Рисунки Ю. Макарова

 

СПОР О ГЕРОЕ

Мы вылетели на ледовую разведку…

Для неспециалиста, или просто человека несведущего, такой полет над Ледовитым океаном в ясную погоду может показаться увеселительной прогулкой.

Здесь, может быть, к месту вспомнить слова Пушкина, что порой люди ленивы и нелюбопытны. Действительно, чего проще знать, ну, не породы льдов, а скажем, породы деревьев? Кто не видел леса? Кто летним днем не бродил под его то шатровыми, то стрельчатыми сводами, но, право, многие люди с уверенностью сумеют отличить лишь ель от сосны или дуб от березы.

Но даже для лесовика, не лесника-специалиста, а лесовика-любителя в чаще открывается удивительная книга. Он читает ее, как захватывающий роман.

То же и со льдами. Льды не менее разнообразны, чем леса. Во льдах, пожалуй, не меньше видов и пород, чем в дальневосточной тайге, самой разнообразной и пышной. Есть паковый, самый матерый лед. Он многие годы крутится в океане, как в гигантском котле. И хотя под ним соленая вода, и сам он образовался из океанской воды, пак пресен. Есть блинчатый лед. Это самый юный. Он кругл и, опушенный кружевами, кажется темным, потому что сквозь него просвечивает океанская глубь.

И подобно деревьям, в лесу, лед живет в океане не как попало. Он располагается, словно растительность на горе. Понизу — широколиственные, теплолюбивые породы; выше — смешанный лес, где темными конусами выделяются ели; еще выше — бережливые к теплу хвойные породы; у вершины ползают стланики, а дальше — вечный снег.

Если посмотреть на глобус, увенчанный полюсом, то сравнение это становится зрительным. Так же, поясами, располагается лед в северных морях. В море, у берега, летом бывает чистая вода, а зимой — припай, ровный, гладкий, как и окружающая его тундра. Молодые льдоведы нередко путают его с берегом.

Выше, ближе к полюсу, плавают многолетние, но еще нестарые, соленые льды, отошедшие от берегов. А у самои крыши мира громоздится паковый лед, возраст которого порой исчисляется десятилетиями.

И весь этот ледяной панцирь, увлекаемый движением Земли, плывет по очень сложным и еще не изученным полностью законам дрейфа.

Движение всей массы льда происходит таким образом, словно на земную ось насажен винт с саблевидными лопастями. Часть молодого льда увлекается в центральный бассейн, большая часть старого выбрасывается в океанские ворота между Шпицбергеном и Гренландией в Атлантику. Причем количество льда, выносимого в эти ворота, из года в год меняется. Почему?

Сейчас ученые-глациологи заняты трудоемким, кропотливым и малозаметным делом — накоплением фактов. Но скоро одна из многочисленных гипотез станет законом, который объяснит основное. А пока каждый наш полет в сердце Ледовитого океана помогает изучению жизни льдов. Но, кроме того, пилоты помогают вести корабли по Северному морскому пути.

О ледовой разведке стоит рассказать подробнее. Но это в другой раз. Дело в том, что нам самим тогда стало не до льдов.

Сначала мы услышали, как Михаил Алексеевич Титлов не своим голосом крикнул:

— Следы!

Радист и я бросились в кабину пилотов.

Ни в первое мгновение, ни в следующее мы не поверили пилоту. Это казалось не только невероятным, но и немыслимым.

Машина шла на небольшой высоте. Цепочка следов промелькнула так быстро, что мы увидели позади самолета в туманной мгле сумрачного полярного дня лишь нечеткую полоску. Ее можно было принять за трещину.

— Соскучились, — разочарованно протянул всегда немного скептически настроенный Патарушин. — Разыграть вздумали.

Титлов, прищурившись от напряжения, старательно выводил машину на нечеткую полоску следов, так чтобы пройтись вдоль нее и рассмотреть как следует.

Он собрался вернуться в рубку.

Но Титлов резко положил машину на крыло, делая крутой разворот.

— Нет, точно — следы, — недоуменно протянул второй пилот Афинский, словно оправдываясь за неожиданность, которую принес океан.

— Правда, следы… — еще раз подтвердил командир.

— Показалось, — протянул Патарушин. — Мы же так далеко от материка и в семистах километрах от Диксона. Ни одного сигнала бедствия ни на днях, ни в ближайшие месяцы не было. С неба, что ли, люди свалились? Марсиане?

Мы вышли на бреющем полете из-за гряды торосов.

— Смотри, марсиане! — сказал Титлов.

По снегу вились следы — шли двое с нартами. Теперь, без сомнения, можно было сказать — шли люди. И шли они, как люди, и следы их тянулись бесконечной синусоидой, потому что люди не могут ходить строго по прямой, как, например, медведи, и медведи не тащат за собой нарт. И, видимо, один из людей покрепче или помоложе, потому что следы упорно оттягивало вправо, в сторону океана. Это делалось вряд ли нарочно. Те, кто шел, очевидно, об этом не догадывались, и заранее можно было предположить, что в ледяном безмолвии оказались люди не очень опытные в полярных путешествиях, но, безусловно, смелые, даже отважные.

Вот что мы предположили о них с воздуха по следам.

Вдруг за грядой торосов следы пропали. Под нами было чистое снежное поле.

— Что за чертовщина? — пробурчал Титлов.

— Проглядели, — сказал я. — Люди, видимо, спрятались в торосах.

Титлов развернул машину.

Мы снова прошли над грядой торосов.

Следы скрывались в ледяном гроте.

— Они прячутся от нас! — проговорил Афинский.

Мы переглянулись. Такое совсем не вязалось с представлениями об Арктике и полярниках. Люди прячутся от самолета, люди прячутся от людей, оказавшись среди океана, в сотнях километров от любого населенного пункта!

— Садимся? — предложил я Титлову.

— Действительно, что это за люди? — спросил, ни к кому не обращаясь, Патарушин.

— Два снежных человека, — отшутился бортмеханик Богданов.

Мы нашли подходящее поле для посадки километрах в трех от места, где видели следы. Сбросили дымовые шашки. Сели.

— Берите винтовки, и пойдем, — сказал Титлов.

Взяли винтовки. Пошли.

— Не держитесь кучей, — приказал Титлов.

— Почему? — спросил Патарушин, когда мы, выражаясь языком военных, рассредоточились.

— Мишень больно крупная, — буркнул за Титлова Афинский.

Метрах в трехстах от торосов Титлов остановился.

— Мы у них на мушке. Вон они за четвертым торосом справа.

Пригляделись. Действительно, торчит меж зубьями льда дуло. Залегли.

Они молчат. Мы — тоже. Подождали, подождали, наконец Титлов крикнул:

— Кто вы?

Не ответили.

Афинский повторил тот же вопрос по-английски.

Молчание.

Мороз был крепкий, с ветерком нам в лицо.

— Отвечайте! — снова крикнул Титлов. — Отвечайте, черт возьми, кто вы?!

— Пошто лаешь? — донеслось из-за торосов.

— А пошто молчите?

— Кто вы такие? — спросили из-за торосов.

— Ну, уж это наглость, — пробурчал Патарушин, человек весьма чувствительный к вопросам субординации и вежливости.

— Летчики! — ответил Титлов.

— Выходи один. Поговорим. Только, чур, без ружья!

Мы переглянулись.

— Можно? — спросил я у Титлова.

Тот кивнул.

Я поднялся. Когда прошел шагов десять, из-за торосов навстречу мне вышел невысокий русобородый мужчина. Я внимательно приглядывался к нему.

Он двигался вразвалку, как ходят люди, привыкшие к тяжелому физическому труду, крепко ступая на ноги. Сблизились.

Я увидел, что мужчина немолод. За пятьдесят ему перевалило давно. Глаза из-под лохматых бровей смотрели сурово и подозрительно. Шел он неторопливо, и мы встретились гораздо ближе к его лагерю, чем к моему. «Непрост мужичонко-то», — подумал я.

Сошлись.

Не подавая руки, бородач сел на обломок льда.

Сел и я.

— Пошто идете за нами? — угрюмо спросил он.

— Вы-то как очутились здесь?

— Дорога заказана?

— Нет.

— Вот мы и идем.

— Да идите, пожалуйста. Мы помочь думали.

Я достал кисет, стал набивать трубку.

Старик опустил глаза и старался не смотреть на табак. Я раскурил трубку.

Старик крутнул головой.

— Хорош табак.

— Хорош.

— Духовитый…

— Душистый и крепкий.

Помолчали.

— Одолжите, может…

Я протянул ему кисет.

Бородач достал из-за пазухи трубку величиной с добрый кулак, покосился на меня.

Я махнул рукой.

Он плотно набил трубку, подобрал табачинки, случайно упавшие на снег. Потом достал спички и, прикуривая, второпях сломал две. Крякнул с досадой. Затянулся глубоко, даже глаза закрыл от удовольствия. Выдохнул дым не сразу. Вытер слезы, набежавшие на глаза.

— Дядя Митяй, — послышалось из-за торосов.

— Две недели без табаку, — словно извиняясь за несдержанность своего спутника, сказал бородач.

— Куда идете-то?

— На Диксон.

— До него семьсот километров!

— Дойдем.

— А прошли сколько?

— Верст пятьсот. С гаком.

— Одни?

— Одни. — Крикнул: — Гришка, подь сюда!

Из-за торосов вышел второй бородач, со стороны моего лагеря поднялся приземистый Титлов и направился к нам. Дядя Митяй посмотрел в его сторону, усмехнулся:

— Много вас?

— Пятеро.

— Пусть идут. Не лиходеи мы. Столяры.

Около нас собрались все. Григорий закурил.

— С Таймыра с Гришкой и топаем, — разговорился подобревший от табака дядя Митяй. — Нешто можно так с рабочим человеком обращаться? Столяры мы, столярами и подрядились. А нас, поди ж, плотниками поставили. Плотник — он плотник и есть, а столяр — он столяр. Свое ремесло у каждого. Нешто мы плотниками подряжались?

— Ясно, столярами! — горячо вступился Григорий. — Плотниками мы бы ни в жизнь не пошли.

— Вот то-то и оно-то. Не пошли.

И дядя Митяй долго и старательно объяснял нам, что они с Гришкой столяры, а не плотники и рядились столярами, а их глупый и непонимающий начальник заставлял работать плотниками. Они, конечно, могли и плотничать, но какой уважающий себя столяр согласится быть плотником, ноль и подрядился-то он столяром, а совсем не плотником, хоть и может плотничать.

Мы слушали, не перебивая, и разглядывали путешественников. Одеты они были ладно, добротно, даже, я сказал бы, со щепетильной опрятностью: полушубок с кушаком, за который заткнут топор, треухи, ватные брюки, валенки.

Меня, как навигатора, интересовало многое.

— Как же вы ориентируетесь? — спросил я. — Как правильное направление держите?

— Компас у нас, — и дядя Митяй достал обыкновенный туристский компас, который в этих широтах показывает не то направление, не то цену на дрова в бухте Тикси. — Да вот часы. Проверить бы не мешало.

Сверили часы. Дядя Митяй подвел свои на пять минут.

— Ничего. Дойдем. Почитай, уж половину пути прошли.

— И не страшно? — поинтересовался Патарушин.

— Не… — протянул Григорий.

— А медведь?

— А топоры?

— Почему же вы берегом не пошли? — спросил Титлов.

— Дальше, — ответил дядя Митяй.

— Да ведь пустяк. Всего на триста километров. Так по земле, не по океану.

— По берегу медведей больше.

Мы с восхищением смотрели на двух простых русских людей, решившихся на такое путешествие. По своему маршруту, по элементарности оснащения и по смелости замысла оно, пожалуй, не имело себе равных.

Попытка Нансена и Иогансена пройти от дрейфующего «Фрама» к полюсу и вынужденное отступление к острову Белая Земля считается классическим эталоном пешего полярного путешествия. О том, какие трудности и лишения пережили путешественники, нет смысла пересказывать. Этот поход блестяще описан в книге Фритьофа Нансена «Фрам» в полярном море».

Двое, что сидели перед нами, уже прошли триста километров и были уверены, что пройдут еще семьсот. Триста — это по прямой. А обход разводий? А дрейф льда, постоянно относивший их обратно? А свирепые пурги и лютые морозы?

Но ни у кого из нас не мелькнула мысль назвать их героями. Почему?

Об этом мы подумали после того, как уговорили дядю Митяя и Гришу сесть к нам на самолет, — а уговаривали мы их долго, заверили, что и платить им не придется, и вдобавок пообещали взять на себя хлопоты объяснить начальству их самовольную отлучку.

И всегда, когда мне к слову приходилось рассказывать эту историю, мнения слушателей разделялись: одни утверждали — «Герои!», другие упрямо твердили — «Нет!». Наверное, будут свои мнения и у читателей.

Тогда спор о герое и подвиге стоит продолжить.

 

ОПАСНЬIЙ ГРУЗ

БЫЛ поздний полярный вечер.

Солнце уже не показывалось над горизонтом. Только в ясную погоду в полдень на юге, как и полагается в высоких широтах, небо чуть-чуть светлело.

Мы сидели на береговой базе и вели долгие переговоры с Москвой: лететь или не лететь нам на одну из первых станций СП.

В то время мы еще не добирались, когда вздумается, до Северного полюса, если не было какой-то сверхсрочной необходимости. Поэтому, «загорая» на базе, мы ждали решения Москвы.

Будучи уверены, что такая «сверхсрочная необходимость» для последнего полета существует, мы не очень волновались — разрешат. По инструкции такой полет совершался только с ведома Главсевморпути, а инструкция в авиации слово священное, хотя, впрочем, люди, далекие от летной работы, утверждают, что авиация начинается там, где кончается порядок.

Зимовка на базе отличная. А поскольку во всей Арктике среди зимовщиков нет ни одного плохого, то мы чудесно проводили время, чувствуя себя в гостях у близких и очень приятных родственников.

Однако спустя день стало пасмурно. Призрачные языки поземки лениво поползли по серым сугробам. Еле видно, подобно спиртовому огню при солнечном свете, начинали куриться снежные барханы.

Теперь мы уже с тревогой всматриваемся в жречески непроницаемые лица синоптиков.

Я не знаю, какие тайны, какие «телепатические» связи существуют между полярными синоптиками и командованием в Москве. Однако почти за тридцать лет работы в Арктике я убедился, что такие таинственные «отношения» между ними есть.

Стоит командованию дать «добро» на вылет, как синоптики говорят «отставить». Если синоптики не возражают, возражает командование. В общем, по моему убеждению, командование и синоптики составляют кольцо игольного ушка, сквозь которое нам приходится пролезать в небо.

Москва пока молчала.

Синоптики пока утверждали:

— Погода летная.

Станция СП тоже радовала нас хорошей видимостью и высокой облачностью.

Наконец командование дало «добро».

Лица синоптиков помрачнели. Они пообещали пургу.

Мы не удивились.

Будем ждать. Нам, кроме необходимых продуктов для зимовщиков, предстояло отвезти на СП взрывчатку для гидрологических работ.

Обещания синоптиков сбылись. Поднялась пурга. Через четыре часа после разрешения на вылет из здания зимовки можно было выйти, только держась на протянутом канате.

Синоптики радостно сообщили, что пурга пройдет через каких-нибудь пять-шесть дней, и мы, по их твердому убеждению, могли не волноваться.

Мы постарались последовать их совету.

Предсказание синоптиков оправдалось. Пурга утихла в назначенный ими срок.

Мы осмотрели аэродром. Его перемело широкими полосами плотных, спрессованных норд-остом сугробов.

— Ничего, взлетим, — сказал командир корабля Иван Иванович Черевичный, когда синоптики в ближайшее время снова пообещали «ветерок».

Пока погода стояла отличная. Небо ясное. Усиленно светила освеженная ветром луна. Мороз градусов под пятьдесят бодрил и подгонял.

Самолет к вылету подготовили быстро.

Мы поужинали. Когда уже застегивали «молнии» на комбинезонах, к нам подошел совершенно расстроенный начальник зимовки Михаил Иваницкий. Он держал в руках огромный сверток, укутанный в два спальных мешка.

— Места нет! — отрезал Черевичный.

— Понимаете, — начал трагическим голосом Иваницкий, — на СП нет ни одного детонатора. Они только что сообщили.

Мы посмотрели на Иваницкого ошеломленно. Уж кому-кому, а ему-то, как начальнику зимовки, отлично было известно, что возить в одной машине взрывчатку и детонаторы запрещалось. Строжайше и категорически. Больше того, на него, как на начальника зимовки, возлагался контроль за тем, чтобы экипажи не позволяли себе подобного, и обязанность привлекать экипажи к ответственности за нарушение приказа.

— Так, значит, детонаторы надо везти? — мрачно спросил Черевичный.

— Детонаторы… — сокрушенно проговорил Иваницкий. — Детонаторы.

— Зачем же так много? — ехидно спросил Черевичный.

— Ведь на СП ни одного нет.

— Нам одного хватит… Чтобы взлететь… и разлететься.

— Иван Иванович?

— А инструкция?

— Иван Иванович!

— А ответственность?

Трудно передать, какую скорбную физиономию состроил Иваницкий. Он принялся уверять нас, — как будто мы сами не знали! — что на СП идет последняя машина, то есть мы, что теперь только от нас зависит, сорвутся или не сорвутся все гидрологические работы на станции, потому что — Иваницкий объяснял это очень популярно — взрывчатка без детонаторов не взрывается: что мы спасем ему, если не жизнь, то карьеру наверняка, ведь это он забыл отправить детонаторы своевременно.

Нам представлялся выбор — быть спасителями, отцами и благодетелями или совсем наоборот.

Черевичный молчал.

— Не положено, — резко сказал наш радист Герман Патарушин.

Он затянул «молнии» на комбинезоне и пошел к выходу.

Мы переминались с ноги на ногу. И Черевичный, и бортмеханик Саша Мохов, и второй пилот Александр Данилович Горбачев, и я старались не смотреть друг другу в глаза. Мы понимали и свой риск, понимали Иваницкого, понимали своих товарищей на СП. Риск был более чем велик.

Пришел радист зимовки и со скорбным видом подтвердил слова Иваницкого: на СП нет ни одного детонатора.

— Братцы!.. — взмолился Иваницкий. — Да вы не кладите их, проклятых, в фюзеляж!

— А куда? — сдаваясь, спросил Черевичный.

— На ручки, — проговорил начальник зимовки. — Возьмите тюк в кабину и держите по очереди на ручках. Ей-богу, ничего не случится. На ручках так спокойно.

Мы ворчали на Иваницкого, как стая голодных белых медведей, но сдались.

Иваницкий стал смирнее лани. Он сам понес тяжеленный тюк от зимовки к самолету. Он душераздирающе пыхтел от непосильного груза, но продолжал бормотать елейным голосом:

— Не очень, не о-очень тяжело, братцы… На ручках довезете… Ничего не случится… На ручках…

У самолета Черевичный спросил:

— Хорошо упаковал-то?

— Отлично. Не шелохнутся!

С превеликой осторожностью мы пронесли тюк по загроможденному ящиками фюзеляжу в кабину.

Горбачев сел в кресло пилота. Ему-то первому и лег на руки тюк.

Александр Данилович держал его очень крепко и очень нежно.

Экипаж молча занял свои места.

Заныли моторы, потом чихнули и заработали.

Счастливый Иваницкий махал нам обеими руками.

Черевичный посмотрел на него, не ответил и дал газ.

Машина тронулась плавно.

Но вот она набрала скорость и запрыгала на поперечных сугробах, точно телега на разбитой вдрызг проселочной дороге.

Я не могу забыть взгляда Черепичного, полного глубокой муки и сострадания, обращенного на Горбачева, и глаза второго пилота, беспокойные и в то же время замершие в ожидании неминуемой катастрофы.

Вдруг машина словно выскочила с проселка на асфальт.

Взлетели!

Все облегченно вздохнули.

— Оторвались, — послышался в наушниках голос Горбачева. Теперь он сидел, откинувшись в кресле. У него был гордый вид.

— Рано радуетесь, — раздалось в телефонах, — впереди — посадка.

Это сказал Герман Патарушин.

Мы будто не расслышали его реплику.

Да и что было ответить? Он прав: впереди посадка. И кто знает, какой аэродром сейчас на СП? Может быть, его перемело хуже, чем на базе… Может быть, лыжа нашего самолета наскочит на небрежно сколотый торос… Может быть, Иван Иванович неловко посадит машину…

Мало ли, что может быть!

Самолет опять запрыгал, словно на ухабах: мы пробивали облака.

Черевичный до отказа взял на себя штурвал. Машина, задрав нос, быстро набирала высоту. Скоро мы снова вышли на ровную воздушную дорогу.

Обычно молчаливым Германом Патарушиным овладела вдруг словоохотливость. Он стал припоминать все известные ему случаи, когда экипажи, как мы, соглашались везти в одной машине взрывчатку и детонаторы. Я не знаю, где он узнал подробности полетов, сплошь оканчивавшихся катастрофами. Во всяком случае, не от членов экипажей тех самолетов, которые взрывались при взлете, в полете, споткнувшись о воздушную яму, или при посадке. Очевидно, привыкнув обращаться с эфиром, как с родной стихией, радист связывался одному ему известным способом с душами тех, кто столь опрометчиво нарушал инструкции.

Однако следует заметить, Герман показал себя отличным рассказчиком. Он, как говорят критики, так живо и образно передавал описания катастроф, что мы забыли о том, что сами находимся, может быть, в трех минутах от подобной участи.

— Ты любишь Козьму Пруткова? — спросил Германа командир, когда нас что-то очень здорово тряхнуло.

— Не очень, — ответил Герман.

— У Пруткова есть отличный афоризм про фонтан, которому тоже надо отдохнуть.

— Ночи воспоминаний, особенно полярные, хороши при расставании, — меланхолично заметил Горбачев и добавил: — А вообще «уж полночь близится», и тебе пора держать тюк.

Герман пожал плечами и принял в свои руки огромный сверток из спальных мешков, который загораживал всю кабину и мешал нам страшно.

Радист стал рассеянно смотреть в иллюминатор.

Там было черное небо и яркие, очень крупные звезды. Сияла луна. Казалось, она где-то под нами. Но рассеянный свет, наполнявший воздух, шел не от луны и звезд, а от вечных снегов океана.

— Подлетаем, — сказал я после двухчасового молчания.

— Кому это дать? — спросил Герман, показав глазами на тюк. — Мне надо связаться с СП.

— Мохову, — сказал командир.

Скоро мы увидели костры на аэродроме, красные сигнальные огни на радиомачте и золотые в окнах.

Огонь костров метался из стороны в сторону.

Из радиограммы мы знали, что на СП пуржит, но теперь ветер нам показался особенно сильным.

Черевичный развернул самолет и стал заходить на посадку. Иван Иванович вел машину очень осторожно. Он сделал лишний круг, чтобы как следует осмотреть и без того хорошо знакомый аэродром.

Наконец, нацелившись, Черевичный сбросил газ.

Стало слышно, как зашепелявили пропеллеры.

Вспыхнули бортовые прожекторы, спрятанные в крыльях.

Ослепительно засверкали похожие на клыки торосы.

Промелькнули.

Белые эллипсы света бортовых прожекторов заскользили по полю. Они все ближе и ближе подвигались к крыльям.

Мы вот-вот опустимся на льдину.

Но как?..

Черевичный чуть прибавил газ. Моторы потянули. И в это мгновение мы едва уловимым толчком коснулись льдины. Ювелирная посадка!

Подпрыгивая, машина пробежала еще немного. Стала.

— Все! — сказал Черевичный и стянул с головы шлем.

Герман побежал в хвост, открыл дверь, выбросил стремянку.

Медленно, стараясь помочь друг другу и только мешая, мы понесли тюк к выходу.

На льду, у стремянки, стоял Вася-повар в белом колпаке. Притопывая, поеживаясь от холода, он протягивал руки к тюку:

— Вот спасибо! Вот удружили!.. Идите скорее обедать!

— Тебе-то что? — мрачно спросил Герман. — Из детонаторов каши не сваришь.

— Какие детонаторы? — замахал руками Вася. — Это лук и чеснок!

Мы молча раскачали тюк и выкинули его на снег.

Я думаю, что в тот день даже Полярной звезде было жарко от смеха. И зимовщики СП и мы обессилели от хохота. Вася ходил вокруг нас, уговаривал поесть бифштексы с жареным луком и баранину, фаршированную чесноком:

— Пожалуйста! Только не сердитесь. Понимаете, как ни привезут такие нежные овощи, ну, обязательно поморозят!..