1

После Тобольска «Товарпар» бежал по широким просторам Иртыша. Вода в могучей сибирской реке была мутной, отливая под солнцем рыжеватостью, схожей по цвету с лисьей шерстью.

На берегах хвойные породы деревьев терялись среди березовых и осиновых рощ. Временами и они исчезали, а тогда неоглядные равнины занимали хлебородные поля и луга.

Резко изменилось на пароходе и поведение пассажиров. Суть натуры, временно загнанная страхом внутрь, вновь занимала доминирующее положение. Как только пассажиры убедились, что все мнимые и реальные опасности, угрожавшие их существованию, миновали и на просторах Иртыша они могут чувствовать себя в полной безопасности, — обличье их изменилось.

Еще так недавно, на пути по Тавде и Тоболу, они, щеголявшие простотой обхождения с окружающими, почувствовали себя в привычных рамках житейского высокомерия, надменности и напыщенности в зависимости от рангов родовитой знатности, военной и чиновной спеси и размеров богатств.

На пароходе больше стало полковников. Мужчины, ходившие в пиджачных парах с чужого плеча, добыли из сундуков и чемоданов военные мундиры с вензелями на погонах не существующих полков русской царской армии. Прапорщики и подпоручики понацепляли на себя адъютантские аксельбанты, хотя их генералов на пароходе и в помине не было.

Особенно бросалась в глаза перемена в отношениях чиновничества, одетого в поношенные мундиры своих, упраздненных революцией ведомств. В чиновничестве российской империи всегда была велика пропасть положения на ступенях служебной лестницы. Каждый вышестоявший считал своим человеческим и служебным долгом принижать достоинство низшего по чину. Плывшее на пароходе чиновничество было смиренно и особенно почтительно к особам военным, сознавая, что в настоящее время любой прапорщик мог быть необходим для жизненного благополучия.

Вспомнило родовые каноны гильдийного неравенства купечество, с особой хвастливой радостью перебирало опасности, подстерегавшие их при бегстве из Екатеринбурга на пути по Тавде и Тоболу. Пережитые горести топились за обедами и ужинами в пьяных слезах и песнях, щегольские поддевки и сюртуки заливались шампанским, водкой, пятнами от супов, свиных отбивных и шашлыков из жирной баранины.

В надежде на новые прибыли на просторах Сибири под охраной штыков армии Колчака богатеи азартно играли в карты, проигрывая крупные суммы в звонкой золотой монете. Их жены обвешивали себя драгоценностями, на пальцах купчих горели в кольцах брильянты.

Всех радовало, что на пароходе стало свободней. Часть малоимущих пассажиров в Тобольске сошла на берег.

Адмирал Кокшаров, освободив каюту капитана, удобно устроился в первом классе.

Но на «Товарпаре» появились и новые пассажиры: военные в мундирах английской армии. Так сердобольное Британское королевство за русское золото, по желанию Черчилля, одевало войска сибирского диктатора.

Новые пассажиры вели себя крайне независимо и держались обособленно, являя собой элиту, необходимую для престижа будущей всероссийской власти адмирала Колчака, пока пребывающего в городе на берегу Иртыша.

Особое и буквально всеобщее внимание привлекла к себе княжна Ирина Певцова. Женщины на пароходе, захлебываясь, передавали о ней всевозможные слухи, выдавая их за были из ее жизни, прекрасно сознавая, что все, что говорилось о княжне, было просто-напросто выдумками завистниц и досужих сплетниц.

Жены, заботясь о своем семейном благополучии, всеми доступными для них средствами оберегали своих мужей от любого общения с опасной чаровницей в серой форме сестры милосердия.

2

Красные лопасти плиц пароходных колес, вспенивая воронками иртышскую воду, верста за верстой приближали «Товарпар» к Омску. В просторном салоне рубки первого класса, отделанном панелями из мореного дуба и голубого сафьяна с золотым тиснением, от работы машин мелодично звучал перезвон хрустальных подвесок на люстрах. В обеденное время здесь всегда шумно и многолюдно. Над головами обедающих плавают в воздухе паутины табачного дыма, а сам дым и воздух насыщены смешением запахов пищи, кофе и духов.

За столом возле рояля сидели особо знатные екатеринбургские купцы и промышленники, среди которых выделялся господин Вишневецкий, известный всему Уралу золотопромышленник, совладелец многих, еще перед революцией, захиревших заводов. Они чествовали земляка — протоирея отца Дионисия, появление которого на «Товарпаре» в Тобольске ошеломило. Его считали погибшим, принявшим мученический венец за веру Христову. После восстановления на Урале власти Советов он таинственно исчез. Его почитатели тайно правили о нем молебны, но чаще всего служили панихиды, как о жертве террора диктатуры рабочего класса.

Появление на пароходе отца Дионисия было равносильно его воскресению из мертвых. Знавшие его близко не верили своим глазам, глядя на дородную холеную фигуру в рясе темно-вишневого муарового шелка с золотым наперсным крестом на груди.

Его засыпали вопросами. Землякам отец Дионисий отвечал, обходясь довольно загадочной фразой, «служу великому Отечеству по воле адмирала Колчака».

Ответ его был мало понятен, но все же достаточно убедителен, чтобы считать отца Дионисия в Омске важной особой.

За обедом разговор все время вращался около будущего колчаковской Сибири. Однако все старались быть осторожными в высказываниях. Но по мере того, как осушались графины водки и бутылки коньяка, разговор принимал накал смелых суждений, а его участники уже не старались срезать острые углы.

Уральские купцы, смирившись с потерей в родном крае большей части своих состояний, старались узнать от отца Дионисия о торговых делах Сибири. Желание их было естественно. Им надлежало найти на новых местах применение своим способностям с теми ограниченными возможностями, которыми они теперь располагали.

Но священник уходил от четких ответов, отделываясь фразами, в которых давал понять, что, как смиренный слуга церкви, не имеет никакого понятия о всем происходящем на обширной территории Сибири, подвластной верховному правителю. Однако он с горечью признавал, что временные военные неудачи на фронтах борьбы с большевиками вносят в темпы государственной жизни Сибири тревожность и опасения. Эти обстоятельства, естественно, не обходят стороной купечество.

Вишневецкий вслушивался в вопросы купцов и в ответы священника. Стряхнув пепел сигары вместо пепельницы в рюмку с коньяком, обратился он к отцу Дионисию:

— Досточтимый отче, не пора ли вам прекратить перед нами игру в загадочность? Мы же вас знаем, а вы знаете нас, а потому прошу: отвечайте нам коротко, но понятно на задаваемые вопросы.

— С удовольствием бы, но как служитель церкви лишен возможности, господин Вишневецкий.

— Так! Лишены возможности из-за незнания или из-за приказания держать язык за зубами.

— Повторяю, просто считаю для себя невозможным обсуждать за трапезой дела государственные, не входящие в компетенцию святой церкви.

— Так! — с особой интонацией Вишневецкий произнес свое привычное слово и продолжал: — Разрешите со сказанным не согласиться. Всем нам известно, что в церквах Сибири пастыри говорят с мирянами обо всем происходящем. И это понятно. Церковь является главным связующим звеном между государственными деятелями и простым народом, модно называемым теперь гражданами.

Вишневецкий считал, что священник по привычке хитрит при купцах, набивая таинственностью себе цену.

— За сказанное в дальнейшем прошу не обижаться. Слушая вас, я пришел к заключению, что вы путаник. Стали таковым, ибо побаиваетесь говорить обо всем происходящем правду, а ведь ее перед нами скрывать грешно.

Вишневецкий хорошо знал Дионисия по Екатеринбургу. Знал, с какой ловкостью он одурачивал купчих, выпрашивая у них деньги на покупку для церквей паникадил, подсвечников и облачений, оставляя большую часть денег в своих карманах. Но ему все прощалось. Дионисий умел удачно предсказывать беременным купчихам о рождении у них желанных им сыновей и дочерей.

— В таком случае разрешите мне как дворянину ответить землякам на их вопросы?

— Сделайте одолжение, — согласился священник.

— Вы тоже говорили, что в Священном писании явственно прописано «о ежели которых и боле никаких». Вы упорно старались скрыть от нас, в чем главная причина поражений наших армий в боях с большевиками.

— Господин Вишневецкий, не скрывал, а просто ничего об этом не знаю, и бог мне свидетель, что говорю правду.

— А я вам эту причину сейчас назову. Она скрыта прежде всего в разногласиях, царящих в нашем правительстве. Скрыта в том странном явлении государственной власти, когда во главе штатского совета министров стоит адмирал Александр Колчак.

Вишневецкий говорил горячо. На его большом лбу выступили бусины пота, он стирал их салфеткой. За столом его внимательно слушали. Только отец Дионисий опасливо поглядывал по сторонам. Он заметил, что к высказываниям Вишневецкого прислушиваются военные за другими столами.

— Адмирала, посвятившего жизнь флоту и морю, ловкие отечественные и заморские политики неожиданно ввергли в пучину своего политического, а порой и авантюристического соперничества разномастных партий. Принимая бремя власти над Сибирью, после бесславного распада всероссийского временного правительства, адмирал четко декларировал свое кредо печатным словом, в котором говорилось, дай бог памяти: «что не пойду ни по пути реакции, ни по пути партийности. Главной целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками»… Но все же его заставили пойти и по пути реакции, и по пути партийности, а главное, помешали создать желанную ему боеспособную армию. Все предельно ясно, господа.

Вишневецкий, выплеснув из рюмки коньяк с пеплом сигары, налил в нее водку, выпил, ничем не закусив.

— И произошло это потому, что, к сожалению, адмирал не учел основного, а именно, что его деятельность с морских просторов перенесена на сухопутье России, вернее, только на часть ее территории, в которой укоренилась самая закостенелая, веками выпестованная самостийная и темная бытовая трясина, в которой сам черт сломит шею. Одни братья Пепеляевы чего стоят со своими сибирскими амбициями государственных деятелей.

— Меня крайне огорчает то обстоятельство, — Вишневецкий продолжал, — что адмирал, будучи монархистом, находится под влиянием людей иных убеждений и порой ему очень трудно, ох как трудно с их слов разбираться во всем происходящем на фронтах и на территории Сибири. В Омске как будто принимают его приказания, не спорят. Он — верховная власть. Не спорят, но и не делают. И адмирал, конечно, ошибается, не опираясь в своей власти на дворянство.

— Сохранит его господь от этого! — громко вздохнул отец Дионисий.

— Не согласны?

— Категорически не согласен. Не внушает доверие нонешнее дворянство. Слишком постыдно показало оно себя в дни Февральской революции. Дворяне чуть ли не первыми отреклись от клятв верности престолу. Да разве только нонешние дворяне были такими? Чудили свободой еще со времен декабристов. Правду говорю?

— К сожалению, правду.

— Дворяне не делали попыток спасти свергнутого монарха от гибели. Предпочли быть в стороне, ибо любая попытка могла стоить жизни, а рисковать ею дворяне не хотели даже ради монарха. Да вы сами, господин Вишневецкий, чем прославили себя в Екатеринбурге в дни революции? Разве не катались на тройках по городу с красным бантом на бобровой шубе?

— Ездил! Вынужден был быть со всеми, подчиняясь безумству стихийного народного сумасшествия.

— А когда царское семейство расстреляли, что делали?

— Что можно было делать? Служил тайные панихиды. Но вы не должны забывать, что при большевиках на Урале, скрываясь от чека, я в тайных местах собирал офицерские отряды, ставшие после чехословацкого мятежа главными офицерскими кадрами в армии адмирала.

— Эту заслугу никто от вас отнять не посмеет.

— А в Омске сами во многом убедитесь и оправдаете меня, что отрешаюсь от суждений о государственных делах. Одно знаю. Адмирал власти над Сибирью большевикам не уступит. Вот во что все мы должны твердо верить. Наша вера укрепит уверенность адмирала, что именно из его рук красным, несмотря на временные победы, вырвать Сибирь не удастся. И да будет так с помощью господа. Аминь.

Отец Дионисий перекрестился, его примеру последовал кое-кто из сидевших за столом…

3

Над Иртышом теплая, безветренная ночь. Звезды по небу рассыпаны. Каждая со своим светом мерцания. «Товарпар» бежит в нимбе световых полос от своих огней, отраженных в реке. На невидимых берегах частые селения со зрачками огней в окнах, лаем собак. А то вдруг понесется по реке песня с плывущих плотов да такая стройная с мудрыми словами, что, услышав ее, замрешь на месте. Подумаешь, что пропетые в ней слова о любви ты сам когда-то говорил любимой, согреваясь теплом ее лучистых глаз…

Над Иртышом звездная июньская ночь.

Для пассажиров «Товарпара» она последняя перед Омском…

В салоне первого класса тесно. Сегодня в нем собрались те, кто хочет запомнить эту ночь, хотя бы потому, что за восемь дней пути в людских разумах и сердцах ожили теплые чувства, были сказаны волнующие и нежные слова, подчас пустые, но произнесенные вовремя, они позволяли чувствовать радость.

Никто не хотел думать о дозволенном и недозволенном, когда в темноте обнимавший шептал о любви на всю жизнь. Женщины от этого шепота вздрагивали, задерживали дыхание, не верили в правдивость сказанного, но губы сливались в поцелуях, в висках стучала кровь, в ушах звенели колокольчики, похожие на звенящий писк комара. И забывалось тогда почти все, и главное, что после ночи будет рассвет с раздумьями раскаяния, но и это не в силах удержать стремление к радости, ибо шли ночные часы и до рассвета еще далеко, далеко…

Из открытых окон салона на палубы доносится пение, звук гитары. Жена уральского заводчика пела популярные романсы. У женщины красивое по тембру контральто. В салоне ее слушают с полуоткрытыми глазами. Вот она запела «У камина». Романс особенно понятен тем, у кого камин жизни уже догорает и последние радости жизни согревает только нагретая пламенем зола.

По палубам гуляют пожилые люди. Им тоже не спится, донимают тревоги, как в Омске наладится жизнь, чтобы кормить семьи, ибо у большинства сбережений хватит совсем ненадолго.

Певица щиплет струны семиструнной гитары, чувствуя на себе пристальный зовущий взгляд капитана Стрельцова. Она обрывает пение, устало идет на палубу под окна кают, в которых нет света, и замирает в темноте в руках Стрельцова, целующего ее шею, лоб, глаза и горячий до сухости полуоткрытый рот с лоскутком влажного языка.

В салоне на диване, поджав под себя ноги, сидит княжна Певцова с Настенькой Кокшаровой. Волосы княжны ниспадают на плечи, похожа она на средневекового пажа, обиженного взбалмошной королевой.

— Где Муравьев, Настя? — спросила Певцова.

— Не знаю. Не видела его весь день.

— Может быть, в темном углу шепчется кем-то увлеченный?

— Кем увлеченный?

— А! Сразу встревожилась. Почему?

— Разве? Тебе это показалось, Ариша.

— Может быть. Мне, Настя, нравится Муравьев. Он во всем мужчина. Хотела еще в Екатеринбурге познакомиться с ним, так его услали на фронт. Меня его стихи очаровывают. Не то сказала. Они заставляют цепенеть, сознавая свое бессилие перед властью слов. Пробовала учить их наизусть и не могла. Некоторые строки потрясающи. Он действительно умен, хотя молод.

— Я все его стихи знаю наизусть.

— Тогда понятно, почему встревожилась, когда упомянула, что поэт кем-то увлечен.

— Я невеста Сурикова. Ты знаешь об этом.

— Знаю. Господи, неужели Суриков не понимает?

— Ариша, прошу тебя даже не думать об этом. Он мучается от сознания своей трагедии, но любит меня.

— А ты любишь его?

— Ариша, прошу!

— Хорошо. Прости, кажется становлюсь бестактной. Последнее время в моем характере масса перемен. Порой даже боюсь течения мыслей. Мне иногда вдруг хочется кого-то жалеть, грустить, жить чужим страданием. А ведь решила любить только себя. И только всем позволять себя любить, но не из вежливости к моей туманной знатности и не из-за стремления к моему богатству. Я хочу, чтобы меня любили искренне, думая, что у меня за душой последний пятак.

К роялю подошел бледнолицый прапорщик в форме каппелевца. Заиграл и запел песенку Вертинского.

Первая была о бале господнем, потом о безноженке, о юнкерах, посланных на смерть недрожащей рукой, о пальцах, пахнущих ладаном. Прапорщик пел хорошо. У многих повлажнели глаза. Княжна Певцова встала, подойдя к роялю, погладила прапорщика по голове и вышла из салона.

На палубе гуляли парочки. Певцова обошла палубу кругом, всматриваясь в их лица, надеясь увидеть Муравьева, держащего в объятиях временно полюбившуюся, но его нигде не было. В досаде сошла она в третий класс, где было душно, пахло людским потом, паром и машинным маслом. Но и тут не было Муравьева. Певцова снова направилась к лестнице на верхнюю палубу и столкнулась с Муравьевым.

— Добрый вечер, княжна.

— Что с вами, поручик? Уже не вечер, а глухая ночь. Откуда вы появились?

— Из штурвальной рубки, беседовал с дежурным помощником капитана.

— О чем он рассказывал?

— О жизни в Омске. А вы где были?

— Мы с Настей слушали песенки Вертинского.

— Кто пел?

— Симпатичный каппелевец.

— Прапорщик?

— Да.

— Так это Коля Валертинский. Слышавшие Вертинского находят, что он неплохо подражает ему.

— Я слышала Вертинского, ему нельзя подражать. Вертинский уникальное явление. Ему помогают петь руки. Но хватит о Вертинском. Представьте, очутилась в третьем классе, ибо искала по всему пароходу…

— Кого, княжна?

— Вас, Муравьев. Мне хотелось побыть с вами.

— Польщен.

— Напрасно сказали это слово. Мне действительно хотелось поговорить с вами, услышать живые незатасканные слова. Муравьев, неужели вы не чуткий? Будем здесь стоять у всех на виду, чтобы на нас пялили глаза и гадали, о чем мы разговариваем? А поутру бабы будут представлять, как вы меня… Идемте на палубу.

Поднявшись по лестнице на палубу, Певцова и Муравьев остановились на корме. Княжна спросила:

— На все мои попытки познакомиться с вами в Екатеринбурге вы не хотели этого знакомства. Почему?

— Не знал о вашем желании.

— Вам не нравилось мое окружение?

— Я его не знаю и не могу судить.

— Лжете, Муравьев. Вы слишком самоуверенны. Сужу по тому, как держите себя в обществе.

— Я не умею, княжна, держать себя в обществе.

— Муравьев, не кокетничайте. А лучше признайтесь, что вам не нравится, что я всегда в табуне мужиков?

— Мне безразлично.

— И я безразлична?

— Не думал об этом.

— Подумайте. Прошу. Мне хочется, чтобы обо мне думал только один человек.

— Надеетесь, что поверю сказанному?

— Надеюсь, Муравьев. У меня есть душа. А у нее естественное желание мужской ответной теплоты.

— Но ее у вас избыток.

— У меня избыток жадных мужских глаз. Даже вы при знакомстве со мной в Тобольске…

— Вам показалось, княжна.

— Сказали правду? Перекреститесь.

— Извольте.

— Вот я и счастлива. Мне ведь надо счастья всего чуть-чуть.

Из пароходной трубы сыпались искры и, соприкасаясь с водой, гасли.

— Муравьев, дайте слово бывать у меня в Омске.

— Я не уверен, что задержусь в нем.

— Поймите, что нужны мне хотя бы потому, что от вас можно услышать слова, способные заставить любить людей. Хотя они этого не заслуживают, ибо отличаются от животных только тем, что бродят на двух ногах.

Певцова неожиданно зажала в ладонях голову Муравьева и поцеловала его в губы.

— Зачем, княжна?

— Чтобы, злясь на поцелуй, все же помнили обо мне. Теперь пойдемте в салон. Там Настя. Вы должны ей показаться. Поддержите меня, Муравьев! Кружится голова!

Муравьев обнял княжну, она рассмеялась.

— Пошутила! Голова не кружилась! Просто проверила, умеете ли обнимать женщину. Пойдемте.

У открытой двери в ярко освещенный салон они остановились.

Настенька Кокшарова, аккомпанируя себе на рояле, читала стихи Муравьева.

Над Иртышом плыла темнота теплой, безветренной ночи.

Над сибирской рекой россыпь летних звезд и искры в дыму из трубы парохода, бегущего в Омск…