Кожаная обивка старого «форда» порвана. Из сиденья торчат пружины. Пружины блестят: не одни штаны их шлифовали!.. Какар одной рукой крутит баранку, другой держит рычаг переключения скоростей. Разлетелся вдребезги какой-то подшипник, и, если бросить рычаг, скорости переключаются сами. Черт бы побрал эти скорости! Да и можно ли их назвать скоростями? Когда Какар переключает на вторую, под ногами скрежещет железо. Какар вытягивает шею, испарина росит ему лоб. Просит, меня перехватить рычаг. Я беру, а он в это время куском ветоши вытирает рябоватое лицо.

В двух местах баранка перевязана скрученной вдвое медной проволокой. От постоянного соприкосновения с грязными руками на витках проволоки напласталась черная жирная грязь. И кусок ветоши, когда-то синий, сейчас промаслен и почернел.

Шоссе на Стара-Загору изрыто и пыльно, щебень по краям рытвин разбросан, как орехи. Позади машины клубится опаловая пыль. Если бы был полдень — пыль была бы зеленоватой, но солнце клонится к закату — и она становится опаловой.

«Форд» петляет от обочины к обочине. Какар, покусывая губы, говорит как для себя:

— Если не выбирать дорогу, придется где-нибудь загорать…

— Ну и позагораем, подметки на кусте просушишь.

Какар косится, шучу я или говорю всерьез, и хихикает для храбрости:

— С вами шутки плохи, и подметкам покою нету… Влепишь пулю — и поминай как звали… — Когда переднее колесо попадает в рытвину, Какар приподнимается и зажмуривается, потом кривит длинную шею: — Убери свою железку! Шоферское дело не для трусливых людей.

«Железка» — это мой маузер. Его черная рукоятка выпирает из деревянной кобуры, как гиря. Какар знает, отчего кособочит шею, отчего над его верхней губой выступает испарина. Ось переднего моста и поворотные цапфы сваривались уже не один раз. Достаточно рытвины поглубже в щебеночном полотне дороги — и они разлетятся вдребезги. А тогда будем глядеть друг на друга, охать, ахать, сушить сапоги на терновнике… В путь мы отправились по важному делу. Убийца, заваливавший колодец живыми людьми, ломавший колом ребра, разбивавший головы, гуляет сейчас под липами Стара-Загоры, в лампасах и с сабельной цепочкой… Давай-ка, браток, прогуляем тебя на «форде», пусть вопьются наручники и в твои мясистые запястья!

Мимо нас, подпрыгивая, проносятся пыльные джипы и студебеккеры. В студебеккерах красноармейцы едят арбузы и бросают корки за брезентовый тент. В джипах плотными группками сидят русские офицеры.

Какар спрашивает:

— Ну и как ты теперь?.. Шутка ли сказать, целый подполковник, а ты его будешь арестовывать!..

Весело мне, смеюсь:

— Пусть хоть полтора подполковника, все равно упрусь ему дулом в живот!

Белки глаз Какара сверкают.

— Мама родная!.. Эх, в душу его… Жаль, меня там не будет… Как же вы будете глядеть друг на друга, а?

— Пусть его это печалит! Тому, кто сильнее, легче смотреть…

— Мама родная!

Чирпанские виноградники желты от спелых гроздьев. Какар то сплевывает за окно, то сглатывает слюну:

— Все пойдет как по маслу… Сейчас приторможу… Все печенки выплевал с пылью. Не грех бы виноградом червячка заморить.

— Смотри за дорогой, сорное семя! Хочешь, в конце концов, чтобы мы доехали?

Какар одной рукой крутит руль, другой нажимает на рычаг переключения скоростей. Железо под нами скрежещет, щебень по изрытому шоссе разбросан, как орехи.

Стара-Загора издали — тополя и желтеющие то здесь, то там домики. Потом тополя вдруг отодвигаются и остаются одни домики. Кипарисы в садах посерели от пыли. Давно не было дождя. Какой-то женщине с метлой в руках вдруг захотелось петь, и она разливает по хризантемовым дворикам арию Виолетты. Люди снуют вверх-вниз, опоясанные старыми портупеями, а ей поется.

Молодые партизаны еще не успели забросить портянки и грязные веревки. Перед репродуктором два тощих парня хлопают друг друга по плечам. Вернулись живыми, хотят сказать что-то хорошее, но не знают — что, и тузят один другого.

— Останови!

Коробка скоростей тарахтит, скрипят тормоза, какая-то сила толкает нас вперед.

— Ну вот и добрались! — говорит Какар. Он посмеивается, глядя на меня. По его рябоватому лицу стекают мутные капли пота.

— Эй, товарищи, где тут партизанский штаб?

Парни смотрят на меня, удивленно приподняв брови:

— Что эта у тебя за форма, а?

— Английская! — кричу.

— Ты, случайно, не водил ли шашни с империалистами, а?

— Форма — не самое важное, — уклоняюсь я от ответа.

Оба оглядывают меня с головы до ног. Старший почесывает за ухом:

— Петырчо, иди покажи ему штаб!

Петырчо садится на продавленное заднее сиденье, пружины взвизгивают под ним.

У базара сворачиваем к почте и выезжаем на длинную прямую улицу.

Штаб разместился в школе имени Кирилла и Мефодия. Петырчо вводит меня в какой-то зал, пол которого наполовину устлан ржаной соломой. Соломинки светятся на одеялах. Вместо подушек используются ранцы. В стены вбиты гвозди, на одном из них висит каска.

Девушка в новенькой солдатской форме метет пол, брызгая водой.

— Эй, Роза, где товарищи? — спрашивает Петырчо.

— Мету мусор за ними! Приходят, разбрасывают солому, а ночуют по квартирам.

Роза смеется, в одном ее глазу притаилась слезинка. Красавица партизанка! И в глазу ее вовсе не слеза, а жемчужинка, обдающая нас сиянием. Был бы здесь Какар, обязательно сказал бы: «Мама родная…» Но Какар внизу. Он подпирает «форд» и разглядывает на своей ладони мозоли от рукоятки.

Хлопочет метла в руках девушки. От разбрызганной по доскам воды расходятся большие темные пятна… Чочоолу находится в штабе дивизии; Велко укатил куда-то на мотоцикле; Иван выступает в Кириллово с речью — дай бог ему здоровья; Выжара подался к рабочим на «Веригу» заглянуть им в глаза и сказать пару слов. Осталась только мелкота, у которой рай на душе. От избытка невысказанных чувств лупят друг друга по спинам. Их несколько — Ленко, Петырча, Фанти, Шоколад и Румян. Все моего возраста, и все горячи. Дотронься трутом — трут вспыхнет…

Напротив — штаб дивизии с четырьмя колоннами и мозаичной лестницей в центре. По лестнице спускается расшитый лампасами генерал. Качаются его желтые аксельбанты, сверкают никелированные коронки их наконечников. Чочоолу идет слева от генерала и что-то говорит ему на ходу. Рука его, неподвижная после ранения, согнута в локте. Здоровой рукой он придерживает новую офицерскую фуражку. Голова его больше привыкла к колпаку из овчины. Фуражка — другое дело, ее надо держать!..

Все перевернулось вверх дном! Еще позавчера 8-я дивизия генерала преследовала Чочоолу по пятам за Змеевом и Пряпорецом, бились насмерть, а сейчас они разговаривают на ушко, как будто ничего подобного и не было. Черный командирский «мерседес» лоснится, шофер-фельдфебель придерживает открытую дверцу автомобиля, а Чочоолу и генерал беседуют.

Еню Карата идет следом. Крепкая шея. Тело его просто лопается от здоровья, как налитое яблоко. Икры его — навитые веретена, корни столетнего дуба. Когда идет, из-под ступней во все стороны брызжет песок. Карата никак не может расстаться со своим автоматом. Все еще косо смотрит на генерала и думает: «Я б тебе сейчас влепил!..»

Легонько дергаю Чочоолу за офицерский мундир и говорю ему, что привез приказ выдать мне подполковника Мануйлова. Смотрю, как он шевелит усами, и по их движению понимаю, что он мне говорит: «Оставь меня сейчас в покое! Милости прошу в штаб потом…» А генерал гладко выбрит. И слова его гладки и как будто тоже побриты:

— Для таких дел, мальчик, необходимо разрешение штаба армии… Мы все же государство, и каждый не может делать все, что ему заблагорассудится!

Генерал делает шаг. Сказал и забыл про меня. Усы Чочоолу снова шевелятся и спрашивают: «Слыхал?» Но глаза его говорят совсем другое: «Не умеешь лаять, не лай там, где не просят!»

Вот возьму сейчас и расскажу им, как подполковник сбрасывал живых людей в колодец, как ломал людям ребра и разбивал головы!..

Еню Карата подмигнул мне сбоку одним глазом, чтобы я прикусил язык, мол, все сделаем потом, как нужно. Генерал и Чочоолу направляются к автомобилю, фельдфебель распахивает дверцу до отказа.

— Дурак ты, братец!

Глаза Еню открыты так, будто он вот-вот меня проглотит. Он говорит мне еще что-то, но я не слышу, потому что в это время шины командирского «мерседеса» отклеиваются от щебеночного покрытия перед штабом. Большая черная машина, покачиваясь, проплывает мимо облупленного «форда», того гляди, лизнет, но нет, не задела. Какар выворачивает шею, издали кивает мне головой и всем своим видом говорит: «Дай мне такую штуку в руки, так сразу почувствуешь, как зад твой размягчается, и дремать начнешь…»

Еню кричит мне снова:

— Сейчас возьмем адрес подполковника и мигом все обшарим, как бахчу. Дам тебе одного из моих молодцов. Ленко тебе дам, чтобы сразу все закончили, и шито-крыто. Ты ведь знаешь, если что-нибудь заклинит, смажь маленько подсолнечным маслом, дегтем или мылом, и тут же само собой пойдет по намазанному. Оставь ты в покое Чочоолу! У него ТТ стащили, вот и не мил ему белый свет. Он из России его привез. Этот пистолет ему жизнь спас, а сейчас какая-то дубленая глиста у него его украла…

Стемнело. Окна дома митрополита светятся между кипарисами. Внизу, на равнине, светятся и Колю Ганчево, и аэродром, и Памукчи. Чадыр-курган растворился во тьме. Погасли огоньки в цыганском квартале. Над Гибраном взлетела зеленая ракета. Кто-то из наших захватил с собой ракетницу.

А мы с Ленко прогуливаемся по Аязмо и рассуждаем о том, что владыки опять остаются владыками. Мечтаем о таком времени, когда мир останется без владык, а мы усядемся в митрополитов «гудзон» и оставим за собой открытыми железные двери. Нахлынет через них гибранская детвора, и превратятся митрополитовы хоромы в детский дом.

Ленко — одни глаза навыкате и заостренный носик. Подошвы сапог отваливаются.

Миндаль потрескивает, постукивает по земле — мир забросил свои дела, некому собирать миндаль. Кусты теряют зерна, и запах буйного семени кружит нам голову. В засохших репейниках Ослиной поляны посвистывает осенний ветерок, пучат глаза над Старозагорской равниной звезды — зеленые, синие…

Пусть сидит на корточках Какар в дежурной комендатуре вокзала, пусть ощупывает на ладони мозоли от рычага! Такая у него судьба — сидеть на корточках и ждать. У нас — другое дело. Залили ему мы бак по пробку бензином митрополита, оставили колбасу, хлеб, фляжку вина. Обожжет его изнутри вино, заалеет румянец на лице, побелеют рябинки.

Мы с Ленко притаились в самшитовых зарослях двора и ждем. Коробку спичек исчиркали, пока разобрали «адрес» в записке Караты. Маузер заряжен, остается только щелкнуть предохранителем и нажать курок.

Время уже подполковнику возвратиться — звезды повернулись от Колена к Бедечке. Какар удивлялся, как будем глядеть в глаза один другому? А мы посмотрим! И в темноте узнаем друг друга! У одного во рту пересохнет, другой закусит губу, только спуск похолодит палец.

Ленко мне шепчет, что ему до смерти хочется закурить. Хочу ему сказать, пусть помрет, только замолчит, но за железными решетками входной калитки, выгнутыми, как улитки, появляется темный силуэт человека в фуражке. Хоть в патоку погрузи этого человека, я его узнал бы!..

Ржавые петли калитки скрипят и повизгивают. Мягко щелкает под пальцами предохранитель.

Мир — колесо! Вертится, вертится…