Близ деревеньки Волк с Собакой повстречались. И как тут одолеть друг друга ни пытались, А все вничью. Вот, наконец, уставши, побратались И клятвой верности скрепили свой союз. Счастливый Пес, обретши названого брата, Хвостом виляя, говорил: «Отныне к давешней вражде нам нет возврата, И я, мой брат, за все тебя простил. Не попрекну минувшей ссорой. Забудем навсегда и наши прежние раздоры! Теперь признайся мне, любезный брат, Жалеешь ты, что умыкал ягнят?» Недобро щурясь и сверкая глазом, Собаке Волк ответствовал не сразу: «Любезный мой, да я ль в том виноват? Хоть самого меня прескверно мучил голод, Я лишь кормил волчат. Ты, судя по всему, неопытен и молод. И волчьей стаи не знаком тебе закон: «Не любишь близких – так поди-ка вон, Живи один, охоться в одиночку», А у меня, дружок, три дочки, два сыночка, И есть они хотят. А в стае нашей и еще десятка два волчат». «Но я такой любви, признаться, брат, не понимаю. На корм своим чужих детей не убиваю. И в том на голод не греши! Под солнцем все равно достойны жить». «Да полно, мой родной, и приходи к нам лучше в стаю! Ты славный пес, тебе я лишь добра желаю! Хозяин, без обиняков скажи, Хотя и предан ты ему безмерно, Порой тебя бива́ет от души И распекает скверно?» «То верно. Но на него я не сержусь, ей-ей, К своей родне ведь он бывает строже. Тех, кто ему всего дороже, Тиранит он сильней И бьет больней. Зато своих гостей как потчует великодушно! И принимает столь радушно, Как будто близких и родных людей!» «И, зная это, ты хозяину всеверно служишь? Помилуй, да за что его так ублажать? Он не умеет близких уважать? По-нашему, так ничего нет хуже! Ну а гостей, долже́н тебе сказать, Не брезгуем мы жрать!» Тут стайный вой прервал их мирную беседу: Пса разорвали волки, шедшие по следу. Иной в семье живет, как будто в волчьей стае: В любви к родным других охотно угнетает. Иной своих тиранить не почтет за грех, Зато как прочих ублажает. А тот, кто в равной мере любит всех — Всех больше виноват бывает!

По мелководью Цапля важная ходила. Рыбешку мелкую удила, Затем ее глотала целиком. По счастью, Рыба к ней плыла гуртом, Врага проворного не замечая И скорой гибели своей не чая. Глядя́ на этот страшный пир, Отшельник Рак, Надежно в раковине укрываясь И незаметным оставаясь, Пока других приканчивает враг. Помочь Рыбешке той хоть чем-либо пытаясь, Ее увещевал он так: «Ах, Рыбки-кумушки, куда вы всё глядите? На глубину скорей плывите! Ведь вас едят живьем! В неведенье своем вы прямиком К проворной Цапле угодите! Вот кабы на коварную управу нам найти! Врага прожорливого извести! Не худо б было, Что бы акула ноги Цапле откусила!..» И много бы еще наш Рак наговорил, Но тут отлив все дно на мелководье оголил. Оратор в аккурат пред Цаплей очутился И в воздух в клюве поднят был. Но через миг – обратно опустился. Ракушку твердую не может Цапля проглотить: «Да много ль чести с ним одним возиться? С обедом можно бы и погодить. Попробуем-ка мы договориться»: «Слыхала я, грозятся Рыбы мне расправу учинить. И, согласитесь Вы, постыдно было б допустить, Что бы рыбешки Цаплю обижали! Меня, властительницу, унижали! Ах, если Вы поможете мне усмирить Всех ропщущих и недовольных, Тогда вовек Вам будет жить привольно. Без страха сможете Вы здесь по дну ходить, Что в голову взбредет, открыто говорить, Меня порочить и хулить. И несомненно славу этим заслужить! Ну не молчите – соглашайтесь, Пока по-доброму прошу. Я словом данным дорожу. Не обману Вас, не пугайтесь». «Изволь, согласен я», – промямлил Рак И вон засеменил в овраг. Вода скорехонько обратно приливала. И Рыбка нашего оратора встречала: Ах, милый Рак, и цел, и невредим. И, верно, он непобедим! А коль бесстрашно Цаплю гнусную ругает, То с нами, рыбами, конечно, честен он И подлости не знает. Вот наш кумир, кто даст врагам разгон И кто от Цапли наконец-то нас избавит! В цари его! Да Бог его направит! И пустомеля знай себе кричит, Что Цапля – негодяй, отъявленный бандит, Что Цаплю вон, что сам он Цапле ноги откусает, Что лозунгами Цаплю победит… А та Рыбешку знай себе таскает и таскает, И пожирнее жертву выбирает. И долго Рак в воде клешнями потрясал И Рыбу честную своим бесстрашьем удивлял. Но потихоньку стал обман всем открываться: Велеречивый Рак не собирался с Цаплей драться. Взывают те к нему: «Любезный Рак, С согласья Вашего мы Окунька царем назначим, Он побойчей, поговорит он с Цаплею иначе, Зажмет ее «в кулак»!» Как бы ни так! Наш Рак упорствует, что он освободитель, Борец и праведный воитель! Что много лет ведет он с Цаплей бой, Что ожирела та, давно на ладан дышит… Но Цапля, кажется, тех слов не слышит, Да и сторонники, кто есть живой, Оратора тихонько покидают И собираются гурьбой Там, где не только обещают, Но выполняют. Как часто слушаем мы праведных борцов, Когда те, воздух сотрясая, Ругают во́́ров и лжецов, Ни капли им вреда не причиняя. В свой лагерь недовольных собирают, А сами с властью в брак вступают: И поддаются, и на сговор с ней идут… И много лет в одну дуду играют. И песню всё знакомую поют.

Внедряясь запросто в чужой удел, Как будто прочие того не видят, Державы сильные творят там беспредел. Но дерзость сильных мир весь ненавидит, Что под их дудочку плясать не захотел. Взглянём, как басня то противоречье освещает: В оплошности беды не чая, Хозяин как-то раз, из дома отлучаясь, Входные двери не закрыл ключом. И, пользуясь таким заманчивым случа́ем, Козел, Свинья и Бык к нему пожаловали в дом — Скотинка пришлая (добро б своя, но нет – чужая). Уклад и быт его ничуть не уважая, Дверь рогом подперев, вступает Бык. И, как в родном хлеву привык, Не церемонясь, он по комнате гуляет. Сшибая мебель на своем пути, Все без разбору топчет и ломает. Хавронья, та в сенцах у закромов кутит: Налопавшись, несъеденное портит рылом И давит грузным тылом. Козла дразнят и бесят образа. На красный угол пялит он глаза. Вот, наконец, встав на дыбки, лампадку вниз роняет… И за одно мгновенье дом воспламеняет. Сбегаются соседи на пожар, Хозяина все бранным словом поминают, Свою скотинку вытащить спеша, Окошки разбивают… Какой погром! Да, видно, был некрепкий дом! Лишь пальцем тронь – готов был развалиться. Чего же на скотинку злиться! Она совсем тут ни при чем!.. Хозяин, воротясь, нашел родных обломков кучи. Ну, а за то, что якобы скотинку мучил, Попал под суд. И на селе его преступником зовут! Случается, что чужаки налетом прочный дом ломают, Да спрос с хозяина за то бывает. Чужим грехом его охотно оболгут! Так в наши дни державы сильные, ломая стены Владений внешних, вред стремятся извинить. Низложенным властям в вину вменить Те разрушения. Что якобы их причинить Нуди́т необходимость перемены. И свергнуть прежний строй давно пора. Да то лишь искорки грядущего костра, Что, вспыхнув, и зачинщиков погубит непременно.

Чуть солнце, осветив лесное поселенье, Звериное разбудит населенье, И суета кругом, и гомон, и галдеж: Снует, проснувшись, ветреная молодежь. Кто повзрослей, другое поколенье, Семьей заня́т, ему хлопот не счесть, Детенышам спешит найти поесть. Лишь старость греется на солнце в отдаленье, Без суеты, без неотложных дел. И философствует, влача спокойный свой удел. В один из теплых дней, два пожилых соседа, Бывалый Заяц и седой почтенный Лис До солнечной опушки леса добрались.  Тем временем затеялась у них беседа:      «Соседушка мой честный, согласись, Что скукоты такой давненько не бывало: Занятной нет грызни,                           раздолья прежнего не стало, — Так спутника увещевал наш Лис. — Однако чтобы шкуру уберечь, Ты Левушке-царю поди-ка не перечь. Вотще приходится считаться с кем попало! Что, кроме лис, других зверей в лесу навалом, Теперь лишь я прочувствовал вполне. И жить в таком лесу противно мне. Правленье лисье вспоминаю я все чаще. Скажи, ведь жизнь была в лесу намного слаще,  Вольней и веселей! Не думал я в те дни, Что мы во власти будем не одни. Что Лев нас потеснит своею кликой. Тогда, признаться, мне казалось дико Царю в поклоне спину гнуть дугой! Ах, нет житья, соседушка, в стране такой!»  Держась от Лиса всё на расстоянье, Так отвечал бывалый Русачок:      «Тебе, сосед, правленье лисье было впрок? Кто б усомниться в том имел желанье.  Но ты за всех при этом говоришь! И спорить-то с тобою бестолково:  Тебе жилось сытней. Кого тем удивишь? А большинству                   хоть лапы протяни с житья такого: Не вырастить детей, не прокормить семьи. Ведь родственники хищные твои Наш лес, богатый прежде, вовсе обглодали. Дотоль беды подобной мы не знали.  Полегче стало нам в правленье Льва, Но, по сравнению с твоим житьем, едва: Мне иногда поесть немножко удается, Тебе, сосед мой, посытней живется, Но уважать других тебе претит. А чуть велят умерить аппетит, Ты о правах кричишь, об униженье И власть коришь с остервененьем».      «А ты, Русак, чай, рад воспеть Царя!  И, рвеньем заячьим горя, За скудненький обед, за жалкие объедки, Которые едят твои родные детки, Готов терпеть и ложь, и воровство?! Когда, признаться, восстает все существо, Несправедливость власти видя, Ее пороки ненавидя. Безнравственно хвалить подобный строй! Хоть постыдился бы, сосед любезный мой!»      «Да ведь объедки, хоть невку́сны,                                                          всё съедобны. Но ты поёшь о власти, хищникам удобной, И предлагаешь большинству За счет твоей же сытости совсем зачахнуть. Глядишь, и не успеешь ахнуть, Как лисья правда, якобы презренье к воровству, Разгулу страшному дорогу вновь проложат. И хищный клан тогда вконец наш лес обгложет! Не справедливости для всех, сосед, ты ищешь, А власти и свободы для своих! На интересы и житье других Плевать тому, кто от природы хищен». Когда, подобно лисьим рассужденьям, Слышны слова о правде и правах, И вор, с презреньем отзываясь о ворах, Грешит и сам с не меньшим рвеньем — Невольно думаешь о редкостном уменье Иных людей, не глядя на других, Радеть об интересах лишь своих, Не представляя, как живется населенью, Во все глаза глядящему на них.

В тенистой глубине припойменной дубравы: То на ветвях черемухи кудрявой, То в зарослях влаголюбивых трав, Мелькнет, лишь на мгновенье трель прервав, И снова песнями зальется… И, встрепенувшись,                             лес ему как будто улыбнется. И, вслушиваясь, жимолость нагнется, Под сень свою певца приняв.  О, Соловей счастливый! Как далеко слышны серебряные переливы. Как чувством искренним полны. И в нем едва ли можно усомниться. И кто из нас бывал не рад остановиться И насладиться гостем тишины… В конце весны, Едва лишь прилетев в родные веси, К знакомой роще на береговом отвесе, К ольхе, склонившейся к реке                                                сплетением ветвей, Запел влюбленный Соловей. И строй его тончайших песен Звучал и глубже, и возвышеннее, и полней, Чем год назад. Возлюбленную трелями пленяя, Под сень ольхи укрыться призывая, Он обещал Блаженство вечное, сладчайшее волненье, В любви изысканной забвенье. Взаимностью и нежностью прельщал. И та, что в этот миг была ему всего дороже, Не сомневаясь, верила избраннику, похоже, К нему приблизилась, меж веточек нырнув… Но наш певец,                             на миг лишь на реку взглянув,  Где Лебедь плыл, неспешный, тихий, стройный, И, встретив взгляд его спокойный, Затих, остановился вдруг.      «Прекрасный друг, — Так Лебедю Соловушка промолвил, — Неужто не пьянит тебя весна? Ты движешься столь плавно,                                           сдержанно, безмолвно, Как будто бы тебе и не дана Влюбленность пламенная, вешняя услада, Сердцам живым великая награда. Открой мне, чем душа твоя полна?» И Лебедь отвечал неторопливо Певцу дубрав:      «Соловушка, беспечный и счастливый, Любви не распознав, Восторгами ты сердце наполняешь, И каждую весну себе же изменяешь, Подругой новую избранницу назвав. Но можно жить иначе, И, жажду вешнюю уняв, Преобразить душевный склад и нрав, Другое правило себе назначить: Благую верность выше увлечения признав».      «Мой друг, тебе как разуму я внемлю. Но твой совет едва ли для меня приемлем. И жизнь моя теряет смысл Без новой песни, что рождается в волненье,  В сердечном изволенье, Как в размышленье – мысль. Что я без пения? что я без вешней трели? Что без восторженной мечты? Ведь от того спокоен и безмолвен ты, Качаясь, словно в колыбели, Плывешь по жизни, как по медленной реке, И скроешься неспешно вдалеке, Что не горит в тебе безумное желанье».      «Да, Соловей, и мой удел – молчанье. Но искренность, как белизна, Без пения избраннице моей видна. И дух безмолвен мой, и чист, и верен. И сердцем Лебедь предан лишь одной Лебедушке родной, И сам в ответной верности ее уверен. Хоть я не знаю песен                                обольстительных и нежных, Признаний Соловьиных ненадежных, Но слышу струны радости иной. И нахожу в любви к единственной утешность». Подслушав птичий диалог, Невольно на себя его мы переносим. Ведь Лебедя и Соловья всегда в себе мы носим:  Один поет, другой немногословен, строг. И Соловей порой над Лебедем довлеет: Коль сердце нежную мечту лелеет, Тогда и в разуме мы не желаем видеть прок.  Как часто Соловью мы больше верим. По Соловьиным меркам Лебедя мы мерим. И только, подводя прожитому итог, Певца забыв, о белом Лебеде вдруг вспоминаем: Не в глухоте себя, его в молчанье обвиняем. Но если жить не песнею одной, То мудрость нам является простая, В гармонии любовь и разум сочетая, Как два крыла у птицы за спиной.

Прекрасен сад, где с разных уголков страны Культуры собраны и, в радужном цветенье, Ростков и веточек чудно́м переплетенье, Стремленьем общим объединены: На благо сада в нем расти и развиваться. На почве дружбы и согласья укрепляться. С терпимостью друг друга принимать. И попусту границы сада не сужать, Когда высокомерное презренье То ли, иное ли явит растенье К соседу своему. Враждебность к виду одному Губи́т другие виды несомненно. И так весь сад разрушить может постепенно, Не сделав блага никому. Цветущий сад зеленою стеной, Нагретой южной стороной, С песчаной местностью граничил. Там, многовековой храня обычай, У изгороди, легкой и резной, Рододендрон Кавказский разрастался — На склоне почву укреплял И зыбкому песку дорогу преграждал. Для бурь непроницаемым казался. Да все лишь потому, Что весь уход, положенный, ему По праву доставался. Хозяин сада искренне старался: Растения в порядке содержал, Рододендрон с усердьем поливал. Другим росткам не позволял нарушить Узор его зеленых кружев, Красу на солнце млеющих цветов. Порой к ним первым наш Садовник направлялся И прежде всех других ростков За тот кустарник прихотливый принимался. Ему все силы щедро отдавал. Но тем Садовник прочие растенья возмущал. Погожим днем в тиши разросшегося сада Поднялся шум все нарастающей волной:      «Вот нам за снисходительность награда, — Шуршали Розы темною листвой, Прекрасный цвет высокомерно возвышая И сад благоуханьем наполняя, — И чем хорош кустарник тот простой? И чем садовника прельщает? Что лучшее он время посвящает Не нам, красавицам, а простеньким цветам! И прихотливым, и неярким, Растущим там, где климат жаркий, И требующим влагу без конца. Как будто бы нарочно!»      «Вы правы, – вторили Фиалки осторожно, — Влаголюбив Рододендрон. Садовника так донимает он Своею жаждой непрестанной. Ах, как бы нам освободить Наш сад от тех кустов незваных? Соседей наглых, нежеланных От нас подальше водворить!»      «Ну и разросся этот приживал, — Плодовые деревья всё ворчали И недовольно ветвями качали, — Глядите-ка, густым и пышным стал!» И так растения шуметь не прекращали. Единодушно все к Садовнику взывали, Чтоб тот лишил бессовестный Рододендрон Привычного ухода и вниманья, Чтоб на самостоятельное выживанье Кустарник прихотливый бросил он. Сперва Хозяин с садом пререкался. Но с мыслью день за днем свыкался, Что саду не нужны постылые кусты. И вот, когда жара невыносимая настала И недостаток поливной воды Садовника смутил немало, Не стал он меру и порядок соблюдать: Взамен того, что бы культуре каждой Раздать остатки влаги соразмерно с жаждой, Решил совсем любимца прежнего не поливать. Ему назначенную часть другим отдать… Сад изнывал на солнцепеке. Рододендрон, оставленный жестоко, Безвременно желтел и увядал. В прорехи меж кустов его опавших, Проход ветрам горячим давших, Песок тихонько проникал. И, наконец, пустыня, силу набирая, Живую изгородь одолевая, Рододендрон слабеющий превозмогла. Да, налетев, затем весь сад сожгла. В песке нагретом потопила… Рододендрон постылый Защитой саду издавна служил И от песка границы сторожил. Едва лишь потерял он силы — И сад главу перед пустыней преклонил. Страну великую, что сад цветущий, Многообразие культур хранит. И сочетанием, лишь ей присущим, От многих бедствий защитит. Но стоит лишь вражде ревнивой И нетерпимости себялюбивой Проникнуть внутрь ее границ — Страна, как сад, склонится ниц Перед любой угрозой внешней. И отчуждением поспешным Горячей точки с южной стороны Проход откроет для губительной волны Садовник тот небрежный, Что у враждебности на поводу пойдет. Иль, учредив порядок ненадежный, Без соблюденья меры сад польет. Да стороною обойдет Границы сада вихрь пустынный! Живи в согласье, наш большой народ, — И многоликий, и единый.

Без отдыха никак нельзя Царю. И солнце ясное в вечернюю зарю Ко сну глубокому клонится.  И бурный ток порой стремится, Замедлив бег, неторопливой стать рекой. Что говорить и о правителях звериных, Стареющих на десять лет за год единый, Давно забывших про покой. И если Царь и отлучится на денек другой, Так заместитель ревностный ему найдется И делом государственным займется. Однажды Волк был заместителем Царя назначен. Лишь только в отпуск отбыл Царь зверей, Над подданными был надзор его утрачен. И к руководству Волк наш приступил смелей. Он, с одобренья волчьей стаи, Чтоб соблюсти в лесу порядок и покой, Немедленно издал указ такой:      «В пределах нашего лесного края Отныне запрещается зверям шуметь: Кричать, трещать, пыхтеть, свистеть, Как будто недовольство серым выражая».  Одни лишь Соловьи могли в округе песни петь, Торжественные, по заказу серых, И восхвалять правителя без меры, Его лелея слух, лишь трелями звенеть. И все бы хорошо, но непривычный сей указ В лесу вдруг вызвал возмущенье. И звери, недовольные, тотчас  Всеобщего потребовали обсужденья. Вот на поляне                   весь обиженный народец собрался, Чуть позже хищники толпе себя явили. Вот из ствола соснового барьер соорудили. Многоученого Осла судьею пригласили. И спор нелегкий начался: Что справа от ствола усердно Волки выли, Хорьки шипели, тявкала Лиса  И Скунс, примкнувший к ним, неиствуя плясал, Зловоньем воздух оскверняя.  Что с левой стороны  Олени, Белки, Суслики и Кабаны,  Округу страшным гулом наполняя, Заранье воздух в легкие набрав, Пищали, хрюкали, трещали и кричали — Рачители народных прав. Осел, пытаясь суд вести честь-честью, Еще усерднее ревел, Чем остальные, взятые все вместе, Как будто заглушить баталью                                  трубным голосом хотел. И в самый час тот неспокойный Владыка, возвратясь, свой двор благопристойный Нашел в столь неприличной кутерьме. И, прекратив немедленно сей гомон недостойный, Во всеуслышанье он произнес простое резюме:      «По прежнему в лесу мы все оставим И пожелания народные учтем. И гласность, столь желанную, вернем. А Волчье рвенье                           впредь к другим делам направим».  А мы еще к тому добавим, Что меру соблюдать полезно бы во всем: В свободе, в гласности,                                    в культуре самовыраженья,  В поступках, в общих устремленьях, В словесных преньях. Нелишне и Царю с умом осуществлять Столь важные для царства назначенья И приближенных выбирать И в толк, и в меру, и себе под стать. Подчас из тупика нет царству выхода иного, Как, соблюденье меры приняв за основу, И в демократии ее не нарушать.

Лишь стоит внешнему врагу понять, Что силой наш народ не взять, Не покорить своей деснице — Он тщится общество разрушить изнутри. Точи́т устои и уклад семьи. И подсылает хитрую Лисицу, Способную отцов и матерей их чад лишить, Смутить семью и дух ее сломить. Лиса, известная в лесу плутовка, На дичь пернатую так не в пример была жадна: Тетеревов да Уточек таскать сильна, И ко всему молодняка прехитрая воровка. Отменная была у ней сноровка, На всяку Птицу свой подход:  У той, глядишь, низехонек полет, А у другой – не бдительна станица. И вот додумалась однажды мастерица, Как Птичье племя ей перехитрить — Птенцов на лакомство заполучить, Совсем еще не оперенных. И тех, что повзрослей чуток. И что бы всё в короткий срок! Да всё чин чином по закону! На блюдечке ей что бы лакомство несли, И защитить птенцов отныне Птицы не могли. Да сил на ловлю Лисоньке не тратить! Нашелся и предлог, как не́льзя кстати:  Учили Птицы желторотиков летать. А те, взлетая, резко опускались И оземь лёгко ударялись, Пред тем, как снова взрослых Птиц догнать И снова взвиться к небосклону. Вот Лисонька к Царю идет с поклоном:      «Царь-батюшка, душа болит! Радею о птенцах несчастных — И как их Птичье племя не щадит, На землю падать бедненьким велит! И ведь помочь им я не властна, Доколь законных полномочий нет. Вели нам нынче учредить совет. Его возглавить я берусь охотно. Тогда и сможем мы свободно Птенцов многострадальных защищать: От извергов-родителей их отрывать, Воспитывать по Лисьему закону — Безукоризненному эталону!» Царю в том было разбираться недосуг. А может, не хотел с Лисой раздора. Но тотчас после разговора Собрал он верных слуг И учредил обще́ство попеченья, Чтоб за птенцами было наблюденье И обижать их Птицы не могли. Чтоб в справедливости птенцы росли. Лиса, довольная своим умом и сметкой, Хорьков, Куниц ватагу набрала И к Птицам, гордая, пришла:      «Отныне бедненькие ваши детки Не будут больше так страдать, Учась, кто плавать, кто летать.  Детей должны вы нам отдать На воспитание законное другое. И впредь оставить их в покое». Не тут-то было! В этот миг В лесу неистовый поднялся крик: Захлопали крылами Птицы. Летают низко над Лисицей И в голову ее клюют. Птенцов отнять ей не дают. Хорьков-приспешников и пуще давят — Из лесу те пустились наутек. И поделом! Да будет им урок! Подо́бру лес пускай оставят! А Птицы, всей станицей сообща, К Царю с прошеньем Ворона послали. И мудрый Ворон так царю вещал:      «Когда б Лисе на воспитанье мы отдали Своих пернатых чад, Навеки б мы их потеряли, Как хищники того хотят: Забрав малюток из родного крова, Лишить возможности их выживать. Ведь наши дети не научатся летать, Не переняв от взрослых опыта такого,  Не унаследовав традиций от семьи, Из рода в род столь ревностно хранимых. Оторванные от корней родимых, Навек забудут кто они. И если раньше хищники нас, Птиц, ловили, Теперь хотят и вовсе подчинить. О, царь, не дай обмана допустить! Да впредь живем, как и всегда мы жили!» Благим намереньем прикрыв дурные цели, Под видом искренних защитников детей, В дома ногой проламывают двери Хорьки, отобранные для таких затей. Семей основы разрушают. И смысла жизни тех людей лишают, Что для своих детей столь якобы дурны. На деле-то – виновны без вины! И без вины от тех защитников страдают!

Свободу на алтарь частенько приносили, Когда правители о том просили. Но что бы за спиной царя Так дым валил от жертвенного алтаря! Позор такой в лесу давненько не случался. Пока Медведь услужливый за выборы не взялся. Ах, выборы царя – неслыханное дело! Волнуется весь царский двор: Когда сидит на воре вор И только думает, как бы умело Соперников во власть не допустить И местом тепленьким за то не заплатить. Правитель наш глядит на то уменье, Но видит исполнительность и рвенье, Усердие в делах благих… Да пусть избавит Бог его от слуг таких. И даром, говорят, «услужливый дурак» не нужен. Ведь ложь и глупость – скверное оружье, В борьбе за правду и за мир. Поет прислужников сладкоголосых клир. Средь них – один другого хуже. Да слушает Правитель наш, развесив уши: «Ну, хоть бы вот Медведь. Как здорово умеет он реветь! А то, что он и самый неуклюжий, То не беда – стараться будет впредь!» Сумеет он Царя прославить, До выборов кампанию его возглавить. И, решено, К победе снова привести Царя должно́. Какими средствами? Медведю все равно. Вот бегает Топтыгин наш по лесу, Наказы раздает, Повсюду нос сует, Блюдет он ревностно Царевы интересы. Соперники, должны мы здесь сказать, Тем временем, по одному вдруг стали исчезать. Один, по случаю Медвежьего обеда, Намедни съеден был живьем. Другой – довольно грубо оклеве́тан Пустым и незатейливым враньем. Еще вдруг двое без вести пропали. Ряды соперников редеть заметно стали. И не сыскать к урочному часу Ни одного достойного в лесу. Вот на поляне жителей лесных собрали И… прежнего Владыку вновь избрали. Чего греха таить: Наш Царь бы мог и честно победить. Тогда б не заслужить Топтыгину медали. А то, что за медаль права народные попрали — Так чем-то надобно платить…

Избранники толпы звериной, Лис и Черепаха, Решили спорить и рядить, как дальше жить: Как уберечь им царствие от краха, Как хищников и кротких примирить, Свое решение затем народу доложить И царственный престол                                      умом и честью заслужить. И вот проворный Лис с размаху  Вдруг налетел на Черепаху. Хотел ее сразить Блистательной премудростью и доброхотством, И склонностью природной к руководству. А чтоб эффекту быть сильней, На лапки задние встал перед ней. И с высоты недюжинного роста Стал распекать ее несносно:      «Ой, Черепаха, да тебе ли царством править? Ты лишь престол сумеешь обесславить! Тебе и не вскарабкаться на трон! Да что там! Я с трудом могу представить, Что с места сдвинешься ты                                         до своих же похорон! И мне, проворному, вдогон Тебе ли устремляться? И даже нечего стараться! Дорогу уступи активным, молодым, Чтоб им путем не приходилось обходным К желанному престолу пробираться». Но Черепаха знай себе лежит, С дороги убираться вовсе не спешит:      «Достопочтенный Лис,                                 а ты ведь хам изрядный! И каверзник, и ловкий вор! Ведешь ты о престоле разговор И разжигаешь аппетит свой жадный С одной лишь целью:                              чтоб доверчивых привлечь, И обмануть, и выгоду свою извлечь. Но я-то знаю, чем в лесу ты промышляешь, Как маленьких зверюшек обижаешь. Тебя и не поддержит наш народ. Вот то ли дело я! Известный доброхот. Стараюсь для других, для бедных и убогих! И, как ни тяжело, по этой самой вот дороге Премного лет к престолу я иду.  А ты, ловкач, устраиваешь чехарду!»      «Ах, уважаемый мой оппонент, —                                                 завелся Лис, — Да лучше ты за оскорбленье извинись! Лежа в грязи и брюхом землю подпирая, Ты ни себе, ни остальным не делаешь добра! И речь твоя хоть и напыщенна,                                                 да сплошь пустая. Ты, Черепаха, и сама для дел стара. А я неутомим, и что такое труд, я знаю: От перенаселенности наш лес давно спасаю. И кроликов прожорливых вконец я изведу, Как только на престол взойду!»      «Почтеннейший, твое самоуправство Столь возмутительно, безнравственно, гнусно́! Лесную мелочь держишь в страхе ты давно. На что способен ты в масштабе государства?! Не лучше ли тебе уйти?» – «Нет, ты уйди! Меня коришь, да на себя хоть раз ты погляди! Лишь обвинять других горазда! Сама тупа, глупа и пыжишься напрасно!» А зрители на поединок сей глядят, Шумят, гудят, галдят… Пытаются хоть сколько разобраться, В чем спора суть, о чем соперники бранятся, И что в итоге получить хотят. Да невдомек, что спорщики давно забыли, О чем был диалог и в чем его резон. В глаза друг другу пыли напустили, Ну а поют-то в унисон! И с двух сторон слышны всё личные нападки! И выясняют двое, что они друг другу гадки! Свобода слова нам дана Не для того, чтоб оскорбления озвучить, Свободной бранью, ложью                                    слух друг друга мучить, А чтобы стала истина скорей видна! Чтоб больше родилось идей полезных! Чтоб было больше разговоров честных! Но демократия, лишенная культуры диалога, Культуры поведения и слова, Со всей своей свободой – все-таки убога, И для благих решений – скверная основа. За шумом обвинений скрыта суть. Лишь в деликатном споре истина родится. И следует, чтоб справедливость                                               в обществе вернуть, Не оскорблять соперников и не хвалиться, А вежливости поучиться И на проблему спора сообща взглянуть.

Жил некогда старик, болезнью удрученный. Отро́ду праведную жизнь ведя, Готовился он на покой чуть погодя. Порой и благовестные иконы Ему являли свет во сне. В душевной отзывались глубине Небес торжественные звоны. Неспешно близился последний час. Да то лишь безмятежие его смущало, Что без прикрас Пред ним грядущая кончина представала: С утра мерещился ему озноб, А к ночи – боли страшные, и задыханье. И влагой покрывался лоб В столь тягостном и жутком ожиданье. Все беспокойней день за днем Старик благочестивый становился. И вот однажды лекарь друг к нему явился, Застав больного в настроении таком. И молвил лекарь сердобольный:      «Твои страданья вижу я невольно, Тебя сегодня навестив, друг мой. К несчастью, безнадежный ты больной. И ремесло мое, увы, не властно Тебя спасти. Но безучастно Смотреть, как тяжко угасает жизнь твоя, Бесценный друг, не в силах я. Доверься мне, спокойствие души  Вернуть тебе я средство знаю! За труд возьму лишь сущие гроши. Внемли с терпением, тебе я предлагаю   Принять кончину в безмятежном сне — Почить спокойно в сладкой тишине, Закрыв глаза с улыбкой легкой, Забыв страданья навсегда. Не ждать недели, месяцы, года, В болезни мучаясь жестокой! В тот день, когда казаться будет нестерпим Тебе недуга гнет тлетворный, Не жди конца, страданием томим! Послав за мной, прими настой снотворный — Стоять у изголовья будет он, Как словно бы слуга покорный, Что бережно хранит покой и сон». И мигом пузырек на тумбе очутился. Старик тревожно на него воззрился, Но лекарь продолжал:      «Когда исполнишь все, как я сказал, В уста твои, что в неге сонной, Я тотчас же волью змеиный яд. И завершит он путь твой обреченный, К страданиям закрыв тебе возврат!» Закончив так, наш лекарь попрощался, Не получив ответ от старика. А тот, хотя порядком испугался, Всё не спешил избавиться от пузырька С настоем сладким и дурманным. С тех пор о нем он думал непрестанно. Порой в руках с тревогою держал… Когда недуг невыносимым стал, Старик наш долго сомневался, Но, наконец,                     соблазну он поддался: Сперва за лекарем послал. Заочно с ним тут рассчитался, У изголовья плату положив, Письмом прощальным подтвердив, Что оставляет мир сей добровольно. Затем настой снотворный пригубил. А вскоре лекарь сердобольный, Прибыв к нему, то дело завершил: В последний путь он друга проводил. Но сказ на том еще не кончен. Старик желал избавиться от мук, Почить, забыв страданья и недуг. В мечтаньях рай себе пророчил. Но тягостным грехом упрочил Душе своей в геенну огненную путь. И как ни жаль, а сделанного не вернуть. Душа ушла без покаянья На новые страданья Туда, где Бога ей не обмануть. И добрый лекарь не избегнул наказанья: Своим поступком блага не нажил, За соучастье в пекло угодил. Так в наше время власти, сострадая, Сочувствуя мучительно больным, Вполне гуманным и приемлемым считают «Лечение» убийством заказным, Где врач как исполнитель выступает, А жертва и заказчик совпадают. Вдобавок соучастие в подобных сделках Навязывают жителям страны — Тогда на каждого ложится часть вины За то, что не гуманность, а подделку Законной почитать они должны.

Бывает, власть и не совсем плоха, Однако, не чурается греха: Пристрастности от подданных и не скрывает! Вовсю кругам избра́нным потакает. Заботится, во-первых, лишь о них, И кое-как потом об остальных. Порядок свой стабильностью провозглашает. И, как ни возмущайся, всуе не меняет. В одном курятнике Петух избрал себе подруг — Голландских курочек, любимиц-фавориток. В любви наш Петя был довольно прыток И слабости имел. Предпочитал досуг Делить с избранницами. Их прелестный круг Не разбавлял хохлатками простой породы. Шли годы. Роптали потихонечку на Петуха Простые курочки наседки, Но всё не прогоняли пастуха. Одни Голландские хохлатые кокетки В курятнике том жили хоть куда: Почет им, да любовь, да лучший корм всегда. На остальных любимицы всё свысока глядели. А те, обычные, довольно скудно ели, Вниманьем Петиным обделены, Обидой, ревностью полны. Вот, наконец, несправедливость прекратить решили И Петуха с большим трудом уговорили Хоть жребий, хоть голосованье учредить, А фавориток нынешних сменить, Избрав других, затем и тех меняя, Таким порядком всех в курятнике равняя. Но как ни голосуй и сколько жребий ни тяни, А результаты каждый раз одни. Наладить выборы бессмысленны попытки: Голландские, как ни крути, выходят в фаворитки. А недовольство общее растет. И спор в курятнике идет: Одни наседки Петю обвиняют. Другие на Голландских всё пеняют. Да и никто не замечает, Как той порой Лиса в курятник пробралась — Намерилась полакомиться всласть. Но видит, небывалое вокруг творится: На Петуха хохлаточки решили ополчиться. Ругают власть. Не долго думая, воспользовалась тем Лисица, Поет: «Ах, девочки, я с вами заодно И вашими страданьями страдаю. Несправедливость вижу я давно. Не сплю, не доедаю. И душенька моя вот так за вас болит! Что из лесу тот час я прибежала, Когда узнала, Как вы устали от обид!» Лисицу хитрую послушать, Так привели ее сюда Лишь бескорыстие и доброта. И будто б ни при чем, что ей хотелось кушать. И «сердце курицы» трепещет у нее в груди. Оно велит в курятник ей наседкою идти. И справедливости одной во имя Царицей просится Лиса побыть меж ними. Слышны слова «пора нам власть менять» И «хватит на беспомощность пенять». Судили и рядили И вот все вместе наконец-то порешили: Лисица живо съела Петуха. Затем в делах куриных приняла участье. И, ради справедливости и беспристрастья, Голландских кур поймала и на потроха. А после и за весь курятник принялась плутовка: Орудовала ловко, Что только пух летел! Да, счастлив был Лисицы той удел! Когда в народе крепнет недовольство, Роптание на властные круги, Найдутся те, кто, пользуясь роптанием других Не прочь прорваться в вожаки. Хоть им нужды́ людские далеки, А близко – иностранное посольство. Все власть имущие для них враги. И кажется, что к справедливости они стремятся. На деле-то как раз ее бояться. И думают всё, как бы к «пирогу» пробраться. Да о других радеть им вовсе не с руки.

Как в высшем обществе                                  о соблюденье прав радеют, Когда порок в чести. На деле всё преступников одних жалеют. Законный приговор порой так просто обойти! Немного лет с тех пор минуло: Повадилась одна Акула Губить и пожирать у берега людей. И после нескольких трагических смертей Собрались жители тех мест и порешили: Злодейку ту сперва живую изловить. Да у нее самой спросить, За что она род человеческий так люто ненавидит И в чем, скажи на милость, видит Его вину, а в чем Акулью правоту И справедливость.                        Порешив о том, на судне крепком Отправились ловцы. И крюк, большой и цепкий, Взяв в дело, лиходейку изловили ту. Затем, всю сетью обмотав и бечевой крученой, На берег привезли.                 И, как им кажется, неволей удрученной, Вопросы задают: «Изволь ответить нам, Твоим противникам и за́клятым врагам, За что ты столько наших братьев погубила! И что твоей душой руководило!» Но та, на судей хищно пялясь, вон из пут грозит. Да все молчит, молчит! Тут судьи тронули ее легонько палкой, Но голос вдруг в толпе:                                         «Как вам не жалко Живую душеньку? Не лучше ли ее освободить? То правда, что она людей губить Горазда, да ее чем лучше мы, друзья? Безбожное чиним над ней мы обращенье, На крюк поймав, почти лишив движенья. Добиться слов таким путем нельзя! По-человечески поступим с ней, гуманно.  В аквариум ее отдельный поместим. Нальем в него воды из океана. И лишь тогда допрос ей учиним».  Так всё и сделали, в аквариум Акулу погрузили. Та плавает, довольна, за стеклом И всё молчком, молчком… Тогда подумали еще и вдруг сообразили, Что голодна она!  Кто, будучи голодным, даст ответ? Родные и друзья Акульих жертв, созвав совет, Скотиной да курьём ее кормить решили. С тех пор и кормят много лет. Что говорить:                   ведь не диковинка теперь на свете, Когда права преступника в приоритете. Но многоумные защитники Акул Пускай ответят, как несправедливости разгул Нам без введенья смертной казни Хоть приглушить, не прекратить, Когда убийца нападает без боязни  За преступленье жизнью заплатить. Задумайтесь, ведь внешнего врага, Пришедшего к нам убивать издалека, Оружием без колебанья мы встречаем.  За что же внутреннего так радушно привечаем? Ведь должен быть закон для всех един и строг. Тогда в борьбе за справедливость будет прок.

Пока нарушено соотношенье Между трудом и платою за труд, И олигархи без смущенья Лихву в карман себе берут, Во много крат превысив меру, Пока оппортунизм не упадет в цене, Не воцариться справедливости в стране. Взглянём-ка на пчелиный рой, к примеру. Хозяин-пасечник, не ща́дя сил, прилежно Из улья добывал пласто́вый мед И вынимал за сотом сот, Тщате́льно и неспешно. Тем временем с Пчелами вел он разговор И ставил им в укор, Что дескать мало меда те приносят: «Напрасно Пчел за трудолюбье превозносят. Трудятся плохо из рук вон. И следовало б дать работничкам разгон. Да хорошо – еды они не просят, И то мне по нутру. Но что у них работа? Летают по цветкам на ласковом ветру — Да вот и вся забота! А я тружда́юсь до седьмого пота. И за труды свои лишь толику беру Медовой соты». От слов несправедливых сих, Звеня, воспряли Пчелы. И меж них Одна, что посмелей, за всех ответ держала, На Пасечника целя крошечное жало: «Да толика твоя не Бог весть как скромна: Имеешь ты сто крат и больше даже, Чем весь наш рой. Но власть тебе дана Над братьей нашей! Хоть меж собой трудяги все равны, А меж тобой и нами братства нету: Летаем с ношей мы от света и до света, Тобой лишь соты сочтены, А не труды, которым и не знаешь ты цены!» «Презренные, чего же вы хотите? И о каком вы братстве говорите? Ваш рой – бессовестный бунтарь! Не я ли человек и над природой царь, Не я ль самой природою над вами ставлен? По справедливости я должен получать И соты полные из улья доставать. На то мне улей ваш оставлен. А вы имейте каплю меда за труды — Я вашей не желаю нищеты. И, тем довольствуясь, мечты свои оставьте О высшей справедливости и правде. Ну по́лно, хватит суеты. Пресечь бы рад такие я свободы, Да знаться с вами нынче нет охоты, Хоть и наговорили вы немало ерунды». Закончив речь, последнюю он вынул соту, Не ощутив укус той смелой Пчелки ни на йоту. Известно, говорят – не лгут: Что ни медведь, бортни́чеством свободно промышляя, Ни бабочки, ни мыши, сот съедая, Ни вор, ни плут Такой урон пчелам не нанесут, Как жадный пасечник, когда последний сот сбирает, Хватив лишка себе на стол, Трудолюбивых пчел Зимой на вымиранье обрекает. Имеет ли предел терпение пчелы, Лишившейся трудами собранного сота, Теперь глядящей, как чужие ломятся столы От у нее отобранного меда? Имеет ли предел терпение народа, Когда в нем явлена природа той пчелы?

Где Царь зверей, там и Царева свита. И каждый в ней, как маленький Царек: Ему с добычи подавай кусок, То бишь налог. Ну а кормить его, что лить сквозь сито! И каждый хватом держится за свой шесток. И правда у него неправдой шита. Все средства хороши, чтоб власть держать И чтоб соперникам не дать Прийти к победе честно и открыто. Во власть был кем-то взят матерый Скунс. И так, тщеславясь, он вошел во вкус, Таким влиятельным себе казался И так распояса́лся, Что, шагу не ступи, пометит, не скупясь, Струей пахучей прямо в глаз. Гадал весь лес, зачем охальника во власти держат: Хоть править толком не дают, Да тем его тщеславье тешат, Что позволительно невеже Возглавить партию свою. Но не без умысла он принят высшим светом, А польза Скунсова до глупости проста: Пугал противников он даже не ответом Одним поднятием хвоста. И вот судьба сыскала доброхота — Пожаловал в тот лес отважный Барс, Чтоб прекратить весь этот властный фарс С согласия лесного рода. И взять бразды правленья и труды, И подданных спасти от нищеты. Но, хоть ему Царя не одолеть с порога, То лишь пока. Услужливая свита бьет тревогу И снаряжает Скунса на подмогу, Заносчивого дурака. А тот и рад стараться, Не пожелав по сути разобраться, Готовится к плевку издалека. «Ату», – ему кричит царева свита И отошла слегка… Стрелок, наметив цель, стреляет И Барса скверной обливает. Зловонье стойко, хоть не навсегда, А цель взята. Когда невинного иные господа В глазах людей желают опорочить, Так скунса им подай сюда — Охальнику и почесть. Да видит весь честной народ, Что скунс – позор и низость тех господ.

Однажды Царь зверей серьезно занемог. И царствовать ему отныне в тягость было. И давешнего не хватало пыла, Чтобы дела вершить он здраво мог. За царствова́нье мир переиначив На лад приспешников лихих, Простых зверей порядком одурачив, И, удаляясь ныне от забот мирских, Он, перед подданными плача И каясь во грехах своих, Преемника себе назначил. Под неусыпным взглядом алчущих Волков — Новоявле́нных правящих кругов, Преемник-Царь впервой с подда́нными столкнулся… И ужаснулся: Как загнан весь лесной народ, Того гляди как перемрет, А то и сам от голода и нищеты Волков сожрет! С оглядкой на верхи, кабы товарищей и не обидеть, Он потихоньку вольную всей мелочи дает, И кормит, и от стаи бережет. А стая не слепа, противно то ей видеть. С негодования и ревности орет: В глазах угроза, зуб пока неймет. Теперь старается наш Царь на славу, Меж подданными сутки разделил: Волков охотиться в ночное время допустил, В дневное запретил расправу. Выходит днем народец из жилищ, И тощ, и нищ, Свободы на копеечку хлебая И пропитанье скудное имая, Да за Царя стоит горой. А Волки, поохотившись ночной порой, Мясное поглощая, Кричат «Царя долой». Так он и мечется: и Во́лков усмирить не смеет, И жителей лесных жалеет. Какой в том царству прок. Кабы Волко́в да в шею, Вот было б житие дай Бог. Господ и нищету неравенством равняя, Не сделать шаг вперед. Не накормить измученный народ. Да не насытить Волчью стаю, Пока все царствие она вконец не изведет.

Однажды Соболек большому Ястребу попался, И, как ни бился, ни старался, Не сжалилась судьба над ним. Держа в когтях добычу крепко, враг, неумолим, Понес ее на корм птенцам своим. Слабея, Соболек наш в воздухе болтался И Ястреба молил: «К тебе взываю из последних сил! Будь милосерден, отпусти меня на волю, Я не могу вздохнуть, доколе Не разожмешь своих когтей. Скажи, ведь любишь ты своих детей, И не чужды́ тебе любовь и состраданье! Сочувствуя теперь судьбе моей, Вовек прославишься, благое совершив деянье!» «Я к славе не стремлюсь, – ответствовал Ястре́б, И твой призыв мне кажется бессмыслен и нелеп. Ты – пища знатная, а я, без шуток, Частенько ба́лую своих малюток И приношу кусок им повкусней. Ты, Соболек, меня любовью к детям заклинаешь, Да сам ее едва ли знаешь. Признайся, да не ты ль своих детей, Чуть соболю́шка отлучится, пожираешь?» «Да, правда, одинаков я ко всем, И на своих, чужих не знаю различенья. Кто послабей, того и ем. Но ты… порой во мне буди́шь недоуменье: Как уживаются в тебе жестокость и любовь? Хотя свой молодняк столь нежно ты лелеешь, На свете больше никого ты не жалеешь, Поживы ради убивать других готов». «Ах, то для хищника закон простой! Но, согласись, что вовсе не гуманно Быть для чужих самою добротой, А для родных – тираном!» Зажал наш Ястреб посильнее Соболька, И тот затих в его тисках. Иной щадит своих, закон родства лишь соблюдая, А на других, как хищник, нападает, И у него лишь тот действительно не прав, Кто, всякое родство поправ, Своих же близких поедает.

Порою, новости на всю страну вещая, Клан журналистов-репортеров Не о событиях реальных сообщает, А действует согласно уговору, Стараясь истину политикой прикрыть, Заказчику негосударственному угодить, Тем самым вред стране весомый причиняет. Дерзнем мы в басне сговор сей изобличить. Сороки издавна в лесу служили Разносчицами новостей.  Без умолку болтали и юлили, Да на хвосте своем и сплетен, и вестей Всегда немало приносили. Нос по ветру держа, Узнать все первыми спеша, По лесу шустро разлетались. А иногда и в стайку небольшую собирались, Затеяв не на шутку спор: Кто больше прав из них, прилюдно выясняли. Во лжи порой одна другую обвиняли. Всяк о своем назло друг другу стрекотали. И было так до этих самых пор. Однако Хищники исправить дело то взялись. Политикой усердно занялись, Разносчиц новостей к себе переманили, Мечтая вскоре и престол занять, Царя зверей из леса вон прогнать, Сорокам благодать сулили: Изрядный куш, поддержку всякую в делах, Во власти продвиженье. В отличие от прочих птах, И почести, и дань, и уваженье, Когда бы те в сплетня́х и в новостях, Забыв о прежних ссорах и страстях, Лишь в унисон теперь трещали. В угоду сильным все событья освещали. А чтобы не было по лесу возмущенья, В секрете то предательское соглашенье Решили сообща держать, О переменах никому не сообщать. Теперь, из норок вылезая, Лесные жители, узнать желая, Что говорливые Сороки разнесут, Слыхали их согласный пересуд, Но, как и раньше, щебетанью доверяли. И многие зверьки, попав впросак, Наслушавшись Сорок, и так, и сяк На хищный лад Царя зверей ругали Да простодушно уповали На новое правленье Лис. А Лев, боясь нарушить компромисс С лукавым Лисьим кланом, Трудился неустанно, Дань интересам сильных воздавал, Простой народ все больше притеснял. В ответ на это властное бесчинство Народ бесправный проявил единство И на лесной поляне собрался,  Протест Царю являя, Во всеуслышанье открыто заявляя, Что притесненью положить конец пора, А Лис гнать в шею с царского двора. Сороки те, имея склонность Все сплетни первыми разузнавать, Везде свой любопытный нос совать, Вдруг проявили редкостную скромность: Сидели смирно на ветвях, Тем выражая небреженье К народному движенью, И, Хищникам подстать, Старались новость замолчать. Да вовсе б дело это и замяли, Но только Птицы прочие молчать не стали, По лесу быстро разносили весть, Что нынче собралось зверей не счесть Отстаивать лесную честь. А там и до Царя дошло прошенье — Народа волеизъявленье, Но не усердием предательниц Сорок, Которым чаянья народа невдомек, А силами иного доброхота Из птичьего народа, Что бескорыстно делу общему помог В кратчайший срок. Изобличая тот позорящий порок Успешных сытых репортеров, Звучит нещадным им укором Глас неподкупных Птиц: Стране родной безмездное служенье, Во имя истины труже́нье, А не сложенье небылиц В угоду важных лиц, Желающих занять правленье И потому готовых к поощренью Сорочьей лжи во имя выгоды своей. Да в том лишь низость их становится видней!

В густых ветвях, почти под самым небосводом, Гнездо себе устроил Королек. Глядит он сверху вниз, как маленький божок, И потешается над всем лесным народом: «Вот неразумный сброд! Все время держится к земле поближе, Без толку по делам снует, И даже голову задрать ну хоть немного выше И глянуть вверх ему ума не достает. Кем населен родной наш лес, помилуй, Боже! Одни глупцы кругом. Мне, Корольку, давно пора, похоже, Свой заграницей обустроить дом». Шути́т он так и вниз, без всякого стесненья, Бросает шелуху от трапезы своей. И видит вдруг: с одной из тех ветвей, Куда попала шелуха, в то самое мгновенье Взлетает Ворон, пожилой мудрец, Неправды изветни́к и праведности жрец. Вблизи от Королька наш Ворон приземлившись, Насмешнику спокойно говорит: «Не много ль мнишь ты о себе, космополит? И родину сменить решившись, Веди себя хоть каплю поскромней. Отбросами от трапезы своей Наш лес не засоряй, чай, сам ступить не сможешь. Да и на голову другим сорить не гоже». «Ах, Ворон, по земле я не хожу, А все летаю или здесь в гнезде сижу. А за своим гнездом всегда слежу примерно: Все лучшее в него я приношу И выметаю грязь усердно. А то, что вниз сорю, ведь здесь не заграница! К чему церемони́ться!» «Ах, ты, чудак несчастный, да неужто спесь Совсем глаза тебе затмила? Ты посмотри, какая красота окрест!» «Но мне давно здесь ничего не мило. Не капли красоты у здешних мест Не вижу я. А то, что и отцы мои здесь жили Да не правы́ они, как видно, были, Что выбрали такой убогий лес! Нет, всё не то: и даже власть мельчает. Давно пора бы свергнуть Лёву, старика, И выбрать… ну, хотя б и Королька. Наш брат ведь толк во власти знает!» «Да как же ты, голубчик, власть суди́шь, Когда ты родину свою не любишь И на нее как на рабу, глядишь, Да всё бранишь И неопрятностью своею губишь. Какое родине ярмо ты изберешь, Доколе сам, как паразит на ней, живешь?» Когда нужда патриотизму ложному сказаться, За власть едва ли стоит браться — Ума достанет только на дележ.

Явившийся неведомо откуда, Беспутный Лис, любитель пересудов, Раздор посеял меж зверей. И спорят жители лесные все сильней О том, что Волк – не Волк,  а Белки – и не Белки, И Заяц – не Русак, и Лев – теперь не Лев. Так, перессорить всех сумев, Смутьян наш, в довершение проделки И, меж зверями всякие различия презрев, Заверил всех, что ради общего прогресса, Приличней зверю зваться «обитатель леса». И вот о споре том и до звериного Царя Доходит слух. И, любопытства полон, Он подданных собрал и, небывалый всполох Унять желая и сочувствием горя, Решил услышать мнение звериного народа О предложенье Лиса-сумасброда. Вот первым выступает Волк  в наставшей тишине:      «Признаться, очень кстати мне Теперь не Волком зваться: Не будет от меня так мелочь разбегаться. И свой обед быстрей смогу добыть. Я Лиса поддержу в идее равенства, пожалуй. В том Волку прок, как видно, и немалый».      «Скажи, любезный Волк, но как тут быть, — Царь вопрошает с удивленьем, — Когда к своим придешь? Ужель сомненье Твоей родни ни капли не смутит? Ведь ты теперь не Волк, хотя и Волк на вид. Нет больше ни традиций у семьи,  ни предков стаи. И детушки твои, боюсь,  теперь тебя и не признают».      «Ах, Царь, моя родня и за версту  меня почует и узнает! И все мои Волчата вслед за мной хотят Ничем не отличаться от Зайчат!» Немного осмелев, сказать свое и Заяц вышел:      «Да, ожидал я от Волков услышать Подобные слова. Однако Зайцевы права И более того в итоге пострадают. По морде Волка так и так узнают, Когда по лесу он идет. И как бы впредь не называл его народ, Свою природу Волчью сам он не скрывает. А Заяц не таков, в борьбе он не силен. Лишь большинством способен он Оберегать русачьи интересы. Теперь не Заяц он, а «обитатель леса». И с Волком наравне правленье будет избирать. Но от того все царство может пострадать. Как и дотоль, во власть пойдет избранник, Но не от большинства посланник, А тот, кто побойчей. Возможно ль Зайцу  с Волком в бойкости тягаться? И в силушке равняться? И в ловкости речей? Не выжить Зайцу в равенстве подобном, Не сохранить истории, традиций и родства. И стая волчья не права: Терять свои различья очень неудобно. Ведь не пришельцы мы и не на острове живем, В стремленье родину забыть и с ней расстаться. Но, обитая издревле в лесу родном, Корней своих мы не хотим стесняться. Позволь, о Царь, как и всегда нам зваться!» Увидел Царь, что кроме Волка звери не хотят Менять привычный им порядок и уклад. И вот, подумав, говорит собранью:      «Полезно все разнообразие зверей  в правленье зреть. Ведь в купе мне важны все ваши знанья. Для леса значимы и Волк, и Заяц, и Медведь. Когда в правленье попадут одни лишь Волки, От общих знаний нам достанутся осколки — И справедливость может умереть. Но хуже, если бы совсем различия стереть! Всё уникальное забыто будет впредь». Тут Лис возник: «Друзья мои, как вы не правы! Дурной ваш вкус, дурные ваши нравы! По крови и не думал я зверей равнять, Когда вас именем одним я предложил назвать. В природе ведь всего важнее чувствова́нье: И если Зайцем быть у Волка сильное желанье, То значит у него и Заячья сове́сть! Кто чувствует себя как Волк,   отныне Волком будет. И Заячью природу позабудет. И будет Зайцев есть. Ну а скажите мне, чем Лис не Лев? Царем и я бы стал, сам на престол воссев». Но дальше Лису говорить не дали И вон прогнали, И поразмыслив, в меру пошумев, Один закон всем лесом написали:      «Отныне каждый вид Свое название вовеки сохранит. Но вместе «обитателями леса» зваться будем, Хоть и свои различья не забудем. И с «обитателями рек и гор» Отныне общий сможем строить разговор. Когда с других планет Нам весточки направят И в них своих зверей Земле представят, Мы вместе, «обитатели Земли», дадим ответ. И в этот миг различий меж земными нет». Как показательна подобная беседа: О равенстве в лесу заговорили те, Кто скрыть природу хочет  ради жирного обеда — Совсем не те, которые живут в нужде, И, с хищниками наравне лишась отличий вида, Теряют и способность выживать. Травинку стоит от земли лишь оторвать, И сила пропадет, что в ней была сокрыта. Так и народам следует различья сохранять. И суть свою напрасно не менять.

Блуждая в непросветной мгле И, наконец, найдя расщелину в скале, Укрылась на ночлег большая Росомаха. Да все ей нынче не спалось, не то от голода, не то от страха… Съедал ее какой-то смутный интерес. И вот, покинув каменный навес, Она вокруг решила осмотреться. И видит: в нише по соседству Орлиное гнездо! Каких-то пять шагов! А там птенцы, ах, лакомое яство! И борются в ней трусость и коварство. Последнее, взяв верх, ее приводит в Орлий кров. Дрожа от жадности, птенца она хватает, И моментально раздирает. На крик отчаянный бесперых чад Проснувшийся Орел крылами машет, Слепой в ночи, и только чувствует, как Росомаха пляшет, Родимое его гнездо ввергая в ад. Во гневе праведном все силы напрягая, Орел, на Росомаху грудью налегая, Теснит, клюет ее и гонит из гнезда. И та, трусливая, в потемках удирает. Вот, наконец, и первая звезда Восходит, зоркости Орлу хоть толику прибавив И на последнего птенца живого свет направив. К утру, едва светлеет край небес, Как Росомаха наглая разносит весть окрест, Что ночью на нее напал Орел, коварный, беспощадный, Сосед бессовестный, впридачу трус изрядный! И звери ну ее жалеть да клясть Орла: «Каков злодей! Ах, будь ему неладно!» Порой бывает и среди людей: Преступник, тот в чести да знати, А праведник презрен, а то и заклеймен проклятьем.

Преград своей свободе не терпеть, Любыми средствами присвоить власть уметь — Таков закон для хищников крылатых! И для людей успешных и богатых, Что лишь свою повестку знать хотят И с высоты лишь своего полета Презрительно и зло глядят На ценности и мнение народа. Но тем простым пернатым и претят. Послушаем, о том как дальше мысли полетят: Орел, пернатого блюститель царства, В немилости у Коршунов давненько был. И чем так им не угодил? А тем, что целостность берег он государства. Развала не желал, и тех не поощрял, Кто хищничал окрест привольно Да лишь о собственной свободе помышлял. И вот, собравшись в стайку недовольных, Степные Коршуны затеяли переворот, Желая подчинить пернатый род. Дабы внушительней казаться И нравственного преимущества царя лишить, Решили коршуны вовсю стараться И мудрую Сову к себе переманить. Но всё усердствовали в том напрасно. И неподкупная Сова, Пернатой церкви досточтимая глава, К измене той осталась не причастна. А хищный сговор вскоре получил огласку. В утробе гневную обиду затая  И в неудаче дела лишь Сову виня,  На ней-то Коршуны решили после отыграться. За верность совести и чести отомстить, Пернатой веры жрицу обвинить В грехах, которых та не думала касаться. Унизить всячески Сову стремясь, Ей вслед проклятия кричали И сплетни гнусные по лесу распускали О том, что роскоши она, разврату предалась. Когда не помогло злословье: Сова, не испугавшись хищного сословья, Разрушить подозрения смогла, Ложь от своей особы отвела, Решились Коршуны                        к последнему прибегнуть средству. В лесной укромной церкви, по соседству С жилищем той Совы, Внезапно вылетев из гущины листвы, Устроили прилюдно беснованье, Над мирной паствою кружа И наглым криком песнопение глуша,  Наперекор увещеваньям. Однако, тем Сову и церковь силясь оскорбить, Смогли лишь от себя навеки отвратить Весь род пернатый. И, посягнув на то, что было свято, Служенье культу – с Богом разговор, Превратный свой подход к религии явили. И тем по праву заслужили Всеобщего презренья приговор. Ни капли уваженья не питая К другим и меры в том не зная, Так Коршуны привыкли жить:  Не думать ни о чем, над миром лишь кружить, Ища поживы легкой. И относиться ко всему с издевкой, Что прекословит мненью их. Но тем отпугивают птиц других. А ненависть к Сове почтенной, Что с паствою в согласии живет И ею чтима неизменно, Лишь зависть хищников нам выдает, Ту, что к Сове давным-давно они питают: Не Коршунам ведь паства в том краю Столь преданно себя вверяет И добровольно подчиняется не им. Ни капли власти в государстве не имея И уязвляясь положением таким, Особы хищные кощунства зерна сеют. И лишь себе самим довлеют. Да не привлечь сторонников хотят, А мстить за то, что те не их, а Бога чтят.

Как меж культур садовых И дружба, и соперничество есть, Лишь надо правильно прочесть В рисунке листьев спрятанное слово, — Так меж этнических культур Рисунок из причудливых структур Взаимодействий постоянных, Порой непредсказуемых и странных, С садовником беседу скрытую ведет И говорит, чем дышит сад и чем живет. Но надобно услышать: Народа каждого родную нишу Оберегать и понапрасну не терзать. Межой по прихоти своей не разрезать. И округов границы пролагать К естественным как можно ближе. О двух соседях речь у нас пойдет. Весеннею порой, возделывая огород На двух участках смежных, Поспорили, кто трудится из них прилежней, Кто в огородничестве больший толк явит И к осени всех удивит Невиданным доселе урожаем. Все то же самое, что и сосед, сажая, Кто сможет вырастить крупней и слаще плод, Кто больше ягод соберет С кустарников плодовых, А с яблонь – больше яблочек медовых, Когда и яблонь поровну у них наперечет. Один из спорщиков старик был молчаливый. Другой, помладше, шустрый и крикливый, В селе зачинщик ссор и драк, Похвастаться впридачу не дурак. И первым знатоком себя считая, Ученым садоводом величая, В бахвальстве он не оплошал: Зарок соседу дал, Что на смех к осени его поднимет. Глупцом прилюдно назовет, Когда потерпит неудачу тот. На том и состоялся уговор меж ними. Старик на небольшие грядки рассыпал Семян испытанные сочетанья. Используя трудом накопленные знанья, Пропалывал и поливал. А молодой сосед над ним глумился, Считая, что старик напрасно суетился. И сам, вспахав все поле, поделил Его на лоскуты один другого шире. Заместо малых гряд соорудил большие. Все семена смешал и разом посадил, Что где потом взойдет и сам не зная. Свой огород усердно поливая, Нахваливал нововведенье так: «Пока, сосед, ты носишься, бедняк, С грядами малыми, как курица-наседка Хлопочет, возится с яйцом. Высаживаешь семена то кучками, то редко И поливаешь каждый ряд потом, И сил, и времени на то избыток тратя, — В отличье от тебя, все семена, смешав не глядя, Я рассадил на несколько огромных гряд. И проще поливать, и красивее сад. На лишнюю межу земли не выделяю. Где у тебя межи, я там сажаю. И огородом управляю Гораздо дельней и практичнее тебя. Не делаю различий меж растений я. А ты, сосед мой, беды наживаешь Лишь от того, что разными растенья почитаешь, По-разному их удобряешь, поливаешь, Рядками разными растишь. Так в споре ты меня не победишь! А потому и зря пыхтишь!» Глядишь, А огород бахвальства будто бы не слышал: У хвастуна как раз и не растет. Не оправдал его расчет. Зато у старика цветеньем, красотою пышет. В итоге, урожай по осени сравнив, Увидели, кто более из них сметлив: У хвастуна и четверти того не оказалось, Что вырастил премудрый наш старик. Ну а секрет был невелик. Причина неудачи мигом отыскалась. «Взгляни, соседушко, каков был твой посев, — Старик промолвил добродушно, — Томат с укропом не растут совсем, Так, стало быть, рассаживать их нужно На разные гряды. Лук и горох Всходили вместе, но союз их плох. Зато хорош союз гороха и петрушки. Морковь – для чеснока прекрасная подружка, А посади ее с анисом – жди подвох. Мак и ромашка выжили пшеницу. А репе не понравилась горчица. Лук-резанец совсем сгубил фасоль: А стоило их рассадить совсем немного, Корням освободилась бы дорога. А листьев испаренье, так изволь, Оно полезно было б им обоим. И свекла выросла бы лучше вдвое, Когда бы рядом с чесноком взошла, А не с высокой кукурузой. Томаты стали огурцам обузой. А лучше б на последних повлиял укроп. Для яблонь тополь вредным стал соседом — В его парах им нелегко дышать. Чтоб яблоням столь сильно не мешать, Пресечь бы тополь, он не привереда. Крапива вовсе овощей сгубила урожай. Но хорошо известно, Что в небольших количествах она полезна — Лишь по краям гряды расти ей разрешай. Не позволяй ей все заполонить собою… Да вот и мы, сосед, с тобою Дружней бы жили, кабы ты умерил пыл И хвастовство свое немного подзабыл, И видеть бы различья поучился, Внимательней к растеньям относился Да глупостью своей их не губил…» Так малые гряды порою Удачнее огромных гряд, Где урожай бывает меньше вдвое, втрое, И оттого бедней весь сад. И надо бы с умом за дело браться, А не бахвальством увлекаться. Без наблюденья севы не мешать. Испытанные сочетанья знать, Особенности каждого растенья. И попусту не угнетать коренья, Деля на грядки невпопад Роскошный сад… А всей страной огромной управляя, На округа ее делить, не представляя Особенности тех культур Народов мирных, Что выросли на пажитях ее обширных, Внесешь и беспорядок и сумбур. И, уравняв народы меж собою, Различия исконные презрев, Подобно хвастуну, смешаешь сев. И всю страну лишишь покоя, Наладить управленье не сумев. Но стоит бережно к культурам обратиться, Учесть их быт, привычный им уклад, — И суть свою явит прекрасный сад. Гряды исконные в нем смогут проявиться. Тогда и дело общее пойдет на лад.

Как света белого прервать теченье?  Как ограничить право на ученье? И, разделив людей на просвещенных и невежд, Неграмотное большинство лишить надежд На жизнь достойную – вовлечь в средневековье И хладнокровно, лишь считая поголовье, Туда-сюда гонять…  Задача не проста! Но по плечу тем, кто намерен властвовать тогда Над массой темной, неученой. Вот, чем грозят новейшие препоны, Что призваны лишить людей доступных благ, И, сделав знанья преимуществом богатых, В класс пропуская лишь за плату, Всё государство погрузить во мрак. Теперь взглянём на то с позиции пернатых. Все процедуры честные минуя, Неясным способом попав во власть лесную, Своекорыстный Коршун из чужих станиц, Царевой милостию, был заведовать назначен  Образованьем желторотых птиц. Порядок прежний взялся он переиначить, Перекроить на прогрессивный лад: Где раньше был бесплатный сад Для обученья малышей пернатых, Там допуск учредил за небольшую плату. Пустяк лишь стал с родителей взимать:   Теперь, чтоб в класс птенца отдать И новый соблюсти порядок и приличья, Родители налог платили – дичью! Для тех же птиц, кто неспособен хищным быть, Подобный дар в лесу родном добыть, Он ограничил классов посещенье, Тем выразив пренебреженье К огромному числу собратьев в тех краях. И, рассадив вольготно на ветвях, Без всякого зазренья, Оставшихся птенцов-учеников,  Велел продолжить в классах обученье Лишь тех, кто дань такую был платить готов. Однако птицы стаей возмущенной  Нудили Коршуна ответ держать! И тот, со всех сторон толпою окруженный, — И не взлететь, и не удрать, Был должен в оправдание свое сказать, Зачем нехищных он лишает обученья. В чем суть подобных прогрессивных перемен, Общественная польза и значенье. И что лишенным знаний даст взамен Система новая, как не разврат и тлен.     «Послушайте, собратья дорогие! — Так начал Коршун им вещать, — Как в наши времена лихие Всем птицам знанья можно дать? Ведь только птичий род получит знанья, Все наши прахом полетят старанья. Не станут птицы власть ни капли уважать. И невозможно будет управлять Столь грамотным пернатым населеньем Да им, как прежде, помыкать. Приносит вред доступное всем обученье: В класс попадают неспособные птенцы, Чьи матери, отцы Не могут дичь поймать, хоть небольшую. Как водится, нехищные глупцы Ни капельки ума и детям не даруют.   Лишь сильным мать-природа ум дает, А потому и лесом правит сильный род!» Услышав многоумные слова такие И устремленья столь благие, Теснили птицы Коршуна своей толпой. И задавили бы стеной живой, Когда бы птичий Царь в их драку не вмешался. А Царь, известно всем, старался Спокойствие повсюду водворить, Всех птиц в округе примирить. И, видя, что не люб пернатым Коршун бойкий, Прогнал того пройдоху прочь. Но, так как самому невмочь В образованье учредить порядок стойкий, На помощь Ястреба решил позвать И полномочья Коршуна ему отдать. А Ястреб, хоть и был не столь бесславен Своим нехитрым ремеслом, В своей жестокости он Коршуну был равен И связан был он с Коршуном родством. Попав теперь на пост его вчерашний, Он свой уклад домашний На государство смело перенес. Налог за обученье лишь возрос. И те, что с прежней платой не справлялись, Теперь должны и большую вносить. Так грамотность в лесу, увы, не сохранить! Но если б изредка на землю опускались Те власть имущие, что в небесах парят, Услышали б они, как их за то корят, Что только разлагать они страну способны  И грабить лес, не потупляя взгляд. Те птицы хищные весьма подобны Элите нашей удалой, Спешащей истребить уклад былой И заменить его на новый, прогрессивный. В итоге знания давать лишь тем, Кто совестию не обременен совсем,  Кому благополучие страны противно, Кто государством будет управлять — Неграмотному большинству являть Высокомерное свое презренье. Но только люд простой, лишенный обученья, В конце концов не сможет власть кормить, А государство сохранить Тем боле будет неспособен. И, кто в упадке столь значительном виновен, Впредь в благоденствии и сам не будет жить!

Любили Кот и Мышь друг друга тайно. Нежней четы вам не сыскать. Но вот когда прознал бы кто нечаянно, Какой бы шум и смех! «Ах, Кот! не может Мышь поймать! Позор всему Котовью роду!» И, как назло, влюбленным не везет. Вдвоем они, им тишина поет… И вот те раз! Прослышал кто-то, собралось вокруг народу. Что было делать? Отпирался Кот. Молчала Мышь, да толку ни на йоту: Смеются звери, глупых морд не счесть. «Ну что за Кот! Не может Мышку съесть!» И Кот, себя не помня от волненья, Глотает Мышь без промедленья. И тем свою спасает честь. А после он вдали от всех Взывает к ангелам небесным слезно: «Ах, Мышь моя, тебя я съел, но, веришь, не серьезно, Того я не желал, прости мой грех, В постылой жизни дай мне утешенье И ангелом явись на небеси. О, если б мог тебя я воскресить, Берег бы, как зеницу ока, без сомненья». И Мышь явилась в ризах золотых Среди других Мышей святых И молвила: «Ты просишь утешенья? Мой милый друг, не поздно ли? Уймись. А в утешенье… честью ты гордись».

Славянский мир, корней своих лишенный,  От прежней веры отрешенный, Свое есте́ство позабыл, Богов, которых он веками чтил, Предав забвенью. Как словно бы прекрасное растенье, Из почвы выдрав, новым заменил, Чужим и незнакомым. Хотя решенью неразумному такому Мог предпочесть ответ иной  И веры не терять родной. В саду, просторном и уютном, Где каждый куст родную нишу занимал, С соседями своими обоюдно В согласье жил и никого не притеснял, Под сень своих ветвей не загонял Других, ему по росту и значенью равных — Над тем собраньем благонравным Одна лишь яблоня высокая росла. Над всеми ветви простирала И низкорослый сад от зноя защищала, И всеми почитаема была. Но день ее к закату медленно клонился: И ствол уступистый немного накренился. И яблоки на сохнущих ветвях,  Казалось, чуть держались. А ветви долу опускались. Давненько молодой Садовник примечал, Что срок той яблони настал. Решения не смог придумать он иного, Как сортом новым Почтенное то древо заменить, Его с корнями прежде удалить. Взялся и за три дня извлек корчуя. Но, словно слыша небывалый стон, Ту яблоню жалел невольно он. Однако дело завершил и, торжествуя, В том месте чужеземный саженец вкопал. Едва отец Садовника из дома вышел, Как будто стон той яблони услышал, И ствол лежащий увидал, Беспечному он сыну так сказал: «Когда бы ты, мой мальчик, не спешил И на совет семейный вынес дело,  Тебе бы я решение иное предложил: Не корчевать безжалостно и смело Ту яблоню, что прадед посадил И что о нем всегда напоминала, Традиции семьи хранить нам помогала. Но лучше б рядом с нею саженец укоренить И поглядеть, как в будущем                              он станет развиваться. Так можно было бы и сад обогатить И с яблоней родной не расставаться, Ее для внуков наших сохранить». Да, корчевать ума не много надо, Отбросить и семьи оплот, и стержень сада, Болезненно все корни обрубив, Преемственность напрасно позабыв. Так для религии и веры Закон сей остается верен: Народы малые свои поверья пусть хранят, Свои родимые пенаты чтят. Не нарушая их привычного уклада, Деревья всех религий мировых, Как ветви, простирают свой порядок Без угнетенья вер других. И под вселенским деревом единым Всяк может чтить обычай свой старинный. Когда нужда в стране порядок обновлять — Мудрее не насильно веру насаждать, А предлагать ее свободно. Притом следить и наблюдать, Как приживется пересадок чужеродный: Способен ли с исконной верой мирно жить, Традиций наших предков не изжить.

Как ни сильны сторонники благого дела, Подчас пройдоху выбрав вожаком, Со всем их благом попадают прямиком В капкан, расставленный умело Недремлющим, готовым на подвох врагом. В лесу до выборов Царя неделя оставалась. Толпа зверей, всечасно пребывая, собиралась Послушать спор желающих занять престол, Чтоб алчных Хищников умерить произвол И чтоб наладить жизнь лесную, Порядок строгий всюду учредив. Среди соперников, борясь напропалую, С лихвой других опередив, Лишь двое, затмевая прочих всех, Стяжали в том лесу значительный успех. Один из них – Лев доблестный и смелый, В делах дипломатических умелый, Вошедший в вынужденный компромисс С альянсом плутовским Хорьков, Куниц и Лис, Но и простым зверям немало угодивший, Одновременно двум фронтам служивший. Его не менее достойный оппонент, На выборах опасный конкурент И лидер партии народной – Черепаха, В речах своих не знающая страха И обличающая сговор Хищников и Льва,  Боролась за народные права. Хоть Черепаха Льву была не ровня, Ее протест, заявленный во власть, И правдолюбие, и страсть, Готовя угли политической жаровне,  Неся благой источник перемен, Могли придать и власти левый крен. Но на руку ль то было Лисам да Куницам? Соперник дерзостный во власть явится, Лукавых в свой кулак зажмет! Горя желанием во власти удержаться,  Чтоб их не потеснил нехищный род, Надумали плуты́ за Черепаху ту приняться. Со всех сторон так к ней подобрались И столь искусно за нее взялись, Что враз уговорили сдаться. И вот лукавые со Львом вступили в состязанье, Не заслужив всеобщего признанья, Но Черепаху с давешней повесткой дня Легко на сторону свою склоня. Новоявленные борцы за справедливость, В защите хищных прав явив ретивость И в заблужденье вве́денный народ Призвав, готовили переворот. Но план их, к счастию, не воплотился:  Бездеятельный лес вдруг спохватился И заговор плутов разоблачил –  Дорогу Льву во власть освободил.  И, так как доблестная Черепаха, Втянув под панцирь голову от страха, Тихонько отползала вон, Без спора Льву достался царский трон. Вот чем закончилась борьба лесная. Сперва заявлен спор добра и полузла.  А на повестку встала суть иная: Борьба полудобра со злом произошла. Хоть первое с успехом победило, Второе о себе всегласно заявило. Добра и вовсе стало не слыхать: Измена вожака, случась под стать, Его приверженцев с успехом заглушила. Пассивен в большинстве своем народ И многое во власти допускает. Пока терпим тяжелый гнет, Негодованья Льву не выражает. И там, где царствует полудобро, Лев на два фронта действует хитро. Пока над ним довлеет бремя, С альянсом плутовским негласный договор, Не сможет Лев им в одиночку дать отпор –  Лесному населенью просыпаться время И время вмешиваться в этот спор.

Когда людей желают развратить, Нет лучше способа иного, Чем все запретное огульно разрешить, Сняв с колдовских затей покровы, Доступной магией прельстить И модной скверну всю провозгласить. Расскажет басня нам о временах минувших. В одном из тех неведомых краев, Где был правитель грозен и суров И казни предавал на веру посягнувших, Ловили по доносам ведьм и колдунов, Затем на площади их многолюдной Сжигали на кострах живьем, Поддерживая страшным тем огнем В стране порядок правосудный. И догадаться нам теперь не трудно, Что жертв невинных много было сожжено. И недовольство тем давно Росло в кругах широких. И говорили, что судейство было однобоким. И тонкий мир нужда назрела изучать, Затем чтоб точные науки дополнять. Однако жители протестовать боялись, Расправы властной опасались, Благоприятных чаяли времен, Когда наследник царственный взойдет на трон. И вскоре дня того дождались. Наследник, хоть и молод был, Но свой порядок всюду наводил. И, видно, удивить весь царский двор стремился. А, может, на отца за что-то злился, Наперекор ему охотно поступал — Огульно колдунам свободу дал, Немыслимую в тех краях дотоле. Десятки осужденных вышли из неволи На божий свет. И, возвратясь к делам мудреным, До той поры лишь потаенным, Отныне зажили без бед. Однако, через пару лет Так непомерно осмелели, Что и скрывать на людях не хотели Свои дела. На шумных площадях, Где раньше жгли подобных им нещадно, Теперь прохожих зазывали безоглядно. И чуть ли не в монастырях Наивных мастерством своим прельщали. И молодежь повально совращали. Досель богатая страна, по швам треща, Усилиями тех работничков пришла в упадок. И люду уж казался сладок Строжайший суд. Сожженье ведьм и колдунов Восстановить он был готов. Лишь только б навести опять порядок! Желая мудро управлять, Не стоит без оглядки в крайности впадать, Забыв порядок и приличья. Да, меру приняв за основу всех основ, Хотя б рекламу ограничить Услуг целителей и колдунов. Людей же просвещать, что магия не панацея, Когда вселенной правит разум и идея, Гуманности и светлой веры торжество. Познать земного мира естество И оккультизм порою помогает: Пред любознательными двери открывает, Кто хочет физику и метафизику объединить, Науку с тонким миром примирить, И тем культуру общества обогащает.

Отчаян, в битву против ста Гиен Вступает Вол, как мученик суровый. И ходит слух, что он благословлен Великим Солнцем. И венок лавровый Ему готов и будет поднесе́н, Когда сей Вол поборет сто Гиен. Вот только бой неравен, против своры Не одному Волу бы воевать! В толпе зверей слышнее разговоры, Что надо бы героя поддержать… Но друг за другом потупляют взоры Сторонники Вола при виде своры. Раздался трубный глас, земля дрожит, Воловью реву внемлет словно грому Небесному, и на врага бежит Отважный воин – Солнцу золотому Подобен пламенем своей души. Готов любую рать он сокрушить! Толпа глядит на подвиг с умиленьем: Иной кричит: «вперед, ты победишь!» Другой вздыхает, радуясь сраженью. От счастья плачет третий, ан глядишь… Не побеждает Вол. Гиены с упоеньем Его терзают, чужды ослепленью. Висит на нем кто сзади на хвосте, Кто прыгает на морду, кто на холку. Подобен враг безжалостной орде, И в одиночку биться с ним нет толку. Толпа зверей вздыхает: «быть беде…», Как зрители смиренные в суде. Порой и мы, как звери те, глядим умильно На одинокий бой, святой, но непосильный.

У хищника – нехищный завсегда неправ. Лишь потому, что, хищником не став, Не помышляет он преступным интересом. И в большинстве, с другими наравне, Помехой подлости становится вполне, Корыстолюбию служит противовесом — Оплотом верности родной стране. В морском краю, у берегов залива, Где волны теплые игриво Прибрежный ил колышат, чуть скользя, И убегают в море торопливо, Некрупных рыб толпу теченьем унося, Поймала Щука молодого Карася. Да той порой была сыта сверх меры: Не в силах и кусочка заглотать. Но, не имея и дурной манеры Захваченную жертву отпускать, Карасика решила ранить хорошенько, Повременив с едой маленько. Чтоб он и далеко не уплывал, Но и концы пока не отдавал. Наме́рение Щуки постигая, Карась взмолился, чуя свой предел:     «За что меня ты на мученья обрекаешь? Как будто карасевый род тебе так надоел, Что нынче ты на мне решила отыграться?»     «Карасик милый, да, признаться, Такое раздраженье будишь ты во мне… А Карасевый род – вдвойне. За воспитанье ваше следовало б взяться. Благодари меня, что нынче же тебе конец И жалкое прервется прозябанье.  Да разве жил, Карась, ты до сих пор? Не жил, влачил убогое существованье. За то и не прошел естественный отбор».      «Но почему ты нас так ненавидишь? Терзаешь нас, пока утробу не насытишь, Ее сверх меры не набьешь. Какую в Карасях помеху видишь, Когда, лишь поедая нас, живешь?»      «Вас развелось немерено в округе. Вас большинство в морской стране. Заботитесь вы друг о друге, А не о том, что бы жилось вольготней мне. Хоть сами в бедности живете, А все голосовать идете. И выбирает ваше большинство Не весть кого! А после Щукам притесненье! Терпеть его такое униженье! Быть с Карасями наравне Не гоже мне!  И то напрасно, Что судьбы Щучьи Карасям подвластны. Не вам вершить мою судьбу, Когда свои устроить вы не в силах. Ах, очутиться бы у власти как-нибудь, Прав избирательных я б мелочь всю лишила: Карасиков, Рачков, Бычков, — А также и никчемных стариков. И постепенно б всех вас истребила: На славу удался бы лов!»      «Твое высокомерное презренье К другим меня приводит в изумленье! Скажи, но разве притесняют Щуку Караси? Кого угодно ты спроси: Вам, Щукам, лучше всех живется. И никого, пожалуй, не найдется, Кто бы лишал вас прав, свобод и благ. Но ты ведешь себя, как будто мы твой враг! И тщишься ограничить наше право: Нехищным запретить голосовать, Правителя законно выбирать. Нам хочешь учинить расправу –  Придя ко власти, нас уничтожать. А тот, кого морское население избрало, Тебе противен, потому и нас коришь, И выбор незаконным мнишь. Тебе считаться с остальными не пристало».      «И в том ты прав, Карась,                                         решает большинство — Никак не обойти его. И что впустую на него ругаться, А надо бы вот как за дело взяться: Вас, мелких дурачков: Рачков и Карасей, Плотвичек и Бычков, — Всю недостойную ораву На вновь избранного правителя и натравить, Чтоб сами вы устроили ему расправу. Ну а потом и прав лишить, Поставив вам избранника другого. За царствие возьмется тот сурово. Тогда держись! Пойдет рыбешки мелкой истребленье. Немного лишь останется на размноженье. Вот то-то будет справедливой жизнь!»      «Ах, Щука, да ведь, если нас не станет, У хищников лихая жизнь настанет. И весь ваш алчный род В конце концов без нас помрет. А то, что стариков вы прав лишите — Злорадствовать пока что не спешите: И вам черед состариться придет. За вас судьбу решит другое поколенье — Без милосердия осудит вас на истребленье». Промолвил то Карась и был таков: Внимательнее Щука слушать стала И бдительность немного потеряла, А, вместе с тем, и свой улов. Живуч Карась и превосходит тем врагов. В великих трудностях не унывает! И потому в лихие времена он выживает! Хоть Щукины слова нам кажутся смешны, В них и расчет, и Щучий ум видны. И, права голоса других лишить желая, Свое главенство хочет утвердить И всей морской страной руководить, Из хищников правленье выбирая. Безгласных жителей поработить, Порядок новый справедливым называя. Себя над всеми лиходейка ставит, Других уничижает и бесславит, О выгоде печется лишь своей… И невдомек-то ей, Что жизнь ее и процветание зависит От ненавистных Карасей! Да истребляя их, свою погибель бли́зит!

Права ли власть, глядящая сквозь пальцы, На праздник нетерпимости среди зверей? Где, понося других, кричат о правоте своей! Сопричислив свой род к страдальцам, Себя в лесу считают всех достойней и главней! В итоге сильно от того страдают Зайцы — Их большинство в лесу, да всех они смирней. И нет мишени для глумления верней. На Заячий совет собрались Русаки, Решать, как мир с соседями наладить, Согласия и дружбы прежней ради, Раздорам и размолвкам вопреки. Хоть слова доброго давно им не слыхать, Одни бранят, другие рады потакать: Глядят на Русаков, осклабившись, Куницы,  Всё норовят обидеть и задеть. Немного их, но первенства хотят добиться И Русаками хорошенько поживиться, Да что бы власти не мешали впредь. Высокомерно Барсы выступают И Русаков неравными себе считают. Гнушаются соседством, брезгуют родством, Противно им, что Зайцы большинством Стремятся поддержать в лесу порядок. И каждый Заяц кажется им гадок За то, что трудится в округе, как лесник: Во все участки леса он проник, Заботится о мире и согласье И Барсам остается не подвластен. От Сов и Барсуков слышны нападки — В соседстве с ними Русакам несладко. Ругают Зайцев Суслики, Косули и Ежи… А Царь зверей молчит, хоть что скажи! Не смеет Лев пресечь дурное поведенье И подданных умерить волеизъявленье. Поддержку леса Царь боится потерять, А потому и позволяет Зайцев унижать: Все стерпит Русачок, ему не привыкать.     «Но вот, терпенью нашему конец приходит, — Так старшина совета говорит, — Молва по лесу бродит, Что Заяц делу общему вредит, Что большинством своим мешает Другим зверям политику вести. Что лес напрасно он объединяет, Вокруг себя народы собирает — Других лишает выбора пути. А потому от власти Зайца оттесняют И в хор лесной его не допускают. В правленье не дают как следует войти, В нем соразмерной квоты обрести. Вдобавок и единства благо отвергая, Несносно Русака ругая, Соседи больше не хотят дружить. В таком лесу невыносимо жить! Но надо нам обидчикам ответить, Нападки и упреки встретить Открытой грудью. Драчунам отпор Достойный дать! И, кто желает ссор, Тот пусть получит их в достатке. А нам терпеть в бездействии не сладко. Кто говорил, что Заяц под кустом дрожит? Что, повинуясь внешнему веленью, Готов унизиться, стерпеть хоть сто обид? Так нет! И прочь сомненья, Вперед, друзья мои, и будет поделом Тем, кто сломать желает общий дом!» Такие речи вел Русак бывалый. Его волненье и души накал И слушателей гневом зажигал.   Впустую им кричать казалось мало. Желая делом доказать  И правоту свою, и смелость, Зайчья рать,  Бросаясь в чащу, лес крушила и ломала. А, если зверя настигала, Не сладко было беглецу тому. Царю лесному не до шуток самому: Коль треснет мир, так и ему несдобровать! Скорее надо лес спасать! Всех бунтарей наш Лев переловил нещадно. Чтоб остальным то было не повадно, Мятежников он сильно наказал. Но лесу слово дал, Что сходно зверя каждого накажет, Кто оскорбительно про Зайцев скажет. И слово царское отныне он держал. Что за житье без доброго соседства, Когда в родном краю раздор и неприязнь! Не наблюдает за порядком власть, Но лишь использует все средства, Чтоб выгоду свою извлечь. Обязанности сбросив с плеч, Дает свободу сыпать оскорбленья, Презрев закон. Хоть он един для всех — Но только Русака наказывать не грех. Да от того растет лишь напряженье. В единстве долго лес не удержать, Когда не в силах Царь признать, Что меру нужно соблюдать в правленье. И соразмерно к власти допускать Все этносы, живущие в том окруженье, В пропорциях к числу их населенья. Коль Русаков в округе большинство — Его не гоже изгонять из поля зренья.  Иначе власти исказится естество. К тому прибавим лишь взаимоуваженье, Умение друг другом дорожить — Вот, что позволит в мире и согласье жить! Народам не утратить единенье, А с новой силой дружбу укрепить!

Во всяком деле крайности лихи. Огромным государством управляя, Вперед не сделать верные шаги Иначе, как порядок и свободу сочетая. И тем народу своему являя, Не попустительство, но и не деспотизм — А лишь разумный механизм Для управленья                       экономикой столь поврежденной, Порядка здравого и соразмерности лишенной, В хаосе рынка выживающей едва. Садовник приобрел участок одичалый, Где в запустении кусты и дерева Так разрослись, что и цветы, и низкая трава, Под кронами ни света, ни дождя не получая, Поникли и к земле припали, чуть дыша. Садовник взялся в том саду хозяйничать умело: Обрезал ветви одичавших яблонь смело. А сухостой, чтоб тот живым деревьям не мешал, Весь вырубил, собрав валежник скрупулезно. Кусты смородины почти под корень удалил, Чтоб в будущих годах                                   вернуть им плодоносность. Весь сад от сорняков освободил.   И множество ростков культурных посадил. Отныне тот удел, что в прошлом был запущен, Стал островом пригожим и цветущим. Садовник дня без дела не сидел: Ухаживал за садом без отрыва, Формировал он кроны, как умел, Определял количество полива. И сад противиться ему не смел. Но так хозяин наш трудолюбивый, Не зная меры, сад заботою терзал. И ветви часто без нужды он обрезал. Прекрасный сад в цветенье бурном, Хоть становился стройным и культурным, А всё от строгости Садовника стонал. Лишь чуть хозяин отлучался, Среди Растений разговор случался:      «Как тяжек саду властный гнет! Хозяин нам вздохнуть свободно не дает: Корчует корни, не спросив у нас, и ветви режет. В неимоверной строгости весь сад содержит. Над нами безраздельной властью наделён. И план его хоть каплю изменить не смея, Мы ветви тянем, лишь куда укажет он. Но будь Садовник толику умнее, Он разрешил бы нам самим определять, Где и когда произрастать, А также частоту и качество полива. Ах, где тот час счастливый, Когда мы сможем садом управлять, Решать в свободном состязанье Вопросы роста и питанья! Кто среди нас догадлив, ловок, смел, Тот лучшие места б в саду имел, И тот успешней смог бы развиваться И больший урожай затем принес. Мы все хотим без стона и без слез, Подобным образом расти и возвышаться!» И так Растения не раз шумели. И тем самодостаточность свою хотели В противовес хозяйским планам укрепить. Но все-таки не смели Садовнику об этом прямо заявить. Да много ль времени прошло в унынье? И долго ль сад того хозяина терпел? Садовник вынужден был отойти от дел. К наследникам переходил отныне Его взлелеянный удел — То к сыновьям, а то к племянникам и дядям. И каждый в свой черед заботился о саде, Да, как умел, Растеньями руководил, Но ни один хозяин толком им не угодил. Последний, младший сын, имея внешний спрос, Не стал досуг свой посвящать занятию пустому: Продал участок он хозяину другому, Растений вольнодумных тем решив вопрос. Новоявленный Садовод Поборник был отчаянных свобод. В решенье смелом и не думал сомневаться — Самостоятельно позволил саду развиваться. Самим Растениям определять, Как им собою управлять. И что, добился ль сад чего хотел? О чем он много лет под спудом пел? Как сорняки заполонили сад безбожно! Как разрослись деревья и кусты, На прочие Растенья глядя с высоты! В сплошной тени                           культурам выжить стало сложно. Не плодоносил впредь прекрасный сад. Садовник бы и рад вернуть назад Былые строгости и прежний лад — Да ведь едва ли то возможно. Такое состязанье без преград Вокруг себя теперь мы видим неизменно. Лишь сорняки цветут самозабвенно, Терзая некогда культурный сад. И рыночных свобод на почве благодатной, Как паразит, взрастает беспощадно, Кто беспринципен и богат. Но стоило бы бросить взгляд На тот порядок прежний, Державшийся на властном стержне. Не столь он плох, как нам твердят. И, соизмерив плановость и рынок, Внося их синтез, а не поединок, Мы в экономике достигли б лучший результат: И сад бы не был властью столь зажат. Но и преступным бы не стал оплотом, Когда бы меру знать и в потакании свободам.

Богатств без счета кроется в земле родной, Тех, что принадлежать должны народу. Теперь же внешней стороне в угоду В чужой карман они текут рекой. Но лишь лиха беда начало! Властям и этого как будто мало: Решили иностранцам недра на разор отдать, Да так, что и никто не будет знать Добычи результат, и как она ведется. А населенью остается Глядеть, как земли истощит чужая рать И как без боя ей страна сдается. Давненько властные круги мечтали Свободы лакомый кусок заполучить — Союз с соседним лесом заключить, Чтоб на границе                          беспрепятственно их пропускали. Вопросов лишних им не задавали, Как пожелают в лес другой отбыть. Взамен нововведения такого Соседям обязались щедро отплатить: В наш лес свободно пропустить Кротов голодных из владенья нам чужого. В лесу соседнем почва вся была истощена, А корм давно добыт и изничтожен. И наша, ранее закрытая страна, Для тех Кротов была приманкою пригожей. А ныне род их становился вхожим В наш изобильный край с согласия властей И, без препятствий для любых затей, Отныне мог исследовать земные недра.  Так был скреплен союз меж двух лесов: Под свой гостеприимный кров Наш край впустил толпу голодную Кротов, Что ворвалась быстрее ветра. Быстрей воды под землю просочась, По лесу сообща распределясь, Теснила местного Крота-беднягу — Ни капли неготового к тому трудягу, Не столь проворного добытчика подземных благ И в состязанье выжить не способного никак. Теперь, лишась привычного им пособленья, Властей благоволенья, Остались местные Кроты ни с чем. И были очень недовольны тем, Что лес родной пришельцы эти разоряют. Родные земли истощают. Меж тем отчитываться не должны Перед властями этой стороны О том, что под землей они находят. И где раскопку производят. И что едят. И что, перенося в свои края родные, Хоть и соседние, а нам чужие, Не возвратят теперь назад. Один лишь взгляд На лес, распаханный Кротами-чужаками, Любого мог повергнуть в гнев! Вдобавок, все съедобное доев, Кроты впустую портили ходами Деревьев корни вековых. Лес начал гибнуть, жителей своих Без пищи и без крова оставляя, Намеренье чужой страны во всей красе являя, А также и бездействие властей, Бездумное врагу потворство И в разорении родной страны упорство! Лишаясь гнезд в разрушенном краю, Взлетали Птицы, собираясь в стаи. И, защищая родину свою, Лесные жители жилища оставляли. И путь свой устремляли Туда, где власти беззаботно восседали. Теперь при виде яростной толпы, Когда весь край поднялся на дыбы, И власть в смятении была бы рада Всеобщей воле уступить добром. И, чувствуя своим нутром, Что к сладкой жизни нет теперь возврата, Стремясь предотвратить переворот, Соизволи́ла выслушать разгневанный народ. И вот что услыхала:      «Во искупление своей вины Гоните разорителей Кротов обратно, Чтоб истощать наш лес им было неповадно.  А коль добром нельзя –                                так вам самим не будет ладно! Как чужаков, прогоним из страны! Лихие власти даром не нужны!» Бездумно отворяя дверь Среде враждебной,                             к судьбам нашим безразличной, Родной страны уклад привычный Нарушив тем, не ощущая на себе потерь — Так держит власть бразды правленья. И принимает важные решенья, На подданных ни разу не взглянув. А к недрам подпустить дерзнув Неподконтрольную стихию, Наш обрекает край на времена лихие: На разоренье, голод и распад. Да неизбежно бли́зит тем и свой закат.

Богатство избранных и бедность большинства… Но, как ни явственна несправедливость, Почти привычными нам стали те слова. Людей бесправных пагубная терпеливость. Безмолвные надежды на царя, Которым суждено погибнуть зря… Пока не зазвучит, как колокол набатный, Чтоб стать правителю опорой благодатной, Протест людей прямой и внятный. А басне этой мы благодаря Взгляд обратим на род пернатый, Где коршуны, что слой богатый, На мелких птиц с презрением глядя, Как в путах держат птичьего вождя. И Царь, хотя в душе потворствует народу, Не смеет коршунам идти наперекор. Чуть что не так – те поднимают ор. Имея в царстве полную свободу, Грозят Царя на части разорвать. И, словно той беде под стать, Из чуждых нам краев, из заграницы Заморские приплыли птицы, Чтоб продвигать у нас порядок свой. И вот во имя дружбы прихотливой В угоду действует Правитель им сметливый. Прогнать тех птиц нельзя – ответишь головой! Учтиво Царь послов тех привечает, На их вопросы дружелюбно отвечает, Дабы союз упрочить мировой. Лишь потихоньку он, нехищных птиц жалея, За мелочь безответную болея, Пытается ослабить в царстве гнет. Но, сделав шаг вперед, Скорей два шага делает обратно. И коршунам, что пристально и жадно Следят за поведением его, В противовес не может сделать ничего. А мелкие пичужки, Синички, воробьи, скворцы, кукушки, Живут в лесу, как словно бы в ловушке: Уткнулись в гнездышки, не смеют шум поднять. Боятся дружно собираться в стаи. И, по лесу поврозь летая, Привыкли на сычей и коршунов пенять, Что, дескать, чужда тем в поживе мера. Да всё понять пичужкам мудрено, Что в батюшку Царя слепая вера Освободить его не может все равно. Но вот настал тот неизбежный час, Когда в краю спокойном буря поднялась. Бессовестные коршуны, лютея, Придумали веселую затею: Замучить голодом нехищных птиц, Чтоб, только вылупившись из яиц, Несчастные без пищи умирали. А взрослые птенцов чтоб сами отдавали В обмен на корм. И купленных бедняг, Весь птичий молодняк, Растить в плену теперь сызмальства. А Царь, глядя на гнусное нахальство Молчал, не смея клюв открыть, Затею эту справедливо прекратить. Народ пернатый многотерпеливый, Богобоязненный, и скромный, и пугливый, Слезами облился. Царя просить о заступленье принялся. Сперва лишь птицы мелкие поодиночке Решались милости царя искать, Чтоб возвратились к ним их дочки и сыночки. И понемногу птичья рать Там собиралась все кучнее и кучнее И раззадоривалась все сильнее, Готовясь коршунов тех линчевать. Царь, видя новое единство, Как словно бы небесное воинство, Обрел и волю, и могучий глас! Все силы темные утихли враз: Заморские умчались птицы восвояси, А коршунам стал наконец-то ясен Простой в том царствии закон: «Когда судьбой удачливой ты наделен Влиятельностью, силой и богатством, Не занимайся святотатством. Не притесняй, бесчинствуя, нехищный род. Сполна возмездие за то грядет». Не упованьем молчаливым На тех, кто властью наделен, И не смиреньем терпеливым  Возможно нам поднять страну с колен — Правитель ждет народного протеста. Ведь даже корабля не сдвинуть с места Душой радеющей одной. Зато как поплывет он с первою волной При ветре сильном и попутном! Правителю в его занятье трудном Нужна поддержка – волеизъявленье масс. Как ветер благостный ему народный глас — Равнять в стране доходы веская причина, Умерить ненасытных аппетит. Иначе благородного почина Нам увидать вовек не предстоит!

В стране разрозненной бесчинство Отдельных, личностных свобод Иначе не унять, как выстроив оплот — Всеобщего и частного единства. Когда общественного древа свод Над личным интересом сени простирает, И сад всеобщий соразмерность обретает. О том и в басне речь у нас пойдет: В одном зверином царстве-государстве Лесные жители держались сообща. На благо леса все трудились не ропща.  И многих хищников природное коварство Тот строй довольно справедливо укрощал. Для каждого в лесу том дело находилось: Трудом совместным                          на реке плотина возводилась. И тропы общие старались звери проложить, Чтоб семьями дружить. И лес от чужаков совместно защищали, Враждебный натиск отражали, Не за себя – за всех ответственность неся. Одним лишь лисам                           не нашлась в том царствии стезя. Лукавством жить, где  места нет обману, Дурному ремеслу, На общество и власти изливать хулу, По меньшей мере, было б странно… Когда б не обнаружились в укладе том изъяны, Столь подходящие, чтоб царствие смутить, Порядок общий под откос пустить. Прикинувшись поборниками блага, Сочувственные подобрав слова, Проворных лис ватага Заговорила о нарушенных правах. О частной выгоде. О личностной свободе. Об угнетенной обществом природе, Что в каждом звере якобы должна Будить естественное возмущенье. Что наступили времена, Когда забыть пора о коллективном притесненье. Заняться лишь собой. И домом частным, и семьей. Поддавшись лисьим уговорам И разбредаясь по лесным просторам, Себе лишь звери время стали посвящать. Об общем благе не желали больше знать, На процветание страны свою гнуть спину. И вот пришли в негодность общие плотины. В прорехи потекла вода, Береговые разрушая поселенья. Распались стайки и стада. И только личное обогащенье Тревожило отныне всех зверей. Лесные хищники свободно и привольно Край разоряли, сытно и довольно Живя за счет съедаемой страны. Намеренья свои нисколько не скрывая, Повсюду там гуляла волчья стая. Освободив свой взор от пелены, Нехищные тревогу общую забили. И, наконец, всем лесом сообща решили О коллективном благе вновь заботу учредить. Родимый лес трудом восстановить. Идее общей личностную подчинив свободу И, усмиряя алчную породу, Как прежде, дружно и согласно поживать. Да горький тот урок почаще вспоминать. Так бы и нам, читавшим эти строки, Происходящему в лицо взглянуть. Пока не поздно, в сторону свернуть С идущей под откос дороги. Разрозненное воедино вновь собрать. Страну родимую с колен поднять. И, одиночное прервав обогащенье, На поле личностных свобод принять Общественного долга возвращенье. Соизмеряя целое и части в управленье, Отдельный интерес не подавлять. Зато и личным счастьем общее не подменять!

То не концерт гремит на солнечной опушке. И не спектакль меж сосен вековых. Собрали нынче жителей лесных,   Чтоб все, кто есть в том царствии зверушки, Могли свободно бы задать царю, Благонамеренному Льву-государю, Любой вопрос. По делу иль от любопытства. Но, дабы избежать излишнего ехидства, Вокруг Царя собрали свиту из волков. Чтоб прочие ввиду оскаленных клыков Вопросы, лишь семь раз подумав, задавали. И зря владыку-Льва не волновали. Переминаются зверушки, ждут, галдят. Все поглядеть на Льва хотят: Не часто встретишься с Царем                                                вот так, нос к носу… Звучат негромко осторожные вопросы. Все дружно хлопают ответам Льва, Лишь слово вымолвит едва. Столкнулись между тем в собранье пестром Русак и лис, что враждовали остро. Лукавый лис и вопрошает русака:      «Чай, рады нынче вы, лесная мелюзга, Что вас, презренных, допустили зреть владыку? Гораздо лучше бы от мала до велика Собрать всех хищников. У нас бы он спросил Про наши муки и надежды. А на простых зверей не тратил сил. Что толку слушать вас, когда вы все невежды!»      «Любезный Лис, – тут заяц отвечал, — Виднее видного в речах твоих обидных Что о собранье нынешнем ты судишь сгоряча. Так неужель тебе нисколечко не стыдно Невеждой звать того, кто послабей? Ведь даже самый мелкий воробей Способен дать идею ценную,                                         хоть не имеет званья. Но кабы с мыслью той                                  сегодня провести собранье… Куда там, страшно зверю задавать вопрос, Где волки го́лодны всерьез!»      «Чего же хочешь ты, бессовестный русак?»      «Сперва, чтоб на местах пресечь бардак, Пусть учредили б наши власти Собранья многие.                            И не под страхом волчьей пасти! Чтоб каждый полномочьем наделенный плут, Что властвует над кочкой иль пригорком, Оставил бы на время потайную норку И вылез на звериный спрос и суд. Тогда б и зазвучать всеобщей воле! Тогда б и власть честнее стала поневоле! Подобно этому и покрупней царек, Что восседает словно Бог Над целым округом, над целым регионом, Предстать бы должен пред собранием законным И отвечать на нужды всех зверей…»    «Ах ты, бунтарь, да замолчи скорей! — Прервал его наш лис нетерпеливый. — Когда бы день тот несчастливый Настал, и весь звериный сброд Заговорил бы напрямую с властью Со всей неистовой народной страстью — Не справедливость, а наоборот  Мы получили б шум и беспорядок И много новых неурядок:  На части б разодрали лес родной. И было бы тому виной Простых зверей воленье, глупых и кондовых, К открытым преньям с властью                                                вовсе не готовых!»      «Твои напыщенные речи, мой сосед, Страх выдают и ненависть к простому роду. Ты прячешь лисью скверную природу За внешней добродетелью. И только вред Ты видишь в гласности всеобщей и законной, Поскольку хищникам в ней проку нет! Как нет и в справедливости исконной!» Чтоб демократии лесной установиться Пусть иерархия отчетности властей В лесу отныне воцарится. Да так, чтоб звери всех сословий и мастей Могли бы с властью обсуждать дела свободно. Причем открыто, регулярно, всенародно. Пред населением ответят пусть сперва Все власти местные. Да после – окружные. А завершит отчет пусть царствия всего глава. Тогда и жители лесные На каждом уровне за властью проследят: На общем, и особенном, и частном. Да меру гласности тем самым утвердят В укладе общества, разумном и согласном.

Пусть где-то полыхают войны, Покуда мир у нас, живем спокойно, И не хотим соседям помогать. Но соразмерность и в политике полезно знать.  Вниманье в меру уделяя внутренним заботам, Не дать и внешним силам подойти к воротам. Попробуем о том мы в басне рассказать: Лес одолел пожар могучий. Огонь, бушуя, наступал волной. И, затмевая свет дневной, Вверх поднимались гари тучи. И то уютное село, Что к кромке леса примыкало И не заботилось о безопасности нимало, Проход огню свирепому дало. Горели крайние дома сперва. Пустели стойла и хлева. Поврозь бежали жители в испуге, Едва ли вспоминая друг о друге. Кой-кто, оставшись, помощи искал… Огонь безжалостный не утихал. Домами лакомился как стогами И пробирался дальше быстрыми шагами. Меж тем на дальней стороне села, Где жизнь привычно и размерено текла, Хозяева не чуяли угара И не готовились к прибытию пожара. Один лишь опытный Хозяин не зевал. Соседям дальним сопереживал: Там ров копал он, надрывая спину, Тут помогал спасать скотину, И погорельцам предлагал ночлег, И воду, и припасы не берег. Весь день старался он, что было силы. От тягостных работ напухли жилы. И, хоть труды не пропадали зря, Но недовольна тем была его семья — Хозяйка, что ни день, ругалась. За труд бессмысленный отца корили сыновья. И атмосфера в доме сильно накалялась. Вот наконец рассерженные домочадцы Держать задумали совет. (О нем теперь поведаю вам вкратце.) Хозяйка сетовала:                                 «Сколько бед! Какое разоренье дому От щедрости Хозяина-глупца! Да лучше бы я вышла за скупца, Чем позволять благодеятелю такому Совать свой нос во внешние дела, Когда в родном хозяйстве беспорядок И рук рабочих недостаток! И то что чей-то дом сгорел до тла, Не нам от этого забота! Своя найдется завсегда работа!»      «То правда, – вторили ей сыновья, — И мало ли, где в мире беды? Так лучше ни о чем не ведать. Работать честно на себя. Ведь нам пожар ни капельки не угрожает. И, если где-то полыхает, Так пусть виновник сам страдает!» Хозяин слушал молча эти речи И наконец такое слово произнес:       «Огонь вас не страшит, но ведь не вечер. Еще немало принесет он слез. Горят соседи – наш покой не вечен.  Не протяни руки я никому, Волна пожара всё смела давно бы. И жадность огненной утробы Однажды приведет к тому, Что вспыхнет пламя и в родном дому». Подобно той разгневанной семье Порой о дальних войнах люди рассуждают: Когда пожар бушует лишь вовне, Покой страны не осаждает, Корят правителя, что, не жалея сил, Всем помогает, будто о стране забыл. Но благо и покой страны во власти Бушующих огней. И внешние напасти, Чуть меру упусти, и к нам придут волной, Как непотушенный пожар лесной.

Отец, предчувствуя последний час, Двух сыновей призвал и молвил им с мольбою:   «Сыны мои! я верю, каждому из вас Удастся подтвердить своею будущей судьбою, Что имя доброе он носит неспроста. И неспроста рожден отцом благочестивым. Что совесть, искренность и доброта Корысти грешной не уступят никогда. И зло не завладеет сердцем справедливым. На том простившись с ними, праведник почил. А сыновья, поплакав, обещали к сроку Завет тот выполнить. И каждый сам решил, Какую в будущем избрать себе дорогу. Сын старший странствовать ушел, покинув дом. Не занимаясь никаким трудом, Но, по-монашески всегда одетый строго, Себя мнил праведным и суесловил много. К прохожим людям приставал, Навязывал им веру в Бога, Молиться истово наказ давал. Сын младший, старшему ничуть не подражая, В деревне жить остался и, мужая, Гончарному учился мастерству. С утра до ночи, преклонив главу, Лепил и обжигал. А новую посуду, Горшки да миски, ковшики и блюда, Почти задаром людям продавал. Любил свой труд, в беде не унывал. За то его и почитали все в округе. А, так как не имел он деток и супруги, К себе приваживал частенько детвору. И, с ними заводя веселую игру, Фигурки глиняные делал на досуге. В труде и Бога он не забывал:  Молился в меру, и других не призывал Усердствовать в молитвах до натуги. И вот судьба дала на склоне дней Двум нашим братьям встречу.                                           Скажем здесь о ней: Брат старший, странствуя,                                   пришел к родным пенатам И, в дом войдя, вновь увидал меньшого брата. Они как прежде обнялись. Про жизнь рассказывать друг другу принялись. И старший говорил тщеславно: «Я прожил жизнь свою исправно. Молился много каждый день. И было мне других                              к молитве призывать не лень. Скажи, как ты в безверии прожил мой брат? Не стыдно ли, что пред отцом ты виноват?»     «Да, правда, я могу сказать немного. Лишь то, что послужил трудом я Богу. Ни славы, ни богатства не стяжал, Любил людей и труд свой обожал. Да и теперь на много миль отсюда Во всех домах живет моя посуда. Игрушкам радуется детвора. И пусть не вспомнят имя гончара! Я делу послужил на радость людям. За то и мне, дай Бог, благословенье будет. Услышав братнее простое слово, Себя в душе «монах» наш обвинил, Что суесловью отдал он душевный пыл. И перед младшим тут колена преклонил, Да чтил его отныне как святого. Служенью Богу мера подобает. Уйдя в монашество, отрекшись от тревог Сложней постигнуть, что такое Бог. Но в добролюбии кто людям помогает Трудом полезным – служит и в миру, Покуда жизнь дает добру. А тот, кто сам не веря в бога толком, Всё молится весь день и только, Безверье ставя прочим лишь на вид — Пусть имя доброе не заслужи́т!

Недуг души напитком пьяным грея, Страшась трезветь, на правду бросить взгляд, Во сне, в бреду который год подряд — Так многие живут, душой старея. Не думать ни о чем – сладчайший яд, Которым дышит обреченный град.  Под вечер, глядя на кутеж беспутный Собравшихся ребят                               на площади немноголюдной, Где памятник титановый стоит — Где открывается величественный вид На изваяние советского героя, Разговорились трое: Теперь представим въявь (иль пусть мираж Воображенью нашему поэзией подарен), Фонарь, асфальт и третий персонаж — Земного неба возведенный страж, Огнями вечера сияющий Гагарин, Вступили в странный диалог.     «Как город наш становится убог, — Так начала Асфальтовая Мостовая, — Ах, сколько тысяч ног Я на спине ношу, не уставая. Но начинаю уставать я грустно От взоров, что мелькают тускло, Когда прохожий человек, Глаза перед собой вперяя, Мне мысли мелочные поверяет. И только ускоряет бег, Сбегая от себя весь век. Тяжелый взор, когда во взоре Не небо пляшет, а тоска. От взгляда, как от каблука, Я рассыпаюсь поневоле. Скажи, мой друг, Фонарь, не свысока, А с высоты на тех ребят взирая, Что каждый вечер памятник наш избирают Для пьяных встреч своих и кутежа. Как думаешь, чем занята у них душа?»      «О, на вопрос твой сходу не найти ответа… Им нравится святое в шутку обращать, Не зная совести запрета… Вот, что я вижу. Не хватает света,  Как ни стараюсь лица освещать. Быть может, молчаливый наш сосед На твой вопрос найдет решающий ответ?» Слегка кивнув, титановый двойник героя Неслышимое слово проронил:     «Я размышленья вам свои открою, Хоть много лет в молчании хранил. Окинув взором город мой родимый, Вовек врагом непобедимый, Печально вижу нравственный регресс. Наш город внутренней беде сдается И как ни мечется, ни бьется, Болезнь над ним имеет перевес. Лишая прошлое значения и смысла, Забвенье это притупляет мысли. И я теперь не века прошлого титан, Не символ подвига и первенства средь стран, А просто-напросто «железный истукан» И для гуляк безы́менная пристань».     «Но в том не молодых вина, Что правда нынче столь искажена, — Воскликнули Фонарь и Мостовая, — Ведь не при них Гагарин, ввысь взмывая, Дарил восторг ликующим сердцам. И не понять теперешним юнцам, Как та победа мировая Важна была их дедам и отцам!»      «То правда, не хватает людям веры В страну родную, в мощь ее и свет. И нет того, кто среди будней серых Ввысь за собою поведет их вслед. Да, молодые в том не виноваты — Кощунство и неведенье не грех, Когда оторваны от прошлого ребята, От тех побед и памятных нам вех… Приди же вновь, то изумленье, та отрада! И мне в былом восторге, как когда-то, Своей души не удержать крылатой… Стрелой титановой она взмывает вверх!» Жалеющие прошлое невольно, Былых времен порядок и покрой, Своим участьем добровольным Внесем и в будущее лад и строй.  Тогда и времени прошедшего герой, За нас болеющий душой неравнодушной, Взглянет и облегченно, и радушно На наш меняющийся к лучшему настрой.