ДОВЕРИЕ

Только две недели назад, в Петропавловске-на-Камчатке, когда матросы «Дельфина» выбирали швартовый канат и судно медленно отходило от причала, штурман Илья Варичев шутя сказал капитану;

— Может быть, не так уж скоро мы вернемся?

Капитан, спокойный и молчаливый человек с бурым обветренным лицом, с пристальным взглядом, удивленно посмотрел на Варичева из-под седых тяжелых бровей.

— Почему?

Уроженец Приморья, он хорошо знал этот край, ходил до Мурманска Великим Северным путем, зимовал у «Сердца-Камня», проверял глубины с лоцманских судов от Кихчика до Гижиги, до самых Шантар, громил пепеляевцев под Охотском.

— Штормовые погоды… — сказал Варичев усмехнувшись, — иногда самый срочный рейс оказывается бессрочным…

Капитан пожал плечами:

— Ровно через восемь дней мы отдадим якорь здесь, на рейде. — Он отвернулся и, помолчав, глухо добавил: — Впервые встречаю штурмана… гадалку.

Варичев промолчал. Как-то невольно вырвались у него эти слова. Капитан, пожалуй, мог подумать, что он, Варичев, трусит. Впереди, впрочем, было немало времени, чтобы показать и выдержку свою, и опыт, чтобы показать себя.

Мог ли тогда всерьез подумать Варичев, что его шутка оправдается, что она была трагической!

Три дня после аварии «Дельфина» бродил он по тундре, пока добрался до этого одинокого селения на пустынном берегу. Все события последней ночи, проведенной на борту разбитого, потерявшего управление корабля, Варичев помнил так ясно и четко, как будто бы до сих пор голос капитана гремел над его головой.

На правом крыле мостика, весь залитый водой, он стоял до последней минуты, следя за спуском шлюпок. На вантах фок-мачты качалась электрическая люстра. Белый, волокнистый от тумана свет временами достигал мостика, и, оглядываясь, Варичев видел капитана в неизменной позе с тяжело опущенными на перила руками, в черном сверкающем дождевике.

Еще тогда он успел подумать о том, что значило спокойствие этого седого человека, какое мужество крылось в немного наивной, словно детской, его улыбке. Странное чувство испытал он в те минуты, почти зависть, — он хотел бы стать рядом с капитаном, наверху, и сойти с корабля последним, спокойным перед изумленными моряками.

«Дельфин» стремительно накренился, и, скользя по мокрой палубе спардека, хватаясь за шлюп-балку, Варичев увидел прямо перед собою, близко, на расстоянии протянутой руки, седую кипящую пену. Что-то мелькнуло на крутом склоне гребня, — он успел понять — с блоков сорвало шлюпку. Два матроса, только что пытавшиеся ее спустить, куда-то исчезли. Он оглянулся — палуба была пуста. Его обдало дыханием волны, влажным, соленым, как рассол, и сейчас, как будто заново все поняв, он громко вскрикнул, он не мог удержаться от крика, палуба дрожала под его ногами — с минуты на минуту могли взорваться котлы, и тогда все это стройное, словно живое, соединение дерева и металла вместе с людьми взлетит на воздух!

Неужели люди до сих пор еще оставались в кочегарке? Четверть часа назад от страшного удара волны сдвинулись с фундаментов и осели котлы. Старший механик, обычно медлительный и равнодушный человек, теперь раненный в голову сорвавшимся тросом, задыхаясь, вбежал на мостик.

— Авария, капитан… Котлы!..

Кровь лилась по его щеке, он торопливо отирал ее ладонью и переносил руку на перила, оставляя на белой краске темные густые следы.

Капитан молчал. Он смотрел на механика и, казалось, думал о другом. Наконец, он спросил:

— Гасите топки?

— Да, выпускаем пар… Но…

Механик запнулся и проговорил с усилием, словно преодолевая боль:

— Вы сами знаете… Взрыв… может быть…

— Штурман Варичев, — сказал капитан строго, — приготовить шлюпки!.. Трех матросов пошлите на корму в рубку штур-троса, к штурвалам… Курс — вест… Радисту передайте, сами знаете что…

Прошло уже четверть часа, и матросы ушли от кормового штурвала; там, за кормой, в кипящей воде оказалось сломанным перо руля. Но в машинном отделении и в кочегарке еще оставались люди! Варичев с ужасом подумал об этом. Может быть, впервые в жизни, именно сейчас, когда серая пена взметнулась перед его глазами, он испытал чувство жути. Он вскрикнул, и капитан услышал этот крик. До Варичева донесся его голос:

— К штурману!

Почти тотчас чьи-то сильные руки схватили Варичева за плечи, сзади, и отшвырнули на середину спардека. Поднимаясь, Варичев увидел рядом с собою, около трубы, матроса Горюна. Ветер трепал его рыжие волосы, крупные капли воды текли по лицу.

— Спасибо, — сказал Варичев и, шатаясь, протянул ему руку, но, словно не замечая руки, Горюн закричал, показывая крупные белые зубы:

— Вторую шлюпку сорвало… Почему не берут матросы спасательных поясов?..

Только теперь спокойствие вернулось к штурману.

— Раздать пояса… — сказал он Горюну и бросился на левый борт, где боцман уже отдавал найтовы третьей шлюпки. — Нужно спасти судовые бумаги, — сказал он, обернувшись. — Времени у нас не так много…

Варичев шагнул к трапу — волна со звоном рухнула сзади, швырнула его на машинный люк. Он удержался на ногах. Оступаясь на скошенном трапе, он поднялся в штурманскую рубку и захлопнул дверь. Здесь было сравнительно тихо — гул моря казался далеким, словно уходящим. Варичев осмотрелся по сторонам. Чистый светлый порядок рубки был неизменен. В углу, на полке, тесным рядом стояли лоции морей. Карта Охотского моря, с курсовой чертой, проведенной от Камчатки к западному берегу, лежала на столе. Круглые стенные часы по-прежнему шли. Неторопливо двигалась минутная стрелка. Сначала Варичев не обратил на них внимания. Он открыл дверцу шкафа, взял судовой журнал — тяжелую книгу в черном кожаном переплете. Уже уходя, открывая дверь, он обернулся и взглянул на часы. Что-то живое было в этом бледном лике циферблата; излом стрелок, напряженный и словно мучительный, был похож на кривую усмешку; отверстия заводных винтов смотрели, как глаза.

Варичев распахнул дверь. Ветер плеснул ему в лицо. С палубы он оглянулся еще раз — тусклый лик провожал его насмешливым взглядом маленьких черных глаз.

Варичев поднялся на мостик, стараясь сохранить спокойствие. Крик, его собственный крик, еще звучал в ушах. Он вспомнил день отплытия и свою неуместную шутку. Да, он останется до последней минуты на корабле…

Капитан стоял посредине мостика. Левое крыло было разнесено в щепы. Там, где привычно белели перила, теперь висела раздробленная обшивка, ниже — бунтовала вода.

— Судовой журнал, — сказал Варичев, подавая книгу капитану. Тот медленно обернулся, сдвинул капюшон.

— Благодарю… Шлюпки готовы?

— Да, — сказал Варичев. — Только две…

Капитан вытер мокрые усы, глаза его смотрели устало.

— Садитесь в шлюпку… Возьмите механика… Он у себя в каюте…

Варичев шагнул к перилам, стал рядом с ним.

— Я остаюсь, капитан.

Теперь капитан резко повернулся к нему.

— Что?

— Я остаюсь, рядом с вами… на корабле.

В глазах капитана вспыхнули насмешливые огоньки. Он переждал грохот волны, обрушившейся на люки трюмов, и, пряча под полу плаща журнал, сказал с улыбкой:

— Вы мужественный человек, штурман. Я это знаю. Садитесь в шлюпку — и поскорей.

Почти со злостью и по-прежнему с чувством, похожим на зависть, Варичев посмотрел капитану в глаза.

— До последней секунды, пока волна захлестнет этот мостик, я не покину корабля.

Илья заметил, как напряглись и побагровели щеки капитана.

— Приказываю вам…

Он не успел договорить; внезапный рвущийся гул потряс все судно; мостик зашатался, как будто сразу разошлись все заклепки и швы; рея фок-мачты с треском сорвалась и повисла на саленге; уныло зазвенел колокол; стало слышно, как ломается киль, как гнутся и звенят шпангоуты, как в трюме бушует вода.

Варичев схватился за перила. Снизу, с палубы, кто-то пронзительно крикнул:

— Банка!

Варичев узнал голос боцмана. Тотчас он увидел, как шлюпка взлетела на волне.

Третий штурман сидел на корме, у руля. В шлюпке находилось не менее пятнадцати человек — половина команды «Дельфина».

Капитан шагнул и, пошатываясь, сошел по ступенькам трапа. И по тому, как медленно он шел, как еще остановился у трапа, Илья понял, что, уже ненавидя, капитан все же ждал его.

Варичев остался один. Опустив глаза, он увидел красное пятно на перилах и отдернул руку.

Судно качалось на каменной гряде, тяжелый грохот наполнил трюм, с треском рвалась железная обшивка, и Варичеву казалось, что «Дельфин» стремится сорваться с камней, — он бился на них бортами, килем, — и гул его трюмов был живым, был стоном корабля.

Грузовая стрелка фок-мачты сорвала скобу. Четыре раза она вставала и падала, разбивая фальшборт. Варичев следил за ее страшным полетом. Над пустой, безлюдной палубой носился, сокрушая лебедки, железный таран.

«Собственно, зачем я здесь стою?» — подумал Илья и оглянулся по сторонам. Вторая шлюпка уже отчалила от борта. На стремительном белом гребне она вдруг поднялась высоко над мостиком, и Варичев увидел — все смотрели на него, и капитан что-то кричал в рупор. Он скорее догадался, но не расслышал слов. Спасательный пояс…

Одно мгновение, долгое мгновение все смотрели на него. Он запомнил взгляд кочегара Семена, взгляд Горюна. Не гордость за него, что-то другое было в этих взглядах. Варичев медлил… Вот шлюпка скрылась за гребнем. Пенистым обвалом, покрывая всю палубу, обрушился гребень. Снова затрещал и закачался мостик, что-то тяжелое со свистом пронеслось над головой.

«Зачем же я стою здесь?» — снова подумал он и бросился к трапу, но уже на ступеньках замедлил шаг — с правого борта опять показалась шлюпка.

«Дельфин» разламывался на две части. Медленно погружалась его корма. Кратко, как выстрелы, рвались заклепки.

Варичев надел пояс, крепко завязал его под рукой. Вода показалась ему теплой. Со склона волны он увидел шлюпку, на которой был капитан. Он плыл свободно и легко, но шлюпку несло еще быстрее, хотя там заметили его и теперь гребли изо всех сил.

Он, конечно, доплыл бы, если бы не дождевой шквал, как ночь, опустившийся над морем. Крупные, тяжелые капли со звоном и треском посыпались на волну; потом пена стала сплошной и метельной. Ему трудно стало дышать — воздух сделался густым и липким, он старался лишь удержаться на волне, и все это время, с той минуты, когда в молчаливом гневе уходил капитан, до этих бесконечных часов борьбы со шквалом, все время Варичева не покидало чувство смутного, ничем не оправданного стыда, как будто сознание непоправимо нелепого поступка. Он знал, что сможет еще очень долго продержаться на волне, что будет дальше — он не думал об этом. Дальше был мрак, но впереди еще оставалось время, — как велико оно было?.. Возможно, «Дельфин» еще держался, еще не затонул? Он всматривался во мглу — ничего не было видно, кроме белых, кипящих гребней. Где остался корабль — позади или в стороне, — он не мог определить. Он думал о капитане, о взгляде Горюна, — все понятнее становился стремительный ход событий, происшедших за двадцать минут аварии, в ежесекундном ожидании взрыва, в суматохе аврала. Кажется, он, Варичев, действовал меньше всех. Да, он был спокоен… Только один раз, почти срываясь за борт, он потерял самообладание — и то лишь на мгновение. Он был спокоен, когда люди в панике метались по палубе, но они готовили шлюпки, они гасили котлы… Он ничего не делал, все распоряжения его — у штур-троса, на баке, даже в радиорубке — запаздывали немного. Люди делали свое дело быстро и четко, хотя, казалось, палуба жжет им подошвы, и все же, может быть, именно медлительность его была наибольшим действием? Не передавал ли он матросам спокойную уверенность свою? А это значило очень много! Но тот факт, что он остался на мостике, не подчинившись распоряжению капитана, как понят он командой? Самоубийство — не подвиг. Нет, Варичев презирал самоубийц. Все знали — они не могли это не знать, — почему он остался. Пусть же там, на шлюпках, его мужество будет примером. Только ради этого остался он на корабле. Возможно, здесь, на этой широте, будут замедлять ход суда и печальный сигнал сирены напомнит о Варичеве, и матросы «Дельфина» будут рассказывать о своем штурмане, и капитаны скажут: это был человек.

Странно, однако к такому поступку Варичев шел уже давно. Он понял, что теперь лишь выразил себя; длинная цепь событий вела его к этому. Он всегда хотел быть впереди. Нет, он не мог видеть себя рядовым. Вот он помнит зиму тридцатого года, корабль, замерзший во льдах, свет луны, густой и дымный над пустыней торосов. Три месяца дрейфовал по Берингову морю корабль. Матросы по утрам скалывали вдоль его бортов лед. Глубокой ночью, в немой тишине, Варичев нередко просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами: ему чудилось слышным движение льдов. Тихий звон несся откуда-то снизу, из трюмов. Каждая заклепка и доска переборок проникалась этим лихорадочным звоном…

Накинув теплый бушлат, Варичев выходил на палубу. У трапа, весь серебряный от инея, дежурил вахтенный матрос… Залитая лунным светом пустыня лежала вокруг, в мглистом, сияющем тумане тонули ее горизонты; это был лунный мир — мертвый, окаменелый, — холодным огнем горели кристаллы льда, смутные тени дрожали и таяли над равниной.

Теперь такой далекой и совсем нереальной казалась та большая жизнь городов, железных дорог, веселых селений, как будто действительно все зигзаги и петли дрейфа были самим Стиксом, как нередко шутил капитан.

Варичев много знал о зимовках, но то, что пришлось ему самому увидеть и пережить бесконечной ночью в тридцатом году, нисколько не было похоже на рассказы полярников — обыденней, проще и, главное, неизмеримо скуднее оказалась эта жизнь. Она упорно ставила его в ряд, по какому-то необъяснимому ранжиру, а он все время как бы сдерживал свой бунт.

В конце января, после четырех дней пурги, в ясное морозное утро, Варичев поднялся в каюту капитана. Это был старый полярник, потомственный моряк, он даже помнил времена парусного флота.

Наклонив седую голову, он молча выслушал штурмана, потом поднялся из-за стола, медленно прошелся по каюте. Варичеву показалось — для капитана не был неожиданным этот утренний визит. Кажется, он ждал его именно сегодня. Едва обернувшись, он сказал:

— Я понимаю вас…

И за все время, пока, немного сбиваясь, Илья излагал свой план, капитан не сказал ни слова, только перекладывал бумаги на столе.

На корабле было десять пассажиров. С этой группой опытных, бывалых, но береговых и утомленных рейсом людей Варичев решил добраться до материка, чтобы дальше, на оленях, они выехали в Анадырь и на фактории.

Капитан согласился. Он крепко пожал ему руку и внимательно заглянул в глаза. Вечером он вручил Варичеву письмо к начальнику фактории.

Уже на другой день рано утром Илья покидал корабль. Он уходил с корабля, не успев даже проститься со всеми, ему самому не было понятно, почему он так спешил.

Когда на третий день пути впереди показались белые, едва различимые взгорья Чукотки, несмотря на усталость, он смеялся и пел. Чего стоили эти три месяца, проведенные во льдах!

Отдохнув три дня на фактории в теплом просторном доме, где от печки пахло свежей сосной, где спокойная мебель стояла у стен уверенно и прочно, а за окном тонкая береза качала белыми ветвями, Варичев стал собираться в обратный путь. Долго и тщательно увязывал он свой мешок, затягивал пояс на полушубке, проверял компас.

В стекла окна стучался крупный снег. Он шел отвесно, и за время сборов, за эти два часа подготовки, Варичев заметил, что снегопад усилился, что на большом оттаявшем стекле вырос колючий узор.

В комнате находились все десять пассажиров, с которыми прошел он семьдесят миль. Это был крепкий полярный народ — геологи-разведчики, ихтиологи, звероловы. Здесь, на берегу, они чувствовали себя уверенно и спокойно. Сидя на лавках у стены, они молча смотрели на штурмана. Никто не отговаривал его. Еще в пути Варичев сказал: «Я вернусь на корабль».

Что ж, этого требовало дело. Уже завтра половина людей уйдет в тундру, к далеким селениям на золотые прииски Колымы, к Анадырю… Другие пойдут на север по пустынным берегам… Этого тоже требовало дело. Слово, сказанное штурманом, уже было началом дела. Он сам это хорошо знал. И он не ждал ни уговоров, ни длинных напутствий. У двери, в чехле, смазанное машинным маслом, проверенное, ожидало его ружье. Осталось проститься с начальником фактории. Начальник вышел на полчаса покормить собак.

В последний раз в этой теплой комнате Варичев закурил папиросу. Душистый и ощутимо теплый дым заволок перед его взором окно. Он закрыл глаза. В комнате по-прежнему стояла спокойная тишина. Да, это был Север. Варичев знал и Юг — звездные ночи над Черным морем, музыку, доносящуюся из садов, на высоком мостике, сверкающем чистотой, невозмутимо-спокойного штурмана в белом кителе. «Курортные моряки» — он сам это говорил иногда о черноморцах. Его тянуло сюда — к суровым далеким берегам, где человек проверяется каждый день, как проверяется кремень добыванием огня.

Варичев не вернулся на корабль. Ожидалась пурга. Через сутки, впрочем, прояснилось, но ведь корабль не стоял на одном месте, его несло по морю неизведанными, таинственными путями дрейфа.

Он видел сочувствие в глазах спутников. Несколько раз он заново собирался в дорогу. Но каждый лишний час все отдалял возможность возвращения, — а корабль уходил неизведанными путями, — и, наконец, стало ясно, что здесь, в этом спокойном и светлом доме, Варичеву придется жить до весны.

Он гордо примирился. Четыре месяца прожил он на фактории, называя эти месяцы «веком пытки», и лишь весной возвратился в порт. Едва сойдя с корабля, он многое узнал. Спасая судно и грузы, команда, его матросы, те самые моряки, каждого из которых он знал так хорошо, оказались стойкими до конца. В пургу и метель, во льдах, они сумели починить сломанный винт. Пятнадцать дней они жили на льду, но не покидали судно. Они вырвали его из ледяного плена, спасли от верной гибели и возвратились в родной порт. Они возвратились героями… Варичев остался в стороне. Он вскоре узнал, что капитан ушел на другом корабле в тропический рейс и даже все матросы находятся в рейсе. Больше он не расспрашивал ни о чем. Понятно, он не мог спокойно разобраться во всех событиях этой зимы. Да, он не вернулся на корабль. Оказывается, он должен был вернуться. Хотя бы попытать счастья. Местные охотники готовы были помочь. Но разве забыли здесь, в порту, четыре месяца пытки, выдержанной им, ледяную скуку фактории?

Сколько раз вспоминал он свой путь через льды до мельчайших подробностей, словно все это было недавно.

Сейчас, на крутой, стремительной волне, задыхаясь от ветра и ливня, он снова видел и корабль, слабо дымящий в белой безлюдной пустыне, и лицо капитана, и его задумчивый взгляд, и едва различимый берег за синеватыми грядами торосов.

Он не был трусом, это многие знали, с кем приходилось ему служить, хотя, уже долгое время приглядываясь с каким-то постоянным, осторожным интересом к людям, прислушиваясь к особенностям их речи, наблюдая характеры, он отметил, что большинство моряков даже не замечало всей значительности своих поступков. Он видел больше других, и на себя самого, одинокого, на мостике обреченного корабля, он, пожалуй, мог посмотреть и глазами Горюна, и глазами капитана. Так похожи были эти люди на сотни других… Смогут ли они понять его подвиг?

Варичев упорно думал об этом, о последних минутах на «Дельфине», сейчас, когда в жизни больше нечего было избирать, он как бы подводил итоговую черту под своими тридцатью пятью годами.

Позже, на берегу, он часто вспоминал эти долгие часы борьбы с тяжелой сокрушительной силой шторма. Он знал, что берег близко. Авария «Дельфина» произошла в двадцати милях от берега. Сколько миль пронесся корабль на вест, в кипящем буруне? Но, уже теряя последние силы, Варичев все же держался на воде. Он говорил себе, что глупо выгадывать последние считанные минуты, и по-прежнему укрывался от гребней, в тупом и щемящем чувстве, в создании маленькой своей судьбы.

Грохот моря возрос. Уже ослабела жестокая сила шквала. Но грохот, медленно переходящий в тяжелый и непрерывный звон, с каждой минутой нарастал. Неожиданно летящий гребень ударил Варичева в затылок. Тонко, как сталь, пена запела в ушах. Стало темно… Больше не мелькали перед глазами серые клочья вала. Словно огромный гудящий колокол опустился над Варичевым. И сама кипящая вода стала медным ревом. Он опускался все ниже и ниже, этот огромный колокол, и Варичев уже не плыл — летел в ревущем потоке тьмы, в потоке рева, — он ощутил внезапную быстроту полета, и вдруг с изумлением понял, что это грохочет прибой. Но что было там, впереди; остров, или только мели, или материк? Если он еще не оглох, если было правдой то, что он слышал, — как далеко был берег? Варичев слушал — гул возникал где-то близко, словно под ним; легкий булыжник толкнул его в плечо, значит, он уже находился на самой линии прибоя.

Он слышал землю, тяжкое содрогание берега, глухое и короткое эхо, летящее над волнами. Ничего не было видно во тьме, хотя он снова различал перед глазами серую клубящуюся пену. Здесь, у самого берега, Варичев понял, что тонет. Пройти через прибой у него не хватало сил. Он опустил застывшие руки, и тяжелая волна с разлета накрыла его, холодная, горькая вода хлестнула в горло.

Слетая по скосу волны, он ударился коленом о камень; возможно, это и спасло его. Какую-то новую силу обрели его мускулы, — оглушенный, он упорно лез вверх, по камням, по грохочущей гальке; все слабее и слабее вода тащила его обратно, но Варичев знал, она вернется, она опять настигнет его, — он закричал от радости, когда руки его нащупали большой обломок скалы. Вцепившись в острую грань камня, он долгое время лежал на песке. Волна едва достигала его. Но Варичев знал — все это было обманом. Тяжкий, воющий гребень волны сейчас опять накроет его. Камень был прочной надеждой. Только он. Слепая ночь лежала впереди. Камень был островом и последней гранью.

До самого рассвета Варичев не разнимал рук. В первом смутном проблеске утра он увидел пологую отмель; темные скалы неподалеку, низенькую березку на взгорье.

Берег проявлялся медленно, сквозь густой клочковатый туман. Уже были видны покрытые мхом увалы, осыпи, черные голыши. Было бы смешно, если бы Варичев поверил этому бредовому миражу. Камень, за который он держался, серый в прожилках гранит, только лишь камень оставался единственной верной надеждой, — область неизвестного, зыбкого, как море, лежала за ним, — может быть, область небытия, — кому мог позавидовать Варичев, так это раковине, навеки впившейся в серое тело известняка.

Время шло, и рассвет растекался над пустынным берегом, открывая контуры его, мглистые, словно седые. Варичев их видел сквозь сон, сквозь непреодолимую дремоту; не разнимая рук, он уснул на песке. Три дня, проведенные в тундре в поисках человеческого жилья, прошли для него быстрее, чем несколько часов борьбы со штормом. Хорошо, что он мог спать. Он собирал старый мох и сухие водоросли и раскладывал их где-нибудь поблизости от большого камня. Он делал это бессознательно, так было просто спокойней, если, протянув руку, он сразу мог нащупать камень.

Далеко едва уловимо гудело море. Солнце изредка проглядывало сквозь разрывы туч. В небе трубили невидимые стаи лебедей.

Варичев шел вдоль берега на юг. На этом Охотском берегу, совсем недавно еще пустынном, теперь, в 1932 году, строились рыбачьи села, возводились заводы и города. Не только из Владивостока, но из Лондона, из Сан-Франциско шли в новый порт — Ногаево — корабли. Трубы тяжелых краболовов дымили над серым простором. Китобойные разведчики неустанно крались по волнам. И все-таки сколько диких лугов шумело здесь нетронутыми травами! Сколько песка золотого блестело на дне ручьев! Какие бухты ждали прихода судов! Какая рыба валом шла вверх по рекам!

Варичев брел по берегу в надежде найти рыбачье селение. Медленно проходил день. Ночь, светлая и мглистая, ложилась над молчаливой тундрой. Ветер доносил сладкий и влажный запах трав.

Ночью Варичев шел больше, чем днем. Отгоняя веткой березы мошкару, он спускался в овраги, переходил речонки вброд или прыгал с камня на камень у самого прибоя. На третьи сутки пути он увидел далеко в море огонь. Это был отличительный огонь корабля; он на миг вспыхивал и тонул и снова появлялся на секунду. Неподалеку отсюда начиналась речная губа. Варичев вышел на мыс. Он смотрел в море. Огонь уходил, все реже и реже мелькая над волнами, потом совершенно погас. Но, оглянувшись, Варичев выронил ветку березы. Земля закачалась под ним. Он опустился на песок, неожиданно сразу обессилев.

Над самой водой горели огни. Их было много, не меньше десятка, крупные розовые светляки. На гладкой черной воде реки зыбились и дрожали текучие отсветы. Даже доски причала были видны в мохнатом свете фонаря.

В полночь Варичев постучал в дверь крайней избы. Ему тотчас открыли. Рослый, чернобородый, гладко причесанный рыбак, в длинной холщевой рубахе, лишь взглянув на Варичева, широко распахнул дверь.

Варичев переступил через порог. Запах свежеиспеченного хлеба и свет хлынули ему в лицо. Он остановился, закрыл рукою глаза. Бородач взял его за локоть. Повинуясь бережной его руке, Варичев сделал несколько шагов и опустился на скамью.

Хозяин отодвинул заслонку. Розовый свет окутал штурмана — тепло горящей сосны.

— Откуда? — тихо спросил хозяин, торопливо переставляя посуду на плите.

Варичев отнял руку от глаз. Веселое пламя мягко струилось по щекам, золотистые искры роились и текли в нем.

— С «Дельфина», — сказал Варичев, пересиливая озноб и слабость. — Авария в море… Не знаю, где команда… Я хочу есть.

— Сейчас, — откликнулся хозяин.

У него был хрипловатый голос. До сознания Варичева медленно доходил смысл его немногочисленных слов.

— Хорошо, — сказал он, лишь для того, чтобы ответить. — Хорошо…

Руки бородача, осторожные и сильные, снова обняли его за плечи, бережно сняли прилипшую изорванную рубаху. Как маленького, он закутал Варичева в шубу, растирал ему тело, удобнее усаживал к огню. Потом Варичев услышал женский голос, немного испуганный как будто, и, подняв голову, увидел перед собой женщину. Она держала стакан в протянутой руке.

— Выпейте, — сказала она. — Коньяк.

Варичев жадно припал к стакану. Легкий огонь медленно растекался по телу. Потом душистый пар щей окутал комнату. Варичев ел, не поднимая рук, женщина кормила его, обняв как ребенка, она вытирала ему губы, дула на ложку, чтобы он не ожегся.

Обросший жесткой щетиной, с тусклыми, словно слепыми, глазами, он поминутно захлебывался слюной, — было видно, как боится он, что вот сейчас его перестанут кормить. Он уснул, не вставая со скамьи, даже не доев щей. Его уложили в постель, на большую дубовую кровать, и женщина укрыла его теплым одеялом, расчесала ему волосы, занавесила свет.

Долго еще сидела она у постели, прислушиваясь к свистящему дыханию Варичева, временами придерживая его беспокойные, горячие руки.

Бородач медленно ходил из угла в угол. Тоже останавливался у постели и, положив руку на плечо жены, слушал вместе с ней. Вскоре он ушел, чтобы позвать соседей.

Они осторожно открывали дверь, тихо здоровались с хозяйкой и на цыпочках подходили к дубовой кровати.

Варичев спал, крепко сжимая подушку, держась за нее, как держался он за камень на берегу. Рыбаки уходили, не сказав ни слова, не о чем было говорить, они хорошо знали море.

Проснулся он вечером, через двадцать часов. Комната была пуста. В печке по-прежнему похрустывали дрова. Желтый закат плыл за окном.

Он хотел подняться и не мог — грохот прибоя гремел еще в ушах; тупо ныло разбитое колено.

— Хозяин! — тихо позвал Варичев.

Дверь открылась, и женщина вошла из сеней в комнату. Неслышно ступая по земляному полу, она подошла к постели. Варичев посмотрел ей в лицо. Обветренная, еще молодая, она радостно улыбнулась, показав чистые крупные зубы. Ее глаза, синие, яркие, с искоркой, открылись шире.

— Воды? — спросила она, слегка наклонясь над постелью, быстро оправляя одеяло на его плечах.

— Нет, — сказал Варичев, помолчав и с трудом привстав. — Спасибо…

— За что же? — весело удивилась она и присела рядом на стул. — Воды у нас хватает…

Четкая, прямая морщинка меж бровей ее разгладилась. Подняв руку, она поправила волосы, светлые и пушистые, цвета ковыля.

— Вы знаете за что, — сказал Варичев. — За все спасибо.

Они помолчали. В печке сильнее затрещали дрова. Стук маятника стал отчетливо слышен в комнате. Женщина сказала в раздумье:

— Счастливая долюшка у вас. Так оно всегда бывает: кто кручину большую ведает — радость тому дается.

Еще раз Варичев внимательно посмотрел на нее. Она улыбалась ему, как будто он, незнакомый, чужой человек, был старым, испытанным другом.

— Какое это селение? — спросил он.

— Рыбачье, — сказала она. — Юг Охотского берега. Только совсем это не селение… четыре домика… вот пятый начинаем строить… Глухо у нас, конечно: ни электричества, ни радио еще не завели.

Придвинув ближе стул, она заговорила тише, и Варичев услышал сдержанное волнение в ее голосе:

— Когда вы только открыли дверь, муж все сразу понял… Я тоже все поняла, только глянула на вас… Мы все уже знаем: про аварию «Дельфина»… про то, как остались вы на корабле.

В изумлении Варичев привстал с постели.

— Откуда вы знаете это?

— Вчера ушел «Быстрый» отсюда. Знаете этот корабль? Он доставил лес нам и тару для рыбы. Так вот, на «Быстром» была вся команда «Дельфина»; капитан даже сходил на берег… Ваш капитан… Да чего вы так волнуетесь? — совсем тихо спросила она.

— Что говорил капитан?..

— Он мало говорил.

— Ну, об аварии рассказывал? О команде?..

— Да… и о вас говорил.

Она поднялась со стула, прошла к печке. Варичев ждал.

— Кушать хотите? — спросила она по-прежнему тихо, и в этом вопросе, как и в тоне ее голоса, Варичев услышал заботу, почти сожаление, — она не хотела, чтобы он волновался.

— Вы должны мне все рассказать, — сказал он. — Понимаете… должны!

Она обернулась, снова подошла к постели, легко положила теплую руку на лоб.

— Что же рассказывать-то? Он ведь мало говорил. Когда уже садился в шлюпку, с нашим, с Асмоловым, немного поспорил… Старик Асмолов никогда не промолчит, он коренной, из Охотска… «Где же твой траур, капитан? — спрашивает он. — Черная лента где? По таким ребятам, — про вас значит, — как штурман этот, год надо траур носить… Ценят таких людей большевики, любят их».

Перенеся руку на плечо Варичеву, она снова заставила его лечь. Он слушал, кусая губы.

— Ну, капитан говорит: «Я не люблю таких вот, что… убиваются сами».

Варичев вздрогнул.

— Самоубийц?..

— Да… «Я не мог связать его, — говорит, — и очень сильно жалею». Асмолов наш закашлялся даже. Он всегда кашляет, когда злой. Одышка… «Нет, — сказал ему Асмолов. — Врешь ты, капитан… такие люди гордые. А гордый человек — сильный. К жизни у него крепкая воля… „Дельфин“ твой для другого — железо да дерево, а для него жизнью был…». Так и расстались они… руки не подали друг другу.

Варичев слушал ее, почти не дыша. Комната, наполненная розовым светом зари, стала огромной, словно раздвинулись белые стены.

— А вас как зовут? — спросил он ее.

— Серафима.

Тихо он повторил ее имя.

— Я не останусь в долгу.

— О чем это вы?

Она опять приблизилась, легко обняла его за плечи, и ему показалось — руки ее пахли степной травой: чебрецом или мятой.

— Выздоравливайте поскорее.

Варичев снова привстал с подушки и шире раскрыл глаза. Позади Серафимы, глядя на него и улыбаясь, стоял бородач. Видимо, он и не уходил из дому. Варичев просто не заметил его. Крепкий, плечистый, с орлиным носом, с густой сединой на висках, по-прежнему гладко причесанный, он стоял, сложив на груди руки, и, взглянув на него, Варичев невольно вспомнил рыбачью похвалу: кремень-человек…

Он понял уже, что не только Асмолов, но и Серафима, и ее муж, знали настоящую цену его поступку, ему самому, — радость, да, радость, блестела в глазах этих людей.

Кто-то постучал в окошко.

— Вот он, Асмолов! — сказала Серафима.

Она открыла двери. Седой загорелый человек в морской фуражке, в синей брезентовой робе медленно шагнул через порог.

— Здравствуй, Николай, — проговорил он негромко и, сняв фуражку, разгладил длинные волосы. — Здравствуй, Серафима.

Хозяйка поклонилась ему, а Николай протянул руку.

Асмолов подошел к Варичеву.

— Живем?! — воскликнул он громко, и карие глаза его блеснули. — Эт-то хорошо… вместе рыбачить будем.

— Живем… — сказал Варичев, продолжая разглядывать Асмолова. Ему было лет шестьдесят, не меньше, но пристальный взгляд и тяжелые, сильные руки, и веселая улыбка, и темный, цвета мореного дуба, загар, — делали его моложавым, он был из той редкой породы людей, которые как бы крепчают с годами. Он улыбался совсем по-детски, пряча за этой наивной улыбкой свое смущение перед незнакомым человеком.

— Ну что ж, папаша, — пошутил Варичев, — принимайте и меня в вашу артель.

Но старик ответил серьезно:

— Это уж обязательно… Шкипером будешь… Есть у нас кавасаки — хорошая посудина. Есть баркас… Правда, староват он, да я еще так хожу на нем, хоть прямо в Америку! Привычней как-то с парусом…

Он взял руку Варичева, глянул на ладонь.

— Такелажное дело знаешь?

— Знаю…

— Хорошо. Это, брат, очень хорошо. Путина в самом начале. Горячая работа будет…

— Корабли сюда часто заходят? — спросил Варичев.

— Будь спокоен, — шутливо сказал Асмолов. — До самой осени теперь не будет корабля… Разве случайно только.

Он снова пристально взглянул ему в глаза.

— Ты заботу свою кинь. У нас, брат, не скучно. Некогда скучать.

— Прошлое лето один только зашел, — откликнулась Серафима. — Три дня на рейде стоял. Весело-то как было…

Асмолов передернул плечами.

— Весело… сутолока одна.

Серафима промолчала. Дверь снова открылась, вошло несколько человек.

— Ну, Николай, — засмеялся Асмолов, — Теперь отбою не будет от гостей. И хорошо — все время отшельником живешь.

Он встал, поклонился рыбакам. В комнату вошли шесть человек, и легкий ветер шевельнул занавески, в печке громче заговорил огонь. Николай поставил длинную лавку возле кровати, и они сели рядом, все рослые, молодые, бритые. И в короткой тишине, наполнившей комнату, Варичев понял и поверил — эти люди уже любят его.

Через полчаса они разошлись, тихо, стараясь не стучать дверью, и, уходя, каждый еще раз взглянул на него от порога.

Он поднялся с постели через три дня. Николая не было дома. Серафима вышла к соседям. На столе у маленького зеркала лежала бритва. Посмотрев на себя в зеркало, он невольно усмехнулся. Бледное, опухшее лицо в рыжеватой щетине, лихорадочные струпья на губах.

Он еще умывался, когда вошла Серафима.

— Наконец-то! — воскликнула она. — А наши все в море. С утра еще вышли, назавтра ждем.

Подавая ему полотенце, она сказала удивленно:

— Помолодели-то как!..

Случайно он дотронулся до ее локтя, потом безотчетно схватил ее руку. Серафима спокойно смотрела ему в лицо. Синие глаза ее смеялись. Чему смеялись они? Варичеву стало стыдно вдруг. Эта спокойная, незнакомая женщина четыре дня боролась за его жизнь. Эта рука его кормила… Хорош он был, наверное… очень хорош! Может быть, сейчас и она думала об этом?

— Вы были для меня матерью, Серафима.

Она отвернулась.

— Не знаю. Зачем об этом говорить…

— Чтобы вы помнили, что я никогда не забуду… Что я сумею заплатить…

— За материнство?

Он заметил, как дрогнули ее губы.

— За все…

Она спросила насмешливо:

— Сколько?

Варичев опустил руки. Медленно он прошел из угла в угол. Серафима стояла у окошка, в синеватом свете утра. Молча она следила взглядом за ним.

Три дня Варичев неотступно думал об этом: ему придется остаться. Здесь, на пустынном берегу, ему придется прожить еще долгое время. Что же, остаться гостем? Нет! Кто знает, может быть, с этого далекого берега мир открывался перед ним. И здесь, после всех испытаний, он начинает свой настоящий путь?.. Он сказал твердо:

— Нет ли у вас какой-нибудь старой робы, Серафима? Я тоже ведь становлюсь рыбаком.

— Ну, в добрый час, Илюша… в добрый час.

Она прошла к сундуку, открыла его и подала Варичеву такую же синюю, новую, как у Асмолова, робу.

— Это запасная… как будто знала я, что пригодится.

Варичев вышел в другую комнату, быстро сбросил тяжелую шубу Николая. Не о чем больше было раздумывать и жалеть. Он начинал новую жизнь. Словно огромная лестница, высокая и крутая, уходящая до небес, возникла перед ним, и это была первая ступень.

Вечером, вместе с хозяйкой, он спустился к реке. Река была рядом, неширокая, спокойная, в пологих берегах. За острым, далеко выдававшимся вперед мысом светилось море. Близкое, свинцовое, оно поднималось отвесной стеной; легкая черта горизонта едва различимо отделяла его от неба.

Две женщины сидели на бревнах, видимо, дочь и мать, перед сетью, широко раскинутой на траве. Заметив Варичева, они поспешно поднялись, и старшая, худая, морщинистая, в длинном черном капоте и таком же черном платке, похожая на монашку, приложила руки к груди.

— Здравствуйте, Илья Борисыч… выдужали, милый?

— Спасибо, выдужал. Вы даже знаете, как меня зовут?

Бойкая смуглая девушка, с косичками, туго стянутыми лентой, с тяжелыми серьгами в ушах громко засмеялась.

— А как же не знать? Кузнец уже песню играет.

— Какой кузнец?

— Есть у нас такой, — сказала Серафима, показав рукой вверх по реке. — Вон, видите, маленький домик стоит? Кузнец живет там, Андрюша. Гусли у него старинные, лет сто им, наверно… Андрюше тоже около этого…

— Пожалуй, и того больше, — заметила старуха. — Он ведь сам роду своего не помнит. А где ни спроси — везде бывал. Память у него чистая.

Девушка покачала головой.

— На гуслях струна порвалась… Самая тоненькая… Другой такой и не сыщешь.

— Что же он поет? — спросил Илья.

— Как поет! — прошептала старуха. — Про все, что видит, поет… А про тебя, милый, говорит, лучшая песня… И лебедем узывает, и оленем — веселый человек!

— Четыре раза он приходил, — сказала Серафима. — Расспрашивал у Николая. — Она вздохнула. — Только, что может рассказать Николай?

Старуха вытерла краем платка глаза.

— Что уж тут… молчальник он у тебя.

Варичев ничего не сказал. Он только взглянул на Серафиму. Теперь у него была одна мысль — узнать этих людей, их жизнь, их внутренний мир.

Девушка опять засмеялась.

— Зато он добрый. Шаль мне подарил.

— Пойдемте к Андрюше, — предложил Варичев. — Интересно его посмотреть.

Он оперся на руку Серафимы. По тропинке, усыпанной голышами, они поднялись на пригорок, где над кремнистой осыпью темнела избушка кузнеца. Серафима постучала в окошко. Никто не ответил. Они подождали минуту. Варичев оглянулся на поселок — маленький, светлый, теснившийся к реке. Три домика, окруженные сараями, рубленными из сосны, стояли рядом, словно прижавшись друг к другу. Низкие березки поднимались у окон. Досчатая мостовая вела к причалу. Там на высоких, соединенных перекладинами шестах сушились сети.

Ничего больше не было вокруг, только тундра, дымящаяся в закате, и одинокая темная ель на мшистом увале.

— Проснулся? — воскликнула Серафима. — Дядя Андрюша, открой!

Они вошли в горницу, украшенную ветвями березы и ели, с полом, усыпанным вялой душистой травой, и Варичев сразу увидел гусли. Они висели над кроватью на косматой медвежьей шкуре — строй серебряных струн в прямой и строгой оправе. В сторонке, у стола, сидел хозяин. Маленький, сгорбленный старик-чукча. Он поспешно встал из-за стола, отошел в угол, раскинув руки.

— А я ведь ждал вас!.. Вчера еще ждал, право слово!.. — Он говорил на чистом русском языке, лишь немного растягивая слова. И Варичеву сразу показалось, что он умышленно замедлял речь, любовно произносил слова, как бы прислушиваясь к тому, что говорил.

— Ко мне всегда гости заходят. Капитаны заходят, матросы, рыбаки… Чай, может, пить будете?

— Нет, — сказал Варичев, садясь к столу.

Серафима ближе подошла к старику.

— Ты песню сыграй, Андрюша… Интересуется Илья Борисыч.

Старик засмеялся тихим, радостным смехом. Не оглядываясь, он протянул руку, снял гусли со стены. Длинные черные волосы его рассыпались по лбу, как будто от порыва ветра. Круглое безусое лицо, густо изрезанное морщинами, улыбалось.

— Я чем умею, тем и встречаю гостей, — сказал он, поднимая дрожащую руку. — Кто хлебом да солью встречает, кто словом добрым.

Словно утомленная, рука его упала на струны, и глуховатый звон медленно наполнил комнату. Был он похож на отдаленный говор прибоя у этих прокованных морозом берегов. С удивлением Варичев смотрел на старика. Короткие, крепкие пальцы быстро бегали по струнам. Раскачнувшись и отбросив волосы со лба, он заговорил, запел; Варичев никогда не слышал таких песен; Андрюша пел о том, что видел: о госте своем, о молодости его, о деревне рыбачьей у студеного моря, о лихих рыбаках. Легкие и простые находил он слова.

Сидя у стены, под веткой березы, еле заметно тронутой багрянцем, Серафима смотрела на Илью. За эти дни, пролетевшие совсем незаметно, она словно уже научилась его понимать.

Сейчас она тоже угадывала: наклонив голову, сдвинув брови, Варичев, казалось, неотрывно слушает песню, но думал он о другом. Серафиме показалось — он смеется про себя, но сдерживаясь. Она подумала о том, как много видел этот человек и каким, наверное, просто глупеньким кажется ему Андрюша. Невольно совсем по-иному взглянула она на кузнеца. Он пел, раскачиваясь в такт песне, то опуская голову к гуслям, то встряхивая щуплыми плечами, косматый, похожий на юродивого, он скорее был страшен со своей радостью и весельем, со своим шаманством на струнах. Ей стало жаль Андрюшу, жаль как родного, словно что-то близкое теряла она. Когда, наконец, утихли гусли и Андрюша бережно снял их с колен, Серафима свободнее вздохнула.

— Интересно, — сказал Варичев. — Вы просто поэт.

— Что? — в смущении переспросил Андрюша.

— Книгу могли бы написать.

Андрюша махнул рукой.

— Ну, книгу… Книга — дело мудреное. У меня от звона все идет… от голоса.

— И верно, — вмешалась старуха. — Давно это у него. Как ударит по наковальне, как зальется — простая вещь ведь железо, — так он все голоса его узнал.

Серафима первая поднялась со скамьи.

— Спасибо тебе, Андрюша… хорошая песня.

Варичев тоже встал.

— Слово только надо заменить… имя. Ничего я такого не сделал…

Кузнец хитро усмехнулся, покачал головой.

— А как же песня родится? Для примера она родится, милый человек.

Илью удивили эти слова. Больше, они обрадовали его.

За окном кто-то крикнул:

— С моря идут!

— Пойдемте, — сказала Серафима. — Рано возвращаются, верно, удача… — Она хотела скорей уйти отсюда, сама не зная почему.

Варичев задержался немного; на берегу реки он догнал ее.

От плоского синеватого мыса, вверх по реке, шли маленькие ловецкие суда. Их было три. Низкая, быстро скользящая кавасаки, одномачтовый баркас и шаланда. Баркас шел впереди под кривым черным крылом паруса. Издали еще Варичев узнал Асмолова. Он стоял на носу, кряжистый, седой. Длинные волосы его трепал ветер.

У причала, на берегу, собирался народ — женщины рыбачьего поселка. Илья заметил, с каким интересом все поглядывают на него. Здесь, конечно, каждый знал его историю — старик Асмолов передал ее так, как сам понял, — вот кому был обязан Илья этой всеобщей дружбой.

Баркас быстро приближался. Легкая пена кипела у его форштевня. Черный парус, наполненный ветром, легко летел над мелкой зыбью реки. Асмолов издали узнал Варичева и помахал ему рукой. Илья дотронулся к козырьку фуражки. Он внимательно следил за ходом и швартовкой баркаса. Высокий, с загнутыми внутрь бортами, с длинным бушпритом и плоской срезанной кормой, он был похож на те старинные суда, которые сохранились разве только на древних гравюрах. У самого берега баркас легко развернулся, парус поник, судно спокойно и тихо подошло к причалу.

— Доброе здоровье! — крикнул Асмолов. Он спрыгнул на причал и набросил на сваю швартовый конец. — Значит, поднялись?.. Хорошо!

Варичев заметил, что он любил это слово. Они пожали руки друг другу.

— Выхожу с вами на лов…

Их обступили со всех сторон.

— Завтра выходим, — сказал Асмолов, закуривая, весело щуря глаза. — На заре. Кета пошла… Хорошо идет!

Баркас до самых бортов был наполнен рыбой, крупной, в тусклых серебряных отливах, переплетенной сетями, еще живой. Илья изумился невольно: так мало времени пробыли в море рыбаки и с такой богатой добычей возвратились. Недаром был назван этот край золотым — живым золотом полны его студеные глубины.

Эти первые дни работы, знакомства с людьми, когда он входил в новую жизнь, прошли совсем незаметно. Варичев медленно сближался с рыбаками. Обычно, а теперь особенно, он подолгу приглядывался к людям, прислушивался к их разговорам, но когда характер становился понятен ему и уже, казалось, можно было даже предугадывать мысли, поступки своего нового знакомого, — он нередко испытывал скуку, хотя также нередко и ошибался в предположениях.

Главное, здесь все было проще, он сразу понимал людей, простые сердца их были открыты. Как морские просторы, как жадный полет птиц в синеве, как ветер с юга, они были веселы, дети моря, влюбленные в дикую силу его, они знали свою, настоящую, радость.

В этот же вечер на берегу, когда была закончена выгрузка рыбы и женщины принялись за разделку, Асмолов собрал совет. Мужчин было двенадцать человек: три старика — Асмолов, Рудой и Крепняк — сели рядом на доски. Сразу же на причале утих разговор. Женщины тоже замолкли. Синий табачный дымок вился над головами рыбаков.

— Кто незнаком еще? — спросил Асмолов. Все обернулись к Варичеву. Невысокий, смуглый, с черной курчавой бородкой человек весело воскликнул:

— Я опоздал малость!

Он протянул Варичеву руку.

— Степан Иванович… а по прозванию Петушок.

Кто-то засмеялся, улыбнулся и Асмолов.

— Кличку-то менять придется, — «Говорун» больше подходит.

Не отпуская руки Варичева, Петушок быстро повел бровями.

— Ежели ты к нам на шаланду пойдешь, эх, весело будет… Николай, даже тот смеется… каменный человек!

Не похож был Петушок на всех остальных. Илья это сразу отметил. Он говорил, все время кося глазами, словно ожидая одобрения своим шуткам.

— Едем, понимаешь, мы с лова. А Николай заснул. Взял я да намазал ему чернью ладонь… Только он просыпается, глянь, говорю, Николай, что это у тебя на носу… Он — хвать за нос, ну, весь вымазался.

Николай стоял в стороне. Илья заметил смущение на его лице. Кажется, Петушок хотел еще что-то рассказать, но Рудой прикрикнул:

— Хватит, болтушка!

— Вишь ты, — безобидно сказал Петушок и бочком отошел от Варичева.

Илья пожал руки всем остальным, поздоровался с Николаем. Николай ничего не сказал. Он опустил голову, внимательно разглядывая доски причала. Только сейчас Варичев заметил странную нелюдимость этого большого, сильного человека, его застенчивость.

— Вот что, ребята, — сказал Асмолов, отбросив самокрутку. — На шаланде три человека. Степка, этот не горяч до работы… Николай тянет за пятерых.

— Это кто же, я не горяч? — гневно воскликнул Петушок. Отодвинув плечом Николая, он встал перед Асмоловым. — Я, говоришь, не горяч?

Асмолов даже не взглянул на него. Он продолжал спокойно:

— На шаланду, я думаю, Илью Борисыча направить. — И улыбнулся. — Этот наладит дело.

Крепняк покачал головой.

— Как же так, Порфирыч!

— А что?

— Приезжий человек… гость!

— Да ведь Илья Борисыч до самой осени тут будет.

— Милости просим, — сказал Крепняк весело. — Пускай отдыхает человек.

Теперь заговорили все одновременно.

— Его это воля, — коротко отозвался Рудой.

— А если на шаланду меня пошлете, — крикнул Петушок, — увидите, какой я не горячий!

Варичев подождал, пока смолкнет разговор.

— Сколько вы должны приготовить рыбы к осени, когда придет пароход? — спросил он у Крепняка.

— Двести тонн… одной красной. Потом, значит, икры двадцать бочек… потом…

— Хорошо, — сказал Илья. — А если мы приготовим триста тонн?

— Ну, — радостно протянул Крепняк, — это, брат, премия!

— Все, — сказал Варичев. — Принимайте меня на шаланду.

Асмолов громко засмеялся, и все поспешно встали с досок.

— А что, Рудой? — смеясь, закричал он, хлопая Варичева по плечу. — Вот человек!

Стоя у прилавков, на которых разделывали рыбу, Серафима все время прислушивалась к разговору. Теперь она выпрямилась, держа маленькую рыбку у самой груди. Эта розовая рыба трепетала в ее руках, как пламя.

Крепняк и Рудой тоже поднялись.

— Ну, коли так, — сказал Рудой, крепко обнимая одной рукой Варичева за плечи, — счастливого лова тебе, Илья Борисыч!

Крепняк тоже подошел ближе, расправил плечи, снял черный клеенчатый картуз.

— Так что принимай «Катеньку» — шаланду нашу, товарищ капитан… — Крепняк оглянулся: — Эй, команда: Николай, Петушок, новый бригадир заступает! — Петушок подпрыгнул, ударил в доски каблуками.

— Есть! Капитану — честь!..

Николай улыбнулся, по-прежнему не поднимая глаз.

— Такое дело, — сказал Петушок, быстро наклоняясь к Асмолову, — смочить бы не мешало…

Асмолов переглянулся с Крепняком.

— И верно… Эй, Серафима, сходи в погребок.

Она засмеялась, отложила нож и, взглянув на Варичева, закинула за голову руки, поправила прическу.

Приплясывая, Петушок двинулся вслед за ней. Николай глянул на него в упор. Обернувшись, Серафима остановилась на тропинке, строго сдвинула брови.

— Отстань…

Петушок покосился на Николая, пожал плечами.

— И не надо… сама принесешь.

На тесной палубе баркаса и у прилавков на берегу, стоя рядом, женщины разделывали рыбу. Длинные, узкие ножи плавно скользили по розоватым, мягким брюшкам кеты. Груды сочной икры падали на прилавок, таяли под парной солнечной теплынью. Женщины работали, почти не следя за руками. Быстро мелькали ножи. Светлая чешуя сыпалась к ногам их, как снег.

Серафима пришла через несколько минут, и Асмолов сам налил полные стаканы, тряхнул седой головой.

— За тебя, Илья Борисыч… большую удачу тебе!

Только Николай не выпил вина. Он подержал стакан, осторожно, словно боясь, что заметят, поставил его на прилавок. Тотчас рядом с ним появился Петушок.

— Что, Коленька светик, не пьете?.. Я за вас.

Отступив на шаг, Николай с удивлением следил, как, запрокинув голову, закрыв глаза, медленно, с наслаждением пил вино Петушок. Откуда-то появился Андрюша, веселый, уже хмельной, он забавлял женщин, беседуя с самим собою: «Вы, Андрей Ильич? Я Андрей Ильич. Закурим, Андрей Ильич?..»

Рослая, краснощекая молодуха громко хохотала, глядя на кузнеца. «Скучное веселье, — подумал Варичев. — И вино-то здесь ни к чему». Он тоже выпил, крякнул, как Асмолов, тыльной стороной руки вытер губы.

— Умеет! — похвалил Петушок. — Как воду качает…

— Хватит! — объявил Асмолов. — День горит!

Серафима поспешно собрала посуду. Рыбаки вернулись на суда.

— Вам отдохнуть еще надо, — проходя мимо, тихо сказала Серафима. — Вставать-то на зорьке придется.

Некоторое время он еще побыл на берегу, осмотрел «Катеньку», крепкую, просмоленную шаланду, и в полдень вернулся домой, в маленький домик Николая.

Вечером Серафима пришла одна. Николай задержался на шаланде. Усталая, но веселая, она помыла руки, потом зажгла лампу.

— На Николая-то не обиделись? — спросила она, присаживаясь к столу напротив Ильи. От нее пахло морем, солоноватым и свежим запахом рыбы.

— За что же? — удивился Илья.

— За ваше здоровье пили, только он не пьет, никогда не пьет. Он ведь смешной, Николай. На ребенка похож. Золотое сердце у него.

Она помолчала, прибавила в лампе огня.

— Молчальником его прозвали. Петушок, этот смеется всегда: «Хорошо, — говорит, — мы помолчали сегодня с Николаем».

— Но с вами-то он говорит?

— Нет, — сказала она спокойно. — Слово одно разве услышишь.

В этом домике с первого дня что-то поразило Варичева. Что, он не мог понять. Но сегодня он понял — его поразила тишина. Несколько раз, просыпаясь, он подолгу лежал в постели, и, хотя хозяева были дома, Варичев не слышал ни голоса, ни шагов. Он подумал, что ей, молодой еще, жизнерадостной женщине, наверное, бывает просто страшно с Николаем, страшно самой тишины. Но как она скучала, если Николай задерживался в море! Сколько раз на день выходила она к реке. Как прислушивалась ко всякому шороху за окном.

— Давно вы так живете? — спросил Илья.

— Шесть лет… — Серафима придвинулась к свету. — Шесть годиков уже… другие удивляются, а мне с ним не скучно. Я все понимаю, только гляну в глаза ему, все пойму. Вот сегодня… Это редко бывает, чтобы так, как сегодня на Степку, смотрел он. Плохая была у него думка.

— Я поищу себе комнату. Может, к Андрюше перейду.

— Зачем? — удивилась Серафима.

— Неудобно…

Она презрительно усмехнулась.

— Эх вы, городской человек… И что это вы вздумали?! Я тут хозяйка. Живите, нам только веселей будет.

Она встала, прошла по комнате, легко притрагиваясь к вещам, остановилась у окна, отдернула занавеску.

— Вы все хотите знать. Вы все одинаковые, городские, — почти со злостью проговорила она. Косая тень от печки углом падала на ее лицо. Оно казалось перекошенным. — Душу человека узнать, что море до дна изведать. Другая душа — мышонок пугливый. Третья — черный угорь… А вот у Николая — настоящая… человеческая душа.

Варичев сдержал улыбку; в самом деле, это было смешно; зачем она говорила это? Чтобы оправдаться или чтобы себя же обмануть? Зачем строила эту стену между собой и им? Но если так, не сладко ей жилось. На причале никто не удивлялся грубым шуткам Петушка над Николаем. Он был просто тихим юродивым, Николай.

Варичев ждал, думая, что Серафима расскажет подробно об этой странной дружбе, он хотел это знать, но она больше ничего не сказала. Устало опустив руки, она вернулась к столу и принялась готовить ужин. Ее движения были бесшумны. Тихий стук маятника снова наполнил комнату. Илья молча наблюдал за ней. С первого дня жизни в этом поселке он обдумывал и проверял каждый свой шаг. Теперь он сказал уверенно:

— А знаете, Серафима, я могу остаться и навсегда. Здесь, в Рыбачьем, остаться.

Она покачала головой.

— Нет… не такой жизни вы человек.

— Я решил остаться, — сказал Варичев, пристально глядя ей в лицо, медленно подбирая слова. — Но об этом не надо говорить. Я только вам это доверяю. — Он знал, что уже может ей доверять, и знал, что их сблизит только это взаимное доверие.

Осторожно она положила на стол темную ковригу хлеба.

— Нет, я не шучу, Серафима, как-нибудь я подробно вам расскажу — почему.

Она опустилась на табурет, слегка отодвинула лампу.

— Каждый человек ищет счастья, — сказал Варичев. — Я верю в судьбу. То есть не слепо верю. Судьба у человека такая, каков он сам. Но при аварии «Дельфина» я испытал себя хорошо.

Серафима слушала удивленно.

— Понимаете? — спросил он.

— Что-то мудрено очень, — ответила она тихо.

— Ничего, будет время, поймете, — сказал Варичев. — Я многое мог бы вам рассказать. Но уже с завтрашнего дня я начну говорить делом. Через два года, осенью, когда придут корабли, никто не узнает этого глухого поселка. В далеких портах, на западе, на юге, капитаны, встречаясь, вспомнят не раз тихий городок на берегу этой северной реки…

— Городок? — удивленно переспросила Серафима.

— Город… со временем, — сказал Варичев.

— Кто же это сделает?..

Илья видел: она уже все понимала. Но она недоверчиво улыбнулась, когда Варичев положил руку себе на грудь:

— Я беру ответственность… Я буду строить…

— Один в поле не воин…

Варичев выпрямился, положил на грудь руки.

— Один… ведет воинов…

Теперь она смотрела на него как-то снизу вверх, наивная в своем изумлении, словно и вправду великан был перед ней…

Долго не мог уснуть Илья в эту ночь. Ветер — шумел над крышей, и доски ее глухо гудели, как паруса. Луна временами проглядывала сквозь тучи, и оконное стекло зыбилось, словно море.

Поздно ночью пришел Николай. Полуоткрыв глаза, Варичев видел, как он кивнул жене, сосредоточенный и мрачный уселся за столик.

— Устал? — спросила Серафима.

Он только пожал плечами. Пока он ел, медленно и спокойно, Серафима стояла напротив, следя за его каждым движением. Она казалась маленькой, почти девочкой, перед этим черным молчаливым человеком. Варичев подумал, что у нее, должно быть, сильный характер.

Его разбудили на заре. Он быстро оделся и вместе с Николаем спустился к реке. Крепняк и Петушок уже были на шаланде. От розового света с востока река была объята густым и плавно стелющимся дымом; синеватый туман лежал над берегами; тишина тундры была наполнена терпким запахом трав.

Сегодня «Катенька» первая вышла в море. На баркасе и на кавасаки еще не собрались рыбаки. Сидя на корме, Варичев молча слушал пустую болтовню Петушка. Легкая парная вода тихо летела вдоль борта. У невысоких крутых обрывов, на черной воде омутов шумно плескался лосось… В утреннем небе, светло-зеленом на западе, птицы летели к морю.

Поминутно наклоняясь к Варичеву, Петушок горячо дышал ему в щеку.

— А попал я сюда по случаю… ветром занесло. Три года выбраться не могу. Один раз все-таки добрался до Николаевска-на-Амуре. Ну, как водится, нашел двух ребят… все до копеечки спустил им в карты. Опять сюда завербовался — тут богатые места… Мало кто их знает…

— Родом откуда будешь? — спросил Илья.

— Не знаю, — сказал Петушок безразлично. — Без роду, без племени молодец. — Он придвинулся ближе. — Как думаешь, премию мы возьмем? Это — большие деньги!

— Возьмем, — сказал Варичев.

Петушок засмеялся.

— Пускай Асмолов попляшет тогда…

— Почему же Асмолов?

— Да ведь мы возьмем его куш!

Илья ничего не сказал. Теперь он хорошо понимал Петушка. Но молчание Варичева Степка, видимо, понял как одобрение.

— Ну, делишки наши, хо-хо! — крикнул он весело, показывая прямые, чистые зубы. — Держись, Николай!

Николай сидел у мачты, рядом с Крепняком. Он оглянулся и, быстро встав, высоко поднял руку. Варичев оглянулся тоже. Над краем обрыва, над рекой, окутанной розовым дымом, стояла Серафима. Он сразу ее узнал. Она махала платком, вся залитая светом, легкий дым плыл у ее ног, казалось, она летит вслед за шаландой.

— Опять провожает, — с досадой сказал Петушок. — И что за привычка бабья! Ты бы отучил ее, Николай, — дурная это примета.

Не слушая Петушка, Николай смотрел вверх по реке, где маленькая фигурка женщины белела над обрывом. Обычно неподвижное, темное лицо его оживилось, оно словно стало светлей.

Вскоре они вышли за мыс — и море, тоже охваченное медленным и дымным пламенем, глубоко взрыхленное ветром, загудело, запенилось вокруг шаланды.

Они ушли до самого горизонта, к последней гряде мелей; здесь, в белесой, словно смешанной с молоком, воде, над илистым, покрытым водорослями дном, шли к берегам косяки рыбы. Позже, в нерест, рыба шла валом, чутко ловя струи пресной воды, поднимаясь по ручьям и рекам, но сейчас она лишь приближалась к берегам, сильная, отгулявшаяся на травянистых просторах.

Три часа подряд они расставляли невода, иногда приостанавливались, чинили прорывы на ходу, потом поставили длинный, из тонкого стального троса перемет. Несколько раз Варичев замечал, что Крепняк с удивлением поглядывает на Петушка; Степка работал весело и бойко. Ветер трепал курчавые его волосы. Склонившись над бортом, ловко подхватывая крючья, он одним движением руки насаживал живца, и когда жадная рыба рвала трос из его рук, он шутливо подмигивал Варичеву:

— Экая нетерпеливая! Подождешь.

Даже Крепняк похвалил Петушка:

— И что с тобой сталось?.. Ни разу не отдыхал!

Он тряхнул курчавой головой.

— Верная работа — на премию!

Ветер постепенно стихал. Волна слабела. Шаланда тихо покачивалась на зыби, зеленоватой, наполненной мутным светом.

— Хорошая погода идет, — сказал Крепняк, весело щурясь от солнца. — Ну, Илья Борисыч, верное счастье у тебя.

Быстро подняв голову от снастей, Петушок внимательно посмотрел на Илью. Он хотел что-то сказать, но, видимо, передумал, только глянул на Николая. Варичев поднялся и перешел дальше, на самый край кормы. Он не ошибся — через минуту Степка присел рядом и, внимательно перебирая сеть, сказал тихо:

— Счастье-то пока не круглое, а?..

Коротко он опять оглянулся на Николая.

— Этот колдун слово черное знает. Как он удерживает ее?

— Кого? — тоже тихо спросил Илья.

Петушок снова деловито склонился над сетью.

— Сам знаешь. Ты на меня положись… Я — сердечный к тебе. Как только увидал тебя — сразу удачу почуял.

— Какую удачу?..

— Э, брат, осенью погуляем в порту. Народ наш силен. Хватка, — он крепко сжал кулак, — во! Такой, как ты, все время был нужен, — чтоб азарт загорелся, чтоб всю силу в один узел свести. Там, на баркасе, теперь горячка идет. На кавасаки — тоже. — Он притворно усмехнулся, чистые зубы его сверкнули. — Только я все знаю. Мы будем впереди…

— Как сказать, — нерешительно ответил Илья.

Петушок поспешно поднял руку.

— Ничего не надо говорить. Сами понимаем. Мы оба — перелетные птицы. Такие птицы — сильные!..

Он что-то задумал и еще не решался сказать, хотя, кажется, заранее был уверен в согласии Варичева. Словно ожидая прямого вопроса, он возвратился к началу разговора, и заинтересованный Варичев промолчал.

— А дело все так было, — продолжал Петушок, не отрываясь от сети. — Шесть годов тому, по весне, муж ее не вернулся с моря. Крепкий, говорят, парень был и неспокойный. Все про дальние моря какие-то думал. Ну, по весне ушел он на лодке в море. Лодчонка — пустяк, душегубка. На рейде в то время корабль стоял, совторгфлотский. И не вернулся Федор. Ни лодки, ни его. Тут Серафима и подумала — конец. Как выла она, как по берегу металась. Верный человек говорил, что Федора видели во Владивостоке. А зачем ей это знать? Никто ей ни слова. Ушел — и ушел. Бабе легче думать, что погиб, чем бросил.

Он широко раскинул по юту сеть, приглядываясь, нет ли прорванных очков.

— Тяжелая, говорят, была та весна. Мор нанесло ветром — сыпняк. Она как «душевная» ходила, не береглась. Вот и свалилась… А этот, — он кивнул на Николая, — плакал, на руках ее носил и тоже свалился!

Довольный своим рассказом, Петушок тихо засмеялся.

— Чудной!.. Говорят, отходная ему приходит, а он все голубем ее кличет: голубок мой, одно бормочет, голубок. Вот чем удержал он ее, колдун. От смерти удержал… Прямо в сердце вцепился.

Теперь Илья по-другому взглянул на Петушка. Зачем он говорил ему все это? Нет, Степка был совсем не глупым человеком. Он словно искал что-то беспокойно и скрытно, словно испытывал Варичева, словно протягивал первые нити дружбы, не договаривая всего. О себе он еще ничего не сказал. «Ветром занесло»… Илья решил расспросить об этом у Крепняка и Серафимы.

К вечеру северный ветер опять посвежел. Солнце медленно гасло во мглистой пучине. С открытых просторов докатилась первая кипучая волна.

Затемно они возвращались домой. Почти до бортов шаланда была наполнена рыбой, холодновато, как лед, блестевшей сквозь переплетенные сети. Невысокий косой парус низко накренил гибкую мачту. Волна поминутно подхлестывала корму, и «Катенька» со свистом проносилась по гребням. Вглядываясь в сизую туманную пелену, за которой скрывался берег, Варичев посматривал на Крепняка: как смело и уверенно вел он над мелями шаланду, чутьем угадывая устье реки, крутой поворот мыса, прибрежные камни, густо разбросанные перед белыми валами баров.

Первыми они ушли в море и первыми возвращались. Женщины уже ждали на пригорке.

Спокойно и уверенно шла жизнь в поселке Рыбачьем. Этот первый день, проведенный Варичевым в море на шаланде, был так похож на все последующие дни, что уже через неделю Илье казалось, как будто половина жизни прожита здесь, у черной реки, на пустынном берегу. Он хорошо узнал людей поселка — хмурых мужчин, за суровостью которых таилась нежность, и женщин, счастливых потому, что каждый день море испытывало прочность их счастья.

Во второй половине июля, после долгих непрерывных штормов, море снова утихло. Широкие, светлые полосы течений опять прилегли к горизонту. Нерпы заиграли на тихой сиреневой воде. Сонные и ленивые киты, следуя за рыбой, приплыли к берегам.

* * *

Невольно Варичев завидовал Крепняку, его уверенности, его неисчерпаемому веселью. Но еще больше завидовал он Асмолову. Бригада Асмолова уже успела выполнить план. Как ни работал Варичев, как ни стремился догнать старика — ничего не получалось. Слишком хорошо знал Асмолов этот студеный край. Безошибочно он находил самые могучие косяки ивасей, чутьем угадывал изменчивые пути чавычи, невод его рвался неоднократно под неудержимым напором рыбы.

Опять Варичев оставался позади. Но именно ближайшие недели решали возможность победы. Нужно было что-то предпринять… Не только премия, но самое главное — выполнение собственного обещания, так торжественно данного рыбакам, авторитет, — вот что решали ближайшие недели.

И неспроста Илья внимательно присматривался к Петушку. Он разделял его тревогу. Совсем неспокойным стал за последние дни Степан.

…Ночами, тихими и лунными, море, пятнистое от облаков, горело млечным огнем. Сладковатый и терпкий запах ворвани плыл над поселком. У причала, на берегу, до утра курились костры. Едкий дым тлеющего мха гнал мошкару. Тонко и волнисто звенела она над водой, над сонными травами тундры.

— Слишком уж хороша погода, — сказал Крепняк. — Это всегда к грозам.

Они сидели у костра на берегу — шесть человек, только что закончивших работу.

Асмолов взглянул на небо, хмуря седые брови.

— И море, как мертвое, лежит.

Синяя безветренная ночь в смутных проблесках звезд плыла над притихшей тундрой; мягко шелестела у пологого берега река.

Помолчав, Асмолов обернулся к Варичеву.

— Ты знаешь, какие тут грозы бывают? Такие грозы, что земля, словно колокол, гудит.

У самого огня на белом обтесанном бревне сидел Андрюша. Невысокое пламя играло у его ног.

— Ух, весело ж бывает, — сказал он восторженно, и маленькие, слегка раскосые глазки его заблестели. — Небо-то, словно горнило, пышет.

Крепняк почти со злостью посмотрел на Андрюшу.

— Весело… тебе-то всегда весело.

Андрюша смущенно отвернулся.

— Видишь какой! — засмеялся Петушок и, приподнявшись на локте, толкнул Андрюшу носком сапога в бок. — Может, на лодке стрельной опять в море выйдешь?

— И выйду, — насупился Андрюша.

Петушок громко захохотал, откинувшись, показывая залитые красным светом зубы.

— Слышал, Илья Борисыч? Опять собирается. Прошлым летом едва мы вытащили его. На стрельной лодке в море ушел — и как не захлестнуло?!

Он ближе придвинулся к Андрюше и, быстро подняв руку, надвинул ему шапку на глаза. Андрюша, съежился, вобрал голову в плечи.

— Не балуй! — строго сказал Асмолов, — Экий ты шальной.

Коротко, словно ища одобрения, Степка взглянул на Варичева и опять, уже совсем беспричинно, засмеялся.

Все эти дни Варичев внимательно наблюдал за Петушком. Это был очень своеобразный человек. Он был упрям и решителен. Однако все время словно скрывал себя и часто, беседуя с Ильей, словно выпытывал его о чем-то.

В поселке Степка почти не отставал от Ильи, всячески подчеркивая свое внимание и дружбу, но за всеми расспросами его о капитанах, о летчиках, о подводниках-моряках Варичев угадывал одну упорную, еще невысказанную до конца мысль. Он все более уверялся, что именно себя в чем-то боялся раскрыть Петушок.

Вечером они остались на шаланде вдвоем. Петушок складывал на корме просушенные сети. Подняв голову, он неожиданно спросил:

— А что самое главное в жизни, Илья Борисыч?

— Что же… сама жизнь, — сказал Илья.

— Ну, а в ней самое главное? — настойчиво повторил Петушок. — Жизнь-то я имею. В жизни что?

Варичев хотел ответить шуткой, как нередко отвечал Петушку, но внезапно вспомнил: сколько раз этот самый вопрос, пусть в более сложной форме, однако этот самый, стоял перед ним.

— Счастье, — сказал Варичев коротко.

И по тому, как протянул Степка руку, как шире раскрылись его глаза, Илья понял, что сегодня они наконец-то поговорят вполне откровенно.

— Какое оно? — спросил Степан. Он присел рядом с Ильей. Варичев чалил трос. Теперь он отложил его на борт шаланды.

— Оно не одинаково у людей, Степан. Для одного это — семья и… ну, словом, теплая квартира… Для другого… выигрыш какой-нибудь.

— Ну, а для тебя? — нетерпеливо спросил Петушок.

Варичев посмотрел вокруг. Суровая мглистая равнина дымилась в зареве заката.

— Подвиг, — сказал он тихо, словно отвечая самому себе.

И он рассказал Петушку о том, о чем уже отрывочно и неполно говорил Серафиме. О том, что великое начинается с малого… Да, с горсткой людей здесь, в глухом, но богатейшем краю он начнет великое дело. Люди приедут… десятки… сотни… Так вырастет порт и город… Его город! И знает ли Петушок, как глубоко, как сладко это чувство великого начала… Сможет ли он понять, что означает само слово подвиг?

Степка наклонил голову. Черные глаза его затуманились слегка.

— Разве то, что ты живешь у нас, что забросило сюда штормом, — слава?

Варичев усмехнулся.

— Ты тоже здесь живешь.

— Понимаю, — сказал Степка. — Я живу здесь, и жил, и не думал о том, что ты придумал. Понимаешь, все это как сон, только бродило во мне. А я хочу таким стать, как ты… Через большую жизнь пройти. Я сильный, знаю. Но как мне новую жизнь начать?

— Очень просто, — ответил Илья. — Ты должен сам себя победить. Ты избалованный человек, Петушок… Деньги? Ну, что ж, ты проиграешь их в карты или пропьешь. А лучше уехал бы на учебу. Большая настоящая радость не дается без жертв. И человек, настоящий человек, — должен пойти на жертву. Он себе должен поверить — до конца.

— А я завербованный. На четыре года, — тихо проговорил Петушок. — Это же ведь закон.

Варичев засмеялся.

— Ну, вот… Настоящий, сильный человек не сказал бы этого.

Петушок встрепенулся.

— Значит, и слово свое можно нарушить?

Варичеву почудилось: капитанский мостик «Дельфина» снова дрожит под его ногами, и голос капитана еще звучит в его ушах: «Я приказываю вам…»

— В таком случае, — сказал Илья, глядя вдаль, на мглистую тундру, — человек, способный на подвиг, должен верить только себе. Главное, тому — что поступок его необходим.

— Кому необходим? — тихо, словно о секрете, спросил Петушок.

Илья задумался на несколько секунд. Стоило ли объяснять все это Петушку? Что поймет он? Впрочем, сейчас Варичев просто рассуждал вслух.

— Ладно, — сказал он задумчиво. — Вот, видишь, сколько кругом травы?

— Да, — едва слышно произнес Петушок.

— И каждая травинка сходна с другой. А вон дальше — береза. Она крепче, она сильнее травы…

Петушок слушал жадно, словно боясь, что Илья замолчит.

— И что ей трава? — продолжал Илья. — Береза сильней… Так и люди, есть сильные, их мало, а остальные, как трава…

— Я сильный, — сказал Петушок.

Варичев улыбнулся.

— Не знаю… Однако бригада Асмолова впереди идет?..

— Не веришь?.. А как мне силу эту доказать… как начать?

Илья с удивлением глянул на него.

— Как раз об этом сильный не спросит…

Степка прикусил губу.

— Верно. А я даже о законе спросил..

Он запнулся.

— Только береза ведь глушит траву…

— Это неважно, — сказал Илья и спохватился. Слишком далеко зашел неожиданный разговор. Но ведь Варичеву нужно было раскрыть этого упрямого и скрытного человека. Нужно было заставить вмешаться в работу Асмолова, замедлить ее.

— Да, неважно. Травы очень много, — повторил он спокойно, — Лишь бы, конечно, была большая цель… Все остальное — пустяки.

Они молчали некоторое время, и, вдруг переменив тон, словно благодаря Илью, Степка сказал:

— А хорошее дело пора уже сделать. — Глаза его блеснули от огонька папиросы. — Ну вот, скажем, к осени плохая погода пойдет… Маяк нужен. Сами мы не построим. Знающий человек должен взяться за дело. Ты только слово скажи. — И крепко сжал локоть Илье. — Кулака-то не разжимай, парень!

Илья обернулся к Петушку, но тот быстро поднялся, спрыгнул на берег и почти побежал вверх по тропинке. Уже с пригорка он крикнул:

— До свиданья, Илья Борисыч!

Дома, за ужином, Варичев спросил у Серафимы о Петушке.

— А, ну этот, — сказала она неохотно. — Бродяжил он. Воровал, что ли… Только теперь-то он другой, в работе, если захочет, ловок. — Вздохнув и глядя в темное окошко, она добавила тихо: — Говорить ему про это нет нужды. Что старое горе тревожить?

— Нет, — сказал Варичев, — я ради интереса.

Думая о Петушке, он долго не мог уснуть в эту ночь. Почему сразу так уверенно заговорил Степка? Понял ли он, что нужно делать? Варичеву мешал Асмолов со своей неизбежной удачей.

Гроза, видимо, приближалась. Ночь была душной и пряной от запаха трав…

* * *

Через три дня Варичев почти забыл о разговоре с Петушком.

Поздно возвратясь с моря, усталый, не раздеваясь, он лег в постель. Серафима слышала, когда он пришел.

В темноте долгое время она лежала с открытыми глазами. Рядом спал Николай. Как всегда, он уснул сразу; теперь она слышала ровное дыхание его, спокойное и глубокое дыхание сильного человека. Луна взошла поздно, желтая, подтаявшая с краю, и комната наполнилась жидким туманом, в этом неверном свете стала еще ощутимей тишина — огромная тишина, лежавшая над сонным миром.

Серафима знала, почему не может уснуть. В соседней горнице, за тонкой дверью, этот задумчивый, непонятный человек тоже не спал. Он не был похож на всех других, кого она знала с детства. Что видела она и что видел он в жизни? Он многое знал — далекие города, большие скитания, север и юг. И он тоже был сильным человеком, совсем не таким, как Николай, — слепое, каменное упорство было в Николае, но в этом какая-то другая сила, какой-то своей, крепко замкнутой думой жил этот человек. Вот уже месяц живет он в Рыбачьем: смотрит, слушает, выходит на лов, но и сейчас Серафима знает его не больше, чем в тот, первый, вечер. Она ни о чем не спрашивала его. Она тоже слушала и смотрела. Вот и теперь она видит перед собой его глаза, холодноватые и равнодушные как будто. Почему она видит их и тогда, когда он уходит на шаланде далеко в море? Он мало говорит. Что сделать, чтобы он говорил больше? Словно на гору высокую всходит Серафима, и светлей становится вокруг, когда он рассказывает о море. Она всегда боялась выдать себя, показать, как хочет слушать его разговор, его рассказы о далекой Украине, о садах ее и песнях, о зеленых берегах Черноморья. Где-то там, в этой южной веселой стране, осталась мать Серафимы. В поселке ее знал только Асмолов. Иногда он вспоминал о ней, и, не помня даже лица матери, Серафима видела ее, одинокую, на далеком морском берегу.

Дверь соседней комнаты бесшумно открылась, и Варичев тихо вошел в горницу, в широкую полосу лунного света. Он остановился у стола, поддерживая наброшенный на плечи пиджак, постоял с минуту, словно в раздумье, и потом осторожно вышел из дома.

Поселок спал, погруженный в тишину, словно в морскую пучину. Светлая равнина тундры блестела под луной. Стебли белого ягеля над зыбунами были сплошь покрыты густым и мохнатым инеем. Редкие чернины, где пробивались ручейки, пятнами лежали на траве.

Варичев поднялся на пригорок, присел на камень. Эта часть тундры, идущая к морю, была похожа на лесное пожарище; словно обгорелые пни, чернели вокруг веретеи, высокие травянистые кочки, кустики вероницы и морошки тоже светились мелкой влажной листвой. Река отсюда была почти незаметна, черная, как провал, и только на извороте, там, где, возвращаясь с моря, Асмолов обычно сбрасывал парус, на быстрине, золотым мостом перекинулось отражение луны. В этой узкой, золотистой полоске зыби Варичев увидел лодку. Стремительно она понеслась вниз. Он сразу узнал ее, это была та самая стрельная лодка, почти челнок, на которой Андрюша выходил в штормовое море.

Кто мог быть на стрельной сейчас? Неужели опять Андрюша? Почти бегом Варичев бросился вдоль берега, к мысу, но когда он взбежал на пригорок, лодка уже успела обогнуть мыс. Впрочем, она была недалеко; стремительно и уверенно взлетали весла, и человек, сидевший в лодке, был не кто иной, как Петушок. Только он один среди местных рыбаков иногда носил большую соломенную шляпу, подаренную ему каким-то моряком.

Некоторое время Варичев следил за лодкой, озадаченный этим ночным выходом Петушка в море. Что это означало — он не мог понять. Он решил, что утром все станет известно.

Уже возвращаясь, поворачивая за угол дома, он вдруг увидел прямо перед собой Серафиму. Она стояла, слегка облокотившись на стену, и ее лицо в тени казалось особенно бледным. Он остановился, не зная что сказать, и они молчали долгую минуту. Потом она тихо засмеялась, выходя из тени в лунный свет, внимательно вглядываясь ему в лицо.

— Что это вы бродите по ночам?

— Ну, просто, размышляю, — сказал Варичев.

— О чем?..

Он услышал сдержанную тревогу в ее голосе.

— Мало ли о чем можно думать… О жизни… о себе.

Она покачала головой.

— Нехорошо это… Нет. Спали бы вы лучше, Илья Борисыч, Что ночью-то размышлять…

Она почти просила его, и это удивило Варичева. Почему она следила за ним? Вот она стояла совсем близко, вся залитая луной, свет легкой рябью струился по белой ее кофте, золотой пушок блестел на ее щеках, и глаза смотрели спрашивающе и тревожно. Нет, он никогда еще не видел ее такой, он протянул к ней руки. Серафима не отступила и не удивилась. По-прежнему спокойно она смотрела ему в глаза, И Варичев взял ее руку.

— Скажите правду, Серафима… Я должен знать правду… Почему вы следите за мной? Я начинаю понимать…

Он хотел обнять ее, но опустил руку — в окне за кружевной занавеской загорелся свет.

— Николай разве не спит? — спросил Варичев тихо.

— Нет, — сказала она, — Николай ждет нас.

Варичев вздрогнул. На какое-то мгновение ему почудилось: не тень от дома — огромный провал чернеет перед ним. Он только не мог еще понять, что означали слова Серафимы, почему так рассчитанно и спокойно она издевается над ним.

— Мы просто боимся, — сказала Серафима, словно угадывая его мысли: — Скучаете вы… А если у нас тут, в глуши, затоскует человек, все может статься… — и Варичеву показалось, или это так и было, слезы блестели в ее глазах.

— Мы любим вас, Илюша… Все вас любят в нашем поселке… Но как не бояться… Что сделать, чтобы помочь вам?

— Ничего, — сказал Варичев смеясь. — Какие пустяки!

Он повернулся и первый вошел в комнату. Серафима вошла вслед за ним. Николай сидел у стола. Он улыбнулся Илье и кивнул головой. Но Илья словно не заметил его улыбки. Почти всю ночь не смыкал он глаз, взволнованный происшедшим. Ни чувства обиды, ни досады, даже смущения не было у него, — здесь жили люди, о которых он мечтал, — спаянные мужеством и дружбой, — да, ему везло в жизни — сама судьба, кажется, забросила его сюда. Долго еще бледное лицо Серафимы светилось перед ним во тьме, и ему сладко было думать о ней, о ее глазах, то улыбающихся, то тревожных; о том, что это опасно, но волей своей он сильнее Николая, и она уже любит его.

Утром его разбудил Асмолов. Мокрый с головы до ног, он стоял перед постелью Варичева, и, едва открыв глаза, Илья заметил, как утомлен и взволнован старый рыбак.

— Поскорее вставай, Борисыч, — сказал он. — Большое несчастье у нас…

Почти прыжком Варичев поднялся с постели.

— Что случилось?

Асмолов вытер ладонью мокрые усы. В дверях одновременно появились Серафима и Николай. Оба они испуганно смотрели на бригадира.

— Самый большой невод моей бригады, — сказал он, тяжело опускаясь на лавку, — лучший наш ставной невод… срезан.

Варичев даже не понял сначала.

— Как… срезан?

— Ну, не знаю, — сказал Асмолов глухо. — Видно, что ножом.

Он поспешно поднялся, скомкал бороду рукой, пристальным долгим взглядом посмотрел в окошко.

— Кто мог… кто мог сделать такое?..

Варичев знал, что значил этот невод для рыбачьей артели. В нерест, когда лосось шел к берегам, когда иваси приходили с южных просторов, когда кижуч бунтовал и рвался в устье реки, — вся надежда была на этот новый невод, из самого Владивостока привезенный Крепником. Последние две недели на нем работал Асмолов со своей бригадой; они уже были уверены, что премия принадлежит им. Каждый день старый баркас приходил к причалу, до бортов наполненный рыбой, и Асмолов недаром гордился своей работой — в любое время года он умел выбирать на побережье самые богатые места. То, что теперь случилось, было общим большим несчастьем. Перебирая в памяти людей поселка, Варичев не мог; никого заподозрить, он всех уже знал здесь хорошо. Но вдруг он подумал о Петушке, о стрельной лодке, мчавшейся в ночное море, о путанных и осторожных разговорах Петушка.

— Значит, среди нас есть враг, — медленно проговорил Асмолов, и глаза его расширились и остекленели. — Кто же это?.. Мы найдем его… Мы обязательно его найдем.

Почти бегом он бросился к порогу и остановился, схватившись рукой за косяк двери.

Опустив голову, Варичев думал о Петушке. Должен ли он сказать о своих подозрениях или сначала должен их проверить? Что, если он скажет, а позже выяснится — виноват другой. И Петушок не так глуп, чтобы пойти на преступление, зная, что он, Варичев, хорошо разбирается в его намеках, в его несложной игре. Он должен сейчас же видеть Петушка. Он ничего не скажет, пока не будет знать точно.

Подойдя к Асмолову, он положил ему руку на плечо.

— Нужно собирать народ. Об этом… все уже знают?

— Все, — сказал Асмолов, медленно обернувшись и словно ища поддержки в нем. — Теперь о чем говорить-то? Или враг скажет: «Держите меня»?

Варичев тряхнул головой.

— Все равно… народ должен знать… — Он заметил, как глаза Серафимы радостно засветились. — Иначе, Асмолов, ты не сможешь рассчитывать на самое главное, на доверие…

Асмолов вздрогнул, но ничего не сказал. Он как будто сдержал себя. Щеки его побледнели. Выше подняв голову, он посмотрел Варичеву в глаза.

— Я никогда… ничего не скрывал от народа. Я понимаю. Ты, Илья Борисыч, прав.

Петушка Варичев нашел на причале. Он сидел на прилавке, опустив голову, глядя прямо перед собой на мелкую зыбь реки. Илья никогда еще не видел его в таком раздумье. Степка не заметил даже, когда Варичев подошел к нему. Он не удивился, увидев штурмана перед собой, не улыбнулся, как обычно.

— Знаешь, что случилось? — спросил Илья.

— Знаю, — сказал Степка и посмотрел на него прямым, равнодушным взглядом. Лицо его было таким усталым, как будто он не спал несколько ночей. Варичев присел рядом с ним на прилавок.

— Что ты думаешь об этом, Степан?

Петушок молчал некоторое время. Наконец он сказал тихо:

— Тут дело хитро сплетено.

— Кто это сделал? — прямо спросил Илья.

— Андрюша, — сказал Петушок по-прежнему тихо и встал с прилавка. — Это Андрюша сделал. Кто же еще мог?

Он лгал, Варичев видел, что он лжет, и сразу понял, что напрасны расспросы, что эта ложь дальше будет еще упорней и хитрее. Тогда он спросил, как бы между прочим:

— У тебя, кажется, есть шляпа, Степан? Здесь ни у кого другого нет такой шляпы.

Петушок поспешно обернулся. Несколько секунд он внимательно смотрел Варичеву в глаза:

— Была… А зачем тебе это?

— Очень просто, — сказал Варичев и улыбнулся. — Я видел тебя… Прошлой ночью ты шел на стрельной лодке в море… Зачем ты шел?

Степка отшатнулся. Но он не испугался. Веки его часто мигали. Вдруг он громко захохотал.

— Я… шел в море? Кто это видел?

— Я видел, — повторил Илья.

Опустив голову, Петушок медленно прошел до конца причала. Его, видимо, нисколько не взволновали подозрения Ильи. Так же медленно и спокойно он вернулся и снова остановился перед Варичевым.

— Дело это хитро сплетено, — сказал он. — Однако кузнец наш вряд ли мог сам все придумать. Что он? — Дите… Как есть дите. Кто-то другой за его спиной кроется. А вот кто — не знаю.

Варичев молча следил за ним. Его удивляло спокойствие Петушка. Он ждал оправданий, но Степка не торопился. Наоборот, он стал задумчивым и рассудительным, и его не обеспокоили слова Варичева: или он принял их в шутку, или, казалось, просто не понял их. Сощурив глаза, он посмотрел на тундру, залитую дымчатым светом дня, и стал говорить негромко, словно отвечая самому себе:

— Я легкий человек. Нет у меня ничего, кроме сапог да робы… Матери я не помню, отца не знаю. Где родина моя, где семья? Нет их. Легкий я человек, Илья Борисыч. Пух перелетный. И что только есть у меня в жизни?.. — Он широко развел руками. — Вот эта земля. Или я в городе не мог бы жить? Мог бы. Или я кроюсь от кого? Нет. Ты понимаешь, нет у меня ничего и меня, конечно, легко обидеть. И что меня, потерянного, жалеть? Разве меня, Илья Борисыч, жалеют? Легче мне было бы в городе жить, спокойней и проще, так нет, не могу… Воздух этот, что ли, я люблю, дальние дороги эти… Когда-нибудь хорошие люди будут здесь жить. Порт, верфи, мосты построят, — я думаю так, что самый главный закон будет у них — любить.

Он помолчал с минуту.

— Правильно я думаю, Илья Борисыч?

— Правильно! — сказал Илья. — Но все это не так просто. И сам ты лишь доказательство того, что это не так просто. Думаю, что ты хитрый, хотя и наивный человек.

— Я простой человек, — сказал Петушок.

— Ты обрезал невод, простой человек, — сказал Илья. — Зачем ты мне врешь? Я ведь хорошо тебя понимаю.

— Я даже не думал тебе врать, — сказал Петушок равнодушно. — И зачем тебе я буду врать? Ну, что говорить, я сразу тебя разглядел. Любишь ты Серафиму? Любишь. Дело тут не шуточное. Я все время смотрю. Я смотрю за Николаем, за Асмоловым, за нею смотрю. Не такой я дурак — все вижу, — и нужен тебе этот человек, сердечный она человек. И я тебе тоже нужен. Я сердце твое охраняю, потому что в душу ты мне запал, потому что непонятный ты, ну, такой, как, понимаешь, те, что будут жить здесь и строить. Почему ты остался на корабле? Все понимаю, а этого не понимаю. Так ли уж сильно любил ты свой корабль? Если правда это — настоящий ты человек, и бери меня, милуй меня или казни. Если нет — моя это ошибка.

За все время, сколько знал Варичев Петушка, он впервые верил ему. Степка говорил правду, но ведь самого главного он еще не сказал. Потому Илья спросил:

— Ты обрезал невод?

— Я, — сказал Петушок, и черные глаза его открылись шире.

— Зачем? — стараясь быть спокойным, спросил Илья.

— Потому что на нем работал Асмолов, — сказал Степка. — Он у нас удачливый человек. А я ведь уехать должен. Дорога меня зовет, Илья Борисыч, капитаном я стану! Премия — это большие деньги. А дорога далека!

Он отступил на два шага, снял кепку, пригладил курчавые черные волосы.

— Никто не знает, что пережил я тут за последние дни. И сам ты не знаешь, хотя ты как раз и виноват. Пожалуй, Асмолов тоже виноват в этом. Или он все выдумал на тебя, или это правда… Только, если даже неправда, — все равно, может быть и должен быть на земле такой человек. Прямой, сильный и, главное, чистый человек… Я уехать хочу, Илья Борисыч, я таким стану, как ты, ну, как о тебе я подумал. Что же делать? — Он опять задумался, глядя вдаль, на тундру. — Помнишь, ты говорил мне, когда возвращались мы с лова, — о жизни говорил. Я так понял, что никакая радость без труда не дается. Большая настоящая радость не дается без жертв. И человек, настоящий человек, должен пойти на жертву, лишь себе должен поверить, даже нарушив закон, — ты сам это говорил, — чтобы победить! Три дня я об этом думал, ночами не спал, тебя все время выведывал, про жертву думал.

Пальцы его все время теребили полу бушлата. Варичев следил за ним. Свежий, ножевой порез краснел на левой руке Степки. Илья хотел спросить, откуда этот порез, но сдержался, — Петушок открывал причину своего преступления.

— Подвиг — твое это слово, — сказал он. — Ты объяснил это мне, что это значит — подвиг. На счастье народа, он совершается. Я всего себя проверил. Всю непутевую жизнь свою. Я сделаю подвиг. Только уехать мне надо. Какой же тут подвиг может быть? В большую жизнь меня тянет, там — большие дела!

Варичев встал с прилавка.

— Путанно говоришь ты, Петушок. Ничего ты не понял, — сказал он устало.

Степка заглянул ему в глаза, но Варичев отвернулся.

— Путанно говоришь и не можешь найти себе оправдания. Я тоже не буду оправдывать тебя. Честность — тоже подвиг… Я расскажу Асмолову о нашем разговоре, как бы не было жалко тебя.

— Я мог бы убить тебя, — беззлобно сказал Петушок.

Варичев рассмеялся, хотя поверил его словам. Степка всегда носил на поясе кривой такелажный нож.

— Я мог бы это сделать, — повторил он тихо, и лицо его побледнело.

Варичев осмотрел его с головы до ног, потом подошел вплотную. Так они стояли некоторое время, оба затаив дыхание, и Стенка прятал глаза, он избегал взгляда Ильи. Варичев не боялся этого человека.

Вблизи никого не было, но Илья знал, что Петушку некуда уйти. Он знал, что каждое, слово, сказанное в эти минуты здесь, на причале, будет известно всем… Пусть даже косвенно и нескоро, но и это сыграет свою роль. Он сказал Петушку спокойно, так, словно говорил о чем-то постороннем:

— А вот я не смог бы убить тебя. Почему?.. Потому что мне жаль тебя, — он повернулся, ощущая на себе взгляд Петушка и, стиснув зубы, не спеша пошел по тропинке вверх. Он услышал стон, тихий, как сдавленное рыдание, и хотел обернуться, но сдержал себя.

* * *

В просторной горнице Асмолова вечером собралось все население поселка. Асмолов и Крепняк молча сидели за широким дубовым столом, сосредоточенно курили махорку, изредка поглядывая на открывавшуюся дверь. Так непохоже было это собрание на обычные веселые сборы рыбаков. Ни шуток, ни смеха, только сдержанный говор по временам — и снова тишина. Варичев сразу понял эту тишину — она сама была ожиданием; как будто должен был придти человек и сказать: «Я это сделал…»

Илья пришел одним из последних и едва переступил порог, как Асмолов поднялся из-за стола. Отбросив папиросу, он снял фуражку, пригладил седой спутанный чуб.

— Ребята, — сказал он тихо и потом еще тише: — Товарищи…

Все видели, как трудно ему говорить. Светлые, словно наполненные туманом, глаза его потемнели; он коротко махнул рукой. — Знаете вы, что случилось… Все знаете?

— Все, — ответили рыбаки.

Открылась дверь и вошел Петушок. Он остановился у порога, веселый, чисто выбритый, в новой расшитой сорочке под расстегнутым бушлатом. Асмолов, казалось, не заметил его, но Варичев, сидевший недалеко от двери, теперь следил за каждым движением Степки.

Подняв голову, Асмолов внимательно смотрел в лица своих друзей.

— Есть тут, среди нас, партизаны, старые большевики. Ты, Крепняк, ты, Рудой, пулеметчики. Гнали мы пепеляевцев… Японцев били — кровью мы спаяны, и собственной нашей, и тех… товарищей наших, которых уже нет.

— Правильно, — сказал Крепняк.

— Где твой отец, Серафима? — спросил Асмолов.

Она опустила голову.

— Мы помним, — сказал он. — На сопке ледяной он остался… с наганом в руке.

И повернулся к Марье, старой рыбачке, бригадиру на сортировке.

— Где муж твой, Марья? Алексей?.. Помним, все помним.

Он опять замолчал. В тишине было слышно тяжелое дыхание сорока человек. Но самообладание вдруг изменило Асмолову. С яростью ударил он по столу кулаком. Лампа закачалась, Крепняк подхватил ее.

— Кто мог это сделать? — закричал Асмолов, багровея. И глаза его стали огромными, налитыми от света лампы огнем. — Кто?.. Мы будем знать… Он среди нас, он тут — этот человек.

— Не все еще собрались, — тихо, но внятно сказал Петушок от двери.

— Кого еще нет?

— Тут нет Андрюши, — сказал Петушок.

Варичев глянул на него в упор. Петушок улыбнулся.

— Ты знаешь что-нибудь? — спросил Асмолов, тяжело налегая на стол. — Говори…

Степка пожал плечами.

— Я только сказал, что тут одного не хватает.

Все рыбаки теперь смотрели на него, но Степка спокойно курил папиросу, и Варичев невольно изумился невозмутимости этого человека.

Крепняк поднялся и сказал что-то на ухо Асмолову, но тот покачал головой.

— Вы сами выбрали меня в Совет, — сказал Асмолов. — Сами сказали, что доверяете мне. Я больше всех отвечаю, что врага проглядел. Помогите мне, товарищи, или судите меня.

Варичев поднялся со скамьи, медленно подошел к столу. Только его шаги глухо отдавались в тишине, наполнившей горницу. И по взгляду Асмолова, пристальному и прямому, Илья понял, что лишь от него сейчас ждут каких-то решающих слов. Ему было приятно убедиться, что это так, что самый необходимый человек на этом необычном совете — он.

— Может быть, я излишне тороплюсь? — спросил Илья, обернувшись к Асмолову и Крепняку. — Тороплюсь, выступая первым.

— Почему же? — удивился Крепняк. — Каждый скажет.

Варичев наклонил голову. Бледное лицо Серафимы было совсем близко от него. В широко открытых глазах ее он увидел испуг, и он едва не улыбнулся — ведь она же не знает, как просто все это.

— Когда мы ищем преступника, врага, — начал он, прислушиваясь к своему ровному и уверенному голосу, — мы должны тщательно проверять каждый факт, мы должны думать о том, чтобы удар попал в цель, чтобы он не попал в честное сердце.

— Так, — сказал Асмолов, почему-то придвигая лампу к себе.

— Я хочу сказать, — продолжал Илья, несколько повысив голос, — что в деле, которое мы сейчас разбираем и в котором я уже разобрался, я шел именно по этому пути. Я стремился проверить факты. Да, преступник среди нас. Кто он? Я знаю. Пусть выйдет он сюда к столу и сам все расскажет.

И Варичев отошел к стене. Долгим и пристальным взглядом он посмотрел на Петушка. Асмолов и Крепняк поднялись одновременно.

— Ты не договорил, Борисыч… — задыхаясь прошептал Асмолов. Варичев обернулся к нему.

— Ты тоже виноват, — сказал он.

Асмолов схватился за грудь. Несколько человек вскочило со скамеек. Серафима тоже встала. Губы ее дрожали, казалось, она хотела крикнуть и не смела.

— Виноват потому, — с прежним спокойствием заключил Илья, — что не видел, что до сих пор не понимаешь, о ком я говорю. — Он кивнул Петушку. — Иди сюда и отвечай, Степан.

Горница наполнилась криком и шумом, только Асмолов, опустив руки, молча стоял у стола.

Покачивая плечами, Петушок подошел к столу. Осторожно и деловито он отложил папиросу и неожиданно улыбнулся, блеснув чистыми и ровными зубами.

— Ну вот… Я пришел.

— Говори, — глухо сказал Крепняк.

Степан развел руками.

— Что говорить-то? Неправда все это…

— Ты мне сознался, — сказал Илья, опять, как на берегу, вплотную подходя к нему. — Зачем же теперь врешь?

— Чепуха, — ответил Петушок равнодушно. — Я тоже искал следы… И я помню — ты обещал мне, что премия будет нашей. Зачем ты обещал? Откуда ты знал, что мы выйдем с победой? Вот, я искал следы.

Варичев слушал, до звона в висках стиснув зубы. Широко открытые глаза Серафимы светились перед ним.

Но неожиданно в голосе Степана послышались веселые нотки:

— И что же получилось? Я тоже ошибся. Ты ошибся, и я ошибся. Нет, на тебя я ничего не скажу. Ты честный человек. Виноват во всем этом Андрюша наш, юродивый.

— Хорошо, — сказал Варичев, прерывая его. — Но куда ты ходил прошлой ночью на стрельной лодке?

— Кто это видел? — поспешно спросил Крепняк.

— Я видел, — сказал Варичев, и тяжелое дыхание сорока человек опять ответило ему.

Степка упрямо тряхнул головой.

— Никуда я не ходил… Ты же сам говорил мне, что издали видел. А угадал ты по моей шляпе, только шляпу эту я на прошлой неделе еще Андрюше отдал.

— Ладно, — сказал Асмолов, отодвигая лампу. — Приведите, товарищи, Андрюшу…

По-прежнему веселый, Петушок уселся на первую скамью.

В горнице, наполненной густым синим дымом, стало просторней. Несколько человек вышло на улицу; Варичев тоже вышел на крылечко. Серафима уже стояла здесь. Она шагнула ему навстречу, и он губами ощутил ее дыхание.

— Ты знаешь все это?.. А может, ты невинного губишь… Тут, возле наших берегов, нередко шваль всякая, японцы-браконьеры шатаются. А что, если не виновен Петушок?

— Виновен, — твердо ответил Илья.

— Молодой он еще, подумай… — Она не успела договорить — на крыльцо вышел Асмолов.

Андрюшу привели через несколько минут. Окруженный рыбаками он вошел в горницу, улыбнулся, прищурил от света глаза.

— Веселье сегодня, что ли?..

Ему никто не ответил. Андрюша удивленно глянул по сторонам. Он, видимо, не знал еще о том, что здесь происходит. Он стал искать свободное место на скамьях, но Павел, рыбак с шаланды, как всегда молчаливый и мрачный, взял его за локоть и подвел к столу. Маленькие глазки Андрюши оживились. Он взглянул на Асмолова, потом на Крепняка.

— Гусли-то ведь я дома оставил.

— Это не к часу, — сказал Асмолов, ожидая, пока установится тишина. — Шляпу свою дареную ты ведь тоже не надел?

Андрюша вздохнул.

— Тоже…

— А давно она у тебя? — спросил Крепняк, улыбаясь.

— Неделю уже… Спасибо ему, Степану…

— Не стоит, — откликнулся Петушок с места. — Не об этом речь.

Андрюша взглянул на него и отступил вплотную к столу. Варичев заметил это словно невольное движение. Но вот открылась дверь, и вошел Рудой. Он был без шапки, лохматый, большой, — густая тень качнулась по горнице, и стало темнее, когда он подошел к столу.

— Что это?

Андрюша отшатнулся от него.

Рудой швырнул на стол обрывок сети.

— В кузне у него нашел… на верстаке.

Крепняк взял сеть и внимательно осмотрел ее. Руки его задрожали и спутанная борода затряслась, когда он начал ощупывать узелки плетенья.

— Да… Ставной невод… И вот — кусок тесьмы остался на шнуре.

Казалось, он вот-вот зарыдает. Тяжело, и медленно Рудой занес над Андрюшей кулак. Асмолов вскочил и удержал его руку.

— Дайте мне посмотреть, — сказал Илья, подойдя к столу.

Крепняк покачал головой.

— Ошибся ты, Борисыч…

Варичев не ответил. Он взял обрывок невода, придвинул лампу. Рудой с удивлением следил за ним.

— Что тут еще непонятного? — недовольно проворчал он. Но Асмолов указал ему на скамью.

— Сядь… Горячий больно.

Рудой повернулся и покорно отошел к стене.

Молча и пристально Варичев продолжал рассматривать сеть. Он чувствовал: общее удивление все более возрастает. Но, словно наперекор всем, он стал еще медленнее перебирать каждую нить. Кто-то от двери сказал:

— Довольно, Асмолов… Судить эту гадину — и все.

И горница опять наполнилась гулом голосов, нарастающим, переходящим в один грозный крик. Асмолов смотрел на Андрюшу и было видно, что он все еще не может оправиться от изумления; все знали — он любил кузнеца.

— Мы будем судить тебя, Андрей, — сказал он после молчания, и голос его дрогнул, и лохматые брови тяжело опустились над глазами. — Ты срезал невод? — говори.

— Я, — сказал Андрюша печально и опустил голову.

Асмолов поднял руку, сдерживая шум. Варичев посмотрел на Андрюшу, бледного, растерянного, прижавшегося к углу стола. Мельком Илья увидел Серафиму. С ненавистью она смотрела на него, но Илья улыбнулся, снова склонясь над сетью.

— Зачем ты сделал это? — спросил Асмолов в тишине.

Андрюша переступил с ноги на ногу, вытер слезящиеся глаза.

— Один я… А вы в море все время! Скучно мне одному.

Асмолов заметил улыбку Варичева, но не мог понять, почему молчит Илья, почему улыбается, когда должен просить прощенья у Петушка. Он положил руку на сеть.

— Ты ничего не скажешь, Борисыч?

Илья выпрямился и отошел от стола.

— Несколько вопросов, — сказал он мягко, тоном, каким всегда разговаривал с Асмоловым.

Но Асмолов прикусил губу.

— Ты указывал нам на Степана?

— Да, — сказал Илья тихо. — Я должен задать несколько вопросов.

— Хорошо. Говори.

Илья подошел к Андрюше.

— Где ваш нож, Андрей Кузьмич? Тот, которым вы невод срезали?

Андрюша не поднял головы.

— Нету… В море обронил.

— Вы один выходили в море?

— Один.

Илья обернулся к Асмолову.

— В последний раз, когда ставили невод, — никто не поранился, скажем, никто не порезал руки?

Асмолов глянул на Рудого, но тот покачал головой.

— Нет.

Опустив голову, Илья прошел вдоль стола и, возвратясь, снова остановился перед Андрюшей.

— А у вас руки не порезаны?

— Тоже нет…

— Даже царапины нет нигде? — настойчиво повторил Илья, чувствуя, как общее удивление перерастает в недовольство, заметив, как в нетерпении комкает папиросу Петушок.

Андрюша снова покачал головой и отвернулся, темное морщинистое лицо его стало еще более печальным. Тогда Варичев кивнул Асмолову:

— Дайте ближе лампу…

Он взял руки Андрюши и внимательно осмотрел их при свете.

— Правильно! — воскликнул он торжествующе. — Ни одной царапины нет… — и вернулся к окошку на свою скамью.

— Что же ты хочешь сказать? — холодно спросил Асмолов. Кажется, он тоже видел в поведении Ильи какую-то неуместную шутку. Но Илья ответил мягко, словно продолжая обычный разговор:

— Я хочу сказать, что Андрей Кузьмич невиновен. Посмотрите на обрывок невода. Там на тесьме свежая кровь. А потом еще посмотрите на левую руку Степана.

Асмолов схватил сеть и приблизил ее к свету.

— Правильно… — глухо выдохнул он. — Покажи руки, Степка.

Петушок не двинулся с места.

— Ты слышишь меня? — вскакивая, крикнул Асмолов, и отсветы запрыгали по стенам.

Петушок молчал. Рудой медленно подошел к нему, с силой поднял его руку. Он глянул ему в глаза.

— Ты?

Петушок поднялся со скамьи и так, с протянутой рукой в руке Рудого, подошел к столу.

— Ты говорил мне о подвиге, Илья Борисыч… — почти шепотом произнес он. — Это было только начало, тот шаг, помнишь, — когда себе должен поверить человек… Настоящий человек… для настоящего счастья…

— Я говорил о честности, — отозвался Илья.

Петушок закрыл глаза.

— Я неверно, значит, понял… Я думал, что потом, позже, — сто раз отплачу за эту прошлую ночь. Десять неводов пришлю в Рыбачье!

Он положил руку на стол. Теперь всем был виден свежий кривой порез на ее тыльной стороне.

— Я обрезал невод, — вздохнув, твердо сказал Петушок. — Я это сделал. И Андрюшу я уговорил… пожалел он меня, добрая душа, — за меня он хотел ответить. И никто тут больше не виноват… Я светлую душу твою, Илья Борисыч, не понял. За ошибку эту плачу. И если умру я теперь, — слушайте меня, товарищи, — он посмотрел на Варичева, — верьте этому человеку…

Стиснув зубы, он молчал несколько секунд.

— Трудно себя казнить… очень трудно… Однако рука эта невод резала…

Стремительным рывком он выхватил из-за пояса свой кривой такелажный нож. Волнистой полоской блеснула в воздухе сталь. Но Рудой толкнул его плечом, и нож со звоном врезался в дубовую доску стола, около самой руки Петушка. Николай прыгнул к нему сзади и обвил его могучими руками. Напрасно рвался Петушок, словно в стальном обруче бился он в руках Николая. Светлый костяной черенок ножа мелко дрожал над столом и горел, как пламя. Опираясь локтями о стол, Асмолов с трудом мог вытащить из доски нож.

К нему подошел Илья, и старик протянул Варичеву руку:

— Спасибо тебе, Борисыч… какую ошибку могли мы сделать… Настоящий ты — наш.

И вслед за Асмоловым несколько человек тоже протянули руки Илье. Но Варичев едва ответил на пожатие.

— Теперь я уйду, — сказал он. — Я очень устал, Асмолов. Я рад, что помог вам всем.

* * *

Суд над Петушком рыбачий Совет решил перенести на другой день. Было уже совсем темно, когда разошлись от Асмолова рыбаки. Но во всех домиках еще долго светились огни, и Варичев не знал, как много было сказано о нем в этот вечер самых восторженных слов.

Не спал и Асмолов, пораженный неожиданным оборотом событий. Наклонив голову, он ходил из угла в угол в синем табачном дыму, и ему казалось — голос Варичева еще звучит в горнице: «Ты тоже виноват». Да, штурман был прав. Он, Асмолов, виновен вдвойне. Он не только просмотрел Степку, но вдобавок хотел еще обвинить Андрюшу. Как мог он поверить, хотя бы на минуту поверить тому, что кузнец, человек из народных глубин, сделал такую подлость. Значит, и слух и зрение притупились у тебя, Асмолов, и можешь ли ты остаться на боевом посту?.. Нет, нужно уйти. Нужно опять заслужить доверие, пусть и тебя судят вместе с Петушком.

Тяжелую думу, может быть, самую тяжелую за всю жизнь, думал в этот вечер старый бригадир. Несколько раз выходил он на улицу, без шапки, почти в забытьи, брел к своему баркасу и, остановясь на пригорке, подолгу стоял, бессильно опустив руки, словно не узнавая родной берег.

С моря дул ветер, тяжелый и влажный ост, — гул прибоя был явственно слышен в поселке, смутные отзвуки шторма угадывал Асмолов в этом гуле.

Он стоял и слушал голос моря, нарастающий и непрерывный, звучащий как призыв. Было уже далеко за полночь, когда вернулся Асмолов домой. Не зажигая лампу, он долго еще сидел у окна, и годы, прожитые на этом родном побережье, словно возвращались вновь, и лица товарищей — зверобоев, охотников, рыбаков — светились из темноты.

За окном загорались и гасли первые зеленоватые отсветы грозы. Редкий дождь вскоре застучал в окно. Опустив голову на подоконник, Асмолов забылся под стук дождя, и ему чудилось — солнечным свежим утром он выходит в море на легком своем баркасе.

Варичев тоже не спал в эту ночь. Он сидел у стола перед неоконченным еще проектом маяка. С такой внезапной ясностью понял он, как прав был Степан, когда сказал ему о маяке. Все это время он непрерывно думал о Степке, о причинах его преступления. Никто из рыбаков не понял, конечно, подлинных причин, — да они к тому же были нелегко объяснимы. Мог ли он, Варичев, хотя бы допустить мысль о том, что их разговор о подвиге, когда по сути Илья говорил о себе, что разговор этот сыграет такую трагическую роль в жизни Петушка? Да, он подумал об этом, но чем был для него Степка? Ничем. Значит, теперь следует рассказать все рыбакам?.. Но ведь для них самое главное — факт. Человек оказался врагом — нужны ли здесь психологические изыскания? И если бы даже всю вину Варичев принял на себя, кому это нужно, кто принесет больше пользы: он или Петушок? Завтра он покажет Асмолову свой проект маяка. Мог бы Степан сделать это? Нет. Варичев будет строить маяк. Он работал взволнованно и торопливо, и все время смутное чувство виновности своей не покидало его, такое чувство, как будто не чертежи лежали перед ним, а оправдательное письмо.

Хозяева уже спали. Из соседней комнаты слышалось дыхание Николая, спокойное и ровное дыхание сильного человека. Но, обернувшись, Варичев увидел в дверях Серафиму. Кажется, она не хотела, чтобы он заметил ее, однако теперь решительно шагнула через порог.

— Я все о нем думаю, — сказала она тихо, — О Степане… Скажи мне, Илья Борисыч, тебе не жалко его?..

— Нет, — подумав, ответил он. — Нисколько не жалко…

И внимательно посмотрел на Серафиму: может быть, она угадывала причины, которые толкнули Степку на тот жестокий шаг?

Но Серафима сказала восторженно:

— Завидую я тебе. Я всегда завидую сильным.

Варичев невольно вспомнил, как смотрела она на него, когда он доказывал виновность Петушка. Сейчас это был совсем другой человек. Она понимала его, хотя, впрочем, он был уверен, что так случится, — там, на тонущем «Дельфине», начался его большой путь; история с Петушком была лишь ступенью, впереди еще много испытаний и — он не сомневался в этом — побед. Как никогда, он верил в себя, в силу свою, в право, которое дает ему сила. Он ничего не расскажет рыбакам, даже Серафиме не расскажет, он будет идти своим путем.

— Сегодня, Серафима, — сказал он задумчиво, — Петушок обронил одну интересную фразу. Настоящий человек, говорил он, должен верить в себя. Это многое значит. Это значит — быть смелым, решительным и отвечать за каждый свой шаг. И оказалось, что Петушок — не настоящий человек. Вот как проверяет жизнь людей!

Она стояла близко, от нее веяло теплом; ее светлые вьющиеся волосы казались совсем золотыми от света лампы. Из соседней комнаты по-прежнему слышалось ровное дыхание Николая. Варичев прислушивался — Николай спал, как обычно, крепким сном.

— Вот почему, Серафима, — сказал он еще тише, поднимаясь из-за стола, — я могу простить настоящему сильному человеку то, что непростительно для других.

Он положил ей руку на плечо.

— Если ты считаешь меня таким, настоящим, ты должна понять, что ты нужна мне.

Она засмеялась тихим смехом, но, словно опомнившись, тотчас оглянулась на открытую дверь.

— Я понимаю, — сказал Илья. — Мы найдем время поговорить.

Он снова сел к столу, и она подошла к нему, обняла его голову, слегка прижала к груди.

— Только мне жаль Степку, — сказала она. — Очень жаль. Что с ним будет?

Варичев посмотрел в окно. Синяя молния сверкнула в небе.

— Такой человек должен быть покаран. Он сам это знает.

Руки Серафимы разнялись. Она отошла к стене.

— Он мог бы убежать, — сказала она, все больше бледнея. — Его закрыли в амбаре. Оттуда не трудно уйти. Только я знаю — он никуда не уйдет, не захочет… Он ведь опомнился. Теперь он честный человек. — Голос ее вдруг стал глухим: — А если бы ты это сделал… Или Николай?.. Я бы не жила на свете, я не могу не верить, а кому бы я верила тогда?..

Илья улыбнулся.

— Мне… Ты с каждым днем все больше будешь мне верить.

Почему-то именно сейчас он вспомнил приход свой в Рыбачье, и то, что Николай нес его к постели на руках. Словно сковал его Николай этим воспоминанием, как и своей молчаливой дружбой; правильно сказал о нем Степан: «колдун». Но Серафима придет к нему сама; и все равно где это будет: на маяке, или на шаланде после шторма, или после суда над Петушком.

— Я постараюсь сохранить ему жизнь, — сказал он. — Только ради тебя, Серафима… Ты не забудешь об этом.

Она снова засмеялась тихим, счастливым смехом.

— Никогда… никогда!

Но глаза ее не отрывались от окна, поминутно вспыхивающего в свете молнии, как будто она увидела кого-то; Варичев сразу заметил в них испуг. Он не обернулся. Долгие секунды он сидел молча, затаив дыхание, словно ожидая удара сзади. И только глаза Серафимы, наполненные страхом, светились перед ним.

— Горит… что-то горит! — крикнула она и бросилась к Николаю.

Варичев оглянулся на окно. Багровый свет плескался по стеклам.

Набросив бушлат, Варичев выбежал из дому. Внизу, на причале, тревожно ударил колокол. Несколько человек суетились у амбара, охваченного пламенем, высоким, крутящимся, похожим на смерч. Там, в амбаре, был заперт Петушок. В изумлении и ужасе Илья остановился на полдороге. Степка говорил, что будет казнить себя, — он сам, конечно, поджег амбар. Илья увидел, как у самого пламени пробежала Серафима и скрылась в огне. Кто-то вскрикнул сзади, Варичев обернулся — это был Николай. Он тоже увидел Серафиму, бросившуюся в огонь, и остановился на несколько мгновений, протянув руки, как слепой.

Отсюда до амбара было не более пятидесяти метров, и это расстояние Николай пролетел словно одним прыжком. Когда Варичев подбежал к амбару, Николай уже выносил Серафиму из огня на своих могучих руках.

Крепняк и Рудой вылили на них три ведра воды, но рубаха тлела на Николае, а он, казалось, не чувствовал боли. Он стоял в зареве, крепко прижав Серафиму к груди: тяжелые слезы катились по его щекам.

Из вышибленной двери амбара валил густой дым. Штормовой ветер рвал пламя, и оно то вставало, как паруса, то кипящей волной рушилось на землю.

Амбар стоял вдали от поселка; всем остальным зданиям не угрожал пожар. Петушок, несомненно, учел это. Он решил честно уйти. Варичев смотрел на Серафиму: да, она за каждого товарища своего готова была броситься в огонь. Теперь она лежала без сознания на руках Николая, и он молча плакал, большой, сильный человек.

— Отнеси домой, — сказал ему Крепняк, пробегая мимо с ломом в руках. И, как всегда послушный бригадиру, Николай побрел по тропинке вверх.

Заметив, что ветер сбивает от двери огонь, Варичев подошел ближе к порогу амбара. Какое-то мгновение он колебался, охваченный неудержимым порывом: соединением решимости и страха и сладкой надежды на счастливый исход. Рудой стоял рядом с ним, и Варичев понял, что может опоздать: кажется, Рудой готовился броситься в амбар. Это сразу толкнуло Илью вперед. Плечом оттолкнув Рудого, он медленно прошел несколько шагов, выжидая удобный момент, и, когда пламя, как штора, снова отодвинулось над дверью, Варичев перескочил через порог.

Раскаленный и горький воздух ударил ему в лицо. Он закрылся руками, чувствуя, как почти до разрыва напрягается кожа на руках. Он слышал крик, его имя за стенами амбара повторяли десятки голосов, полные отчаянной тревоги.

Бревна в одной стене уже прогорели, и пламя, багровое до черноты, скользило по доскам пола. В дымном свете его Варичев увидел Петушка. Он лежал в углу, раскинув руки, прижавшись лицом к доске. Илья поднял его, но сразу же опустил: густая тяжелая штора пламени закрыла дверь, и воздух плеснул раскаленной волной. Надо было немедленно уходить. Голос Асмолова звал его с улицы. Но сможет ли он выйти теперь из этой огненной ловушки? Бушлат уже загорелся на нем, и козырек фуражки жег, как раскаленное железо. Соленый, приторный привкус крови ощутил он во рту и услышал тяжелый, медленный бой сердца. «Как глупо… Как глупо я погибаю», — подумал он, но взгляд его случайно упал на Петушка. Это была последняя надежда — Петушок мог его спасти. Он снова подхватил Степку на руки и прижался лицом к его груди. Так, заслоняясь им от огня, он дошел до порога и перешагнул через него. Длинный упругий язык пламени опустился над ним, как плеть. Илья шагнул вперед и опустил Степку. Их одновременно подхватили и вынесли на поляну несколько рук.

Варичев слышал голос Асмолова над собой, такой необычно ласковый и радостный голос. Но он не мог ответить. Открыв глаза, он смотрел на небо, свежие, душистые капли дождя струились по его лицу. Молния широко освещала небо. Очертания туч были подобны тугим парусам. Земля качалась слегка, словно палуба корабля.

* * *

В море, вдали от промыслов, то приближаясь к берегу, то вновь удаляясь от него, бродила небольшая рыбачья шхуна. Невысокий, коренастый человек в круглых темных очках стоял рядом со штурвальным матросом. Он молча следил за картушкой компаса, за колебанием стрелки у курсовой черты.

Рядом с ним, на маленьком столике, лежала карта Охотского моря. В равные промежутки времени человек сверял по карте курс и пройденный путь.

Штурвальный хорошо знал шкипера и потому не удивлялся его молчанию. Больше двух недель они несли одну ночную вахту, и за все это время вряд ли сказали десяток слов, не касающихся хода корабля.

Палуба шхуны была пустынна, только изредка из носового кубрика появлялся человек в форме матроса. Неторопливо он шел на мостик и внимательно просматривал карту.

Шкипер и рулевой вытягивались при появлении матроса, и шкипер отдавал ему честь. Этот странный матрос, впрочем, не обращал на них внимания. Скуластое и темное лицо его оставалось неподвижным, маленькие, полузакрытые веками глаза смотрели равнодушно и сонно.

Линия курса на карте, лежавшей на столе, могла бы привести в изумление любого моряка. Она то развертывалась подобно, спирали, то ломалась под прямым углом. Однако ни шкипер, ни матрос, сверявшийся с картой, не удивлялись этим спутанным кругам и углам. Судно шло на юг, постепенно приближаясь к берегу; приглушенно и ровно постукивал его мотор, и никто не прикасался к сетям, разбросанным на палубе.

В этот пасмурный и холодный вечер матрос не сходил с мостика шхуны. Барометр предвещал шторм — на волнах уже закурчавилась пена. Северный гижигинский ветер резко свежел.

Облокотясь о подоконник рубки, матрос пристально вглядывался в темную даль.

Шкипер по-прежнему стоял за его спиной, вытянувшись, словно при команде «смирно». Свет от компаса мутным, неясным пятном лежал на его лице. За круглыми стеклами очков маленькими черненькими огоньками блестели зрачки… Не оборачиваясь, матрос, наконец, сказал:

— Нужно искать бухту. Пока не поздно.

— Есть, — тотчас откликнулся шкипер и бросился к столу. Он склонился над картой и потом обернулся к рулевому.

— Право руля.

Тот повторил команду и быстро завращал штурвал.

Судно теперь шло к берегу, лежавшему на расстоянии десяти миль. Человек в матросской форме некоторое время следил за разворотом шхуны, потом он сказал негромко:

— В бухте нас может застать патруль. Значит — обыск. Нужно спрятать оружие и… отпустить пленного рыбака.

Шкипер удивленно поднял брови.

— Отпустить?

— Да, — сказал матрос. Он снял карту со стола. — Сожгите эту карту. На ней отмечен наш путь.

— Слушаюсь, капитан, — сказал шкипер, наклонив голову. — Но пленный…

Человек в костюме матроса вздернул сухое скуластое лицо.

— Приведите его сюда…

— Я хочу сказать, капитан, — пробормотал шкипер, — что отпустить рыбака — это вдвойне опасно.

Капитан в одежде матроса коротко улыбнулся. У него были крупные никелевые зубы. Они блеснули холодно, как лед.

— Благодарю вас, шкипер, — сказал он. — Я сам решаю такие вопросы.

Снова отдав честь, шкипер вышел из рубки. Отсюда, сверху, было видно, как прошел он вдоль палубы и склонился над люком трюма. Через две-три минуты на палубе появился невысокий, плечистый человек. Покачиваясь, он поднялся вслед за шкипером на мостик. Это был мужчина лет пятидесяти, обветренный, крепкий, хотя совершенно седой. Одет он был в брезентовую рыбачью робу, в морской фуражке с длинным плоским козырьком, в высоких сапогах. Он пошатнулся на пороге, но удержался за косяк двери.

— Надеюсь, переговоры кончены? — медленно проговорил он, вглядываясь в капитана. — Теперь ты, надеюсь, отпустишь меня?

По-видимому, он не мог рассмотреть лицо капитана. Только никелевые зубы светились из полутемного угла рубки.

— Я обещал вам, Сергеев, что убью вас, — сказал капитан, не выходя из угла. Он хорошо говорил по-русски, лишь едва заметно подчеркивая букву «р». — Да, убью, если вы не расскажете, что строится в бухте Лесной.

Рыбак поднял кулаки.

— Я пригрел вас, бродяги. Я не знал, что вы просто бандиты.

— Его нельзя отпускать, — заметил шкипер. — Он принесет вам вред.

— Вы отпустите меня, сволочи, — сказал рыбак с неожиданным спокойствием. — Вы не имеете права. Это наше море, подлецы.

Капитан отбросил полу бушлата и вытащил из-за пояса кольт.

Рулевой заметил это и еще ниже склонился над компасом. Но рыбак засмеялся.

— Этой штукой ты не раз уже меня пугал.

— Вы многое теряете, Сергеев, — сказал капитан печально. — Вы могли бы уехать с нами на юг. У нас хорошо на островах. Вы получили бы работу. Нам нужны волевые люди. Вы — волевой человек.

Рыбак опять схватился за косяк двери.

— Так вот зачем вы украли меня?..

— Капитан честен, — сказал шкипер, отходя к окну. — Он отпускает вас на берег.

Они молчали с минуту. Ветер свистел над рубкой. Глухая волна била в борта.

— Все равно вы подлецы, — сказал Сергеев. — Все равно. — Но капитан поднял руку. Он спрятал кольт.

— Ваши вещи в кубрике. Пойдите соберите их. Берег уже недалеко.

Рыбак повернулся и вышел на трап. Этот узкий трап вел на палубу.

Он проходил у самого борта.

— Одну минутку! — крикнул капитан, едва рыбак сошел на несколько ступенек.

Он остановился в полоборота к двери. Здесь было светлее, чем в рубке. И капитану, перешагнувшему через порог, было отчетливо видно лицо Сергеева, открытый взгляд его серых глаз, седая прядь волос, выбившаяся из-под фуражки. Он не отшатнулся, не бросился бежать, когда увидел кольт в руке капитана. Четыре пули, выпущенные подряд и в упор, не свалили его. Он стоял покачиваясь на крепких ногах, видя ряд никелевых зубов перед собой, в улыбке блестевших, как лед.

— Подлец, — сказала он громко и яростно, — подлый бандит…

Пятая пуля попала ему в висок. Рыбак откинулся на низкие перила трапа и медленно сдвинулся на фальшборт. Капитан спрятал кольт и сбежал на палубу. Он едва поднял тяжелое, еще теплое тело и перевалил его через борт шхуны. Потом он вернулся в рубку и, коротко взглянув на компас, принял у рулевого штурвал.

— Карта и оружие, — сказал он. — Идите.

Ночь быстро спускалась над морем. Высокие валы вставали и рушились над носом шхуны. Ветер свистел в снастях; густая штормовая поволока закрыла небо.

Тяжело взбираясь на валы, шхуна шла к берегу, к небольшой бухте за кремнистой косой.

В полночь шкипер заметил на горизонте зарево. Узкой полоской оно тянулось на юго-западе, где был берег, и быстро увеличивалось в багровых отблесках огня.

Он доложил капитану. Тот немедленно поднялся наверх и, лишь поднес к глазам бинокль, весело улыбнулся.

— Пожар, — сказал он. — Хорошо. Этот пожар будет для нас маяком.

Через два часа, спасаясь от шторма, шхуна медленно вошла в устье реки и поднялась к поселку Рыбачьему, где на пригорке еще дымился наполовину сгоревший амбар.

* * *

Асмолов, пришедший проверить, хорошо ли пришвартован его баркас, первый заметил незнакомое судно вблизи поселка. Он бросился к лодке и, уже отчаливая от берега, крикнул рыбакам, тушившим у амбара огонь:

— Посудина какая-то пришла! Эй, ребята!..

Кажется, его не расслышали, потому что никто не отозвался. Асмолов торопился. Он сам вышел навстречу редким гостям. Шхуна остановилась, загремел якорный канат. И едва Асмолов причалил к борту ее, как проворный матрос, улыбаясь, блестя белыми металлическими зубами, подал ему шторм-трап.

— Откуда прибыли? — спросил Асмолов, поднимаясь на палубу шхуны.

— С концессионного участка, — сказал матрос. — С участка номер тринадцать.

Асмолов внимательно пригляделся к нему: так правильно по-русски говорил этот японец. Но матрос понял.

— Я работаю переводчиком. Капитан хочет объяснить вам, почему мы зашли сюда, и просить у вас разрешения переждать здесь шторм.

Вслед за матросом Асмолов прошел в маленькую каюту капитана. По пути он заметил сети, в беспорядке разбросанные на палубе, и с удивлением подумал, что они не очень-то бережливы — японские рыбаки.

Капитан, сухопарый, невысокий человек в круглых очках, с шумной радостью встретил Асмолова. Он тотчас достал сигары и бутылку коньяка, но Асмолов отказался от угощения.

Переводчик стоял в дверях, проворный и гибкий, он кланялся, произнося каждую фразу.

— Покажите мне судовые документы, — сухо сказал Асмолов. — Мы должны их знать.

Капитан достал из ящика стола судовой журнал и свидетельство о принадлежности шхуны.

Асмолов внимательно просмотрел оба документа.

— Хорошо, — сказал он, подумав. — Мы не хотим, чтобы вы рисковали. Море опасно нынче… Только на эти дни, что будете у нас, документы мы должны будем взять.

Капитан охотно согласился, и Асмолов вскоре ушел, провожаемый всей командой шхуны.

Когда он возвращался к причалу, несколько лодок шло к незнакомому судну, но бригадир вернул их обратно. На берегу он коротко рассказал рыбакам о неожиданных гостях и сразу же вместе с Крепняком пошел к Варичеву.

Николай не спал. Дом его стал похожим на лазарет. Не только Серафиму и Варичева, но и Петушка перенесли сюда. Серафима уже сидела в постели, хотя ее руки, забинтованные до локтей, были похожи на обрубки. Варичев лежал в тяжелой, неспокойной дремоте. Петушок до сих пор не приходил в себя.

Две рыбачки дежурили у постели больных, девушка и старуха, те самые, что познакомили Илью с кузнецом. Они были веселы и разговорчивы, но веселее всех была Серафима. Словно уверилась она в чем-то, и еще яснее стали ее глаза; казалось, она не ощущала боли, охваченная непонятной радостью, которая передавалась всем, кто сюда приходил.

Николай стоял у ее постели целыми часами. Он гладил ее плечи, прикасался к бинтам — руки его обрели такую нежную легкость, и весь он стал таким непохожим на себя, таким по-детски наивным в своем счастье, что соседи не раз с удивлением поглядывали на него.

Но Серафима почти не замечала Николая. Она о чем-то думала, сосредоточенно и неотрывно, и глаза ее отражали, как сладка для нее эта мечта.

Асмолов и Крепняк пришли к Николаю почти на рассвете. Осторожно ступая, они вошли в комнату Ильи. Варичев открыл глаза и обернулся. Сняв фуражку, Асмолов приблизился к нему.

— Живем, Борисыч?..

— Спасибо, — сказал Илья.

Придвинув стул, Крепняк присел около постели. Асмолов сел на скамью у стены.

— И все-таки неправильно это, — сказал он. — А что, если бы ты погиб? И Степка, и ты?..

— Нет, правильно, — твердо сказал Илья.

— Ты о себе-то думал? — спросил Асмолов.

Илья улыбнулся.

— Конечно, да. Но я знал, что это благородно…

Крепняк, молча слушавший их беседу, неожиданно сказал;

— А вот Серафима не думала, как это выглядит. Просто хотела спасти человека.

Варичева ударили эти слова. Старый рыбак ловил его на слове. Он промолчал, однако, словно не поняв. Одновременно он подумал, что Крепняк, видимо, очень умный, вернее, хитрый человек и что (об этом он подумал почти с негодованием) Крепняк, несмотря на пользу, которую он, Варичев, уже принес, несмотря на факты, все еще недоверчиво относился к нему.

Тяжело вздохнув, Асмолов закрыл лицо рукой.

— За одни сутки столько заботы. А теперь вот новое дело… Еще одно.

— Какое? — спросил Илья.

— Японцев к нам штормом забросило. Шхуна. Пять человек на борту…

— Надо бы сообщить на пост, — заметил Крепняк. — Далеко только, правда… Поскорее бы радио установить.

— Все равно, — сказал Илья, — нужно немедленно сообщить.

Асмолов тряхнул головой.

— В шторм они не уйдут. А на причале я поставил вахту. Утром соберем Совет и решим, как дальше будет.

Мельком он заметил бумагу на столе, взял ее, взглянул сначала безразлично, потом пристально посмотрел, и руки его задрожали. Он перевел на Варичева глаза:

— Маяк?..

Илья кивнул головой.

— Ты писал это?

— Как видите, — сказал Илья.

— А свет? — спросил Крепняк.

— Я все продумал, — сказал Варичев. — Соберем все зеркала. Я сам построю рефлектор. Конечно, временный… В городе закажем настоящий.

— Ну здорово! — засмеялся Асмолов. — Это, брат, до зарезу нам нужно. Сто раз говорили… — Он замолчал вдруг, нахмурив брови.

— Степка про это больше всех говорил. Почему — он? Никто другой, а он. Зачем ему, мазурику, маяк? А ведь он целыми ночами не спал, все чертил… чертил… камни всякие высматривал, для фундамента, дескать…

Варичев не знал об этом. Он был уверен, что замысел свой Петушок держит в секрете. Но и здесь, оказывается, обошел его Петушок. Сердце Ильи забилось… Он вынес из огня этого человека.

— Будем строить, — сказал Асмолов весело. — Теперь уже построим наверняка.

Но почему-то Илья не испытал теперь той радости, в которой еще недавно был так уверен, которую ждал. И никто иной — Степка вырвал эту радость.

Когда ушли Асмолов и Крепняк, он долго еще рассматривал чертеж и потом равнодушно бросил его в ящик стола. Он не знал, что утром о проекте этом будет знать весь поселок, что Андрюша сложит песню о маяке, что найдется человек, который скажет первый: вот кто должен быть главным у нас!

Но так произошло. Ранним утром в доме Николая собрались рыбаки. Степку, едва пришедшего в сознание, отнесли в дом Рудого. На этом настоял Илья: он не хотел встречаться с ним.

На лавках у стен разместились старые рыбаки. Молодежь просто уселась на пол, как на палубе баркаса. Бледный от бессонной ночи Асмолов встал перед рыбаками, опустил седую, косматую голову.

— Крепко я думал после вчерашних сборов. Крепко думал, всю ночь. И вот, вижу теперь, виноват. Я виноват. Нет у меня оправдания. Степку я просмотрел.

Он помолчал. Никто не ответил ни слова.

— Не должно мне оставаться в Совете, — сказал Асмолов. — Боевой мостик слепому нельзя доверить.

— Так, — сказал кто-то из рыбаков.

Казалось, Асмолов зарыдает сейчас, но он только посмотрел на всех долгим взглядом.

— Если позволите, делом я докажу, что чистая у меня душа.

— Мы и сейчас верим, — откликнулся кто-то. Но другой голос назвал имя Варичева. И Варичев слышал, как сначала тихо, но потом все громче и шумнее имя его зазвучало в горнице.

Молодой рыбак с кавасаки встал и спросил:

— Это правда, что он маяк задумал строить?

— Правда, — ответил Асмолов.

— Хороший человек, — просто сказал рыбак.

В горницу только что вошел Рудой. Он слышал эти слова.

— Петушок завещание наказал передать, — сказал он негромко, и сразу установилась тишина. — Ни в чем не виноват Асмолов, говорит… Добрый, говорит, и сердечный человек. А только Илью Борисыча выбрать надо.

— Зачем он это говорит? — строго спросил Крепняк.

— А затем, — ответил Рудой, — что Илья Борисыч всю беду, что Петушок сделал, выправит. Просил он меня сказать, вот и говорю.

— Он вину свою искупает, Степка! — крикнула Серафима. — Не тот он уже человек.

Крепняк хмуро и удивленно взглянул на нее.

— Да захочет ли еще Илья Борисыч?

Но Асмолов сказал:

— Доверие народа — самая высокая честь.

В новый Совет были избраны трое: Варичев, Рудой и Крепняк. Едва уговорил Асмолов рыбаков, чтобы не трогали они Илью Борисыча, такая радость охватила всех, как будто удача лова, и помидоры, алеющие, словно жар, в парниках, и большие, глубинные тралы, — все, о чем говорил в ответ на свое избрание Илья, уже было здесь, уже становилось явью. Ему улыбались и, обступив кровать, бережно жали руку или просто прикасались к плечу, и розовое утро, как свет маяка, все ярче разгоралось за окном. В эти минуты радости Варичев невольно вспомнил о своем капитане. Если бы увидел его сейчас капитан! Если бы тот, второй, молчаливый старик, может быть, из сожаления отпустивший его с корабля в ледяную стужу Берингова моря, тоже увидел! Что сказали бы они друг другу? Нет, он заставит их еще вспомнить о нем.

Рыбаки вскоре разошлись, оставив Совет обсудить все дела: судьбу Петушка, что делать с японской шхуной, как быть с бригадой Асмолова, утратившей невод.

В море по-прежнему гремел шторм, и по всему было видно, что эта погода затянется надолго. Японская шхуна стояла на середине реки. За долгие эти часы вахтенный рыбак не заметил на палубе ее ни одного человека. Спали они или ожидали решения Совета? Он ничего не мог донести Варичеву и Крепняку.

В накуренной горнице Николая, у столика, на котором лежал чертеж маяка, сидели Рудой и Крепняк. Варичев поднялся с постели. Опираясь на подушки, он тоже присел к столу.

— Что будем делать мы со Степаном? — спросил Рудой. — Как будем его судить?

Крепняк навалился локтями на стол. Темные зрачки его глаз сузились.

— Надо знать главное: враг он или не враг?

Илья молчал. Он думал о Серафиме. В соседней комнате все было слышно. И он помнил о том обещании, которое ей дал. С каким замиранием сердца прислушивалась она сейчас к их разговору. Он почти видел ее перед собой, взволнованную, с забинтованными руками…

— Я думаю так, что враг, — глухо сказал Рудой.

Спрашивающим взглядом он посмотрел на Илью.

Варичев не ответил. Эти забинтованные руки Серафимы спасали Петушка. Окончательно обвинить Степку, значит, сказать ей, что напрасно бросалась она в огонь. Но ведь сам-то он выручил его? Однако этого мало для оправдания Степки. Не только мало, но отчасти это самообвинение: все равно, что, спасая преступника-самоубийцу, набросить его петлю на себя. Могло же случиться, что он, Варичев, не вышел бы из горящего амбара?

— Мы слушаем тебя, Борисыч, — тихо сказал Крепняк.

Варичев спохватился.

— Я думаю, — неторопливо ответил он. — Это большой вопрос. Вы были у него, что он говорит?

Рудой повел плечами.

— Плачет.

— И только?

— Нет. Просит приговора… Не хочет жить…

Варичев услышал стон. Короткий и словно испуганный. Там, за дверью, все слышала Серафима. Он взглянул на Крепняка. Крепняк хмурил тяжелые брови. Илья почувствовал, что этот человек — за жизнь Петушка. Но ему захотелось продлить этот суровый разговор. Слишком просто решался вопрос: он и Крепняк — большинство.

— Хорошо, — сказал Варичев, прислушиваясь к беспокойному шелесту постели в соседней комнате. — Значит, Степан осознал свою вину и справедливо просит такого приговора?

Рудой наклонил голову.

— Так.

Но Крепняк с удивлением посмотрел на Илью.

— Мы имеем все основания, — сказал Варичев спокойно, — вынести этот приговор. Преступление доказано. Впереди — целая зима. Мы — одинокие люди, затерянные на этом далеком берегу. Сама жизнь требует от нас прямых решений… Не выпускать же на свободу человека, который завтра, может быть, подожжет поселок.

— Значит, ты не веришь, что он покаялся? — негромко спросил Крепняк, с силой запуская пальцы в свои густые, спутанные волосы.

— Не верю, — твердо сказал Илья в тишине. Он снова услышал стон, ему показалось — Серафима идет к двери.

Крепняк тяжело поднялся из-за стола, прошел из угла в угол.

— А я… верю, — прошептал он. — Не обманет меня сердце… Нет.

Варичев усмехнулся.

— Ты, кажется, забыл историю с Андрюшей? Верило твое сердце, что он виноват?

Крепняк остановился у окна. Недобрые, злые огоньки вспыхнули в его глазах.

— Нет, — сказал он. — Не верило. Я не знал ничего, не видел. Я ждал и слушал…

Варичев откинулся на подушку.

— Очень хорошо, — сказал он удовлетворенно. — Пусть оно не верит и сейчас. Мы будем держать Степана в заключении до прихода сюда корабля. Пусть его судит во Владивостоке краевой суд. Там все будет известно… Только нужно будет произвести обыск, не осталось ли спичек у него? А то — второй пожар.

И удивление снова отразилось на лице Крепняка.

— Согласен, — сказал он и с заметным усилием улыбнулся. — Медлишь ты, Борисыч… И прошлым, и этот раз…

Рудой тоже согласился. Ом только добавил:

— Пускай узнают об этом на всех промыслах. А насчет Асмолова — надо, чтобы остался он на баркасе. Бригадиром, как был. Все мы знаем его.

— Принято, — сказал Варичев.

Крепняк облегченно вздохнул. Он сразу повеселел, дрожащими пальцами скрутил огромную папиросу и, с наслаждением затягиваясь едким махорочным дымом, почти ласково посмотрел на Илью.

— Теперь остается про японцев решить. Вахту Асмолов поставил. Смотрят за ними. И незаметно ничего. Только дивно, что в такую даль загнало их штормом. Тринадцатый участок миль за сто от нас.

Варичеву хотелось возможно скорее остаться одному. Он чувствовал, что уже может подняться с постели. Его ждала Серафима, после пожара он еще не видел ее. Кроме того, его коробили постоянные навязчивые советы Крепняка. Он решил при первом же случае поступить наперекор этому недоверчивому старику.

— Пригласите ко мне капитана, — сказал он. — Сначала я побеседую с ним, все узнаю.

Дружески тепло простились с ним Рудой и Крепняк. Уже уходя, Крепняк задержался на пороге.

— Скорее поднимайся, Борисыч, — проговорил он, весело щуря глаза. — Камни начнем тесать, фундамент маячный закладывать… Ты за инженера у нас… Эх, и покачаю же я валуны!

Они ушли, и Варичев сразу поднялся с постели. Он осмотрел свои руки, они были не сильно обожжены. Когда же взглянул в зеркало, его взяла досада: от коротких усов, от ресниц и бровей ничего не осталось.

В открытую форточку окна врывался свежий, с привкусом соли ветер. Несколько минут Илья с наслаждением вдыхал его. Он чувствовал себя почти совершенно здоровым, только легкие тупо ныли от удушья.

Открыв дверь, он вошел в комнату Николая. Серафима была одна. Она лежала в постели. На чистой белой подушке ее лицо казалось красным, как огонь.

— Где же сиделки? — спросил Илья.

Она вздрогнула и слегка приподнялась.

— Я отослала их. Работы и так много.

— А Николай?

— На причале… готовит снасти…

Варичев подошел ближе, присел на край кровати. Серафима неотрывно смотрела на него. Глаза ее смеялись, добрые, спокойные и ясные глаза.

— Когда ты бросился в огонь, — сказала она тихо, — ты даже Рудого оттолкнул. Я уже знаю это. Ты за него боялся, правда?

Варичев почувствовал, как горячей волной кровь ударила ему в лицо. Он не нашелся, что ответить. Она засмеялась едва слышно.

— Как я люблю тебя, Илюша, как люблю! Я жизни ради тебя не пожалею, хотя и сладкая она теперь для меня.

— И я тоже, — сказал он. — Тоже люблю… — и поспешно поднялся: кто-то прошел мимо окна. Но дверь не открылась, и Варичев опять присел на край кровати.

— Я буду счастлива, совсем счастлива, — медленно и тихо говорила Серафима, и глаза ее светились. — Родное море мое, оно мне тебя дало… А знаешь, почему я бросилась за Степкой? — неожиданно спросила она.

Илья наклонился, поцеловал ее в губы, теплые, пахнущие степной травой.

— Из жалости. Я все понимаю.

— Нет, — сказала она по-прежнему ласково и тихо. — Из-за тебя.

Варичев выпрямился.

— Ты шутишь, Серафима.

Она опять засмеялась.

— Нет… Разве ты не понимаешь? Ты ведь сам говорил ему про подвиг. И мне ты это говорил. Степка-то, что он в жизни видел? Рос он, как бурьян. Только про деньги думал, и вот жизнь перед ним загорелась — подвиг! Глупый он. Ничего не понял. На подлость пошел, чтобы премию получить, чтоб уехать, ну, чтоб таким стать, как ты, как будто тут нельзя быть смелым человеком. Я знаю — не понял он тебя. А если не понял — зачем ему гибнуть, пускай поймет и… — голос ее изменился, он стал словно далеким, — может, прояснится в нем человек… Теперь-то должен проясниться!

Пораженный Илья долго молчал. Нет, Серафима не знала еще всего. Она не знала, пожалуй, о самом главном, о принципе сильного человека, о том принципе, который был правильно понят Петушком. Сможет ли рассказать и расскажет ли Степан кому-либо из рыбаков об этом? Но, впрочем, кто теперь поверит ему?

Она терпеливо ждала, и он ответил наконец совершенно безразличным тоном:

— Все это догадки. И ты не должна была рисковать… Потом, Серафима, для меня неприятно, что ты продумываешь каждый шаг человека, которого любишь. Так можно много лишнего надумать. Ты должна мне верить, просто верить — и все.

— Я верю тебе, — сказала она, улыбаясь. — Только потому и верю, что думаю, и каждый шаг твой — радость моя.

Он посидел еще немного и вернулся к себе. И Серафима не осмелилась удерживать Илью; с горечью она поняла, что, совсем не желая этого, обидела его.

* * *

В полдень к Варичеву явился капитан. Его сопровождал матрос-переводчик. Невысокий, сухощавый и подчеркнуто любезный человек, со скуластым лицом, с белыми металлическими зубами.

Они вошли в комнату и, одновременно сняв фуражки, низко поклонились Илье.

— Капитан и команда шхуны «Моджи-мару» приветствуют вас, сэр, — быстро и четко проговорил переводчик. — Они просят разрешения посильно отблагодарить вас, сэр, за оказанный нам приют.

Варичев пригласил их присесть. Капитан еще раз поклонился и, приглаживая короткие, напомаженные волосы, сел к столу. Матрос остался у двери, он только сказал негромко:

— Благодарю, сэр.

Ничего особенного Варичев не заметил с первого взгляда в этих людях.

Много раз ему приходилось встречать японских рыбаков и матросов — и они, эти двое, были похожи на сотни других.

— Каким образом очутились вы в наших краях? — спросил он. — Участок номер тринадцать очень далеко отсюда.

Матрос обернулся к своему капитану и почему-то долго переводил вопрос. Капитан поправил круглые темные очки и ответил двумя-тремя словами.

— Мы шли вдоль побережья, на южный Сахалин, — сказал матрос. — На таком маленьком судне, как наше, было бы рискованно обходить остров по океану с восточной стороны. Сейчас, как вам известно, штормовые погоды, сэр. Мы просим у вас приюта лишь на короткое время.

Кто-то постучал в дверь. Вошел молодой рыбак, Алеша, тот самый, который спрашивал у Асмолова о маяке. Белокурый, с ровным, правильным носом, с легким кучерявым пушком на бороде, с задумчивыми синеватыми глазами, он давно уже нравился Илье, но был до крайности застенчив, и поэтому Варичев немного удивился его приходу.

— За советом я, Илья Борисыч, — тихо сказал он. — На пятой лодке две уключины сломались… А этот, Андрюша, не хочет новую сделать… Неможется ему… говорит.

— Передайте ему, что я приказываю, — сказал Илья.

Алеша радостно улыбнулся.

— Вот спасибо! — И сразу же ушел.

Капитан и матрос переглянулись и оба коротко взглянули на Илью.

Варичев достал табакерку, предложил гостям закурить и закурил сам. Они придвинулись ближе, оба в молчаливом и покорном ожидании, как будто не вопрос о «приюте», а сама судьба их решалась теперь. Варичеву нравилась эта смущенная покорность гостей. Для него это было первым и сильным ощущением собственной власти.

— Что же, я не отказываю вам в приюте, — заключил Илья уже дружественным тоном, — и вознаграждения за это не беру.

Да, он считал себя великодушным человеком.

Переводчик поклонился несколько раз и быстро затараторил что-то капитану. Тот вскочил со стула и, тоже кланяясь, крепко пожал руку Варичеву своей маленькой цепкой рукой.

Илья спросил у них о ходе путины. Поминутно вздыхая И покачивая головой, переводчик долго рассказывал о неудачах промысла номер тринадцать. Он всячески журил своих рыбаков, не привыкших к суровому климату Севера, и под конец горько засмеялся:

— Даже рыба ушла от нашего участка. Обиделась, наверно, не умеют ловить…

За окном послышались шаги. Мокрый и усталый, в горницу вошел Рудой; капитан встал; оба гостя одновременно улыбнулись Рудому. Но, видимо, удивленный, Рудой ничего не ответил, отряхнул фуражку, отбросил чуб.

— Что делать, Борисыч? Шаланду нашу пора просмолить. Дождь мешает.

— Сделайте навес, — сказал Илья.

Рудой усмехнулся, вытер о колени руки.

— А доски где взять?

— Брезент возьмите…

— Да нет его, брезента…

— Парус возьмите. На баркасе большой парус.

Словно обозленный непонятливостью Ильи, Рудой дернул себя за ус.

— Не даст Асмолов.

Японцы с вежливым вниманием слушали их разговор.

— Не даст? — переспросил Варичев и поднялся с кровати. — Я приказываю ему. Так и скажи, если не даст. Приказываю.

Рудой даже отступил к порогу. Веки его часто мигали. Но вдруг он засмеялся коротким и радостным смешком.

— А-а… Понимаю. Боевой порядок?.. Есть, командир! — И стукнув каблуками, вышел из горницы.

Варичев мельком взглянул на гостей. Они восторженно смотрели на него и не скрывали своего восторга.

Капитан, заметно волнуясь, сказал что-то переводчику, и тот, несколько робея, спросил:

— Вы здесь самый главный начальник?

— Да, — нехотя ответил Илья.

— Капитан просит вас посетить наше судно… Ответный визит. Он будет очень благодарен вам, сэр.

— Видите ли, я нездоров, — помедлив, сказал Илья. — По крайней мере — не сегодня.

Японец прищелкнул языком, горько покривил губы.

— Это очень-очень печально, сэр. Что с вами?

Варичев равнодушно махнул рукой.

— Так, пустяки… Случился у нас пожар… Ну, я вынес из огня человека.

— О! — изумленно воскликнул переводчик, и белые зубы его блеснули. Выслушав его, капитан тоже изумился. Он словно вышел из оцепенения теперь. Размахивая руками и тряся головой, он долго говорил, почти захлебываясь. Черные очки его были похожи на орбиты черепа. Варичев подумал, что человек этот напоминает спирита, и непонятная речь его звучит, словно таинственное прорицание.

— Капитан изумлен, — наконец, сказал переводчик. — Он заверяет вас в своем сердечном уважении. Спасая своего друга… вы рисковали собой?..

Но Илья прервал его.

— Нет. Я спасал не друга. Я спас преступника. Он обрезал невод и хотел искупить свою вину: сам поджег амбар, в котором был заключен.

Едва уловимая искра промелькнула в глазах японца. Он схватился за голову, попятился к двери. Теперь он не говорил, но кричал своему капитану, путая русские и японские слова. Илья разобрал несколько из них: какая сила… подвиг… слава…

И ему было весело и забавно наблюдать за двумя этими изумленными людьми, — Они долго не могли успокоиться и когда, наконец, утихли, переводчик спросил увлеченно:

— Несчастный он человек… Что же это — дегенерат?

Варичев подумал о том, что в море, вдали от берегов, на корабле, когда, кажется, все пересказано, каждая новость особенно интересна.

— Нет… просто фантазер, — сказал он.

За время их беседы в горницу к Илье приходило еще несколько рыбаков, и он выслушивал их, давал советы, спрашивал о ремонте судов.

Прощаясь, капитан долго тряс его руку, и переводчик не менее десятка раз повторил приглашение навестить шхуну.

Шесть дней подряд в море не утихал шторм, но в поселке Рыбачьем никто не сидел без дела. Вместе со своей бригадой Рудой заново прошпаклевал шаланду, просмолил все пазы густой и душистой смолой. Из обрывков сетей для Асмолова стачали новый невод. Дружно шла работа в эти дни. Даже старый Андрюша словно ожил, из его маленькой закопченной кузни все время несся, вперемежку с песней, заливистый звон наковальни. Было похоже — преступление Степки и печаль старика Асмолова, все, что произошло за эти дни, лишь сплотило рыбаков, с нетерпением ждали они выхода в море.

Один только человек оставался в стороне от этой веселой, горячей работы, В комнату его доносился тонкий, как хруст морозного наста, голос пил, стук молотков, легкий запах смолы лился через открытое окошко.

Опираясь на высокий костыль, Степка ходил по комнате, прислушивался к шуму на причале, к прерывистому гулу штормового ветра. Из-под нависшего бинта полные мутной грусти сумрачно смотрели его глаза.

Вахтенный рыбак, сидевший в этой же комнате, не разговаривал с ним. Решение Совета Степке сообщили в тот же день, и он сказал равнодушно:

— Все равно…

Он знал, кто вынес его из огня, и этому тоже не удивился. Целыми часами лежал он на койке, глядя в одну точку на потолке. Но штормовой ветер, гудевший над крышей, словно срывал его с постели. Корчась от боли, Петушок спрыгивал на пол, брел к окну и, увидев причал, останавливался в непонятном испуге.

Он ни о чем не просил, почти не ел, только непрерывно курил, и часто случалось, что вахтенный вынимал из его пальцев догоравшую папиросу, — Степка не чувствовал ожога в забытьи.

Илья пришел к нему на шестой день. Капитан снова посетил Варичева с просьбой приехать на судно. Уже утихал шторм, и команда «Моджи-мару», очевидно, собиралась продолжать свой путь.

Варичев сам, пожалуй, не навестил бы Степку, хотя и понимал, что такая встреча нужна, что она неизбежна, но капитан просил показать ему «несчастного безумца», и, наконец, собравшись посетить шхуну, Илья зашел вместе с гостем к Петушку.

Степка лежал на койке, закрыв глаза. Он не слышал, как открылась дверь и три человека вошли в горницу.

Варичев кивнул вахтенному.

— Спит?

Петушок открыл глаза, вздрогнул всем телом и сильнее прижался к подушке.

Илья остановился посреди комнаты, неожиданно растерявшись, не зная, что сказать. Глаза Петушка смотрели на него со страхом, и только они казались живыми на сплошь забинтованном лице, только они остались от того, что было недавно веселым и сильным человеком. Но переводчик выручил их. Он подошел к Степану и движением руки, каким отодвигают штору, разогнал густой табачный дым.

— Мы, гости, пришли проведать вас в несчастье… Извините за беспокойство. Мы сейчас уйдем.

Степка молчал, видимо, не слыша или не понимая. Тогда, наклонясь к нему и заглядывая в лицо, переводчик сказал тихо:

— Вы курите плохой табак. Я оставлю вам сигареты. — Он положил на табурет пачку сигарет и снова повел рукой, как бы отодвигая штору. Но вот Петушок пошевелился. Опираясь руками о края койки, он поднялся и сел. По-прежнему он смотрел на Илью.

— Я все понял, — прошептал он. — Не надо… Ничего не надо мне толковать. Я ведь все понял. Я виноват… Один я.

Переводчик отвернулся к окну. В маленьких глазах его заблестела радость, толстые губы дрогнули, как будто он нашел что-то дорогое.

— Я надеюсь, — сказал Варичев, осматривая комнату, — что ты еще сумеешь… когда-нибудь вернуться к жизни и, кто знает, возможно… осуществишь свою мечту.

— Ты веришь?! — почти закричал Степка, и плечи его затряслись, как от озноба.

— Я спас тебя, — сухо сказал Илья. Он повернулся и первый вышел из горницы и не заметил даже, какая радость засветилась в глазах Петушка.

С удивлением смотрел на Степку вахтенный рыбак. Добрые два часа неутомимо ковылял он по комнате, останавливался, яростно стучал костылем о пол и чему-то тихо смеялся. Так неожиданно переменился этот человек.

Спускаясь рядом с Варичевым к причалу, переводчик оглянулся на Рыбачье.

— Капитан говорит — он очень любит такие маленькие, как будто заброшенные селения.

Илья остановился на пригорке.

— Через три года вы не узнаете этих мест… Там, в долине, — он показал на пологий овраг, полуоткрытый на изгибе, — я раскину парники… Причал я переброшу ниже, к нему смогут подходить даже среднего тоннажа суда. На мысе будет маяк… Поселок поднимется выше. Склады я решил построить на месте этого причала…

— А скажите, — улыбаясь, спросил японец, — что если они, — он кивнул на группу рыбаков у баркаса, — что если они скажут: склады нужно строить в другом месте?

Этот простой вопрос немного смутил Илью. Он посмотрел на переводчика. Тот улыбался, белые зубы его блестели.

— Вы просто как Робинзон! Заново открываете страну! Сколько же у вас Пятниц?.. Мы видели — они все преданы вам.

— Пока немного, — сказал Варичев, по-прежнему чувствуя, что переводчик не договаривает чего-то. — Но сюда приедет народ.

Переводчик болтал, не смолкая, и уже успел порядочно надоесть Илье, но они спустились к причалу, и здесь Варичева окликнул Крепняк:

— Иди, Борисыч, шаланду посмотри!

Илья подошел к шаланде, перевернутой на берегу. Наклонясь и внимательно рассматривая свежие полосы смолы, Крепняк проговорил тихо:

— Это хорошо, что на шхуну едешь. Давно пора. В оба смотри. Разведка — проверенное дело. — И резко переменил тон: — Шпаклевка хорошая и смола хороша!

— Да! — отозвался сзади знакомый голос. — Хорошая работа!..

Капитан и переводчик подошли к шаланде и долго осматривали ее, похлопывая ладонями по крепкому дубовому килю.

В тоне, каким говорил Крепняк, Варичев услышал предостережение, почти приказание, и это, уже не в первый раз, неприятно удивило Илью.

— Я знаю, — сказал он строго, и щеки его побагровели. — Я знаю… Шаланда отремонтирована хорошо…

Крепняк засмеялся.

— На то и мастера, чтобы верно работать!

Илья сел в маленькую остроносую лодку «Моджи-мару», и уже через несколько минут они причалили к борту шхуны.

На борту их встретили три матроса, все в синих нанковых пиджаках, с большими иероглифами фирмы на спинах и груди. Едва Илья успел ступить через низкий фальшборт, как матросы стали в шеренгу и дружно прокричали несколько слов.

— Они приветствуют вас, как хозяина и гостя, — сказал переводчик и небрежно махнул матросам рукой.

В небольшой, но чистенькой каюте капитана, сплошь увешанной цыновками с видами Фудзиямы и одиноких пальм на морском берегу, было спокойно и тихо. Даже плеск зыби не был слышен здесь. Над столиком в круглой оправе висела фотография мужчины в военном костюме и тропическом шлеме. Варичев сразу узнал переводчика, но тот, заметив его взгляд, объяснил:

— Мы родственники с капитаном, он шурин мой. Вместе эту военную лямку тянули…

Вскоре принесли крепкий, душистый чай, и капитан достал из ящика бутылку дорогого коньяка. Неожиданно он оказался начитанным человеком: переводчик едва успевал разъяснить его соображения о творчестве Достоевского и Толстого. На протяжении всей беседы капитан не задал ни одного вопроса, который бы заставил Илью насторожиться; он избегал даже разговаривать на темы, связанные с политикой, и единственное, чем был увлечен, — чтобы русский гость возможно приятнее провел у него время.

Варичев уже собирался уходить, когда, как обычно улыбаясь, переводчик сказал:

— Мы обнаружили повреждение в моторе. Нужно произвести ремонт. Но ведь это займет два-три дня, и мы не знаем, — смущенный, он молчал несколько секунд, — может быть ваши, этот Рудой или этот рыбак, что был около шаланды, не разрешат?

— Почему же? — спросил Илья.

Переводчик, видимо, колебался: сказать или не сказать? Маленькие глазки его смотрели печально.

— Пока вы осматривали шаланду, этот Рудой сказал нам: уходите. Я ответил, что вы разрешили, но он повторил: наплевать, все равно уходите… Знаете, я не понял, я даже переспросил: разве слово начальника не есть дело? Он засмеялся, однако, и повторил: наплевать.

Варичев встал, надел фуражку. Он остался спокойным, хотя от ярости даже дышать ему было тяжело.

— Вы останетесь, пока отремонтируете мотор. Я разрешаю.

Капитан проводил его до трапа. Ловкий, как обезьяна, в лодку спрыгнул матрос.

На причале Варичева ждал Крепняк.

…Но пока лодка быстро неслась по реке, капитан и переводчик стояли на палубе, и переводчик улыбался, щуря глаза.

— Начало хорошее, — сказал по-русски капитан.

Переводчик обернулся к нему. Лицо его мгновенно переменилось.

— Это не начало… Скорее финал.

Помолчав, он сказал небрежно:

— Принесите в мою каюту бутылку вина.

Капитан выпрямился.

— Есть…

* * *

На берегу Асмолов чинил парус. Заметив, что Варичев возвращается, он сошел на причал и подал руку Илье, когда причалила лодка. Он подождал, пока лодка отойдет, и потом спросил тихо:

— Что узнал?

Крепняк весь подался вперед. Он изогнулся, словно перед прыжком, борода его топорщилась, плотно сжатые губы посинели. Илье захотелось поиздеваться над стариками, он сказал таинственно:

— Многое узнал… На шхуне — динамит. Даже есть пулеметы…

— Что?! — яростно заревел Крепняк и, стиснув кулаки, метнулся к причалу. Но Илья удержал его за полу куртки. Обняв стариков и держась за них, он хохотал до слез.

Крепняк, однако, вырвался от него.

— Ты дело говори…

Варичев взял его за рукав.

— Ну, если дело, так дело. Пойдемте, Асмолов.

Они поднялись по тропинке до первого дома. Отсюда было видно море, уже утихающее, залитое брусничным закатом. Спокойная и глухая вокруг лежала тундра. Бакланы играли над устьем реки, и крылья их были огненны, словно прозрачны, как раскаленное стекло.

На травы уже упала роса, с первого взгляда было трудно отличить искристые ягоды голубики от капель воды. Ветер дул с юга, был он теплый и свежий, настоянный на терпких запахах трав. Шум прибоя заглох, глубокая светлая тишина легла над безлюдной равниной. Первозданным казался этот мир, наполненный только тишиной и ветром.

— Итак, мы будем говорить о деле, — сказал после молчания Илья. — Вы доверяете мне?

Они наклонили головы.

— Так.

— Вы избрали меня председателем Совета?

И старики снова наклонили головы.

— Так.

— Тогда нам нужно говорить не об этих, — он кивнул в сторону шхуны, — они починят мотор и уйдут. Нам нужно говорить о том, что будем мы делать сегодня, что завтра… Первозданный край лежит вокруг. От самого слова «тундра» веет морозом, но сильные люди приходят сюда и сами не знают, что они избранники природы. Пусть пройдет время, и здесь загудят сирены кораблей, и улицы города, быть может, будут называться: Асмолова, Крепняка. (Он не сказал о себе.) И мужество будет законом.

Варичев говорил долго и увлеченно. Он любит этот пустынный край, он уже сердцем к нему прикован. Он сделает счастливым это племя Робинзонов…

Но Крепняк спросил неожиданно и с усмешкой:

— А скажи, Борисыч… вот построили мы поселок. Живем, богатеем. Разве мы не построили бы маяк? Или склады, что ли? И никакие мы не робинзоны, книжку эту я в полку еще читал, — просто люди.

Нет, Варичев не понимал этого рассудительного, с крестьянской хитрецой человека. До чего различными были они людьми. Знал ли Крепняк аромат жизни? Мог бы он слышать на древних развалинах давно уже смолкшие голоса или хотя бы любоваться морем на закате? Нет, он сам был словно частицей моря и ничего другого не хотел понять. Как же он поймет Варичева, для которого жизнь — ракета, в котором живут как бы два человека, и один из них — альпинист; один взбирается на вершину, а другой говорит: быстрее, или: осторожней, или: вперед!

Вероятно Крепняк тоже замечал это резкое различие их характеров. Уж не хотел ли он, чтоб и Варичев стал такой же частицей этой суровой природы, человеком, думающим только о лове, об охоте и снастях? Он словно стремился направлять поступки Ильи и не только снижать их до своего понимания, но и самую личность Варичева снижать. Что это было, скрытый и примитивный эгоизм? Илья не мог понять. Он понимал одно: рано или поздно ему придется столкнуться с этим человеком, и, может быть, уже теперь, в самом начале этого сурового пути.

— Я не знаю, построили бы или нет, — сказал Илья равнодушно. — Однако я знаю другое: теперь, когда я здесь, — построите.

Он заметил нетерпеливое движение Крепняка, но продолжал еще громче:

— Один только рыбный промысел — этого мало. Настоящие сокровища в море — киты. Вот где миллионные прибыли, основа будущего города, нет, не поселка — города, — он несколько раз повторил это слово.

Крепняк промолчал. Легко было догадаться, что он не верит. Невелико было население Рыбачьего, чтобы начать такое большое и трудное дело. Но он промолчал, — значит, он чувствовал, что Варичев не остановится ни перед чем. Так понял Илья. В кармане его бушлата хранилась взятая у Асмолова карта побережья, пустынная линия берега, до укрепленных районов на севере и на юге. На этой карте, на отдельном плане района, Варичев наметил уже местоположение маяка и новый план поселка: консервный завод, склады, причал, парники. Последние дни, после избрания в Совет, он не расставался с картой, и пока рыбаки чинили на берегу суда и снасти, пока на складе гремели молотки бондарей и по ночам (Варичев не знал об этом сюрпризе) Асмолов с пятью рыбаками сносили камни на мыс для фундамента маяка, целыми часами Илья просиживал над картой, как будто это было уже началом работы.

Сейчас он хотел показать старикам свой план-программу, показать, что слова его — не фантазерство, что все продумано и всю ответственность он берет на себя.

Он опустил руку в карман и тотчас отдернул ее. Пальцы его коснулись холодноватого, круглого, как бомба, предмета. У него мелькнула мысль, что, может быть, это и в самом деле бомба, и желтое, неподвижное лицо капитана, похожее на череп, на мгновенье встало перед ним. Судорожным движением он выхватил из кармана этот неизвестный предмет и поднес к глазам. Большие золотые часы, те самые, что лежали на столе в каюте на «Моджи-мару», блеснули в свете луны.

— Что это? — тихо спросил Крепняк.

Почти бессознательно Варичев зажал часы в кулаке и опустил руку. Он даже не колебался. Это было инстинктивное движение. Он опустил руку и спрятал ее в карман.

— Так, пустяки, — сказал он, стараясь быть спокойным, хотя этот маленький металлический диск теперь жег его пальцы, словно был раскаленным. — Медная гайка. Грузило с японских сетей, — еще сказал он и отвернулся, глядя в тундру.

Асмолов сказал что-то, но Варичев не расслышал. Он стоял и смотрел вдаль, ничего не видя перед собой. Шли секунды, и еще, может быть, не поздно было сразу же сказать об этом случае товарищам, но он молчал, и с каждой секундой все отдалялась возможность поправить свой необдуманный поступок, прямо и честно сказать: вот что подсунули мне «гости». Однако, что скажет Крепняк? А вдруг он не поверит искренности Варичева, но подумает, что это плата за разрешение японцам остаться еще на три дня? Тогда — куда же делась карта? Нужно, значит, сознаться, что его перехитрили, что они взяли у него карту и заплатили за это. Как же поверит Крепняк, что его, бывалого, опытного человека, так легко обошли? Нет, Крепняк заподозрит другое. Все рассказать сейчас — значит, склонить голову перед Крепняком. Но ведь легко избавиться от этих часов, закопать их в землю или забросить в море, и пусть никто не узнает, никто…

— Я пойду к себе, — сказал Илья после некоторого молчания, — Я чувствую себя еще нездоровым. — И уже хотел идти, но Крепняк взял его за локоть. Варичев остановился, похолодев. Крепняк, наверное, заметил часы. Однако Крепняк сказал:

— Эти должны уйти. Шторм уже утихает. Пускай убираются отсюда. Слышишь, Борисыч, пускай уйдут! Ты сам знаешь, как относятся они к нашим морякам у себя, даже в штормовую погоду. А сейчас они могут уйти — и пусть уйдут.

Заметил ли Крепняк часы? Было похоже, что заметил. Возможно, из осторожности, из врожденной проницательности он нарочно медлил, чтобы выяснить, откуда они взялись.

— Да, они должны уйти, — сказал Варичев. Теперь он почти ненавидел Крепняка. — Но у них неисправен мотор…

Крепняк упрямо тряхнул головой.

— Пускай уходят под парусами.

Простая и ясная мысль неожиданно пришла Варичеву. Не вздумает же обыскивать его Крепняк? А ночью часов не станет. И, следовательно, исчезнет причина возможного раздора. Прежняя уверенность сразу вернулась к нему.

— Я отправлю их завтра, — сказал он твердо. — Пусть чинят мотор…

И, повернувшись, пошел к дому Николая. Он решил не позже утра побывать на шхуне, возвратить часы и потребовать обратно карту.

Решение Варичева отправить японцев на следующий день не понравилось Крепняку. Мрачный, он вернулся домой и долго ходил от окна к окну, потом снял со стены берданку и тщательно смазал ее оружейным маслом.

Асмолов тоже долго не мог уснуть. Он понимал Крепняка, его обостренное чутье, его открытую ненависть к врагу, но он, как ему казалось, понимал и Варичева, он видел смелую выдержку в его медлительности. Илья как будто ожидал какого-нибудь проступка со стороны «гостей» (уж больно подозрительны были эти «гости»), какой-нибудь подлости, свойственной всем хищникам, ожидал, чтобы расправиться, если такая подлость будет совершена.

* * *

…Варичев пришел домой и не узнал своей комнаты. Вся она была убрана свежими цветами: на подоконниках, на столе, на ковре у кровати — везде синели бледные северные цветы. Даже пол был усыпан цветами. Сколько времени собирала их своими обожженными руками Серафима? Он сразу понял, с каким нетерпением ждала она его. Как оживилась она, как засмеялась, едва переступил он через порог, как сузились зрачки ее глаз, когда она заметила на себе взгляд Николая.

Николай ушел за чем-то к Андрюше, и только утихли за окошком его тяжелые, медленные шаги, Серафима, взволнованная, с глазами, блестящими от слез, но радостная, как ребенок, бросилась к Илье. Не ожидал Варичев, что она знает так много гордых и ласковых слов.

За время, пока его не было дома, к нему приходило несколько человек по разным делам; одна рыбачка даже приносила ему больного ребенка. И он сознавал, что это больше, чем дружба, — его окружали доверие и любовь.

Он проснулся рано, почти на заре. Шафранный свет пылал на востоке, не было слышно гула прибоя, над морем лежал полный штиль.

Быстро одевшись, Илья вышел на улицу, спустился на причал. Вахтенный рыбак дремал, прислонившись к шаланде. Он не заметил Варичева. Отомкнув лодку, Илья с силой нажал на весла. На середине реки он оглянулся по сторонам. На берегу никого не было видно; наверное, его не заметил никто. Впрочем, он и не боялся. Он ехал для последнего разговора с капитаном.

Утреннюю вахту на шхуне в этот день нес переводчик. Издали еще он увидел Илью и теперь встречал его своей обычной, заискивающей улыбкой.

Варичев поднялся на палубу и спросил капитана.

Переводчик покачал головой.

— Он спит.

— Разбудите его, — потребовал Илья.

Но переводчик удивленно поднял брови.

— Зачем? Он поручил мне… Вы же знаете — он мой шурин. Мы ждали вас сегодня. Правда, ждали ночью. Утром все же опасно.

— О чем вы болтаете? — раздраженно крикнул Илья.

Японец остался невозмутимым.

— О вашей безопасности, — сказал он. — Вы привезли часы и хотите получить карту. Но эта карта является гарантией для нас, гарантией, что мы уйдем отсюда благополучно. Собственно, ей нет никакой цены, если не считать вашей подписи.

Он протянул руку, останавливая Варичева.

— Часы вы не показали никому. Это понятно. Иначе ваших молодцов трудно было бы удержать…

— Но теперь я расскажу им все, — сказал Илья. — И я арестую всех вас до одного.

Переводчик засмеялся.

— Тогда в первую очередь вы арестуете себя… Иначе это сделают без вас. Но мы ничего не хотим. Мы хотим только уйти и уйдем завтра утром. Никто не будет знать о неприятных минутах, пережитых вами. О, мы бы, несомненно, поверили вам, но вы здесь не один.

Кажется, он готов был говорить целый час, но Варичев резко оборвал его:

— Я прошу вернуть мне карту.

И протянул японцу часы. Тот взял их и медленно отошел к трапу.

— Подумайте… Хорошо подумайте, сэр. В ваших руках не только наша, но и ваша собственная судьба.

Варичев смерил взглядом разделявшее их расстояние. Он мог бы убить этого маленького человека или вышвырнуть его за борт. Но, словно поняв движение Ильи, японец поспешно взбежал по трапу на низкий спардек и скрылся в каюте.

Илья остался один на тесной палубе, заваленной сетями. Он стоял и думал, стиснув зубы. С чего это началось? И ему почудилось — это началось давно, в морозную зиму на фактории, когда дрейфующий корабль был покинут им навсегда. Однако не это было самым главным теперь. Он может усилить вахту на берегу, принудить к уходу незваных гостей. Он может сделать так, что ни один из них не побывает больше на берегу. Тогда будет спасено так удачно начатое им дело: ведь он — мозг и душа этого дела, и, значит, в этот решительный момент он просто обязан защитить себя. Не ради личного интереса, конечно…

Он вернулся на причал и, встретив двух рыбаков, приказал им внимательно следить за шхуной. На берег никого не выпускать. Третьего рыбака он послал вскоре на шхуну с запиской к капитану. Он требовал, чтобы «Моджи-мару» ушла не позже чем завтра. Это — последняя его уступка. Он говорил себе, что только ради благополучия своих рыбаков, ради еще несвершенных планов пошел на маленькую жертву перед своим человеческим достоинством.

Около складов он встретил Крепняка. Тот сразу же одобрил усиление вахты, но нахмурил брови, как только Илья сказал, что «гости» уходят лишь завтра.

— А если не уйдут, — сказал Крепняк решительно и потряс кулаком, — тогда… тогда мы задержим шхуну. И вот что — давай сегодня же обыщем ее… Я сам берусь за это дело.

С большим трудом Илье удалось убедить его не нарушать гостеприимства. Он считал это вполне логичным со своей стороны, — первый шаг был хорошо продуман и нельзя останавливаться на полпути, — зачем все открывать теперь, когда до отхода шхуны осталась одна ночь? Пусть вместе с нею канет в морском просторе даже память о том, что случилось здесь за последние дни.

Он вернулся домой, но делать ничего не смог. Приходил Андрюша, приносил новые уключины, Илья сказал ему резко: «Завтра»…

Он рассеянно выслушал Рудого, который предлагал немедля выйти на лов, и тоже сказал: «Завтра».

Серафима заметила, что он чем-то озабочен. Она подошла к нему встревоженная.

— Здоров ли ты, Илюша?..

Он не ответил ей. Он думал о себе, о своих новых земляках, живущих здесь рядом. Как поступил бы Крепняк сегодня на шхуне, если бы с ним так разговаривал переводчик? Он, конечно, связал бы этого юркого человечка и привез на берег. Но что это дало бы ему? Они сожгут карту и никаких доказательств не останется у Крепняка. Варичев забыл, что в комнате кроме него находится Серафима. Он сидел у стола, захваченный мыслями, но все они были оправданием его поступка. Наконец, уже совершенно спокойный, он поднялся из-за стола.

Серафима стояла у двери. Слезы дрожали на ее ресницах.

— Что это с тобой? — удивленно спросил Илья, словно опомнившись, и обнял ее за плечи.

Она опустила голову. Он слышал, как бьется ее сердце.

— Ты все мне рассказывал… Правду говорил… Почему ты сегодня молчишь?

— Я просто устал, — сказал Илья, жадно ловя ее дыхание, быстро оглядываясь на окна. Но она отшатнулась. Он словно спешил, словно торопился уйти. Впервые он почудился ей таким чужим и далеким. Она больше ни о чем не спросила его. И даже улыбнулась насильно — ей не нужны утешения, когда-нибудь Илья поймет это.

Когда он ушел, Серафима долго еще стояла у двери. Теперь она была одна. Слезы катились по ее щекам. Она чувствовала: что-то случилось. Но он ушел и не захотел, чтобы она помогла. Тяжело было думать об этом Серафиме.

До самого вечера Варичев пробыл на причале и уснул вместе с Асмоловым в тесном кубрике баркаса, пахнущем тесом и смолой.

* * *

Японская шхуна стояла на якоре посередине реки, развернувшись носом против течения. Подслеповатый рейдовый огонь едва заметно светился на ее мачте. В свете луны, зеленом и дымном, была отчетливо видна безлюдная палуба, даже вахтенный не стоял, как обычно, у маленького, словно игрушечного, трапа.

Вскоре после полуночи луна зашла, и мрак над рекой стал непроглядно густым, хотя на вершинах далеких гор еще дрожал и струился холодный свет.

В тишине, наполнившей мир, только угадывалась близость могучего и словно живого моря, тяжелое и влажное дыхание его.

Вахтенные на причале не слышали ни плеска весел, ни сдавленного шепота пяти человек, плывших на лодке от шхуны к берегу.

Это случилось далеко за полночь, почти в предрассветный час, когда на скалах начали просыпаться птицы и тяжелая роса сплошь укрыла траву. Пять человек вышли на берег ниже причала, неподалеку от того места, где еще недавно горел амбар. Тот, который вышел первым, самый маленький и ловкий, остановился на отмели, прислушался и неторопливо вытащил из-за пояса парабеллум. Все остальные заметили его движение и достали из карманов револьверы.

Лодка тихо развернулась и прижалась бортом к берегу. Течение могло унести ее, поэтому человек в очках взял цепь и, отыскав кочку на откосе, закрепил на ней кольцо.

С отмели на невысокий обрыв они поднялись одновременно.

Бледный свет звезд едва заметно блестел на листьях травы. Впереди, в тишине, спал поселок, только в домике, где был заключен Петушок, горел розоватый огонь.

— Это напоминает мне конквистадоров, — сказал маленький человек. Он всегда шутил в опасные минуты. — Ну, конквистадоры, за мной…

Осторожно и медленно он двинулся на огонек. Низко пригибаясь к земле, один за другим, четверо шли по его следам. Он останавливался иногда, вглядывался в ночную темень, и все останавливались тотчас, как бы повторяя каждое его движение.

Кружа среди черных и высоких травянистых кочек, они вышли к домику со стороны, противоположной реке.

Маленький человек слегка приоткрыл дверь.

Вахтенный рыбак — Алексей, молодой курчавый парень, сидел у стола, опершись подбородком на ладонь. Видимо, он дремал.

Петушок лежал в постели, по-прежнему забинтованный, но глаза его были открыты. Он сразу приподнялся, заметив на пороге маленького, уже знакомого человека. Он, кажется, хотел крикнуть вахтенному, но человек шагнул через порог и поднял на уровень груди парабеллум. Он улыбнулся Петушку, показав белые металлические зубы. Вся команда «Моджи-мару» вошла в комнату вслед за ним, и последний из них, сухощавый, темнолицый капитан в больших, круглых очках, бесшумно и плотно прикрыл дверь.

Вахтенный поднял голову и, полуобернувшись, глянул на Петушка. Черные глаза Степки горели, они были огромны, и вахтенный с тревогой подумал, что, возможно, это начинается припадок. Он встал, чтобы подать воды, и не успел крикнуть, не успел испугаться даже, только изумился, когда револьверное дуло прижалось к его груди. В следующее мгновенье он понял, что происходит. Рука его протянулась к ружью, прислоненному к столику, но было поздно. Грянул выстрел, вахтенный крутнулся на каблуке, хватаясь за грудь, и запрокинул голову. Два человека подхватили его и осторожно положили на пол.

По-прежнему неподвижно Степка лежал в постели. Он был похож в эти минуты на загнанного зверя и словно готовился к прыжку. Но маленький человек сказал:

— Мы пришли освободить тебя. Поднимайся… Ты уйдешь с нами на юг…

Степка стиснул зубы.

— Никуда я не пойду…

— Ты пойдешь, — спокойно сказал маленький человек. — Ты минуту подумаешь и пойдешь…

— Да, он пойдет, — тоже по-русски сказал очкастый, которого раньше переводчик называл капитаном. — Пусть он подумает одну минуту.

Кусая обожженные, соленые от спекшейся крови губы, Степка смотрел на переводчика. Пять человек молча ждали его ответа. Наконец, он спросил:

— Вы будете еще… убивать?

Никто не ответил.

— Что вы будете еще тут делать? — громче повторил Степка.

Переводчик улыбнулся.

— Понимаю. Ты можешь не беспокоиться. Скоро будет светать, утром мы уйдем. Что есть у вас на складе? О, мы уйдем богатыми людьми. Ты тоже не будешь обижен.

— Так, — сказал Степка, приподнимаясь на локтях. — Понимаю…

В черных глазах его вспыхнул и погас стремительный огонек.

— Так. Я пойду с вами… И выбирать-то мне долго нечего: свобода или тюрьма.

Он встал, взял костыль.

— Пошли!..

Но переводчик спросил:

— Ты хорошо знаешь берег?

Степка громко засмеялся.

— На пятьсот верст кругом!

— Отправьте его на шхуну, — сказал переводчик и кивнул одному из матросов.

Петушок решительно двинулся к двери, остановился на пороге, глубоко вдохнул свежий предутренний воздух и оглянулся по сторонам.

На востоке над морем уже брезжили первые проблески зари. Звезды словно стали дальше, бледнее, но серебряные россыпи ярко горели на траве.

Тяжело опираясь на костыль, Петушок шел впереди матроса. Они повернули за угол дома и начали спускаться к реке. Уже на берегу, садясь в лодку, они услышали выстрелы и чей-то протяжный приглушенный крик.

Вверху, на причале, тревожно зазвонил колокол, но звон оборвался и выстрелы загремели снова.

Лодка стояла у отмели. Наклонясь, матрос нащупал цепь и снял ее с кочки.

Петушок прошел на корму. Взлетели весла, и черная вода зашипела, запенилась у бортов.

На палубу шхуны матрос взошел после Петушка. Почти поминутно поглядывая на Степку, он ощупывал рукоятку маузера, торчащего за поясом. За все время пути он не сказал ни слова, но теперь, на палубе, оглянувшись на поселок, тихонько засмеялся.

Невысокое пламя клубилось над крышей дома, в котором жил Николай. Некоторое время Степка следил за тем, как разрастается огонь. Он чувствовал — японец внимательно наблюдает за каждым его движением.

— Хорошо горит! — сказал Степка и тоже засмеялся.

Может быть, японец не понял. Он вытащил маузер и указал им на люк трюма.

— Хорошо, — равнодушно сказал Степка и открыл люк.

В последний раз он оглянулся на берег. Синеватый рассвет плыл по пригоркам. Пернатое пламя клубилось и росло.

* * *

Неспокойно спал в эту ночь Крепняк. С самого начала, когда только вошла неизвестная шхуна в реку и он увидел ее матросов, словно старая колотая рана открылась у него в груди. Но в первые дни, пока еще гремел шторм, все было понятно. Люди искали приюта. Почему же медлили они теперь? Варичев разрешил. Немного времени прошло, а Варичев уже считал себя полным хозяином в поселке. За все существование Рыбачьего не было того, что происходило сейчас. Неторопливо, но упорно он делал какое-то свое дело, и, хотя оно казалось общим, Крепняк, всегда приглядывающийся к людям, не мог избавиться от засевшей в мозгу мысли: что-то свое, личное, было во всех поступках Ильи. Теперь он распоряжался здесь всем, даже организацией лова, и совсем почему-то не спешил, несмотря на то, что все рыбаки с нетерпением ждали выхода в море. Не народ и не Совет, если вдуматься, судил Петушка, а Варичев. Он словно забавлялся судьбой этого человека и что-то непонятное было в его отношении к Петушку: то ненависть, то участие, то словно боязнь.

И не только это удивляло Крепняка. Почему разрешил Варичев японцам остаться? Почему так много обещал и не торопился что-либо начать? С каждым днем как будто менялся Илья — он только приказывал, а сам ни разу не спросил ни у кого совета.

Но Крепняк останавливал себя. Что могли подумать товарищи? Возгордился человек и не может простить, что пришел другой руководитель? Совсем не это, однако, тревожило его. Он знал большую и светлую радость в суровой своей работе, и маленькой флотилией Рыбачьего гордился, и мечтал о настоящем траулере, и верил — он скоро будет.

Когда забивали сваи причала, он не спал несколько ночей. Сердце его восторженно билось, когда океанский корабль останавливался на рейде вблизи устья реки. И однажды, увидев новую карту в каюте капитана большого корабля, он заметил на линии берега надпись: Рыбачье. Сколько раз вспоминал и снова рассказывал об этом Крепняк! С каждым годом и месяцем оживал еще недавно пустынный берег. На севере, в Ногаево, гудели экскаваторы и автомобили мчались по шоссе. Быстрые и легкие китобои-разведчики бороздили море. Огромные лесовозы трубили на рейдах. Отряды старателей, — больше! — целые полки устанавливали драги на реках, у золотых россыпей и гнезд. И разве не знали Крепняк и Асмолов или Николай все это? Кто здесь жил, работал, рос, разве не знали они своих мест в этих дальних областях Родины?

Зоревыми восходами, в море, когда трепещущая тяжесть наполняет невода и один за другим, как живые самородки золота, падают на днище шаланды лососи, — разве только о своей удаче думает Крепняк? Нет, он думает о бригаде своей, о ее богатстве и радости, это чувство всегда жило в нем.

Но оно-то и тревожило теперь. Чутьем он угадывал эту скрытую отобщенность Ильи, которая к добру никогда не приводит.

Собираясь перед выходом в море еще раз осмотреть шаланду и сети, Крепняк поднялся еще затемно и вышел на улицу. Он удивился, увидев в полосе света, падающей из окна, Петушка с костылем в руке и рядом какого-то маленького человека. Они постояли с минуту около дома Рудого и потом неторопливо двинулись вниз.

Крепняк бросился им наперерез, но сразу остановился: из дома вышли еще несколько человек.

Теперь они шли прямо к нему. Нельзя сказать, чтобы он сразу все понял. Скорее боевой инстинкт проснулся в нем. Он отбежал в сторону и лег в траву. Четыре человека — он успел сосчитать их — приближались. Они проходили мимо Крепняка на расстоянии пятнадцати — двадцати шагов и каждый нес что-то в тяжело опущенной руке. Как не заметили они Крепняка? Здесь, на траве, кое-где лежали бревна, оставшиеся после постройки дома, наверное, это выручило бригадира. Прижимаясь к земле, он лежал неподвижно, вцепившись руками в траву, рядом с толстым сосновым кругляком.

Было еще темно, хотя первые проблески утра брезжили над тундрой. Крепняк прислушивался, затаив дыхание, но четыре человека шли молча, словно крадучись, и вот они скрылись за домом.

Дверь в доме Рудого осталась открытой… Крепняк поднялся с земли и тихо, бесшумно ступая, подошел к окну.

Койка Петушка была пуста. На табуретке еще дымилась недокуренная сигарета. Ниже, на полу, валялось ружье. Где же был вахтенный Алексей? Крепняк взошел на крылечко и заглянул в дверь. Вахтенный лежал около стола, бессильно раскинув крепкие руки. Крепняк подбежал к нему и, опустившись на колени, встряхнул его за плечи, но тотчас выпустил — Алеша был мертв.

«Степка! — первое, о чем подумал Крепняк. — Петушок бежал к японцам!» Он подхватил с пола ружье, внимательно осмотрел его — оба заряда были целы.

Ударить в колокол, поднять народ, задержать шхуну! И главное — скорей! Он шагнул к порогу, но на крыльце с маузером в руке стоял капитан «Моджи-мару». Значит, они все же заметили Крепняка. Темные стекла очков капитана тускло блестели, словно черный огонь плескался в пустых орбитах черепа. Одной рукой Крепняк вскинул ружье и выстрелил, не целясь. Капитан отшатнулся, но не упал. Он спрыгнул с крыльца и подбежал к окошку. Были слышны его торопливые шаги.

Прикладом ружья Крепняк сбил со столика лампу и прижался к стене рядом с окном. Стекла окна со звоном посыпались на пол, и четыре пули одна за другой со свистом вошли в стену. Капитан стрелял наугад. Крепняк не отвечал ему, в его ружье остался только один патрон.

Опустившись на пол, он дополз до стола и нащупал тело вахтенного. В кармане его бушлата он нашел еще три патрона и быстро перезарядил ружье.

Внизу на причале зазвонил колокол.

— Хорошо, — сказал Крепняк вслух. — Теперь мы их проучим.

Пуля ударила в стол, и от доски с треском отлетела щепка. Острый конец ее оцарапал щеку Крепняка. Он встал на колени и положил на стол ружье.

На зубьях разбитого стекла, на раме дрожала роса. Близко, около самого окна, выдвинулось плечо капитана, и Крепняк одновременно нажал оба курка. Он услышал негромкий сдавленный крик и снова шаги — капитан, видимо, возвращался к открытой двери. У Крепняка не было времени перезарядить ружье. Он подбежал к двери и стал у косяка, вскинув на плечо приклад.

С улицы донеслось несколько выстрелов, потом чей-то крик. В ярости Крепняк стиснул зубы и, не отрываясь глазами от крыльца, вытащил из кармана последние патроны. Вложить их он не успел по низким ступенькам осторожно поднимался очкастый капитан. Крепняк замахнулся разомкнутым ружьем, как цепом, но приклад зацепился за верхнюю перекладину дверной рамы и вдребезги разлетелся. Капитан отпрыгнул сначала, но сразу понял, что случилось.

Теперь уже смело он входил в комнату, держа маузер в протянутой руке.

Крепняк ждал, прижимаясь к стене. «Сейчас, — думал он, — сейчас, или будет поздно».

Капитан шагнул через порог и обернулся. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом японец выстрелил, и Крепняк упал к его ногам. Отступить капитан не успел. Словно огромный капкан захлопнулся и сковал его ноги. Он хотел выстрелить еще раз, но страшная сила швырнула его до потолка, пронесла над столом, ударила о стену. Падая, он извернулся, как кошка, и стал на четвереньки. Маузера он не упустил. В бешеной ярости Крепняк, впрочем, как будто забыл об оружии. Он увидел очки на полу и раздавил их, как саранчу. Японец оскалил зубы, присел и медленно повернулся, упираясь локтями в стену. Крепняк схватил его за рукав бушлата и за ногу и раскачнул над полом. Револьверное дуло коснулось его груди, но в ту же секунду он разжал руки, и японец опять пролетел через комнату к самой двери. Он хотел подняться и не успел: комната закружилась и потолок очутился внизу. Он закричал пронзительно и визгливо, но Крепняк вскинул его еще раз и опустил на пол.

Маузер лежал около порога. Не оглядываясь, Крепняк поднял его и вышел на улицу. Дом Николая уже горел. От причала бежали Варичев, Асмолов и вахтенные рыбаки.

Японцы засели в доме Николая — они стреляли редко, видимо, стараясь экономить патроны. Раненый Рудой полз через улицу. Он то поднимался на руках, то падал, зарываясь лицом в траву.

Рассвет был сырой и мглистый, тяжелые облака застыли над землей, огненный отблеск восхода пылал и дымился на них.

Издали еще Варичев заметил Крепняка. Подбегая, он увидел маузер в его руке и густое пятно крови на прсдплечьи — Крепняк был ранен.

— Дайте мне маузер, — сказал Илья и протянул руку.

Старый бригадир покачал головой:

— Нет…

Но Асмолов сказал радостно:

— Ружья несут!..

Нехотя, словно жалея об этом, Крепняк передал Илье револьвер.

Поселок уже проснулся, однако улица оставалась пустынной — все сразу поняли, что произошло.

Девушка, та самая, что была сиделкой у Серафимы, пробежала от лома к дому с винтовкой наперевес. Она остановилась у калитки, на совершенно открытом месте, и, прицелившись, выстрелила в человека, мелькнувшего за окном, в доме Николая. Несколько выстрелов раздалось в ответ. Девушка выше подняла голову.

— Спрячься! — крикнул ей Асмолов.

Она оглянулась и медленно вошла во двор.

Лишь сейчас Варичев пришел в себя. Он был изумлен сначала и даже не поверил вахтенному, но теперь все понял. Он понял, что виноват во всем происшедшем, что должен будет отвечать. Эти последние сутки решали его судьбу. Вчера было еще не поздно, он мог бы все рассказать рыбакам и ему поверили бы наверное, но сейчас кровью залиты его следы. С ужасом Илья думал о себе, о непоправимой своей ошибке, о том, что если хотя бы один японец будет взят в плен, — откроется сам Варичев. Кто будет спрашивать, чего он хотел, «вождь рыбачьего племени»! Кто поймет и поверит, что хотел он дать пример жизни и победы над суровой северной стихией.

И ему до боли стало жаль себя, но одновременно он подумал, что эта схватка — продолжение испытания и что не все еще потеряно, далеко не все! Ведь японских бандитов можно всех перебить, не взять раненых, не оставить «языка». Или пусть они спасутся бегством и это будет еще лучше, потому что карта у них.

— Ты опять медлишь, Борисыч, — негромко сказал Крепняк. Варичев оглянулся. Шесть человек стояло рядом с мим.

— Где Николай? — спросил Илья, вдруг вспомнив о Серафиме.

— В тундре, — сказал Асмолов. — С вечера еще ушел…

— А Серафима? — спросил он.

Брови Асмолова сдвинулись. Он ничего не ответил, но поднял винтовку и внимательно осмотрел затвор.

Крепняк сошел со ступеньки, вскинув ружье.

— Взять их живыми! — и первый бросился к дому Николая. Варичев побежал за ним. Не ярость, охватившая рыбаков, но страх вел его, — ни один бандит не должен остаться в живых, иначе… иначе погибнет сам Илья.

Он бежал рядом с Крепняком, слыша дружный топот ног сзади. Эти сорок метров расстояния, отделявшие их от дома, казались Варичеву бесконечными. Пуля прозвенела над его головой, и он остановился. Его обогнало несколько человек. Но теперь остановился и Крепняк. Пошатываясь, сжимая винтовку в одной руке, он шагнул вперед и тяжело опустился на землю.

— Отступить! — крикнул Илья. — Нас перебьют до одного…

Асмолов подхватил Крепняка на руки и вынес его за угол сарая.

Молодой рыбак Семен остался лежать на траве. Илья оглянулся: с ним теперь было пять человек.

Дверь в доме Николая открылась, и Варичев увидел Серафиму. Она была оплетена веревкой, руки заломлены за спину. Два японца, прячась за ее спиной, вышли одновременно с ней. Пламя скользило над самой дверью, и они закрыли руками лица.

— Стреляйте! — крикнула Серафима. — Илюша, стреляй!

Асмолов медленно поднял винтовку, по Варичев остановил его.

— Пусть уходят, пусть… мы возьмем их на шхуне…

Из дома выбежал третий японец. Это был переводчик; он стал позади всех матросов и громко крикнул:

— Мы уйдем!.. Дайте нам возможность уйти!..

Крепняк, лежавший на крыльце, заскрипел зубами.

— Нет… падлюки… нет!

— Слушать меня! — приказал Варичев. — Пусть идут.

Серафима рвалась из рук, словно пытаясь разорвать веревки. Они едва удерживали ее. В свете огня растрепанные волосы ее были похожи на пламя. Даже отсюда, издали, Варичев видел гневные ее глаза.

— Что же вы меня жалеете?.. Стреляйте этих собак.

— Мы хотим говорить с вашим начальником! — прокричал переводчик. — Мы не тронем его. — И вышел вперед, положив на землю парабеллум.

— Не ходи, — сказал Асмолов. — Не ходи, Илья…

Из-за угла горевшего дома выбежала старуха Марья с булыжником в руках. Японец успел отклониться, камень пронесся над его головой.

Варичев колебался лишь несколько секунд. Что бы ни случилось, но жизнь давала ему возможность реванша. И не только возможность исправить свои ошибки, но еще раз утвердить себя. Он спрятал за пояс маузер и запахнул полы бушлата. Асмолов со страхом смотрел на него. Илья неторопливо сошел с крылечка, направляясь к тесной группе японцев, прятавшихся за Серафимой.

— Илюша… Вернись! — в ужасе закричал Асмолов, но Варичев не оглянулся.

Переводчик снова вышел вперед. Илья остановился на расстоянии десяти шагов от него. Некоторое время японец молча и удивленно рассматривал Варичева. Он, очевидно, не верил, что Илья решится на такой риск. Но глаза Серафимы гордо сияли, она верила, она знала, что Илья не боится врага. Скрученная веревками, она стояла, подняв голову, вся залитая багровым огнём. Словно на высоком костре стояла в эти минуты Серафима.

— Не будем задавать друг другу вопросов, — сказал наконец японец. — Все ясно и так…

Но Варичев прервал его:

— Значит, за гостеприимство вы ответили убийством и пожаром?

Переводчик только покривил губы.

— Лучшее средство самозащиты нападать первым… И пусть будет вам известно — в пожаре мы не виноваты. — Он кивнул на Серафиму. — Это она… Она хотела зажарить нас живьем.

— Жалею, что не удалось, — подтвердила Серафима. — Пусть они сдадут оружие, Илья.

Переводчик показал крупные металлические зубы.

— Надеюсь, вы не мечтаете об этом, начальник? Мы уйдем на шхуну. Вы пропустите нас…

— Сначала вы сдадите оружие, — сказал Илья.

— Мы очень жалеем, — помолчав, ответил японец, — но мы не сделаем этого. Мы не хотели крови… Нам нужен бензин, мы возьмем его и уйдем. И вы пропустите нас, потому что вы помните о карте…

Серафима снова рванулась изо всех сил; ей удалось высвободить до локтя руку.

— Зачем ты говоришь с этой собакой, Илья?

— Отпустите ее, — сказал Варичев. — Я… обмениваю одну ее жизнь на три ваших.

— Не смей! — задыхаясь, крикнула Серафима. — Никто им не позволит уйти…

Улыбаясь, переводчик обернулся и коротко сказал что-то по-японски. Матросы подняли маузеры, целясь в Илью.

— Гарантия, — сказал переводчик. — Вы проводите нас до реки… И отдайте ваше оружие, иначе… Мы не будем шутить.

Он поднял руку и еще раз оглянулся на матросов. Илья взглянул на Серафиму. Подавшись вперед, стиснув кулаки, она старалась заглянуть ему в глаза. «Зачем я вышел?.. Какая ошибка», — в отчаянии подумал он.

— Вы… обещали… — сказал он заикаясь.

Японец резко оборвал его:

— Я опущу руку — и вас не станет… Понимаете, вас не станет совсем. А сегодня такое хорошее утро и сколько их еще впереди! Вам не о чем жалеть… Вы и так уже предатель. Но разве лучше умереть предателем и не попытать у нас свою судьбу?

Рука его дрогнула.

«Правильно, — подумал Варичев. — Я умираю как предатель». — Он оглянулся вокруг. Пустынная, суровая земля дымилась в свете восхода. «Какую глушь, какой медвежий угол нашел я, чтобы умереть».

— Я опускаю руку, — сказал японец. — Я считаю до трех… Раз… два…

— Я хочу жить, — сказал Илья тихо и протянул переводчику маузер.

— Держите его дулом к себе! — крикнул переводчик. Илья повиновался. Японец выхватил маузер из его руки.

— Теперь вперед! — скомандовал он.

— Илья, — прошептала Серафима. — Что ты сделал, Илья!..

Она рванулась опять и успела пробежать несколько шагов, но переводчик выстрелил, не глядя, лишь подняв руку, и Серафима упала вниз лицом.

Варичев отшатнулся, закрыл руками глаза.

— Нет, я не могу… Я не хочу жить…

— Ты врешь, — спокойно сказал переводчик. — Пошли!

Он толкнул Илью дулом маузера в спину, и Варичев пошел. Он пошел сначала медленно, потом быстрее, быстрей и, не оглядываясь по сторонам, смотрел под ноги — он шел так, как будто не земля, а раскаленное железо было под его ногами.

Изумленный Асмолов молча следил за ним. Он видел, как приподнялась Серафима, как дотянулась она до забытого японцами парабеллума, как прицелилась и выстрелила в Илью. Он побежал, но вдруг остановился и медленно сел. Японцы круто повернули и бросились в переулок, к сараю, но Асмолов выбежал навстречу и наотмашь, прикладом, сбил первого из них. Обронив маузер, переводчик прыгнул через забор и бросился к реке напрямик. Огромный камень ударил его в плечо. Он упал, но сразу же поднялся и побежал еще быстрее.

Откуда-то появился Андрюша с молотом в руках. Второго матроса он догнал около амбара. Три стремительных круга описал молот, и японец свалился на кочки. Андрюша сбил его на лету, когда тот прыгнул через канаву.

Старая Марья, заранее прибежавшая на причал, караулила врага у лодок. Заметив переводчика, она спряталась в шаланде, и, когда по настилу застучали его шаги, она встала и крикнула:

— Стой!

Он хотел оттолкнуть лодку, но Марья спрыгнула на причал и схватила его за руки. Японец ударил ее головой. Марья откинулась, как будто падая, и вдруг стремительно бросилась вперед, вцепилась зубами в шею японца. Он завыл от боли и почти свалился в лодку, волоча Марью за собой. Лодка накренилась и Марья упала в воду. Она выпустила его. Японец взмахнул веслами, и лодка вылетела на середину реки.

— Снаряжай баркас! — крикнул Асмолов, выбегая на причал. — Они не уйдут, пираты!

Он осмотрел винтовку и с яростью отшвырнул ее, — все патроны уже вышли.

Лодка подошла к шхуне, и переводчик вскочил на палубу, держась за шею рукой.

На причале отдавали швартовы баркаса, когда шхуна развернулась и тихо поплыла вниз по реке.

Весь народ, оставшийся на поселке, теперь бросился к дому Николая. Пожар был потушен за полчаса. Обгорели двери и пол. Разбив бутыль, Серафима облила их бензином. Обгорела часть крыши у входа. Раненых собрали в доме Асмолова. Варичева и двух японцев, оставшихся в живых, положили отдельно. Только теперь вспомнили о Степке. Он исчез. Его искали по всем домам, в сараях, на берегу. И когда кто-то сказал: «К тем подался», Серафима почти закричала:

— Нет… никогда не поверю… никогда!

* * *

…Степка сидел в маленьком тесном трюме шхуны. Он слышал, как за бортом звонко плеснула морская волна. Значит, его увозили. Значит, им удалось уйти.

Ему хотелось броситься к люку, бить его и грызть зубами, он не мог больше терпеть. Каких мучений стоило ему это ожидание! И как он попался в ловушку, ведь он хотел задержать этих подлых шпиков, а не покинуть Рыбачье.

— Терпи, Петушок, терпи, — говорил он вслух и бился головой о шпангоут, словно стараясь заглушить самую мысль.

За бортом тихо плескалась вода, иногда доносился крик чайки, и он тоже казался Степану призывом.

Он затрясся весь и до звона в ушах сжал зубы, услышав приближающиеся шаги.

Железный люк отодвинулся, и знакомый голос сказал:

— Выходи..

Петушок поднялся на палубу и зажмурил от света глаза. Легкий душистый ветер дул с берега. Море горело сплошным розоватым костром.

— Ну вот, — сказал тот же голос по-прежнему негромко. — Мы спасли тебя.

Петушок открыл глаза. Переводчик стоял рядом с ним, шея его была забинтована, но он улыбался, блестя зубами.

— Спасибо, — сказал Петушок.

Японец потрепал его по плечу.

— Ничего. Ты знаешь, чего нам стоило это?

— Нет, — сказал Петушок.

— Мы потеряли трех человек… Шкипера нашего тоже.

— А они? — спросил Петушок.

Японец взглянул на него из-под бровей.

— Тоже немало… Теперь они организовали погоню… Вон, видишь?

Склонясь над бортом, Петушок оглянулся на берег.

Берег удалялся: синеватый, близкий, родной. На расстоянии полукилометра от шхуны, расправив паруса, несся баркас Асмолова.

— Мы уйдем, — сказал японец уверенно. — У нас очень хороший мотор. Иди к штурвалу. Держать все время на восток.

— Есть, — сказал Петушок и, тяжело хромая, поднялся по трапу в штурманскую рубку.

У штурвала стоял тот самый матрос, который привел Степана на шхуну. Он сразу же передал штурвал Петушку и бросился вниз, к мотору.

— Курс восток, — сказал он по-русски. — Только восток…

Ручки штурвала, окованные медью, показались Степану холодными и липкими, как на открытом мостике в мороз. Он внимательно оглядел рубку, — она была совершенно пуста. Взгляд его остановился на дверной ручке, тяжелой, видимо, литой из чугуна. Оставив штурвал, он подошел к двери и попробовал открутить ручку, но она не подалась.

Шхуна быстро уходила в море. Уже сейчас было заметно, что баркас отстает. Петушок напряженно думал и не знал, с чего начать. Сердце его громко стучало, бинт на лице пропитался потом, розовая даль туманилась перед глазами.

Сначала Степка решил сломать штурвал. Он даже попробовал его прочность, но пожалел: такая хорошая шхуна пригодится, каждая ее заклепка дорога. Время, однако, шло, и баркас отставал, а Петушок все метался у штурвала в горечи и тревоге.

Больше всего он боялся обморока. Это часто с ним случалось за последние дни, после пожара. Если случится это теперь, все погибло — и жизнь не нужна ему.

Он оставил штурвал и вышел на трап. Море плеснулось близко, словно у самых глаз, прозрачное, залитое светом.

Он оглянулся на заднюю палубу. Ляда над отделением мотора была открыта. Оттуда доносились голоса.

Петушок спустился на палубу, поднял и спрятал на груди круглую тяжелую скобу. Он заметил ее еще раньше, когда шел в рубку. Потом он вернулся наверх и отодвинул окно напротив штурвала.

— Капитан! — крикнул он, высунувшись из рубки. — Кто капитан?..

Перед ним была передняя палуба, но он расслышал сзади торопливые шаги.

— Вы звали меня? — издали еще спросил переводчик. Он вошел в рубку, по остановился у двери.

— Звал, — сказал Петушок. — Подводная лодка идет за нами… Здесь база недалеко…

Японец вздрогнул и внимательно посмотрел на Степку.

— Где?.. Где лодка?..

— По левому борту, — сказал Петушок. — Саженей пять от нас, не больше.

Переводчик поспешно обернулся и выскочил на трап. Петушок вытащил из-под бушлата скобу и опустил руку.

— Видите? — спросил он и шагнул к порогу. Отпущенный штурвал с шумом вращался. Японец обернулся, прищурил глаза.

— Ты врешь?..

— Да, — сказал Петушок, — тебе — вру…

Он взметнул руку и опустил скобу прямо в лицо этого маленького, сухопарого человека, прямо в горящие ненавистью его глаза. Переводчик вскрикнул и начал шарить по карманам бушлата, пытаясь что-то достать. Петушок схватил его за горло. Они повисли над бортом, над розовой, дымящейся водой.

На носу баркаса с биноклем в руках стоял Асмолов. Он видел, как шхуна стала разворачиваться, словно меняя курс, и когда она повернулась бортом к носу баркаса, Асмолов увидел двух человек, борющихся на трапе.

Вот они свесились над перилами, и оба перевалились за борт.

Единственное, о чем думал Петушок в эти минуты, — о том, чтобы не позволить японцу крикнуть, позвать на помощь. Руки его онемели, но он не разжимал пальцев, скользкий кадык перекатывался под его ладонью. Так они крутились на одном месте, на тесной площадке, у низких поручней трапа, и Степка чувствовал, что слабеет все больше. Плотная повязка на шее выручала японца, хотя щеки его и губы набрякли кровью до синевы. Ему удалось увернуться от поручней и прижать к ним Петушка.

Верхний кругляк поручней оказался чуть выше колен Степки. Тут Петушок вспомнил о своей работе на турнике. Это был простой прием и назывался он «скобой». Сразу ослабив мускулы, Степка откинулся назад, и когда японец ринулся на него, как бы стараясь сломить его над поручнями, — Петушок стремительно упал за борт, подогнув ноги, зацепившись ими за кругляк, и переводчик перелетел через него в воду.

Молочно-зеленая волна скользнула у самой головы Степана. Не поднимаясь, он оглянулся. Высоко вскидывая руки, японец пытался уцепиться за борт шхуны. Но гладкий и скользкий мореного дуба корпус стремительно проносился перед ним сквозь живые вспененные волны.

Очутившись у кормы, японец закричал протяжно и пронзительно и, словно отброшенный шхуной, сразу оказался очень далеко, а шхуна все шла вперед, вперед…

Петушок выпрямился на поручнях и оглянулся. Ляда над моторным отделением была открыта и задняя палуба пуста.

Степка спустился вниз и медленно двинулся вдоль низкого фальшборта на корму. Он не отрывал глаз от ляды и не вернулся, вспомнив, что забыл на площадке у штурманской рубки скобу.

Короткий кусок стального троса лежал около мачты; Степка подхватил его на ходу, зажал в опущенной руке.

Равномерный рокот мотора и шум воды за кормой заглушал шаги Петушка. Он прошел мимо ляды на расстоянии трех шагов и остановился напротив трапа. Отсюда, сверху, ему была видна половина моторного отделения. Матрос сидел около мотора с масленкой в поднятой руке. Рядом с ним, на полке, горел фонарь. Желтый слабый свет дрожал на переборке.

Петушок присел, глядя на матроса, и слегка приподнял тяжелую половину люка, которым закрывалось моторное отделение. Петли скрипнули, и матрос оглянулся на трап, но не поднял вверх головы.

Степка удивлялся еще раньше, едва приехав на шхуну, что для моторов не построена специальная рубка. Сейчас он опять подумал об этом. Судно, наверное, больше ходило под парусами — не так-то богаты самураи на бензин.

Он осторожно положил на палубу обрубок троса, крепко взялся за дверцу и захлопнул ее. Вторая дверца осталась открытой. Петушок подхватил трос и, не глядя почти, опустил его над трапом. Он точно рассчитал. Моторист отшатнулся и спрыгнул со ступенек вниз. Степка схватился за вторую половину люка, но не мог ее поднять — люк был прикреплен к палубе.

Рядом лежала сеть. Петушок встряхнул ее и набросил на ляду.

— Капитан! — захлебываясь крикнул японец. — Капитан!..

Волоча ногу, Петушок обошел вокруг ляды и присел у трапа.

Японец выстрелил два раза и, протянув руку, бросился вверх, но Петушок встал и еще раз опустил трос. Потом он наклонился, открепил люк и захлопнул его. Сеть оказалась между двух створок, вытащить ее Степка не мог. Он вскочил на люки, стараясь сдвинуть их вплотную. Дубовая доска раскололась под его ногой, и словно раскаленный жгут вошел в ступню Петушка. Падая, Степка вцепился в ручки люков. Он продел в них трос и скрепил его концы обрывком бинта. Потом он сполз на палубу.

Моторист, видимо, прислушивавшийся с минуту, выстрелил еще четыре раза. Но теперь Петушок был спокоен.

Мотор продолжал работать, и шхуна, описав большой полукруг, медленно поворачивала на север.

Баркас задержался. С него спустили шлюпку, она уже подходила к тонущему «капитану».

Страшная усталость охватила Степку. Бинт на его голове, набухший кровью, стал горячим и липким. Петушок сорвал его, но развязать на шее не смог.

Опираясь руками о палубу, он пополз к трапу, и длинная кровавая лента тянулась за ним.

С баркаса Асмолов видел, как по трапу шхуны медленно полз человек, как упал он на площадке, приподнявшись, открыл дверь рубки.

Асмолов держал наготове винтовку, ожидая, что человек поднимется, но тот не поднялся, так и прополз в рубку.

Цепляясь за спицы штурвала, Петушок поднялся и повис на руках.

Шхуна шла на север и уже опять отклонилась к востоку. Степка начал поворачивать штурвал. Теплый береговой ветер ворвался в открытое окошко. Но шхуна замедлила ход. Петушок прислушался. Мотор перестал работать.

Некоторое время судно шло по инерции, прямо на баркас. На палубу баркаса уже подняли «капитана». Асмолов даже не оглянулся, когда мокрый и растрепанный маленький человек прошел через палубу впереди двух рыбаков, ежась и стуча зубами.

Стиснув винтовку, Асмолов смотрел на шхуну, и руки его медленно опускались — там, за открытым окном рубки у штурвала стоял Петушок. Вернее, он висел на штурвале, уронив голову, но это был он — Асмолов мог бы узнать его за километр. Что все это означало? Почему Степка вел шхуну к баркасу?.. Словно ракета сигнальная вдруг вспыхнула перед Асмоловым среди ночи, — он все увидел и понял.

Баркас причалил к борту шхуны, и Асмолов первый вошел в рубку.

Степка висел на штурвале; красный бинт протянулся от него до самых дверей.

— Степа, — сказал Асмолов тихо, и голос его дрогнул. — Степан…

Петушок не обернулся.

Асмолов подхватил его на руки и вынес на площадку. На трапе в изумлении остановились три рыбака. Они тоже узнали Степку, и они впервые видели, чтобы Асмолов плакал. Он плакал молча, кусая губы, и седая борода его тряслась. Он даже не скрывал своих слез. Но Степка дышал, Асмолов слышал биение его сердца!

— Спасен, — прошептал он. — Выручим тебя, Степа…

И бережно неся Петушка, спустился по трапу.

На баркасе он положил его на брезент и снял фуражку, и все рыбаки тоже сняли фуражки, но они не плакали, только смотрели на Степана, как смотрят на спасенного друга.

С баркаса подали буксирный трос и шхуна двинулась к берегу. Но только тогда, когда они подошли к причалу и остановились, Асмолов узнал, что в моторном отделении заперт пятый японец.

Рыбаки открыли люки, он вышел на палубу и протянул Асмолову маузер, держа его дулом к себе.

* * *

Рыбачий Совет собрался через пять дней. К этому времени уж поднялся с постели Рудой. Он был ранен в ногу и теперь ходил опираясь на палку.

По ночам Крепняк еще метался в бреду, звал Асмолова, Николая, Серафиму. Он ни разу не назвал имени Ильи. Бред сменялся покоем и крепким сном. Проснувшись, он открывал прояснившиеся глаза и узнавал товарищей, стоящих у постели.

То, что рассказали ему о Степке, словно дало новые силы Крепняку.

— Человек, — говорил он гордо и ласково. — Что значит — наш человек!

Он яростно боролся за жизнь, и было видно — уже начинал побеждать. Несколько раз на день он спрашивал о Серафиме и хотел во что бы то ни стало видеть ее, но успокаивался, когда приходил Николай. По глазам Николая, гордым и радостным, Крепняк угадывал, что с нею все обстоит благополучно.

Серафима лежала в постели у себя дома. В забытьи, в бреду, она то звала Илью, то вдруг проклинала его, мечась на кровати, скрипя зубами от боли.

Целыми часами стоял у постели Николай. Чем мог он помочь ей? Ведь самая страшная рана была нанесена Серафиме в сердце, и нанес ее Илья. Казалось, все это время, сосредоточенно и неотрывно, именно за сердцем ее следил Николай, и когда она приходила в себя, и глаза ее, мутные в бреду, снова становились ясными и спокойными, он бережно брал ее руку, а по небритым, обветренным его щекам катились слезы, которых он не замечал.

Он видел — Серафима возвращалась. Она возвращалась к жизни и к нему. И что-то новое теперь было в ней, какая-то молчаливая уверенность в нерушимости своего счастья.

Варичев был ранен в бок, пуля прошла навылет, раздробив ребро. Он мог бы уже ходить, но оставался в постели. Два японца, лежавшие рядом, разговаривали мало и неохотно, однако от него они не скрывали секретов. Тот, которого задержал Андрюша, ругал своего капитана.

— Надо было уехать, — говорил он Илье, как своему. — Ночью надо было уходить… — И горько усмехался. — От этих берегов, однако, трудно уйти… Жаль. Ни за что пропадает пять офицеров.

Сторожевой катер подошел к Рыбачьему на шестой день. Посланный Асмоловым в этот день вестовой, наверное, только прибыл на пост.

Еще с мостика командир спросил рыбаков, столпившихся на причале:

— Откуда взялась эта шхуна? Где ее команда?

— Есть! — откликнулось несколько голосов.

— Отдыхает… — пошутил Асмолов.

Командир сошел на причал, и рыбаки стали в шеренгу. Асмолов передал рапорт.

Двенадцать краснофлотцев сошли на причал вслед за командиром. И когда командир обнял и поцеловал Асмолова, рыбаки, мужчины и женщины, бросились к матросам, матросы бросились к рыбакам, и доски причала гнулись и качались под их ногами, как волны, — никогда не знало Рыбачье таких радостных и гордых встреч!

— Мы ищем этих шпиков две недели, — сказал Асмолову командир. — На промысле Оленьем они увезли рыбака. Сергеев… Это был хороший бригадир. Его нашли в море… Команда теплохода «Днепр» нашла.

Он стиснул кулаки и обернулся к матросам.

— Перевести пленных на катер!..

Тогда Асмолов сказал:

— Этих открытых врагов заберите. Но того, штурмана, мы будем судить. Так хочет народ. Мы должны разгадать его душу. Этот урок недешево обходится нам.

— Хорошо, — подумав, сказал командир. — Мы привезем его в порт, зная волю народа.

Вечером в доме Асмолова собралось все население поселка. Крепняк потребовал, чтобы и его перенесли туда. Теперь он лежал на кровати, придвинутой вплотную к столу, а Асмолов сидел рядом с ним.

Варичева привел Рудой. Ни на кого не глядя, Илья прошел через комнату, опустился на табурет.

Он держал себя спокойно, он все продумал наперед — выработал план речи, учел возможность неожиданных вопросов. Его очень обрадовало, что на Совете присутствуют не только рыбаки, но и приезжие, новые люди, моряки, им, конечно, уже известно, что он штурман, и, наверное, известна история с «Дельфином». Надежда становилась уверенностью, и он смелее смотрел вперед.

— Поднимите меня, — сказал Крепняк. — Я хочу его видеть.

Рудой приподнял его и выше подложил подушки. Потом он выпрямился у стола.

— Какая воля ваша, товарищи? Судить этого человека или нет?..

Варичев поднял голову, мельком взглянул на собравшихся.

— Судить, — коротко отозвались они.

— Так, — сказал Рудой. — Кто хочет говорить?

Крепняк приподнялся еще выше.

— Я спросить хочу… Я любил этого человека.

Рудой наклонил голову.

— Бригадир, товарищ Крепняк, говори.

Крепняк спросил тихо:

— Скажи, обвиняемый, ты трус?

— Нет, — сказал Варичев. — При вас я бросился в огонь. — Губы Крепняка передернулись, но он спросил спокойно:

— Почему же ты не сказал нам, что карту украли японцы? Что подсунули тебе золотые часы?

— Я одного только боялся… потерять доверие… — сказал Илья.

— Значит, по-твоему, лучше соврать народу? — изумленно воскликнул Крепняк.

— Я не знал, что произойдет такая трагедия, — сказал Варичев печально. — Я думал, что они уедут… уедут, и все это будет забыто… Неизвестно… И я оправдаю доверие…

Крепняк почти упал на подушки, но не отвел глаз от Ильи.

— Вон что!.. Значит, ты считаешь, что немного можно соврать?

Варичев промолчал. Он просто не нашел ответа и заранее не подумал о возможности такого простого вопроса. Но Рудой сказал:

— Отвечай.

— Я не учел этого, — ответил Илья.

Крепняк согласился:

— Хорошо. А если ты хотел отпустить врагов, разведчиков отпустить, малая эта ложь или большая?

И Варичев опять промолчал.

В горнице было тихо, сдержанный гул прибоя доносился из-за окна, стекла слегка дрожали от ветра.

— Ты Пятницами нас считал, — сказал Крепняк. — Дикарями… Как же не подумал ты, «умный человек», что тот, кто соврет народу, хоть капельку соврет, уже подлец и преступник? Тут цепь начинается, звено за звеном, и каждое все больше, все тяжелее… Только ты понимаешь это, хорошо понимаешь, а мы душу твою должны узнать, с чего повелось, где корни? Скажи нам правду: ты трус?

— Я остался на тонущем «Дельфине», — сказал Илья.

С первой скамьи поднялся командир катера. Невысокого роста, крепкий в плечах, загорелый, с коротко подстриженными русыми усами, с прямым и внимательным взглядом серых глаз, он спросил, видимо, просто из любопытства:

— Мне рассказывали о вас. Вы были в Беринговом море, на корабле во льдах. Капитана Седых помните?

Варичев оживился; с этой точки начинался подъем.

— Как же, прекрасно помню, — сказал он. — Вы тоже знаете его?

— Знаю, — сказал командир. — Строгий капитан. Он отпустил вас тогда на берег? Почему?

— Нужно было проводить людей, пассажиров.

— А кто-нибудь из этих людей раньше бывал на том берегу? Геологи, скажем…

— Да.

— А вы бывали?

— Нет, — сказал Илья. — И все же я решился сопровождать…

Но командир не дал ему договорить.

— Почему же вы не вернулись на корабль? Пурга?.. А на другой, на третий день? Ведь вас могли проводить наши охотники, звероловы.

— Видите ли, я заболел… — пробормотал Илья.

Командир прищурил глаза.

— Это правда?

— Неправда, — сказал Асмолов, тоже поднимаясь. — Он объяснял, что его отговорили.

— Понятно, — сказал командир.

Асмолов обернулся к Илье.

— После аварии… сколько еще держался «Дельфин» на воде?

— Минут двадцать… — Надежда снова вернулась к Варичеву.

— А шлюпки? — спросил Асмолов.

— Их унесло штормом.

— Они могли погибнуть?

— Конечно, — сказал Илья и спохватился, — но все-таки…

— Неважно, — сказал Асмолов, и брови его сдвинулись. Теперь он смотрел прямо в глаза Илье.

— Тебя выручил спасательный пояс? Он до сих пор у нас. Ты ждал, значит, пока судно держалось на воде, а на шлюпки не надеялся. И еще, ты хотел доказать капитану: «Ты так думал про меня, а я вон каков».

И Варичев опустил голову. Все планы, тщательно продуманные за эти пять дней, рушил Асмолов.

— Я не знаю человека, который не испытывал бы страха, — сказал Илья. — В тяжелые минуты я решил себя проверить. Мой подвиг мог воодушевить команду.

— Наоборот, — откликнулся командир. — Скорее внушить безнадежность.

— Но я так думал… И вы так думали…

— Мы не знали тебя, а капитан, команда — знали, — сказал Крепняк.

— Я и сейчас верю, что способен на подвиг…

Асмолов скомкал бороду и тяжело опустил руку.

— Нет, — сказал он. — Не способен… Подвиг! Мы-то хорошо знаем это слово. Что сделал ты с Петушком? Ведь он поверил тебе… Сначала преступление, обман, хитрость, лишь бы оттолкнуться, лишь бы выше других взлететь, а потом удача? А у нас каждый способен на подвиг: Марья, Рудой, Крепняк, Серафима, и Петушок — герой, весь народ, если это нужно, способен на подвиг, потому что честные мы, и счастье народа — закон для нас, большевистский закон! Ты ведь о себе только думал… Славы искал… Да чужой дорогой. Что для тебя народ? Главное — твоя слава. А все остальное Пятницы, «матерьял»… Вот почему ты предал. Вот почему вахтенный Алеша в земле спит и ранены товарищи наши… Это уж такое звено, что жизнью ты его не поднимешь… А если так, что же ты для народа?

Стекла задрожали от гула голосов, все до одного рыбаки вскочили с мест, но Варичев поднял руку.

— Я признаю… правильный суд. На этой суровой северной земле я все понял. «Познай самого себя…» — я познал. Я прошу об одном: дайте мне еще одни сутки провести на этой земле, до отхода катера. Я проведу эту ночь в том самом амбаре, где сидел Степан… Амбар уже отстроен… Я подведу итог.

— Ты хочешь уйти? — сказал Рудой.

Варичев вскинул голову.

— Я даю слово… Нет.

Отход катера был назначен на утро, и никто не возражал против просьбы Варичева.

В доме Асмолова долго еще горел свет. Гости рассказывали о последнем походе и, казалось, уже забыли тяжелые дни, так нежданно нагрянувшие на Рыбачье. Но с вечера еще Рудой поставил вахту на причале и дежурство распределил на две недели вперед.

Рыбаки проводили краснофлотцев до самого причала. Командир навестил еще Петушка и подарил ему свои часы. Смущенный и счастливый Степка пожал его крепкую руку.

На причале матросы пели украинскую песню; высокие вербы, могучие тополя и ветер степной звучали в этой песне.

Только поздней ночью утих поселок.

Суда были готовы к выходу в море, и время не ждало, тяжелый лосось уже шел к берегам.

Вахтенным в эту ночь был Николай. Он ходил от причала к поселку, пристально вглядываясь вдаль, останавливался около штабелей досок, сложенных на берегу, поглаживал их рукой. Ему не терпелось — скорей бы отстроить дом. Потом он шел к шхуне, снова и снова осматривал ее и, радостно волнуясь, вспоминал слова Петушка: «Шхуну мы назовем — „Серафима“…»

Проходя по берегу, Николай решил отдохнуть на стрельной лодке. Она всегда была привязана на отмели, под обрывом. Он спустился на отмель. Здесь было совсем темно, однако Николай знал каждый камень на берегу. Он нащупал столбик и кольцо. Лодки не оказалось. Может быть, кто-нибудь из рыбаков перевел ее выше?.. Он вскоре забыл об этом.

Но, проходя мимо амбара, Николай заметил, что узкое окошко, прорубленное высоко над крышей, открыто. На нем была железная решетка, сделанная Андрюшей, когда в амбаре пришлось держать Петушка.

Николай присмотрелся и уже встревоженный поднялся по выступам сруба, — решетка была снята. Он нащупал коробку спичек в кармане бушлата, поднялся на руках и, опираясь локтями о брусок подоконника, зажег спичку. Амбар был пуст.

Николай спрыгнул на землю и взял винтовку. Он вспомнил о лодке, но не вернулся на отмель, а побежал к мысу, к устью реки. Он умел ходить по тундре, и охотники недаром шутили, что если собаки не догонят волка — догонит Николай.

Он выбежал на мыс и глянул вниз, по реке. Лодка плыла у берега, несколько впереди, почти у входа в море.

Николай крикнул, но Варичев не отозвался.

Николай подождал и снова крикнул. В слабом свете звезд было заметно, как под веслами вспыхивают зеленоватые отблески пены.

— Остановись! — крикнул Николай. — Ты дал слово!..

Лодка уже скрылась во тьме.

Николай вздохнул и вытер вспотевшее лицо.

Потом поднял винтовку и, следя за едва уловимыми всплесками воды, нажал спусковой крючок. Он был метким стрелком. Он слышал шумный плеск от падения человека в воду и бросился к реке, к тому месту, где только что плыла лодка, разделся и поплыл, но лодка, которую он догнал, была пуста.

Сколько ни нырял, ни шарил по дну Николай, он ничего не нашел. Здесь было быстрое течение на последнем перекате, а дальше начиналось море.

…В маленьком городке Рыбачьем, выросшем из поселка, эта история уже почти забыта. По крайней мере, можно подумать так. И если изредка кто-нибудь из рыбаков вспоминает о тех внезапно нагрянувших трудных днях, он никогда не назовет ни фамилии, ни имени Варичева — человека, обманувшего доверие народа. Камень, омываемый волной, лежит на могиле вахтенного Алеши, на мысе, рядом с высоким новым зданием маяка. И так уж заведено здесь, что капитаны траулеров, посещающих маленький порт, всегда отдают честь памятнику, проходя мимо мыса.

Свет маяка льется над морем, и кажется — тучи прочь бегут от него, и, как эхо привета с дальних морских просторов, в Рыбачье доносятся спокойные гудки наших кораблей.

 

ПОРУЧЕНИЕ

Утром крейсер бросил якорь на рейде Туапсе. Шаповалов не спал. Он слышал, как смолкли турбины, как загремели в клюзах цепи, и в неожиданной, непривычной тишине корабельные склянки пропели пять часов.

Игнат знал, что крейсер задержится здесь недолго; только сдаст раненых береговым госпитальным врачам, примет свежее пополнение — девятнадцать человек, добавит в цистерны пресной воды и опять — в путь.

Это была обычная, короткая стоянка, и ею мало кто интересовался, так как ничего не меняла она в жизни боевого корабля, строго рассчитанной и всегда напряженной. Только два человека в экипаже с волнением ожидали этих минут: матросы Шаповалов и Гаевой — им предстояло сойти на берег. С вечера еще, едва сменившись с вахты, брились они, стриглись и мылись, и с десяток матросов, свободных в эти часы, с увлечением занимались их туалетом: один окроплял их одеколоном, другой снимал последние пылинки с новеньких бушлатов, третий размахивал бархаткой, расхваливая свою исключительную ваксу, то ли «Сияние», то ли «Огонь».

Можно было подумать, что надолго прощаются они с друзьями, так шумны были проводы, начатые еще в открытом море, хотя прощались они только на четыре дня.

Ровно через четверо суток, в два часа пополудни, здесь же, на рейде, крейсер возьмет их на борт. Так сказал командир. Этот краткий отпуск был особой наградой. После ранений, полученных под Севастополем, и Шаповалов, и Гаевой пожелали остаться на корабле. Давно, очень давно были они на берегу. Неведомо, как это дошло до командира, что именно в Туапсе им обоим очень хотелось бы погостить. Он спросил у Гаевого:

— Кто у вас на берегу?

Гаевой ответил:

— Жена, дочь…

— А у вас, Шаповалов?

Вопрос для Игната был слишком неожиданным. Кто у него был на этом берегу? Никого… Почти никого. Но в неспокойной, дальней дороге не раз думал он об этом городке, о тихом переулке, серебряном от листвы тополей. Он не мог назвать ни жену, ни невесту. Была здесь девушка, которую хотел он видеть или только узнать о ней: жива ли? Он ничего не сказал, и командир не повторил вопроса.

— Разрешаю четверо суток отпуска. Двенадцатого — ровно в два — быть здесь. На рейде…

Позже Гаевой говорил:

— Глянул я на тебя, Игнат, и жалко стало. Чего так теряться? Ну, сказал бы, жена…

— Понимаешь, Григорий, врать не люблю. А еще Чаусову врать. Нет…

Гаевой засмеялся; густые, цвета проса веснушки задрожали на его вздернутом задорном носу.

— А ведь он понял… Все равно понял: кто-то есть у тебя! Ждет какая-то заноза…

Игнат посмотрел на него в раздумье.

— Не знаю. Нет, она не ждет.

В последние минуты, когда шлюпка уже покачивалась у борта и громыхнул, разворачиваясь над синей волной шторм-трап, Шаповалова позвали к командиру. Он удивился: что же случилось? Может быть, отпуск отменен? Собираясь на берег, он вместе с товарищами шутил и смеялся, не догадываясь, какая сила влечет его туда, в тополевый переулок. Лишь сейчас он понял, как важно для него навестить знакомый беленький домик в густом саду, и почти испугался: а что если отпуск действительно отменен? У двери командирской каюты он невольно замедлил шаги, остановился. Откуда-то снизу донеслись веселые голоса. Игнат оглянулся — легкая, шарового цвета шлюпка двигалась вдоль борта корабля; в шлюпке, раскачиваясь на длинных ногах, размахивая бескозыркой, сидел Гаевой. «Уходят, — подумал Игнат. — Почему же они уходят без меня?» Дверь каюты открылась, и командир шагнул через порог, еще не замечая Игната, на ходу просматривая адрес на конверте.

— Вот, кстати, Шаповалов! — сказал он, подавая конверт. — Маленькое поручение… Думаю, оно не особенно вас отвлечет… Вы знаете капитана порта?

— Волкова? — спросил Игнат. — Сергея Петровича? Конечно, знаю…

— Передайте ему это письмо.

Шаповалов принял пакет. Почему-то ему показалось: командир улыбался, едва приметно, только глазами.

— Я сам разрешил вам четырехдневный отпуск, — сказал Чаусов. — И мне неудобно загружать вас поручениями… Но это дело на пять минут: будете идти мимо Управления порта и отдадите письмо…

— Есть, передать письмо, — повторил Шаповалов, и ему снова почудилась в глазах командира сдержанная улыбка.

Через минуту-другую Игнат уже сидел в шлюпке, глядя на отдаляющуюся серую громадину крейсера, густым, маслянистым контуром отраженную на воде. Он думал о Чаусове, о своем командире — человеке строгом и прямом, и о его загадочной улыбке… Может быть, Чаусову и в самом деле было кое-что известно об отношениях Игната с Волковым? Он повторил это слово: «отношения», — и усмехнулся. Хороши «отношения», когда старый, просоленный морями всего мира, кривоногий, хмурый капитан перед всей командой и пассажирами теплохода «обрабатывает» матроса отборными словами и грозится выбросить его на берег в ближайшем порту! Именно эти «отношения» между ними сохранились. Если бы тогда, в апреле сорок первого года, Волков не был назначен капитаном порта — Шаповалову пришлось бы спешно покинуть теплоход… Позже они встречались три или четыре раза, но хороши были и эти встречи! — капитан выпроводил Игната со двора. Он сказал на прощанье не очень-то приветливую фразу:

— Постарайтесь забыть этот адрес, молодой человек… Иначе советую запастись костылями…

Но, как нередко случается в жизни, именно этот адрес был дорог Игнату: здесь жила она.

Он думал о ней в дороге. Каждый раз, возвратись из рейса, искал повода для встречи. Однажды он принес ей в подарок пеструю турецкую шаль, самую яркую из всех, какие видел на стамбульском базаре.

Нина с удивлением рассматривала диковинных шелковых петухов и крокодилов, а потом спросила:

— Зачем это?

— Это для вас, — сказал Игнат.

Она засмеялась и шаль, конечно, не взяла. Впервые приметил он что-то новое в ее взгляде: стал он задумчивее, удивленней, а потом, неожиданно и непонятно, сделался строгим, почти злым.

Через несколько минут они расстались, и Шаповалов долго бродил по берегу, комкая мягкую, нежную ткань, не зная, как избавиться от этой злополучной шали.

С дороги он написал ей четыре письма, но ответа не получил.

…Впервые они встретились на теплоходе, звездным весенним вечером, на подходе к берегу Сухуми, усеянному огнями… Хороши они были, эти вечера на Черноморье, — лунный, светящийся изнутри простор, черные глыбы гор, похожие на тучи, очерченные золотой каймой; воздух, настоянный на кипарисе; и тихий говор, и песни баяна, доносящиеся с палубы, грусть о неизведанной ласке, смутное волнение и тревога.

В девятнадцать лет, когда всем существом ощущаешь радость жизни, когда зовут и тревожат дальние дороги, — многое в эти годы кажется легко достижимым и простым. И не думал Игнат, что в полной жизни его, молодой и веселой, вдруг будет недоставать чего-то… Этих рук… губ… глаз.

Случай был самый обыкновенный, как миллионы подобных случаев, но человек живет один раз, и ничего не повторяется в жизни.

Он стоял на вахте у штурвала «Абхазии», так же, как вчера, как месяц назад, и смотрел на берег, мерцающий и льющийся огнями. Дверь рубки была открыта: с палубы доносился приглушенный напев баяна. Кто-то из пассажиров остановился у двери, и вахтенный даже не оглянулся — любопытных пассажиров всегда хватало на корабле.

Девичий голос, как будто давно знакомый, спросил:

— Вы стоите английскую вахту? Два часа?..

— Нет, — сказал Игнат. — Мы стоим русскую вахту.

Девушка засмеялась.

— А какая разница?

— А очень простая, — сказал Игнат. — Английские вахты у англичан.

Она, по-видимому, не ожидала такого ответа, а ему было приятно так вот, вежливо, обрезать эту много знающую пассажирку. И опять он не взглянул на нее. Помолчав, она сказала:

— Я с детства увлекаюсь морем… — Он усмехнулся: «Уж эти туристы!»— Так интересно в дороге… все время в дороге, на корабле… Ведь правда?

— Ужасно интересно, — насмешливо ответил Игнат.

— Я изучаю морское дело… Как вижу, вы бывалый моряк. Давно уже плаваете?

— Порядком.

— А сколько?

— С четырнадцати лет…

— Значит, шесть лет? Не меньше?

Она не ошиблась.

— Ну, за такое время университет кончают…

— На море еще быстрее, — заметил Игнат.

— Скажите мне, что это значит: кроткая вода?

— Какая? — переспросил Шаповалов. — Кроткая?

— Ладно. Не знаете. Тогда объясните, это уж вам известно, что это за выражение, в лоциях оно встречается: возраст прилива?

И снова Шаповалов не смог ответить.

— А стоячие волны? Сейшами их еще называют?

Он расслышал в ее голосе улыбку.

— Тоже не помните? Удивительно! Такие звучные названия: кроткая вода… возраст прилива… Или, скажем, «морской медведь»… Это также волна. Может быть, приходилось вам видеть на Балтике? Море спокойное, тихое, и вдруг — поднимется вал метра в два высотой и с гулом идет на берег…

— Не слышал, — сказал Игнат, забыв свою степенность бывалого моряка. — А отчего же это бывает?

— Дело простое: от возмущений атмосферы. Смерч… Гроза. Но есть и сказки об этом. Для маленьких. Хотите, расскажу?

Теперь он обернулся. Девушка стояла у двери рубки и смотрела на него веселыми, насмешливыми глазами. Казалось, она с большим усилием сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Он растерялся и не нашел, что сказать. Ясные, веселые глаза всю ночь не давали ему покоя. В Сухуми теплоход задержался до утра. Брали какой-то срочный груз для Одессы. Очевидно, она осталась в этом городе, где от пакгаузов порта, от черных шаланд тянет густым лимонным настоем.

Целый день Шаповалов бродил по теплоходу, украдкой или как будто по ошибке заглядывал в каюты, обыскал все палубы, первый, второй и третий классы, но нигде ее не нашел. А утром, едва заступив на вахту, он сразу отыскал ее, увидел впереди, на самом носу теплохода. Рядом с нею стоял третий штурман Васильков, франтоватый, маленький, непомерно болтливый пожилой холостяк, прозванный матросами «пижоном».

И странно, Игнату стало обидно почему-то, что она знакома с этим пустым, обычно нагловатым с женщинами человеком и вот сейчас, по-видимому, увлечена какими-то его россказнями, которыми он сыплет бесконечно, прикидываясь скромницей и очень тонко, умело выдавая себя за укрывшегося в тени «героя Арктики». Там, где-то на Севере, пробыл он случайно три месяца, а рассказывал об этом уже три года. Игнату не раз мимолетно приходилось слышать его воркованье по вечерам: зимовка… сполохи… торосы. В команде открыто шутили над «полярником», чем, впрочем, он нисколько не смущался. Предупредить бы ее, сказать: не слушайте, он врет… А если она спросит: «Вам-то не все ли равно?» Да, все равно, конечно. Только неприятно, что она с ним говорит.

Он видел, как прошли они вдоль палубы, постояли у перил и медленно поднялись на спардек. Васильков смеялся, как-то по-особенному шаркая ножкой, вытягивая руки по швам и слегка наклоняя набок голову. Он называл это «хорошими манерами». По-видимому, сейчас, — это было его выражение, — он пускал в ход весь свой «арсенал». Шаповалов вскоре услышал его голос:

— Бог мой! Мне страшно, чудовищно надоел этот курортный трамвай… Но, согласитесь сами, — испытано нечто большее… неизмеримо большее…

«Сейчас он скажет, — подумал Игнат, — Север…» — Он почти не ошибся. Васильков произнес с наигранной грустью:

— Еще неизведаны широты, где все тебя волнует и зовет.

— Что именно? — спросила она.

Он сказал не задумываясь:

— Тайна…

Они остановились неподалеку от рубки. Игнат отчетливо слышал их разговор. Почему-то ему подумалось: очень важно, что она сейчас ответит? Она сказала:

— Вы, Георгий Павлович, интересный собеседник. Редко таких встретишь… да. Вот вы вспоминаете Нансена… Амундсена и как будто завидуете им. А завидовать не следует. На Севере не все еще открыто.

Васильков воскликнул мечтательно.

— О, да!..

— Но, понимаете, я думаю, что наука — это открытия. Что пользы, если вы побываете на новом острове? Ну, скажут; здесь побывал товарищ Васильков. И только?

— Нет, почему же…

— Я хочу сказать, Георгий Павлович, что и о Черном-то море не все мы еще знаем. Расскажите нам то, что неизвестно о нём.

Игнат тихонько засмеялся. Умница… Что он теперь ответит? Но у Василькова ответы были разложены по полочкам.

— Согласен. Я думаю, об этом куске железа мы тоже не все знаем. Но есть призвание. Одному полярные вахты… другому — печь пироги.

Она неожиданно громко засмеялась, и Шаповалов почти увидел ее веселые глаза.

— Это называется…

— Призванием…

— Нет… дешевой философией. Попробуйте без хлеба ваши полярные вахты стоять! Но вот что меня удивляет: вы как будто декламируете все время… будто по заученному… Извините — правда!

Игнат готов был заплясать от восторга… Умница! Какая умница, девушка! Ах, молодец! Что ответил ей штурман? Неважно. Они о чем-то еще негромко говорили. Голос его теперь звучал приглушенно, равнодушно — Васильков «менял курс». Она подошла к двери.

— Здравствуйте, строгий дяденька… Добрый вечер!

Игнат улыбнулся ей с открытой радостью: наконец-то она здесь! Хорошо, если бы она поняла, что он ее ждал. И ему показалось: она поняла. Он запомнил взгляд Василькова: быстрый, настороженно удивленный, оценивающий и выражение досады на его лице, сменившееся насмешливой улыбкой.

— Я утром еще хотела вас проведать, но не решилась.

— Почему же?

— Строгий вы. Сердитый… Да это и правильно. Это — вахта.

— Я не отвлекаюсь. Я слушаю вас. Вы… приходите.

— Матрос Шаповалов, где вахтенный штурман? — Васильков спрашивал резко и сухо. Игнат ответил таким же тоном:

— Вахтенного штурмана вызвал капитан. Две минуты назад…

На лице Василькова уже отчетливее повторилось то, первое, выражение удивления.

— Он доверяет вам слишком много. Я сказал бы…

— Вы можете доложить об этом капитану.

Штурман вошел в рубку и взглянул на картушку компаса.

— Пока я буду докладывать, вы врежетесь в берег…

Отклонение от курса было совсем незначительное. Если бы сам Васильков не отвлек Игната — и этого отклонения не было бы. Но штурман, наверное, услышал голос капитана. Он сразу на что-то решился и положил руку на штурвал.

— Предлагаю передать мне штурвал…

— Только вахтенному штурману, — сказал Игнат. — Уберите руку… Градусы отклонения стремительно набегали. За кормой теплохода уже искривился вспененный след. Он все более закруглялся.

— Немедленно передайте мне штурвал…

Игнат уже не сдерживал ярости.

— Уходите из рубки… болтун… хвастунишка!.. Уходите, говорю… В эту минуту в рубку вошел капитан. Он споткнулся, откинулся назад, стремительно бросился к штурвалу и оттолкнул Игната.

— Как вы смеете?! — Он задохнулся. — Десять градусов… К чертовой матери отсюда. Немедленно. Приказываю покинуть рубку!

Игнат медленно вышел на палубу. Вслед ему неслись такие отборные слова, что внизу в изумлении остановились только что сменившиеся с вахты мотористы. Капитан сорвал свою фуражку и неистово топтал ее ногами.

К штурвалу, до прихода сменного матроса, стал Васильков.

Видела ли она всю эту сцену? Наверное, нет. Игнат не заметил ее на палубе.

Случай нелепый и небывалый. Но попробуй-ка оправдаться! Уже через десять минут вся команда теплохода знала, что Шаповалов то ли напился перед вахтой, то ли сошел с ума.

Капитан не пожелал с ним говорить. Председатель судового комитета моторист Скоринько хмурил лохматые брови и угрюмо качал головой. Игнат рассказал ему все, как было. Одного он не сделал. Он не сказал о девушке. Да и зачем же говорить о ней? Она не имела ни малейшего отношения к этому инциденту. Он даже не был с ней знаком, и действовал он правильно, не уступая штурвала. Но ведь отклонение от курса, пусть незначительное, было. Он сам это признавал. Он говорит — три градуса, а Васильков утверждает — двенадцать. Какой же смысл штурману врать? Между ними до сих пор не замечалось неприязни. Значит, ошибся матрос. Это случается — задумался, засмотрелся… Правда, не такой уж отличный моряк Васильков. Но штурман, конечно, лучше матроса дело знает.

— Спишет тебя капитан, — сказал Скоринько. — Человек он строгий. Служака. Вряд ли простит. А жаль… Парень ты славный, деловой… — И он в десятый раз спрашивал: — Как же все это могло случиться?

В заключение Скоринько сказал, что будет просить капитана ограничиться выговором, взысканием, но не списывать Игната с корабля. Шаповалов понимал его затруднение: хозяином теплохода всегда остается капитан.

Может, значительно проще было бы поговорить с самим Васильковым? Этого Игнат не хотел. Он не мог доказать, но отныне ни в чем не верил «пижону», и не только не верил — презирал его за подлость и ложь. Неужели он должен унижаться перед лгуном? Нет, он стерпит обиду, лучше на берег уйти, чем добиваться такого разговора.

Капитан не привел в исполнение своей угрозы. Возможно, просто не успел. В Туапсе трем матросам из команды теплохода, в том числе Шаповалову, вручили повестки военкома. Они собрали вещи и сошли на берег. Через три дня крейсер ожидали в порту. Это было время, когда на карте Европы ширилось, зловеще растекалось коричневое пятно, когда дымились пожарами Балканы, а здесь, над Черноморьем, первые апрельские зарницы были словно отблесками грозы.

В те дни моряка торгового флота могли призвать на военную службу в любом порту, не только в порту приписки. Шаповалову не понадобилось предварительного пребывания во флотском экипаже, на берегу, для приобретения специальности: он плавал не один год, имея аттестат матроса первого класса и рекомендации отличного рулевого. Само время диктовало эту необходимость: иногда в течение дня или часа торговые моряки становились военными моряками. Позже случалось, что мирные грузовые корабли, такие, как «Курск», «Серов», «Калинин», приняв на палубы пушки, становились военными кораблями и выполняли важнейшие боевые задания командования.

В назначенный день крейсер, однако, не пришел. У Игната оказалось много свободного времени. Две недели он прожил в порту Туапсе. На танкере «Советская нефть» заболел матрос. Ему разрешили совершить рейс на Ближний Восток, где, впрочем, Игнату уже приходилось бывать и раньше. Он сделал два рейса и лишь потом впервые поднялся по широкому трапу на серую, сумрачную громадину боевого корабля. Здесь началась новая, нисколько не похожая на прежнюю жизнь — та жизнь, с которой теперь он свыкся настолько, словно родился здесь, на корабле.

Но главное событие произошло тогда, во время вынужденного двухнедельного отпуска, проведенного им в туапсинском порту. Он часто бродил по городу, на рыбачьей пристани, на вокзале, встречая и провожая поезда, просто не зная, куда себя деть. Среди рыбаков вскоре появились знакомые, дружные, веселые ребята, а так как и сам он был из рыбаков, знал такелажное дело и все орудия лова в работе, — его здесь приняли, как старого друга.

Любил выходить он в море затемно еще, задолго до утренней зари, невод ставной трусить, хитрую камбалу на глубинах отыскивать, глупого бычка на «банках» легко, словно играя, полные корзины набирать… Море с первым проблеском рассвета играло и лучилось изнутри, и было оно, как в детстве, наполнено тайной, тревожной радостью и новизной.

Как-то взял он на лесу камбалу размером с колесо, на удивление даже старым рыбакам. Смеялись, радовались друзья такой его удаче, рассматривали диво-рыбу, поросшую мхом. И предложил бригадир снести ее в подарок от артели старому своему и общему другу, с каким он плавал когда-то за экватор, перед кем вся артель была в долгу. В шторм человек этот снял рыбаков с шаланды, в трудную минуту выручил из беды. Понятно, что все в артели одобрительно отнеслись к предложению бригадира. Одному Игнату было безразлично, кто он, тот человек. Потому и не расспрашивал Игнат о старом моряке.

Теперь возникал немаловажный вопрос, кто же вручит подарок? Дело почетное — представительствовать от друзей. И порешили рыбаки: кому удача выпала, тому и праздновать у старого моряка, который гостя без угощения, конечно, не отпустит. Взвалил Шаповалов камбалу на спину, адрес прихватил, и ранним утром двинулся через город.

Маленький белый домик, окруженный садом, был аккуратен и чист; ровные аллейки желтели, посыпанные гравием, ветки яблони покачивались у самого крыльца.

Игнат хорошо помнил эту минуту. Он поднялся по свежевымытым ступеням и позвонил. Оказывается, в этот ранний час в домике уже не спали. Ему открыли сразу же… Ему открыла она.

Вот и сейчас, пока шлюпка шла к берегу, он вспоминал негаданную, чудесную эту встречу с прежним удивлением и почти с прежней радостью.

Как все это произошло? Камбала ожила, затрепыхалась на его спине. Он наклонился, чтобы не упустить ее на землю. Наверное, был он порядочно смешон, похожий на фокусника, балансирующего с живой, невиданной рыбой на спине.

Девушка воскликнула:

— Шаповалов! — толкнула дверь и стремительно ступила вперед, в пятнистый свет, льющийся сквозь листья ветки. — Как?! Да что это у вас?.. Как вы здесь очутились?

— Не знаю… — пробормотал Игнат. — Сам не понимаю. Стой, анафема, не брыкайся. Вы не пугайтесь — это я на рыбу… Куда мне это чудище деть?

Она провела его в дом, и он освободился наконец от своего беспокойного груза.

— Кажется, я не ошибся? Садовая, восемнадцать? Значит, точно… Это вам.

— Кто вас прислал сюда? Разве теплоход уже прибыл?

Он смотрел на нее, не понимая вопроса. Он думал совсем о другом — она ли это? Да, это была она. Какой теплоход?.. Да, вон что! Она ведь не знает… А сколько дней провел он, скитаясь, в этом городке! И еще он радостно подумал о ее удивлении и улыбке… и как шагнула она ему навстречу, и будто солнечный дождь — игру света и теней на ее платье. Но как же ей стала известна его фамилия?.. Она знала и помнила его фамилию!

— Что вы спрашиваете? — проговорил он. — О чем вы спрашиваете? Ведь это же здорово, черт возьми!

Ему показалось, она отступила немного.

— Что «здорово»? Не понимаю…

— Да то, что разыскал я вас, — вот чудо! На самом дне моря адрес нашел! — Он присел на корточки и погладил жесткую, зеленоватую рыбью спину. — Ух, разбойница!.. Спасибо, ты меня привела.

На кухню вошла женщина, высокая, седая, в темной повязке и в строгих очках, — очевидно, мать девушки. Игнат сразу утратил дар речи. Кое-как он объяснил причину своего непрошенного визита. Хозяйка изучающе смотрела ему в лицо. В конце концов он окончательно потерялся.

Его пригласили в комнату; он присел на краешек дивана, не зная, куда положить свою фуражку. Страшно она мешала ему все время! Девушка заметила это и, мягко коснувшись руки Игната, отобрала у него фуражку.

Женщина принялась накрывать на стол, сетуя, что мужа нет дома, что если и приедет он раз в месяц, так только на час, на два. Уж он отблагодарил бы гостя, как отблагодарил бы!

Позже Игнат не раз вспоминал эти ее слова. Знали бы товарищи — было тут чему посмеяться. Он никому не рассказывал ни об этой встрече, ни о том, что случилось через несколько дней. Даже смешное, неловкое стало близким и по-своему дорогим. Нина присела рядом с ним на диван и, подняв по-мальчишески кулак, сказала:

— А здорово вы тогда этого «романтика» обрезали! Как говорит он, будто эстрадник: «Север… белые ночи… снежная даль…» В общем, мог бы работать актером на третьих ролях. Чем же все это кончилось? Я ушла. Я побоялась капитана.

— А тем и кончилось, что капитан выгнал меня из рубки. Васильков прав. Я виноват.

— Разве? — спросила она почему-то очень тихо. Игнату показалось — глаза ее стали строже.

— Вы давно знакомы с Васильковым? Или в пути познакомились?

— Два года. Отпуск он проводит здесь, в Туапсе. Но как же случилось, что капитан не разобрался?

Игнат усмехнулся и сказал в сердцах:

— Вы видели его, капитана? Это же боцманюга со скотовоза. Половина бога… Страшный человек. Дело он знает, ничего не скажу, а так не душа — железо…

Лицо ее дрогнуло и покривилось.

— Ну? — проговорила она изумленно. — Нет-нет… Так думают о нем матросы?

— Так думаю я.

Она отодвинулась, быстро оглянула Игната и тихо засмеялась.

— И неправда! Совсем он не такой!

Шаповалов насторожился. Что за день! Одна неожиданность следовала за другой. Оказывается, Нина знала капитана.

— Вы разве с ним знакомы? Виделись?.. Разговаривали?..

Руки ее упали бессильно.

— Конечно… сколько раз! Это мой отец, капитан Волков. Я была с ним в рейсе Одесса — Батуми.

Игнат ощутил струйки пота, текущие по носу его, по щекам. Вот куда он попал: в семью своего капитана! Ей, Нине, только и оставалось: указать на дверь. Он потянулся за фуражкой. Проклятая камбала — как подвела!.. И все-таки жалко уходить: сам осмеял себя и ушел. Глупо. Но дело непоправимое. Хозяйка тоже, наверное, слышала: «Боцманюга со скотовоза»… Вот, она уже направляется к нему. Чего доброго, влепит затрещину. Игнат вытирает рукавом лицо и слышит голос хозяйки:

— Как ваше имя? Игнат? Ну, будем же знакомы… А отчество? Отлично. Прошу вас, Игнат Семенович, пить чай. Для вас и наливка найдется, муж сам ее приготовлял. «Шкиперская» называется.

В смущении, какого еще не приходилось ему переживать, Игнат решил идти напропалую. Он осматривал стол: маленькие рюмочки, диковинный ножик, выгнутый и хвостатый, ложка с дырочками, — не разобраться, что к чему. Нина придвинула ему стакан и до края налила розовой вязкой наливки. Не ожидая, пока нальет она и хозяйке, Игнат осушил весь стакан двумя глотками, задохнулся, ожёгся и почти упал на стул. Что говорил он им в течение долгого часа, все время чувствуя на себе проницательный взгляд хозяйки? Наверное, он плел несусветную чепуху. Помнится, Нина спросила:

— И вам понравился Стамбул?

— Нет, — сказал Игнат. — Грязно, пестро, воняет…

Женщины засмеялись.

— Но бухта Золотой Рог, говорят…

— Красивая. Нет спору. Однако от турков это не зависит.

— А вот Аравия… Васильков рассказывал: таинственная страна… Бедуины в чалмах, с копьями, как сто лет назад… Шейхи, эмиры, сеиды…

Игнату показалось, что она испытывает его в чем-то. Втайне он позавидовал Василькову: ловок же на язык!

— Не понимаю, где он все это видел? Я видел нищих, черных людей, грузчиков, голых и очень голодных. Они утащили у нашего повара банку со смальцем и ели без хлеба, отталкивая друг друга, даже поссорились из-за этой банки… Врет ваш Васильков.

— Я знаю, что врет, — сказала Нина. — А слушать его интересно, хотя и смешно. Вы не такой, Игнат, совсем не такой.

Шаповалов взглянул ей в глаза — она не сказала: хорошо это или плохо?

Он виделся с нею еще три раза: случайно встретился на берегу, а потом, возвратясь из рейса, принес ей шаль. В военкомате предупредили, что крейсер будет завтра, постригли, послали в баню и приказали ждать в порту. Он отпросился на час и пришел в тополевый переулок проститься.

Спокойной и доброй лаской повеяло на него от сада. Знакомое крылечко как будто звало к себе. Ветка яблони, уже отяжеленная плодами, качалась на подпорках из стеблей подсолнуха. Ему открыли сразу же, как в то, первое, утро, когда он явился с камбалой, трепыхавшейся на спине, и он уже протянул руку, но… на пороге стоял капитан.

Волков поморщился.

— Чем могу служить?

— Я хотел… Я, понимаете, ухожу в плавание. Надолго. На крейсере я теперь служу.

Капитан присмотрелся внимательней: не пьян ли? Он колебался, уже собираясь захлопнуть дверь.

— Ну, и что же?

— Проститься хотел… Нина дома?

— Нина? Зачем это вам Нина?..

— А просто, чтобы попрощаться, — ответил Игнат и улыбнулся.

Тогда он и услышал от Волкова «напутственное слово» и совет запастись костылями, в случае, если взбредет ему хотя бы раз еще сунуться в эту калитку. Видывал Игнат капитана в разных настроениях: и бодрым, и веселым, и распаленным, но таким, как сегодня, ни разу не видал. Может, он неправильно понял Игната, в глупой мальчишеской выходке заподозрил? По крайней мере Шаповалов получил «характеристику». Был он и разиней, и гальюнщиком, и слюнтяем, какого на милю к судну нельзя подпускать. В общем, самый последний «бич» на всем побережье.

Такой обиды Игнат не заслуживал. Шел он по тропинке сначала молча, но как услышал это бранное слово «бич» — потерянных пьяниц, недотеп им называют, — остановился, побледнел.

— Хотя ваш этот дом, капитан, но приличных слов вы не знаете.

Так ядовито поддел он капитана, что тот ногами затопал, руками замахал.

— Назад! Ко мне!..

Но Шаповалов не вернулся. Шел он, ничего не видя перед собой, тополевый лист на аллейке сорвал и не заметил, как это сделал; звук калитки, когда он открывал ее, отозвался в сердце, гравий печально шуршал под ногами… И твердо решил с этой самой минуты Игнат — сколько жить он будет на свете, никогда не простит ни Василькову, ни капитану… О, время его еще впереди! Выплавает он годы положенные, выучится, все комиссии пройдет, сам капитаном станет, а Волкову и Василькову «здравствуй» не скажет, руки не подаст. О ней он тоже позабудет. Правда, она не виновата, но если уж на то пошло, и с ней он не посчитается… Точка! Что означала эта угроза, и сам он не мог сказать. Видел он себя капитаном океанского корабля, как стоит он на мостике в штормы, в туманы, как входит в знакомый заштиленный порт, и ждет его на берегу… нет, не она. Хорошо бы ей весточку оставить. Он писал ей и раньше, когда ходил на Ближний Восток, но не думал Игнат, что будет получателем собственных писем. И снова ни в чем не повинна она. Она ведь не знала, что Шаповалов ей пишет.

В порт он вернулся вечером, засветло еще, разделся и улегся на койку в общежитии призывников, думая лишь о том, чтобы сном сократить ожидание. В тот вечер к нему обещал прийти знакомый рыбак, вместе они собирались выйти в ночь за дальний мыс на камбалу, но не до рыбной ловли было Игнату, и время оставалось считанное, и самого слова «камбала» отныне он не терпел.

Два раза будил его сторож, хотя Игнат не спал, а только притворялся спящим.

— Зовут тебя, Шаповалов… Слышишь? Давно ждут…

Игнат плотнее укутал одеялом голову. А утром, когда строгий и четкий профиль крейсера вырисовывался за молом и уже была подана шлюпка, шли они втроем к причалу в сопровождении дюжины призывников, откуда-то снова появился этот непоседа сторож, осторожно взял об руку Игната и в сторону отвел.

— Как же это так, Шаповалов? Ну, брат, нехорошо. Девушка больше часа ждала, а ты ни в какую… Славная девушка, вежливая такая…

Игнату почудилось: старик-сторож смеялся. Он спросил с деланным равнодушием, хотя и почувствовал, как что-то дрогнуло и рванулось внутри.

— Девушка? Что это еще за девушка может быть?

— Я ее с маленьких знаю. Капитана Волкова дочка. А зачем ты ей сдался, телепень такой, сам я удивился…

Игнат не обиделся за «телепня». Первое, о чем он подумал, бежать туда, в тополевый переулок. За три минуты весь город он промахнет… наверное успеет… Но шлюпка уже подходила к причалу, и высокий, кряжистый матрос, стоя на носу, махал бескозыркой.

Так они расстались. И целый час еще смотрел Игнат с палубы корабля на тихий городок, раскинувшийся у горных зеленых подножий, на домики нефтянников, взобравшиеся на крутизну, пока не канула в море дальняя, последняя вершина, а с нею и все, что он здесь пережил.

В боях за Севастополь, в самые трудные дни обороны Шаповалов был трижды ранен. К тому времени имя его четыре раза прозвучало в приказах-благодарностях командира перед замершим строем притихшего корабля.

Темной, ненастной ночью, когда так просто затеряться в чернильной хляби моря, выходил он к румынскому берегу на шлюпке с четырьмя товарищами, и доставили они на крейсер двух эсесовцев-офицеров. Тогда командир узнал, что делать дальше. Груженый вражеский танкер был настигнут в пути. Он пытался отстреливаться и взлетел на воздух, брызнул на самое небо пламенем из железного нутра.

Стоя на вахте в виду Одессы, Шаповалов заметил перископ подводной лодки; он только крикнул и указал, и крейсер стремительно рванулся в атаку, и глубинные бомбы полетели за борт. Там, где враг готовился к торпедному удару, после ширились, растекались маслянистые пятна и долго лопались пузыри.

Недаром прошли для Игната две недели отпуска в Туапсе. Он твердо решил сдержать данное ей слово, — пусть сказанное про себя, все равно, — отслужит он действительную, на штурмана экзамен будет сдавать. Жадно читал он лоции, справочники, наставления, все, что касалось морского дела. Мысленно все это делал он наперекор Василькову и чтобы капитану доказать, и ей… Он надеялся еще встретиться, и верил, что помнила она о нем, и письма писал, теперь уже не до востребования.

На подходе к Севастополю, когда крейсер был атакован тремя девятками «юнкерсов», и от гула бомб, от лязга зенитных орудий не стало слышно голосов, — не знал Игнат, что с последней, недавно разобранной почтой пришло и для него блуждавшее долгожданное письмецо…

Первая тройка «юнкерсов» несла торпеды. Она стремительно вышла из строя, и, можно было подумать, звено уходит от зенитного огня… Но самолеты резко развернулись, и стал понятен расчет летчиков: они пытались пройти вдоль палубы корабля.

Отсюда, с палубы, отчетливо было видно, как от черных тяжелых тел машин одновременно оторвались три торпеды.

В ту же секунду гребные винты крейсера остановились. Он замедлил ход. И многим из команды тогда показалось, что корабль притаился, затих в ожидании неизбежной своей судьбы: он был обречен.

Но расчет командира был точен. Торпеды зарылись в кипящую пену впереди корабля, а один из «юнкерсов», метавших бомбы, не вышел из пике. Захлестнутый длинной очередью, ударившей прямо по моторам, он рухнул у самого борта, взметнув кипящий и дымный, с гулом переломившийся смерч.

У крупнокалиберного пулемета стоял Шаповалов. Он дважды был ранен осколками бомбы. Кроме тяжелых фугасок и торпед, немцы засыпали корабль мелкими бомбами, безвредными для бронированных палуб, но сметавших на них все живое.

Сначала огонь опалил Игната, теперь его обдало кипящей водой. Он устоял на ногах, держась за гашетки пулемета.

Бой длился свыше часа, и Шаповалову снова повезло: он сбил второй самолет. Острый осколок отсек ему пальцы на левой руке. Игнат обмотал руку обрывком тельняшки и продолжал вести огонь. Ранение в бедро было более серьезно. Палуба стала раскаленной, а небо, кованное из железа, качалось и гнулось над головой. Соленый вихрь всклокоченной пены ударил в грудь ему, в рот, в глаза… Шаповалов выпрямился и вздохнул свободней; сразу стало легче дышать. Вернее, он сделал попытку выпрямиться: у него не хватило для этого сил. Он стоял у пулемета, весь изогнувшись, почти упав на колени, откинув локти, едва дотягиваясь до гашеток. Словно схватился он в рукопашную с невидимым врагом, и гнул его, и ломал, а эта палуба и эти надстройки, до последней заклепки и шва, были частью его самого, и когда обломилась рея, сбитая вражеским снарядом, он ощутил физическую боль. В корабельном лазарете ему передали письмо. Он не знал ее почерка, но сразу подумал: «Неужели?» Письмо начиналось двумя словами: «Дорогой Игнат!» Сколько раз перечитывал он это слово: дорогой… Она приходила в порт, чтобы проститься, — писала Нина. — Она сожалеет, что не увиделась с ним… Если он будет в Туапсе, если, хотя бы на час завернет, как хотела бы она его видеть.

Он бережно хранил это письмо. Не было у него на свете ни родных, ни родственников, близких или дальних. Единственный адрес, который он теперь хранил, был ее адрес. Он возвращался видевшим виды моряком, раненый, награжденный. Давно отошел куда-то в сторону, сам собой забылся шустрый Васильков. Но к Волкову у Игната осталось прежнее чувство: и уважение, и досада, и робость… В самом деле, он до сих пор боялся капитана, будто тот все еще был его грозным начальником. Помнил Игнат, как яростный, бледный Волков топтал свою белую фуражку, с размаху бил себя кулаками в грудь, горько повторяя одно слово: «Позор…»

Если бы его не оказалось дома!.. Нет, прежде всего он должен вручить письмо. Дом далеко, а Управление порта рядом. Но даже если бы дом был на его пути… сначала пакет. Если бы знал Чаусов, как нелегко Шаповалову выполнить его простое поручение.

Шлюпка подошла к причалу; знакомый старик-сторож подал Игнату руку. Он не узнал Шаповалова, но Игнат и не напоминал о себе, лишь подумал, что, значит, в нем действительно произошли какие-то перемены.

У дверей Управления Игнат остановился. Может быть, все же навестить сначала ее? Он ответил Чаусову:

— Будет исполнено… — Что бы там ни было дальше, сначала он вручит это письмо.

Он решительно вошел в Управление и поднялся на второй этаж. В приемной капитана порта, связанная всевозможными телефонами с внешним миром, положив голову на край стола, дремала секретарша. Игнат застучал каблуками.

— Я к капитану Волкову… Срочное поручение от командира крейсера.

Секретарша выпрямилась и взглянула на него усталыми, красными от бессонницы глазами.

— Капитана Волкова нет. Придется подождать день-два…

— У меня срочное поручение.

Она посмотрела на часы.

— Через десять минут отходит катер… Он направляется к месту аварии парохода. Там капитан… Вы можете еще успеть.

Игнат рванулся с места, опрокинул стул, с грохотом слетел по лестнице, сбил с ног какого-то человека в накидке, на бегу извинился, перемахнул железнодорожные пути… На причал он прибыл в ту минуту, когда береговой матрос сбрасывал с «бабок» швартовые концы.

— Мне капитана порта… Срочное поручение! — крикнул Шаповалов.

Приземистый штурман на мостике ответил, не оглянувшись:

— Прыгай скорее… Сейчас уходим.

— Зачем же мне прыгать? Мне только передать пакет…

— Вот, там и передашь. Капитан на аварийном пароходе…

Кормовой конец шумно плеснулся в воду. Борт катера все дальше отходил от причала. Здесь некогда было размышлять. Игнат ступил на крайний, просмоленный брус и прыгнул; чьи-то сильные руки подхватили его. Он твердо стал на палубу катера. Не успев осмотреться, он спросил:

— Надолго уходит катер?

— На сутки, а может, и больше. Там от обстановки многое зависит.

— Какая же там обстановка? — Он посмотрел на собеседника. Судовой механик. Седоусый, светлоглазый, с лицом, тронутым следами оспы.

— Обстановка, можно сказать, отчаянная. Судно было атаковано авиацией. Выбросилось на берег. Фашисты задумали, видно, взять трофей. Бой ведет часть команды. Другая часть чинит машину. Катер вспомогательный был послан, но не дошел, потопили. По судну из пушек они не бьют, а близко, с моря, никого не подпускают. Мы думаем затемно проскочить.

— Вот так история! — вырвалось у Игната. — Везет же! И капитан порта тоже там?..

— Да. Там и капитан Волков…

Шаповалов осмотрел пассажиров. Все это были мастеровые люди: плотники, слесари, котельщики. Их инструмент и листы железа грудой были сложены на корме.

Кроме них, на катере было человек двадцать бойцов, как видно, снятых откуда-то с передового участка фронта, — все в запыленных, почерневших, покрытых соляными пятнами гимнастерках, с автоматами, с двумя ПТР. Они держались отдельной, тесно сколоченной группой и чему-то смеялись, глядя на удаляющийся причал. Накрытый брезентом станковый пулемет здесь же стоял на палубе, а рядом с ним лежали ящики с гранатами и патронами.

Шаповалов присел на ступеньку трапа, ведущего на мостик, и задумался над своей судьбой, над целой вереницей неудач, которые преследовали его с таким упорством, едва лишь появлялся он в этом городке.

Уже вечерело. За россыпью влажных от закатного солнца крыш где-то, очевидно, в районе вокзала, вздымалась, медленно вращаясь, рыжая, плотная, витая колонна дыма. Она поднималась до уровня горных вершин, подпирая облако цвета крови. «Значит, недавно бомбили, — подумал Игнат. — Сколько железа и сколько огня выбросил враг на этот маленький город!»

Близко, за перевалом, шли непрерывные бои. Судьба городка решалась ежечасно. А он по-прежнему жил нешумной, деловой, сосредоточенной жизнью, разбирал развалины свои, слал корабли в тревожное море, словом уверенным провожал солдат.

Там, на зеленой окраине, под горой жила она. И слышала свист фугасок, и видела кровь, расплеснутую на мостовых, и дышала острой пороховой гарью, и оставалась в этом городе, где все для нее было родным, где нужны были и радостные глаза ее, и неспокойные руки. Он увидит ее, — пройдут лишь только сутки, — увидит и скажет: «Моя родная… Я так страдал за тебя…»

Кто-то с силой встряхнул Игната, взяв его за плечо, и знакомый голос позвал:

— Шаповалов! Фу, черт… конечно, он!

Игнат вскочил со ступеньки. Перед ним стоял приземистый штурман, тот самый, которого видел он на мостике катера перед отплытием. Это был Васильков.

— Да какими же это судьбами, Шаповалов? Светопредставление! «Смешались в кучу кони, люди…» Поистине, тесна земля!

Он был все таким же, пожалуй, немного постарел, у глаз собрались густые морщинки.

— Ну, что же ты молчишь? Что смотришь букой?.. А, понимаю! Старая обида? Скажу по совести, Игнат, — он прикоснулся пальцем к груди Игната, — стыдно мне было. Очень стыдно… Если бы тебя тогда не отозвали, я все поправил бы. Сам бы все поправил. Смешная история, в конце концов! Девушка!.. Помнишь, влип я в нее, как гвоздь. И показалось, будто к тебе она, — он щелкнул пальцами, подбирая слово, — как бы сказать, склонна… Тут во мне, понимаешь, и брыкнулся чертик. И не подумал я, не успел подумать, как все уже произошло.

Он громко засмеялся, показывая вставные зубы; Шаповалов подумал: видно, кто-то уже проучил.

— Африканские страсти, понимаешь! А знаешь, Игнат, глупыми мы бываем подчас, очень глупыми. Ну, девушка… И что особенного? Много их…

— Вы бы лучше о ней и не говорили, — еле переводя дыхание, заметил Игнат.

Васильков удивленно вскинул голову и, словно призывая свидетелей, осмотрелся.

— О! — произнес он тихо и удивленно. — Значит, заякорило? Ну, что ж, дай бог… Я — за семейную жизнь. Был, знаешь, в древности такой поэт — Гораций. Все время воспевал он прелести семейной жизни, но сам оставался принципиальным холостяком. Скажу тебе по-свойски, я — не Гораций… Но принципы его достойны внимания.

Он, видимо, понял, что Шаповалов не намерен ни разговаривать с ним, ни, тем более, смеяться его остротам. С обычной легкостью меняя и выражение лица, и тон, становясь серьезным, Васильков сказал:

— О том, что тогда случилось, капитану Волкову известно. Я рассказал ему сам.

Он повернулся и пошел на корму, подергивая плечами, насвистывая веселую песенку. Игнат провожал его удивленным взглядом: ни в чем не изменился Васильков. Он жил шутя.

Ночью катер прибыл к месту аварии парохода. Судно лежало в сорока метрах от берега, на каменистой, заиленной гряде. С моря его почти невозможно было отличить от близких скал, — черный, сумрачный силуэт вырос в ту минуту, когда катер подошел вплотную к неподвижному кораблю.

На берегу услышали рокот катерной машины, хотя эту последнюю сотню метров Васильков вел свое малое судно очень осторожно, на самом малом ходу, так что можно было подумать: смутная тень берега отступает все дальше и дальше.

Шаркая по палубе башмаками, легко проскользнув сквозь толпу, матросы подбежали к борту и выбросили пеньковые кранцы. Катер мягко прижался к черной железной стене корабля. Сверху, откуда-то из глубины ночи, простуженный голос спросил:

— Прибыли?.. Без потерь?..

Васильков ответил беззаботно:

— Кроме выкуренных папирос… Как вам живется тут на «приколе»?

Игнат подумал недружелюбно: штурман рисуется перед пассажирами.

Сверху ответили то ли насмешливо, то ли недовольно:

— А вот поживете — увидите! Противник на самом берегу. Днем, словно играя, постреливает из пистолетов.

Над мачтами судна ярким, белым пламенем взметнулась ракета, взметнулась и повисла, как будто зацепилась легким, пушистым хвостом за сбитую рею. В молочном свете, хлынувшем на берег, Игнат увидел только зубчатый мыс вдали, а впереди, несколько в стороне, лохматые космы водорослей, лениво качаемых волной. Там были камни, вторая, почти достигающая поверхности моря гряда. Как это случается нередко, что в минуты опасности или тревоги непрошенно приходят самые неуместные мысли, так было теперь и с ним: он с интересом уставился на эти камни, думая, заранее зная, что там наверняка, нагулянный, нетревоженный, кишмя кишит бычок. И лишь позже, когда с берега, будто спросонья, будто в предчувствии невидимой опасности, гаркнула раз, другой очередь пулемета, обрывок очереди, по десять-пятнадцать выстрелов, слитых, как рычание пса, и что-то звонко защелкало о железо борта, — Шаповалов вспомнил, где он, что и кто с ним, и ощупал письмо на груди, под бушлатом, письмо, которое так неожиданно завело его под этот огонь.

Мысленно послал он вражеских пулеметчиков ко всем чертям, а себе сказал, подумав, что ведь, оказывается, ему выпадает особая здесь роль, — он здесь единственный представитель крейсера, прославленного в боях.

Теперь он стал смотреть на берег, на дальний мыс, слегка как будто покачивающийся от волнистого света ракеты. Там ничего нельзя было рассмотреть, а эта, близкая часть скалистого побережья с катера не была видна, ее закрывал корпус корабля. Поэтому и немцы не видели катера, а стреляли, наверное, для острастки, хотя, возможно, они услышали ритмичный шум машины, донесшийся через прибой.

Ракета вскоре погасла, и наверху, на корме корабля, снова зазвучали негромкие голоса, потом стало слышно, как развернулся, спадая вниз, шторм-трап.

Игнат поднялся на судно вторым, вслед за Васильковым, ткнулся лицом в чью-то руку, в плечо, выпрямился, спросил тихо:

— Мне капитана порта Волкова. Срочное поручение с крейсера… Где его можно видеть?

Человек, от которого сильно несло йодоформом, сказал устало:

— Пройдите в кают-компанию… Там как раз заседает штаб.

В кают-компании, куда Шаповалов добрался наощупь, поминутно спотыкаясь на темных палубах незнакомого корабля, у стола, слабо освещенного масляной плошкой, сидели шесть человек. Он не увидел здесь Волкова. Люди, сидевшие за столом, мало походили на моряков, за исключением одного, в полосатой тельняшке, с темной татуировкой на кистях рук, да и тот, — подумал Шаповалов, — как будто из фильма «Остров сокровищ» сошел. Одеты они были в какие-то беспорядочные лохмотья, на головах повязки с причудливой бахромой, лица сплошь измазаны сажей.

Могучего телосложения, совершенно голый человек, прикрывший плечи чем-то наподобие горжетки, медленно обернулся к Шаповалову и, показывая чистые, очень белые зубы, спросил:

— Каким это ветром… братишка? Вот чудо-чудеса! Или боевой корабль поблизости?

Шаповалов доложил о причине своего прибытия. Черные люди за столом многозначительно переглянулись: быть может, они подумали, что крейсер действительно находится близко, но матрос не имеет права об этом говорить? Широкоплечий толстяк сказал, вставая:

— Вы нашему виду, пожалуйста, не удивляйтесь. Ошпарены все, обожжены… Он, стерва, скинул на нас сто восемнадцать бомб! Пробоина в районе переборки трюма номер два и машинного отделения… Попадание в трюм номер четыре… Пробоины в корпусе… Сколько? Не сосчитать… А главное — машину повредило, порвало паротрубопровод. Сами понимаете, тут не до коверкотов…

Он подал руку:

— Будем знакомы. Я — старпом Вежелев, Демьян Иваныч. А это — старший механик. А это — боцман. И машинисты. Итак, вам к Волкову? Я вас провожу.

— Где капитан Волков? — спросил Игнат.

Вежелев ответил совершенно спокойно:

— Вам не сказали? Волков на берегу.

Шаповалов подумал, что голый толстяк Вежелев шутит.

— Но ведь на берегу противник. Нам сообщили об этом, едва мы пришли.

Люди за столом сидели неподвижно; усатый механик молча смотрел на разостланную перед ним схему корабля, густо покрытую жирными пятнами. Шаповалов понял: теперь они ждут, когда он уйдет, — время дорого, некогда объяснять, все и так ясно. Он уже сделал шаг к двери, но Вежелев остановил его коротким движением руки.

— Обстановка такая: мы занимаем малый клочок берега на скалах. Это очень маленький кусочек: метров пятьдесят в глубину. Нас не легко оттуда выбить — они уже потеряли добрых три дюжины солдат. Если мы их выпустим на самый берег, тогда по палубе и ползком не проберешься. Пока они вынуждены обстреливать нас с дальнего склона. До сих пор они не применяли артиллерии, и это понятно — корабль фактически в их руках. Груз — снаряды. Впрочем, им это неизвестно, для них, как видно, важен любой трофей.

Он оглянулся на свой молчаливый штаб. Усатый механик по-прежнему разглаживал ладонью схему. Машинист в тельняшке неторопливо скручивал папиросу.

— Да, — повторил Вежелев. — Корабль фактически в их руках.

— И никакой надежды? — спросил Шаповалов, удивленный и озадаченный его равнодушным спокойствием. — Никаких шансов? Вы так думаете?

Вежелев протянул руку, взял изо рта машиниста папиросу, затянулся, возвратил.

— Мы думаем иначе. Мы надеемся вырваться, уйти. Если успеем починить машину.

— А если не успеете?.. Если они пойдут в атаку? Они ведь понимают, что здесь не спят…

Он стоял в двух шагах от Игната; сейчас, когда кто-то из сидящих за столом прибавил в плошке огня, Шаповалов заметил: у Вежелева детские, улыбчивые губы и ясные голубые глаза.

— Атаки мы ждем каждую минуту. Потому Волков и на берегу. Силы не равные, конечно. Половина команды перебита. Что ж… Мы пустим их на корабль.

И Шаповалову снова почудилось: штурман смеется, не просто, а издевательски смеется над ним. Но Вежелев заключил с улыбкой:

— Да, пустим и взорвемся. Пусть идут. По предложению кочегаров вся команда уже подписала это решение. У нас кочегары — все коммунисты, — огонь ребята… да и остальные не подкачают. Милости просим — пускай идут. — Он засмеялся, дрогнув могучими плечами. — Долго тут будет вонять жареным фашистом!..

Шаповалов почувствовал, как что-то шевельнулось и задрожало у него в груди, толчком подступило к горлу. И сразу легко, свободно стало дышать. Сейчас ли он встретился с этими людьми? Где он был, — не в каюте ли крейсера? Одно, по крайней мере, теперь он знал наверняка — все было здесь для него родным: и эти хмурые люди в обожженной одежде, и этот израненный корабль.

Уже за дверьми кают-компании, проходя по коридору, он расслышал голос Вежелева:

— Если там что случится, ты меня подменишь, Никифор…

Так он простился с друзьями.

Игнат не заметил, когда в коридор, со стороны передней палубы, вошел Васильков.

— А тебе положительно не везет, Игнатка! — воскликнул он весело. — Убегает от тебя капитан… Попробуй, отыщи его на берегу.

Он хотел еще что-то сказать, но из кают-компании, в свет фонаря, висевшего на переборке, ступил Вежелев; он почти столкнулся с Васильковым, и тот громко захохотал, увидев голого штурмана:

— Бог мой! Да уж не Адама ли я вижу? Что тут у вас, прародитель, баня?

Вежелев тоже засмеялся:

— Как есть — баня. А ты счастливый, Василек, без потерь, говорят, прибыл?

— Но послушай, Демьян Иваныч, — не унимался Васильков, — что за наряд? А что на плечах у тебя? Чернобурка? Фу, дьявол, кокет-мужчина, да тебе прямо в аристократический салон — дамы на руках носить будут!

Вежелев сказал смущенно:

— Ну, язычок, колючка! Все, понимаешь, у меня сгорело. Пробовал механиковы брюки одевать — лопнули. Капитанские — тоже по швам. Да и некогда, жарко, в воду то и дело приходится нырять — пробоину заделывать. Что бойцы? Переправились на берег?

— Две шлюпки только отошли, — ответил Васильков. — Надеюсь, доберутся благополучно. Я с третьей шлюпкой ухожу. Мне капитана порта повидать нужно.

— Так, значит, катер остается?

Васильков поднял острые плечи.

— А как же иначе? И смеяться, и плакать — вместе. Ребята у меня вооруженные. Со мной хотят идти.

Тут он не удержался, прихвастнул:

— Мы, говорят, за вас — в огонь и в воду…

— Сколько человек команды? Девять? Ты вот что, — оживляясь, предложил Вежелев, — на берегу и без них обойдутся, а в машине — прямо беда, люди трое суток не спали, раненые и те работают. Давай-ка своих ребят в машину. Есть?

— Добре, — согласился Васильков.

Когда они вышли на правый борт, обращенный к морю, в небе догорала вторая ракета. Желтые искры медленно плыли над самой водой, и отражение их струилось, качаясь в глубине, подобно огненному корневищу.

На правом борту шлюпок больше не оставалось. Вежелев приказал перетащить сюда шлюпку с левого борта.

— У нас остается несколько минут, — сказал он Игнату. — Нужно зайти в машину… Что там?

Шаповалов шагнул вслед за ним на решетку машинного трапа, в маслянистый, горячий и душный туман, густым, едким зноем ударивший в горло.

Глубоко внизу слабыми светляками горели переносные фонари. Там, в этом пекле, наполненном плотным паром, работали люди.

У второй площадки, освещенной фонарем, Вежелев задержался, ожидая Игната.

— Осторожно, — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Это Гацуленко. Кочегар. Он умер час назад…

Мертвый не лежал — сидел на решетке, запрокинув голову, как бы с усилием вытянув руки. Шея его была напряжена, плечи приподняты, губы мучительно сведены. Он пытался подняться в ту последнюю, уже минувшую, секунду, пытался бороться, жить…

Полуголые люди суетились внизу, в проходах машинного отделения, размахивая факелами, гремя инструментами. В разрыве трубопровода еще посвистывал пар. Горячими волнами плыл он над скользкими плитами, путался в бесчисленных скрещениях решеток, жидким пламенем в свете факелов стекал по лицам, по черным телам людей.

Шесть кочегаров неподвижно лежали у железной переборки, у двери, ведущей к непогашенным котлам, и величественным было их спокойствие после свершенных дел. Не мигая, ровным белым пламенем горел над ними фонарь, и корабельное знамя, которым были они покрыты, отсвечивало свежей кровью. Игнат узнал в одном из них Андрея Новикова, когда-то они плавали вместе на «Аю-Даге». Он узнал Андрея и вздрогнул, ощутив, как падает сердце, и боль, и ярость не дают дышать. Вежелев тронул его за плечо.

— Дела тут часа на четыре осталось. Может, успеем до рассвета? Пошли…

На палубе снова встретился Васильков: он воскликнул весело, будто приглашая вместе с ним посмеяться:

— Вот какое канальское дело! Там у них снайпер работает… Зажег я спичку, чтобы прикурить, а пуля — бац, по козырьку! Испортили фуражку, мошенники!

Оживлен и весел был он более обычного: пока спускались они в шлюпку, пока плыли к берегу, все время острил. Шаповалов понимал: штурман радовался своему счастью: теперь-то уж расскажет он с три короба о своем геройстве!..

Берег был черный, безмолвный, глухой. Киль шлюпки громыхнул о голыши и тотчас беззвучно, как тени, два человека встали у бортов, удерживая шлюпку на слабом прибое.

— Ты, Пасечный? — спросил Вежелев. — Что нового у вас?

Поддерживая штурмана под руку, пока тот переваливал тяжелое свое тело через борт, моряк, по фамилии Пасечный, проговорил сокрушенно:

— Напрасно вы прибыли, Демьян Иваныч. Что ж это будет? Капитана ранило еще в пути… Вас, чего доброго, зацепит… При вашем корпусе тут пули не миновать. Кто же корабль поведет? Штурманов — раз, два — и обчелся.

— Ну, языкатый! — обозлился Вежелев. Шаповалов улыбнулся. Штурман оставался добродушным даже в гневе. — Что нового, спрашиваю? А он свое…

— Ничего нового. Снайпера бьют. Волков на скале. Двух фашистов подцепил при ракете. Они от него в сорока метрах… Геройский старик!

— В самом деле, — заметил Игнат. — Вы бы возвратились. Я разыщу Волкова и сам.

Штурман отозвался недовольно:

— Эх ты, право… Да я ведь хочу старика подменить. Устал он как, измотался… И здесь, и на корабле поспевает… даже сам к пробоине нырял.

Он набросил на плечи шинель и первый вышел на берег, легко и бесшумно, что представлялось необычным при его мощной фигуре.

С близкого склона опять огрызнулся пулемет. Было слышно, как запрыгали голыши, с шумом и плеском срываясь в воду.

Последние метры Шаповалов и Вежелев пробирались ползком. Васильков отстал. Два раза низко над головой Игната прогудели пули.

Тяжело ворочаясь на камнях, отдуваясь, Вежелев прошептал, будто желая ободрить Игната:

— Теперь мы почти на месте… Тут осторожно. Они все время по этому выступу бьют…

Из ночи донесся встревоженный голос:

— Что? Ранен?.. Или убит?

Ему отозвался второй, приглушенный, хрипловатый:

— Несчастье, ребята… Какое несчастье!

Вежелев вскочил на ноги и побежал вперед. Игнат едва поспевал за ним. Похрустывала жесткая трава, скатывались камни.

— Кто? Волков?! — тонко, растерянно выкрикнул Вежелев; Игнату почудилось, будто штурман наклонился, Шаповалов споткнулся о его ноги и тоже упал на колени. Кто-то лежал перед ним, тяжело, хрипло дыша.

— Сергей Петрович… Товарищ Волков! — бормотал штурман, заикаясь. — Да что же это, право… Ведь говорил я… Такая беда!

Голос капитана был прежний, немного медлительный, отчетливый… Как будто увидел его в эту минуту Игнат на мостике корабля, стоящим у перил… И одновременно увидел он белый, чистенький домик в зеленом переулке… Она ничего не знает. Она ждет отца. Чем же так дорог, так по-родному близок был ему старый капитан? Схватить, прижать его к груди, вынести из этого гиблого места — было первым порывом Игната. Но Волков сказал:

— Без паники, Демьян Иваныч… Не торопитесь меня уносить. Я скажу, когда будет нужно. Ну, что ж, — задело… Крепко задело — в грудь. Однако я не чувствую боли. Как там дела, на корабле?

— Четыре главных пробоины залатали.

— Паропровод?

— В порядке. Машинной команде помощь с катера пришла. Умер Гацуленко. Потеря крови. До последней минуты оставался на посту. Работы идут полным ходом…

Капитан помолчал, потом проговорил в раздумьи:

— Гацуленко жаль. Хороший моряк. Коммунист. Честный, искренний был человек.

— Тут к вам с крейсера прибыли. С поручением. С пакетом, — сообщил Вежелев.

Капитан шумно двинулся и снова затих.

— С крейсера? От кого?

— От каперанга Чаусова, — доложил Игнат, ближе придвигаясь к Волкову, стремясь рассмотреть знакомое лицо. Он видел только смутное пятно на черном, слившемся с ночью массиве камня.

— Дайте пакет… Правда, я не смогу написать расписку. Это сделают на корабле. Кто доставил?

— Матрос Игнат Шаповалов.

По камням защелкали, зазвенели пули; капитан переждал, пока затихнет стрельба.

— Спасибо, Шаповалов. Это — непредвиденная встреча. Спасибо… Вы поможете мне добраться на корабль.

Отрезок пути до шлюпок и дальше, до корабля, капитан держался уверенно, даже над вражеским снайпером пошутил:

— Вечером, засветло еще, четыре раза стрелял он, мазило! А потом я его по-стариковски — наповал… Видел, как с кручи он сорвался. Но там, слева, на высоте, другой оказался. Видно, он меня и подловил…

На судно капитана внесли по парадному трапу; здесь, на верхней площадке, Волков потерял сознание. Он не успел прочитать письма. Нераскрытый пакет остался при нем, спрятанный за бортом кителя.

Вежелев выдал Игнату расписку и спросил:

— Может, отдохнете, Шаповалов? Какие ни есть дела, а вы — гость.

В это время на берегу затявкал, залился длинной очередью пулемет, к нему присоединился второй, третий… Донеслись крики — смутные, беспорядочные, легко было понять: фашисты кричали на бегу, — потом, покрывая этот нарастающий гомон, гулко разорвалось несколько гранат… Игнат считал разрывы… Десять… Пятнадцать…

— Они пошли в атаку, — прислушиваясь, негромко проговорил Вежелев и рванулся вперед, к передней палубе.

— Эй, на полубаке!.. Внимание! Готовсь!..

Два голоса откликнулись дружно и весело:

— Есть!

Игнат расслышал в них нетерпение, и оно передалось ему, тронуло холодком — знакомое чувство, какое он не раз испытывал перед боем: тревожное сознание опасности и одновременно безотчетная, беззаботная радость, наполнявшая силой и легкостью все тело, так прояснявшая зрение, память, слух, что ни одна подробность жизни в эти минуты не ускользала: ни шорох, ни касание ветра, ни блеск далекой, совсем безучастной звезды.

Мальчишески звонкий голос добавил:

— Еще бы ленты нам штуки четыре!..

Шаповалов не ждал, пока ему укажут место в обороне корабля. На полубаке был установлен пулемет, а на крейсере он доказал, что знает это дело. Не касаясь ногами ступеней трапа, только скользнув ладонями по влажным поручням, он слетел на нижнюю палубу, споткнулся о тумбу троса, больно ударился коленом, поднялся и побежал.

Два матроса, сидевшие у пулемета, очень обрадовались появлению Игната.

Они только что прибежали сюда из авральной палубной бригады, заделывавшей пробоины. Шаповалов увидел их еще издали… Резкая белая медленная полоса света перекинулась с берега к носу корабля, изогнулась, встала дугой — на конце ее, выброшенном в сторону моря, с шипением и свистом лопнул огненный шар. Жидкий свет закипел, заплескался над зыбью, над четкими, стройными мачтами корабля, над треугольной площадкой полубака, где у брашпиля, накрытого брезентом, склонившись над «максимом», сидели два моряка. Один из них, совсем еще мальчик, кудрявый и большеглазый, закричал испуганно:

— Пригнитесь… бьет снайпер!.. — И сам припал к барабану брашпиля.

Шаповалов осмотрелся и присел к пулемету. Сквозь амбразуру щита на склоне, ближе, на округлых выступах скал, он увидел гитлеровцев. Они бежали группами, скомканной, изломанной цепью, карабкаясь по скалам, приближаясь к берегу, замыкая этот отрезок суши плотным полукольцом. Не было заметно, чтобы наши отвечали. Узкая полоска берега казалась безлюдной. Он узнал ту скалу, на которой был ранен капитан, — плоский, косо вздыбленный камень, зубчатый и крутой… Там, на этом камне, встал человек. Какие-то секунды он стоял неподвижно, ярко освещенный и словно приближенный десятикратно светом ракеты. Шаповалов вскрикнул от неожиданности. Он узнал Василькова. Он мог бы узнать этого человека за километр.

Игнат ничего не успел подумать. Просто он был изумлен. Он всматривался в коренастую, маленькую, неподвижную фигуру штурмана, видел, как тот изогнулся и резко выбросил руку и четыре раза повторил это движение, потом упал… Четыре раза донеслись разрывы гранат. И это было сигналом. Кремнистая полоска берега грянула винтовочным залпом, железным лязганьем пулемета, урчанием автоматов, упругим, барабанным уханьем гранат, дружным и слитным криком, в котором, — вот что удивило Игната, — да, в этом крике слышалось торжество. Шаповалов наметил дальнюю группу на откосе. Эти не торопились. Казалось, они выжидают, пока завершится атака, пока для них очистят путь.

Еще ниже припал Шаповалов к амбразуре: привычно заработал пулемет. Мальчик уже сидел рядом, разворачивая и поддерживая ленту. Он порывался встать, вскакивал на колени, увлеченно выкрикивал:

— Ах, здорово!.. Вот правильно… Точно!.. Вот хорошо!

Группа рассыпалась, распалась по гнездовине, по неглубокой выемке, совершенно открытой с моря. Шаповалов долго, тщательно вымолачивал эту гнездовину, пока не вышел последний патрон. Убирая ленту, мальчик заглянул Игнату в лицо.

— Ух, какая работа, товарищ!.. Видели, как они валились? Флотская, настоящая работенка!

Второй моряк, небритый, скуластый, с лицом смешливо-удивленным и, как показалось Игнату, очень потешным, выкатил зеленоватые глаза:

— М-да-а… Товарищ профессор!.. Откуда ты такой?

Игнат не ответил. Он думал о штурмане. Васильков ли то был? Нет, он не мог сомневаться — конечно, Васильков! Так вот он, оказывается, какой! Впервые, неожиданно для себя, Игнат с восхищением думал о маленьком штурмане.

Первая атака противника сорвалась. Он откатился, залег. Такого отпора он, конечно, не ожидал. Перестрелка вскоре совсем прекратилась, только ракеты по-прежнему горели в низком, задымленном небе, да снайпер время от времени, видимо, чтобы напомнить о себе, дырявил и без того побитый раструб вентилятора.

У трюма номер два заработали ручные донки. Три шланга шумно выплескивали за борт воду. Косматый механик в брезентовой робе, изорванной по всем швам, тряс кулаками и чубатой седой головой, тихо, с наслаждением ругаясь. Клял он анафемского снайпера, их пикировщики и эту дьявольскую гряду, на которой приходится переживать такую неприятность.

Если бы тогда, после бомбежки, судно могло продержаться на плаву хотя бы два-три часа, оно было бы за линией фронта. Нет, не судьба… Капитан вовремя посадил его на камни — уже застопорилась машина, в трюмах бушевала вода, оставались какие-то считанные минуты…

Боевой биографией этого простого рабочего — корабля, не имевшего на своих палубах ни единого грамма брони, неспроста восхищались даже видавшие виды военные моряки. Восемь раз прорывался он в осажденный, пылающий Севастополь; проходил сквозь сплошную завесу огня в громыхающий залпами Камыш-Бурун; отразил атаку торпедных катеров под Одессой и последним покинул порт, вывозя раненых и вооружение… В судовом журнале значилось; двести бомб упало вблизи корабля. На бортах его и надстройках было четыреста восемьдесят шрамов от мелких пробоин. В списке экипажа многие фамилии были обведены черной каймой. Четыре раза сообщали немцы о потоплении корабля… А он внезапно появлялся из темени моря, из мглы, и установленные на его палубах орудия сметали береговые заставы врага, солдатские казармы, обозы, батареи… Родное Черное море надежно укрывало неуловимый корабль. Но этот рейс был самым отчаянным и трудным. Начинаясь у серых прибрежных скал, прорезая леса, ущелья и горы, дымясь на обрывах, на каменной крутизне, здесь проходила линия фронта. В ту ночь она отодвинулась на юг…

С нетерпением выглядывали фашисты: когда же на мачте взовьется белый флаг? Но уцелевшая часть команды сопротивлялась. Это была бессмысленная борьба. Один-два снайпера постепенно могли решить исход дела. Однако море не ждет: грянет шторм, и богатый трофей потерян. На что же надеялась в течение долгих двух суток горстка моряков? На приход катера? Но катер, пытавшийся прорваться к аварийному судну, был расстрелян артиллерией на подходе к берегу… Пусть даже второму, третьему катеру удастся пройти — чем он поможет разбитому, засевшему на камнях кораблю, за которым неусыпно следят береговые пушки?

Это была последняя ночь. Так думал не только противник. Знали это и Вежелев, и старший механик, и вся команда — наверняка. Понял, спокойно, отчетливо осознал эту неизбежность и Шаповалов. И просто, легко разгаданным теперь предстал перед ним в своем поступке Васильков, в поступке, который так поразил сначала Игната. Маленький штурман правильно оценил безвыходность обстановки. Он хотел честно умереть. Но, значит, он вообще был честным человеком, отважным и честным не только на словах. Никто не посылал его туда, на скалы. Он сам увидел, что нужен там. Смешным и ничтожным показался Игнату тот давний случай в рулевой рубке корабля. При мысли об этом чувство, похожее на стыд, шевельнулось у Шаповалова: все время он, оказывается, усердно отыскивал в поведении маленького штурмана, в каждом слове его подтверждение своей неприязни. А какие творились вокруг дела! Место ли в них давним мальчишеским обидам?..

Глядя на берег, механик говорил удивленно:

— Пехотинцы — парни, что надо! Глянул я на них сначала: тихие, скромные ребята, будто застенчивые даже… А как воюют! Орлы!.. Что за народ у нас — кремень, — чем больше сталь вражеская крешет, тем больше он сыплет в ответ огня…

Близко, словно над самым ухом Игната, знакомый голос произнес:

— Этакая метаморфоза, понимаете! Боевое крещение в полном смысле слова…

Шаповалов вздрогнул и обернулся. В меркнущем свете ракеты, мокрый, в расстегнутом, смятом кителе, но веселый, улыбающийся стоял Васильков. Мутные ручейки струились по его лицу, по тонкой, голой шее, стекали с растрепанного, жиденького хохолка. Он оглядывал себя, растопырив короткие руки, и говорил насмешливо:

— Шлюпка — не шлюпка, понимаете, вся продырявлена, как дуршлаг… У самого трапа накренилась и перевернулась… Ах, мои шелковые носки!

— Я видел вас там, на скале, — негромко сказал Шаповалов, стараясь казаться спокойным, чтобы скрыть волнение, которое его внезапно охватило. Но Васильков, казалось, расслышал то, чего Игнат не досказал. Он вскинул голову, выпрямился и коротко, внимательно посмотрел в глаза Игнату. Таким же взглядом смотрел он тогда, в рулевой рубке теплохода: оценивающим, настороженным и умным. Как будто лишь изредка просвечивал в этом человеке ум, обычно прикрытый зачем-то напускным легкомыслием. Но было в его взгляде сейчас и что-то другое, смутно уловимое, — прямая и строгая откровенность, похожая на вызов.

— Я возвращаюсь на берег. Хотите, поедем вместе?

— Едем, — сказал Игнат.

Ему почудилось: Васильков улыбнулся.

Раненых на берегу оказалось четырнадцать человек. Матросам на шлюпке пришлось совершить два рейса. Расстояние небольшое — сорок-пятьдесят метров, но это был самый опасный участок. Противник вел по шлюпке залповый огонь. Матрос Пасечный, дважды раненный в правое плечо, греб левой рукой. Он приговаривал, кряхтя и отплевываясь:

— Ну, в правое — так в правое… Ты за левое меня не цепляй. Кто же на шлюпке работать будет? Я тут, братцы, вроде Красного Креста: перевозкой раненых занимаюсь… Значит, неприкосновенный я, по всем законам.

Игнат и Васильков пробрались на знакомую скалу, залегли, приготовили гранаты, положив рядом с собой винтовки. Обстрел со стороны противника постепенно затих. Наши тоже молчали. В душном воздухе южной ночи синими искрами сыпались светляки.

— Ждать, придется, я думаю, недолго, — позевывая, сонно промолвил Васильков. — Они опять пойдут и, наверное, с одного какого-нибудь края.

Долгое время они молчали. Шаповалов думал о тихом городке, о зеленой улице под горой, о свидании, которое не состоялось. Вернется ли он завтра в город? Если вернется, у него останется еще целых три дня. Если бы знал Чаусов о всех его злоключениях! Конечно, если бы он мог такое предвидеть, не передавал бы пакета. Он сказал: «Это займет у вас пять минут»… А вот уж время за полночь, и ничего не видно впереди, и мало надежды на возвращение. Впрочем, она его не ждет. Она писала: «Если завернете в наш городок хотя бы на два часа, мы должны увидеться… Обязательно!» Нет, она ждет его. Такие слова не пишутся напрасно. Только бы увидеть ее, слово одно спросить.

Он оглянулся на Василькова, прислушался к ровному его дыханию — штурман, по-видимому, спал. От камня веяло прелым мхом и кисловатым запахом серы. Где-то во тьме ночи, словно заблудившаяся среди камней, глухо кричала птица козодой. С берега доносился плавный негромкий шелест прибоя. Неожиданно Васильков заговорил голосом спокойным и ясным:

— Все-таки, сколько не проверял я себя, Игнатка, сколько не испытывал, а верное чувство одно остается. Люблю я эту девушку. Давно люблю. И знаю: ничем это не кончится; пустые волнения мои, пустые тревоги. Но чувство остается. Видно, не терпит оно логики. Такой характер. Мы слишком разные люди. Да, слишком… Она — прозрачная и ясная душа. Я — изломанный неврастеник. Я лгал ей… сколько лгал! И знал, что ни единому слову она не верит, но продолжал лгать. В этом был оттенок пренебрежения моего — за выдумкой, за словами — насмешливая моя улыбка: смотри и слушай, как я тебе лгу. И тогда, на корабле, ведь не хотел я, а сделал подлость. Чтобы она видела: какой я есть. А в душе я совсем не такой. Но не знал я, терялся: как быть с ней, если во всем она выше? Правду тебе говорю: от гордости это у меня, как болезнь, глупая фальшь перед нею. Другой бы сказал: достоевщина! Нет, это совсем не то. Я — сильный. Я знаю это. И люблю жизнь. Смеяться люблю, петь, танцевать, трудиться… Но вот перед нею, понимаешь, теряюсь. Форменным болваном становлюсь и тогда говорю не то, смеюсь неуместно, глупостей всяких готов наделать. Может быть, последний это наш разговор, Игнатка. Я рад, что свела нас судьба. Прости меня за то, что тогда случилось. Я виноват. Но ты меня прости. Родное дело, за какое умрем мы сегодня, — а это наверняка, потому что не вырваться кораблю, не уйти, а в плен мы, конечно, не сдадимся… — родное дело должно нас, Игнатка, примирить…

Он замолк, ожидая ответа, а Игнат не знал, что сказать: лежал и слушал, как повторяет камень частые удары сердца.

— Вот ты молчишь, — продолжал Васильков совсем тихо. — А я с нетерпением ждал: что ты скажешь? Мне, понимаешь, психоанализ не дает покоя. Иногда по одной интонации, по нотке одной человека можно понять, движение мысли и чувства, которое в нем происходит. Ты правильно ответил: ты промолчал. В самом деле: ведь это неожиданно — мое признание. Скажи мне: ты помнишь хотя бы ее?

— Да, — помолчав, сказал Шаповалов. — Со мной это в первый раз случилось… Я ее люблю.

— Тогда мне жаль тебя, — задумчиво проговорил Васильков.

— Почему?..

— Все могло быть иначе…

— Что именно?

— Ну, у тебя.

— Не понимаю… Что могло быть иначе?

— Если бы ты остался… Вот, если бы чудо свершилось, и ты остался жить, все могло быть иначе у тебя. Человек ты, по моим заключениям, честный, прямой и цельный. Такого она могла бы любить.

Игнат не заметил, когда он стал обращаться к штурману на «ты». Он спросил:

— А разве ты себя не считаешь…

Васильков прервал его:

— Считаю… Конечно, я считаю себя честным человеком. Что привело меня сюда, на этот камень? Я выполнил задание и мог бы вернуться в порт. Но я не мог вернуться… Здесь наши люди. Ты понимаешь? Это не просто — стоянка… Здесь наши люди в беде.

— Я думал о тебе иначе, — заметил Игнат.

— Я знаю, — сказал Васильков.

Они замолчали, настороженно вслушиваясь в близкий шорох травы. Игнату надолго запомнился этот ночной разговор, голос Василькова, теплое дыхание его, которое ощутил он, протянув руку к гранатам.

Разговор этот действительно был последним. Минут через двадцать, при второй стычке с врагом, Васильков был убит. Не мог бы подумать Игнат, что в маленьком штурмане, в белых, нежных руках его, в коренастой фигуре, в насмешливых глазах жило столько ярости и силы.

Вспышка ракеты была, по-видимому, условным сигналом. Семеро фашистов почти одновременно ворвались на скошенную скалу. Было бессмысленно хвататься за гранаты. Игнат вскочил на ноги и замахнулся прикладом, — широкое, плоское лицо мелькнуло перед ним лишь на секунду, мелькнуло и, откачнувшись, рухнуло на каменную плиту. Удар был настолько сильным, что окованный приклад надтреснул, надломился; Шаповалову запомнились вскинутые руки и резкая, изломанная тень на скале.

Васильков не поднимался на ноги. Он стрелял лежа и успел сбить с зубчатого гребня двух человек. На него набросились сразу трое. Они навалились на штурмана, сплелись в один клубок. Четвертый пошел на Игната, держа в отведенной руке тесак. Игнат опять приподнял приклад, он сделал обманное движение — скользнул, откачнулся назад, словно падая, срываясь на скосе камня, — и ударил врага ногой под локоть. Сталь звякнула о камень, и солдат поспешно наклонился, чтобы поднять тесак, но приклад опустился раньше, чем тот успел выпрямиться и броситься на Игната.

Когда Шаповалов обернулся к штурману, уже не надеясь увидеть его в живых, на откосе скалы он увидел только двух человек. Высокий, длиннолицый гитлеровец, медленно, словно крадучись, отступал к гребню скалы, а за ним, маленький, широкоплечий, вытянув длинную, тонкую шею, так же осторожно двигался Васильков. Освещенная волнистым светом, длинная финка багрово поблескивала в его руке. Сзади, на подъеме скалы, неподвижно лежали два солдата.

— Что?.. «Языка» захотели?.. — свистящим шепотом произнес Васильков. — Мы вам покажем «языка»!

Игнат перебросил в руках винтовку и выстрелил не целясь. Солдат пошатнулся, прыгнул и повис на гребне скалы. Шаповалов не успел высказать штурману своего изумления, радости, восторга… Снизу, из-за скалы, с очень близкого расстояния грянул выстрел. Васильков обронил финку, неловко подогнул колени, свалился на бок и соскользнул по крутому наклону камня. Сквозь хрипение и предсмертный стон, наклонясь над штурманом, придерживая его поникшую голову; Шаповалов услышал последние, прощальные слова:

— Вот и все… Финиш, как говорят англичане… И просто, и не страшно… Совсем не страшно… Иг-нат-ка…

Шаповалов поднял его на руки, донес до шлюпки и передал Пасечному, сказав:

— Героев хоронят с почестями. Это — герой…

Старый матрос молча снял фуражку с мокрой седой головы.

А чудо, в которое не верил Васильков, все-таки свершилось. Снова заработала машина корабля, и могучие лопасти винта взвихрили, яростно вспенили воду. Весь содрогаясь от киля до клотиков мачт, скрипя стальными ребрами и всеми швами, пароход медленно сполз с камней.

С берега это заметили не сразу. Вероятно, они заметили сначала буксирный катер, уходивший в открытое море…

Шлюпка пронеслась быстрее обычного. За ней промелькнула вторая. Это отходили бойцы отряда. Два раза, обеспокоенный, окликал Пасечный «флотского товарища», но Игнат твердо решил уходить последним.

Пулемет был перетащен теперь на самый берег, на звонкую гальку, омытую прибоем. Шаповалов остался здесь с двумя бойцами. Ракета погасла, и берег покрыла чуткая ночь, насыщенная острым запахом водорослей и морской воды.

Лежа на голышах, прислонясь щекой к холодноватому гладкому камню, Шаповалов слушал молчание берега. Чудилось, близко похрустывают осторожные шаги. Синяя зарница метнулась в небе, приоткрыв лесистые вершины гор. Ветер донес волну порохового дыма… Эти последние минуты, проведенные на черном берегу, как будто в полусне пережил Шаповалов. Шаги ему не чудились: шаги действительно звучали, приближаясь, нарастая, становясь все отчетливей и смелей… Он приказал перенести пулемет в шлюпку, и матросы осторожно налегли на весла. С берега донеслись негромкие голоса. В них легко было различить изумление, озабоченность, тревогу… Кое-как пристроившись на корме шлюпки, Игнат слегка развернул пулемет, и сплошная, без перебоев очередь сыпнула по берегу, по звонким, брызгающим искрой голышам. Оттуда, из ночи, донесся протяжный вой, выкрики, свист; хриплые, тревожные слова команды. Громко звякнули уключины, и стало слышно дыхание гребцов, шлюпка рванулась и полетела.

Ярким, золотым шнурком в небе повис след ракеты. Он долго тянулся, разматываясь, этот огненный шнур, забирался все выше и выше и щелкнул, разорвался каскадом голубизны, густым, летучим бураном света.

Корабль уходил в море… О, это была правда! Он уже разворачивался к югу. Он набирал ход.

Матросы на веслах одновременно закричали. Их лица просияли, ликование светилось в глазах. Шаповалов тоже что-то кричал. Он не мог припомнить ни слова. Странное дело: все люди в шлюпке совершенно позабыли о себе, — корабль уходил все дальше, а они смеялись, кричали, топали ногами. Гитлеровцы уже метались за линией прибоя, устанавливая пулеметные сошники.

В минуту, когда увидел Шаповалов уходящий корабль, он не подумал о том, что именно теперь и начинается самая ответственная часть операции. Нужно было спешить. Успех или неудачу решала какая-то одна минута. На корабле медлили. Они ждали шлюпку. Катер был уже очень далеко. А шлюпка, будто назло, шла неторопливо, вразвалку, так, что казалось, это сверкающее огнем и светом пространство нисколько не сокращалось.

Смутно помнил Игнат, как вцепился он в леер трапа, как чьи-то руки схватили его, рванули вперед, почти понесли…

Береговая батарея открыла неистовый огонь. Снаряд угодил в грот-мачту, пониже салинга. Мачта качнулась и рухнула на палубу, сбивая вентиляторы и калеча лебедки. Кто-то крикнул испуганно:

— В трюм!.. Скорее в трюм… Полундра!

Игнат побежал за этим человеком. В трюме номер четыре уже горели факелы. Люди метались по ровному настилу снарядных ящиков, забивая, гася огонь. Знакомый матрос с лицом удивленно смешливым, держал на руках дымящийся ящик, он прижимал его к животу, стараясь закрыть полами бушлата, чтобы погасить ярко тлевшие искры… В узкую пробоину со свистом врывалась вода. Матрос опомнился и бросился к пробоине, отталкивая ящиком двух тяжело припавших к борту людей.

Сколько времени провел в этом трюме Шаповалов, он не мог сказать. Они заделали девятнадцать пробоин. Четыре раза гасили пожар. Груз лихорадил под ногами, зловеще поблескивали в просветах меж досок медные ободки.

Так и уснул здесь Игнат, весь в копоти и гари, в ссадинах и синяках; свалился на ящик и уснул.

Груз из трюма номер четыре пришлось переносить в другие трюмы. Работала большая часть команды и даже раненые бойцы. У котлов оставались два человека. Они стояли бессменную вахту — двенадцать часов. Судно шло медленно, слишком медленно, и несколько раз останавливалось в открытом море. Дважды налетали «юнкерсы». Они сбросили шестнадцать фугасных бомб. Рухнула и вторая мачта. Вдребезги разнесло рацию. Склонясь над разбитым аппаратом, как будто уснул радист.

И все же корабль был еще жив. Машина опять начинала работать. Медленно вращался дейдвудный вал, передавая винту свою силу. Корабль продолжал путь.

В полдень третьего дня он был замечен в виду Туапсе. В порту его уже не ждали. Разбитая рация молчала. Не встал, не проснулся молодой, поседевший радист… Посылать в порт связного Вежелев не счел нужным. Он рассчитывал, что судно прибудет раньше связного. Их мог бы выручить буксирный катер, однако и сам он плелся сейчас на буксире, с мостиком, разбитым в щепы, с порванным штуртросом, с развороченной и перекошенной кормой. Маленький корабль дважды пытался отвлечь огонь противника на себя, и ему это удавалось.

Когда на дальнем рейде Туапсе показалось диковинное судно: без мачт, с наклоненной вперед и как бы падающей трубой, с надстройками необычайной формы, — из порта полетели запросы: «Кто? Куда следует?.. Название судна?..» Странный корабль не откликался. Он медленно приближался к портовым воротам, останавливался, заметно меняя курс, двигался зигзагами, полукругами, углами… С бронекатера, который вышел навстречу неизвестному судну, вскоре была получена радиограмма. Дежурный радист выбежал на балкон. Бледный, всклокоченный, с трясущимися руками, он размахивал клочком бумаги, прыгал у перил и, показывая на море, выкрикивал одно слово:

— Волков!.. Волков!..

Тогда гудки и сирены стоящих в порту кораблей дружно затрубили победный привет, и на мачте над Управлением порта взвились цветные флаги, а на мол, на причалы, даже на дальний, разбитый волнорез выбежали все, кто был в этот час в порту: грузчики, штурманы, машинисты, матросы, крановщики, зенитчики, рабочие ремонтных бригад, каменщики, плотники, водолазы, — и все они сняли фуражки или взяли под козырек, когда исполосованный, исхлестанный осколками корабль, со знаменем, реющим над кормой, медленно приблизился к причалу.

Шаповалов спал на коммингсе трюма. Его разбудил этот несмолкающий салют. Он открыл глаза: наконец-то они пришли!.. Лишь один раз взглянул он на причал и отвернулся.

Люди кричали что-то наперебой, десятки рук тянулись, чтобы принять швартовый конец. Шаповалов тоже поднял руку и засмеялся, но что-то стиснуло горло, и берег потемнел, — он вспомнил о капитане и о Василькове. Он стал смотреть на город, на дальний зеленый склон, куда все эти долгие, несчитанные часы как будто непрерывно шел он, во сне стремился, но так и не мог дойти.

Сходни были спущены, и судно огласилось топотом ног, веселыми голосами. Игнат поспешно встал… Он оглядел свою одежду и почти испугался: как же пойдет он через весь город в этом тряпье? А руки, а лицо! Нужно помыться, хотя бы немного привести себя в порядок… В кочегарской душевой, куда он пробрался в обход многочисленных, шумных гостей, было сухо и жарко. Донки давно не работали. Напрасно откручивал он краны. В душевой не было воды.

Капитана уже перенесли на берег, в портовой лазарет; часть команды получила от Вежелева разрешение отлучиться в город, а Шаповалов не знал, что ему делать, куда идти?

Вежелев и усатый механик сами разыскали его на баке, силой потащили в каюту, налили чарку, сунули под руку Игнату мыло и полотенце. Механик раскрыл свой рундук и предлагал все, что имел: плащ, рубаху-косоворотку, войлочные, комнатные башмаки, даже купленную где-то □ тропиках шляпу, плетенную из рисовой соломы, но Шаповалов, конечно, отказался. Обычно оживленный, штурман мрачнел и вздыхал;

— Сгорел мой багаж… Главное — брезентовая роба сгорела. Я бы приодел тебя, франтом сделал бы!..

Добродушный штурман забывал, что в его сгоревшей брезентовой робе могли бы поместиться трое таких, как Игнат.

Сколько пробыл Шаповалов на корабле после швартовки — час или два? Вообще, он не успел еще разобраться, сколько минуло времени с той минуты, когда катер покинул порт. В трюме не было ни ночи, ни дня — только факелы то горели, то гасли.

С берега прибыл посыльный, молодой, веселый паренек в лихо сдвинутой набекрень капитанке. Он взглянул на Вежелева, на механика, на Игната, прыснул от смеха и покраснел.

— Что? Некрасивые? — обиженно спросил штурман. — С нами, понимаешь, не было маникюрши.

— Мне Шаповалова, — сказал посыльный. — Капитан порта просит к нему…

— Дайте хоть помыться человеку, — вмешался механик.

— Нет, — твердо сказал посыльный. — Там неотложное дело. Капитан просил сейчас же.

Игнат не прощался с новыми своими друзьями, он был уверен, что еще вернется на корабль.

В портовом лазарете, расположенном здесь же, неподалеку от причалов, в приемной комнате, светлой и чистой, особенно неловко почувствовал себя Игнат. Дежурная сестра, строгая старушка, удивленно развела руками, вздохнула и подала ему халат.

Шаповалов вошел в палату и остановился у двери. Капитан лежал на высокой постели, перед распахнутым на теневую сторону окном. Подоконник сплошь был уставлен цветами; за их пушистыми белыми головками, похожими на комья снега, за темной и влажной листвой, как будто у самого окошка сверкающей синей стеной вставало море.

Неуловимо изменилось лицо капитана. Не было оно бледным или измученным, утомленным; просто спокойнее стало оно и светлей. Он смотрел на Игната словно в ожидании. На одеяле, под смуглой рукой его, лежал знакомый пакет.

— Я ждал вас, Шаповалов, — проговорил капитан, не отводя от лица Игната прямого, спокойного, задумчивого взгляда. — Проходите… У нас такие строгие врачи. Но они разрешили эту встречу.

Игнат подошел ближе и положил руки на белую спинку кровати, но тотчас поспешно отдернул их, ища карманы; вспомнил, что на нем чистый халат, смутился, покраснел. Впрочем, капитан не заметил ни его смущения, ни растерянности.

— Скажите, вам известно содержание письма? — спросил капитан.

Вопрос был неожиданным для Игната и показался ему очень странным.

— Нет… Конечно, нет.

Волков помолчал.

— Я понимаю. Вы искали меня. Первым долгом вы хотели выполнить поручение. — Он улыбнулся. Улыбка показалась Игнату грустной. — Далеко оно завело вас, это письмо.

Снова они помолчали. В белой палате стояла прозрачная, в слабых, блуждающих запахах цветов тишина. Капитан заговорил несколько тише. Он был заметно утомлен:

— Вы не жалеете об отпуске… который потерян?

Игнат задумался. Он волновался. Он не ждал от Волкова столько внимания и доброты.

— Нет… Не жалею. Мне все время казалось: это мой корабль. Я как будто бы когда-то плавал на нем.

— Когда вы будете в порту в следующий раз, — сказал Волков, — вспомните мой адрес… Я вам советовал его забыть. Но теперь я прошу вас помнить этот адрес. Как друг…

Он посмотрел в окно.

— Ну, вот… А сейчас мы должны проститься. На время. Может на месяц… Может — на год. Служба — прежде всего. Сегодня двенадцатое число.

— Да, двенадцатое, — тихо повторил Игнат. Он не сразу понял смысл этого слова. — Двенадцатое?.. Разве двенадцатое?..

Он заметил: взгляд капитана стал внимательнее, холодней. Шаповалов стоял, облокотясь о спинку кровати, широко открыв рот, вытянув шею, — очень потешный в эту минуту. Голос капитана прозвучал откуда-то издалека:

— Вы разве не знали? Двенадцатое… И есть радиограмма. Крейсер уже на подходе.

Игнат смотрел на отпечатки своих пальцев, оставшиеся на спинке кровати.

— Прощайте, — сказал он. — Я ухожу на крейсер.

И впервые Волков назвал его по имени:

— До свидания, Игнат…

Он пожал черную, покрытую ссадинами руку Игната и улыбнулся.

А через три-четыре минуты девушка вбежала в палату. Как они не встретились на лестнице? Возможно, она и видела его издали, но не узнала, так как думала об отце. Минута времени, оказывается, многое решает… Девушка вбежала в комнату и бросилась к отцу.

Он бережно погладил ее голову и подал письмо. Она ни о чем не спрашивала, не плакала, не ломала пальцы. В этом она была похожа на отца; проявлений душевной слабости Волков не выносил.

Удивленная, она развернула смятую четвертушку бумаги. Руки ее дрожали. Быть может, ей только почудилась спокойная улыбка в глазах отца. Письмо было дружески кратким и сопровождалось сердечным боевым приветом. Командир крейсера Чаусов писал:

«Между прочим, вы спрашивали, Сергей Петрович, о матросе Шаповалове. Охотно вам отвечаю: настоящий это воин и моряк. Вчера он представлен к третьей боевой награде. Я разрешил ему четырехдневный отпуск; слышал, что в Туапсе он очень хотел бы побывать».

Нина не дочитала письма.

— Что ты хочешь сказать этим, папа?

Волков спокойно смотрел на дочь.

— Я выполнил твою просьбу. Я написал Чаусову… Помнишь, ты все повторяла: «Вот убедишься… убедишься…» А это и есть ответ.

Нина хорошо знала характер отца. Глаза ее засмеялись. Она сказала радостно:

— Крейсер только что появился на рейде!..

— Мне сообщили, — ответил Волков. — Он пришел десять минут назад. Эти четыре дня, о которых пишет Чаусов, — уже прошли. Шаповалов был со мной… Там. Он добрался туда, чтобы вручить мне этот пакет. Он не знал содержания письма и выполнил поручение командира. Чаусов думал, что отнимет у Шаповалова лишь несколько минут… Теперь ты понимаешь? Ну, и еще одна подробность: он вынес меня… когда это случилось… как ребенка, держал на руках. А теперь он отбыл на крейсер… Но вот о чем я думаю: кто у него есть из родных здесь, в Туапсе? Я знаком со всеми местными моряками. Фамилии Шаповаловых я не слышал.

Нина смотрела в окно. Шлюпка стремительно шла от причала к близкому, серому кораблю.

— Я знаю, — сказала Нина. — Здесь у него есть родные…

Она видела, как уверенно, неторопливо человек поднимался по трапу, словно вырастая с каждым шагом, словно становясь выше, и когда он поднялся над уровнем борта — солнце коснулось его головы.

 

МОРЯК С «ДИАНЫ»

Командир английского фрегата «Фисгард» лорд Маркерр в то утро не скрывал своих чувств… Обычно холодный, необщительный, равнодушный ко всем и всему на свете, он словно переродился в течение ночи: пожимал офицерам руки и даже снизошел до того, что потрепал по плечу раненого матроса…

Раненых на фрегате было очень много; каждый четвертый из состава экипажа был убит; однако в ночном абордажном бою греческий пиратский корабль был захвачен и теперь покорно следовал на буксире «Фисгарда», и лорд Маркерр знал, что обязательно будет отмечен высокой наградой.

Особенно удивил своей отчаянной отвагой лорда Маркерра молодой русский моряк Василий Головнин, присланный недавно на фрегат для прохождения военно-морской подготовки. Едва корабли сблизились и тяжелые, острые крючья, выброшенные с фрегата, зацепились за борт вражеского судна, Головнин первый бросился на палубу пирата. В свете низкой луны командир «Фисгарда» видел, как над головой смельчака сверкнула метнулась и брызнула искрами сталь.

Странно и, больше того, невероятно, что русский офицер остался невредимым. Сквозь яростную толпу оборонявшихся он проскользнул стремительным нырком, успев оставить за собой два трупа…

А потом его видели на шканцах, на корме, на мостике пиратского корабля, и везде он был в средоточии схватки. Многие из англичан, что дрались рядом с ним, не возвратились, а этот смелый человек не получил даже царапины, хотя его китель был рассечен и проколот во многих местах и рукава кителя от самых локтей украсила рваная бахрома…

После боя, уже на заре, моряки «Фисгарда» выстроились на палубе своего фрегата. Лорд Маркерр желал проверить боевой дух экипажа. Он медленно прошел вдоль поредевшего строя, пристально всматриваясь в хмурые, утомленные, равнодушные лица. Нет, он не испытал удовлетворения. Он понимал, как много пережили эти люди за истекшую ночь. Тем не менее он хотел бы видеть их радостными. Каковы бы ни были потери, он не мог допустить на своем корабле уныния и печали. И снова, как в первые минуты боя, его внимание привлек облик русского офицера. Было что-то лихое, беспечное в сдержанной улыбке моряка, в спокойном взгляде, в том, как, оглянувшись на плененное пиратское судно, Головнин небрежно передернул плечами. Лорд Маркерр приметил и бахрому рукавов, и разорванный ворот кителя, и опаленный бакенбард, и, главное, эту беспечную улыбку. Возможно, в ту минуту ревнивое чувство шевельнулось в груди англичанина: почему же все остальные на этой палубе были сумрачны?

Впрочем, лорд Маркерр тотчас же подумал, что состояние молодого офицера легко объяснимо: люди, впервые побывавшие в серьезном деле, сумевшие отличиться и по счастливой случайности уцелеть, сначала обычно не умеют скрывать душевных переживаний. Головнин, очевидно, был из таких новичков, но тем не менее его пример следовало поощрить перед строем.

— Я отмечаю ваше отличное поведение в бою, — молвил лорд Маркерр с улыбкой, подавая Головнину руку. — Вы вели себя в высшей степени похвально… Если это первый боевой экзамен, я готов поставить вам сразу десять пятерок.

— Благодарю, сэр, — сдержанно, негромко ответил Головнин. — Однако это далеко не первый экзамен.

В этом ответе, к которому, впрочем, нельзя было придраться, лорд Маркерр все же ощутил укол: он, командир фрегата, должен был поинтересоваться прежними аттестациями присланного к нему офицера, но, занятый разными неотложными делами и срочным выходом в море, он только запомнил имя и фамилию русского и первое приятное впечатление, которое произвел на него этот интеллигентный офицер.

— Я знаю, — солгал лорд Маркерр, по-прежнему приятно улыбаясь, — что вы в морских баталиях не новичок! Но абордажный бой, да еще ночью… все же такое в первый раз?

— Так точно, сэр! — воскликнул Головнин, еще больше повеселев.

Он понял англичанина. Было смешно, что этот дородный вельможа изображал из себя «специалиста» по абордажу.

— Благодарю за экзамен, сэр…

В тот день матросы «Фисгарда» хоронили своих товарищей. Потребовалось много старых рваных парусов, в обрывки которых зашивали трупы. Корабельный лекарь метался среди раненых, покрикивая на своего помощника, не успевавшего наводить лезвия операционных ножей.

В кают-компании офицеры стоя пили за здравие лорда Маркерра, за то, что отныне с его именем в истории британского флота будет связан этот достославный эпизод.

— Некоторых, я это приметил, смутили наши потери? — неожиданно спросил командир.

— Когда речь идет о славе короны, — воскликнул один из офицеров, — стоит ли считаться с какими-то тремя-четырьмя десятками матросских жизней?!

Эти слова были встречены возгласами одобрения. Но Головнин заметил негромко:

— Да, с этим следует, считаться…

Лорд Маркерр расслышал; на его дряблом лице отразилось удивление.

— Вы говорите: следует считаться? Но вы, офицер, не щадили же ради этой победы собственной жизни? Чему же вы больше радуетесь: победе или тому, что сохранили… жизнь?

В наступившей тишине Головнин произнес отчетливо и спокойно:

— Победе и — жизни.

— Объяснитесь. Разве для русского офицера, к тому же такого отважного, победа не дороже жизни?..

Несерьезным, мальчишеским показался Головнину этот вопрос.

— Конечно, дороже, — сказал он. — Я радуюсь этой победе потому, что мы — ваши союзники в борьбе против Наполеона… И одновременно я счастлив, что остался невредимым. Моя жизнь еще будет нужна отечеству.

— Мне очень приятно, — проговорил лорд Маркерр, поднимая в честь Головнина бокал, — что под моим начальством служит такой отличный моряк, друг Англии и патриот родины. Запомните это слово, наш верный товарищ по оружию, Англия не забывает, никогда не забывает своих друзей. Где бы вы ни были и что бы ни случилось впереди — Англия будет помнить вашу службу…

Когда через несколько месяцев Головнин прощался с моряками «Фисгарда», от имени командира ему вручили пакет. Позже, на берегу, он прочитал отзыв о себе. Перечисляя боевые дела своего фрегата, отмечая заслуги Головнина, его службу и на фрегате «Сигорс», лорд Маркерр особенно подробно останавливался на ночной абордажной схватке. О Василии Головнине было сказано: «…был в голове сражавшихся, дрался с необыкновенною отвагою и был так счастлив, что остался невредимым».

Значит, запомнился англичанину тот спокойный ответ Головнина… А русскому моряку запомнилась фраза, произнесенная командиром фрегата: «Англия не забывает своих друзей…»

Не чаял в тот день Головнин, что ему уже скоро доведется на собственном опыте проверить правдивость этих слов и доведется с тревогой выжидать желанный час, чтобы бежать в океан от такой дружбы.

* * *

В 1806 году, когда Василий Головнин дальним, кружным путем — через Швецию и Финляндию — возвратился из Англии в Петербург, город русских моряков Кронштадт торжественно отмечал знаменательное событие: из первого кругосветного плавания на рейд Кронштадта прибыли корабли русского флота — «Надежда» и «Нева»…

Для моряков-балтийцев завершение этого славного похода было подлинным торжеством. Доброе начало положено!.. Отныне русские моряки пройдут в самые далекие страны; для их молодого флота уже наступила пора исследований и открытий на всех широтах земли.

Еще воспитанником Морского корпуса мальчик из рязанской деревни Вася Головнин мечтал о таких походах. С годами мечта становилась уверенней — она не потерялась, не растратилась среди забот по службе, среди житейских дел.

Не каждый из давних петербургских знакомых Головнина смог бы теперь догадаться, что в этом внешне суровом и строгом офицере по-прежнему жила юношеская страсть к беспокойным морским дорогам, к штормовым просторам морей и океанов, еще таивших множество загадок.

Он считал неотложно важным, чтобы русские моряки разгадали эти загадки, прошли нехожеными широтами, нанесли на карту еще не открытые земли.

В Англии он не просто отбывал положенный срок для усовершенствования в военно-морском деле. Пристально присматривался Головнин ко всему, что могло оказаться ценным для родного флота, — к работе верфей, к мастерству корабельщиков, к военно-морской сигнализации, к особенностям маневров, к распорядку на кораблях… Много здесь было такого, что следовало отбросить, как хлам догматической традиции или как пережиток. Не случайно сказал он в присутствии лорда Маркерра, что с жизнями матросов следует считаться. Свирепая дисциплина в британском флоте и бессмысленно жестокая муштра всегда вызывали у Головнина отвращение.

Однако для молодого русского флота кое-что показалось Головнину и полезным. Не имея на то задания, он написал сравнительный обзор состояния английского и русского флотов и составил свод морских сигналов, который вместе с обзором переслал в Адмиралтейств-коллегию. Здесь нашелся толковый чиновник: он передал пакет Головнина адмиралу Павлу Васильевичу Чичагову.

Адмирал спросил:

— Кто этот Головнин? Не тот ли маленький кадет, что служил на корабле «Не тронь меня»? Ну, как же, помню! Мой отец вручал ему медаль «За храбрость» после победы над шведами на Балтике… Вижу, старик безошибочно различил моряка. Теперь-то уж маленький кадет стал настоящим морским офицером — вдумчивым, серьезным, любящим свое дело…

Он кивнул адъютанту:

— Вызвать Головнина ко мне. Возможно, это и есть капитан «Дианы».

На следующий день в кабинет адмирала вошел молодой статный моряк с отличной выправкой, с умением держаться уверенно и скромно. Типично русское лицо его, окаймленное курчавыми бакенбардами, было обветрено и почти бронзово от загара. Широкие тяжеловатые брови, высокий, открытый лоб, волевые складки по углам губ и прямой, словно смотрящий дальше собеседника взгляд — все эти черты показались адмиралу примечательными: в облике своих подчиненных он не терпел ни угодничества, ни страха.

Какое-то время — медленно прошедшие секунды — они словно изучали друг друга. Об этом внешне суровом человеке Головнин наслышался немало и не случайно испытывал к нему такой глубокий интерес. Адмирал был сыном Василия Яковлевича Чичагова, тоже адмирала, начальствовавшего над русским флотом в войне со шведами в 1789–1790 годах… Под его командованием русские моряки одержали три блестящих победы: близ острова Эланд, на Ревельском рейде, вблизи Выборга… Головнин тоже помнил молодого офицера, который сопровождал адмирала при осмотре кораблей. Теперь этот офицер сидел перед Головниным, облеченный адмиральской властью. Путь к этой власти был не прост и не легок: он лежал через тюремный каземат. Оклеветанный пролазой графом Кушелевым, Чичагов был заключен в Петропавловскую крепость в отделение государственной тюрьмы. Навестив узника в тюрьме, Павел Первый нашел его помещение слишком чистым и светлым и приказал перевести Чичагова в каземат. А позже монарший самодур одумался: в Петербурге рассказывали, как вызвал он Чичагова во дворец и сказал, воровато блуждая глазами: «…Позабудем, что произошло, и останемся друзьями».

При Александре I Павел Чичагов быстро сориентировался и сделал карьеру: он стал членом государственного совета и комитета министров и, как в свое время отец, занял командный пост на флоте.

Глядя на Чичагова, Головнин думал: «Бывалый, стреляный коршун! Сколько он знает тайных дворцовых дел…»

Рапорт Головнина адмирал выслушал безучастно, как скучную, хотя и необходимую церемонию, и указал на кресло:

— Рад видеть балтийского орленка таким возмужалым орлом!.. Помните, флота лейтенант, 23 мая 1790 года? Как убегали шведы из Финского залива от огня наших корабельных батарей! А позже, 22 июня, когда мы блокировали флот в Выборгском заливе. Ведь и вы принимали участие в этой славной баталии?

— Так точно… Я был кадетом на «Не тронь меня».

— Я помню мальчика в кадетской куртке, с медалью «За храбрость» на груди. Папаша медаль вам собственноручно приколол. Сколько вам было… Шестнадцать?

— Четырнадцать…

— Приятное совпадение… Я тоже начал службу в четырнадцать лет. Но ко времени событий на Балтике я уже побывал с эскадрой отца и в Атлантике, и на Средиземном море… В общем, числился опытным моряком. На каких еще кораблях вы служили?

— Потом я плавал на «Изяславе», «Прохоре», «Трех святителях». А позже на транспорте «Анна-Маргарита» ходил в Швецию.

Адмирал отодвинул бумаги и раскрыл такую знакомую Головнину, синюю, плотно сшитую тетрадь. Это был свод морских сигналов, собранный, рисованный Головниным.

— Вот что похвально, флота лейтенант! Находясь вдали от родины, вы думали о ее молодом флоте, заботились о нем… Эту систему сигналов мы введем и у нас, на Балтике. Благодарю.

Головнин поспешно встал, вытянул по швам руки:

— Рад стараться…

Такого дружественного приема у строгого адмирала он никак не ожидал; Чичагов подробно расспрашивал об английском флоте, о схватках при блокаде Тулона и Кадикса, о жаркой битве в Испании, в заливе Сервера… Оказывается, адмиралу было известно, что Головнин принимал участие в этих боевых делах.

Неожиданно Чичагов спросил:

— Теперь вам, конечно, хотелось бы отдохнуть, флота лейтенант? Все же три года вдали от родины…

— Нет, я не чувствую себя усталым, — ответил Головнин. — А потом — русский корабль, куда бы он ни шел и где бы ни находился, — частица родины… Он — под родным флагом.

Чичагов улыбнулся, и по этой одобрительной, с хитрецой улыбке Головнин понял, что адмирал не обо всем еще спросил или, возможно, что-то знает и хочет сказать, но до поры до времени испытывает его в беседе.

— Вам, конечно, уже известно о возвращении из кругосветного плавания Юрия Лисянского и Ивана Крузенштерна? — спросил Чичагов. — Об этом вояже говорит не только весь Кронштадт, но и весь Петербург.

— О, я в восторге от этого славного предприятия!

— Но первая ласточка должна повести за собой всю семью. Вы видели, сколько на Неве кораблей? Эти флаги вскоре увидят не только в европейских странах…

— Я был бы счастлив, — взволнованно проговорил Головнин, — если бы мне доверили один из этих флагов.

Адмирал наклонил голову.

— Российско-Американская компания просит по возможности без промедлений направить еще одно судно по уже известному маршруту к берегам Аляски… Государственная Адмиралтейств-коллегия постановила послать военный корабль. Наш выбор пал на шлюп «Диану», построенный недавно на реке Свирь. Шлюп этот нуждается в некоторой перестройке, однако столь опытный командир, как вы, обеспечит все необходимые исправления.

Головнин снова встал.

— Я — командир «Дианы»?

Чичагов молча пожал ему руку.

— Цель экспедиции — снабжение наших владений в русской Америке. «Диана» вместо балласта возьмет морские снаряды, необходимые в Охотске и на Камчатке. Но главная цель, — адмирал помедлил, снова пристально глядя на Головнина, — опись малоизвестных земель в восточном крае Азии и вблизи наших владений в русской Америке… — Он заметил, как заблестели глаза лейтенанта. — Если вам посчастливится, флота лейтенант, открыть на восточном океане еще неизвестные земли, — желаю успеха от всей души!

Обычная сдержанность на какие-то минуты изменила Головнину. Он вышел из адмиральского кабинета будто в полусне, не заметив в приемной целое собрание высших чиновников. Как палуба в шторм, покачивался под ним пол длинного каменного коридора…

Вот она, сбывшаяся мечта! Вслед за прославленными моряками Лисянским и Крузенштерном он поведет корабль, строенный русскими мастерами, в дальний кругосветный рейс. Мог ли ожидать он более высокой награды, чем эта?

Головнин поспешил на набережную Невы. Скорей бы увидеть «Диану»!

И он узнал этот шлюп, не спрашивая ни у кого, и прыгнул в ближайшую лодку. Дул северный ветер и дыбил стремительную волну, свистел и переливался в такелаже «Дианы»… А для Головнина это был живой, понятный голос корабля, музыка дальнего похода.

…Итак, снова Англия. Как они знакомы капитану «Дианы», тусклые улицы Лондона; сырые, холодные, как склеп, коридоры Адмиралтейства; шумные, многолюдные верфи и доки и эти стоящие на рейде британские военные корабли… Сколько осталось у него на этом берегу знакомых! «Англия не забывает своих друзей…» Головнин улыбнулся: «Проверим!» Он знал, что обязательно встретит кого-нибудь из сослуживцев, если не в Портсмуте, так в Лондоне, где ему непременно следовало побывать.

Кстати, в Лондоне он прежде всего навестит ту маленькую, тесную, скромную квартирку, где еще совсем юношей ночами напролет готовил уроки по астрономии, математике, навигации, где впервые так сильно и остро испытал тоску по родным краям, по далекой Рязани, по Петербургу.

Все же как быстро проносится время! Давно ли это было: с палубы 44-пушечного «Рафаила», шедшего в составе эскадры вице-адмирала Ханыкова, он, молодой мичман, впервые всматривался в задернутые туманом берега Британии?.. 1795 год и 1807-й… Дистанция времени между ними не так-то уж велика. Но теперь этот мичман стал капитаном и вел свой новенький, стройный, белокрылый шлюп в такой далекий рейс, о котором товарищам его юности только мечталось.

Впрочем, товарищи юности знали, что не только участием в сражениях, но, главное, упорным и настойчивым трудом он заслужил командирский пост на мостике шлюпа.

Тесная квартирка в одной из полутемных лондонских трущоб… Друзья иногда заходили к нему в эту «обитель». Пока эскадра Ханыкова продолжала гостить в английских портах и офицеры веселились на берегу, Головнин предпочел развлечениям маленькую квартирку и уроки у известных астрономов и моряков и жизнь почти впроголодь с расчетом до копейки.

О том трудном периоде своей юности он не жалел. Он не мог рассчитывать на чью-либо помощь, так как с девяти лет остался сиротой; его не удручало и полное одиночество в Лондоне: к одиночеству он привык в дни каникул, когда товарищи по Морскому корпусу разъезжались к родным и Головнин оставался один — ему некуда было ехать. Тогда он полюбил книги.

Возвращение в Лондон было для него связано с множеством воспоминаний. В хмурой столице сначала никто его не знал — все лица были замкнуты и равнодушны… Потом ему радостно улыбались, аплодировали и дарили цветы — он был отмечен в ряду отважных; он, русский моряк, сражался под флагом самого адмирала Нельсона!

Англичане говорили:

— Скажите: я был с Нельсоном, и перед вами в Англии раскроется любая дверь. Это — пароль дружбы.

Тогда его тронули эти звучавшие взволнованно слова.

Но вот и знакомый Спитгед — рейд в полутора милях от Портсмута.

Тучный таможенный чиновник тяжело взбирается с лодки на палубу шлюпа. Он чем-то похож на монаха-капуцина: у него натянутое, скучное лицо, выражающее глубокое почтение к собственной персоне.

Сделав два шага по палубе и точно споткнувшись, чиновник застывает в изумлении. Еще минуту назад трудно было бы поверить, что эта надменная маска может улыбаться.

— О!.. Не изменяет ли мне зрение? Мистер Головнин?! Живой и невредимый?

Головнин не сразу узнает в постаревшем, накопившем изрядный жирок таможеннике младшего офицера с «Фисгарда» Лоу. Помнится, порядочным был этот Лоу шалопаем: исполняя приказы Головнина, он часто путал корабельные наименования, и его старательность нередко вызывала всеобщий хохот. А теперь он подыскал теплое местечко и чувствовал себя настолько самоуверенно, что даже попытался потрепать капитана по плечу.

— Вот и снова мы вместе, мой милый…

Головнин с трудом сдержался, чтобы не засмеяться.

— Как вижу, времена меняются, мистер Лоу?

Чиновник ответил не без гордости:

— О, мы недаром сражались!

— Разве война закончилась, мистер Лоу?

Чиновник нисколько не смутился:

— По крайней мере, я отбыл свою очередь. Я сделал все, на что был способен. Однако, если меня снова позовут под королевские знамена, можете не сомневаться…

— И так далее! — закончил вместо него Головнин.

Плутоватые глаза Лоу затаили смех, но выражение лица осталось по-прежнему торжественным. Оглянувшись на моряков, он сказал негромко:

— Я хотел бы поговорим, наедине.

Они прошли в кают-компанию, и, поместившись в просторном кресле, выпив добрую рюмку водки, крякнув, переведя дыхание, Лоу молвил таинственно:

— Сугубо секретно… Есть важные новости. О них напечатано во всех наших главных газетах.

— Одну минуту, — остановил его Головнин. — Если напечатано во всех газетах, какой же это секрет?

— Но вы еще не читали сегодняшних газет?

— Ах, вот в чем секретность! Продолжайте…

— Возможно, мой дорогой союзник, что завтра мы станем противниками.

— Это мы с вами, Лоу?

— Если завтра меня опять позовут под королевские знамена.

Смеясь, Головнин прервал его снова:

— И так далее!.. Однако это высокая политика, почтенный. Сейчас для, меня важно другое: чтобы вы немедленно снабдили шлюп необходимыми продуктами.

Лоу стало неудобно в кресле; ерзая и вздыхая, он сказал:

— Но если мы станем противниками… Вы понимаете, меня будут упрекать. Еще бы! Лоу снабжал неприятельское судно!

Головнин усмехнулся.

— Итак, мне придется сообщить властям, что вы, таможенный чиновник Лоу, назвали русский военный корабль неприятельским и на этом основании отказались снабжать его провизией.

Лоу поспешно встал.

— О, что вы, мистер Головнин! Мы ведем с вами дружескую беседу. Мы оба — ветераны войны, оба сражались за Англию… Как друг ваш я сделаю все возможное! — Он усмехнулся и подмигнул. — Но… у нас обычно выдаются поощрительные суммы.

— Вы хотите сказать: взятки?

— Это грубовато.

— Все же вы говорите о взятке?

— У нас это называется поощрением.

— Кто же выдает вам «поощрения»?

— Любой купеческий корабль.

— Но это военный корабль, не купеческий.

Чиновник выпил еще рюмку и встал:

— Я уже сказал, что для боевого друга я готов сделать все возможное. Надеюсь, мне удастся снабдить вас еще до начала событий. Жаль, капитан, что вы так придирчивы к этому слову — «взятка». Слово действительно неприятное, но люди хотят жить. Не удивлюсь, если они в первую очередь займутся снабжением какого-нибудь купеческого корабля… Возможно, мне даже придется поссориться с ними, поспорить. Но портить отношения с людьми, с которыми приходится работать ежедневно… Вы сами понимаете…

— Только поторапливайтесь, любезный! — резко прервал его Головнин. — Мне дорог каждый час. Поторапливайтесь!

С усмешкой смотрел он вслед этому вояке: вот она, традиция старой, доброй Британии: даже в такое суровое время все здесь заботились только о наживе: военные и контрабандисты, попы и спекулянты, крикливые уличные ораторы и промышленники… Головнин вспомнил лорда Маркерра… Неужели и почтенный лорд тоже «брал»? Кто установит процент, который вносят ему таможенники?.. Не раз и раньше Головнин замечал в английских портах открытую «деятельность» подозрительных маклеров. Он старался не замечать этих темных дельцов. Но теперь ему довелось столкнуться с одним из них, и это был государственный чиновник, офицер английского флота!

Болтовня Лоу о напряженности отношений между Англией и Россией имела, однако, серьезные основания. В 1807 году международная обстановка была особенно сложной и накаленной. Достигший вершины своего могущества Наполеон всячески понуждал царя и его министров порвать с Англией и присоединиться к системе объявленной им континентальной блокады.

Эта блокада имела свою длительную и шумную предысторию. Еще с 1793 года во французском законодательстве стали появляться и следовали одна за другой все новые строгие статьи, направленные к тому, чтобы совершенно прекратить сбыт английских товаров во Франции и продажу французских товаров на Британских островах.

Английский промышленный капитал в техническом отношении в то время был самым передовым. Бороться с его мощью путем открытой конкуренции французская промышленная буржуазия не могла. Англия наводняла французский рынок суконными, хлопчатобумажными товарами, металлическими изделиями. Этот мощный поток, казалось, вот-вот захлестнет французскую промышленность.

Выполняя волю французской буржуазии, Наполеон стал вводить все более резкие ограничения в торговле с Англией. В период краткого, заключенного в городе Амьене мира, который продолжался с марта 1802 года по май 1803 года, поток английских товаров во Францию еще более возрос. Однако в то время Наполеон еще рассчитывал на успешное вторжение в Англию. Всю английскую промышленность он рассматривал как свой будущий трофей.

Собранная им в Булони огромная армия тщательно готовилась к вторжению. Путь через Ла-Манш пересекал ей английский флот…

В октябре 1805 года в битве при Трафальгаре адмирал Нельсон уничтожил франко-испанский флот. Планы высадки на Британских островах, намеченные Наполеоном, провалились. Теперь он возлагал все надежды на экономическую войну, рассчитывая изгнать английские товары не только из Франции, но и из всех государств Европы. Для этого к блокаде должны были примкнуть все европейские государства. Огромные завоевания Наполеона давали ему уверенность, что ни одно правительство не осмелится встать против его воли. Отныне ни один европейский корабль не должен был приближаться к британским берегам. Это был план удушения Англии беспощадной блокадой.

Но затея Наполеона не имела бы смысла, если бы к этой блокаде не присоединилась и Россия, а Россия была союзницей Англии и готовилась к битвам против наполеоновских войск уже на собственной территории: начало этих сражений ожидалось в те дни, когда французские войска, разгромив Пруссию, вышли к русским границам.

Однако военные действия не начались. На реке Неман состоялась встреча Александра I с Наполеоном. Они беседовали без свидетелей… Через несколько дней, в июле 1807 года, Россия подписала мир с Францией. Одним из секретных условий этого мира было вступление России в континентальную блокаду.

Англичане боролись против блокады всеми средствами, одни правительства задабривая, другим угрожая. От угроз они нередко переходили к военным действиям без объявления войны… Когда в 1807 году к блокаде присоединилась Дания, англичане, не объявляя войны, подвергли жестокой бомбардировке Копенгаген, напали на датский флот и увели большинство его кораблей. Вскоре после этих разбойничьих действий англичан у границ России последовало объявление войны. Россия оказалась в числе противников Англии и тоже примкнула к континентальной блокаде, условия которой, впрочем, из-за противодействия помещиков царское правительство выполняло больше на словах, чем на деле.

Шлюп «Диана» находился вблизи Копенгагена, когда англичане бомбардировали датскую столицу. Головнин был случайным свидетелем этой бомбардировки. Он понимал, что и Россия могла быть вовлечена в нараставшие грозные события. Но что бы не случилось в дальнейшем, он, офицер русского флота, должен был выполнять порученное задание.

Свободное плавание «Дианы» следовало обеспечить еще здесь, в Портсмуте. Поэтому Головнин решил запастись на всякий случай, английским пропуском. В те времена еще был в силе издавна узаконенный обычай, что судну, которое направлялось в рейс с целью научных изысканий, неприятельская сторона выдавала пропуск. Этот документ устранял опасность нападения или задержания в пути.

Россия и Англия в те дни еще не были в состоянии войны, и получить пропуск Головнину казалось делом несложным. Однако ему пришлось побывать у трех дюжин чиновников — объяснять, уговаривать, требовать, приложить всю настойчивость и упорство, прежде чем этот документ был выдан. Теперь капитан считал себя гарантированным от возможных случайностей.

Мистер Лоу тоже вздохнул облегченно.

— Моя душа чиста! Я буду снабжать совершенно нейтральный корабль.

— Но ведь он и действительно нейтральный!

— Ах, разное может случиться.

— Но, мистер Лоу, вы еще не доставили нам ни единого грамма провизии!..

— Я постараюсь. На Лоу можете положиться… Скажите, мистер Головнин, вы в самом деле направляетесь в рейс для научных исследований? Ведь вы — военный моряк.

— Разве это мешает научной деятельности?

— Я просто к слову… Так странно, знаете, что в это тревожное время Россия посылает научные экспедиции.

— А не кажется ли вам, почтенный Лоу, что уж это — дело России?

Помолчав и словно запасшись восторгом, Лоу воскликнул торжественно:

— И я бы сказал — гордое дело! Вот потому, что оно гордое и славное и еще потому, что вы — мой боевой друг, я сделаю все возможное.

— Однако довольно! — остановил его капитан. — Когда вы приступаете к погрузке?

— Немедленно! Как видите, я тороплюсь…

С этими словами он ушел, чтобы возвратиться через… несколько суток. Головнин чувствовал неладное, однако был вынужден ждать. Не очень-то обрадовался он, когда чиновник снова появился, веселый, сияющий, издали потрясая каким-то свертком бумаг.

— Мы будем грузить провизию беспошлинно! О, этого смог добиться только я!

Потом оказалось, что документы были оформлены им не точно. Не хватало какой-то цифры и запятой. А это означало еще одну поездку из Портсмута в Лондон и еще ожидание в течение нескольких дней. Потом неожиданно таможня потребовала пошлину, будто это был обычный купеческий корабль. Потом мистер Лоу сказал, что нужно перевесить грузы… Для этого пришлось бы снова поднимать их из трюма.

Чего же он добивался, «поощрения»? Но капитан категорически отказался дать взятку. Быть может, Лоу интересовало содержимое трюмов? Но если бы корабль был гружен песком или камнем, все равно Головнин не позволил бы Лоу соваться не в свои дела.

Он отлично понял чиновника: тот получил инструкцию всячески задерживать отправление корабля. Значит, в течение всего этого времени почтенный мистер Лоу был здесь, на шлюпе, не столько представителем таможни, сколько подосланным шпионом! В ярости Головнин стиснул кулаки. Хорошо, он найдет другие способы получить необходимые продукты. И это происходило в Портсмуте, где его знали отлично, а ведь Англия не забывает своих друзей!

В раздумье он шагал вдоль палубы шлюпа, когда где-то близко послышался воркующий голос Лоу:

— Ах, сколько забот, мой капитан, сколько забот!

Головнин резко обернулся. Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, торжественно неся свой оплывший лик, к нему снова плелся мистер Лоу.

— Опять же не точно оформлены документы, и таможня требует…

— К дьяволу вашу таможню! — загремел Головнин. — Лучше скажите, давно вы видели лорда Маркерра?

— Только вчера… Он здесь, в Портсмуте.

— Прошу передать ему при встрече благодарность. Я уже убедился в дружбе англичан.

— Что вы хотите сказать, начальник?

— Это уже сказано. А к вам у меня вопрос: если бы на английском военном корабле был опознан подосланный шпион, как поступили бы с ним, мистер Лоу?..

Чиновник вздрогнул, но выразительно взглянул на рею.

— Так. Вы ответили. А теперь скажу вам откровенно: мне очень жаль и стыдно, что я вместе с вами служил на одном корабле.

Мистер Лоу выпрямился и отступил на шаг; тяжелая челюсть его отвисла, в глазах промелькнуло опасение. Возможно, он вспомнил ту абордажную ночь и русского моряка в бою.

— Вы хотите сказать… Это — подозрение? Но как вы смеете меня, офицера флота его королевского величества, подозревать?

Головнин указал на трап;

— Поспешите на берег. Сейчас мы снимаемся… Вы рискуете уйти с нами в море, а там…

Теперь и он недвусмысленно взглянул на рею.

Неожиданно при тучном теле мистер Лоу обрел и подвижность, и ловкость. Будто ветром сдуло его с палубы корабля в шлюпку. Уже издали он крикнул:

— Я знаю, вас успели снабдить другие агенты! Но вы не уйдете с рейда без ведома властей!

Головнин повернулся к нему спиной и кивнул своему помощнику, Петру Рикорду:

— Матросов — наверх!.. Мы снимаемся с якоря…

В тот день, уже в пути, он записал в дневнике: «…Все знают, что подлее, бесчестнее, наглее, корыстолюбивее и бесчеловечнее английских таможенных служителей нет класса людей в целом свете».

Все же свое разочарование в английском гостеприимстве он относил только к таможенному жулью, среди которого подвизались и шпики. Этот дрянной Лоу был, конечно, лишь исключением в среде английских офицеров. Другие офицеры, с которыми Головнину довелось служить, были людьми иного склада. В этих размышлениях в тишине каюты он даже пожалел, что погорячился и передал лорду Маркерру такие неприятные слова.

Далеко впереди, за океаном, его ждали более серьезные разочарования, о которых он не мог, конечно, подозревать.

Но пока, несмотря на томительную, почти двухмесячную задержку в Портсмуте, все шло хорошо.

Уже остался за кормой исхлестанный ветрами и прибоем, голый, скалистый, с растрепанными клочьями леса на макушке мыс Лизард, крайний юго-восточный мыс Англии, и впереди открывалась Атлантика — начало большого неизведанного пути.

* * *

Командующий английской военной эскадрой в заливе Фолс-Бей, что на мысе Доброй Надежды, неподалеку от Капштадта, командор Роулей нередко сетовал в кругу приближенных офицеров на свою злосчастную судьбу… В то время, когда у берегов Испании, Франции, Италии, Англии развертывались столь грандиозные события: разыгрывались морские сражения, ночные внезапные схватки, налеты, десанты, преследования и захваты трофейных кораблей, — словом, когда другие офицеры английского флота делали настоящую карьеру, — он, Роулей, был вынужден отсиживаться в этом глухом уголке планеты, куда даже известия с театра военных действий доходили с двухмесячным опозданием.

Хотя бы какое-нибудь незначительное событие скрасило эту тоскливую жизнь!.. Ну, скажем, вдруг появился бы французский корабль… Не плохо, если бы на нем оказались значительные ценности, или, и крайнем случае, важные государственные документы, или, на худой конец, два-три французских генерала.

О, тогда бы в Лондоне вспомнили о командире Роулее! Он представлял, как в Англии, в морском штабе, читают его торжественную реляцию о захвате вражеского корабля, как давятся от злобы штабные завистники, как слух о подвиге командора докатывается до королевского дворца…

Нет, сколько ни всматривайся в океан с высот, что окружают бухту, бескрайняя зыбкая равнина пустынна, и Роулею мог только сниться случайный призовый корабль.

Он часто уезжал в Капштадт. Все же в Капштадте было веселее; в игорном доме за карточным столом нередко происходили подлинные баталии; в театре можно было послушать певиц; наконец, в порту можно было встретить моряков, только что прибывших из Европы.

Уезжая из Симанштата — селения на берегу бухты Саймонс-Бей, — Роулей обычно поручал дела капитану Корбету. Капитан командовал фрегатом «Нереида» и, так как фрегат долгое время находился в ремонте, тоже томился скукой.

Они доверяли друг другу многое: долгие вечера и ночи им нередко приходилось коротать вдвоем… Мечта о захвате призового судна стала их общей мечтой. И мог ли ожидать капитан Корбет, что так внезапно, в ясную, штилевую погоду, среди белого дня, трофейный корабль войдет в Саймонс-Бей и бросит якорь напротив береговой батареи?..

О, это казалось, похожим на сон, на сказку, но это был действительный факт!

При полном безветрии флаги, как известно, не трепещут, потому дозорные капитана Корбета не смогли определить на расстоянии, какому государству принадлежал направляющийся в бухту корабль.

Но вот уже в бухте с неизвестного судна спустили шлюпку и дюжие плечистые гребцы дружно взмахнули веслами.

Шлюпка причалила к берегу, и молодой статный лейтенант, козырнув капитану Корбету, спросил командующего эскадрой.

Так как лейтенант говорил на чистейшем английском языке, с лондонским акцентом, но форма на нем была не английская, капитан Корбет и совсем растерялся. Где же он видел эту форму? Тут у него мелькнуло подозрение: а может быть, что прибыл французский рейдер, чтобы наделать переполоху, обстрелять, поджечь английские корабли и умчаться, — ищи его в океане?

Молодой лейтенант повторил вопрос:

— Где я могу видеть командующего эскадрой? Мне поручено спросить, будет ли ваша эскадра отвечать равным числом выстрелов на наш салют?..

— Простите, — растерянно пробормотал Корбет, — однако с кем имею честь?..

— Русского флота лейтенант Петр Рикорд… Шлюп «Диана», прибывший в Саймонс-Бей, следует из Кронштадта на Камчатку и в русскую Америку.

На целую минуту капитан Корбет, казалось, потерял дар речи. Он только смотрел на русского моряка посоловелыми, выпученными глазами и жадно хватал губами воздух.

— И вы… требуете… ответного салюта?!

Рикорд удивленно улыбнулся:

— Конечно… И равного количества выстрелов.

Будто опасаясь, что русский сейчас же ринется на него, капитан Корбет метнулся в сторону.

— Под стражу!.. Арестовать всех до одного!.. Только подумать — вражеский корабль требует салюта!..

Четверых матросов и Рикорда окружила добрая дюжина англичан. Русские моряки не имели при себе оружия. Однако бравый капитан Корбет вел себя так, будто командовал атакой против целого батальона.

Когда русских вели в караульное помещение, провожая их изумленным взглядом, капитан Корбет произнес растерянно:

— Может, у меня галлюцинация? Невероятно! Неслыханно! Они не только вошли в военную бухту, но еще и потребовали салюта.

Лишь теперь он пришел в себя и приказал ударить боевую тревогу. На батареях засуетилась прислуга. Матросы и солдаты бежали к берегу. Не менее пятидесяти человек поспешно разместились в шлюпках, и под этой усиленной охраной бравый капитан приказал править к «Диане».

С палубы шлюпа Головнин с интересом наблюдал за сутолокой на берегу. Он подумал, что батареи готовятся к салюту. Однако почему же целая флотилия направлялась к «Диане»? Пристально приглядываясь к офицеру на передней шлюпке, он узнал Корбета. Какая встреча! С этим самым Корбетом Головнин служил в английском флоте на фрегате «Сигорс». В ту пору они были друзьями и Корбет настойчиво приглашал Головнина в гости к своим родным, куда-то под Норидж.

Возможно, Корбет подумал, что у него началась и слуховая галлюцинация? С палубы русского корабля, — он это отчетливо слышал, — его назвали по фамилии!..

— Дружище Корбет! — радостно воскликнул Головнин. — Неужели не узнаете? Какова судьба «Сигорса» — плавает он или пошел на дно?

Англичанин смотрел на Головнина выпученными и словно невидящими глазами.

— «Сигорс»? Какой «Сигорс»?

— Да на котором мы вместе служили! Я — Головнин.

Почему-то Корбет очень долго медлил с ответом. Сопровождавшие его матросы держали оружие наизготовку.

— Какой державе принадлежит этот корабль? — наконец спросил Корбет.

— Это русский шлюп «Диана».

Корбет обернулся к своим матросам и что-то сказал, и те изо всех сил налегли на весла. Шлюпка помчалась к стоявшему в отдалении под командирским флагом кораблю.

Головнина озадачило это странное поведение давнего приятеля: он подумал, что, вероятно, на мысе Доброй Надежды объявлен строжайший карантин и англичанам запрещено общаться с иностранцами. Однако почему же не возвращался его помощник — Петр Рикорд? Почему Корбет не спросил, откуда и куда направляется корабль? Это первый вопрос, обязательный при встрече любого, даже холерного или зачумленного судна. Почему, наконец, капитан сделал вид, будто не узнает Головнина? Что переменилось в мире? Неужели война?

Несмотря на тревожные сообщения английских газет, Головнин не считал, что возможность войны так близка. Газеты ежедневно выдумывали сенсации, однако в тот день, когда «Диана» покидала рейд Портсмута, русский фрегат «Поспешный» оставался гостить в этом английском порту. Казалось бы, кому другому, а командиру «Поспешного» следовало поторопиться с отплытием: в трюмах фрегата хранились золотые и серебряные слитки стоимостью в дна с лишним миллиона рублей… Командир фрегата не получал предписания о срочном выходе в Кронштадт. Кроме того, в Портсмуте было известно, что эскадра вице-адмирала Сенявина находилась в те дни в Гибралтаре и направлялась в Англию. Если бы военные действия между Англией и Россией действительно предполагались, разве повел бы Сенявин свои корабли в английский порт?

Мог ли знать Головнин о том, что примерно за месяц до его отплытия из Кронштадта, где-то на реке Неман, близ города Тильзит, Александр I встретился с Наполеоном и долго беседовал с ним секретно? Какое отношение, казалось бы, имела эта встреча к рейсу «Дианы»?

Но в те дни, когда капитан «Дианы» дежурил в приемной русского посольства в Лондоне с ходатайствами о снабжении шлюпа, в посольстве уже укладывали чемоданы. Никто не сказал Головнину о близком опасности, грозившей экипажу его корабля в английском порту.

Осенью русский посол покинул Лондон. Правительство Александра I огласило «Декларацию о разрыве между Россией и Англией»…

В Портсмуте на фрегат «Поспешный» и на русский транспорт «Вильгельмину» явились английские вооруженные чиновники и объявили, что оба корабля и их грузы конфискованы, а личный состав будет находиться на положении военнопленных. Так дорого обошлось России и ее морякам равнодушное молчание посольства.

Девяносто три дня «Диана» находилась под парусами. Единственный пункт, где шлюп пополнял запасы — город Постра Сеньора дель Дестерро на острове св. Екатерины, — был таким глухим, поистине медвежьим углом, что узнать какие-нибудь новости о событиях в Европе оказалось здесь невозможным. Португальский губернатор острова и сам довольствовался газетами полугодичной давности… Направляясь к Саймонс-Бей, Головнин был уверен, что ведет свой корабль в колонию дружественной державы. А теперь оставалось только ждать разъяснения причин такой необычной встречи.

От командирского корабля к «Диане» уже шла небольшая быстроходная шлюпка. Высокий, долговязый лейтенант крикнул еще издали:

— Откуда прибыли?.. Куда следуете?..

Головнин ответил. Словно продолжая начатую Корбетом игру в таинственность, лейтенант приказал матросам развернуть шлюпку и умчался обратно, к своему кораблю.

На командирском судне команда торопливо ставила паруса и выбирала канаты. Со всех сторон от английских военных кораблей к «Диане» спешили шлюпки, переполненные вооруженными матросами. Но вот командирский фрегат выбрал якоря и подошел к шлюпу почти вплотную. Уже знакомый лейтенант, свесившись через перила, прокричал угрожающе:

— При попытке к бегству будете потоплены. Объявляю, что с этой минуты фрегат «Диана» является нашим законным призом.

— По какому это случаю? — изумленно спросил Головнин.

— По случаю войны между Англией и Россией…

Со шлюпок, окруживших «Диану», на борт ее уже взбиралось несколько десятков англичан. Жерла береговых пушек угрожающе обернулись к шлюпу.

— Я спрашивал вас о салюте, — сказал Головнин, — а вы встречаете нас форменным парадом.

Лейтенант откликнулся небрежно:

— Потрудитесь передать мне флаг и судовые документы!

— Вы не получите ни того, ни другого.

— Это почему же?..

— У меня имеется пропуск английского правительства. Об этом вы не догадались спросить?

Простоватый лейтенант сознался откровенно:

— Право, не догадался. Но вы не обманываете?

— С вами говорит капитан русского военного корабля.

— О, понимаю!..

Лейтенант приподнялся на ванты и отдал команду:

— Всем возвратиться на свои суда… — Головнину он сказал почти любезно. — Сейчас я отправлю сообщение об этом своему командиру. Вам придется подождать его решения.

— Что ж, это уже лучше, — заметил Головнин. — Ваши ребята, как видно, соскучились по призам, да еще по таким, что сами идут в руки.

— Ого! — добродушно засмеялся лейтенант. — Еще как соскучились!

Посыльный, прибывший через час от капитана Корбета, был мало похож на моряка: скользящая походка, вкрадчивая улыбка, белые, холеные руки… Головнин подумал: «Э, гусь! Вижу, зачем ты пришел. Но неужели хотя бы здесь, в Саймонс-Бее, нельзя было обойтись без шпиков?»

Посыльный, казалось, был очень рад известию, с которым прибыл:

— Капитан Корбет очень сожалеет — да, очень! — что не имеет времени для визита к вам, командир. Лейтенант Рикорд и его спутники уже освобождены. В Капштадт с донесением командору о вашем прибытии отбыл курьер. Вы можете чувствовать себя вполне свободно, капитан только просит без его ведома не менять якорной стоянки. И еще капитан интересуется: разве вы не знали о состоянии войны?

— Если бы я знал, не забрался бы в эту трущобу, — сказал Головнин.

— Какая досада! — воскликнул посыльный, пытаясь изобразить на лице искреннее сожаление. — Но, если не ошибаюсь, ваш путь на восток?

— Так что же? — рассеянно спросил Головнин.

— Здесь бывают очень темные ночи.

— Я это знаю…

— Хороший попутный ветер и темная ночь…

— Капитан Корбет поручил вам передать и это?

Англичанин сделал испуганное лицо:

— Ну, что вы! За это он может вздернуть меня на рею.

— Пожалуй, он так и сделает.

Игра становилась забавной. Головнин внимательно наблюдал за посыльным. Тот по-прежнему притворялся испуганным:

— Я просто обмолвился… Между прочим… Однако хотите, я буду откровенен? Я верю вам, русскому офицеру, — нет, вы не способны на предательство. Я тоже готов бежать из этого пекла! Если бы только найти друзей.

— Осечка! — произнес Головнин по-русски.

Агент встрепенулся:

— Что вы сказали?

Головнин перевел это слово на английский. Посыльный сразу же потускнел.

— Передайте капитану, — сказал Головнин, — что о бегстве я не помышляю. Пропуск английского правительства позволяет мне открыто, в дневное время поднять якоря.

— Вы можете чувствовать себя вполне свободно! — повторил агент.

— И еще передайте, — продолжал Головнин, — что я не терплю провокаций. Впрочем, возможно, он не знает о вашем предложении?

Веселая улыбка посыльного стала судорожной; пятясь, он вышел из каюты.

Петр Рикорд и его спутники возвратились на шлюп ночью. Еще издали Головнин услышал его голос; Рикорд чему-то смеялся, и, видимо, затронутые его шуткой, дружно засмеялись матросы. Шлюпка причалила к борту, и, словно в одно мгновение — так показалось Головнину — Рикорд предстал перед ним, козырнул, пристукнул каблуками:

— Разрешите доложить…

Головнин прервал его дружески-мягко:

— Не нужно рапортовать, Петя. Я знаю, ответного салюта не будет.

— И это еще не все…

— Похоже на плен?

— Так точно. Это — плен.

Они помолчали. Где-то близко поскрипывали уключины весел; негромко, порывами всплескивала вода.

— Крадутся у самого борта, — заметил Головнин. — Боятся, что сможем уйти. Караулят. А что, если бы и в самом деле попытаться, Петя? Обрубим канаты — и под паруса, ищи, догоняй в океане… В крайнем же случае — бой.

Рикорд порывисто, глубоко вздохнул:

— Я думал об этом. Но на фрегате не спит ни один человек. Их шлюпки всю ночь будут курсировать вокруг «Дианы». А утром, — я слышал это распоряжение Корбета, — мы будем поставлены фертоинг — на два якоря, между их кораблями и берегом. С фертоинга, как ни разворачивайся, все равно находишься меж двумя якорями.

И снова они замолчали, думая об одном — о судьбе своего экипажа и корабля, слушая близкий, настороженный берег, откуда временами доносились свистки часовых.

— Правду сказать, я беспокоился о тебе, — проговорил Головнин негромко. — Экие бравые вояки! Особенно бравые, когда их много, а у тебя только матросы на веслах, да и те без оружия.

Рикорд тихонько засмеялся.

— Сначала они кинулись на нас как янычары! Я в ту минуту подумал: уж не к буйным ли мы угодили? Говорят, это случается: от дальности, от тоски целый гарнизон одичать может. Потом другое подозрение у меня появилось: а может, это пиратское гнездо? Может, пираты переоделись в английскую военную форму? Потом уже понял, в какую историю мы влипли в этом анафемском Саймонс-Бее, Василий! Ведь это же война. А мы пришли: здравствуйте! Принимайте корабль и флаг, экипаж и нас, офицеров, пушки, документы и все остальное… — Казалось, он задыхался от ярости: — Я так полагаю, Василий Михайлович, что в крайнем случае… в самом крайнем, если положение будет безнадежным, если они вздумают захватить шлюп, — мы подорвемся. Пороха у нас достаточно. Пусть получают трофей в виде обломков…

— Узнаю тебя, Петр, — сказал Головнин.

Уже не первый год этих двух моряков соединяла большая испытанная дружба. Еще в 1802 году, когда морской министр, адмирал Мордвинов напутствовал уезжавших в Англию молодых офицеров — их было двенадцать человек, — Василий Головнин и Петр Рикорд стояли в шеренге рядом. Потом они вместе служили на английских военных кораблях: вместе стояли вахты под огнем французских и испанских батарей; штормовали, изучали лоции, писали письма товарищам в Петербург и Кронштадт, тосковали по родине… Между ними не было секретов. Открыто ругали они придворную челядь, чванливых вельмож, повинных в запущенности русского флота, оставшегося почти безнадзорным. Доставалось тут и глуповатому графу Кушелеву, и хитрому льстецу маркизу де Траверсе, и бездарному фон Миллеру. Не испытывали они почтения и при имени царя.

Только в деле службы их разделяла определенная строгая дистанция. Никто не подумал бы, глядя со стороны, что этот сдержанный, властный капитан и его исполнительный, расторопный помощник, для которого, казалось, важнее распоряжения начальника не было ничего на свете, два такие несхожие между собой человека: замкнутый, всегда серьезный Головнин и веселый, стремительный Рикорд были сердечными друзьями.

В этом дальнем походе в ясные, тихие вечера, в тропиках, когда океан горел и сиял живыми потоками света, слушая мерный гул парусов, неторопливо шагая вдоль палубы шлюпа, они мечтали вслух о России, о будущих трудных, крутых ее путях.

Однажды Головнин сказал:

— Вот мы ругаем придворных, министров — всю эту льстивую бездарь, что окружает царя. Но главная-то причина в чем? Кто хочет постоянно держать наш народ во тьме и бесправии? Кто видит прямую опасность в просвещении народа?

— Самодержавие, — ответил Рикорд.

— Правильно. И, значит, должны найтись люди, беззаветные, верные сыновья народа, которые не задумываясь рискнули бы собой…

Рикорд насторожился:

— Рискнули собой для…

— Для родины, — сказал Головнин.

— Это значит?

— Это значит, нужно уничтожить самодержавие. Уничтожить! Ты правильно понял меня, Петр: убить царя.

— Тогда найдется другой…

— Нет, не позволить. Заменить самодержавие таким строем, чтобы в управлении государством приняли участие передовые бескорыстные люди.

Рикорд долго молчал. Гудели паруса. Медленно и могуче вздымалась грудь океана.

— Это очень опасные мысли, Василий, — наконец сказал Рикорд. — За это… Впрочем, ты сам понимаешь…

— Я знаю. За это — виселица.

— Однако все дело в том, что я целиком и полностью разделяю твои мысли. И знаю, что многие офицеры нашего флота, армии, государственные чиновники, мастеровые люди тоже так думают.

Тогда их дружба была скреплена еще и тайной: безграничным доверием и общей мечтой.

В этот ночной тревожный час Головнин отчетливо вспомнил свой разговор с Рикордом и вспомнил пламя заката на близкой волне и живое, могучее дыхание океана. И еще вспомнилось, как это пламя будто бы отразилось в глазах лейтенанта, — он был, конечно, не из робкого десятка, его товарищ по скитаниям.

— Помнишь, Петр, мы говорили как-то о царе, — сказал Головнин. — Только любовь к родине, сыновья, безграничная любовь могла навеять и утвердить такие мысли. А теперь та же любовь к родине, к нашему флоту, к чести нашего флага должна пробудить в нас такие силы, чтобы мы сделали даже невозможное… Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы должны вырваться из плена. Подорвать, потопить судно — это значит нанести родине урон. Мы сами забрались в ловушку, сами должны и выбраться. Пусть знают наши бывшие друзья-приятели, что русские моряки предпочитают гибель в бою сдаче корабля и плену.

Рикорд стремительно выпрямился, отступил на шаг.

— Я готов исполнять любое ваше приказание…

— Пушки на всякий случай к готовности, — чуть слышно проговорил Головнин.

На рассвете к трапу «Дианы» подошла английская шлюпка. Рослый детина в чине лейтенанта, держа у груди пакет, поднялся на палубу и спросил командира. Головнин ответил на приветствие, принял пакет, здесь же прочитал письмо Корбета… Какая честь! Оказывается, капитан Корбет тоже его узнал и только по недостатку времени отказал себе в удовольствии пожать мужественную руку русскому боевому соратнику. Впрочем, капитан будет иметь это удовольствие еще сегодня, если Головнин соизволит приехать к нему.

Подчеркнуто учтивый тон письма не удивил и не обманул капитана «Дианы». Он знал эти «изящные» манеры английских аристократов. Даже когда они вешали захваченных наполеоновских солдат, руководивший казнью офицер приговаривал:

— Извините, господа, но одну минутку вам будет неприятно…

Будто о чем-то второстепенном, в конце своего письма Корбет сообщал, что посланный им офицер останется на шлюпе, так как до прибытия командора судно будет считаться задержанным.

Головнин не задавал английскому лейтенанту вопросов. Все было ясно. При встрече с Корбетом он выяснит обстоятельно, есть ли надежда на освобождение шлюпа. Он кивнул англичанину!

— Хорошо. Можете оставаться.

Два незначительных эпизода, которые произошли, вернее, неприметно промелькнули в это утро, Головнин вспомнил намного позже. Теперь он не счел их заслуживающими внимания. Однако еще здесь, в Саймонс-Бее, ему следовало бы внимательнее присмотреться к невысокому, юркому, с холеным, по-девичьи нежным лицом человеку, служившему на «Диане» в чине мичмана. Это был обрусевший немец, мичман Мур.

Присланный Корбетом лейтенант, как видно, сразу же почувствовал себя на задержанном корабле хозяином. Для начала он решил осмотреть судно и неторопливо двинулся в сторону носовой части, но откуда-то из-за пристройки прямо перед ним встали два дюжих матроса. Хмурые лица, плечи, будто литые из чугуна, руки запущены в карманы.

— Освободите дорогу, — приказал лейтенант.

Старший матрос покачал головой и ответил по-русски:

— Не понимаю…

Лишь мельком, издали, Головнин приметил эту сценку: два рослых, невозмутимо спокойных матроса и перед ними растерявшийся англичанин. Откуда-то появился мичман Мур. Он бросился к матросам, грозя кулаками:

— Пр-р-ропустить!..

Матросы нехотя отступили в сторону. Угодливо кланяясь англичанину, шагая, как в танце, замедленно и на носках, мичман Мур повел незваного гостя вдоль палубы шлюпа.

«И что он так лебезит?» — подумал Головнин, впервые заметив вкрадчивые манеры Мура, но, впрочем, тут же позабыл о малом происшествии, у него, командира корабля, теперь появилось одно неотложное задание.

Он открыл свою каюту и достал из ящика письменного стола пакет с инструкцией Адмиралтейской коллегии. Инструкция была секретной. Этот порядок существовал уже не первый десяток лет: какой бы державе не принадлежал корабль, в случае, если он отправлялся в плавание для открытий, инструкция всегда являлась тайной, доверенной только капитану. А теперь этот секретный документ Головнин должен был уничтожить, сохранив в памяти его содержание.

Он развернул гладкий, плотный лист гербовой бумаги, быстро пробежал глазами текст…

Огонек был трепетный и синий и очень робко коснулся уголка развернутого листа. Потом бумага задымилась и вспыхнула жадным пламенем, и когда документ уже догорал, Головнин не увидел, но почувствовал, что кто-то стоит сзади… Он обернулся. За раскрытой дверью каюты стоял Мур.

— Что вам угодно? — строго спросил Головнин.

Тонкие губы мичмана покривились; глаза смотрели и вкрадчиво, и испытующе.

— Я испугался… Я думал… Я увидел дым…

— Не беспокойтесь, Мур. Я сжег секретный документ.

— Секретный? Это какой же?..

Головнин усмехнулся. Ему показалось потешным испуганное лицо мичмана.

— Какой? Я уже сказал вам: секретный. Можете успокоиться. Пожар кораблю не грозит.

Не думал капитан «Дианы», что позже ему доведется с горечью вспомнить этот мимолетный эпизод.

…На своем фрегате «Нереида» капитан Корбет встретил русского гостя учтиво и даже торжественно. Два офицера у верхней площадки трапа салютовали вскинутыми шпагами. Палуба, однако, была пустынна; как видно, капитан распорядился, чтобы экипаж не проявлял любопытства.

Они прошли в офицерский салон, где уже был накрыт обеденный стол. На это свидание Корбет не пригласил никого из офицеров. Только молчаливый служитель стоял у буфета, вытянувшись и почтительно опустив голову.

— Мой боевой друг! — внезапно преображаясь, воскликнул Корбет и взял руку Головнина обеими руками. — Кто из нас еще недавно мог бы подумать, что эта встреча произойдет на самом краю земли и при таких печальных обстоятельствах? Не странно ли, право, что мы, друзья, испытанные огнем, сегодня являемся врагами? Странно.

Невероятно! Вот человек, сражавшийся под флагом самого Нельсона, и ныне этот человек — мой противник.

— Конечно, странно, — согласился Головнин. — Но, помнится, лорд Маркерр как-то говорил, что англичане нигде и никогда не забывают своих друзей. Пусть времена переменились, все же у меня никто не отнимет памяти о тех годах, которые я отдал британскому флоту.

На короткое время капитан Корбет задумался. Гладко выбритое, одутловатое лицо его стало печальным. Только глаза смотрели настороженно, будто выглядывали из засады, — в них был какой-то невысказанный вопрос. Неожиданно, сразу превращаясь в лихого малого, он стукнул кулаком по столу так, что посуда пронзительно задребезжала, и схватил ближайшую бутылку.

— Прочь нынешние печальнее дела! Вспомним, друг, славную битву у Тулона…

— Однако, — заметил Головнин — я прибыл к вам, чтобы выяснить именно печальную сторону дела, имею пропуск английского правительства. Разве этого недостаточно, чтобы я мог спокойно встать под паруса?

Корбет неторопливо наполнил бокалы.

— Будем вполне откровенны, мой друг. Вы отбыли из Англии до объявления войны. Это может означать, что ваш пропуск механически утратил силу. Я не знаю, какое решение примет командор Роулей, но если бы я был на его месте. Тут капитан Корбет отпил несколько глотков, потом закурил, отодвинув тарелку, и заключил решительно: — Я отпустил бы вас. Да, отпустил. Я вам поверил бы на честное слово.

— Благодарю, — сказал Головнин, подумав, что капитан ведет себя слишком уж артистически: этот возвышенный тон, и суровое выражение лица, и этот жест — рука, положенная на сердце.

— Но я не могу этого сделать, — вздыхая, заключил Корбет. — Я только подчиненный. Я не могу иначе рассматривать ваше судно, как военное судно неприятельской державы. И не могу позволить, чтобы вы поднимали российский флаг. Это было бы оскорблением нашей короны: в английской военной бухте и вдруг неприятельский флаг! Вы можете оставить вымпел, это будет означать, что судно еще не является призом.

— Еще не является! — повторил Головнин. — Значит, вы рассчитываете, что командор вынесет решение…

— О нет! Я не предвосхищаю событий, — поспешил с заверениями Корбет. — Когда командор ознакомится с вашей инструкцией…

— Она была написана по-русски.

— Что ж, это не препятствие, у нас проживает здесь человек, приехавший из города Риги… Он отлично читает по-русски.

— Я говорю: она была написана, в настоящее время ее уже нет.

Теперь не только глаза — губы, и брови, и густая сеть морщинок на лбу — все лицо капитана Корбета выражало настороженность.

— Где же… инструкция?

— Я ее сжег.

— Зачем?..

— Чтобы вы не узнали ее содержания. Вам, конечно, известно, капитан, что означает понятие: секретный документ. Когда мне объявили, что шлюп считается задержанным, я счел своим долгом уничтожить инструкцию. Однако меня нисколько не страшат последствия этого поступка.

Возможно, что капитан Корбет считал себя человеком проницательным. Чуть приметно улыбаясь, он спросил:

— Но вы хотели знать, сможем ли мы прочитать документ, написанный по-русски? Надеюсь, именно потому вы сообщили, что инструкция написана на вашем языке?

Головнин тоже улыбнулся:

— Да, это очень важно, капитан. По крайней мере, у вас не будет причины задерживать шлюп из-за отсутствия человека, который пользуется вашим доверием и который сможет прочитать документы, изложенные на русском языке. У меня имеются бумаги, доказывающие, что шлюп «Диана» следует на северо-восток только с целью открытий.

— Оказывается, мистер Головнин, вы, кроме всего, еще и дипломат?! — удивленно проговорил Корбет и громко засмеялся, но глаза его по-прежнему смотрели из засады. — Так ловко выпытали у меня, простака, что у нас имеется переводчик! — Без видимой связи с предыдущим он спросил: — Скажите, там, на Аляске, куда вы идете для открытий, если, конечно, верить вам на слово, говорят, очень суровый климат? Я читал о путешествиях Джемса Кука, он побывал в тех краях…

— Раньше него побывали наши, русские, — Чириков и Беринг.

— Разве? Очень интересно… Все же вы берете на себя немалый риск. Пушнина, как вам известно, не терпит соленой воды. Если вы будете везти пушнину, следует поближе спуститься к тропикам, чтобы уйти от штормов северо-востока. О, я знаю, что значит район снежных штормов! Я побывал за Южным Полярным кругом…

— Вы даете совет, капитан? Благодарю… Недавно я тоже побывал южнее мыса Горн. Однако мы не собираемся перевозить пушнину. Это — дело коммерческих кораблей. Если бы наш корабль был коммерческим, вы могли бы захватить его как приз.

Капитан Корбет заметно помрачнел:

— Очевидно, вы подумали, мой друг, будто я добиваюсь от вас косвенного признания? Не все ли для меня равно: коммерческий корабль или военный?

— Это корабль русской географической экспедиции. И потом, о каких косвенных признаниях может идти речь? Вы — не следователь. Я — не подследственное лицо.

Капитан Корбет громко выразил одобрение:

— Это — слова мужчины! Так выпьем же за наши славные дела у Тулона! Прочь все условности, здесь встретились два боевых товарища!

Через несколько минут они простились у площадки трапа. «Диана» стояла совсем близко: отсюда можно было видеть все, что происходило на ее палубе. Там шла обычная, размеренная корабельная жизнь: у фок-мачты матросы чинили снасти; другие скребли и мыли надстройку бака; судовой повар чистил большой медный таз. Только дежурный английский лейтенант, одинокий и скучный, медленно бродил на юте, в стороне от других. А вокруг шлюпа по-прежнему сновали лодки, переполненные вооруженными английскими матросами, и с одной из них, причалившей под кормой, какой-то детина взбирался по тросу на полуют.

Головнин указал на него Корбету.

— Я прикажу своим матросам сбрасывать таких вот акробатов за борт…

— Сейчас они оставят вас в покое, — сказал Корбет. — Но, между прочим, я забыл сообщить вам, мой друг, что мною отдано распоряжение: при малейшей попытке к бегству на вас обрушится огонь всех береговых и корабельных батарей. Кстати, сегодня, не правда ли, замечательная погода?

— Благодарю вас за отличный обед, — ответил Головнин с усмешкой. — Мы, русские моряки, знаем толк в гостеприимстве. Еще раз я убедился, что англичане не забывают своих друзей.

Уже со шлюпки Головнин заметил: холеное лицо капитана Корбета побагровело. Что переживал он? Чувство стыда, смущения или злобы? Головнин не мог определить.

Странная история произошла с переводчиком. Уроженец города Риги, служивший теперь в английском морском корпусе в Капштадте в чине сержанта, этот человек с детства отлично знал русский язык. Но случилось необычное: вызванный к командору Роулею, он выслушал соответствующие строжайшие наставления и… сразу позабыл все русские слова, даже такие, как «да» и «нет».

Когда ему показали судовые документы «Дианы», он только развел руками и вымолвил сокрушенно:

— Нет, ни единого слова не могу перевести.

С большим огорчением командор Роулей сообщил Головнину, что переводчик оказался недостаточно подготовленным. И еще больше огорчало командора, что, как он достоверно выяснил, во всем Капштадте не было человека, который владел бы русским языком.

И Головнин, и Рикорд отлично понимали Роулея: он приказал переводчику молчать. В Капштадтском порту готовился к отплытию в Англию транспорт «Абоданс». С этим транспортом Роулей посылал донесение о задержании шлюпа.

Итак, Головнин не ошибся: это был плен, но плен особенный, обставленный внешней вежливостью, которую подчеркивали пушки, нацеленные на шлюп.

Вызвав наверх команду, Головнин зачитал перед застывшим, молчаливым строем моряков свой письменный приказ.

— Единственное, что остается нам делать в этом положении, — сказал он, — ждать. Терпение и терпение! Будем рассчитывать на лучшее, мои друзья…

Потом он спросил у офицеров и у матросов, есть ли у кого-нибудь заявления или вопросы. После нескольких секунд молчания из строя выступил бурый от загара богатырь, матрос первой статьи Михайло Шкаев:

— Осмелюсь доложить…

Головнин кивнул ему:

— Говорите.

Открытое волевое лицо моряка было сосредоточенно и серьезно.

— Матросы обсуждали меж собой печальное это происшествие. Как видно, один у нас выход остается: вырваться из ловушки и с боем уйти. Я хочу заверить вас от лица матросов, Василий Михайлович, что все мы готовы и только вашей команды ждем.

Статный, красивый мичман Мур тихонько свистнул, усмехнулся, пожал плечами. Он, видимо, счел недопустимой вольностью это заявление Шкаева: уже не раз Мур высказывался в том духе, что дело матроса не думать, не рассуждать, а слушать распоряжения начальства и выполнять их беспрекословно. Шкаев понял и эту усмешку мичмана, и его предостерегающий свист. Он сказал:

— Я должен доложить вам, ваше благородие, что английский лейтенант, который дежурит на шлюпе, занимается пустым, лишним делом. Все время повторяет он матросам: уходите, мол, на берег, мы дадим вам и деньги, и свободу, и право выехать в любую страну.

— Вот как! — воскликнул Головнин. — Однако разве этот лейтенант говорит по-русски?

— Нет, его слова переводит мичман Мур.

Головнин круто обернулся, прямо, в упор глянул на Мура.

— Что это значит, мичман?

— Это была простая любезность с моей стороны, — вытянувшись и по-прежнему улыбаясь, ответил Мур без малейшей запинки. — Я хочу сказать: насмешливая любезность.

— Я не терплю подобных любезностей, — строго, раздельно проговорил Головнин, глядя в глаза Муру. — Учтите это и больше не ошибайтесь.

Маленький мичман побледнел и злобно взглянул на Шкаева. Головнин подошел к матросу, посмотрел ему в лицо.

Через несколько дней шлюп был переведен в дальний глухой угол бухты. Выход в океан охраняли береговые батареи и корабли английской эскадры. Для астрономических наблюдений Головнин нанял на самом берегу старый, расшатанный ветрами двухэтажный дом. Сюда перенесли со шлюпа хронометры и другие инструменты. Мистер Роулей теперь окончательно успокоился: без хронометров Головнин не попытается бежать, а наблюдение за пленниками значительно облегчалось.

Обсерватория, созданная Головниным на берегу для проверки хронометров, вскоре привлекла внимание английских капитанов. Здесь, в важнейшей бухте, где скрещиваются океанские пути кораблей, английская администрация не удосужилась организовать обсерваторию. Поэтому, сетуя на чиновников, английские капитаны нередко просили Головнина проверить и их хронометры. Головнин охотно соглашался: времени свободного много, а за работой оно шло неприметней. Впрочем, уже как будто приближался день их освобождения: в Капштадт из Англии прибыл на шлюпе «Рес-горс» вице-адмирал Барти, человек, облеченный большими полномочиями и властью. От английского офицера Головнин узнал, что транспорт «Абоданс» завершил рейс благополучно и несколько дней стоял на рейде Портсмута, рядом с «Рес-горсом». Барти, конечно, должен был привезти распоряжение английского правительства относительно дальнейшей судьбы «Дианы». Головнин с уверенной надеждой поспешил в Капштадт…

Вице-адмирал не заставил его томиться в приемной. Подтянутый, лощеный адъютант доложил о прибытии русского моряка и тотчас распахнул дверь. В просторном кабинете оказалось не менее тридцати офицеров. Они сидели у круглого стола, стояли отдельными группами, трое склонилось над бумагами, которые просматривал Барти.

Головнин подошел к столу. Издали, от двери, адъютант выкрикнул его фамилию. Вице-адмирал поднял лысую голову, отодвинул бумаги и поспешно встал.

— Мне очень приятно, мистер Головнин, познакомиться с вами… Я знаю о вашей доблестной службе в английском флоте. Как самочувствие? Нравится ли вам Капштадт?

— Признаться, я достаточно насмотрелся на этот город, — сказал Головнин. — Я предпочел бы югу северные широты.

Вице-адмирал громко засмеялся, слишком громко, чтобы его смех можно было счесть искренним.

— Должен сказать вам, капитан, что климат этих мест считается отличным… Надеюсь, вы ни в чем не испытываете нужды?

— Я хотел бы знать, каковы ваши намерения в отношении шлюпа «Диана» и его экипажа?

Барти приподнял острые плечи. Сухое старческое лицо выразило удивление:

— Намерения самые доброжелательные. Вам, вероятно, известно, что наша эскадра, блокировавшая острова Де-Франс и Реюньон, недавно сильно потерпела от бури. Вчера сюда прибыло для ремонта несколько кораблей. Вам следует дать распоряжение, чтобы ваши матросы приняли участие в ремонтных работах… Это, конечно, будет оплачено и отразится на снабжении вашего экипажа.

— Нет, я не сделаю такого распоряжения, — сказал Головнин. — Дело в том, что корабль, отремонтированный на мысе Доброй Надежды, может очутиться в Балтийском море и вести операции против России. Если бы мои матросы приняли участие в этих работах, значит, они помогали бы противникам России.

— Мне думается, в вашем положении с такими подробностями не следовало бы считаться, — заметил Барти. — Один из ста шансов, что корабль, отремонтированный вашими матросами, окажется на Балтике.

— Даже если бы это был один шанс из тысячи, — сказал Головнин, — мы ни за что не согласимся помогать противнику.

И снова старческое лицо Барти выразило удивление, которое тут же сменилось тем благостным смирением, которое зачастую бывает написано на лицах иезуитов. Головнин подумал: «Этому Барти только черной сутаны и не хватает!»

— Мне очень жаль, капитан, что я не могу вас порадовать какими-либо распоряжениями моего правительства относительно «Дианы». Придется еще подождать. По крайней мере, вы можете быть уверены в моем неизменном к вам расположении. А сейчас я вынужден извиниться, так как срочно должен осмотреть новый сигнальный пост.

В расположении Барти Головнин убедился в тот же день, едва возвратился на «Диану». Здесь его ждал английский морской офицер, только что прибывший из Капштадта. Очевидно, Барти послал его вслед за Головниным, и офицер обогнал капитана в дороге. Хмурый долговязый детина, с тяжелой челюстью и подслеповатыми глазами, он пристально всмотрелся в лицо капитана и резко отчеканил заранее подготовленные фразы:

— По распоряжению вице-адмирала, сэра Барти, вы обязаны дать письменное обязательство, что не предпримете попыток оставить Саймонс-Бей до соответствующего приказа из Англии. В случае, если вы откажетесь выдать такое обязательство, команда и офицеры будут отправлены на берег как военнопленные, а шлюп займет английский караул. Кроме того, сэр Барти распорядился, чтобы все паруса на шлюпе были отвязаны, брам-стеньги спущены и судно обязательно стояло на двух якорях.

— Возможно, сэр Барти распорядился и в отношении снабжения моего экипажа? — спросил Головнин.

Офицер усмехнулся.

— Было бы очень странно, если бы вице-адмирал стал составлять для вас меню.

— Но будет еще более странно, если мои люди окажутся вынужденными голодать.

— Впрочем, сэр Барти сказал, что ваши люди могут работать и получать питание.

Головнин смерил его взглядом.

— Как видите, мы не страшимся ваших пушек. Мы спокойны. Можете быть уверены, что нас не устрашит и голод.

Получив письменное обязательство, офицер отбыл на берег. Провожая его взглядом, Головнин вспомнил: «Англия не забывает своих друзей…»

Рядом кто-то негромко засмеялся. Головнин обернулся. Петр Рикорд стоял у фальшборта, читая какую-то бумагу.

— Послушайте, Василий Михайлович, они, как видно, твердо решили голодом нас уморить. Купцам приказано не принимать наши векселя. Прокурор сообщает, что нам запрещено продать что-нибудь со шлюпа, так как агенты по призовым делам считают шлюп и весь наш груз своей собственностью. Однако во всей этой издевательской истории есть и положительная сторона!

— Мне нравится, Петр, что ты находишь отрадное и в печальном. Теперь моя расписка будет держать нас в этой треклятой бухте вернее якорей.

Рикорд тряхнул головой, аккуратно свернул бумагу, сунул ее в карман:

— Ваша расписка не имеет никакого значения. Письмо прокурора — доказательство, что мы обречены на голод. Можете ли вы, командир, допустить, чтобы вашу команду противник заморил голодом? Вице-адмирал не признает действительным пропуск английского правительства? Отлично! Мы не признаем вице-адмирала. Не мы — он первый нарушил закон чести, поставив нас в такое положение, из которого имеется только один выход…

— Но, возможно, он хочет, чтобы мы бежали? Он хочет задержать нас при попытке к бегству. О, это дало бы ему неограниченные права решать нашу судьбу.

— В том случае, если ему удастся нас задержать.

Головнин оглянулся на бухту. На расстоянии двухсот метров от шлюпа стоял адмиральский корабль «Резонабль». Выход из бухты был занят транспортными и купеческими судами. Прорваться через этот сосредоточенный фронт кораблей, да еще в ночное время, казалось делом невозможным.

— Объявите мой приказ по шлюпу, — сказал он Рикорду. — С этого дня все офицеры, и я в том числе, получаем питание одинаковое с матросами. В сутки на человека не больше фунта сухарей. Покупать что-либо на берегу категорически запрещаю.

Рикорд понял:

— Значит, будем готовиться в дорогу?

Головнин по-прежнему смотрел на бухту, мысленно намечая возможный кратчайший путь.

— Начинать следовало бы с заготовки провизии. Наши запасы ничтожны. Но англичане поймут, что мы готовимся. Они следят за каждым нашим шагом. Поэтому пусть лучше думают, что смогут удержать нас угрозой голода в пути… Матросы и офицеры шлюпа — одна семья, поэтому в нашем тяжелом положении ни для кого не должно быть преимуществ. Мы разделяем по-братски мечту и надежду. По-братски разделим и последний сухарь…

— Меня могут спросить наши офицеры о причинах, вызвавших этот приказ, — заметил Рикорд.

— Скажите: причины известны командиру.

— А наши хронометры? Они в нанятом доме, на берегу. Их нужно доставить на корабль. Там у нас имеются и английские хронометры. Три из них — с адмиральского корабля. Возвратить эти инструменты непроверенными — значит вызвать подозрение. Быть может, ночью перенести наши хронометры на шлюп? Но… это заставит англичан насторожиться.

— Я думал об этом, Петр… На берегу у нас три хронометра. Два из них, лучшие, мы незаметно перенесем на шлюп, а третий оставим. Хозяину дома я передам письмо, чтобы он продал этот хронометр с аукциона и получил деньги, положенные ему за помещение и за хлеб. Мы не можем уходить, не расплатившись. В случае, если нас задержат, будет очень неудобно встретиться с этим человеком: мы не обманщики — мы честные люди… Однако остается еще долг торговцу мясом де Виту. Этому я оставлю вексель на английский «Коммерческий дом Гарри и Джонса».

— Но как передать письма? Кому их доверить? Их могут прочесть до нашего бегства!

— Я доверю эти письма только замку, — сказал Головнин. — Стальному замку и ключу, который у меня в кармане. Я положу их в ящик адмиральского хронометра. Здесь, правда, возникает одно опасение: что, если вице-адмирал Барти утаит содержание писем от своего правительства? Ведь я решил оставить письмо и ему. Никто другой — именно он привел нас к решимости бежать. Для Барти, конечно, было бы проще всего — уничтожить мои объяснения: в них нет ни извинений, ни оправданий. Я имею все основания обвинять вице-адмирала в жестокости, и я обвиняю. Скрыть мои обвинения ему не удастся. Копии с письма, которое адресовано ему, я направлю своим знакомым в Капштадте: англичанам и голландцам. Даже и об этом я сообщу Барти. — Головнин усмехнулся: — Пожалуй, в ярости он изломает свой хронометр!

Ясные глаза Рикорда блеснули.

— И пусть!

— Таковы планы, Петр… Теперь они известны двум — тебе и мне.

— По-гречески Петр означает камень, — сказал Рикорд. — Камень умеет молчать.

Он быстро обернулся, расслышав легкие шаги: кто-то осторожно крался за покрытой брезентом шлюпкой. Стараясь остаться незамеченным, присев на корточки, мичман Мур воровато выглянул из-за носа шлюпки, выглянул и скрылся.

— Что это вы играете в жмурки, мичман? — насмешливо спросил Головнин.

Мур медленно выпрямился, заметно смущенный:

— Я не решался мешать вашему секретному разговору.

Рикорд стремительно двинулся к мичману.

— Откуда вы знаете, что этот разговор секретный?

Мур не вышел из-за шлюпки.

— Мне показалось… Вы называли фамилию сэра Барти. Не думаю, чтобы вы могли им восторгаться. Мне очень неудобно, право, что я невольно мог услышать ваш разговор, нисколько не стремясь вникать в секреты начальства.

— Мне очень нравится ваша скромность, мичман, — сказал Головнин, — Если у меня имеется какой-либо секрет, — он может касаться и вашей судьбы.

Особенно тягостным был этот плен из-за неопределенности, в которой все время находилась команда «Дианы», Какое решение примет английское правительство? Свобода или концентрационный лагерь? Почему безмолвствовал Барти? На записку Головнина о том, что на судне окончился провиант, он не ответил. На второе, уже резкое, настойчивое письмо он прислал ответ только через две недели — несколько любезных фраз с пожеланием доброго здоровья. Это было издевательство — Барти находил забавными «претензии» Головнина.

Капитаны голландских кораблей, с которыми Василий Михайлович познакомился здесь и подружился, не скрывали своего возмущения поступками вице-адмирала.

— Никто не посмеет упрекнуть вас, мистер Головнин! Барти заставляет вас бежать, он грозит вам голодной смертью.

Возможно, были среди этих людей не только доброжелатели. Ни на минуту Головнин не забывал об осторожности. Он отвечал сокрушенно:

— У меня не хватит провизии даже на неделю пути.

Но голодный паек и действительно уже сказывался на состоянии команды. Тяжело заболел и вскоре умер шкиперский помощник Егор Ильин. Матросы отнесли его тело на дальний холм, откуда был виден сумрачный серый простор океана, и в молчании спустили в могилу тяжелый дубовый гроб. Был среди провожатых и командир, таким задумчивым и печальным никто из матросов еще не видел Головнина.

— Мы будем считать, что тебя убили, Егор, — сказал Головнин негромко, и лицо его дрогнуло, а глаза потемнели. — Русские люди узнают, что здесь, далеко от родины, на мысе Доброй Надежды, спит вечным сном убитый английскими тюремщиками русский моряк… Когда мы вырвемся из плена и придем на Камчатку — там, на родной земле, мы поставим памятник тебе, Егор, и надпись на памятнике расскажет о честном труде твоем и о тех, кто повинен в твоей смерти.

Он слышал: кто-то из матросов повторил:

— Когда мы вырвемся из плена…

Была в этих словах надежда и была нетерпеливая решимость.

Надежда и нетерпение давно не давали покоя Головнину. Вечерами пристально вглядывался он в горизонт, вслушивался в плеск зыби. Хотя бы надвинулись тучи, хотя бы грянул шторм! Погоды, как нарочно, стояли ясные, тихие, лунные; попытаться уйти в такую пору в океан было бы безрассудно…

И снова монотонным, печальным звоном корабельные склянки отсчитывали часы, сменялись вахты, приходили и уходили иностранные суда, маршировала на берегу английская морская пехота… И проходили недели.

В апреле исполнился год после того памятного дня, когда шлюп вошел в Саймонс-Бей. Уже наступил май… Пестрые ракушки и зеленоватые водоросли густо покрыли подводную часть шлюпа. Обычно они покрывают обломки затонувших кораблей… Долгими ясными ночами, глядя на горы, позолоченные луной, на зеленый холодный огонь волны, Головнин думал иногда невольно, что время сомкнулось над его «Дианой», над судьбами вверенных ему людей, будто сама морская пучина.

Но в половине мая внезапно подул желанный норд-вест и вечернее небо закрыли тяжелые тучи.

Головнин вышел на палубу, осмотрелся. Близко чернел смутной тенью вице-адмиральский фрегат. Еще днем Василий Михайлович приметил, что паруса на нем не были привязаны. Большие военные корабли, стоявшие на якорях несколько дальше, еще ремонтировались, они не могли бы пуститься в погоню. Оставалась еще одна опасность — о ней Головнин узнал по сигналам с гор, — у входа в бухту курсировали два неизвестных судна: возможно, это были английские военные корабли? Об этой опасности долго раздумывать, впрочем, не приходилось. Если будет погоня, значит, будет и бой.

Он кликнул Рикорда. Можно было подумать, что лейтенант ждал этого вызова. Он дежурил здесь же, у капитанской каюты.

— Сейчас уходим, — сказал Головнин. — Вызвать всех наверх… На марсах и реях будут работать все: офицеры, унтер-офицеры, гардемарины, рядовые… Пусть расположатся на палубе незаметно. Соблюдать полнейшую тишину… Мы выйдем из бухты под штормовыми стакселями.

— Есть! — радостно воскликнул Рикорд и, словно самого себя уверяя, добавил тихо: — Я верю в счастье…

Ровный норд-вест вскоре сменился шквалом. Белые гребни волн завьюжились, закипели, звонко ударили в борт шлюпа. Рваные тучи спустились до верхушек мачт; сырой, волокнистый туман, просеченный хлестким дождем, окутал всю бухту и берег. Именно о такой погоде в долгие дни и ночи ожидания мечтал Головнин. Однако в эту минуту, когда окончательно решалась судьба всего экипажа, голос его прозвучал буднично и спокойно, так, будто слова команды были самыми обычными, повторенными уже много раз:

— Рубить канаты…

Он слышал короткий, приглушенный звук. Черные тени замелькали на полубаке. Потом ощутимо дрогнула палуба, и под напором ветра судно медленно двинулось к середине бухты.

С небольшого баркаса, что стоял на якоре в тридцати метрах от «Дианы», усиленный рупором голос прокричал то ли в изумлении, то ли в испуге:

— Они уходят! Эй, на «Резонабле»… Пленные пытаются бежать!

Головнин оглянулся на вице-адмиральское судно. Сквозь клочья тумана он отчетливо видел, как там, на корме, на шкафуте, на баке замелькали трепетные огни. Он понял; по сигналу тревоги английские матросы бросились к пушкам. С этой секунды он словно позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях… Пусть будет что будет! Стараясь скрыть волнение, штурвальный матрос негромко повторял слова команды… Порывистый ветер, казалось, стремился сорвать штормовые стаксели. «Диана» шла все быстрее, и смутные силуэты английских военных и купеческих кораблей возникали и таяли то с правого, то с левого борта…

Этот, самый опасный участок пути, где столкновение с каким-нибудь кораблем казалось неизбежным, Головнин неспроста изучал в течение многих дней. Сколько раз выходил он на шлюпке на дальний рейд и к мысу, за которым так явственно, звучно, могуче дышал великий, величайший океан… Выйти из бухты или провести в нее судно Головнин смог бы теперь в любую погоду, в самую темную ночь. Но корабли, приходившие в бухту, обычно сменяли места стоянок в зависимости от выгрузки, от погрузки, от распоряжений мастера-атенданта — знатока гавани и рейда, грунта, течений и ветров. Перед вечером, пристально осматривая знакомые очертания Саймонс-Бея в подзорную трубу, Головнин старался запомнить местоположение судов. Если бы сейчас ему пришлось нанести на карту бухты тридцать или сорок точек, где брошены якоря, он сделал бы это в течение минуты и без ошибки. Однако некоторые суда могли переместиться. В сумятице шквала, тумана и дождя, в ночной темноте, что в этих краях надвигается удивительно быстро, дозорным на полубаке и на марсе не увидеть стоящий на пути корабль.

Да, на какое-то время он позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях, Наверно, вице-адмиральский фрегат уже пустился в погоню? Почему молчат батареи? Но вот прямо по курсу, прямо перед бушпритом «Дианы» вырисовывается черная тень… Корабль! Остались минуты, и шлюп протаранит неизвестное судно. Головнин хватается за спицы штурвала.

— Лево на борт!..

У самого борта «Дианы» проносится черный силуэт… И снова звенящим шквалом наваливается ветер; кружится крутень распыленного дождя, белыми вспышками просвечивают сквозь мглу взлетающие выше борта гребни волн.

Какое это счастье — после бесконечного, мучительного плена опять услышать гул океана!

За все время своей службы на флоте Головнин не помнил другого примера, чтобы так молниеносно выполнялись его распоряжения: это была трудная, опасная работа — на мокрых и скользких реях, в непроглядной тьме ночи, под ветром, похожим на яростный водоворот. Слово команды — и уже закреплен фок; и поставлены грот-марсели; и выстрелены брам-стеньги; и подняты брам-реи, и поставлены брамсели… Только бы прекратился шквал и подул ровный ветер — шлюп уже был изготовлен встать под все паруса.

На какие-то секунды в просвете меж рваных туч открылись угрюмые высоты берега. Это был знакомый мыс Хингклип… Значит, грозная скала Уитл осталась далеко за кормой. За мысом волны уже не сталкивались, не кипели, — высокими покатыми грядами уносились они в ночь, в могучий простор океана.

До самого рассвета ни один человек на шлюпе не сомкнул глаз, никто не пожаловался на боль от ранений и ушибов.

В первых неровных проблесках рассвета Головнин увидел свою команду, заполнившую переднюю палубу корабля… Мокрые, в рваной одежде, в ссадинах и смоле, люди стояли неподвижно, словно окаменев, напряженно вглядываясь в безбрежную даль, и суровая радость освещала их лица.

Утро было ясное и синее, с безоблачным небом, с прозрачной, сияющей бирюзой волны. Стремительно проносясь вдоль борта, играла, и шипела, и радужно отсвечивала пена. Незримая тяжесть порывисто наполняла паруса. И был он острым и сладким, ветер свободы, которым так жадно дышали моряки.

…В кают-компании «Дианы» вот уже третий день было и весело, и шумно. Со всех кораблей — военных, купеческих, промысловых, что стояли в Петропавловской гавани на Камчатке, — к шлюпу спешили гости. Были среди них флотские офицеры, шкиперы промысловых судов, вечно странствующие, видавшие виды купцы, были и простые матросы… Не только все начальство этого дальнего бревенчатого городка, вставшего форпостом России на берегу Тихого океана, явилось на «Диану» с торжественным визитом. Шли сюда грузчики гавани, рыбаки, охотники, оленеводы — все, до кого дошла весть о возвращении корабля, который уже давно считался погибшим… И некоторым важным персонам не особенно нравилось, конечно, что здесь, на шлюпе, вахтенные с одинаковым радушием встречали и крупных чиновников, и простых людей, однако об этом распорядился командир, и никто из гостей не посмел бы ему указывать. Все же старый важный чиновник, щеголявший французским прононсом, не сдержался, заметил:

— На палубе шлюпа, Василий Михайлович, я видел простых мужиков… Они братаются с вашими матросами!

— Очень приятно, — сказал Головнин. — Это русские встречают русских.

Чиновник усмехнулся:

— На берегу я видел и камчадалов. Кажется, и они собираются на корабль.

— Разве? — с интересом спросил Головнин. — Почему же вахтенные не пригласили их? Я сам приму камчадалов, да, в этом салоне!

Чиновник заерзал в кресле и беспокойно оглянулся на дверь.

— Может быть, немного позже?

Головнин подумал насмешливо: из аристократов! О, сколько их, высокомерных черствых людишек, встречалось ему в Петербурге, в Лондоне, в Капштадте. Не скрывая иронии, он сказал:

— Не удивляйтесь, милостивый государь… Совсем недавно в кресле, в котором вы сидите, также непринужденно сидел «дикарь»… Это было у острова Тана, в группе Ново-Гебридских островов. Должен сказать вам, что он, вожак первобытного племени, вел себя безукоризненно.

Кто-то из гостей прыснул от смеха, а в чайном стакане, который чиновник держал в руке, серебряная ложечка тонко, певуче задребезжала. Головнин не расслышал, казалось, этого смеха и не заметил, что сухопарый аристократ мгновенно вспотел, лысина и лоб его покрылись испариной, губы и щеки побелели. Продолжая рассказ о дальнем походе «Дианы», Головнин сказал:

— Сколько буду жить на свете, никогда не забыть мне той встречи на острове Тана… Безвестные люди на маленьком островке, затерянном в просторах океана, подали нам, незнакомцам, в решающие для нас трагические часы руку помощи и дружбы. Они могли бы этого не сделать. Они имели все основания встретить нас, европейцев, беспощадной войной потому, что англичанин Кук, побывавший на этом островке до нас, начал с того, что обстрелял мирное туземное селение из пушек. Он, конечно, не думал о тех мореходах, которым придется прийти сюда после него. Древняя пословица говорит: кто сеет ветер — пожнет бурю… Кук посеял здесь ветер. Нам предстояло пожать бурю. Мы были здесь первыми белыми людьми после него и пришли на таком же корабле. Островитяне не знали разницы между англичанами и русскими. Они знали только одно, что в океане скитаются жестокие белокожие бродяги с таинственным оружием, извергающим огонь и дым, и что эти бродяги без разбора грабят и убивают… Не удивительно ли, что это уже обиженное европейцами племя не пошло на нас войной? От мыса Доброй Надежды нас отделяло 5910 миль, или 10 340 верст, и на дальнем пути были и страшные грозы, и штормы, и шквалы, и холод полярного Юга, и тропический зной, и, конечно, суровый, очень суровый труд. И все время каждый из состава экипажа получал только одну треть пайка… Понятно, что означало для нас прибытие к острову Тана — встреча с хозяевами этой малой земли… Нет, мы ни разу не зарядили здесь пушек. А когда отправлялись в дальнейший путь — наши чернокожие друзья плакали, прося нас не уходить, остаться… Без плохого намека, с гордостью могу сказать вам, милостивый государь, да, в этом кресле, в офицерском салоне «Дианы» сидел вожак племени с острова Тана — отважный и простосердечный Гунама, о котором у меня останется добрая память навсегда.

— Однако вы сами называете тех островитян дикарями? — язвительно спросил чиновник. — И разве в этом слове нет презрительного или хотя бы пренебрежительного оттенка? Я не поверю, чтобы вы считали дикарей людьми…

— Я их считаю людьми. Можете этому верить.

— Они не имеют понятия даже об азбуке!..

— А разве у нас, в России, все знают азбуку?

— Но любого русского мужика можно обучить грамоте. Сможете ли вы обучить дикаря?

— О, безусловно! — воскликнул Головнин. — Можно обучить не только азбуке, но и высшим наукам. Я уверен, что ребенок негра откуда-нибудь из Центральной Африки, или островитянина из Полинезии, или индийца, или малайца, — словом, любое человеческое дитя, если его с детства обеспечить хорошим воспитанием, также будет преуспевать в науках, как и ребенок русского, француза или англичанина.

Поджимая тонкие губы и выпятив узкую грудь, чиновник отрезал резко и сухо:

— Это опасные мысли, которые ведут к еще более опасным заключениям…

— Почему же? — спокойно спросил Головнин.

— Да потому, что высшая наука — это наука управлять государством, милостисдарь! Попробуйте обучить этой науке мужика и доверить ему управление государством…

Головнин внимательно смотрел на собеседника, мысленно спрашивая: кто же ты есть? Шпик? Персонаж самый обычный в аракчеевской России! Шпик является под личиной гостя, сначала говорит любезности, улыбается и лебезит, чтобы потом перейти к провокационным вопросам. Пожалуй, еще сегодня ты, голубчик, будешь строчить донос. И ладно! Строчи… А мне интересно видеть тебя в гневе.

Оставаясь по-прежнему сдержанным, даже приветливым, Головнин сказал:

— Так будет. Не знаю когда, но так будет.

— Что? Как вы изволили выразиться? — почти испуганно переспросил гость. — Мужики будут управлять государством?

— Мужики — это народ… Мы с вами без народа — просто нули. Народ — мощь и творческая сила государства. Сейчас он еще не организован. Однако со временем он организуется, конечно…

Чиновник резко поднялся с кресла.

— И это я слышу от дворянина! Я могу подумать, что слушаю революционера!

— Не пугайтесь этого слова, милостивый государь…

— Оно ужасно! — взвизгнул чиновник.

— Оно почетно, — негромко, отчетливо произнес Головнин.

Чиновник выбежал из салона. Василий Михайлович засмеялся вслед ему, но, обернувшись к гостям, увидел напряженно сосредоточенные лица: веселая компания будто померкла, и через две-три минуты гости заторопились на берег. Раскуривая трубку, у порога задержался только офицер с береговой батареи — стройный курчавый брюнет с застенчивой улыбкой и ясным, задумчивым взглядом. Осторожно беря Головнина за локоть, доверчиво глядя ему в лицо, он проговорил тихо:

— Я глубоко уважаю вас, капитан, и полностью разделяю ваши взгляды, хотя они и были высказаны отрывочно. Именно потому, что я уважаю вас искренне и сердечно, разрешите напомнить вам об осторожности.

— Кто этот лысый субъект? — спросил Головнин.

— Агент. Мелкая дрянь. Прибыл на поиски чинов и подвизается стряпней доносов. Впрочем, что нам в нем? Вот вам моя рука, Василий Михайлович, и если понадобится свидетель, я выступлю за вас.

Головнин понял: этот человек был из тех мужественных офицеров, которых и в русской армии, и на флоте он знавал немало. Они ненавидели полицейский произвол, установленный временщиком при Павле Первом и Александре Первом графом Аракчеевым — ярым крепостником и карателем, презираемым всеми передовыми людьми России. Значит, за время странствий «Дианы» здесь, на родине, ничто не изменилось. Аракчеев по-прежнему насаждал военные поселения, гнал в Сибирь на каторгу тысячи людей; выслеживал, пытал и казнил отважных патриотов. Как грустно все же, милая родина, снова узнать о муках твоих! Но одновременно он подумал, что в армии, как видно, не уменьшилось, лишь возросло число противников деспотического режима. В этом была для Головнина глубокая волнующая радость; он ненавидел царя, его министров и придворных — всю эту пудреную, золоченую знать, вечно интригующую, корыстолюбивую, равнодушную к интересам отечества… В волнении он стиснул руку офицера.

— Благодарю, друг… Для меня это очень многое значит, встретить на самом краю России такого человека!

В тот же день он рассказал Петру Рикорду о случайном обороте разговора с лысым чиновником. Рикорд невесело усмехнулся.

— Похоже, Василий Михайлович, на острове Тана мы могли чувствовать себя свободней… Я рад, что этот разговор произошел не в Петербурге. Быть может, мы скоро опять отправимся в путь, а в океане, к радости, нет полицейских участков.

Головнин тяжело положил на стол стиснутые кулаки.

— Нет, я нисколько не боюсь за себя. Однако было бы непростительно открывать свои мысли первому встреченному шпику. Отныне я буду очень осторожен, Петр… Возможно, еще настанет время действовать? Мужеству осторожность не помеха. Ты не упрекнешь меня никогда за отсутствие и первого и второго качества.

Возможно, что агент, приходивший на шлюп под видом любознательного гостя, не решился писать донос на Головнина. Слава командира «Дианы» становилась все громче. Здесь же, на Камчатке, он одновременно получил две награды: орден Владимира «за благополучное совершение многотрудного путешествия» и орден Георгия «за осьмнадцать морских кампаний». О бегстве «Дианы» из английского плена, о походе ее вокруг Австралии у ледяных барьеров Антарктиды, о пребывании команды шлюпа в гостях у островитян шла весть по бескрайним просторам Сибири, и с нею имя капитана «Дианы» становилось гордостью русских моряков.

Многие из новых знакомых Головнина в Петропавловске предсказывали ему, что он обязательно будет вызван для доклада к морскому министру в Петербург. Однако такого распоряжения не поступало. Словно забыли в Петербурге о шлюпе и его команде. Это молчание столицы Головнин объяснял прежде всего почтовой службой: даже самые срочные депеши путешестовали с Камчатки в Петербург долгие недели.

Уже миновала осень, и началась снежная камчатская зима, и прошел метельный январь, а позабытый высоким начальством шлюп, скованный льдом гавани, окруженный сугробами, безмолвный и заиндевевший, по-прежнему стоял на мертвом якоре; капитану его нередко казалось, будто не снежная поземка скользит вдоль промерзших бортов — пенятся и шипят волны дальнего южного моря…

В следующем, 1810, году Головнин получил распоряжение об очередном рейсе. Теперь ему предстояло повторить путь славных русских мореходов Чирикова и Беринга на Аляску, путь, правда, уже освоенный русскими моряками, но от этого не ставший менее суровым.

Особенно запомнилась в этом походе Головнину встреча с главным правителем русской Америки Барановым, начальником волевым и энергичным. Баранову было за шестьдесят лет, однако он по-прежнему оставался неутомимым исследователем Аляски, странствовал по горам Кадьяка, по тундре и лесам, собирал коллекции минералов, чучела птиц и зверей, дружил с окрестными племенами индейцев.

В доме его, на Кадьяке, Головнин залюбовался собранием редких картин, рисунками и чертежами кораблей, от древних каравелл до новейших фрегатов. Книги о путешествиях и открытиях были любимыми книгами Баранова: здесь, в далеком краю, он имел под рукой все русские и иностранные новинки, посвященные событиям на морях и океанах.

Вечерами, когда в уютной горнице был едва различим гул океанского прибоя, подолгу беседовали они об этой дальней, открытой и обжитой русскими стороне, о сказочных, еще не тронутых богатствах просторов и недр Аляски, о близком будущем ее, и теплое чувство трогало сердце капитана: вот он, отважный русский человек, открывающий для будущих поколений целый мир!

Обжитые, далекие ли, близкие ли места — человек всегда покидает с чувством печали. Для русских мореходов, промышленников, рыбаков этот суровый остров Кадьяк давно уже стал родным. Бревенчатые селения на его берегу, как и на берегах Аляски, носили знакомые русские имена, будто где-нибудь под Рязанью… Вечерами на улицах звучали русские песни. По-русски приветливо встречали поселенцы гостей. Русские дети впервые улыбались солнцу на этой земле. И были здесь русские могилы.

С чувством печали покидал Василий Головнин далекую заморскую родную сторону. Он отдал ей, сколько мог, бессонных ночей и тревожных вахт в пути, в туманы и штормы. Дорожа каждым днем и часом, остававшимися до отправления в обратный рейс, на Камчатку, он занимался описью берегов, и там, где никогда не плавал ни один корабль и где прошла «Диана», — четкие, ясные очертания берега были положены на карту уверенной рукой, такие подробные и точные, что и в последующие десятилетия никто не внес в них поправок…

Трудным был обратный переход с Аляски в Петропавловскую гавань… Шлюп медленно продвигался в тумане вдоль южной стороны Алеутской гряды, где изменчивые стремительные течения с гулом проносились в узких проливах, увлекая на скалы корабль, где нельзя было верить лоту потому, что у самого берега глубина достигала десятков саженей… Не раз вспоминал Головнин записи славного морехода Алексея Чирикова об этих краях — такие жестокие, непрерывные штормы на других широтах не случались.

Шлюп давно уже требовал ремонта — с 1807 года, со времени выхода из Кронштадта, его подводная часть не была осмотрена ни разу, и, судя по состоянию трюмов, обшивка и часть шпангоутов были ненадежны. Головнин торопился в Петропавловск и еще надеялся перейти в Охотск: там было все необходимое для ремонта.

С грустью осматривал Головнин свою команду: если бы сейчас его матросы сошли на гранитную набережную Петербурга, в празднично разодетую толпу! Пожалуй, в столице начался бы переполох! Этих скромных тружеников и героев там, пожалуй, приняли бы за беглых каторжан. Одетые в пеструю рвань, в изношенной обуви, а то и совсем босые, матросы «Дианы» походили на покинутых всем миром бродяг. А ведь в Петербурге знали о стойкости и доблестном труде этих людей. Как же могло случиться, что, приветствуя храбрецов, сановники из Адмиралтейств-коллегии и из Адмиралтейского департамента не позаботились о самом простом и необходимом — о смене одежды для экипажа «Дианы»?

«Что жаловаться, однако, и кому? — думал капитан. — Сановники жалобы не услышат. Когда-нибудь Россия оценит добрые дела своих моряков».

Из-за позднего времени переход из Петропавловской гавани в Охотск Головнину пришлось отложить. Шлюп вторично зазимовал на Камчатке. Команда пола ремонт своими силами, чинила снасти, заменяла прошившие доски. 14 начале апреля посыльный начальника Камчатки торжественно вручил Головнину пакет из Петербурга. Это было предписание морского министра. Оно именовалось повелением. Итак, морской министр повелевал капитану «Дианы» произвести точнейшее описание южных Курильских островов, Шантарских островов и Татарского берега до Охотска.

В министерской бумаге было указано, что Адмиралтейств-коллегия и Адмиралтейский департамент посылают Головнину подробные инструкции касательно возложенного на него задания… Эти строки предписания Головнин перечитывал несколько раз. Когда же может прийти на Камчатку инструкция? Пожалуй, только к осени… Если ожидать, значит, утратить самое дорогое для исследований время — целое лето. И, значит, снова бессмысленно зимовать на Камчатке. Не долго раздумывая над решением, он отдал приказание: готовиться в путь!

В конце апреля команда прорубила в гавани лед и вывела шлюп в Авачинскую губу. Четвертого мая «Диана» покинула Камчатку.

Только теперь, после четырех лет скитаний и плена, после всего, что было пережито в бушующем океане у мыса Горн, южнее Австралии, у Антарктиды, в тропиках, у Алеутской гряды, в туманах у острова Кадьяк, после двух зимовок на Камчатке, для Головнина наступал тот желанный период исследований и открытий, о котором он столько мечтал.

Уходя на Курилы, он знал, что это плавание не обещает быть безопасным. Еще совсем недавно русские морские офицеры Хвостов и Давыдов были вынуждены силой оружия отстаивать исконные русские права на Южный Сахалин и Курильские острова, где японские браконьеры не только уничтожали ценного пушного зверя, ловили рыбу, вырубывали леса, но и строили крепости и держали под ружьем целые гарнизоны.

Какие события произошли на южных Курильских островах после отважного похода Хвостова и Давыдова в мае 1807 года? Возможно, что непрошеные японские гости снова тайком возвратились?

Помнилось Василию Михайловичу и путешествие в Японию поручика Лаксмана со штурманом Ловцовым в 1792 году. Они доставили на Мацмай на транспорте «Екатерина» экипаж японского торгового судна, потерпевшего аварию на скалах Алеутской гряды… Тогда вместо благодарности японское правительство заявило, что оно нисколько не интересуется судьбой спасенных моряков и что если русские снова придут в Японию, их будут держать здесь в вечной неволе.

Знал Головнин, что японцы грабили, беспощадно и планомерно уничтожали курилов и айнов, и много наслышался о низком коварстве японских чиновников и военных, с каким те встречали иностранцев.

Рейс «Дианы» имел, однако, самый мирный характер. Головнин решил ни в коем случае не вступать в споры или ссоры с японцами, даже если те опять осмелились селиться и промышлять на русских Курильских островах. Поглощенный большим и важным заданием — описью грозной и величественной гряды, — он думал только об успехе дела. Много знаменитых мореходов уже пытали счастья положить на карту все «Курильское ожерелье». Из-за туманов, штормов и грозных проливных течений ни Лаперузу, ни Гору, ни Сарычеву, ни Броутону, ни Крузенштерну полностью осуществить это не удалось. Карты Курил по-прежнему были путаны и противоречивы. Моряки «Дианы» должны были дать окончательное, точное положение всей цепи островов.

Что касается самой Японии, о ней еще ходили досужие вымыслы иноземных торговцев и миссионеров. Для европейских кораблей был открыт только один порт — Нагасаки: иностранные корабли могли посещать его только с предварительного разрешения японских правительственных чиновников.

— Я хотел бы увидеть эту страну, — говорил Рикорд, пристально всматриваясь в южную сторону океана. — Не странно ли, право, что в течение стольких лет она сокрыта от взоров наших ученых и моряков? Возможно, что Нагасаки — только показной город, а в центре, в глубине страны, все выглядит по-иному, богаче или беднее, чем в Нагасаки, и, возможно, немало удивительных пришлось бы наблюдать обычаев и законов, ремесел, картинок быта, искусств…

— Все это соблазнительно, конечно, — соглашался Головнин, — однако у нас другое задание, Петр, и к тому же Япония еще далеко, и смотри-ка внимательнее, брат, — вон впереди опять клокочет течение.

Этот рейс нисколько не был похож на недавний поход в южных широтах. Тогда при первой возможности шлюп одевался всеми своими парусами, и радостно было считать пройденные мили, и приятно отмечать на карте оставленные за кормой, возможно, враждебные, грозившие погоней острова.

Теперь «Диана» медленно блуждала меж рифов и скал, в проливах, похожих на ущелья, боролась с могучими, изменчивыми течениями, с холодными шквалами, внезапно налетавшими с Охотского моря, или долгими часами осторожно кралась в тумане, где поминутно грозила опасность разбиться на камнях.

Один за другим в четких очертаниях острова ложились на карту: Расева, Ушисир, Кетой, Синсиру, два Чирпоя, Мекантор, западная сторона Урупа…

Какой-то неизвестный остров вырисовался из тумана юго-западнее Урупа, отделенный от другого, еще более южного, широким проливом. Головнин справился по карте Броутона, однако ответа не получил: Броутон не был уверен, пролив это или залив. «Диана» приближалась к берегу, и вскоре там, где два острова как будто разъединялись, капитан увидел на низкой перемычке какие-то строения… Значит, здесь не было пролива: перешеек соединял северную оконечность острова Итурупа. Строения и байдары у самого берега принадлежали, конечно, курильцам. Случай подобной встречи не следовало упускать: курильцы подробно расскажут об острове, и это облегчит опись… Уже вблизи берега Головнин приказал отдать якорь. Он кликнул штурманского помощника Новицкого, исполнительного, знающего дело моряка, и, указав на берег, приказал спустить шлюпку.

— Возьмите с собой четверых вооруженных матросов. Оружие — на всякий случай. При встрече избегайте малейшей грубости. Расспросите у курильцев об острове по возможности подробно.

Словно из-под руки у Головнина неслышно, неожиданно появился мичман Мур. После побега из Капштадта он всячески старался заслужить одобрение своего начальства, даже прислужничал и лебезил, и капитан уже собирался было списать его со шлюпа в Петропавловске, но Мур показался таким растерянным и жалким, так слезно стал упрашивать и умолять, что капитан переменил решение, сказав:

— Служить, но не прислужничать. Поняли? Я постараюсь проверить вас на серьезных заданиях.

Мур поговаривал иногда, будто он с нетерпением ждет этих серьезных заданий. Теперь он стоял перед Головниным заметно взволнованный, с дрожащими тонкими губами, с тем неуловимо переменчивым обликом лица, какой бывает у некоторых людей, когда они одновременно и отваживаются, и боятся, и стремятся скрыть это от постороннего взгляда.

— Посмею обратиться, господин флота капитан… и просить вашего разрешения отправиться вместе со штурманским помощником Новицким в разведку.

— А что же? Пожалуй… — согласился Головнин. — Особенно не опасайтесь: во-первых, курильцы — наши друзья. Во-вторых, в случае неожиданностей — мы наготове.

Шлюпка отвалила от борта «Дианы» и быстро понеслась к поселку. Там, на низком берегу, засуетились люди. Они сдвинули на воду большую байдару, в которой разместился целый отряд, и байдара пошла наперерез шлюпке.

— Что это, приветливая встреча, — в раздумье заметил Рикорд, — Или опасность?

Спустить еще одну шлюпку! — приказал Головнин, — Мичман Якушкин, вы отправляетесь со мной. С нами — четыре вооруженных гребца.

— Разрешите мне… — отозвался Рикорд.

— Нет. Вы замещаете на шлюпе командира.

Берег, казавшийся близким, по мере движения шлюпки как будто все время отдалялся. Оглянувшись на корабль, Головнин мысленно поблагодарил Рикорда — «Диана» выбрала якорь и осторожно следовала в глубь залива.

Но куда же делись Мур, Новицкий и четыре матроса? Их шлюпка лежала за полоской слабого прибоя, на каменной осыпи, а мичмана и его спутников на берегу не было. «Возможно, их пригласили в один из шалашей? — подумал Головнин. — Это означало бы радушие и гостеприимство».

Он направил шлюпку в узенькую бухточку и первым ступил на звонкий, осыпающийся гравий берега. Поднимаясь по зыбкой гальке на малый взгорок, он понял, почему издали не приметил своих посыльных: они спустились за вал гравия, нагроможденного прибоем.

В лощинке, за валом, он увидел всю посланную группу. Штурманский помощник Новицкий и четыре матроса стояли на плоском выступе каменной плиты, держа оружие под руками и, видимо, стараясь скрыть свою готовность к бою. Один из матросов курил, Новицкий беспечно улыбался, но, весь поглощенный происходящим, даже не расслышал, как скрипел и позванивал гравий под ногами Головнина.

На пологом откосе раскинулся лагерь матерчатых палаток. Неподалеку от лагеря, у самого вала, капитан увидел мичмана Мура. Каким-то особенно маленьким, взъерошенным и жалким выглядел в эти минуты Мур. Прямо перед ним, на расстоянии в три шага, стоял такой же маленький, бронзоволицый японец, в длинном халате с наплечниками, с двумя кривыми саблями по бокам. Два десятка японских солдат как будто бы ждали в эти секунды команды своего офицера. Защищенные латами, они держали ружья наизготовку, В воздухе блуждал острый запах серы… В руках японских солдат дымились зажженные фитили.

* * *

Летом 1810 года с тринадцатого курильского острова Расева к Итурупу вышла большая груженая байдара, на которой находились пятнадцать человек: семеро мужчин, шесть женщин и двое детей.

Груз на байдаре был невелик: несколько десятков шкур морской выдры, нерпичьи и тюленьи кожи, небольшой сверток лисьего меха и отдельно, бережно упакованные, орлиные крылья и хвосты.

Это была группа охотников-курильцев, русских подданных, и плыли они на юг в надежде встретить на каком-либо из островов лионских купцов, чтобы обменять свои товары на рис, халаты, табак, платки…

Японские купцы на гряде то появлялись, то исчезали; прочно и надолго они здесь не обосновывались, отлично зная, что самовольничали на чужой земле.

Особенно ценным товаром курильцев были орлиные хвосты и крылья: щеголи-самураи украшали этими перьями свои стрелы. С набором таких стрел, где-нибудь на улице японского городка, самурай и действительно чувствовал себя орлом среди мирной дичи.

Небольшое японское селение охотники заметили на острове Итуруп в заливе. Как это было принято и в прежние времена, они еще издали стали показывать свои товары. Потом, уже безбоязненно, высадились на берег.

На этот раз, однако, их встретили не торговцы — солдаты. Рассыпавшись цепью, с ружьями, с обнаженными саблями в руках, большой отряд японских солдат замкнул их полукольцом, отрезав путь к морю. Угрожая саблей, маленький японский офицер приказал курильцам — всем, включая женщин и детей, — стать на колени. Тут же он поздравил своих солдат с победой, а пленных (так почему-то называл он охотников) приказал отвести в тюрьму. Из длинной его речи охотники поняли только одно: коль скоро курильцы — русские подданные, офицер считает себя вправе казнить их или миловать, отпустить на волю или держать в тюрьме.

Молодой курилец Алексей решился задать офицеру только один вопрос, который едва не стоил ему жизни.

— Да, мы русские подданные, — сказал он. — Но разве мы не на русской земле?

Офицер пронзительно вскрикнул и замахнулся саблей. Алексей успел уклониться от удара. На него набросились солдаты, били прикладами, топтали ногами, таскали за волосы и бессознательного, полуживого бросили в тюремный барак.

Целый год охотники, вместе с женщинами и детьми, находились в этом темном сыром бараке, получая в пищу солдатские объедки. Зимой от холода, голода и цынги умерло трое мужчин и три женщины. Японский офицер говорил посмеиваясь:

— Поторопитесь и вы, остальные. Мне надоело с вами возиться… Рубить вам головы мне просто лень.

Примерно в неделю раз офицер вызывал кого-нибудь из пленников и задавал одни и те же вопросы:

— Вы русские разведчики? Вы пришли на остров, чтобы донести о нас русским? Вы взяли с собой женщин и детей, чтобы не вызывать у нас подозрений? А где находятся русские морские офицеры Давыдов и Хвостов? Что, и этого вы не знаете? Ну что ж, можете умирать медленной смертью, если не хотите отвечать.

Возможно, из каких-то источников японцы получили в конце концов доказательства, что захваченные ими люди — мирные охотники острова. Офицеру только и оставалось исправить ошибку. Он так и сделал, но сделал по-своему, по-самурайски. Он вызвал пленников из барака, приказал им снова стать на колени и сказал:

— Я не могу оживить тех, что умерли. Значит, такова их судьба. Я не могу возвратить и ваших товаров — они давно уже проданы, значит, такова судьба этих товаров. Но я дарую вам свободу, возвращаю байдару и еще дарю несколько мешков риса. Ступайте домой и благодарите судьбу.

В океане бушевал шторм. Курильцы сидели на берегу, на черных холодных камнях, с надеждой вглядываясь в свинцовую даль. Так проходили дни… Ветер стихал, но при первом кратком затишье над океаном ложился плотный, тяжелый туман. И снова проходили дни. Утром, в середине июня, проглянуло солнце и с первыми признаками долгожданной погоды над ясной отчетливой линией горизонта курильцы увидели силуэт корабля.

Вопросы мичмана Мура японскому офицеру и его ответы переводил курилец Алексей. Головнин не сразу увидел переводчика. Курилец стоял на коленях, не решаясь поднять головы, запыленный и черный, как эти камни.

— Прикажите этому человеку подняться, — сказал Головнин. — Где видано такое, чтобы переводчик стоял на коленях?

Мичман резко обернулся, выпрямился, козырнул. Новицкий и матросы стали смирно. Японский офицер понял, что перед ним командир корабля. Он поднял руку ко лбу и медленно поклонился, сгибая поясницу. Капитан тоже ответил поклоном. Мичман докладывал громко, взволнованно:

— Переводчик боится японцев. Он не решается подняться. Я думаю, эти курильцы страшно напуганы. Они имеют вид каких-то забитых тварей…

— Осторожнее, мичман, в выражениях, — одернул его капитан, — Перед нами прежде всего люди, и русские подданные, и значит — наши соотечественники.

Он подошел к переводчику и силой поднял его с колен. Японцы смотрели изумленно. Улыбаясь, Головнин спросил:

— Ты хорошо говоришь по-русски?

— Мой мало говорит, — испуганно ответил переводчик. — Мой мало знает…

— Ну, этого достаточно, чтобы объясниться, — заметил Головнин. — В крайнем случае помогут жесты. Объясни офицеру, что мы пришли для того, чтобы запастись пресной водой и дровами.

Курилец говорил очень долго. Офицер дважды прерывал его вопросами, обернулся к своим солдатам и что-то сказал. Четверо солдат отделились от группы и пошли к берегу.

— Куда он послал их? — спросил Головнин.

— Они идти на байдару, чтобы сказать своим…

— Значит, он опасается нас? По мы пришли с добрыми намерениями.

— Он говорит — надо бояться. Русский большой корабль.

Головнин засмеялся.

— Все эти страхи нагнал Хвостов!

Японец вздрогнул и отступил на шаг.

— Хвостов? Николай Сандрееч Хвостов?! Лейтенант?!

— Пусть успокоится, — сказал Головнин. — Мы не собираемся нападать на их селение.

Настроение офицера неожиданно изменилось: он решил не выказывать страха. Превратившись в гостеприимного хозяина, он пригласил капитана в свой крытый плетеными матами шалаш, отложил в сторону обе сабли, снял кушак. Расторопный денщик внес большую жаровню и посуду с рисовой водкой — саке. Теперь он окончательно стал любезным и болтал без умолку, не смущаясь тем, что курилец Алексей не успевал переводить его длинную затейливую речь.

— Дров нет, вода нет, — сказал Алексей. — Начальник говорил — нет. Надо быть осторожным, мой начальник…

Головнин обернулся к Алексею:

— Ты думаешь, он что-то замышляет?

Алексей смотрел растерянно.

— Так, он есть плохой…

Через несколько минут Головнин поднялся с циновки и поблагодарил офицера:

— Время позднее. Мне пора на корабль.

Японец не скрывал огорчения. Он поминутно кланялся и улыбался, только глаза его, маленькие, черные, быстрые, не лгали: в них затаились жестокость и злость.

— Мне очень жаль, — прощаясь, сказал ему Головнин, — что при всем вашем гостеприимстве вы не смогли снабдить нас дровами и пресной водой. Нам придется поискать другую бухту.

Он не был уверен, что Алексей с точностью переведет эти слова. Но японец понял и спросил озабоченно:

— Куда вы собираетесь идти?

— На поиски нужной нам бухты.

— Вам нужно идти в Урбитч, — сказал японец. — Это на западном берегу острова. Там есть и вода, и дрова, и магазины…

Переводя его совет, Алексей добавил:

— Там есть много солдат япони… Так, он есть плохой…

Уже в шлюпке, по пути к «Диане», Новицкий спросил:

— Вам очень понравилось японское гостеприимство?

Головнин с усмешкой оглянулся на берег.

— Очень! Искренности — ни единой капли. Только хитрость и страх. Впрочем, для нас самое главное, чтобы они не знали об истинных целях нашего прибытия. Нисколько не сомневаюсь, что они сделали бы все возможное, чтобы помешать нашей работе. Очень недоверчивый господин! Он все выпытывал у меня, зачем мы прибыли…

— Я слышал, — сказал Новицкий.

Капитан взглянул на него удивленно:

— Это как же — находясь в полусотне саженей от шалаша?

— В том шалаше, а по-нашему, по-сибирски, в бараборе, со стороны взгорья имеется большая прореха. Вот у этой прорехи я и стоял. Их караульных не просто было провести.

Капитан нахмурил брови и внимательно взглянул на штурманского помощника:

— Подобного задания вы от меня не получали.

Новицкий казался смущенным.

— Может, вы не приметили, Василий Михайлович, по занятости, что у самурая этого, кроме двух сабель, кинжал еще имелся? За шелковым поясом, под халатом торчал, рукоять чуть-чуть виднелась… Сабли-то в бараборе он в сторону отложил, а с кинжалом не расстался. Вижу, ластится к вам, все время поблизости находиться хочет, полу халата запахивает и ощупывает рукоять. Тут я все время настороже находился. Ружьем я владею, как изволите знать, без ошибки: только бы одно его предательское движение — тут же поставил бы точку, прямо в переносицу. Вы-то ведь не заметили кинжала, Василий Михайлович.

— Почему вы так думаете? — спокойно спросил Головнин. — Нет, я отлично видел кинжал…

Небо над океаном прояснилось ненадолго. В течение трех суток «Диана» курсировала вокруг острова Уруп, и Головнин успел положить его на карту, исправив неточности прежних описей. Была нанесена на карту и часть острова Итурупа, именно та загадочная часть, где многие мореходы залив считали проливом. В этом южном районе гряды у экспедиции оставалась еще одна очень важная задача: опись гавани и пролива, отделяющего остров Кунасири от Мацмая. Никто из опытных моряков в этом проливе не бывал, а на картах русских промышленников, составленных «на глазок» или по памяти, «для себя», имелись грубые ошибки.

На обратном пути к Итурупу шлюп снова — в какой уже раз — вошел в густую пелену тумана. И у острова Шикотан, и у Кунасири это серое месиво сырой волокнистой мглы не прерывалось. Лишь на короткие минуты в смутных просветах выступали то отвесы скалистых гор, то покрытые лесом откосы, то над подводными камнями белая кипень бурунов.

Огорченный потерей времени на трудном пути, Головнин решил отыскать гавань Кунасири, где, кстати, как уверял оставшийся на шлюпе Алексей, можно было получить пресную воду и купить продукты.

Непроглядный туман стеной отгородил от шлюпа берег, и только по гулу прибоя Головнин и Рикорд, почти бессменно дежурившие на мостике, определяли расстояние, что отделяло судно от близкой грозной черты.

Вечером в начале июля «Диана» осторожно вошла в пролив кунасирской гавани, и, чтобы не тревожить японцев поздним прибытием, Головнин решил остановиться в проливе.

Прошло немного времени, и на обоих мысах, справа и слева от шлюпа, вспыхнули высокие костры.

— Гавань оберегается, как видно, очень зорко, — заметил Рикорд. — Устроились на чужой земле и чувствуют себя, конечно, неспокойна а вдруг опять нагрянут решительные парни вроде Давыдова и Хвостова?

В сутеми вечера Головнин пытался рассмотреть в подзорную трубу селение в глубине гавани, но видел только дальние силуэты гор.

— Постовые сообщают о нашем прибытии, Петр Иванович. В общем, сигнализация, как где-нибудь в пиратском гнезде… Я думаю, нужно усилить дозор: «гости» могут появиться еще этой ночью.

Костры у входа в гавань полыхали до самого утра, а когда с восходом солнца шлюп поднял якоря и двинулся к берегу по спокойному разливу бухты, с дальней крепости, со взгорка, одновременно грянули две пушки. Ядра вспенили воду очень далеко от шлюпа. На палубе кто-то насмешливо крикнул:

— Доброго здоровья!

— Что это означает? — удивленно спросил Рикорд, вглядываясь в странного вида крепость, сплошь обвешанную полосатой материей, обставленную щитами, на которых — это легко можно было рассмотреть в подзорную трубу — чернели грубо нарисованные амбразуры.

Капитан покручивал пуговицу мундира.

— Не думаю, чтобы это был салют.

— Значит, предостережение: «Не приближайтесь»?

— Очевидно, посыльные с Итурупа еще не прибыли. Офицер обещал мне, что сообщит на Кунасири о нашем дружественном расположении. Впрочем, в этой гавани бывал наш переводчик, он знает их порядки.

Рикорд кивнул вахтенному:

— Вызвать переводчика…

Курилец был заметно растерян. С опаской поглядывая на берег, он только пожимал плечами.

— Нет, не понимай… Это совсем не понимай.

— Почему над городом и над крепостью так много флагов? — спросил Рикорд.

— Тоже не понимай… Они всегда так делать, если начальник приехал.

— Я начинаю думать, — заметил Рикорд, — что эти два выстрела и действительно были салютом.

Капитан покачал головой.

— Нет, не похоже. Однако сейчас мы выясним, обстановку. Прикажите спустить шлюпку. Со мной отправятся штурманский помощник Средний, четыре матроса и переводчик.

— А если это связано с опасностью, Василий Михайлович?

— Мы не можем отказаться от описи гавани. И второе: нам нужно пополнить запасы. Неужели эти непрошеные гости настолько черствы, что откажут в продаже хотя бы небольшого количества продуктов? Они ведь и сами моряки и знают, что значит нужда на море.

Шлюп отдал якоря в миле от берега. Утро было ясное, тихое, необычное для этих мест. Дальние горы казались сложенными из синьки. Синими были и вода за бортом шлюпки, и крылья чаек, скользящих над покатой волной. Стремительно разрезая неторопливые волны, шлюпка приближалась к молчаливому берегу, на котором, сколько ни всматривался Головнин, не заметил ни единого человека.

До линии слабого прибоя оставалось не более пятидесяти саженей, и Головнин уже наметил место для высадки, когда над самой шлюпкой, над головами моряков, с урчанием пронеслось ядро… Все батареи крепости одновременно открыли огонь, высокие всплески окружили шлюпку, что-то глухо ударило в подводную часть борта.

«Наверное, пробоина», — подумал Головнин, приказывая гребцам развернуться. Белые всплески уже покрыли деревянные решетки на дне шлюпки, однако, послушная веслам, она уверенно, круто развернулась и, не описывая полукруга, полетела обратно к «Диане» по всколоченной, взвихренной зыби, сквозь шумный соленый ливень взнесенной ядрами воды.

— Плохо… очень плохо стреляют, — сказал Головнин, усмехнувшись матросам. — Такую близкую цель с первого залпа следовало бы накрыть! И заряжают очень медленно, разини… Ну, подлые пираты, было бы у меня на то приказание, проучил бы я вас!

На выручку капитану от «Дианы» уже мчались шлюпки с вооруженными моряками: при первом залпе японских пушек Рикорд послал их в помощь Головнину. Однако помощь уже не требовалась — капитанская шлюпка выходила за дистанцию обстрела неповрежденной.

Японцы, конечно, видели из крепости, что ядра их не долетали, но тем не менее продолжали ожесточенную пальбу, и Головнин удивился этому безрассудству:

— Наверное, рады случаю провести боевые учения? Или у них перегружены арсеналы? А ну-ка, Рикорд, пошлите один «гостинец», да так, чтобы в крепость угодил!..

На шлюпе прозвучал сигнал боевой тревоги; комендоры метнулись к пушкам. Эти несколько медлительных секунд, когда корабль словно бы замер на незримом решающем рубеже и люди на нем будто затаили дыхание, позже Головнин не мог вспомнить без волнения. Именно в те секунды решался исход дальнейших событий. Грянул бы выстрел, и многое изменил бы он к лучшему в продолжении плавания «Дианы», в судьбе самого Головнина. Пожалуй, шлюп ушел бы в пролив, что отделяет Кунасири от Мацмая или возвратился к северным островам гряды, где тоже было еще немало незавершенных дел. Однако этот выстрел не прозвучал, и хотя капитан поступил осмотрительно, отдав другое приказание, — люди на берегу с этим не посчитались.

— Повремени-ка, братец, — сказал Головнин комендору, быстро поднимаясь на палубу шлюпа. — Мщение? Они его заслужили. Но открывать военные действия без воли правительства мы не должны.

По четкому стуку шагов он понял, что Рикорд уже стоит рядом. Не оборачиваясь, Головнин спросил:

— Ваше мнение, капитан-лейтенант?..

Голос Рекорда прозвучал взволнованно:

— Правильно… Однако обидно, так обидно, Василий Михайлович!

— Личная обида и акт международного значения… Что важнее?

— Они открыли огонь без малейшей на то причины! Они подпустили шлюпку к самому берегу и стали расстреливать ее в упор! Быть может, они посмеют заявить, что это было вызвано необходимостью самообороны? Но ведь на шлюпке — семь человек, а на берегу крепость. Даже первобытные люди где-нибудь на южных островах не допустили бы такого бесчестного поступка.

— Терпение, Петр, терпение и выдержка, — медленно, глухо проговорил Головнин. — Если мы сами окажемся в положении, когда необходимо защищаться, мы им дадим урок настоящего боевого огня. А пока — пушки накрыть. Шлюп отвести дальше от крепости. Попробуем… еще раз попытаемся объясниться.

Комендоры в молчаливом огорчении отошли от пушек. С берега прогремел последний выстрел, и окутанная дымом крепость затихла.

И снова на мысах всю ночь горели огни. В текучих отблесках, что дробились на зыби, черными тенями шныряли японские лодки. Вахтенные шлюпа были зорки — ни одна из лодок не приблизилась к «Диане»…

В эту ночь в офицерском салоне долго совещались Головнин, Рикорд и лейтенант Рудаков, придумывая способы объяснения с японцами на расстоянии. План, предложенный Рудаковым, был прост, и капитан шутливо заметил, что, может быть, тысячу лет назад такая же «почта» применялась и в Европе.

Утром шлюпка отбуксировала к селению и оставила на видном месте кадку, в которой в одном отделении был поставлен стакан с пресной водой, положено несколько поленьев и горсть риса. В другом отделении лежал отрез красного сукна, бисер и золотые монеты. Здесь же была положена картинка, нарисованная кем-то из мичманов: она изображала гавань, крепость, шлюп, стреляющие пушки крепости и безмолвные пушки шлюпа…

Японцы подобрали кадку, как только матросы «Дианы» возвратились на корабль. В тот день они не дали никакого ответа.

Приказав готовиться к бою, Головнин вывел «Диану» на то самое место, где недавно его обстреливали японские батареи.

Крепость молчала. Никто не вышел из-за обвешанных пестрыми тканями стен. Капитан велел созвать всех офицеров и зачитал перед строем приказ. В этом приказе он потребовал от каждого офицера немедленно в письменной форме сообщить свое мнение о создавшемся положении: ждать ли ответа под угрозой нового обстрела, или применить силу?

Красавчик Мур выступил из шеренги и, видимо, надеясь, что его поддержат все офицеры, выкрикнул сорвавшимся голосом:

— Сражение!.. Только сражение… Как они осмелились?! Да мы их… да мы… единогласно!

Его никто не поддержал.

— Я знаю, мичман, вы — отважный человек, — заметил Головнин. — Однако столь ответственный вопрос требует общего решения.

Мур не вошел — спрятался в шеренгу. Офицеры улыбались. Головнин отдал команду разойтись.

Через полчаса капитан перечитывал письменные заключения офицеров «Дианы». Мур и действительно оказался в единогласии — за военные действия высказывался только он. Возмущаясь бесчестностью японского начальства, все офицеры считали, однако, что без повеления правительства начинать военные действия ни в коем случае нельзя.

Закончив чтение поданных бумаг, капитан приказал вывести шлюп за дистанцию крепостного огня. С дальнего рейда, где корабль находился в безопасности, он послал отряд вооруженных матросов в рыбачье селение, расположенное у самой гавани, по береговому изгибу. Отряд возглавил Рикорд. В случае, если японские солдаты воспротивились бы высадке, Рикорд имел указание применить силу. Для расплаты с рыбаками он имел при себе деньги и вещи.

Селение оказалось безлюдным. Матросы обошли два-три десятка хижин, встречая одну и ту же картину поспешного бегства. Они взяли немного сушеной рыбы и риса, оставив хозяевам несколько отрезов сукна. Курилец Алексей изумлялся и негодовал:

— Много плати!.. Очень много наша плати…

На следующий день японцы все же дали ответ, выставив кадку на прежнем месте. В кадке оказалось писаное иероглифами письмо и две замысловатые картинки; письмо никто на шлюпе не смог прочитать, а над картинками и Головнин, и Рикорд долго ломали головы, строя различные предположения, но в заключениях о смысле этой «живописи» так и не сошлись.

Было ясно одно: японцы отказывали команде «Дианы» в какой-либо помощи. Оставалось надеяться только на себя. Кстати, кто-то из матросов приметил на правом берегу гавани устье небольшой речонки. Капитан направил туда за пресной водой отряд вооруженных матросов с лейтенантом Рудаковым. Пристально наблюдая с крепостного вала за работой моряков, японцы не оказывали помех. Больше того, вскоре они прислали парламентера.

Это был курилец, пожилой человек, очень худой и бедно одетый. Шел он медленно, опасливо, поминутно оглядываясь по сторонам, будто страшась засады, и как прикрытие держал перед собой деревянный крест… Рудаков пожалел, что на этот раз не взял с собой переводчика Алексея. Даже подарки не развеяли у парламентера страха — по-видимому, он оставил в крепости заложников. Все же Рудаков понял, что японский начальник согласен встретиться с капитаном шлюпа на лодках при условии равной охраны с обеих сторон.

На этот раз японцы выставили кадку совсем близко от крепости. Головнин рассчитывал, что встреча должна произойти у этого знака. Шлюпка отчалила от «Дианы» и двинулась в направлении крепости, но японцы не выходили навстречу. Все это становилось похоже на глупую издевательскую игру. Но, возможно, японцы опять пытались завлечь капитанскую шлюпку под огонь батарей?

Головнин приказал возвращаться. С крепостного вала японцы махали ему веерами. Что это означало? Насмешливое пожелание доброго, пути? Нет, из глубокого ерика, врезанного в берег, стремительно вышла большая лодка и двинулась к шлюпке Головнина… Переводчик Алексей заметил опасливо:

— Очень много солдат есть их лодка! Наших люди совсем мало…

Кто-то из матросов ответил ему беспечно:

— Разве это много? Только втрое больше, чем нас, да к тому же мы при оружии.

На японской лодке тоже оказался переводчик-курилец. Он сидел у ног чиновника, одетого в цветастый халат. Еще издали курилец прокричал несколько слов, и Алексей, заметно удивленный, сказал, что японцы извиняются за обстрел капитанской шлюпки; они опасались нападения.

Малые суда сблизились, и чиновник встал, весь подавшись вперед, медленно, церемонно поднеся левую руку ко лбу.

Головнин кивнул Алексею:

— Скажи им, Алексей Максимович, что они напрасно нас опасались. На каждый их выстрел мы могли бы ответить десятком выстрелов, однако мы не питаем к ним вражды.

Японец снова поклонился: о да, теперь они понимают свою ошибку и готовы оказать русским морякам всяческую помощь. Какие же продукты нужны русскому капитану? Рис? С удовольствием! Рыба и зелень? Конечно же, с удовольствием! И стоит ли торговаться о цене? Пусть русский капитан сойдет на берег и обо всем договорится с начальником крепости.

Алексей перевел эти слова, а матрос Григорий Васильев покачал головой и молвил в раздумье:

— Может, ловушка? Больно занозисты и хитры.

— Да, может быть, — сказал Головнин. — Но передай ему, Алексей, что на берег я приеду завтра. «Диана» приблизится к их крепости, и я сойду на берег.

Переводчики-курильцы много говорили о чем-то своем; они оказались старыми друзьями, а этот новый служебный долг еще не привыкли исполнять. Впрочем, Алексей оказался не так уж прост. Он успел расспросить старого приятеля о положении в крепости и селении. На обратном пути к шлюпу он рассказал Головнину, что японцы действительно стреляли из пушек от страха; ночью они отправили в глубь острова, в горы, свои наиболее дорогие товары, а утром, возвратясь в дома, с изумлением увидели ценные вещи, оставленные русскими за взятую рыбу.

— Япони приехал в чужой дом, — сказал Алексей. — Очень боятся они русский хозяин!

Второе свидание с японцами состоялось неожиданно. Ранним утром в устье речонки матросы «Дианы» наполняли водой две-три оставшиеся бочки, когда от крепости вышла лодка, на этот раз с небольшим количеством людей. Они бросили на воду уже знакомую кадку, а сами поспешили к берегу. Немало удивились и капитан, и матросы, найдя в этой кадке все вещи, оставленные японцам за рыбу.

— Наверное, мало? — спросил Головнин у Алексея.

Тот замахал руками:

— Нет, много!.. Очень… очень!

Все же капитан положил в кадку несколько шелковых ост-индских платков, прибавив к ним еще горсть пиастров. Японцы внимательно следили с берега за каждым его движением. Поняв, что шлюпка поворачивает к «Диане», они замахали белыми веерами, а некоторые выбежали на галечный откос, знаками приглашая моряков причалить.

— Спрятать оружие под парусину, — приказал Головнин. — Только так спрятать, чтобы в течение секунды оно могло быть в руках… На берег со мной сойдут переводчик и ты, Васильев. Остальным оставаться на шлюпке. Японцев к шлюпке не подпускать. Слушать каждое мое слово…

— Как же вы рискуете, капитан? — почти испуганно спросил матрос первой статьи Макаров. — Жизнью рискуете… Их-то вон сколько! И все в железе с ног до головы, а у вас только сабля…

— У меня шесть пистолетов разложено по карманам, — усмехнулся капитан. — Да и вас на шлюпке трое остается, — это ли не сила?

Шлюпка с разбегу врезалась в галечник, и капитан первым сошел на отлогий откос. Навстречу ему вышла группа японцев, все в блестящих латах, с кинжалами у поясов, каждый — с двумя саблями.

— Что это означает, — спросил капитан, ответив на приветствие офицера, — вы возвращаете нам плату за продукты?

Смуглый, сухощавый офицер с выпяченными, длинными зубами присел и раскинул руки.

— Мы не окончили переговоры и потому ничего не можем принять.

— Это закон вашей страны?

— Да, это закон. Однако сейчас выйдет из крепости наш начальник, вы можете, капитан, поговорить с ним.

Шествие начальника было обставлено особой торжественностью. Двое солдат церемонным шагом сопровождали важную персону. Один из них нес копье, другой большую золоченую шапку, похожую на старинный шлем. Маленький толстый начальник двигался особой манерой, — прыская от смеха, матросы назвали его «иноходцем», — шел он подбоченясь, что-то пристально рассматривая на земле, стараясь пошире расставить ноги, будто все его оробевшие подчиненные должны были проскочить меж этих кривых, расставленных ног.

Беседа началась со взаимных любезностей. Головнин сказал, что очень сожалеет о происшедшем: из-за противных погод ему пришлось завернуть в гавань Кунасири и тем самым нарушить спокойствие высокого начальника.

Если бы этот низенький начальник обладал чувством юмора, он, пожалуй, различил бы в речи капитана тонкое острие иглы. Но самурай слишком свыкся с окружавшим его почетом и принял как должное эти слова. Он даже соблаговолил ответить, что тоже сожалеет о нечаянном обстреле шлюпки, и тут же со сладкой улыбочкой солгал, будто навстречу «Диане» выходила японская лодка, на которую почему-то русские не обратили внимания.

— Как это печально, высокочтимый капитан! Лодку я выслал специально, чтобы узнать у добрых гостей, не понадобятся ли им мои скромные услуги?..

— Мы даже щепку заметили бы в гавани, — сказал Головнин, — не то что лодку. Но этого не говори ему, Алексей. Спроси: теперь-то он успокоился наконец?..

— Я счастлив! — ответил японец. — Я просто счастлив, мой обожаемый капитан! Я хотел бы только уточнить одну маленькую подробность, что, надеюсь, не затруднит капитана… Когда шлюп находился у берегов Итурупа, мой уважаемый капитан говорил, будто он прибыл для торговли: продавать и покупать. Сейчас же он говорит, что зашел в нашу гавань из-за неприятных погод?

Головнин видел: человек тридцать вооруженных японцев и сам начальник теперь напряженно следили за выражением его лица. Медленно, незаметно и, конечно, не случайно японцы постепенно окружали его, Васильева и Алексея. Было еще не поздно возвратиться на шлюпку, а в случае нападения — проложить себе дорогу оружием. Но не подумают ли японцы, что это — страх, что он, русский капитан, а значит, и его команда боятся японцев? Быть может, они охотно уступят дорогу к шлюпке? Как же тогда будет выглядеть бегство с переговоров? Он решил продолжать начатую игру до конца. Делая вид, будто не понимает вопроса, он попросил курильца объясниться подробней, выслушал его и, к удивлению начальника, улыбнулся:

— Но дело в том, что на курильском языке, — сказал он, — нет слов: «покупать» и «деньги». Я думаю, в этом недоразумении повинны переводчики. Только дурные погоды привели меня сюда на пути из восточных владений России в Петербург.

Японец достал из кармана халата узкий сверток бумаги и записал этот ответ. Вопросов к русскому капитану у него оказалось много. Ему непременно нужно было знать, сколько лет русскому царю и как называются по-русски… туфли; холодно зимой в Петербурге или тепло и ловится ли в России рыба иваси; где находится бывший русский посол в Японии Резанов и какой табак предпочитает капитан… Наконец, справившись, как называется по-русски луна, и с прежним серьезным видом записав ответ, он сказал, что теперь очень доволен.

Крытая большими циновками палатка была расположена здесь же, на галечном откосе. В пятый или в шестой раз справляясь о здоровье капитана, начальник пригласил его в палатку. Здесь начались угощения рыбой и икрой, чаем и какими-то сладкими кореньями, напитком саке, и табаком, и новыми неожиданными вопросами:

— Как это называется? — спрашивал японец, не переставая улыбаться. — Пуговица? О, как красиво! Как это приятно звучит — пуговица!

Головнин приметил, что каждое новое блюдо приносили разные люди. Они приходили в палатку и оставались здесь — все вооруженные, замкнутые, знающие что-то, о чем нельзя подавать вида. Так постепенно в палатке собралось до двух десятков японцев. Головнин решил, что вежливости уже отдано положенное количество вопросов и ответов, и спросил начальника, когда он разрешит получить продукты и сколько нужно будет заплатить?

— Мой дорогой капитан! — почти закричал японец. — Вы говорите, десять мешков рису? Но почему так мало? Двадцать мешков! Нет, что я говорю? Тридцать!..

— Вы очень щедры, господин начальник! — заметил Головнин.

— Меня подкупает ваша скромность, добрейший капитан! Что значат, в конце концов, какие-то десять мешков рису? И потом, вы так мало просите рыбы и зелени.

— Я не просто прошу, а спрашиваю: можно ли купить?

— Вот именно: купить! Но вы так скромны с этой просьбой… Десять мешков рису. Ха-ха!.. Я был бы готов, милый капитан, отдать вам все богатства этого острова. И не только острова — океана. Но, к сожалению, это может остаться лишь мечтой. В крепости находится начальник постарше меня. Я не имею права отпустить даже одного мешка рису, даже луковицы, уважаемый капитан…

— Болтун! — равнодушно сказал Головнин, досадуя, что напрасно истратил столько времени, и поднимаясь с циновки.

— Вот именно: болтун! — весело воскликнул японец. — Красивое слово: болтун… Что означает это слово?..

— Скажи ему, Алексей, что этим словом он может при знакомствах рекомендоваться. Пусть и в документе своем запишет: болтун…

— Я очень рад, — сказал японец. — Я напишу своей жене, что получил от вас новое, такое громкое имя!

Покидая палатку, Головнин какие-то секунды испытывал чувство близкой опасности, почти физическое ощущение ее. Быть может, еще один шаг — и здесь что-то должно было свершиться. Он опустил руки в карманы мундира, прикоснувшись к холодноватому металлу пистолетов и вошел в расступившуюся группу вооруженных японцев.

Что заставило их расступиться? Возможно, стремительное появление матроса Васильева, который шагнул навстречу своему капитану с ружьем в руках?

С берега донеслась песня, знакомая, русская песня, слышанная еще в Рязани. Пели ее три матроса, оставленные на шлюпке. Слаженные сильные голоса свободно плыли над гаванью, уносясь в океан, и была в этой песне душевная ясность и молодая, уверенная удаль, для которой словно и не существовало ни опасностей, ни преград.

«Похоже, они расступились перед этой песней», — подумал Головнин.

Вечером «Диана» переменила якорную стоянку, приблизившись к крепости на расстояние пушечного выстрела. Капитан вызвал к себе мичмана Якушкина, молодого, исполнительного, очень любознательного офицера, о котором на шлюпе говорили, что Якушкин обязательно хочет все видеть собственными глазами и готов для этого забраться даже в кратер вулкана.

— Кажется, вы хотели побывать на берегу? — спросил Головнин. — Сейчас предоставляется такая возможность. Возьмите шлюпку и гребцов и отправляйтесь на берег. Впрочем, далеко от шлюпки не отходите. Второй офицер обещал снабдить нас рыбой. Получите рыбу и возвращайтесь. Будьте очень осторожны. Люди должны быть вооружены.

Смуглое лицо Якушкина просияло; личное поручение капитана было для мичмана большой честью. Уже через две минуты шлюпка отвалила от борта; мысленно Головнин похвалил мичмана за расторопность.

Шлюпка возвратилась к «Диане» ночью. Мичман гордился доставленным грузом: такую большую, нагулянную кету давненько уже подавали команде на стол. Японцы очень вежливо встретили Якушкина, спрашивали о здоровье капитана шлюпа, снова приглашали Головнина в гости, в крепость.

— Правду сказать, — докладывал мичман, — не ожидал такого ласкового приема.

— Мягко они стелят, — заметил Рикорд. — Не пришлось бы кому-нибудь из нас жестко спать…

Якушкин еще находился под впечатлением встречи на берегу:

— Все же нельзя не отметить их предупредительности. Когда я сказал, что капитан приедет завтра, они побеседовали между собой и офицер мне ответил: «Если будет туман, пусть уважаемый капитан не приезжает. В этой гавани, — говорит, — при тумане очень опасно плавание. Как ни печально промедление, — говорит, — но риск был бы еще печальней!»

— А не кажется ли вам, мичман, — неожиданно и почему-то строго спросил Рикорд, — что не этот риск их заботит? Туман — хорошее прикрытие для внезапной атаки. Этого они и опасаются и, значит, по-прежнему не доверяют нам. Кроме того, возможно и еще одно обстоятельство: им нужно выиграть время, чтобы получить инструкции из своей столицы: как обращаться с нами, оказывать помощь или опять открывать пальбу?

Головнин с интересом слушал своего помощника.

— Пожалуй, ты проницателен, Петр Иваныч. И осторожен. Но излишняя наша недоверчивость может лишь усилить их подозрительность. Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю: капитану остаться на борту шлюпа. На берег поеду я.

— А капитан… испугался?

— Нет. Капитан нездоров.

— Они ждут именно капитана, — сказал Якушкин. — И они просили, чтобы с капитаном прибыло несколько офицеров.

Головнин подмигнул Рикорду:

— Как хочется мичману побывать в японской крепости!

Якушкин отступил на шаг, щеки его порозовели.

— Истинная правда! Они просили об этом.

Глядя на дальние, смутные огоньки крепости, Рикорд проговорил в раздумье:

— Если так, меня еще больше смущает это приглашение.

Головнин прикоснулся ладонью к его плечу:

— У тебя, как вижу, ночь мрачных предчувствий, Петр Иваныч. А вспомни-ка остров Тана! Пожалуй, на этом милом островке могли бы произойти некоторые неожиданности. Что, если бы мы не попытались расположить к себе туземцев? Ждала бы нас дальняя голодная дорога и неизбежные жертвы. Но ведь японцы — не дикари. Это страна древней, самобытной культуры. Не верю, нет, не могу поверить, чтобы после объяснений, приветствий, взаимных угощений, после того, как они убедились, что мы — мирные моряки и не замышляем против них ни нападения, ни обмана, — чтобы после всего этого они вдруг допустили какую-нибудь коварную выходку. Друг, Петр Иваныч, этого не может быть!..

Рикорд молчал, по-прежнему всматриваясь в дальние проблески огней.

— Принимаю решение, — сказал Головнин. — Завтра, одиннадцатого июля, я отправляюсь на берег. Мы не возьмем с собой оружия, чтобы окончательно доказать японцам наше доверие к ним. — Он усмехнулся: — Если там, в крепости, нас окружит целый гарнизон, оружие все равно не поможет… Все же когда-то нужно будет наладить отношения с этими людьми. Посол Резанов был слишком надменен. Хвостов и Давыдов — лихие вояки, от дипломатии были далеки. Мы будем говорить с ними доверчиво и просто, как с друзьями. Кто знает, возможно, это оставит добрый след в отношениях между двумя державами.

— Вы — командир корабля, и это ваша воля, — произнес Рикорд тоном, в котором уже не слышалось предостережения. — По крайней мере, высокая цель оправдывает риск.

У двери своей каюты Головнин еще издали заметил смутную тень. Человек, наверное, расслышал шаги капитана и быстро спрятался за надстройкой.

— Кто это здесь на всенощной? — громко спросил Головнин.

Мичман Мур отозвался не тотчас; голос его дрогнул то ли в смущении, то ли в испуге:

— Извините… Я не решался… Я очень прошу меня извинить…

Он вышел из-за надстройки; теперь, в слабом свете звезд, Головнин видел его бледное лицо, контур щуплых плечей и наклоненной головы.

— Не понимаю: за что извинить и на что вы не решались?

— Случайно я слышал ваш разговор… Мне так интересно было знать, успешно ли справился с делом Якушкин?.. Теперь я знаю: он, право, молодец! Но я не мог у него расспрашивать, почему-то он не разговаривает со мной, хотя — в чем же я перед ним провинился? Как я завидую Якушкину! Он выполнял ваше личное поручение! Когда же… когда вы доверите и мне что-нибудь важное, значительное? О, я знаю, и завтра ваш выбор опять падет на него… Но как я хотел бы находиться завтра вместе с вами!

Почему-то капитана тронул и облик Мура, и его робкий, просящий тон. Мичман понимал, конечно, что встреча с японцами в крепости может быть опасной. Значит, маленький Мур не из робкого десятка, он искал опасности? Впрочем, разве сам он, Головнин, будучи таким же мичманом, не мечтал о настоящем деле и не стремился отличиться? Когда-то подмеченные неприятные черты Мура теперь словно стерлись, растаяли в памяти Головнина. Он глубоко уважал своих отважных офицеров и матросов и гордился ими. Нелюбимый многими в экипаже, Федор Мур искал испытаний. Возможно, он стремился мужеством, примером завоевать любовь товарищей? Было бы неправильно, если бы капитан отказал ему в этом.

— Хорошо, — сказал Головнин. — Завтра вы отправитесь со мной в крепость.

Мичман порывисто схватил его руку, прижал к груди и тут же испуганно отпустил. Головнин не сделал ему замечания. Он прошел в свою каюту и прикрыл дверь. С минуту он сидел у стола, слушая доносившийся через открытый иллюминатор плеск зыби. Вспомнилось, как когда-то, в далеком Кронштадте, в тесной каюте боевого корабля «Не тронь меня» маленький кадет Головнин так же сидел у иллюминатора, взволнованный недавним сражением в Финском заливе, доблестью русских моряков, первой наградой «За храбрость», полученной из рук самого адмирала… Почти такая же ночь, только немного светлее, плыла над рейдом, и так же певуче-прозрачно позванивала зыбь. Да разве в те минуты кадет Головнин не готов был расцеловать всех матросов и офицеров, с кем участвовал в том памятном бою?.. По-детски искренний, взволнованный жест мичмана, порывистое движение, каким схватил он руку капитана, откликом, веянием юности тронули Головнина, пробуждая в памяти так много воспоминаний…

— Учить мужеству, — проговорил он вслух, — это значит всегда и везде помнить о родине и о доверенном ею деле. И еще это значит учить беззаветной дружбе.

Поздней ночью, уже засыпая, он снова подумал о маленьком мичмане: «Будь смелым… Ты заслужишь уважение товарищей».

Утро было безветренное, просторное, синее, какие лишь изредка выдаются в этих краях. Еще вчера тяжелая свинцовая вода теперь стала дымчатой и прозрачной. Густые собранные струи света, колеблясь, текли в глубину. Нос шлюпки легко и свободно, казалось, совсем без усилия раздвигал воду.

Дозорные в крепости заметили капитанскую шлюпку еще в те минуты, когда она отходила от борта «Дианы». Три важных чиновника, облаченных в парадные халаты, заранее вышли из крепостных ворот и спустились на берег встретить гостей.

Головнин решил высадиться у самой крепости и теперь впервые рассматривал японскую твердыню с такого близкого расстояния. Ночью японцы убрали размалеванные щиты, и крепостца выглядела маленькой, строенной наспех, нисколько не имея грозного облика, свойственного сооружениям этого рода.

Штурман Алексей Хлебников, сидевший у руля, — рыжеватый, мускулистый детина с внимательным взглядом и застенчивой улыбкой, — пошутил:

— То ли осиное гнездо, то ли муравейник! А расковырять такую хламиду и со шлюпа не мудрено…

— Не мудрено, штурман, сделать глупость, — строго сказал Головнин. — Доброе дело труднее дается.

— Вот именно! — запальчиво воскликнул маленький Мур. — И нужно забыть подобные разговоры!

Хлебников удивленно взглянул на него, пожал плечами и ничего не ответил. А Головнин подумал, что мичман стал излишне петушиться и нужно будет напомнить ему, чтобы не подавал голоса, когда об этом не просят.

После очень длинного приветствия, в котором торжественно рядом с фамилией капитана вспоминались и солнце, и звезды, и луна и которое Алексей полностью не смог перевести, японец сказал, что будет счастлив развлечь дорогого русского гостя разговором, пока в крепости закончатся последние приготовления к встрече.

Разговор, однако, не клеился: Головнин спросил чиновника о названии отчетливо видневшегося отсюда мыса, которым оканчивался на севере остров Мацмай, а чиновник, вздохнув, ответил, будто он никогда не интересовался подобными названиями. Не знал он и какова ширина пролива, глубок этот пролив или мелок, имеются ли течения и насколько они опасны для мореходов.

— Беседовать с тобой, голубчик, действительно «счастье»! — в сердцах сказал Головнин. — Спроси у него, Алексей, торгуют ли они с главным островом Нийоном и сколько времени идет туда парусное рыбачье судно?

Японец ответил уклончиво:

— Сроки дороги зависят от ветра: можно плыть медленно и быстро. А расстояние… Кто же его измерял? Уважаемый капитан, конечно, знает: и дорога, и торговля — дело счастливой судьбы.

В этой скучной беседе прошло больше часа. Наконец-то из крепости дали сигнал, и чиновник сказал, что теперь он окончательно счастлив — он может сопровождать милых его сердцу гостей.

Головнин приказал матросам вытащить шлюпку на берег. Поняв его распоряжение, японец с улыбкой поклонился. Алексей перевел его слова:

— Очень хорошо! Мы вполне доверяем друг другу…

У шлюпки Головнин оставил одного матроса. Кроме мичмана Мура, штурмана Хлебникова и переводчика Алексея, с ним были еще три моряка, матросы первой статьи Спиридон Макаров, Дмитрий Симонов, Григорий Васильев. Они несли подарки, приготовленные для начальника крепости, — дорогие отрезы шелка и сукна.

Не эта малая крепость с пестрым тряпьем на флагштоках, с изображениями драконов, солнца и луны поразила капитана и его спутников своим балаганным убранством. Их поразило количество солдат, разместившихся в тесном дворике. Не менее четырехсот человек, все вооруженные ружьями, саблями, копьями, кинжалами и луками с набором стрел, они сидели вокруг площади с видом ожидания какого-то известного им сигнала.

— Не может быть, — негромко сказал Хлебников, — чтобы столько военных постоянно находилось в такой малой крепостце… Наверное, их собрали со всего острова.

— Пожалуй, — согласился Головнин. — Посмотрим, к чему она собрана, эта ватага.

Посредине площади была раскинута просторная полосатая палатка. Ни на минуту не задерживая гостей на дворе, чиновник провел их в палатку.

Головнин осмотрелся, невольно вспомнив виденную когда-то в дешевом издании сказок лубочную картинку, изображавшую какого-то воинственного калифа. Начальник крепости с сонным маслянистым лицом важно восседал на высоком стуле, держа в руках металлический жезл, от которого через его плечо тянулся шелковый шнур. Одет вельможа был в дорогие шелка; на поясе его висели две золоченые сабли. Три свирепого вида оруженосца — один с копьем, другой с ружьем, третий с золоченым шлемом, на котором сверкала эмблема солнца, — сидели за его спиной, несколько изогнувшись, будто готовясь к прыжку.

Рядом, на стуле пониже, сидел его помощник, уже знакомый Головнину, тоже охраняемый тремя оруженосцами.

По сторонам палатки, облаченные в черные латы, каждый при двух саблях, расположились восемь чиновников. По-видимому, сонный вельможа внушал им и уважение и страх — они не сводили с него робких взглядов.

Головнин сделал обычный легкий поклон; оба начальника встали, подняв левые руки ко лбу, и как бы переламываясь в поясницах.

Головнину предложили невысокую скамейку, но матрос Шкаев поставил прихваченный с корабля стул, и, отодвинув скамейку, Головнин присел напротив старшего вельможи. Мичман, штурман, переводчик и матросы заняли скамьи несколько позади.

— Мне очень приятно, почтеннейший капитан, — неожиданно звонким, девичьим голосом произнес вельможа, пристально оглядывая Головнина, — да, так приятно видеть вас под этим кровом… Надеюсь, ваше здоровье вполне благополучно?

«Ах, эта японская вежливость!»; — подумал Головнин. Он ответил, что тоже рад видеть столь знатного начальника. Два-три десятка вопросов были ненужны и пусты, хотя вельможа и его свита всячески изображали радость, узнав, что Головнина зовут Василием Михайловичем, что шлюп называется «Дианой» и что это имя древнеиталийской богини Луны…

Слуги принесли чай, а потом табак и трубки. Отхлебывая из фарфоровой чашки несладкую заленоватую жидкость, вельможа как бы между прочим спросил:

— Сколько же людей у вас на корабле? Пожалуй, там тесно?

Головнин ответил, увеличив количество команды почти вдвое.

— Наверное, это самый большой русский корабль? — спросил японец.

— О нет! — сказал Головнин. — У нас имеются корабли и впятеро больше.

— Разве у России много кораблей?

Головнин улыбнулся:

— У берегов Камчатки, в Охотском море, в океане, у русской Америки плавают десятки наших кораблей.

— Э! — воскликнул японец и оглянулся на своего помощника. Тот встал и вышел из палатки.

Начальник с интересом рассматривал географическую карту, подаренную Головниным, вертел перед глазами зажигательные стекла, любовался ножами с отделкой из слоновой кости.

Помощник вернулся и что-то шепнул вельможе. Улыбаясь, начальник потряс головой.

— Как это хорошо, — сказал он, — что вы пришли ко мне в гости. — Если бы не это недоразумение с обстрелом шлюпки, мы давно уже стали бы друзьями! И в самом деле, к чему нам враждовать? Мы можем всегда оставаться друзьями. Слово рыцаря, ни один волос не упадет с вашей головы, потому что вы мои дорогие гости…

Он встал, собираясь выйти из палатки. Головнин тоже встал. Японец смотрел на него улыбаясь.

— Но к чему же спешить, капитан? Мы еще не договорились о самом главном.

— Если вы собираетесь уйти, с кем, кроме вас, мне договариваться?

— Нет, я еще побуду, — чему-то развеселившись, сказал вельможа. — Я угощу вас прекрасным обедом, какой только можно было приготовить в этих бесплодных местах. — И снова, обернувшись к помощнику, он произнес с оттенком нетерпения: — Э!..

Помощник опять поспешно вышел. Слуги принесли обед. На больших деревянных лакированных подносах едва помещались десятки блюд: рыба, соусы, зелень, какие-то раковины и корни, студни и приправы и особенно много хмельного саке.

— Рановато обеду быть, — осторожно заметил Хлебников. — Или, может, обедают у них с утра?

Мур ответил ему тоном старшего:

— Торжественный обед может быть дан в любое время… А после обеда, как видно, будет парад.

— Из чего вы это заключили? — спросил Головнин.

— О, я все примечаю. Помощник начальника дважды уже выходил, и когда у входа полог откидывали, я приметил, что они раздают солдатам обнаженные сабли… К чему это? Конечно, к параду!..

Андрей Хлебников молвил с сомнением:

— Как знать?..

Головнин подумал, что мичман не лишен воображения: увидел одну обнаженную саблю и тут же решил: парад! Но в честь случайных гостей парадов не устраивают, и, кроме того, японцы отлично знали, что саблями, копьями да луками они никого не могли удивить.

Помощник вельможи возвратился еще более радостный, чем прежде. С аппетитом закусывая и запивая, Алексей передал его вопрос:

— Нравится ли достопочтенному капитану угощение? Сам оягода, или по-русски исправник, присматривал за поварами. Эту честь оказывают только очень высоким гостям.

Мур осмелел и попросил Алексея перевести японцам его слова.

— Теперь мы видим, — сказал Мур, — что наши опасения были напрасны. Вы — благородные, честные люди, не способны на вероломство…

Придерживая сабли и не выпуская из руки свой железный жезл, старший начальник встал со стула и, кивнув Алексею, сказал, что испытывает потребность взглянуть на гавань.

— Я тоже испытываю такую потребность, — воскликнул Головнин. — Там, в гавани, мой корабль.

Маслянистое лицо японца нахмурилось. Оруженосцы переглянулись. Помощник внимательно рассматривал черенок подаренного ножа. Молчание длилось долгую минуту.

— Передай капитану, — сказал начальник, обращаясь к Алексею, — что снабдить его корабль я ничем не смогу. Я жду ответ на мое донесение губернатору острова Мацмай. Пока ответ не поступит, один из русских офицеров должен остаться в крепости заложником.

Головнин насмешливо взглянул на Мура.

— Вот, благородные люди, неспособные на вероломство… Но сколько же дней придется ждать ответа губернатора?

— Пятнадцать, — сказал японец, зачем-то поднимая свой жезл. — Однако возможно, что губернатор запросит правительство.

Головнин, казалось, не удивился. Оба начальника и все их оруженосцы теперь внимательно всматривались ему в лицо. Собрав всю волю, чтобы не выдать волнения, он ответил тоном спокойным и ровным, словно продолжая прежнюю приятную беседу:

— На такое длительное ожидание, без совета с офицерами, которые остались на корабле, я, конечно, не соглашаюсь. Оставить у вас офицера я не хочу. Не забывает ли начальник, что перед ним — сыновья могущественной родины — России? Не забывает ли он, что в России найдутся силы, которые вступятся за нас? Не берет ли на себя начальник слишком большую ответственность — попытку поссорить два государства? Наконец, известно ли ему такое слово — измена? Завлечь безоружных людей в крепость, и диктовать им свои условия, и угрожать — это и есть измена.

Моряки «Дианы» встали одновременно. Японец пронзительно вскрикнул и схватился за саблю. Но в глазах его был испуг. Вот почему он дважды пытался выйти из палатки! Он боялся, что в эти решающие, заранее рассчитанные минуты может оказаться в опасности его рыцарская жизнь! Оглянувшись на вооруженную охрану, он осмелел и начал говорить длинно, крикливо, запальчиво, часто упоминая имя посла Резанова и снова хватаясь за саблю.

— Чего он беснуется? — нетерпеливо спросил у Алексея Головнин. — Что он доказывает?

Лицо Алексея побледнело, губы и веки дрожали.

— Какое несчастье, капитан!.. Мы не уйдем отсюда… Они нас убьют…

— Но говори же спокойней…

Кое-как из всей длинной речи начальника Алексей перевел только одну фразу: если начальник выпустит хотя бы одного русского из крепости, ему самому вспорют брюхо.

— Ясно, — сказал Головнин. — Бежим!..

Отбросив приземистого копейщика, он выбежал из палатки. В крепости поднялись вой и визг. Могучим ударом Хлебников опрокинул двух японцев. Близко грянул выстрел. На Хлебникова сразу бросилось не менее десятка солдат, они повисли на нем, стараясь повалить на землю. Штурман крутнулся на каблуке, тряхнул плечом, и японцы разлетелись в стороны.

— Молодчина, Андрей Ильич! — крикнул Головнин. — За мной, к шлюпке…

Он выбежал за ворота. Вой и визг в крепости стали еще яростней и громче. Выстрелы защелкали теперь очень часто. Над головой капитана просвистела пуля. Он ошибся, считая, что путь к берегу свободен. Из неглубокого овражка поднялась многочисленная засада. Головнин увернулся от удара, выхватил из рук солдата копье, переломил его о колено и стал действовать обломком, как палицей. Рядом оказался Хлебников. Он прорвался к своему капитану сквозь толпу. Подхватывая камни, работая кулаками, сюда же пробивались матросы Васильев и Шкаев. Мичмана Мура, матроса Макарова и Алексея на откосе не было видно. Их схватили еще в крепости. Но четверым все же удалось вырваться, и берег теперь был совсем близко…

Что-то случилось в орущей, воющей толпе японцев. Преследование замедлилось. Головнин понял: японцы опасались, что в шлюпке хранится оружие. Какая досада! Оружия он не взял… Но что же произошло со шлюпкой? Теперь она находилась в добрых пяти саженях от воды. Головнин увидел покрытые водорослями, мокрые камни… Значит, начался отлив. И значит?.. Он остановился на мокром галечнике. Да, эту тяжелую шлюпку не сдвинуть пятерым. У них оставались одна-две минуты. Японцы уже поняли, что в шлюпке оружия нет, иначе почему бы русским не броситься к ружьям?

— Значит, все кончено! — вслух произнес капитан, глянув в разгоряченные лица матросов. Они стояли рядом с ним, часто, хрипло дыша, тяжело опустив натруженные руки, и смотрели на рейд, где четкий, стройный корпус «Дианы» словно летел под низкими, белыми облаками.

Волна блестела на солнце, как полированная сталь. Внезапно этот блеск стремительно переметнулся и ударил Головнину в глаза. Но это уже не был блеск волны. Кривая японская сабля ручьисто сверкнула прямо перед глазами капитана.

Дозорные «Дианы» доложили Рикорду, что в крепости происходит какая-то сумятица: японские солдаты поминутно выбегали за ворота и возвращались.

Рикорд, Рудаков и другие офицеры поспешили на мостик шлюпа. В подзорные трубы они видели, как выметнулась из ворот всполошенная толпа, как к шлюпке, оставленной отливом далеко на берегу, отчаянно, геройски пробивались четверо русских, а пятый бежал им навстречу, швыряя в японцев камнями.

Рикорд узнал и капитана, и штурмана Хлебникова, стоявших перед слабой полоской прибоя, перед холодным простором гавани в ожидании своей судьбы. Он видел, как окружила их толпа и в солнечном воздухе засверкали сабли.

До боли сжав кулаки, стиснув зубы, чтобы сдержать рыдание, он не мог сказать ни слова. За синеватым затуманенным кругом линзы толпа японцев медленно удалялась. Солнечный берег вскоре опустел. Над стенами крепости трепыхались пятнистые флаги.

— Срочно ко мне, на совет, всех офицеров, — приказал Рикорд. — Действовать нужно безотлагательно и решительно.

Через минуту все офицеры шлюпа собрались на палубе. Рикорд подумал, что за все годы его службы на море только в Капштадте, в памятный час бегства, когда на карту была поставлена судьба всего экипажа, такая же тишина сковала этот корабль. Но теперь она была еще тягостнее и грознее. Все же тогда они ожидали преследования и открытого боя. В дальнем ли, в ближнем, в абордажном ли бою — матрос против матроса — все они готовы были умереть за свою свободу. Теперь не солдаты, не воины находились перед ними — изменники, нарушившие слово чести, священный закон гостеприимства. И они совершили это преступление, захватчики, на русской земле. И, наверное, теперь торжествовали легкую победу… Какой же это позор для воина — праздновать собственное предательство! Глядя в застывшие лица офицеров, он сказал:

— Наш капитан в плену. Возможно, его и отбывших с ним моряков уже нет в живых. Возможно, что в эти минуты предатели готовят казнь… Я спрашиваю совета офицеров: бой, десант или мирные переговоры с любой отчаянной попыткой спасти капитана и других наших друзей?..

Некоторое время офицеры молчали; лейтенант Илья Рудаков выступил вперед:

— Мы все готовы идти в бой и драться до последнего человека. Один вопрос: облегчит ли это участь пленников? А если, в случае нашего выступления, изменники поторопятся их убить? Они наверняка поторопятся это сделать из трусости, злобы, опасения расплаты. Я предлагаю испробовать, еще раз испробовать мирные пути, и, если все усилия будут напрасны, — бой… самый жестокий бой, без пощады!..

Доводы Рудакова были вески: попытка спасти пленных, казалось, еще могла быть успешной. Японцы могли бы убить капитана и его спутников на берегу, но почему-то увели в крепость. Значит, пленники были нужны самураям? Это и давало надежду на спасение Головнина и его группы.

— Есть ли еще предложения? — спросил Рикорд.

— Назначить делегата для переговоров, — сказал кто-то из офицеров.

— Я предлагаю вызвать добровольцев, — продвигаясь вперед, воскликнул Якушкин; в тоне его голоса прозвучала надежда. — Если мне доверят хотя бы сопровождать делегата… Я готов.

— Здесь все на это готовы, — заметил Рикорд. — Придется бросить жребий. Итак, мы избираем терпение и мирный путь. Мы будем надеяться, что наш славный капитан…

Он не успел договорить — низко над головами офицеров со свистом пронеслось ядро и вспенило далеко за шлюпом воду.

— Сейчас они пристреляются, — спокойно проговорил штурманский помощник Новицкий. — На таком расстоянии не трудно…

— Однако ведь это и есть их ответ! — гневно прокричал Рикорд. — Они будут палить и по шлюпке нашего делегата. Слушать мою команду. К пушкам!..

Шлюп дрогнул от залпа и окутался синеватым дымом. С крепостной стены свалился продырявленный матерчатый щит. У ворот крепости заметались солдаты.

Глядя в подзорную трубу, кусая губы, Рикорд сказал Илье Рудакову с горечью:

— Как жаль! Наши ядра слишком малы, а глубина не позволяет подойти ближе. Этими ядрами мы можем только припугнуть их, но не больше… Ну-ка, еще раз — огонь!

В крепости взвился дымок — видимо, что-то загорелось; по откосу запрыгали камни, обрушенные с земляного вала.

— Булавочные уколы, — разочарованно сказал Рудаков. — Нужно немедленно выйти из-под обстрела.

Рикорд согласился. Через несколько минут, подняв якоря, «Диана» отошла на дальний рейд и остановилась напротив рыбачьего селения, видневшегося на длинной отлогой косе.

Готовясь к высадке десанта с целью завладеть крепостью, Рикорд высчитывал соотношение сил. По его наблюдению и по мнению офицеров, японский гарнизон на острове оказался многочисленным — не менее четырехсот человек. К этому количеству следовало еще прибавить все мужское население поселка, которое, конечно, заставят принять участие в обороне. Цифра становилась внушительной: в распоряжении японского начальника находилось свыше пятисот человек, укрепления крепости, батареи, арсенал.

На шлюпе оставалось пятьдесят человек, считая двух поваров и двух уборщиков — людей, не участвовавших в боях. При высадке на корабле должно остаться не менее десяти-двенадцати человек; у шлюпок, на берегу, тоже нужно было оставить хотя бы трех матросов… Что могли сделать тридцать моряков против крепости, за валами которой притаились сотни неприятельских солдат?

— Я никогда не верил в чудеса, — заметил Рикорд Рудакову, — но будет поистине чудом, если десант не погибнет. И не меньшим чудом будет, если оставленные на шлюпе десять-двенадцать человек смогут привести его через штормовые широты в Охотск. Вывод ясен: было бы безрассудством посылать людей на верную гибель и обрекать на гибель корабль. В таком случае в Охотске никто не узнает о причинах гибели шлюпа, а это и есть самый желательный для японцев вариант.

— Люди готовятся к десанту, — сказал Рудаков. — Некоторые пишут письма. Почти никто из них не надеется на возвращение, но ярости такой я еще не видывал…

Рикорд вздохнул, с сожалением оглянулся на берег.

— Хорошо, если ярость помножена на трезвый расчет. Я принял решение: «Диана» идет в Охотск. Снимаемся немедленно, чтобы увеличить силы и возвратиться. Мы не оставим товарищей в беде — нет, никогда не оставим, хотя бы это стоило и опасностей, и жертв. — Он достал из папки и развернул большую, подробную карту острова Кунасири, недавно писанную рукой Головнина. Тушь еще была свежа; семь высот, разбросанных за крепостью, и сама крепость, малый полуостров и длинная рыбачья коса, свыше семидесяти промеров глубин и большая подводная отмель, три скалы и подводная банка у входа в залив — все было обозначено на этой карте с предельной точностью, свойственной Головнину. Когда он составлял карты и производил опись, он знал, что поправки не будут нужны.

— Этот залив не имеет названия, — сказал Рикорд. — Теперь он получит имя… Залив Измены.

Здесь же, облокотясь на перила мостика, он крупно написал на карте эти два слова.

Шлюп медленно и словно нехотя одевался парусами. Чайки тоскливо кричали в вышине. Был вечер, и красные брызги заката текли по влажной палубе, по стеклам иллюминаторов, по слабо наполненным парусам…

* * *

Связать человека так, чтобы он не мог пошевелиться, чтобы малейшее движение вызывало мучительную боль и чтобы при попытке бежать петля, наброшенная на шею, немедленно захлестнулась, — у японцев считалось искусством.

Пленные стояли на коленях, и солдаты, стараясь блеснуть выучкой, ловко соединяли петли на груди и вокруг шеи, стягивали локти за спиной так, что они соприкасались, тонким шнуром оплетали кисти рук, и, прорезая кожу, этот шнур въедался в мясо мускулов.

Потом они стали вязать пленникам ноги. Петли ложились повыше ступней и повыше колен, петля на петлю, и каждая — точно из раскаленного троса. Для большей надежности к петле, что охватывала шею, они крепили длинную веревку, перебрасывали ее через поперечную балку под сводом палатки и, почти взвесив пленного на этой веревке, закрепляли ее конец у основания опор.

Работали солдаты молча, неторопливо, со вкусом, со знанием дела; от усердия темные лица их покрывал пот. Пленные тоже молчали, только мичман Мур негромко плакал и стонал.

Когда все пленные были связаны (седьмого, матроса первой статьи Спиридона Макарова, не было среди них), солдаты приступили к обыску. Они не упускали ни одной мелочи, даже иголка, мелкая монета и запасная пуговица в кармане матроса — все перекочевало в их карманы.

Заметно утомленные, по-прежнему молча они сели в кружок и закурили свои длинные бамбуковые трубки.

— Они решили повесить нас на берегу, — прохрипел Хлебников, багровея лицом, слизывая с губ кровавую пену. — Я не виню вас нисколько, Василий Михайлович, вы не подумайте плохого… Я знаю вас не первый месяц и год, вы были всегда человеком сердечным и справедливым…

— Но я доверился их слову! — тихо ответил Головнин. — Слову изменников… И вы теперь страдаете из-за меня и жизнью платитесь, друг мой… Я не боюсь смерти, нисколько не страшусь, по помнить, все время помнить о том, что я виноват и в страданиях ваших, и в гибели, — вот самая страшная пытка!

Михайло Шкаев, бывалый, удалой матрос, с трудом повернул к Головнину лицо, и голос его прозвучал дружеским упреком:

— Не те слова, капитан, совсем не те… Или мы не общее делали дело? Или мы для веселья прибыли в эту треклятую дыру? Если уж искать виноватых — вот они, перед нами, отступники от слова, с тем пухлым истуканом во главе…

Матрос Григорий Васильев сказал:

— Мы с вами до конца, капитан… И не о чем жалеть. Мы все равны и перед долгом, и перед смертью.

Солдаты встали, о чем-то пошептались в уголке и возвратились к морякам. Было непонятно, зачем они связывали пленным ноги. Теперь они принялись распутывать веревки, но только те, что были затянуты повыше ступней, и ослабили петли, наложенные повыше коленей.

Старший солдат кивнул Головнину на выход, и капитан первым вышел из палатки. Каждого пленного сопровождали двое японцев: один держал в руке конец веревки, другой, шагая рядом, держал наизготовку ружье… За воротами крепости старший солдат указал на узкую тропу, извилисто уходившую в горы. Крутой, кремнистой этой тропинкой пленные взошли на вершину холма. Головнин остановился и обернулся к гавани. Он вскрикнул… Далеко на рейде, одетая белыми парусами, медленно плыла «Диана».

Хлебников тоже остановился: словно помимо воли руки его рванулись, плечи поникли и затряслись.

— Василий Михайлович… Капитан… В последний раз мы видим родную «Диану»!..

Головнин покачнулся; слезы застилали ему глаза.

— Ты знаешь, что ты говоришь?! Это значит: в последний раз мы видим Россию. Мы не умерли, мы еще живы, но все отныне умерло для нас…

Он с силой рванул веревки; кровь брызнула из рассеченной кожи на кистях рук.

— Прощай, «Диана»!..

Васильев заплакал; Хлебников тяжело уронил голову; Шкаев скрипнул зубами.

— Эх, только бы товарищи рассчитались за нас!..

Капитан выпрямился, вскинул голову, тяжелые брови его сдвинулись и переломились.

— О чем ты говоришь, Михайло?! Чтобы товарищи высадились на берег?.. Вот чего я боюсь пуще смерти — безрассудной попытки выручить нас или мстить. Да ведь они погибнут до последнего человека! Их — малая горстка, а видел, сколько в крепости солдат? Высадка — это гибель, и не только десанта — корабля. Одна только надежда меня утешает: у Рикорда хватит расчета и хладнокровия, чтобы не сделать непоправимой ошибки.

Конвойный что-то выкрикнул и толкнул Головнина прикладом, другой натянул веревку, указывая на тропу. Трое японцев одновременно бросились к Хлебникову, но не сдвинули его с места. Едва передвигая ноги, Головнин сделал несколько шагов. Он снова хотел обернуться, но конвойный дернул веревку, и петли обожгли тело. Пошатываясь, Головнин отступил с тропы.

С рейда донесся залп. Как хорошо был знаком капитану гром этих пушек!.. Значит, Рикорд повел моряков в атаку.

— Все кончено! — прошептал Головнин, силясь удержаться на ногах. Дальние угрюмые горы стронулись с мест и, как огромные волны, двинулись перед его затуманенными глазами. Хлебников пытался поддержать его, подставить плечо, но опоздал. Захлебываясь кровью, хлынувшей из горла, с черным, опухшим лицом, капитан рухнул на тропинку.

С рейда снова донесся залп, и был он прощальным салютом «Дианы».

Берегами стремительных горных речек и недвижных прозрачных озер, каменными осыпями перевалов, травянистыми долинами, непролазными зарослями кустарника и усыпанной галькой приморской полосой шли пленные, окруженные сменявшимся конвоем, шли, оставляя на тропах следы израненных нот…

Уже окончился июль… Двадцать знойных, удушливых дней июля протекли в пути, как двадцать каторжных лет. И начался август. Черной горькой корой пыль дорог оседала на губах. В проливные дожди, в шквалы, что рушились с моря на этот каменный берег, и в полдневный зной скорбное шествие не прекращалось. От первого проблеска утренней зари и до глубоких сумерек, когда на взморье вспыхивали рыбачьи огни, шли моряки, волоча измочаленные веревки, неся, как железную тяжесть, молчание и решимость.

Конвойные не снимали веревок. Раны на руках пленных гноились. В селениях на ночлегах конвойные обвязывали их раны тряпьем и снова стягивали петли.

И все же на бесконечной черной дороге были и минуты просвета. Нет, Японию населяли не одни лишь кичливые самураи, самовластные вельможи, ползучие подхалимы сильных и равнодушные солдаты. Если сравнить этих избранных с остальным народом, их было очень и очень мало. А в селах, в рыбачьих поселках, в разбросанных на побережье городках пленников окружали взволнованные толпы: женщины прорывались через цепь конвоя с кувшином воды или молока, мужчины дарили табак, дети, подосланные родными, подносили сушеную рыбу, зелень и рис… И трогала моряков сердечная, искренняя, человеческая доброта, когда какой-нибудь крестьянин, у которого у самого-то земли отсчитанные вершки, широко распахивал двери своей каморки и громко просил солдат, чтобы позволили ему приютить пленников.

Будто делясь давней, выношенной своей думой, Шкаев сказал Васильеву:

— Очень, брат, напоминает мне страна эта, японская, двухэтажный дом. Только наверху — собаки, горло готовы каждому перегрызть, а внизу — люди.

— Домики у них легкие, — помолчав, заметил Васильев. — Каменных, прочных и в помине-то нет…

— Ну и что же?

— А взять бы этот дом двухэтажный да и перевернуть… Просто, понимаешь, вверх дном его поставить.

— Ого! — отозвался Шкаев. — Великий был бы переполох… Но правда взяла бы свое, это верно.

Головнин слышал их мимолетный разговор. С первого дня плена он вел себя среди матросов как равный. Они по-прежнему почтительно называли его капитаном, уступали лучшее место при ночлеге, готовы были отдать последнюю горстку риса и последний глоток воды. Его тяготило малейшее преимущество в общей беде, и, оставаясь верным своему решению, он всячески избегал предпочтений. Но как ни странно, — живя с этими простыми людьми, заботясь о них, подчас сердясь, зачастую волнуясь и переживая, — он никогда не беседовал с ними о самых больших делах, о судьбах родины, о жизни народа. Офицерство русского флота было высшей кастой, и незримая стена отделяла его от матросов. Даже те из офицеров, что ненавидели самодержавие и крепостной строй, — а Головнин знавал таких немало, — все же и в армии, и в среде моряков оставались дворянами: они не знали народа и мало хотели его знать.

В эти горькие дни плена, на трудном, жестоком пути, незримая, давняя, задолго до Василия Головнина воздвигнутая разграничительная стена, что отделяла его от матросов, вдруг перестала существовать. И стали значительными, интересными, волнующими их разговоры, их думы и мечты о родине, о настоящем и завтрашнем ее дне. Вот и теперь в немудреном ответе Васильева он уловил глубокую, смелую мысль. Похоже, совсем не о Японии думали матросы, — о том, что дороже жизни каждому из них — о России. И Головнину захотелось вмешаться в разговор, не поправляя, не поучая, как равному от равных выслушать ответ.

— Да разве только Япония, Григорий, похожа на двухэтажный дом? — спросил он, немного отстав и шагая рядом с Васильевым. — Разве Англия или Южная Африка не такие? А наша Русь-матушка с ее помещиками и крепостными, с дворцами для богатых и с плетью, с каторгой для крестьян — что это, справедливое государственное устройство?

Ему показалось, Васильев испуганно отшатнулся.

— Мы про японскую землю говорили.

— Но я про нашу землю с тобой говорю. Японцам — японская земля; нам — наша… Мы по этим ухабам с тобой шагаем, по игрушечным, клееным городам, а в сердце-то родина живет, и мысли только о ней об одной. Мы — равные перед судьбой, Григорий, и я, Григорий, без уловок, как брату, тебе говорю, потому что думал об этом мучительно и долго: если уж и не переворачивать Россию, так нужно до корня ее встряхнуть! Чтобы сушняк весь, и гниль, и плесень разлетелись и заново, в свободе зажил народ.

Васильев по-прежнему смотрел испуганно.

— И как же это можно слова такие, запретные, говорить, Василий Михайлович? Ведь вы же и сами из дворян.

Головнин вздохнул и молвил задумчиво, негромко:

— Был, знаешь, такой дворянин в России — Александр Николаевич Радищев… Вольность народную он славил, самодержавие и крепостников к позорному выставил столбу… Что ему звание дворянское? Побрякушка! Он за народ российский боролся и страдал. При дворе не особенно с тем посчитались, что он, Радищев, дворянин. В Петропавловскую крепость посадили, в каземат; к смертной казни приговорили, да потом смилостивились, в Сибирь сослали; еще раз смилостивились — возвратили и до самоубийства довели. Подал бы ты руку, Григорий, такому человеку?

— Ну, как же!.. — тотчас отозвался Васильев. — Такой человек…

— И он подал бы тебе руку, Григорий. Радищева тайно читал я в Петербурге. Стал он для меня с той поры верным примером гражданского долга. Жаль, что судьба так нечаянно повернулась, — может, сумел бы и я славному делу послужить.

Матрос долго молчал, хмуря выцветшие от солнца брови, глядя на синие скалы за полосой прибоя.

— У вас другая дорога, Василий Михайлович. Знаю, доброго сердца вы человек, да что если один вы такой, или десяток, или сотня? Замучают, как этого Александра Николаевича, — и конец. И попы еще в церквах всяческой анафемой опачкают.

Головнин усмехнулся: «Не доверяет…» И не подумал он в ту минуту, что, может быть, матрос был прав.

Восьмого августа солдаты стали готовиться к торжественному входу в город Хакодате: все приоделись, облачились в латы, надели форменные шляпы. Пленных на сей раз вязали особенно прилежно, будто стремясь щегольнуть десятками искусно переплетенных узлов.

Еще в нескольких километрах от города появились первые группы встречающих: сановники и помещики на богато убранных лошадях; чиновники, торговцы, владельцы разных мастерских — на рикшах; люди еще попроще — пешком… Оказывается, здесь, в Хакодате, пленение русских моряков власти успели изобразить как великий подвиг японского оружия.

Удивленным молчанием встречала все нараставшая толпа семерых изможденных, измученных путников, в облике которых не было ни свирепости, ни злобы, ни готовности броситься на любого из японцев. Это шли рослые, сильные духом люди, в чем-то своем уверенные, очень спокойные, равнодушно смотревшие на толпу. Раны на их руках были упреком, и веревки — постыдством для конвоиров. Они прошли по городу, не замечая ничего вокруг, и только на площади, откуда открывался широкий морской простор, невольно и одновременно остановились.

— Здесь уже побывали русские моряки, — сказал капитан. — Штурман Григорий Ловцов, командир бригантины «Екатерина», с ним двадцать матросов и четверо солдат… Не чаяли они, конечно, что младших товарищей их будут вести через этот город как арестантов.

— Значит, знакомая дорожка? — оживляясь, спросил Шкаев. — Давно ли Ловцов сюда ходил?

— Не так давно: в порт Хакодате бригантина вошла в июле 1793 года… Смотрите на эту узкую улицу: здесь проходили русские моряки!

Впервые порядок в шествии пленных был нарушен: они стояли шеренгой, глядя на близкий порт, где среди множества рыбачьих парусов чудились капитану стройные паруса «Екатерины».

Японский чиновник, сопровождавший пленных, спросил у Алексея, о чем говорят моряки.

— Здесь были русские люди, — сказал Алексей.

— О, да! — улыбнулся японец, — В Хакодате, в Матсмае, во всех городах Японии отлично помнят об этом. Русские, надеюсь, довольны гостеприимством?

— В тот раз вы не вязали руки своим гостям, — сказал капитан.

Алексей перевел эти слова. В толпе послышались сочувственные возгласы; в отдельных группах завязался спор.

— Это лишь маленькая предосторожность, — молвил японец, по-прежнему улыбаясь. — Сейчас вас отведут в отдельный дом, где будут предоставлены все удобства. Скажу откровенно: многие, очень многие могли бы позавидовать таким условиям. Дом совершенно новый, специально построенный, с видом на море, просто как дворец!

— Врешь, — равнодушно сказал Шкаев.

— И никто не посмеет беспокоить вас в этом доме: порядок и тишина… А потом, когда вы хорошо отдохнете, вас отпустят домой. Вы будете очень рады и тому, что гостили у нас так приятно, и тому, что возвращаетесь домой.

— Спасибо, добрый человек! — ответил ему Хлебников. — Мы будем вспоминать тебя, если ты сказал правду. Надеюсь, обманывать нас у тебя нет причин?..

— Мне очень хочется, — кланяясь, сказал японец, — чтобы вам было хорошо в гостях!

За окраиной города пленных ввели в высокие деревянные ворота. Строенный из толстых заостренных брусьев, забор был обведен глубокой канавой. Часовые дежурили на вышках, на валу за канавой и у ворот. Хмуро усмехнувшись, Васильев сказал Хлебникову:

— А дворец-то и вправду охраняется по-царски! Вот клятые мучители, живоглоты, — даже слово непрошеное, ласковое бросает, будто на раны соль!..

— «Многие, очень многие могли бы позавидовать таким условиям!» — насмешливо повторил Хлебников. — Что же делать? Простимся, товарищи, может, навеки?..

Головнин ощутил щекой прикосновение его сухих, воспаленных губ.

— Прощай, Андрей Ильич, ты был хорошим моряком… Прощайте, друзья.

Его ввели в темный сарай, разделенный внутри на клетушки. Прочная решетчатая дверь поднялась и опустилась. Потом тюремщик захлопнул другую дверь, ведущую из коридора, и долго стучал и звякал тяжелым замком.

Впервые за целый месяц мучительной дороги Головнин остался один. Иногда мечталось об этом: нужно было сосредоточиться, отыскать и обдумать самую малую возможность к освобождению. Все же у него оставался какой-то проблеск надежды, что здесь, в Хакодате, высшие японские чиновники разберутся в преступлении, совершенном их подчиненными на Кунасири. Теперь и этого проблеска не осталось.

Тюрьма, воздвигнутая специально, не строится, конечно, на день, на два: быть может, долгие годы придется томиться в ней морякам. Узнают ли когда-нибудь на родине об их судьбе? Какие действия предпринял Рикорд? Что с экипажем и с кораблем? Головнин долго сидел на дощатой койке, слушая в немой тишине тяжелые падения сердца. Первая звезда зажглась за узеньким окном. Синяя ночь окутывала остров. А эта клетушка стояла на самом дне ночи и тишины, на самом пределе тоски и отчаяния…

Он вздрогнул. Чья-то рука царапалась в окно. На смутном отрезке неба она казалась судорожно сведенной и черной. Он подошел к окошку и приподнялся на носки, чтобы присмотреться. Человек, прильнувший к стене, был одет в лохмотья. Оглядываясь по сторонам, он протягивал Головнину какой-то сверток. Руки их встретились, и Головнин принял небольшой бумажный пакет. Человек показал на небо, как бы описывая путь солнца, потом на себя и на стену, что окружала тюрьму. Он сказал очень тихо:

— Завтра…

Головнин знал это слово. За время плена он запомнил три-четыре сотни японских слов.

— Хорошо… Спасибо… — ответил он по-японски. — Спасибо, друг…

Потом он развернул сверток. В нем лежал кусок черного, еще теплого хлеба, возможно, согретого на груди.

Кто же был этот человек, рискнувший жизнью ради скромного подарка? Головнин хорошо заметил: неизвестный был одет в лохмотья.

— Да, — в раздумье повторил он слова Шкаева. — Двухэтажный дом… Наверху собаки, а внизу люди…

Кабинет губернатора, или буниоса, выглядел необычно. Вместо пола — насыпь из щебня, кое-как прикрытая циновками. Потолка и вовсе не было: над головой чернела дощатая крыша. Три окошка заклеены бумагой, едва пропускавшей тусклый свет. Мебели здесь тоже не оказалось: губернатор сидел на полу, а по сторонам от него разместились помощники и слуги.

Только одну стену щедро украшали будничные доспехи буниоса: это были кривые, длинные и короткие, с зазубринами и без зазубрин ножи, многочисленные иглы, почерневшие от огня, какие-то пилы, трости и жгуты, толстые и тонкие плети, разнообразные петли и кандалы. Как видно, специальным набором «инструментов» губернатор пользовался часто, если постоянно держал их под рукой.

Сухощавый, с тусклыми безразличными глазами, с надменными складками по углам губ, начальник неподвижно сидел на возвышении, глядя в какую-то точку перед собой. Два его секретаря, в черных халатах, с кинжалами за поясами, сидели несколько позади — перед высокими, сшитыми стопами бумаги. Места по обе руки начальника заняли два его помощника. Были здесь еще и телохранители — неприметные люди: за время встречи они ни разу не подали голоса. По левой стороне у каждого из них лежали обнаженные сабли.

Пленных ввели и поставили перед губернатором в два ряда: впереди капитана и офицеров, позади матросов. Переводчиков — Алексея и пожилого курильца с японской стороны — усадили несколько в стороне на камни. Секретари поспешно придвинули к себе чернильницы.

Начальник задавал вопросы медленно, равнодушно. В запасе у него, как видно, было несколько сот вопросов, и он по опыту знал, что процедура предстоит очень долгая.

Головнин назвал свою фамилию, имя, отчество, год рождения, имя и отчество отца и матери, чин, звание, место рождения, где учился и служил, — но расспросы о давно покойных родных, о далекой рязанской деревне, о родственниках и знакомых были настолько пустыми, что он сказал начальнику напрямик:

— Нельзя ли, уважаемый, поближе к делу?

Выслушав переводчика, японцы засмеялись. Бесстрастным и скучным тоном губернатор повторил:

— Итак, имя, отчество, фамилия, место и год рождения?

Оказывается, в его арсенале были не только инструменты, развешанные на стене. Допрос тоже являлся формой пытки, рассчитанной на длительное психическое напряжение пленного. Пять и шесть часов подряд Головнин, Хлебников и Мур отвечали на одни и те же, лишь видоизмененные, вопросы, вспоминая, в каком именно часу «Диана» прибыла в Капштадт, когда проходила экватор, какие погоды встретили ее у Камчатки, сколько оставалось в запасе провизии и воды.

— В конце концов это, ей-богу, весело! — воскликнул Хлебников, смеясь, — Передай, Алексей, начальнику, что я готов так мило беседовать с ним и завтра, и каждый день… Я могу рассказать ему, какого цвета глаза были у моей бабушки и какие сорта варенья она любила. Пусть обязательно приложит эти показания к делу.

Начальник нахмурился, потом сказал устало:

— О бабушке вы расскажете в следующий раз. Это, пожалуй, интересно. А пока ступайте и ждите вызова.

Хлебников еще больше развеселился:

— Видите, как просто было избавиться от этого паука. Теперь я постараюсь рассказывать ему значительно подробней, чем он спрашивает.

Дни проходили за днями, но губернатор словно забыл о пленных. Каждое утро в тесные их клетки стучались караульные солдаты. Обычно они приводили с собою несколько чиновников, желавших получить от русских моряков что-нибудь «на память»: песню, написанную по-русски, или сказку, или рисунок, или отзыв о городе Хакодате, или хотя бы личную подпись. Любители редкостей, назойливые гости как будто продолжали начатый губернатором допрос. Караульные солдаты неожиданно нашли легкий заработок: они пропускали к пленным только за плату, торгуясь, повышая цену, и уж если какой-нибудь чиновник входил в тюрьму, моряки знали, что ни вежливым, ни грубым отказом от «гостя» не отделаешься.

Важный чинуша, потный и подслеповатый, видимо, очень гордившийся своей дородностью, пухлой физиономией и вздутым животом, Головнину особенно надоел. Он принес не менее десятка вееров и требовал, чтобы на всех этих веерах капитан написал русские песни собственноручно.

Василий Михайлович в сердцах вырвал из его руки один веер… Он написал: «Если здесь будут когда-либо русские не пленные, но вооруженные, то они должны знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали, как преступников, без всякой причины. Несчастные просят земляков своих отомстить вероломному сему народу достойным образом».

— Вот, получай, сытая морда, — сказал Головнин, возвращая веер. — И постарайся получше до встречи с русскими хранить.

Японец долго рассматривал надпись. Он показал ее Алексею, который в такие часы «приема» обычно дежурил в коридоре.

— Читай…

Алексей развел руками:

— Не умею…

— Капитан очень злится, — сказал японец обиженно. — Странно, почему он так сердит? Может быть, он написал совсем не то, о чем я просил? Эй, часовой, веди меня к другим русским.

Приоткрыв дубовую решетчатую дверь, за которой в полной темноте каморки сидел на дощатой койке Хлебников, солдат приказал;

— Выходи…

Штурман вышел в узкий коридор. Японец подал ему веер, указал на запись и на переводчика. Хлебников тотчас узнал размашистый почерк капитана. Оба японца заметили, как вздрогнул и побледнел пленный.

— Читай…

— Да ведь вам уже, наверное, читали? — спросил штурман, испугавшись за Головнина, не зная, чем объяснить сто неосторожность. — Капитан рассказывал вам, что написал?

— Рассказывал, — подтвердил японец, — по я хочу, чтобы эту русскую песню ты прочитал…

— Ах, вот оно что, — песня! Значит, Василий Михайлович не рассчитывал, что назойливый толстяк вздумает проверять его запись.

— Это печальная песня, — сказал Хлебников, складывая веер. — Да печальная и правдивая… Алексей не сможет ее перевести. Но когда-нибудь, встретившись с русскими, ты обязательно покажи ее, а уж они поймут.

Алексей долго толковал что-то японцу и тот, окончательно успокоившись, бросил караульному солдату еще несколько монет.

Пристально следя за поведением заключенных, японцы больше всего удивлялись их капитану. Этот человек нашел себе странное развлечение: он вязал узелки; осторожно вытаскивал из манжета или из нашейного платка нитку, ссучивал ее в ладонях и завязывал узелок. Этих ниток с узелками, которые он бережно хранил, постепенно у него набиралось все больше. Сосредоточенный, он подолгу сидел неподвижно, внимательно рассматривая свои нитки; губы его шевелились, он то улыбался, то мрачнел… Доктор, временами осматривавший пленных озабоченно качал головой.

Заботы тюремного доктора были напрасны. С помощью этих разноцветных узелков Головнин вел свой дневник. Каждая нить и количество узелков означали определенное событие. В бумаге и в чернилах капитану отказали, и он придумал необычное письмо, которое читал свободно.

Утром, за чтением этого «письма», его и застал тюремный начальник.

— Оставьте свои забавы, капитан, это ведет к помешательству, — молвил он строго. — Сейчас я нам покажу кое-что более интересное.

Четыре японца внесли в коридор какой-то громоздкий предмет и поставили на пол. Головнин присмотрелся и бросился к решетке. Так он не ошибся. Это был его сундук, оставленный на «Диане». Значит корабль захвачен японцами? Или разбился на скалах?! Более страшной вести для капитана быть не могло.

Он медленно отступил от решетчатой двери и, обессиленный, опустился на койку. Японец смотрел с насмешливой улыбкой.

— Что? Узнаете, капитан?..

Головнин скрипнул зубами:

— В одном нельзя вам отказать… Вы — мастера пыток.

* * *

Капитан-лейтенант Петр Рикорд ни на один час не задерживался в Охотске. Он привел «Диану» на этот знакомый рейд невредимой и, поручив командование шлюпом одному из помощников, потребовал у начальника порта лошадей.

— Еду в Иркутск. Да, прямо к губернатору. Если он останется безучастным, еду в самый Петербург. Военная экспедиция в Японию необходима немедленно, иначе наши моряки погибнут. Что будет в дальнейшем, если мы простим самураям такие подлейшие дела?

Начальник Охотского порта, капитан Маницкий, старый друг Рикорда и Головнина, служивший вместе с ними еще в английском флоте, был потрясен событиями на Кунасири.

— Я готов вместе с тобой, Петр Иванович, идти в Японию на выручку нашим друзьям. Есть у меня небольшой бриг — «Зотик», может, и он пригодится? На собственный риск пошлю его вместе с «Дианой» и даже разрешения не спрошу. Шуточное ли дело — переписка с Петербургом! Одна только дорога чего стоит, да еще канцелярии, инстанции, сановники, бюрократия… Пускай разбираются потом, посылаю «Зотик», и точка!

Он добыл наиболее выносливых, лучших лошадей и не посмел задерживать Рикорда. В осеннюю слякоть, через горные перевалы, через бескрайние болота, тундру и тайгу капитан-лейтенант отправился в путь с надеждой не только добраться этой же зимой в Петербург, но и возвратиться обратно.

В Якутск он прибыл в конце сентября и, несмотря на отговоры людей, знавших эти края, не дожидаясь, пока установится санная дорога, выехал верхом в Иркутск.

От станции до станции по 45 верст. Иногда в течение дня Рикорд проезжал по два таких перегона. Никто и никогда за время существования планеты не заботился здесь о дорогах. Крутые горные тропы по берегам Лены, заваленные буреломом, пересеченные промерзшими речками и ручьями, для неподкованных якутских лошадей были непроходимы. Первое время Рикорд подсчитывал, сколько раз падал под ним конь, сколько раз проваливался в затянутые обманчивым льдом полыньи. Потом он сбился со счета: по скользким, застывшим накипеням — так называли эти ледопады сибиряки — упавших лошадей приходилось буксировать, как бревна. Случилось, на крутом оледенелом косогоре Рикорд не успел высвободить ног из стремян. Лошадь с полной рыси прянула в сторону и заскользила по откосу. За близкой кромкой обрыва сквозь чахлый кустарник тускло блеснула зыбь реки. И на кустарнике лошадь не удержалась: подмытый сильным течением на извороте русла, кустарник рухнул с огромной глыбой земли… Рикорд услышал крик; сорванный, хриплый голос показался ему незнакомым. Это проводник-якут пытался в последние секунды предупредить спутника об опасности. Гибкие серые струи реки заблестели прямо перед глазами. Они позванивали долгим волнистым звоном, как тонкий металл…

Свыше двух часов на узком ледяном припае, под глинистым обрывом, на котором мерцали изломы накипени, Рикорд не приходил в себя. Разорвав на нем китель и рубашку, прильнув ухом к груди, проводник вслушивался в удары сердца. Оно звучало все отчетливее и упрямей. Счастливый случай! Это ледяной припай, засыпанный землей и щебнем, задержал всадника и лошадь. Сразу же за хрупким краем припая над подводной каменной грядой тяжело погромыхивал водоворот.

— Напрасно ты спешил, моряк, напрасно! — говорил проводник, имевший привычку рассуждать вслух. — Теперь мы будем очень долго ехать до следующей станции. А потом ты будешь лежать в постели и ждать, когда установится санная дорога и заживет твоя сломанная нога…

Рикорд открыл глаза.

— Нет, я не буду лежать в постели. Я очень спешу, друг мой, и не имею права задерживаться даже на сутки. Что с лошадью? Сможет она продолжать путь?

— Лошадь искалечена. Придется оставить ее в тайге. Трудно придется нам на этом перегоне.

— Все равно мы едем. Помоги-ка мне выбраться на тропинку. Мы не имеем права задерживаться ни на час.

Повисая на плече проводника, волоча сломанную ногу, он медленно взобрался на косогор. Глухая тайга простиралась вокруг на сотни и сотни верст. Ветер гудел над лесистыми перевалами, будто над штормовым океаном. С хмурого неба сеялся мокрый снег. Сколько же еще раз должны были сменяться эти ущелья, горы, долины — угрюмый и словно бесконечно повторявшийся пейзаж? Хватит ли у Рикорда сил одолеть всю Сибирь, доехать до Петербурга и возвратиться, обязательно возвратиться в Охотск еще этой зимой? Он вспоминал далекий Кунасири, берег, очерченный белой каймой прибоя, и капитана, стоявшего на отмели перед этой зовущей далью, словно перед своей суровой судьбой. Чудился Рикорду голос капитана: «Вы конечно, вернетесь за нами?..»

Стиснув зубы, Рикорд повторял два слова:

— Мы вернемся!..

На берегу порожистой горной речонки проводник остановил коня. И ему, человеку, рожденному и выросшему в тайге, было скучно на этой печальной дороге. Снова меняя повязку на ноге спутника, он рассуждал вслух:

— Это не ты говоришь, моряк, это говорит твой сон. Ты спишь все чаще, и кровь идет у тебя изо рта. А нога твоя совсем почернела, плохо, да, очень плохо! Если мы еще вернемся, это будет чудо, как в твоем счастливом сие. Только ты, пожалуй, умрешь, даже не увидев Иркутска.

Он знал, что как только Рикорд придет в себя, опять прикажет;

— В дорогу!..

Так от станции к станции, по просекам, по первому льду таежных рек, измученные, покрытые ссадинами и грязью, небритые, в изорванной одежде, они продолжали упрямый путь, и когда со скалистого кряжа ночью далеко впереди, на отлогом берегу Ангары, замерцали огни Иркутска, Рикорд невольно спросил у проводника:

— Ты тоже видишь город? Ну, правду скажи, видишь?..

— До Иркутска осталось пятнадцать верст, — сказал проводник.

Рикорд засмеялся:

— Пятнадцать!.. Значит, мы проехали три тысячи верст, и это за тридцать шесть дней, и по таким дорогам!.. Веришь теперь, приятель, что мы доберемся и в Петербург?..

Проводник удивленно покачал головой.

— У тебя верное сердце, моряк. Теперь и я люблю твоих товарищей, тех, что остались где-то на острове.

…Иркутский губернатор смог принять Рикорда только на следующий день, после обеда. До поздней ночи в доме губернатора веселились званые гости, и поэтому с утра «хозяин Сибири» чувствовал себя утомленным. Какой-то морской офицер, прибывший из Охотска, был до неучтивости настойчив: этого офицера следовало примерно отчитать, чтобы и другим он передал, каковы железные порядки здесь, в губернском городе.

Особенно возмутило губернатора, — что офицер даже не нашел нужным как следует приглянуть за своей внешностью: побрит он был из рук вон плохо; подозрительные ссадины на лице не запудрены; китель на нем неновый, ношеный, да еще какая-то дубина в руке. Только и оставалось бы, чтобы этой дубиной он на самого губернатора замахнулся…

— Чем могу быть полезен? — сухо справился «хозяин Сибири», уже не глядя на офицера. — Докладывайте покороче, я очень занят…

— Речь идет о чести русского флага и флота, — сказал офицер.

— О, это слишком громко! — равнодушно заметил губернатор.

— Тем не менее это именно так… И речь идет о судьбе русских моряков, вероломно захваченных в плен японцами.

Доклад офицера был краток и деловит — ни единого лишнего слова, восклицания или жеста. Рикорд рассказывал о нападении японцев, о своем прибытии в Охотск, о пути из Охотска в Иркутск так бесстрастно, словно и не был участником этих событий. Что поразило губернатора — это неслыханно краткий срок, в течение которого моряк успел добраться до Иркутска.

— Я знаю сибирское бездорожье, особенно в сторону Якутска, — молвил он, несколько смягчаясь. — Должен сказать вам откровенно, вы мчались, будто на крыльях.

— Сегодня же я готов отбыть в Петербург, чтобы получить приказ о военной экспедиции в Японию, — сказал Рикорд.

— Вы думаете, это очень просто? — спросил губернатор, рассматривая какие-то бумаги.

— Но наши моряки в плену! Они ничем не вызвали провокационного нападения японцев.

Откинувшись на спинку кресла, губернатор продолжал просматривать какую-то рукопись, время от времени внося поправки карандашом.

— Скажите, господин Рикорд, вы давно были в Петербурге? А, понимаю, давно. Когда отъезжаешь от столицы даже на сотню верст, незаметно теряется ощущение той политической атмосферы, в которой живут его императорское величество и правительство, атмосферы особенно изменчивой и сложной в наши необычные времена… Вы были в России очень давно — Охотск, и Камчатка, и русская Америка не в счет. Это — самые дальние окраины, где о важнейших событиях нередко узнают через год или через два года… Вам не следует спешить в Петербург, все равно в столице вы ничего существенного не добьетесь.

— Я изумлен, — тихо проговорил Рикорд, и голос его дрогнул. — Может ли столица остаться равнодушной к судьбам людей, которые попали в смертельную беду, выполняя задания правительства?

Губернатор еле приметно покривил губы.

— В подобных вопросах, господин офицер, заранее заключен ответ. Но критика правительства, надеюсь, не ваша область деятельности? Я слышал о Головнине, о его уходе из Кронштадта и вместе со многими соотечественниками приветствовал мужественного капитана. Мне очень досадно, что какие-то ничтожные самураи осмелились напасть на команду русского императорского корабля. Однако не кажется ли вам, что время для этого нападения японцами выбрано не случайно? Голландские купцы уже довольно прочно обосновались в Японии, и они, конечно, с готовностью доносят японцам о всех событиях в Европе. Не сомневаюсь, что японскому правительству известно о победах Наполеона. Однако известно ли вам, господин офицер, что его войска расположены в Варшавском герцогстве? Пруссия и Австрия стали его послушными лакеями и отдали ему свои армии. Знаете ли вы об этом? И еще доверяю вам, как военному: мы в самом спешном порядке укрепляем Ригу и строим крепость в Бобруйске. У нас уже ведутся мобилизации. Возможно, что в этот час, когда я с вами беседую, русские армии уже сошлись с армиями Наполеона у наших западных границ. Война может грянуть со дня на день, и это будет не какая-то второстепенная кампания где-то на окраинах России — это будет суровое испытание, не меньшее, чем при нашествии монголов.

Губернатор, впрочем, ошибался, думая, что моряк с «Дианы» отстал от событий на несколько лет. В Охотске, в Якутске, при встречах в пути он с жадностью ловил каждую новость и уже здесь, в Иркутске, успел познакомиться и беседовать с офицерами. Даже в далекой Сибири чувствовалось приближение большой военной грозы. И все же Рикорд не ждал, чтобы к его сообщению губернатор отнесся так равнодушно.

— Я успел передать капитану «Дианы» записку, — сказал Рикорд. — Я заверил его и матросов, что родина не оставит их в беде. Тот залив, где японцы пленили наших моряков, мы назвали заливом Измены… Еще несколько минут назад я не мог бы допустить и мысли, что это название может приобрести совсем иной, такой неожиданный и трагический смысл.

Губернатор резко отбросил бумаги и, громыхнув креслом, встал из-за стола;

— Измена?.. И вы хотите сказать… не со стороны японцев? Но выражайтесь яснее, господин офицер!..

— Я обещал возвратиться в Японию и выручить пленных. Я, офицер русского флота, вынужден изменить своему слову? Но разве никто не поймет в России, что не я в этом виноват?

— Вы очень смелы, — заключил губернатор, прямо, испытующе глядя Рикорду в лицо. — Я бы сказал, до подозрительного смелы… Но поскольку вами руководит благородное чувство патриота, я прощаю вам неосторожное слово. Итак, для вас не имеет никакого смысла дальняя дорога в столицу. Оставайтесь в Иркутске и ждите решения правительства. Сегодня же я перешлю ваше донесение в Петербург. Я поддержу ваше ходатайство.

Рикорд поклонился и, опираясь на палку, волоча искалеченную ногу, медленно вышел из кабинета. В приемной ждали несколько посетителей: какие-то франты купеческого типа; какая-то дама, вся в брошках, перстнях, ожерельях, звенящая и сверкающая, будто карусель. Она первая вбежала в кабинет, и через полуоткрытую дверь Рикорд слышал ее капризно-наигранный голос:

— Что это за странные визитеры? Я могу подумать, мой милый, что вы принимаете беглых солдат?..

Купчики-франты осматривали моряка молча, удивленно и вызывающе. Он неторопливо одел шляпу, закурил трубку и, громыхая палкой, прошел мимо этих холеных барчуков, пустив в лицо одному из них густую струю дыма…

* * *

Записка, полученная Головниным, была нацарапана ржавым гвоздем на измятом клочке бумаги. Долго, до боли в глазах, всматривался капитан в еле приметные царапины, однако смог разобрать лишь несколько разрозненных слов. Все его попытки соединить эти слова в какую-то осмысленную фразу не удавались. Было понятно только одно: Хлебников пытался предупредить капитана о какой-то серьезной опасности.

Загадочную записку передал капитану переводчик Алексей. Утром, когда караульные вывели Алексея в коридор на прогулку, он три или четыре раза прошел у самой каморки Головнина, напряженно вглядываясь сквозь решетку в лицо капитана. Головнин приблизился к решетке и спросил чуть слышно:

— Что случилось?

Словно в испуге, Алексей отшатнулся и прошел дальше по коридору. Стража не особенно наблюдала за курильцем: отсюда не было никакой возможности бежать. Кроме того, солдаты знали, что бежать в одиночку, да еще утром, Алексей ни за что не решится. Они стояли у двери, глядя на тюремный двор, увлеченно разговаривая о чем-то. Алексей уловил эту минуту и бросил сквозь решетку смятый клочок бумаги. Головнин сразу же наступил на записку и долго стоял у решетки, пока солдаты не вышли во двор.

Что хотел сообщить Хлебников? Его подпись обозначалась отчетливо: расписываясь, он слегка повернул гвоздь, и ржавчина осталась на извилистой вмятине. Она осталась и на словах: Камчатка… исправник Ломакин… курильцы… Алексей… будьте осторожны… надежда…

Головнину понадобилось несколько часов, чтобы в слове «Камчатка» рассмотреть еще несколько букв: теперь начало этой фразы читалось: «Камчатский исправник Ломакин»…

Будучи в Петропавловске-Камчатском, Головнин ни разу не слышал фамилии Ломакин. Возможно, что такой человек и действительно существовал и даже побывал на «Диане», но какое отношение мог он иметь, этот исправник, к пленным морякам в Хакодате?

Неожиданная догадка поразила Головнина: могло же случиться, что Хлебников сошел с ума? В этом жестоком плену и сам капитан иногда чувствовал себя на грани… Какое несчастье! Хлебников был прекрасным товарищем, решительным, никогда не терявшим самообладания. В неусыпных изменчивых планах бегства, с которыми капитан не расставался, именно Хлебникову он собирался поручить одно из решающих заданий.

Вечером Алексея заставили убирать в коридоре. Выждав удобную минуту, Головнин спросил:

— Что с Хлебниковым? В своем ли он уме?..

— После узнаете, — прошептал Алексей, покосившись на караульного. — После…

Головнин протянул сквозь решетку руку, взял его за локоть.

— Что означает записка? О какой опасности он пишет?..

Алексей высвободил руку и с усердием принялся мести пол.

В начале сентября губернатор снова потребовал к себе пленных. Казалось бы, следствие давно уже было закончено — с малыми и большими перерывами оно продолжалось почти пятьдесят дней, — но страж законов в Хакодате не унимался; каких-то показаний ему еще не хватало, поэтому он придумывал все новые вопросы, пытаясь даже подсказывать ответы.

Как обычно, перед допросом пленных усадили на скамьях, во дворе замка, и Хлебников поторопился занять место рядом с капитаном. Глядя на легкие тучки, плывшие в вышине, он проговорил вздыхая:

— Погоды стоят чудесные, только бы плыть и плыть… Кстати, вы заметили, Василий Михайлович, что этот старик, приставленный к нам недавно, все время прислушивается к нашему разговору? Быть может, он знает по-русски? Мне точно известно, — их переводчик говорил, — что в Хакодате есть человек, который жил одно время в Петропавловске.

— Я не мог прочитать твою записку, — сказал Головнин. — Спрашивал у Алексея, но тот не ответил. Что серьезное произошло?

Хлебников по-прежнему смотрел на небо; лицо его оставалось задумчивым и кротким, голос звучал бесстрастно:

— Удивительные совпадения случаются в жизни, Василий Михайлович, такие, что и в романе, пожалуй, не прочитаешь… Помните, этот главный начальник допытывался у нас, сколько военных кораблей находится сейчас в Петропавловске? Мы сказали ему — семь. Почему мы выдумали эту цифру? А цифра, оказывается, против нас, и смертью она грозит нам как шпионам. Все дело тут в Алексее, в его обмане. Когда японцы захватили его и других курильцев в плен, этот простак почел за благо сказать, что был послан на Кунасири русскими военными из Петропавловска. Зачем послан? Чтобы высмотреть, каковы японские укрепления на острове, каковы их силы. Японцы спросили у него: зачем это русским? И Алексей ответил: чтобы прийти на кораблях и высадить войска. А сколько русских судов в Петропавловске, спросили японцы. Алексей им ответил: семь. Вот удивительное дело, и он, и мы назвали одну и ту же цифру!..

— Но разве Алексей не знал, что эта выдумка грозила ему смертью?

— Нет, он рассудил по-иному: он был уверен, что японцы устрашатся нас, русских, и отпустят его на свободу. Но еще одно совпадение! «Диана» прибыла в залив Кунасири именно в месяце июле, как и предсказывал в испуге Алексей.

— Нам придется разоблачить его обман, — сказал Головнин. — Обвинение в шпионаже — это смерть.

— Но Алексей настаивает, просит, требует, чтобы мы подтвердили его показания. Он хочет малого, чтобы мы обвинили себя и «выручили» его… Да, он считает, будто мы выручим его, если подтвердим эту ложь. И сколько не объяснял я — не хочет он понять, что мы не можем приговорить и его, и себя к смерти. — Хлебников бессильно опустил голову. — И все это из-за глупости, — прошептал он в отчаянии, — из-за наивной лжи одного человека… А человек этот может теперь стать нашим непримиримым врагом.

Старший солдат распахнул массивные деревянные двери. Пленные встали и вошли в полутемное помещение, заняв свои обычные места. Губернатор не ответил на приветствие, рука его потянулась к сабле и стиснула большую серебряную рукоять.

Спрашивал он на этот раз без всяких обиняков, прямо и резко, и с его лица исчезла обычная приторная улыбочка.

— Зачем камчатский исправник Ломакин посылал курильцев на Мацмай? Если русские не замышляют нападения, почему они хотят знать, каковы укрепления на японских островах?

Вопрос был обращен к Хлебникову, и штурман, выслушав переводчика, громко, искренне засмеялся. Головнин невольно подумал: а ведь это артистический талант! Хлебников настолько твердо владел собой, что и удивление его, и огорчение, и притворный смех внушали полное доверие буниосу.

— Главный начальник изволит шутить? Исправника, с фамилией Ломакин, на Камчатке не существует. О посылке разведчиков-курильцев мы слышим здесь впервые. Наверное, главный начальник придумал эти вопросы, чтобы нам было веселее? Он понимает, конечно, что мы очень скучаем по родине…

Губернатор чуть приметно прикусил губу и, чтобы скрыть от своих подчиненных досаду, долго рассматривал заранее подготовленный вопросник. Хлебникову пришлось ответить сразу на дюжину вопросов, каждый из которых требовал дополнительных разъяснений: какие птицы водятся около Петербурга; что носит на голове русский император; любят ли русские голландцев; сколько окон в царском дворце; сколько у русских в году праздников и другие…

Изрядно довелось штурману побеседовать в этот день. Японец спрашивал скучным, равнодушным тоном, но в прищуренных, черных глазках его поблескивали злорадные огоньки. Так он мстил Хлебникову за смех, не обращая внимания на изнемогших секретарей, которые едва водили кисточками по бумаге.

Не меняя тона, он спросил:

— Где находится русский офицер Хвостов? По чьему повелению в октябре 1806 года он напал в сахалинской бухте Анива на японцев?..

— Он хочет сказать: в русской бухте Анива… — заметил Хлебников Алексею, но тут же спохватился. — Нет, я не знаю Хвостова, и такого повеления не могло быть.

Только теперь буниос обратился к Головнину:

— Вы тоже посмеете утверждать, будто не знаете лейтенанта Хвостова и не слышали о его нападении на японцев? Об этом знает вся Япония и, наверное, весь мир!

Бесконечная процедура допросов уже не впервые раздражала и злила Головнина. Даже постоянные опасения ему уже порядком надоели. Он ответил японцу резко:

— Япония очень маленькая страна. Поэтому для вас этот случай с Хвостовым кажется большим событием. Но в Европе, а тем более в мире, миллионы людей не знают и о самом существовании Японии! Смешно, если бы о происшествии в бухте Анива знал весь мир! Вы мучаете группу невинных людей вот уже сколько времени, а ведь вы должны были бы оказать этим людям помощь. Мы повторяем вам: можете нас убить, однако лгать вы нас не заставите. Мы — русские. Мы служим своему отечеству и не боимся смерти. Но будет время, вы устыдитесь той несправедливости, которую допустили по отношению к нам. Даже вашим детям будет стыдно за вероломство и подлость их отцов…

Не спрашивая разрешения, он сел на скамью и отказался отвечать на дальнейшие вопросы. Начальник приказал увести пленных. Было непонятно, чему этот маленький человек смеялся и смеялись его помощники и секретари.

Уже перед воротами тюрьмы, необычно задумчивый и хмурый, Алексей объяснил:

— Начальник говорит: «О, русский очень смелый! Он так на меня смотрел и кричал, этот капитан, как будто не он, а я у него в плену».

В этот вечер морякам стали известны две отрадные новости. Первая, и самая важная: «Диана» не была захвачена японцами и не разбилась на скалах. Очевидно, она возвратилась в Охотск или в Петропавловск… Петр Рикорд оставил на берегу залива для капитана и шестерых его друзей самые необходимые вещи…

Вторая новость стала известна пленникам несколько позднее. Симонову японцы возвратили его фуфайку. В кармане фуфайки он нашел свой нож. Удивительно, как это могло случиться, что караульные, придирчивые к любой мелочи, обрезавшие на одежде пленников каждую пуговицу и крючок, не заметили большого матросского ножа?

— Беречь, как глаз! — приказал капитан Симонову. — Возможно, это наше счастье или… единственный исход.

Всю ночь он строил планы побега, заменяя их один другим, еще более верным; видел себя и товарищей на свободе, за оградой тюрьмы; высчитывал время, какое понадобится, чтобы пробраться к берегу и захватить рыбачью посудину… В море и смерть не страшна — вся жизнь их была отдана морю. Но в это осеннее время, когда все чаще громыхали штормы и горизонт все чаще затягивал туман, сильным, уверенным сердцам в море могло улыбнуться счастье.

Так думал Головнин; так и уснул он, не раздеваясь, явственно слыша певучий звон волны.

А утром старший тюремный чиновник объявил:

— Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.

И снова прочные петли легли на плечи и грудь. За каждым пленником встали по два караульных. Город Хакодате с его бесчисленными лавчонками, с игрушечными домиками, с толпами зевак на узких изогнутых улицах, с рыбачьими кораблями на близком свинцовом рейде через два часа скрыла безлесая кремнистая гора.

Пыль осенней дороги была горька; ветер гнал и кружил опавшую листву; где-то близко невидимое море упрямо стучало в берег.

* * *

Ожидание ответа из Петербурга для Петра Рикорда было медленной пыткой. Постепенно в Иркутске у него стало много знакомых, и каждый из них приглашал бывалого моряка в гости; купцам, промышленникам, военным было лестно видеть у себя в гостях сподвижника знаменитого Головнина… Однако Рикорд держался очень скромно, о своих путешествиях рассказывал мало и скупо, и если приходил на эти вечеринки, именины, балы, так только ради того, чтобы убить время.

Почти ежедневно он наведывался к губернатору, терпеливо ждал в приемной и, получив ответ, что по делу «Дианы» никаких распоряжений не поступало, медленно брел в гостиницу, где целыми ночами просматривал свои путевые заметки, вносил в дневники дополнения и поправки.

Одно известие с Камчатки взволновало Рикорда, нарушив медлительность и скуку этих дней. Приезжий торговец пушниной рассказывал, будто в Петропавловске находятся семеро японцев, потерпевших кораблекрушение где-то вблизи мыса Лопатка. Подробностей торговец не знал, но в Охотске капитан Маницкий говорил ему, что по весне ожидает этих японцев для отправки их на родину.

Случай показался Рикорду исключительным. Само совпадение, что спасенных японцев было семеро, — столько же, сколько русских в группе Головнина, — конечно, должно было навести Маницкого на мысль о возможности обмена. В письме, которое Рикорд в тот же день отправил в Охотск, он сообщил капитану порта этот план, единственно надежный и верный, если бы военная экспедиция не состоялась.

Несмотря на холодный прием у губернатора, на долгое, равнодушное молчание столицы, у Рикорда еще оставалась какая-то надежда, что военный поход в залив Измены будет разрешен. Временами эта надежда становилась уверенностью, и он заранее радовался, торжествовал, представляя смущение спесивого «хозяина Сибири».

Но губернатор лучше знал правительство, чем незаметный флотский офицер, и не ошибся в предсказании ответа. Повеление, наконец-то полученное из Петербурга, правильнее было бы назвать запрещением. Рикорд выслушал его стоя, с обнаженной, опущенной головой. Голос губернатора звучал сухо и резко, и, слушая его отрывистую речь, Петр Рикорд с горечью думал о судьбе своих товарищей, защиту которых считал своим священным долгом. Это было повеление нарушить долг и снести оскорбление родины.

— Нарушение этого повеления, — добавил от себя губернатор, заметив, что офицер стиснул кулаки, — повлечет самое суровое наказание. Подобное нарушение равносильно бунту, измене, а вытекающие из подобных действий последствия вам ясны.

Некоторое время они молчали; губернатор рассматривал золоченую табакерку; он хотел бы сказать этому настойчивому флотскому, что ему, человеку, озабоченному управлением всей Сибири, случай с каким-то шлюпом порядочно надоел. Но в казенной бумаге была незначительная приписка, и эту приписку следовало истолковать как результат неусыпного губернаторского попечительства даже о малых, направленных к пользе отечества делах. Пусть он расскажет, этот офицер, в Охотске, каков управитель Сибири: не задумываясь, может потревожить высшие государственные чины.

— Я не могу считать мое донесение безрезультатным, — сказал он, — Еще не бывало случая, чтобы моя просьба о вверенных мне делах не получила бы удовлетворения. Для данной обстановки и этого много. Итак, вам разрешается летом 1812 года продолжить опись Курильской гряды. Вы можете под каким-либо предлогом подойти к острову Кунасири и выведать у японцев или курильцев, что сталось с группой русских моряков. Это важно знать для возможных дальнейших действий.

Рикорд вздохнул свободней: ему разрешалось снова побывать на Кунасири! Как будет он вынужден действовать, это покажет обстановка. А теперь — немедленно в путь. Может же случиться, что и это разрешение отменят?

Дорога из Иркутска в Якутск теперь была намного легче осенней. Сани временами заносило на скользких наледях Лены; лошади иногда тонули в сыпучих наносах снегов; камни осыпей трескались от мороза, и со звоном кололся могучий ледяной покров реки. Но знакомые станции мелькали одна за другой и путнику радостно было высчитывать все сокращавшиеся сроки, что оставались до встречи с друзьями в Охотске.

В горах за Якутском после трехдневной метели залегли глубокие снега. Исчезли все тропы, и стали непроходимыми перевалы. Замерла почта. В юртах охотников, этих людей тайги и тундры, Рикорду долго пришлось искать проводника. Решительный человек все же нашелся, и они тронулись в дальнейший путь верхом на оленях.

Звонким морозным утром с обветренного каменного кряжа они увидели перед собой скованное льдом Охотское море. Весь белый от инея, с оледеневшими ресницами, усами и бородой, якут-проводник смеялся:

— Не верится… О, совсем не верится, что мы пришли!..

А через несколько часов, поднявшись на палубу родной «Дианы», тронутый шумной радостью экипажа, он сказал:

— Не разрешили… С оружием вступиться за товарищей нам нельзя.

Ему показалось: одним неуловимым движением весь тесный круг моряков отхлынул от него, отдалился.

— Но мы идем на Кунасири, — сказал Рикорд. — А дальше… Что будет дальше — покажут дела!..

Быть может, и вправду судно покачнулось? От грохота каблуков, от дружного крика оно качнулось, скованное льдом, как на живой волне.

* * *

В Мацмае, как и в Хакодате, тюрьму для русских пленников японцы построили специально. Это было совершенно новое прочное здание, сложенное из массивных брусьев. Леса в Японии не хватало, но на этот случай правительство не поскупилось: наглухо закрытый деревянный ящик, по-видимому, был рассчитан на долгие времена.

Мало что изменилось в условиях жизни моряков: японский начальник в Мацмае оказался чином повыше прежнего, хакодатского; замок его богаче; прислуга и секретари многочисленней; обхождение еще вежливее — но веревочные петли остались все те же.

Даже вопросы задавал он не новые: велик ли Петербург, и сколько в нем военных казарм, и сколько в каждой казарме окон….

Тревожило моряков молчание Алексея. Несколько раз его вызывали на допросы отдельно. Возвращался он угрюмый и сосредоточенный, не решаясь взглянуть Головнину в глаза.

Теперь в его присутствии пленники больше молчали, а если и говорили, так только о чем-нибудь незначительном, а капитан, Мур и Хлебников нередко вставляли в свою речь английские и французские слова.

Что мучило Алексея в эти дни? Сознавал ли он свою вину перед товарищами? Наивная и страшная ложь о том, будто он является тайным русским разведчиком, была придумана задолго до прихода «Дианы» в залив Кунасири. Он должен был сразу же рассказать капитану об этой лжи. Нет, он таился до последней возможности, пока не понял, что его секрет неизбежно станет известным. Потом он требовал от Головнина, от Хлебникова, от матросов, чтобы они подтвердили его выдумку. Может быть, переводя ответы моряков, он подкреплял свои прежние показания?

Алексей вскоре понял, почему его окружило молчание, почему в разговорах моряков, которые временами они отрывисто и кратко вели между собой, появилось так много незнакомых слов.

Прошли еще дни, и это одиночество стало для него невыносимым. Как-то, возвратившись поздним вечером с допроса, он оттеснил плечом удивленного конвоира и припал к решетке, за которой сидели на лавке Головнин, Мур и Хлебников.

— Я больше не могу, капитан… Ты слышишь? Не могу!..

В тусклом свете бумажного фонаря были видны только его связанные руки, судорожно вцепившиеся в перекрестья решетки, и длинная взлохмаченная борода.

— Почему вы все скрываете от меня? Или я не сын России?.. Вы же знаете, что когда на Итурупе япони взяли нас в плен, они разделили нас на две группы… Это в первой партии, в той, что осталась на Итурупе, наши люди выдумали, будто мы посланы русскими. Я и отец мой были на Кунасири. Мы отказались от этой выдумки. Тогда япони стали нас мучить и грозились убить. «Хорошо, — сказали мы, — пусть будет, как вы говорите, только не мучьте нас, а поскорее убейте». Теперь ты понимаешь, капитан, что не я придумал эту неправду? И разве могли мы знать, что «Диана» близко от Кунасири?..

— Почему ты злишься на капитана? — вкрадчиво спросил конвойный японец. — Капитан говорил на допросе неправду?..

— Нет, — сказал Алексей, выпрямляясь, выше поднимая голову. — Капитан — честный человек.

Японец насторожился:

— А ты?

— Я обманывал. Пускай меня казнят. Я повторил чужой обман потому, что боялся. — Он обернулся к Головнину: — Теперь я не боюсь смерти, капитан. Да, ни смерти, ни пытки. Я не хочу, чтобы и вы страдали из-за меня. Я тоже русский и, значит, ваш брат. Пусть проживу я на десять, на двадцать лет меньше, чем мог бы прожить, — разве это важно? Братьев я не поведу за собой в могилу. Сегодня я рассказал начальнику все, как было.

— Что ответил тебе начальник? — не скрывая волнения, спросил Головнин.

— Он сказал мне: глупый человек! Ты хочешь один умереть за всех? Это они тебя подговорили. Нет, он сам обманывает меня, япони, — это не глупость, умереть за правду.

— Спасибо, — тихо прошептал Головнин, изумленный и признанием и решимостью Алексея. — Спасибо тебе, друг, Ты не отступился от товарищей. Мы сделаем все, Алексей, чтобы выручить и тебя.

Плечи Алексея затряслись; он громко, надрывно заплакал.

— Ты говоришь мне спасибо, капитан? Ты — добрый, я знаю. Но разве я заслужил это слово?.. — Он с силой ударил себя в грудь. — Вот где она была, наша беда, во мне самом она пряталась!

Хлебников сказал ему строго:

— Успокойся. Ты еще сможешь и нашу благодарность, и дружбу заслужить.

Даже губернатор, умевший за привычной улыбкой и пустой болтовней скрывать свои истинные чувства, был поражен поведением Алексея, когда на следующий день в присутствии всей группы моряков курилец повторил показания, данные им накануне.

— Я думал, — сказал японец, поглаживая рукоять кинжала и зло прищурив глаза, — что вчера караульные дали тебе лишнюю чашку саке. Поэтому ты и говорил всякие глупости. Но сегодня, я вижу, ты трезв, и ты повторяешь вчерашнюю выдумку. Значит, хочешь сейчас же умереть?

— Я вас обманывал, — твердо сказал Алексей. — На Кунасири меня мучил главный япони. Он заставил меня обманывать. Я никогда не был на Камчатке и не знаю русских, военных. Я пришел с отцом и с родственниками на Итуруп, чтобы продать свои товары и купить рис и табак.

Допрос в тот день был очень кратким. От пленных не укрылись растерянность и злоба начальника. Тонкая сеть обвинений, которую он так терпеливо плел в расчете блеснуть перед двором проницательностью, оказалась разметанной в клочья неожиданным признанием Алексея.

По дороге в тюрьму начальник караула сказал Алексею:

— Ты сумасшедший. Ты думаешь, наверное, что еще один твой обман — спасение? Мне нисколько не жаль тебя, глупый человек…

Через несколько дней со всеми материалами следствия старший помощник губернатора выехал в столицу.

Уже приближалась ветреная, дождливая японская зима. В неотопленном деревянном доме день ото дня становилось холоднее. Греясь у маленькой жаровни, караульные нередко спрашивали друг друга:

— Когда же мы переведем их в новый дом? Начальник говорил, что об этом есть повеление. Наверное, на новый год?..

Но уже отгудели ветры декабря; медленными сменами дня и ночи за маленькими окошками миновали январь и февраль с их мокрыми метельными буранами, близилась весна, а в положении пленных ничего не менялось, только паек уменьшился и стал еще хуже.

Даже караульные не скрывали огорчения: им тоже надоело мерзнуть в этой деревянной коробке.

Иногда по просьбе капитана Алексей спрашивал их о новостях. Ответ был всегда один и тот же:

— Плохие дела ваши, очень плохие! Если бы они были хороши, столица ответила бы уже давно.

— Остается единственное, — говорил капитан Хлебникову, — бежать. Следовало попытать счастья еще в Хакодате. Но бежать мы сможем и отсюда, берег не так-то далек. С весной восточные ветры пригоняют сюда туманы, только дождаться такого ветра — и в путь. Я не вижу другого выхода, штурман.

— Я согласен, Василий Михайлович, хотя бы этой ночью, — откликался Хлебников без колебаний. — Однако следует со всеми нашими условиться. Матросы Макаров и Шкаев прямо-таки настаивают, мол, скорее! А вот Васильев и Симонов почему-то молчат. Спрашивал я у них — и один все время ответ: как господин Мур скажет… Почему этот Мур и с какого времени стал для них старшим? И еще не знаю, как быть с Алексеем? Разве открыть ему, что начинаем готовиться? А вдруг донесет начальству?

— Сначала мы договоримся между собой, — решил Головнин. — Алексею можем сказать в самые последние минуты. Не думаю, чтобы Мур струсил, хотя бывали такие минуты, когда, и сам не знаю отчего, у меня появлялось недоверие к этому человеку. Был он какой-то ласково-вежливый, слишком уж вежливый и милый, а вот насчет искренности я и раньше временами сомневался.

С мичманом Головнин встретился при первой же прогулке в коридоре. Медленно шагая рядом с ним к дальнему углу, капитан спросил настороженно и тихо:

— Вы согласны, мичман, бежать вместе со мной?

Мур вытянул шею и удивленно обернулся к Головнину:

— Изволите шутить, Василий Михайлович? Куда бежать? На верную гибель? И что мы означаем, два человека, в этой далекой стране?

— Нет, не два человека, семь человек. Бежать к морю. Мы захватим рыбачье судно и, пользуясь туманом, уйдем или к Татарскому берегу, или в самый Охотск. Гибель, конечно, возможна, однако возможен и счастливый исход…

Мур не ответил. Продолжая шагать рядом, он тихонько насвистывал какой-то мотив. По-видимому, он думал… Головнин терпеливо ждал. Резко остановившись, вскинув свое нежное лицо, Мур проговорил насмешливо и как бы поучая:

— Хорошо для романа приключений… Оставьте эти наивные мечтания, капитан.

— С какого времени, мичман, вы стали позволять себе этот тон?

Мур усмехнулся, показав белые ровные зубы.

— Но разве вам не понятно, что с той минуты, как мы оказались — кстати, по вашей вине — в плену, вы перестали быть капитаном?

— Помнится, вы очень хотели отправиться со мной на остров? Я очень сожалею, что взял вас с собой.

— Я тоже очень сожалею о том часе! — воскликнул Мур. — Если бы я только мог подумать… Но перестанем об этом. Никто с вами не пойдет. Это — во-первых…

— Со мною согласны идти Хлебников, Макаров, Шкаев. Для них я по-прежнему капитан. Это — русские моряки.

Мичман капризно поморщился.

— Русские! Васильев и Симонов — тоже русские, но они не пойдут. А что касается меня, вам, кажется, известно: я не совсем русский. Вернее, совсем не русский. Я происхожу из немецкой дворянской фамилии.

— И… на этом основании, — глухо спросил Головнин, — вы больше не считаете себя офицером русского флота?

Мур спохватился, поняв, что слишком далеко зашел.

— Нет, впрочем, дело не в подобных основаниях. Просто я не желаю так глупо рисковать головой.

На этом их разговор и окончился, капитан возвратился к матросам, гревшимся в коридоре у камелька. Здесь же был и Хлебников; он спрашивал взглядом, пристальным, напряженным, и, казалось, уже понимал ответ.

— Плохая погода, — сказал Головнин. — Очень ненадежная погода.

Хлебников понял.

— Но поначалу был как будто морозец? Этакий звонкий морозец с ветерком…

Капитан задумчиво смотрел в огонь.

— Только предательский ледок и остался…

Молодой японец по имени Теске, приставленный к пленным для обучения русскому языку, в этот вечер был особенно разговорчив. Он пользовался у губернатора большим доверием, чем очень гордился и дорожил, а сегодня его могущественный покровитель оказал юноше особую ласку, он потрепал Теске по щеке. Тут было от чего прийти в восторг. С какой, нескрываемой завистью уставились на Теске все слуги, помощники и секретари! Теперь он рассказывал об этом, смеясь, а караульные и начальник смотрели на него с преданностью и любовью, находя каждое слово Теске умным и многозначительным.

По-видимому, что-то многозначительное Теске решил сказать и пленным. По-русски он говорил еще неважно, однако объясниться ему помог Алексей.

Оказывается, у японцев хранилась какая-то бумага, написанная Хвостовым. Когда лихой лейтенант застиг японских браконьеров в бухте Анива, изгнав захватчиков, он наиболее задиристых доставил в Петропавловск-Камчатский. В следующем, 1807, году на пути к Итурупу он высадил этих промышленников на одном из японских островов с письмом на имя мацмайского губернатора.

Что было написано в послании Хвостова? Почему в продолжение всех допросов японцы не проронили ни слова о том письме? Теске сказал, что и ему содержание документа неизвестно, однако он слышал, будто в деле пленных это письмо имело решающее значение.

Утром во время прогулки Мур подбежал к Головнину. Бледный, растрепанный, со следами бессонной ночи на лице, мичман выглядел поникшим и жалким.

— Простите меня, Василий Михайлович… Я одумался. Да, я пришел в себя. Теперь я вижу, что вы были правы… Только бежать, и немедленно! Они возлагают на нас ответственность за действия Хвостова. Это — месть. И значит, наша судьба решена…

И прерывистый голос, и решимость во взгляде, и выражение лица не притупили той настороженности и недоверия, которые Головнин испытывал к мичману. Однако теперь, не забывая об осторожности, следовало использовать колебания Мура, вырвать из-под его влияния двух матросов.

— Договоритесь с Васильевым и Симоновым, — сказал он. — И еще один вопрос: как быть с Алексеем?

Мичман наклонился так близко, что Головнин ощущал виском его горячее дыхание.

— Алексей обязательно с нами… Он знает съедобные травы, коренья, он будет нужен нам. А если в дороге он окажется лишним… не беспокойтесь, я все устрою.

Головнин не понял:

— То есть?

— Я его уберу.

Вот он каков, этот Мур: он готов убить товарища по плену. Хорош красавчик с застенчивой улыбочкой, с заискивающим голоском!

— Выбросьте эту глупость из головы, мичман… Все за одного и один за всех, до последнего биения сердца. Так, и только так! Вечером начинаем сборы в дорогу. Через два-три дня мы уйдем.

Казалось, этот срок испугал мичмана. Позднее, оставшись в клетке вдвоем с Хлебниковым, Мур спрашивал растерянно:

— К чему же такая спешка? Я думаю, только для того, чтобы подготовить, убедить Алексея, нужно не менее двух недель. Истинно говорит пословица: семь раз отмерь, один отрежь.

Хлебников хмурился, отвечал неохотно:

— Японцы-то отмерили уже не семь раз, больше… Несмотря на ваше происхождение из немецких дворян, они успеют за эти две недели и… отрезать! Я говорю о вашей голове, мичман.

Мур еще пытался бодриться:

— Не смейте меня запугивать! Я не из робкого десятка. Я согласен к побегу даже через два дня.

Головнин не подготавливал Алексея, как это советовал мичман, со всеми предосторожностями. Он прямо сказал курильцу:

— Мы собираемся бежать, Алексей… Готовься.

Курилец вздрогнул, сгорбился, поднял руки, будто собираясь защищаться.

— Это неправда… Не может быть, капитан!

— Мы доверяем тебе тайну, как другу.

Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.

— Как другу… Я понимаю. Однако это погибель, Василий Михайлович. Да, это погибель. — Он глубоко вздохнул и резко выпрямился, расправив плечи. — Вы доверяете… Ого? Доверяете?.. Да я за это доверие десять раз умереть готов. Я с вами, капитан, и клянусь — это честно.

План бегства, предложенный Головниным, был прост и давно уже им обдуман. После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили в свою сторожку, нужно было проскользнуть в дальний угол, к двери, ведущей в уборную, перерезать деревянный брус и открыть эту дверь. Затем оставалось перебраться через ограду. Легкий и прочный трап можно было сплести из матросской парусиновой койки. Шесты, на которых сушилось белье, могли заменить оружие. Против сабель, копий и ружей с этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:

— Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!

Головнин с радостью заметил, как дружно все согласились со Шкаевым.

Теперь только и оставалось — дождаться восточного ветра. С восточным ветром на море ляжет туман — надежное укрытие для беглецов. Быть может, через день, через сутки после того, как будет захвачен рыбацкий баркас, исчезнет и опасность погони, и лишь одним воспоминанием, похожим на тяжелый сон, останется в памяти моряков далекая страна — Япония.

…Желанный восточный ветер подул через два дня. Прильнув к узенькому окошку, Головнин видел, как, медленно переваливая через взгорья, заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз первый сизый косяк тумана.

Лица моряков были по-прежнему суровы, но стали как будто светлее, — капитан понимал их сдержанную решимость и радость. В тот вечер он должен был окончательно условиться с ними о часе бегства. Что ж долго раздумывать? Они покинут темницу сразу же после полуночи, чтобы к утру быть уже далеко.

— Счастье нам улыбается, мичман, — сказал Головнин, идя навстречу Муру и протягивая ему руку. — Заметили, какая погода? Мы будем на свободе через несколько часов!

— Это… серьезно? — будто о чем-то незначительном спросил Мур, не глядя на капитана. Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.

— Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час…

Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой:

— И даже назначаете час освобождения? О волшебник! Но прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?

Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:

— Тише!..

Мур нарочно повысил голос:

— Я хочу, чтобы это знали все: и вы, и Хлебников, и матросы. Я никуда с вами не пойду. Слышите? И больше не приставайте ко мне с вашими благоглупостями. У меня нет ни малейшего желания быть пойманным и болтаться с петлей на шее даже в такой надежной компании, как ваша.

Из темного угла, от своей деревянной переборки, к ним неслышно шагнул Хлебников.

— Мичман… Но это же предательство!.. Вы способны предать?

Быстро и воровато, будто опасаясь удара, Мур взглянул на его руки: простоватый, не блиставший образованием штурман давно уже вызывал у него неприязнь. «Мужик! Он смеет указывать дворянину!» Этих слов мичман, однако, не произнес; хотелось уколоть штурмана еще больнее. Он тихо засмеялся:

— Вы называете это предательством, голубчик? В вас чувствуется опытный заговорщик. Я частенько прислушивался к вашим разговорам с матросами и спрашивал себя: а не из тех ли вы мужиков, что барские поместья поджигали? Вот вы смутились… Значит, верно? Подслушивать секреты — это уже предательство, Хлебников. Пытаться поссорить меня с капитаном — жалкая, плебейская выходка. Впрочем, я не собираюсь обучать вас правилам приличия. Были бы мы на свободе и оказались бы вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..

Он резко обернулся, собираясь отойти в сторону, но капитан удержал его за локоть.

— Я повторяю вопрос штурмана: вы способны и на предательство, Мур?

Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть.

— Я ничего не знаю о ваших планах. Я твердо решил остаться в заключении и терпеливо ждать своей судьбы. Ваше безрассудство может погубить и меня… Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим наше знакомство.

— Все ясно, — очень тихо прошептал капитан. — Теперь мне все ясно, немецкий дворянчик!..

Хлебников сказал равнодушно, так, словно Мура и не было здесь и речь шла о самом обычном деле:

— Если вы прикажете мне убрать предателя, я это исполню, капитан.

* * *

Почти всю весну и все лето 1812 года в Охотском море гремели штормы. Старожилы сурового края — рыбаки, охотники, оленеводы — говорили, что не помнят таких нескончаемых непогод.

Когда, следуя за «Дианой», маленький бриг «Зотик» вышел на дальний рейд, люди, оставшиеся на берегу, ужаснулись: крутая обрывистая волна с разлету подняла и погребла под собой беспомощное жалкое суденышко… Лишь через долгую минуту малый кораблик с надломленной мачтой кое-как вскарабкался на следующую волну.

Казалось бы, «Зотик» немедленно должен был возвратиться. Но, отряхиваясь, как живой, на гребнях волн, отчаянно сопротивляясь их неудержимой силе, «Зотик» упрямо гнался за «Дианой», будто боялся от нее отстать.

В серой полосе тумана за высокими всплесками гребней, словно навек, утонули два корабля.

Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться от выполнения приказа: медленно продвигаясь на юг, отстаиваясь в туманы на якоре, штормуя в открытом океане, постоянно рискуя кораблями в неисследованных проливах, он продолжал опись Курильской гряды.

Семеро японских рыбаков, что разместились в каютах «Дианы», не раз удивлялись действиям русского капитана. Нужно было прямо держать на юг и они говорили ему об этом, но капитан был недоверчив; почему-то все время он менял курс.

— Разве я могу положиться на ваше слово? — будто оправдываясь, иногда спрашивал он японцев, — Нас, русских моряков, уже обманули на Кунасири: пригласили в гости и захватили в плен… Но, может быть, вы хотите, чтобы корабль разбился на скалах? Утонуть — это просто, сложнее — уцелеть.

Японцы молча соглашались: что ж делать, капитан имел основания не доверять им. Но Рикорд обманывал своих пассажиров, он хранил тайну производимой описи: завершение этого большого дела было как бы заветом Головнина.

Только в августе, долгожданной ясной погодой «Диана» и «Зотик» вошли в залив Измены, и с первого взгляда Рикорд понял, что японцы не теряли времени напрасно: малую крепость они расширили, на берегу был воздвигнут хорошо укрепленный форт. Расположенные в два яруса четырнадцать тяжелых орудий смотрели с этого форта на залив; над крепостью, прикрывая уже не рисованные — настоящие амбразуры, развевались полосы пестрой ткани.

Моряки «Дианы» и «Зотика» были уверены, что сражение начнется если не точас по приходу в залив, то после первого недружелюбного действия японцев. На шлюпе и на бриге все были готовы к бою, но Рикорд оставался по-прежнему осторожным; даже письмо, приготовленное на имя коменданта крепости, он не решился передавать кем-либо из офицеров или матросов, поручив это одному из находившихся на шлюпе японцев.

Сколько раз вместе с лейтенантом Рудаковым перечитывал он и заново составлял это письмо! Вызывающие, гневные слова так и просились на бумагу, однако он сдерживал и себя, и лейтенанта, зная, что следует оставаться до последней возможности осмотрительным и хладнокровным.

В окончательно принятом тексте соединялись вежливость, твердость и грозный на будущее намек.

«Несмотря на неожиданный и неприязненный поступок ваш, — писал Рикорд, — мы возвращаем всех японцев, претерпевших кораблекрушение у берегов Камчатки, в их отечество. Мы уверены, что взятые на острове Кунасири в плен капитан-лейтенант Головнин с прочими также будут возвращены, как люди совершенно невинные и никакого вреда не причинившие. Но ежели, сверх нашего ожидания, пленные наши теперь же возвращены не будут, то для требования оных людей в будущем лете придут вновь корабли наши к японским берегам…»

Четверо бравых гребцов быстро доставили посыльного японца к берегу, и шлюпка сразу же повернула обратно. Встреченный толпой солдат, посыльный вошел в ворота крепости. Судя по времени, он не успел передать письмо, как загремели японские пушки. Ядра взрывали воду очень далеко от кораблей, но матросам на шлюпке пришлось поднажать на весла — шлюпка пронеслась прямо сквозь всплески разрывов.

— Они поторопились, — сказал Рикорд. — Это, наверное, опять от страха. Но сейчас они ознакомятся с письмом.

Посланный японец не возвратился. Его ждали на шлюпе несколько часов. Ворота крепости не открывались. Не могло быть, чтобы комендант так долго обдумывал ответ или пытался выиграть время. По-видимому, он не желал отвечать.

Соблюдая обычное хладнокровие, Рикорд сказал оставшимся шестерым японцам:

— Такова благодарность вашего начальства за то, что мы помогли вам возвратиться на родину, — сначала обстрел из пушек, а теперь молчание. Я мог бы стереть эту крепость с лица земли, но я не хочу напрасных жертв и дальнейших опасных недоразумений. Пусть еще один из ваших отправится на берег и скажет коменданту, что я терпеливо жду ответа.

На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльный не возвратился.

— Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, — нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. — Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..

Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:

— Пошлите третьего… И пусть этот японец спросит у своих: ждать нашим ответа или возвращаться на корабль?

Вскоре со шлюпки доложили:

— Нам было сказано: возвращайтесь. Солдаты не знают, даст ли комендант ответ.

— Мне начинает нравиться эта игра на нервах, — тихо и зло проговорил Рикорд, — Хорошо, пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.

Уже на закате от берега отчалила и направилась к «Диане» малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльный — Рикорд узнал его еще издали, сгорбленного, седого рыбака, открыто опасавшегося возвращаться на родину.

Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь, слегка вытянув руки, будто слепой, и колени его подгибались. Какая-то невидимая преграда встала перед ним, он отшатнулся и упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, он оставался неподвижным долгое время, и только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата словно от рыданий…

Рикорд кивнул матросам:

— Поднимите его.

Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно — серые, впалые, заплаканные глаза смотрели с отчаянием и мольбой:

— Печальная весть, капитан… Страшное преступление! Но ты пощади меня, старика, не я их толкал на это черное дело. Они убили Головнина. И убили всех товарищей его… Но пощади меня, капитан!

Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло; он изо всей силы рванул борт мундира так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и не узнал собственного голоса и смог выкрикнуть только одно слово:

— Месть!..

Громкий топот ног и отрывистые слова команды на минуту заглушили стеклянный звон зыби.

* * *

Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Не могло ли случиться чудо, что русского, которого он отлично знал, минувшей ночью подменили кем-либо другим? Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойными кривляниями. А этот человек ни с того ни с сего стал отдавать каждому солдату губернаторские почести: падал на колени, прикасался лицом к земле или на долгие минуты склонялся в глубоком поклоне и все это проделывал так неуклюже, что стража не могла смотреть на него без смеха.

С другими пленными он почему-то перестал здороваться, не замечал их, старался держаться в стороне, а если его окликал кто-нибудь из японцев, бросался на окрик бегом и снова униженно кланялся и заискивающе улыбался.

В течение какого-то часа так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, даже караульные поглядывали на него с опаской: не тронулся ли мичман умом?

Но мичман был вполне здоров; просто он оставался верен себе: скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет труса от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Надежда возрастала, и Мур становился приветливее, решительней, отважней. С умением притворяться, с наигранной готовностью на риск, он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, пристального к людям капитана он сумел обманывать, и уже не раз… Но теперь он все больше раскрывался: шансы на освобождение уменьшались, и Мур прекращал игру: он становился самим собой — жалким, беспомощным, слабодушным и из-за этой скрытой панической трусости готовым на любую подлость.

Головнин понял, когда это произошло, когда мичман Мур окончательно утерял надежду на возвращение. Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод… Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже неплохо обучившийся русскому языку, привел еще одного гостя. Пожилой, дородный, с двойным маслянистым подбородком человек оказался землемером и астрономом. Моряки приняли его сначала за повара. Через плечо японца свешивалась целая гирлянда больших и малых, начищенных до блеска сковородок… Нес он их, будто рыцарские доспехи, важно и молодцевато. Под рукой держал небольшой самогонный аппарат и запас «сырья» — сумку, наполненную рисом. По всей видимости, гость был любителем хмельного и неспроста не расставался с этой новинкой японской техники — походным аппаратом.

Первое, чем он занялся, покончив с приветствиями, — установил на очаге свой аппарат. Гирлянду сковородок он почему-то с плеча не снял, и они сопровождали его движения лязгом и звоном.

Когда походное «предприятие» было установлено и пущено в ход, гость возвратился к морякам, сидевшим в углу коридора на скамье. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, бережно придерживая сковородки, гость кивнул Теске и попросил перевести такое:

— Я, Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришел к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведете астрономические наблюдения.

— Но если вы астроном и землемер, — ответил ему Головнин, — чему же мы сможем научить вас, ученого человека?

— О да, — согласился он не без важности. — Я действительно астроном и землемер и, как ученый, знаю очень, очень многое. Кстати, вот и доказательство, что я не бросаю слов на ветер… Обратите внимание на эти инструменты.

Под полой его халата оказался довольно объемистый кошель, из которого он извлек астролябию с компасом, медный, английской работы секстан, чертежные инструменты. Любуясь своим богатством и словно украдкой поглядывая из-под бровей на моряков, Мамия-Ринзо спросил:

— Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?

— Мы верили вам на слово, — заметил Головнин. — Эти несложные инструменты нам известны.

Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:

— Как?! Несложные инструменты?.. Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: «Несложные!» Я и сам не знаю этим инструментам цены.

— У нас в России цена им не очень-то велика, — сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым ученым. — А что касается умения обращаться с астролябией и секстаном — мы готовы поучиться вашим приемам.

Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивленно.

— К сожалению, уважаемый, у меня вам учиться не придется. Очевидно, вы меня не поняли: вы должны меня учить.

— Да ведь вы же астроном и землемер!

— Ну и что ж? — ответил японец невозмутимо. — Я действительно и астроном, и землемер, и знаменитый путешественник, и воин… Однако с этими металлическими штучками обращаться не умею. Иначе зачем бы я к вам пришел?

Моряки засмеялись. Мамия-Ринзо тоже засмеялся.

— Случай, неправда ли, удивительный! — воскликнул он, поправляя свои сковородки. — Со мной и не такое еще случалось! Я — астроном, и все это отлично знают. Но я не умею обращаться с инструментами, хотя их названия мне известны, и даже известно, к чему они предназначены.

— Теперь и мы отлично знаем, какой вы астроном и землемер, — произнес Головнин серьезно, с усилием сдерживая улыбку. — Хотелось бы еще знать, какой вы путешественник и воин.

Мамия-Ринзо оживился:

— Я только что хотел об этом рассказать! Многие мои соотечественники изумляются, как я рисковал отправиться в такую даль. Я побывал на Сахалине, и неподалеку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Маньчжурии, и на многих Курильских островах. Обратите внимание на эти сковородки: они вещественное доказательство моих отважных путешествий. На этих самых сковородках я готовил себе обеды и на Курилах, и на Сахалине, и в далекой маньчжурской земле. Правда, в самой Маньчжурии я не был, однако побывал вблизи ее и для памяти храню вот эту маленькую сковородку.

— Что же привезли вы из путешествий, кроме сковородок? — спросил Головнин.

Мамия-Ринзо задумался.

— Разве этого недостаточно? Каждая сковородка напоминает мне, что я кушал на семнадцатом, например, курильском острове, или в бухте Анива, на Сахалине. Я могу теперь смотреть на сковородку и читать по ней, будто по книге!.. Для меня особую ценность представляет большая сковородка. Знаете, где я на ней готовил? О, эти места вам известны! Я жарил на ней иваси, чавычу и кету на острове Итурупе! С этой самой сковородкой я был в бою, и отличился, и получил чин и пожизненную пенсию. Да, жаркое было дело, и о нем будут написаны песни, а потомки сложат легенды. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались. Как мы дрались! Русские пули вились вокруг нас, как шмели. Но мы продолжали драться, словно тигры, и потом убежали в горы… Русские думали нас легко догнать. Смешные попытки! Если бы и сам лейтенант, Николай Сандреевич Хвостов, превратился в пулю, он не смог бы нас догнать, потому что это великое искусство — ходить в горах. Я был ранен. В самый разгар битвы пуля угодила мне, извините, вот в это место… — Мамия-Ринзо ощупал ягодицу. — Да, вот в это место, пониже спины. И все же меня не догнали. Не смогли схватить. Я унесся от ваших стрелков, как птица! Я смеялся над их стрельбой. — Он с нежностью погладил сковородку. — Она выручила меня в те дни. Скитаясь в горах, я жарил на ней корни и земляных жуков. А потом, когда все затихло и матросы Хвостова ушли, я жарил на ней камбалу. Признаться, лучшей камбалы я никогда не ел. Это, вероятно, после горного воздуха она показалась мне такой вкусной.

— Вы получили награду, пенсию и повышение в чине? — переспросил Головнин.

Мамия-Ринзо улыбнулся:

— Спросите у караульных. Они знают об этом. Должен сказать вам, я очень жалею, да, до сих пор жалею, что Хвостову удалось так просто уйти. Если бы прибыли наши подкрепления — десять или двадцать кораблей, — мы бы гнались за ним до самого Охотска и разгромили бы город Охотск…

Капитан не выдержал, захохотал.

— Счастье ваше, что вы не знаете дорогу в Охотск. Ни один из ваших кораблей обратно наверняка не вернулся бы.

Мамия-Ринзо насторожился:

— Это почему же?..

— По той самой причине, по которой вы были ранены пониже спины и унеслись в горы, как птица.

Круглое, маслянистое лицо японца набрякло и потемнело:

— Вы хотите сказать мне, воину…

— Что ваши корабли были бы потоплены или захвачены.

Мамия-Ринзо тонко присвистнул и, еще сильнее темнея лицом, затряс пухлыми кулаками.

— Вы еще смеете нам угрожать! Вы находитесь в плену и угрожаете!.. О, это совершенно нетерпимо… Пусть об этом сегодня же узнает буниос… Он был к вам слишком ласков все это время. Могу вам сказать, что милости его кончились. Не верите? Извольте, я открою вам секрет. Буниос просил о вас, писал в столицу. Он хотел, чтобы вас отпустили. Но вчера он получил из столицы ответ, в котором сказано: «Содержать в вечном строгом плену, а в случае, если к берегам Японии приблизится еще один или несколько русских кораблей, — разграбить их и сжечь и не щадить экипажей…» Теперь вы, наверное, измените тон, капитан? Не забывайте — это говорит воин.

Головнин заметил: лица матросов словно окаменели. В коридоре стало очень тихо, только слышалось учащенное хриплое дыхание Мамия-Ринзо. Он был доволен произведенным впечатлением и после молчания спросил уже уверенно:

— Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй, улучшить ваше положение.

Капитан покачал головой:

— Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучали Теске русскому языку добровольно. Если нам угрожают, мы говорим — нет.

— Но вы погибнете все до одного!

— Это останется на совести японского правительства.

Караульный подхватил с грустью;

— Ошибка… Большая, капитан, ошибка!..

Мичман Мур сидел у самого камелька. Теске и Алексей переводили на этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого, осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.

Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно, окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и Алексею: курилец знал японский язык и, значит, мог оказаться полезным. Но остальные? Остальные пусть сами думают о себе. Они решили бежать? Отлично! Это лишь поможет Муру доказать японцам, что он безраздельно вверил им свою судьбу. Главное: завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде всего порвать со своими. Его уже назвали предателем?.. Пусть! Беглецы все равно погибнут, и никто не узнает о его роли. А если и японцы назовут его предателем? Нет, не может быть. Во-первых, он — немец. Он скажет, что только случайно оказался на русской службе. И еще он заверит, что Россию никогда не любил и был вынужден волей обстоятельств тянуть эту ненавистную мичманскую лямку. Впрочем, возможно, до таких подробностей дело и не дойдет. Он станет у японцев переводчиком, будет обучать их русскому языку, а там со временем, пусть через годы, сумеет бежать в Европу на одном из голландских кораблей… И это будет путь славы, в Европе он станет лучшим знатоком далекой таинственной Японии!..

Бесконечным, тягостным и унылым был для мичмана Мура этот день. Нужно было освоиться с новой ролью, не узнавать своих, выражать японскому начальству всяческую почтительность соответственно их обычаям. Он чувствовал, что и приседания, и поклоны, и ползанье по земле ему не совсем еще удаются. Немного смущало и окружение: изумленные возгласы и взгляды моряков; откровенные насмешки караульных. «Ничего, — сказал себе мичман. — Все они свыкнутся со временем, а там будет видно, кто более дальнозорок и предусмотрителен».

Назойливый бес тщеславия не позволил ночью Муру уснуть. Виделись ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в Японии. Слава и деньги! Но самое трудное — первый шаг. Если бы Головнин решился бежать, решился бы и погиб из-за своего безрассудства! Как же помочь ему, да, именно помочь? Как ускорить бегство пленников, чтобы сразу же рассказать об этом японцам? А если выдать планы бегства уже теперь? Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства? Единственное: нож, который хранит Симонов. Однако Симонов может сказать и, безусловно, скажет, что, кроме него, никто не знал об этом ноже. Тогда обвинения Мура окажутся недоказанными. И главное — тогда борьба между. Муром и остальными пленными станет открытой. Они, конечно, попытаются его убить. Вот где опасность! Он не должен спешить. Пусть идет время, он соберет неопровержимые улики, и японцы поверят каждому его слову.

Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно, невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало отчетливо, раздельно:

— И нас обязательно схватят…

Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь заговорил капитан:

— Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, — произнес Головнин с чувством сожаления. — Мы тешили себя смелыми планами бегства. Однако довольно мечтаний. Мы должны покориться судьбе.

Сомкнутые пальцы Мура хрустнули: он едва удержался, чтобы не крикнуть: «Нет, вы должны бежать!..» Однако он вовремя спохватился. Быть может, они знали, что он подслушивает, и капитан говорил это, чтобы его обмануть?

Головнин продолжал тем же печальным тоном:

— Нас переводят в новый дом, и я уверен: японцы предусмотрели возможную попытку к бегству…

— Когда переводят? — спросил Хлебников.

— Теске сказал — завтра.

— Но у нас остается еще целая ночь!..

— Не будьте легкомысленным, Хлебников, — уже негромко ответил капитан. — Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, надолго ли нам хватит этого запаса провизии?..

Мур сжался в комок, до боли стиснув ладонями голову. Если бы в этот момент он выглянул из своей клетушки!.. Он увидел бы, что все пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало ни покорности, ни печали — он говорил улыбаясь.

Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура, прошептал чуть слышно:

— Подслушивает, шкода!.. Пускай. И что это? Кажется, он плачет?..

Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него не хватило сил сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался от попытки бежать?

Первого апреля, после обеда, караульные молча принялись собирать вещи пленных. Офицер раскрыл двери и сказал торжественно:

— К губернатору…

В замке оказалось много гостей, по богатой одежде и покрытому золотом оружию моряки различили важных чиновников и военных. Буниос сидел на отрезе алого сукна, как всегда, окруженный телохранителями, — эти неотступные стражи тоже были празднично одеты.

Головнин вошел первым, и в зале стало тихо: все обернулись к нему, рассматривая капитана с пристальным интересом.

Буниос улыбался, он поднял руку и указал капитану на стул. Головнин приблизился, а гости отступили на несколько шагов; в их взглядах на буниоса легко было заметить опасение.

— Пожалуй, он успел изобразить нас как чудовищ, — сказал Головнин подошедшему Хлебникову. — Вон как ведет себя, словно дрессировщик с тиграми!

Буниос обернулся к гостям.

— Эти люди не боятся смерти. Они обозлены до крайнего предела и потому равнодушны к своей судьбе. Представьте, они просили, чтобы я дал распоряжение всех их убить.

Щеголь офицерик, весь в золоте и серебре, с набором оперенных стрел под рукой, воскликнул почти испуганно:

— Не позволяйте им приблизиться. Они способны на все!

Буниос откинул голову, засмеялся: ему очень нравилось это опасение гостей и собственная отважная поза.

— О, я привык! Служба заставляет свыкаться даже с опасностями. Важно умение обращаться с этими приятелями Хвостова… Лихие головы! Но терпение, ласка и твердость делают чудеса. Обратите внимание: мы даже подружились. Иногда я беседую с ними целыми часами.

Он кивнул переводчику и заговорил увлеченно, поглядывая украдкой то на пленных, то на гостей.

Алексей просветлел лицом и слушал улыбаясь. Когда он стал переводить, гости и губернатор напряженно всматривались в лица моряков.

— Сегодня вы прощаетесь с тюрьмой, — сказал буниос. — Из всех прощаний это, пожалуй, наилучшее… Отныне вы будете жить в прекрасном доме, окруженном зеленым садом, где есть и аллеи для прогулок, и живописное озеро, а на том озере живописный остров. Из этого дома открывается прелестный вид на Сангарский пролив, и вам, поскольку вы моряки, будет интересно наблюдать за движением кораблей в проливе. Я обещал вам эту милость уже давно, как видите, слово мое свято. Теперь вы будете жить уже не как арестанты — как добрые земляки.

По улыбкам, по возгласам гостей Головнин понял: они одобряли решение губернатора. Подождав, пока смолкнет шум, Головнин спросил:

— Чем объяснить эту перемену? Очевидно, вы поняли, что поступили бесчестно? Вместо того чтобы оказать гостеприимство и помощь морякам великой соседней страны, вы подвергли их плену и страданиям. Мы вправе спросить вас: когда вы отпустите нас на родину и будут ли наказаны виновники наших злоключений?

Губернатор выслушал капитана с прежней ласковой улыбкой. Но вот заговорил переводчик. Лицо буниоса нахмурилось и застыло, очень похожее на желтую пергаментную маску. Он резко кивнул караульным:

— Уведите…

Головнин понял: этим вопросом он сорвал весь спектакль, в котором буниосу так хотелось блеснуть благородством и гуманностью. Уже на пороге Алексей расслышал одну фразу, раздраженно произнесенную губернатором:

— Кажется, я был слишком добр, но они достойны только вечной тюрьмы или кладбища.

Новый дом оказался такой же тюрьмой: прочная решетка отделяла пленных от караула. Офицер непременно дежурил у решетки, прислушиваясь к разговорам, наблюдая за каждым движением моряков. Неподалеку от караульни, в сторожке, тоже отделенной решеткой, сидели двое солдат, вооруженные, кроме сабель и кинжалов, ружьями и луками с набором стрел.

Двор был отгорожен стеной, и с десяток рогаток оберегали к ней подступы. Губернатор называл эту темницу «прекрасным домом»; лужу во дворе — озером; кучу грязи в луже — живописным островом; несколько чахлых стеблей тростника — роскошным садом. Единственное, что соответствовало его словам, — отсюда действительно был виден Сангарский пролив, но виден только сквозь узкие щели галереи.

Стража в новом доме оказалась значительно более строгой, чем раньше в тюрьме: каждые полчаса солдаты входили к пленным и ночью навещали их по нескольку раз.

Хлебников внимательно осмотрел новое помещение, обошел дворик, взглянул на крепость, что высилась прямо против ворот, и молвил печально:

— Тюрьма эта оборудована не на месяц и не на два. Все предусмотрено на случай попытки к бегству. Значит, неспроста назвал нас губернатор «земляками»… Тут нам остаться суждено навечно.

Мур обернулся к нему, что-то хотел сказать, но встретил пристальный взгляд Шкаева, опустил голову, отошел в сторонку.

Позднее он улучил минуту, когда Хлебников сидел на крылечке один, тронул его за плечо, указал глазами на водосточную канаву.

— Что вы хотите? — негромко спросил штурман.

Мур оглянулся по сторонам, наклонился, зашептал торопливо:

— Канава проходит под забором… Немного углубить ее и можно бежать.

Удивленный Хлебников привстал с крылечка:

— И это вы говорите?.. Вы собираетесь бежать?

— Нет… Но вы собирались.

— Ах, вот что! Вы даете нам добрый совет? Спасибо, мичман. Только совет этот запоздалый. Никто из наших уже не помышляет о бегстве.

Мичман смотрел на Хлебникова испытующе. На нежном холеном лице его проступали багровые пятна.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что я не разделяю общей участи. Но сам я надломлен, понимаете? Я не хочу быть обузой в пути. Я останусь и сделаю все, чтобы сбить японцев с вашей дороги. Это — жертва. Я готов пожертвовать собой.

Хлебников тихо засмеялся.

— Не нужно, мичман. Я, например, вашей жертвы не принимаю. — Он посмотрел на Мура насмешливо, в упор. — И сам не хочу стать жертвой ваших замыслов, мичман.

Мур вздрогнул.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я уже сказал: о бегстве никто из наших больше не помышляет. Вы подали, мичман, достойный пример благоразумия: мы будем ждать решения своей судьбы.

Их разговор прервал Теске. Он находился где-то неподалеку, наверное, за выступом коридора, и, возможно, слышал и предложение Мура и ответ Хлебникова. Теперь он остановился перед ними, широко расставив ноги, знающе, хитро улыбаясь.

— Я снова был в замке, господа. В последнее время я бываю в замке почти ежедневно. Интересная новость! Но только под полнейшим секретом…

«К чему он клонит? — подумал Хлебников. — Наверное, какая-то ловушка».

Теске казался удивленным:

— Однако, я вижу, вы не проявляете особого интереса. Что ж, я могу промолчать. Для меня даже лучше, если я промолчу.

Мур вскочил со ступеньки и припал на колено, низко опустив голову.

— Я прошу вас… Мы очень просим, наш добрый друг. Ведь вам известно, что мы умеем хранить секреты!

Таинственно улыбаясь, Теске присел на ступеньку. Мур остался на прежнем месте, с низко опущенной головой.

— И снова разговор у буниоса был о вас… Столица вторично распорядилась содержать вас под строгим надзором, а встреченные русские корабли и их команды беспощадно уничтожать.

«Нет, он не слышал, о чем говорил я с Муром, — подумал Хлебников облегченно. — Однако, быть может, это лишь вступление? Что скажет он еще?»

Помолчав, штурман спросил;

— Но ведь это же неизбежная война?

— Похоже на то, — равнодушно молвил Теске.

— И русские нисколько не будут виноваты в кровопролитии.

— Война не будет продолжаться вечно, — заметил японец. — Когда-нибудь она прекратится. Тогда, возможно, вас отпустят домой.

— Мы можем только благодарить наших японских друзей, — вмешался Мур. — Да, благодаря им мы не будем участниками кровопролития. Мы проведем время войны в прекрасной, культурной стране. По крайней мере, я все равно не поднял бы руку ни на одного из японских солдат или моряков…

Теске взглянул на него и отвернулся.

— Это не имело бы особого значения.

Молодой японец вскоре ушел, как всегда, довольный собой, сказав, что в замке его ждет буниос… ждет буниос! Он становился все более комичным в своей самоуверенности, этот незначительный губернаторский служка. Хлебников возвратился в помещение, решив не терять, по возможности, из вида Мура. Некоторое врем он наблюдал за ним сквозь прорезь окна, Заметив Алексея, который вышел во дворик подышать свежим воздухом, мичман поспешно встал, почти подбежал к нему и отвел в дальний угол, за лужу, что здесь именовалась озером, за чахлые стебли тростника, и долго о чем-то говорил, поминутно оглядываясь по сторонам. Хлебников понял: отщепенец и предатель убеждал Алексея стать на такой же путь.

Вечером штурман рассказал товарищам о своем разговоре с Теске и с Муром и о том, что Мур долго уговаривал в чем-то Алексея.

— А где же Алексей? — оглядываясь, спросил Головнин.

Шкаев кивнул на клетушку Мура:

— И сейчас шепчутся о чем-то…

— Ясно, — сказал капитан, хмурясь, — Но разберемся в наших делах спокойно и по порядку. Что главное в наших обстоятельствах сегодня? Главное — это японские угрозы. Хорошо, что Теске снова проболтался. Но откуда могла появиться у японских военачальников такая самоуверенность и наглость? Очевидно, они какими-то путями узнали, что с пособиями Охотского порта сделать что-либо серьезное против их флота невозможно. Для того чтобы японцы получили хороший урок, нужна сильная экспедиция из Балтийского моря. Однако наш флот связан действиями против Англии и о такой экспедиции сейчас не может быть и речи. А время между тем идет… К одним событиям привыкают, другие — забываются. Разве не могут забыть в Петербурге, каким бесчестным обманом были мы пленены? Да и стало ли известно в далекой столице все это происшествие со всеми его подробностями? Скажу откровенно: у меня больше надежд на Рикорда, на Рудакова, на славный экипаж «Дианы», да, в десять раз большая надежда, чем на петербургских вельмож. Наши товарищи не забыли о нас, конечно… Я верю, они придут, и уже скоро придут к японским берегам. И снова прежнее положение: что сможет сделать горстка храбрецов против многочисленной армии и флота Японии? Ведь это уже не Кунасири! Это — сама Япония. А с приходом русских кораблей наша стража удесятерится. Тогда невозможно будет даже помыслить о бегстве. Значит, нужно решиться только теперь…

Моряки молчали. Капитан смотрел на слабый огонек камелька: в гаснущих разломах жара ему рисовались далекие камчатские сопки. Из коридора доносились неторопливые и словно осторожные шаги караульного.

— А как же быть с Муром и Алексеем? — напомнил Хлебников.

Капитан безразлично повел рукой.

— Это подробность. Вывод прост и ясен: всячески опасаться Мура, всячески! Теперь придется опасаться и Алексея. Он все время колеблется, не знает, чью сторону следует принять. С такими людьми не идут на решительные дела. — Он внимательно всмотрелся в лица товарищей. — Вот что важно для меня узнать… Именно сейчас важно: кто согласен вместе со мной, не медля, бежать из плена?

Хлебников произнес негромко, уверенно:

— Я с вами, капитан…

Шкаев порывисто привстал со скамьи.

— Все мы…

— Готовимся и при первой возможности уходим, — сказал Головнин. Он улыбнулся.

С этого вечера шестеро моряков пристально наблюдали за Муром и Алексеем. Но наблюдали не только они. Казавшийся равнодушным к их долгим вечерним разговорам у камелька, назойливо искавший общества японцев, Мур тоже неусыпно следил за капитаном, штурманом и матросами… Притворяясь спящим, он напряженно прислушивался к их негромким отрывочным беседам, а когда, случалось, оставался в помещении один, торопливо обыскивал их постели. Он старался найти вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились бежать. Нет, он не поверил Хлебникову, будто вся группа больше не помышляла о бегстве. Он знал, не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы по-прежнему были верны своему капитану.

Что так притягивало их к Василию Головнину? Привычка и дисциплина? Но разве сам он, мичман Мур, успешно дослужившийся до этого обер-офицерского чина в русском флоте и уже готовившийся к производству в лейтенанты, разве не знал он, что такое дисциплина?

Возможно, матросы испытывали к своему капитану чувство сыновней привязанности и доверия, так как Головнин при любых обстоятельствах оставался приветливым, ласковым, добрым?

Нет, это нисколько не было похоже на Головнина. Видывал Мур его в гневе, видывал и знал, что больше всего на свете капитан не терпел проявления трусости, растерянности, равнодушия к службе.

В этих тоскливых раздумьях в одиночестве мичман все чаще останавливался на мысли, которая и раздражала и отпугивала его. Страшило само это слово: верность. Они были верны своему капитану потому, что везде и всегда он оставался верен родине.

И Мур вспоминал Россию: снега и снега и приземистые, бревенчатые — пензенские, рязанские, тамбовские — деревеньки, в которых живут бородатые мужики, живут неторопливо и как-то по-своему уверенно: строят, и пашут, и ругают барщину, исповедуют «не убий» и выходят на кулачные бои; читают псалмы и поют бунтарские песни. А потом — неожиданно, непонятно — вдруг выдвигают из темной среды своей такого, как Ломоносов, и вслед за ним такого — майн гот! — как Пугачев… Что за страна? Если признаться откровенно, наедине с собой он, Мур, всегда боялся ее, да, боялся этих угрюмых мужиков, которые почему-то без ошибки, чутьем узнавали в нем чужого. Впрочем, его никогда не заботили симпатии или неприязнь переодетых мужиков — матросни. Не интересовала и сама Россия, ее прошлое, настоящее, будущее. Он был поглощен своей карьерой: в конце концов, для него не имело значения, где, кому и во имя чего он служил. Однако одно он отлично знал: эти шестеро моряков не променяли бы свои тамбовские, пензенские, рязанские поля и темные деревеньки ни на красоты тропических островов, ни на прелестные виды Италии, ни на богатства восточных стран. Вот какая сила их соединяла — Россия, понятие родины, постоянная память о ней, и, значит, напрасны были все его уловки, все попытки разобщить их, поссорить, подчинить. А теперь положение окончательно стало ясным: он, Мур, остался один. Курилец все рассказал Хлебникову: как предлагал ему мичман выдать планы бегства, как обещал Алексею свою защиту.

Странно, что и штурман, и Головнин, и матросы только посмеялись. Хлебников сказал:

— Пускай себе тешится немчик, все равно останется в дураках.

Мур отчетливо расслышал эту фразу, подхваченную общим смехом, вскочил с койки и хотел уже выйти из клетушки, чтобы посчитаться со штурманом, но вовремя спохватился, вспомнил, что Хлебников и ловок и силен.

Со все возрастающим нетерпением в течение трех, семи, двенадцати суток ждал мичман своего часа; главное, раньше караульных поднять тревогу: держите беглецов! Хорошо, если бы Головнин и его приятели вздумали сопротивляться, а караульные открыли огонь… С огорчением Мур ловил себя на бесплодных мечтаниях, и его терпение сменялось досадой: не было ни единого признака, чтобы шестеро собирались в путь. Будто стремясь еще сильнее обозлить мичмана, беспокойный Хлебников и тот переменился: он выпросил у караульных две иглы и хозяйственно занялся починкой одежды. Эти иглы часто ломались, но Хлебников точил их о камень и снова прилежно штопал.

Не догадался Мур, провели его, как мальчишку, с этой починкой одежды. Меньше всего штурмана интересовали новые заплаты. Он делал компас. Трением о камень он сообщил иглам магнитность; отыскал в старой оббивке пазов кусочек меди и соединил иглы медной планочкой; склеил разваренным рисом несколько листков бумаги и сделал футляр. Скрытная и усердная, кропотливая работа Хлебникова, которой он занимался несколько дней непрерывно то у себя в клетушке, то на заднем дворе, закончилась вполне успешно: маленький хрупкий компас словно ожил, — он почти точно указывал полярные страны.

Не дремали в эти дни и товарищи Хлебникова: Шкаев нашел огниво и сделал трут. Потом незаметно он раздобыл у японцев пару кремней, Васильев припрятал забытое плотниками острое долото, оно могло превратиться в наконечник копья. Постепенно увеличивались и запасы провизии: эти сэкономленные горсти риса и соли пленные постоянно носили с собой, привязав небольшие мешочки под мышками, припрятав за поясами… Вечером, возвратись с прогулки и проходя мимо кухни, матросы прихватили два ножа. Японцы должны были, конечно, заметить пропажу, но шестеро твердо решили, что время действовать пришло.

Около полуночи Михайло Шкаев и Дмитрий Симонов быстро, бесшумно выползли на темный двор. На крылечке они притаились, прислушались. Караульные разговаривали у ворот. Матросы соскользнули по ступенькам и спрятались под крыльцом.

В полночь патруль обошел двор и возвратился в свою будку. Шкаев и Симонов подождали еще некоторое время, подползли к ограде и начали рыть ножами проход. Беззвездная, черная ночь лежала над Мацмаем, и апрельский ветер доносил солоноватую свежесть моря.

* * *

Пушки «Дианы» и «Зотика» были наведены на крепость. Рикорду стоило только взмахнуть рукой, и десятки ядер обрушились бы на этот пестрый балаган. Но Петр Рикорд медлил. Он помнил: подобная минута уже была, и теперь она словно возвратилась. Да, точно так же напряженно ждали его слова комендоры, и такая же яростная над шлюпом стояла тишина.

Он колебался: а вдруг комендант крепости солгал? Какие имеются у него, у Рикорда, доказательства, что Головнин и шестеро моряков убиты? Трудно ли коменданту, в случае расследования причин нападения русских на крепость, отказаться от своего слова и обвинить в обмане вот этого старого рыбака?

Он обернулся к японцу:

— Комендант сообщил о казни русских моряков письменно? Где это письмо?

Японец испуганно затряс головой:

— Нет… Он не дал мне письма.

— В таком случае, — окончательно решил Рикорд, — вы сейчас же возвратитесь на берег и привезете мне письменное сообщение коменданта. Скажите ему: я жду этот документ. И пусть не медлит. За последствия будет отвечать он.

Шлюпка доставила японца к отмели, он спрыгнул на галечник и бросился к воротам крепости бегом. Корабли находились в боевой готовности до самой ночи. Комендоры не отходили от пушек. Японец не возвратился. Это могло означать лишь одно: комендант не хотел присылать письменного подтверждения. Объяснить его молчаливый отказ было легко: он знал, что такой документ станет известен в Европе. Если последствия и не могли быть очень серьезными, то, по крайней мере, неприятными для него. Неспроста, конечно, он вел себя вызывающе. Возможно, он желал нападения русских, чтобы оправдать совершенное преступление? А если он лгал и Головнин с товарищами были живы, это нападение повлекло бы за собой самурайское возмездие: они могли казнить пленных.

Всю ночь Рикорд раздумывал над создавшимся положением: самое верное, пожалуй, действовать их же методами. Они захватили в плен семерых? Нужно захватить японцев в десять, в двадцать, в тридцать раз больше. Пусть самураи сами ищут возможности мирного соглашения. Если они вздумают драться на море — дать бой… За стенами — крепости они чувствуют себя уверенно. Будут ли они самоуверенны на своих фигурных байдарах в просторах океана?

Эта мысль приходила Рикорду и раньше, когда доставленные на Кунасири японцы один за другим исчезали в крепости и не возвращались. Но тогда он думал только об этих, спасенных и предназначенных для дружественного обмена рыбаках. Очевидно, соотечественники из простого народа нисколько не интересовали самураев. Что ж, моряки «Дианы» и «Зотика» добудут персон и поважней: Рикорд заставит самураев возвратить пленных или выдать письменное подтверждение казни.

Два корабля покинули залив Измены и, не отдаляясь от берега, двинулись к югу.

Океан был пустынен и хмур; маленькие черные курильские буревестники стремительно проносились у борта корабля, почти касаясь крылом волны. Кончики их крыльев были совсем белоснежны, и когда отважная птица, скользнув под самым гребнем, взмывала вверх, казалось, с крыла ее стекала белая пена… И русским, и японским морякам было известно; буревестники играли перед штормом. Быть может, потому, что близился шторм, дозорные не приметили в океане ни одного судна. Японцы не решались выходить из гаваней.

Уже под вечер, при высокой зыби, дозорный «Дианы» заметил неподалеку от берега большую байдару. Огибая прибрежные рифы, она быстро шла к заливу Измены.

С мостика «Дианы» послышалась команда капитана:

— Взять!..

Три шлюпки тотчас скользнули на волну и понеслись наперерез японскому судну.

Через полчаса группа японцев была доставлена к борту «Дианы». Они поднялись на палубу и словно по команде разом упали на колени, вопя и причитая на все лады. Грозный окрик капитана заставил их умолкнуть. Указывая в сторону крепости, Рикорд спросил:

— Вы уже бывали в этом заливе?

Взятый на судно в пути курилец-переводчик хотя и неважно говорил по-японски, но легко перевел этот вопрос.

Японцы почему-то встревожились еще сильнее. Старший из них осторожно оглянулся по сторонам и тихонько заплакал; вслед за ним громко заголосили и все остальные.

— Они не хотят отвечать? — спросил Рикорд.

— Да, они были в этом заливе, — сказал переводчик. — Вот старший плачет и повторяет: «Были… были…»

— Спроси: где пленные русские моряки?

Теперь поднялся такой крик, что капитан в сердцах только махнул рукой и отошел в сторону.

Сколько не бился переводчик, сколько не помогали ему офицеры и матросы — японцы повторяли одно и то же:

— Мы ничего не знаем… Мы хотим домой.

На том и закончился допрос крикливой компании, которой старший управлял получше, чем церковный регент: только вздох его — и уже все в слезы; только взгляд — и все в крик.

Рикорд приказал отправить крикунов в трюм, накормить, выдать постели. Уже темнело, и океан все выше вздымал беспокойную волну, а дозорные «Дианы» и «Зотика» по-прежнему пристально несли свою вахту. Ранним утром на подходе к заливу Измены с севера они заметили большой японский корабль. Если бы не темень ночи и не туман, они усмотрели бы его значительно раньше; судно шло на юг в сторону Хакодате или Мацмая и проскользнуло где-то близко от русских кораблей.

На этот раз Рикорд был доволен: он захватил в плен шестьдесят японцев, именно столько, сколько и намеревался захватить. Команда купеческого судна пыталась сопротивляться: у нее было и оружие, и боеприпасы. Но когда матросы «Дианы» ворвались со шлюпок на палубу «купца» и дело дошло до рукопашной, — схватка продолжалась недолго. Позже матросы называли этот бой «вежливым»: не отвечая огнем на стрельбу противника, они ворвались на палубу и действовали прикладами и кулаками.

Особенно доволен был Рикорд: среди шестидесяти японцев оказался богатый купчина, хозяин корабля, некий Такатай Кахи. Купец, как видно, собирался с визитом к начальнику японского гарнизона в заливе Измены и потому разоделся в самые дорогие шелка. Теперь, находясь в плену, он по-прежнему верил в могущество своего богатства. Он спросил капитана и, подойдя к Рикорду, произнес торжественно:

— Я — Такатай Кахи. В Японии отлично известна моя фамилия. Кроме этого моего корабля, на который вы напали, у меня имеется еще десять таких же больших кораблей. Кроме того, у меня имеются собственные рыбные промыслы. Наконец, у меня имеются собственные дома и замок. На меня работают сотни людей, потому что я, Такатай Кахи, очень богат.

— Хорошо! — воскликнул капитан, с интересом рассматривая дородного купчину. — Мне и был нужен именно такой господин…

Очевидно, из уважения к собственной особе купец стал говорить о себе в третьем лице:

— Такатай Кахи желал бы знать, какой ценой он может откупиться?

Рикорд смотрел на японца с улыбкой.

— Поскольку жизнь и благополучие уважаемого Такатай Кахи бесценны, с моей стороны было бы неприлично называть какую-либо цену.

Купец поклонился; он принял эти слова всерьез; окружавшие его японцы удивленно зашептались и несколько отступили от своего предводителя, точно стремясь подчеркнуть уважение к нему. А Такатай Кахи очень понравился комплимент капитана и, наверное, особенно в той части, которая объясняла, что выкуп не потребуется.

— В таком случае, — произнес он громко и даже привставая от гордости на цыпочки, — Такатай Кахи надеется узнать, чем объяснить это печальное недоразумение? Доблестный русский офицер принял меня, наверное, за кого-то другого? Смею заверить доблестного русского офицера, что я, Такатай Кахи, чья фамилия известна по всей Японии, не злопамятен. Я соглашусь простить эту ошибку.

— Вишь ты, как пыжится! — весело воскликнул кто-то из матросов. — Умора!..

Капитан строго повел в сторону весельчака глазами и продолжал прежним почтительным тоном:

— Недоразумение вызвано, уважаемый Кахи, поведением японских военных на Кунасири. Мало того, что они ворвались на русскую землю и построили на этом острове крепость, — они обманным путем завлекли и захватили в плен капитана этого корабля и с ним шестерых русских моряков. Несколько дней назад начальник гарнизона сообщил мне через посыльного, что эти семеро русских моряков убиты. Однако подтвердить сообщение в письменной форме он отказался.

Японец вздрогнул и побледнел; круглое лицо его перекосилось:

— Убиты?.. Но этого не может быть! Совсем недавно, да, десять дней назад, Такатай Кахи видел пленных русских моряков в городе Мацмае. Я даже помню фамилию капитана… Он очень любезен и оказывал мне почтение по японским обычаям. Вот, я вспомнил фамилию: капитан Мур!..

Рикорд удивленно переглянулся с офицерами: что же с Головниным? Если Мур числится капитаном, значит, Головнин погиб?..

— Быть может, вы не точно назвали фамилию, уважаемый? Фамилия капитана — Головнин.

— Нет, нет, — уверенно повторил японец. — Фамилия капитана Мур… Он среднего роста, плечистый, бороду бреет, но оставляет длинные виски, на вид суров, но глаза добрые.

— Да это и есть Василий Михайлович! — восторженно закричал Рикорд, глядя в просиявшие лица матросов.

— Именно, — подтвердил купец. — Его так и называли: Василий Михайлович… Вы можете верить Такатай Кахи, у него десять таких же кораблей и собственные рыбные промыслы.

— Да погоди ты со своими промыслами! — отмахнулся от него капитан. — Где они содержатся? В Мацмае? Значит, живы? Ура!

Дружное матросское «ура» пронеслось над «Дианой» и повторилось на «Зотике», словно эхо. На какую-то минуту Рикорд позабыл и про японского купца, и про его спутников. А купец испугался шумной радости моряков, не поняв, что происходит, утратив осанку и важность, юркнул в толпу пленных.

Два дюжих матроса с трудом отыскали его в тесной толпе, вывели и снова поставили перед капитаном.

— Вам не грозит опасность, уважаемый Кахи, — сказал капитан, с усмешкой оглядывая взъерошенного, помятого купца. — Вы сообщили нам радостную весть.

Купец моментально преобразился; оказывается, он очень быстро учитывал изменения обстановки. Оправляя свой измятый халат и снова принимая солидную мину, он молвил с важностью:!

— О, Такатай Кахи неведом страх! Это, знаете, от радости, наши меня… ну, обнимали… Я думаю, что теперь, после того как вы узнали о своих друзьях, вы не погубите мой корабль? На нем так много сушеной рыбы… Если вам нужны заложники — возьмите половину моих матросов. Корабль, однако, не должен погибнуть. Вы не допустите этого, капитан?

— Как вижу, матросы для вас понятие второстепенное? — поинтересовался Рикорд. — Судно значительно дороже, верно?

Японец глубоко вздохнул и молвил смиренно:

— Человек — только дитя судьбы. Сегодня он жив, а завтра его нет. Но корабль может служить и завтра.

— О, да вы еще и философ? — мягко, насмешливо удивился Рикорд. — Нужно сказать, ваша философия коммерции не отличается особым человеколюбием. Можете успокоиться: я не покушаюсь на ваш корабль. Он может следовать в Японию или куда вам угодно. Все ваши люди будут освобождены. А вы, господин Такатай Кахи, отправитесь в небольшое путешествие на Камчатку. Вы будете жить в Петропавловске до того самого дня, пока ваши соотечественники не освободят наших соотечественников. Кстати, можете написать письмо своим родственникам или губернатору Мацмая, чтобы они побеспокоились о вашем освобождении.

Купец отшатнулся и, наверное, сел бы на палубу, если бы другие японцы не поддержали его сзади.

— Я, Такатай Кахи, отдаю вам тридцать… Хотите — сорок… Хотите — пятьдесят человек!.. Зачем же я вам и старый, и нетрудоспособный?

Рикорд обернулся к своим офицерам:

— Сначала я думал взять в плен шестьдесят или семьдесят японцев. Теперь я вижу: достаточно и этого одного. Судьбе всех других начальство их не придало бы никакого значения. Как видите, он раздает своих подчиненных, будто это мешки с рисом или сушеная рыба.

— Я отдам всех шестьдесят! — плаксиво воскликнул Такатай Кахи. — Но у меня неотложные дела! Понимаете, я тороплюсь в Хакодате! В этом городе назначены крупные торги.

Глядя на него с мостика сверху вниз, Рикорд спросил строго:

— Вы — человек, Такатай Кахи?

Японец смотрел озадаченно.

— Да, конечно.

— А человек — дитя судьбы?

— Я это сказал… Верно.

— Так подчинитесь своей судьбе. Идите и пишите письма.

Следуя за матросом, купец понуро сделал несколько шагов и, точно споткнувшись, остановился. Почему-то теперь он смотрел на Рикорда с сияющей улыбкой. Капитан ждал очередных уловок, предложений богатого выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:

— Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатай Кахи, очень рад! Больше того, я счастлив… Мне доведется путешествовать в обществе столь образованных и просвещенных людей! Какая завидная судьба… Право, я очень счастлив, мой доблестный капитан!

Кто-то из матросов захохотал:

— Ну и лисица!

В тот день «Диана» и «Зотик», не предпринимая военных действий против японской крепости, покинули Кунасири. Корабли шли на север, к далеким берегам Камчатки. Освобождение пленников откладывалось еще на год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог бы пожалеть только об одном: что не знал, какие события произошли за это время в Мацмае, в глухой, отрезанной от мира губернаторской темнице и в самом отряде Василия Головнина.

* * *

Мур плакал от ярости и проклинал самого себя: как это могло случиться, что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы он подал сигнал тревоги в те минуты, когда они выбрались за ограду, наверняка он получил бы благодарность самого буниоса… Что могло произойти за оградой? Беглецы, конечно, оказали бы сопротивление? Это и важно! Быть может, теперь их осталось бы меньше. В случае жертв с японской стороны и остальным не сдобровать бы… И нужно же было случиться такому несчастью: всегда бдительный, чуткий к каждому ночному шороху, он позорно проспал решающие минуты. А теперь, чего доброго, японцы могли заподозрить и его в соучастии. Проклятие! Впервые за время плена сыграл он такого дурака. Погоня устремилась за беглецами лишь утром, а за это время они, пожалуй, успели уйти далеко.

Новое страшное опасение проснулось у Мура с той самой минуты, когда стало известно о бегстве шестерых. А вдруг погоня окажется неудачной и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что, если им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем. Доннерветтер! Он не позволит им бежать! Но как он может не позволить? Японцы ему уже не верят, а этот дикарь курилец и не скрывает огорчения, что не ушел с Головниным, и злобно смеется Муру в глаза.

В отчаянии, в необычном смятении Мур падал на свою койку, грыз угол жесткого одеяла, пытаясь забыться. Временами ему чудились приближавшиеся голоса, он вскакивал, выбегал на тесный дворик в надежде, что погоня возвратилась с успехом, что солдаты скажут: «Беглые сражались до последнего». Однако он ошибался: над тюрьмой стояла прежняя настороженная тишина.

А курилец смеялся. Черные, глубоко запавшие глаза смотрели на Мура строго и вызывающе; будто два хищных зверя, выглядывали они из чащи бровей, и губы кривились в усмешке.

— Плохо, мичман. Да, очень плохо… У нас на острове такой порядок: если человек обманывает всех и любит одного себя — его убивают.

— Перестань ты, дикое отродье! — истерически кричал Мур, — Убью… Ты толкаешь меня на преступление.

— Ты уже сделал преступление, — спокойно и равнодушно отвечал Алексей. — Ты все равно что мертвый.

Затаившись на койке, Мур пытался представить себе картину бегства. Во-первых, они, конечно, готовились длительное время. И все это время они скрывались от него, маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное слово. Какое оскорбление!

Прятаться от товарища, с которым столько довелось пережить. Он имел право выдать их даже из чувства обиды. Это останется на их совести: они покинули товарища одного… Итак, ночью, после обхода патруля, они тихонько выбрались на дворик, сделали подкоп и бежали. Куда они бежали? В каком направлении?

Картину бегства Мур представлял приблизительно верно только до тюремной стены. Он не знал, что здесь, в проходе под стеной, беглецов постигла первая неудача.

Когда, прижавшись к земле, Головнин проползал сквозь узкую нору, нога его скользнула по влажной почве и что-то острое вонзилось в колено. Он стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Неужели и здесь, в глубине почвы, охранники расставили ловушки? Изогнувшись, он нащупал острый колышек. Да, под стеной проходил незаметный подземный частокол. Через минуту боль как будто прошла. Несколько раз он ощупывал раненое колено; кажется, все обошлось счастливо, он мог свободно идти.

Узкой тропинкой шестеро вышли на дорогу, обогнули кладбище и, придерживаясь посадок, прячась в кустарниках, миновали последние разбросанные строения города, за которыми начинался подъем в горы.

План дальнейших действий был разработан в тюрьме. Гористыми, нехожеными дебрями они уйдут подальше от Мацмая, ночью спустятся на берег, захватят рыбачью байдару, силой возьмут в одной из деревень немного продовольствия и отправятся в море. Но уже на этом первом подъеме Головнин почувствовал такую боль в колене, что без помощи товарищей не смог идти.

Все же он шел, опираясь на руки товарищей и на палку, упрямо карабкался на выступы скал, пробирался через цепкие заросли терновника, полз по каменным осыпям, волоча распухшую ногу. Этот путь в горы и дальше, по заснеженным вершинам хребтов, переправы через ущелья и пропасти, ночные спуски в долины и к берегу и ночевки на скалах, под холодным апрельским ветром и дождем, — все представлялось ему тяжким горячечным бредом.

Запасы провизии вскоре кончились. Они ели траву и пили воду из горных ручьев. Развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду, не решались — их неизбежно заметили бы крестьяне из многочисленных прибрежных селений. А ночные поиски лодки на берегу приносили все новые разочарования: одни байдары зорко охранялись, другие были неисправными или малыми.

Темной ненастной ночью на переходе через межгорье в пропасть сорвался Хлебников. Товарищи связали кушаки и пытались обследовать расселину, но матрос Васильев, спустившийся вниз по каменному откосу, не достиг дна.

Удивительным и чудесным могло показаться, что штурман Хлебников остался жив. Как видно, велика была сила и жажда жизни у этого человека. Разбитый, в полубеспамятстве он выбрался из пропасти и сказал задыхаясь:

— А все-таки… все-таки мы уйдем!

Солдаты уже гнались за пленниками по пятам. Перед отвесной стеной утеса, поднявшейся на стометровую высоту, Головнин сказал товарищам, роняя палку:

— Здесь и конец моей дороге… Дальше идите сами. Не нужно ни уговаривать меня, ни ободрять. Так уж случилось, что в самом начале пути я выбыл из строя. Но вы еще сможете захватить лодку и уйти в Россию.

Матрос Спиридон Макаров, хмурый силач, с бицепсами, как манильский канат, медленно, тяжело опустился на камень:

— Что и говорить, Василий Михайлович… На такую стену и я, пожалуй, не взберусь.

— Ты силен, Макаров. Ты взберешься. Времени зря не теряйте, вы еще успеете уйти.

Со стороны берега донесся свист; матрос прислушался, молвил равнодушно:

— Совсем близко и, видно, по следу идут. Прошлой ночью, когда мы на сушилках рыбу искали, приметил я, что старые наши следы палочками кто-то отметил. Третьи сутки у этих скал мы топчемся, и чудно получается, что до сих пор они не обнаружили нас.

— Боятся, — уверенно сказал Васильев. — Знают, что не сдадимся.

Головнин повторял настойчиво:

— Торопитесь… Если вам удастся добраться до Охотска, а главное, от японского берега в море уйти, передайте там, в Охотске, что я нисколько не сожалел об этом своем шаге… Лучше здесь на скалах умереть, чем вечно в плену у самураев томиться.

— Они постараются взять вас живым, — сказал Макаров. — А это значит — опять плен. Может быть, и хуже…

Капитан покачал головой:

— Живым я не сдамся. Буду камнями отбиваться, им обязательно придется стрелять.

— Как же это получается, не по-нашему, не по-матросски, Василий Михайлович, — вмешался Шкаев. — Мы на утесе будем сидеть и наблюдать, как наш капитан, раненый, один против сотни самураев сражается? Нет, не годится ваше решение: вместе мы служили, вместе страдали и надеялись, вместе и помирать.

— Спасибо за дружбу, Михайло, но только и верность, и дружба не должны привести нас к общей беде. Я не в отчаянии, нет, обдуманно все это говорю: вы сможете еще уйти, а мне на этот утес все равно не подняться.

— Тогда и я останусь, — вздохнув, решительно выговорил Шкаев. — Без вас, без капитана, я дальше не пойду.

— Ты хочешь возвратиться в плен?

— Я тоже буду драться до последнего вздоха. Пускай убьют, это лучше плена.

— А легко ли мне будет знать, что Михайлу Шкаева убили из-за меня?

— Нет, вы будете думать иначе: убили потому, что хотел на родину возвратиться.

Хмурый Макаров неожиданно улыбнулся:

— Все-таки мы попробуем, Василий Михайлович! Попробуем взобраться на утес… Вы за мой кушак держитесь, он крепкий, выдержит.

— Руки твои не выдержат, Спиридон.

Макаров неторопливо засучил рваные рукава.

— Подкову когда-то разгибал… Вершковый прут железный, будто веревку, наматывал. И куда только сила девалась?.. Э, да что там раздумывать — выдержу!

Облава уже вплотную подходила к утесу. Подчиняясь воле товарищей, Головнин поднялся с камня и, осторожно ступая на раненую ногу, подошел вместе с Макаровым к отвесной базальтовой стене.

Они взбирались по руслу малого извилистого ручья. Веками вода растачивала эту литую, серую глыбу, но только узкая прорезь образовалась в утесе: даже силе воды и времени базальт почти не уступил… Удивительно, как удерживался Макаров на этом вздыбленном камне и еще нес на прочном плетеном своем кушаке раненого капитана.

У верхней кромки утеса Головнину пришлось выпустить из рук кушак Макарова, иначе матрос не смог бы взобраться через выступ на вершину. Капитан вцепился в малое деревцо, выросшее в трещине под самой вершиной утеса, и поставил здоровую ногу на острую зазубрину камня. Последним огромным усилием Макаров перебросил свое тело через выступ… Он хотел подняться и подать капитану кушак, но оступился и упал на камень на самом краю обрыва. Головнин окликнул его, но матрос не отозвался — он потерял сознание.

Минуту и две капитан висел над обрывом, держась за малое деревцо. Камень под его ногой обломился и рухнул вниз, и только эта чахлая веточка ели теперь удерживала обессиленное тело капитана. Выпустить ветку из руки — и сразу конец мученической дороге. Он глянул вниз. Далеко, по крутому подножью утеса, медленно взбирались Васильев и Шкаев. Нет, выпустить ветку — значило бы погубить и товарищей. Их нужно предупредить, они успеют посторониться. Он крикнул, но матросы не услышали; распластавшись на камне, они продолжали ползти вверх.

— Я падаю… срываюсь! — повторил капитан, уже скользя руками по гибкому стволу деревца. Конечно же, Васильев и Шкаев не могли его услышать: это был не крик — хрипение. Но Макаров расслышал. Сквозь тяжкий сон, сквозь беспамятство к нему донесся хриплый шепот Головнина, и первое, что испытал матрос, было чувство жгучего страха: а что, если он не успеет прийти на помощь? Поднимаясь на четвереньки, будто неся на спине непосильную тяжесть, Макаров высунулся из-за кромки обрыва. Он понял: остались какие-то секунды: посиневшая рука Головнина еле удерживалась за наклоненное деревцо.

— Держитесь! — вскрикнул матрос. — Я иду…

Опустившись с обрыва, вися на локтях, он нащупал ногой маленький выступ камня у груди Головнина.

— Беритесь свободной рукой за кушак…

— Но камень шатается, он не удержит нас двоих…

— Беритесь покрепче — удержит!..

Теперь они оба повисли над обрывом, опираясь на малый выступ. Надолго, на всю жизнь, запомнились Головнину эти медлительные секунды: блеклая синь неба, низкое облако над утесом и терпкий, смолистый запах ели, которой коснулся он лицом… Силач Макаров выбрался на утес, тяжело упал на грудь и тут же стремительно обернулся, подхватил капитана под локоть. Долгое время они лежали рядом над краем обрыва. Очень далеко внизу, приближаясь к утесу, длинной разреженной цепью шли японские солдаты. Однако облава уже не была страшна: моряки знали, что взбираться на эту каменную стену солдаты не решатся.

На долгом и трудном пути по скалам, по вершинам заоблачных хребтов были минуты и даже часы, когда и капитан и матросы снова верили в свою удачу. Ночью, спустившись на берег, они нашли под навесом большую лодку, в которой оказалось все необходимое в дороге: снасти, сети и ведра для запаса пресной воды. Именно о таком судне мечтал Головнин, и в конце концов оно было найдено. Его не смутило и то, что провизия уже закончилась: есть сети, значит, будет рыба, и где-нибудь на острове, каких у берегов Японии немало, они добудут все необходимое для дальнейшего пути. Только бы развернуть эту лодку (она стояла бортом к морю), только бы сдвинуть ее с песка…

Почти до зари они бились у лодки, но спустить ее на воду не смогли. Тогда капитан понял, что его мечта о бегстве так и останется мечтой: матросы шатались от изнурения; израненный Хлебников несколько раз падал на песок.

Днем на склоне горы в частом кустарнике их окружили солдаты. Головнин видел, как вязали они руки Хлебникову, как отбивался Шкаев от целого взвода самураев. Симонов и Васильев почти не оказывали сопротивления — они были слишком слабы… Стиснув рогатину с ножом на конце, рядом с капитаном лежал Макаров.

— Мы будем драться, капитан?

— Да, мы будем драться.

— Их очень много — наверное, больше ста человек…

— Все же мы попытаемся отбиться. Потом мы возьмем в селе малую лодку и уйдем к берегу Сахалина.

— Где же мы добудем провизию, капитан?

— В любой рыбачьей хижине. Другого выхода у нас нет.

— Я слушаюсь, капитан. Хорошо, если нас не заметят… Только они обыскивают каждый куст. Смотрите, четверо идут прямо сюда.

Головнин поднял свою рогатину.

— Вот когда находка Шкаева, долото, пригодится…

Сквозь сплетенные ветви кустарника Макаров пристально всматривался в приближавшихся японцев.

— Сейчас мы этих четверых убьем, капитан.

— Да, первыми нужно снять тех, что с ружьями.

Матрос обернулся к Головнину: лицо его побледнело:

— А как же с нашими товарищами? Японцы будут мстить? Василий Михайлович! Они убьют наших…

Никогда еще не видел Головнин таким растерянным силача Макарова. Он понимал: Макаров не боялся за себя. Этот бывалый моряк не раз добровольно рисковал жизнью, чтобы спасти его, капитана, чтобы оказать помощь товарищам. А сейчас он правильно рассудил: японцы, конечно, отомстят за гибель своих солдат, они расправятся с Хлебниковым, Шкаевым, Симоновым, Васильевым… Решение у Головнина возникло тотчас: он воткнул рогатину долотом в землю и медленно встал.

— Я принимаю всю ответственность на себя. Я скажу, что приказал вам бежать вместе со мной и грозил наказанием в России в случае, если вы не согласились бы с моим повелением. Я не хочу, Макаров, быть причиной гибели четверых наших друзей.

Матрос тоже поднялся на ноги.

— Спасибо, капитан…

Три десятка японцев с криком окружили двух моряков. Головнин вышел на поляну и молча протянул офицеру сложенные руки. Тонко плетенный шнур врезался в кисти, петлей лег на шею, опутал ноги… Макаров стал рядом с капитаном и, глядя на офицера в упор глазами холодными и злыми, выговорил медленно и хрипло:

— Не смейте толкать капитана, он ранен. Василий Михайлович, я вас буду нести.

На дальней дороге в город Мацмай Головнин не раз вспоминал слова Шкаева, оброненные матросом еще по пути в Хакодате: очень, брат, напоминает мне эта страна японская двухэтажный дом… Только наверху — собаки, а внизу — люди. Внизу, в самой гуще народной, пленники встречали людей. Рыбаки прибрежных селений не оскорбили пленных ни единым словом. Огромные толпы встречали моряков на дороге вблизи деревень, и старики почтительно кланялись измученным путникам; женщины и дети несли им скромные подарки: горсть риса, жбан молока, и просили конвойных солдат развязать или ослабить веревки.

В городе Мацмае, в сумрачном деревянном замке, Головнин сказал буниосу:

— Я знаю теперь Японию — таинственную, запретную страну. Для меня она перестала быть таинственной.

Губернатор криво усмехнулся.

— Ради этого стоило рисковать?

— О да, конечно! — ответил Головнин. — Мореходы часто рискуют ради открытий.

— Как видно, вам понравились горные вершины? — настороженно спросил губернатор.

— Нет, другие вершины, — сказал Головнин. — Они — в душе народа, и вам их не заслонить.

— Ступайте в тюрьму и помолитесь своему богу, — яростно выкрикнул губернатор. — Тот иноземец, который видел в Японии слишком многое, может остаться без глаз.

Мур ликовал: беглецы схвачены! Об этом ему рассказал караульный солдат. Где-то в горах Мацмая теперь они брели, все шестеро, связанные, как прежде, по рукам и ногам, и, наверное, матросы проклинали Головнина. Но неужели все шестеро остались невредимыми? Не может быть. Здесь караульный, конечно, ошибся: Федор Мур отлично знал и капитана, и Андрея Хлебникова, и остальных. Не таковы эти люди, чтобы на полпути к свободе сдаться без боя.

Мур с нетерпением ждал прихода Теске: переводчик должен был знать побольше караульного.

А Теске пришел задумчивый и печальный; с тревогой сообщил он мичману, что капитан и штурман Хлебников ранены. Удивленный настроением и тоном Теске, Мур спросил:

— Вы, кажется, опечалены, что эти преступники понесли заслуженное наказание? Их наказала сама судьба!..

Молодой японец взглянул на него с недоумением:

— Вы называете своих товарищей… преступниками?

Мур отвечал раздраженно:

— Я давно уже порвал с этими людьми. Но скажите, что с ними? Капитан и Хлебников ранены в схватке? Они отбивались и кого-то убили? Возможно, они умрут еще в дороге?

— Вы этого хотели бы, мичман?

— Я никогда не сочувствовал преступникам.

— Нет, они будут живы. Они не оборонялись. Капитан поранился еще здесь, покидая этот двор, а Хлебников сорвался в расселину. Мне очень приятно сообщить вам, что они будут живы. Знаете, почему мне приятно вам это сообщить? Потому что у нас, в Японии, таких людей, как вы, называют двумя словами: черное сердце.

Мичман встал со скамьи и медленно поплелся в свою тесную клетку. Он хотел бы ответить японцу на оскорбление, но какими словами ответить? Теске мог обидеться и при случае сделать неприятность. Странно, что даже этого губернаторского служку Головнин сумел привлечь и покорить, хотя Мур не помнил, чтобы капитан заискивал перед кем-либо из японцев.

В тишине и тьме каморки мичман долго обдумывал создавшееся положение. Пожалуй, не следовало сожалеть о тех минутах, когда он не смог помешать бегству. Двое самых опасных противников ранены и, главное, потеряли всякое доверие японцев. Он, Мур, не пытался бежать и, следовательно, приобрел еще большее доверие. Теперь использовать бы это преимущество, обвинить беглецов, накликать на них гнев буниоса и японского правительства… Он скажет, да, скажет, что все они, шестеро, друзья и сподвижники Хвостова и Давыдова, что шли они в Японию для нападений, захвата пленных и грабежей, что это лишь начало военных действий России против японского государства… Помнится, где-то, когда-то читал он о Фернанде Кортесе, конквистадоре, завоевавшем Мексику… Кортес разрушил и сжег свои корабли, чтобы никто из его соратников не попытался возвратиться на родину до полной победы. Мур последует примеру Кортеса: больше, чем корабли, — он сожжет за собой родину. Он не вернется в Россию, но купит себе свободу еще здесь, в Японии. С этого и начнется его отважный и неповторимый путь. А если придется возвратиться? Не страшно — шестерых моряков все равно не будет в живых. Пословица говорит: мертвые сраму не имут, и если в России он назовет их, мертвых, трусами и предателями, кто сможет опровергнуть это?

Он повторял себе: решительность! Первые шаги, уже сделаны, и нужно закончить начатый путь победой.

Но какую неприятность сообщил караульный офицер! Оказывается, не только шестерых беглецов, но и его, и курильца буниос приказал перевести в тюрьму. За что же его, Мура, решили поселить вместе с арестантами? За смирение? Что за порядки в этой Японии! Он был послушен, вежлив, исполнителен, обучал русскому языку переводчиков, исписал бесчисленное количество вееров, кланялся и ползал перед мало-мальски знатными посетителями — и за все это его… в тюрьму?

Хорошо, он снова смирится. Нет, не долго пробудет он в тюрьме. Уже при первых допросах буниос поймет, что перед ним не заговорщик, не бунтарь, а человек добропорядочный и добронравный.

В судебном помещении, где Мур впервые после разлуки увидел возвращенных беглецов, он сразу отметил одну приятную перемену. Ему и Алексею было приказано стать несколько в сторонке от группы Головнина. Расстояние между ними было не особенно велико, но все же это было расстояние! В сторону беглецов Мур даже не посмотрел, неотрывно следя преданным взглядом за каждым движением буниоса. Некоторое время губернатор негромко совещался с чиновниками. Эта минута и показалась мичману подходящей. Он сделал шаг вперед и, сложив на груди руки, наклонив голову, всем видом изображая покорность судьбе, заговорил негромким, дрожащим голосом:

— Матросы… Я обращаюсь к вам… Я знаю — вы не виновны. Капитан и штурман заставили вас отчаяться на эту страшную, бессмысленную попытку к бегству. Прошу вас, говорите нашему доброму буниуосу только правду. Как перед богом, так и перед ним!

Губернатор поморщился и сделал знак рукой, приказывая Муру отойти в сторону. Обращаясь к Головнину, он спросил:

— Известно ли вам было, капитан, что если бы вам удалось уйти, я и еще многие чиновники лишились бы жизни?

— Мы знали, что караульные могли бы пострадать, — сказал Головнин. — В Европе в таких случаях ответственность несут караульные. Но мы не думали, что японские законы настолько суровы и жестоки, чтобы наказывать людей ни в чем не повинных.

Мур снова решительно выступил вперед.

— Неправда, мой дорогой буниос!.. Капитан сознательно говорит неправду. Я сам объяснял ему, штурману и матросам, что в Японии имеется на сей счет очень суровый закон.

Моряки удивились: губернатор, казалось, не обратил внимания на слова мичмана.

— Разве в Европе существует закон, — спросил губернатор строго, — по которому пленные могут спасаться бегством?

— Такого печатного закона нет, да и не может быть, но поскольку мы не давали честного слова, мы считали свой шаг позволительным.

Мур громко засмеялся; все чиновники и губернатор обернулись к нему, а мичман, делая вид, будто не в силах сдержаться, продолжал хихикать в рукав.

— Что с этим человеком? — спросил губернатор у Теске. — Он болен?..

Молодой японец ответил поспешно:

— Да… Имеются признаки… Он все чаще высказывает бессовестные мысли.

— Какие это мысли?

— Такие, что могут появиться только у предателя.

— Мне жаль этого человека, — медленно выговорил губернатор, внимательно оглядывая Мура. — Однако он хочет говорить? Пусть говорит.

— Вас опять обманывают, мой буниос! — воскликнул Мур огорченно, — Капитан открыто смеется над вами. В Европе бегство из плена карается не менее сурово, чем в вашей стране.

Немигающие глаза губернатора словно остекленели; впалые, старческие губы затаили усмешку.

— Вы начинаете делать успехи, мичман. Правда, успехи, нелестные для офицера. Вы забываете, что люди этой группы равны для меня, хотя вы лично и не успели бежать.

— Но я и не пытался бежать, мой буниос! — вскрикнул Мур испуганно. — Я давал только притворное согласие, чтобы потом обо всем рассказать вам!

Чиновники засмеялись, а губернатор проговорил негромко и равнодушно:

— Похоже, вы для того и числились в экипаже «Дианы», чтобы передавать японским властям секреты своего командира. — Он кивнул Головнину: — Когда Федор Мур давал согласие бежать вместе с вами, вы верили ему?

— Да, безусловно, — твердо сказал капитан.

— А теперь… кого же он обманывает, вас или меня?

— Поступки мичмана Мура остаются на его совести. Когда мы собирались бежать, мы были уверены, что он уйдет с нами. Потом он струсил. А позже, я думаю, у него появились собственные планы: предать товарищей и возвратиться в Россию одному. Он, вероятно, рассчитывал, что сможет оклеветать нас и тем заслужить вашу благосклонность.

Мур вздрогнул и отступил к стене; бледные губы его дрожали; пальцы нащупывали ворот и не могли отстегнуть. Почему-то Головнин вспомнил в эту минуту поведение мичмана в южноафриканской гавани, как прятался он за шлюпкой, с какой готовностью сопровождал на борту «Дианы» английского офицера, как оказался у двери капитанской каюты, когда Головнин сжег секретный документ. Кем же он был, статный красавчик Мур? Человеком без рода, без племени, всегда готовым перейти на сторону сильного? Его, капитана, вина, что вовремя не сорвал он маску с этой слащавой физиономии. Но теперь он знал: планы хитрого немчика разгаданы без ошибки и не отказаться Муру от своего согласия на побег — стеной оно встанет, это согласие, между ним и японскими властями.

Снова посовещавшись со своими помощниками, губернатор спросил;

— Правда ли, капитан, что посланник Резанов сам затеял нападение на японское селение в бухте Анива в октябре 1806 года и позже на Итурупе? Он дал такое приказание лейтенанту Хвостову, но позже от этого приказания отказался, а Хвостов все же выполнил его приказ?

Головнин посмотрел на Мура, тот уже пришел в себя и с жадностью слушал переводчика.

— О таком приказании Резанова никто из нас не слышал, — сказал капитан.

— Недавно нам рассказали об этом курильцы. Странно, что даже курильцам это известно, а вы, капитан, оставались в неведении.

— Мичман Мур называет себя немцем, а не курильцем, — заметил капитан. — Я уверен, что он один мог сочинить подобную версию.

— Это не сочинение, — резко откликнулся Мур, — вы же знаете, что это правда! Вы обещали говорить только правду и снова обманываете достойного буниоса! Вы даже утверждали, будто не были знакомы с Хвостовым? А ваша записная книжка? В ней черным по белому записаны фамилии Хвостова и Давыдова и даже их адреса… Почему вы не хотите признаться во всем до конца? Разве вы не скрывали от матросов секретные задания экспедиции? Я открываю этим благородным людям все с полной чистосердечностью: пусть они знают, что наша экспедиция была разведочной, что Россия готовится завоевать Японию…

— Если задания экспедиции были секретны, откуда же они стали известны вам? — с усмешкой спросил Головнин.

Японцы переглянулись и засмеялись. Шкаев решительно шагнул к Муру и, стиснув кулаки, прохрипел ему в лицо:

— Как вам не совестно? Разве вы не надеетесь вернуться в Россию?..

— Молчи! — приказал ему Хлебников.

Медленно, словно нехотя, матрос возвратился в шеренгу. Мур испугался: он видел, даже в присутствии стольких японцев Шкаев готов был ринуться на него.

Передав помощнику бумаги, прокурор встал; два телохранителя поддерживали его под руки.

— Итак, у меня последние вопросы, — проговорил он устало. — Вы бежали из плена с единственной целью, чтобы возвратиться в отечество?

— Так точно, — дружно отозвались пленные.

— А потом вы увидели, что бегство невозможно, и оставалось умереть в лесу или в море?

— И это правильно, — отозвался Хлебников.

Старик пожевал впалыми губами, горько поморщился, но неожиданно желтое, морщинистое лицо его расплылось в улыбке:

— Все это очень наивно! Разве вы не можете лишить себя жизни, не уходя из тюрьмы?

— Все же у нас была надежда, — сказал Головнин.

— Нет, не надежда — страх! — твердо, отчетливо проговорил Мур. — Вы боялись наказания за действия своего дружка — Хвостова — и за то, что являетесь русскими военными разведчиками. Теске, я прошу перевести буниосу мои слова.

— Вы бредите, мичман, — мягко ответил Теске. — Вы хотите погубить и себя и других…

Губернатор, резко вскинул голову, недовольно поджал губы.

— Этот помешанный становится слишком назойливым. Позже постарайтесь успокоить его, Теске… Передайте пленным, что их стремление возвратиться любой ценой на родину я не считаю преступным. Они не принесли Японии ни малейшего вреда, никого не обидели в дороге, даже не взяли самовольно горсти риса. Поэтому я по-прежнему буду заботиться о них.

— Бог мой, да что это происходит?! — в отчаянии прохрипел Мур. — Японцы мне уже не верят… Они не верят честным признаниям, идиоты! Тут все решили меня погубить!..

Теске приблизился к нему и проговорил по-прежнему мягко:

— Мой долг передать эти оскорбительные слова буниосу…

Мур схватил его руку и прижался к ней губами.

— О нет!.. Не нужно… Вы — мой спаситель… Вы — друг…

Моряки двух голландских кораблей, прибывших в Нагасаки из европейских портов, рассказывали японским правительственным чиновникам об огромных переменах в Европе. Только теперь в Японии стало известно о вступлении наполеоновских войск в Москву, о грозном пожаре, уничтожившем древнюю русскую столицу, и о полном разгроме русскими войсками «непобедимого» Бонапарта.

При японском дворе сразу же заговорили о дальнейших отношениях с Россией.

День ото дня эти тревожные голоса становились все громче. Великая и могучая соседняя держава, разбившая наголову победителя всех европейских армий, имела все основания оскорбиться за издевательства, которым японцы подвергли русских моряков.

Новый губернатор, прибывший в Мацмай, отлично понимал, какую огромную силу являла теперь собой Россия. Он счел необходимым немедленно мирно уладить неприятную историю с пленением русских моряков и написал в столицу письмо, предлагая связаться с пограничным русским начальством.

На этот раз японское правительство ответило без промедлений: оно не возражало против мирного урегулирования досадного случая, но считало необходимым, чтобы русские пограничные власти объяснили свое отношение к действиям Хвостова и доставили это объяснение в открытый для некоторых европейских держав порт Нагасаки.

Губернатор Аррас Тадзимано Ками не особенно считался с установленной исстари подобострастной формой правительственной переписки. Он был зятем генерал-губернатора столицы, человека наиболее приближенного к японскому императору, и знал, что резкость ему будет прощена. Он написал второе письмо, объясняя, что русские неизбежно заподозрят японские власти в коварстве потому, что дело могло быть улажено на Мацмае или даже в одной из курильских гаваней, и не имело никакого смысла ожидать прихода русских кораблей в далекий южный порт Нагасаки.

Это письмо вызвало в столице жаркие споры. Губернатор Мацмая предлагал, чтобы правительство само нарушило давно утвержденный закон. Нет, ни одной европейской державе не было еще разрешено посылать свои корабли в какой-либо японский порт, кроме Нагасаки.

Аррас Тадзимано Ками теперь окончательно обозлился. Он написал: «…Солнце, луна и звезды, творение рук божьих, в течении своем непостоянны и подвержены переменам, а японцы хотят, чтобы их законы, составленные слабыми смертными, были вечны и непременны: такое желание есть желание смешное, безрассудное».

Через несколько дней Ками получил новое решение правительства: переговоры с русскими поручались мацмайскому губернатору и могли вестись в Хакодате. Сам Ками получил отставку с губернаторского поста. Как видно, он оказался слишком уж резким. Но, впрочем, сановный тесть не оставил своего зятя в обиде: Ками назначался на еще более важную должность — теперь он именовался главным начальником над казенными строениями по всему государству.

Теске смеялся:

— Вот что значит иметь такого тестя!..

Пленные не могли не заметить, что отношение японского начальства к ним и поведение караульных солдат с каждым днем становилось все лучше. С них сняли веревки, выдали хорошие постели, потом перевели из тюрьмы в прежний дом, где уже были убраны решетки. В этом доме снова появились важные гости с обычными своими просьбами написать что-нибудь на память. Среди гостей оказался купец, прибывший из Нагасаки. Он беседовал с голландскими моряками и теперь очень удивился, что русские здесь, в Японии, не знали о взятии Наполеоном Москвы…

— Этого не может быть, — убежденно сказал Головнин. — Я думаю, голландцы вас обманули.

— Но они показывали английские и французские газеты! Я сам немного читаю по-английски… Москва сожжена и больше не возродится. Только подумать, такая огромная держава уже перестала существовать.

— Вы не знаете, что такое Москва! — горячо воскликнул Хлебников. — Я могу поверить, что она сожжена, но никогда не поверю, чтобы враг торжествовал в ней победу. А вы говорите не только о Москве — обо всей России! Уж мы-то свою родину знаем: нет на свете такой силы, чтобы смогла народ наш покорить.

Купец переглянулся с другими сановными гостями.

— Странные вы люди, русские! Вы не желаете верить фактам?

Мур выступил вперед; он выбросил вперед руки, откинул голову и произнес трагично:

— Я верю… Наполеон — это гений войны.

Головнин засмеялся.

— Ну, точно как где-нибудь в провинции на сцене… А только станет ваш гений побитой собачонкой. И еще неизвестно, удастся ли ему благополучно убраться из России!..

Михайло Шкаев словно забыл, что перед ним не француз — японец; тряхнул перед самым носом купца тяжелым кулаком.

— Ты нашего, русского, только обидь, только задень его за живое, а там уже берегись — никакая картечь, ни реки, ни горы, ни леса Ивана да Степана не остановят!.. Догонят они обидчика, догонят и зададут.

Японец сложит у груди ладони, изобразил и взглядом, и улыбкой насмешливую покорность.

— Вы слишком самоуверенны, слишком! Японская пословица говорит: веером туман не разгонишь…

Молчаливый Макаров выговорил громко и раздраженно:

— А может, ты нарочно напускаешь туман?

Купец не обиделся; продолжая улыбаться, погрозил Макарову мизинцем.

— Вы знаете, конечно, что произошло в Европе! Я понимаю: мои новости запоздали. Но удивительно, какими путями они проникают, это новости, к вам в тюрьму?

— Мы знаем лишь то, что вы нам сообщили, — сказал Головнин.

Купец покачал головой и торопливо стал прощаться; сколько не упрашивали его капитан, матросы рассказать подробней о событиях в Европе, он только усмехался и повторял:

— Вы все уже знаете… О, вы хитрецы!..

Когда он ушел, капитан схватил свою большую трубку, высыпал в нее горсть табака и долго, молча шагал по комнате из угла в угол, окутанный синим облаком дыма. Поминутно он спотыкался о предметы и натыкался на стены, так как никого и ничего не видел в это время перед собой. Матросы наблюдали за ним с опаской; Андрей Хлебников подошел и легонько взял Головнина за локоть:

— Что это с вами, Василий Михайлович?.. Расстроил вас купчина, незваный гость? Еще одну беду принес…

Головнин вытер вспотевший лоб.

— Расстроил? Нет, нисколько… Купчина этот проговорился, но все до конца не договорил. Я, понимаете, воедино факты пытаюсь соединить. Наш плен — это не просто случай. Такие случаи ведут даже к международным осложнениям. Почему в первые месяцы японцы относились к нам с жестокостью? Что, если бы еще тогда мы попытались бежать? Пожалуй, они бы нас казнили. Но вот мы бежали, и пойманы, и возвращены… Казалось бы, их отношение должно было бы стать еще более суровым, чем прежде? Но посмотрите: веревки и решетки сняты, питание хорошее, их начальники почти заискивают перед нами. Чем же все это объяснить? Тут, брат, великая истина передо мной, как ранняя заря забрезжила: Наполеон разбит. Россия стала еще могущественней. Эту весть и привезли в Японию голландцы. А раньше они привозили другие вести. Раньше японцы считали Россию побежденной… Теперь-то они, как видно, поняли: с Россией, дяденька, не шути — рассердится, много костей наломает! Не потому ли, даже несмотря на наше бегство, так ласковы сделались с нами японцы?

— Светлая голова у вас, Михалыч! — тихо и радостно проговорил Хлебников, но капитан остановил его движением руки:

— Не торопись хвалить… Не надо. И радоваться еще преждевременно. Я лишь высказываю догадку. Я знаю, что просто, без причин, без важных причин, в нашем положении ничто не могло бы измениться. Но поживем — увидим, и, может быть, вы убедитесь, что на этот раз я прав…

Не только купцу, что приезжал из Нагасаки, — всему японскому начальству на Мацмае было уже известно о славных победах русских над армиями Наполеона. Однако рассказывать об этом пленным новый мацмайский губернатор настрого запретил. Если вопрос о возвращении русских моряков на родину будет в конце концов решен, там, в России, ни в коем случае не должны знать, что японское правительство испугано. Пусть лучше русские думают, будто японцы проявили добрую волю… Как видно, мацмайский губернатор считал себя тонким дипломатом. Но уже в письме, которое Рикорд доставил в порт Хакодате, начальник Охотской области Маницкий сделал этому дипломату энергичный намек. Маницкий писал:

«Государь император всегда был к японцам хорошо расположен и не желал им никогда наносить ни малейшего вреда, почему и советует японскому правительству, не откладывая нимало, показать освобождением несправедливо захваченных пленников доброе свое расположение к России и прекращение дружеским образом неприятности… Всякая со стороны японцев отсрочка может быть для их торговли и рыбных промыслов вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде они заставят нас по сему делу посещать их берега».

Нет, не такое письмо рассчитывал получить губернатор Мацмая от русских пограничных властей, — более вежливое, с извинениями за достопамятное нападение Хвостова, с изъявлениями благодарностей и проч. Однако он понимал: русские были слишком терпеливы и теперь не ограничатся лишь угрозой. Поэтому, оставаясь «тонким дипломатом», в присутствии всей мацмайской знати он воскликнул торжественно?

— Я отмечаю еще одну победу нашей мудрой внешней политики! Русские власти в Охотске учли мои требования и уступили… Вот их послание, именно такое, какое я мог надеяться получить. Обратите внимание, как умно, как благородно здесь сказано о великом беспокойстве, которое могут причинить их корабли…

Сановники поздравляли губернатора наперебой. Все находили письмо Маницкого изысканным и глубоким. Впрочем, каждый из них понимал, что Россия не просила — приказывала.

В третий раз Петр Рикорд приходил к берегам Японии, чтобы выручить своего командира и его спутников. В августе 1812 года начальник гарнизона в заливе Измены сочинил провокацию об убийстве пленных: он хотел нападения малого отряда русских на крепость. В июне 1813 года в том же заливе японцы потребовали письменного объяснения… Теперь, в сентябре, в порту Хакодате, запретном для всех европейских кораблей, дело должно было наконец-то решиться.

Само разрешение японских властей, выданное иностранному военному кораблю на право захода в порт Хакодате, Рикорд рассматривал как победу. Но за этой уступкой японцев могла таиться и ловушка. Он вскоре заметил, что в толпах, собравшихся на берегу, было очень много военных. Солдаты маршировали на низком прибрежном откосе, и суетились на сторожевых высотах, у батарей, и переправлялись куда-то на больших рыбачьих лодках.

Два месяца назад в заливе Измены Рикорд имел краткое свидание с матросом Дмитрием Симоновым и курильцем Алексеем. Японцы разрешили это свидание, чтобы капитан «Дианы» убедился, что пленники живы. Они специально доставили этих двух пленных с Мацмая на Кунасири. Рикорд был очень удивлен такой неожиданной и загадочной предупредительностью самураев. Но Такатай Кахи, проживший год в России и ставший ревностным поклонником всего русского, вскоре помог разгадать загадку. Он побывал в крепости, беседовал с офицерами и, возвратившись на шлюп, негромко сказал капитану:

— Есть важные новости… Пройдемте, Петр Иванович, в каюту.

В каюте они присели к столу, и Такатай Кахи начал издали:

— Вы помните, конечно, тот день, когда я оказался в плену… Признаюсь, сначала я очень испугался. Все, что я слышал о русских, было ужасно. Однако прошло немало времени, и я убедился в обратном: я полюбил Россию, сильных, суровых, простых ее людей. Я полюбил и этот корабль, и вас, и ваших матросов. Сегодня я мог бы остаться на берегу: что ж, возвратился благополучно, и на том прощайте. Но я, Петр Иванович, ваш друг, и должен сказать вам под большим секретом… Отбросьте опасения. Пленные обязательно будут возвращены. В Японии взгляд на Россию переменился. Сейчас японское правительство боится России. Оно потрясено русскими победами и пойдет на любые уступки, лишь бы избежать войны.

— Значит, успех моих переговоров решался не здесь и не на Мацмае? — спросил Рикорд.

— О нет! Он решался в Бородино, в Смоленске, на реке Березине…

Но тогда же Дмитрий Симонов сказал Рикорду об опасности. Если бы матрос не был так взволнован краткой, очень краткой встречей с товарищами, если бы не боялся сопровождавших его японских чиновников, которые, по-видимому, уже успели изучить русский язык, он рассказал бы и больше, и обстоятельней… Но Симонов очень волновался, Рикорд услышал сбивчивую историю бегства пленных и возвращения их в тюрьму; наказ Головнина оставаться бдительным и осторожным, непонятную просьбу Мура прислать в Мацмай все его вещи, хранившиеся на корабле, просьбу, которую Головнин не советовал исполнять.

К ним подошел японский чиновник, и Симонов сразу же умолк.

— Почему мичману понадобились его вещи? — удивился Рикорд. — Ведь ему предстоит уже скоро возвратиться из плена.

— Это очень опасно, — тихо проговорил матрос. — Тут непонятное что-то происходит. Пускай уж Василий Михайлович расскажет потом сам…

Они расстались; время свидания истекло. А теперь, в Хакодате, под прицелом береговых батарей, Рикорд все время раздумывал о словах матроса. Возможно ли, чтобы Такатай Кахи обманул, и японцы снова готовили ловушку? Этому не хотелось верить. Быть может, мичман серьезно заболел, а Симонов не хотел тревожить его, Рикорда?

Все это время «Диана» находилась в боевой готовности. Удвоив ночные вахты, Рикорд решил терпеливо ждать. Мог ли он подумать, что опасность жила в самой среде пленных, подкарауливала их и днем и ночью и что этой опасностью был мичман Мур?..

Документ, доставленный Рикордом из Охотска, стал известен и пленным. Лаконичное письмо Маницкого губернатор не без гордости показал Головнину, Хлебникову и Муру.

— Меня вполне удовлетворяют заверения в дружбе, сделанные самим русским императором, — сказал он.

Мур с жадностью схватил письмо и дважды перечитал его вслух.

— Послушайте, мой буниос!.. Но при чем же здесь император? Это пишет невидный морской чиновник, не больше! И потом, что за тон? Это же самое настоящее оскорбление японской власти! Он грозит Японии новыми нападениями русских кораблей…

Затаив дыхание, стиснув кулаки, Головнин и Хлебников молча слушали истерические выкрики Мура.

Глубоко вздохнув и досадливо морщась, губернатор спросил капитана:

— Вы тоже находите это письмо оскорбительным?

— Нет, — сказал Головнин. — Я считаю его прямым и честным и в меру вежливым.

Сощурив глаза и ядовито усмехаясь, мичман спросил отчетливо и громко, произнося слова почему-то нараспев:

— А угроза новых нападений? Вот это место: «…жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей…» Я спрашиваю: это ли не угроза?!

Губернатор почти выхватил из его рук письмо. Он смотрел на мичмана разгневанно.

— Вы придираетесь, мичман, к словам и пытаетесь учить старших! Разве мы, японцы, не помним, какое беспокойство причинили нам Хвостов и Давыдов? Или вы хотели бы, чтобы подобные действия господин Маницкий называл другими ласковыми словами? — Он слегка поклонился капитану: — Вы правы, господин Головнин: письмо написано прямо, вежливо и честно. Теперь я с удовольствием вижу: в Охотске имеется ясный ум, с таким начальником приятно иметь дело. И еще мне приятно сообщить вам, что в самом ближайшем будущем вы будете переправлены на шлюп «Диана», на котором отбудете в Россию…

Головнин тоже поклонился:

— Благодарю… Мне очень радостно знать, что это печальное недоразумение, из-за которого мы, русские моряки, перенесли столько обид и притеснений, закончится мирно.

Мур весь затрепетал, и голос его сорвался:

— Позвольте, мой буниос… Вы решили отпустить в Россию всех нас? Как это понимать? Всех до одного?..

— Конечно, — сказал губернатор. — Вы все для меня равны, и я не желаю подвергать кого-либо из вас дальнейшему заключению.

— Ах, вот оно что… — прошептал Мур растерянно. — Значит, всех до одного, и меня? Но я не достоин этой великой милости, мой буниос. Я чувствую себя виновным, да, перед Японией виновным… И я еще не закончил показаний. Эти последние показания мне следует дать вам наедине…

Бывали минуты, когда выпуклые глаза губернатора как будто покрывались затуманенной стеклянной пленкой. Так было и сейчас: он смотрел на мичмана и, казалось, не мог его разглядеть.

— Мои помощники выслушают ваши дополнительные показания, если… — Он встал. — Если у них найдется время.

Караульный офицер указал пленным на двери, и, как обычно, следуя по двое, они вышли из замка.

Мичман шел молча, опустив голову, рассматривая под ногами камни. Раз или два Хлебников взглянул на него с чувством того неприятного интереса, с каким он рассматривал в Африке пойманную змею: и не хотелось взглянуть еще раз, и все же было интересно. Он приметил: тонкие губы Мура шевелились, на нежной коже липа проступали багровые пятна. Хлебников знал — у Мура это было признаком крайнего нервного напряжения. «Наверное, окончательно убедился, — подумал штурман, — что все подлые планы рухнули… А теперь он будет отыскивать еще какую-нибудь лазейку…» Но когда Мур заговорил, штурман удивился его усмешке и беспечному тону:

— Странный он, однако, человечек, этот буниос! То допытывается признаний, то не хочет слушать. Я хотел признаться ему наедине, что сознательно сбивал его все время с толку; просто проверить хотел, сможет ли он разобраться во всей этой путанице? Тут задорная мысль у меня была: ну-ка, буниос, кто из нас сильнее?.. Ха-ха! Старик, оказывается, сдался? Он понял, что я играю и его нервами, и чином!

Никто из пленных не отозвался на эти слова. Мур помолчал и, несколько ускорив шаг, приблизился к Головнину.

— Между прочим, Василий Михайлович, есть одно важное дело… Теске сообщил мне об этом по секрету. На корабль нас будут переводить по два человека. Ехать вам первому ни в коем случае нельзя, да и неудобно… Почему? Потому, что из-за вас мы перенесли столько несчастий. И матросов первыми посылать нельзя — глупы они, очень уж глупы, того и смотри, какую-нибудь выходку допустят. Я должен отправиться первым, а со мной Алексей: он ведь уже три года в плену, а матросы только по два года… Вы сами должны попросить японцев, чтобы меня отправили первым. Если вы не сделаете этого — вы можете погибнуть.

— Что это за новые фокусы? — недовольно спросил капитан.

Мур подошел еще ближе и, касаясь подбородком плеча капитана, зашептал торопливо:

— Японцы хотят захватить Рикорда и двух офицеров… Будет, конечно, кровопролитие. Вас непременно убьют. Но я уговорю Рикорда и офицеров, чтобы сменили нас здесь, в тюрьме, добровольно… Они согласятся! Я сумею убедить…

Головнин смеялся редко. Но теперь он громко засмеялся и отстранил мичмана плечом.

— Эти басни можете рассказывать мальчишкам. Да и мальчишки-то не поверят. Довольно.

Вечером в доме заключения Федор Мур объявил голодовку. Он голодал двое суток, а на третий день, воспользовавшись тем, что пленных вывели на прогулку, уничтожил общий обед.

После обеда он сошел с ума. Караульные смотрели на него озадаченно. Размахивая руками, брызгая слюной, он кричал испуганно и визгливо:

— На крыше сидят японские чиновники… Слышите? Они все время упрекают меня. Вот слушайте, они говорят: он ест наш рис и пьет нашу кровь!.. Они хотят меня убить и каждую ночь советуются об этом с капитаном… Я не поеду в Россию, нет, не поеду!.. Я просился на службу к губернатору, а Михайло Шкаев за это оденет на мои руки кандалы!..

Моряки терпели это буйство целые сутки, но потом Хлебников сказал ему резко:

— Федор Федорович, стыдитесь малодушия!.. Вашему сумасшествию никто не верит… Не валяйте дурака.

Мичман притих, задумался и долго сидел в уголке, замкнутый и безучастный. Потом он попросил кисточку, чернила, бумагу и своим красивым, витиеватым почерком написал крупно: «В смерти моей прошу никого не винить». Записку он украсил крестиками и цветочками, целым венком незабудок, так что получилась недурная картинка. Эту картинку он положил на свою постель в изголовье и отправился на прогулку во двор.

Через несколько минут Теске прочитал записку. Он кликнул караульных и бросился к Муру. В дальнем углу двора, за «озером», за стеблями тростника, мичман сидел, прислонясь к нагретому солнцем забору, и сладко дремал…

Свой суровый приговор он пытался привести в исполнение трижды, но каждый раз был недостаточно осторожен: караульные отобрали у него обрывок веревки, тупой кухонный нож и длинный ржавый гвоздь, который он уже поднес ко рту, намереваясь, по-видимому, проглотить. С гвоздем он расстался без особого сожаления, а за обедом с удовольствием проглотил жареного цыпленка, поданного ему из предосторожности без костей.

Японский доктор, приставленный с некоторого времени к Муру, отметил отличное действие на самоубийцу курятины: мичман не предпринимал больше попыток лишить себя жизни. Теперь он вернулся к прежней своей идее, настойчиво требуя свидания с губернатором наедине.

6 октября 1813 года это свидание состоялось, и, хотя к губернатору вызвали всех пленных, мичман был уверен, что буниос особо уделит ему время. Шел он рядом с Хлебниковым, подтянутый и необычно веселый, и почему-то лукаво поглядывал на Головнина. Завидев у замка Теске, Мур помахал ему рукой, оттолкнул караульного, выбежал из строя и, низко склонившись перед молодым японцем, заговорил очень тихо;

— Надеюсь, буниос примет меня отдельно? Это очень важно-очень! Я имею теперь все доказательства, что и пленные, и курилец, и командир «Дианы» Рикорд, все они — русские шпионы.

Теске пожал плечами и вошел в замок.

В огромном зале собралась в этот день вся городская знать. Празднично одетый, улыбающийся, радушный губернатор приветствовал пленников поклоном; он держал в руках какую-то бумагу, держал очень бережно, словно боясь ее измять. Теске почтительно принял эту бумагу и прочитал по-русски вслух:

«С третьего года вы находились в пограничном японском месте и в чужом климате, но теперь благополучно возвращаетесь: это мне очень приятно. Вы, г. Головнин, как старший из своих товарищей, имели больше заботы, чем и достигли своего радостного предмета, что мне также весьма приятно. Вы законы земли нашей несколько познали, кои запрещают торговлю с иностранцами и повелевают чужие суда удалять от берегов наших пальбою, и потому по возвращении в ваше отечество о сем постановлении нашем объявите. В нашей земле желали бы сделать всевозможные учтивости, но, не зная обыкновений ваших, могли бы сделать совсем противное, ибо в каждой земле есть свои обыкновения, много между собой разнящиеся, но прямо добрые дела, везде таковыми считаются; о чем так же у себя объявите. Желаю вам благополучного пути».

Головнин сдержанно поблагодарил губернатора, и, сопровождаемые прежней охраной, моряки вышли из замка. У двери Мур пытался задержаться, но трое конвойных встали перед ним, и офицер приказал строго:

— Идите…

Утром пленные были доставлены на «Диану». Шлюпка шла легко и быстро, но и Головнину, и Хлебникову, и матросам казалось, что японские гребцы слишком уж неторопливо поднимают весла, Стоя на носу шлюпки, Головнин первый уцепился за спущенный штормтрап. Он опустился на колено и припал губами к влажному, пахнущему смолою борту родного корабля…

Долог был путь из Хакодате в Петропавловск-Камчатский. Октябрьские штормы в этих широтах особенно жестоки. Два месяца «Диана» шла курсом на север, уверенно борясь с противными ветрами, одолевая могучий натиск волн, и Головнин, как и прежде, не раз удивлялся прекрасным мореходным качествам судна и хвалил русских корабельных мастеров…

— Какие океанские дали оставила за кормой «Диана»! — восхищенно говорил он Рикорду. — Однако посмотри, будто сегодня сошла со стапелей! Золотые руки у наших корабельщиков, строят на целый век!..

Два месяца — не малый срок, но и за это время не все было рассказано матросами, штурманом, капитаном о том, что пережили они в японском плену за два года, два месяца и двадцать шесть дней… Только Федор Мур ни о чем не рассказывал, отмалчивался, сторонился людей. Впрочем, с расспросами к нему и не обращались: Головнин сообщил Рикорду, а Рикорд экипажу, что мичман нездоров и потому его не следует беспокоить. Закрывшись у себя в каюте, мичман читал книги или спал день и ночь.

Как-то при встрече Хлебников спросил:

— Что это вы, Федор Федорович, от всего света замкнулись? Экипаж веселится, песни поет, офицеры и матросы чарку за наше здоровье поднимали, а вы-то? Закрылись в каюте, будто чужой…

Тонкие губы Мура передернулись: он пытался усмехнуться, но глаза смотрели настороженно и зло.

— Веселились и, наверное, косточки мои пересчитывали?

— Да что вы, господин мичман, ей-богу! Старое было и травой поросло. Каждый из нас по-своему горе это перенес. Я со скалы сорвался, кости до сих пор ноют; капитан ногу поранил, хромает; у вас от тоски с рассудком что-то случилось… Мы ведь люди свои, понимаем. Бросьте эту молчанку, мичман, ближе к товарищам станьте, старое горе заживет…

— Значит, ни вы, ни капитан, ни матросы ничего никому не рассказывали обо мне?

— Конечно, нет!.. К чему же о неприятном вспоминать-то?

Мур глухо, отрывисто хохотнул и прикрыл рукою рот.

— В благородство играете? А эти мужики, матросы… и они тоже… в благородство играют?

— Эх, Федор Федорович, — молвил Хлебников с горечью, — Человек вы не глупый, ученый, но против кого, против чего восстали? Жалко мне вас…

Мур стиснул кулаки, побагровел лицом, яростно затопал ногами.

— Не смейте!.. Я не терплю сожалений! Можете пожалеть самого себя.

Хлебников ушел и никому не рассказал об этой встрече, но с того дня мичман Мур почти не показывался из каюты, объявив, что болен и что ему приятно одиночество.

Помнилось и Головнину, и Рикорду, и матросам, какой неприветливой и угрюмой сначала показалась им Камчатка. А теперь были милы и эти заснеженные сопки, и черные обрывы скал, и нехоженые, первозданные леса на взгорьях, и утлые рыбачьи лодки на берегу. Все это была Россия, родина, желанная мечта… Потому в таком невыразимом волнении, обнажив головы на морозном ветру, шестеро моряков и седой, бородатый курилец сходили на берег в Петропавловске.

Был вечер, и маняще светили им огоньки бревенчатых изб. У казармы солдаты пели песню, и она тревожила сердце. Была эта песня уже не сном, не мечтой — правдой, счастьем возвращения в край родимый.

Мичман Мур задержался на корабле; он собирал свои вещи. Ночью он сошел на берег и отыскал отведенную ему избу.

Три раза приходили к нему солдаты, охотники и рыбаки, приглашая на общее веселье; приходили Макаров и Симонов, но Мур отказался, сославшись на недомогание. Потом он приказал хозяйке накрепко закрыть двери и никого не впускать.

Головнин собирался выехать в Петербург в начале декабря. В дом начальника порта, где он остановился, с «Дианы» были принесены все его вещи, среди которых и японские «дневники». Рикорд с удивлением рассматривал эти разноцветные пряди ниток с многочисленными узелками.

— Диковинный дневник, Василий Михайлович!.. И неужели вы сможете эти узелки читать?

— О, без малейшей запинки! Я могу читать их с закрытыми глазами, только бы знал какого цвета нить…

Осторожно разглаживая на ладони цветную прядь, Рикорд проговорил в раздумье:

— Но этот дневник рассказывает только вам… Важно, чтобы он стал понятен и мне, и другим… народу. Что знали мы о Японии до сих пор? Голландские и английские католические миссионеры не позаботились о том, чтобы Европа узнала Японию, ее историю, политический строй, нравы и обычаи японцев, их своеобразную культуру…

— В одном они успели, набожные католики, — согласился Головнин. — Они посеяли между японцами вражду и довели ее до кровавых побоищ. Потом этих «братьев во Христе» японцы частью уничтожили, а оставшихся выгнали с позором… Впрочем, католические «братья» больше занимались выгодной торговлей, чем проповедями, а коммерсанты, как известно, с крестом они или без креста, в вопросы истории, культуры, быта не вникают.

— Вы должны рассказать о Японии, Василий Михайлович! Это будет открытием загадочной, запретной страны.

Головнин задумался:

— Я — не писатель… А впрочем, подумаю. Жалко, если затеряется, забудется все виденное мной… И верно, Петя, не святые же горшки лепят! Попробую, друг… Приеду в Петербург, засяду за работу. Спасибо, Петр Иваныч, за совет…

В дверь осторожно постучали; на пороге появился Мур. Был он, как в прошлые времена, до рейса в Японию, выбрит, причесан, припудрен, аккуратен, с заготовленной улыбочкой, с ямками на розовых щеках. Только глаза почему-то немного косили, точно избегали прямо, открыто глянуть в лицо.

— Извините, Василий Михайлович и Петр Иваныч, я… некстати?

— Почему же, затворник, садитесь! — пригласил Головнин.

— Однако я на две секунды… Я хочу сказать вам, Василий Михайлович, что мне уже значительно лучше.

Головнин рассматривал свой нитяный дневник. Сколько узелков было посвящено в нем Федору Муру! Вот узелок — предательство; второй — клевета; третий — притворство, ложь на Хлебникова…

— Ну, что ж, это очень отрадно, — сказал Головнин, пытаясь угадать причину неожиданного визита. — Климат Камчатки здоровый, и вы, надеюсь, вскоре поправитесь.

— Но мне хотелось бы больше ходить. Просто ходить, без цели, скучно. Я хотел бы поохотиться на птиц, здесь неподалеку, на берегу Авачинской губы…

— Вы хотите получить ружье? — спросил Головнин.

Мур улыбнулся;

— Так точно!..

Капитан помедлил и мягко ответил:

— Нет… Если бы вы были вполне здоровы… А вдруг на вас опять накинется ипохондрия? С оружием шутки коротки.

Мичман казался растерянным и огорченным.

— Какая там ипохондрия, Василий Михайлович?! То было в плену, а теперь мы дома! Неужели вы думаете, что я, — будь я самый последний обманщик, — задумав плохое, смог бы обмануть вас и теперь? Нет-нет! Вы можете дать мне в спутники солдата. Я не нарушу слова… Поверьте, я стал совсем другим…

— А здесь и правда чудесная охота, — заметил Рикорд. — Мур только закалится и отдохнет.

Мичман благодарно улыбнулся.

— Даю слово чести, Василий Михайлович, в пути, на охоте, я буду послушен солдату, как вам!..

Головнин согласился:

— Я верю вашему слову чести.

Уже через несколько дней Головнин убедился, что его опасения были напрасны. Мур возвращался с охоты с богатой добычей и казался очень довольным. Однако он по-прежнему избегал встреч с товарищами по плену и хозяйке приказывал никого к нему не пускать.

Ранним утром, шагая по глубокому свежему снегу вдоль берега Авачинской губы, Мур обернулся и строго спросил солдата:

— А тебе, милейший, не надоело?

Солдат не понял:

— О чем изволите говорить?

— Так вот бродить за мной сторожевой собакой не надоело?

— Наше дело служебное… Что начальство приказывает — исполняем.

Розовое лицо мичмана перекосилось.

— Я офицер и, значит, твое начальство. Приказываю: марш домой… Обедать ступай.

Солдат растерялся: это приказание мичмана было неожиданным; завтракали они вместе какой-нибудь час назад, и дело тут было не в обеде. Как видно, он, солдат, чем-то не услужил сегодня капризному барчуку-офицеру.

Мур ждал, приподняв ружье. Вена на его лбу набрякла и посинела, пухлые губы дергались и дрожали.

— Что же ты стоишь, морда?.. Капитан сказал тебе, будто я не в своем уме? Дескать, как бы еще не убился?.. — Он выругался. — Идиоты! Если бы я хотел покончить, давно бы ножом или вилкой дома эту пакость сотворил… Ступай, говорю… Марш!..

Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчадальскому селению, где они останавливались на ночлег. Уже издали он крикнул:

— Вы дали слово!.. Помните…

Мур отозвался равнодушно:

— Дурак…

Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный, солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках на лыжах они бросились к берегу Авачинской губы.

Ночь была ветреная, темная — ни месяца, ни звезд; в свете факелов гребни сугробов двигались, будто красная зыбь.

Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. У скалы, на обломленной ветке ели, висело его пальто.

Свежие рыхлые сугробы вокруг были от света факелов ясного брусничного цвета, а лужа крови, в которую Мур уже вмерз щекой, казалась черной, как деготь.

В Петропавловске, в доме, где он квартировал, следователь нашел записку. Аккуратно сложенная, она лежала в ящике стола, по-видимому, не первые сутки. Последнее послание Мура было кратким:

«Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел».

Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал;

«Отчаяние ввергло его в жестокие заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою…»

Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, и время занесло плиту песком. Память «черного сердца» никто не почтил слезой.

Второго декабря Василий Головнин и сопровождавший его Петр Рикорд выехали из Петропавловска в Петербург. Дорога лежала на север, через Парапольский Дол, через эту мертвую, безлесую, ледяную пустыню, что простирается между Корякским хребтом и Пенжинскими горами.

Новый, 1814 год они встретили в самом центре Парапольского Дола, где проносятся бури, испепеляющие камень, где на добрых двести верст в окружности не было ни единого кочевья.

В легкой палатке, гудевшей от ветра, у робкого походного огонька товарищи подняли по чарке за тех, кто в этот час на Балтике, на Черноморье, в Охотском, в Беринговом морях несли бессонную вахту дальнего сурового пути.

Только через месяц прибыли они в Гижигинск, в захолустный поселок, что в устье Гижигинской губы, в северо-восточной части Охотского моря, и здесь Петр Иванович Рикорд простился со своим командиром… Свыше трех тысяч верст от Петропавловска до Охотска Головнин проехал на собаках за два месяца и девять дней и, не задерживаясь, отправился в Якутск.

Удивительно совпали сроки его отъезда из столицы и возвращения: 22 июля 1807 года в десять часов вечера Головнин покинул Петербург; 22 июля 1814 года ровно в десять часов вечера он возвратился в столицу.

Путешествие оказалось долгим. Прошло семь лет… Каков он теперь, Петербург, город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота?..

Уже на следующий день с утра он побывал на кораблях. Это были все те же знакомые, старые корабли-ветераны баталий со шведами… Головнин удивился: а где же новые суда? Неужели их перестали строить? Он увидел матросов, маршировавших вдоль набережной Невы под грозные окрики офицеров… Это был неживой, неодухотворенный механический строй, покорно выполнявший заученные экзерциции. Лица матросов были бездумны, безучастны, и единственный оттенок чувства, который уловил в этих лицах Головнин, выражал великое терпение и тоску.

Что же произошло за эти годы в российском флоте? Уже в первые дни своего пребывания в Петербурге Василий Михайлович понял: мрачная тень временщика Аракчеева легла на всю русскую действительность, на армию, на флот. В среде флотских офицеров Головнин встретил солдафонов, дворян-крепостников, которые в плаваниях дальше Финского залива не бывали, но, пользуясь родовитостью, заняли высокие посты. Он беседовал с некоторыми из этих любителей муштры и легко разгадал их полное равнодушие к отечественному флоту, к славным боевым традициям, к высоким задачам, которые настойчиво диктовало время.

Немало осталось во флоте и людей, горячо преданных делу, прошедших боевую школу таких славных адмиралов, как Ушаков и Сенявин, однако именно этих решительных, пытливых, видавших виды моряков Александр I и Аракчеев опасались: инициативе и мужеству царь предпочитал раболепную покорность; смелому новаторству — старые закоснелые порядки; проявлению воли и находчивости — беспрекословное подчинение начальству. Фрунт, муштра, бессмысленные порядки казарм и плацев должны были, по расчетам царя и Аракчеева, подавить малейшие проявления вольнодумства, живую, самостоятельную мысль, протест против деспотического реакционного режима.

Будто забыли и царь, и временщик о подвигах русских моряков в Отечественную войну 1812 года, о том, как гнали моряки французов по реке Аа до самой Митавы и захватили этот город, как под огнем крепостной артиллерии Данцига отважно исполнили они свой ратный долг, как у берегов Голландии топили они и захватывали наполеоновские суда, как славный морской гвардейский экипаж, начав свой путь в Москве, одним из первых вышел на улицы Парижа…

Англичане, привыкшие считать себя лучшими моряками, и те признавали высокое искусство, отличную выучку и доблесть русских моряков. В книге «Путешествие в Санкт-Петербург в 1814 году с заметками об императорском русском флоте» английский флотский хирург писал: «Вообще говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией».

Не попечительством Александра, не полицейским надзором Аракчеева — верностью славным традициям адмирала Ушакова был силен русский флот и в начале XIX века… Но Головнин видел, что засилье крепостников, карьеристов, доносчиков, солдафонов и казнокрадов может превратить грозные эскадры России в груду гнилого леса и пеньки. Протестовать? Но кому же адресоваться? Разве морскому министру маркизу Жану-Франсуа де Траверсе, прованскому дельцу, бежавшему в Петербург в дни Французской революции? Траверсе не поймет, да и не захочет понять: что ему, чужеземцу, до русского флота?

Был еще такой: вице-президент коллегии Адмиралтейства граф Кушелев… Этот по-прежнему гордился дружбой с Павлом I и не в меньшей мере своим происхождением. Еще бы! Двух его недальних предков, усмирителей народного восстания, повесил Разин Степан… С барским недоверием смотрел желчный недоучка на русский флот. Он думал, что приносит флоту неоценимые услуги, переводя с французского ненужные, устаревшие руководства по морскому делу…

К этому графу Головнин, конечно, не пошел. Не особенно обрадованный производством в капитаны 2-го ранга, он сел за отчеты и донесения и, помня совет Петра Рикорда, стал «перечитывать» свой японский «дневник» — прядь разноцветных ниток с бесчисленными узелками.

Нет, не забылась ни одна подробность пережитого, уверенно скользило по бумаге перо — в скромной комнатушке, снятой на время, до самого рассвета не гасли свечи…

В следующем, 1815 году в одном из лучших русских журналов «Сын отечества» Головнин рассказал о своем путешествии в Японию… А еще через год «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812, 1813 годах с приобщением замечаний его о Японском государстве и народе» вышли отдельной книгой.

Никогда не помышлял Головнин о каком-либо литературном успехе; этот труд он считал своим долгом: в России, да и в Европе, так мало знали о далекой восточной стране, — он должен был развеять и домыслы миссионеров и легенды голландских торгашей.

Но книга безвестного флота капитана прогремела на весь Петербург, на всю Россию, на всю Европу. Она была переведена почти на все европейские языки, и было отчего растеряться скромному капитану; у подъезда дома, в котором он жил, толпами собиралась морская молодежь, и каждый из этих юношей считал высокой честью знакомство с героем мореходом.

Свободное время Головнин проводил в семье Степана Лутковского, бывшего екатерининского офицера, с которым познакомился вскоре по возвращении в Петербург. Сыновья Лутковского учились в Морском корпусе; для них Головнин был не только пытливым исследователем, искусным моряком, но и романтичным героем, открывателем далеких, неведомых земель… Случалось, они засиживались у камина допоздна и Головнин «дочитывал» молодым морякам те, оставшиеся нерасшифрованными для книги, узелки, которые по-прежнему бережно хранил в нагрудном кармане. Мог ли подумать в плену, на Мацмае, Головнин, что эта цветная прядь, свидетельница бессонных ночей, горьких дум, тоски и страданий, станет свидетельницей и его счастья… Сестра Лутковских, синеглазая белокурая Дуня, молча восторженно слушала капитана. Однажды она сказала:

— Завидую своим братьям… Скоро они получат назначение на корабли и отправятся в рейс. Жаль, что мне не судилась такая же судьба…

Он слышал, как громче и чаще ударило сердце.

— А вспомните, Дуня, спутницу русского морехода Григория Ивановича Шелихова — Наталью… Она не устрашилась дальней дороги: вместе с ним ушла за океан и жила на острове Кадьяке.

— То была Наталья Шелихова…

Он сказал очень тихо:

— Разве испугалась бы таких же испытаний… Евдокия Степановна Головнина?..

Глаза ее смотрели ласково и открыто.

— Нет, не испугалась бы, Василий Михайлович.

Вскоре в доме Лутковских стали готовиться к свадьбе. Уже был назначен день торжества, но неожиданно Головнина вызвал в морское министерство сам маркиз де Траверсе. Он сказал:

— Вы назначаетесь в плавание на военном шлюпе «Камчатка». Сборы должны быть краткими: еще в августе этого года «Камчатка» отправится в поход.

— Это в пределах Балтики? — спросил Головнин.

Траверсе смотрел на него знающе, хитровато.

— Пожалуй, вы хотели бы, чтобы это было в пределах Балтики?

— Нет, почему же, — возразил Головнин. — Я готов к любому походу…

— А ваши петербургские неотложные… ну, личные дела?

— Для меня важнейшие дела — флотские.

— Очень похвально! — с улыбочкой молвил Траверсе. — Шлюп «Камчатка» должен проследовать к берегам Северной Америки, где вы проведете ревизию Российско-Американской компании, затем сделаете гидрографическое описание Командорских островов и возвратитесь в Кронштадт.

Головнин козырнул:

— Есть!..

— Письменные инструкции получите завтра.

Они простились. Лишь на несколько минут Головнин зашел к Лутковским, сообщил о своем назначении и отправился на шлюп.

26 августа 1817 года тридцатидвухпушечная «Камчатка», с командой в сто тридцать человек, покинула Кронштадт.

Были среди офицеров шлюпа молодые, еще неизвестные моряки — Федор Петрович Литке, Фердинанд Петрович Врангель и коллежский асессор Федор Федорович Матюшкин — товарищ Пушкина по Царскосельскому лицею. Это ему поэт посвятил взволнованные строки:

Моряки «Камчатки» изведали в этом двухлетнем кругосветном плавании и ярость океанских волн, и мертвые штили тропиков, ледяное дыхание Антарктики у мыса Горн, и снежные штормы у берегов Аляски… Когда, обогнув планету, «Камчатка» снова салютовала Кронштадту, Головнин знал, что, кроме доклада об успешном завершении порученных ему исследований, он мог бы рапортовать и о славном пополнении личного состава флота. Он был внимателен к людям и верил в будущее этих трех молодых моряков — Матюшкина, Литке, Врангеля… Время показало, что он не ошибся: на разных широтах земли все трое явили пример великого трудолюбия, настойчивости и воли, тех качеств, которые он воспитывал в них и закалял.

Еще на рейде Кронштадта, окруженный огромной свитой чиновников и шумным изысканным обществом дам, маркиз де Траверсе взошел на палубу шлюпа. Русский морской министр неважно изъяснялся по-русски и потому приветствовал Головнина на своем прованском наречии:

— Я поздравляю вас, господин капитан, со счастливым завершением вашего второго плавания вокруг света… О, наш русский флаг теперь увидели в самых отдаленных странах… Одновременно я поздравляю вас с производством в чин капитана 1-го ранга; мичманов — с производством в лейтенанты; гардемаринов — в мичманы… Я счастлив, капитан, от сознания, что мы, русские, уже не впервые совершаем подобные подвиги.

Головнин знал, что морской министр де Траверсе чувствовал себя на палубе корабля не лучше, чем гусь на льду. Не умом и не знаниями. — ловкостью, лестью и свирепой ненавистью к революции этот французик обрел свой высокий пост. Он умел балансировать при дворе и разгадывать настроения Александра. А касательно его деловых заслуг — многие офицеры открыто говорили, что Траверсе вредит флоту.

— Только вашими стараниями, господин министр, мы обязаны счастливым завершением плавания, — сказал Головнин нарочно громко. Он заметил: взгляд министра стал испытующе строгим, ледяным, словно какие-то секунды Траверсе изучал капитана, пытаясь разгадать и сдержанную улыбку, и эту упрямую складку меж бровей, Он, возможно, подумал, что, находясь столько лет в плаваниях, Головнин, не знал подлинной деятельности его, министра. Тем лучше… Этот моряк приобрел во флоте огромный авторитет, и будет нелишне приблизить его к себе, по крайней мере — внимательно присмотреться.

Расспрашивая о рейсе, о далеком Кадьяке, Петропавловске, Минилле, острове св. Елены, куда заходила «Камчатка» и где в то время был заключен Наполеон, министр заметил участливо:

— Пожалуй, вы очень устали, капитан… Ну, что ж, вы заслужили отдых.

— Нет, я не жалуюсь, — сказал Головнин. — Я больше томлюсь на берегу, а на корабле я — дома.

— Все же довольно вам странствовать. Пора обучать молодежь.

— Но лучшая школа для молодых моряков — дальнее плавание!..

Траверсе не терпел возражений, сделанных даже в самой вежливой форме.

— Я думал о вас, капитан, и принял решение. Свои решения, как правило, я не изменяю. Итак, вы остаетесь в Петербурге. Кстати, начальственный пост на корабле, занимаемый в течение ряда лет и все время вдали от родины, слишком приучает к независимости. А эта независимость приводит к утрате понятия об истинном счастье, которое заключается в беспрекословном подчинении старшим по чину…

Давненько не слышал Головнин подобных словечек, Вот оно, счастье по Аракчееву: беспрекословное подчинение придворным пройдохам и крепостникам!.. Он ничего не ответил маркизу де Траверсе.

Вскоре он простился с экипажем «Камчатки» и переехал в дом на Галерной улице, совсем не испытывая счастья, о котором вел речь маркиз.

— Нет, Евдокия Степановна, — с горечью сказал он Лутковской, — как видно, не суждено нам вместе штормовать где-нибудь в просторах Берингова моря… Перевели на сухопутное бытье, а за какие провинности — не понимаю. Теперь уж в департаментских зыбях прокладывать мне курс. Хитрое дело, скучное, незнакомое, однако, есть у меня утешение: ты и книга, которую должен я написать, — книга о плавании шлюпа «Камчатка»…

Он задумался.

— Ты знаешь, Дуня, предстоит суровая борьба. Я не могу смириться с печальным положением нашего флота. Равнодушие к флоту — равносильно предательству, а ведь эти, равнодушные, заняли в морском министерстве все высокие посты…

— Ты больше всех переживаешь, Василий.

— Нет, я не один такой. И это большая радость, что я не один буду бороться. Я уже знаю здесь, в Петербурге, людей, для которых будущее родины — дороже богатства, чинов, положения в свете, дороже жизни.

В 1824 году бывший заседатель уголовной палаты, человек, известный в Петербурге как неподкупный поборник справедливости, автор ряда статей, напечатанных в «Соревнователе просвещения», «Сыне отечества», «Невском зрителе», «Благонамеренном», Кондратий Рылеев поступил на службу в Российско-Американскую компанию.

Рылеев являлся автором и неслыханно дерзкого стихотворения, нацеленного, как пистолет, в грозного Аракчеева. Стихи назывались «К временщику», они переписывались сотни раз — молодежь столицы знала их наизусть:

Автор этих ярых стихов — Рылеев — отныне числился правителем канцелярии Российско-Американской компании, что помещалась в собственном доме у Синего моста. Адрес был известен многим писателям, флотским и армейским офицерам. Был он отлично известен и Василию Головнину…

Вечерами здесь собиралось обширное общество, и беседы велись не только о делах компании, о плаваниях к берегам Аляски, о промыслах на Алеутских островах — страстно и горячо обсуждались новости столицы, молодые люди читали новые стихи Пушкина, спорили о театральных постановках, о журнальных статьях; моряки рассказывали о своих странствиях, о порядках, которые доводилось им наблюдать в разных государствах. Образ правления в различных странах они нередко сравнивали с царским режимом в России…

Никому из присутствовавших не возбранялось выражать свои мнения прямо и резко, хотя бы речь шла о высших сановниках, о министрах и даже о самом царе. Часто бывали здесь Никита Муравьев, Пущин, Нарышкин, Трубецкой, Одоевский, Якубович, Каховский… Из дома у Синего моста нередко переезжали они уже за полночь на квартиру к Рылееву, где в кругу близких знакомых, спаянных взаимным доверием и дружбой, речи звучали еще свободней и решительней.

В доме Российско-Американской компании, на набережной Мойки, собирались члены Северного общества декабристов, страстной душой которого был Кондратий Рылеев.

На Аляске и Алеутских островах Головнин проводил ревизию Российско-Американской компании. Он выявил в деятельности ее агентов казнокрадство, притеснения коренных жителей, обсчеты русских промышленников. Казалось, великое и отважное дело, начатое Григорием Шелиховым — заселение и освоение дикой Аляски, — эти мелочные дельцы, любители легкой наживы, готовились погубить.

Не в морском министерстве, не у государственных сановников — здесь, в доме у Синего моста, Головнин встретил глубокое сочувствие своему возмущению и понимание всей важности для России ее заокеанских земель.

Особенно возмущали Василия Михайловича наглые вылазки американских пиратов, браконьеров, контрабандистов, которые пытались разорить и вытеснить русских промышленников с Аляски. Когда он читал декабристам свои дневники, Рылеев то взволнованно схватывался с места, то яростно стискивал кулаки.

— «Право обладания России сим краем, — читал Головнин в напряженной тишине, — основано на началах, принятых за истинные и справедливые всеми просвещенными народами, а именно: по праву первого открытия и по праву, еще того важнейшему, первого занятия. Вся Европа ведает и признает, что северо-западный берег Америки, от широты 51° к северу, открыт нашими мореплавателями Берингом и Чириковым. Русские первые из просвещенных народов подробно изведали здешний край и основали в нем свои промыслы…

Но к удивлению моему, как в нынешнем, так и в прежнем моем путешествии я видел совсем другое. Граждане соединенных областей Северной Америки ежегодно посылают туда по нескольку судов, число коих иногда простирается до двадцати, для торговли с жителями в пределах России…

Это еще не все. От сей, можно сказать, хищнической торговли происходит другое, гораздо важнейшее зло: суда снабжают жителей порохом, ружьями и даже начали доставлять им пушки явно с намерением употреблять сии орудия против россиян, из коих весьма многие пали от действия оных, и я смело могу утверждать, что самая большая часть русских промышленников, погибших от руки диких американцев, умерщвлены порохом и пулями, доставленными к ним просвещенными американцами. Я не понимаю, каким образом согласить такую явную вражду сих республиканцев с правами народными…»

— Послать бы несколько военных судов на Аляску, и эти американские торгаши быстро убрались бы из наших гаваней, — сказал Рылеев.

— Кто же пошлет-то? — с горечью отозвался Трубецкой. — Маркиз де Траверсе?.. Или царь? Да он скорей на крепостных крестьян направит пушки, нежели на иноземцев. Аляска — далеко, а он и Петербурга-то опасается.

— Да и какие корабли послать? — в раздумье спрашивал Головнин. — Все эти названые гости при дворе довели флот наш, до страшного состояния. Тут не просить государя — кричать, драться хочется: посмотрите, в каком положении сегодня флот российский — славное детище Петра! Разграбили его сановники-корыстолюбцы, до бедственного, позорного состояния довели…

Рылеев спросил неожиданно строго:

— Вы жалуетесь нам, Василий Михайлович?.. Мы-то отлично знаем, кто является виновником всех бед России. Во дворце сидит он, супостат, окруженный льстецами и ябедами. Громче говорить следует, Василий Михайлович, так, чтобы вся Россия услышала!

— Я знаю, — сказал Головнин, — что громче печатного слова никто не скажет… Потому и приготовил «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». Выдаю ее за сочинение некоего мичмана Мореходова. Вы понимаете, только дознаются об авторе — сразу в Сибирь. Но где напечатать мне эту «Записку»? Какой издатель согласится пойти на риск?

Он разгладил перед собой аккуратно сложенные листы бумаги; декабристы теснее сдвинулись вокруг… Голос Головнина звенел, и лицо было бледно от гнева:

— «Если бы хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества и слабостью правительства, хотело, по внушениям и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти довести разными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить его в положение презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится…»

— Браво! — закричал Рылеев. — Правильно!.. Это говорит патриот России и гражданин…

Головнин продолжал читать, затаив злую усмешку:

— «…Дерзновенно было бы с моей стороны в деле политическом возражать людям, политикой занимающимся по должности, людям, украшенным пудрою и шитыми кафтанами. Но, как известно нам, что не всяк тот герой, кто носит шпоры и мундир, не всяк тот тонкий дипломат, кто почтен званием посла, и не на всех тронах сидят Соломоны…»

— Да это же о деспоте сказание… о самом царе! — восторженно воскликнул Трубецкой, но голос его заглушили дружные, гневные и радостные крики.

Впервые в жизни такое глубокое волнение переживал Василий Головнин. Даже воздух в этой комнате показался ему разреженным, как перед боем. Он знал, что эти руки, тянувшиеся к нему, были чисты, что эта дружба — священна.

Словно выражая общее чувство, Кондратий Рылеев обнял Головнина.

— Значит, ты с нами?.. Окончательно с нами?

Головнин спросил очень тихо, с чуть приметной улыбкой:

— Это как же? Против самого батюшки царя?

— Да, за республику… За отмену крепостного права… И — смерть царю!..

В комнате стало так тихо, что казался слышным трепет пламени свечей… Головнин медлил. Если бы они знали отчего! С любовью и радостью смотрел он на Рылеева, на этого человека огромной притягательной силы, безмерной отваги и кристальной чистоты.

— Вот ты задумался? — негромко проговорил Рылеев.

Головнин порывисто вздохнул и выше вскинул голову.

— Я дважды был в плену: у англичан и у японцев… Впрочем, вам это известно. Я возвращался на родину со светлой мечтой — увидеть народ мой освобожденным, открывшим все пути к просвещению, к возвышению человека-труженика, ко всеобщему благу. Но на родине моей страдальной я увидел тюрьмы, плацы, казармы, страшные военные поселения, порки крепостных, торговлю людьми!.. Все это чудовищно, невыносимо… Я увидел народ мой в невежестве и тьме, попраный, обездоленный и забитый. Бешеные жандармы Аракчеева казнят и пытают за малейший справедливый протест… И тогда я с горечью подумал: вот он, третий плен, тюрьма для мысли и сердца. И еще я подумал: да неужели у великого, талантливейшего, отважного народа моего, народа, который победил Наполеона, не найдутся мужественные сыновья, готовые на жертву и на подвиг?

Он замолчал, поправил фитиль свечи, глядя через трепетный огонек на Рылеева.

— Вы заметили, Кондратий Федорович, что я задумался? Правду скажу: от радости умолк… Есть такие сыновья у России! Конечно же, я с вами. Окончательно и навсегда.

Поздней ночью, прощаясь с Головниным, Рылеев спросил:

— Кажется, Василий Михайлович, вы получили повышение?

— Да, я назначен генерал-интендантом флота. Теперь моя обязанность строить флот. Вы представляете, какие мне предстоят баталии с китами подрядчиками, с алчными сановниками, с казнокрадами, с высокопоставленными ворами?

— Дел у вас много появится, — сказал Рылеев. — И все это важные для родины дела… Желаю успеха!

Головнин не выпустил его руки.

— Ваша задача куда сложнее… Помните: я ваш верный помощник и славному делу слуга. Генеральские эполеты — не помеха… Но вот что, Кондратий Федорович… Почему-то вспомнилась мне сейчас одна беседа. В Японии это было, в плену… Гнали нас, группу пленных, в город Хакодате. Случайно разговорился я с матросами о социальных порядках в Японии и незаметно к России разговор обернулся… Сказал я матросу Васильеву, что следует, пора уже назрела хорошенько Русь-матушку встряхнуть, чтобы и дворцы и крепостные владения разлетелись. Знаете, что он ответил мне, матрос? Запомнился мне его ответ слово в слово… Что, говорит, если один вы такой, или десяток, или сотня? Замучают, и конец. И попы еще в церквах всяческой анафемой опачкают…

Они стояли на лестнице, у окна, за которым тускло блестел одинокий фонарь и черным узором вырисовывалась чугунная ограда Мойки. Некоторое время Рылеев в раздумье молчал; потом спросил негромко:

— Вы хотите сказать, что нас очень мало?

— Именно это, Кондратий Федорович…

— Однако нам предано несколько полков… Рассчитываем, что нас поддержат и моряки. Разве за вами не пойдут многие морские офицеры? Разве мало-мальски грамотному человеку не понятно, что деспот обманул народ? Вспомните первые годы царствования: освобождение крестьян, двухпалатный парламент… Вспомните Михаила Михайловича Сперанского: это он составлял обширные планы преобразований. А где Сперанский теперь? В Сибири!.. Где все обещанное царем? Зажато в кулаке Аракчеева! Забыты все либеральные фразы, их заменила плеть, дикое ханжество и мракобесие… Нет, не так-то уж страшен черт, как его малюют! Несколько верных, преданных полков — и мы свергнем это чудовище… Россия станет республикой.

— Когда я с вами, — сказал Головнин, — я верю вам, вашей внутренней силе, энтузиазму…

Рылеев тихо засмеялся:

— Но ведь вы сказали, что вы с нами!

14 декабря 1825 года на Сенатской площади в рядах восставших полков были и моряки — офицеры и матросы гвардейского экипажа. Сменивший Александра Николай I приказал стрелять по восставшим картечью. Он испугался до смерти: к войскам декабристов уже присоединялась городская беднота, уже летели в царя и его свиту дреколья и камни…

Залпы картечи очистили Сенатскую площадь; забрызганный кровью декабристов, Николай I взобрался на престол.

В то хмурое утро 14 декабря Головнина не видели в правительственных войсках. Не было его и в рядах восставших.

Но декабристы находились не только на Сенатской площади, не только в казармах лейб-гвардии московского полка, лейб-гренадерского полка и на Екатерингофском проспекте, в казармах гвардейского экипажа. Они были и в других районах Петербурга, и в Кронштадте…

Не случайно жандармы появились в доме Головнина. Они учинили обыск, рылись в бумагах мичмана Феопемта Лутковского — друга декабриста Дмитрия Завалишина. Они сорвали со стены портрет Завалишина и унесли с собой.

Головнин молча наблюдал эту картину полицейской доблести и усердия, и вспомнились ему в тот день простые слова матроса: «Двухэтажный дом… Только наверху — собаки, а внизу — люди».

Мичман Лутковский, брат Евдокии Степановны, жены Головнина, бывалый моряк, дважды участвовавший в плаваниях вокруг света, был выслан на Черное море. При Головнине он состоял «для особых поручений». С авторитетом генерал-интенданта, впрочем, не посчитались. Служба на Черном море в то время называлась «морской Сибирью»… Участники декабрьского восстания, моряки-гвардейцы, были казнены гражданской казнью на фрегате «Князь Владимир», многие прогнаны сквозь строй и сосланы в Сибирь…

Где же находился Василий Головнин 14 декабря 1825 года, какие задания декабристов он выполнял?

Ответ на этот вопрос, возможно, еще таится в горах архивных документов, и пытливый историк когда-нибудь раскроет сохраненный знаменитым моряком секрет. Не могло быть, чтобы Головнин остался в стороне от славного дела, в котором участвовал гвардейский морской экипаж. Декабрист Дмитрий Завалишин в своих записках сообщил, что Головнин был одним из «членов тайного общества, готовых на самые решительные меры».

Сочинение мичмана Мореходова, его «Записка о состоянии Российского флота в 1824 году», изданная морской типографией в Петербурге только в 1861 году, через много лет после смерти ее автора, показывает благородную прямоту и ненависть Головнина к свирепому реакционному режиму.

Генерал-интендант российского флота, а позже вице-адмирал, Головнин перестраивал старый и строил новый флот. Это была непрерывная, трудная борьба против бесчестных иноземных пролаз, придворных шаркунов, тупых сановников и казнокрадов.

За время, в течение которого он возглавлял интендантство флота, на Балтике и в Архангельске было построено 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 пароходов и 147 легких судов… Русский флот снова стал могучим и грозным. Он назывался императорским флотом…

Император не мог в то время прочитать «Записки декабриста» Д. И. Завалишина. Эти записки увидели свет лишь в 1906 году… Завалишин писал: «…По показаниям Лунина, это именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-либо корабля».

Лунин был видным декабристом, и нет оснований не верить ему, как нет оснований не верить и Завалишину, другу Головнина. Их «…сблизило, — писал Завалишин, — общее негодование против вопиющих злоупотреблений. Мы сделались друзьями, насколько допускало огромное различие лет».

Не два — три плена пережил Василий Головнин и не покорился. Из Южной Африки, от, англичан, которые «не забывают друзей», ушел он под жерлами батарей; злобные самураи не удержали его в темнице, а здесь, в России, ценою жизни готовился он уничтожить главного тюремщика родины — царя.

Не для него — для родного народа строил Василий Головнин флот, уходил в кругосветные плавания, вел неутомимые исследования, совершал открытия, трудился над своими воспоминаниями и дневниками.

Уже стали знаменитыми три его питомца — Литке, Матюшкин и Врангель… В течение четырех лет Федор Литке исследовал берега Новой Земли и издал о своих путешествиях замечательную книгу. В Тихом океане он открыл неизвестные острова, названные им островами Сенявина. Далеко на северо-востоке, на побережье от устья Колымы до Берингова пролива закончили свои героические исследования Матюшкин и Врангель. В поисках таинственной земли, о которой рассказывали предания чукчей, они уходили от берега, по льдам, более чем на 260 верст.

В кругу молодых морских офицеров Головнин часто вспоминал о плавании «Камчатки», о дружбе и настойчивом учении этих трех моряков.

— А Федя Матюшкин-то каков? — удивленно и радостно говорил Головнин. — Перешагнул с лицейского порога на шлюп «Камчатку» и сделался настоящим морским волком! Помнится, ночью ли на вахте, в холод ли, в шторм — все время, при любом случае стихи Александра Сергеевича наизусть читал, очень уж любил поэта… Дневники для него специально вел, тщательно все события записывал… Наверное, передал их Александру Сергеевичу, большие они друзья. Но я не думал в то время, что этот лиричный юноша на такие отважные дела способен: в океане, во льдах неделями испытывать счастье… Признаться, очень сожалел, что не был там вместе с ними. А впрочем, еще успеется. Побываем еще разок и на Аляске, и за Берингов пролив попытаемся пройти.

Кто-то из офицеров заметил:

— Все-таки годы, Василий Михайлович…

Он удивился:

— Годы? Вы считаете, что это много — пятьдесят пять лет? Я, например, считаю, что это — золотое время жизни; есть опыт пережитого, и знания, и прежняя любовь к делу, и юношеская страсть к пути, к открытиям, к испытаниям воли…

Был июль — ясная, светлая пора северной столицы, когда над каменными ее вершинами, над парками, над золотыми куполами, неуловимо подкравшись, зыбится, полная смутных мерцаний, белая ночь; когда на могучем просторе Невы, как звезды, роятся бесчисленные огоньки лодок и кажется — весь огромный город, с колокольнями, арками, памятниками, повисшими в воздухе мостами, неслышно, чудесно уносится куда-то вместе с крутыми, гибкими струями величественной реки…

Но в этом году петербургский июль был печален и глух; карнавалы, гуляния запрещались; люди с опаской встречались друг с другом, и многие избегали знакомых квартир.

Возникшая где-то далеко на юге, прорвавшаяся через все кордоны и заставы на дорогах, в 1831 году она пришла и в Петербург, страшная гостья — холера.

Головнин строил планы новых путешествий, не зная, что уже болен. В комнате было прохладно, однако он задыхался и приказал настежь распахнуть окна.

— Мы пойдем на север, мои друзья… Справа останутся Командорские… Алеутские острова… Аляска… Мы дальше пойдем, туда, где еще никто не водил корабли…

Бледное лицо его корчилось от судорог, пот заливал глаза. Гости медленно, молча встали и, не пожав на этот раз адмиралу руку, вышли из квартиры.

Его хоронили на следующий день. За гробом на Митрофаньевское кладбище шли только два человека: жена адмирала и какой-то безвестный моряк. Он не назвал своей фамилии. Он сказал, что служил на «Диане».

* * *

А книга Василия Головнина осталась жить. Почти через два десятилетия после ее выхода из печати друг Пушкина, Грибоедова, Рылеева ссыльный декабрист, покушавшийся на брата царя, поэт и литератор В. К. Кюхельбекер записал в дневнике: «Записки В. Головнина — без сомнения, одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию…»

Эта книга осталась жить не только в России. В знаменитом своем памфлете «Людвиг Берне» Генрих Гейне писал: «На заглавном листе „Путешествия в Японию“ Головнина помещены эпиграфом прекрасные слова, которые русский путешественник слышал от одного знатного японца: „Нравы народов различны, но хорошие поступки всюду признаются таковыми…“».

На далеком знойном острове Тана и на суровых Алеутских островах, на Курильской гряде и на Гаваях, в индийских селениях Кадьяка и в камчадальских стойбищах на Камчатке именно за эти благородные поступки люди, чьи нравы и обычаи различны, помнили русского морехода Головнина.

Быть может, уже после смерти адмирала царские прислужники дознались о его связях с декабристами? Ничем не отметил сановный Петербург память отважного морехода.

Русские моряки не забыли своего испытанного капитана. Они воздвигли ему памятники на разных широтах земли, и эти памятники не уничтожит время. Его именем назван залив на американском берегу Берингова пролива и мыс на юго-западном берегу Аляски; гора на северном острове Новой Земли и пролив между островами Райкоке и Матуса в Курильской гряде; вулкан на острове Кунашир и мыс на полуострове Ямал…

Наши моряки бережно хранят память о славном мореходе, о его самоотверженном служении родине, ради которой жило и билось это доблестное сердце.