Все зазеленело…
На осинах во дворе военной больницы зашелестели листья. Их ласкает теплый ветер, обогревает солнце и от этого им так хорошо, что нельзя не зашелестеть…
И нам хорошо. Каждый прибыл в больницу с забинтованной раной, а все-таки хорошо. Вот только шевелиться не хочется. Те, у кого по одному глазу, договариваются, как им ходить по двое в кино по одному билету… Нам повезло — все-таки по одному глазу у нас осталось. А вот у подпоручика Гайдарова глаз нет… Как странно устроен человек: только что из беды выкрутился, но, уловив запах весенней мезги, уже затараторил, заговорил. Болтает и не видит, что рядом с ним, может быть, находятся люди, у которых от горя сердце кровью обливается.
Вечером с Витоши веет прохладой, золотые блики на листьях осин меркнут, а сами деревья, словно боясь чего-то, начинают шепотом переговариваться между собой в темноте. Во дворе на провисших проводах качается электрическая лампочка, и тени деревьев от этого колышутся. С наступлением темноты эти тени сгущаются и преследующая нас боль тоже усиливается, а столбик термометра ползет вверх. Подпоручика же Гайдарова окружает вечная тьма. Для него нет ни голубой Витоши, ни лампочки, качающейся на провисших проводах, ни золотых листьев на осинах. Остался ему лишь запах зелени, теплой земли, и подпоручик просит нас, кто поздоровее, передвинуть его кровать поближе к открытому окну, чтобы и он мог принять участие во всеобщей радости…
Пробитая каска поручика Златкова осталась ржаветь где-то на холмистой равнине возле канала Риня. Черная пороховая метель ударила в лицо подпоручику Николчеву, покрыла его ожогами, как оспой. Николчев стучит по покрытому пятнами больничному полу, выложенному плитками, костылями и ногой в гипсе. Глаза фельдфебеля, только что окончившего военное училище, словно кровью налились от глаукомы. Глаукома не рана, однако и ему нелегко: он находится среди стольких опаленных огнем мужчин! Поэтому он старается помочь нам чем может: опускает наши письма в почтовый ящик, носит нам газеты, читает их вслух… У фельдфебеля одна тревога: без него молодежная агитгруппа, репетирующая в доме Добри Божилова, может распасться…
У слепых и одноглазых свои заботы. К подпоручику Николчеву приехала из Луковита его невеста, выпускница средней школы, настоящий ангел. Она выходит из палаты как будто по делу, но, когда возвращается, по ее покрасневшим глазам видно, что плакала.
Родители подпоручика Гайдарова принесли габардиновый френч, прикололи к нему орден сына за храбрость и значок за ранение, на котором эмалированный лев наступил на картуш с надписью: «За Болгарию». Подпоручик, как ребенок, дал себя одеть, а когда его одели и увидели, что габардиновый френч, над которым белеет забинтованная голова, не может спасти положения, заплакали все вместе, но беззвучно, чтобы сын не услышал.
Мама пробиралась ко мне через всю Болгарию. Всю дорогу ко мне она ехала с повязкой на глазу, хотела узнать, как видят белый свет одноглазые…
Снега Венгрии, распятия на перекрестках дорог, журавли колодцев на равнине Шомодь, вытянувшие шеи к вечернему небу, стали теперь далеким воспоминанием. Кровь, что лилась, вся вытекла. Наступили иные времена. Солдаты, которые писали мелом на телегах: «В этой колымаге доставим Гитлера», сейчас в Мариборе и цокают языками, глядя на альпийские снега; под пеплом гаснут пожары Будапешта; Жуков взял в железное кольцо Берлин…
В наше время мужчины, которые не способны стать на защиту своей Родины, не мужчины! Пуля и осколок более слепы, чем мы: они не выбирают, в кого угодить, кого не задеть. Мы оказались впереди, в нас и угодили. Что же нам сейчас, проклинать свою несчастную участь? Ни у кого и в мыслях такого нет. Мужчина, у которого свои счеты с войной, о таких вещах не думает…
Все зазеленело! Листьям осин хорошо, вот они и шелестят. Позади еще одна долгая, дикая ночь, вот поэтому сердчишки наши и трепещут, как осиновые листья. Откуда-то доносится гудок поезда, но это не тот поезд — санитарный, что грузили в Барче на паром вагон за вагоном, не тот, который со скрипом и болтанкой тащил нас от станции к станции. Это другие поезда — бедные, но веселые, потому что они еще станут богатыми. И Витоша, объятая утренней синевой, обдает нас майской прохладой и очищает нас от обид и страданий, вырывая из глубин наших душ спекшиеся сгустки крови…
И царица поняла, что происходит в мире, поэтому приехала, чтобы угостить раненых вареньем. В больнице по такому случаю все вверх дном! Еще есть люди, у которых от одного упоминания о царице сдавливает горло… Не надо бы, ваше величество! Это дикий народ. Его обманывали, мучили и истязали раскаленным железом, как скотов. У этого народа сухие глаза, потому что он выплакал все слезы; он груб и не знает салонной галантности — того и гляди, заулюлюкает, тогда и не будешь знать, где спасаться, и мне будет нелегко защищать тебя!
Царица идет по двору вся в черном. Вдова. За ней десятка два дам с подносами в руках…
Раненые сидят на скамейках во дворе, ковыряют костылями ссохшуюся землю и никак не могут взять в толк: царица — в черном, они — в белых бинтах. Гляди, ваше величество, как солдат стирает ваши испачканные простыни!..
«Здесь, — думаю я, — добром не кончится». А пока я так думаю, солдаты с костылями поднимаются со скамеек и воздух сотрясает мощный крик возмущения. Эх, не видать нам, что там было, на подносах!
Доктор Кец протирает очки. От волнения его голос срывается.
— Дуры бабы! Делать им нечего… Сидели бы себе в своих палатах!..
Три черные машины увозят и дам, и нетронутые подносы. После них остается только запах бензина да сизый дым…
Завтра 9 мая. Но откуда нам знать, что именно завтра фельдмаршал Кейтель последний раз будет щеголять жезлом, перчатками и моноклем, да щеголять-то будет, в общем, нечем, потому что, когда подписываешь акт о безоговорочной капитуляции, в какой бы наряд ни рядился, все равно голым останешься!
После долгой тьмы совсем короткая, воздушная и хрупкая майская ночь отделяет нас от дня, когда голос радио заставит нас выскочить из кроватей; подпоручик Николчев нервно начнет бить костылями по покрытой пятнами больничной плитке в палате глазного отделения; подпоручик Гайдаров попросит поднести его к окну, но некому будет услышать его; поручик Златков попытается достать из-под подушки пистолет, потому что в мире давно не было такого дня.
Мы перебинтованы, но все же мы солдаты. И мой пистолет под подушкой. И другие, подобно нам, не расстаются с оружием. И вот мы будем стрелять, и разноцветные гроздья ракет повиснут в вечернем софийском небе. Потому что будет 9 мая!
Это будет завтра, а сейчас теплый ветер ласкает осины во дворе больницы и солнце окрашивает их майским золотом. И в нас что-то дрогнуло, и нас что-то подогревает изнутри — то ли золото осин, то ли солнечный свет…