ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Как всегда к вечеру, по кольцу трех центральных улиц Севастополя текла бурливая, шумная, пестро одетая толпа.
В толпе этой шли Вера и Николай Журба.
— Господи, кого только не принесло сюда! — вздохнула Вера.
— Да, — согласился Журба. И подумал не без горечи: «Эх, Севастополь, Севастополь!.. Превратили тебя, город русских матросов, в белогвардейский балаган!..»
Вера и Николай шли в синематограф.
Как родилось такое решение, кто первым сказал о новом фильме, ни Вера, ни Журба, наверное, и вспомнить бы уже не смогли, но о том, что дало им право на это, оба помнили твердо. И каждый, разумеется, свое.
Вера хотела разгадать тайну Николая.
Узнав, что в дедовом доме появился посторонний человек, она почувствовала досаду. Вначале это и определило ее отношение к Журбе. Но потом был памятный разговор о Горьком… И тогда Николай заинтересовал ее: он так верно, умно говорил о ее любимом писателе, что впору было заслушаться. Вера сердилась на себя и потому была с Журбой резка до грубости. Дедов жилец старался напоминать о себе как можно реже: он рано уходил из дома и поздно возвращался или, наоборот, почти не покидал своей комнаты. И все-таки Вера, улучив момент, попыталась поговорить с ним на тему весьма и весьма ей не безразличную — как относится Николай к событиям, происходящим в России? Но, удивительное дело: он, так тонко чувствующий творчество лучшего пролетарского писателя, этого разговора не поддержал. Столь явная противоречивость была непонятна Вере.
Подпольная работа уже приучила Веру к осторожности и — в той, разумеется, мере, на какую вообще способна юность. Природная ее проницательность помогла понять, что Николая окружает какая-то тайна. Но дальше… Кем только не представляла она Журбу в своих раздумьях!.. И лишь за того, кем был он на самом деле, принять не могла.
Убежденная, что многие и многие ее сверстники делают для победы революции несравненно больше, она привыкла считать, будто люди, ведущие настоящую, связанную с постоянным риском борьбу, живут и работают где-то далеко от нее, в тех пределах, куда не заносили Веру даже самые смелые мечты. И потому она гораздо легче поверила бы, наверное, что Журба — оживший вдруг граф Монте-Кристо, нежели красный разведчик, чекист. Так или иначе, но загадка требовала срочного разрешения. Ради этого можно позволить себе пойти в синематограф и с человеком, куда менее знакомым!..
Вера надеялась, что в непринужденной обстановке сумеет вызвать Журбу на откровенность. В свою очередь, надеялся на это и Николай. Когда Вера неожиданно и открыто заговорила с ним о происходящем ныне, Журба был озадачен: с одной стороны, это обрадовало его, но с другой — столь наступательная откровенность настораживала.
В свое время Поляков учил Журбу:
«Если видишь, что честный, наш человек, может попасть по своей неопытности в беду, — помоги ему».
«Даже если ты занят делом? — спросил Журба. — Даже если обстоятельства не позволяют?»
«Дело у нас у каждого свое, ты прав. Да цель-то общая! — ответил Поляков. И усмехнувшись, добавил: — А обстоятельства… Их надо создавать — это труднее, чем подчиняться им, но зато надежнее!»
… И вот Вера и Николай неторопливо шли Екатерининской и не знали, как заговорить о том, что волновало обоих.
А может, не только тайные причины соединили их в этот вечер? Может, это непреодолимая сила, правящая человеком с незапамятных времен, подтолкнула их друг к другу, заставляя теперь смущаться и краснеть?..
Быть может… Да только и в мыслях своих не допускали они подобного — они свято верили: нет и не может быть в мире силы, способной хотя бы отдаленно сравниться с силой революционного их горения. Им только предстоит еще убедиться, что существует в природе чувство, которое не умаляет самые высокие и чистые убеждения, и что имя этому старому как мир чувству- любовь. Не спрашиваясь, она приходит сама. Если, разумеется, вообще приходит…
Синематограф «Аполлон» манил к себе ярким светом электрических лампочек. Огромные красочные афиши кричали аршинными буквами:
«МОЛЧИ, ГРУСТЬ, МОЛЧИ!» Несравненная ВЕРА ХОЛОДНАЯ в салонной драме!!!
К окошечку кассы было не подступиться. Николай охотно променял бы духоту зрительного зала на прогулку по Приморскому бульвару, но, взглянув на Веру, отказался от этой так и не высказанной мысли: глаза девушки оживленно блестели, на лице читалось нетерпение. «Совсем девчушка, — подумал. — Девчушка, которая старается во что бы то ни стало казаться взрослой, но порой забывает об этом».
Попросив Веру подождать, он вклинился в толпу, разрезая ее крепким плечом. И почти тут же окошечко кассы захлопнулось. Разочарованная толпа отхлынула на тротуар, где уже ждали своего часа разбитные подростки: билеты они продавали втридорога. Журба одному из них сунул в руку деньги. К Вере он вернулся, помахивая над головой двумя билетами, и ответом ему была благодарная улыбка…
Они вошли в слабоосвещенный зал и сели на расхлябанные скрипучие стулья. Свет погас, невидимый в темноте тапер ударил по клавишам пианино, и зал наполнила тревожная музыка — это было как штормовое предупреждение: сейчас, сейчас распахнется перед вами во всей своей обнаженности чужая жизнь и вы забудете о себе, сольетесь с героями, сострадая их горю, ликуя их радостью… Ожил квадрат белого полотна, пристально и задумчиво глянули в темный зал с экрана огромные, сводящие с ума гимназистов, юных офицеров и провинциальных чиновников глаза Веры Холодной.
Николай первое время следил за происходящим на экране вполглаза, рассеянно и снисходительно — для таких ли, как он, эта буря в стакане воды! — но постепенно увлекся.
Когда закончился сеанс, люди из зала выходили притихшие, продолжая жить чужой судьбой. Уже скрылось солнце, но на улице было светло — южный вечер начала лета неспешен. Вера шла молча, потом негромко спросила:
— Хотите я расскажу вам о Вере Холодной?
— С удовольствием послушаю, — согласился Журба.
— Представьте себе такое: семья полтавского учителя, а после смерти его — жизнь у родственников, которые отдали ее в балетное училище Большого театра. Там, правда, пробыла она недолго. Потом гимназия… В семнадцать лет — замужество, и муж — неприметный чи-новник… Вот таким было начало — начало, которое для многих женщин становится концом. — Вера глянула на Журбу. — Знаете, в каком первом фильме она снялась?
Мобилизовав все свои познания в этой далекой для него области, Журба неуверенно ответил:
— Кажется, «Песнь торжествующей любви»?
— А вот и нет! — засмеялась Вера. — Еще в четырнадцатом году она снялась в «Анне Карениной». Но там она успеха не имела. Зато — потом!.. Только я вовсе за другое люблю эту женщину. Знаете, за что? — Не дожидаясь ответа, и, как Николаю показалось, не без вызова, сказала: — Она человек необыкновенный. В прошлом году ее расстреляли в Одессе. Расстреляли за то, что она была красной разведчицей!
— Вы очень неосторожны, Вера… — сказал старательно отбирая слова, Журба. — Время теперь такое, что нельзя вот так, в открытую признаваться… Ну, скажем, в симпатиях к разведчице красных. Кроме того, все, что вы сказали сейчас, — не более чем легенда.
— Ах, вы поверили газетам, в которых писали, что Веру Холодную расстреляли красные матросы, как шпионку белых, — запальчиво ответила девушка. — Вас это больше устраивает, да?
Столько гнева было в последних словах Веры, что Журба не мог не улыбнуться:
— А я еще слышал, что Веру Холодную задушил из ревности деникинский комендант Одессы генерал Гришин-Алмазов. Наконец, говорят, будто она задохнулась во сне от запаха белых лилий, которые ей преподнес французский консул — почитатель таланта артистки, А истина…
— Перестаньте! Я не верю этим гадостям и вашей истине — у меня есть своя! — оборвала Журбу девушка.
— Двух истин не бывает, — резче, чем хотелось бы, ответил Николай. — Вера Холодная умерла в феврале прошлого года в Одессе. Самым прозаическим образом — от простуды.
И Николай вспомнил, как стояли они с Поляковым холодным февральским днем на тротуаре Дерибасовской, а мимо текла за белым усыпанным цветами гробом многотысячная процессии… Поляков тогда скачал ему: «Жаль. Ей бы жить и жить еще!.." Непонятная Журбе горечь прозвучала в голосе Полякова, и он бездумно ответил: «Нам-то чего ее жалеть?» Поляков сердито ответил: «Кто надоумил тебя, будто люди, не примкнувшие к нам сразу, вчерашний для нас день? И почему ты решил, что мы — Иваны, не помнящие родства? Да, история Советской власти начинается с октября семнадцатого, но история России — гораздо раньше! Разве можно все забыть, ото всего отказаться!» И чтобы было понятнее, Поляков кивнул на удаляющийся гроб: «Она для русского искусства немало сделала, ее будут помнить. Потому и говорю: жаль…»
Все это теперь вспомнилось Николаю сразу, подробно, хотя Вере он рассказал о смерти и похоронах знаменитой актрисы гораздо короче, никак не связывая тот февральский день с собой. Однако Вера, кажется, сумела услышать больше — видимо, ее интересовали не только слова, но и то, как произносились они… Девушка притихла, задумалась.
Они поравнялись с большим сумрачным зданием гостиницы, когда Журба заметил подвыпившего офицера. Замедляя шаг, он не спускал глаз с Веры.
Дальнейшее произошло неожиданно, с той стремительностью, в которой действие определяет не столько сознание, сколько инстинкт…
Увидев офицера, Вера словно споткнулась, остановилась: это был Юрьев. Рука ее сдавила локоть Журбы: то ли успокаивая, то ли в поисках защиты…
Юрьев подошел и тоже остановился.
— Те-те-те! — скривясь в улыбке, протянул он. — Какая неожиданность! Мы расстались в Джанкое, я искал вас в Симферополе, а встретиться довелось вот где!
— В чем дело? — шагнув вперед, спросил Журба. — Что вам надо?
Офицер брезгливо поморщился:
— С тобой, шпак, мы потом разберемся! У меня к ней дело есть: как расплачиваться будем?
— Подлец! — отчетливо и громко сказала Вера. — Негодяй и подлец!
Несколько человек остановились рядом, но Журба знал: друзей здесь нет.
— Ах ты стерва! — поднял руку Юрьев.
Журба резко оттолкнул Веру к стене и, не давая Юрьеву опомниться, коротко, прямо ударил его в под-бородок. Невнятно всхлипнув, он рухнул под ноги про-хожим. Журба метнулся к оцепеневшей Вере, схватил за руку и рванулся в подворотню.
«Двор проходной или нет?» — билось в голове…
Сзади доносились крики и топот погони.
— Быстрее, быстрее!.. — сквозь стиснутые зубы приказал Журба Вере. — Да быстрее же!..
Двор, к счастью, был проходным. Потом они проскочили узкий переулок, вбежали в новый двор и здесь, среди рослых кустов сирени, остановились. Шум погони затихал, удаляясь куда-то в сторону… Журба утер вспотевшее лицо… Только теперь осознав, какой угрожающе опасный для него поворот мог принять этот нелепый случай, он чертыхнулся.
По-своему истолковав его восклицание, глядя исподлобья, Вера сказала:
— Я, между прочим, не просила вас вмешиваться! — Она изо всех сил пыталась держаться независимо и гордо. Но в глазах ее были слезы.
Насупив брови, Журба промолчал. Наверное, если бы он заговорил, попытался успокоить девушку, что-то, быть может, и удалось бы исправить в этом безнадежно испорченном вечере. Но Журба продолжал молчать, и Вера, еще раз взглянув на него, бросилась прочь.
— Не ходите за мной! — крикнула не оборачиваясь. — Не смейте!
Убедившись, что она побежала в другую, противоположную от скрывшейся погони сторону, Николай медленно побрел по улице. Во многом ему следовало разобраться, о многом подумать.
Невеселыми были думы его!
Дверь в номер Астахова была заперта изнутри. Полковник Туманов негромко постучал. Щелкнул замок, и дверь отворилась. Астахов был в рубашке без галстука, в домашних туфлях. В правой руке он держал вечное, английского производства перо. На лице совладельца константинопольского банкирского дома промелькнуло удивление:
— Чем могу служить? — спросил он, пропуская Туманова в номер.
— Вы удивлены моим визитом? Разве вы сомневались в его неизбежности? — усмехнулся Туманов, закрывая за собой дверь.
Астахов прошел к столу, не оборачиваясь, сказал:
— Прошу, садитесь.
Он аккуратно сложил в папку бумаги, тщательно навинтил на вечное перо колпачок и наконец повернулся к Туманову.
— Слушаю вас.
Туманов не спешил с ответом. Собираясь в гостиницу к Астахову, он не знал еще, с чего начнет свой разговор. Но было ясно: от того, чем закончится этот разговор, будет зависеть многое.
Туманов понимал, что Астахов не относится к той категории людей и людишек, на которых одно упоминание о контрразведке способно нагнать ужас. Но все- таки и он, несмотря на свои капиталы и положение в обществе, был простым смертным. Да что об этом!.. В сложившейся ситуации все тайные и огромные возможности полковника Туманова, вся его власть над людьми, весь опыт контрразведки в делах подобного рода — все было бесполезно! Заявив в штабе Врангеля, что его преследует контрразведка, Астахов уже сам обрел власть над главой этого всесильного ведомства. И Туманов знал: теперь любой поворот с сергеевским документом может обратиться против него…
— Не кажется ли вам, полковник, что наше молчание затягивается? — напомнил о себе Астахов. — Я жду объяснений.
— Объяснений жду я, господин Астахов, — сдержанно сказал Туманов. — Вы позволили себе заявить, что мои сотрудники преследуют вас. Столь необоснованное обвинение, забота о чести вверенных мне людей заставляют меня решительно требовать от вас объяснений!
Астахов выслушал его спокойно. Неспешно ответил:
— Знаете, полковник, боюсь, что подобный тон лишает меня возможности вообще говорить с вами о чем бы то ни было. Что же до объяснений и доказательств, то за ними остановки не будет: их получит его высокопревосходительство Петр Николаевич Врангель. Вы, в свою очередь, сможете обратиться за разъяснением к нему!
Астахов встал, давая понять, что разговор окончен. Теперь в его глазах была только насмешка — насмешка сильного, ничего не боящегося и, кажется, беспощадного человека.
Все протестовало в Туманове, однако пришлось забыть и о гордости, и о самолюбии. Он знал: надо как-то спасать положение, но как?..
Словно подслушав его мысли, Астахов вдруг сказал:
— Господин полковник, я готов верить, что случившееся — результат недобросовестности ваших сотрудников. И если виновные принесут мне свои извинения… — он замолчал, как бы предлагая Туманову право выбора.
Это была прекрасная возможность перевести разговор в иное — спасительное русло, и полковник Туманов тут же воспользовался ею.
— Вы правы, Василий Степанович! Пожалуй, я не с того начал… Извините.
— Что ж, Александр Густавович, тогда начнем наш разговор сначала, — улыбнулся Астахов. Помолчав, добавил: — Знаю, у контрразведки есть тайны, посвящать в которые посторонних не принято. Понимаю также, что далеко не все вам приходится делать по своей воле. И все-таки позвольте задать вам вопрос, Александр Густавович: что хотели найти у меня ваши помощники?
Ответить на этот вопрос было не просто — ответить на него полковник Туманов вообще не мог. И он сказал то единственное, что ему оставалось:
— Прошу понять меня правильно, Василий Степа-нович. Вы сами изволили заметить, что в нашей… э-э… работе есть свои особенности. Это облегчает мое положение. Скажу откровенно: произошло недоразумение. Мои сотрудники приняли вас за другого человека. Они будут строго наказаны. Что же касается меня… — Он сделал паузу, как бы подчеркивая значимость признания, которое собирается сделать и, одновременно показывая, как нелегко дается оно. — Должен признать: я повел себя неверно, тщась во что бы то ни стало спасти честь мундира. Конечно же, мне следовало сразу же принести вам свои извинения. Позвольте сделать это теперь.
Астахов кивнул, показывая, что принимает извинения.
Сам никогда и никому не веривший, Туманов всегда искал в поведении других людей некий тайный подтекст. Он и сейчас усомнился в искренности Астахова. Подумал: «Не потому ли так легко удовольствовался он моим объяснением, что сергеевского документа у него все-таки нет?!»
Астахов продолжал расспрашивать:
— Хотелось бы знать, Александр Густавович, если что, конечно, не секрет… За кого же меня ваши люди приняли?
— К сожалению, этого-то я и не могу сказать, — улыбнулся Туманов. — И рад бы, но — увы!.. Да и неинтересно это: инцидент исчерпан, недоразумение мы уладили. Должен откровенно признаться: прийти к столь удачной развязке мы смогли лишь благодаря вашей терпимости.
— Нам ли, призванным заботиться о судьбах родины, опускаться до мелких склок! — отмахнулся Астахов. — А что до откровенности… Любое доброе чувство должно быть ответным, не так ли?
Астахов, говоря это, по-прежнему улыбался, глаза его излучали доброжелательность. Но что-то насторожило Туманова.
Тем временем Астахов уже протягивал ему небольшой пакет из плотной бумаги.
— Что это? — спросил Туманов.
— А вы посмотрите…
Развернув вынутый из пакета лист, едва взглянув на него, начальник контрразведки вздрогнул: это был злополучный сергеевский документ. Еще не веря своим глазам, не в силах унять появившуюся вдруг дрожь пальцев, Туманов прочитал неровные, положенные наискось в углу листка строки: «Провести надо срочно, дабы союзники не наложили рук на наши суда. Врангель».
«Резолюция верховного», — ахнул про себя полковник.
Он рассматривал документ, повергший в панику все врангелевское окружение, и чем дальше смотрел, тем крепче убеждался, что в руках у него не фальшивка, а подлинник. И когда последние сомнения исчезли, как можно сдержанней произнес:
— Интересный документ… Но, признаться, не понимаю, зачем вы показали мне его?
Когда Астахов заговорил, голос его был тих, и, как показалось Туманову, насмешлив:
— Не знаю, насколько интересен сам документ, но любопытство ваших людей ко мне, как я думаю, было вызвано именно им. Правда, вы разуверили меня в этом. Не сомневаюсь, однако, что вам в любом случае не лишним будет увериться, что этим документом я все-таки располагаю. Вы понимаете меня?
«Черт тебя поймет!» — подумал Туманов. Он хотел осознать, свести в единую цепь происходящее и не мог.
— А вам не кажется, что вы рискуете? — прямо спросил он.
— Я рискую, решаясь на что-то, но не тогда, когда привожу свое решение в исполнение, — ответил Астахов, Взглянув на документ, который держал в руке Туманов, он усмехнулся и добавил: — Простите, Александр Густавович, но я всегда верен принципу: прежде чем пускаться в какое-либо предприятие, необходимо заручиться определенными гарантиями. Мой вояж в Севастополь был бы ненужным риском, если бы я не имел достаточных гарантий. Так что, поверьте, показывая вам документ, я абсолютно ничем не рискую…
Астахов замолчал. Он сидел в кресле, внимательно рассматривая свои безукоризненно отполированные ногти.
Все то, что минуту назад Туманов не мог сложить воедино, слилось теперь в столь прочную, логически обоснованную цепь поступков и слов, что полковник понял: тщетной явилась бы попытка найти в этой цепи уязвимое звено. И, несмотря на огромное, ни с чем не сравнимое разочарование, почувствовал невольное восхищение и зависть к сидящему перед ним человеку… Нет, таких людей гораздо лучше иметь в числе друзей, нежели врагов!
Молча положил он на низкий столик перед Астаховым документ, так же молча присоединил к нему конверт с изъятыми при налете вещами, сел и, не пряча глаз, сказал:
— Василий Степанович, не буду краснобайствовать — мы достаточно хорошо понимаем друг друга. Я хочу, чтобы вы знали: буду рад оказать вам любую услугу, вы всегда вправе рассчитывать на меня.
— Весьма признателен, — склонил голову Астахов. — Дружелюбие и поддержка такого человека, как вы, Александр Густавович, дороги для меня. — И, как бы показывая свое расположение к полковнику, начал рассказывать о своих планах в Крыму.
Были эти планы обширны: Астахов уже подыскивал складские помещения, причалы, фрахт на пароходы и даже присмотрел особняк для своей конторы… Они долго говорили о делах Астахова в Севастополе, о самом городе, вспоминали общих знакомых и расстались взаимно довольные друг другом, почти друзьями.
Выйдя из гостиницы, перед тем как садиться в автомобиль, полковник вдруг вспомнил о Савине, о том, в какую идиотскую историю он мог попасть по его милости.
— В контрразведку! — садясь и автомобиль, коротко бросил он.
«Быть грозе!» — безошибочно определил шофер.
Двигатель взревел, и машина рванулась вперед. Прохожие провожали ее испуганными взглядами — этот автомобиль в городе знали хорошо…
Утро выдалось пасмурным, душным. Старый боцман ходил по дому, тяжело покряхтывая — ломило поясницу, болели суставы. В такие дни он не любил, чтобы его затрагивали, — неосторожное слово могло вызвать раздражение у этого в общем-го сдержанного старика. И все-таки, как ни худо было ему, отставной боцман заметил, что мается в это хмурое утро не только он: будто грозовая туча бросила тень на Веру. Причины своей хвори старик знал хорошо: к перемене погоды аукаются давние штормовые деньки и годы. А с внучкой-то что? В одну ночь осунулась, почернела, и взгляд такой колючий, что не подходи! «Вот когда порода сказывается, — вздыхал про себя. — Характерная, как же!.. Чем хуже нам, тем крепче молчим…» Мимоходом, как бы невзначай, коснулся узловатыми, негнущимися пальцами Вериного лба, — может, застудилась? Нет, лоб холодный. Да уж не сердечные ли дела?.. Поди догадайся! А спросить не спросишь — налетишь на риф…
Себе старик мог признаться: если что-то и держало его на этом свете, заставляло бояться смерти, так только тревога за судьбу внучки — как оставишь ее одну в целом мире, ведь кругом одна! Другое дело, когда б нашелся хороший человек, чтоб определилась Вера, тогда и страшиться нечего… Но вот беда: где нынче женихов искать? Суматошное время, маятное…
Еще пуще кряхтя и вздыхая, он склонился над кованым мореного дуба сундуком, открывать который помимо него никто и никогда не смел, долго копался в нем, потом вынул кусок тонкой, выбеленной холстины, захлопнул крышку.
— Ну-ка, — сказал, обращаясь к внучке, — разрежь и подруби… Пара добрых простынь будет.
— Хорошо, — не оборачиваясь, ответила Вера, — сделаю. Потом.
— Потом — суп с котом! — ворчливо и обиженно буркнул старик. — Просят сейчас, так сделай. А не можешь — к соседке пойду. Хоть оно, конечно, и совестно при хозяйке-то в доме…
Боцман был уверен: вид его сейчас соответствует моменту — грозен и непримирим. Но Вера, повернувшись, увидела совсем другое: вконец расстроенный старик стоял перед ней. Она поставила на стол старую зингеровскую машинку с бронзовым сфинксом на боку, взяла ткань и ножницы…
Убедившись, что все идет по задуманному, Терентий Васильевич тихо вышел из комнаты. Боль в пояснице и суставах не унималась, но он улыбался: нужны ему новые простыни, как снег прошлогодний! А все ж, пусть работает внучка: работа — дело святое, она от душевных хворей лучший лекарь… И так, улыбаясь, пошел со двора, решив навестить кого-нибудь из старых приятелей — благо оставались они еще на этой улице!
Тем временем Вера, разрезав полотно, занялась шитьем.
Строчка получалась неровной, нитка под иглой скручивалась, рвалась, и Вера, сердито выдернув холстину из швейной машинки, распорола шов, снова заложила под лапку край ткани… Она старалась не отвлекаться, быть внимательной и терпеливой, но ничего не получалось… И это при том, что в общем-то Вера любила шить: обычно под монотонное стрекотанье машинки так хорошо, так легко и свободно думалось…
Сейчас — иное. Встреча с Юрьевым, все последующее мучило ее. Вспоминая случившееся, она опять, с новой силой испытывала и унижение, и стыд, и гнев. Она не думала о том, какой опасности подвергалась, и, наверное, поэтому страха не было. Но разве не страшнее любой опасности стыд? Господи, как ненавидела она Юрьева!..
Вчера вечером, когда ушли они с Журбой от погони, когда стояли, задыхаясь в чужом дворе, Вера надеялась, что Журба хотя бы спросит ее о Юрьеве, и уже готова была рассказать ему все. И как пыталась вызволить брата из лагеря военнопленных, и как Юрьев обещал ей помочь, но оказался негодяем… Нелегко, непросто было бы Вере рассказывать такое Николаю, но оказалось, что признание ее Журбе и не нужно: он молчал, а это значило, что гнусные слова Юрьева поняты им по-своему и говорить больше не о чем… Вот тогда она и почувствовала этот страшный, испепеляющий и одновременно гневный стыд. Не помня себя, бросилась бежать… Ночью не могла уснуть. «Ну и пусть, — стараясь одолеть обиду, думала Вера. — Пусть воображает, что ему заблагорассудится. Надо забыть о нем!»
Наверху послышались осторожные шаги, скрипнули высохшие половицы: попробуй забудь, если вот он — рядом!
Вера не знала, что Николай, во всех деталях вспоминая происшествие, сразу и навсегда запретил себе строить догадки об ее отношениях с Юрьевым. И что было закономерно: людям открытой и чистой души несвойственна глупая и черная подозрительность. В какой-то степени выручала его и чекистская наука, одна из заповедей которой гласит: не зная всех причин и обстоятельств, преступно делать выводы! И, конечно же, Николай надеялся, что сама Вера сочтет необходимым объяснить ему этот странный случай…
Но вот что мучило сейчас Журбу — собственное его преступное легкомыслие. Он позволил себе расслабиться, потянуться к личному, будто борьба уже кончилась и можно смотреть на мир счастливыми глазами. Нет, до тех пор, пока окружающий мир смотрит на тебя сквозь прицел револьвера, личного быть не должно! Иначе — провал, иначе — не выполнить приказ, иначе — презрение товарищей. В синематограф отправился, развлечений захотелось!
Так говорил себе Николай Журба. Был он сейчас и судьей, и прокурором, и подсудимым в одном лице — только защитнику не было места и этом строгом, взыскательном суде.
Что он мог сделать в том положении, в котором оказался вчера? Как ни стремительно развивались события, он ни на мгновение не забывал, что ввязываться в скандал, привлекать к себе внимание нельзя. Но когда Юрьев уже занес для удара руку, сомнения больше не имели смысла… Страха тогда он не испытывал — страх пришел потом. Обвиняя себя и только себя, Жур-ба подумал: «Если бы его схватили вместе с Верой, обоим была бы уготована одна судьба, и под удар ставился человек, ни в чем его ответственность и право на риск не разделявший…»
Внимание Журбы привлек голос Веры, донесшийся со двора:
— Митя! — восклицала Вера. — Митя! Какая неожиданность… Да, входи же, входи!
Журба выглянул в окно:
У распахнутой калитки стоял высокий, сухощавый парень с черными вьющимися волосами.
— Митя, Митя! Ну какой же ты молодец! — Вера протянула ему руки. Парень, улыбаясь, сжал их.
Они прошли к столу под вишней.
— Как ты тут? — спросил парень. Разглядывая девушку, он по-прежнему улыбался.
— Да как тебе сказать… — Вера тревожно оглянулась на дом.
— Терентий Васильевич отдыхает? — по-своему понял ее гость.
— Деды нет. Но… — и она проговорила что-то совсем тихо.
Журба отошел от окна.
Что-то знакомое почудилось ему в этом парне. На кого-то похож?.. И сразу же вспомнил: Вера и рядом он… Все правильно, они были вместе, когда Николай впервые увидел Веру на симферопольском кладбище.
«У меня есть настоящий и верный друг, — всплыли в памяти слова Веры. — Мы с ним часто спорим, но всегда находим общий язык…»
Вера сказала это несколько дней назад, мельком, и тогда Николай не придал услышанному никакого значения. И вот друг, — а судя по всему, это был именно он, — появился здесь. Куда девалась обычная Верина сдержанность! Она радовалась Мите так открыто и бурно, что невольно напрашивался вопрос: да только ли друг?..
Журба почувствовал вдруг, что ему стало тоскливо.
Он взял с подоконника листок бумаги, посмотрел на только что сделанный им набросок, и усмехнулся, хотя меньше всего на свете хотелось ему сейчас смеяться… Механически раскрыл томик Лермонтова, сунул в пего листок — несколько его рисунков уже лежали здесь.
Когда Журба спустился во двор, Вера и Миш о чем-то тихо разговаривали, склонившись друг к другу
— Здравствуйте, — сухо произнес Николай.
— Здравствуйте, — откликнулся гость.
Издали он казался Журбе моложе. Николай заметил, что вначале Митя глянул па пего без особого интереса, но тут же посмотрел еще раз, и взгляд его стал напряженным, тяжелым.
«Все ясно, — с неприязнью подумал Журба, — ревновать чудак-человек вздумал».
Он испугался вдруг, что Вера захочет их познакомить, и быстро пересек дворик. Уже выходя из калитки, не выдержал и обернулся. Оба смотрели ему вслед: Митя все с тем же напряженным прищуром, Вера вопросительно и с досадой, будто хотела что-то сказать, да так и не успела или не смогла…
После ухода Журбы оживление Веры угасло. Она сдержанно объяснила Мите:
— Его зовут Николай. Он снял у деды комнату перед моим приездом.
Митя осторожно прикрыл теплой ладонью ее руку, мягко и заботливо спросил:
— Ты уверена, что он нам не опасен? Чем занимается этот Николай, кто он?
— Знаешь, мне сначала показалось, что он — типичный обыватель, — задумчиво сказала Вера. — Ну, из тех, кто хотел бы переждать грозу на теплой печке. А потом… В общем, странный человек.
Митя засмеялся:
— Люблю загадки! Разгадывать их люблю — слишком неожиданными бывают ответы! — И быстро, как бы невзначай, спросил: — Откуда он приехал? Надолго?
— Кажется, из Симферополя… — наморщила лоб Вера. — А, впрочем, может, я и ошибаюсь. А надолго ли? Нет, не знаю…
— Ты узнай, — посоветовал Митя. — Для нас осторожность — мать крестная! Чтобы не опасаться, ты должна знать о нем все!
Вера так не думала: по ее мнению, достаточно было знать о степени порядочности любого человека, чтобы определить свое отношение к нему. Но спорить с Митей она не решилась.
— А знаешь, — предложила вставая, — давай-ка пить чай!
Встал и Митя.
— Вера, — тихо сказал он, опустив глаза. — Вера, я хочу просить тебя… Пусть не теперь, не сейчас, но мы должны поговорить серьезно. Я вправе рассчитывать, что ты меня выслушаешь?
— Но, Митя…
— Я хочу, чтобы ты знала, — твердо, уже в глаза ей глядя, произнес Митя. — Ты должна знать, Вера: дороже тебя и ближе у меня никого нет!
— Ну хорошо, Митя, потом… — Вера, смущенная его напором, не знала, что отвечать. — Ты прав — мы поговорим, но, пожалуйста, потом! — Она уже не рада была, что позволила себе втянуться в этот разговор — Сейчас я поставлю самовар! — И быстро, не давая Мите ответить, повернулась уходить.
— Не надо, Вера! Я спешу.
— Но ведь ты, наверное, голоден…
— Мне надо идти. Так знай, Вера, что бы ни случилось, знай — кроме тебя, у меня нет никого!
Митя ушел. Стараясь спрятаться от дум своих, тревог и волнений, Вера опять села за машинку, но так и не притронулась к шитью — трудно было отвлечься от душевной сумятицы…
Взгляд ее остановился на широкой полке, тесно заставленной книгами. С раннего детства они с братом проводили каждое лето у деда. Многие любимые ими книги оставались здесь, и с годами их скопилось немало. В раздумье стояла Вера у полки, старые книги казались ей добрыми друзьями: Майн Рид, Купер, Луи Буссенар… Это — неразлучные спутники детства. Потом было открытие великой простоты Пушкина и пронзительной мудрости Толстого, спокойной прелести аксаковских пейзажей и прозрачной чистоты тургеневских героев…
А где же Лермонтов? Вера еще раз обежала взглядом книжную полку и не нашла двух небольших красных томиков с золотым тиснением на переплете. Они могли быть лишь в комнате наверху, где обычно жил брат…
Вера поднялась в мезонин и возле узенькой низкой двери приостановилась, хотя и знала, что Журбы в комнате нет. Потом решительно толкнула дверь.
Все здесь было как прежде. Тщательно застеленная постель, пустой стол, плотно прикрытый шкаф… И красные томики на тумбочке.
Вера взяла книгу, перелистала. Несколько листков, заложенных меж страницами, выскользнули и, покружившись, легли на пол. Вера подняла их. Карандашные наброски…
Везде была она! Смеющаяся, задумчивая, с книгой в руках под вишней…
Вера растерянно оглянулась, будто кто-то невидимый мог объяснить ей, откуда взялись здесь эти рисунки. И только теперь она заметила еще один лист бумаги. И здесь была она — лицо испуганное, глаза широко раскрыты… А рядом — искривленная ухмылка Юрьева, перечеркнутая жирным крестом. Это можно было нарисовать лишь сегодня. Значит, Журба думал о ней?..
— Господи! — в отчаянии прошептала Вера. — Что же он может думать, если ничего, ну ничего не знает!..
Капитан Савин не любил цивильной одежды. И не без основания: даже прекрасно сшитая светлая тройка сидела на нем мешковато. Зато полковник Туманов, облаченный в великолепно отглаженный бостоновый костюм, чувствовал себя прекрасно и держался с врожденной легкостью аристократа.
На автомобиле они доехали до площади Новосильцова: здесь полковник приказал шоферу остановиться — к конспиративной квартире контрразведки не следовало привлекать внимания.
Туманов и Савин шли мимо католической церкви. На серых каменных ступенях стояли английские военные моряки. Туманов, посмотрев на них, негромко сказал:
— Вчера вечером на дредноуте «Аякс» в Севастополь прибыл верховный комиссар Великобритании де Робек. Мне дали знать из штаба, что он намеревается поехать на Южный берег. Сопровождать де Ро- бека будет личный конвой главнокомандующего, но нашу агентуру тоже надо подключить…
«Да кому нужен этот де Робек», — хотелось сказать Савину. Но он промолчал: в Туманове еще не улегся гнев, вызванный его промахом в деле Астахова, затевать спор было бы неразумно.
Они прошли Католическую улицу и свернули на малолюдную Георгиевскую. Остановились у высоких железных ворот. Савин дважды потянул ручку звонка, и почти сразу угрюмый привратник распахнул калитку.
Одноэтажный особняк стоял в глубине сада. В комнате, куда они вошли, зеркально сверкал начищенный паркет, у стены стоял большой буфет, двухъярусная люстра нависала над квадратным столом, вокруг которого выстроились полукресла с высокими спинками.
— Присядем, Василий Мефодиевич, — сказал Тума-нов, посмотрев на часы. — У нас еще есть время. — Они сели, и полковник продолжал: — Сегодня епископ Ве-ниамин справлялся у меня о Грабовской… И, странное дело, у меня возникло ощущение, будто наш преосвященный и митрополит Шептицкий работают в одной упряжке!..
— Ватикан и православная церковь? — удивился Савин.
— Я не о том. Речь об их мирских делах. Епископ Вениамин ориентируется на Францию, и поэтому поддерживает связи даже с Русским бюро, созданным французской разведкой в Константинополе. А Шептицкий?.. В свое время он был настроен пронемецки, не стеснялся даже встречаться с шефом германской разведки полковником Николаи. А теперь? Я не удивлюсь, если узнаю, что теперь его навещают наши французские коллеги. В общем, время покажет. Однако вернемся к Грабовской. Ее маршрут, продуманный вами, приемлем. Когда отправляете?
— В ближайшие дни.
— Хорошо. — Туманов откинулся на спинку кресла. — Это, конечно, не мадам Лаваль, но пусть она выполнит свое предназначение!..
— Мадам Лаваль? — наморщил лоб Савин. — Я, откровенно говоря, плохо верю в историю этой мадам, бывшей одновременно и наемным убийцей и романтиком… Сюжет для бульварных книжонок!
— Вы совершенно правы, — охотно согласился Туманов. — Но что делать — бульварные книжонки рассчитаны на дилетантов! Я, признаться, ни одной приличной книги о разведчиках еще не читал. Вот постарею и сам возьмусь за перо. Да-да, серьезно! Я напишу книгу.
И она будет без всякой примеси фантазий: факты, только факты!
— И начнете ее с жизнеописания «королевы шпионажа» Мата Хари?
— Мата Хари как таковой не было, — серьезно ответил Туманов. — Ее настоящее имя — Маргарита Зелла, и легенды о ней далеки от действительности. Меня же интересует не вымысел, а факт. Нет, я начну с Сун-Тзу… Читая древние рукописи этого китайского военного историка, видишь, что шпионаж был широко распространен в его стране за пятьсот лет до рождения Христова. Так что, по сравнению с китайцами, англичане, кичащиеся многолетним опытом своей разведки, — младенцы. Нет, я напишу книгу, в которой будет рассказано только о лучших разведчиках мира.
— О чекистах тоже расскажете? — попробовал шутить Савин.
Туманов смотрел на него без тени улыбки, и Савин, уже пожалев о шутке, приготовился выслушать очередную колкость в свой адрес. Но Туманов, к удивлению, заговорил спокойно:
Непростительно в нашей профессии умалять достоинства врага, это ведет к неизбежным ошибкам. Ни одного серьезного труда о разведке и контрразведке невозможно сейчас написать, не упоминая чекистов Дзержинского. Давайте порассуждаем! Дзержинский создавал ЧК на голом месте. Подобной организации в мире еще не было, значит, негде позаимствовать опыт, стиль работы, структуру. Но за два с небольшим года они провели не одну блестящую операцию. Вспомните хотя бы «дело Локкарта»: перед ЧК спасовал даже такой человек, как Сидней Рейли, а был богом английской разведки. Да и мы с вами… Всегда ли единоборство с чекистами заканчивается в нашу пользу? Вот и подумайте: откуда у них такие успехи?
— Я думал об этом, Александр Густавович. И не раз. Однако ответа на вопрос так и не нашел.
— Ответ есть, Василий Мефодиевич. Дзержинский привлек к работе людей, не просто одержимых идеями большевизма, а тех, кто имел ко всему еще и опыт борьбы с жандармской агентурой, опыт подполья. Понимаете? Все, чему в свое время учили нас, эти люди знают достаточно хорошо, но — обратите внимание! — с другой, неведомой нам стороны. И это не все. Хотим мы того или нет, но над нами довлеет груз традиций — как хороших, так и плохих. А сотрудники Дзержинского ими не связаны: ЧК еще лишь создает свои традиции. В общем, смею вас заверить, Василий Мефодиевич, нам есть чему поучиться у этих людей!..
Приоткрылась дверь, и привратник бесцветным голосом доложил:
— Аким здесь.
— Пусть войдет, — кивнул Туманов.
Появился Аким. На мгновение остановился у порога, привыкая к полумраку, прищурил темные глаза. Его смуглое, спокойное лицо оживилось, когда он увидел, что в комнате не только капитан Савин, но и начальник контрразведки.
— Здравствуйте, господа! — негромко сказал Аким. — Я не опоздал?
— Отнюдь! — улыбаясь, Туманов шагнул к нему, пожал руку. — Вы точны по обыкновению! Проходите, садитесь. — Придерживая Акима под руку, прошел вместе с ним к креслам.
«Все-таки надо отдать шефу должное, — невольно отметил Савин, — умеет демонстрировать свое обаяние! Правда, и агент того стоит!..»
Некоторое время Туманов говорил с Акимом о незначительном, спрашивал, не нуждается ли он в чем-нибудь, — это было естественное, общепринятое начало разговора с агентами. Полковник излучал доброжелательность, но Савин все же подмечал в его голосе оттенок глубоко скрытой снисходительности — она появлялась всякий раз, когда полковник обращался к людям необходимым, но малоуважаемым. Впрочем, это не слишком занимало сейчас Савина: он думал об Акиме.
Агентурной работой Савин занимался давно, и кого только ни довелось повидать ему в этой роли: мужчины и женщины, пожилые и совсем юные, великосветские денди и проститутки… Разные характеры отличали известных ему агентов-провокаторов. Как правило, все они начинали одинаково: сломавшись, новоявленные агенты пытались оплатить свою жизнь или свободу как можно меньшей ценой — за этим стояли угрызения совести, желание не перегружать грехами запроданную душу. Потом, позже, все шло обычно по-иному, но это — потом, когда человек уже понимал, что выхода нет и не будет. Иначе получилось с Акимом,
Человек, проходивший теперь в тайных списках контрразведки под этим именем, был задержан случайно. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, не попади он на допрос к генералу Климовичу, который не знал тогда ни настоящего имени арестованного, ни роли его в симферопольском подполье.
Климович психологических подходов не признавал: он шел напролом — кричал, запугивал, бил… В данном случае достаточно было окрика: арестованный сразу согласился сотрудничать с контрразведкой. Тут же, назвав несколько явок и паролей, доказал, что это не пустые слова. Ему инсценировали побег, и подпольщики, радуясь его удаче, не знали, что отныне каждый из них, столкнувшись с Акимом, доверившись ему, обрекают себя…
Аким работал хладнокровно, точно и беспощадно. Не ожидая очередных заданий, сам подсказывал их. Глядя на него, капитан Савин хотел понять: что движет этим человеком? Страсть к деньгам, патологическая жестокость?
Словно догадавшись, что мысли Савина обращены к нему, Аким взглянул на капитана в упор и тут же отвел глаза.
— Ну что ж, теперь о наших севастопольских делах, — перешел наконец к главному полковник Тума-нов. — Как вас здесь встретили… товарищи? — Начальник контрразведки усмехнулся.
— Пока все хорошо, — ответил Аким.
— Ну а главное, то, ради чего мы вас вызвали в Севастополь?
— Удивительная у нас работа! — засмеялся Аким. — Бывает, землю под собой роешь, чтобы выяснить какой-то пустяк, под удар себя ставишь, а в итоге — пшик! А на этот раз… В общем, имею удовольствие доложить, что человек, разыскиваемый в связи с известными событиями на большевистской явке в Симферополе, прожинает здесь. Адрес я установил. Зовут его Николай.
— Но почему вы уверены, что это именно тот человек? — спросил Савин. Он все еще не верил в удачу.
— Во-первых, словесный портрет, — отозвался Аким. — Во-вторых… Он появился здесь на следующий день после провала в Симферополе. Согласитесь, что такие совпадения маловероятны.
— Кто хозяин квартиры? — спросил Туманов.
— Хозяин — отставной боцман, он не представляет для нас интереса, — ответил Аким. Скороговоркой добавил: — Вместе с боцманом живет его внучка.
Туманов и Савин переглянулись, как бы сверяя впечатления: им показалось, что агент чего-то не договаривает, и это настораживало.
— Не знаете, почему он остановился именно там? — спросил Савин.
— Боцман был знаком с его отцом. Раньше этот Николай жил в Севастополе. — Какая-то нервная, по- прежнему непонятная торопливость звучала в голосе Акима. — И вот что любопытно. Я сообщал Василию Мефодиевичу, что подпольщики ждут некоего Петровича. Думаю, что ждет этого человека и Николай. Фактов у меня нет, но знаете — интуиция подсказывает…
— Значит, опять Петрович… — медленно проговорил Туманов. — Видимо, он и прочитал шифрованное объявление Николая в Симферополе, согласны, Василий Мефодиевич?
— Вполне возможно. Скорее всего, именно так.
— Да, конечно, так, — как бы подводя черту под своими размышлениями, вздохнул Туманов. — Ваши соображения, капитан?
— Думаю, кому поручить слежку за Николаем. Чтобы и на этот раз не ушел…
Туманов чуть помолчал, посмотрел на Савина.
— А ведь уйдет, Василий Мефодиевич. Опять уйдет, — мягко, даже ласково проговорил он, и тут же в голосе его прозвучали отметающие нотки. — Нет! Никакой слежки!
— Но как же… — удивился Аким, — как мы узнаем?
— А с вашей помощью, — Туманов легко встал, прошелся по комнате. — Подполье — вот единственный ключ! Туда обратился за помощью Николай. И еще не раз обратится! Значит, ваша задача — знать обо всем, что происходит в подполье. Мне нужен Петрович. Я понимаю, как это трудно, но что делать — мне очень, очень нужен Петрович!
Начальник контрразведки подошел к буфету, достал рюмки и бутылку старого шустовского коньяка.
— Выпьем, — едва ли не весело сказал он, разливая коньяк, — выпьем за удачу! И, кроме того, это подкрепит наши силы перед дальнейшим разговором…
Они выпили. Аким поперхнулся, пробормотав извинения, поспешно вышел.
— Положение у него и впрямь не из легких, — произнес Савин.
— Не жалейте его, капитан. Это все-таки мразь. — Осторожно, двумя пальцами, полковник взял рюмку Акима, брезгливо отставил ее на край стола. — Вы думаете, зачем он вышел? Понял, что мы заметили его недоговорки и решил взять тайм-аут — хочет собраться с мыслями.
— Ну, это он напрасно! — покачал головой Са-вин. — Куда он денется?
— Да вот и я так думаю…
За дверью послышались шаги — возвращался Аким.