Профессор Юрий Никанорыч, — Мечтатель, девственник, минорыч, Своей Иронии жених, — Был вызван братом во Флориду На пару месяцев — у них Возобновленную «Аиду» Остилить в тонкостях. Доцент Ганс Энте, старый декадент, Его приятель, им попрошен Развлечь Иронию, пока Он ездит в древние века… Убожеством своим роскошен, Приходит Ганс под вечерок На ужин к гастроному Юре, Тая амуровые дури, Весь риторический порок… Иронию жених знакомит С приват-доцентом; декаданс В глазах Иронии огромит Огромный гномный томный Ганс… Лукавый Юрий Никанорыч, Постигши Ганса существо, Затаивает в сердце горечь, Представив девушке его: Теперь решается задача О верности невесты: сдача Ее фон-Энте разлучит Его с Иронией, а твердость Соединит навек… Но щит Иронии — любовь и гордость — Так металлически звучит… Профессор этим обнадежен. А завтра чемодан уложен И взят на пароход билет… Вот вкратце фабулы скелет.

Ганс Энте, ражий трехаршинник, Шар рыжий несший на плечах, Промозглик, плесенник и тинник, Ухаживатель-паутинник, Мордарь, полвечник, — цвел (не чах!..) Он был быкастый здоровенник, С автомобильным животом, Насмешник, скрытник, сокровенник С жасминно-тенорящим ртом… И, чванясь выправкой корсетной, Он палчил стародевной мисс, В нем клокотала похоть Этной, Взор прикошачивал: «Кис-кис…» Рыжеволосый, ражелицый, Но с проседью волос и щек, Он волочился за девицей, Как моложавый старичок. И говорливым сивоглазьем, Как настоящий верещак, Красующимся безобразьем «Спортивил» вечно натощак, Боясь отяжеленья членов И сытой вялости, как пленов, Способных «плюсы» минусить И потом тело оросить… И пусть не всей душой, — всем телом Он влекся к женщине самцом… Во вл ке, судорог хотелом, Он грезил слитчатым концом… Предупредительно молчащий, Безразговорно-говорящий Лишь плотским напряженьем глаз, Сквозь кисею и сквозь атлас Он видел в женщине источник, Резервуар услад мужских, Ганс Энте, этот страстносочник Поползновений воровских… Утонченностью половою Всех фавнов перещеголял, Когда, в желаньях полувоя, Осамчив женщин, оголял… И ожеланенные жены, Его хотеньем разожжены, Его упорством сражены, Дрожа, готовые пролиться, В бред обезличенные лица Бросали позывом жены…

Ирония была девичка, Как говорится, полевичка, Лисичка, птичка, лесовичка: Поет, дичится и хитрит. Она умнее горожанок, Изысканнее парижайок, Студеней льда и скользче санок, И сангвистичнее, чем бритт. Она — то просолонь, то тучка, Превыкрутаснейшая штучка, Неуловима, как налим… И жаждою ее палим, К ней Ганс зальнул своими «льнами», Иначе, говоря меж нами: Ее оженщинить решил… Во всеоружьи разных шил, Отмычек чувственности женской: Конфект, ликеров и помад, Ее вовлек он в аромат Страны блаженной и блаженской, Ороив внешне свой Эреб, Как место непотребных треб Клокочущей кипящей плоти… И очутилось в позолоте, Сусальной, как оса средь сов, Как колоннада на болоте, Дитя олисенных лесов… Он в доме закрывал засов, Уча ее, подчас, конфете, Ликеря трезвый мозг ее, Сначала речил ей о Фете, Точа исподтишка копье Для чувственности лесовички, Змеившей на плечи косички; Затем ей Веннингера дал — Для однобочья изученья — Теорию предназначенья Паденья женщины… Скандал Он произвел в дичке-девичке; Дал Гансу отповедь дичок: «О, Ваш философ — дурачок! В мороз, должно быть, рукавички Стащили девки с белых рук Философа, и он вокруг Себя стал поносить всех девок, Морозя пальцы и ладонь… Поглубже мысль мою одонь, Желающий: флажки без древок — Пожалуй, вовсе не флажки, Как без начинки пирожки… Так и отвергнутый философ, Чей взгляд на женщин стоеросов…» И иронически свистя, Мотивы страстного романса, Ирония глядит на Ганса, Который, пять минут спустя, Ей говорит: «Вы слишком детски На это смотрите…» А та: «Нет-с, кэта выглядит по-кэтски, Когда взирает на кота…» Ирония гадает: «Юрий Считает Ганса другом-бурей. Не отпущу его: пусть штиль — Излюбленный наш будет стиль, А там посмотрим…»

Трехаршинник Зовет ее к реке в осинник. Она идет и, на пенек Присев, мелодийку мурлычет. Мордарь кроваво взоры бычет, И снова страсть — его конек. Его седлает вновь мордарь, Юля на нем вокруг девички. Она же думает: «Бездарь! Как ржавы все твои отмычки…» Не зная дум ее, рыжак То увивается лисою, А то, от похоти дрожа, К медвяной Ире льнет осою… И между тем, как апельсин Заката Ира лепесточит, — Ганс, — дрожее листа осин, — Поцеловать девичку хочет. И захотев, — хотя вспотев, Наструниваясь, точно тобик, Веснущатый целует лобик… Ирония приходит в гнев: «Эй, Вы, изысканный Петроний, Вы поступаете, как клен!.. Иронии — не из Ален, Прошу не оскорблять Ироний! Я запрещаю Вам». — «Вы? мне?» — «Да, я и Юрий. Это ясно?… Молчите! возражать напрасно… И дальше: раз наедине Я с Вами остаюсь, Вам надо б Знать точно, как вести себя Со мною. Стыдно. Даже запад Бледнеет, лик свой оробя, Пред Вашей наглостью. Что Юрий Вам скажет, возвратясь?» — Понурив Сконфуженно-корсетный стан, Ганс Энте прошептал: «Ростан Влагал в уста фазаньей самке, Фазана поджидавшей в ямке, Слова иные…» — «Вы — фазан? — Ирония спросила едко, — Но я не птица. Потому Нам не понять друг друга. Клетка Нужна фазану моему». — Ганс загорелся: «Вы сказали: Фазану моему? Я — Ваш?!..» «Да, как покорный карандаш… Довольны этим Вы едва ли. Но шутки в сторону. Прошу Немедленно очестить слово — Со мной держать себя толково. Впредь грудь Вам кровью орошу, Просталив Вас за оскорбленье. Во всем отчет я Юре дам. Пока же надо по домам». И Ганс подумал: «Вот тюлень я! И чтоб такой лесной дичок Да не попался в мой сачок?!»

Ирония с пренебреженьем О Гансе думала в ту ночь И приготовилась к сраженьям, Чтоб опустить в нем пыл на дно, Чтоб отразить его пометче… «Так странно: этот хищный кречет — Друг голубя. Что близит их? Как мог доверить мой жених Меня такому павиану? Здесь искус, умысел. Ну что ж, Я с Гансом осторожней стану: Посмотрим, Ганс, что ты возьмешь? Но он противен мне. С ним вовсе Я не хотела б больше встреч. О, как отвратен блекло-овсий Взгляд Ганса, сахаринья речь И вся его повадка кошья, Его заданье облапошья Доверье Юрия, весь он — Нелепый и тягучий сон!.. Но избегать его — пожалуй, Он возомнит, что за себя Я не ручаюсь: он ведь шалый, Хотя летами обветшалый… Нет, надо Юре пособя В его желаньи, дать отпорный Урок доценту, чтоб он знал, Какой характер мой упорный, И одостоить тем финал».

Пять дней спустя, совсем нежданно, Приехал Юрий, заболев В дороге от мечты тосканной По «лучшей из живущих дев»… Ему Ирония подробно Все рассказала. Светолобно Профессор слушал, хохоча. Хотел он Гансу сгоряча Сказать, что вовсе не по-дружьи Тот поступал, во всеоружьи Своих соблазнов; но потом Махнул рукой и сел за том Труда «О шаткости морали И ненадежности друзей», Невесте посвятив своей. Но этот труд друзья украли…

Кто эта слезная тоскунья? Кто эта дева, мальва льда? Как ей идет горжетка кунья И шлем тонов «pastilles valda»… Блистальна глаз шатенки прорезь, Сверкальны стальные коньки, Когда в фигурах разузорясь, Она стремглавит вдоль реки. Глаза, коньки и лед — все стально, Студено, хрустко и блистально. Но кто ж она? но кто ж она? Омальвенная конькобежка? Японка? полька? иль норвежка? Ах, чья невеста? чья жена? Ничья жена, ничья невеста, Корнета русского вдова, Погибшего у Бухареста Назад, пожалуй, года два, В дни социального протеста. Сама не ведая — зачем, Она бежала за границу И обреклась мытарствам всем, Присущим беженцам. Страницу Пустую жизни дневника Тоской бесправья испещрила, И рожа жизни, как горилла, Ей глянула в лицо. Тоска Тягучая ее объяла… О, было много, стало мало Беспечных и сердечных дней. Старушка-мать больная с ней, Отец, измайловский полковник, И брата старшего вдова С девизом в жизни: «Трын-трава» И «каждый ухажер — любовник»… «О, Гриппе легче жить, чем мне, — Над ней задумывалась Липа, — Она не видит слез и всхлипа И видит лишь фонарь в луне… Ей не дано в луне планету Почувствовать, ей не дано… Ее игривому лорнету Все одинаково равно, Будь то луна иль Кордильеры… И если это не форшмак, Не розы и не гондольеры, Какой бы ты там ни был маг, Ты сердцем Гриппы не омагишь И перед нею в лужу „лягешь“ И легши, в слезах „потекёшь“…»

Читатель! Кстати: где найдешь Такую ты интеллигентку, Окончившую институт, Чтоб грамотной была! На стенку Не лезь, обиженная: тут Преувеличенного мало… Не ты одна, поверь, ломала, Коверкая, родной язык… Предслышу я злорадный зык Своих критических кретинов, Что я не меньше Гриппы сам Повинен в этой ломке… Гам Их пустозвончатый откинув, Им в назиданье преподам Урок: не лаять скверной моськой На величавого слона. Послушай, критика! Ты брось-ка Вести себя, как девка Фроська: По существу соль солона!.. И как атласист лоский лацкан И аморальна «фея тьмы», Так критика всегда дурацка: Над этим думали ведь мы… О, «девка Фроська»! Просто здесь-ка Ты символ критики шальной. Продумай термин мой и взвесь-ка Его значенье, шут хмельной. Попутно критике дав бокса, От темы сильно я отвлекся, И, Липу с Гриппой позабыв, Впал в свой излюбленный мотив. Мне в оправданье то, что силе Моей мешали эти тли: О, как они мне насолили! Как оскорбляли! Поносили! И довели бы до петли, — До смерти, — если б дерзновенен И смел я не был, как орел. Убил же Надсона Буренин, Безвременно в могилу свел… Я не был никогда поклонник Стереотипного нытья И сладковатого питья, Что горестный односторонник, «Студенческий поручик» вам, Сородичи, давал! Но сам, Как человек кристально честный, Бездарный Надсон был, и я Разгневан травлей неуместной Нововременского враля.

Когда разгромленный Юденич В Прибалтику их приволок, Полковник Александр Евгеньич С женою вместе в тифе слег. Да, тиф, свирепствовавший в Нарве От Гунгенбурга и до Ярви, Порядочно людей скосил Слезами горести и скорби. Его бациллы разносил Бедняк — в узле, крестьянин — в торбе, Вагон — в скамейках, по полям И деревням болтливый ветер… Тиф только Орро не заметил И прикоснуться к тополям Не смел своей гребучей лапой. Как малярия под Анапой, Так тиф — под Орро… Без гроша В кармане Липа, пореша Спасти родителей от смерти, Истратив бывшее в конверте, Продать решилась кое-что Из наспех взятого: пальто Каракулевое, браслетку, Часы и ценный адамант. Недаром ибсеновский Бранд Закаливал тридцатилетку: Ее заботы и уход За страждущими не пропали, — И вот отец уже встает С постели в беженской опале; За ним поправилась и мать, Благодаря стараньям Липы. Поэтому легко понять, Что в этот год особо липы Благоуханные цветут, И чуждая ей деревушка Совсем особенный уют Таит в себе. И мать-старушка, К весне восставшая с одра Болезни, ей еще дороже… Как с Липою она добра! И папа, милый папа, — тоже!.. «Ведь вот как нищие живут: Недоедая, прозябая, Справляют непривычный труд, Ан, глядь, не сдохнут, не умрут!» — Соседка молвила рябая.

Увлекся Липою матрос, Двадцатилетний иноземец: Ей приносил букеты роз, А иногда и целый хлебец. Он был хороший мальчуган, Шикарь, кокет, поэт немного, Но он был скользким, как минога, В нее влюбленный Иоганн… Его сменил приват-доцент Гусь-Уткин, с рыжей ражей рожей, Он ей дарил аршины лент И туфли с лаковою кожей, И шоколад, и пепермент… За этим репортер прохожий Увлекся Липой, но без крыл И без бумажника в кармане, В пустячном, проходном романе Он ничего ей не дарил… Была ли Липа с ним близка? Но не были они ей близки. Ей эта жизнь была узка: Грязь, нищета, нужда, тоска И эти жалкие огрызки… Немудрено, когда хромой Сын лавочника, рослый Дмитрий, Игравший с огоньком на цитре, К ней начал свататься зимой, Она без долгих размышлений, Уставшая от оскорблений, Метнулась в брачную петлю, Забыв сказать ему «люблю»…

В этот вечер рыба не клевала, И мой стоящий галиот Плыл в финский эпос «Калевала»: Мечта свершала свой полет, И несмотря на то, что лодку Держали цепко якорьки И по соседнему болотку Бродили странные зверьки, Мысль отвлекавшие, — на это, Я повторяю: не смотря, — Междупланетная комета, Мечта летала, лёт быстря, Моих озерных игр Прилепа С тоской рванула поплавок: Так был нарушен финский эпос, Который дать поэзу мог… Зевнув, удилище сложила И положила в галиот; Терпенье истощив, решила: «Сегодня рыба не клюет. Домой не хочется, однако: Люблю на озере закат. Побудем на воде до мрака, — Вернемся к ужину назад. Снимайся с якоря. Приякорь В Янтарной бухте, встав под скат, Где, помнишь, как-то куропаток Вспугнули мы, а сам меж тем Мне расскажи про психопаток: Ты, знаю, мастер этих тем»… Возможно ль отказать Прилепе В пустячной просьбе? Почему ж Моих былых великолепий Не вспомнить маленькую чушь?…

— Среди моих «северянисток», Я помню, были две сестры, Которых медицинский выступ — До времени и до поры — Их, этих дев, в меня влюбленных, Привел бы в дом умалишенных… Они прислали пару дюжин Мне писем, бегали вослед. Одна из этих двух «жемчужин» Подписывалась Violette И даже приезжала в Тойлу, Когда в пятнадцатом году Я жил на даче там, но «ой-ру» Я не люблю, ей на беду, Предпочитая «ой-ре» этой Нео-классический балет… И вот — осталась нераздетой, Раздеться жаждя, Violette… Что делать? Пьян иною «вишней В вине» я был тогда, и сон Иной я видел. Так излишне Истратилась на пансион Девица, проживя неделю, Мне назначая rendez-vous… Ответного не вызвав хмелю, Она вернулась на Неву. О, с лентой черною букеты, Подброшенные на крыльцо! О, незнакомой Виолетты Невиданное мной лицо!

Ее сестра была смелее, И вот в один несчастный день Вдруг появилась на аллее «Ивановки», как дребедень: Лет сорока пяти, очкаста, С бульдожьим ртом, бледна, как мел, Она себе сказала: «Баста Мечтать: да будет шаг мой смел!» И потому, без приглашенья, Не будучи знакома, вдруг, Как очень скверное виденье, Явилась; вызвав мой испуг. Моя жена (не ты, Прилепа, — Была другая — тип Зизи…) Шепнула: «Как она нелепа, И как трудны твои стези!..» Приехавшая психопатка Мне отпустила комплимент, Глаза закатывая сладко: «Вы — колоссальный декадент»… Твердила о своем восторге Пред «царственным» моим стихом И голосом кабацких оргий Читала, пополам с грехом, Мне самому мои пиесы На мой же собственный мотив!.. И из себя, как поэтессы, Шипела, как локомотив, Бездарные стереотипы, Аляповатые клише… Ах, эти «цоканья» и «всхлипы» Мне были так не по душе!

Я видел: между нами бездна, Но я молчал, молчал любезно, Давно приняв рецепт Гюго: С бездарью ссора бесполезна И не изменит ничего; — Бездарь не прекратит писанья, Какое б ты ей резюме Ни наложил; храни молчанье: Она себе ведь на уме… Когда какой-нибудь поэтик Стихами донимал Гюго, Гюго, стихи бросая эти, К себе любезно звал его, В изысканнейших выраженьях Благодаря его в письме За «истинное наслажденье», За «луч, сияющий во тьме»… Когда ж «на зов» версификатор Шел «в гости», пьяный от похвал, Величественный триумфатор Поэтика не принимал… Но я доступностью недаром Известен был на всю страну… Ах, я писателям поджарым Не намекал: «Я вас турну…» Всех принимая, слушал стойко, — До обморока иногда… Меня дурманили, как стойка В трактире, эти господа! Ты знаешь? эта графоманка Себе избрала псевдоним Шокирующий: «Северянка» — И стала действовать под ним!

Хрустя, как бы жуя галеты, Она читала ерунду. Я, ради смеха, приведу Пародию на те куплеты: «Я лыжебежец и гарцор! Я грежу ль? да! о мглистый сланец Моих разбегов льдяный танец…» И дальше в этом роде вздор. В какой вошла она азарт И совершенно позабыла. Что выкрала, в разгаре пыла, «Моих разбегов льдяный старт» Из моего стихотворенья, Одно лишь слово изменя… Но я не высказал сомненья, Что эта строчка из меня! Она подумала, должно быть, Что я не знал своих стихов… Когда пускает лампа копоть, Фитиль я приспустить готов… А если это с опозданьем, Придется открывать окно… Так и с назойливым созданьем Мне было поступить дано, Но то впоследствии… Об этом Скажу всего в двух-трех словах. Вообразя себя поэтом, Она твердила о стихах Весьма решительно и нагло, Пока однажды не иссякла, Когда я сделал некий «взмах»…

Один хороший мой знакомый, Большой ироник и шутник, Над поэтессой невесомой Смеясь в душе своей, поник Для вида грустно головою, И на вопрос ее, что с ним, — Ответил: «Занят я вдовою, — Царицей Ингрид я томим. Мне кажется, не с Вас ли Ингрид Написана? признайтесь мне…» И поэтесса глаз своих тигрит, Оставшись с ним наедине: «Да что Вы? разве я похожа На королеву?» — говорит. И вдруг решает: «Hy, так что же? Конечно, это я — Ингрид!» С тех пор (о, бедная поэма! О, бедная моя мечта!) Воробушкина ищет крэма Для носа, носом занята. Воробушкина королевой Мнит не шутя себя, — всерьез И, будучи престарой девой, Томится от запретных грез. О, раз Воробушкина — Ингрид, Конечно, Эрик — сам поэт!.. И снова взор она свой тигрит, Слагая тигровый куплет…

Она приходит к нам так часто, Что чаще трудно приходить… Она по-прежнему очкаста, Еще очкастей, может быть!.. Она такие «куры строит», Что вспугивает даже кур, Она так охает, так ноет, Что Эрик был не белокур, А «вроде Вас — шатен кудрявый… И римский профиль… как у Вас…» С такой ухмылкою лукавой Подмигивает сивый глаз, Что я в отчаяньи тоскую И до упаду хохочу, Смотря на Ингрид, но такую, Какую вовсе не хочу…

Могло бы это продолжаться До бесконечности, но раз Пришлось заночевать остаться Версификаторше у нас. Но прежде чем уснуть в столовой, Она спросила у жены: «Ваш муж, не правда ли, бедовый? Вы поручиться мне должны, Что выйду…» Легкая заминка В ее чудовищных словах. О, святость фразы Метэрлинка В гнилых кощунственных устах! А утром с наглою ухмылкой Смотрела прямо мне в глаза, Игриво помахала вилкой, Рот по привычке облизав… И вдруг внезапно вопросила, Что называется, врасплох: «Не правда ль, я большая сила И стих мой далеко не плох?» Но я, женой предупрежденный О фразе дерзостно-больной, Сказал, сердито раздраженный Всей этой вздорной чепухой, О всем о том, что накипело В глубинах сердца моего, Чего сказать бы не посмела Корректность Виктора Гюго!

Я разобрал ее стихозы «По косточкам», как говорят, Все эти «розы» и «березы», Поставил все «заставки» в ряд, — Все эти «алые закаты», Все эти «шумные моря». Все эти «пышные палаты», — Всю дрянь, короче говоря! И указал, какой шутихой Она является у нас… Воробушкина стала тихой, Как бы готовясь «ананас, — Как метко выразился Белый, — С размаха в небо запустить»… Да, стала тихой, оробелой, Казалось, жаждущей грустить… И вдруг, с ухмылкой нездоровой, Шепнула, потупляя глаз: «Вы оттого такой суровый, Что до сих пор не отдалась Я Вам, как этого Вы ждали… Сознайтесь, ждали ведь?» — Мой смех, Прилепа, слышен был из дали, Из дали дней далеких тех.

Я, хохоча, срывал морошку. Жена, со смехом в свой черед, Готовясь «размотать дорожку», Сказала: «Полный ход вперед!»

Была у булочника Надя, Законная его жена. На эту Надю мельком глядя, Вы полагали, кто она… И, позабыв об идеале (Ах, идеал не там, где грех!) Вы моментально постигали, Что эта женщина — для всех… Так наряжалась тривиально В домашнее свое тряпье, Что постигали моментально Вы всю испорченность ее… И, эти свойства постигая, Вы, если были ловелас, Давали знак, и к Вам нагая В указанный являлась час… От Вашей инициативы Зависел ход второй главы. Вам в руки инструмент. Мотивы Избрать должны, конечно, Вы…

В июльский полдень за прилавком Она читает «La Garconne», И мухи ползают по графкам Расходной книги. В лавке — сон. Спят нераспроданные булки, Спит слипшееся монпасье, Спят ассигнации в шкатулке И ромовые бабы все. Спят все эклеры и бриоши, Тянучки, торты, крендельки, Спит изумруд поддельной броши, В глазах — разврата угольки. Спят крепко сладкие шеренги Непрезентабельных сластей, Спят прошлогодние меренги, Назначенные для гостей… И Коля за перегородкой Храпит, как верящий супруг. Шуршит во сне своей бородкой О стенки, вздрагивая вдруг. И кондитрисса спит за чтеньем: Ей книга мало говорит. Все в лавке спит, за исключеньем Живых страничек Маргерит!

Вдруг к лавке подъезжает всадник. Она проснулась и — с крыльца. Пред нею господин урядник, Струится пот с его лица: «Ну и жарища. Дайте квасу…» Она — за штопор и стакан. И левый глаз его по мясу Ее грудей, другой — за стан… «Что продается в Вашей лавке?» «Все, что хотите». — «Есть вино? Я, знаете ли, на поправке…» «Нам разрешенья не дано…» «А жаль. Теперь бы выпить — знатно…» «Еще кваску? Есть лимонад…» — И улыбнулась так занятно, Как будто выжала гранат… «Но для меня, быть может, все же Найдется рюмочка вина?» «Не думается. Не похоже», — Кокетничает с ним она. «А можно выпить Ваши губки Взамен вина?» — промолвил чин. — «Назначу цену без уступки: Ведь уступать мне нет причин…» — И засмеялась, заломила, Как говорят, в три дорога… Но это было все так мило, Что он попал к ней на рога… И порешили в результате, Что он затеет с нею флирт, А булочница будет, кстати, Держать — «сна всякий случай» — спирт…

За ним пришел какой-то дачник, Так, абсолютное ничто. В руках потрепанный задачник. Внакидку рваное пальто: «Две булки по пяти копеек И на копейку карамель…» Голодный взгляд противно-клеек, В мозгу сплошная канитель. «Извольте, господин ученый», — Почтительно дает пакет. Берет он за шнурок крученый: «Вот это правильно, мой свет! Но как же это Вы узнали, Что я в отставке педагог?» — «А Ваш задачник?…» — И в финале У них сговор в короткий срок: Учитель получает булки И булочницу самое. За это в смрадном переулке Дает урок сестре ее.

Потом приходит старый доктор: «Позвольте шоколадный торт». — «Как поживает Типси?» — «Дог-то? А чтоб его подрал сам черт! Сожрал соседских всех индюшек — Теперь плати огромный куш… Хе-хе, не жаль за женщин-душек, Но не за грех собачьих душ! Вы что-то будто похудели? Что с Вами, барынька? давно ль?» — «Мне что-то плохо в самом деле, И все под ложечкою боль…» — «Что ж, полечиться не мешало б…» «Все это так, да денег нет…» — «Ну уж, пожалуйста, без жалоб: Я, знаете ли, не аскет: Не откажусь принять натурой… Согласны, что ли?» — «Отчего ж…» — И всей своей дала фигурой Понять, что план его хорош.

Но этих всех Надюше мало, Всех этих, взятых «в переплет»: Вот из бульварного журнала Косноязычный виршеплет. Костюм последней моды в Пинске И в волосах фиксатуар, Эпилептизм а la Вертинский, И романтизм аla Нуар!.. «Божественная продавщица, Мне ромовых десяток баб; Pardon, не баба, а девица: Девиц десяток с ромом!» — Цап Своей рукой и в рот поспешно Одну из девок ромовых. Надюша ежится усмешно И говорит: «Черкните стих И обо мне: мне будет лестно Прочесть в журналах о себе». И виршеплет вопит: «Прелестно! Но вот условия тебе: За каждую строку по бабе, Pardon, по девке ромовой!» Смеется Наденька: «Ограбит Пиит с дороги столбовой! За каждое стихотворенье, Что ты напишешь обо мне, Зову тебя на чай с вареньем…» «Наедине?» — «Наедине».

При посещеньи покупальцев В кондитерской нарушен сон От опытных хозяйских пальцев До покупательских кальсон… Вмиг просыпаются ватрушки, Гато, и кухен, и пти-шу, И, вторя разбитной вострушке, Твердят: «Попробуйте, прошу…» Всех пламенно влечет к Мамоне, И, покупальцев теребя, Жена и хлеб на кордомоне — Все просят пробовать себя… Когда ж приходит в лавку Коля, Ее почтительный супруг, Она, его усердно школя (Хотя он к колкостям упруг!), Дает понять ему, что свято Она ведет торговый дом… И рожа мужа глупо смята Непостижимым торжеством!..

Кто в небе алых роз алее Цвел в облаковом парике? Спустясь с балкона, по аллее Меж сосен мы прошли к реке. Алела на закате пристань, Такая серенькая днем. Плескались рыбки — двести, триста? — Блестя алеющим огнем. Кричали вспугнутые утки С малиновою белизной. Не кровью ль истекали сутки, Струящие к закату зной? И на реке, на перекате, Играла с мушкою форель. На барбарисовом закате Возникла эта акварель. Я оттолкнул замок устало, Подвинул лодку к ступеням, И ты, сияющая ало, Спустилась, кружева вспеня. Я весла взял, и мы поплыли Вниз по теченью за изгиб, Где меж стеблей прохладных лилий Скользит так много быстрых рыб…

С полуаршинной глубиною, Зеленая, как малахит, Прозрачною и ледяною Струею орошает мхи Прибрежные. Деревьев купы Отзеркаленные в воде, Склонились к ней. Покой везде. Стволы — как великанов трупы. Изгибисто несемся вдоль Аллеи до ограды сада, А там, за ним, где пихт рассада, Пустырь — крестьянская юдоль… Вот лес пошел. Вот вновь луга. Вот устье Егерской канавки. И хариусы — вид сига — Бегут от лодки в скользкой давке… Ты нажимаешь влево руль И поворачиваешь вправо. Суденышко вплывает в травы, Что щедро вырастил июль. Еще один нажим руля, — И мы плывем в зеленых сводах; Теперь уже в кофейных водах Плотичка плещется. Крыля На белое пятно батиста, Летит бесшумный нетопырь, И от его движений свиста Ты вздрагиваешь. «Растопырь Скорее руки, — и добычу Мы привезем к себе домой!» Ты моему не внемлешь кличу, Восторг не разделяешь мой. Наоборот: закрылась шалью, Склонилась тихо над кормой… Закат давно не блещет алью. Из тучи поступью хромой Выходит месяц, обознала Полоску в струйках сквозь листву. Домой зову и не зову: Всего в версте отсюда дача. Зеленолиственный тоннель Так восхитительно олунен, Июльский воздух так июнен И мягок, как Мускат-Люнель… Все вдаль ветвистым коридором Плывем, пока вдруг ты с задором Не поворачиваешь руль, И мы канавою обратно Скользим к реке, смотря на пятна Луны в игре речных кривуль…

Окончены канавы, своды, — Вновь малахитовые воды. — И островок цветущих лип — Все тот же, только в лунном стиле. Плывем, сгибая стебли лилий, Меж них пугая спящих рыб. Мы покидаем с грустью стебли И вверх стремимся в этот раз. Теперь опять простор для гребли: Чтоб «взять версту», нам нужен час.

Но слушай, кто поет в болоте? Я слышу женский голос там В туманной лунной позолоте Я вижу женщину. К кустам Прибрежным по зыбучей топи Она, вся белая, идет. У берега водоворот — Вдруг упадет в него… утопит Себя, пожалуй. В золотых Лучах остановилась. Росла. Стройна. Бледна. Я поднял весла. Смотрю. И вдруг она — бултых! Мы вскрикнули, мы онемели. И тишина. И — ничего. Подплыли. Головы, как в хмеле. Самоубийство? Колдовство? Но эта песня! В этой песне — Исчезни, враг! Господь, воскресни! — Такой восторг, такая жуть. Нет, человеческая грудь Вместить ту песню не смогла бы: Для мук подобных люди слабы… Так значит, то не человек, Не женщина — невольный вывод… Мы фантазировали живо С упорной мыслью в голове, Что не было того, что было, А если не было, то — то, Что виделось, себя избыло, И этот «кто-то» есть никто.

Теперь уже плывем в смятеньи, И ужасом душа полна: Мы думаем об этом пеньи… Нам не в луну уже луна, И вечер нам уже не в вечер: Мы думаем об этой встрече. И смысл, значенье встречи той Неясны нам пока. Постой, Ты видишь пристань? на скамейке Сидит как будто кто-то… Змейки Волос спадают на плеча… И в белом, в белом… Кто бы это?… Но в ужасе бежим ответа, Пугаясь лунного луча, Что выползает из-за тучи, Готовый озарить ее… Нас мысль одна и та же мучит; И ты мое, и я твое — Сердца свои мы оба слышим… О, настороженная тишь! И вот плывем все выше, выше… И я молчу. И ты молчишь.

А вот и пристань. Вот и мыза. На пристани встречает… Лиза. Вся в белом, белая сама: «Ах, чуть я не сошла с ума! — От ужаса едва лепечет И не находит слов для речи: — Луна нервирует… И тьма… И эта женщина… Ее вы Не встретили? за полчаса До вас бежала здесь… Коса Такая рыжая… Лиловы Глаза безумные… Капот Распахнут белый… Дико пела, Когда бежала… Я поспела Едва прийти сюда… И вот Сижу, едва жива от страха, И жду вас: все же здесь светлей, Чем в доме. От густых аллей В нем мрачно. И луна, как бляха, На клумбе с ирисами. Нет, Я не останусь больше в доме Одна без вас», — в больной истоме Шепнула девушка и в плед Закутавшись, пошла за нами. Невесело мы пили чай, Невольно думая о драме, Что с нами будет невзначай…

Оно вошло в нас хладнокровно, Оно и крепло, и росло: Спустя четыре года ровно, — И, может быть, число в число? — Расстался я с подругой тою, С кем плыл рекою, залитою Лимонным светом, к чаще лип На островке, где наши были, Где меж стеблями наших лилий Живет так много наших рыб…

Да, фейерверком из Пуччини Был начат праздник. Весь Милан Тонул в восторженной пучине Веселья. Выполняя план Забав, когда, забыв о чине, И безголосый стал горлан… Однако по какой причине Над городом аэроплан?

Не делегаты ль авиаций Готовят к празднику салют? Не перемену ль декораций Увидит падкий к трюкам люд? Остолбились в тени акаций Лакеи при разносе блюд. Уж то не классик ли Гораций Встает из гроба, к нови лют?…

Как странно вздрогнула синьора! Как странно побледнел синьор! — Что на террасе у собора Тянули розовый ликер! И вот уж им не до ликера, И в небеса за взором взор — Туда, где стрекотня мотора Таит нещадный приговор…

На людной площади Милана Смятенье, давка, крик и шум: Какого-то аэроплана Сниженье прямо наобум — Мертва испанская гитана И чей-то обезглавлен грум, И чья-то вся в крови сутана, И у толпы за разум ум!

Умолк оркестр на полуноте, — Трещит фарфор, звенит стакан, И вы, бутылки, вина льете! Тела! вы льете кровь из ран… В испуге женщины в капоте Спешат из дома в ресторан. Аэроплан опять в полете, Таинственный аэроплан…

И в ресторане у собора, Упавши в пролитый ликер, «Держите дерзостного вора!» — Кричит в отчаяньи синьор: «Жена моя, Элеонора, — Ее похитил тот мотор!..» Да, если вникнуть в крик синьора, Жену вознес крылатый вор.

Но — миг минут, и в ресторане, Как и на площади на всей, Опять веселое гулянье, — Быть может, даже веселей… Взамен Пуччини из Масканьи Несутся взрывы трубачей, И снова жизнь кипит в Милане Во всей стихийности своей.

А результат недавней драмы — Вполне понятный результат: Во все концы радиограммы О происшествии летят. Портреты увезенной дамы Тут выставлены в яркий ряд И в целом мире этот самый Аэроплан искать велят…

Одни в безумьи, муж без цели Смотря на небо, скрежетал Зубами, и гитаны пели, Печально озаряя зал, Как бы над мертвыми в капелле Прелат служенье совершал, Вдруг неожиданно пропеллер Над площадью заскрежетал.

И вот, почти совсем откосно, Убив с десяток горожан, Летит с небес молниеносно В толпу другой аэроплан. Пока гудел многовопросно В толпе угрозный ураган, — Похитив мужа, гость несносный Вспорхнул, и вот — под ним Милан!..

Летели в небе два мотора, — Один на Тихий океан, На ширь и гладь его простора, На дальний остров из лиан. Другой на север, за озера Норвегии, где воздух льдян. И на одном — Элеонора, И на другом — ее Жуан.

На островках, собой несхожих, Машины скинули их двух. На двух совсем различных ложах С тех пор тиранили свой дух Супруги: муж лежал на кожах Тюленьих, под женой был пух Тропичных птиц. И глаз прохожих Не жег их: каждый остров глух.

Ласкал серебряные косы Проникнутый мимозой бриз. Что на траве сверкало: росы Иль слезы женские? Кто вниз Сбегал к воде? Кому откосы Казались кочками? «Вернись!» — Стонало эхо. Ноги босы… От безнадежья стан повис…

Хрустел седыми волосами Хрустальный ветер ледяной. Жуан стоял у моря днями, В оцепенении, больном, С глубоко впавшими глазами, С ума сводящею мечтой, Что, разделен с женой морями, Он не увидится с женой.

Хохочут злобно два пилота, Что их поступок — без следа, Что ими уничтожен кто-то, Что тайну бережет вода, Что вот возникло отчего-то Тому, кто юн, кто молода, «Всегда» любившим без отчета Карающее «Никогда!»