Как Феникс, возникший из пепла, Возникла из смуты страна. И если еще не окрепла, Я верю, окрепнет она: Такая она трудолюбка, Что сможет остаться собой. Она — голубая голубка, И воздух она голубой. Всегда я подвержен надежде На этих утесах, поверь, — В Эстляндской губернии прежде, В республике Эсти теперь Где некогда бился Калевич, Там может ли доблесть уснуть? О, сказочный принц-королевич Вернется к любимой на грудь! Давно корабли вдохновений Качнул к побережью прилив: Их вел из Поэзии гений Со сладостным именем — Лийв. Запомни: всегда вдохновенна Мелодий ее бирюза. У Ridala, Suots'a и Еnnо Еще не закрылись глаза… И вся ты подобна невесте, И вся ты подобна мечте, Эстония, милая Эсти, Оазис в житейской тщете!

Отчаянье и боль мою пойми, — Как передать мне это хладнокровно? — Мужчины, переставши быть людьми, Преступниками стали поголовно. Ведь как бы человека ни убить, При том в какие б роли ни рядиться, Поставив лозунг: «быть или не быть», — Убивший все равно всегда убийца. Разбойник ли, насильник, патриот, Идейный доброволец подневольный Простой солдат, — ах, всякий, кто идет С оружием, чтоб сделать брату больно, Чтоб посягнуть на жизнь его, — палач, Убийца и преступник, вечный Каин! Пускай всю землю оглашает плач С экватора до полюсных окраин… Какие ужасающие дни! Какая смертоносная оправа!.. Отныне только женщины одни Людьми назваться получают право…

О вы, размеры старые, Захватанные многими, Банальные, дешевые, Готовые клише! Звучащие гитарою, И с рифмами убогими — Прекраснее, чем новые, Простой моей душе! Вы были при Державине, Вы были при Некрасове, Вы были при Никитине, Вы были при Толстом! О вы — подобны лавине! И как вас ни выбрасывай, Что новое ни вытяни — Вы проситесь в мой том. Приветствую вас, верные, Испытанно надежные, Округло музыкальные, Любимые мои! О вы — друзья примерные, Вы милые, вы нежные, Веселые, печальные, Размеры-соловьи!

У Виснапу не только лишь «Хуленье» На женщину, дразнящее толпу: Есть нежное, весеннее влюбленье     У Виснапу. Поэт идет, избрав себе тропу, Улыбкой отвечая на гоненье; Пусть критика танцует ки-ка-пу — Не в этом ли ее предназначенье?… Вдыхать ли запах ландыша… клопу?! — О женщины! как чисто вдохновенье     У Виснапу!

Правительство, когда не чтит поэта Великого, не чтит себя само И на себя накладывает veto К признанию, и страшное клеймо Правительство, зовущее в строй армий Художника под пушку и ружье, Напоминает повесть о жандарме, Предавшем палачу дитя свое. Правительство, лишившее субсидий Писателя, вошедшего в нужду, Себя являет в непристойном виде И вызывает в нем к себе вражду. Правительство, грозящее цензурой Мыслителю, должно позорно пасть. Так отчеканив яркий ямб цезурой, Я хлестко отчеканиваю власть. А общество, смотрящее спокойно На притесненье гениев своих, Вандального правительства достойно, И не мечтать ему о днях иных…

Еще семь дней, и год минует, — Срок «царствованья» моего. Кого тогда страна взыскует, Другого или никого? Где состоится перевыбор Поэтов русских короля? Какое скажет мне спасибо Родная русская земля? И состоится ли?… едва ли: Не до того моей стране, — Она в мучительном развале И в агоническом огне. Да и страна ль меня избрала Великой волею своей От Ямбурга и до Урала? Нет, только кучка москвичей. А потому я за неделю До истеченья срока, сам Все злые цели обезделю, Вернув «корону» москвичам. Я отрекаюсь от порфиры И, вдохновляем февралем, За струнной изгородью лиры Провозглашаюсь королем!

Жалейте каждого больного Всем сердцем, всей своей душой, И не считайте за чужого, Какой бы ни был он чужой. Пусть к вам потянется калека, Как к доброй матери — дитя; Пусть в человеке человека Увидит, сердцем к вам летя. И, обнадежив безнадежность, Все возлюбя и все простив, Такую проявите нежность, Чтоб умирающий стал жив! И будет-радостна вам снова Вся эта грустная земля… Жалейте каждого больного, Ему сочувственно внемля.

Из меня хотели сделать торгаша, Но торгашеству противилась душа. Смыслу здравому учили с детских дней, Но в Безразумность влюбился соловей. Под законы все стремились подвести, — Беззаконью удалось закон смести. И общественное мненье я презрел, В предрассудки выпускал десятки стрел. В этом мире только я, — иного нет. Излучаю сквозь себя огни планет. Что мне мир, раз в этом мире нет меня? Мир мне нужен, если миру нужен я.

Поэту, как птице, Господь пропитанье дает: Не сею, не жну — существую второй уже год. И добрые люди за добрые песни-стихи Прощают ошибки и, если найдутся, грехи. Кому теперь нужно искусство? не знаю кому… Но мне — оно воздух, и вот я пою потому. А некто лучистый, — не русский, эстонец, чужой, — Не ангел ли Божий? — следит неустанно за мной. Он верит в искусство, и полон ко мне он любви: «Поэт, будь собою: пой песни свои и живи!» Как нищая птица, поэт подаянию рад… Восторженной трелью я славлю тебя, светлый брат!

Все то, что раньше было б диким, Теперь естественно вполне: Стать пред решением великим — Быть иль не быть — пришлось и мне. Но так как дух «не быть» не может, И так как я — певучий дух, Отныне выбор не тревожит: «Быть» выбрал из решений двух.

Он лежал, весь огипсен, Забинтован лежал, И в руке его Ибсен Возмущенно дрожал… Где же гордая личность? Где же ego его? Человека отличность От иного всего? Неужели все бренно? Неужели все прах? И его постепенно Стал охватывать страх. Пред окном лыжебежец Эфемерил свой круг… И великий норвежец Выпал на пол из рук.

Жизнь догорает… Мир умирает… Небо карает грешных людей. Бог собирает и отбирает Правых от грешных, Бог — Чародей. Всюду ворчанье, всюду кричанье, Всюду рычанье, — люди ли вы? Но в отвечанье слышно молчанье: Люди — как тигры! люди — как львы! Все друг на друга: с севера, с юга, Друг и подруга — все против всех! Нет в них испуга, в голосе — вьюга, В сердце преступность, в помыслах грех… Полно вам, будет! Бог вас рассудит, Бог вас очудит! Клекот орла Мертвых пробудит, грешников сгрудит, Верить понудит: смерть умерла!

Тяжко видеть гибель мира,   Ощущать ее. Страждет сердце, друг мой Мирра,   Бедное мое. Все так жалко, так ничтожно…   День угрозней дня… Дорогая, если можно,   Поддержи меня. В этой яви только злоба, —   Радость лишь во сне… Дорогая, встань из гроба   И приди ко мне. Безнадежно! Жутко! пусто!   В днях не видно дней… Гибнет, чувствую, искусство,   Что всего больней. Гибель мира для поэта   Ведь не так страшна, Как искусства гибель. Это   Ты поймешь одна. Ты, родная, ты, благая,   Как прекрасен рай, Дай мне веру, дорогая,   И надежду дай. Эти вопли сердца, Мирра,   Это не слова… Ты, умершая для мира,   Для меня жива!..

Я наблюдал, как день за днем Грубела жизнь, и вот огрубла. Мир едет к цели порожнем, Свои идеи спрятав в дупла. Я наблюдал — давно! давно! За странным тяготеньем к хамству Как те, кому судьбой дано Уменье мыслить, льнут к бедламству. Я наблюдал, как человек Весь стервенеет без закона, Как ловит слабых и калек Пасть легендарного дракона. Я наблюдал, — во всем, везде, — Восторги перед силой грубой, И как воскрылия к звезде Задерживались тяжкой шубой… Я наблюдал, как вечный зверь Младенца грыз, прокравшись в ясли… Зверели люди, и теперь В их душах светочи погасли. Чего ж ты ждешь, пророк, Илья? Греми из всех своих орудий! Не люди — люди, или я — Не человек, раз люди — люди!..

Дверь на балконе была из стекол Квадратиками трех цветов. И сквозь нее мне казался сокол, На фоне моря и кустов, Трехцветным: желтым, алым, синим. Но тут мы сокола покинем: Центр тяжести совсем не в нем… Когда февральским златоднем Простаивала я у двери Балкона час, по крайней мере, Смотря на море чрез квадрат То желтый, то иной, — мой взгляд Блаженствовал; подумать только, Оттенков в море было столько! Когда мой милый приходил, Смотрела я в квадратик алый, — И друг болезненный, усталый, Окровянев, вампиром был. А если я смотрела в синь Стеклянную, мертвел любимый, И предо мною плыли дымы, И я шептала: «Призрак, сгинь…» Но всех страшнее желтый цвет: Мой друг проникнут был изменой… Себя я истерзала сменой Цветов. Так создан белый свет, Что только в белом освещенье Лицо приводит в восхищенье…

Теперь в поразительной смене Контрастных событий живешь. Голодные ужасы в Вене Бросают нас в холод и дрожь. А то, что от нас на востоке, Почти не подвластно уму, Но веришь в какие-то строки, Не зная и сам почему. Над жизнью склонясь, как над урной, Еще не ослабнул душой: В республике миниатюрной Налажен порядок большой. Пускай мы в надеждах разбиты И сброшены в бездну с горы — Мы сыты, мы — главное — сыты, И значит — для веры бодры. Мы верим — не можем не верить! — Мы ждем — мы не можем не ждать! — Что мир воцарится в той мере, Какая вернет — Благодать.

Из тусклой ревельской газеты, Тенденциозной и сухой, Как вы, военные газеты, А следовательно плохой, Я узнаю о том, что в мире Идет по-прежнему вражда, Что позабыл весь мир о мире Надолго или навсегда. Все это утешает мало Того, в ком тлеет интеллект. Язык богов земля изгнала, Прияла прозы диалект. И вот читаю в результате, Что арестован Сологуб, Чье имя в тонком аромате, И кто в словах премудро-скуп; Что умер Леонид Андреев, Испив свой кубок не до дна, Такую высь мечтой прореяв, Что межпланетьем названа; Что Собинов погиб от тифа Нелепейшею из смертей, Как яхта радости — от рифа, И как от пули — соловей; Что тот, чей пыл великолепен, И дух, как знамя, водружен, Он, вечно юный старец Репин В Финляндии заголожен. Довольно и таких известий, Чтоб сердце дало перебой, Чтоб в этом благодатном месте Стал мрачным воздух голубой. Уходите вы, могикане, Последние, родной страны… Грядущее, — оно в тумане… Увы, просветы не видны… Ужель я больше не увижу Родного Федор Кузмича? Лицо порывно не приближу К его лицу, любовь шепча? Тогда к чему ж моя надежда На встречу после тяжких лет? Истлей, последняя одежда! Ты, ветер, замети мой след! В России тысячи знакомых, Но мало близких. Тем больней, Когда они погибли в громах И молниях проклятых дней…

Я две весны, две осени, два лета И три зимы без музыки живу… Ах, наяву ль давали «Риголетто»? И Собинов певал ли наяву? Как будто сон: оркестр и капельмейстер, Партер, духи, шелка, меха, лорнет. Склонялся ли к Миньоне нежно Мейстер? Ах, наяву склонялся или нет? И для чего приходит дон Пасквале, Как наяву когда-то, ныне в бред?… Вернется ль жизнь когда-нибудь? Едва ли… Как странно молвить: Собинов — скелет… Узнав о смерти Вертера, несною В закатный час я шел, тоской гоним, И соловей, запевший над рекою, Мне показался жалким перед ним! О, как тонка особенность оттенка В неповторимом горле у того, Кем тронута была демимондэнка, И соловей смолкал от чар его…

Ах, люди живут без стихов, Без музыки люди живут, И роскошью злобно зовут Искусную музыку строф. Ах, люди живут без икон, Без Бога в безбожной душе. Им чуждо оттенков туше, — Лишь сплетни, обжорство и сон. И даже — здесь, в доме моем, — В поэта кумирне святой, — И здесь тяготятся мечтой, Стремясь обеззвучить мой дом… Увы, даже дома и то Сочувствия мне не найти… И некуда вовсе уйти; Ведь грезы не любит никто. Теперь лишь один спекулянт, — «Идеец», мазурик, палач, — Плоды пожинает удач, Смотря свысока на талант. Черствеют и девьи сердца, Нет больше лиричности в них, — Наряды, танцульки, жених… Любовь — пережиток глупца… Жизнь стала противно-трезва, И жадность — у всех идеал. Желудок святыню попрал, Свои предъявляя права. Художник для всех — человек Ленивый, ненужный, пустой, О, трезвый, рабочий, сухой, В искусство не верящий век!

В своей «Поэзе истребленья» Анархию я предсказал. Прошли три года, как мгновенье, — И налетел мятежный шквал. И вот теперь, когда наука Побита неучем рабом, Когда завыла чернь, как сука, Хватив искусство батогом, Теперь, когда интеллигента К «буржую» приравнял народ, И победила кинолента Театр, прекрасного оплот, Теперь, когда холопу любо Мазнуть Рафаэля смолой, — Не вы ль, о футуристы-кубо, Происходящего виной? Не ваши ль гнусные стихозы И «современья пароход» Зловонные взрастили розы И развратили весь народ? Не ваши ли мерзостные бредни И сумасшедшая мазня Забрызгали в Москве последний Сарай, бездарностью дразня? Ушли талантливые трусы А обнаглевшая бездарь, Как готтентоты и зулусы, Тлит муз и пакостит алтарь. А запад — для себя гуманный!.. — С презреньем смотрит сквозь лорнет На прах ориентальной, странной Ему культуры в цвете лет. И смотрит он не без злорадства На поэтических вампук, На все республичное царство, Где президентом царь Бурлюк. Куда ж деваться вам от срама, Вы, русские низы и знать? …Убрав царя, влюбиться в хама, А гражданина вон изгнать?!.. Влюбиться в хама может хамка, Бесстыжая в своей гульбе. Позор стране, в поджоге замка Нашедшей зрелище себе! Позор стране, в руинах храма Чинящей пакостный разврат! Позор стране, проведшей хама — Кощунника — меж царских врат!..

Зелено-дымчатое море. Гребни Молочно-светозарные — во тьме. Душа к Тебе в восторженном молебне. Такая ясность в ледяном уме. В октябрьский вечер, крепкий и суровый Привет идущей из-за гор зиме, Предвестнице весны издревле-новой!

Мы сходимся у моря под горой. Там бродим по камням. Потом уходим, Уходим опечаленно домой И дома вспоминаем, как мы бродим. И это — все. И больше — ничего. Но в этом мы такой восторг находим! Скажи мне, дорогая, — отчего?

Ты все молчишь, как вечер в октябре, Но плещется душа, как море — в штиле. Мы в инее, в лиловом серебре. И я ли — я теперь? и ты — о, ты ли? Как море в штиле, плещется душа: Совсем слегка, вся в бирюзе умилий… Как хороша ты! как ты хороша.

Твои уста, покорные моим, Ласкательны, податливы и влажны. Я ими упоительно томим. Исполнены они узывной жажды… Сквозь них в мои струится сладкий сон, — И вздрагивает отзвуком нерв каждый. О, если б ими захлебнуться мог!

Ах, взять тебя и трудно, и легко… Не брать тебя — и сладостно, и трудно… Хочу тебя безбрежно, глубоко! О, влей в глаза мне взор свой изумрудный! Вонзи в уста мне острые уста! Прости мой жест, в своем бесстыдстве чудный, Ведь страсть чиста! Пойми: ведь страсть чиста!

Ты ждешь весны, как ждет тебя весна. Вы встретитесь, две девы, две юницы, И будет ширь природы вам тесна, И будет вам опять иное сниться: Вам, две весны, пригрезится мороз, Его меха, алмазы и денницы, На окнах лепестки морозных роз…

Люби меня, как хочется любить, Не мысля, не страшась, не рассуждая. Будь мной, и мне позволь тобою быть. Теперь зима. Но слышишь поступь мая? Мелодию сирени? Краски птиц? Люби меня, натуры не ломая! Бери меня! Клони скорее ниц!

Не избегай того, что быть должно: Бесцельный труд, напрасные усилья, — Ведь ты моя, ведь так предрешено! О, страсть! расправь пылающие крылья И за собой в безбрежность нас взорли. И скажем мы, в восторге от воскрылья: «Да, мы с тобой бороться не могли».

Вот пятый год, как ты мне дорога, А страсть юна, — как прежде, неизбывна, И нас влекут по-прежнему луга. По-прежнему стремлюсь к тебе порывно, Все нови открываю с каждым днем… О, наша связь вовеки неразрывна, И страсть бессмертным зажжена огнем.

Тебя провожать, чтобы встретить потом, С тобою расстаться, чтоб свидеться вновь, Чтоб в этой разлуке загрезиться сном, Чтоб в этой разлуке грузиться в любовь. И чувствовать то, чего нет при тебе… Когда мы вдвоем, стынет сердце и кровь, Но если мы врозь, каждый в тайной алчбе.

По долгу кайтселита я с ружьем До четырех утра брожу вдоль хижин, Расползшихся чудовищным ужом. Не тронь меня, кто кем-нибудь обижен: Чем помогу? — ружье мое без пуль, И вид его угрозный неподвижен. Убийцу даже — я убить смогу ль?…

Я несомненно скверный патриот, Но я могу не радоваться бою У петербургских западных ворот: Быть может, жизнь несет тот бой с собою, А значит — и искусство, и — любовь. В нем чувствуется что-то голубое. А в голубом всегда сияет новь.

Деревня спит. Оснеженные крыши — Развернутые флаги перемирья. Все тихо так, что быть не может тише. В сухих кустах рисуется сатирья Угрозья голова. Блестят полозья Вверх перевернутых саней. В надмирье Летит душа. Исполнен ум безгрезья.

Вид поля печальный и голый. Вид леса уныло-нагой. На крыше одной — белый голубь, И карий — на крыше другой. И море, — и то как-то наго У гор оголенных грустит. И суша, и воздух, и влага — Все грусть и унынье таит.

В ней тихо бродила душа. Она была так хороша. Душа хороша как она: Пригожа, светла и нежна. И не было места средь дня, Чтоб ей не хотелось меня. И не было суток в году, Чтоб мог я помыслить: «не жду…» Она приходила ко мне И тихая, и в тишине. Когда приходила она, Тишала при ней тишина, И жизнь была так хороша: В ней тихо бродила душа.

Если вы встретите женщину тихую, Точно идущую в шорохах сна, С сердцем простым и с душою великою,   Знайте, что это — она! Если вы встретите женщину чудную, Женщину, чуткую, точно струна, Чисто живущую жизнь свою трудную,   Знайте, что это — она! Если увидите вы под запискою Имя прекрасней, чем жизнь и весна, Знайте, что женщина эта — мне близкая,   Знайте, что это — она!

Изысканна, как жительница Вены, В венгерке дамской, в платье bleugendarme, Испрыскав на себя флакон вервэны, Идет она, — и в ней особый шарм. К ней цужат золотые караваны Поклонников с издельями всех фирм… Лишь донжуаны, чьи карманы рваны, Берут ее глазами из-за ширм… Изящница, очаровалка, венка, Пред кем и герцогиня — деревенка, В ней что-то есть особое совсем! Изысканка, утонченка, гурманка, С весталковой душой эротоманка, — Как у нее выходит: «Жду вас в семь…»!

Люблю лимонное с лиловым: Сирень средь лютиков люблю. Лимон фиалками томлю. Пою луну весенним словом: Лиловым, лучезарным, новым! Луна — подобно кораблю… Люблю лиловое с лимонным: Люблю средь лютиков сирень. Мне так любовно быть влюбленным И в ночь, и в утро, в вечер, в день, И в полусвет, и в полутень, Быть вечно жизнью восхищенным, Любить лиловое с лимонным…

Далеко-далеко, там за скалами сизыми, Где веет пустынями неверный сирокко, Сменяясь цветочными и грезными бризами,     Далёко-далёко, Ильферна, бесплотная царица востока, Ласкает взор путника восходными ризами, Слух арфой, вкус — негой бананного сока… Потом испаряется, опутав капризами Случайного странника, и он одиноко Тоскует над брошенными ею ирисами, —     Далёко-далёко!

Я помню весеннее пенье весла, За взлетом блестящим паденье весла. Я помню, как с весел струился рой брызг. В руке твоей твердо движенье весла. Когда ты гребла, в сердце стих возникал: Он зачат, сдается, в биеньи весла. Когда ты гребла, музыкально гребла, Не брызги текли, — упоенье с весла. И вся ты в полете была золотом, — Так златно твое окрыленье весла!

Ты так ясна и, вместе с тем, туманна. Ты так верна и, вместе с тем, обманна.   И нет к тебе дорог. Уста чисты, — слов грешных ими хочешь. Рыдая, ты отчаянно хохочешь.   Развратный облик строг. Тебя не взять, пока ты не отдашься. Тебя не брать — безбрачью ты предашься.   Как поступить с тобой? Ты так горда и так несамолюбна. Ты — без следа, но в мире златотрубна,   К тебе влекусь с мольбой.

Я шел по берегу реки Тропинкой в центре склона. Ромашки — точно мотыльки, И все вокруг зелено. На повороте, на крутом, Как будто из Жюль Верна, Возникла в уровень с кустом Хорошенькая серна. И этой встречею врасплох Захвачены мы стали, Из губ ее метнулся вздох — Испуга ли? — печали? Спустя мгновенье, — как стрела, Она неслась обратно. Ужель душа моя была И серне непонятна?…

Не ваша ли веранда, Лина, Где розовеет lieberlong, Закутанная вся сиренью, Мне навевает настроенье — Цитировать из «Ванделина», Сзывая слушателей в гонг? Внемли, тенистая веранда, Душисто красочным стихам, Поэме истинной и чистой. Пусть некий голос соловьистый, Который нежно любит Сканда, Звучит с тебя по вечерам.

От тоски ты готова повеситься, Отравиться иль выстрелить в рот. Подожди три оснеженных месяца, — И закрутит весна хоровод. Будут петь соловьи о черемухе, И черемуха — о соловьях. Дай-то бог револьверу дать промахи И веревке рассыпаться в прах. Будут рыб можжевеловой удочкой Подсекать остриями крючка. Будет лебедь со снежною грудочкой Проплывать по реке, так легка. Будут почки дышать влагой клейкою, Зеленеть и струить аромат, И, обрадованные лазейкою, Ливни шейку твою обструят. Зачеремушатся, засиренятся Под разливной рекою кусты. Запоют, зашумят, завесенятся Все подруги твои, как — и ты. Зазвенит, заликует, залюбится Все, что гасло зимой от тоски. Топором все сухое обрубится, Смело сочное пустит ростки. Чем повеситься, лучше загрезиться. Не травись и в себя не стреляй. Как-нибудь перебейся три месяца, Ну, а там недалеко и май!

Что значит — одну любить? Что значит — с одною жить? Зачем же так много дев, И в каждой есть свой напев? И этих напевов рой Не может пребыть в одной… Кто любит напевы все, Тот предан одной красе. Краса не в одной — во всех. В одной только часть утех. Чтоб всю красоту впитать, Нельзя уставать искать. Стремиться от сна ко сну… Всех — значит любить одну.

Ты говоришь, что книги — это яд, Что глубь душевную они мутят, Что после книг невыносима явь. «Избавь от книг, — ты говоришь, — избавь…» Не только в книгах яд, — он и в весне, И в непредвиденном волшебном сне, И в роскоши волнующих витрин, В палитре струн и в музыке картин. Вся жизнь вокруг, мой друг, поверь мне, яд — То сладостный, то горький. Твой напад На книги — заблужденье. Только тот Безоблачен, кто вовсе не живет.

Опять себя вообрази Такой, какой всегда была ты. И в дни, когда блестят булаты, Ищи цветочные стези. Вообрази опять себя Эстеткой, а не грубой бабой, Жизнь, ставшую болотной жабой, В мечтах, как фею, голубя. Пусть мир — вперед, а ты — все вспять: Не поддавайся прозным бредням… Цветком поэзии последним Вообрази себя опять!..

Стремись поймать эола, Дитя, в цветной сачок. Дурманит матиола. Стрекочет ручеек. И в обоянье гвозди Сирень, безбольно вбив. Пылает на погосте, Вся — фьолевый порыв. В цветение июня Кусты свои накрень, Певучая цветунья, Крылатая сирень!

О среброголубые кружева Уснувшей снежной улицы — аллеи! Какие подыскать для вас слова, Чтоб в них изобразить мне вас милее? В декабрьской летаргии, чуть жива, Природа спит. Сон — ландыша белее. Безмужняя зима, ты — как вдова. Я прохожу в лазури среброкружев, Во всем симптомы спячки обнаружив.

Каких-нибудь пять лет, — и что за перемена! Какой разительный с умчавшимся контраст! Взамен изысканных деликатесов — сено, И братоненависть взамен и сект, и каст, Картофель — тысяча рублей мешок!.. Полено В продаже на фунты!.. Выбрасывай балласт! Умчаться от земли мешает нам балласт — Земная наша жизнь. Но манит перемена: Самоубийством ли покончить? взять полено И голову разбить? — ведь жизнь и смерть контраст: Не лучше ль умереть, чем жить средь зверских каст, И вместо хлеба — есть овес, солому, сено? Нет, сена есть нельзя. Однажды ели сено В «Пенатах» Репина, на мясо, как балласт К возвышенным мечтам, смотря… Но «сенных каст» Судьба плачевная: такая перемена Ускоривает смерть, — трава и вол — контраст, Как дева и мечта, как скрипка и полено. Убийственные дни! не время, а — полено!.. И не цветы цивилизации, а — сено!.. В Гармонию ножом вонзившийся контраст… И жизнь — нескидываемый во век балласт… И с каждым новым днем угрозней перемена Средь политических противоречных каст… Нам не на чем уплыть от голода, от каст, От драговизны: вместо корабля — полено, Нам некуда уйти: едят повсюду сено; И нечего нам ждать: какая перемена Нам участь облегчит? Весь выброшен балласт, А шар не высится: его влечет контраст… Живя в поленный век, где царствует контраст Утонка с грубостью; устав от всяких каст Разбойных и тупых; на жизнь, как на балласт, С унынием смотря; в душе людской полено Невольно усмотрев, — ложимся мы на сено И пробуем уснуть: сон — все же перемена…

Страсть без любви — лишь похоть, а не страсть. Любовь без страсти просто безлюбовье. Как в страстный бред без нежности упасть? Без чувства как озноить хладнокровье? Как власть любви сменить на страсти власть Без огневзорья и без огнесловья? Горячими тропами огнесловья Идет всегда безразумная страсть. Сладка ее мучительная власть, И перед ней, в испуге, безлюбовье Шарахнется, и, съежась, хладнокровье Сторонится, чтоб, в страхе, не упасть. Как счастлив тот, кто может в страсть упасть, Скользя в нее лавиной огнесловья, В зной претворяя сердца хладнокровье, В нее, в засасывающую страсть. А перед тем бессильно безлюбовье: Власть безлюбовья — призрачная власть. Лишь власть любви есть истинная власть, И этой власти вечно не упасть, Пусть временно и тленно безлюбовье, Но где цветет кострами огнесловье, Где соловьем руладящая страсть, Там кровь жарка, — пусть мертвым хладнокровье. Эмблема смерти — это хладнокровье, И ледовита хладнокровья власть. Как на катке, опасно там упасть. Тех не вернет живительная страсть Вновь к жизни эликсиром огнесловья, Нелюбящему — ледник безлюбовья. Будь скопческое клято безлюбовье И ты, его наперсник, хладнокровье! Будь жизненное славно огнесловье! Прославься ты, единственная власть, Под игом чьим отрадно мне упасть, — Страсть и любовь! и вновь — любовь и страсть!

Блажен познавший власть твою и гнет, Любовью вызываемая ревность! В тебе огонь, биенье и полет. Вся новь в тебе, и мировая древность. Ах, кто, ах, кто тебя не воспоет? Ты — музыка! ты нега! ты напевность! И что ни разновидность, то напевность Иная каждый раз, и разный гнет… Кто все твои оттенки воспоет, Хамелеон! фатаморгана! — ревность! Одной тобой благоухает древность, Одной тобой крылат любви полет. Однако обескрылен тот полет, Однако безнапевна та напевность, Тот аромат не истончает древность, И тягостен, как всякий гнет, тот гнет, Когда не от любви возникнет ревность, А от тщеславья, — ту кто воспоет?… Никто, никто ее не воспоет, Не обратит ее никто в полет, — Нет, не оправдана такая ревность. При ней смолкает нежная напевность, Она — вся мрак, вся — прах земной, вся гнет, Ее клеймят равно и новь, и древность… Чем ты жива, мудрейшая, — о, древность? Не вспомнив страсть, кто древность воспоет? Не оттого ль бессмертен твой полет, Что знала ты любви и страсти гнет? Не оттого ль ярка твоя напевность, Что зачала ты истинную ревность? Блаженны те, кто испытали ревность И чрез нее прочувствовали древность, Чьи души перламутрила напевность! Прославься, мозгкружительный полет! Тебя безгласный лишь не воспоет… Чем выше ревность, тем вольнее гнет.

Измены нет, пока любовь жива. Уснет любовь, пробудится измена. Правдивы лживые ее слова, Но ложна суть изменового плена. Измена — путь к иной любви. Права Она везде, будь это Обь иль Сэна. Изысканность, — не воду, — льешь ты, Сэна, И, — не водой, — искусством ты жива. И, — не водой, ты мыслями права. Лишь против вкуса не была измена Тобой зачата. Нет вольнее плена, В котором вы, парижские слова. Монументальны хрупкие слова. Величественней Амазонки — Сэна. Прекрасней воли — угнетенья плена Изящества; и если ты жива, Французов мысль, — лишь грубому измена Живит тебя: ты грацией права. Любовь — когда любовь — всегда права, И непреложны все ее слова. Ей антиподна всякая измена. Но всех острей ее познала Сэна, Хотя она на всей земле жива — Владычица ласкательного плена. Плен воли и равно свободу плена, Все их оттенки, как и все права, Я перевью в жемчужные слова, — И будет песнь моя о них жива. Пусть внемлет ей восторженная Сэна, Познав, как мной оправдана измена. Измены нет. Сама любовь — измена; Когда одна любовь бежит из плена, Другая — в плен. Пусть водоплещет Сэна Аплодисментно на мои слова; Измены нет: любовь всегда права, И этим чувством грудь моя жива.

О, похоть, похоть! ты — как нетопырь Дитя-урод зловонного болота, Костер, который осветил пустырь, Сусальная беззлатка — позолота Ты тяжела, как сто пудовых гирь, Нет у тебя, ползучая, полета. И разве можно требовать полета От мыши, что зовется нетопырь, И разве ждать ажурности от гирь, И разве аромат вдыхать болота, И разве есть в хлопушке позолота, И разве тени может дать пустырь? Бесплоден, бестенист и наг пустырь — Аэродром машинного полета. На нем жалка и солнца позолота. Излюбовал его лишь нетопырь, Как злой намек на тленное болото На пустыре, и крылья с грузом гирь. О, похоть, похоть с ожерельем гирь, В тебе безглазый нравственный пустырь. Ты вся полна миазмами болота, Поврага страсти, дрожи и полета, Но ты летишь на свет, как нетопырь, И ведая, как слепит позолота. Летучей мыши — света позолота Опасна, как крылу — вес тяжких гирь, Как овощам — заброшенный пустырь. Не впейся мне в лицо, о нетопырь, Как избежать мне твоего «полета», О, серый призрак хлипкого болота? Кто любит море, тот бежит болота. Страсть любящему — плоти позолота Не золота. Нет в похоти полета. Кто любит сад, тому постыл пустырь. Мне паутинка драгоценней гирь И соловей милей, чем нетопырь.

В приморском парке над рекою есть сосна, Своею формою похожая на лиру, И на оранжевом закате в октябре Приходит девушка туда ежевечерно. Со лба спускаются на груди две косы, Глаза безумствуют весело-голубые, Веснушки радостно порхают по лицу, И губы, узкие и длинные, надменны… В нее, я знаю, вся деревня влюблена (Я разумею под «деревней» — все мужчины), Ей лестно чувствовать любовь со всех сторон, Но для желаний всех она неуловима. Она кокетлива и девственно-груба, Такая ласковая по природе, Она чувствительна и чувственна, но страсть Ей подчиняется, а не она — порыву…

Мое одиночество полно безнадежности, Не может быть выхода душе из него. Томлюсь ожиданием несбыточной нежности, Люблю подсознательно — не знаю кого. Зову несмолкаемо далекую — близкую, Быть может — телесную, быть может — мечту. И в непогодь темную по лесу я рыскаю, Свою невозможную ловя на лету. Но что ж безнадежного в моем одиночестве? Зачем промелькнувшая осталась чужой? Есть правда печальная в старинном пророчестве: «По душам тоскующий захлестнут душой».

Твои глаза, глаза лазурные, Твои лазурные глаза, Во мне вздымают чувства бурные, Лазоревая стрекоза. О, слышу я красноречивое Твое молчанье, слышу я… И тело у тебя — красивая Тропическая чешуя. И губы у тебя упругие, Упруги губы у тебя… Смотрю в смятеньи и испуге я На них, глазами их дробя… Ты вся, ты вся такая сборная: Стрекозка, змейка и вампир. Златая, алая, лазорная, Вся — пост и вакханальный пир…

Ванг и Абианна, жертвы сладострастья, Нежились телами до потери сил. Звякали призывно у нее запястья, Новых излияний взор ее просил. Было так безумно. Было так забвенно. В кровь кусались губы. Рот вмещался в рот. Трепетали груди и межножье пенно. Поцелуй головки — и наоборот. Было так дурманно. Было так желанно. Была плоть, как гейзер, пенясь, как майтранк. В муках сладострастья млела Абианна, И в ее желаньях был утоплен Ванг.

Berrin, Gourmets, Rabon, Ballet, Иванов, Кучкуров и Кестнер Сияли в петербургской мгле — Светил верхушечных чудесней… Десертный хлеб и грезоторт Как бы из свежей земляники — Не этим ли Иванов горд, Кондитер истинно-великий?… А пьяновишни от Berrin? Засахаренные каштаны? Сначала — tout, а нынче — rien: Чтоб левых драли все шайтаны! Bonbons de violletres Gourmets, Пирожные каштанов тертых — Вкушать на яхтенной корме Иль на bеаumоndе'овых курортах. Мечтает Grace, кого мятеж Загнал в кургауз Кисловодска: «О, у Gourmets был boule de neige», Как мятно-сахарная клецка… И Нелли к Кестнеру не раз Купить «пастилок из малины» Заехала: забыть ли вас? Вы таяли, как трель Филины! И ты прославлен, Кучкуров, Возделыватель тортов «Мокка»! Ах, не было без них пиров От запада и до востока… А Гессель? Рик? Rabon? Ballet? О что за булочки и слойки! Все это жило на земле. А ныне все они — покойки!

Мне сказали однажды: «Изнывая от жажды Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин Тонко любит искусство, Разбираясь искусно Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин» Чтобы слух сей проверить, Стал стучаться я в двери: «Вы читали Бальмонта, — Вы и Ваша семья?» «Энто я-то? аль он-то? Как назвали? Бальмонта? Энто что же такое? не пойму что-то я. Може, энто письмовник? Так читал нам садовник, По прозванью Крапива — ик! — Крапива Федул. Може, энто лечебник? Так читал нам нахлебник, Что у нас проживает: Парамошка Разгул. Може, энто оракул?» — Но уж тут я заплакал: Стало жаль мне Бальмонта, и себя, и страну: Если «граждане» все так — Некультурнее веток, То стране такой впору погрузиться в волну!..

Раньше паюсной икрою мы намазывали булки. Слоем толстым, маслянистым приникала к ним икра, Без икры не обходилось пикника или прогулки. Пили мы за осетрину — за подругу осетра. Николаевская белка, царская красноголовка, Наша знатная козелка, — что сравниться может с ней, С монопольной русской хлебной?!.. Выливалась в горло ловко… К ней икра была закуской лучше всех и всех вкусней! А в серебряной бумаге, мартовская, из Ростова, Лакированным рулетом чаровавшая наш глаз!?… Разве позабыть возможно ту, что грезиться готова, Ту, что наш язык ласкала, ту, что льнула, как атлас! Как бывало ни озябнешь, как бывало ни устанешь, Как бывало ни встоскуешь — лишь в столовую войдешь: На графин кристальной водки, на икру в фарфоре взглянешь, — Сразу весь повеселеешь, потеплеешь, отдохнешь!..

Кто это ходит по улице в саке Плюшевом желтом, беседуя с прачкой О происшедшей на ярмарке драке? — Знатная дама, дама с собачкой. Кто это сплетничает так умело В местной аптеке, охваченной спячкой, О поэтессе, смеющейся смело? — Знатная дама, дама с собачкой. Кто это в спальне раскрывши оракул Ищет, с кем муж изменяет: с полячкой Или жидовкой, чтоб грешную на кол? — Знатная дама, дама с собачкой. Кто это день наполняет свой целый Руганью, картами, храпом и жвачкой? Кто это ходит все с ношею белой? — Знатная дама, дама с собачкой.

По деревне ходит местный Скоморох и шут, — Враль и пьяница известный, Выжига и плут. Из охранки экс-чиновник И большой богач, Всех продажных баб любовник, Девушек пугач. «Я волшебник! Я полковник! Поп и эскулап!» — Уверяет экс-чиновник Сыска — Цап-Царап. «Я ль не крестник государя? Я ли не герой?» — И надуется вдруг харя, Как пузырь, горой. «Всех на свете я полезней: Перенес, ей-ей, Даже женские болезни И рожал детей! Дайте мне солдат штук восемь Под начальство, и Двести тысяч мы отбросим, Черт, в края твои!» Попивая самогонку Иль денатурат, Трам бранит и хвалит конку Старый ретроград. И, телятиною густо Понабив свой рот, В пух и прах честит искусство Жалкий идиот. Носом, точно прелой грушей, Машет то и знай: Коли не любо — не слушай, Врать же не мешай!

Говорят, он очень добрый, Прелый весь, как нос: Не ломает людям ребра, Только шлет донос… И, смотря по настроенью, Просто с пьяных глаз, В камеру для заключенья Приглашает вас… А потом при встрече, нежно Кланяется вам, Вопрошая вас небрежно, Как гостили там… За подобную любезность И за добрый нрав Цап-Царапа ценит местность, Нужным ей признав; Он полезен: он в подарок Богадельне даст Раз в пять лет пятнадцать марок, — Он на то горазд… Так-то полублагодетель, Но и целый шпик, Пуль, ножей, дубин и петель Избегать привык…

В этой маленькой русской колонии, Здесь спасающей от беззаконий Свои бренные дух и тела, Интересы такие мизерные, Чувства подленькие, лицемерные, Ищут все лишь еды и тепла. Все едят — это очень естественно, И тепло в наше время существенно — С этим спорить не будет никто. Но ведь, кроме запросов желудочных И телесных, есть ряд мозгогрудочных, Кроме завтраков, дров и пальто. Есть театр, есть стихи, есть симфонии. Есть картины, и, если в Эстонии Ничего нет такого для вас, Соотечественники слишком русские, Виноваты вы сами, столь узкие, Что теряете ухо и глаз. Если здесь, в деревушке, подобного Ничего не найти, кроме сдобного Хлеба, можно давать вечера Музыкально-поэзо-вокальные, Можно пьесы поставить лояльные И, пожалуй, плясать до утра. Можно вслух проштудировать Гоголя (Ах, сознайтесь, читали вы много ли Из него в своей жизни, друзья!..). Можно что-нибудь взять из Некрасова, Путешествие взять Гаттерасово, Если Нитцше, допустим, нельзя… Но куда вам такие занятия, Вызывающие лишь проклятия, — Лучше карты, еда и разврат! Лучше сплетни, интриги и жалобы, Что давно-де войскам не мешало бы Взять для ваших удобств Петроград!..

Под новый год кончается мой труд — Двенадцатая книга вдохновений. Ее снега событий не затрут На перепутьях новых откровений. Я верю: девятьсот двадцатый год Избавит мир от всех его невзгод, Ведь он идет, как некий светлый гений. Ведь он идет, как некий светлый гений, Походкой ровной, совершит свой суд, Свой правый суд, где чудо воскресений, Над теми, кто со злобой крест несут. Закончится всем злым и добрым проба, — Он идеалы выведет из гроба, И вновь поля и чувства зацветут. И вновь поля и чувства зацветут, Исчезнет голод мысли и растений, Вновь заиграет злаков изумруд, Зазолотится урожай осенний, И станет снова сытым человек И телом, и душой. Растает снег, Лишь заблестит светила луч весенний. Лишь заблестит светила луч весенний, Начнется пляска радостных минут. Среди кустов черемух и сиреней Вновь соловьи разливно запоют. Придет Любовь из своего изгнанья, Вернется об руку с Искусством Знанье, — Все обновленной жизнью заживут. Все обновленной жизнью заживут, Без злобы, без убийства и без лени; И не орудий будет слышен гуд, А гуд труда, любви и наслаждений. О верьте, верьте: эти дни придут, Дни музыкально-ласковых мгновений… О, эти дни! вы — близко, рядом, тут! Я в настроеньи ваших настроений. Вы влиты в обрильянченный сосуд — Сосуд чудес, пророчеств и видений. Да, смерть умрет! да, жизнь воскреснет вновь! В своей душе ей место приготовь! — Так повелел круговорот свершений. Так повелел круговорот свершений! Он предназначен, властен, мудр и крут, В его вращеньи нет ни отклонений, Ни замедлений, ни преград, ни пут. Под вечным знаком предопределенья, С душой, познавшей таинства прозренья, Под новый год кончается мой труд. Под новый год кончается мой труд, — Ведь он идет, как некий светлый гений! О, вновь поля и чувства зацветут, Лишь заблестит светила луч весенний! Все обновленной жизнью заживут! О, эти дни! вы — близко, рядом, тут! Так повелел круговорот свершений.