Вервэна, устрицы и море,   Порабощенный песней Демон —   Вот книги настоящей тема, Чаруйной книги о святом Аморе. Она, печалящая ваши грезы,   Утонченные и бальные,   Приобретает то льняные, То вдруг стальные струнные наркозы. Всмотритесь пристальнее в эти строки:   В них — обретенная утрата.   И если дух дегенерата В них веет, помните: всему есть сроки.

О, замороженные льдом, Вы, под олуненным лимоном, Своим муарным перезвоном Заполонившие мой дом, Зеленоустрицы, чей писк И моря влажно-сольный запах, — В оттенках всевозможных самых — Вы, что воздвигли обелиск Из ваших раковин, — мой взор, Взор вкуса моего обнищен: Он больше вами не насыщен, — Во рту растаял ваш узор… Припоминаю вас с трудом, Готовый перерезать вены, О, с лунным запахом вервэны, Вы, замороженные льдом!

Ликер из вервэны — грёзерки ликер, Каких не бывает на свете, Расставил тончайшие сети, В которые ловит эстетов — Амор     Искусно. Луною, наполнен сомнамбул фужер И устричным сердцем, и морем. И тот, кто ликером аморим, Тому орхидейное нежит драже     Рот вкусно. Уста и фужер сетью струн сплетены, При каждом глотке чуть звенящих, Для нас — молодых, настоящих, — Для нас, кто в Сейчас своего влюблены     Истому. Лишь тот, кто отрансен, блестящ, вдохновен, Поймет тяготенье к ликеру, Зовущему грезы к узору, К ликеру под именем: Crеme de verveine —     Больному.

Мы — извервэненные с душой изустреченною, Лунно-направленные у нас умы. Тоны фиолетовые и тени сумеречные Мечтой болезненной так любим мы. Пускай упадочные, но мы — величественные, Пускай неврастеники, но в свете тьмы У нас задания, веку приличественные, И соблюдаем их фанатично мы.

Мы — фанатики наших изборов,   Изысков, утонка.   Мы чувствуем тонко Тем, что скрыто под шелком проборов, Тем, что бьется под легким, под левым, —   Под левым, под легким.   Мечтам нашим кротким Путь знаком к бессемянным посевам. Не подвержены мы осязанью   Анализов грубых.   В их грохотных трубах — Нашим нервам и вкусам терзанье. Пусть структура людей для заборов:   Структура подонка.   Мы созданы тонко: Мы — фанатики наших изборов.

Флакон вервэны, мною купленный,   Ты выливаешь в ванну И с бровью, ласково-насупленной,   Являешь Монну-Ванну. Правдивая и героичная,   Ты вся всегда такая… Влечешь к себе, слегка циничная,   Меня не отпуская. И облита волной вервэновой,   Луной и морем вея, Душой сиренево-сиреневой   Поешь, как морефея.

Ночью, вервэной ужаленной, — Майскою, значит, и белой, — Что-нибудь шалое делай, Шалью моею ошаленный. Грезь о луне, лишь намекнутой, Но не светящей при свете Ночи, невинной, как дети, Грешной, как нож, в сердце воткнутый. Устрицы, острые устрицы Ешь, ошаблив, олимонив, Грезы, как мозгные кони, Пусть в голове заратустрятся. Выплыви в блеклое, штильное Море, замлевшее майно. Спой, опьяневши ямайно, Что-нибудь белое, стильное…

Лунные слезы легких льнущих ко льну сомнамбул. Ласковая лилейность лилий, влюбленных в плен Липких зеленых листьев. В волнах полеты камбал, Плоских, уклонно-телых. И вдалеке — Мадлэн. Лень разветвлений клена, вылинявшего ало. Палевые поляны, полные сладких сил. Лютиковые лютни. В прожилках фьоль опала. Милая белолебедь в светлом раскрыльи крыл. Лучше скользить лианно к солнечному Граалю, Кроликов ланно-бликих ловко ловить в атлас Платьев лиловых в блестках. Пламенно лик реалю И, реализм качеля, плачу печалью глаз.

Лючинь печальная читала вечером ручьисто-вкрадчиво, Так чутко чувствуя журчащий вычурно чужой ей плач, И в человечестве чтя нечто вечное, чем чушь Боккачио, От чар отчаянья кручинно-скучная, чла час удач. Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная, И челны чистые, как пчелы-птенчики безречных встреч, Чудили всячески, от качки с течами полуувечные, Чьи очи мрачные из чисел чудную чеканят речь. Чем, — чайка четкая, — в часы беспечные мечтой пречистою Отлично-честная Лючинь сердечная лечила чад, Порочных выскочек? Коричне-глетчерно кричит лучистое В качалке алчущей Молчанье чахлое, влача волчат…

Я слышу в плеске весла галер, Когда залив заснет зеркально: Судьба Луизы де Лавальер — И трогательна, и печальна. Людовик-Солнце, как кавалер, Знал тайну страсти идеально. Судьба Луизы де Лавальер Все ж трогательна и печальна. Когда день вешний печально-сер, И облака бегут повально, Судьба Луизы де Лавальер Там трогательна и печальна. И пусть этот образ из прежних эр Глядит и тускло, и банально: Судьба Луизы де Лавальер Всегда пленительно-печальна.

В мое окно глядит луна. Трюмо блистает элегантное. Окно замерзло бриллиантное. Я онемела у окна. Луна глядит в мое окно, Как некий глаз потустороннего. С мечтой о нем, молю: «Не тронь его, Луна: люблю его давно…» В мое окно луна глядит То угрожающе, то вкрадчиво. Молюсь за чистого, за падшего В порок, с отчаяньем в груди. Луна глядит в окно мое, Как в транс пришедшая пророчица. Ах, отчего же мне так хочется Переселиться на нее?…

В долине святой реки Крылят цветы-мотыльки, Крылят цветы-мотыльки   Белоснежные. Из снега они торчат, Как уши моих зайчат, Как уши моих зайчат:   Уши нежные. Сквозь снег они ввысь растут В долине и там, и тут, В долине и там, и тут —   Шелкостружные. Шуршащие так легки Цветочные мотыльки, Цветочные мотыльки —   Грезокружные.

Ветер ворвался в окно —   Ветер весенний,   Полный сирени… Мы не видались давно, — Ветер ворвался в окно,   Полный видений… Скучно и в сердце темно:   Нет воскресений   Прежних мгновений… Ветер ворвался в окно.

Проплывает вдали канонерка   Над кружком камамбера   Ты читаешь Флобера. И зачем тебе видеть, грезэрка, Как плывет вдалеке канонерка:   Ведь корабль — не гетера… Вдруг снаряд, — и твоя этажерка,   Где стихи эксцессера,   Тлеет исчерна-серо… Так плывет вдалеке канонерка.

Миньона, Мирра, Ингрид и Балькис — Слиянных воедино их четыре, Извечным украшеньем в этом мире Проведших жизнь, и вот воспеть на лире, Прославить их — начертан мой девиз. От каждой взяв, что в каждой характерно, По качествам оценивая верно, Миньону, Мирру, Ингрид и Балькис Я превращаю в пятую. Ильферна — Вот имя ей: так хочет мой каприз. И в этот год, когда, как бич, навис Над миром гром неотвратимой кары, Да отразит кровавые удары Ильферна, в ком свои сокрыли чары Миньона, Мирра, Ингрид и Балькис.

Птицы в воздухе кружатся И летят, и поют, И, летя, отстают, Отставая, зовут… Воздух северный южится. Не считая минут, Без печали, без смут, Птицы в воздухе кружатся. Мотыльки там и тут Золотисто жемчужатся. Стаи белые вьюжатся Мотыльковых причуд, Воздух золотом ткут… Бросив трав изумруд, Птицы в воздухе кружатся.

Серый заяц плясал на поляне. Лунный свет трепетал на воляне. В сини глаз загорелся восторг. Подойдя, я стоял на поляне. Вот второй, вот и третий бегут, — Собрались стар и млад на поляне. Я смотрел на диковинный пляс И на заячий бал на поляне. Все танцуют: прыжок за прыжком. Блекнет лунный опал на поляне.

Ты поехала кататься, сев в голубой кабриолет. Покачивается рессорно твоей судьбой кабриолет. Покачивается рессорно, стремясь на рокотный пуант, Твой голубой, идущий гордо — ведь он с тобой! — кабриолет. Откинулась ты на подушки. Спит на коленях том Жорж Занд. Качелит сон старинной книги твой моревой кабриолет. Его рессоры — точно волны. Им управляет лейтенант. Он так похож на миноноску — твой огневой кабриолет. Сама же ты угрозней мины: на твой чарующий талант Кто натолкнется, тот взорвется. О, роковой кабриолет!

Приезжай ко мне обязательно, приезжай. Эта встреча мне так желательна. Приезжай Привези с собой ноты новые и стихи: Ты читаешь их увлекательно. Приезжай. Привези с собой свой сиреневый пеньюар. В нем ты, нежная, так мечтательна. Приезжай. Привези с собой бриллиантовое колье: Красота твоя в нем блистательна. Приезжай. Привези с собой сердце ласковое свое: Ах, поет оно обаятельно. Приезжай!

Твоих невоплотимых глаз, Ильферна моя, Никто не целовал из нас, Ильферна моя. А кто бы их увидеть мог, тот не жил бы дня. Когда бы в них взглянул хоть раз, Ильферна моя. Тебе одной дары миров, сиянье огня, Цветы, восторги и экстаз, Ильферна моя. Тебе, одной тебе, поет и лира, звеня. Тебе хвалу воздает Парнас, Ильферна моя. Я твой, я безраздельно твой! люби же меня! Тебя увижу в смертный час, Ильферна моя!

Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади? Ответить созвучно ему ты хотел, изыску Саади? Ты знаешь, как внутренне рифмы звучат в персидской газэлле? В нечетных стихах, ты заметил, звук бел — в изыске Саади? Тебя не пугал однотонный размер в газэлловом стиле? Поймать, уловить музыкальность сумел в изыске Саади? Так что же так мало поэты у нас газэлл написали? Ведь только Кузмин был восторженно-смел с изыском Саади… Звените, газэллы — газельи глаза! — и пойте, как пели На родине вашей, где быть вам велел изыском — Саади!

Вервэна, упоенная морской Муаровой волной, грустней Лювэна, Овеяла меня своей тоской   Вервэна. И под ее влияньем вдохновенно Я начал петь глаза Манон Леско, Смотрящие мне в душу сокровенно. Возник в душе улыбчивый покой. Она свята, как древняя Равенна: То льется в душу лунною рекой   Вервэна.

Пока не поздно, дай же мне ответ, Молю тебя униженно и слезно, Далекая, смотрящая мимозно: Да или нет? Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно! Слиянные мечты, но бьются розно У нас сердца: тускнеет в небе свет… О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет,   Пока не поздно. Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред. И молния, и гром грохочет грозно. И так давно. И так десятки лет. Ты вдалеке, но ты со мною грезно. Дай отклик мне, пока я не скелет,   Пока не поздно!..

Ее веселая печаль, Ее печальная веселость… Саней задернутая полость, И теплая у губ вуаль. Какая тяга в зовы миль! Какая молодая смелость! В душе — веселая печаль, В душе — печальная веселость. В мечтах — кабинки, пляж, Трувиль. Вокруг — зимы нагая белость. В устах — коралловая алость. В ушах — весенняя свирель. В глазах — веселая печаль.

Петрарка, и Шекспир, и Бутурлин (Пусть мне простят, что с гениями рядом Поставил имя скромное парадом…) Сонет воздвигли на престол вершин. Портной для измеренья взял аршин. Поэт, окинув нео-форму взглядом И напитав ее утопий ядом, Сплел сеть стихов для солнечных глубин. И вот, сонета выяснив секрет, Себе поэты выбрали сонет Для выраженья чувств, картин, утопий. И от Петрарки вплоть до наших дней Сонет писали тысячи людей — Оригинал, ты потускнел от копий!..

Витает крыльный ветерок Над звездочными васильками, Над лентой палевых дорог, Над голубыми ручейками. Витает на восточной Каме, Как и на западной Двине, И цветовейными устами Целует поле в полусне. Витает, свой свершая срок, Над рощами и над лесами, Над оперением сорок И над пшеничными усами. Мы впив его, витаем сами, Витаем по его вине Над изумрудными красами, Целуя травы в полусне. Его полет — для нас урок, Усвоенный чудесно нами: Так добродетель и порок Равно лелеемы волнами Зефира, мучимого снами И грезой о такой стране, Где поэтическое знамя Целует ветер в полусне. Чаруемы его мечтами О невозможной стороне, Мы в этом мире, точно в храме, Целуем знамя в полусне…

В четверку серых лошадей Несется синяя карета. Внутри ее, средь орхидей, Сидит печальная Иветта. Она совсем легко одета, За что ее корит злой толк. Ее овил вокруг корсета Gris-perle [4] вервэновейный шелк. Она устала от людей, Равно: от хама и эстета, От их назойливых идей, — Она, мимоза полусвета. Ей так тяжел грассир корнета И пред семьей дочерний долг, Что прячет перламутр лорнета В gris-perle вервэновейный шелк… В нее влюбленный лицедей, — С лицом заморыша-аскета, С нелепым именем Фадей, — Поднес ей белых два букета, И в орхидеях, как комета На отдыхе, кляня весь полк Из-за корнета, грезит: «Где-то — Волна, — вервэновейный шелк»… Сверни же к морю, в дом поэта. Что ехать в город? он — как волк! Кто, как не ты, придумал это, Gris-perle вервэновейный шелк?…

Поэт, во фраке соловей, Друг и защитник куртизанок, Иветту грустную овей Улыбкой хризантэмных танок, Ты, кто в контакте с девой тонок, Ты, сердца женского знаток, Свой средь грузинок и эстонок, Прими Иветту в свой шатрок! Ты, вдохновенно-огневой, Бродящий утром средь барвинок, Приветь своей душой живой Иветту, как певучий инок. Врачуй ей больдушевных ранок, Психолог! интуит! пророк! Встречай карету спозаранок, Прими Иветту в свой шатрок. Стихи и грезы ей давай, Беднеющей от шалых денег, Пой про любовью полный май, Дав ей любовь вкусить, весенник! Целуй нежней ее спросонок И помни меж поэзных строк: Застенчивая, как ребенок, Вошла Иветта в твой шатрок… Тебе в отдар — созвучных струнок Ее души журчащий ток. Возрадуйся же, вечный юнок, Что взял Иветту в свой шатрок!

Царевич Май златистокудрый Был чудодейный весельчак: Прикидывался девкой бодрой, То шел, как некий старичок, Посасывая каучук Горячей трубочки интимной… То выдавал мальчишкам чек На пикники весною томной. А иногда царевич мудрый, Замедлив в резвом ходе шаг, Садился на коня, и бедра Его сжимал меж сильных ног. Иль превращался в муху вдруг И в ухо лез, жужжа безумно, Смотря, как мчится человек На пикники весною томной… Осыпав одуванчик пудрой, Воткнув тычинки в алый мак, Налив воды студеной в ведра, Сплетя из ландышей венок, Хваля, как трудится паук, И отстоявши в праздник храмный Обедню, — направлял свой бег На пикники весною томной. Люблю блистальный майский лик, Как антипода тьмы тюремной. Ловлю хрустальный райский клик На пикники весною томной.

Усни в зеленом гамаке Под жемчужными мотыльками, Над слившимися ручейками, — Усни в полуденной тоске. Зажми в свежеющей руке, Без дум, без грез и без желанья С ним встречи в странном далеке, Его последнее посланье. Умей расслышать в ручейке Его уста с его стихами, Эола вьющееся знамя Умей увидеть в мотыльке. В отдальной песне на реке Почувствуй слезы расставанья, Прижми ладонью на виске Его последнее посланье. Следи за солнцем на песке, За ползающими тенями. Пробудят пусть сравненье с днями Они в тебе, в людском цветке. Ты, легкая, здесь — налегке, Лишь гостья краткого свиданья, И смерть твоя видна в листке Его последнего посланья. Чем ближе к гробовой доске, Сильней — любви очарованье: В руке, как в глиняном куске, Его последнее посланье.

Благоухающая вся луною И упояющая соловьем, Она владычествует надо мною — Вервэна, выглотанная живьем, — С лимоном устрица — фужер с волною. Не захлебнуться ли теперь волною? Не погрузиться ли в нее живьем? Весь озаряемый больной луною, Остро я чувствую, что надо мною — Соблазн, растрелившийся соловьем. Кто не прикидывался соловьем Под этой ветреной, шальной луною? Кто не мечтал меня изъять живьем? Глубь не влекла ль меня своей волною? Кто не рапировал в мечтах со мною? О, благодать небес! Ты надо мною Благоуханною течешь волною, Поешь весенящимся соловьем, И, обливая вдруг меня луною, Возносишь в синие верхи живьем. Та, кто живое все берет живьем, Неторжествующая надо мною, Легко выбрасывает мне волною Вервэну, трелящую соловьем И упояющую мозг луною…

Моя земля! любовью ты жива! Моя любовь! ты вскормлена землею! Ты каждый год по-вешнему нова! Сверкающие утренней зарею Пою тебе хвалебные слова! О, что за власть имеют те слова, Которые излучены зарею! Земная жизнь! да будь всегда жива! Земная страсть! да будь всегда нова! Бессмертно будь, рожденное землею! Я создан сам цветущею землею, И только ею грудь моя жива. Я вдохновляюсь юною зарею, Шепчу в восторге нежные слова. Так: жизнь земли всегда душе нова. И ты, моя любимая, нова, Когда щебечешь чарные слова, Дарованные млеющей землею. К тебе любовь бессмертная жива, Она сияет майскою зарею. О, наслаждайтесь красочной зарею И славословьте жизнь: она нова! Творите вдохновенные слова! И пусть планета, что зовут Землею, Пребудет ввек прекрасна и жива!

Я здесь один, совсем один — В том смысле, что интеллигента Ни одного здесь нет. Вершин Сосновый говор. Речки лента Зеркальная в кудрях долин. Отрадны шелесты долин И влажная влекуща лента. Среди людей я все ж один, И, право, тоньше шум вершин Для слуха грез интеллигента. Искусство — для интеллигента: Среди невест лишь он один Ждет, чтобы даже кинолента Струила аромат долин, И свято любит свет вершин. Стремитесь к холоду вершин, Привыкшие к теплу долин, Беря пример с интеллигента. Пусть из ползучих ни один Не падает, виясь, как лента. Милей всех лент — любимой лента, Она превыше всех вершин. Внемлите, жители долин, Всей гамме чувств интеллигента: Взлет — смысл единственный один!

Любовь приходит по вечерам, А на рассвете она уходит. Восходит солнце, и по горам, И по долинам лучисто бродит, Лучи наводит то здесь, то там. Мир оживает то здесь, то там, И кто-то светлый по миру бродит, Утрами бродит, а к вечерам Шлет поцелуи лесам, горам И, миротворя весь мир, уходит. Уходят горы, и век уходит. И что звучало по вечерам, Забыто к утру. Лишь память бродит, Как привиденье, то здесь, то там, Да волны моря бегут к горам. Нам надоели низы — к горам Мы устремились: ведь солнце там! А вечерами оно уходит… Тогда — обратно: по вечерам Уходит Ясность, и Нежность бродит. Пока мы юны, пока в нас бродит Кровь огневая, спешим к горам: Любовь и Солнце мы встретим там! Пусть на закате оно уходит, Она приходит по вечерам…

О вы, белосиреневые сны, Объятые вервэновой печалью! О, абрис абрикосовой весны! О, личико, окутанное шалью Лимонною, ажурною, кисейною! О, женщина с душой вервэновейною, Приснившаяся в оттепель февралью!.. Приснившееся в оттепель февралью — В моем коттэдже у кривой сосны — Лицо под фиолетовой вуалью, Лицо, глаза которого грустны И, как вуаль, немного фиолетовы, Я знал тебя, и, может быть, от этого Мне многие туманности ясны… Мне многие туманности ясны, Они влекут недостижимой далью… Ах, все наливки для меня вкусны, Но предпочту кизилью и миндалью; От них мои мечты ажурно кружатся, То ярко грозоносятся, то вьюжатся, Как ты, рояль с надавленной педалью… О ты, рояль с надавленной педалью И с запахом вервэновой волны, Ты озарял квартиру генералью Созвучьями, текущими с луны… Улыбки уст твоих клавиатурные… Ее лица черты колоратурные На фоне бирюзовой тишины… На фоне бирюзовой тишины Я помню краску губ ее коралью, Ее волос взволнованные льны И всю ее фигуру феодалью… Мы не были как будто влюблены, А может быть — немного: ведь под алью Ее слова чуть видны, чуть слышны… Ее слова чуть видны, чуть слышны, Заглушены поющею роялью И шумом голосов заглушены, Они влекут мечтанно к изначалью — И я переношу свои страдания В великолепный хаос мироздания, Создавший и холеру, и… Италию! Создавший и холеру, и Италию, Тебе мои моленья не нужны… Мне хочется обнять ее за талию: Ее глаза зовущие нежны; В них ласковость улыбчиво прищурена, Им фимиамов множество воскурено… — О вы, белосиреневые сны!.. О вы, белосиреневые сны, Приснившиеся в оттепель февралью! Мне многие туманности ясны, И — ты, рояль с надавленной педалью… На фоне бирюзовой тишины Ее слова чуть видны, чуть слышны Создавшему холеру и Италию…

Когда сиреневое море, свой горизонт офиолетив, Задремлет, в зеркале вечернем луну лимонно отразив, Я задаю вопрос природе, но, ничего мне не ответив, В оцепененьи сна блистает, и этот сон ее красив. Ночь, белой лилией провеяв, взлетает, точно белый лебедь, И исчезает белой феей, так по-весеннему бела, Что жаждут жалкую планету своею музыкой онебить, Бряцая золотом восхода, румяные колокола. Все эти краски ароматов, всю филигранность настроений Я ощущаю белой ночью у моря, спящего в стекле, Когда, не утопая, тонет лимон луны в его сирени И, от себя изнемогая, сирень всех нежит на земле.

На эстляндском ли берегу, восемнадцатого ноября, У Балтийского в сизый цвет моря выкрашенного, Над вершинами гор и скал — я над крышами иду, паря, В бездну тучи летят песка, шагом выкрошенного. Что за пламенная мечта, увлекающая, словно даль, Овладела опять душой? чего выскочившая И вспорхнувшая снова ввысь, возжелала ты, птица-печаль, В это утро, как малахит, все заиндевевшее? Цель бесцельных моих шагов — не зеленые ли вы, листки, Уцелевшие от костлявой, — сочувствующие, — Той, что осенью все зовут, покровительницы чар тоски, Той, чьи кисти — шалобольные, безумствующие?…

Кончается октябрь, бесснежный и туманный. Один день — изморозь. Тепло и дождь — другой. Безлистый лес уснул гнилой и безуханный, Бесцветный и пустой, скелетный и нагой. На море с каждым днем все реже полотенца: Ведь Осень, говорят, неряха из нерях… И ходят две сестры — она и Инфлюэнца, Две девы старые, — и топчутся в дверях. Из скромных домиков их гонят: кто — дубиной, Кто — жаркой банею, кто — ватным армяком; Кто подогадливей, их просто гонит хиной, Легко тягающейся с крепким тумаком… Пора безжизния!.. И даже ты, телега, Не то ты ленишься, не то утомлена… Нам грязь наскучила. Мы чистого ждем снега. В грязи испачкала лицо свое луна…

Не знаю — буду ли я жив К весне и вкрадчивой, и нежной; Пойду ли вновь с мечтой элежной К полянам, песнь о них сложив. Не знаю — станет ли сирень Меня дурманить вновь фиолью, Какою занеможет болью Моя душа в весенний день. Не знаю — буду ли я знать, Что значит упиваться маем, Туберкулезом злым ломаем, И, умирая, жить желать.

Сон мой был или не был? что мне снилось, что снилось? только море и небо, Только липы и поле! это явь или греза? сон мой был или не был? Я здесь жил или не жил? ты была ли со мною? здесь тебя ли я нежил? Что-то все по-другому… Будто то, да не то же… Я здесь жил или не жил? Та же самая дача… Те же самые окна… В них смотрела ты, плача… А потом улыбалась… А потом… Да, конечно: та же самая дача!.. Значит, «Тост безответный» здесь написан, не правда ль? И обложкой приветной, Все сомненья рассеяв, убедил меня в яви милый «Тост безответный».

Не страшно ли, — тринадцатого марта, В трехлетье неразлучной жизни нашей, Испитое чрез край бегущей чашей, — Что в Ревель нас забрасывает карта? Мы в Харькове сошлись и не в Иеве ль Мечтали провести наш день интимный? Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымный Холодный мрак, — и попадаем в Ревель. Как он красив, своеобразен, узок И элегантно-чист, весь заостренный! Восторженно, в тебя всегда влюбленный, Твое лицо целую, муза музык!.. Придется ли нам встретить пятилетье И четверть века слитности — не знаю. Но знаю, что никто-никто иная Не заменит тебя, кого ни встреть я… Встреч новых не ищу и не горюю О прежних, о дотебных, — никакие Соблазны не опасны. Я целую Твое лицо открытое, Мария.

В моем добровольном изгнании Мне трудно представить, что где-то Есть мир, где живут и мечтают, Хохочут и звонко поют. Да полно! Не только ль мечтанье — Соблазны культурного света? Не всюду ли жизнь проживают, Как я в заточении тут? И разве осталась культура, Изыски ее и изборы, Утонченные ароматы Симфоний, стихов и идей? И разве полеты Амура Ткут в воздухе те же узоры? И разве мимозы не смяты Стопой озверелых людей? Вот год я живу, как растенье, Спасаясь от ужасов яви, Недавние переживанья Считая несбыточным сном. Печально мое заточенье, В котором грущу я по славе, По нежному очарованьв В таком еще близком былом…

Восемнадцатый век! не ему ли дано Слыть изысканным хамом во веки веков? В нем с учтивостью грубость — сплелась заодно, И с изяществом пошлость придворных домов. Ришелье исщипал в синяки Шаролэ. Бил Субиз по щекам, наземь бросив де Нель. За Шасси выбегала кокетка Буфле И кричала: «Желаю его на постель!» Герцогиня Беррийская в пьянстве сожглась. Graile и Logre называли maman… Помпадур! Было много чудовищных зрелищ для глаз, Было много средь фрейлин развратниц и дур. Куаньи, проиграв капитал принцу Домб, Закричал: «Так везет лишь ублюдкам одним!» Создавая шантан, устроители помп Говорили: «Традиции monde'a храним…» Эстрада, в браке с маршалом, игорный дом Совершенно открыто держала, свой сан Позабыв, — дом, где «в пух» проигрался Вандом И богачкою стала madame Монтеспан.

Век грации, утонченный век-стебель! Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ, Грэз и Ватто! Андрэ Шарль Булль — поэт, не твой ли мебель? И ты, Бертон, не ты ль певец манто? Век мушек-«поцелуев», вздохов гребель, Духов и комплиментов, — но зато Виконт бранится дома, как фельдфебель, А виконтесса, как — не знаю! — кто… Двуликий век Раттье и Фрагонара — Изящества и грубого кошмара! — Ты мне напомнил «эти» времена: Не та же ли культурность показная, Которую определенно зная, Спасти не могут наши имена?

А если б Пушкин ожил и к нам пришел?… Тогда б он увидел, что хам пришел. И Мережковскому бы сказал он: «Да, Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел. Грядуший Хам окончил свой дальний путь, И рады иль не рады, он к вам пришел…» Потом бы Пушкин «новых» читал стихи: «На смену мне рой целый в мой храм пришел, И „гениев“ так много теперь у вас, Что и меня забыли, я сам пришел: Хотелось насмотреться на вашу жизнь, Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»

Посредственному адвокату Стать президентом — не удел. Он деловито шел к закату, И вот дойдя — он не у дел!.. Напрасно чванилась Самара: «Волжанин стал почти царем!» Он поднимался, как опара, А лопнул мыльным пузырем. Но не конфузятся волжане: «Керенки» знает вся страна. Они у каждого в кармане — А чтобы драл их сатана! Народ, жуя ржаные гренки, Ругает «детище» его: Ведь потруднее сбыть «керенки», Чем Керенского [5] самого!..

Что думал «Александр Четвертый», Приехав в гатчинский дворец, Обозревая пол, протертый Людьми без мозга и сердец? Аллеей векового сада Бродя, он понял ли афронт, Что шел к нему из Петрограда? Ужель надеялся на фронт? Как он, чей путь был сладко-колок, Свой переоценил завет! Какой же он плохой психолог И жалкий государствовед! Как символичен «милосердья Сестры» костюм, который спас Его: не то же ли в нетвердье И сердобольностей запас? Да, он поэт! да, он фанатик! Идеалист style dé cadence! [6] Паяц трагичный на канате. Но идеальность — не баланс…

Сегодня «красные», а завтра «белые» — Ах, не материи! ах, не цветы! Людишки гнусные и озверелые, Мне надоевшие до тошноты. Сегодня пошлые и завтра пошлые, Сегодня жулики и завтра то ж, Они, бывалые, пройдохи дошлые, Вам спровоцируют любой мятеж. Идеи вздорные, мечты напрасные, Что в «их» теориях — путь к Божеству? Сегодня «белые», а завтра «красные» — Они бесцветные по существу.

Меня мутит от Асквита, Либкнехта, Клемансо. Стучит у дома засветло Пролетки колесо. «Эй, казачок!» Дав Витеньке Пальто, она — в дверях, Мы с нею вне политики, Но целиком в стихах. Нам дела нет до канцлера, До ультиматных нот, До Круппа и до панциря, И ноль для нас — Синод. Мы ищем в амфибрахиях Запрятанный в них ямб. В ликерах и ратафиях Находим отблеск рамп. Строй букв аллитерации И ассо-диссонанс — Волшба версификации — Нас вовлекают в транс. Размеры разностопные Мешаем мы в один — Узоры многотропные На блесткой глади льдин. И сближены хореями, Слиянные в одно, Мы над землей зареяли, Как с крыльями зерно.

Его бесспорная заслуга Есть окончание войны. Его приветствовать, как друга Людей, вы искренне должны. Я — вне политики, и, право, Мне все равно, кто б ни был он. Да будет честь ему и слава, Что мир им, первым, заключен! Когда людская жизнь в загоне, И вдруг — ее апологет, Не все ль равно мне — как: в вагоне Запломбированном иль нет?… Не только из вагона — прямо Пускай из бездны бы возник! Твержу настойчиво-упрямо: Он, в смысле мира, мой двойник.

Где ты теперь, печальная душа С веселою, насмешливой улыбкой? Как в этой нови, горестной и зыбкой, Ты можешь жить, и мысля, и дыша? Твои глаза, в которых скорбь и смех, Твои уста с язвительным рисунком Так близки мне и серебристым стрункам Моей души, закутанная в мех. О, странная! О, грустная! в тебе Влекущее есть что-то. Осиянна Ты лирикой души благоуханной, О лилия в вакхической алчбе!

Подвал, куда «богемцы» на ночь Съезжались, пьяный был подвал. В нем милый Николай Иваныч Художественно ночевал. А это значит — спич за спичем И об искусстве пламный спор. Насмешка над мещанством бычьим И над кретинами топор. Новатор в живописи, доктор. И Дон-Жуан, и генерал. А сколько шло к нему дорог-то! Кто, только кто его не знал! В его улыбке миловзорца Торжествовала простота. Глаза сияли, как озерца В саду у Господа-Христа. Среди завистливого, злого Мирка, теплел он, как рубин. Да, он в хорошем смысле слова Был человеком — наш Кульбин!

Наш век — чудо-ребенка эра И всяких чуд. Был вундеркинд И дирижер Вилли Ферреро, Кудрявый, точно гиацинт. Девятилетний капельмейстер Имел поклонниц, как большой, И тайно грезил о невесте Своею взрослою душой. Однажды восьмилетке Тасе Мать разрешила ехать с ней — На симфоническом Парнасе Смотреть на чудо из детей. В очарованьи от оркестра, Ведомого его рукой, В антракте мальчику-маэстро Малютка принесла левкой. Хотя чело его увили Цветы, — их нес к нему весь зал, — Все ж в знак признательности Вилли В лоб девочку поцеловал. О, в этом поцелуе — жало, А в жале — яд, а в яде — тлен… Блаженно Тася задрожала, Познало сердце нежный плен. Уехал Вилли. Стало жутко. Прошло три года. Вдалеке Ее он помнил ли? Малютка Скончалась в муке и тоске.

Там, где растет на берегу осина   И вкривь, и вкось, Вплыла из моря в речку лососина,   За ней — лосось. И стала выкрапчатая лососька   Метать икру. На душегубке слышен шепот: «Фроська,   Оставь игру. Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась   На берегу. Зря к делу на ночное затесалась…   Дай острогу». И дедушка, дрожащею, но верной   Сухой рукой Взмахнул, слегка прицелился примерно   И — острогой! От восхищенья закричала Фроська:   «Поди, небось, Ты пала, икрометная лососька!»   Но пал лосось.

Германский лейтенант с кондитерскою дочкой Приходит на лужок устраивать пикник. И саркастически пчела янтарной точкой Над ним взвивается, как злой его двойник. Они любуются постельною лужайкой, Тем, что под травкою, и около, и под. И — френч ли юнкерский затейливою байкой Иль страсть заводская — его вгоняет в пот. Так в полдень млеющий на млеющей поляне Млеть собирается кондитерская дочь… Как сочь июльская, полна она желаний: В ее глазах, губах, во всей — сплошная сочь… Вот страсть насыщена, и аккуратно вытер Отроманировавший немец пыль и влажь… А у кондитерской встречает их кондитер С открытой гордостью — как связи их бандаж.

Пятнадцать верст на саночках норвежских Я вез тебя равниной снеговой, На небе видя зубров беловежских, Из облаков содеянных мечтой. Пятнадцать верст от Тойлы и до Сомпе, В дороге раза два передохнув, Я вез тебя, и вспоминал о помпе, С какой поил вином меня Гурзуф… Пятнадцать верст, уподобляясь рикше, Через поля и лес тебя я вез… Но, к лошадиной роли не привыкши, Прошу мне дать обед, а не овес…

Когда поэт-миллионер, При всем богатстве, — скряга, Он, очевидно, духом сер. Портянки, лапти и сермяга — Нутро. Снаружи — эксцессер. О, пошехонский эксцессер, Офрачена твоя сермяга! О нищенский миллионер, Твой алый цвет промозгло-сер! Ты даже в ощущеньях скряга! Противен мот. Противен скряга, Тем более — миллионер, Кому отцовская сермяга Стеснительна: ведь эксцессер Фрак любит — черен он иль сер… Вообразите: фрак — и сер… Тогда рутинствуй, эксцессер! Тогда крути беспутно, скряга! Тогда бедуй, миллионер! Стань фраком, серая сермяга! Компрометирует сермяга Того лишь, кто душою сер. Отвратен горе-эксцессер, — По существу — скопец и скряга, По кошельку — миллионер.

В Японии, у гейши Ойя-Сан, Цветут в саду такие анемоны, Что друг ее, испанский капитан, Ей предсказал «карьеру» Дездемоны. Не мудрено: их пьяный аромат Всех соблазнит, и, ревностью объят, Наш капитан ее повергнет в стоны. Наш капитан ее повергнет в стоны, Когда микадо, позабыв свой сан, Придет к японке предлагать ей троны, — За исключением своей, — всех стран… И за зеленым чаем с ней болтая, Предложит ей владения Китая: «За поцелуй Китай Вам будет дан». «За поцелуй Китай Вам будет дан», — И Ойя-Сан воздаст ему поклоны, И Ойя-Сан введет его в дурман, В крови царя она пробудит звоны… Сверкая черным жемчугом зубов, Струя ирис под шелк его усов, Она познает негные уроны. Она познает негные уроны, И, солнцем глаз гетеры осиян, Забудет бремя и дефект короны Микадо, от ее лобзаний пьян. Потом с неловкостью произношенья Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье, Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан. Взамен Китая ей пришлет тюльпан Высокий bon vivant [7]  «нейтральной зоны», Не любящий в свиданьях «барабан», Ходящий чрез ограды и газоны, Чтоб (как грузины говорят: шайтан!) Придворный не схватил за панталоны, Усердием особым обуян… Усердием особым обуян, Придворный сыщик, желтый, как лимоны, Не постеснится из дворца шантан Устроить на пиру жрецов мамоны И (сплетней, — не буквально!) за штаны Схватить царя, с вспененностью волны Друзьям расскажет «сверх-декамероны»… Друзьям расскажет «сверх-декамероны» Дворцовый шпик — невежда и болван. Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны», Избрал забор микадо-донжуан? Как отдохнет от суеты житейской, Как азиатской, так и европейской, У подданной, у гейши Ойя-Сан. В Японии, у гейши Ойя-Сан, Микадо сам ее повергнет в стоны: «За поцелуй Китай Вам будет дан», — Она познает негные уроны, — Взамен Китая ей пришлет тюльпан. Усердием особым обуян, Друзьям расскажет «сверх-декамероны».

Разноцветно поют фонарики, Озеркаленные заливом, И трелят на флейтах арийки Гейши, подобные сливам. В кимоно фиолетово-розовом, Смеющиеся чаруйно, С каждым, волнуемым позывом, Встречаются беспоцелуйно… Уютные домики чайные Выглядят, как игрушки. Моряки, гости случайные, Пьют чай из фарфоровой кружки. И перед гейшами желтыми Хвастают лицами милых На карточках с глазами проколотыми За нарушенье «клятв до могилы»… Японки смотрят усмешливо На чуждых женщин безглазых С душою края нездешнего Вынутых из-за пазух… Шалунья Сливная Косточка Отбросила веер бумажный, И на гостя посыпалась горсточка Вишен, манящих и влажных…

К началу войны европейской Изысканно-тонкий разврат От спальни царей до лакейской Достиг небывалых громад. Как будто Содом и Гоморра Воскресли, приняв новый вид: Повальное пьянство. Лень. Ссора. Зарезан. Повешен. Убит. Художественного салона И пьяной харчевни стезя Совпала по сходству уклона. Их было различить нельзя. Паскудно гремело витийство, Которым восславлен был грех. Заразное самоубийство Едва заглушало свой смех. Дурил хамоватый извозчик, Как дэнди эстетный дурил. Равно среди толстых и тощих Царили замашки горилл. И то, что расцветом культуры Казалось, была только гниль. Утонченно-тонные дуры Выдумывали новый стиль. Они, кому в нравственном тесно, Крошили бананы в икру, Затеявали так эксцессно Флиртующую игру. Измызганно-плоские фаты, Потомственные ромали, Чьи руки торчат, как ухваты, Напакоститься не могли. Народ, угнетаемый дрянью Безмозглой, бездарной, слепой, Усвоил повадку баранью: Стал глупый, упрямый, тупой. А царь, алкоголик безвольный, Уселся на троне втроем С царицею самодовольной И родственным ей мужиком. Был образ правленья беспутен — Угрозный пример для корон: Бесчинствовал пьяный Распутин, Усевшись с ногами на трон. Упадочные модернисты Писали ослиным хвостом Пейзажи, и лишь букинисты Имели Тургенева том. Свирепствовали декаденты В поэзии, точно чума. Дарили такие моменты, Что люди сбегали с ума. Уродливым кактусом роза Сменилась для моды. Коза К любви призывалась. И поза Настойчиво лезла в глаза. И этого было все мало, И сытый желудок хотел Вакхического карнавала Разнузданных в похоти тел. И люди пустились в эксцессы, Какие не снились скотам. Изнервленные поэтессы Кривлялись юродиво там. Кишки обжигались ликером, И похоть будили смешки, И в такт бархатистым рессорам Качелились в язвах кишки. Живые и сытые трупы, Без помыслов и без идей, Ушли в черепашии супы, — О, люди без сути людей! Им стало филе из лягушки Дороже пшеницы и ржи, А яды, наркозы и пушки — Нужнее, чем лес и стрижи. Как сети, ткать стали интриги И, ближних опутав, как рыб, Забыли музеи и книги, В руке затаили ушиб! Злорадно они ушибали Того, кто доверился им. Так все очутилось в опале, Что было правдиво-святым. И впрямь! для чего людям святость? Для святости — анахорет! На подвиги, боль и распятость Отныне наложен запрет. И вряд ли притом современно Уверовать им в интеллект И в Бога. Удел их — надменно Идти мимо «разных там сект»… И вот, под влиянием моды, Святое отринувшей, все На модных ходулях «комоды» Вдруг круг завели в колесе. Как следствие чуши и вздора — Неистово вверглись в войну. Воскресли Содом и Гоморра, Покаранные в старину.

В свое «сиреневое царство» Меня зовешь ты в Петроград. Что это: едкое коварство? Или и вправду ты мне рад? Как жестко, сухо и жестоко Жить средь бесчисленных гробов, Средь диких выходцев с востока И «взбунтовавшихся рабов»! И как ты можешь, тонкий, стильный, Ты, принц от ног до головы, Жить в этой затхлости могильной, В болотах призрачной Невы? Скелетовидная Холера И пучеглазая Чума Беспутствуют, смеются серо, Ужасные, как смерть сама. И методически Царь Голод Республику свергает в топь… А ты, который горд и молод, Пред ним — опомнись! — не холопь! Беги ко мне, страшись «татарства»! Мой край возник, как некий страж. Твое ж «сиреневое царство» — Болотный призрак и мираж. Не дай мне думать, рыцарь верный, Чей взлет всегда был сердцу люб, Что ты бесчувственный, безнервный, Что ты средь грубых сам огруб.

За дряхлой Нарвой, верст за двести, Как окровавленный пират, Все топчется на топком месте Качающийся Петроград. Кошмарный город-привиденье! Мятежный раб! Живой мертвец! Исполни предопределенье: Приемли страшный свой конец! В молитвах твоего литурга Нет о твоем спасеньи просьб. Ты мертв со смертью Петербурга, — Мечты о воскресеньи брось. Эпоха твоего парада — В сияньи праздничных дворцов. Нет ничего для Петрограда: О, город — склеп для мертвецов! Твоя пугающая близость — Над нами занесенный нож. Твои болезни, голод, сырость — Вот чем ты власть свою умножь! Ты проклят. Над тобой проклятья. Ты точно шхуна без руля. Раскрой же топкие объятья, Держащая тебя земля. И пусть фундаментом другому Красавцу-городу гранит Пребудет твой: пусть по-иному Тебя Россия сохранит…

С ума сойти — решить задачу: Свобода это иль мятеж? Казалось, — все сулит удачу, — И вот теперь удача где ж? Простор лазоревых теорий, И практика — мрачней могил… Какая ширь была во взоре! Как стебель рос! и стебель сгнил… Как знать: отсталость ли европья? Передовитость россиян? Натура ль русская — холопья? Сплошной кошмар. Сплошной туман. Изнемогли в противоречьях. Не понимаем ничего. Все грезим о каких-то встречах — Но с кем, зачем и для чего? Мы призраками дуализма Приведены в такой испуг, Что даже солнечная призма Таит грозящий нам недуг. Грядет Антихрист? не Христос ли? Иль оба вместе? Раньше — кто? Сначала тьма? не свет ли после? Иль погрузимся мы в Ничто?

Я, вдовствующая императрица, Сажусь на свой крылатый быстрый бриг И уплываю в море, чтоб укрыться От всех придворных сплетней и интриг. Мой старший сын, сидящий на престоле, И иноземная его жена В таком погрязли мрачном ореоле, Что ими вся страна поражена. Его любовниц алчущая стая, Как разъяренных скопище пантер, Рвет мантию его из горностая Руками недостойными гетер. Его жена, от ревности свой разум Теряя, зло и метко мстит ему. И весь народ, подверженный заразам, Грузится в похоть, пьянство, лень и тьму. Им льстит в глаза разнузданная свита, Куя исподтишка переворот. О, паутинкой цепкою повита Интрига та, ползущая в народ. Ни с кем и ни о чем не сговориться В стране, пришедшей к жалкому нолю. Бездействующая императрица, Спешу уплыть к соседу-королю.

Идут в Эстляндии бои, — Грохочут бешено снаряды, Проходят дикие отряды, Вторгаясь в грустные мои Мечты, вершащие обряды. От нескончаемой вражды Политиканствующих партий Я изнемог; ищу на карте Спокойный угол: лик Нужды Еще уродливей в азарте. Спаси меня, Великий Бог, От этих страшных потрясений, Чтоб в благостной весенней сени Я отдохнуть немного мог, Поверив в чудо воскресений. Воскресни в мире, тихий мир! Любовь к нему, в сердцах воскресни! Искусство, расцвети чудесней, Чем в дни былые! Ты, строй лир, Бряцай нам радостные песни!

Они идут на Петроград Спасти науку и искусство. Всей полнотой, всей ширью чувства Поэт приветствовать их рад. Печальный опыт показал, Как отвратительна свобода В руках неумного народа, Что от свободы одичал. Царь свергнут был. Пустой престол Привлек немало претендентов, И в выкрашенных кровью лентах На трон уселся Произвол. А ты, поэт-идеалист, В свободу веривший так свято, Постиг, что ею нагло смято Все то, чем мира взор лучист. Ни президента, ни царя, — Или обоих сразу вместе! Лишь бы была на прежнем месте Святая ценность алтаря.

В эти тягостные годы сохрани меня, Христос! Я тебе слагаю оды, — сохрани меня, Христос! Каюсь: грешен. Каюсь: вспыльчив. Каюсь: дерзок. Каюсь: зол. Но грешней меня народы. Сохрани нас всех, Христос! Я в тебя, Господь мой, верил. Я всегда тебя любил. Я певец твоей природы: сохрани меня, Христос! Пусть воскреснут, оживая, исцеляясь, мир хваля Все калеки и уроды, — сохрани их всех, Христос! Помни: я твой рыцарь верный, твой воспевец, гений твой — Человеческой породы, — сохрани меня, Христос! Словом добрым, делом мудрым, отпущением грехов, В наших душах, где невзгоды, сохрани себя, Христос!

Кто смерть, на жизнь напавшую, отторг Своей любовью, — бархатной рапирой, — Какой тому пришлось вкусить восторг! Как он воспет вселенской вечной лирой! Бессмертен Аксель, спасший Ингеборг Своей любви благоуханной миррой! Чье чувство распустилось в сердце миррой, Тот, победив стихию, смерть отторг, Пусть вероломна память Ингеборг И пусть измены свежею рапирой Она пронзила Акселя, пусть: лирой Воспетые, их имена — восторг. Любовь всегда должна будить восторг, Благоухая терпко-пряной миррой, Звучать волшебно-звонко-пламной лирой, И горе тем, кто светлую отторг: Проклятье поразит его рапирой, — Так проклята вовеки Ингеборг. О, радость жизни! солнце! Ингеборг! Будившая вокруг себя восторг! Разившая сердца взорорапирой! Упившаяся сердцем друга, — миррой, — Чей, как не твой, взор — Акселя отторг, Прославленного пламенною лирой! О бедный князь! взамен воспетья лирой — Ты возвратил бы лучше Ингеборг… Но нет, но нет! души твоей восторг, Которым смерть ты от нее отторг, Не понят ею. Не кадить бы миррой Изменнице, — пронзить ее рапирой. Благословен, не тронувший рапирой: Он не был бы воспет вселенской лирой. Благословенна вспыхнувшая миррой Для Акселя, и ты, ты, Ингеборг, Проклятая, исторгшая восторг В его душе, что смерть твою отторг!

В моей стране — разбои и мятеж, В моей стране — холера, тиф и голод. Кто причинил ее твердыне брешь? Кем дух ее кощунственно расколот? Надежда в счастье! сердце мне онежь! Я жить хочу! я радостен и молод! Меня поймет, кто, как и я, сам молод, Кому претит разнузданный мятеж. Кто, мне подобно, молит жизнь: «Онежь!» Кому угрозен тиф и черный голод, Кто целен, бодр и духом не расколот, Кому отвратна в государстве брешь. Да, говорит о разрушеньи брешь… Живой лишь раз, единственный раз молод! И если жизни строй разбит, расколот, И если угнетает всех мятеж, И если умерщвляет силы голод, Как не воскликнешь: «Счастье! нас онежь!» Лишь грубому не нужен вскрик: «Онежь!» Ему, пожалуй, даже ближе брешь, Чем целостность: ему, пожалуй, голод Отраднее, чем сытость; он и молод По-своему: вскормил его мятеж, И от рожденья грубый весь расколот. Ужасный век: он целиком расколот! Ему смешно сердечное: «Онежь!» Он, дикий век, он сам сплошная брешь. Его мятеж — разбойничий мятеж. Он с детства стар, хотя летами молод, И вскормлен им царь людоедов — Голод. Но он умрет, обжора жирный Голод, Кем дух людской искусственно расколот! И я, и ты, и каждый будет молод! И уж не мы судьбе, она: «Онежь!» — Воскликнет нам. Мы замуравим брешь И против грабежа зажмем мятеж!

Эстония, страна моя вторая, Что патриоты родиной зовут; Мне принесла все достоянье края, Мне создала безоблачный уют, Меня от прозы жизни отрывая, Дав сладость идиллических минут. «Вкуси восторг чарующих минут И не мечтай, что будет жизнь вторая; Пей жадно радость, уст не отрывая; И слушай, как леса тебя зовут; Ступай в зеленолиственный уют Принявшего гостеприимно края. Быть может, под луной иного края Когда-нибудь ты вспомнишь песнь минут, Тебе дававших благостный уют, Вздохнешь, что где-то родина вторая, Которую Эстонией зовут, Влечет тебя, от юга отрывая. Тогда приди, в мечтах не отрывая Любви ко мне, от пламенного края На север свой, где все своим зовут Тебя, поэт, чарун святых минут; Ведь творчество твое, как жизнь вторая, Дает нам сказку, счастье и уют». Благословен Эстонии уют, Который, от России отрывая Благочестивою душою края, Как мать, как сон, как родина вторая, Соткал гамак качелящих минут. Минуты те! их творчеством зовут… Но чу! что слышу я? меня зовут К оружию! Прости, лесной уют, И вы, цветы сиреневых минут, Простите мне! Бездушно отрывая От вас, от милых мне, за целость края Жизнь требует мою страна вторая…

Здесь в Крымскую кампанию жил Фет — В Эстляндии приморской, прибалтийской; Здесь Сологуб, пленительный поэт, Жил до войны с Германией царийской; Здесь я теперь живу, почти семь лет Знакомый с нею, милою и близкой. Здесь жил Бальмонт — в стране, к России близкой, Здесь Брюсов был, изысканный, как Фет, Здесь лейтенант Случевский, в цвете лет, Пел красоту природы прибалтийской, Но, послан в бой по воле злой царийской, У берегов японских пал поэт. Не для боев рождается поэт, А для души, его напеву близкой… Лишь произвол убийственный царийский Мог посылать таких певцов, как Фет, В отряды!.. Но хранил край прибалтийский Талантливых людей в расцвете лет. Тому назад уже тринадцать лет, Как у Цусимы смерть нашел поэт, На «Александре III-м» прибалтийский Край бросивший, воспевший Ревель, близкий Своей душе. Приветь его, о Фет, В обители над солнечно-царийской! Царизм земной отринув, лишь царийский Небесный рай я признаю, где лет, Как и мгновений, нет, где жив поэт, Кто б ни был он: Случевский или Фет, — И вот теперь, к своей кончине близкий, Я рай пою, живя в стране балтийской. Цвети же, край — эстонский, прибалтийский, Отвергнувший, строй низменный, царийский: Моей душе ты родственный и близкий! Цвети же, край, десятки, сотни лет И помни, что мечтал в тебе поэт, Такой поэт, как несравненный Фет!

Мой дом стоит при въезде на курорт У кладбища, у парка и у поля. Он с виду прост, но мною дом мой горд; Он чувствует — там, где поэт, там воля. В нем за аккордом я беру аккорд, Блаженствуя, мечтая и короля. Привыкни, смертный, жить, всегда короля, И в каждой деревушке видь курорт, Буди в своей душе цветной аккорд, Люби простор и ароматы поля, — И, может быть, тебя полюбит воля, И будешь ты ее любовью горд. Безличный раб — и вдруг ты будешь горд, Средь окружающих рабов короля!.. Познаешь ли, что означает воля?… Не превратишь ли в свальный ров курорт?… Не омерзишь ли девственного поля?… Не соберешь ли ругань всю в аккорд?… Аккорд аккорду рознь. Звучи, аккорд Лишь тот, что упоителен и горд; Аккорд лесов, ручьев, морей и поля! Над толпами властительно короля, Озвучь своим бряцанием курорт И покажи, как сладкозвучна воля! Да здравствует всегда и всюду воля И вольный, волевой ее аккорд! Кто слушал песню воли, будет горд. Пусть вольные сберутся на курорт, Над плотью духом солнечно короля, Свободу растворяя в воле поля. Не оттого ли и мой дом у поля, Где на просторе поля бродит воля? Не оттого ль душа моя, короля, Берет свободный, огненный аккорд? Не оттого ль моим воспетьем горд И мне самим заброшенный курорт?…

Две силы в мире борются от века: Одна — Дух Тьмы, другая — Светлый Дух. Подвластна силам сущность человека, И целиком зависит он от двух. И будь то Эсмеральда иль Ревекка, У них все тот же двойственный пастух. На пастуха восстал другой пастух. Для их борьбы им не хватает века. Для Эсмеральды точит нож Ревекка — То ею управляет Злобный Дух. Когда ж победа лучшей сил из двух, Тогда прощают люди человека. Кто выше — оправданья человека?! Когда блюдет стада людей Пастух В одежде белой, грешницы, из двух Оправданными будут обе: века Ограда и надежда — Светлый Дух, И как ты без него жила б, Ревекка? Нет, ты не зла злых вовсе нет, Ревекка, Но горе причинить для человека Тебе легко: так хочет Черный Дух… Но светозарный не уснул Пастух: Он зло твое рассеял вихрем века, — И ты невинна, как дитя лет двух. Но так как ты во власти грозных двух Великих сил, ничтожная Ревекка, Но так как ты и облик человека Имеешь данный Силами, то века Тебе не переделать: Злой Пастух В тебя опять вмещает грешный дух. Издревле так. Но будет день — и Дух В одежде солнца и луны, из двух Планет сотканной, встанет как Пастух И Духа тьмы, и твой, и всех, Ревекка! Господь покажет взору человека, Что покорен Бунтующий от века!..

Мне кажется, что сердце биандрии, Идейной биандрии — виноград. Она стремится в зной Александрии, Лед Мурмана в него вместиться рад. Ему отраден запах малярии, Ему набатны оргии трибад. Влиянье винограда на трибад, Как и на сердце пламной биандрии, Утонченней миазмов малярии. Да, в их телах блуждает виноград, Он опьянять безумствующих рад Экваторьяльностью Александрии. Причин немало, что в Александрии Гораздо больше чувственных трибад, Чем в Швеции: способствовать им рад Там самый воздух. Но для биандрии И выльденный шипучий виноград На севере — намек о малярии… В Батуме — там, где царство малярии, Гордятся пальмы, как в Александрии, У рощ лимонных вьется виноград, Зовя к себе мечтания трибад. Он, родственный инстинктам биандрии, Припасть к коленям, льнущим к страсти, рад. О, как турист бывает ярко рад, Когда ему удастся малярии Избегнуть, или в зной Александрии Умерить льдяным взором биандрии Кокетливой, иль в хохоте трибад Пить дышущий поляром виноград… Не для мужчин трибадный виноград, — Его вкусив, не очень будешь рад: В нем смех издевкой девственных трибад… Страшись и биандрийной малярии, То веющей огнем Александрии, То — холодом распутной биандрии…

Покаран мир за тягостные вины Свои ужаснейшей из катастроф: В крови людской цветущие долины, Орудий шторм и груды мертвецов, Развал культуры, грозный крах науки, Искусство в угнетеньи, слезы, муки, Царь Голод и процессии гробов. Царь Голод и процессии гробов, Пир хамов и тяжелые кончины, И притесненье солнечных умов, И танки, и ньюпор, и цеппелины, И дьявол, учредивший фирму Крупп, Испанская болезнь, холера, круп — Все бедствия, притом не без причины… Все бедствия, притом не без причины: От деяний, от мыслей и от слов. Еще порхают ножки балерины, Еще не смолкли ветерки стихов, Еще звучат цветения сонат, Еще воркуют сладко адвокаты, — А мир приять конец уже готов. Да, мир приять конец уже готов В когтях нечеловеческой кручины, Пред судным ликом массовых голгоф И пред разверстой пропастью трясины. Но жизнь жива, и значит — будет жив И грешный мир — весь трепет, весь порыв! Он будет жить, взнесенный на вершины! Он будет жить, взнесенный на вершины, В благоуханном шелесте дубров, В сияньи солнца, в звуках мандолины, В протяжном гуде северных ветров, В любви сердец, в изнежии малины, В симфониях и в меди четких строф. Мир исполин — бессмертны исполины! Мир исполин, — бессмертны исполины! Он будет до скончания вдов Самим собой: тенеты паутины Ему не страшны — богу из богов! Да здравствует вовек величье мира! Да славит мир восторженная лира! Да будет мир и радостен, и нов! Да будет мир и радостен, и нов! Греми, оркестр! Цветите, апельсины! Пылай, костер! Я слышу жизни зов! Перед глазами — чарные картины, И дали веют свежестью морской. Но помни впредь, безбожный род людской: Покаран мир за тягостные вины. Покаран мир за тягостные вины: Царь Голод и процессии гробов — Все бедствия, притом не без причины, И мир приять конец уже готов, Но будет жить, взнесенный на вершины, Мир исполин, — бессмертны исполины! Да будет мир и радостен, и нов!

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, — Так что же есть тогда на этом свете?! Чье нераденье, леность, чья вина Поймали нас в невидимые сети? Надолго ль это? близок ли исход? Как будет реагировать народ? — Вопросы, что тоскуют об ответе. Вопросы, что тоскуют об ответе, И даль, что за туманом не видна… Не знаю, как в народе, но в поэте Вздрожала раздраженная струна: Цари водили войны из-за злата, Губя народ, а нам теперь расплата За их проступки мстительно дана?! За их проступки мстительно дана Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете… А мы молчим, хотя и нам ясна Вся низость их, и ропщем, точно дети… Но где же возмущенье? где протест? И отчего несем мы чуждый крест Ни день, ни год — а несколько столетий?! Ни день, ни год, а несколько столетий Мы спины гнем. Но близкая волна Сиянья наших мыслей, — тут ни плети, Ни аресты, ни пытка, что страшна Лишь малодушным, больше не помогут: Мы уничтожим произвола догмат, — Нам молодость; смерть старым суждена. Нам молодость. Смерть старым суждена. Художник на холсте, поэт в сонете, В кантате композитор, кем звучна Искусства гамма, репортер в газете, Солдат в походе — все, кому нежна Такая мысль, докажут пусть все эти Свою любовь к издельям из зерна. Свою любовь к издельям из зерна Докажет пусть Зизи в кабриолете: Она всем угнетаемым верна, Так пусть найдет кинжальчик на колете И бросит на подмогу бедняку, Чтоб он убил в душе своей тоску И радость в новом утвердил завете. Так радость в новом утвердил завете И стар, и мал: муж, отрок и жена. Пусть в опере, и в драме, и в балете Свобода будет впредь закреплена: Пускай искусство воспоет свободу, И следующий вопль наш канет в воду: «Нет табаку, нет хлеба, нет вина!» Нет табаку, нет хлеба, нет вина — Вопросы, что тоскуют об ответе. За «их» поступки мстительно дана, — Ни день, ни год, а целый ряд столетий, — Нам молодость. Смерть старым суждена! Свою любовь к издельям из зерна Пусть радость в новом утвердит завете.

Они придут — ни эти и не те, Те, что живут теперь и прежде жили, А новые, кто предан Чистоте, С лазурью в каждой вене, в каждой жиле. Безвраждные, не знающие смут, Незлобиво-прекрасные, — придут, Чтоб мы при них глаза свои смежили. Чтоб мы при них глаза свои смежили И отошли, погрязшие в тщете, В свой смертный сон, чтоб больше не вражили В уродстве, зле, грязи и нищете. Мы им уступим место на планете, И наши торжествующие дети Возгрянут гимн добру и красоте. Возгрянут гимн добру и красоте, Зло победят единодушно или Не будут вовсе жить, в своей мечте Узревшие лазоревые были. Пленительным и легким станет труд, Все лучшее себе они возьмут И забожат, как деды не божили. И забожат, как деды не божили, Грядущие, со взором, к высоте Направленным, с которым подружили Луна и звезды в светлой темноте. Они отвергнут спецное гурманство, Они воздвигнут культ вегетарьянства И будут жить в священной простоте. И будут жить в священной простоте, Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе; А духу своему, петь о Христе, О том, как мы Исуса поносили В своей бесчеловечной пустоте, Петь о Его расхолмленной могиле, Петь о Христовом подвижном кресте. Петь о Христовом подвижном кресте Могли б и мы, пока еще мы были Безгрешными, пока на животе Не ползали и не глотали пыли. Но нет: мы тьме сиянье предпочли, Погрязли в злобной тине и пыли, О том, кем быть могли, мы позабыли. О том, кем быть могли, мы позабыли, Предавшись сладострастью, клевете И всем земным грехам, — мы утаили В себе наш дух, в своей неправоте. Пусть нас, разнузданных, без устрашенья, Простить за деянья и прегрешенья Они придут — ни эти и не те. Они придут — не эти и не те, Чтоб мы при них глаза свои смежили, Возгрянут гимн добру и красоте И забожат, как деды не божили. И будут жить в священной простоте, Петь о Христовом подвижном кресте, О том, кем быть могли, мы позабыли.

Кончается одиннадцатый том Моих стихов, поющих о бывалом, О невозвратном, сказочном, о том, Что пронеслось крылатым карнавалом. Не возвратить утраченных услад В любви, в искусстве, в solrée, в ликерах, — Во всем, во всем!.. Заплачьте, и назад Смотрите все с отчаяньем во взорах. Пусть это все — игрушки, пустяки, Никчемное, ненужное, пустое!.. Что до того! Дни были так легки, И в них таилось нечто дорогое! Любили мы любовь и пикники, И души вин и женщин тонко знали, Вначале повстречали нас венки, И поношенье хамское — в финале. Мы смели жить! мы смели отдавать Чаруйный долг великолепной моде, Не утомясь, молитвенно мечтать О равенстве, о братстве, о свободе. Вам, «новым», вам, «идейным», не понять Ажурности «ненужного» былого: На ваших лбах — бездарности печать И на устах — слух режущее слово!.. Конечно, я для вас — «аристократ», Которого презреть должна Рассея… Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, — Не я ль достиг в искусстве апогея? Но будет день — и в русской голове Забродят снова мысли золотые, И памятник воздвигнет мне в Москве Изжив «Рассею», вечная Россия!