1

В сентябрьские дни девятнадцатого года на просторах России, от Балтики до Тихого океана, от льдов Севера до Черного моря, обмываемое кровью время четко отбивало солдатский шаг, помогая смерти и ненависти вскладчину упиваться русской кровью. Кровью одинаково красной у тех, кто верил истинам Ленина, и у тех, кто помогал Колчаку, Деникину, Врангелю с интервентами ради легенды о белом Китеже разорять страну с надеждой возрождения всего прошлого, что было отнято революцией у Российской империи.

Рабочий класс, ведомый партией Ленина, утверждая поступь Октябрьской революции, вел смертельный, крутой разговор. В Советской России третий год возводился прочный фундамент народной власти. Но в стране, под обломками царского самодержавия, еще продолжало жить романовское наследие. Оно цеплялось когтями двуглавого орла за землю в Сибири, на севере и юге России, стремилось с сатанинским упорством трехсотлетнего навыка угнетения голодом задушить новую жизнь государства под красным флагом с серпом и молотом.

Голод нагло и властно все еще силился заставить смириться, поставить на колени российский пролетариат, решивший быть свободным хозяином страны. Шел поединок вдохновенных идей социализма с окостенелыми канонами отжившего мракобесия. Красная Армия острием штыка выковыривала романовское наследие в Сибири.

Гражданская война давно перестала быть войной на рельсах, став грозным штормом на всяких путях сибирской земли.

Фронт приближался к Омску. В городе настойчиво вживался в разум населения и армии хаос. Он развенчивал власть Колчака, усиливал распри в его правительстве. От этого все живое в городе лихорадило от приступов бессильной злобы. Больше всего лихорадило тех, кто, создав колчаковскую власть в Сибири, намеревался с ее помощью снова, с берегов Иртыша, вернуться в места, из которых их заставил уйти подвиг русского рабочего класса.

В сентябрьские дни Омском правил обыватель, а он издавна самая живучая в России людская особь.

Смрадно пахнущие людские рты шепеляво разносили по городу все новые и новые устрашающие безрадостные слухи. Подобно вешней воде, принимая личины всех возможных в России людских обликов, они просачивались во все щели.

Слухи рождали боязнь и неверие.

Боязнь и неверие рождали слухи.

Кто-то сказал, кто-то услышал, не поняв смысла слуха при передаче, переврал на выгодный для себя вариант.

Омском правили слухи, принаряженные во фраки, сюртуки, поддевки, военные мундиры, российские и иностранные, в монашеские рясы, в парчовые ризы попов. Слухи поражали любой разум, готовый бездумно довериться чужому мышлению.

Ставка Колчака торопливо, как колоду карт, перетасовывала на фронте военачальников, назначая и снимая командиров дивизий, бригад, полков. Назначаемые в спешке генералы и полковники клятвенно заверяли, что именно у них есть планы поднять дух в отступающих армиях. Но, несмотря на всю трескучесть патриотических клятв, фронт приближался к Омску.

О вновь назначаемых генералах шли горячие споры. О них говорили, ибо в этом была потребность, чтобы поддержать надежды, что Омск не придется отдать большевикам. Все хорошо помнили: сколько раз приходилось покидать города, считавшиеся по заверениям верховного командования незыблемыми оплотами против победного наступления Красной Армии.

Разжигая ненависть к большевикам, газеты пространно и издевательски писали об ужасах голода в Москве, Петрограде, в Поволжье, но ликование газетных борзописцев вызывало отрицательную реакцию, ибо у беженцев, населявших Омск, оставались близкие и родственники в этих местах.

Газеты писали о смертельных ранениях советских командармов, писали о покушениях на Ворошилова, Фрунзе и Тухачевского.

Газеты красочно уверяли, что временное отступление — еще не предвестник катастрофы. Уверяли, что и за Омском до Тихого океана еще тысячи верст и на них будет продолжаться сопротивление большевизму и обязательно наступит час перехода армий Колчака в новое, уже окончательное и победное наступление.

Омского обывателя куда больше интересовали слухи, что Колчак за признание его власти атаманом Семеновым заплатил большой куш золотом.

В сентябрьские дни, пересиливая всякие страхи, Омск, под благовест колоколов, продолжал жить сытно и пьяно. Под проповеди сбежавших из российских городов архиереев молящиеся наполняли церкви до отказа, задыхаясь в них до обморочного состояния. Перемешивая обычные слова с евангелийскими изречениями, архиереи вещали о гибели антихристова царства большевиков.

На фронт отправлялись новые пополнения воинских частей. С фронта разбегались дезертиры. По ночам омским обывателям мешала спать стрельба. Расстреливали мнимых большевиков и железнодорожников за любую загоревшуюся буксу.

Несмотря на террор, в городе на заборах появлялись все новые большевистские листовки, отпечатанные тем же шрифтом, что и правительственные газеты…

Фронт приближался к Омску.

2

Безветренно.

Скучные серые облака наползали из-за Иртыша плотным пологом, низко нависали над Омском и сыпали бисером дождя.

Однако ненастье не замедляло суматошную жизнь города, взбудораженного слухом, на этот раз настолько необычным, что для выяснения причин его возникновения пришлось вмешаться гражданским и военным властям, начиная от коменданта, контрразведки, правительства и лично адмирала Колчака.

Слух фантастичен, но поработил именно своей немыслимой фантастичностью людское мышление города во всех его слоях и сословиях. Слух выполз из подворотни купеческого двора и, погуливая, мутит сознание, заставляя отступать на задний план любые житейские, будничные заботы.

Обыватель Омска от слуха просто цепенел до мурашек. Крестя лоб частыми крестами, стараясь понять, как могло произойти невероятное: в Екатеринбурге во время расстрела царской семьи избежал смерти наследник престола царевич Алексей. Пребывая сейчас на сибирской земле, в потайном скиту глухой тайги, он смиренно молит господа о спасении населяющих край праведников, не признающих власти Советов.

***

В личной резиденции адмирала Колчака просители терпеливо ждут приема. Адмирала нет дома. Присутствует в соборе на панихиде.

В приемной, среди ожидающих, два молодых генерала. Приглашены начальником генерального штаба Лебедевым представиться адмиралу по случаю их нового назначения во фронтовые части. Они держатся скованно, не сводя глаз с двери, в которой, по их мнению, должен появиться Колчак.

Вдоль стены приемной три мягких кожаных кресла. В одном, под портретом Суворова, сидит маленький, высохший генерал Дитерихс. И без того узкое, морщинистое лицо еще больше удлиняет жиденькая бородка клином, что делает похожим Дитерихса на церковного псаломщика. Дитерихс позван адмиралом. Именно он довел до сведения Колчака о появившемся в городе слухе о спасении наследника престола последнего русского императора. Получил от адмирала приказание тщательно выяснить все, что могло так или иначе касаться рождения этого нелепого слуха. По мнению Колчака, слух — провокация большевистского подполья, пущенная для внесения сумятицы в умы населения Сибири. Провокация особенно опасная, когда на фронте, после августовского затишья, возобновились бои и войска правителя, неся ощутимые потери, вынуждены оставлять занимаемые позиции.

Совсем неловко чувствуют себя в приемной двое штатских, вызванные как лица, причастные к монархическим кругам Омска. Один из них — инженер-путеец из Ярославля, тесно связанный с Русско-Азиатским банком, господин Иноземцев. Второй — купец первой гильдии Викентий Дурыгин — хорошо известный в городе монархист. Контрразведка именно его подозревает в причастности к слуху.

Дурыгин коренаст и дороден. Его телу тесно в модном сюртуке. На одутловатом лице живые маленькие медвежьи глазки отливают синевой. Холеная рыжая борода его гордость. Поглаживая ее ладонью правой руки, он от удовольствия жмурится.

По приемной, звеня шпорами, прихрамывая, нервно ходит невысокий, подтянутый генерал Нечаев. В недавнем прошлом сумской гусар, заслуживший на полях сражений с Германией награды — включительно до офицерского «Георгия». В настоящее время подвластный ему кавалерийский полк, сильно потрепанный после августовских боевых рейдов, отведен на пополнение людским и конским составом.

Воспользовавшись приездом в Омск, генерал Нечаев решил лично увидеть Колчака и, благодаря связям в Ставке, был включен в список сегодняшнего приема.

В приемную часто заходит дежурный генерал Рябиков. Добродушный старичок с детским румянцем на пухлых щеках. Он — типичный образец штабного генерала, не способного подать ни одной строевой команды. Рябиков хорошо известен в светских кругах Омска как неизменный дирижер танцев на благотворительных балах, а также как удивительный рассказчик скабрезных анекдотов. В резиденции Колчака он незаменимый человек, ибо сам адмирал не силен в светских и военных этикетах, необходимых при встречах с многочисленными иностранными союзниками.

В распахнутую дверь приемной вошел адмирал Колчак — лицо бледное, губы плотно сжаты. Швырнув снятый на ходу плащ адъютанту, отрывисто крикнул:

— Немедленно Лебедева и Старцева.

Вошел в кабинет, хлопнув дверью. Привычный к подобным проявлениям вспышек адмиральского гнева, генерал Дитерихс даже не изменил удобной позы в кресле.

По приемной, нервно откашливаясь, почти пробежал толстый, лысый полковник Старцев, второе лицо в контрразведке. Следом за ним медленно прошел, поздоровавшись с Дитерихсом, начальник штаба Ставки — высокий, стройный генерал Лебедев.

Войдя в кабинет, он неплотно прикрыл за собой дверь, а оттуда уже доносился крик Колчака, сдобренный цветастой флотской руганью.

— Приказываю расстреливать всякого, кто посмеет открыть рот о живом царевиче. Молчать! Все вы способны только по темным углам щупать шлюх. Помните, Старцев, я перестаю прощать ваши промахи. Лишитесь погон. Будете поить кровью вшей на фронте. Пора отучить Омск от любых чудес. Хоть вы-то сознаете, что царевич Алексей мертв.

На несколько минут в кабинете наступила тишина.

В приемной появился генерал Рябиков. Покачивая головой, неуверенно, мелкими шагами пошел к приоткрытой двери в кабинет, но на полпути остановился. Из кабинета вновь донеслись выкрики:

— Молчать! В Омске должна быть могильная тишина. Без слухов о любых чудесах. Ступайте! Слышите? Мертвая тишина! Хватит с меня всякого монархического бреда.

Из кабинета выбежал с пунцовым лицом полковник Старцев, плотно прикрыв дверь и вытирая лысину ладонью, он покинул приемную. Проводив Старцева равнодушным взглядом, Рябиков сокрушенно сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не бережет себя адмирал. Совсем не бережет.

— С вами с ума можно сойти, — раздраженно произнес генерал Нечаев.

— Что? — спросил сурово Рябиков. — Вы, кажется, сказали, генерал?..

— Не кажется, а действительно сказал, что с вами можно с ума сойти.

Рябиков готов был вспылить, но из кабинета вышел Лебедев и, не глядя на бывших в приемной, сухо сказал:

— Господа, приема сегодня не будет.

— Я протестую! — запальчиво крикнул Нечаев.

— Простите? Сказанного, генерал, не понял? — спросил Лебедев, не глядя на Нечаева.

— Генерал Лебедев, я буду настаивать!

— На чем будете настаивать? — повысив голос, спросил явно выведенный из себя Лебедев, в упор глядя на Нечаева.

— Повторяю, буду настаивать на назначенном мне приеме. Утром я покидаю Омск.

— Вы кто, генерал? — в дверях кабинета стоял Колчак.

— Командир Первого особого кавалерийского полка генерал-майор Константин Нечаев, прибывший с фронта для личного свидания с вами, ваше превосходительство. Уверен, имею на это право, ибо вашим именем вожу кавалеристов на ратные дела.

Колчак позволил на лице ожить слабой улыбке.

— Слышал о вас от генерала Молчанова. Мы сейчас встретимся. Надеюсь, все же позволите сначала принять генерала Дитерихса. Прошу, Михаил Константинович.

Дитерихс вошел в кабинет, генерал Лебедев поздоровался с Нечаевым за руку.

— Надеюсь, и со мной у вас найдется тема для разговора?

— Буду рад, ваше превосходительство.

— Вам, фронтовикам, наша жизнь кажется непривычной. Мы живем тревогами фронта и тыла. У вас все ясно. Так я жду вас, генерал Нечаев.

— Слушаюсь.

После ухода из приемной Лебедева и Рябикова генерал Нечаев обратился к молодым генералам.

— Может быть, знаете о здешних порядках? Курить можно?

Генералы молча пожали плечами.

Дурыгин, откашлявшись, подошел к Нечаеву.

— Дозвольте пожать вашу руку, генерал. Вы, видать, при дельном характере. Жалостно, что не все генералы таковы, потому и кажем задницы красным на полях битвы. Стало быть, решили повидать адмирала во что бы то ни стало?

— Решил! А то, черт возьми, жертвуешь жизнью за верховного правителя адмирала Колчака, а понятия не имеешь, какой он из себя…

3

Усадьба состоятельной вдовы Чихариной в Омске известна всем, ибо чуть ли не от ворот ее дома зачин Атаманской улицы. Мрачный, приземистый деревянный одноэтажный дом с бревнами, побуревшими от старости, все еще надежно покоился на кирпичном фундаменте.

Супруг Чихариной, инженер-путеец, нажил дикие деньги на подрядах по строительству Великого Сибирского железнодорожного пути, но от избытка средств спился и прежде времени наградил жену званием вдовицы.

Светлана Ивановна, взятая в жены инженером под пьяную руку из иркутского кафешантана, быстро обзавелась лоском и обличием барыни, хотя особой красотой не блистала, но имела кремневый характер, любила себя и приучила всех ее отчество произносить Иоанновна. В светском обществе Омска, особенно среди богатого купеческого сословия, ходила в коренниках, пользуясь авторитетом ярой приверженницы сгинувшей романовской династии.

Особое положение в умах сибиряков, и не только в Омске, Светлана Ивановна заняла после того, как в Екатеринбурге была расстреляна семья последнего императора, и она в соборе города дала обет вечного моления.

Пятидесятилетняя женщина цветущего здоровья, обрекая себя на изнурительные посты и моления, фанатичностью привлекла к себе верных последователей ее обета из среды купечества. Стала поводырем истовой веры и преданности монархии для всех тех, кто после революции и свержения монархии считал свою жизнь бессмысленной. Принявшие обет моления на все происходящее в настоящее время смотрели, как на великое испытание, ниспосланное на Россию всевышним за все грехи прошедших столетий.

В доме Чихариной, в просторном зале, безвкусно обставленном, вернее, загроможденном всякой мебелью, на стенах, в дорогих рамах, висели портреты дома Романовых, начиная от Михаила Федоровича, призванного на престол из Ипатьевского монастыря Костромы, до последнего Николая Второго, переставшего жить в Ипатьевском доме города Екатеринбурга.

После данного обета о молении Светлана Ивановна превратила зал в домовую молельню, увешав передний угол множеством икон, среди которых особо выделялась икона Алексея божьего человека, написанная по заказу Чихариной в монастырском подворье города Красноярска. В домовой молельне нанятые Чихариной священники правили панихиды, на которых молилась хозяйка и верные, по ее разумению, друзья.

Об образе праведной жизни Чихариной по городу холили слухи, и никто не допускал даже мысли, что именно в дни сентября из ее дома пошла по Омску молва о чудесном спасении от смерти царевича Алексея Романова.

Никто не знал, что именно в дом Чихариной в полуночный час наведалась монахиня потаенного сибирского скита, назвавшая себя сестрой Устиньей, принеся хозяйке весть от якобы живого наследника русского престола, проживающего под защитой христовой веры в лесном скиту. Устинья принесла от царевича шелковый платок, как доказательство. Принесла не кому иному, а именно Светлане Ивановне, единой достойнейшей верноподданной царской власти на сибирской земле.

***

В темноте прохладного сентябрьского вечера никого из прохожих не удивляло привычное скопление экипажей возле чихаринского дома. В полумраке зала, с окнами, прикрытыми плотными шторами, от огоньков неугасимых лампад на окладах икон оживали блики на серебре и золоте. Зал переполнен именитыми в городе людьми купеческого сословия обоего пола. В зале душно от запахов мыла, духов, пота, перегара деревянного масла и едкого дыма ладана.

Светлана Ивановна собрала у себя в этот вечер особо верных и тороватых друзей, дабы явить им облик монахини Устиньи, чтобы могли своими глазами убедиться в реальности живой праведницы, которую господь сподобил принести рабам божьим весть о знамении божьем. Знамение, что всевышний помнит о всех тех, кто терпит поношение и бедствия от антихристового царства, именуемого властью Советов.

Толпа молящихся уже отпела вечную память, когда в открытые двери из внутренних покоев дома со свечой в руках в зал вошла молодая монахиня. Держа восковую свечу в вытянутых руках перед бледным лицом, она с исступленным взглядом голубых, будто остекленелых глаз, шевеля губами, медленно подошла к Светлане Ивановне, стоявшей возле кресла, укрытого парчой. Отвесив хозяйке поясной поклон, монахиня, крестясь, зашептала молитвы, но шептала настолько торопливо, что произносимые ею слова, сливаясь воедино, походили на беспрерывный страдальческий стон.

Подала шепотом голос Светлана Ивановна:

— Братья и сестры, зрите с чистыми помыслами на сию черницу Устинью, вестницу чудесной радости. Скажет она нам свое живое слово.

Монахиня, погасив свечу, вскрикнула. Подняв руки и разведя их над головой, начала отрывисто бросать четкие слова:

— Его именем говорю с вами, овцы господни, чистые разумом и сердцем. Именем Алексея, царского отрока. Молится он за вас в потайной обители, в глухом месте сибирской тайги. Внемля его молитвам, крепите в себе великую силу веры и преданности власти царя земного, коим, по воле божьей, царевич Алексей, ради вашего спасения, наречет себя вскорости государем всея Руси.

Громко запевший хор заглушил дальнейшие слова монахини, а толпа в зале рухнула на колени, подпевая хору. Монахиня со страдальческим выкриком упала на пол, распростерши руки, и стала похожа на черный крест.

Замерли в зале последние выпевы псалма. Светлана Ивановна с помощью женщин подняла с пола монахиню, усадила в кресло, покрытое серебристой парчой. Монахиня пристально вглядывается в людей. Стоящие возле кресла, не выдерживая взгляда, опускают головы.

Монахиня неторопливо сняла с головы клобук. Из-под черного шелкового апостольника на лоб выбилась прядь золотистых волос. Положив клобук на пол, она достала из него голубой платок и, развернув его перед толпой, постелила на коленях.

Светлана Ивановна подала монахине зажженную свечу.

— Ради спасения отечества своего несите посильную мзду царевичу отроку. Плат сей его. Плат с царским вензелем. Лобызая его на моих коленях, проверяйте свою твердость веры в вечность царской власти на земле русской, без коей утонет она в крови, проливаемой в междоусобной брани.

Помолчав, монахиня, держа свечу в руке, прошептала:

— Братья и сестры во Христе, испытайте свою верность огнем свечи восковой. Вот эдак.

Монахиня опустила ладонь над огнем свечи. Она улыбалась.

— Проверяйте свою благость на жертву посильную царевичу.

Люди, крестясь, целовали голубой носовой платок на коленях монахини, держали ладони над огнем свечи, обжигая их; торопливо клали в клобук золотые монеты, кольца, броши с драгоценными камнями, а монахиня, не спуская глаз с каждого, монотонно выговаривала:

— Достоин!

Но вот один положил в клобук пачку романовских денег, монахиня тотчас вышвырнула их на пол и зло на провинившегося кышкнула, как будто отогнала курицу. А оторопевший жертвователь растерянно встал на колени. Вынимая из кармана поддевки золотые монеты, он от волнения рассыпал их на пол.

Клобук скоро наполнился золотом и драгоценностями. Монахиня продолжала шептать:

— Достоин, достоин.

Верноподданные жертвователи, исполнив христианский долг, выходили из зала со слезами умиления. Обожжённые над огнём свечи ладони смазывали постным маслом из блюдца, стоявшего в прихожей на столике. И все были благодарны за такую заботу Светлане Ивановне, Жертвователи, молча, все еще в угаре увиденного и пережитого припадка фанатизма, разъезжались по домам. При этом старались не думать, не подчиняться сомнениям.

От ворот чихаринского дома отъезжали тройки и пары. Никого в городе это не удивляло, ибо всем было известно, что хозяйка женщина высокого благочестия и худа от ее моления никому не будет…

4

Полковник Старцев после драматического для себя посещения кабинета верховного, не сомневаясь в крутом характере адмирала, вплотную задумался о сохранности на своих плечах полковничьих погон.

Передав начальнику контрразведки все сказанное Колчаком, убедил его дать чинам разведки право на чрезвычайные действия, означающие расстрел виновных, не способных держать язык за зубами, на месте, без суда и следствия. Распространение любых злостных слухов приравнивалось к тяжким политическим преступлениям против власти сибирского правительства и верховного правителя.

В свою очередь, комендант города, также не лишенный честолюбия и заботы о своей карьере, подчиняясь контрразведке, дал согласие на совместные действия, Чинам из отряда офицеров для поручений он отдал приказ действовать сугубо самостоятельно и о самых незначительных сведениях докладывать ему лично.

Прошло три дня. Слух о живом царевиче в городе не стихал. Иностранные журналисты, с согласия своих миссий, передали о слухе за границу. Колчак свирепствовал. Нищие на папертях именем царевича вымаливали подаяния. Священники, осаждаемые назойливыми вопросами прихожан, не зная что отвечать, помня о политических строгостях разведки, добивались твердого разъяснения от епископа Селиверста. Престарелый владыка, горячий по характеру и быстрый на руку, не зная, что ответить просителям, особо ретивых выгонял от себя посохом. Сознавая свое высокое положение главы церкви, он уже надумал испросить совета у Колчака, но, на свое счастье, догадался сначала побывать у генерала Дитерихса.

Вернувшись со свидания с генералом, епископ, проявляя присущую ему ретивость вмешиваться в мирские дела и надеясь оказать властям посильную помощь, отдал повеление настоятелям церквей: разъяснить с амвона православным, что слух — выдумка, а потому никакого значения не имеет.

Пользуясь правом на чрезвычайные меры, контрразведка действовала привычным способом. По ее приказу на папертях значительно поубавились нищие. В тюрьмах было расстрелено немало воров.

Весть о расстрелах подействовала отрезвляюще только на обывателей. Но слух продолжал волновать купечество, людей, причастных к монархическим кружкам. Контрразведка об этом знала, но вынуждена была, затыкать нужные ей рты, сохранять осторожность, ибо среди омских монархистов были персоны, за коих перед Колчаком могла заступиться английская миссия.

5

Поручик Вадим Муравьев перед дежурством в комендантском управлении зашел на Атаманской улице в популярную кофейню Зон.

В просторном зале, переполненном посетителями, он все же нашел свободное место за столиком, занятым сильно выпившими двумя молодыми людьми, один из которых был одет с претензией на моду.

Молодые люди, склонившись над столиком, разговаривали то вполголоса, то шепотом. Сев на свободный пул, Муравьев оглядел сидевших.

— Добрый вечер, господа. Надеюсь, не помешаю?

— Милости просим… У нас свой разговор, — ответил одетый по моде. — Так вот, Степа, я ведь вразумляю тебя о чем? — продолжал он.

— Да ты ясней. Не пойму, понимаешь, о чем намек подаешь? Монашка-то тебе кто?

— Как кто? Не моя она. Обыкновенная монашка.

— Из тутошного монастыря?

— Да нет. Приезжая, видать. Праведница. Понимаешь, от нее эта суматоха завелась.

— Да какая суматоха-то?

— О господи! Ты уясняй, Степа, сделай милость, уясняй!

— Сам видал монашку?

— Да я о чем и толкую. Сам насладился. Картинка из себя. Ежели бы не ряса на ней. Да что говорить. Картинка. Понимаешь, все, глядя на нее, молятся, а я гляжу на нее с помыслом о грехе. Горит у меня разум от мысли эдакую бы полабызать. Ладно, после доскажу, а сейчас выпьем.

Рассказчик налил из бутылки в рюмки коньяк. Приятели чокнулись и выпили.

Одетый по моде, взглянув на Муравьева, улыбнулся, оголив желтые прокуренные зубы. Спутав количество звездочек на погонах, предложил Муравьеву:

— Господин капитан! Разделите с нами компанию рюмочкой коньяка.

— К сожалению, не могу. Служба, — ответил Муравьев.

— Понимаем. Мы со Степой, признаться, с утра прикладываемся. Давно не видались. Он из Боготола наездом у меня. Так не уважите?

— Рад бы. Повторяю, служба. А сами вы здешний?

— Обязательно. Омич с рождения. С той минуты, как подал голос после темницы материнской утробы.

— Давайте знакомиться. Поручик Муравьев.

— Митрий Охлопков. Может, слыхали такую фамилию? Батя мой иконописной мастерской владеет. Нас знают. Так, может, ради знакомства выпьете толику.

— Не могу. Однако мне пора.

— А так ничего не выпили.

— Некогда.

Простившись с Охлопковым за руку, Муравьев вышел из кофейной; через квартал, наняв извозчика, поехал в комендантское управление…

В управлении Муравьева ожидала удача, он застал в нем коменданта Захарова. Доложив о себе через дежурного, получил от генерала разрешение на личную встречу.

Захаров по докладам подчиненных уже знал о Муравьеве как об исполнительном и думающем офицере. Его сообщение об услышанном разговоре в кофейной Зона обрадовало генерала, и он отдал распоряжение об аресте сына купца Охлопкова. Сообщение Муравьева давало управлению надежду, что оно, являясь пока только тонкой ниточкой, сулило возможность добраться по ней до клубка, от которого отмоталась.

Через два часа Дмитрий Охлопков, арестованный по обвинению нанесения в пьяном виде оскорбления офицеру, был доставлен в управление. Отрезвевший от испуга купчик, потея, отвечал на вопросы и чистосердечно рассказал обо всем, что ему посчастливилось повидать в молельной дома Чихариной.

Узнав о неожиданных результатах допроса, генерал Захаров воспользовался правом получать приказания непосредственно от Колчака. Поставив адмирала в известность о следе к источнику слуха, получил разрешение действовать самостоятельно.

Окрыленный доверием правителя, Захаров тщательно продумал план действий, твердо решив отдать его выполнение в руки капитана Несмеянова при помощниках — поручиках Глебове и Муравьеве.

Капитан Несмеянов — бывший жандармский офицер. За прожитые сорок лет он во многих городах России оставил после себя кровавые следы. Известен расправами с политическими заключенными. В двадцать шесть лет Несмеянов проявил себя ревностным охранителем самодержавия. Обладатель приятного внешнего облика Несмеянов был жесток. В тысяча девятьсот седьмом году в Екатеринбурге за звериное обращение с людьми на него дважды покушались рабочие, но оба раза он избежал, казалось бы, неминуемой смерти.

В Омске Несмеянов появился из Уфы, в охране переехавшей директории, при довольно загадочных обстоятельствах. Устроился в охране по рекомендации полковника Красильникова и оправдал оказанное доверие при аресте директории по приказанию Красильникова.

В управлении коменданта Несмеянов считался идеальным службистом, но среди офицерства имя его наводило ужас. Капитан Несмеянов одним из первых получил право в нужных случаях пользоваться именем адмирала, перед которым был аттестован министром финансов Михайловым как преданный правительству офицер.

Правом этим капитан пользовался широко. Немало ни в чем не повинных офицеров, чем-либо не понравившихся Несмеянову, посылались в штрафные роты на фронт и оттуда не возвращались. И были сведения, что многие из них переставали жить, еще не доехав до фронта.

***

После полуночи тишину на улицах Омска все реже и реже будили щелчки деревянных колотушек в руках ночных сторожей. На исходе первого часа к дому Чихариной подошел комендантский взвод солдат под командой поручика Муравьева. Солдаты заняли заранее намеченные по плану операции посты, отняв у караульного, дремавшего в будке у ворот, колотушку. Сторожевые псы во дворах разными голосами отметили солдатские шаги.

Появились капитан Несмеянов и поручик Глебов. В руке Несмеянова плетенный из кожи стек, и он, стегнув им караульного, приказал открыть ворота, тот чуть помедлил и ударом кулака был сбит с ног. Караульный вскрикнул. Во дворе залились лаем собаки. Новый удар стека по спине заставил его, вскочив на ноги, открыть ворота.

Под неистовый лай Несмеянов, Муравьев и Глебов вошли в темноту двора, капитан приказал Глебову:

— Будьте на улице у парадного подъезда. По каждому, кто попытается выбежать из дома, стреляйте без предупреждения.

Глебов козырнул.

Несмеянов и Муравьев в темноте двора пошли на желтое пятно горящего фонаря над крыльцом черного хода.

Забежав вперед офицеров на крыльцо, караульный постучал кулаком в дверь. Муравьев вынул из кобуры наган. В сенях раздался недовольный женский голос:

— Чего шумишь-то, Саввич. Чать, на воле глухая ночь. Пить, что ли, подать?

— Откройте! — крикнул Несмеянов.

— Отпирай, Дарья! Господам офицерам барыня понадобилась.

В открывшуюся дверь первым в сени вошел Муравьев, держа оружие наготове, за ним, еще раз оглядев темный двор, Несмеянов.

В просторной кухне, в переднем углу, горящая лампада. В мутном полумраке на вошедших офицеров испуганно смотрит открывшая дверь Дарья, осеняя себя чистыми крестами.

Несмеянов, несколько раз бывавший в доме, хорошо знал расположение в нем комнат. Из кухни офицеры вышли в коридор, из него в столовую. Из столовой дверь в парадный зал распахнута. Пройдя столовую, офицеры остановились у раскрытой двери. В зале перед иконами молившаяся хозяйка.

— Чего бродишь, Дарья? — спросила она, не поднимаясь с колен.

— Вас беспокоят, Светлана Ивановна, капитан Несмеянов и поручик Муравьев.

Чихарина медленно поднялась с колен и, обернувшись к офицерам, поклонившись приветливо, сказала:

— Чья воля привела вас в мой дом в столь поздний час?

— Распоряжение коменданта. Имею приказание произвести в доме обыск.

Несмеянов и Муравьев обратили внимание, что Чихарина стояла перед ними в кружевном пеньюаре. Упоминание об обыске Несмеяновым ее взволновало.

— Неужели чем-либо провинилась перед властью генерала?

— Нам известно, что у вас в доме гости.

— Господи! — с деланным облегчением всплеснула руками Чихарина. — Верно! Гостит у меня черница из таежного сибирского монастыря. Напугали меня, господин Несмеянов, появлением с черного хода. Ума можно лишиться от такого визита в наше время. А я думаю, чем провинилась.

— Как зовут монахиню?

— Устинья, господин капитан. Пройдемте в столовую.

Войдя в столовую первой, Чихарина включила в люстре над столом электрический свет.

— Сейчас она дома? — спросил Несмеянов.

— Господи, конечно. Спит. Едва отдышалась с дороги.

— Где спит?

— В моей опочивальне.

— Позвольте взглянуть.

— Господь с вами. Мыслимо ли? Она же девственница, господин Несмеянов.

— Проведите в опочивальню.

— Да разве можно так? Мы же ее насмерть перепугаем.

— Прошу! — сухо сказал Несмеянов.

Из столовой в коридор Чихарина вышла впереди офицеров. Остановилась у двери в опочивальню.

— Мне тоже войти с вами?

— Обязательно.

Муравьев открыл створу двери, из комнаты тотчас раздались три торопливых выстрела, за ними зазвенели стекла в выбитой раме окна, донеслись выстрелы с улицы.

Муравьев вбежал в комнату. От лампад перед иконами в ней сизый полумрак.

— Включите свет! — резко приказал Несмеянов. Чихарина выполнила приказание.

Возле смятой кровати под бархатным балдахином стояла в ночной рубашке молодая перепуганная женщина, прикрывая грудь прижатыми ладонями. Золотистые волосы распущены.

Несмеянов, прищурившись, оглядел стройную женщину. Прошелся по комнате. Заметил на кресле аккуратно сложенное монашеское одеяние с клобуком и, улыбаясь, спросил:

— А для клобука не молода ли, голубушка?

— Такова божья воля, — тихо ответила женщина.

Несмеянов, ударяя стеком по голенищу сапога, подошел к женщине.

— Такова, значит, для тебя божья воля? Читай «Верую»!

Она, завизжав, метнулась на кровать, зарывшись лицом в подушку.

— Читай «Верую». Молчишь, сука?

Несмеянов сорвал с женщины рубашку и начал хлестать обнаженное тело стеком. Чихарина с криком выбежала из опочивальни. Несмеянов хлестал извивавшееся от ударов тело с остервенением. Хлестал, выкрикивая вопросы:

— Имя настоящее? Слышишь? Говори или до смерти зашибу.

— Глафира.

— Откуда?

— Беженка из Челябинска.

— Сейчас откуда?

— Из Канска-Енисейского.

— Шлюха?

— Хористка оперная.

— Кто в окно выпрыгнул?

— Купеческий сын. Жила я с ним.

Несмеянов, прекратив хлестать женщину, сел в кресло на монашескую одежду и закурил папиросу.

— Поручик Муравьев, спросите христову невесту, где хранит собранное подаяние?

Муравьев, глядя на избитую женщину, молчал.

— Слышите, Муравьев. Чего уставились на суку? Впервые, что ли, голую бабу видите?

— В мешке под диваном, — задыхаясь от слез, произнесла женщина.

— Укройся, — приказал Несмеянов.

Женщина торопливо натянула на себя шелковое одеяло.

— Кем послана? В каком монастыре надоумили о живом царевиче?

— Сожитель велел монашкой нарядиться. Его самого дружок надоумил.

— Не хнычь. Внятней говори.

— Дружок тот, московский беженец, служил раньше по судебным делам.

— Где он?

— Вчерась в Канск подался с частью подаяний.

— Сколько уворовал?

— Да разве мне они сказывали. Меня только заставляли.

Несмеянов, встав, подошел к выбитому окну, выбросив окурок, спросил:

— Глебов, неужели упустили?

— Никак нет, господин капитан. Стынет в канаве.

— Молодец. Спасибо. Муравьев, скажите ей, чтобы одевалась. Чего стоите? Сядьте в кресло и учитесь, во что женщины бывают одеты, в будущем пригодится. Мешок пусть несет сама. Не забудьте, когда оденется, ощупать, нет ли оружия.

Выйдя из опочивальни, Несмеянов застал хозяйку дома нюхающей душистую соль.

— Ну, что прикажете сказать моему генералу о происшествии в вашем доме? Ах вы молитвенница.

— Господи! Да разве могла подумать о таком. Что же теперь будет?

— На вопрос отвечу точно, Светлана Ивановна. Псевдомонашку кокнут. Вас постараются выслать из Омска. Мыслимое ли дело — ложным чудом лишали власти покоя. Над христовой верой глумились. Но, впрочем, думаю, что за вас заступится все купечество, а оно пока еще сила.