили скрелинги или он утонул. Впрочем, кто-то примолвил, что Тор никогда не позволит утонуть в море тому, кто столь стоек в своей вере в исконных богов.

Я уставился на духа. С тех пор, как одиннадцать лет назад в Гренландии я видел духа-двойника Гарди-надсмотрщика, мне не случалось встречать мертвеца, вернувшегося к живым. Торвалль казался старше, чем когда я видел его в последний раз. Бороду и волосы испестрила седина, лицо избороздили морщины, а крепкие плечи слегка согнулись от возраста. Но веко его левого глаза приопущено, как было всегда, и я видел отметину, оставленную медвежьими когтями, охотничий шрам, который произвел на меня такое впечатление в детстве, — только в морщинах и складках его постаревшего лица он стал не так заметен. Кожаная облегающая шапочка, натянутая на голову, прижимала волосы к ушам, и я не мог разглядеть, потерял ли он верхний кончик левого уха, как тот Торвалль, которого я знал. На нем была одежда ирландского воина — зашнурованные штаны и тяжелая куртка из овечьей кожи поверх рубахи грубого холста. На земле перед ним лежал дорогой и с виду тяжелый меч. Я, как мог, старался сохранять спокойствие. Я хорошо усвоил урок Снорри Годи: если что-то открылось твоему второму зрению, разумней сделать вид, что ничего необычного не происходит, пусть даже ты видишь то, что не видимо остальным. Я продолжал жевать мясо, время от времени взглядывая на Торвалля и задаваясь вопросом, узнает ли меня его дух. Потом я заметил, как человек, сидевший справа от Торвалля, повернулся к нему и что-то спросил. По коже у меня побежали мурашки. Не я один вижу призрак. Другие знают о его присутствии. Потом мне пришло в голову, что, может статься, я позволил разыграться своему воображению. Человек, сидящий по ту сторону костра, вовсе не Торвалль, а кто-то очень похожий на него.

Встав, я попятился, вышел из круга и обошел его, чтобы оказаться рядом с незнакомцем. Вблизи я еще больше уверился, что это действительно Торвалль. У него были те же большие руки с крупными костяшками, которые мне запомнились, а на шее ожерелье из медвежьих когтей. Это должен быть он. Но как могло случиться, что он сидит среди членов ирландского клана в одежде старого ирландского воина?

— Торвалль? — взволнованно окликнул я, став у него за правым плечом.

Он не откликнулся.

— Торвалль! — повторил я погромче, и на этот раз он обернулся и вопросительно посмотрел на меня.

У него были те же бледно-голубые глаза, какими, я помню, он смотрел на меня в конюшне в те давнишние годы, когда впервые мне устроили допрос о моем втором видении. Но в глазах, смотревших на меня, не было узнавания.

— Торвалль, — сказал я в третий раз, а потом уже по-норвежски: — Торвалль, ты меня не узнаешь? Это я, сын Лейва из Браттахлида, из Гренландии.

Торвалль все так же смотрел на меня, без всякого выражения, только слегка смущенно нахмурился. Он не понял ни слова из того, что я сказал. Люди уже заметили мое поведение и с любопытством посматривали на меня. Я начал терять терпение.

— Торвалль!

Мой голос замер от смущения. Человек хмыкнул и отвернулся к огню, больше не обращая на меня внимания.

Я прокрался обратно на свое место, совершенно обескураженный. К счастью, волна пиршества нарастала, и мое странное поведение было забыто в общем веселье. Я продолжал посматривать на Торвалля, или кем бы он там ни был, стараясь заглушить смущение.

— Кто этот человек вон там, перед которым на земле лежит большой меч? — спросил я у своего соседа.

Он тоже посмотрел на человека со шрамом на лице.

— Это Ардал, воин ри, хотя теперь он не слишком занят, с тех пор, как мы заключили союз с другими туатами, — ответил он. — Да и все равно. Староват он стал, чтобы биться в поединках.

Я вспомнил предостережение Эохайда — не стоит задавать слишком много вопросов, и решил, что лучше будет подождать до завтра и расспросить о таинственном члене клана самого законника.

— Воинри? — переспросил Эохайд утром. — Это древний титул, теперь он редко употребляется. Обычно это лучший воин в туате, главный телохранитель ри. Кроме того, он представляет ри, когда случается спор между двумя туатами, который можно решить единоборством двух избранных воинов. Зачем тебе это знать?

— Вчера вечером я видел человека, которого, как мне кажется, я знавал очень давно, когда жил в северных землях. Мне сказали, что его зовут Ардал и что он есть — или был — воин короля. Но я уверен, что это кто-то другой. Однако же этого не может быть.

— Не могу сказать, что знаю его. Как ты сказал, с кем он был? — спросил Эохайд.

— Он сидел среди людей, которые пришли из самого дальнего туата, того, что на берегу.

— Это, должно быть, Уа Каннанайн. — Мы с Эохайдом стояли в медовой палате краннога, ожидая, когда можно будет сказать должные слова прощания королю. Эохайд обратился к управляющему короля. — Ты знаешь человека по имени Ар дал?

¦ — Только наслышан о его славе, — ответил тот. — Человек он весьма немногословный. И не удивительно. Он был едва жив, когда его выбросило на берег, и полагали, что он уже никогда не очнется. Но в доме короля его выходили, он поправился и стал там слугой. Потом оказалось, что он владеет оружием столь искусно, что в конце концов он стал воином короля. Это настоящая удача для того, кто был fuidircinad оmuir.

Я никогда раньше не слышал этой фразы. Fuidir — это человек, полусвободный или выкупленный, a cinad оmuir — это «преступление моря». Я хотел было спросить управляющего, что он имеет в виду, когда тот добавил:

— Если желаешь повидаться с Ардалом, тебе придется подождать до будущего года. Сегодня рано утром большая часть Уа Каннанайн отправились в обратный путь, в свой туат.

Эохайд взглянул на меня.

— Почему ты думаешь, что знал этого Ардала раньше?

— Он и его друг, кузнец по имени Тюркир, были моими первыми наставниками в исконной вере, — ответил я, — но я полагал, что он умер.

— Он вполне мог умереть, — заметил Эохайд. — Сейчас время Самайна, когда завеса между живыми и мертвыми истончается, и те, кто уже не с нами, легко могут пройти через эту завесу. То, что ты видел, мог быть твой друг, который ненадолго вернулся в этот мир.

— Однако управляющий сказал, что он живет в этой стране уже несколько лет, а не только в это время года.

— Тогда, может быть, ты вообразил своего друга в виде этого Ардала. Это вроде бы подходящее имя для воина ри. Оно означает «медвежья храбрость».

Берсерк, подумал я — или его нарекли так по ожерелью из медвежьих когтей? И эта мысль отвлекла меня от вопроса, что имел в виду управляющий, произнеся слова fuidircinad оmuir.

Я так и не разрешил тайну Ардала. По дороге на следующее празднование Самайна я заболел. У меня разыгралась лихорадка с ознобом, которую, верно, я заработал, слишком долго просидев в сырости в лесном убежище Эохайда в то необычайно, даже по ирландским меркам, сырое лето. Эохайд оставил меня на попечение в странноприимном доме, жена содержателя которого выхаживала меня по оставленной Эохайдом прописи — давая мне сельдерей, один сельдерей, как в сыром виде, так и в отваре. Лечение помогло, но надолго вызвало у меня отвращение к этому волокнистому овощу.