Целью Герела являлась вершина Бурхан-Халдун, Гора Священного Духа. Здесь, в Хэнтэе, согласно «Сокровенному сказанию монголов», находился первоисточник монгольской нации, ибо в виду этой горы отдаленные предки Великого Монгола дали начало роду, потомком которого стал сам Чингисхан. Неясно, рассматриваются ли эти предки как родовые тотемные животные, схожие с теми прародителями из звериного царства, на происхождение от которых ссылаются многие племена североамериканских индейцев, или же это были реально существовавшие люди, которые просто носили имена животных. «Сокровенное сказание» называет их Волком и Прекрасной Ланью и говорит, что они прибыли из-за моря и поселились в верховьях реки Онон, возле Бурхан-Халдуна. Там Гоамарал, Прекрасная Лань, родила сына, Батачи-хана. Его потомки пасли свои табуны в лугах Хэнтэя и охотились на изобильную дичь на лесистых склонах Бурхан-Халдуна, пока не родился в двадцать первом поколении юный мальчик. В правой руке младенец сжимал сгусток крови размером с фалангу пальца. Это была магическая примета: ребенок в будущем должен стать Повелителем мира — Чингисханом.

Жизнь ранних монголов настолько поразительно схожа с жизнью североамериканских индейцев Великих Равнин, которая известна намного лучше, что возникает ощущение, что выдающееся достижение Чингисхана эквивалентно тому, как если бы у индейцев сиу или пауни появился военный вождь, который взялся за завоевание всего континента, от Аляски до мыса Горн, в том числе майя и ацтеков, будь они его современниками. В Монголии, как и на Великих Равнинах Америки, туземные племена жили в шатрах в стойбищах, кочуя с места на место, охотились, похищали у других племен женщин и лошадей, верили в сны; стычки враждовавших между собой кланов и соперничающих групп выливались в войны, а шаманы практиковали экстатические пляски.

Отец Чингисхана, Есугэй-багатур, был вождем клана, известным также и тем — индейцы Равнин назвали бы это «подвигом», — что силой похитил мать Чингисхана Оэлун сразу после того, как она вышла замуж за человека из племени меркитов. Есугэй охотился со своим ручным соколом на берегах реки Орхон, когда заметил, как Оэлун в сопровождении мужа везут в Кибитке в ее новый дом. Есугэя настолько прельстила красота девушки, что он поспешно поскакал обратно в свое становище, где призвал двух братьев, и они втроем погнались за злополучным меркитом, который галопом ускакал, спасая свою жизнь и бросив Оэлун. Та оплакивала его столь горько и громко, что, как говорится в «Сокровенном сказании монголов», «Онон-река волновалась, в перелесье эхо отдавалось». Ничуть не тронутый ее горем, один из братьев Есугэя грубо велел ей унять стенания и забыть о сбежавшем муже. Говоря бесхитростными строфами сказания:

Несмотря на такое не сулящее ничего хорошего начало, Оэлун вполне приспособилась к жизни с Есугэем и каждые два года рожала ему детей — у нее было четверо сыновей и дочь. О своей первой беременности она объявила Есугэю вскоре после того, как тот вернулся из очередного грабительского набега на соседнего племенного вождя, и чтобы отметить и ознаменовать свою удаль, Есугэй решил дать ребенку имя того человека, которого только что ограбил. Таким образом, первенца назвали Темучжином, «Кузнецом», и когда мальчику было девять лет, отец взял его с собой, решив сосватать ему будущую невесту в материнском клане. По пути, однако, им встретился человек из унгиратского племени, известного красотой своих женщин. Унгират отметил умный взгляд мальчика и поведал Есугэю о том, что недавно видел необычный сон: белый сокол принес ему в когтях солнце и луну. Это знак, говорил он, который предвещает, что Есугэй придет к нему со своим сыном. У унгирата была десятилетняя дочь, Борте, и он попросил Есугэя зайти к нему в юрту и взглянуть на нее. Когда же Есугэй увидел девочку, он согласился, что из нее получится прекрасная невестка и что ее и Темучжина нужно сговорить.

Затем Есугэй оставил Темучжина с семьей невесты, чтобы молодые получше узнали друг друга, и поскакал в свое кочевье. Усталый и голодный, он неразумно остановился разделить трапезу с соперничающим племенем, татарами. Они узнали в нем старинного врага и, как гласит «Сокровенное сказание монголов», подмешали в еду яд. Через трое суток он, смертельно больной, едва сумел вернуться в родное кочевье. Перед смертью он назвал своих убийц, и это убийство дорого обошлось татарам. Когда Темучжин стал достаточно могущественен, он организовал кампанию, направленную на уничтожение татар, хотя по иронии судьбы название этого племени навсегда соединится с памятью о нем самом. Карпини и прочие европейцы спутали название «татары» со схожим по звучанию классическим Тартаром, как называлась область преисподней греческой мифологии, и потому монголам, считавшимся сущими бесами, подлинными порождениями ада, и передалось это имя, так что монголы стали известны на Западе как татары, и вдобавок, по той же иронии истории, китайцы порой при описании монголов также использовали иероглиф «Та-та».

Смерть Есугэя стала катастрофой для его семьи. Темучжин был слишком юн, чтобы наследовать отцу как главе клана, а старшие женщины клана отвергли Оэлун. Когда пришло время весенней перекочевки, отбывший маленький отряд нарочно оставил Оэлун с детьми. Старейшина племени, возражавшего против такого жестокого обращения, получил удар копьем в спину от одного из новых вождей клана и был брошен умирать. Так начались самые мрачные дни Оэлун и ее малолетних детей. О том, как ей удалось выжить, говорится в легенде о Чингисхане. Согласно «Сокровенному сказанию», мать и осиротевшие дети жили на берегу Онона, точно дикие звери. Чтобы прокормить семью, она собирала дикорастущие плоды и выкапывала съедобные коренья. Дети помогали ей, удя рыбу на переделанные в крючки согнутые иголки, сплетали самодельные неводы, вылавливали в реке мелкую рыбешку. И все это время они питали неизбывное чувство безграничной горечи по отношению к бросившему их клану Тайчиуд.

Дети Оэлун росли в дикой местности, и были они не менее свирепыми дикарями, чем их враги. К ним присоединились двое сыновей Есугэя от второй жены, и хроническая нехватка пищи привела к ожесточенным ссорам в маленькой группке, кульминацией которых стало хладнокровное убийство. Темучжин и его брат Хасар пришли в ярость, когда сводные братья отняли у них пойманных рыбу и мелких птиц и в конечном счете решили разделаться со своим сводным братом Бектером. Они подкрались к нему, когда тот сидел на вершине холма, охраняя немногих оставшихся у семьи лошадей. Понимая, что оказался в ловушке, Бектер невозмутимо отверг их угрозы. Они утыкали его стрелами, пока он сидел на земле.

Подобная безжалостность в юном Темучжине неминуемо привлекла к нему внимание Тайчиуд. Опасаясь, что он достигнет возраста, когда сможет претендовать на титул своего отца, клан отправил нескольких человек схватить его. Пока братья Темучжина оказывали яростное сопротивление, он убежал и спрятался в густых лесах Бурхан-Халдуна. Но Тайчиуд были терпеливы. Они прождали девять дней, пока голод не вынудил Темучжина выйти из укрытия, поймали его и привезли в свое кочевье.

Там Темучжина заставили носить кангу, шейную колодку — тяжелую деревянную доску, которая надевалась на шею, наподобие хомута, и имела два отверстия для рук. С колодкой на шее было трудно сидеть, почти невозможно лежать и спать. Как узника Темучжина передавали из юрты в юрту, заставляя проводить по одной ночи в каждой, пока во время пира он не воспользовался подвернувшейся возможностью бежать. Застав стражника врасплох, Темучжин с размаху ударил его кангой по голове, потом побежал к реке и скользнул в воду, используя доску как плот, чтобы удерживать лицо над водой. Поднялась тревога, и Тайчиуд бросились искать сбежавшего пленника. К счастью, человек, заметивший в реке Темучжина, отнесся к нему с сочувствием и, вместо того, чтобы возглавить охоту, предупредил Темучжина, велев затаиться. Трижды преследователи проходили мимо, и всякий раз Темучжина предупреждали. Наконец, когда опустилась тьма, поиски приостановили, и ночью Темучжин прокрался в юрту своего новообретенного друга, который снял кангу и, дав ему коня и пищи, помог бежать.

Вновь Темучжин укрылся в диком урочище Бурхан-Халдуна, где он и члены его семьи какое-то время жили изгоями, употребляя в пищу сурков-тарбаганов и полевых мышей, которых они ловили в силки. Он сумел связаться с семейством Борте, и его невеста пришла жить к нему. Шли месяцы, и молодой вождь понемногу сколачивал небольшую группу верных сторонников, по мере того как к нему прибивались члены племени и местные приверженцы. Но Тайчиуд не забыли о нем. С помощью меркитов, по-прежнему чувствующих обиду за похищение Оэлун, они устроили внезапный набег, надеясь захватить Темучжина в стойбище. Спасло его лишь предостережение одной старухи, служанки его матери. Ей приснился сон, будто земля дрожит, а это значило, что собираются напасть вражеские воины. Она предупредила Темучжина, и тот с большинством сторонников вновь бежал и скрылся в лесу. В спешке они вынуждены были оставить Борте. Она спряталась в возке с шерстью, но участники набега обнаружили ее и увезли с собой. Позже Борте отбили, но долгое время подозревали, что первый сын, Джучи, был зачат ею в плену и, следовательно, не является ребенком Чингисхана.

Тем не менее самого Темучжина Тайчиуд захватить не удалось, хотя три меркитских воина прошли по его следу по степи вплоть до Бурхан-Халдуна и трижды объехали гору, пытаясь обнаружить беглеца среди густого подлеска. В конце концов охотники отказались от поисков и отступили. На этот раз Темучжин был очень осторожен и не покидал убежища. Он помнил о прежней ошибке, когда вышел из безопасного укрытия на горе слишком рано, и потому отправил людей по пятам врагов, чтобы убедиться, что те возвращаются домой. И лишь когда те удалились на три дня пути, Темучжин выбрался из леса и вывел оставшееся семейство из чащобы Бурхан-Халдуна, который, как он провозгласил, спас ему жизнь. Он поклялся, что в будущем каждое утро будет приносить жертву Бурхан-Халдуну и каждый день станет возносить молитвы горе и что его наследники должны не забывать этого обета. Темучжин торжественно скрепил свою клятву, обратившись лицом к солнцу, сняв шапку, размотав и повесив на шею пояс. Затем он девять раз преклонил колени перед солнцем и, ударяя в грудь рукой, помолился и совершил жертвоприношение горе.

Голая ровная верхушка Бурхан-Халдуна появилась в виду на четвертый день нашего путешествия. Продвигались мы странно и беспорядочно. Первый день оказался периодом своеобразной обкатки, а второй вылился в хаотическую попытку нагнать первоначальное расписание, от которого мы отставали потому, что лошадей на рандеву привели поздно. Так что мы семь часов неслись вскачь, так и не встретив ни единой живой души, а конец дня увенчался часовым галопом, который разделил отряд на новичков и профессионалов верховой езды. Когда мы остановились, пастухи спрыгнули с лошадей так, будто проделали всего лишь получасовую прогулку. Остальные из нас — монгольские художники, подающие надежды потенциальные члены экспедиции, Ариунболд, Пол и я — сползли наземь в полном изнеможении, благодарные, что мучениям от бешеной тряской скачки пришел конец.

Мы добрались до единственных постоянных сооружений, которые нам встретились на протяжении всего похода по Хэнтэю. Это была зимняя животноводческая ферма, возведенная по советскому проекту, разработанному для условий Сибири, хотя это место вполне могло стать достоверными декорациями для съемок фильма об американском Западе. Под защитой деревянного забора стояло пять маленьких бревенчатых хижин. Поверх кромки забора можно было увидеть лишь окружавшую ферму обширную долину, полосу отдаленных ивняков, которые отмечали реку, и близлежащие горы. Внутрь вели единственные маленькие ворота, которые на ночь закрывались и запирались на висячий замок, а на всех чужаков злобно лаяла сидящая на цепи собака. Один бревенчатый дом представлял собой помещение для собраний, два других были пустыми складами, еще один — маленьким бараком, а в пятом жил единственный обитатель животноводческой станции — беззубый старик-сторож, который, увидев нас, очень обрадовался. Скот отелился в начале месяца, и стада отогнали на пастбища, поэтому он не ожидал столь скоро увидеть новые лица. У него не было ничего, чем возможно нарушить долгое и скучное однообразие существования. Он слушал древнее радио, питался чаем и плоскими пресными лепешками, сделанными из муки и сахара, и через день с немалым трудом привозил себе воду с реки, в помятом металлическом бидоне в шаткой тачке, за пол мили по голой земле. Жизнь его была безрадостной, оторванной от всего и отчаянно одинокой.

Мы остались на ночь, сложив седла в зале под плакатами, призывавшими местные бригады к новым трудовым достижениям. На деревянных щитах были грубо нарисованы контуры пяти животных, важнейших для монгольской скотоводческой экономики — верблюда, лошади, коровы, козы и овцы. Кроме того, каждая картинка сопровождалась цифрой, показывающей текущую численность взрослых животных, потом указывалась цифра для запланированной квоты и, наконец, третья цифра показывала, сколько родилось жеребят, телят, козлят и ягнят. Так как мы находились очень далеко к северу, то, как я заметил, во всем хозяйстве было всего десять верблюдов.

Перспективного планирования, столь характерного для военных кампаний Чингисхана, нашей маленькой экспедиции болезненно не хватало. Когда монгольская армия выступала в поход, при ней был обоз, в котором везли припасы и снаряжение на всю продолжительность операций. За месяцы до того маршрут движения войск внимательно изучали конные разведчики. Во враждебные города под личиной купцов засылались шпионы, вперед отправлялись платные агенты с задачей проникнуть во вражеский стан, сеять смуту и недовольство и склонять чужеземных солдат к дезертирству. По контрасту с этим, наш скудный рацион питания подошел к концу, пока мы находились в маленьком форте, и за исключением крошечной кладовки сторожа, больше нигде нельзя было найти никаких съестных припасов.

Кроме того, наши проводники-Погонщики заявили, что мы слишком сильно гнали лошадей предыдущим днем и надо дать им отдохнуть. Так что хоть мы и сумели наверстать бешеной скачкой какое-то время, это теперь никому не было нужно. Мы провели третий день впустую, сидя без дела за забором, пока лошади отдыхали и набирались сил, и время от времени мы всматривались в даль, в надежде услышать шум двигателя ехавшего следом грузовика с припасами. Монголы были невозмутимы. Кто-то из них отправился к реке; другие просто лежали в помещении и дремали. Только два врача нашли себе полезное занятие. Док отправился к реке с удочкой и вернулся с пятью рыбинами, каждая из которых весила фунта три, с радужными боками и ярко-красными отливом. Его коллега с прической «конский хвост» весь день занимался престарелым сторожем, леча его методами акупунктуры, и остаток дня старик провел на койке, в полутьме лишь поблескивали серебристые иглы, вонзенные в лицо, ухо и руку.

Наши столь необходимые припасы приехали на грузовике следующим утром, и стало понятно, что среди местных аратов распространилась новость, что мы направляемся к Бурхан-Халдуну, дабы почтить память Чингисхана. По пути наша маленькая колонна всадников начала удлиняться. К нам присоединились несколько человек, они провели в седле четыре-пять часов и привели с собой заводных лошадей, которых предлагали нам в качестве запасных. Из юрт, которые встречались по пути, выходили араты, спрашивали, куда мы едем, а услышав ответ, сразу бросали повседневные дела, чтобы ехать вместе с нами. К середине дня мы обогнали эффектно выглядевшего мужчину, ехавшего верхом по тропе в сопровождении двух юных сыновей. На мужчине был алый дээл, широкополая черная шапка, напоминавшая сомбреро, за спиной висела вороненая винтовка. Его сыновья, возрастом лет семи и девяти, носили одежду пурпурного и зеленого цветов. Все трое немедленно присоединились к нам, добавив разноцветное пятно к длинной колонне всадников, которая рысью целеустремленно направлялась вдоль долины, оставляя позади тучу пыли, поднятой копытами лошадей.

Облаченный в алые одежды пастух знал великолепное место для лагеря — на низком утесе над рекой, там во множестве нашлось сухих веток ивы, которые можно было использовать как хворост для костра. Должно быть, нас насчитывалось человек тридцать, когда обнаружились обогнавший нас грузовик и пара уже установленных (и крайне потрепанных) брезентовых палаток. Места в палатках было совсем мало, так что мы с Полом настояли на том, что поставим свою двухместную горную палатку. Миновала еще одна очень холодная ночь; проснувшись, мы обнаружили, что изнутри все покрыто ледяными кристалликами, которые, когда мы встали, дождем посыпались на нас. Засмеявшиеся монголы заметили, что их система лучше. На пол своих палаток они настлали попоны и одеяла, слоем толщиной в два или три дюйма, а потом улеглись большой тесной кучей, дабы сохранить тепло во время сна.

В путь нужно было оправляться пораньше, так как по расписанию в этот день мы должны были подняться на вершину Бурхан-Халдуна — на высоту 7680 футов. На рассвете безлистные кусты низкого кустарника на дне долины совершенно побелели от инея, и в плотном тумане пастухи, рано поутру принявшиеся поить и чистить скребками лошадей, казались призрачными фигурами. Проглотив обычный неаппетитный завтрак из жидкого чая и постылой баранины, мы отправились по узкой верховой тропе, а солнце начало разгонять туман. Тропа то и дело пересекала реку, и всякий раз мы с плеском перебирались через брод, а потом шлепали по болотистой почве, а далее ехали по поросшим травой и низким кустарником пустошам. Перед нами прошли тяжелые внедорожники, ибо в грязи мы видели глубоко отпечатавшиеся следы протекторов. Изредка встречавшиеся островки леса были настолько выжжены лесными пожарами, что выглядели так, словно сошли со старых фотографий «ничейной» полосы времен Первой мировой войны; обломанные ветви деревьев и расколотые стволы отчетливо выделялись на голом склоне холма. Наконец мы перевалили гребень, и перед нами предстала последняя долина, ведущая к подножию Бурхан-Халдуна. Поросший невысоким кустарником склон холма обрывался крутым спуском и переходил в ровное пространство снега и льда, до сих пор покрывавших речную низину. На дальнем берегу, чуть далее чем в двух милях от нас, открывался поразительный вид.

Посреди дикой местности раскинулся небольшой палаточный городок. Там было много больших палаток военного образца цвета хаки, над их крышами с высокими распорками торчали железные дымовые трубы, над которыми вились клубы дыма. Еще более удивительным было хаотическое скопление ярко-желтых и белых ультрасовременных нейлоновых палаток в форме иглу, позади которых ровно в ряд, словно бы в ангаре демонстрационного зала, стояло с полдюжины новехоньких внедорожников. Машины сверкали полировкой и хромом, глазам становилось больно. Все эти достижения современной цивилизации, представшие в самом сердце пустошей Хэнтэя, казались приземлившимися тут пришельцами с другой планеты. Мы вышли к лагерю «Гурван Гол», или «Трехреченской экспедиции», совместного японско-монгольского проекта; его целью были поиски вожделенной добычи — могилы Чингисхана, находка которой — если она состоится — потрясет весь мир.

Чингисхан, хоть это и кажется маловероятным, скончался мирно. Он умер от старости, жара и последствий тяжелого падения с лошади во время охоты. Хотя Чингисхан знал, что очень болен, он настоял на продолжении военной кампании в западном Китае. Смерть настигла его 25 августа 1227 года, когда он руководил действиями своей армии. В легенде говорится, что кончина Чингисхана держалась в секрете и оберегалась как государственная тайна. Все продолжалось как обычно. Послов и иноземных посланников, прибывших на переговоры с ханом, заставляли ждать снаружи, не пуская внутрь юрты повелителя, а посредники торопливо сновали туда и обратно, делая вид, будто передают Владыке мира послания и доносят его ответы. Когда же, завершив дела с визитерами, кортеж отправился в Монголию, везя тело человека, почитаемого своим народом наравне с божеством, путешествие проходило в условиях абсолютной секретности. Говорили, что монгольские всадники убивали всякое попадавшееся им на глаза живое существо, дабы никому не стало известно, что Великий Хан мертв.

В «Сокровенном сказании монголов» подробно изложена история о смерти Чингисхана, но ничего не говорится о погребении. Зато есть одно персидское сообщение, согласно которому Чингисхан распорядился, что его тело, не важно, где он умер, должно быть перевезено обратно на родину. Там, на склонах Бурхан-Халдуна, горы-охранительницы, он и должен быть похоронен — в любимом месте дней юности. О местоположении могилы рассказ не дает никаких подробностей, как нет и описания того, как упокоился самый могущественный и богатейший монарх своей эпохи. Согласно Карпини, монголы скрывают могилы своих великих вождей. Перед тем как выкопать подземную камеру, куда будет помещен мертвец, вероятно, вместе с любимым рабом, они аккуратно снимают дерн, корни и все прочее. Потом яму зарывают, и дерн укладывают на прежнее место, так что никто не способен отыскать могилу. Иногда на могилу сажали деревья, чтобы скрыть ее точное местонахождение и разбить священную рощу в память об умершем вожде. По могиле в степи прогоняют табуны лошадей, чтобы стереть всякий след погребения. Карпини говорил, что монголы в погребениях «хоронят много золота и серебра». В соответствии с персидским источником, сын и наследник Чингисхана Удэгей приказал на протяжении трех дней подряд выставлять угощение для усопшей души своего отца, и сорок дев, наряженных в лучшие одежды и украшения, были принесены в жертву на месте погребения, наряду с отборными лошадьми, чтобы все они присоединились к духу предка. Но это слухи, и сама могила пока так и не найдена.

Понятно, что тайна места погребения Чингисхана породила немалое число предположений о том, где может находиться гробница и не набита ли она сокровищами, награбленными самым успешным грабителем в истории. Теорий множество. На протяжении нескольких веков верили, что тело Чингисхана погребено не в Хэнтэе, а во Внутренней Монголии, в области Ордос. Пржевальский слышал, что прах Чингисхана «лежит под желтым шелковым балдахином посреди кумирни и покоится в двух гробах: одном серебряном, другом — деревянном. Тут же находится и его оружие». За этой могилой тянется мрачная политическая история. Несколько раз «мощи» уносили оттуда, но затем они возвращались на место как символы монгольской государственности. Вторгшись в Манчжурию, японцы попытались завладеть «реликвиями». Они планировали создать марионеточное монгольское государство, центром которого хотели сделать гробницу Чингисхана; были даже составлены архитектурные эскизы нового мавзолея для упокоения останков. Эти планы так и не были реализованы, но когда китайское коммунистическое правительство открыло в 1955 году существующее и поныне мемориальное сооружение, наблюдатели прокомментировали, что оно имеет необъяснимое сходство с японским проектом. И когда в Монголии оставили без внимания 800-летнюю годовщину со дня рождения Чингисхана, никак ее не отпраздновав, китайские коммунисты мастерски набрали политические очки в глазах монголов, специально дав разрешение на паломничество к усыпальнице в Ордосе. Поклониться памяти своего великого предка отправились тридцать тысяч монголов.

Сегодня большинство ученых полагают, что в святилище в Ордосе находится, в лучшем случае, оружие Чингисхана. Вряд ли существовала какая-то опись того, что хранилось в святилище, и после всех бурных событий, после того как предполагаемые останки не раз покидали его и возвращались обратно, есть немало сомнений, сколько же в святилище могло остаться оригинальных реликвий. И что важнее, существуют и, вероятно, очень давно неверные представления относительно местонахождения самой усыпальницы. Возможная причина ошибки состоит в том, что когда Чингисхана похоронили на склонах Бурхан-Халдуна, на одно монгольское племя была возложена обязанность охранять могилу. Но над гробницей вырос лес, все следы были потеряны, и племя в конце концов переселилось в Ордос, где продолжало заявлять о себе как о хранителях могилы Чингисхана, но уже в совершенно ином месте.

В попытке выяснить истину в Хэнтэй отправилась японско-монгольская «Трехреченская экспедиция», субсидируемая ведущей японской газетой, и с энтузиазмом взялась за разрешение проблемы. Свои поиски экспедиция, оснащенная по последнему слову науки и техники и вооруженная практически всеми новинками современных технологий, начала с огромным размахом. Были тщательно изучены спутниковые фотографии района вокруг Бурхан-Халдуна и составлена мозаика из аэрофотографий. Теперь экспедиция занималась кропотливой полевой топографической съемкой местности с использованием теодолитов и дальномеров. Но главные надежды ее члены возлагали на грандиозную программу дистанционного зондирования, исследуя растительность, почвы, скалы и электромагнитные поля. Район тщательно прочесывали группы японцев и монголов, оснащенные инструментами, с виду напоминавшими миноискатели, или черными ящичками, висящими у исследователей на шеях; сами они всматривались в шкалы, прислушивались к звукам в наушниках, колдовали с переключателями и ручками. Главный довод исследователей: если усыпальница Чингисхана находится тут, то она достаточно большая, чтобы внести изменения в обычный профиль поверхности. Традиционалисты и скептики возражали, приводя текст древнего сказания, что могила Чингисхана вырыта на дне долины, а чтобы скрыть ее, могилу затопили, либо изменив русло реки, либо даже создав на этом месте рукотворное озеро. Чтобы не обмануться, японские специалисты составляли точные карты озер и речных русел и искали аномалии в конфигурации гидрографической сети. Монгольские власти дали экспедиции на поиски три года; когда мы встретили членов экспедиции, они завершали первый сезон.

Можно только догадываться, какие мысли возникли у японских исследователей, когда на вершине холма внезапно появился и направился вниз через лагерь отряд монголов, с виду похожих на банду разбойников, верхом на косматых лошадях и с ружьями за плечами. Но нашим монгольским спутникам, любящим порисоваться, определенно нравилось, какие чувства они вызывали. Осадив норовистых лошадей, они громкими криками приветствовали своих приятелей-монголов, работавших с японцами, как всегда внеся сумасбродным и показно-удалым поведением суматоху в рутинный порядок скучных раскопок. Затем, после стакана горячего чая, мы вновь двинулись в путь, проезжая мимо желто-белых палаток-иглу и оставляя позади толпу ошеломленных этим визитом японцев, в глазах которых я заметил определенную зависть к беспечному и легкомысленному образу жизни недолго задержавшихся у них гостей.

Еще через час мы достигли подножия горы. И там, выехав на поляну среди сосен, мы увидели то, что на первый взгляд было очень похоже на индейский вигвам.

Это оказался шалаш из сухих ветвей, сложенных в форме высокого конуса. На самых верхних ветках развевались десятки тряпичных полосок, выцветших от долгого пребывания на ветру и под дождем. Другие полоски и клочки хлопчатобумажной ткани свисали с ветвей нескольких небольших сосенок, образующих полукруг возле шалаша. Перед полукругом, шагах в пяти от «вигвама», покоился приземистый камень-валун, служивший чем-то вроде алтаря. На нем лежали подношения: спички, куски сахара, медные гильзы, монеты и даже одна-две банкноты. Мы достигли обо, святилища, посвященного горе. Подъехав к обо, колонна всадников описала круг по часовой стрелке, тем самым выказывая святилищу свое почтение. Затем мы спешились, привязали лошадей к близстоящим деревьям и добавили свои подношения к тем, что уже лежали на обо. Все было проделано без малейшего намека на смущение или неловкость. У всех — и у художников, и у пастухов, и у врачей — нашлись клочки ткани, которые они привязали к ветвям обо, либо они, покопавшись в карманах, отыскали всякие мелкие предметы, нашедшие себе место на камне-алтаре. Блюдя историческую монгольскую традицию, Ариунболд выдернул белый волосок из хвоста своей лошади и привязал его к веточке. Дампилдорж опустился на колени перед грубым каменным алтарем и запалил маленький кусочек ладана. Кто-то клал пожертвование в виде кусочка хлеба, кто-то — деньги. В это время Дампилдорж вытащил крышку табакерки, насыпал в нее курящийся ладан и тихонько обошел вокруг привязанных лошадей. Он останавливался перед каждой лошадью и проводил дымящимся ладаном у них под ноздрями. «Это принесет удачу и сделает их здоровее», — объяснил он. Потом, по-прежнему нисколько не испытывая неловкости, все всадники собрались группой перед обо и расселись в два ряда, а Пол сфотографировал их: они были все равно как туристы за границей, которые только что приехали на автобусе на экскурсию в собор.

Нам потребовалось три очень напряженных часа, чтобы взобраться на вершину Бурхан-Халдуна. Первозданный лес эпохи Чингисхана, с густым подлеском, где будущий Властелин Мира прятался от разыскивающих его врагов, сменился намного более редким сосняком, к тому же сгоревшим в лесных пожарах до остовов. Многие стволы лежали на земле, перегораживая дорогу вверх комелями костяного цвета и остро обломанными сучьями. Чтобы еще больше затруднить восхождение, склон горы повышался очень круто, и из-под неподкованных копыт нередко сыпались камни и комья податливой земли. Спешиваться монголы и не думали, а лишь понукали своих низкорослых лошадей, гоня их по крутым предательским склонам. Лошади тяжело дышали, задыхались, упрямо карабкаясь вверх, а глинистый сланец шумно осыпался позади. Картина столь атлетического подъема производила сильное впечатление, и у меня не было сомнений, что монгольская конница, славившаяся тем, что способна преодолевать любые препятствия, по праву заслужила свою репутацию.

Выбравшись из сгоревшей чащи, мы вступили на отрог горы выше границы произрастания лесов. Отсюда мы увидели гребни бурых скал, рядами протянувшиеся на юго-запад. Горные вершины были выветренными, древние ледники изгладили и обстругали их так, что почти все они казались одинаковой высоты. Это порождало иллюзию, что горизонт невероятно далек. Совсем рядом, казалось бы, рукой подать, на склоне горы недавний оползень воздвиг естественную дамбу, образовав маленькое озеро. Замерзшая поверхность озера казалась лоскутом ослепительной белизны среди холодного однообразия тускло-серо-коричневого пейзажа.

Последнюю милю мы проехали по голым скалам и лишайникам. Я чувствовал, как вздрагивала даже моя закаленная монгольская лошадка, когда ее неподкованные копыта ударяли по грубому неровному камню, изрезанному глубокими расщелинами, где на расколовшейся от постоянного чередования стужи и оттепели поверхности скалы возникли гексагональные узоры, напоминавшие гигантские каменные соты. Мы были открыты ветру, по монгольским стандартам считавшемуся всего лишь умеренным ветерком, но пронзительно холодному. Последние сто футов восхождения по крутой сланцевой глине, и мы оказались там, где вершина Священной Горы поднимала к небу свой голый купол. На вершине купола нашим взорам предстал необычный лунный ландшафт — маленькие иззубренные скалы стояли на краю или теснились маленькими группками. Десятки и десятки маленьких обо покрывали вершину горы. Эти священные пирамиды-керны сложили из валявшихся здесь камней те, кто пришел поклониться Священной Горе. На самом дальнем от нас краю вершины высился обо намного крупнее и солиднее остальных. В расщелины камней, образующих пирамиду, были воткнуты сухие ветки, торчавшие, словно иссохшие когтистые лапы. Вокруг подножия обо были сложены те же приношения, какие мы видели у «вигвама», — спички, деньги, тряпичные клочки, даже плитка китайского чая. У местных жителей эта пирамида носит название «Трона Чингисхана», и, если верить легенде, будучи еще молодым вождем клана, Властелин Мира приходил сюда, чтобы окинуть взглядом свои первые владения у подножия Бурхан-Халдуна.

Здесь мы установили вторую памятную доску Герела. Несомненно, каменная плита с прикрепленным к ней бронзовым изображением Чингисхана в облике зрелого Владыки Мира была более эффектна, чем любые предшествующие приношения. Ариунболд прислонил ее к вершине обо. Потом, без единого слова, весь отряд — араты, художники и волонтеры экспедиции — выстроился перед обо. Все вытянули руки вперед, стоя лицом к плите. Тут не было ламы, чтобы возглавлять молитву, поэтому, запинаясь поначалу, затем, со все большей уверенностью, наши монгольские спутники начали выкрикивать: «Хуууурай! Хуууурай! Хуууурай!» Странно было слышать это на голой горной вершине в самом сердце дикой Азии. Несколькими неделями позже мне довелось услышать тот же самый клич на Национальном стадионе Монголии, когда скандирующие выражали свое почтение и верность государству. Но когда я услышал этот клич на неприятном холодном ветру на вершине Бурхан-Халдуна, звучащий в память Чингисхана, то понял, что путешествие, которое для нас с Полом было географическим исследованием, для наших монгольских спутников являлось чем-то намного большим — для них оно было паломничеством.

Прежде чем мы покинули вершину, одетый в алое пастух извлек из седельного вьюка раковину. Она была украшена длинной узкой лентой и двумя яркими перьями и, должно быть, когда-то хранилась в буддистском ламаистском храме. Но откуда она у него взялась, оставалось загадкой, потому что монгольские ламаистские монастыри за пределами столицы уничтожены или заброшены почти полвека назад. Если верить официальной пропаганде коммунистической партии, в сельской местности всякая религиозность народа искоренена, а обладание религиозными реликвиями осуждалось. Пастух протянул раковину своему младшему сыну, одетому в пурпурное, и паренек, поочередно вставая с каждой стороны обо, спиной к нему, прикладывал раковину к губам, и над отдаленными долинами четырежды прокатился протяжный и запоминающийся трубный звук. В ламаистском монастыре таким зовом приглашали бы верующих к молитве. На продуваемой ветрами вершине Горы Священного Духа, как я понял, мы стали свидетелями возвращения древнего культа поклонения Чингисхану. Потом мы вновь сели на лошадей и отправились в обратный путь.