Продолжая эти воспоминания о своей жизни, я подхожу к одному из самых несчастливых случаев, а именно — моей первой женитьбе. Короткое и безрадостное, это супружество теперь кажется таким далеким, что мне приходится напрягаться, чтобы припомнить подробности. Но при этом оно имело важные последствия, посему я и вынужден включить его в мое повествование.

Ее звали Гуннхильд. Она была на четыре года старше меня, выше на полголовы и склонна к полноте, с молочно-бледной кожей, белокурыми волосами необычайной тонкости и светло-голубыми глазами, которые вылезали из орбит, когда она сердилась. Ее отец был умеренно зажиточный хуторянин в северо-западных землях, и хотя он был вовсе не рад такому жениху, но понимал, что на лучшее рассчитывать не приходится. Его дочь, третья из пяти, недавно развелась по причинам, которые я так никогда до конца и не выяснил. Наверное, мне следовало бы принять это за предупреждение и поостеречься, потому что — об этом мне тоже предстояло узнать — женщине в северном обществе гораздо легче развестись с мужчиной, чем наоборот, и развод может оказаться дорогостоящим делом — для мужчины.

В Исландии прежде бракосочетания заключают два имущественных договора. Один — о приданом, которое дает семья невесты молодой семье на обзаведение хозяйством. Этот вклад остается в собственности жены. Коль скоро брак расторгается, она его сохраняет. Напротив, то, что приносит в семью молодожен, становится общей собственностью, и в случае развода жена может потребовать долю мужа, если докажет, что он в чем-то виноват. Понятное дело, торг между семьями жениха и невесты, предшествующий свадьбе, длится весьма долго, но коль скоро супружество рухнет, спор о том, кто из двух виноват, продолжается еще дольше.

Почему я женился? Наверное, потому что так посоветовал мне Греттир, а прежде того — Снорри Годи, которого почитали человеком премудрым. Впрочем, эта причина лежит на поверхности, а под нею лежала другая: видно, когда Греттир уехал повидаться со своей семьей, меня одолели сомнения. Кроме того, Снорри советом не ограничился и тут же начал подыскивать мне жену — так что выбора у меня почти и не было. Подобно многим, чья власть и влияние идет к закату, он не мог устоять перед соблазном и вмешивался в дела других, даже самые ничтожные.

А я был воистину ничтожен. Незаконнорожденный и двух лет от роду отосланный матерью к отцу, который, женившись во второй раз, едва ли не отверг меня, я не мог предложить жене ни поддержки, ни будущего. Равно как было бы дуростью сообщить ей, что я — названый брат самого известного в стране изгоя. Так что я молчал, позволив Снорри вести за меня переговоры. Полагаю, он воспользовался всей своей славой и влиянием в округе, чтобы помочь мне, а может статься, у него с отцом Гуннхильд, Аудуном, были некие скрытые договоренности. Как бы там ни было, Снорри предложил мне пожить у него в доме, пока он ведет переговоры, и все шло гладко, покуда речь не зашла о моем вкладе. Старый Аудун, человек на редкость цепкий и надутый, спросил, какую цену я готов дать за невесту, назвав ее своей «лучшей дочерью». Будь Один добрее ко мне в этот час, я бы сказал, что нет у меня ни гроша, и на этом все переговоры завершились бы. А я сдуру предложил драгоценный камень, один-единственный, но столь редкий, что подобного в Исландии не видывали. Поначалу Аудун скривился, потом его одолело любопытство, а когда я расплавил свинец и вынул из безобразного своего амулета-птицы огненный рубин, он изумился.

Еще большее впечатление произвел рубин на его дочь. Едва Гуннхильд увидела самоцвет, как тут же возжелала его. Очень уж ей была охота похвалиться перед своими сестрами, отплатить им за многие годы насмешек насчет ее дурной одежды. А когда Гуннхильд что-либо решала, когда ей чего-либо хотелось, тут ничто не могло ее остановить, и отцу ее это было известно. Так что никаких возражений против нашего брака у него не осталось, и он дал свое согласие. Мои будущие свойственники уступали нам с Гуннхильд удаленную небольшую усадьбу — это было ее приданое, а мой самоцвет — моим вкладом. Но в последний момент — то ли слишком мучительна для меня была мысль о разлуке с оберегом, напоминавшим мне о моей жизни в Англии, то ли что-то я предчувствовал, — но заставил я Гуннхильд и Аудуна дать согласие на то, что коль скоро брак распадется, мне позволено будет выкупить камень за сумму, равную стоимости усадьбы. Цену за камень установили в тридцать марок серебра — цена, которая отягчила мою жизнь в последующие несколько лет.

Свадьбу справили так негромко, что соседи, можно сказать, ее и не заметили. Даже Снорри отсутствовал — приступ лихорадки уложил его в постель, и Гуннхильд приоделась только для того, чтобы выставить огненный рубин. Я был поражен, увидев, что обряд проводит странствующий священник. То был один из тех святых людей, христиан, которых в стране появлялось все больше, они ходили от хутора к хутору, уговаривая женщин принять их веру и крестить своих детей и ругая при этом исконную веру, которую называли не иначе, как варварской и языческой. Во время свадебного обряда я понял, что жена моя — истовая христианка. Она стояла рядом со мной, слегка вспотев в своем свадебном наряде, и выкрикивала ответы своим не слишком нежным голосом так благочестиво и громко, что мне стало ясно — она верит каждому заклинанию священника. То и дело, я заметил, она поглаживала с видом собственницы огненный рубин, висевший между ее пышных грудей.

Мой тесть устроил свадебный пир настолько скудный, насколько мог, а после застолья немногочисленные родственники проводили нас с женой до нашей усадьбы, после чего оставили одних. Позже тем вечером Гуннхильд дала понять, что о телесной близости между нами не может быть речи. Она посвятила себя Белому Христу, объявила она надменно, и сходиться с неверующим, вроде меня, для нее отвратительно. Я же против этого не стал возражать. По дороге к нашему новому дому я размышлял о том, что женитьба моя, пожалуй, наихудшая из ошибок, совершенных мною в жизни.

Дальше было не лучше. Я скоро понял, что свадебный дар — эта усадьба — был сделан с расчетом к вящей пользе моих свойственников. Хутор находился слишком далеко от их дома, чтобы они сами могли на нем работать. Тесть же мой был слишком скуп, чтобы нанять управителя, который жил бы там и вел хозяйство, и слишком завидовал соседям, чтобы сдать им землю и пастбище в наем. Вот он нашел наилучшее решение — поселил туда покладистого зятя. Он ждал, что я приведу хутор в полный порядок, а потом отдам ему большую долю сена, мяса или сыра, произведенных на нем. Короче говоря, я должен был стать ему слугой.

И Гуннхильд не собиралась проводить со мной много времени. Добыв себе мужа, а точнее, наложив руку на огненный рубин, она вернулась к прежнему образу жизни. Нужно отдать ей должное — хозяйствовать она умела и быстро вычистила дом, несколько лет пустовавший, и сделала его вполне пригодным для житья. Но она все больше и больше времени проводила в родительском доме, оставаясь там на ночь под тем предлогом, что слишком неблизок обратный путь до супружеского дома. А еще уходила навестить какую-нибудь из множества своих подруг. Ужасное это было общество. Все — неофитки, пылкие новообращенные христианки, и при встрече большую часть времени они тратили, восхваляя друг перед другом превосходные свойства их новой веры и жалуясь на грубость прежней, которую они теперь презирали.

Должен признаться, живи Гуннхильд дома, она бы быстро поняла, что в хозяйстве от меня мало проку. Не гожусь я для сельской работы. Мне претит, вставши поутру, приниматься за то же, вчерашнее, дело, ходить по одним и тем же тропам, ежедневно гонять стадо, косить сено на одних и тех же лугах, чинить один и тот же шаткий сарай и возвращаться на все тот же комковатый тюфяк, который, к счастью, мне не приходилось ни с кем делить. Скажу откровенно — я предпочитал, чтобы Гуннхильд отсутствовала, общество ее я находил пустым, скучным и невежественным. Сравнивая ее с Эльфгифу, я чуть не плакал от отчаянья. Гуннхильд обладала жуткой способностью прерывать мои мысли замечаниями потрясающе пошлыми, о людях же она судила, основываясь единственно на их состоятельности — таковое отношение, вне всяких сомнений, переняла она у своего стяжателя-отца. А я назло ему, если и делал что-то на усадьбе, то как можно меньше.

Понятно, что другие хуторяне в этом краю, люди трудолюбивые, считая меня никчемным человеком, избегали моего общества. А я вместо того, чтобы ходить за скотиной и заготавливать на зиму сено, отправился в путь-дорогу навестить моего наставника Транда, наставлявшего меня в исконной вере, когда я был подростком. До жилища Транда было всего полдня пути, и я увидел, что по сравнению с седовласым Снорри он поразительно мало изменился. Он по-прежнему оставался сухопарым, все с той же памятной мне воинской статью, просто одетым и просто живущим в своей маленькой хижине с развешенной по стенам взятой за морем добычей. Он встретил меня с искренней радостью, сказал, что уже наслышан о моем возвращении в эти края. А на свадьбе у меня не побывал, добавил он, посчитав для себя затруднительным тереться среди такого множества христиан.

Мы легко вернулись к старым привычным отношениям наставника и ученика. Когда я сообщил Транду, что посвятил себя Одину-страннику и Одину-вопросителю, он спросил, помню ли я «Речи Высокого», песнь Одина.

— Пусть «Речи Высокого» впредь будут твоим вожатаем, — предложил он. — Постигнув слова Одина, ты найдешь мудрость и утешение. Твой друг Греттир, к примеру, хочет остаться в памяти своими подвигами и доброй славой, и Один говорит по этому поводу, — здесь Транд привел стих:

В другой день, когда я отпустил какое-то кривое замечание насчет Гуннхильд и ее неутешительного поведения, Транд быстро прочел еще один стих Одина:

Это заставило меня спросить:

— А сам ты был когда-нибудь женат?

Транд покачал головой.

— Нет. Мысль о женитьбе никогда не привлекала меня, а в том возрасте, когда я мог бы жениться, это не позволялось.

— Что ты хочешь сказать — «не позволялось»?

— Фьюлаг, братство, запрещало это, а я серьезно относился к своим клятвам.

— А что это было за братство? — спросил я, надеясь узнать что-то о загадочном его прошлом, о котором этот старый воин никогда не рассказывал.

Но Транд сказал только:

— То было величайшее из всех фьюлаг, по крайней мере, в то время. Оно было на вершине своей славы. Но теперь оно сильно ослабело. Мало кто поверит, как велико оно было, когда им восхищались по всем северным землям.

В подобных случаях у меня появлялось ощущение, что Тренд понимает — вера, которой он придерживается, и которой он научил меня, находится на излете, что время ее подходит к концу.

— Значит, ты думаешь, что Рагнарек — великий день расплаты, близок? — спросил я.

— Вроде мы еще не слышали, чтобы Хеймдалль, дозорный богов, протрубил в Гьяллахорн, объявляя о приближении несметных сил пагубы, — ответил он. — Боюсь, однако, что даже Хеймдалль при всей его настороженности может проглядеть опасность. Слух у него так остер, что он может слышать, как растет трава, и он столь зорок, что видит на сотни лиг в любую сторону и днем и ночью, но он не понимает, что настоящая пагуба нередко подкрадывается, изменив облик. Приспешники Белого Христа могут оказаться вестниками пагубы столь же сокрушительной, как все великаны, тролли и прочие, пришествие которых предсказано издревле.

— И с этим ничего нельзя сделать? — спросил я.

— Судьбу невозможно подчинить, и против натуры нельзя устоять, — ответил он. — Сначала я думал, что у христиан и приверженцев исконной веры достаточно общего, что они могут сосуществовать. И мы, и они верим, что человечество произошло от одного мужчины и одной женщины. Для христиан это Адам и Ева, для нас это Аск и Эмбла, которых оживил Один. Получается, насчет происхождения людей у нас нет разногласий, зато, когда дело доходит до жизни после смерти, тут мы расходимся. Христиане называют нас неверующими и грязными язычниками, потому что мы едим конину и приносим в жертву животных. По мне гораздо хуже вырыть яму и бросить в землю на съедение червям тело воина, чтобы оно превратился в слизь. Как могут они так поступать? Воин заслуживает погребального костра, который пошлет его дух в Валгаллу — пировать, пока он не присоединится к защитникам в день Рагнарек. Все больше и больше воинов принимает веру в Белого Христа, и, боюсь, грустный вид будет иметь обедненное войско, которое последует за Одином, Фрейром и Тором в той великой битве.

Все это лето и осень до меня доходили вести о моем названом брате Греттире. Его деяния были главной темой разговоров среди хуторян в округе. Когда бы я ни пришел к моему тестю Аудуну с отчетом о моих успехах по хозяйству, всякий раз меня угощали свежими рассказами о деяниях Греттира. Эти сплетни делали мои посещения Аудуна выносимыми, ибо я скучал по своему названому брату, хотя и всячески старался не обнаружить, что знаю этого «проклятого изгоя»; как называл его Аудун. Я узнал, что Греттир смог навестить свою мать, не встревожив никого из домочадцев. Он пришел к ней, когда стемнело, подкравшись по узкой лощине к боковой двери дома, откуда по темному проходу добрался до комнаты, где спала его мать. Материнское сердце ей подсказало, кто это вторгся к ней в темноте, и она поздоровалась с ним и рассказала печальные подробности о том, как его старшего брата, Атли, убил Торбьерн Бычья Сила со своими дружками. Греттир прятался в доме матери до тех пор, пока не убедился, что Торбьерн остался на своем хуторе один, только с работниками.

— И знаешь, что сделал этот негодяй Греттир? — сказал Аудун, фыркая от возмущения. — Среди бела дня он подъехал прямо к дому, со шлемом на голове, с длинным копьем в руке и с этим своим необыкновенным мечом на поясе. Бычья Сила со своим сыном работали на покосе, сгребали сено в копны, а тут он подходит. Они сразу же узнали его и поняли, зачем он приехал. К счастью, они прихватили с собой на луг оружие, и вот Торбьерн и его малый придумали, как, по их мнению, следует защищаться. Бычья Сила встретит Греттира лицом к лицу, чтобы отвлечь его, а сын, вооруженный секирой, зайдет сзади и ударит изгоя в спину.

— И у них получилось?

Тесть удовлетворенно хрюкнул как рассказчик, который знает, что держит слушателей в напряжении.

— Почти, — сказал он. — Какая-то служанка все это видела. Она видела, как Греттир остановился, сел на землю и стал делать что-то с рожном копья. Видно, он снимал чеку, которая удерживает рожон на древке. Чтобы, если он промахнется, Бычья Сила, вытащив копье из земли, не воспользовался им против него. И вот Греттир бросает копье в Торбьерна, а рожон-то возьми да слети раньше времени, и копье пролетает мимо, не причинив вреда. Тут Греттир остается с одним только мечом да маленьким щитом против взрослого мужчины и малого. А Торбьерна не зря прозвали Бычьей Силой, так что по всему выходит, что теперь преимущество не на стороне Греттира.

— Я слыхал, что Греттир не из тех, кто отступает перед дракой, — сказал я.

— Он и не отступил. Греттир подходит к Бычьей Силе, и начинают они кружить друг против друга с мечами в руках. Тут парень торнбьернов видит, что есть у него возможность зайти за спину Греттиру и ударить его секирой. Он уже изготовился, когда Греттир замахнулся, чтобы рубануть Бычью Силу и краем глаза заметил паренька. И вот вместо того, чтобы ударить вперед, он продлил замах и ударил обухом меча пареньку в голову. Тут голова малого раскололась, как репа. Тем временем его отец увидел, что Греттир открылся, и ринулся вперед, но Греттир отбил удар меча щитом и ответил ударом. Этот Греттир такой силач, что меч, пробив щит, словно тот из соломы, опустился на шею Торбьерна. Тот и умер на месте. А Греттир вернулся в дом своей матери и сообщил, что отомстил за смерть ее старшего сына. Та очень обрадовалась и сказала Греттиру, что он достойный член ее семьи, но что лучше ему поостеречься, потому что люди Бычьей Силы попытаются отомстить.

— А где теперь Греттир? — спросил я, стараясь не выказывать чрезмерного интереса.

— Не знаю в точности, — ответил Аудун. — Он пошел к Снорри Годи повидаться и спросить, можно ли ему остаться там, но Снорри выставил его вон. Ходят слухи, что Греттир прячется где-то у Вестфьорда у какого-то хуторянина.

Спустя некоторое время мой гадкий тесть сообщил, что Греттир появился на пустоши, живет дико и кормится набегами на местные усадьбы или воруя овец. Он переходит с одного места на другое, обычно в одиночку, но порою вместе с одним или двумя изгоями.

Снова я встретился с Греттиром еще до прихода весны и при том совершенно неожиданно. Я шел к Транду, как вдруг повстречал многочисленную ватагу хуторян, человек, наверное, двадцать. Сразу было видно, что они чем-то очень взволнованы, и к моему удивлению, среди них я увидел Греттира. Его, окружив со всех сторон, вели на веревке, и руки у него были связаны за спиной.

— Скажи, что здесь происходит? — обратился я к хуторянину, шедшему впереди.

— Это Греттир Силач. Наконец-то мы его поймали, — ответил другой, крупный краснолицый мужчина, одетый в домотканую одежду. Вид у него был весьма самодовольный. — Один из наших пастухов сообщил, что видел его на торфянике, вот мы и собрались и выследили его. Мы немало потерпели от его набегов, а он стал слишком самоуверен. Когда мы отыскали его, он спал, и нам удалось подкрасться так близко, что мы его одолели, хотя двоим в этой драке сильно досталось.

— И куда вы его ведете? — спросил я.

— Да вот никак не можем решить, — отвечал хуторянин. — Ни у кого нет охоты держать его у себя до поры, пока не отправим его к нашему годи на суд. Слишком уж он сильный и бешеный, даже взаперти держать его опасно.

Я посмотрел на Греттира. Он стоял с каменным лицом, руки связаны за спиной. Он и виду не подал, что знает меня. Остальные хуторяне остановились и продолжили давно, видимо, начавшийся спор, отдать ли Греттира Ториру из Гарда и получить вознаграждение или предоставить местному годи для суда.

— Давайте-ка повесим его прямо тут, — предложил один из поимщиков. Судя по кровоподтеку на лице, это был один из тех, кому досталось от Греттира в драке. — А тело отнесем Ториру из Гарда и потребуем награды.

Кое-кто из его товарищей поддержал его согласным бормотанием, остальные же выказывали сомнение. Еще немного — и они решатся, и тогда повлиять на них не будет уже никакой возможности.

— Я хочу поговорить с Греттиром! — крикнул я. — В прошлом году я плыл с ним на одном корабле, и не будь его на борту, мы пошли бы ко дну. Он спас жизнь мне и всей корабельной дружине. Он же не обычный преступник, на Альтинге его осудили, не дав возможности защищаться. А коли кто-то из вас пострадал от его набегов, обещаю возместить утраченное. — И тут меня посетило вдохновение. — Для вас будет честью, коль выкажете вы такую щедрость и подарите ему жизнь. Слава о вашем великодушии разойдется повсюду и останется в памяти. А Греттир пусть поклянется уйти из ваших мест и больше вас не грабить. Он человек чести и сдержит слово.

Их подкупили мои слова о чести и славе. В каждом хуторянине, как бы ни был он скромен, есть частица того же чувства чести и жажда славы, о которых говорил мне Греттир. Теперь уже все забормотали, обсуждая мое предложение. Стало ясно, они рады избавиться от грязной работы — отъятия жизни у изгоя. Наконец — после долгого и неловкого молчания — их представитель принял мое предложение.

— Ну, тогда ладно, — сказал он. — Коли Греттир уберется и больше не будет нас беспокоить, мы его отпустим. — Взглянув на Греттира, он спросил: — Ты даешь слово?

Греттир кивнул.

Кто-то развязал ему руки, осторожно ослабил узлы и отпрыгнул подальше.

Греттир потер запястья, а потом подошел и обнял меня.

— Спасибо тебе, названый брат, — сказал он.

Потом сошел с дороги и направился через пустошь.

Греттир сдержал данное хуторянам слово. Он никогда больше не возвращался в эти края, ушел подальше и поселился в пещере на дальней границе пустоши. Что же касается меня, то новость о том, что я названый брат Греттира, положила конец моей спокойной жизни. Иные из моих соседей теперь смотрели на меня с любопытством, иные избегали меня, а Гуннхильд пришла в ярость. Услышав о том, что произошло, она набросилась на меня. Ты, мол, не просто неверующий, вопила она, ты путаешься с преступниками наихудшего разбора. Греттир — отродье дьявола, создание сатаны. Он порочен и злобен. Ей известно, что он колдун, якшается с демонами и вурдалаками.

Привыкнув к тому, что жена моя всегда и всем недовольна, я ничего не ответил и почувствовал некое облегчение, когда она заявила, что впредь станет жить со своими родителями и, если я не порву своей связи с Греттиром, всерьез подумает о разводе.

Мое обещание выплатить возмещение хуторянам, которых ограбил Греттир, еще более возмутило Гуннхильд. Ясное дело, мне эти выплаты не по средствам. У меня нет ни гроша, я ведь не более чем арендатор у своего собственного тестя. Гуннхильд во многом была дочерью своего отца, так что добыть у нее денег, чтобы заплатить хуторянам, было бы невозможно. И бесполезно было спрашивать, не позволит ли она мне поступиться чем-то из нашей совместной собственности, чтобы удовлетворить притязания хуторян, а единственная ценная вещь, которой я когда-либо владел — огненный рубин — стала выкупом за Гуннхильд и мне не принадлежала, даже занять под нее я ничего не мог. Прошло уже несколько дней после встречи с Греттиром, и у меня появилась надежда, что жертвы его не потребуют у меня обещанного, и что я больше их никогда не увижу. Однако, хотя эти хуторяне были не прочь вкусить от чести и славы, все же в глубине души они оставались крестьянами и знали цену золоту и серебру. Эти люди чередой представали перед моими дверьми, заявляя, что их ограбил мой названый брат, и требуя возмещения. Один сказал, что его остановили на дороге и отняли лошадь; другой — что с него, угрожая кинжалом, сняли дорогую одежду; некоторые заявляли, что Греттир украл у них овец и коров. Разумеется, выяснить, насколько правдивы их требования, не представлялось возможным. Овцы и коровы могли заблудиться сами по себе, и я ничуть не сомневался, что владельцы порою сильно преувеличивали цену утраченного. Однако я воззвал к их чувству чести, чтобы освободить Греттира, а встав в столь возвышенную позу, вряд ли имел право придраться к точности их требований. И набралась внушительная сумма, каковую выплатить я и не надеялся.

Транд, разумеется, уже был наслышан о случившемся, и когда я снова к нему явился, он, заметив, что я что-то печален, спросил о причине. Я же ответил, что меня тревожат мои долги. И тогда он спросил:

— Сколько ты должен?

— Немногим меньше семи марок на круг, — сказал я.

Я стоял у стены возле кровати, а он подошел к кровати, сунул руку под низ и вытащил маленький ящик с запором. Поставив его на стол между нами, он достал ключ, откинул крышку, мне открылось зрелище, в последний раз виденное мною, когда я работал у Бритмаэра-монетчика. Сейф был на две трети полон серебра. Все больше не в монетах. Там были обломки и части украшений, обрубки серебряных обручий, осколки серебряного блюда, половина серебряной фибулы, несколько сплющенных перстней. Как Транд побросал все накопленное добро в свой сундучок, так оно кучей и лежало. Я все-таки успел побывать послушником в монастыре, а потому признал часть серебряного алтарного креста, а еще — тут сердце вдруг сжалось — обрывок ожерелья из серебряных монет с теми же извилистыми письменами, как на любимом ожерелье Эльфгифу.

— Полагаю, ты знаешь, как этим пользоваться, — спросил Транд, вынимая что-то из груды.

Поначалу я решил, что это металлическое стило, каким я пользовался, записывая уроки в монастыре. Но Транд отыскал еще две вещи. Он сложил их вместе, я узнал весы, вроде тех, какими пользовался Бритмаэр, только меньшего размера и так устроенные, что их можно разобрать — весьма полезная вещь для путешественника.

— Вот, — сказал Транд. — Возьми это.

Он рылся в своей копилке, доставал куски серебра, их взвешивал, говоря, сколько должен каждому хуторянину. Раза два он не мог подобрать кусок нужной стоимости, и тогда брал свой меч, клал обломок на стол и отрубал от него надлежащий вес.

— Вот как мы поступали в былые дни, — замечал он, — когда делили добычу. К чему возиться с монетами — марка серебра так же хороша по весу и без королевской головы.

А иногда и гораздо лучше, подумал я, вспомнив фальшивые монеты Бритмаэра.

У меня хватило скромности не выспрашивать Транда, где он приобрел свои сокровища. Я сказал только:

— Клянусь, я отплачу тебе за щедрость, когда смогу.

Он же ответил:

— Это подарок, Торгильс. Какая мне польза от того, что они лежат в этом сундучке, — и он вновь привел стих из «Речей Высокого»:

Расплатившись с последней жертвой греттировых набегов, я решил, что настало время навестить названого брата. И не зная, где его искать, пошел по пустоши в том направлении, куда двинулся он после того, как я спас его от разгневанных хуторян. И так случилось, что Греттир заметил меня издали. Он устроил себе логово в пещере на высокогорье, откуда мог следить за приближением чужаков, а тут спустился вниз навстречу и отвел меня в свою пещеру. Мы вскарабкались по почти отвесной скале, чтобы добраться до его жилья. Вход в пещеру он завесил серым одеялом под цвет скалы, так что обнаружить пещеру, пока не подойдешь близко, было трудно. Внутри — очаг и постель, расстеленный кожаный спальный мешок и сухие припасы. Воду он брал из маленького ручейка, пересыхавшего у самого подножья скалы. Я спросил, зачем он сложил у входа в пещеру груды большущих камней, он же объяснил — чтобы использовать их как метательные снаряды.

— Коли попытаются взять пещеру сходу, — сказал он, — подойти к ней можно только с одной стороны, через скалу. Я долго смогу отбиваться.

Тут я заметил в другом углу пещеры второй кожаный спальный мешок, свернутый.

— А это чье? — спросил я.

— Человека по имени Стув Рыжебородый. Он такой же изгой, как и я. Сейчас пошел добыть еды. Скоро вернется.

Рыжебородый вернулся вечером с сушеным бараньим плечом и кожаной бутылью кислой сыворотки, украденными из пустующей хижины какого-то пастуха. Едва я увидел Рыжебородого, как встревожился. Некая в нем уклончивость меня насторожила. Когда он ненадолго вышел из пещеры, я воспользовался случаем и спросил у Греттира:

— Давно ли ты знаешь Стува? Ты ему доверяешь?

— Не совсем, — ответил Греттир. — Я знаю, есть люди, готовые убить меня за цену головы. Прошлой осенью на пустошь пришел человек и присоединился ко мне, сказав, что он такой же изгой, как и я, и ему нужно убежище. Как-то ночью он подкрался и накинулся на меня, думая, что я сплю. У него был кинжал, он хотел заколоть меня, но я вовремя проснулся и вырвал у него оружие. Я заставил его признаться, что он — убийца и надеялся получить от Торира из Гарда деньги за мою кровь.

— За твою голову Торир предлагает двадцать четыре марки серебра, а родичи Бычьей Силы обещали такую же сумму любому, кто убьет тебя, — сказал я. — Это вдвое больше самой большой награды, какая когда-либо назначалась за голову лесного человека.

— Ну что же, в ту ночь покушавшийся не получил ее, — сказал Греттир. — Я убил его собственным его кинжалом, отнес тело на ближайшее озеро, привязал камни и утопил.

— Так зачем же ты рискуешь, разделяя свое жилье с этим Рыжебородым? Может статься, он тоже гонится за наградой.

— К такому повороту я готов, — ответил Греттир. — Я не свожу с него глаз, но предпочитаю жить здесь, на пустоши, с товарищем, хотя бы и ненадежным, чем в одиночестве. По крайней мере, после заката.

Тут я и вспомнил, что, несмотря на всю свою твердость и славу, Греттир по-прежнему смертельно боится темноты. Убеждать его, что эти детские страхи подвергают опасности его жизнь, я знал, бесполезно.

Мои страхи совершенно оправдались. В следующие несколько недель я редко появлялся на усадьбе своего тестя, потому что большую часть времени проводил на пустоши. Я приносил Греттиру пищу и одежду, и целыми часами мы просиживали у входа в пещеру, глядя на пустошь, а я рассказывал ему о том, что происходит в округе. Родичи и друзья Греттира ведут переговоры с родичами Бычьей Силы, пытаясь уладить вражду, и обе стороны согласились, что смерть Бычьей Силы и Греттира, брата Атли, засчитывается одна за другую. Сторонники Греттира собрали даже достаточно денег, чтобы предложить Ториру из Гарда немалое возмещение за смерть его сыновей. Но Торир не пожелал замиряться. Его могла удовлетворить только смерть Греттира.

Однажды, придя к Греттиру с припасами, я обнаружил, что пещера пуста. День выдался теплый, и я решил, что он пошел на соседнее озеро искупаться и выстирать платье. Оставив сверток с едой, я отправился на поиски. Озеро находилось поодаль выше по склону равнины. Пройдя вверх по склону, я оказался над гладью озера, заросшего по краям камышами и с парой маленьких островков посредине. С высоты я заметил Греттира в воде, далеко от берега. Гораздо ближе к берегу был его товарищ-изгой, Стув Рыжебородый. Очевидно, они решили искупаться, сняли с себя одежду и оставили ее на берегу. Я видел, как Рыжебородый вышел из воды, вернулся к своей брошенной одежде и быстро оделся. Было что-то в его торопливых движениях подозрительное. И тут я увидел, как он взял свой меч, вынул его из ножен, крадучись добрался до камыша и сел там в засаде. Слишком далеко было, чтобы криком предупредить Греттира, который теперь направлялся к берегу. Я видел, как он доплыл до отмели, встал и пошел к берегу, цепляясь за камыш, перебирая ногами по скользкому озерному дну. Он был голый, и я понял, что именно этого случая, возможно, не один месяц дожидался Рыжебородый. Греттир был в его власти.

И вот, я вижу, как Рыжебородый вдруг выскочил из засады, как сверкнуло лезвие его меча, когда он опустил его на Греттира. Греттир же, должно быть, почуял близкую угрозу, потому что с оглушительным плеском бросился спиной в воду, и меч прошел мимо. Рыжебородый, не медля, занес меч для второго удара. Но Греттир исчез. Волны кругами расходились от того места, где Греттир упал на спину в воду, а Рыжебородый стоял в нерешительности, ожидая с мечом наготове, когда покажется его жертва. Он смотрел и смотрел, и он, и я — оба мы приходили все в большее смятение, потому что Греттир не появлялся. На мгновение я подумал, а что если Греттира задел кончик меча, и он утонул. Издали я не мог увидеть, нет ли на поверхности воды крови. Вода в торфяном озере оставалась темно-коричневой, и единственным следом, оставшимся от схватки, было обширное пятно грязно-желтого цвета, там, где ноги Греттира подняли ил, когда он упал на спину. Это пятно мути спасло моего названого брата. Шло время, и Рыжебородый не отрывал взгляда от этого места.

Тут я заметил, как камыш закачался, зашевелился по левую руку от Рыжебородого. Мне было видно, что движение это направляется от края воды туда, где стоял Рыжебородый. Очевидно, Греттир проплыл под водой к берегу, вынырнул и подкрадывается к врагу. От нетерпения Рыжебородый двинулся вперед, зашел в воду по колени, все еще держа меч клинком вниз, готовый колоть. Но теперь уже ему грозила опасность. Он стоял лицом к озеру, меч наизготовку, когда Греттир выскочил из камышей позади него. Точно так же в Англии, когда мы с Эдгаром охотились, кабан выскакивал из зарослей. Бросок этого зверя был смертоносен. Совершенно голый Греттир выскочил из камыша и прыгнул на спину Рыжбородому. Удар сшиб Рыжебородого с ног, и он упал в воду. Я видел, как Греттир правой рукой вырвал меч у недруга, левой перевернул Рыжебородого и вонзил клинок ему в живот. Я уже бежал, оскальзываясь, вниз по склону, сердце гулко билось, пока не добежал до Греттира и не обнял его. Тело Рыжебородого лежало лицом вниз там, где по его замыслу должен был плавать мой названый брат.

И опять эта стычка подействовала на меня куда сильнее, чем на Греттира. Он настолько привык к смертоубийству и стычкам, что быстро оправился от нападения. Однако оттого, что он едва не погиб, я будто обезумел. Я дрожал от радости, пока мы вместе шли обратно к пещере, оставив тело неудачливого убийцы лежать на отмели, чтобы каждый мог его увидеть.

— Пусть другие поостерегутся, — сказал Греттир. — Но теперь это место ни для кого не секрет.

— Тебе надо найти другое убежище, — сказал я ему. — Оставаться на пустоши слишком опасно. Рано или поздно тебя здесь поймают в ловушку, при этом их будет много, а ты один.

— Я знаю, Торгильс, — ответил он. — Мне нужно найти место уединенное, чтобы там некому было охотиться на меня, и чтобы владелец земли был неболтлив и не обращал бы внимания на мое присутствие.

— Почему бы тебе не посоветоваться с твоей матерью? Может, она знает кого-то, кто предложит нужное тебе убежище. А дотоле поживи у меня. Гуннхильд, моя жена, почти не бывает дома. Я приведу тебя тайком, и буду прятать, пока не настанет время отправиться тебе в дом твоей матери.

И получилось так, что Греттир прожил у меня больше двух недель. Тело Рыжебородого обнаружили, и дружки Бычьей Силы собрались, чтобы прочесать окрестные пустоши, ища Греттира. В конце концов, нашли его пещеру и, похоже, заподозрили, что беглеца приютил я, потому что не раз мне казалось, что кто-то наблюдает за моим домом со склона холма. Только когда охота прекратилась, я решил, что теперь Греттир сможет, не рискуя, добраться до материнского дома, но все же настоял, что и я пойду с ним — а вдруг по дороге что-нибудь случится.

Предосторожность моя оказалась не напрасной. Уже полдня мы были в пути, когда столкнулись на тропе с человеком, которого я узнал. То был Тородд, один из сыновей Снорри Годи, высокий, хорошо сложенный, тридцати с небольшим лет. Я помнил его — это был довольно спокойный и достойный человек. Но, поравнявшись с нами, он вдруг стал прямо на дороге Греттира, вынул меч и заявил:

— Защищайся, лесной человек.

Я, наверное, разинул рот от удивления, потому что не помнил, чтобы Тородд отличался драчливостью.

— Что ты делаешь, Тородд? — крикнул я. — Или ты не узнаешь меня? Я Торгильс. Мы же знаем друг друга, я жил на хуторе твоего отца.

— Не лезь в это дело, — бросил он мне. — Все знают о твоей связи с Греттиром. Я займусь тобой потом. А теперь хочу переведаться с этим изгоем.

— Не сходи с ума, — настаивал я. — Ты не ссорился с Греттиром. Давай разойдемся мирно. Просто забудь, что ты видел нас.

В ответ Тородд с силой ударил меня в живот рукоятью меча, так что у меня перехватило дух. Я рухнул на обочину, схватившись за живот.

Греттир не двигался, пока не увидел, что я получил под дых. Тогда он выхватил меч и стал ждать, когда Тородд нанесет удар первым. По тому, как Тородд двинулся на Греттира, я понял, что он умелый воин. Да и быстрота и точность удара, сбившего меня с ног, были таковы, что стало ясно — Тородд достаточно поднаторел в обращении с оружием, чтобы иметь дело с обычным хуторянином. Но на этот раз Тородд дрался не с обычным противником. Он шел на человека, которого почитали самым сильным в Исландии.

Тородд нанес первый, высокий удар, который, достигнув цели, снес бы Греттиру голову с плеч. Играючи Греттир поднял свой маленький деревянный щит и отразил удар так, словно отмахнулся от насекомого. Тородд восстановил равновесие и нанес второй удар, на этот раз целясь в ноги Греттиру, в надежде покалечить его. И снова Греттир отбил удар, на этот раз мечом. Два меча звонко клацнули друг о друга. В третий раз Тородд собрался со всей своей силой и нанес косой удар, целя в правый бок Греттиру. Греттир, и ногою не двинув, поставил щит под удар. Тородд, уже запыхавшийся от натуги, попытался нанести прямой удар. Он сделал выпад, нацелив клинок в живот Греттиру. И снова щит стал на пути меча.

Тородд отступил, рассчитывая, как бы преодолеть защиту Греттира. И в этот миг Греттир решил, что с него хватит этой бешеной атаки, и что его противник всерьез вознамерился его убить. В полном молчании, которое было страшнее боевого клича берсерка, мой названый брат двинулся на Тородда и осыпал его градом мощных ударов, как кузнец, бьющий молотом по наковальне. Нападение Греттира было попросту бесхитростно. Он не затруднял себя ложными выпадами и не скрывал направления следующего удара, но полностью полагался на грубую силу. Он двинулся вперед, молотя по щиту своей жертвы. Тородд отмахивался мечом, но всякий раз, когда Греттир попадал по его щиту, я видел, как рука под этим щитом поддается и сам Тородд слегка пошатывается. Греттир вполне мог бы либо ударить ниже щита и достать Тородда, либо по голове. Но он даже и не пытался. Он просто колотил по щиту молниеносно и мощно, так что Тородду пришлось уступить. Шаг за шагом Тородд отступал назад, и я убедился, что Греттир вовсе и не пытается убить своего врага, только добиться от него покорности. После двадцати-тридцати сильных ударов Тородд больше не мог выдержать. Сначала поникла рука со щитом, потом попятные шаги его стали шире и неувереннее, а потом он опустился на колени, все еще отчаянно пытаясь защититься. Наконец его щит затрещал и разломился пополам, а беззащитный Тородд остался на коленях на мокрой земле.

— Стой! — крикнул я Греттиру, вновь обретя возможность дышать.

Но в моем предостережении не было нужды. Греттир, добившись от противника покорности, отступил. Он даже не задохнулся.

Я подошел к Тородду, все еще стоящему на коленях и поникшему от усталости, и, обхватив его за пояс, помог ему подняться.

— Что это на тебя нашло? — спросил я. — Или ты и вправду решил, что можешь одолеть Греттира Силача?

Тородд глотал воздух ртом. Онемевшая рука, державшая щит, беспомощно висела.

— Я надеялся вернуть расположение отца, — простонал он. — Мы с ним крепко поссорились, и он выгнал меня из дому, сказав, что я должен доказать свою состоятельность, прежде чем он снова примет меня. Он кричал, что я должен совершить что-нибудь выдающееся — к примеру, переведаться с изгоем. Я никак не думал, что столкнусь с Греттиром. Боги поставили меня на его пути.

— Ступай обратно к отцу, — посоветовал я, — и расскажи ему, что случилось. Сломанный щит докажет, что ты говоришь правду, и он, конечно же, согласится, что человек, столь храбрый, что осмелился напасть на Греттира в одиночку, доказал свою состоятельность. И еще скажи ему, что Греттир в ссоре только с теми, кто причинил вред его семье. Если он грабил других или причинил им вред, то только ради того, чтобы выжить.

Когда Тородд ушел, хромая, Греттир потребовал, чтобы я вернулся домой.

— Отсюда до дома моей матери полдня ходьбы, — сказал он, — и именно там мои враги будут высматривать меня. А одному пройти незаметно легче, чем нам двоим. Я поговорю с ней, решу, куда двинусь дальше, и пришлю тебе весточку, где меня искать.

— Нам следует подумать о том, как проверить, верны ли вести, ходящие между нами, — сказал я. — Нас уже видели вместе, и нашу дружбу могут использовать, чтобы выманить тебя из укрытия и заманить в ловушку.

— Ты умен и осторожен, Торгильс, как всегда, — сказал Греттир, чуть улыбнувшись. — Сделаем так: всякая весть, переданная с гонцом должна начинаться каким-либо словом Одина. Это принесет тебе удачу.

Я отправился домой, терзаясь страхом, что Греттир попадет в засаду на подходах к дому матери. Однако беда поджидала самого меня у порога моего дома.

Я едва не прошел мимо, не заметив их. Только поравнявшись с ними, почти наткнувшись на них, я осознал, что они здесь. Они ждали меня и, хотя стояли неподвижно, были так же опасны, как всякий убийца, готовый броситься на тебя с ножом.

Срамные столбы — два столба, вбитые в землю у порога моего дома. Нетрудно было догадаться, кто поставил их здесь, потому что один из них, изображавший меня, имел такие подробности, какие мог знать только кто-то близкий. Второй же столб был менее точен, но глядя на широченные плечи, невозможно было не понять, кого он изображает. На всякий случай резчик начертал рунами имя «Греттир». Оба столба были ростом с взрослого человека, оба имели явные мужские признаки и поставлены были лицом в одну сторону — к двери. Они стояли рядом, почти касаясь друг друга. И значение было очевидно любому прохожему: Греттир и Торгильс — любовники.

Поначалу я сам остолбенел, но скоро сообразил, в чем дело, и потрясение мое сменилось холодной яростью. Я был в бешенстве. Я чувствовал себя ошельмованным и обесчещенным — мое чистейшее дружество замарали грязью. Мне было ясно, что никто иной, как Гуннхильд, подстроила, чтобы эти срамные столбы были вырезаны и поставлены всем на обозрение. То было общественное обвинение, и хуже всего, что таковое обвинение, подобно приговору о полном изгнании, никак невозможно оспорить, ибо невозможно опровергнуть обвинение в мужской любви, коль скоро исходит оно от супруги. В этом смысле меня постигла судьба Греттира: его сочли повинным в преступлении, которого он не совершал и опровергнуть которое у него не было возможности; меня же облыжно обвинили, не оставив мне возможности доказать лживость обвинения. Все мне опротивело, и, распахнув дверь, я вошел в дом, собрал кое-какую одежду, швырнул в свою дорожную суму и поклялся, что больше никогда не переступлю порога этого мерзкого дома, и больше ни единого часа не проработаю на хуторе ради пользы Аудуна, и никогда не заговорю со своей предательницей-женой. Перекинув суму через плечо, я бросился вон из дома, чувствуя себя совершенно загаженным.

* * *

Конечно же, я отправился к Транду. Из всех моих наставников и советчиков Транд всегда был самым надежным. Когда я поведал ему о срамных столбах и спросил, как мне защититься от этого позора, он привел меня в чувство.

— Чем больше ты наступаешь на дерьмо, — прямо сказал он, — тем больше оно воняет. Оставь это, с этим ты ничего не сможешь поделать.

Это был хороший совет, но я был слишком зол и возмущен, чтобы принять его сразу же.

— А как же Греттир? — сказал я. — Сообщать ли ему? И как он на это прореагирует?

— У Греттира достаточно куда более важных дел, о которых ему следует подумать, — ответил Транд. — Конечно, он узнает срамных столбах, как и все прочие. Единственное, что ты можешь сделать, — это сообщить ему прежде, чем слух разойдется повсюду. Пусть сам решает, как с этим поступить. Но я уже сказал, прилюдно отрицать обвинение бесполезно. Брось думать об этом, не обращай внимания, подожди, пока шум утихнет и какая-нибудь новая свара заглушит его. Скажи мне, где найти Греттира, и я сам повидаюсь и поговорю с ним.

— Он покамест скрывается в доме своей матери, — ответил я. — А что мне делать с Гуннхильд?

— Ну, для начала можешь быть уверен, что она потребует развода с тобой. Может статься, уже подыскала свидетелей обвинения, договорилась, что они явятся на следующий местный тинг, чтобы поддержать ее заявление.

— Я пойду туда сам и стану все отрицать, — воскликнул я с пылом, все еще уязвленный несправедливостью положения, в котором оказался.

— Не думаю, что от этого будет прок, — спокойно заметил Транд. — Чтобы добиться хоть какого-нибудь успеха, тебе понадобятся искусные защитники на суде, а здесь ты никого не знаешь и не найдешь такого, кто взял бы на себя это дело.

— А что, если обратиться к Снорри Годи?

— Вряд ли Снорри Годи станет выступать в твою пользу. Прежде всего, он устроил этот брак и будет выглядеть глупо, выступив на стороне оскорбленного супруга. Самое большое, чего можно ожидать от него с — того, что он поможет вернуть твой вклад, огненный рубин. И когда дело коснется того, чтобы этот камень не остался в руках Гуннхильд, полагаю, я смогу быть полезен.

— А как ты можешь помочь? — спросил я, но Транд не ответил. Посоветовал только хорошенько выспаться ночью, чтобы утром встать со свежей головою.

Как раз это было невозможно. Лишь далеко за полночь я погрузился в беспокойную дремоту, терзаемый черными снами, в которых меня преследовала ведьма-смерть. Проснувшись, я обнаружил, что Транд ушел.

Он вернулся через четыре дня, и все это время я то бурлил от гнева на Гуннхильд и строил дикие планы отмщения за ее предательство, то жалел себя, не зная, как выбраться из этой беды.

Транд вернулся и был спокоен, как и всегда.

— Гуннхильд объявила прилюдно, что хочет развода, — подтвердил он. — Она и ее семья требуют возвращения хутора. Это ее приданое, так что дело это решенное. Но еще они хотят оставить у себя твой вклад, огненный рубин, потому что вина на тебе.

Должно быть, на лице моем отразилось недовольство и отчаяние.

— Развод тоже дело решенное, — продолжал Транд, — а вот насчет огненного рубина пока можешь не беспокоиться. Он в надежных руках.

— Что ты имеешь в виду?

— Он у Снорри Годи. Я навестил Снорри Годи и напомнил ему об изначальном договоре твоего брака: этот вклад оценивается в тридцать марок и может быть выкуплен в случае развода. Он же сказал, что не хотел бы вмешиваться в это грязное дело, но поскольку Греттир сохранил жизнь его сыну Тородду, он воспользуется своим влиянием на Аудуна и Гуннхильд, чтобы те передали ему драгоценный камень, он же будет хранить его надежном месте до поры, пока ты не разживешься тридцатью марками выкупа.

— Вот уж не думал, что Гуннхильд или этот скаред, ее отец, согласятся на такое предложение, — сказал я. — Эти хапуги никому не поверят на слово. Им известно, что тридцать марок мне вовек не накопить.

— Снорри Годи сказал им, что эти деньги обеспечены. Он за это поручился.

— Как же так? Снорри не станет лгать в таких делах.

— Он не солгал, — промолвил Транд. — Я оставил ему тридцать марок рубленого серебра.

Я был ошеломлен.

Но Транд еще не закончил.

— Кроме того, я повидался с Греттиром и поговорил с ним, сказал ему о срамных столбах и спросил, что он думает предпринять. Он же, как я и предполагал, отнесся к этому спокойно. Заметил, что о нем говорилось и худшее, и еще одно ложное обвинение ничего не меняет. Когда же я сказал, что он может уладить все неурядицы, попросту уехав из страны, и что ты, скорее всего, отправишься с ним, он ответил, что не намерен бежать от своих врагов, и что тебе это уже известно. Также он велел сказать тебе, что его младший брат, Иллуги, теперь вошел в возраст и что ему, Греттиру, следует остаться и защищать его. Он поныне чувствует себя виновным в том, что бросил своего старшего брата Атли, убитого в то время, когда он, Греттир, в первый раз оказался в изгнании. Он просил меня пожелать тебе всего хорошего в твоих странствиях.

— В моих странствиях? — переспросил я.

— Да, — ответил Транд. — Я сказал Греттиру, что мы с тобой на некоторое время уедем из Исландии, на срок достаточный, чтобы этот шум улегся, а ты тем временем добудешь тридцать марок, чтобы выкупить свой вклад.

— Транд, — сказал я, — благодарю тебя за те деньги, что ты оставил Снорри Годи, но тебе вовсе незачем бросать свой хутор.

Транд пожал плечами.

— Я засиделся в этом тихом углу. Чую, вновь вернулась ко мне жажда странствий, и хочу я вновь посетить места, где побывал в молодые годы, — в тех местах я и добыл свое серебро. Как знать, может статься, и ты добудешь.

— Ты никогда не рассказывал мне, где или как добыл это добро, — заметил я.

— Нужды не было. Да к тому же есть у меня причины хранить молчание, — ответил он. — Однако да будет тебе известно, что дрался я в рядах братства йомсвикингов.

Каждый мальчишка в Исландии, мечтающий о добыче и воинской славе, слышал о йомсвикингах, но я не знал дотоле, то были россказни или братство на самом деле существовало. Но коль скоро Транд говорит, я готов поверить ему.

— Что сказал тебе Греттир, когда узнал, что мы с тобой едем за море?

— Он произнес стих из «Речей Высокого»:

Транд глянул на меня и с некоторым сочувствием проговорил:

— Подходит, не так ли?