Уже осень раззолотила прощальным цветом деревья на улицах Севастополя. То ли потому, что заметно похолодало, то ли потому, что красные стояли у Пере-копа, но генерал Артифексов, к которому зашел со словами благодарности совладелец константинопольского банкирского дома Астахов, зябко поводил плечами.
— Когда землечерпательные караваны смогут двинуться в путь? — спросил Артифексов.
— Идет приемка на борт топлива, воды и провианта. Главный инженер порта уверил генерала Вильчевского и меня, что в трехдневный срок караваны будут готовы к отплытию.
Артифексов посмотрел на плотно закрытое окно, прислушался к неясному шуму улицы.
— Медлить нельзя, — вздохнул. — Трудно сказать, как будут развиваться дальнейшие события на фронте…
— Но, ваше превосходительство, — с мягкой укоризной в, — задержка случилась, как вы знаете, не по моей вине.
Астахов еще раз напомнил Артифексову о той нечестной игре, которую до последнего времени пытались вести с ним. Когда началось наступление в северной Таврии, переговоры были практически прекращены. Оправданием служил тот факт, что штаб, занятый военными действиями, не имеет возможности заниматься делом второстепенным, не требующим к тому же срочного решения. Но истинная причина бесконечных проволочек заключалась в другом: опьяненные первыми успехами наступления, врангелевские чины боялись продешевить — им казалось, что чем более ощутимых побед добьется армия, тем большую сумму смогут они запросить за имущество флота.
— Полно, Василий Степанович! — невесело ответил Артифексов. — Что теперь виновных искать. Караваны ваши.
— Моими они станут тогда, когда придут в порт назначения, — поправил его Астахов. — Я не суеверен, но знаете… Вот рассчитаюсь с правительством вооруженных сил Юга России, тогда и можно будет считать дело сделанным!
Провожая Астахова к двери, генерал Артифексов предлагал в случае необходимости обращаться лично к нему, в любое, как говорится, время.
— Благодарю, ваше превосходительство, — учтиво поклонился Астахов. — Но ничего серьезного, я думаю, случиться не может, а беспокоить столь занятого человека, как вы, по пустякам — право, грешно!
Чуть позже Астахов встретился с Бондаренко, который доложил: на каждом из судов караванов есть свои люди. Так что печаль нынче об одном — скорее бы выйти в море!
Можно было вздохнуть спокойно: все получалось как задумано!
Разрабатывая план операции по спасению судов и землечерпательных караванов, чекисты не собирались покупать у кого бы то ни было законно принадлежащее народу добро. Но вместе с тем переговоры Астахова с врангелевскими чинами являлись не отвлекающим маневром — они предусматривались планом. В проекте договора, представленного Астаховым правительству вооруженных сил Юга России, обуславливалось, что расчет будет произведен после того, как суда перегонят из Севастополя в один из иностранных портов. Но по замыслу чекистов караваны, выйдя в открытое море, должны были направиться не к чужим берегам, а в советский Новороссийск. И теперь, как явствовало из слов Бондаренко, все готово к тому.
Прощаясь, Бондаренко спросил:
— О Журбе ничего неизвестно? — и сразу, будто оправдываясь, торопливо добавил: — Девчушка тут есть одна, очень ей надо знать! Да и ребята интересуются.
— Кое-что знаю, — ответил Астахов. — Болел наш Николай долго — тиф, потом возвратный тиф… Но сейчас все в порядке: жив и здоров, работал вместе с другими товарищами среди махновцев.
— Так Махно вроде на нашу сторону перешел? — спросил Бондаренко.
— Да, но кто-то должен был поспособствовать этому, — Астахов улыбнулся. — А девчушку я знаю. Передайте ей: может статься, что недалек тот час, когда встретятся они с Николаем. Он сейчас в Особом отделе армии товарища Фрунзе.
— Вон как! Да, уж кому-кому, а чекистам скучать не приходится!
Астахов задумался.
— Мучит меня какая-то тревога. А в чем дело — не пойму!
— Может, просто устали?
— Нет! Не в этом суть. Вот что беспокоит: у нас каждый третий на судне знает истинную цель выхода в море…
— До отплытия недолго осталось…
— Это и утешает. Что ж, будем ждать!
Утром в день выхода судов в море генерал Артифексов конфиденциально сообщил Астахову «трагическое» известие: красные начали штурм Перекопа. В Южную бухту Астахов ехал в приподнятом настроении: близок, близок час победы!
… Причалы, у которых стояли землечерпалки, были оцеплены солдатами. Командовавший ими капитан отказался не только пропустить Астахова к причалам, но даже не захотел объяснить происходящее.
В этот момент и появился сопровождаемый несколькими офицерами контрразведки полковник Туманов. Увидев Астахова, направился прямо к нему.
— Каково, а?! — воскликнул вместо приветствия Туманов. — Вот вам случай убедиться, что контрразведка блюдет ваши интересы, как свои собственные! — Туманов даже внешнего приличия ради не скрывал, что ищет расположения Астахова.
— Ради бога, Александр Густавович, объясните мне, что происходит?
— Знаете, что задумали так называемые подпольщики? — начальник контрразведки попытался говорить в заданном ранее тоне, но, натолкнувшись на нетерпеливый и холодный взгляд Астахова, закончил совсем иначе, тоном доклада: — Используя пробольшевистски настроенных моряков, они собирались поднять в открытом море бунт и угнать караваны к красным!
Астахов почувствовал, что задыхается, все оборвалось в нем: операция, потребовавшая столько сил, сорвалась в тот момент, когда успех ее казался пред-решенным…
По-своему истолковав его состояние, Туманов поспешил сказать:
— Право, Василий Степанович, волноваться незачем! Теперь все позади: экипажи будут заменены. Это несложно: дипломированные инженеры с радостью станут к топкам, найдутся сотни желающих покинуть Севастополь… В общем, через день-два караваны выйдут в море и придут в порт назначения!
Астахов слушал начальника контрразведки, сжимая в бессильной ярости кулаки… Круто развернувшись, провожаемый удивленными взглядами, пошел к поджидавшей его коляске: сейчас ему необходимо было одиночество.
Он думал: «Теперь остается последнее — любым способом надо помешать белым вывести караваны из Севастополя».
Продержаться до прихода Красной Армии, — таким было решение. Для того, чтобы осуществить его, требовался Бондаренко…
Выслушав невеселые новости, Бондаренко какое-то время сидел неподвижно, будто окаменев, но когда заговорил, не было в его словах бесполезных теперь эмоций — Бондаренко начал речь с главного:
— Караваны мы придержим: расплавим подшипники в машинах. А когда дело до последнего момента дойдет, поднимем рабочих порта.
Астахов верил в Бондаренко. Знал, что тот сделает все необходимое. И все-таки тревога не отпускала его.
Штурм перекопских укреплений, считавшихся неприступными, был начат в третью годовщину Великого Октября. К 11 ноября на Перекопском перешейке сложилась обстановка довольно сложная: красные части и врангелевские полки, добившись успеха на противоположных флангах, угрожая друг другу ударами по тылам, стремились удержаться на занятых рубежах. Атаки сменялись контратаками, временный успех — неудачей…
На одном из участков, исчерпав все свои возможности, обе стороны бросили в бой последние, тщательно сберегаемые прежде резервы: белые — сводную бригаду юнкеров, красные — сводную бригаду курсантов. Вместе с красными курсантами шел и чекист Николай Журба…
Одна за другой выкатывались из окопов молчаливые цепи. Ровная, чистая, без малейшего укрытия степь разделяла их.
Замолкли пушки. Притихли пулеметы. В неестественно странной, тревожной, опасной тишине шли навстречу друг другу цепи… Трудно было предсказать исход этого боя, но Справедливость — та высшая Справедливость, что движет вперед историю, уже предопределила исход войны, назначив в награду одним бессмертие, осудив других бесславием.
И вот идут они — враги, сжимают винтовки побелевшими от напряжения пальцами…
В тот же день командующий Южным фронтом Михаил Васильевич Фрунзе, стремясь остановить ненужное кровопролитие, обратился по радио к Врангелю с предложением прекратить сопротивление, сообщил условия…,
«Если противник примет их, — писал В. И. Ленин в телеграмме командующему Южфронтом, — то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их, и нужно расправиться беспощадно».
Врангель, скрывая предложение советского командования от своих солдат, не ответил Фрунзе: он все еще надеялся на что-то…
И тогда командующий Южфронтом, в полном соответствии со своим планом, приказал продолжить решительное наступление одновременно в двух направлениях- через Перекопский перешеек и Чонгар. Не выдержав сокрушительных, тщательно подготовленных ударов, белогвардейцы обратились в бегство…
Упав на колени, замер перед амвоном барон Врангель.
Гулким эхом отдается в соборе могучий бас епископа Вениамина: «Дерзай, вождь! И ты победишь, ибо ты — Петр, что означает — камень, опора…» И хор, ликуя, подхватывает: «Боярину Петру — слава! Во веки веков — слава!..»
Бесславный генерал Врангель поднял голову и открыл глаза — один он был в пустом полутемном соборе. Лишь где-то у входа, далеко за спиной, стояли, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, сверкая обесцененным золотом погон, генералы. Как никогда, был одинок он в прощальной своей молитве…
Вот молится он и не понять сразу: то ли клянется Врангель вернуться сюда с огнем и мечом, то ли корит равнодушно взирающих на него святых…
Прерывая молитву, торопливо подходит к нему генерал Артифексов, что-то шепчет на ухо, и Врангель отдает в соборной тиши один из самых черных своих приказов: взорвать минные погреба и склады боеприпасов. Этот взрыв должен был уничтожить едва ли не половину Севастополя…
Будет стоять на высоком мостике крейсера генерал Врангель, будет смотреть на белеющий вдали Севастополь, будет ждать взрыва…
А на палубе штабного парохода будет стоять в волнении Астахов, уходящий с белыми в Константинополь — еще не время ему быть самим собой… И генерал Артифексов, посматривая на часы скажет, не пряча цинизма: «Белая Россия проиграла. Проиграла навсегда. Так лучше же никакой России, чем Россия красная!»
Но не будет взрыва. Севастопольские рабочие и подпольщики, ведомые Бондаренко, успеют предотвратить трагедию.
Часом позже вырвется на пристань передовой разъезд буденовцев. И вернется в Севастополь Николай Журба, уверенный, что помнят его здесь и ждут.
Лихо развернется на берегу запыленная тачанка, и бородатый, опьяненный последним и решительным боем красноармеец прильнет к прицелу пулемета готовый всадить еще одну очередь в толпу ненавистных буржуев на корме запоздавшего с отплытием парохода и в последний момент откинется от пулемета, сердито хмурясь, скажет: «Нет, не могу: там бабы, детишки, а пуля, оно известно — дура… — Помолчит и с недоуменной болью то ли спросит, то ли просто скажет: — Что же вы, дурачье, натворили?» И оборванные, израненные красноармейцы, понимая его, будут тяжело молчать — молчать в то время, когда они, победители, должны были, казалось, ликовать…
А те, кто навсегда уплывал к чужим берегам, по-настоящему поймут и прочувствуют, что сделали они и что потеряли, поднявшись против народа, лишь в вечном своем изгнании…