Маниакес так и не узнал правды. На входе в сиракузскую гавань наша галера встретилась с имперским дромоном, выходящим в море. За сутки до того он прибыл с подписанным пурпурными чернилами указом, лишавшим Маниакеса власти. Дромон увозил бывшего автократора в Константинополь, ему предстояло держать ответ перед басилевсом и его братом, евнухом Иоанном. Маниакес совершил ошибку, когда оскорбил их зятя Стефана, начальника морских сил, обвинив его в том, что он позволил эмиру бежать морем. Выговор был сделан прилюдно, Маниакес снова вышел из себя и кричал Стефану, что тот бесполезен и изнежен и бил его по голове кнутом. Стефан ответил на это так, как подобает истинному придворному, каковым он и был: послал тайный донос орфанотропу, сообщая, что Маниакес слишком занесся от своих военных успехов и замышляет захватить трон. Ничто не могло вызвать у орфанотропа большей ярости, ибо Иоанн Евнух готов был пойти на все, лишь бы его семья удержалась у власти.

Мы едва верили в свою удачу. Коль скоро в побеге эмира обвиняли Стефана, стало быть, наша измена едва ли могла открыться, а сама опала Маниакеса дала Харальду повод объявить, что он тоже больше не участвует в сицилийском походе. Наши галеры, как только все собрались воедино, отплыли в Константинополь, а оттуда три из них продолжили свой путь к Понтийскому морю и в Киев. На них была спрятана основная часть выкупа, полученного от эмира: отплывшие на них возвращались домой такими богачами, какими и не мечтали стать. Убытие же их устраивало Харальда – чем меньше останется в Константинополе людей, могущих проговориться о нашей неверности, тем лучше. Так что осталась одна только сотня из первоначального отряда, и военное ведомство решило, что такого количества воинов недостаточно для независимого подразделения. Посему, в знак признания нашего вклада в сицилийский поход, нас перевели из загородных варягов прямо в дворцовую гвардию. И как это ни смешно, Харальда за его службу империи наградили и повысили в ранге до спафарокандидата. Это обязывало его надевать плащ из белого шелка и носить во время церемоний придворный меч, украшенный драгоценными камнями. Я, разумеется, снова оказался рядовым императорским гвардейцем.

Эти мои успехи в продвижении по службе огорчили Пелагею. Вернувшись, я нашел ее такой же энергичной и самоуверенной и еще более процветающей. Теперь у нее появились деловые связи в кораблестроении и производстве маслин, и она владела всей цепочкой хлебопекарен и хлебных лотков. Новообретенное богатство позволило ей купить на галатскои стороне Золотого Рога, в приятном месте, только что построенную большую виллу с собственным садом, выходящую на проливы. Именно там я и нашел ее, в главной комнате для приемов, просматривающую счета и записи, связанные с ее делом.

– Торгильс, ты не привез из Сицилии ничего, кроме загара, – заявила она после того, как я коротко рассказал ей о походе. – Ты похудел, у тебя появились седые волосы, но ты ничего не добился. К счастью, твое жалованье я вложила в дело, и будь спокоен, сбережениями на черный день ты обеспечен.

Я решил, что разумнее будет не говорить Пелагее о том, что в конце концов я получу часть денег из выкупа от эмира, равно как и о том, что свою долю добычи, взятой с пиратского судна, я отдал Халльдору на сохранение.

– Вернешься к караульной службе и сам увидишь – во дворце мало что изменилось, – продолжала Пелагея. – Иоанн по-прежнему правит, а Михаил все меньше и меньше занимается государственными делами. Он стал еще набожней. Два предсказателя – оба жулики – сумели убедить его, что еще прежде женитьбы на императрице Зоэ он продал душу дьяволу взамен на славное будущее и теперь ему воздается за этот грех. Я уже начинаю жалеть его, беднягу. Хворь находит на него волнами, а когда достигает высшей точки, он от боли почти лишается рассудка, но хуже всего то, что он унижает себя.

Мои сотоварищи в караульне подтвердили печальный рассказ Пелагеи.

– Нынче стоять в карауле у императорских покоев – это не для слабаков, – предупредил меня начальник отряда, тот самый Хафдан, который взял на себя руководство, когда утонул басилевс Роман. – Видел бы ты этих мерзких тварей, которых приводят в спальню императора – бродяг, подобранных на улице ночным дозором, либо хворых из больниц. Говорят, Михаил стирает им одежду, промывает раны, даже целует их открытые язвы в подражание своему богу. Он требует, чтобы они спали в императорской постели, а сам ложится на холодный мраморный пол с камнем вместо подушки ради умерщвления своей плоти. Однажды поутру, когда басилевс и его слуги ушли, я заглянул в его спальню, а там, на кровати валялась вонючая груда лохмотьев. Ночлежка для нищих да и только.

Вызов в присутствие орфанотропа не заставил себя ждать, и евнух, как всегда, перешел прямо к делу.

– Что ты теперь думаешь об Аральтесе? – спросил он. – За два года, проведенных в его отряде, надеюсь, ты завоевал его доверие, как я требовал?

– Полагаю, что так, ваше превосходительство, – ответил я. Я остерегался орфанотропа не меньше, чем в первый день, когда он послал меня соглядатаем к Харальду, но у меня хватило дерзости добавить: – Он хорошо послужил басилевсу. Его сделали спафарокандидатом.

– Знаю, знаю. Но имперская власть покоится на двух столпах: почестях и деньгах, – раздраженно откликнулся орфанотроп. – Твой Аральтес добился почестей, но как насчет денег? Мне известно, что он алчен до золота.

– Об этом я ничего не знаю, ваше превосходительство, – ответил я уклончиво.

– Странно, что он не жаловался на несправедливый дележ трофеев после падения Сиракуз, не то что те франкские наемники, наделавшие столько шуму. Кажется, из-за лошади.

И я задумался, есть ли пределы осведомительской сети, сплетенной этим евнухом. Стараясь избежать прямой лжи, я сказал:

– Аральтес производит впечатление человека, довольного добычей, полученной в Сицилии.

Но дальше орфанотроп сказал нечто, отчего я словно провалился в ледяную прорубь.

– Дошли до меня слухи о неких сделках с золотом, о коих не докладывают городскому архонту. Один из менял как будто получил необычайно высокие прибыли. Как его зовут… – И евнух сделал вид, что заглянул в запись, лежащую у него на столе, хотя я был уверен, что ему вовсе ни к чему освежать свою память. – Некий аргиропрат по имени Симеон. Было замечено, что он имеет дело с варягами.

– Это может быть любой из варягов, ваше превосходительство, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул, – не обязательно те, кто служат Аральтесу.

– Гвардеец, – проговорил евнух медленно и с нажимом, – если что-то происходит, я должен об этом знать.

Харальд имел свое жилье, вне казарм дворцовой гвардии, и после разговора с Иоанном я с трудом удержался от того, чтобы не отправиться прямо к нему, дабы предупредить его немедленно. Я подозревал, что соглядатаи орфанотропа ходят за мной, а потому отправился за советом к Пелагее, и она меня не успокоила.

– Последние месяцы вид у Симеона какой-то особенно довольный. Он одевается по последней моде, носит дорогие украшения и обычно с удовольствием выставляет свое преуспеяние на показ.

– А нельзя ли его уговорить держаться не так заметно? Если он будет продолжать в том же духе, рано или поздно люди орфанотропа призовут его к ответу.

– Вряд ли. Симеон слишком высокого о себе мнения.

– А нет ли кого-нибудь другого на Мессе, какого-нибудь менялы поосторожнее, к кому Харальд мог бы обратиться насчет добычи?

– Симеон – единственный, кто рискнет заняться денежными делами Харальда.

– А как насчет тех, что расхаживают по Мессе у меняльных лавок? Я их то и дело вижу, и они предлагают очень выгодный обмен?

Пелагея презрительно фыркнула.

– Я бы не советовала Харальду иметь с ними дело. У них нет разрешений. Доверься им, и они либо сбегут с твоими драгоценностями, либо всучат липовую монету. Да и нет у них стольких денег, чтобы обслужить Харальда. Вся их наличность в тех грязных сумах, что они носят с собой. У Симеона хотя бы стол – железный: подозрительную монету бросишь на него и услышишь, такая ли она звонкая. Так что лучше скажи своему высокому другу с кривыми бровями, чтобы он поостерегся, когда понесет Симеону что-нибудь ценное на обмен.

Я вернулся в Этерию, и моя повседневная жизнь вошла в знакомое русло. Учения, осмотры вещей личного пользования, посменная служба – одна неделя в Большом Дворце, следующая в казармах – и само собой, бесконечные парады. Воистину, нет ничего скучнее, чем торжественно вышагивать из дворца к какой-нибудь большой церкви, дожидаться снаружи окончания богослужения и возвращаться обратно во дворец по той же дороге, а потом чистить свою сбрую и готовиться к следующему параду, каковой может случиться хоть на следующий день.

Харальд по большей части уклонялся от этой отупляющей рутины, ибо его, Халльдора и еще нескольких ближайших соратников назначили в помощь мытарям, то бишь сборщикам податей. Я так никогда и не узнал, как Харальд влез в это дело, но позже понял, что и это было частью его большого замысла. Разумеется, в том, что гвардейцы сопровождают мытарей, ничего необычного не было. Оно и вправду было необходимо. Сборщики податей выезжали из столицы в какую-либо область, обложенную налогом, а местные жители, понятное дело, всяческим образом старались уклониться от уплаты, так что мытари брали с собой вооруженное сопровождение, дабы припугнуть и привести к покорности недоимщиков. А мало что могло так напугать земледельца, как угрожающий вид иноземных варваров, готовых уничтожить его собственность, коль он не заплатит налог императору, – прибытия отряда варягов бывало достаточно, чтобы мошна развязалась. Харальд с его свирепой внешностью, пожалуй, выглядел особенно устрашающе, да к тому же он не чурался прибегать к силе, и возможно, именно поэтому он и его люди были выбраны для этой работы.

По этой причине Харальд и другие пропустили странное событие, каковое удивило даже столь осведомленного человека, как Пелагея: объявление о том, что у басилевса и Зоэ будет сын. Детей у них, конечно же, быть не могло. Зоэ – не меньше шестидесяти лет, хотя с возрастом тщеславия у нее не убавилось, а басилевс Михаил слишком хвор, чтобы произвести потомство. Этот сын был приемышем. Но что воистину ошеломило всех, так это кого они выбрали. То был всего лишь начальник дворцовой гвардии – чисто номинальная должность, каковая не приносила ему ничего, кроме права ношения яркого облачения во время дворцовых церемоний. Звали его, как и императора, Михаилом. Отец его – тот самый Стефан, добившийся того, чтобы Маниакеса отозвали и подвергли опале, а мать – сестра басилевса. Он должен был получить титул кесаря, что означало, что он – наследник императорского престола, и, само собой, этот выбор сделал евнух Иоанн. Орфанотроп понимал, что больной басилевс может умереть в любую минуту, и делал все, чтобы власть осталась в руках их семейства.

Церемония усыновления была еще более безобразной, чем та, когда молодой басилевс женился на Зоэ, годившейся ему в матери. На этот раз ритуал имел место в церкви Влахернского дворца; высшей точкой его стало показное сидение нового кесаря на коленях старухи Зоэ, чтобы собрание священников и высшие чиновники получили право объявить его ее «сыном».

Несколько дней спустя, идучи по двору в караульню, я встретил чиновника среднего ранга из канцелярии. Его лицо показалось мне знакомым, но я прошел бы мимо, когда бы он сам не остановился, сказав:

– Прости, не ты ли тот варяг, что говорит по-гречески, тот, что рассказывал мне, как утонул Роман?

– Это верно, – ответил я, узнав того молодого человека, что расспрашивал меня в день похоронного парада. – А ты – Константин Пселл. Ты, похоже, немало продвинулся с тех пор, как юным студентом наблюдал за похоронным шествием. Поздравляю.

– Ты и сам уже начал говорить, как придворный. На этот раз ты должен назвать мне свое имя.

– Торгильс, сын Лейва.

– Очевидно, ты по-прежнему служишь в дворцовой гвардии.

– Точнее, вернулся в гвардию, после службы в Сицилии.

– Значит, ты должен знать, что такое этот новый кесарь? В конце концов, он есть – или был – твоим начальником.

Я колебался, но Пселл тихо сказал:

– Можешь говорить свободно. Это мнение для потомков. Я по-прежнему составляю записки для моей истории правителей империи.

И снова его откровенность вызвала у меня доверие.

– Ну, – признался я, – судя по тому немногому, что я видел, этот кесарь мстителен и ограничен. Его единственный талант – непревзойденное умение скрывать свои истинные чувства.

– Похоже, для трона лучше не найдешь, – усмехнулся Пселл. – Я заключу с тобой сделку, Торгильс. Как гвардеец ты иногда видишь то, что никогда не увидим мы, посторонние. Будь так добр, сообщай мне о том, что происходит за кулисами, я же не забуду тебя, когда настанет время – а оно, разумеется, настанет – и тебе понадобится друг среди чиновников.

И он быстро пошел своей дорогой.

В течение следующих нескольких месяцев я мало что мог рассказать Пселлу такого, чего он не видел сам. Здоровье Михаила быстро ухудшалось. Конечности у него распухли, раздулись так, что пальцы стали толстыми, как колбаски. Чтобы скрыть немощь от людских глаз, басилевс все меньше времени проводил в городе, удалившись в свой загородный дом. А во дворце ковались обычные ковы, только стали они еще ядовитее, когда все убедились, что жить басилевсу остается недолго. Иоанн Евнух по-прежнему стоял у кормила власти, но кое-кто из придворных уже начал лебезить перед молодым кесарем, приготовляясь к тому дню, когда тот взойдет на трон. Другие сикофанты, то бишь подхалимы, объединились вокруг его любимого дяди, Константина, еще одного брата орфанотропа. Несколько особенно твердолобых вновь обратили внимание на императрицу Зоэ, хотя она по-прежнему оставалась заключенной в гинекее, на женской половине, и басилевс урезал ей содержание, так что жила она чуть ли не в бедности. Никто уже не доверял никому, и все сильнее казалось, что вся махина власти вот-вот развалится.

Я осознал, как далеко зашел упадок, когда однажды декабрьским поздним вечером некий высокий чин прибыл в караульню. Он задыхался и был в смятении.

– Мне нужен гвардеец Торгильс, – заявил он.

– Чем могу быть полезен? – спросил я.

Человек тревожно посмотрел на других отдыхающих гвардейцев, взиравших на него, не скрывая любопытства.

– Ты должен выбрать одного надежного товарища, – сказал он. – Возьмите тяжелые плащи и следуйте за мной.

Я взглянул на Хафдана.

– Возьми Ларса, – приказал он.

Ларс был флегматичный гвардеец, прослуживший в Этерии почти столько же времени, сколько сам Хафдан. Мы с Ларсом собрали свое оружие, и чиновник повел нас, почти бегом, в присутствие Иоанна Евнуха. Тот ждал нас, одетый в монашескую одежду и готовый покинуть дворец.

– Вы должны сопровождать меня как телохранители на случай осложнений, – сказал Иоанн. – Держитесь осторожно, прячьте оружие, а секиры можете оставить здесь. Достаточно мечей под плащами.

Выскользнув из дворца через одни из второстепенных ворот, где привратники явно ожидали нас, мы поспешили по улицам города. Мы держались проулков и окольных улиц, но я понял, куда мы направляемся. А направлялись мы к месту, называемому Венецианским кварталом по причине того, что селилось там множество иноземных купцов, в основном итальянцев. Кроме того, там же располагалось несколько главных монастырей Константинополя, и когда мы остановились и постучались в деревянные двери одного из них, я догадался, что мы стоим перед воротами монастыря, называемого Косьмидион. Именно в этот монастырь басилевс делал самые щедрые вклады, ибо он был построен во имя врачей-святых Косьмы и Дамиана.

Мрачного вида монах впустил нас без единого слова и повел по вымощенным камнем коридорам. Вдали слышалось пение, и когда мы свернули за угол, я заметил поспешно удаляющиеся фигуры с головами, закрытыми накидками – они ждали в тени, любопытствуя знать, что за посетители явились в столь поздний час. Наконец мы подошли к двери обычной монашеской кельи. Дверь была распахнута. Внутри, на простой койке, лежал басилевс.

Я узнал его по толстым распухшим рукам, ибо одет он был не в императорскую одежду, но в простую черную монашескую тунику. На голове у него была выбрита тонзура: я мог видеть порезы и царапины – сделано это было второпях и совсем недавно. Выглядел он воистину ужасающе, и у меня не было сомнений – жить ему осталось не долго.

– Следите за дверью и коридором, – приказал орфанотроп. – Никого не впускайте.

Увидев больного брата, он явно опечалился. Войдя в келью – это я успел заметить прежде, чем повернулся, чтобы следить за коридором, – он опустился на колени перед кроватью и обнял больного. За моей спиной Иоанн ласково шептал какие-то слова утешения тому, кого своими кознями возвел на трон. Мне с трудом верилось, что распухший потный калека, лежащий на койке в келье, – тот молодой и красивый придворный, что женился на Зоэ.

Во дворце ничего нельзя сохранить в тайне, и меньше всего – исчезновение императора. На рассвете в монастырь явились первые посетители: прибыли новый кесарь Михаил и его дядя Константин. Басилевс в это время сильно мучился, и орфанотроп пустил их ненадолго, а потом велел уйти. Явились два врача, один из монастырской лечебницы, другой из дворца, и попытались облегчить страдания больного при помощи болеутоляющих снадобий. Тогда я услышал, как басилевс воскликнул, что желает умереть, как умер его Господь, в муках, и орфанотроп приказал мне врачей больше не впускать. В келью допускали по одному монаху за раз, дабы он молился за душу больного. Остальная братия должна была молиться за него в часовне.

Мы с Ларсом охраняли ужасный коридор двадцать часов кряду, запертые в самом сердце монастыря, слыша только шарканье ног, стоны басилевса и молитвенное бормотание. Самой странной сценой стало явление императрицы, требовавшей свидания со своим мужем. Монастырские привратники впустили Зоэ – в конце концов, она была женой императора, – но мы с Ларсом подчинились приказу и преградили ей путь в коридоре, пока Иоанн Евнух, услышав ее протесты, не вышел посмотреть, что происходит.

– Скажите моему мужу, что я хочу его видеть, – попросила Зоэ.

Орфанотроп вошел в келью и вскоре вернулся.

– Он не хочет вас видеть, – сказал он Зоэ ровным голосом. – Он просит вас уйти.

Зоэ стиснула руки. Вид у нее был жалкий.

– Уходите, – повторил Иоанн, – иначе я велю гвардейцам вывести вас.

К счастью – ибо мне не доставило бы радости выпроваживать старую женщину, – Зоэ повернулась и ушла. Я смотрел ей вслед, и запах мускуса – духов старой императрицы – стоял в неподвижном воздухе, а я вспомнил, как она смотрела на тело своего первого мужа, когда тот лежал холодный на мраморной скамье у плавательного бассейна, и думал: знала ли она, что придет к столь ужасному концу?

Ближе к полудню к басилевсу, должно быть, вернулись силы. Я слышал, как он спрашивает, не пришло ли время полдневной службы, и говорит, что, поскольку он монах, то его долг – присутствовать на ней. Затем последовала вспышка раздражения. Пытаясь встать с койки, он обнаружил, что никто не снабдил его подходящими монашескими сандалиями; рядом с его койкой стояли пурпурные сапожки, каковые может носить только царствующий император, и он отказался их надевать. Два монаха пришли и буквально отнесли его, босого, в часовню. Когда же они вернулись час спустя, Михаил, висевший между ними, едва дышал. Они внесли его в келью, уложили на кровать и удалились. После этого настала долгая тишина, и больше я уже ничего не слышал. Басилевс Михаил умер.

Иоанн Евнух оставался в этой келье еще два дня, сидя у тела брата и оплакивая его. То был его единственный истинно человеческий поступок на моей памяти. Прежде я считал этого человека самым хладнокровным и расчетливым из всех, кого встречал в жизни. Монахи входили и выходили, обмыли покойного императора и одели в чистое и по очереди бодрствовали у тела. Орфанотроп почти не двигался. Прибыли дворцовые чиновники за указаниями, и он сказал им, что вернется на свое место только когда будет готов; до того им следует обращаться к кесарю.

Наконец, на третий день после смерти брата, Иоанн вышел из кельи. Вид у него был осунувшийся.

– Гвардеец, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, – второй раз ты присутствуешь при кончине басилевса. В первом случае ты выказал большую осмотрительность. Потому я и выбрал тебя. Это дела государственные, а подробности личные редко бывают достойными. Их не следует делать достоянием гласности. Переход власти должен происходить гладко, ибо видимость – это главное.

Он пошел дальше, и, следуя за ним по коридору, я дал себе слово, что при следующей встрече с Пселлом заставлю летописца поклясться, что он никогда не откроет источник своих сведений.

И точно – Пселл оказался среди кучки взволнованных чиновников, ждущих нашего возвращения во внешнем дворе дворца. Стоя чуть в стороне от всех, он поймал мой взгляд. Мое же лицо ничего не выразило. В тот момент я был всего лишь одним из гвардейцев.

Хафдан слонялся у дворцовых ворот с отрядом людей, коим предстояло сопроводить вернувшегося орфанотропа на совет в Триклиний.

– Слава богам, что ты привел его обратно, – прошипел мне Хафдан. – Здесь все в смятении. Никто не знает, что происходит и кто стоит у кормила. Все ждут, когда Евнух примет решение. Что тебя задержало?

Прежде чем я ответил, появился кесарь Михаил. С ним – его дядя Константин. По дороге в палату они наперебой подольщались к орфанотропу. Говорили, какой у него усталый вид, и все время спрашивали, чем могут быть полезны. У меня мелькнула мысль, что оба перепуганы до смерти. Им хотелось знать, что Евнух решил относительно их будущего, и они надеялись, что он возьмет на себя руководство ими на те несколько дней, что остались до передачи власти. Когда мы вошли в переполненный Триклиний, стало очевидно, что все, в том числе и дворцовые чиновники, пребывают в состоянии крайнего возбуждения и тревоги. Даже императрица Зоэ явилась из женских покоев. Она стояла, глядя на орфанотропа. Она тоже ждала его решения. Сам воздух был будто напоен страхом, честолюбием и лицемерием.

– Ныне нам должно держаться вместе, помогать друг другу. Наш долг – исполнить волю покойного, – заявил орфанотроп, возвысив голос так, чтобы его услышали все в притихшем зале. Он уже оправился, и в словах его звучал обычный для него легкий намек на угрозу. – Мы будем следовать соглашениям, намеченным в то время, когда наш дорогой племянник Михаил, – здесь он улыбнулся тонкой неискренней улыбкой, – стал кесарем. Уместно будет объявить его басилевсом при первой же возможности. Я знаю, что он оценит и примет совет и поддержку своей родни.

Эти слова несколько ослабили напряженность в палате. Заявление орфанотропа было истолковано в том смысле, что власть будет поделена: молодой кесарь займет трон, но его родня – сам Иоанн, брат последнего Константин и императрица Зоэ – будут негласными соправителями. Что-то вроде паутины союзов.

Паук, которому предстояло сидеть в середине этой паутины, теперь вышел вперед – кесарь, стройный молодой человек с землистым лицом, рано начавший лысеть. Повернувшись к собравшимся сановникам, он объявил, что примет императорскую мантию только при условии, что ее бремя и привилегии разделит с ним его «глубоко почитаемый руководитель и наставник орфанотроп». После чего поцеловал руку своему дяде. Потом подошел к своей немолодой приемной матери и обнял ее нарочито и напоказ.

– Я хочу, чтобы все вы были свидетелями! – воскликнул он, обращаясь к собравшимся. – Когда меня коронуют, рядом с моим троном будет стоять еще один, и занимать его будет моя мать и госпожа. Я буду рабом-императором, покорным ее приказаниям.

– От этого может вытошнить, – пробормотал Хафдан рядом со мной. – Хотел бы я знать, как долго этот маленький говнюк будет держать свое слово.

Михаил был коронован патриархом во время пышной церемонии на следующий же день. Как и было обещано, поставили и второй трон для старой императрицы. Пселл, наблюдавший за коронацией, ушел с тем же мнением о новом басилевсе, что и Хафдан.

– Этот человек источает лицемерие, – сказал он. – Я присутствовал на семейном совете, делал записи, и слышал бы ты, как он с нею разговаривал. То и дело спрашивал ее мнение, говорил, что полагается на ее суждения, что он «послушен ее приказаниям» и все в том же духе. Он совсем заморочил ей голову. Она же, как мне показалось, верит ему.

– И вправду, странно, что он пресмыкается перед ней столь явно, – заметил я. – Ведь император – он, а не она.

– Торгильс, жители Константинополя прозвали своего нового правителя «Михаил Конопатчик» или «Сучильщикин сын». Ты, должно быть, не знаешь, что в свое время его отец Стефан работал на верфи. Про таких у нас говорят: сучит паклю, забивает пазы, заливает дегтем. Его семья подлого происхождения, а такого чернь не прощает и не забывает. По мнению заурядного человека, Зоэ – единственная, кто имеет истинное право носить пурпур. Она и ее сестра Феодора – истинные высокородные. В глазах народа – и это опасно – кривляния Иоанна Евнуха и его родичей-выскочек осквернили статус басилевса, они слишком зарвались в своем честолюбии.

– Я не знал, что у Зоэ есть сестра.

– Неудивительно. Эти женщины ненавидят друг друга. Много лет тому назад Зоэ добилась, чтобы ее сестру заперли в монастырь. Такая вот пара, – вздохнул чиновник. – Иногда мне кажется, что дворец похож на большой камень. Откати его в сторону – и обнаружишь всевозможных гадких тварей, что ползают и пресмыкаются под ним. Зоэ хотя бы не скрывает своей неприязни к сестре, в то время как Иоанн Евнух и его брат Константин – как два скорпиона, задрав хвосты, кружат настороженно друг вокруг друга, и каждый всегда готов нанести смертельный укус. Да поможет нам Бог, когда это произойдет.

Пелагию тоже тревожила нарастающая распря. Орфанотроп владел большим поместьем совсем неподалеку от ее виллы в Галате, и он частенько приезжал туда отдохнуть. Пелагею беспокоило, что все зло дворцовой жизни потянется за ним.

– Иоанн Евнух всегда приезжает со своей охраной, не меньше двух десятков воинов. Он, видно, опасается волнений. Не мог бы ты, Торгильс, найти для меня несколько частных охранников? Не пожелают ли с полдюжины твоих товарищей проводить свободные дни здесь, в Галате? Я хорошо им заплачу, и вина они смогут пить сколько влезет.

– Ничего нет проще, – ответил я. – Как раз на прошлой неделе басилевс утвердил в должности совершенно новый отряд телохранителей. Они верны только ему. Мы, варяги, продолжаем нести службу, но дел у нас немного. К тому же эти новые телохранители басилевса – люди странные и очень замкнутые. Это печенеги с севера. Михаил купил их, и все они евнухи. Не сомневаюсь, многие мои соратники готовы уйти. Во дворце такой воздух, что им становится все труднее дышать.

В феврале мир вокруг меня начал рушиться. Харальд и Халльдор были арестованы, как и Симеон-меняла и трое мытарей. Все они обвинялись в обмане государственной казны. Это было совсем несложное мошенничество: запугивая своих жертв, они заставляли их платить больше положенного налога и прикарманивали разницу. Одна из жертв пожаловалась в канцелярию, и когда чиновник проверил по записям, стало ясно, что сборщики податей уменьшали собранные суммы.

– Вот дураки, – заметила Пелагея, когда я рассказал ей об этом. – Какой прок красть у казны, коль не умеешь замести следы? Все эти папки и письменные донесения хранятся в архивах. Вроде бы зряшная трата сил, но коль скоро кому-то понадобится, ими можно воспользоваться, чтобы сместить даже очень могущественное лицо.

– И что им грозит?

– Мытарей уволят, собственность их отберут в счет уплаты огромных взысканий, что наложат на них, и коль скоро их не упекут за решетку, значит, им повезло. Что же до твоих друзей-варягов, тут я не знаю. Они могут дать взятку, чтобы выпутаться из передряги и уехать из страны, либо из них сделают козлов отпущения, чтобы другим не повадно было. Зависит от того, кто у них в друзьях. Помнишь того булгарина, которого водили по улицам прошлой осенью?

Я помнил. Как и Харальд, этот несчастный был служившим при дворе иноземцем. Он решил поднять восстание у себя на родине, ускользнул из столицы и собрал войско. Тагмата разбила это войско, и булгарина привезли обратно в Константинополь, где и провели по улицам на цепи, с отрезанным носом, а потом удавили.

– В лучшем случае, думаю, – продолжала Пелагея, – власти продержат Харальда и его сообщников за решеткой и будут допрашивать их, пока те не откроют, где они спрятали украденные деньги, и казна попытается вернуть их. А дознание – дело ужасное. Допросители гордятся своим умением добывать признания, не проливая крови. Не потому, что брезгливы, – просто-напросто они гордятся своей работой.

Мы с Пелагеей стояли в ее саду, выходящем на проливы. Едва я услышал об аресте Харальда, как бежал из города и пересек Золотой Рог на общественном пароме, чтобы попасть в Галату. Я прекрасно понимал, что орфанотроп захочет допросить меня. Он спросит, почему я не предупредил его ведомство о заговоре Харальда, и я был уверен, что Симеон вскоре откроет, что Харальд получил выкуп за сына эмира. И то, что я не донес обо всем честь по чести орфанотропу, будет уже не кражей у государства, а делом измены.

– Я могу спрятать тебя здесь, в Галате, на несколько дней, – предложила Пелагея. – Этого хватит, чтобы найти какой-то способ бежать подальше от орфанотропа, хотя это и трудно. Хорошо хоть то, что у Евнуха хватает своих забот, они могут отвлечь его от тебя. Между ним и его племянником дело зашло далеко. У басилевса свои интересы – ему надоело слушаться Иоанна, – и он стравил Евнуха со своим вторым дядькой, с Константином. И никому не известно, кто кого одолеет. Я-то думаю, верх возьмет орфанотроп.

На этот раз Пелагея ошиблась, и весьма сильно. Молодой басилевс нанес свой мастерский удар прямо у нас на глазах. Спустя несколько дней, снова сидя в саду, выходящем на проливы, мы увидели императорскую барку, готовую отплыть от нашего берега гавани и вернуться в город. Корабль мы узнали сразу: то было личное судно орфанотропа, и поднятый флаг говорил, что сам Иоанн находится на борту.

– Интересно, чего это он так скоро возвращается? – задумчиво сказала Пелагея. – Мои слуги сказали, что Евнух прибыл только вчера вечером и был в страшной ярости. Басилевс прилюдно осадил его при дворе, отказался встречаться с ним и вместо этого пошел советоваться с Константином. Коль орфанотропа вызвали обратно в Большой Дворец, стало быть, ради того, чтобы как-то замирить родственничков.

Мы смотрели, как барка отошла от причала под нами. Несколько роскошно одетых чиновников стояли в средней части судна, среди них виднелась темная фигура самого Евнуха. Был ясный солнечный день, и личный стяг орфанотропа красиво трепетал на легком ветерке. Все выглядело мирно и вполне обыкновенно. Рыбачьи лодки ставили сети ниже в бухте, пара торговых судов собирались пройти через заливы, и имперский дромон направлялся в Золотой Рог. Я решил, что он идет к морскому арсеналу за припасами.

Расстояние между причалом и отплывшей баркой все увеличивалось. Стоящий на набережной телохранитель из варягов, сопровождавший орфанотропа до барки, повернулся и зашагал вверх по склону холма, к его вилле.

– Интересно, что ему скажет басилевс, и удастся ли Евнуху уладить ссору с братом Константином? – задумчиво проговорила Пелагея.

Не успела она договорить, как высоко на стене Большого Дворца что-то ярко вспыхнуло. Сначала я подумал, что это солнечный свет отразился от полированного металлического щита или от стекла в одной из дворцовых комнат, но вспышка повторилась, и я понял, что это сигнальное зеркало. Кто-то из дворца послал знак через пролив. Когда зеркало перестало сверкать, я увидел, что дромон, шедший в арсенал, вдруг стал поворачивать. Весла спустили на воду, гребцы принялись за дело, и от лопастей потянулась череда маленьких водоворотов позади судна, ускоряющего ход. А целью была барка орфанотропа, степенно совершающая свой путь через гавань. Захват был неизбежен. Вот уже дромон встал бортом к медленно плывущей барке и сцепился с ее бортом. Воины с дромона – мне подумалось, что это печенеги басилевса – бросилась на палубу барки. Вот они уже окружили орфанотропа и его свиту, слишком ошеломленных, чтобы оказать какое-то сопротивление. В течение десяти лет никто не смел бросить вызов власти Евнуха, не говоря уже о том, чтобы захватить его.

Я видел, как печенеги схватили орфанотропа и перевели на борт дромона, после чего военный корабль расцепился с баркой. Дромон быстро отошел от своей жертвы и направился к выходу из залива, на юг, в открытое море, унося орфанотропа. Все дело заняло столь малое время, что телохранитель орфанотропа не успел еще добраться до виллы. Так был похищен могущественнейший человек в империи.

– Ему, скорее всего, выкололи глаза, – сказал Пселл с гримасой, когда мне удалось назначить ему встречу в его канцелярии неделю спустя. – Может быть, даже казнили. Во дворце говорят, будто басилевс сам стоял на стене и подал сигнал.

Его замечание помогло понять, как мне повезло. Вот так же мог бы и я быть искалечен, успей Евнух отдать меня в руки своих дознавателей.

– Я пришел просить тебя о помощи, – сказал я Пселлу. – Можно ли что-то сделать, чтобы вызволить спафарокандидата Харальда и его товарищей из тюрьмы, коль скоро орфанотропа убрали? Их же посадили по его приказанию.

К моему разочарованию, Пселл покачал головой.

– Я никак не могу сейчас рисковать. И не смогу, пока не узнаю, в чьих руках на самом деле находится власть – в руках басилевса или в руках его дяди Константина? И что будет с Зоэ? Будут ли с ней по-прежнему обращаться, как с матерью-императрицей, как обещал ее «сын»? Лучше подождать, пока все уляжется. А вот насчет условий, в каковых пребывают твои друзья за решеткой, можешь не беспокоиться. Я слышал, что Аральтес был очень щедр, раздавая всем деньги, так что он и его товарищи живут со всеми удобствами. Никаких тебе темниц, тяжких цепей и всего такого. Их держат в тюрьме Прандиара, и там у них свои покои. Твой Аральтес даже нанял себе прислугу. Живет, как принц.

– Он и есть принц – в своей стране.

– А тебе мой совет, живи, как живешь, будто ничего не случилось. Выполняй обязанности, предписанные варягам, а не этим мужланам-печенегам, коих Михаил привел себе на подмогу. Я свяжусь с тобой, как только увижу возможность заставить чиновников казначейства пересмотреть дело Аральтеса. Однако должен предупредить: когда появится эта возможность, предугадать невозможно. Вся махина управления застопорилась. Все думают, что захват орфанотропа означает начало борьбы за власть. Это дело показывает, что новый басилевс Михаил способен нанести удар исподтишка. А кто станет следующей жертвой – об этом все только гадают. Но с той же быстротой, с какой он свергает своих соперников, он создает себе врагов, и не в последнюю очередь среди священства. Наша религия говорит, что басилевс назначается Богом, так что церковь полагает, что должна иметь влияние на императора. Коль скоро Михаил оттолкнет от себя патриарха, у него появится опаснейший враг.

Я поступил по совету Пселла и провел следующий месяц как исполнительный воин Этерии. Теперь, когда за личную безопасность императора отвечали печенеги, у нас, не считая обычного круга церемоний, осталось немного дел. Мы, бывшие телохранители, избегали печенегов, считая их не чем иным, как шайкой умелых головорезов, не достойных традиций Этерии. Их преданность распространялась лишь на самого Михаила, в то время как варяги присягали служить всякому законно признанному императору. Посему у меня появилось достаточно свободного времени, чтобы проводить его с Пелагеей, и должен признаться, что ее образ жизни мне представлялся все более приятным. Как многие люди, начавшие с малого и сами себе проложившие дорогу к успеху, в ведении домашнего хозяйства она следовала здравому смыслу. Как бывшая жена пекаря она четко знала, что нужно подавать на стол, касалось ли это качества продуктов или их приготовления. Никогда в жизни не едал я так вкусно. Ее стряпуха готовила домашнюю птицу, маринованную в вине и фаршированную миндалем, подавала икру, далее следовали свежие куски осетрины, дичь в оливковом масле и уксусе и роскошные голуби в горшочках. После мяса чаще всего подавалось что-нибудь сладкое, сдобренное корицей, особенно излюбленной Пелагеей. После таких пиршеств мне приходилось прогуливаться по саду, дабы помочь пищеварению, ибо мой желудок протестовал слишком громко. Однажды вечером Пелагея решила посмеяться надо мной.

– А знаешь, ты можешь неплохо заработать на рынке. Займи место среди заклинателей змей и скоморохов с учеными собаками, да и предсказывай будущее как чревовещатель. Говорят, будто их бурчащие кишки предсказывают будущее таким же образом, каким бронтологи толкуют раскаты грома. Только вот, учитывая, как бурчит у тебя в животе, никак не могу понять, чревовещатель ты или бронтолог.

– Там, откуда я родом, – обиделся я, – всем известно, что гром – всего лишь грохот повозки, на которой едет по небу один из наших богов. И грохот этот ничего не означает. – Я рыгнул как можно незаметнее. – Но, по правде говоря, и у нас верят в то, что будущее узнать можно – по снам или по знакам на небе, по полету птиц, по дыму, или бросая особые палочки с начертаниями тайных знаков.

– Цивилизованный человек или варвар, все верят в вещие сны, – заметила Пелагея, стараясь умиротворить меня. – Целые книги написаны о том, как разгадывать их. Впрочем, я не читала ни одной из них.

– Бывали времена, когда мне часто снились сны, – сказал я. – А иногда у меня бывали видения, предсказания будущего, хотя толковать их было трудно. Но с тех пор как я приехал в Константинополь, у меня не было ни одного вещего сна, и только после особенно роскошной еды, вроде вчерашнего жареного павлина под фисташковым соусом, мне приснился сон.

– И что же это был за павлиний сон? – поинтересовалась Пелагея, усмехаясь.

– На самом деле скорее кошмар, – ответил я. – Варяги снова несли службу телохранителей, вместо печенегов, и вот, мы сопровождаем Михаила в тронный зал. Они все были там – императрица Зоэ, Константин, даже орфанотроп. Все стоят вокруг и смотрят. А смотрели они на одеяние басилевса. Помню, я подумал, что веститоры, облачая его, видно, сыграли шутку. Они облачили императора в хламиду, совершенно изодранную. Кроме того, ее следовало бы хорошенько выстирать…

Пелагея положила руку мне на плечо, и я замолчал.

– Не продолжай, – сказала она тихо, но твердо. – Я не хочу слышать ничего больше.

– После этого ничего особенного в моем сне не было.

– Я почти ничего не знаю о науке толкования снов, – пробормотала Пелагея, – но я знаю, что появление басилевса в грязной или поношенной хламиде означает, что конец его царствования близок. – Она помолчала. – Возможно, даже крах его династии.