Миррэлия. «Том 2. Поэзоантракт»

Новые поэзы

Том 7-й

I. Корона ее светозарности

Увертюра («Миррэлия — светлое царство…»)

Миррэлия — светлое царство, Край ландышей и лебедей. Где нет ни больных, ни лекарства, Где люди не вроде людей. Миррэлия — царство царицы Прекрасной, премудрой, святой, Чье имя в веках загорится Для мира искомой Мечтой! Миррэлия — вечная Пасха, Где губы влекутся к губам. Миррэлия — дивная сказка, Рассказанная мною вам. Миррэлия — греза о юге Сквозь северный мой кабинет. Миррэлия — может быть, в Луге, Но Луги в Миррэлии нет!.. Качает там лебедя слива, Как символ восторгов любви… Миррэлия! как ты счастлива В небывшем своем бытии!

1916. Август

Им. Бельск

Поэза их оправдания

С тех пор, как Эрик приехал к Ингрид в ее Сияиж, И Грозоправа похоронили в дворцовом склепе, Ее тянуло куда-то в степи, В такие степи, каких не видишь, каких не знаешь. Я не сказал бы, что своенравный поступок мужа (Сказать удобней: не благородный, а своенравный) Принес ей счастье: он был отравный, — И разве можно упиться счастьем, вдыхая ужас!.. Она бродила в зеркальных залах, в лазурных сливах, И — ах! нередко! над ручейками глаза журчали… Из них струился алмаз печали… О, эта роскошь не для утешных, не для счастливых!.. Разгневан Эрик и осуждает он Грозоправа: — Такая жертва страшнее мести и ядовитей. Поют поэты: «Любовь ловите!» Но для чего же, когда в ней скрыта одна отрава? Ведь есть же совесть на этом свете — цариц царица, Любви эмблема, эмблема жизни! ведь есть же совесть!.. И ей подвластна и Ингрид, то есть И королева должна послушно ей покориться. Но стонет Ингрид: «В твоей кончине не виновата, — Я разлюбила и эту правду тебе открыла, Не изменила и не сокрыла Любви к другому. Я поступила, о муж мой, свято!» В такие миги с его портрета идет сиянье, Сквозит улыбка в чертах угрюмых, но добродушных. Он точно шепчет: «Ведь мне не нужно, Чтоб ты страдала, моя голубка, — утишь страданья. Не осуждаю, не проклинаю, — благословляю Союз твой новый и боле правый, чем наш неравный, Твой Эрик юный, твой Эрик славный Весне подобен, как ты, царица, подобна маю…» Тогда любовью и тихой скорбью царицы выгрет Подходит Эрик, раскрыв объятья, к своей любимой И шепчет с грустью невыразимой: — Мы заслужили страданьем счастье, о друг мой Ингрид! —

1916. Август

Им. Бельск

Эпиграмма Ингрид

Как некогда Балькис стремилась к Соломону, Я к Эрику неслась на парусах души. Я видела во сне полярную корону И ледяной дворец, и музыку тиши. Я слушала, дрожа, предчувствием томима, Предчувствием того, что вечно буду с ним. И вот сбылся мой сон: я королем любима! И стала я его! и стал король моим! О, как же мне воспеть венец моих стремлений, Венец любви моей и торжества венец? Я славлю царство льда, фиордов и оленей. Любовник мой! мой брат! товарищ и отец! Я славлю белый край, в котором ты королишь, И подношу я в дар тебе свою страну, Молю тебя, как ты один лишь небо молишь: Владей мной целиком! люби меня одну! Рабою припаду к блистательному трону, — Целуй меня иль бей! ласкай иль задуши! Подобна я Балькис, как Эрик — Соломону, Душа моей мечты! мечта моей души!

1916. Август

Им. Бельск

Северный триолет

Что Эрик Ингрид подарил? Себя, свою любовь и Север. Что помечталось королеве, Все Эрик Ингрид подарил. И часто в рубке у перил Над морем чей-то голос девий Я слышу: «Он ей подарил Себя, любовь свою и Север».

1916. Август

Им. Бельск

Поэза о вальдшнепе и зайчике

Синеглазый вальдшнеп и веселый зайчик, Маленький кусайчик, Весело играя, бегали в столовой, Гас закат лиловый. Вальдшнеп длинноклювый зайчикова цвета Сожалел, что лето Он уже отбегал, бегая, отлетил, Милую не встретил… А лукавый зайчик, шерсткою как вальдшнеп, Думал, что-то дальше Осенью-зимою будет с ним такое: Жизнь или жаркое… Но в дверях столовой, на ковровом тигре Появилась Ингрид, И ее любимцы, и ее питомцы Вновь познали солнце! И легко подпрыгнув, бросился к ней зайчик, Ласковый кусайчик, А за ним и вальдшнеп поспешил к хозяйке На спине у зайки…

1916. Август

Им. Бельск

Поэза рыбной ловли

И крапчатых форелек, и пильчатых стерлядок На удочку искусно вылавливать привыкла Королева Миррэльская. И до луны июльской, сообщницы загадок, Когда ее сиянье острит у кедра игры, Веслит лодка карельская. В невинном развлеченьи так много чарованья, Так много ожиданья и острых ощущений, — Хорошо ей под струями… И до заката солнца в озаренном молчаньи Сидит она на лодке в бездумном упоеньи, Рыбной ловлей волнуема… Лишь поплавок сапфирный, стерлядкою влекомый, Молниеносно канет во влагу малахита, Загорится красавица. О, эти ощущенья ей хорошо знакомы! И с рыбою ведерко луною все облито, Королеве такой нравится. Любовно фаворитка головку на колени Царице наклонила, легка, как балерина, Королеве сочувствуя… И обе — в чарованьи, и обе, — в легкой лени: И Ингрид-королева, и фрейлина Эльгрина, Девушка алоустая.

1916. Август

Им. Бельск

Рябиновая поэза

Из октябрьской рябины Ингрид варит варенье. Под осенних туманов сталь — седое куренье И под Эрика шепот, точно гул голубиный… Никому не позволит Ей помочь королева. Оттого и варенье слаще грёзонапева… Всех улыбкой малинит, всех глазами фиолит… (Не варенье, а Ингрид!..) А у Ингрид варенье — Не варенье, а греза и восторг вдохновенья! При дворе — лотерея, и его можно выиграть… А воздушные слойки Из рябиновых ягод Перед этим шедевром посрамленными лягут. Поварихи вселенной, — перед ней судомойки… А ликеры рябиньи Выделки королевьей! Это — аэропланы! это — вальсы деревьев! Это — арфа Эола и смычок Паганини! Всем сластям и напиткам Прорябиненным — слава! Ингрид ало смеется и смакует лукаво Свой ликер несравненный, что наструен с избытком.

1916. Август

Им. Бельск

Поэза маленького преувеличения

Луна чуть звякала, А Ингрид плакала: Ей нездоровилось. Душа болела. Близка истерика… Нет дома Эрика… Кровь гордогневная в щеках алела. О, совершенное И неизменное Блаженство тленное планеты этой! Не плачь же, гордая, Будь в горе твердая, На одиночество свое не сетуй. Есть тайны в жизни, — И как их выяснить?… Ведь не попался король в измене! Но возмутительно, Но оскорбительно, Что разогнул он на миг колени! Что миги краткие Не пьет он сладкие Уста любимые, уйдя куда-то!.. Что есть биение В разъединении Что — пусть мгновение! — но вот одна ты! А жизнь поэзилась: Ей с детства грезилась Любовь бессмертная: быть вместе вечно. Да, в разлучении Всегда мучение… О, я сочувствую тебе сердечно!

1916. Август

Им. Беяьск

Тихая поэза

«Мне хочется тихого-тихого вечера, — Королева сказала: — Уйти подальше от искалеченного Людного зала… Мне так надоела свита льстивая, Подлая свита. Я, королева благочестивая, Мечтой овита. Мне даже король со своим величием Нередко в тягость. О, если б упиться могла безразличием, Была бы радость… Лишь ты, Эльгрина моя любимая, Моя Эльгрина, Поймешь страданье неуловимое, Взор не отринув… И что-то потеряно, что-то встречено, И что-то сломала… И даже… самого тихого вечера Тиха тишь мало!..»

1916. Август

Им. Бельск

Поэза без слов

Съёженная рябина ржаво-красного тона… Пальчиками голубика с нежной фиолью налета… И ворожба болота… И колдовство затона… И немота полета… И крутизна уклона. Мыши летучей, карей… Месяца позолота… А вдалеке — две скрипки, арфы и виолончели, И долгота антрактов, и в долготе окарины, Трели любви соловьиной, Палевые качели, Pas голубой балерины, Призраки Ботичелли И нагота сплетенных Ингрид и фейной Эльгрины.

1916. Август

Им. Бельск

Письмо Эльгрине и от нее

Эльгрина уехала в гости К подружке своей в Копенгаген, — И что на словах раньше было, Отныне уже на бумаге… И в чарах изысканной злости И ревности пишет ей Стэрлинг: — А если бы я полюбила Палана не меньше, чем стерлядь? А если бы я целовала Фиалки не меньше пионов? А если бы я тяготела К искусству — ты слышишь? — шпионов? Не créme dmaies lilas, а — oporto, А если бы я свое тело Лелеяла только для черта?!.. И то ли поет окарина, И то ли летает сильфида, И то ли у датского порта — Конверт, а в конверте — обида. Смеясь отвечает Эльгрина: «Целуй, если хочешь, пионы, И пей, если хочешь, oporto И даже попробуй в шпионы… Послушай, но это забавно, Немножко смешно и наивно, Но все-таки, о дорогая! — Так дивно! так дивно! так дивно! Так будь же всегда своенравна, Моя голубая голубка, Но чтобы не смела другая Познать тебя страстно и глубко…»

1916. Август

Им. Бельск

Декрет министрессы

Графиня Крэлида Фиорлинг Изящных искусств министресса, Под чьим покровительством пресса Познала тропичный расцвет, Чье имя у критика в горле Спирает дыханье от страха, Звуча для него, точно плаха, Насущный издала декрет, В котором она, между прочим, Редакторов всех обезличив, И «этих» и «тех» без различья В особый собрав комитет, Успех комитету пророча, Советовала объединиться Мотивя, что у «единицы» Достаточной выдержки нет… Открытое при министерстве Собранье всех вкусов и взглядов Отныне должно было рядом Речей браковать и ценить Труды находящихся «в детстве И старости литературы» Бездарное — до корректуры! — Порвало с читателем нить… Но то, что талантливо было, От знати имен не завися, В печать отдавалось, чтоб к выси Неведомые имена Взнести, — поощренное жило! Навеки исчезла обида… Не правда ль, графиня Крэлида Была государству нужна?…

1916. Август

Им. Бельск

Поэза о поэзах

Когда у королевы выходит новый томик Изысканных сонетов, кэнзелей и поэз, Я замечал, что в каждом доме К нему настражен интерес. Идут ее поэзы десятками изданий И служат украшеньем окниженных витрин, Ее безумств, ее мечтаний — В стихах чаруйный лабиринт… Все критики, конечно, ей крутят фимиамы, Как истые холопы, но курят невпопад, И нет для Ингрид большей драмы, Чем их рецензий сладкий «пат»… Прекрасные поэзы от их похвал пошлеют, Глупеют и мерзеют от фальши их похвал, И гневом и стыдом алеет Щек царских матовых овал… А те, кто посмелее, с тенденцией «эсдеков», Бранить ее решались, но тоже не умно. Читая этих «человеков», Царице все же хоть смешно. Однажды Ингрид Стэрлинг (о, остроумья сила!) Всем ядно отомстила — в редакцию письмом, В котором критиков просила Забыть «ее творений дом». «Не раз я разрешала бранить меня печатно, Но только беспристрастно и лишь по существ А ваша лесть мне неприятна: Я тоже мыслю и живу… Теперь я запрещаю всей властью королевы Рецензии о книгах моих изготовлять: Из вас бездарны те, кто „левы“, А „правых“ трудно „олевлять“… Еще одна причина бессмыслицы рецензий: Чтоб разбирать большое — ах, надо быть большим! Бездарь бездарна и при цензе, Талант бездарностью душим!.. Чтоб отзыв беспристрастный прочесть под псевдонимом Пришлось бы мне поэзы печатать, но зачем, Когда трудом своим любимым Я дорога свободным всем? Да и сама всех лучше себе я знаю цену: Стихи мои прекрасны без брани и похвал! На сцену, молодежь, на сцену! Смелей! — успех или провал!»

1916. Август

Им. Бельск

Балькис Савская

Поэзосолистка Ее Светозарности речитативом Читает ее сочиненья лирично сопрано красивым. Она происходит из древней миррэльской фамилии графской, Она выступает под именем звучным — Балькис, девы Савской. Поэзоконцерты с изяшным участием славной солистки Всегда интересны, и стильно проходят на фоне арфистки. Хрустальная дикция и фразировка, изыски-нюансы. Она филигранно читает газеллы, канцоны и стансы. Слегка ледяная, с высокой прической, и миниатюрна, Она на эстраде ажурно-сквозная, и все в ней ажурно! Каштаново-бронзовы волосы, губы — веселая алость. Усталая в ней шаловливость, иначе — шальная усталость. И если завистливо критика пишет умышленно злобно, Соперниц не зная в своих выступленьях, она бесподобна! Сама королева ее отличила, даруя солисткой: Так что же ей зависть, она презирает всю фальшь рецензентов, Ее ободряют, звуча так литаврово, аплодисменты — Ценителей истинных и королевского дара, и — Савской, Ах, с нею сравниться не снилось актрисе, актрисе заправской!

1916. Август

Им. Бельск

Визит Ваальяры

Автомобиль Ваальяры около виллы Эльгрины Фыркая, остановился. Выбежала Гарриэт: «Милая! Вы ль не кстати? — я получила кларет Вашей возлюбленной марки, да и паштет куриный, Нашего повара гордость, входит сегодня в обед…» Но усмехнулась актриса, строя сарказмную мину, Тонко прищурила очи, их направляя в лорнет, И процедила сквозь зубы: «Вкусный, конечно, обед, Но Ваша светлость, простите, из редикюля я выну Крошечную безделушку», — и заблестел пистолет! Расхохоталась бравурно маленькая принцесса, — На призывающий хохот вышла пантера, но «пиль!» Сказано не было вовсе… Взяв из вазетки кальвиль, Четко сказала хозяйка: «Мне — дать обедать, Агнесса, А госпоже Ваальяре — собственный автомобиль».

1916. Август

Им. Бельск

Гастроль Ваальяры

(«Ирис» Масканьи)

В королевском театре Ваальяру рассматривая, Королева прослушала год не шедшую «Ирис». Автор сам дирижировал, А король игнорировал Потому платья нового помрачительный вырез. Убаюканный тактами, Развлекаемый антрактами, Проводимыми весело в императорской ложе, Был Масканья блистательный В настроеньи мечтательном, И Ее Светозарности было солнечно тоже… Королевскими просьбами Привлеченная, гроздями Бриллиантов сверкавшая, в дверь вошла Ваальяра, — Прима колоратурная, — Вся такая ажурная, Как изыски Бердслеевы, как bегсеusе'ы Годара И блестя эполетами, Бонбоньерку с конфетами, В виде Леды и Лебедя, предлагает ей Эрик. Ваальяра кокетничает, А придворные сплетничают — Открыватели глупые небывалых Америк… Композитор признательно, Правда, очень старательно, Ей целует под веером надушенную руку. И король комплиментами, Загораясь моментами, Угощает дающую крылья каждому звуку. Королевой же ласково (Что там скрыто под маскою?) Ободряется пламная от смущенья актриса. И полна благодарности, — Дар Ее Светозарности Примадонна пришпилила к лифу ветку ириса.

1916. Август

Им. Бельск

Прогулки Ингрид

Ингрид любит прогулки на ореховом бриге, Ежедневно пускаясь в бирюзовые рейсы. На корме — эдельвейсы, И качалка, и книги. Маллармэ и Сенкевич, Пшибышевский и Стриндберг. Шелковые закладки. Переплет из сафьяна Как читает их пьяно Фьолеглазая Ингрид! Фьолеглазая Ингрид! Эти взгляды — как сабли! В них сердца утопали, как любовные грузы… И целуют медузы Дно стальное кораблье. Стаят злые акулы и взлетают дельфины, Но Ее Светозарность замечталась в лонг-шезе И читает в поэзе Про былые Афины… Или палевых писем кружевные интриги С королем, улыбаясь, разбирает в шкатулке… Ингрид любит прогулки На ореховом бриге.

1916. Август

Им. Бельск

Баллада I

Баллад я раньше не писал, Но Ингрид филигранить надо То в изумруды, то в опал, — И вот о ней моя баллада. Какая странная услада — Мечтать о ней, писать о ней… Миррэлия — подобье сада, А я — миррэльский соловей. Дала однажды Ингрид бал. Цвела вечерняя прохлада. Фонтан, как сабли, колебал Сереброструи; винограда Дурман для торжества парада, Легко кружился средь гостей. Я пел, и было сердце радо, Что я — миррэльский соловей. Взнеси, читатель, свой фиал. То, — возрожденная Эллада, И не Элладу ль ты искал В бездревних дебрях Петрограда? Ну что же: вот тебе награда: Дарю тебе край светлых фей. Кто ты, читатель, знать не надо, А я — миррэльский соловей. В моей балладе мало склада, — В ней только трели из ветвей… И ты, быть может, ищешь стада, А я — миррэльский соловей!..

1916. Август

Им. Бельск

Баллада II

Десятый день ее корвет Плывет среди полярной сини, И нет все пристани, но нет На корабле ее — уныний. Ах, в поиски какой святыни Она направила свой путь? Ах, грезы о какой богине Сжимают трепетную грудь? Не прозвучал еще ответ, Но неуверенных нет линий В пути руля: сквозь мрак, сквозь свет Плывет корвет под плеск — то линьий, То осетровый, то павлиний Узорный ветер опахнуть Спешит ее. Волшба Эриний Сжимает трепетную грудь. О королева! ты — поэт! Источник ты среди пустыни! Твой чудодейный амулет Хранит тебя средь бурь, средь скиней… На палубе сребреет иней И голубеет он чуть-чуть… Но вот мечты о милом сыне Сжимают трепетную грудь… Забыть бы о ветрах, о мине, Корвет обратно повернуть: Ведь там весна!.. Она, в жасмине, Сжимает трепетную грудь.

1916. Август

Им. Бельск

Баллада III

Она катается верхом Почти всегда ежевечерне. Ее коня зовут конем Совсем напрасно: он — как серна! И то вздымаясь кордильерно, И то почти прильнув к земле, Он мчит ее неимоверно, И тонет бег коня во мгле. Бывает: Ингрид над прудом В лесу, где ветхая таверна, Коня придержит, и потом Любуется собой венерно В пруде, как в зеркале. Конь мерно И жарко дышит. На скале Дозорит солнце — все ли верно, И тонет солнца ход во мгле. Стэк, оплетенный серебром, На миг взовьется, — вздрогнув нервно, Скакун несется ветерком. И королева камамберно Глумясь над крестиком из Берна, Глаз практикует на орле. Ружье нацелено примерно, — И тонет лет орла во мгле. Душа — прозрачная цистерна. Почило солнце на челе. И все-таки, как то ни скверно, Потонет жизнь ее во мгле.

1916. Август

Им. Бельск

Баллада IV

Эльисса бегает с пажом, Гоняя шарики крокета. О, паж, подстриженный ежом, И ты, о девушка-ракета! Его глаза, глаза кокета, Эльвиссу ищут и хотят: Ведь лето, наливное лето Струит в юнцов любовный яд. Что делать юношам вдвоем, Раз из двоих, из этих — эта И этот налицо, причем У каждого и кровь согрета?… Какого может ждать ответа Восторгов тела пьяный ряд, Когда один намек запрета Струит в юнцов любовный яд. Мигнула молния, и гром Прогрохотал задорно где-то, И лес прикинулся шатром… Они в шатре. Она раздета. Ее рука к дождю воздета. А дождь, как некий водопад, Глуша, что мною недопето, Струит в юнцов любовный яд. Маркизы Инетро карета Свезла промокшую назад, Паж вновь при помощи сонета Струит в нее любовный яд.

1916. Им. Бельск

Баллада V

«Баллада Рэдингской тюрьмы» — Аккорд трагический Оскара. За фейерверком кутерьмы — Она прощение и кара. Подбитое крыло Икара… Обрушившийся Вавилон… Восторг запретов Гримуара… И он все тот же, да не он. Что значат сильные умы И вся окрылось их удара? Не видеть лета средь зимы, Из моря не извлечь пожара, Не нежить зайцу ягуара, Не опрокинуть небосклон. Один ли был? Была ли пара? Но он все тот же, да не он. Свет мира есть частица тьмы И тьмы губительная чара… Зло сулемы! сумы! чумы! Лилит, Годива и Тамара, Ах, кто из вас не угнетен?… Монах надел мундир гусара, И он все тот же, да не он. В Уайльде есть черты Эмара, Уайльд в Эмаре отражен… Так пой же, пой же, Ваальяра, Что он все тот же, да не он!

1916. Август

Им. Бельск

Баллада VI

У Юнии Биантро Совсем левкоевая шейка. Смакует triple sec Couantreu Весь день изысканная миррэлька. Вокруг весна-душистовейка, Просоловьенная луна; Мечта о принце, грезогрейка, И голубая пелена… Как смотрит Юния остро На вешний пир и, точно змейка, На солнце греется пестро, И манит вдаль ее аллейка. Смутить попробуй-ка, посмей-ка! Она весенне-влюблена… Вокруг весна, улыбногрейка И голубая пелена… Ночей весенних серебро, Тумана легкая фланелька И листьев пальмовых перо Грудь нежат ласково и клейко… Весна, природовая швейка, Луг рядит в тогу изо льна… А там, над озером, скамейка И голубая пелена… Служанка, бронзная корейка, В ее мечты вовлечена… И тает в грезах корифейка, Как голубая пелена…

1917. Февраль

Харьков

Баллада VII

Мне ярко грезится река, Как будто вся из малахита… Она прозрачна и легка. Река — мечта! Река — Пахита! В ней отразились облака, Лучсто звезды утонули. Она извивна и узка, — И музыка в прохладном гуле… Эльгрины нежная рука Ведет в страну, что не забыта, По крайней мере здесь, пока… О ты: восторг речного быта! Твоя свобода широка, И пламя есть в твоем разгуле, Есть ненюфары для венка, И музыка в прохладном гуле… Для молодого старика Природа, не родясь, убита… Но для меня, чья мысль тонка, Чье сердце пламени раскрыто, Как хороша, как глубока Мечта о феврале в июле, Цветов душистая тоска И музыка в прохладном гуле… И если вы, спустя века, Балладу эту проглянули, Сказали: «Каждая строка Здесь — музыка в прохладном гуле…»

1917. Февраль

Харьков

Баллада VIII

Эльгрина смотрит на закат; В закате — пренье абрикоса, У ног ее — надречный скат, — Головокружно у откоса. А солнце, улыбаясь косо, Закатывается на лес. Эльгрина распускает косы И тихо шепчет: «День исчез»… А день угасший был так злат! Мужали крылья альбатроса! И бился на море фрегат, Как бьется сердце у матроса. Казалось, не было вопроса Ни у земли, ни у небес. Эльгрина курит папиросу, И вот дымок ее исчез… Ее глаза — сплошной агат; Ее душа летит в льяносы; В устах ее созрел гранат; Наги плеча и ноги босы; На наготе сверкают росы, Мечта — орлу наперерез; Эльгрина жадно пьет кокосы, И вот их млечный сок исчез… Вокруг кружатся златоосы. В природе — колыханье месс. Она пускает в ход колеса, — И вот велосипед исчез…

1917. Февраль

Харьков

Баллада IX

О ты, Миррэлия моя! — Полустрана, полувиденье! В тебе лишь ощущаю я Земли небесное волненье… Тобою грезить упоенье: Ты — лучший сон из снов земли, И ты эмблема наслажденья, — Не оттого ль, что ты вдали? Благословенные края, Где неизживные мгновенья, Где цветны трели соловья, Где соловейчаты растенья! Земли эдемские селенья, К вам окрыляю корабли! Но это страстное влеченье — Не оттого ль, что ты вдали? Да, не любить тебя нельзя, Как жизнь, как май, как вдохновенье! К тебе по лилиям стезя, В тебе от зла и смут забвенье; В тебе от будней исцеленье, — Внемли мечте моей, внемли! Я верю — примешь ты моленье, — Не оттого ль, что ты вдали?… Уже конец стихотворенью, А строфы только расцвели. И веет от стихов сиренью — Не оттого ль, что ты вдали?!.

1917. Февраль

Харьков

Баллада Х

Любовь! каких-нибудь пять букв! Всего две гласных, три согласных! Но сколько в этом слове мук, Чувств вечно-новых и прекрасных! Чувств тихо-нежных, бурно-страстных, Чувств, зажигающих в нас кровь, Чувств радостных и чувств несчастных Под общим именем «любовь». Любовь! какой чаруйный звук! Букет цветов с избытком красных… Волшба сплетенных в страсти рук, И фейерверки слов напрасных… Аэропланы чувств опасных, Паденья, рвы и взлеты вновь, Все то, что в образах неясных — Под общим именем «любовь». Любовь! как дед когда-то, внук Тебя же в признаках компасных Найдет, усилив сердца стук, В полях, среди цветов атласных, В горах, среди ветров ужасных, Везде найдет, вздымая бровь, Тебя, кто брезжит в днях ненастных Под обидим именем «любовь». Любовь! Как мало душ, согласных, С тобой познавших счастья новь! Но сколько гибелей злосчастных Под общим именем «любовь».

1917. Февраль

Харьков

Баллада XI

Экспресс уходит за фиорд По вторникам в двадцать четыре. Торопится приезжий лорд Увидеть вновь морские шири. Сияижа нет лучше в мире, Но все же надо в Ливерпуль… Когда нас ждут счета и гири, Нас мало трогает июль… Гимнастикой своею горд, Все струны на душевной лире Давно порвав, стремится в порт Культурный лорд, и на «Вампире» В каюткомпаньевом empire'e, Плывет на родину. «Буль-буль», Журчит вода вином на пире: Ее не трогает июль. Смотря, как бьет волна о борт, О паюсной икре, о сыре Мечтает лорд и — что за черт! — Об ананасовом пломбире… Как рыцарь дамы на турнире, Кивает нежно банке муль, Но в небе, в золотой порфире, Его не трогает июль… Спит солнце в моревом имбире, Уже к земле направлен руль; Лишь дома в горничной Эльвире Милорда трогает июль…

1917. Февраль

Харьков

Кэнзель III

Яхта Ингрид из розовых досок груш комфортабельна, Ренессансно отделана и шелками, и бронзою. Безобидная внешностью, артиллерией грозная, Стрельчатая — как ласточка, как порыв — монстриозная, Просто вилла плавучая, но постройки корабельной. Королева название ей дала поэтичное: «Звон весеннего ландыша» — правда, чуть элегичное? Яхта Ингрид из розовых досок груш комфортабельна И эффектна при месяце, если волны коричневы С темно-крэмной каемкою, лучиками ограбельной. Если небо затучено, и титаново-сабельный Путь сапфирно-излуненный обозначится на море, Яхта вплавь снаряжается, и, в щебечущем юморе, Королева готовится к путешествию по морю В быстрой яхте из розовых досок груш комфортабельной.

1916. Сентябрь

Им. Бельск

Кэнзель IV

В ее будуаре так много нарциссов, Китайских фонариков радуга светов И ярких маркизов, и юных поэтов, Сплетающих Ингрид гирлянды сонетов, И аплодисментов, и пауз, и бисов! И знойных мечтаний, и чувств упоенных, Желаний фривольных, и фраз окрыленных — В ее будуаре, в лученье нарциссов, Так много, так много… И взглядов влюбленных Весенних поэтов и пылких маркизов. И фрейлина царья, принцесса Эльисса, Жене моей как-то в интимной беседе Поведала нечто о знатной милэди И пылко влюбленном в нее правоведе, Не то… в будуаре, где много нарциссов.

1916. Август

Им. Бельск

Кэнзель V

Однажды приехала к Ингрид Ортруда С Танкредом и Арфой на легком корвете. В те дни безбоязно дышалось на свете. Войной европейской пугались лишь дети. Итак, на корвете из дали Оттуда. Представила гостья царице Танкреда, Чье имя для женщин звучало — победа! — Зачем же приехала к Ингрид Ортруда? Да так: отдохнуть от интриг, как от бреда, Взять моря и соли его изумруда. О, чудное диво! О, дивное чудо! — Миррэлия сходна с ее островами! Она ей рассказана странными снами! «Вы с нами», — сказалось. Ответила: «С вами…» Так вот как приехала к Ингрид Ортруда!

1916. Август

Им. Бельск

Кэнзель VI

Ингрид ходит мечтанно над рекою форелью. Так лимоново небо! Гоноболь так лилов! Чем безудержней грезы, тем ничтожней улов. За олесенным кряжем глухи трубы ослов. Перетрелиться ветер любит с нежной свирелью. Все здесь северно-блекло. Все здесь красочно-южно. Здесь лианы к березам приникают окружно. Ингрид видит победно: за рекою форелью Плодоносные горы встали головокружно, Где ольха с тамарином, где банан рядом с елью. Одновременно место и тоске, и веселью! Одновременно север и тропический юг! Одновременно музыка и самума, и вьюг. Упоенно впивая очарованный круг, Ингрид плачет экстазно над рекою форелью.

1917. Февраль

Харьков

Кэнзель VII

Какая в сердце печаль!.. Никто, никто не идет… Душа уже не цветет… Весна уже не поет… Уже никого не жаль… Заплакать — ни капли слез… Загрезить — ни грозди грез… О злая сердца печаль! Стынет в устах вопрос… Снежеет, ледеет даль… Июль это иль февраль? Ночь или яркий день? Цветет ли опять сирень? Думать об этом лень: Немая в сердце печаль…

1917. Февраль

Харьков

Кэнзель VIII

Букет незабудок был брошен небрежно На письменном розовом дамском столе… Покинуто было хозяйкой шалэ, И солнце блистало в оконном стекле Прощально и нежно. У окон гостиной сох горько миндаль. Эльгриной, уплывшей в исконную даль, Букет незабудок был брошен небрежно В ее кабинете; в гостиной рояль Вздыхал так элежно… Струнец благородный, он слушал прилежно, Как плакал букет бирюзовых цветов, И вторить букету рояль был готов, И клавишил — это ль не песня без слов? — «Был брошен небрежно…»

1917. Февраль

Харьков

Кэнзель IX

Уже в жасминах трелят соловьи, Уже журчат лобзания в жасмине, И фимиамы курятся богине; И пышут вновь в весеневом кармине Уста твои! Уста твои — чаруйные новеллы! Душист их пыл, и всплески так смелы, И так в жасмине трелят соловьи, Что поцелуи вальсом из — «Мирэллы» — Скользят в крови. На! одурмань! замучай! упои! Испчель, изжаль кипящими устами! Да взветрит над жасминными кустами Царица Страсть бушующее пламя, Пока в жасмине трелят соловьи!

1917. Февраль

Харьков

Кэнзель Х

Я — Сольвейг полярная, блондинка печальная, С глазами газельными, слегка удивленными, Во все неземное безумно влюбленными, Земным оскорбленными, земным удивленными… В устах — окрыленная улыбка коральная. Приди же, мой ласковый, любовью волнуемый! Приди, мною грежемый, душою взыскуемый! Я, Сольвейг полярная, блондинка печальная, Привечу далекого, прильну поцелуйно, Вопью в гостя милого уста свои жальные! Так сбудется ж, несбывная мечта моя дальняя! Блесни упоение, хотя б мимолетное, — Мое бирюсовое! Мое беззаботное! К бесплотному юноше льнет дева бесплотная — Я — Сольвейг полярная, блондинка печальная!

1917. Февраль

Харьков

Ингрид и молодежь

На улицах светлого города Со свитою и с королем И просто, и вместе с тем гордо, Встречается Ингрид пешком. И с нею друзья неизменные — Курсистки, студенты, военные. Всем очень легко, очень весело, Смущенье навеки исчезло, Идет под бряцание шпор Свободный и вежливый спор; Но в тоне Ее Светозарности Не слышно у них фамильярности. Бывают на выставках, в опере, То все отправляются к кобре И кормят ручную змею, Сливаясь в большую семью. И губы искусаны до крови В каком-нибудь кинематографе. А то на вечерках студенчества Царица впадала в младенчество, Принявши ребяческий вид, Шалит, неунятно шалит! Тогда берегись философия: Ты всех приведешь к катастрофе… Заходит ко всем она запросто. Пьет чай, помогает всем часто, Готовая снять с себя брошь, — И ценит ее молодежь. Пред царскою кофточкой ситцевой Трепещет одна лишь полиция!..

1916. Сентябрь

Им. Бельск

Любопытство Эклерезиты

— Мама, милая мамочка, Скоро ль будет война? — Что с тобой, моя девочка? Может быть, ты больна? — Все соседи сражаются, Не воюем лишь мы. — Но у нас, слава господу, Все здоровы умы. — Почему нас не трогают? Не пленят почему? — Потому что Миррэлия Не видна никому… — Почему ж наша родина Никому не видна? — Потому что вселенная Нам с тобой не нужна… — Мама, милая мамочка, Плачет сердце мое… — Различай, моя девочка, От чужого свое… — Ну, а что окружает нас? Кто ближайший сосед? — Кроме звезд и Миррэлии Ничего в мире нет!

1916. 19 сентября

Им. Бельск

Секстина мудрой королевы (III)

Не вовлечет никто меня в войну: Моя страна для радости народа. Я свято чту и свет и тишину. Мой лучший друг — страны моей свобода. И в красный цвет зеленую весну Не превращу, любя тебя, природа. Ответь же мне, любимая природа, Ты слышала ль про красную войну? И разве ты отдашь свою весну, Сотканую для радости народа, Рабыне смерти, ты, чей герб — свобода И в красную войдешь ли тишину. Я не устану славить тишину, Не смерти тишину, — твою, природа, — Спокойной жизни! Гордая свобода Моей страны пускай клеймит войну И пусть сердца свободного народа Впивают жизнь — цветущую весну. Прочувствовать и оберечь весну, Ее полей святую тишину — Счастливый долг счастливого народа. Ему за то признательна природа, Клеймящая позорную войну, И бережет такой народ свобода. Прекрасная и мудрая свобода! Быть может, ты взлелеяла весну? Быть может, ты впустила тишину? Быть может, ты отторгнула войну? И не тобой ли, дивная природа Дарована для доброго народа? Для многолетья доброго народа, Для управленья твоего, свобода, Для процветанья твоего, природа, Я, королева, воспою весну, Ее сирень и блеск, и тишину, И свой народ не вовлеку в войну!

1916. Август

Им. Бельск

II. Поврага

Поврага

У вдавленного в лес оврага, Стремясь всем головы вскружить, Живет неведная поврага, Живет, чтобы живя, вражить. То шлет автомобильной шине Пустобутыльное стекло, То ночь, подвластную вражине, Нажить снежино наголо. То заблуждает сердце девье И — заблужденная — блудит. То валит вялые деревья, И — ворожбовая — вражит… Сраженная вражиней Драга Вздорожала дрогло в дряблой мгле… Пока бежит, вража, поврага, Не будет дружно на земле…

1916. Январь

Петроград

18 февраля 1915 года

Девятьсот пятнадцатого года Восемнадцатого февраля Днем была пригожая погода, К вечеру овьюжилась земля. Я сидел в ликеровой истоме, И была истома так пошла… Ты вошла, как женщина, в мой номер, Как виденье, в душу мне вошла… Тихий стук, и вот — я знаю, знаю, Кто войдет! — входи же поскорей! Жду, зову, люблю и принимаю! О, мечта в раскрытии дверей!.. О, Любовь! Тебе моя свобода И тебе величье короля С восемнадцатого февраля Девятьсот пятнадцатого года!..

1916. Февраль

Москва

О, горе сердцу!

Ты вся на море! ты вся на юге! и даже южно Глаза сияют. Ты вся чужая. Ты вся — полет. О, горе сердцу! — мы неразлучны с тобою год. Как это странно! как это больно! и как ненужно! Ты побледнела, ты исхудала: в изнеможеньи Ты вся на море, ты вся на юге! ты вся вдали. О, горе сердцу! — мы год, как хворост, шутя, сожгли, И расстаемся: я — с нежной скорбью, ты — в раздраженьи. Ты осудила меня за мягкость и за сердечность, — За состраданье к той неудачной, забытой мной, — О, горе сердцу! — кого я наспех назвал родной… Но кто виною? — Моя неровность! моя беспечность. Моя порывность! моя беспечность! да, вы виною, Как ты, о юность, ты, опьяненность! ты, звон в крови! И жажда женской чаруйной ласки! И зов любви! О, горе сердцу! — ведь так смеялись весна весною… Сирень сиренью… И с новым маем, и с новой листью Все весенело; сверкало, пело в душе опять. Я верил в счастье, я верил в женщин — четыре, пять, Семь и двенадцать встречая весен, весь — бескорыстье. О, бескорыстье весенней веры в такую встречу, Чтоб расставаться не надо было, — в тебе ль не зло? О, горе сердцу! — двенадцать женщин судьбой смело! Я так растерян, я так измучен, так искалечен. Но боль за болью и за утратой еще утрата: Тебя теряю, свою волшебку, свою мечту… Ты вся на море, ты вся на юге, вся на лету… О, горе сердцу! И за ошибки ему расплата…

17 февраля 1916

Петроград

Поэза странностей жизни

Встречаются, чтобы разлучаться… Влюбляются, чтобы разлюбить… Мне хочется расхохотаться И разрыдаться — и не жить! Клянутся, чтоб нарушить клятвы… Мечтают, чтоб клянуть мечты… О, скорбь тому, кому понятны Все наслаждения Тщеты!.. В деревне хочется столицы… В столице хочется глуши… И всюду человечьи лица Без человеческой души… Как часто красота уродна, И есть в уродстве красота… Как часто низость благородна, И злы невинные уста. Так как же не расхохотаться, Не разрыдаться, как же жить, Когда возможно расставаться, Когда возможно разлюбить?!.

1916. Февраль

Москва

Бывают такие мгновения…

Бывают такие мгновения, Когда тишины и забвения, — Да, лишь тишины и забвения, — И просит, и молит душа… Когда все людские тревоги, Когда все земные дороги И Бог, и волненья о Боге Душе безразлично-чужды… Не знаю, быть может, усталость, Быть может, к прошедшему жалость, — Не знаю — но, зяблое, сжалось Печальное сердце мое… И то, что вчера волновало, Томило, влекло, чаровало, Сегодня так жалко, так мало В пустыне цветущей души… Но только упьешься мгновенной Усладой, такою забвенной, Откуда-то веет вервэной, Излученной и моревой… И снова свежо и солено, И снова в деревьях зелено, И снова легко и влюбленно В познавшей забвенье душе!..

19 апреля 1916

Гатчина

Поэза сиреневой мордочки

Твоя сиреневая мордочка Заулыбалась мне остро. Как по тебе тоскует жердочка, Куренок, рябчатый пестро!.. Как васильковы и люнелевы Твои лошадии глаза! Как щеки девственно-апрелевы! Тебя Ифрит мне указал!.. И вся ты, вся, такая зыбкая, Такая хрупкая, — о, вся! — Мне говоришь своей улыбкою, Что есть сирень, а в ней — оса…

4 мая 1916

Харьков

Поэза северного озера

В двенадцати верстах от Луги, В лесу сосновом, на песке, В любимом обществе подруги Живу в чарующей тоске. Среди озер, берез и елок И сосен мачтовых среди Бежит извилистый проселок, Шум оставляя позади. Я не люблю дорог шоссейных: На них — харчевни и обоз. Я жить привык в сквозных, в кисейных Лесах, у колыбели грез. В просторном доме, в десять комнат, Простой, мещанистый уют, Среди которого укромно Дни северлетние текут. Дом на горе, а в котловине, Как грандиозное яйцо, Блистает озеро сталь-сине, И в нем — любимое лицо! С ольховой удочкой, в дырявой И утлой лодке, на корме, Ты — нежный отдых мой от славы, Который я найти сумел… То в аметистовом, то в белом, То в бронзовом, то в голубом, Ты бродишь в парке запустелом И песней оживляешь дом. На дне озерном бродят раки И плоскотелые лещи. Но берегись: в зеленом мраке Медведи, змеи и клещи. А вечерами крыломыши Лавируют среди берез, И барабанит дождь по крыше, Как громоносный Берлиоз. Да, много в жизни деревенской Несносных и противных «но», Но то, о чем твердит Каменский, Решительно исключено… Здесь некому плести интриги, И некому копать здесь ям… Ни до Вердена, ни до Риги Нет дела никакого нам… Здесь царство в некотором роде, И от того, что я — поэт, Я кровью чужд людской породе И свято чту нейтралитет.

Конец июля 1916

Им. Бельск

Опечаленная поэза

Не вечно мне гореть. Не вечно мне пылать. И я могу стареть. И я могу устать. Чем больше пламени в моем давно бывалом, Тем меньше впереди огня во мне усталом. Но все-таки, пока во мне играет кровь, Хоть изредка, могу надеяться я вновь Зажечься, засиять и устремиться к маю… Я все еще живу. Я все еще пылаю…

8 декабря 1916

Гатчина

Музей моей весны

О милый тихий городок, Мой старый, верный друг, Я изменить тебе не мог И, убежав от всех тревог, В тебя въезжаю вдруг! Ах, не в тебе ль цвела сирень, Сирень весны моей? Не твой ли — ах! — весенний день Взбурлил во мне «Весенний день», Чей стих — весны ясней? И не окрестности твои ль, Что спят в березняке, И солнцесвет, и лунопыль Моих стихов сковали стиль, Гремящих вдалеке? И не в тебе ли в первый раз Моя вспылала кровь? Не предназначенных мне глаз, — Ах, не в тебе ль, — я пил экстаз И думал: «Вот любовь!» О первый мой самообман, Мне причинивший боль, Ты испарился, как туман, Но ты недаром мне был дан: В тебе была эоль! И только много лет спустя, Ошибок ряд познав, Я встретил женщину-дитя С таким неотразимым «я», Что полюбить был прав. Да, не заехать я не мог Теперь, когда ясны Мои улыбки, в твой шатрок, Мой милый, тихий городок, Музей моей весны!..

19 апреля 1916

Гатчина

Поэза Дмитрию Дорину

Я перечитываю снова Твои стихи, — и в ореол Давно угасшего Былого Взлетел «Тоскующий Орел»! Ах, чувствам нет определенья… Чего до слез, до муки жаль? Какое странное волненье! Какая странная печаль! Твои стихи! — они мне милы! На редкость дороги они! Моя известность не затмила Того, что помним мы одни! И если не совсем умелы Твои смущенные стихи, Что мне до этого за дело, Раз сердцу моему близки?!.. Ведь в них и Фофанов, и Пудость, Твоей застенчивости «аль», И внешних лет святая скудость, Которую-то мне и жаль… Пусть мой порыв нелеп и вздорен, — Я не стыжусь его; я рад, Что где-то жив мой грустный Дорин, Меня волнующий собрат.

9 ноября 1916

Гатчина

Гастрономические древности

Лукулл, Октавий, Поллион, Апиций, Клавдий — гастрономы! Ваш гурманический закон: Устроить пир, вспенить ритон И уедаться до истомы. Прославленный архимагир, Одетый чуть не в латиклаву, Причудами еды весь мир Дивил, и рокотанье лир Отметило его по праву. Не раз в шелках имплувиат, Закутав головы кукулем, К Лукуллу толпы шли мэнад Пить выгрозденный виноград, Соперничающий с июлем. Из терм Агриппы сам Нерон, Искавший упоенья в литре, Шел к гастрономам спить свой сон, И не Нероном ли пронзен Прощающий его Димитрий? И не на этих ли пирах Тот, кто рожден с душой орлиной, — Пизон, Петроний, — пал во прах, Сраженный той, чье имя — страх: Статилиею — Мессалиной?

15 октября 1916

Гатчина

Рифмодиссо

Вдали, в долине, играют Грига. В игранье Грига такая нега. Вуалит негой фиордов сага. Мир хочет мира, мир ищет бога. О, сталь поляра! о, рыхлость юга! Пук белых молний взметнула вьюга, Со снежным полем слилась дорога. Я слышу поступь мороза-мага; Он весь из вьюги, он весь из снега. В мотивах Грига — бессмертье мига.

1916. Ноябрь

Гатчина

Миньонет

О, мечта бархатисто-фиолевая, Ты, фиалка моя, Расцветаешь, меня окороливая, Аромат свой лия… Нежно теплится в сердце эолевая Синих вздохов струя, О, мечта бархатисто-фиолевая, Ты, фиалка моя!

8 декабря 1916

Гатчина

Белая фиалка

Когда вы едете к деревне Из сквозь пропыленной Москвы, Уподобаетесь царевне Веков минувших тотчас Вы. К фиалкам белым злая ревность, Берете страстно их букет, Оправдываете царевность Отлеченных когда-то лет. И, может быть, — кто смеет спорить? — Способна, нежно-хороша, Злой папоротник разузорить Фиалки белая душа? Ни шоколадных, ни лиловых, — Лишь белые берете вы… Не в поезде, не на почтовых, — На крыльях надо из Москвы…

26 декабря 1916

Гатчина

Осенняя поэза

Уже деревья скелетеют И румянеют, и желтеют; Уж лето бросило поля, Их зелень златом опаля. Уж ветки стали как дубины, Уже заежились рябины, И поморозили грибы В сухой листве свои горбы. Уже затинились озера, И мирового фантазера Мечты отусклены уже, Уже печаль в земной душе.

7 сентября 1916

Им. Бельск

Поэза лунных настроений

Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. Луна серебреет… Прозрачная тишь… Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. И лес скелетеет… Зачем ты молчишь? Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. Не дышит, не веет Озерный камыш… Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. Поля осенеют… О чем ты грустишь? Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. И в луни светлеет Изгорбленность крыш… Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. И лик твой бледнеет… Что в сердце таишь? Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. Подняться не смеет Летучая мышь… Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет. Мне хочется ласки!.. Откликнись! Пойми ж!

3 сентября 1916

Им. Бельск

Поэза октябрьского полдня

С крыш падая, тают бриллиантики, И солнце осталило стекла, Сирень еще держит листву… Мороз закрутил ее в бантики, Но к полдню, — двенадцати около, — Разъёжась, глядит в синеву. Подстрижены к маю акации, И коврики тлеют листовые, Их тоны темнеют, увяв… Ветшают к зиме декорации Природы, чтоб в дни лепестковые Облечься в фантазную явь…

15 октября 1916

Гатчина

Поэза стыдящимся молодости

Куда вы отдаете силы? Вы только вдумайтесь — куда! И разве вам уже не милы И лес, и поле, и вода? И разве вам уже не любы Восторги кисти и стиха? И целовать любимых в губы — Да разве это от греха? И разве ничего не нужно Для вашей юности, друзья? Как слабы вы! Как мало дружны! Над Вами властвует Нельзя . И вам не больно? Не обидно? Вы покоряетесь? Чему? Своей же робости постыдной И малодушью своему! Вы в заблужденьи! Пусть исправить Ошибки сердце повелит. Одна лишь молодость! Одна ведь! И лишь ее стыдиться — стыд!

Ноябрь 1916

Заячьи моноложки

Что в мыслях не таи, Сомненьями терзаемый, Хозяева мои — Предобрые хозяева: Горячим молоком Животик мне распарили — И знаете? — при том Ни разу не зажарили!..

15 сентября 1916.

Им. Бельск

— «Похож ты на ежа И чуточку на вальдшнепа», — Сказала, вся дрожа, Собака генеральшина: — «Случалось мне тайком Вам, зайцам, хвост обгрызывать…» И наглым языком Рот стала свой облизывать…

1916. Сентябрь

Им. Бельск

Вчера сибирский кот Его высокородия Вдруг стибрил антрекот (Такое уж отродие!..) Сказал хозяйский сын: «Бери примеры с заиньки», — И дал мне апельсин Мой покровитель маленький.

1916. Сентябрь

Им. Бельск

Зачем-то нас зовут Всегда каким-то трусиком, А сами нас жуют, Смешно виляя усиком… Ужели храбрость в том, Чтоб вдруг на нас обрушиться С собакой и с ружьем, Зажарить и накушаться?

1916. Сентябрь

Им. Бельск

Песенка о зайце

Я впивала аромат В молодых сиренях. Заяц кушал виноград На моих коленях. Я подшеила ему Золотой бубенчик. Стал мой заяц потому Вылитый оленчик.

1916. Сентябрь

Им. Бельск

Триолеты о зайце

Наш заяц, точно Передонов, — Перед отъездом рвет обои. Смеясь, решили мы с тобою: Наш заяц — точно Передонов! В них поруганье роковое Цивилизации законов… Наш заяц, — точно Передонов, С остервененьем рвет обои…

8 сентября 1916

Им. Бельск

Ликует тело заячье: По горло молока! Свобода далека, Но сыто тело заячье. Живет он припеваючи И смотрит свысока. В неволе тело заячье, Но вволю молока!

8 сентября 1916

Им. Бельск

Гирлянда триолетов

Печальное и голубое, Ах, вам мой грезовый поклон! Подумать только — все былое: Печальное и голубое. Я в прошлое свое влюблен, Когда все было молодое… Печальное и голубое, Ах, вам мой грезовый поклон!

Ах, вам мой грезовый поклон! Тебе, сирень, ледок во зное, Тебе, жасмин, душистый сон, — Тебе, мой грезовый поклон! Тебе, бывалое, иное, Тебе, весенний унисон, Тебе мой грезовый поклон! Моя сирень, ледок во зное!

Моя сирень, ледок во зное, И ты, гусинолапый клен: Покойтесь мирно! Спи в покое, Моя сирень, ледок во зное! Я равнодушно утомлен, Тревожим смутною тоскою: Была сирень — ледок во зное… Был он — румянолапый клен…

Печальное и голубое Хранит гусинолистый клен: Скрывает он своей листвою Печальное и голубое. Тайн никому не выдаст он: Ведь в нем молчание благое Печальное и голубое Таит румянолистый клен.

Таит гусинолистый клен Вам чуждое, нам с ним родное. Охраной тайны опален, Зардел гусинолистый клен. Молчание его святое. И, даже под бурана стон, Таит — ладонь в пять пальцев, — клен Вам чуждое, нам с ним — родное.

Вам чуждое, нам с ним — родное. Постигнет кто? лишь небосклон Губерний северных. Мечтою Вам чуждою, нам с ним родною, Из нас с ним каждый упоен, И в этом что-то роковое… Вам чуждое, нам с ним родное… Постигнет кто? Лишь небосклон.

Печальное и голубое, Ах, вам мой грезовый поклон! О, ласковое ты и злое, Печальное и голубое! И я на севере рожден С печально-голубой душою. Печальное и голубое, Ах, вам мой грезовый поклон!

Ах, вам мой грезовый поклон, Печальное и голубое. Вас обвивающий змеею, Ах, вам мой грезовый поклон! На миг минувший осенен, Я знаю: в нем все пустое, Но вам мой грезовый поклон, Печальное и голубое!

Печальное и голубое! Ах, вам мой грезовый поклон! Моя сирень — ледок во зное — Печальное и голубое. Хранит гусинолапый клен Вам чуждое, нам с ним родное. Печальное и голубое, Ах, вам мой грезовый поклон!

Декабрь 1916

Гатчина

Поэза о поэтессах

Как мало поэтесс! как много стихотворок! О, где дни Жадовской! где дни Ростопчиной? Дни Мирры Лохвицкой, чей образ сердцу дорог, Стих гармонический и веющий весной? О, сколько пламени, о, сколько вдохновенья В их светлых творчествах вы жадно обрели! Какие дивные вы ведали волненья! Как окрылялись вы, бескрылые земли! С какою нежностью читая их поэзы (Иль как говаривали прадеды: стихи…), Вы на свиданья шли, и грезового Грэза Головки отражал озерный малахит… Вы были женственны и женски-героичны, Царица делалась рабынею любви. Да, были женственны и значит — поэтичны, И вашу память я готов благословить… А вся беспомощность, святая деликатность, Готовность жертвовать для мужа, для детей! Не в том ли, милые, вся ваша беззакатность? Не в том ли, нежные, вся прелесть ваших дней? Я сам за равенство, я сам за равноправье, — Но… дама-инженер? но… дама-адвокат? Здесь в слове женщины — неясное бесславье И скорбь отчаянья: Наивному закат… Во имя прошлого, во имя Сказки Дома, Во имя Музыки, и Кисти, и Стиха, Не все, о женщины, цепляйтесь за дипломы, — Хоть сотню «глупеньких»: от «умных» жизнь суха! Мелькает крупное. Кто — прошлому соперник? Где просто женщина? где женщина-поэт? Да, только Гиппиус и Щепкина-Куперник: Поэт лишь первая; вторая мир и свет… Есть… есть Ахматова, Моравская, Столица… Но не довольно ли? Как «нет» звучит здесь «есть», Какая мелочность! И как безлики лица! И модно их иметь, но нужно их прочесть. Их много пишущих: их дюжина, иль сорок! Их сотни, тысячи! Но кто из них поэт? Как мало поэтесс! Как много стихотворок! И Мирры Лохвицкой среди живущих — нет!

23 августа 1916

Им. Бельск

На смерть Верхарена

Вновь, Бельгия, невинностью твоей Играет ритм чудовищного танца: Лишилась и великого фламандца, Лишенная свободы и полей. И что тебе, страдалице, милей: Твоя ли участь жертвенного агнца? Иль розы возмущенного румянца? Иль он, поэт, как некий солнцелей? Все дорого: и почва, и Верхарен. Твой скорбный взор страданьем светозарен, Твой гордый дух насильем уязвлен. Но вот что для меня непостижимо: Зачем же он, Культура кем любима, Ее певец — Культурой умерщвлен?!

16 ноября 1916

Гатчина

Койт и Эмарик

(Эстляндская легенда о белых ночах)

Койт, зажигатель солнца, и Эмарик, гасунья, Встретились перед ночью в небе, весной золотом, Встречею чаровались. Койт запылал: «Чарунья»… А Эмарик сказала: «Счастье в тебе — молодом…» И позабыла махнуть рукавом, И не подула на солнце июнье, И осенило оно новолунье Победоносным лучом.

Бог, Вседержитель неба, Солнечный Вседержитель, Сам себя сотворивши, Койта и с ним Эмарик, Бог разразился гневом: «Дерзостные, дрожите, — План мой разрушить смели, оцепенившие миг». В небе раздался испуганный крик: То растерялись и Койт-небожитель, И Эмарик, распустившая нити Льняных волос на свой лик.

Но пережив мгновенье, пламенным чувством смелы, Правы своей любовью, искренностью осмелев, Койт и Эмарик вскричали: «Мы пред тобою белы! Мы пред тобой невинны! Твой непонятен гнев». И Эмарик, от тоски побледнев, Облако в руки взяла и запела, Пела о чувстве своем и бледнела Бледностью девственных дев…

Он справедлив, Премудрый! Бог остается Богом! Светлое возмущенье может судью восхитить! Месть пробуждает правда только в одном убогом. Бог же всегда был Богом, пламя готовым простить! И даровал он им право — любить, В вешние ночи встречаться дорогам, Разным путям их, и в этом немногом Счастье уметь находить!

19 апреля 1916

Гатчина

Бесстрастие достижения

Назад два года наша встреча Не принесла любви твоей: Ты отвечала мне, переча Чужому из чужих людей… Я полюбил тебя поэтно: Самозабвенно, в первый миг. Пусть не была любовь ответна, Я не поблек, я не поник! Но выдержкою и терпеньем, Но верою в любовь свою, Но пламенным тебя воспеньем Достиг, что говоришь: «Люблю». И в каждом слове, в каждом жесте, И в каждом взгляде на меня Читаю: «Мы два года вместе» — Из часа в час, в день изо дня. О, я уверен был, что это Когда-нибудь произойдет, Что чувство чистое поэта В тебе ответное найдет! Но отчего ж не торжествую Своей победы над тобой? Тебя я больше не ревную И не молю: «Живи со мной!» Не потому, чтоб разлюбилось; Не потому, чтоб я остыл; — Но сердце слишком быстро билось, — И я усталость ощутил!.. Восторг — в безумстве! счастье — в бреде! В лиловой лжи весенних дней!.. Бесстрастно радуюсь победе, Не зная, что мне делать с ней!..

2 января 1917

Гатчина

Мне плакать хочется…

Мне плакать хочется о том, чего не будет, Но что, казалось бы, свободно быть могло… Мне плакать хочется о невозможном чуде, В твои, Несбывная, глаза смотря светло… Мне плакать хочется о празднике вселенском, Где справедливость облачается в виссон… Мне плакать хочется о чем-то деревенском, Таком болезненном, как белый майский сон. Мне плакать хочется о чем-то многом, многом Неудержимо, безнадежно, горячо О нелюбимом, о бесправном, о безногом, Но большей частью — ни о ком и ни о чем…

13 января 1917…

Гатчина

Кавказская рондель

Январский воздух на Кавказе Повеял северным апрелем. Моя любимая, разделим Свою любовь, как розы — в вазе… Ты чувствуешь, как в этой фразе Насыщены все звуки хмелем? Январский воздух на Кавказе Повеял северным апрелем.

Поэза Южику

На мотив Виктора Гофмана

Весеннее! весеннее! как много в этом слове! Вы, одуванчики, жасмины и сирень! Глаза твои! глаза! они как бы лиловей Они сиреневей в весенний этот день! Любимая! любимая! как много в этом звуке! Уста улыбные и синева ресниц… Уста твои, уста! и что же в них из муки. Святая из святых! блудница из блудниц! Люблю тебя, люблю тебя! и буду вечно-вечно Любить тебя, моя! все вылилось в моей… О, как же ты добра, прекрасна и сердечна, Мой Южик! мой бокал! поэзосоловей!

27 января 1917

Тифлис

Поэза белой сирени

Белой ночью в белые сирени, Призраком возникшие, приди! И целуй, и нежь, и на груди Дай упиться сонмом упоений, И целуй, и нежь, и утруди… Белой ночью белые приветы, Ласк больных, весенних полусны, И любовь, и веянье весны, И полутемени, и полусветы, И любовь, и чувства так лесны!.. Эта ночь совсем, совсем живая! В эту ночь приди ко мне, приди! И судьбу свою впереди! А сирень цветет, слегка кивая! А любовь растет, легка, в груди!

1917. Июнь

Гатчина

Гатчинскии весенний день

Тридцатый год в лицо мне веет Веселый, светлый майский день. Тридцатый раз Сиреневеет В саду душистая сирень. «Сирень» и «день» — нет рифм банальней! Милей и слаще нет зато! Кто знает рифмы музыкальней И вдохновенней — знает кто?! «Сирень» и «день»! Как опьяненно Звучите вы в душе моей! Как я на мир смотрю влюбленно, Пьян сном сиреневых кистей! Пока я жив, пока я молод, Я буду вечно петь сирень! Весенний день горяч и золот, — Виновных нет в весенний день!

31 мая 1917

Гатчина

Поэза разъяснения

Мои стихи не очень вдохновенны Последний год… Не вдохновенны оттого, что пленны, А я все тот… Я не могу сказать всего, что надо, Хотя могу… И чтоб не лгать реально, — вот досада, — Фантазно лгу. Да, ваших дней волнующая проза — Больной вопрос… А потому — Миррэлия — как грёза, — Взамен всех проз!..

9 ноября 1916

Гатчины

Поэза алых туфель

Ало-атласные туфли были поставлены на стол, Но со стола поднимались и прижимались к губам. Создал сапожник-художник, а инженер вами хвастал. Ало-атласные туфли глаз щекотали гостям. Ало-атласные туфли, вы наподобие гондол, Помните температуру требовательной ноги? Ало-атласные туфли, сколько купивший вас отдал Разума и капитала — знает один Ибрагим… Ало-атласные туфли с дымчатым кроличьим мехом Грелись кокетно в ладонях и утопали в коврах, Топали в пламенном гневе, то содрогались вы смехом, Вас на подносах носили на вакханальных пирах. Плавали бурно в шампанском, кушали пряные трюфели, Аэропланом взлетали, били мужчин по щекам, Ало-атласные туфли, ало-атласные туфельки! Вы, чьи носки к молодежи! чьи каблуки — к старикам!

15 октября 1917

Петроград

Гений Лохвицкой

Я Лохвицкую ставлю выше всех: И Байрона, и Пушкина, и Данта. Я сам блещу в лучах ее таланта, Победно обезгрешившего Грех: Познав ее, познал, что нет ни зла, Нет ни добра, — есть два противоречья, Две силы, всех влекущие для встречи, И обе — свет, душа познать могла. О, Бог и Черт! Из вас ведь каждый прав! Вы — символы предмирного контраста! И счастлив тот, о ком заботясь часто, Вселяется в него, других поправ. И в ком вас одинаково, тот благ: Тот знает страсть, блаженство и страданья, Тот любит жизнь, со смертью ждет свиданья, И тот велик, как чародей, как маг! И грех, и добродетель — красота, Когда их воспринять благоговейно. Так Лохвицкая просто, беззатейно Открыла двух богов и два креста.

1912. Июль

Веймарн

Промельк («И в зле добро, и в добром злоба…»)

И в зле добро, и в добром злоба, Но нет ни добрых, нет ни злых, И правы все, и правы оба, — И правоту поет мой стих. И нет ни шведа, ни японца. Есть всюду только человек, Который под недужьем солнца Живет свой жалкий полувек.

21 декабря 1917

Петроград

К шестилетию смерти Фофанова

Как это так могло случиться, Что мог он в мае умереть, Когда все жаждет возродиться, И соком жизненным кипеть?!.. Певец весны, певец сирени И майских фей, и соловьев, Чьей лиры струны так весенни, Чей стих журчливее ручьев. Как мог он, этот вешнепевец, Как он сумел, как он посмел Уйти от пляшущих деревьев И от кипящих маем тел? На скорбь обрек живых умерший, На осень он весну обрек… Что может быть больней и горше, Чем умолканье вешних строк?… Все не могу я надивиться И все дивиться буду впредь, Как это так могло случиться, Что мог он в мае умереть?!..

20 июня 1917

Мыза Ивановка

Россини

(сонет)

Отдохновенье мозгу и душе Для девушек и правнуков поныне… Оркестровать улыбку Бомарше Мог только он, эоловый Россини. Глаза его мелодий ясно-сини, А их язык понятен в шалаше. Пусть первенство мотивовых клише И графу Альмавиве, и Розине. Миг музыки переживет века, Когда его природа глубока, — Эпиталамы или панихиды! Россини — это вкрадчивый апрель, Идиллия селян «Вильгельма Телль», Кокетливая трель «Семирамиды».

1917. Октябрь

Петроград

Поэза бывшему льстецу

Как вы могли, как вы посмели Давать болтливый мне совет? Да Вы в себе ль, да Вы в уме ли? Зачем мне ваш «авторитет»? Вы мелкий журналист и лектор, Чья специальность — фельетон, Как смели взять меня в свой спектор? Как смели взять свой наглый тон? Что это: зависть? «порученье»? Иль просто дурня болтовня? Ничтожества ли озлобленье На светозарного меня? Вы хамски поняли свободу, Мой бывший льстец, в искусстве тля, И ныне соблюдая моду, Поносите Вы короля! Прочь! Прочь! а ну Вас к Николаю! Работайте на экс-царе! Я так пишу, как я желаю, — Нет прозы на моем пере!.. А Вы, абориген редакций, Лакей газетных кулаков, Член подозрительнейших фракций, Тип, что «всегда на все готов»… Вы лишь одна из грязных кочек В моем пути, что мне до них? И лучшая из Ваших строчек — Все ж хуже худшей из моих! Не только Ваш апломб пигмея, — Апломб гигантов я презрел, И вот на Вас, льстеца и змея, Свой направляю самострел! Да ослепит Вас день весенний, И да не знают Вас века! Вы — лишь посредственность, я — гений! Я Вас не вижу свысока!

3 марта 1917

Гатчина

III. Револьверы революции

Гимн Российской Республики

Свобода! Свобода! Свобода! Свобода везде и во всем! Свобода на благо народа! Да радуемся! да живем! Мы русские республиканцы, — Отсталым народам пример! Пусть флагов пылают румянцы! Сверкает в руках револьвер! Победа! Победа! Победа! Над каждым в России царем! Победа — расплата за деда! Да радуемся, да живем! Столетья царями теснимы, Прозрели в предвешние дни: Во имя России любимой Царь свергнут — и вотмы одни! Труд, равенство, мир и свобода, И песня, и кисть со стихом — Отныне для счастья народа! Да радуемся! да живем!

1917. Гатчина — Петроград

Все — как один

Народу русскому дивитесь: Орлить настал его черед! Восстал из недр народный витязь И спас от деспота народ. Не важно знать — какое имя Носил народа лучший сын. Не важно знать — он шел какими Путями к пламени вершин. Но он пришел, освободитель! Но он возник, но он восстал! И голос был: «За мной идите!» Не гром ли то прогрохотал! Все, как один, рванулись люди За счастьем! за весной! за сном! Все, как один, вздохнули груди. Одно — во всех, и все — в одном! Но незачем идти им стало, — Свобода к ним из-за угла. В глазах, как солнце, заблистала И в душах факелы зажгла. И улыбнулась им Свобода: «Все, как один! Вот в чем секрет Удачи зрелого народа… Иных путей к свободе нет!» Благословен да будет витязь, Воспламенивший всех вперед! Народу русскому дивитесь: Пример народам — мой народ!

5 марта 1917

Орел

Моему народу

Народ оцарен! Царь низложен! Свободно слово и печать! Язык остер, как меч без ножен! Жизнь новую пора начать! Себя царями осознали Еще недавние рабы: Разбили вздорные скрижали Величьем солнечной судьбы! Ты, единенье, — златосила, Тобою свергнут строй гнилой! Долой, что было зло и хило! Долой позорное! Долой! Долой вчерашняя явь злая Вся гнусь! Вся низость! Вся лукавь! Долой эпоха Николая! Да здравствует иная явь! Да здравствует народ весенний, Который вдруг себя обрел! Перед тобой клоню колени, Народ — поэт! Народ — орел!

1917. Март 8, Москва

И это — явь?…

И это — явь? не сновиденье? Не обольстительный обман? Какое в жизни возрожденье! Я плачу! я свободой пьян! Как? неужели? все, что в мыслях — Отныне и на языке? Никто в Сибирь не смеет выслать? Не смеет утопить в реке? Поверить трудно: вдруг — все ложно?!.. Трепещет страстной мукой стих… Но невозможное — возможно В стране возможностей больших!

8 марта 1917

Москва

Баллада XII

«Когда отечество в огне, И нет воды — лей кровь, как воду». Вот что в укор поставить мне Придется вольному народу: Как мог я, любящий свободу, Поющий грезовый запой, Сказать абсурд такой в угоду Порыву гордости слепой?! Положим, где-то в глубине Своей души я эту «коду» Тогда ж отбросив, как во сне, Пытал и прозревал природу. И вскоре же обрел я оду Любви и радости земной, Проклятью предал я невзгоду Порыва гордости слепой. «Стихи в ненастный день» — зане Вот увертюра к любвероду. Они возникли в вышине Подобные громоотводу. Не минами грузи подводу, А книжек кипою цветной; Лей зрячую, живую воду На веки гордости слепой! Проклятье пасмурному году, Мир зачумившему войной, И вырождавшемуся роду Державной гордости слепой!

1917. Апрель

Гатчина

Баллада XIII

Непоняты моей страной «Стихи в ненастный день», три года Назад написанные мной Для просвещения народа. В них — радость, счастье и свобода, И жизнь, и грезы, и сирень! Они свободны, как природа, Мои «Стихи в ненастный день»! Не тронута моей струной Осталась рабская порода, Зерно, посеянное в зной, Не принесло тогда приплода. Что для морального урода Призыв к любви? Урод — как пень… Затмила дней ненастных мода Мои «Стихи в ненастный день». И только этою весной Народ почуяв ледохода Возможность раннего, волной Потек, волною вешневода Разлился, не оставив брода Для малодушных, свергнув лень, И осознался. Прочь, невзгода! Вперед, «Стихи в ненастный день»! И я, издревле воевода, Кричу в просторы деревень: Что как не человеку ода — Мои «Стихи в ненастный день»?!

1917. Апрель

Гатчина

Баллада XIV

Должна быть кончена война, Притом — во что бы то ни стало: Измучилась моя страна, Нечеловечески устала. Есть примененье для металла Гораздо лучше, чем твой брат. Да свергнут ужас с пьедестала Министр, рабочий и солдат! Должна быть всем троим видна (Иль вам трех лет кровавых мало?) Смерть, что распутна и жадна, Зев гаубицы, сталь кинжала. Из пасти смерти вырвав жало, Живи, живой, живому рад! Не я — вам это жизнь сказала, Министр, рабочий и солдат! Все, все вкрови: вода, луна, Трава, лампасы генерала. В крови зеленая весна, Сменила кровь вино бокала. Кровь все покрыла, захлестала. Для крови нет уже преград. У вас глаза сверкают ало, Министр, рабочий и солдат! Взгляните на себя сначала: Не вами ль создан этот ад? Долой войну! Долой Ваала, Министр, рабочий и солдат!

Апрель 1917

Гатчина

Баллада XV

Блюдите фронт, но вместе с тем Немедленно в переговоры Вступите с немцами, затем Надеждой озарите взоры. Ни вам — немецкие позоры, Ни немцам — русские, — нужны Тем и другим полей просторы И ласка любящей жены! Зачем же ужас вам? Зачем Боль ран, и смерть, и все раздоры? Чем оправдаете вы, чем Пролитье крови? Мертвых хоры Вас не тревожат? Их дозоры В час полуночной тишины Не вызывают вас на споры О слезах любящей жены? Нет во вселенной лучше тем, Чем тема: лес, поля и горы. Кто с этим несогласен — нем. Кроту милее солнца — норы. А как пленительны озера, Бубенчик-ландыш, плеск луны, Улыбка в небесах Авроры И взоры любящей жены. Иль мы поэты, фантазеры, И вам в окопах не слышны Ни наши нежные укоры, Ни голос любящей жены?…

Апрель 1917

Гатчина

Баллада XVI

Жизнь человека одного — Дороже и прекрасней мира. Биеньем сердца моего Дрожит воскреснувшая лира. Во имя заключенья мира Во имя жизни торжества, Пускай из злата и сапфира Пребудут вещие слова! Да вспыхнет жизни торжество, И да преломится рапира От Бергена и до Каира, От древнеперсидского Кира И вплоть до человека Льва, — Светлей счастливого Маира, — Пребудут вещие слова. Все для него, все для него — От мелкой мошки до тапира, — Для человека, для того, Кто мыслит: наподобье пира Устроить жизнь, и вечно сиро Живет, как птица, как трава… Для светозарного эфира Пребудут вещие слова. Отныне в синеве эфира, Волны святого волшебства… И струй благоуханья миро Пребудут вещие слова.

Апрель 1917

Гатчина

Баллада XVII

Вселенец — антипатриот, Но к человеку человечен: Над братом он не занесет Меча, в своем вселенстве вечен. Он завистью не искалечен, Не свойственно вселенцу зло, Он мягок, кроток и сердечен, И смотрит мудрый взгляд светло. Я верю: мой родной народ Вселенством душ давно отмечен. Я говорю: старинный гнет Моей страны навек отлечен. Вознагражден, увековечен Народ, забыв свое тягло. Достойно день свободы встречен, — И так надежно, так светло! Я чувствую: уже грядет Желанный мир (он обеспечен!) Вновь немец русскому пожмет, Как брату, руку, дружно встречен; В музей поставит под стекло Промозглых патриотов печень — (Зародыш войн). Смиря светло, Пошлет привет грядущей встрече И озарит свое чело: Вселенцы сходятся на вече, Чтоб жить и мудро, и светло.

1917. Апрель

Гатчина

Трагическая поэза

О, что за ужасный кошмар: Исполненные вольной нови, Мы не хотим пролитья крови, Но жаждет крови земной шар!.. Людскою кровью он набух, — Вот-вот не выдержит и лопнет… Никто не ахнет и не охнет, И смерть у всех захватит дух. Ну что ж! Пусть — коли суждено! Но мне обидно за Россию: Свободу обретя впервые, Погибнет с миром заодно… Хоть «на миру и смерть красна», Но жизнь-то, жизнь ее в расцвете! Теперь бы ей и жить на свете, Когда свободна и ясна. Что ж, вновь за меч? Что ж, вновь в окоп? Отстаивать свою свободу? Лить кровь людскую, словно воду, И, как в постель, ложиться в гроб?! Я не могу, не смею я Давать подобные советы… Дороже этой всей планеты — Жизнь неповторная твоя! А если нет? А если нет, — Как насмеется враг над нами, Над женами, над матерями! Тогда на что же нам и свет?… Но вместе с тем не защищать, Не рисковать — погибнуть все же, Что делать нам, о Боже, Боже! На нас — заклятия печать!.. Одна надежда, что солдат Германский, вдохновляем веком, Стать пожелавши человеком, Протянет руку нам, как брат… Так сбрось последнего царя, Европа старая, с престола: Забрезжит с легкостью Эола Над миром мирная заря! О, как ничтожен человек, Хотя бы даже гениальный, Пред мыслью глубоко-печальной О мертвой жизни всех калек!

1917. Апрель

Гатчина

Каприз царя

Царь на коне, с похмелья и в дремоте, И нищая красавица в лесу. Развратница в забрызганных лохмотьях, Похожая на рыжую лису… Смеется царь: «Когда бы были седла!.. Но может быть ко мне вы на седло?» Бесстыдница расхохоталась подло, Смотря в глаза вульгарно, но светло: «У вашего величества есть кони, И если не с собой, то при дворе… Вы их не пожалейте для погони, — Тогда мой труп настигнут на заре. А я… А я ни за какие средства Не смею сесть в одно седло к царю: Я — нищая, и я порочна с детства, И с Вами мне не место, говорю». Царь запылал и загремел он: «Падаль! Как смела ты разинуть рабский зев?» С коня он слез и — поясненье надо ль? — Царь взял ее, как черт, рассвирепев. Он бил ее, он жег ее нагайкой, То целовал, то рвал за волоса… И покраснело солнце над лужайкой, И, как холопы, хмурились леса. А нищая, в безумьи от побоев, Громила трон царя до хрипоты: — Моя болезнь взята самим тобою, — Страдай, дурак, меня не понял ты!

1911. Село Дылицы

Поэза истины

В ничем — ничто. Из ничего — вдруг что-то, И это — Бог. В самосозданье не дал Он отчета, — Кому б Он мог? Он захотел создать Себя и создал, Собою прав. Он — Эгоист. И это так же просто, Как запах трав. Бог создал свет, но не узнали люди, Как создан свет. И поэтично ль грезит нам о чуде, И Бог — поэт! И люди все — на Божие подобье: Мы — богодробь. И если мы подвластны вечной злобе, Отбросим скорбь: Не уничтожен Богом падший ангел, Не умерщвлен. Он — в женщине, он в бешеном мустанге, — Повсюду он. Так хочет Бог. Мечты Его пречисты. И взор лучист. Природа, Бог и люди — эгоисты: Я — эгоист!

1912. Лето

Веймарн

Поэза оправдания

Я — Демон, гений зла. Я Богом пренебрег! За дерзостный Мой взлет Бог возгордился мною, Как перлом творчества, как лучшею. мечтою, Венцом своих забот, венцом своих тревог. Я — Демон, гений зла. Я Богом пренебрег! Но я Его люблю, как любит Он Меня: Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный! И ныне Я Его приветствую «Осанной»! Я Демон, гений тьмы, пою Поэта дня И я Его люблю, как любит Он меня! Меня вне Бога нет: мы двое — Эгобог. Извечно Мы божим, но Нас не понимали. О, человечество! В подсолнечной эмали Начертаны слова, как упоенья вздох: «Нет Бога вне меня! Мы двое — Эгобог!»

1912. Лето

Веймарн

Поэза не для печати

Остритесь, ядовые иглы! Плетись, изысканный тернец! Мы зрить Антихриста достигли, Свой оголгофили конец. Грядет иллюзно опобеден, Как некогда Христос, Протест, И он исстраждал, чахл и бледен Жених незачатых невест… Наш эшафот — не в Палестине У плодоструйных жирных вод, А в отелесенной пустыне В столице Культры эшафот. Moderne-Голгофа измельчала: Не три креста, а миллиард, Но там и здесь — одно начало, Одно заданье и азарт. Мы, двойственные изначально, Растерянно даем вопрос: «Антихрист у Христа опальный, — Не псевдонимный ли Христос?»

1918

Начальники и рядовые

Начальники и рядовые, Вы, проливающие кровь, Да потревожат вас впервые Всеоправданье и любовь! О, если бы в душе солдата, — Но каждого, на навсегда, — Сияла благостно и свято Всечеловечности звезда! О, если б жизнь, живи, не мешкай! — Как неотъемлемо — твое, Любил ты истинно, с усмешкой Ты только гладил бы ружье!.. И если б ты, раб оробелый, — Но человек! но царь! но бог! — Души своей, как солнце, белой Познать всю непобедность мог. Тогда сказали бы все дружно! Я не хочу, — мы не хотим! И рассмеялись бы жемчужно Над повелителем своим… Кого б тогда он вел к расстрелу? Ужели всех? ужели ж всех?… Вот солнце вышло и запело! И всюду звон, и всюду смех! О, споры! вы, что неизбежны, Как хлеб, мы нудно вас жуем. Солдаты! люди! будьте нежны С незлобливым своим ружьем. Не разрешайте спора кровью, Ведь спор ничем не разрешим. Всеоправданьем, вселюбовью Мы никогда не согрешим! Сверкайте, сабли! Стройтесь, ружья! Игрушки удалой весны И лирового златодружья Легко-бряцающие сны! Сверкайте, оголяйтесь, сабли, Переливайтесь, как ручей! Но чтобы души не ослабли, Ни капли крови и ничьей! А если молодо безумно И если пир, и если май, Чтоб было весело и шумно, Бесцельно в небеса стреляй!

5 сентября 1914

Мыза Ивановка

Газетчики на Юпитере

Первый:

— Экстренное прибавление к «Юпитерскому Известию»: Антихриста Маринетти на землю-планету пришествие! Лишенье земли невинности! Кровавое сумасшествие! Экстренное прибавление к «Юпитерскому Известию»!

Второй:

— К «Юпитерскому Известию» экстренное прибавление: Разрушенье старинных памятников! Цивилизаций разгноение, — Пробужденный инстинкт человечества — жажда самоистребления… К «Юпитерскому Известию» экстренное прибавление!

Третий:

— Экстренное прибавление к «Известию Юпитерскому»: Земля, обезумев, как волосы, все сады и леса свои выдергала… Статья профессора Марсова: «Апофеоз вселенского изверга»! Экстренное прибавление к «Известию Юпитерскому».

Четвертый:

— К «Известию Юпитерскому» прибавление экстренное: Поэтов и светлых мыслителей на земле положение бедственное…

Пятый:

— Еще, еще прибавление, почти уже бестекстенное: Земля провалилась в хаос! Купите самое экстренное!

1914

Умалишенная

На днях Земля сошла с ума И, точно девка площадная, Скандалит, бьет людей, в дома Врывается, сама не зная — Зачем ей эта кутерьма. Плюет из пушек на поля И парится в кровавых банях. Чудовищную чушь меля, Извиртуозничалась в брани Умалишенная Земля. Попробуйте спросить ее: «В твоей болезни кто в ответе?» Она завоет: «Сети — в лете! Лишил невинности мое Святое тело Маринетти!.. Антихрист! Антихрист! Маклак! Модернизированный Иуда! Я немогу… Мне худо! Худо!» Вдруг завопит и, сжав кулак, От себя бросится, — отсюда. Она безумна — это факт. Но мы безразумны, а это — Не сумасшествие. Поэты, Составимте об этом акт И устремимся на планеты, Где все живое бьется в такт.

1914

Пир братания

Увлажненное послегрозье… И блаже женственная лань… И слаже роза жмется к розе… Журчанье крови, как шампань. О, мельниц молнийных зигзаги! Раздробленные жернова! Какие песни, сказы, саги! Какие грезы и слова! На пир всемирного братанья Спеши, воистину живой, Объятый трепетом свиданья С весною, девой огневой! Целуйте, девушки, гранатно Живых возлюбленных своих: Ах, разве же невероятно, Что материнство — для живых? Мужи, не будьте в праздник праздны, И, точно пули из ружья, Мечите зерна в дев экстазно: Теперь — все жены, все мужья! Весной дарована свобода Для воссоздания людей. Ликуй же, юная природа! Любись, живи и жизни дей!

1914

Мужья земли

Живи, как хочешь, как умеешь, Как можешь — но живи! Живи! Ты обезжизниться не смеешь Запретом жизни и любви. Мы — люди, это значит — боги! И если рабством сражены, Так рабством рыцарей. Мы — ноги И мы мужья земли-жены. Прекрасна наша Грезопева В своем бесчислии имен: Весна и жизнь, и женодева, — Все та же явь, все тот же сон! Жить без любви — не жить бы вовсе! Но может ли не жить живой?… Рожденный, в рыцари готовься К земле своей святонагой! Быть рыцарем святой блудницы — Ведь это значит — богом быть! Расти, трава! Летайте птицы! Давайте жить! Давайте жить!

1914

Пора кончать

Пора кончать! Пожалуй, слишком Вы далеко уже зашли И алым предались излишкам Для удобрения земли!.. Пора кончать! Ведь кроме смерти, Жизнь существует на земле… В аду ублажены все черти, Глумясь на ваших тел золе… Пора кончать! Воздвигни знамя! «Любовь и жизнь!» — зажги на нем. Пора кончать! Иль кончит с нами Готовый грянуть Божий гром! Пора кончать! Остановитесь! Довольно бога искушать! Вот сходит с неба белый витязь И молит вас: «Пора кончать!»

1916. Ноябрь

Гатчина

Поэза строгой точности

Искусство в загоне, — сознаемся в этом! Искусство затмила война. Что делать в разбойное время поэтам, Поэтам, чья лира нежна? Дни розни партийной для нас безотрадны Дни мелких, ничтожных страстей… Мы так неуместны, мы так невпопадны Среди озверелых людей. Мы так равнодушны к их жалким раздорам И к их интересам мертвы. Мы тянемся к рекам и к вольным просторам И в шелковый шепот травы. Мы искренне славим паденье престолов Во имя свободы людской! Но если и после царей вы в тяжелых Раздорах, — мы машем рукой! Союзник царизма для нас не союзник, Как недруг царизма — не враг. Свободный художник зачахнет, как узник, Попав в политический мрак. Нам пакостны ваши враждебные будни, — Мы вечным искусством горим. Вы заняты «делом», мы — только «трутни», Но званьем гордимся своим! Отправьте ж искусство куда-нибудь к мифу, Трещит от него материк!.. И кланяйтесь в пояс Голодному Тифу, Диктатору ваших интриг!

13 июня 1917

Мыза Ивановна

Поэза последней надежды

Не странны ли поэзовечера, Бессмертного искусства карнавалы, В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера», Которой, может быть, не быть пора, В стране, где за обвалами — обвалы? Но не странней ли этих вечеров Идущие на них? Да кто вы? — дурни, В разгар чумы кричащие: «Пиров!», Или и впрямь фанатики даров Поэзии, богини всех лазурней!.. Поэт — всегда поэт. Но вы-то! Вы! Случайные иль чающие? Кто вы? Я только что вернулся из Москвы, Где мне рукоплескали люди-львы, Кто за искусство жизнь отдать готовы! Какой шампанский, искристый экстаз! О, сколько в лицах вдохновенной дрожи! Вы, тысячи воспламененных глаз, — Благоговейных, скорбных, — верю в вас: Глаза крылатой русской молодежи! Я верю в вас, а значит— и в страну. Да, верю я, наперекор стихии, Что вал растет, вздымающий волну, Которая всё-всё сольет в одну, А потому — я верю в жизнь России!..

1917. Ноябрь

Петроград

Название книги

Том 2. Поэзоантракт

Северянин Игорь

Миррэлия