Рисунки С. Прусова

I

ДВЕ недели они работали рядом.

Бок о бок, стиснув в руках лопаты, они продвигались по россыпи на юго-запад, от шести утра до восьми вечера, не отдыхая даже днем, когда термометр показывал сто четыре градуса по Фаренгейту. От жары раскалялась и трескалась земля, и часто в ров сваливались горячие комья. В такое время трудно представить, что бывают ветры и прохлада.

Оллай и Джим не говорили друг другу ни слова, идя рядом четырнадцать часов в сутки Когда их мокрые тела изнемогали от напряжения, они на минуту выбирались наверх, обливали себя холодной водой и снова шли работать. И только в это время, не надолго освеженные, они слышали стук лопат и кирок впереди и сзади, отдаленную ругань и оклики надсмотрщиков. А потом, как только снова накалялись их тела, смолкали все шумы и стуки, и россыпь окутывала томительная жаркая тишина. Казалось, что далеко кругом нет ни одного человека, нет ничего, кроме громадного раскаленного добела солнца да желтой сухой земли, которую нужно копать, копать до потери сознания, до последнего предсмертного хрипа.

Но все-таки у Джима хватало сил и терпения зорко вглядываться в каждый твердый предмет на лопате, когда он отгребал землю. Но того, что искал, не было. Почти все время попадалась мелочь, из которой в Антверпене даже не шлифуют бриллиантов, а делают «розочки» — мелкую декоративную осыпь. И только изредка встречались камни покрупней, но по бурому налету Джим видел, что это не индиго, а дешевые, лимонно-желтые или в лучшем случае палевые, дающие, правда, полную гамму цветов голубого, но только при искусственном освещении. Днем же они почти не «играют», не преломляют зеленых и синих красок и стоят недорого.

Нет, из-за них Джим не станет портить себе желудка.

«Если я найду алмаз индиго, я его проглочу, — думал Джим. — Проглочу и уеду. Буду жить…»

Вечером о конце работы возвещали резкие несмолкаемые свистки. Это надсмотрщики добросовестно надрывали легкие. Они получали на полдоллара больше и старались изо всех сил.

Вечерняя прохлада приносила облегчение. Оллай улыбался Джиму:

— Ну, как индиго?

Получив отрицательный ответ, невесело усмехался:

— Ты чудак, Джим. Алмаз индиго. Да разве ты его найдешь? Это ребяческая мечта. Помнишь, Густав тоже искал? Рыл саженные ямы. И в одной из них умер.

Так и ты.

II

Дюны укрепляли сухим колючим кустарником, и только в одном месте, направо от бараков, росла жиденькая кокосовая пальма, жалкая и бесплодная. Окруженная песками и ночью, она казалась прекрасной, особенно людям, годами не видящим зелени.

Джим мечтательно посмотрел на пальму.

Сегодня Оллай был не в меру разговорчивым. Если бы они не проработали целый день рядом, Джим мог подумать, что Оллай хватил добрых пол-литра виски.

— Ты опять идешь на свою могилу? — спросил насмешливо Оллай.

— Да, я иду к пальме.

Знаешь, зеленые листья выделяют кислород, а он полезен для моих легких. Очень полезен.

— Ты образованный человек, Джим. Если бы мы не вместе работали, я бы мог подумать, что ты учитель. Я пойду с тобой.

Они шли по сыпучему песку, и Оллай долго рассказывал о Норвегии, о китобойном судне «Звезда», на котором он ходил три года, о северных и южных морях и еще о многих неизвестных Джиму вещах. Говорил он размеренно, четко, ровным голосом, ровным, как линия песков у горизонта. Глаза его были глубоки и спокойны, будто он проник во все тайны жизни и ему нечего больше узнавать. И даже когда Джим спросил о невесте, он ответил прежним тоном:

— Она ушла к мяснику Иогансену.

Ответил так, как будто это значило «я купил новую фуражку» или «сегодня хорошая погода».

Но во время разговора о владельцах россыпей в его глазах загорались тревожные огоньки и сквозь смуглые щеки проступал румянец. Это чувствовалось даже во тьме.

— Они считают нас животными, а на самом деле мы в тысячу раз человечнее их… И эти скоты смеют…

— Не надо, Оллай. Не надо расстраивать себя.

Джим был очень утомлен. Последнее время он чувствовал себя все хуже и хуже. Чахотка была заодно с хозяевами. Она мучила его в свободное от работы время: ночью и на рассвете.

— Я, должно быть, никогда не найду индиго, — сказал он. — И не уеду отсюда.

— Не унывай, дружище. Сегодня утром я нашел его для тебя. И он прокатился по моему горлу, как глоток виски. Завтра ты его получишь. Каратов восемь, не меньше.

Джим потер ладонью лоб.

— Но ведь это ты нашел. Ты, а не я.

— Ну, кончены разговоры! Завтра ты его получишь. А я найду еще. Я здоров как буйвол.

Джим минуту колебался.

— Хорошо, Оллай. Я возьму. Если бы ты знал, как мне хочется жить! Ведь я ничего не видел, кроме работы и ругани надсмотрщиков. Ничего…

— Я понимаю, дружище. Поэтому я и отдаю тебе индиго. Он нужнее тебе.

— Спасибо, Оллай… Если я останусь жив, я отблагодарю тебя.

Утром Джим получил в конторе расчет. Конторщик Джем-сон, прощаясь, сказал:

— Счастливого пути, Джим! Вы хорошо сделали, что ушли сами. А то вы так ослабли, что вас хотели уволить.

— Вот поэтому я и ушел, Джемсон.

Оллай не пошел провожать Джима даже до линии бараков. Нужно было идти на работу. За опоздание вычитали дневной заработок.

— Так ты мне пиши сюда, Джим.

Хорошо, я буду писать. Прощай.

И они разошлись в разные стороны.

III

Восемнадцать английских миль предстояло пройти пешком. Сначала через дюны, а потом по твердому грунту, местами поросшему жесткой колючей травой. Изредка по этой дороге ходили ленивым своим размеренным шагом верблюды, но их нужно было заказывать заранее и оплачивать за два конца. Алмаз индиго? Но Джим не мог сейчас воспользоваться своим богатством…

Первые нити солнца не жгли, а ласкали, и за голубой дымкой встающего утра Джиму рисовались уже горы и море, леса и хрустальный воздух. В этот день он чувствовал себя почти здоровым, и в его сердце цвела неведомая доселе нежность к людям. Особенно к Оллаю. Найти индиго и отдать другому!.. Да, чтобы сделать это, нужно быть настоящим человеком. Но и он, Джим, будет делать другим добро. Он не возьмет себе ни одного лишнего цента.

Он шел медленной, неуверенной походкой больного человека, и с каждым шагом солнце все сильнее припекало спину. Его серое неуклюжее пальто плохо защищало от палящих лучей, а в расхлябанную обувь набивался нагретый песок и жег ноги. От этого болезненно ныла кожа, мучила тупая боль, и хорошие мысли сменяла злоба, накопленная годами. Он часто подбадривал себя глотками виски из фляжки, взятой в дорогу, но скоро и это перестало помогать.

Ему казалось, что солнце поглотило весь кислород и вместо воздуха в легкие попадает густая тошнотворная вата. Он не закрывал рта и дышал порывисто и часто. Потом его начали душить приступы мучительного кашля. Наконец он упал.

И стало ясно: он умирает.

Джим разгреб песок слабеющими руками и опустил в ямку голову, прикрыв затылок широкополой соломенной шляпой.

Это немного освежило.

Тогда он встал и пошел обратно к россыпям. Он примирился с мыслью о скорой смерти, и единственным его желанием было возвратить индиго Оллаю.

А солнце по-прежнему жгло и томило, и он с каждым шагом слабел все больше и больше. Джим шатался и падал, будто под ним была не знакомая дорога по дюнам, а палуба судна в бушующем море. И только далеко после полудня он увидел неясные очертания пальмы и ближайших бараков.

«Ну, теперь дойду», — пронеслось у него в голове.

Он напряг последние силы, и через час был около пальмы.

Подойдя к дереву, он упал на землю, обнял руками корни пальмы и прижался к ним разгоряченным лицом. Воздух здесь был холодным и тяжелым, и Джим с наслаждением вдыхал его больными легкими. Он хотел было идти дальше, но подняться уже не было сил…

IV

Закапывая Джима у пальмы, Оллай проговорил тихо:

— Ладно, дружище, я заплачу им за тебя. Они получат свою порцию…

Потом он с несколькими рабочими пошел в кабак заливать боль.

А наутро вместе с огнями рассвета занялись иными огнями деревянные здания копей. Сухой лес горел как спички, и через два часа вокруг россыпей была обугленная, черная равнина.

Болтали, что это дело рук Оллая. Но доказать никто не мог.

А мало ли что болтают после пожаров…