1

В звонком декабрьском воздухе над Красноярском колокольный звон. Он начинается с раннего утра, когда город еще в мантии мглы длинной зимней ночи, звучит весь день и… до вспышек вечерних звезд.

Могучее гудение колокольного сплава из серебра и меди разносится торжественной увертюрой, а повторяемое эхом на просторах скованного льдом Енисея, удаляясь отзвуками, становится похожим на гром далекой грозы.

Церкви переполнены плотными толпами молящихся, взыскующими о божественном чуде, способном внести успокоение в людские сознания, восстановив в них ясность мышления, утерянного из-за необоримых разладов души, сердца и совести.

Город во власти военных и беженцев.

Беженцы появились еще в сентябрьские дни, упорно вживались в чужую, дорого стоящую городскую тесноту коренных жителей. Они не спешили расстаться со всеми неудобствами временного пристанища, обретая из фронтовых сводок Ставки верховного правителя уверенность, что именно Красноярск не постигнет участь Омска, Новониколаевска и других городов. Уверенность все же не была свободна от опасений, а вдруг обреченность не минует и Красноярска, но тогда, успокаивая тревогу, старались думать, что если, не дай господь, это и произойдет, то не раньше весны, что даст возможность суровую зиму скоротать в печном тепле, а не в стуже неведомых таежных дорог.

Фронтовые сводки действительно были на редкость оптимистичны. Их питала убежденность, что наступление красных окончательно захлебнулось после занятия ими Новониколаевска. Армия Колчака, выбрав удобные позиции в районе Тайги и Пихтача, не давала Красной Армии совершать обходные маневры и наносить прежние ощутимые удары.

В газетах печатались размышления генералов, старавшихся перещеголять друг друга прогнозами относительно причин, заставивших Красную Армию утерять накал победного наступления.

В зависимости от самоуверенности генералов, не скупившихся на пророчества, прогнозы были различны. Только в одном они были солидарны: большевики в данный момент не в состоянии занять пространство Сибири до озера Байкал; Красная Армия нуждается в пополнении, нуждается в длительном отдыхе, а это и даст возможность Колчаку подготовиться к весеннему наступлению.

Газеты предостерегали от благодушия, призывали к бдительности, просили помнить, что большевистское подполье, по директивам из Москвы, становится дерзким в городах и, особенно, на железнодорожной магистрали. Авторы обосновывали активизацию подполья красноречивыми примерами действий отрядов, еще недавно никому не известного Щетинкина. Отряды его партизан взрывают водокачки, поджигают угольные и дровяные склады, спускают под откосы поезда, завязывают бои с воинскими частями в тех местах, где их меньше всего ожидают.

Генеральские размышления довольно прозрачно намекали, что командование большевиков, обладая сведениями своей разведки в тылах колчаковской армии, намеревается в зимнее время навязать армии Колчака партизанскую войну, схожую с той, что помогала Кутузову уничтожать полчища Наполеона при бегстве из России.

Подобные генеральские прогнозы, естественно, вызывали разноречивые критические пересуды. В них усматривалось оскорбление, наносимое армии Колчака. Считалось, что ее рано обвинять в бегстве, в утере возможности наносить ответные удары. Армия Колчака только вынуждена идти на временное отступление, но в дальнейшем не намерена мириться с поражениями и полна решимости вновь побеждать.

В декабрьские дни Красноярск буквально захлестывали прогнозы военные и политические, появлялись от очевидцев достоверные сведения о действительном положении дел на фронте.

На путях станции Красноярск поезд Колчака, поезда высших чинов армии и союзного командования. Под особой внушительной охраной эшелон с золотым запасом.

На ближайших станциях и разъездах вереницы воинских эшелонов, среди которых эшелоны чехословацких войск.

Вечерами в здании вокзала и на перроне гремят духовые оркестры. На благотворительных вечерах за большие тысячи в лотереи разыгрываются поцелуи красавиц. Публика веселится на них, обманывая себя, что происходящее не настолько трагично, а главное, для отступления все еще есть пространство Сибири с его городами, в которых можно найти возможность спастись от красной опасности.

Ежедневно по утрам адмирал Колчак совершает верховые прогулки по городу со свитой генералов, бывает на молебнах в соборе, на благотворительных балах. Бесстрашие адмирала волнует и радует тех, кто еще не утерял уверенность в его счастливую звезду побеждать.

Бесстрашие адмирала заставляет волноваться за его жизнь, ибо в Красноярске уже известно об убийстве генерала Лимница. Ставка, чтобы скрыть от широких масс причину действия, объявила солдата-башкирина большевиком.

В декабрьские дни Красноярск молился, веселился, но не расставался с ознобом страха…

2

Дом лесопромышленника Владимира Саввича Красногорова оглядывал окнами фасада соборную площадь. В Красноярске был он примечательным не только богатыми хозяевами, но и тем, что в своем архитектурном замысле до мелочей походил на резиденцию губернатора. Поставил его дед нынешнего хозяина. Это он, владея в те годы заметным капиталом, надумал при строительстве не уступать царской казне.

Владимир Красногоров в Сибири фигура заметная и, прежде всего, университетским образованием, полученным по настоянию родителя Саввы Власовича, человека, хотя и купеческого сословия, но стремившегося шагать в ногу с цивилизацией и прогрессом.

Владимир Красногоров старался быть человеком либеральных взглядов, но все свои шаги на житейской тропе неизменно согласовывал с желаниями и наказами супруги.

Жена Красногорова — старшая дочь Кошечкина, — уже начавшая пятый десяток жизни Васса Родионовна, замуж была выдана отцом Родионом Кошечкиным. До венца и в глаза не видела будущего мужа.

Среди дочерей Кошечкина Васса Родионовна не самая заметная по наружности, но с характером. Став госпожой Красногоровой, она в браке по родительскому расчету не растерялась и, несмотря на молодость, наладила супружество по желанному ей руслу: исподволь подчинив мужа своей воле, прибрав к рукам все дела огромной фирмы по торговле сибирским лесом.

***

К мужу на людях Васса Родионовна относилась с подобающим уважением, но в доме он знал свое место и не считал свое положение обидным для мужского самолюбия.

Васса Родионовна предоставила мужу возможность быть в городе видной особой, даже городским головой. Он широко занимался благотворительностью, увлекался живописью, приобретая картины известных столичных художников. Любовь к живописи у Красногорова давняя. По его словам, она началась с поры, когда в доме о та он виделся с художником Василием Суриковым, уроженцем Красноярска, прославившим родной город.

Авторитет Вассы Родионовны в деловом мире Сибири был непререкаем. И даже в разговоре с отцом последнее слово оставалось за ней.

Дом Красногоровых был полной чашей, но, к великому огорчению его хозяев, в его стенах не звучал радостный детский смех…

3

Этот будний день в доме Красногоровых был особенным. Родители Вассы Родионовны с сестрой Руфиной уезжали в Иркутск. По желанию хозяйки, всей семьей отстояли в соборе обедню и перед дорогой отслужили напутственный молебен. Ради такого случая было нарушено время обеда. За стол сели на час раньше обычного.

Прощальный обед сервировали по-праздничному, серебром и посудой кузнецовского цветного фарфора, изготовленного фирмой в честь столетнего юбилея Отечественной войны. Обедали в парадной «золотой» столовой, названной так за пилястры, покрытые сусальным золотом.

За столом рядом с Вассой Родионовной — ее матушка Клавдия Степановна, рядом с Красногоровым — Родион Кошечкин. Направо от хозяйки — сестры Калерия и Руфина, налево — Настенька Кокшарова. На столе не было бутылок с вином. Только перед прибором Кошечкина графин с водкой и две большие рюмки.

Васса Родионовна в накидке на беличьем меху. Широкий, умный лоб от переносья рассекли две четкие морщины. Она сидела прямо, будучи уверена, что любая ее поза и жест не могут кому-либо из сидящих за столом чем-то не понравиться. Уверена в этом была уже только потому, что в своем доме она хозяйка и вольна поступать как захочет.

Васса Родионовна наблюдала за всеми обедавшими и, особенно, за Настенькой, к которой с первого дня ее появления в доме воспылала нежностью.

Первое блюдо — суточные щи с ватрушками ели молча. Заметив, что Настенька ест без видимого удовольствия, Васса Родионовна обратилась к девушке:

— Настасья Владимировна, ешьте, голубушка. Аль нe по вкусу что? Ешьте. Глядеть на вас без жалости нельзя. Худенькая, грустная. Ну, будто совсем березка на болоте.

— Я ем с удовольствием, Васса Родионовна.

— Да разве с удовольствием так едят. Какое же это удовольствие, когда треска скул за ушами не слышно.

Обедавшие получили возможность нарушить молчание и засмеялись. Улыбнулась и Васса Родионовна, на секунду разгладились на лбу морщинки.

— Каля, ты хлеб смелей кусай. Щи без хлеба, что любовь без поцелуя.

— Я же ватрушку ем, Васса.

— А она тот же хлеб. Ты только смелей кусай.

— Любишь поучать.

— Ради пользы. Только ради нее поучаю всех, кто норовит шагать по обочине, опасаясь запылить ноги на жизненной тропе.

— Вассушка, позволь сказать? — спросил жену Красногоров.

— Обожди! До твоих новостей у самой есть что сказать родителям перед разлукой.

Кошечкин налил рюмку водки и только поднес к губам, как услышал:

— Батюшка!

Кошечкин, недовольно кашлянув, поставил рюмку на стол и огорченно оправдался:

— Доченька, я же только две выпил.

— Да господь с тобой. Разве я против? Неужели подумал, что смогу оговорить родного отца? О другом хотела сказать. Пей на здоровье.

— Говори.

— Вот выпьешь, тогда и скажу.

Кошечкин выпил налитую водку, закусив ломтиком семги.

— Спасибо, батюшка. И никогда не смей думать, что рюмки за тобой считаю. Господи! До чего все стали обидчивыми, а все из-за…

Васса Родионовна замолчала, решив, что не время при сестрах и гостье закончить мысль словами, которые им могут показаться грубыми. Но уже через минуту она вновь обратилась к отцу.

— Будь добр, батюшка, послушай меня внимательно и запомни. Если в сказанном что не понравится тебе или посчитаешь сказанное неправильным, меня не перебивай. Недовольство выскажешь сам себе в кошеве, когда, бог даст, отбудешь от наших ворот в путь-дорогу.

— Ладно, — буркнул Кошечкин.

— Так вот. В Иркутске ни в коем случае не заживайтесь. Если муженек Агнии начнет с отъездом свою линию гнуть, ты смело забирай ее с ребятами и двигайся дальше. Из Иркутска до Харбина лучше поездом, но в чешском эшелоне. Есть недобрые вести, что в Чите офицерье атамана Семенова лазит по пассажирским поездам и у хороших людей облегчает карманы. Чехам сунешь золотишка, и все будет в шляпе.

— Ладно, — вновь буркнул Кошечкин.

— Батюшка, ты молча соглашайся, потому не о пустяках говорю. Главное, никаким разговорам не верь. Самому Колчаку на слово не верь, что нет надобности опасаться в Сибири власти большевиков.

Власть эта теперь, при настоящих обстоятельствах, неминуема. И сколько бы нас ни утешали побасенками, красные в Красноярске будут и дальше его будут.

Теперь пойдет разговор о Харбине. Город он, можно сказать, совсем русский, хоть и находится на китайской земле. В Харбине, батюшка, нам придется жизнь налаживать. В твои дела нос не сую. Сам знаешь, на какую пуговицу застегиваться. Но моими делами о приобретении лесных концессий все же займись. Помнишь, Никанор, воротясь из Харбина, говорил о концессиях Ковальского?

— Обязательно помню.

— Будь добр, навести его. Познакомься. Он из себя барин. Человек с гонором, как любой шляхтич. Но тебя ли, батюшка, учить, как с людьми обходиться. Ты, если захочешь, любого к себе расположишь. Он был богат, но люди помогли подскользнуться. Вот у меня и завелась мысль помочь ему на ноги встать, чтобы самой уверенней по китайской земельке шагать. На досуге заведи знакомство с концессионерами Поповыми. У них дела тоже в женских руках. Кроме того, они русские, а с любым русским можно сговориться. Никанор знаком с ними. Говорили мне, даже одинова в их доме обедал. А теперь, батюшка, не сердись, что один совет дам.

— Говори.

— Упаси тебя господь от каких-либо дел с братьями Скидельскими. Прошу, не связывайся с ними. А самое главное, заведи знакомство с генералом Хорватом, и уж для него ничего не жалей, потому он нам пригодится. По расходам для Хорвата я с тобой в пай иду. Теперь о Миканоре. Люблю брата. Но ты с него, батюшка, глаз не спускай. Слышала от дельных людей: смазливых бабенок всяких мастей у него тьма-тьмущая. А главное, в обращении с мужским сословием они больно нахальные.

— Брат твой — не малолеток.

— Но все одно мужик. Шлея иной раз и ему под хвост может попасть, а тогда от греха придется откупаться да и недешево. Чего это вы его до сих пор не женили? Ну, ладно, о главном сказала.

Теперь о вас самих. Дом в Харбине покупайте просторный. Все вместе станем жить, потому чужбина. Матушку берегите, как зеницу ока. Об этом и вас, сестры, прошу. Потому наша матушка, она матушка и есть. Сами знаете, какая она душевная.

Девушка в сиреневом платье с кружевным передником, шмыгая носом, подала на стол блюдо с жареным. Васса Родионовна, сочувственно взглянула на нее.

— Желе пусть Марья подаст. Сама напейся горяченного чая с малиной и на печь. Второй день, шмыгая, бродишь. Не бережешь здоровье.

— Дак, я…

— Помолчи! Почему позавчера в одном платье в собор за лампадным маслом бегала?

— Дак, я…

— Все! Ступай! Малины в чай не жалей, с потом из тебя жизнь не вытечет. Ступай!

Девушка ушла.

— Круглая сиротка. Решила взять ее с собой, Настасья Владимировна. Со мной и на чужбине не пропадет. Вот каким боком без царя нам все оборачивается: не тем боком, возле которого, пригревшись, привыкли дышать. Конечно, после драки нечего кулаками размахивать. Не на нашей стороне военное счастье, потому все дельные генералы у большевиков, а у нас…

Васса Родионовна, махнув рукой, продолжала:

— Все наши генералы, кои возле Колчака, мне, прямо должна сказать, не по душе.

Разговаривая, Васса Родионовна разложила по тарелкам куски тушенных в сметане рябчиков. Кошечкин сиросил дочь:

— Зинаида, покинув Новониколаевск, заезжала к тебе?

— Осчастливила. Зинка хоть и сестра мне, но безо всякого женского характера. Во всем за штаны муженька держится, как дитя несмышленое. А это до добра не доведет.

— Что правильно, то правильно. Не твой у нее характер. Сами когда тронетесь?

— Как только вагоны с вещами отправим. Но не раньше как через неделю.

— Как же вагоны достали?

— Чешский начальник Сыровый помог, ну, конечно, не за спасибо.

— Сколько вагонов?

— Два целиком нашим добром загрузили, а вещи, кои в них не вошли, по разным вагонам в чешском эшелоне рассовали.

— С тобой, Васса, можно жить как в раю.

— А иначе нельзя, батюшка. Сами все наживали, вот и жалко бросать. Дом-то какой оставляем.

— Может, воротимся?

— Только во сне, батюшка. Только во сне. У большевиков хватка — дельнее купеческой. Помог бы господь вагоны отправить.

— Могу обрадовать, женушка. Ушли седни раненько поутру наши вагоны.

Васса Родионовна от неожиданно услышанной от мужа новости выронила из руки вилку. Не сводя глаз с мужа, перекрестилась.

— Подойди ко мне, Вовочка, я тебя расцелую.

Красногоров подошел к жене. Они расцеловались.

— Что же ты про такую новость так долго молчал?

— Я давно хотел сказать, но ты велела подождать.

— Верно. Не почувствовала, что дельное скажешь. Ну, садись, а то жаркое простынет.

Красногоров, довольный, сел на свое место и, налив в рюмку водки, выпил.

— Да верно ли, что ушли вагоны? Уж больно большая радость. Обидно, если…

— Успокойся, женушка. Своими глазами видел, как эшелон с ними ушел.

Васса Родионовна, улыбаясь, перекрестилась вторично.

— Может, еще что скажешь?

— Если дозволишь. Знаешь, Колчак на днях затребовал с фронта Третий Особый полк.

— Помню, говорил про это.

— Так вот, командира этого полка он назначил комендантом станции.

— Вот и хорошо. Тот комендант был хапуга, без совести.

— Новый комендант вчера такой ход сделал. Отнял у чехов шестьдесят теплушек.

— Как так?

— Очень просто, женушка. Приказал солдатам оглядеть в чешских эшелонах все вагоны и, если не заполнены людьми по-должному числу, уплотнять их населенность. Вот солдаты и выглядели шесть десятков вагонов.

— А чехи что?

— Ничего. У коменданта-то под рукой полк. Да разве это все. Он у поезда самого Жанена отнял второй запасный паровоз.

— Шутишь?

— Ей-богу. Француз, конечно, к Колчаку кинулся. А тот встал на сторону коменданта.

— Давно надо было Колчаку на союзников не оглядываться. Хорошо, что наши вагончики вовремя ушли.

— Как фамилия коменданта? — спросил зятя Кошечкин.

— Несмелов.

— Из себя ростом высокий, без левой руки?

— Такой обликом. Знакомы с ним, батюшка?

— В пути мельком встретился.

— Видать, дельный мужик.

— Сурьезный офицер и на решения быстрый.

Кошечкин промолчал, при каких обстоятельствах произошла его встреча с Несмеловым и не заикнулся об убийстве им Лабинского.

— Встреча моя с ним была недолгой, но зато памятной. Случилось это, Анастасия Владимировна, в тот же день, как мне удалось свидеться с Вадимом Сергеевичем.

И Кошечкин снова ничего не сказал Настеньке Кокшаровой о судьбе ее отца, посчитав, что говорить об этом не имеет права, ибо знал, что весть может совсем сломить девушку.

— Познакомился я с Несмеловым вчера. А сегодня утром пригласил его к нам наведаться. Он тоже живопись любит. Вот пусть и поглядит на наши картины.

— Но лучшие-то, Вовочка, уже отправлены.

— А разве оставшиеся плохи? Они, пожалуй, по цене самые дорогие, потому и повезу с собой. Сегодня вечером у нас Сыровый с Пепеляевым обещался быть.

— Вот и хорошо.

4

Васса Родионовна, проводив после обеда родителей и сестру в дорогу, расстроилась и решила пройтись по городу, подышать свежим воздухом. Но прогулка не удалась и была короткой из-за начавшейся метели. Декабрь стоял капризный, с погодными перепадами: то с оттепелями и обильными снегопадами, то с ветреными жгучими морозами.

Вернувшись домой, Васса Родионовна оказалась в одиночестве. Муж, сестра Калерия и Настенька Кокшарова без нее ушли из дома, никому из прислуги не сказав, куда и зачем.

Вновь расстроившись, на этот раз из-за одиночества, которое, никогда не любила, а теперь просто боялась, Васса Родионовна начала обходить комнаты, сокрушаясь, что в них все еще много мебели и всякого добра, которое придется бросить, ибо вывезти нет никакой возможности.

В зале на стенах висели пустые рамы с вынутыми из них полотнами картин, но также и картины с рамами. Среди картин ее портрет, писанный тридцать четыре года назад, в год, когда стала женой Красногорова. Смотря на себя молоденькую, вспомнила, что писал ее болезненный ссыльный художник. Муж привез его из глухого селения на берегу Енисея, в котором ему царской полицейской властью было определено местожительство.

За месяц, который он прожил в доме, работая над портретом, Васса Родионовна услышала от него о революционерах, об их смелых замыслах освободить Россию от царской власти, от дурмана церкви, о создании новой жизни, когда бедняков не будут угнетать богатые.

Васса Родионовна слушала художника и воспринимала его высказывания как бред. Как может Россия жить без царской власти, без истовой веры в бога, как бедные могут обходиться без богатых? Она была уверена, что именно богатые и дают возможность бедным существовать. Ей было непонятно, чем богатые могли угнетать бедных? Она смотрела на окружающую ее людскую жизнь глазами личного благополучия, к которому с детства была приучена в родительском доме на берегу Иртыша в Омске.

Теперь Васса Родионовна стала свидетельницей всего, о чем тридцать четыре года назад мечтал ссыльный художник, давно умерший от чахотки в глухом селении на берегу Енисея, так и не доживший до воплощения в жизнь своих заветных мечтаний.

Власть была в руках народа. Но с этим не примирились дворяне, чиновничество, офицерство, купечество и зажиточное крестьянство. Лишенные революцией всех привилегий, сословия начали смертельную борьбу с народом, пожелавшим сравнять их с собой по положению.

Гражданская война перепугала Вассу Родионовну своей жестокостью. Она, привыкшая думать и жить вековыми законами и правами собственницы, и теперь не собиралась жить по-другому. Надеялась, что именно гражданская война вновь лишит народ обретенной революционной власти. Хотя уже третий год слышала, что неведомый ей вождь рабочего класса Ленин хочет заставить миллионы бедняков России поверить, что иной, как советской, жизнь страны быть не может.

Теперь она жалела, что, став женой образованного мужа, не стремилась сама к образованию, считая, что с нее достаточно гимназии. Для нее важно было быть способной хозяйкой в огромном торговом деле.

Да, теперь она жалела, что многого не могла понять из происходящего в революционной России, и утешала себя тем, что никто толком и, кроме нее, не знал, что надо делать, чтобы вернуть Россию на проверенный веками курс.

Когда бывшие пленные чехи подняли в Сибири мятеж против большевиков, когда к ним присоединилось офицерство, когда власть Сибирского правительства доходила уже до берегов Волги, Васса Родионовна ликовала, не сомневаясь, что народ, охмелевший от революционной радости, вынужден будет стать покорным перед восстановлением в стране законной власти верховного правителя.

Сдача Омска Красной Армии вынудила ее понять, что у всех сил, кои противостояли большевикам, даже с помощью иноземцев не хватило мужества победить. Сколько раз за время гражданской войны Васса Родионовна убеждалась, что те, кто должен был вести за собой армию Колчака, предпочитали красноречивое словоблудие, дававшее им возможность запасаться про черный день лишней копейкой.

Васса Родионовна никогда не интересовалась политикой, но в гражданской войне она была с теми, кто был против народной власти только потому, что надеялась с их помощью спасти свое богатство от разорения. Россию она ценила меркантильно, получая возможность богатеть на торговле русским лесом. Даже теперь, сознавая неминуемую катастрофу власти Колчака, она готовилась покинуть родные места без особой горечи, будучи уверена, что жить можно и без родной земли, если есть средства, богу молиться можно дома, лишь бы были иконы, а их она в двух вагонах отправила достаточно, хватит заполнить ими целый иконостас.

Но у Вассы Родионовны была жгучая ненависть на всех политиков, генералов и министров, вещавших с клятвами, что изживут в России большевиков. Обещали, но слова не сдержали. Она кляла особенно генералов и Колчака, дворян, кои с благословения церкви затеяли единоборство, и впереди всех ожидали чужие дороги, ветры, ненастья на чужбине.

Но иного выхода Васса Родионовна не видела. Не было у нее душевной боли от предстоящей разлуки с Родиной, но была горечь, что нажитое добро придется оставить тем, кто будет владеть Россией.

Стоит Васса Родионовна перед портретом, а с него на нее смотрит ее молодость, когда у нее не было никаких забот, кроме одной вожделенной: подчинить мужа и взять власть над ним во всем…

Начавшаяся днем метель к вечеру все же полной силы не набрала, утихомиренная морозом, но холстины поземки стелила без устали, да и с крыш не забывала сметать снежные полушалки.

Над Красноярском позолотилась до блеска ущербная луна. Светила плохо, а оттого тени на улицах не четки по очертаниям, но воздух искрится блестками снежной пыли. Звонко похрустывает снег под ногами.

В доме Красногоровых, в бывшей библиотеке, стояли вдоль стен книжные шкафы без книг на полках. В углах столбиками сложены пачки журналов «Нива», «Огонек», «Природа и люди», «Вокруг света». Снесена в библиотеку мягкая мебель, которую хозяева решили оставить. Освещала комнату люстра с хрустальными подвесками. О ней во время сбора вещей просто забыли, а потому и она останется в доме, когда хозяева покинут его.

В комнате гости. На диване глава чехословацких войск в Сибири Ян Сыровый. Сидит он плотно и удобно, так, как привык сидеть в своем вагоне-салоне из санитарного поезда бывшей императрицы Александры Федоровны. В его вагоне тоже есть удобное мягкое кресло, подаренное ему купечеством Челябинска после свержения в городе Советской власти.

Сыровый ростом невысок, но с богатым мясом на широких костях. Он весь какой-то квадратный. Ладони рук с мясистыми пальцами, лицо с припухлостью, но не отечное, просто жирное с большим носом, нависающим над верхней губой. На лице одинокий левый глаз неприветлив. Правый скрыт повязкой, его просто нет. Неприветливость глаза холодит облик лица, оно становится почти маской: припухлость расправила на нем все морщины. Но лицо Сырового отнюдь не мертво, оно способно оживать, когда линии его плотно сжатого рта ломает улыбка.

Сейчас Сыровый в зените своей славы. Пришел он к ней обрызганный кровью после жестокой расправы с арестованными членами Совдепа в Челябинске. Это было, когда началось вторжение интервентов силами чехословацкого корпуса, поддержанного офицерскими добровольческими отрядами, уральскими и оренбургскими казаками.

Ян Сыровый чех по рождению, бывший поручик австро-венгерской армии, сдавшийся в плен после революции в России, вписал свое имя в историю возникновения гражданской войны. Целеустремленно и продуманно делал он карьеру вождя чехословацких войск в Сибири. Молчаливый, медлительный в движениях, он все более и более привлекал к себе внимание Сибирского правительства, укреплял свой авторитет в подвластном ему чешском корпусе, убеждая всех, что именно он может быть «верховным велителем». И он уверил, что в нем есть все, что должен иметь солдат в фуражке с мягкой тульей, с непременной для чехов двойной бело-красной ленточкой «стужкой» на ее околыше.

Знакомство с Красногоровым Сыровый свел в Омске через генерала Дитерихса, когда Колчак был объявлен верховным правителем, а Владимир Саввич приезжал в Омск скупать у беженцев картины русских художников.

Сыровый тоже любил русскую живопись, и Красногоров подарил ему одну из купленных картин в благодарность за братскую помощь чехов в спасении Сибири от большевиков.

Знакомство с Сыровым неожиданно пригодилось Красногорову, когда он задумал покинуть родной город и понадобились вагоны. Сегодня Сыровый, появившись в доме, долго осматривал оставшиеся в зале картины и так восхищался ими, что хозяин подарил ему полотно Малявина.

Генерал Дитерихс сидел в кресле с высокой спинкой. В его позе была обычная для него смиренность, но ею он обычно маскировал коварство искусного интригана, в совершенстве владея способностью все ставить с ног на голову.

У генерала усталое лицо, а любимая им бородка сейчас просто лохмата. На нем поверх френча суконный жилет на простеганной с ватой шелковой подкладке. В комнате жарко, но Михаил Константинович по привычке спрятал кисти рук в рукава.

У Красногоровых Дитерихс появился позже Сырового и генерала Пепеляева из предосторожности: чтобы не увидели на улице в их обществе. Дитерихс хорошо знал, что Колчак не благоволил ни к чеху, ни к Пепеляеву. Дружбой с Сыровым он дорожил, а в настоящее время считал, что она может оказаться для него просто необходимой.

Генерал Пепеляев сидеть не любил. Он просто не умел сидеть. Ему надо было все время двигаться. Как обычно, он в солдатской гимнастерке. Галифе вправлены в подшитые валенки. В Красноярске Пепеляев оказался совершенно неожиданно. По приказу Ставки все воинские части, подчиненные его командованию, отводились с фронта за Красноярск для создания нового пояса обороны, на случай оставления города.

Знакомство Пепеляева с Красногоровым произошло и восемнадцатом году, когда он, почувствовав на себе глаз чека в Томске, скрывался в Красноярске в их доме. Генерал, не видевший хозяев больше года, нашел их заметно постаревшими и озлобленными, но в этом ничего удивительного, уйма уважительных причин была стать таковыми.

Однако Пепеляева несколько озадачило то обстоятельство, что хозяйка при сегодняшней встрече была к нему слишком официальна и холодна, тогда как прежде он пользовался ее заботой и уважением. Но Пепеляев и это постарался объяснить ее нежеланием выказывать ему предпочтение перед Сыровым и Дитерихсом.

Васса Родионовна, укутав плечи в пуховую шаль, сидела в кресле, вдавившись боком в его мягкую спинку. Ее слегка познабливало.

Владимир Саввич, куря трубку, расположился на мягком пуфе возле ее кресла.

— Уважаемая Васса Родионовна, — продолжал начавшийся разговор генерал Дитерихс. — Смею своей честью вас заверить, что самое большое горе в стране от гражданской войны переживает крестьянин Сибири. За это он достоин особого сожаления. Сожаления за свою покорность христианина, безропотно переносящего господне наказание, ниспосланное русскому народу. Народу, осмелившемуся искоренить в государстве власть царя — земного божьего помазанника на царствование. Сибирский пахарь, Васса Родионовна, истый «богоноситель».

Васса Родионовна, подавшись вперед, перебила генерала:

— Нет уж, окажите милость, Михаил Константинович, и увольте меня от жалости к сибирскому мужику. Слышать не могу об его покорности. «Богоносителем» его зовете. Да будь он проклят этот «богоноситель», ставший «поносителем» веры Христовой. Вы, Михаил Константинович, для Сибири чужак, пришлый человек. Простите за сказанные слова и не сочтите их для себя обидными. Жалеете мужика нашего, не зная его житейских повадок. Я кондовая сибирячка, а посему и права, обвиняя мужика в отходе от веры. Вера Христова в Сибири в ком была, как гранит, нерушима? В купеческом сословии! Купечество по всему великому государству ставило храмы, украшая их на свои трудовые капиталы. Верьте мне на слово, что наш мужик в бога верил, ибо боялся его. Знал, что божья кара за содеянные грехи на земле чаще всего оборачивалась для него зуботычиной городового. Да разве крепка была вера у мужика, когда большевики своей ересью о боге легко отлучили его от веры? Разве не большевики твердят, что на небе нет никакого бога, как не стало на земле его помазанника царя земного?

Мужик рад таким словам большевиков и верит им, потому что видит, что, кроме царя, в государстве не стало и господ, не маячат на углах и городовые. Должна признать, что мужик наш не без ума и живо смекнул, что мастеровые правду говорят, поучая его, что главная сила в руках самого мужика для обихода своей жизни, что мужик-пахарь ровня фабричному рабочему человеку. Мужик понял. Царь был сила. Какая сила! Господа тоже были со всякими правами. А рабочий с оружием в руках смял их в семнадцатом году. И господь не спас их, хотя и почитался их заступником.

— Все это так, Васса Родионовна. Есть доля правды в ваших словах. Ваша обида на мужика понятна и не подлежит осуждению. Но должны вы понять, что безверие мужика народилось от растерянности его перед свершением революции, нарушившей многовековой уклад его житейской стези. Нынешнее безверие мужика временно, как временна и свершенная революция. Былая Россия возродится. Возрождение произойдет через веру Христову.

— Когда же? — спросила Васса Родионовна.

— Когда народ, устав от братоубийственной войны, начнет искать покой в благодати церкви — дома господня на земле.

— Когда же наконец устанет народ? Ведь два года кровеним и душим друг друга, а в мужичье усталости как не бывало, и к покою его не тянет, и смирение в нем не заводится.

Сыровый хорошо понимал по-русски. Вслушиваясь в разговор Дитерихса с хозяйкой, он убедился, что победы большевиков лишали людей имущих классов ясности мышления. Все бесконечно говорили, выдвигали проблемы, но для решения их не находили выхода.

Сам Сыровый тоже не мог уяснить, что будет с Россией после окончательной победы большевиков. Как они установят в необъятной стране задуманную ими диктатуру пролетариата.

Сыровый отчетливо понимал, что будучи одним из вдохновителей чешского мятежа, возглавляя чешские легионы в Сибири, он теперь тоже подвержен всем опасностям, которые могут подстерегать десятки эшелонов подвластных ему воинов на совместном пути с отступающими войсками адмирала Колчака. И декабрьскими ночами, страдая головной болью и бессонницей, жалел, что чешские эшелоны все еще не во Владивостоке.

Пепеляева разговор раздражал перепевами о религии и мужике, набившими оскомину. У Пепеляева была своя цель посещения Красногорова. Он намеревался продать ему рубины и изумруды. Самоцветов у генерала скопилось изрядное количество — подарки уральских промышленников. Но настроение хозяйки было не в его пользу, а без нее Красногоров ничего не решит.

Владимир Саввич слушал жену с опасением, боялся как бы она не села на любимого конька и не начала обвинять гостей, что именно они виноваты в поражениях колчаковских войск.

В комнату вошла миловидная девушка с вороненой косой на левом плече. Увидев ее, Васса Родионовна спросила:

— Маруся, чего пришла?

— Барина полковник спрашивают.

— Извините, господа. — Красногоров вышел из комнаты вместе с девушкой. А Васса Родионовна возобновила разговор.

— Не устает народ от братской крови, Михаил Константинович. Выходит, мужик — русский мастеровой и пахарь, будто двужильные. А вот мы устали. Раньше их устали! И помогли нам устать душевно и телесно господа генералы, всякие военные начальники.

— В словах ваших незаслуженные обвинения.

— А по-моему, заслуженные. Вам купечество, чиновничество, дворянство и церковь дали возможность установить в государстве порушенную мужиками законность. А вы что сделали? Понадевали погоны с орденами и стали друг перед другом старыми заслугами похваляться, вместо того чтобы воевать с большевиками. Правду говорю? Правду! Солдаты да казаки по вашим советам воевали на совесть, пока не поняли, что из-за ваших генеральских склок им свои головушки под пули совать вовсе будто ни к чему.

Сами посудите, что за это время Сибирь при вашей власти перевидала, каких клятв и посулов наслушалась. Своими глазами каких только политиков я не перевидала. Сначала власть Сибиряков. Потом эта самая директория. При ней генерал Гришин-Алмазов иноземцам не угодил. Иванов-Ринов обозлил армию погонами и муштрой. Следом Колчака над собой главой поставили. Теперь улепетываем от большевиков, которые, по вашим пророчествам, должны были до единого с голоду помереть.

Все вам, господа генералы, Сибирь предоставила для ее спасения. Хлебом, маслом и мясом кормила. Золото вагонами в ваших руках. Купечество перед вами свои карманы не зашивало.

— Беда не в ошибках генералов, Васса Родионовна.

— А в чем же, Анатолий Николаевич, дорогой наш землячек? — улыбаясь, спросила Пепеляева.

— В том, что не было найдено политического единства.

— Так этим бы занимались политики. Вам же, генералам, нужно было только воевать. Но вы везде старались носы совать и стукать лбами политиков. Вот вас, к примеру, взять. Сибирь на вас надеялась. Верила, что сумеете защитить ее от генералов-чужаков, присоединившихся к ее жирному пирогу. Помню, говорили вы нам, что мыслите начать борьбу с большевиками не только за Сибирь, а за всю Россию, Колчака попервости славили. Потом слышно было, что обуяла вас мысль самому власть в руки над Сибирью забрать.

Всех вас возле власти губит стремление к ней, и добиваться ее не гнушаетесь бабьим способом — завистью и склоками. Все сословия в том повинны. О дворянах и говорить не хочется. Они с давних пор незадачливые заступники за народ. Сами суют голову в петлю.

Издавна почитались дворяне опорой царского трона, а в семнадцатом, как у царя власть отняли, они зайцами от него в разные стороны разбежались. Нет, господа хорошие, я на всех в обиде. За ваш обман в обиде. Пообещали не отдать большевикам Сибирь, а теперь всем понятно, что отдадите.

В комнату вошел Красногоров в сопровождении высокого однорукого полковника.

— Вассушка, позволь тебя познакомить с комендантом станции господином Несмеловым.

— Рада познакомиться.

— Вы, господа, наверно, знакомы? — спросил гостей хозяин. Дитерихс в ответ кивнул. Несмелов раскланялся с генералами. Задержал взгляд на Пепеляеве.

— Ваше превосходительство, прошу не забыть, что через три часа ваш поезд отправится на станцию Маганская.

— Благодарю. Я помню.

Васса Родионовна спросила:

— Как вам понравились наши картины?

— Разве могли не понравиться. Один Малявин чего стоит. Жаль, что не смог увидеть всей коллекции.

— Полковнику очень понравился твой портрет.

— Молодость всегда нравится.

— Мне, мадам, понравились и ваша молодость, и сама живопись портрета.

Сыровый, внимательно и настороженно рассматривая Несмелова, спросил:

— Полковник, мне кажется, мы с вами знакомы, помню ваше лицо. Напомните, где мы могли с вами пстретиться. Может быть, в Челябинске?

— С удовольствием напомню. Вы сдались в русский плен на участке моего батальона поручиком австрийской армии.

— Неужели? Какая поразительная память!

— Но и вы не забыли меня. Хотя тогда я вас только угостил кружкой горячего чая со спиртом.

— Да, да, был холодный дождливый вечер. Почему никогда не навестили меня?

— Некогда было. Воевал. А кроме того всегда считал, что вам, бывшим пленным, не место в нашем споре.

— Разве? — Сыровый удивленно пожал плечами.

В комнату вошла девушка.

— Барыня, ужин подан.

— Прошу извинить, — сказал Несмелов, обращаясь к хозяйке.

— Разве не останетесь поужинать?

— Не волен. Служба.

Поцеловав руку хозяйки, Несмелов раскланялся с генералами и вышел с Красногоровым.

Дитерихс спросил Пепеляева:

— Встречались с Несмеловым на фронте?

— Знаю его еще по германской. Мужик бедовый.

— Назначен комендантом станции по приказанию адмирала.

— Прошу, господа, к столу, — предложила хозяйка гостям.

Длинным коридором прошли в столовую к красиво накрытому столу на белоснежной скатерти.

В столовую вошел Красногоров.

— Проводил? — спросила Васса Родионовна мужа. — Приятный офицер.

В этот момент все услышали четкие выстрелы, и совсем близко.

— Господи, эта стрельба! — прижав пальцы к вискам, выкрикнула с испугом Васса Родионовна.

Сыровый спросил:

— Вас все еще пугают выстрелы, мадам?

— Конечно, когда неожиданны…

***

На следующий день в газете Красноярска было напечатано сообщение, что в девятом часу вечера накануне на соборной площади было совершено покушение на жизнь коменданта станции полковника Несмелова. Злоумышленник, к счастью, промахнулся, но был убит выстрелами полковника. Оказался чешским легионером из команды, обслуживающей в эшелоне типографию газеты «Чехословацкий дневник».

5

От лучей закатного солнца сугробные снега Красноярска в узорах скошенных сиреневых теней. Под тяжестью кружевного, пушистого инея обвисали в палисадниках ветви деревьев и кустов.

На дорогах, укатанных до блеска полозьями, густое движение кошевок, легких санок и розвальней. От выкриков кучеров и возчиков шарахаются в сугробы зазевавшиеся путники. Из-под конских копыт вспархивают стайки воробьев. На березах деловито верещат сороки, осыпая при взлетах блестки инея.

На заметенных снегом тротуарах, возле домов и палисадников прорыты тропы, на них торопливые прохожие вперемежку с военными, отчего цвет толпы грязновато-серый.

Капитан Муравьев шел на второе свидание с Настенькой.

Выехав из Новониколаевска в эшелоне, он только на восьмые сутки приехал в Красноярск. Произошло это вчера после полудня.

Он тотчас отправился к Красногоровым. Встреча с Настенькой была теплой, но, к сожалению, произошла на людях. В доме были гости, пришедшие проститься с хозяевами или же пожелать им счастливого пути.

Муравьев, появившись в доме, естественно, стал центром внимания. Его засыпали самыми неожиданными вопросами, не сознавая, что на многие он просто не мог ответить. Спрашивали обо всем, что удалось ему узнать, увидеть и даже только услышать в пути до Красноярска.

Муравьев понимал, что у людей было желание узнать достоверную правду обо всем происходящем на железной дороге и около нее на всем пути следования армии и беженцев. Муравьев отвечал с особой осторожностью. О многом умалчивал, ссылаясь на незнание, чтобы не увеличивать и без того цепкий страх.

Спрашивала Настенька об отце, когда он видел его последний раз, что отец ему сказал, что просил передать ей? Муравьеву приходилось придумывать ответы, чтобы не заронить подозрения о их ложности. На людях он твердо решил не говорить Настеньке о смерти отца.

От Красногоровых Муравьев ушел поздно, пообещав Настеньке вновь прийти завтра. Переночевал он на станции в сторожке путевого сторожа. Днем разыскивал санитарный вагон, в который погрузили раненого в пути поручика Можарова. Розыск не увенчался успехом. Чтобы навести справки, куда отправлен чешский эшелон с прицепленным санитарным вагоном, он пошел к коменданту станции и неожиданно встретился с полковником Несмеловым. Тот его узнал. Сообщил, что нужный ему эшелон отправлен из Красноярска и находится в пути к Иркутску. Несмелов, узнав, что Муравьев в Красноярске без своей части, приказал ему в течение двух дней закончить личные дела и быть в его распоряжении — в качестве офицера для поручений.

Идя на вторичное свидание с Настенькой, Муравьев все еще не знал, как ему сказать любимой девушке о смерти отца. Вчера он был потрясен переменой в ее внешности. Ее всегда живые лучистые глаза были потухшими, в них властвовала грусть, цепко поработившая разум девушки.

Ему самому вновь пришлось перевидать в пути такое, отчего часто в жилах холодела кровь. Перед ним вновь вставал ужас гражданской войны. И глаза все время натыкались на новые кошмары жизни и смерти. Муравьев видел теплушки, набитые штабелями мертвецов — жертв сыпного тифа. Видел, как в этих теплушках, пренебрегая опасностью, поселялись беженцы и солдаты и в пути под веселые прибаутки выкидывали трупы. Видел мертвые поезда, брошенные людьми, ибо от них были угнаны паровозы. Видел, как освобождая путь от таких поездов, вагоны сбрасывали под откосы. Видел возле полотна дороги мешки, в которых были трупы молодых женщин и девушек — жертв насилия, выкинутых из солдатских эшелонов. А детские трупики, завернутые в разное тряпье, не переставали сниться Муравьеву по ночам.

Перед Боготолом партизаны разобрали путь, и эшелон, в котором ехал Муравьев, сошел с рельсов. Две теплушки свалились под откос, и никто из беженцев, ехавших в них, не остался жив. Дважды пришлось пережить стычку с партизанами. При перестрелке были убитые, а поручик Можаров получил ранение, но, к счастью, не опасное. Его пришлось отправить в санитарном вагоне, прицепленном к чешскому эшелону. В Ачинске Муравьев простился с капитаном Стрельниковым, случайно нагнавшим свою воинскую часть.

Обо всем этом Муравьев вчера ничего не рассказал в доме Красногоровых.

Приближаясь к соборной площади, Муравьев вновь ощутил волнение перед встречей с Настенькой. Он сознавал, что сегодня должен будет сказать ей правду. Но как это сделать, он все еще не знал.

Горничная, открыв дверь, обрадовала Муравьева сообщением, что хозяев нет дома, а барышни ждут его в столовой за самоваром.

Настенька встретила Муравьева в дверях в столовую и, обняв, поцеловала, встревоженно спросив:

— Почему так поздно?

Муравьев, поцеловав руку Калерии Кошечкиной, ответил:

— Мотался по станции, разыскивая санитарный вагон с раненым товарищем.

— Нашли?

— Нет.

— Так боялась, что вас куда-нибудь ушлют. До нашего отъезда город не покинете?

— Получил приказ быть при станционной комендатуре.

— Как я рада!

— Настенька, давай сначала накормим его. Он же голодный.

— Что вы, Калерия Родионовна, я сыт.

— Где же это насытились? Садитесь и ешьте пироги с чаем. Позже будем ужинать.

Калерия налила в стакан чай. Настенька положила на тарелку большой кусок капустного пирога.

— Вадим, Васса Родионовна сердилась на меня, что не настояла на вашем ночлеге здесь. Уверена, что на вокзале, сидя, дремали. Сознайтесь? Хорошо, ешьте, а уж потом будете во всем признаваться.

Муравьев, к радости девушек, с видимым удовольствием ел пирог, запивая чаем. Настенька, сидя рядом, не спускала с него глаз.

— Боже мой, как вы похудели. Глаза так ввалились, что их не разглядишь.

— Настенька, так я пойду? — спросила Калерия.

— Куда? Я же просила вас…

— Я думала, вам будет лучше.

— Побудьте с нами.

— Хорошо. Давайте стакан, Вадим Сергеевич, Настенька, положи ему вон тот кусок пирога. Мы все так рады, что после вашего появления Настенька, слава богу, ожила.

Настенька прошлась по комнате, постояв в раздумье у окна, спросила:

— На улице холодно, Вадим?

— Признаться, не заметил.

— Наверно, волновались, что опять встретимся на людях? Калерия не в счет.

— Просто шел и о многом думал.

Настенька достала из карманчика платья листок бумаги и положила перед Муравьевым.

— Прочтите.

Развернув вдвое сложенный листок, Муравьев прочел ровные строки, написанные твердым мужским почерком.

«Доченька! Радость моя. Обещай, если со мной что случится, доверить свою судьбу Муравьеву».

— Записку нашла на днях в папином портфеле, который он просил меня взять с собой. В нем были письма мамы и вот эта записка. Не мучьте меня, дорогой. Что с папой? Где он?

Муравьев встал.

— Настенька!

— Скажите? Я знаю, он больше не живет? Не скрывайте правды. Я готова услышать ее.

Муравьев молчал.

— Папа застрелился?

— Да!

— Похоронен?

— Он застрелился на вокзале. Вскоре как вышел из поезда Колчака, после их последней встречи. Я сам его похоронил неподалеку от омского вокзала. Была глухая ночь. Мы покидали город последними, верней не город, а станцию.

— Я верю вам. Может быть, я виновата, что не осталась с ним?

— Настенька, не надо.

— Вы говорили с ним, как вышел из адмиральского вагона?

— Да. Он просил меня беречь вашу жизнь. Желал нам счастья.

— Вы выполните его просьбу?

— Зачем спрашиваете об этом.

— Я должна знать, со мной ли вы.

Закрыв лицо руками, Настенька начала ходить по комнате, монотонно повторяя одни и те же слова:

— Бедный папа, бедный папа!

Муравьев обнял ее. Настенька, уткнувшись в его грудь лицом, громко разрыдалась…

***

В декабрьские сумерки гнедой иноходец в легких санках с медвежьей полостью быстро примчал Настеньку и Муравьева на станцию. Но им пришлось сойти у вокзальной площади. Все ее пространство перед вокзалом было заполнено необычным скоплением солдат.

Пылали дымные костры, разметывая снопы искр. Ревели на разные голоса мотивы гармошки. Гвалт голосов, оглушая, смешивался с заливчатым смехом, выкриками, руганью, с рифмами едких и злых частушек, красноречиво отражавших настроение солдат.

С трудом протискиваясь среди солдат, над которыми в морозном воздухе нависал туман людского дыхания, Настенька крепко держалась за ремень портупеи Муравьева.

Наконец они вошли в здание вокзала. Их сразу обдало жарким теплом, насыщенным запахами пота, шерсти, кожи. В здании еще более плотная солдатская масса в облаках махорочного дыма, гудящая, смеющаяся под всхлипы гармошек. С вокзала они вышли на пустынный перрон. На втором пути стоял поезд из синих пульманов, и Муравьев догадался, что это поезд адмирала Колчака.

Не успели сделать и шага, как увидели бежавшего к ним прапорщика, вооруженного карабином.

— Назад! Немедленно назад!

Увидев капитана с девушкой, прапорщик приложил руку к козырьку.

— Прошу, господа, вернуться в вокзал.

— Извините, — обратилась Настенька к офицеру. — Я дочь адмирала Кокшарова. Мне приказано быть у Александра Васильевича.

Прапорщик несколько растерялся.

— Есть документ, удостоверяющий вашу личность?

— Конечно.

Настенька достала из ридикюля книжечку.

— Мой паспорт.

Прапорщик с паспортом побежал к поезду и вошел в вагон с ярко освещенными окнами. Через несколько минут он появился в тамбуре вагона с другим офицером, крикнувшим:

— Мадемуазель Кокшарова, прошу подойти.

Когда Настенька подошла к вагону, он, подав ей руку, помог подняться на подножку и, распахнув дверь в вагон, щелкнув каблуками, произнес:

— Прошу.

Войдя в душистое тепло вагона, Настенька увидела идущую по коридору даму в форме сестры милосердия. Она узнала в ней Анну Васильевну Тимиреву.

— Добрый вечер. Я Тимирева, — протянув Настеньке руку, сказала ласково Анна Васильевна.

— Я знаю вас. По Омску.

— Раздевайтесь.

Пригласивший ее в вагон адъютант принял от Настеньки шубку. Тимирева, улыбаясь, добавила:

— Вам придется немножко подождать. У адмирала совещание. Если что-либо спешное, можете передать мне.

— Пришла сообщить об отце.

— Нашелся? Где же он?

Увидев наполненные слезами глаза Настеньки, Тимирева, обняв ее, спросила:

— С ним что-нибудь случилось?

— Его больше нет.

— Убили?

— Он сам, — задохнулась от волнения Настенька. — Застрелился в Омске.

— Постойте.

Тимирева поспешно распахнула дверь в купе.

— Сядьте, дорогая.

Усадила Настеньку на диван.

— Подождите меня. Я быстро вернусь.

Тимирева вернулась, когда Настенька, стараясь справиться с волнением, вытирала глаза платком.

— Успокойтесь. Выпейте воды.

Тимирева подала Настеньке стакан с водой.

— Адмирал пожелал вас видеть немедленно.

Настенька сделала два глотка и закашлялась.

— Прошу вас, успокойтесь. Пойдемте.

По коридору вагона Настенька шла рядом с Тимиревой.

Колчак сделал шаг ей навстречу.

— Рад видеть вас. Прошу.

Настенька вошла в ярко освещенный салон. Вокруг стола с развернутой на нем картой в креслах сидели несколько генералов и полковников. При ее появлении все встали. Среди них Настенька узнала только генерала Лебедева и своего бывшего начальника по Осведверху генерала Клерже.

Колчак представил Настеньку.

— Господа, дочь адмирала Кокшарова.

Усадив Настеньку в кресло, он обратился к генералам.

— Владимир Петрович был для меня больше, чем старший друг. Это был настоящий моряк российского флота. И все так нелепо и просто.

Волнуясь, Колчак только от третьей спички закурил папиросу. Стоял у стола и курил. Обернувшись, спросил Настеньку:

— Вы уверены, что полученные сведения точны?

— Уверена, ваше превосходительство.

— От кого узнали?

— От капитана Вадима Муравьева.

— Кто-нибудь, господа, запишите фамилию, — обратился Колчак к генералам. Настенька видела, как это тотчас сделали Клерже и два других неизвестных ей генерала.

— Капитан был свидетелем?

— Он похоронил папу.

— Капитан в Красноярске?

— Он на перроне.

— Вы сказали капитан Муравьев?

— Да.

— Будьте добры сказать ему, чтобы завтра был у меня в десять утра.

Настенька смотрела на Колчака и по временам его лицо казалось в тумане. Из ее глаз текли неудержные слезы.

— Сами в каком поезде? — услышала вопрос Колчака.

— Я не в поезде. Еду на лошадях с семьей Кошечкиных.

— Кошечкин? Да, да, помню, в Омске вы жили у них в доме.

Колчак подошел к Настеньке, она встала.

— Прошу меня простить. Не знаю, что сказать вам. Мне очень тяжело узнать о трагедии адмирала. Мне кажется, ваш отец, устав, не смог больше жить. Будем с вами гордиться им. Он умер, как должен умереть русский офицер, когда жизнь становится немыслимой. Помните, при малейшей надобности я к вашим услугам.

Торопливо поцеловав обе руки Настеньки, адмирал попросил Тимиреву:

— Анна Васильевна, будьте добры, проводите.

— Прощайте, ваше превосходительство.

— Нет, нет! Только до свидания…

Настенька шла по перрону с низко склоненной головой. Муравьев взял ее под руку.

На привокзальную площадь вновь с трудом протискивались в море солдатских шинелей. Долго разыскивали лошадь. В санках Настенька устало прижалась головой к плечу Муравьева и заговорила не сразу:

— Завтра вам нужно быть в десять утра у адмирала. Не забудете? Конечно, не забудете. Мне кажется, он будет спрашивать вас о папе. Я сказала адмиралу прощайте. Но он сказал до свидания. Не согласившись со мной. Адмирал был в гимнастерке, но на груди не было Георгиевского креста. Почему?

— Не знаю.

— Помните, папа говорил, что он всегда у него на груди. Может быть, я из-за слез просто не заметила?

После долгого молчания Настенька прошептала, будто ответив на свою мысль:

— Какое счастье, что над нами все еще звезды России…