В частях появились женщины-военные. Все в армии на время приумолкли, озадаченные их появлением. Заведенные порядки были нарушены, а главное — исчезла спокойная прелесть привычной жизни.
Плешивая голова майора Бандакова влажно блестела, от жары взгляд его потускнел. Он вытирал платком лысину и вздыхал:
— Шерше ля фам!..
Из каких пустяков люди способны делать трагедии! Не знаешь, то ли жалеть таких, то ли смеяться над ними. Я отнесся к нему с сожалением и рассказал о том, как встретился с мамой, когда был партизаном. Мамины глаза тогда наполнились слезами, но она улыбалась. Она прикоснулась к моим рукам — да, это я, целый и невредимый. Тогда она спросила, есть ли в нашем отряде женщины. Я ответил, что у нас одни мужчины, и она успокоилась: «Это хорошо!..»
Майор слушал рассеянно, потому что был углублен в свои собственные мысли, а каждый человек всегда придает этому самое большое значение. Пока мы говорили, только что назначенная в штаб военнослужащая Глафира пробежала по цементной лестнице перед строевым отделением. Ее грудь колыхалась под туго натянутой кофточкой. Я даже забыл, о чем мы говорили. Да, мы говорили о том, что женщина нам дана для того, чтобы ставить нас на место, когда мы зарываемся…
Что-то вдруг произошло и со мной, и с майором. Его взгляд стал прежним. Он вновь повторил французскую фразу, но опустил «шерше» и из его груди, словно вздох, вырвалось только:
— Ля фам!..
Нам было неудобно смотреть друг на друга, потому что мы оба лгали.
Глафира прошмыгнула мимо нас. Ее пальчики были перепачканы краской от копировальной бумаги. Золотистые веснушки на носу исчезли за ее очаровательным смущением. Песок на аллее, ведущей к штабу, захрустел под ее ногами. Мы нутром почуяли присутствие женщины…
Майор был холостяком. Процессы развития у старых холостяков столь незначительны, что было бы преувеличением называть их процессами. Но я почувствовал, что поворотный момент наступил…
Майор Бандаков стал каждое утро заниматься гимнастикой. Заведующий столовой заметил, что майор перестал теперь есть суп. После гимнастики он снимал свой новый китель, взвешивался на поржавевших весах на складе полка, а потом с таким ожесточением начинал поднимать тяжелые гири, что в результате добивался уменьшения жира на животе граммов на сто. Когда майор освобождал от своей тяжести весы, они скрежетали и вздрагивали. Майор встал на путь осознания великой красоты жить для других. Исполненный непонятного возбуждения поздно проснувшегося честолюбия, он, сойдя с весов, надевал китель, который ему чинно подавал кладовщик, и, насвистывая, начинал застегивать металлические пуговицы.
Как раз в эти дни я со всем неприличием своей молодости напомнил ему о взглядах французов на коварную роль женщины в наших житейских страданиях. Он выслушал меня хладнокровно. Озарение влюбленности светилось на его выбритых до синевы щеках. Это озарение предшествует половине всех смелых дел. И откровение — тоже смелость. Не думая о том, что его могут услышать любопытные уши, майор признался, что раньше не запоминал снов, а сейчас его каждую ночь преследует один и тот же сон: повар полка Георгий мешает огромным черпаком солдатскую похлебку, над котлом начинает подниматься пар, а из пара, точно как на иконе «Вознесение Христа», появляется Глафира. Она ступает своей маленькой ножкой по краю котла и говорит одуревшему от любви майору:
— Богородица я, земля разверзается у меня под ногами, но глаза мои устремлены к небесам…
Майор Бандаков смотрит на небо и ничего там не видит, а когда опять начинает глядеть на Глафиру, она медленно исчезает в похлебке вместе с поваром…
— Зачем, — говорю я ему, — ты оскверняешь эту девушку похлебкой Георгия? Уведи ее куда-нибудь подальше от интендантского полка, дай ей в руки красные розы Аязма, угости вином Арагоны, вспомни стихи Дебелянова: «Хочу тебя я помнить все такой!..» Но если Глафира узнает, что ты видишь ее идущей по краю полкового котла!..
Майор заразительно хохочет, его лицо наливается кровью.
— И-го-го!.. А как я понесу через весь город эти розы? Как мне выдавить из себя: «Хочу тебя я помнить все такой»? Брось ты эти штучки-дрючки… Женщины прячут жажду жизни за сказками о душе…
Полк выступил на занятия недалеко от Чирпана. Подразделения шли через виноградники, и штаб переехал на новое место. Глафира осталась возле зеленых штабных сундуков ждать телегу, майор Бандаков — при интендантстве, я — при двух прыщавых фельдфебелях-курсантах, которых объявил художниками. После занятий мою работу будут оценивать по числу выпущенных стенгазет, поэтому курсанты рисуют стенгазеты по штуке на каждую роту.
Майор затянул меня к себе в палатку и показал взглядом на походный стол. На нем лежало что-то завернутое в газету, нижний край пакета напоминал по форме противень. Палатку наполнял запах жареной курицы.
— Ты видишь там Омуровские луга? — спросил Бандаков.
Я кивнул головой в знак согласия, что вижу, и он многозначительно мне подмигнул. Подмигивание означало, что мы будем обедать на тенистом лугу с Глафирой, которая смеялась, сидя у своих сундуков, громче, чем позволяла обстановка. Я взял корзинку с хлебом и бутылку вина, а майор принялся за курицу. Потрогал ее, поднял и ахнул. Его глаза устремились в мою сторону. Пустота, которая в них светилась, меня смутила. Противень был легче, чем следовало. Майор, какой-то притихший, поставил осторожно, словно передавал кому-то на руки младенца. Я был в недоумении. Майор пошел по неровному склону, спотыкаясь на выбоинах и не замечая, что спотыкается. Я догнал его, ухватился за плечо и повернул лицом к себе. Губы майора беззвучно шевелились. Все-таки он понял, что я жду от него какого-нибудь разъяснения, и простонал:
— Вопрос политический!.. — Увидев мое полное недоумение, он спросил: — Ты ведь политический работник полка и тоже должен был присутствовать на этом обеде?
— Да…
— Вот поэтому и курица становится политическим вопросом!
Какая логика!.. Я обхватил свою голову руками, топчусь на месте, а Бандаков беззвучно шевелит губами… Недалеко от нас два солдата облюбовали тень под черешней — один играет на дудке, а второй приплясывает. Пляшет один, топчет обожженную землю и бьет сапогом о сапог. Майор часто моргает, смотрит на солдат и опять моргает; ему приходит что-то в голову, и он хватает себя за подбородок:
— Только жареная курица может так развеселить крестьянина…
Он идет к солдатам, останавливается перед ними, весь сине-зеленый, и дудка солдата захлебывается.
— За мной! — приказывает майор изменившимся голосом.
Солдаты мнутся, но следуют за ним…
Он отвел их к палаткам полкового лазарета, где на кожаном походном стуле сидел доктор и вырезал ножом узоры на палке орешника. Майор сдвинул двумя пальцами назад фуражку и кашлянул:
— Доктор, еще старик Гиппократ считал медицину гуманной…
От неожиданности доктор даже рот раскрыл. Такие слова из уст полкового интенданта!..
Растерянность доктора вдохновила майора, и он продолжал:
— Надо найти курицу в желудках этих свистунов. Зонд, голубчик!.. По кусочкам будешь доставать ее, пусть даже им все кишки разворотишь…
Доктор провел палкой по обветренным, потрескавшимся губам. Слова майора Бандакова сбивчивы, но доктор понял, в чем дело, и сказал:
— Из этих кусков курицу слепить все равно не удастся, господин майор. Другой раз не зевай!..
Солдаты стояли бледные, брюки их на коленях обвисли, пилотки сбились набок. Майор все-таки нашел в себе силы последовать полезному совету. Он повернулся и побрел к палаткам, где остался смех Глафиры. Поднявшись на склон, он остановился и перевел дыхание. Надо было подумать, найти какой-нибудь выход… Утренняя дымка поднялась над холмами, роса уже не блестела, Стара-Загорское поле слилось с матовой далью… Смеха Глафиры не было слышно. Этот спокойный, светлый, как слеза богородицы, пейзаж разбередил у Бандакова остатки воспоминаний. Майор облизал губы, заморгал глазами и стал смотреть на Омуровские луга, где нам уже не придется солить белое куриное мясо. Там Глафира прохаживалась взад-вперед с новым командиром полковой батареи. Мне хотелось сказать, что все в этом мире противоречиво. Только был ли майор в состоянии думать об отвлеченных вещах в то время, когда Глафира покидала его сны и, вместо того чтобы исчезнуть в солдатской похлебке, шла по лугу, прижавшись к руке молодого подпоручика?..