Красотки

— С такими красными щеками наша дочь совсем как сельская девка с Юга, — возмущается отец, словно не замечая стоящего перед ним супа. — Можно с этим что-нибудь сделать?

Мама смотрит на папу, но что тут скажешь? Лицо у меня вполне приятное — кто-то даже сказал бы «хорошенькое личико», — но отнюдь не светоносное, как жемчужина, а ведь Жемчужина, Перл, — это мое имя. Я легко краснею. Вдобавок щеки у меня мгновенно загорают. Когда мне исполнилось пять, мама стала регулярно мазать мне лицо и руки жемчужным кремом и подмешивать земляной жемчуг в мой утренний джук (рисовую кашу) — в надежде, что белизна пропитает мою кожу. Тщетно. Сейчас мои щеки пылают, а отец терпеть этого не может. Я вжимаюсь в стул. В присутствии отца я всегда сутулюсь, а когда он переводит взгляд с сестры на меня, горблюсь еще сильнее. Я выше отца, и это выводит его из себя. Мы живем в Шанхае, а здесь все, что выше, чем у соседа, — будь то автомобиль, стена или дом, — недвусмысленно дает понять, что владелец — значительная личность. Я же — личность незначительная.

— Считает себя умной, — продолжает папа. Костюм у него по западной моде и хорошо скроен, в волосах лишь изредка поблескивает седина. Последнее время он вообще не в себе, но сегодня его настроение мрачнее обычного. Может быть, его любимая лошадь проиграла забег или кости легли на игорный стол не той стороной. — Но уж чем-чем, а умом она не блещет.

Это еще один предмет постоянных отцовских придирок. Идею он взял у Конфуция, написавшего, что образованная женщина — никчемная женщина. Меня называют начитанной — даже в 1937 году это не комплимент. Но какой бы начитанной я ни была, мне не защититься от папиных обвинений.

Большинство семей едят за круглым столом, и там все сидят рядом, вместе, их не разделяют углы. У нас квадратный стол тикового дерева, и мы всегда сидим на одних и тех же местах: на одной стороне стола папа и Мэй, прямо напротив нее — мама. Так родители поровну делят мою сестру. Каждая трапеза — изо дня в день, из года в год — напоминает мне, что меня они любят меньше и так будет всегда.

Отец продолжает перечислять мои недостатки, я же притворяюсь, что разглядываю нашу столовую, стараясь его не слушать. На стене, отделяющей ее от кухни, всегда висели четыре свитка, изображающие четыре времени года. Сегодня их убрали, на стене остались только светлые пятна от них. Исчезли не только свитки. Раньше под потолком всегда крутились лопасти вентилятора, но в прошлом году папа решил, что слуги, обмахивающие нас во время еды, — это шикарнее. Сегодня слуг нет, и в столовой ужасно душно. Обычно комнату освещает люстра в стиле ар-деко и такие же желто-розовые стеклянные бра с гравировкой. Люстра и бра тоже куда-то подевались. Я не задумываюсь об этом, полагая, что свитки убрали, дабы их шелковые края не покоробились от сырости, слуг папа отпустил до утра по случаю свадьбы или дня рождения в их семьях, а светильники сняли на время, чтобы почистить.

Повар — ни жены, ни детей у него нет — убирает суповые чашки и приносит креветок с водяными каштанами, свинину, тушенную в соевом соусе с сушеными овощами и бамбуковыми побегами, копченого угря, блюдо с овощами «восемь драгоценностей» и рис, — но из-за жары мне не хочется есть. Я бы предпочла несколько глотков охлажденного сока кислой сливы, мятный суп со сладкими зелеными бобами или мясной отвар со сладким миндалем.

Когда мама произносит: «Сегодня меня обсчитал корзинщик», я расслабляюсь. Мама так же предсказуема в перечислении своих ежедневных горестей, как и отец в своих нападках на меня. Она, как всегда, элегантна. Янтарные шпильки удерживают пучок на затылке точно в нужном месте. Фасон ее платья, темно-синего шелкового чонсама с рукавами до локтя, идеально соответствует ее возрасту и положению. На запястье у нее браслет из цельного куска превосходного нефрита. Знакомый стук браслета о стол действует успокаивающе. Ее ноги перебинтованы, и многое в ней устарело не меньше, чем этот обычай. Она расспрашивает нас, что мы видели во сне, взвешивая и оценивая: к добру ли видеть воду, обувь или зубы. Она верит в астрологию и приписывает наши с Мэй недостатки и достоинства тому, что мы родились в год Дракона и в год Овцы.

Маме повезло в жизни. Ее сговоренный родителями брак с отцом кажется относительно мирным. По утрам она читает буддийские сутры, к обеду рикша отвозит ее к кому-нибудь из подруг, где до самого вечера она играет в маджонг и вместе с дамами своего круга сокрушается о погоде, лености слуг и бесполезности новейших средств от икоты, подагры или геморроя. У нее нет поводов для волнений, однако тихая горечь и непреходящая тревога пронизывает каждую историю, которую мы от нее слышим. «Счастливых концов не бывает», — часто напоминает нам она. При всем при том она красива, и ее легкая походка подобна колебанию молодого бамбука на весеннем ветру.

— Этот олух слуга из соседнего дома сегодня был так неловок с ночной вазой семейства Цо, — говорит мама. — Вся улица воняет их испражнениями! А повар… — тут она позволяет себе неодобрительно фыркнуть, — подал нам такие старые креветки, что от их запаха мне расхотелось есть.

Мы с ней не спорим, но на самом деле источник удушающего запаха — не разлитый горшок и не креветки, а она сама. Поскольку из-за отсутствия слуг с веерами воздух в комнате неподвижен, запах крови и гноя, сочащихся из-под бинтов, которыми стянуты мамины ноги, стоит у меня где-то в гортани.

Мама продолжала заполнять тишину своими сетованиями, когда ее перебил папа:

— Девочки, оставайтесь дома сегодня вечером. Мне надо с вами поговорить.

Он обращается к Мэй, которая в ответ улыбается ему в своей очаровательной манере. Мы не скверные дочери, но у нас есть планы на вечер, и они не включают в себя выслушивание нотаций о том, что в ванной мы тратим слишком много воды или не доедаем весь рис с тарелки. Обычно на улыбку Мэй папа тоже отвечает улыбкой, забывая все свои претензии, но в этот раз он лишь несколько раз моргнул и перевел взгляд своих черных глаз на меня. Я снова вжимаюсь в стул. Иногда мне кажется, что единственная присущая мне форма дочерней почтительности — это уменьшать себя перед отцом. Я считаю себя современной шанхайской девушкой и не верю во весь этот вздор насчет бесконечного подчинения, который раньше внушали девушкам. Но правда состоит в том, что и Мэй, как бы все ее ни обожали, и я — всего лишь дочери. Когда придет время, некому будет передать потомкам наше родовое имя и поклоняться нашим усопшим. Мы с сестрой завершаем род Цинь. Когда мы были маленькими, наша никчемность выражалась в том, что родители не давали себе труда нас контролировать. Мы не стоили тревог или усилий. Потом случилось странное: мои родители безумно и безоглядно полюбили свою младшую дочь. Это позволило нам сохранить определенную свободу, благодаря чему на избалованность сестры закрывали глаза — как и на наше пренебрежение понятиями долга и почтения, порой очевидное. То, что в других семьях посчитали бы неуважением и дочерней непочтительностью, у нас называется «современным» и «свободным».

— Ты и гроша не стоишь, — резко говорит мне папа. — Даже не знаю, как мне…

— Пап, не придирайся к Перл! Тебе повезло, что у тебя такая дочь. А мне еще больше повезло, что она моя сестра.

Мы поворачиваемся к Мэй. В этом вся она. Когда она говорит, все слушают ее. Когда она входит в комнату, все на нее смотрят. Ее любят все — наши родители, работающие на отца рикши, миссионеры, которые учат нас в школах, художники, революционеры и иностранцы, с которыми мы познакомились в последние годы.

— Вам интересно, чем я сегодня занималась? — спрашивает Мэй. Требовательность в ее голосе так легка, что подобна ветерку от птичьих крыл.

— Я посмотрела кино в «Метрополе», а потом отправилась на авеню Жоффр купить себе туфли, — продолжает она. — А оттуда уже рукой подать до магазина мадам Гарне в отеле «Катай», где меня ждет новое платье. — В голосе Мэй сквозит упрек. — Она сказала, что не отдаст платье, пока ты не зайдешь сам.

— Девушке не требуется новое платье каждую неделю, — мягко говорит мама. — Бери пример с сестры. Дракон не нуждается во всех этих рюшах, кружевах и бантах. Перл слишком практична для подобных вещей.

— У папы же хватает денег, — парирует Мэй.

Отец сжимает зубы. В словах ли Мэй причина, или он снова собирается напасть на меня? Он открывает рот, собираясь что-то сказать, но сестра опережает его:

— Сейчас только седьмой месяц, а жара уже стоит невыносимая. Папа, когда ты отправишь нас в Куньмин? Ты же не хочешь, чтобы мы с мамой заболели? Летом в городе так неприятно, горы в это время гораздо лучше.

Мэй благоразумно не упоминает меня. Я предпочитаю оставаться в тени. На самом деле ее болтовня имеет целью отвлечь родителей. Наши взгляды встречаются, сестра почти неуловимо кивает и вскакивает:

— Пойдем, Перл. Пора собираться.

Я отодвигаю стул, радуясь, что избежала отцовских поучений.

— Нет!

Папа ударяет кулаком по столу так, что звенит посуда. Мама вздрагивает от неожиданности. Я замираю на месте. Наши соседи преклоняются перед отцовской деловой хваткой. Он воплощает в себе все то, о чем могут мечтать шанхайцы и приезжие из тех, что слетаются сюда со всего мира попытать счастья. Он начал с нуля, а теперь он и члены его семьи — важные птицы. Еще до моего рождения он открыл в Кантоне контору по прокату рикш, причем сам был не владельцем, а подрядчиком — он нанимал рикш за семьдесят центов в день, отдавал внаем младшему подрядчику за девяносто центов в день, а клиенты брали их за доллар в день. Скопив достаточную сумму, он перевез нас в Шанхай и открыл там свою собственную контору. «Здесь больше возможностей», — частенько повторял он вместе с сотнями тысяч других шанхайцев. Папа никогда не рассказывал нам о том, как он разбогател или как он воспользовался открывшимися перед ним возможностями, а я не осмеливаюсь его расспрашивать. Здесь даже ближайшим родственникам не принято задавать вопросы о прошлом — люди приезжают в Шанхай потому, что хотят от чего-то сбежать или же потому, что им есть что скрывать.

Мэй все это безразлично. Я смотрю на нее и в точности знаю, что она хотела бы сказать: «Я не хочу слышать, что тебе не нравятся наши прически, не хочу слышать, что тебе не нравится, как мы оголяем руки или чрезмерно демонстрируем окружающим свои ноги. Нет, мы не хотим устроиться на „нормальную полноценную работу“. Ты, конечно, мой отец, но шум, который ты устраиваешь, показывает, что ты — слабак, и я не желаю тебя слушать». Вместо этого она склоняет голову набок и смотрит на отца так, что он не может перед ней устоять. Она выучилась этому фокусу еще в младенчестве и с возрастом довела его до совершенства. Мягкость и непринужденность ее повадки обезоруживает любого. Она слегка улыбается. Похлопывает отца по плечу, и его взгляд притягивают ее ногти, которые, как и у меня, окрашены бальзаминовым соком в ярко-алый цвет. Даже между членами семьи прикосновения хотя и не совсем запрещены, все же не приняты. В порядочных семьях не целуются, не обнимаются и не похлопывают друг друга. Поэтому Мэй точно знает, что делает, когда прикасается к отцу. Пользуясь его замешательством и смущением, она быстро отходит, и я спешу за ней. Мы делаем несколько шагов, но папа окликает нас:

— Не уходите, пожалуйста.

Мэй, как обычно, смеется в ответ:

— Мы работаем вечером. Не ждите нас.

Я поднимаюсь за ней по лестнице, а вслед нам несутся звуки родительских голосов, сливаясь в единую неодобрительную песнь. Мама ведет мелодию: «Жаль мне ваших мужей: „Мне нужны туфли“, „Хочу новое платье“, „Купи нам билеты в оперу“». Папа своим низким голосом ведет басовую партию: «Вернитесь. Пожалуйста, вернитесь. Мне надо вам кое-что сказать». Мэй не обращает на них внимания, я пытаюсь ей в этом подражать, восхищаясь тем, как она игнорирует их требования. В этом мы не похожи, как и во многом другом.

Если речь идет о сестрах — или братьях, — сравнения неизбежны. Мы с Мэй родились в деревне Иньбо, расположенной менее чем в полудне ходьбы от Кантона. У нас всего три года разницы, но сложно представить себе двух более непохожих людей. Она хохотушка — меня же часто упрекают в излишней мрачности. Она маленького роста и очаровательно пухленькая — я высокая и худая. Мэй недавно окончила школу и не читает ничего, кроме светской хроники в газетах, — я пять недель назад окончила колледж.

Первым моим языком был тайшаньский диалект, сэйяп, — на нем говорят в четырех областях провинции Гуандун, где жили наши предки. С пяти лет со мной занимались американские и английские учителя, поэтому мой английский близок к идеалу. Я считаю, что свободно говорю на четырех языках — на британском и американском английском, на диалекте сэйяп (одном из множества кантонских диалектов) и на уском диалекте (своеобразной версии путунхуа, на которой говорят в Шанхае). Я живу в космополитическом городе и потому использую английские названия таких китайских городов, как Кантон, Чунцин и Юньнань. Наши традиционные платья я называю кантонским словом чонсам, а не чаншань на путунхуа; то, что американцы называют «кузов», я на британский манер зову багажником; говоря об иностранцах, я зову их то фаньгуйцзы — «заморские черти» на путунхуа, то кантонским ло фань — «белые черти»; а Мэй я называю по-кантонски моймой — «младшая сестра», а не мэймэй на путунхуа. Моей сестре языки не даются. Мы переехали в Шанхай, когда она была еще совсем маленькой, и она так и не продвинулась в сэйяпе дальше нескольких названий блюд. Мэй говорит только по-английски и на уском диалекте. Между путунхуа и сэйяпом примерно столько же общего, сколько между английским и немецким, — родство чувствуется, но взаимопонимания нет.

Благодаря этому мы с родителями иногда пользуемся тем, что Мэй нас не понимает, и говорим на сэйяпе, чтобы подразнить ее.

Мама утверждает, что мы с Мэй не могли бы изменить свою сущность, даже если бы захотели. Считается, что Мэй присущи благодушие и безмятежность Овцы, в год которой она родилась. Овца — это самый женственный из всех знаков, говорит мама. Овца элегантна, талантлива и сострадательна. Овце нужен кто-то, кто будет о ней заботиться и обеспечивать пропитанием, одеждой и крышей над головой. Однако Овцы порой склонны буквально душить близких своей любовью. Благодаря доброму сердцу и миролюбивости Овцы ей всегда будет сопутствовать удача, но — и мама считает, что это очень важное «но», — иногда Овца склонна думать только о себе и своем удобстве.

Меня же постоянно гложет присущая всем Драконам неугасимая жажда действия. Мама часто говорит: «Твои большие ступни донесут тебя повсюду». Однако у Дракона, самого сильного из всех знаков, есть и свои недостатки. «Дракон — преданный, требовательный и ответственный знак, укротитель своей судьбы, — сказала мне как-то мама. — Но тебя, милая Перл, всегда будет подводить твоя необдуманная болтовня».

Завидую ли я сестре? Как я могу ей завидовать, когда я так ее люблю? Наше с ней общее имя — Лун, Дракон. Я — Драконова Жемчужина, а Мэй — Драконова Красота. Она предпочитает писать свое имя на западный манер, но на путунхуа «мэй» значит в том числе и «красивая», и к ней это определение относится в полной мере. Мой долг как сестры — защищать ее, наставлять на верный путь и баловать ее. Иногда, конечно, я на нее сержусь, как, например, в том случае, когда она надела мои любимые итальянские туфельки из розового шелка и испортила их под дождем. Но главное — моя сестра любит меня. Я ее цзецзе — старшая сестра. Согласно традиционной иерархии, принятой в китайских семьях, я всегда буду главенствовать, пусть даже в семье ее любят больше.

Когда я вхожу в нашу комнату, Мэй уже успела снять платье, бросив его в кучу вещей на полу. Я закрываю за собой дверь, ведущую в наш мир — мир красоток. У нас с Мэй одинаковые кровати с белыми с синей каймой льняными балдахинами с узором из глициний. В большинстве шанхайских спален обязательно есть плакат или календарь с красотками. В нашей комнате их несколько. Мы позируем для художников, специализирующихся на изображении красоток. На стенах у нас висят несколько наших любимых изображений: Мэй на диване в лимонном шелковом жакете, в руках у нее — мундштук слоновой кости с сигаретой марки «Хатамэнь»; я в горностаевых мехах сижу, обняв колени, перед озером в обрамлении колоннады, рекламируя «Радикальное решение для роскошного румянца» д-ра Уильямса (кому и продавать такое снадобье, как не девушке с румяными щеками?); и мы вдвоем в шикарном будуаре с пухлыми младенцами, символизирующими богатство и процветание, рекламируем детское порошковое молоко, чтобы показать, что мы — современные матери, которые, заботясь о своих современных отпрысках, используют самые современные изобретения.

Я пересекаю комнату и присоединяюсь к Мэй, выбирающей наряд. Наш день только начинается. Сегодня мы будем позировать З. Ч. Ли, лучшему художнику из всех, кто специализируется на календарях, плакатах и рекламах с красотками. Большинство семей были бы шокированы, если бы их дочери позировали художникам и порой возвращались домой под утро. Поначалу наши родители реагировали так же, но стоило нам начать зарабатывать деньги, как они перестали протестовать. Папа забирает наши гонорары и пускает их в оборот, говоря, что к тому моменту, когда мы встретим наших будущих мужей, влюбимся и решим выйти замуж, у нас будет приданое.

Мы выбираем сочетающиеся друг с другом чонсамы, чтобы подчеркнуть, как мы гармоничны и элегантны. Каждый, кто посмотрит на нас, ощутит нашу свежесть и непринужденность, обещающие счастье тем, кто купит рекламируемые нами товары. Я останавливаю свой выбор на персиковом шелковом чонсаме с красным кантом. Мое платье так облегает фигуру, что портной был вынужден сделать на юбке довольно смелый разрез, чтобы я могла двигаться. Ворот, грудь и правая сторона платья расшиты галунами из такого же красного канта. Мэй надевает бледно-желтый шелковый чонсам, разрисованный едва заметными белыми цветами с алыми сердцевинами. На ее платье такие же красные галуны и кант, как и на моем. Традиционный жесткий воротник на ее платье почти касается мочек ушей; короткие рукава подчеркивают тонкость рук. Пока Мэй подкрашивает брови, придавая им форму молодых ивовых листьев — длинных, тонких и изящных, — я втираю в лицо рисовую пудру, чтобы замаскировать румянец. Затем мы надеваем красные туфли на высоких каблуках и красим губы одинаковой красной помадой.

Недавно мы остригли свои длинные волосы и сделали завивку. Мэй разделяет мне волосы на пробор и гладко зачесывает их за уши, чтобы концы локонов топорщились, напоминая черные пионы. Затем я расчесываю волосы ей, укладывая кудри так, чтобы они обрамляли лицо. Мы вдеваем в уши розовые хрустальные капельки, надеваем нефритовые кольца и золотые браслеты, завершающие ансамбль. Наши взгляды встречаются в зеркале. Вместе с нами в нем отражаются плакаты с нашими изображениями. На мгновение мы задерживаемся у зеркала, любуясь собой. Мне двадцать один год, а Мэй восемнадцать. Мы молоды, мы прелестны и живем в азиатском Париже.

Мы шумно сбегаем по лестнице, торопливо прощаемся с родителями и выходим в шанхайскую ночь. Наш дом располагается в районе Хункоу, за речкой Сучжоу. Это не на территории Международного сеттльмента, но мы верим, что в случае враждебного вторжения нас защитят. Нас нельзя назвать очень богатыми людьми, но тут ведь смотря с чем сравнивать. По британским, американским или японским меркам мы едва сводим концы с концами. Однако, несмотря на то что некоторые из наших соотечественников богаче, чем многие иностранцы, вместе взятые, по шанхайским меркам мы считаемся обладателями целого состояния. Мы принадлежим к гаодэн хуажэнь — высшему слою китайского общества, которому свойственно чжун ян, поклонение всему иностранному. Это выражается как в нашей любви к кинематографу, сыру и бекону, так и в том, что мы переделываем свои имена на западный манер. Для представителей буржуазного класса — бу-эр-цяо-я — мы достаточно богаты, и семеро наших слуг по очереди обедают на крыльце, чтобы проходящие мимо рикши и попрошайки видели, что у тех, кто работает на семью Цинь, всегда есть кусок хлеба и надежная крыша над головой.

На углу улицы мы торгуемся с полуодетыми босоногими рикшами. Сговорившись о цене, мы забираемся в повозку и устраиваемся бок о бок.

— К Французской концессии, — приказывает Мэй.

Мускулы юноши напрягаются от усилия, которое требуется, чтобы сдвинуть повозку с места. Вскоре он находит удобный для себя темп, и его плечи и спина немного расслабляются. Он тянет нашу повозку, словно лошадь, я же чувствую необычайную легкость. Днем я не могу никуда выйти без солнечного зонта. Но по ночам нет нужды беспокоиться о цвете кожи. Я расправляю плечи, делаю глубокий вдох и гляжу на Мэй. Она так беспечна, что позволяет своему чонсаму развеваться по ветру, обнажая бедро. В целом мире достоинствам этой кокетки — ее смеху, чудесной коже и завораживающему голосу — не нашлось бы лучшего применения, чем в Шанхае.

Мы переходим по мосту через Сучжоу и поворачиваем направо, удаляясь от реки Хуанпу, пахнущей нефтью, водорослями, углем и нечистотами. Я люблю Шанхай. Он не похож на другие китайские города. Здесь вместо глазурованных черепичных крыш в виде ласточкиных хвостов в небеса устремляются тянь да лоу — «дома высотой до неба». Вместо круглых лунных ворот, прихотливых решетчатых окон, экранов, охраняющих от злых духов, и красных лаковых столбов здесь высятся строгие здания в неоклассическом стиле с матовым стеклом и чугунными украшениями в стиле ар-деко. Вместо бамбуковых рощ, ручьев и ивовых ветвей, опускающихся в пруды, здесь повсюду стоят европейского вида особняки с чистыми фасадами и элегантными балконами — вокруг них ровными рядами растут кипарисы, а аккуратно подстриженные газоны пестрят клумбами. В Старом городе все еще сохранились храмы и сады, но весь остальной Шанхай поклоняется богам торговли, достатка, промышленности и греха. В городе есть огромные товарные склады, беговые круги для гончих собак и лошадей, бесконечные кинематографы и клубы, где танцуют, пьют и занимаются сексом. В Шанхае уживаются миллионеры, попрошайки, гангстеры, игроки, патриоты, революционеры, художники, военачальники и семья Цинь.

Перед тем как свернуть на Бабблинг-Велл-роуд, рикша везет нас по узким переулкам, которые, однако, достаточно широки, чтобы вместить пешеходов, рикш и повозки, снабженные скамейками для перевозки пассажиров за соответствующую плату. Возчик трусит по элегантному бульвару, не страшась «шевроле», «даймлеров» и «изота-фраскини», с рычанием проносящихся мимо. Когда мы, повинуясь сигналу светофора, останавливаемся, на дорогу высыпают маленькие попрошайки, окружают повозку и дергают нас за одежду. От них пахнет смертью и упадком, имбирем и жареной уткой, французскими духами и ладаном. Громкие голоса урожденных шанхайцев, проворное щелканье счетов и грохот, с которым движутся повозки, сливаются в единую мелодию, которая говорит мне, что я дома.

На границе между Международным сеттльментом и Французской концессией рикша останавливается. Мы платим ему, переходим улицу, перешагиваем через мертвого ребенка, брошенного на обочине, находим другого рикшу, у которого есть разрешение на въезд в концессию, и говорим ему адрес З. Ч. на авеню Лафайет.

Этот возчик еще более грязный и потный, чем предыдущий. Лохмотья едва прикрывают его тело, которое все состоит из выпирающих костей. Перед тем как шагнуть на авеню Жоффр, он медлит. Это французское название, но сама улица — средоточие жизни белых русских. Над нашими головами — вывески на кириллице. Мы вдыхаем ароматы свежего хлеба и пирожков, доносящиеся из русских булочных. В клубах уже звучит музыка. По мере того как мы приближаемся к дому З. Ч., пейзаж снова меняется. Мы проезжаем мимо улицы Искателей счастья, где располагается более полутора сотен борделей. Каждый год множество Знаменитых Цветов Шанхая — самых талантливых городских проституток — попадают отсюда на обложки журналов.

Мы выходим из повозки и расплачиваемся с рикшей. Поднимаясь по шаткой лестнице на третий этаж дома, в котором живет З. Ч., я взбиваю локоны, плотно сжимаю губы, чтобы распределить помаду, и поправляю чонсам, чтобы шелк идеально струился по бедрам. Когда он открывает дверь, я в очередной раз поражаюсь тому, как он хорош: густая шапка неукротимых черных волос, худощавая фигура, большие круглые очки в оправе тонкого металла, проницательный взгляд и повадка, говорящая о полуночной жизни, артистическом темпераменте и страсти к политике. Я высокого роста, но он выше меня. Это — одна из многих вещей, которые мне в нем нравятся.

— Вы прекрасно одеты! — восклицает он. — Входите скорее!

Мы никогда не знаем заранее, для чего будем позировать. В последнее время в моду вошли женщины, готовые в любой момент нырнуть в бассейн, сыграть в мини-гольф или натянуть тетиву лука, чтобы послать в небо стрелу. Идеал — быть здоровой и спортивной. Кто лучше всех воспитает сынов Китая? Ответ: женщина, которая играет в теннис, водит машину, курит и при этом остается бесконечно доступной, изысканной и соблазнительной. Может быть, З. Ч. захочет, чтобы мы изображали, будто собираемся на полдник или на танцы? Или же он задумает написать что-нибудь вымышленное и нам придется надевать взятые напрокат костюмы? Может быть, Мэй будет Мулань, великой женщиной-воительницей, которую вернули к жизни, чтобы рекламировать вино «Пэррот»? Буду ли я изображена в виде вымышленной девы Ду Линьян, героини пьесы «Пионовая беседка», прославляющей достоинства туалетного мыла «Люкс»?

З. Ч. ведет нас к сооруженным им декорациям: это уютный уголок, в котором стоят мягкое кресло, китайская ширма искусной резьбы и керамический сосуд, украшенный бесконечным узором из узлов и побегов цветущей сливы, напоминающих о природной свежести.

— Сегодня мы продаем сигареты My Dear, — объявляет нам З. Ч. — Мэй, я бы хотел, чтобы ты села в кресло.

Когда она садится, он отступает и внимательно на нее смотрит. Мне нравится, как мягко и деликатно З. Ч. обращается с моей сестрой. В конце концов, она еще совсем юна, а ведь наше занятие не совсем подходит для девушек из хорошей семьи.

— Расслабься, — говорит он. — Как будто ты всю ночь веселилась, а теперь хочешь поделиться каким-то секретом с подругой.

Усадив Мэй, З. Ч. подзывает меня. Он кладет руки мне на бедра и разворачивает меня, усаживая на спинку кресла Мэй.

— Обожаю твой вытянутый силуэт и длинные ноги и руки, — произносит он и смещает мою руку вперед, чтобы я всей тяжестью опиралась на Мэй, нависая над ней. Повинуясь его указаниям, я слегка растопыриваю пальцы, отставив мизинец в сторону. Он на секунду задерживает свою руку на моей, затем снова делает шаг назад и оглядывает получившуюся композицию. Удовлетворенный, он дает нам по сигарете.

— Теперь, Перл, наклонись к Мэй, как будто ты только что у нее прикурила, — командует он. Я повинуюсь. Он в последний раз подходит к нам, чтобы поправить локон Мэй, и, касаясь подбородка, понуждает ее слегка повернуть голову, чтобы свет заиграл на ее скулах. Хотя он предпочитает рисовать и касаться меня — какие же это запретные ощущения! — именно благодаря лицу Мэй продаются рекламируемые нами товары, от спичек до карбюраторов.

З. Ч. подходит к мольберту. Во время позирования мы не должны говорить или двигаться, и он развлекает нас, включая патефон и рассказывая нам о том о сем.

— Перл, как ты думаешь, мы занимаемся этим ради заработка или для развлечения? — Моего ответа ему не требуется. — Уничтожит это нашу репутацию или, наоборот, прославит нас?

Я отвечаю, что дело здесь в другом. Шанхай — центр красоты и прогресса. Обеспеченный китаец может позволить себе купить то, что рекламируют наши календари. Те, у кого денег меньше, могут надеяться, что когда-нибудь приобретут эти вещи. Что же до бедняков, им остается только мечтать о подобном.

— Лу Синь так не считает, — говорит Мэй.

Я раздраженно вздыхаю. Все почитают великого писателя Лу Синя, скончавшегося в прошлом году, но это не значит, что Мэй следует рассуждать о нем, пока мы позируем. Я молчу, сохраняя требуемую позу.

— Он хотел, чтобы Китай стал современной страной, — продолжает Мэй. — Он хотел, чтобы мы избавились от ло фань и их влияния. Он порицал красоток.

— Да знаю я, — успокаивающе говорит З. Ч. Я же удивляюсь познаниям сестры. Она не из тех, кто много читает. Наверное, она старается произвести впечатление на З. Ч., и это ей удается.

— Я был при том, как он произносил эту речь. Ты бы посмеялась, Мэй. И ты, Перл. У него был календарь с вашими портретами.

— Какой именно? — нарушаю я молчание.

— Его рисовал не я. Там изображены вы, танцующие танго. Мэй прогибалась назад, а ты поддерживала ее. Весьма…

— О, я помню этот календарь! Мама страшно расстроилась, когда его увидела. Помнишь, Перл?

Я прекрасно помню, о чем идет речь. Маме дали этот плакат в магазине на Нанкин-роуд, где она обычно покупает салфетки для ежемесячных визитов красной сестрички. Она плакала, бранила нас и кричала, что мы выглядим и ведем себя как белые русские танцорки и порочим доброе имя семьи Цинь. Мы пытались объяснить ей, что календари с красотками призваны прославлять традиционные ценности и почитание родителей. Во время китайских и западных новогодних праздников такие календари раздают на специальных акциях, чтобы поощрить покупателей, или дарят постоянным клиентам. Из обеспеченных домов они переходят к уличным торговцам, которые за несколько монет продают их беднякам. Мы убеждали маму, что календарь — это важнейшая вещь в жизни каждого китайца, хотя сами в это не верили. И богачи и бедняки живут, сверяясь с положением солнца, луны и звезд, а в Шанхае еще и с приливами и отливами Хуанпу. Они не заключают сделок, не назначают свадебных дат и не сеют, не удостоверившись предварительно в благоприятности фэн-шуй. Все эти сведения можно найти в большинстве таких календарей с красотками, они служат своеобразными альманахами, где собраны сведения обо всем хорошем или дурном, что несет с собой наступающий год. Вместе с тем это недорогой способ украсить даже самый бедный дом.

— Мы приносим красоту в людскую жизнь, — объясняла Мэй маме. — Именно поэтому нас называют красотками.

Но мама отступилась только после того, как Мэй обратила ее внимание на то, что мы рекламировали рыбий жир.

— Благодаря нам дети не будут болеть! Ты должна нами гордиться.

В конце концов мама повесила календарь рядом с кухонным телефоном, чтобы записывать на наших обнаженных руках и ногах важные номера — например, разносчика соевого молока, электрика, мадам Гарне — и даты рождения слуг. Однако после этого случая мы следим за плакатами, которые приносим домой, и беспокоимся о том, какие плакаты ей могут подарить в близлежащих магазинах.

— Лу Синь утверждал, что плакаты порочны и омерзительны, — замечает Мэй, стараясь почти не шевелить губами и не переставать улыбаться. — Он сказал, что женщины, позирующие для таких плакатов, больны и источник их болезни не общество…

— …А сами художники, — заканчивает за нее З. Ч. — Он считает, что мы погрязли в декадентстве и что так революции не поможешь. Но как ты думаешь, малышка Мэй, может ли революция произойти без нашего участия? Не отвечай, сиди тихо, иначе нам придется провести здесь всю ночь.

Я рада, что наступила тишина. До Республики меня бы однажды усадили в красный лаковый паланкин и отослали к мужу, которого я в глаза не видела. Сейчас у меня уже родилось бы несколько детей — и счастье, если это были бы сыновья. Но я родилась в 1916 году, а это был уже четвертый год Республики. Женщинам запретили бинтовать ступни, их жизнь сильно изменилась. Свадьбы по сговору считаются устарелой традицией. Все хотят вступать в брак по любви. Между тем мы верим в свободу любви. Не то чтобы я свободно дарила любовь: я ее еще никому не дарила, но не отказала бы, если бы З. Ч. попросил меня об этом.

З. Ч. усадил меня так, чтобы я, склоняясь к Мэй, смотрела на него. Я сижу неподвижно и мечтаю о нашем совместном будущем. Свобода свободой, но я хотела бы, чтобы мы поженились. Каждый вечер во время позирования я вспоминаю все пышные торжества, на которых мне когда-либо случалось побывать, и воображаю свадьбу, которую отец устроит для нас с З. Ч.

Ближе к десяти часам мы слышим разносчика супа вонтон: «Горячий суп поможет вам пропотеть и остудить кожу!»

З. Ч. замирает с кистью в руках, притворяясь, что продумывает следующий мазок, и поглядывает на нас, ожидая, что мы первые не выдержим и нарушим позы.

Когда разносчик супа подходит к нашему окну, Мэй вскакивает и кричит:

— Не могу больше!

Она подбегает к окну, делает наш обычный заказ и на веревке, сплетенной из нескольких пар наших шелковых чулок, опускает разносчику миску. Он тем же способом отправляет нам суп, который мы с наслаждением поедаем. Затем мы снова занимаем свои места и возвращаемся к работе.

Вскоре после полуночи З. Ч. кладет кисть:

— На сегодня довольно. До нашей следующей встречи я поработаю над фоном. А теперь пойдем!

Пока он надевает костюм в тонкую полоску, галстук и фетровую шляпу, мы потягиваемся, чтобы разогнать кровь, поправляем макияж и прически. И вот мы снова со смехом шагаем по улице, держась за руки. Продавцы еды наперебой предлагают свой товар:

— Чищеные орехи гинкго! Пышут жаром! Крупнее не сыскать!

— Тушеные сливы с лакрицей! Слаще не бывает! Всего десять монет за кулек!

Мы проходим мимо продавцов дынь — на каждом углу предлагают самые лучшие, сладкие, сочные и прохладные дыни в городе. Устоять трудно, но мы не обращаем на них внимания. Слишком часто продавцы накачивают свои дыни речной водой, чтобы прибавить им весу. Съев даже крохотный кусочек такой дыни, рискуешь заполучить дизентерию, тиф или холеру.

Мы приходим в «Казанову», где договорились встретиться с друзьями. В нас с Мэй узнают красоток, и нам достается столик рядом с танцполом. Мы заказываем шампанское, и З. Ч. приглашает меня танцевать. Спустя пару песен я оглядываюсь на наш столик и вижу, что Мэй сидит в одиночестве.

— Может быть, потанцуешь с моей сестрой? — спрашиваю я.

— Как пожелаешь.

Мы возвращаемся к нашему столику. З. Ч. берет Мэй за руку. Оркестр начинает играть медленную мелодию. Мэй кладет голову ему на грудь, как будто желая услышать биение его сердца. З. Ч. грациозно ведет ее по танцполу. Поймав мой взгляд, он улыбается. Я переполнена типичными девичьими мечтами: наша брачная ночь, наша семейная жизнь, наши будущие дети.

— Вот ты где!

Кто-то целует меня в щеку. Я поднимаю взгляд и вижу свою школьную подругу, Бетси Хоуэлл.

— Давно ждешь? — спрашивает она.

— Мы только пришли. Присаживайся. Где официант? Надо заказать еще шампанского. Ты уже поужинала?

Бетси садится рядом со мной, мы сдвигаем бокалы и медленно потягиваем шампанское. Бетси — американка. Ее отец работает в Министерстве иностранных дел. Мне нравятся ее родители: они хорошо ко мне относятся и, в отличие от множества родителей-иностранцев, не пытаются запретить Бетси общаться с китайцами. Мы с Бетси познакомились в миссии: она просвещала китайцев, а я изучала западные традиции. Но мы не лучшие друзья: моя ближайшая подруга — Мэй, Бетси только на втором месте.

— Отлично выглядишь! — говорю я ей. — У тебя чудесное платье.

— Еще бы, мы же его вместе выбирали! Если бы не ты, я бы выглядела как корова.

Бетси едва ли можно назвать худенькой, и то, что ее мать — типичная американка, не разбирающаяся в моде, делу не помогает. Поэтому я отвела Бетси к портнихе, чтобы та сшила ей несколько приличных платьев. Сейчас Бетси выглядит очень мило: на ней узкое платье из ярко-алого атласа и брошь с сапфирами и бриллиантами. Над веснушчатыми плечами беспорядочно вьются белокурые кудри.

— Смотри, какие они милашки, — говорит Бетси, кивая на З. Ч. и Мэй.

Мы наблюдаем за тем, как они танцуют, и сплетничаем о знакомых. Когда песня заканчивается, З. Ч. и Мэй возвращаются к нашему столику. З. Ч. повезло — с ним сегодня три девушки, и он поступает мудро, танцуя по очереди с каждой из нас. Ближе к часу ночи наконец приходит Томми Ху. Завидев его, Мэй вспыхивает. Вот уже много лет наши матери играют в маджонг, и они всегда надеялись, что когда-нибудь наши семьи породнятся. Мама будет счастлива, когда узнает об их взаимной склонности.

В два часа мы высыпаем на улицу. Июльский воздух горяч и влажен. Никто не спит, даже дети и старики. Время перекусить.

— Ты с нами? — спрашиваю я Бетси.

— Не знаю, а куда вы собираетесь?

Мы смотрим на З. Ч. Он называет одну из кофеен во Французской концессии, где обычно собираются интеллектуалы, художники и коммунисты.

Бетси не раздумывает:

— Я с вами. Давайте возьмем папин автомобиль.

Мой Шанхай — это живой переменчивый город, где сталкиваются самые интересные люди. Иногда Бетси ведет меня выпить кофе на американский манер и съесть тост с маслом. Иногда я беру ее перекусить — сяо чи — в одном из заведений, кроющихся в узких улочках, и тогда мы едим рулетики из тростниковых листьев с начинкой из клейкого риса или булочки с корицей и сахаром. Со мной Бетси легко идет на авантюры — однажды она даже отправилась со мной в Старый город, чтобы купить там недорогие подарки к какому-то празднику. Иногда мне делается не по себе, когда я иду по одному из парков Международного сеттльмента: до моих десяти лет китайцам, за исключением садовников или нянь иностранных детишек, было запрещено входить туда. Но с Бетси мне нечего бояться: она гуляла по этим паркам всю свою жизнь.

В кафе темно и накурено, но мы здесь чувствуем себя как дома. Мы подсаживаемся к знакомым З. Ч. Томми и Мэй отодвигают свои стулья от общего стола, чтобы тихо побеседовать вдвоем и избежать жаркого спора о том, кому на самом деле «принадлежит» город — англичанам, американцам, французам или японцам. Даже в Международном сеттльменте нас, китайцев, гораздо больше, чем иностранцев, но мы совершенно бесправны. Нас с Мэй не волнует, можем ли мы выступать в суде против иностранца, или пустят ли нас в один из иностранных клубов, но Бетси относится к этому по-другому.

— К концу года, — говорит она, взволнованно сверкая глазами, — в Международном сеттльменте будет насчитываться уже более двадцати тысяч трупов. Мы перешагиваем через тела каждый день, но вас, кажется, это не трогает.

Бетси считает, что перемены необходимы. Не знаю, как она терпит нас с Мэй — мы совершенно не обращаем внимания на то, что происходит вокруг.

— Тебя интересует, любим ли мы свою страну? — интересуется З. Ч. — Любовь бывает разная, не так ли? Ай го — это то, что мы чувствуем к своей стране и нашему народу. Ай жэнь — это то, что испытывают по отношению к своей возлюбленной. Любовь может быть патриотической и романтической. — Он смотрит на меня, и я краснею. — Разве нельзя чувствовать и то и другое разом?

Когда мы выходим из кафе, время близится к пяти утра. Бетси машет нам, садится в отцовский автомобиль, и ее увозят. Мы желаем З. Ч. и Томми доброй ночи — или доброго утра — и зовем рикшу. На границе Французской концессии и Международного сеттльмента мы снова пересаживаемся в другую повозку, которая, грохоча по булыжникам, довозит нас до самого дома.

Город, как море, никогда не утихает. Ночь схлынула, и по улицам потекли утренние звуки. Золотари толкают перед собой тележки, выкликая: «Опустошаем горшки! Идет золотарь, опустошаем горшки!» Шанхай — один из первых городов, в котором появилось электричество, газ, телефоны и водопровод, но в том, что касается нечистот, мы безнадежно отстали от мирового прогресса. Однако земледельцы со всей страны готовы приплачивать за наши испражнения, потому что мы хорошо питаемся. Вслед за золотарями пойдут продавцы завтраков, предлагая кашу из китайского ячменя, известного в мире как «слезы Иова», с ядрышками абрикоса и лотосовыми семенами, паровые рисовые лепешки с морской грушей и сваренные в чайном настое яйца с пятью специями.

У дома мы платим возчику, поднимаем засов на воротах и направляемся к входной двери. Ночная сырость делает ароматы цветов, деревьев и кустов еще более насыщенными, и у нас кружится голова от запахов выращенных садовником жасмина, магнолии и карликовой сосны. Мы поднимаемся по каменным ступеням и проходим под резным деревянным экраном, который, как полагает мама, отгоняет от дома злых духов. Наши каблуки громко стучат по паркету. В гостиной по левую руку от нас горит свет. Папа не спит и ждет нас.

— Садитесь и молчите, — говорит он, указывая на кушетку напротив себя.

Я сажусь, сцепляю руки на коленях и скрещиваю ноги. Если у нас проблемы, лучше выглядеть скромницей. На смену тревоге, в которой он пребывал последние несколько недель, пришла непроницаемая жесткость. То, что я слышу в следующий момент, навсегда меняет мою жизнь:

— Я выдаю вас замуж, — говорит он. — Церемония состоится послезавтра.

 

Мужчины с Золотой горы

— Ничего себе шуточки! — смеется Мэй.

— Это не шутка, — говорит папа. — Я выдаю вас замуж.

Я все еще пытаюсь осмыслить услышанное:

— Что случилось? Мама заболела?

— Перл, я все сказал. Вы должны слушаться меня и поступать так, как я говорю. Я ваш отец, а вы — мои дочери. Так устроена жизнь.

Жаль, я не могу передать, как абсурдно прозвучали его слова.

— И не подумаю! — возмущенно заявляет Мэй.

Я пробую воззвать к его разуму:

— Этот феодализм давно в прошлом. Когда ты женился на маме, все было совсем по-другому.

— Мы с вашей матерью поженились во втором году Республики, — отвечает он раздраженно. — Речь не об этом.

— Тем не менее вы женились по сговору, — возражаю я. — Ты что, рассказывал свату, умеем ли мы шить, вязать или вышивать? — Мне становится смешно. — Ты дашь мне в приданое ночную вазу, расписанную драконами и фениксами, символизирующими идеальный брак? А Мэй достанется ночная ваза, полная красных яиц, чтобы ее будущая семья знала, что у нее будет много сыновей?

— Говорите что хотите. — Папа равнодушно пожимает плечами. — Вы выходите замуж.

— И не подумаю! — повторяет Мэй. Она всегда умела заплакать в нужный момент, и сейчас слезы струятся по ее лицу. — Ты меня не заставишь!

Папа не обращает на нее никакого внимания, и я понимаю, что он серьезен, как никогда. Он смотрит на меня так, будто видит в первый раз.

— Только не говорите мне, что собирались выйти замуж по любви! — В его голосе странная смесь жесткости и торжества. — В брак вступают не по любви. И я женился не по любви.

Я слышу глубокий вдох, поворачиваюсь и вижу, что в дверях стоит мать, все еще одетая в пижаму. Мы наблюдаем за тем, как она пересекает комнату на своих перебинтованных ногах и падает в резное кресло грушевого дерева. Сцепив руки, она опускает голову. По ее переплетенным пальцам катятся слезы. Никто не произносит ни слова.

Я выпрямляюсь, чтобы посмотреть на отца сверху вниз, — его всегда это раздражало. Затем беру Мэй за руку. Вместе мы — сила. К тому же у нас есть деньги.

— От обеих твоих дочерей я со всем уважением прошу отдать наши сбережения.

Отец морщится.

— Мы уже достаточно взрослые, чтобы жить отдельно, — продолжаю я. — Мы снимем квартиру и будем зарабатывать как можем. Мы будем сами решать, как нам жить.

Слыша мои слова, Мэй кивает и улыбается, но улыбка получается не такой прелестной, как обычно. От слез ее лицо опухло и пошло пятнами.

— Я не хочу, чтобы вы так жили, — шепчет мама, набравшись смелости.

— В любом случае этого не будет, — отвечает папа. — Денег больше нет — ни ваших, ни моих.

В комнате вновь повисает ошеломленное молчание. Сестра и мать предоставляют задать вопрос мне.

— Что ты сделал?

От безысходности отец обвиняет во всем нас:

— Ваша мать ездит по гостям и играет в бирюльки со своими подружками, а вы обе только и знаете, что тратить, тратить, тратить деньги. Вы не видите, что делается у вас под носом.

Он прав. Прошлым вечером мне показалось, что наш дом пришел в упадок. Куда-то пропали подсвечники, настенные свитки, веер и…

— Где слуги? Где Паньсы, А Фонг…

— Я их рассчитал. Они все ушли, кроме садовника и повара.

Конечно, их он не отпустил. Сад быстро пришел бы в запустение, и все соседи узнали бы, что у нас что-то случилось. Без повара нам и вовсе не обойтись. Мама умеет только распоряжаться. Мы с Мэй тоже не способны что-нибудь приготовить. Мы никогда не думали, что нам могут пригодиться подобные навыки. Но как же рассыльный, папин лакей, две горничные и помощник повара? Как можно было вышвырнуть на улицу столько людей?

— Ты проиграл? — вырывается у меня. — Так отыграйся, ради бога! Раньше тебе это удавалось.

Хотя отец и считается важной персоной, мне он всегда казался безобидным неудачником. Но теперь он смотрит на меня, как будто… как будто он доведен до крайности.

— Насколько все плохо?

Я злюсь — да и как тут не злиться? Но мной постепенно овладевает жалость к нему и, что важнее, к матери. Что станется теперь с ними? Что станется теперь со всеми нами?

Он опускает голову:

— Дом. Бизнес. Ваши сбережения. То немногое, что было отложено. Все пропало.

После долгой паузы он снова смотрит на меня, и во взгляде его — отчаяние, горе, мольба.

— Счастливых концов не бывает, — говорит мама, как будто наконец начали сбываться ее мрачные предсказания. — С судьбой не поспоришь.

Папа не обращает внимания на ее слова и взывает к моей дочерней почтительности, моему долгу старшей дочери:

— Ты хочешь, чтобы ваша мать просила милостыню на улице? А вы сами? От красоток до девушек с тремя дырками один шаг. Вопрос только в том, будет ли вас содержать один человек, или вы докатитесь до того, что будете вместе с остальными шлюхами поджидать иностранных моряков на Кровавой аллее! Как вы собираетесь жить?

Я получила образование, но что я умею? Три раза в неделю я преподаю английский капитану-японцу. Мы с Мэй позируем художникам, но наши заработки не покрывают и малой доли того, во что обходятся наши платья, шляпки, перчатки и туфли. Я не хочу, чтобы кто-то из нас просил милостыню. И я определенно не хочу, чтобы мы с Мэй стали проститутками. Что бы ни случилось, я должна уберечь свою сестру.

— И кто женихи? — спрашиваю я. — Мы можем сначала познакомиться с ними?

Глаза Мэй расширяются от изумления.

— Это противоречит традиции, — возражает папа.

— Я не выйду замуж за человека, не познакомившись с ним прежде, — твердо отвечаю я.

— А я тем более!

Мэй поддерживает меня, но по ее голосу слышно, что она сдалась. Возможно, мы выглядим и ведем себя на современный манер, но в душе мы все те же покорные китайские дочери.

— Это мужчины с Золотой горы, — рассказывает папа. — Американцы. Они специально приехали в Китай, чтобы найти жен. Это неплохая партия. Их отец родом из того же округа, что и наша семья. Мы почти что родственники. Вам не придется ехать с ними в Лос-Анджелес. Американские китайцы с радостью оставляют здесь своих жен, чтобы те заботились об их родителях и предках, а сами возвращаются в Америку к своим белобрысым любовницам ло фань. Считайте, что это просто удачная сделка, которая спасет семью. А если вы решите уехать с мужьями, у вас будет красивый дом, куча слуг и няни для детей. Вы будете жить в Хаолайу — в Голливуде. Я же знаю, что вы любите кинематограф. Тебе понравится, Мэй. Тебе точно понравится. Хаолайу! Только подумай!

— Но мы их не знаем! — кричит Мэй.

— Зато вы знаете их отца, — успокаивающе отвечает папа. — Помните? Старый Лу.

Мэй кривится от отвращения. В самом деле, отца их мы знаем. Мне никогда не нравилась мамина старомодная манера давать всем прозвища, но для нас с Мэй жилистый китаец с каменным лицом всегда был именно Старым Лу. Как папа и сказал, Старый Лу живет в Лос-Анджелесе, но каждый год он приезжает в Шанхай, чтобы проверить, как идут дела в его здешнем бизнесе. Ему принадлежит фабрика по изготовлению ротанговой мебели и фабрика, производящая на экспорт дешевую фарфоровую посуду. Но мне его богатство безразлично. Меня всегда выводило из себя то, как он смотрит на нас с Мэй — как кот на сливки. На меня он может смотреть как угодно, я переживу, но в его последний приезд Мэй было всего шестнадцать. Учитывая его возраст (ему не меньше шестидесяти), ему не следовало так присасываться к ней взглядом. Но папа никак на это не отреагировал, просто попросил Мэй разлить всем чай.

И тут наконец я понимаю, в чем дело.

— Ты проиграл все Старому Лу?

— Не совсем…

— Тогда кому?

— Сложно сказать. — Папа барабанит пальцами по столу и прячет взгляд. — Немного проиграл там, немного проиграл тут.

— Да уж, чтобы проиграть наши с Мэй деньги, тебе пришлось потрудиться! Месяцы, наверное, старался или даже годы…

— Перл…

Мама пытается меня остановить, но меня обуревает ярость.

— Ты должен был проиграть кучу денег, чтобы поставить под угрозу все! — Я обвожу рукой комнату, обстановку, дом, все, что отец построил для нас. — Сколько точно ты должен и как собираешься это возвращать?

Мэй перестает плакать. Мама молчит.

— Я проиграл Старому Лу, — неохотно признается папа. — Он позволит нам с матерью остаться в этом доме, если Мэй выйдет замуж за младшего сына, а ты — за старшего. У нас будет крыша над головой и какая-никакая еда, пока я не найду работу. Вы, наши дочери, — единственное, что у нас есть.

Мэй зажимает рот, вскакивает и выбегает из комнаты.

— Передай сестре, что я назначу встречу на вторую половину дня, — нехотя говорит отец. — И скажите спасибо, что я выдаю вас замуж за братьев. Вы всегда будете вместе. Теперь иди наверх, нам с вашей матерью надо поговорить.

За окном на смену разносчикам завтраков пришли коробейники. Они поют нам, соблазняют нас, искушают нас.

— Пу, пу, пу, красный корешок для ясного взгляда! Дайте его ребенку и забудьте о летней потнице!

— Оу, оу, оу, брею лицо, стригу волосы и ногти!

— Ауа, ауа, ауа, куплю старье! Меняю бутылки и битое стекло на спички!

* * *

Пару часов спустя я направляюсь в Маленький Токио — район Хункоу, к своему ученику. Почему я не отменила занятие? Когда мир рушится, можно позволить себе отменить некоторые договоренности. Но нам с Мэй слишком нужны деньги.

Как в тумане, я поднимаюсь в квартиру капитана Ямасаки. В 1932 году он был членом японской команды на Олимпийских играх и любит вспоминать славу лос-анджелесских дней. Человек он неплохой, но совершенно одержим Мэй. Она имела неосторожность несколько раз сходить с ним куда-то, и с тех пор каждый урок начинается с расспросов о ней.

— Что ваша сестра делает сегодня? — спрашивает он после проверки домашнего задания.

— Она приболела и еще не вставала, — лгу я.

— Какая жалость. Каждый день я спрашиваю вас, когда мы с ней можем увидеться, и каждый день вы говорите, что не знаете.

— Поправка: мы с вами видимся только три раза в неделю.

— Пожалуйста, помогите мне жениться на Мэй. У меня есть свадебный…

Он подает мне лист бумаги, на котором перечислены условия свадебного контракта. Я вижу, что он хорошо поработал с японско-английским словарем, но не могу оценить по достоинству его старания. Для сегодняшнего дня это уже слишком. Я бросаю взгляд на часы. Впереди еще пятьдесят минут. Я складываю бумагу и убираю ее в сумочку.

— Я исправлю ошибки и на следующем занятии верну вам бумагу.

— Отдайте Мэй!

— Я отдам это Мэй, но имейте в виду, что она еще слишком молода, чтобы выходить замуж. Отец не позволит.

Как легко с моих губ слетают слова лжи.

— Позволит. Должен позволить. Сейчас время дружбы, сотрудничества и совместного процветания. Азиатские народы должны объединиться, чтобы противостоять Западу. Китайцы и японцы — братья.

Это не совсем так. Мы зовем японцев недомерками и обезьянами. Но капитан часто возвращается к вопросу дружбы и неплохо наловчился придумывать соответствующие лозунги, как по-английски, так и по-китайски.

Он мрачно смотрит на меня и спрашивает:

— Вы ей ничего не передадите, так ведь?

Я медлю с ответом, и он хмурится:

— Я не доверяю китаянкам. Они всегда лгут.

Мне уже не в первый раз доводится такое слышать, и сегодня мне это нравится не больше, чем всегда.

— Я не лгу.

— Китаянки никогда не выполняют обещание. Их сердце лгут.

— Обещания. Сердца, — поправляю его я. Нужно немедленно сменить тему. Сегодня это не так сложно.

— Как вы съездили в Лос-Анджелес?

— Очень хорошо. Скоро я снова поеду в Америку.

— Очередное соревнование по плаванию?

— Нет.

— Учиться?

Он переходит на китайский: это слово нашего языка он знает отлично.

— Завоевывать.

— В самом деле? Каким образом?

— Мы отправимся в Вашингтон, — отвечает он, снова переходя на английский. — Девушки-янки будут стирать нам белье.

Он смеется. Я смеюсь. Все идет своим чередом.

Когда истекает время, я забираю свою скромную плату и отправляюсь домой. Мэй спит. Я ложусь рядом с ней, кладу руку ей на бедро и закрываю глаза. Безумно хочется спать, но голова лихорадочно бурлит от переполняющих ее чувств и образов. Я думала, что я — современная девушка. Я думала, что у меня есть выбор. Я думала, что у нас с матерью нет ничего общего. Но отцовская страсть к игре уничтожила все. Чтобы спасти семью, меня продадут, как испокон веков продавали дочерей. Мне трудно дышать — такой загнанной и беспомощной я себя чувствую.

Все, однако, может оказаться совсем не так плохо, как кажется. Отец даже сказал, что нам с Мэй не придется уезжать с этими чужаками на другой конец света. Мы можем подписать необходимые бумаги, наши так называемые мужья уедут, и жизнь снова станет прежней. Изменится только одно: нам с Мэй придется покинуть отцовский дом и начать жить самостоятельно. Я дождусь, пока мой муж покинет страну, заявлю, что он меня бросил, и подам на развод. Тогда мы с З. Ч. сможем пожениться (свадьба, конечно, будет не такой пышной, как я планировала, — может быть, мы просто посидим в кафе с нашими друзьями-художниками и с кем-нибудь из натурщиц). Я найду себе полноценную работу. Мэй будет жить с нами, пока не выйдет замуж. Мы будем заботиться друг о друге. У нас все получится.

Я сажусь и потираю виски. Глупо об этом мечтать. Наверное, я слишком долго жила в Шанхае.

Я ласково трясу сестру:

— Мэй, проснись.

Она открывает глаза, и я вижу в них ту кроткую доверчивость, которая с раннего детства составляла ее очарование. Мгновение — и она вспоминает все, что произошло, и взгляд ее темнеет.

— Пора одеваться, — говорю я. — Скоро у нас встреча с нашими мужьями.

Что надеть? Сыновья Лу — китайцы, и, возможно, нам стоит надеть традиционные чонсамы. Вместе с тем они из Америки, поэтому лучше будет, если мы наденем что-нибудь, что покажет, что мы не чужды западного влияния. Дело не в том, что мы хотим им понравиться, но нам не хотелось бы испортить все дело. Мы ныряем в платья из вискозы с цветочным узором. Переглянувшись, пожимаем плечами, осознавая бессмысленность своих усилий, и выходим из дому.

Мы нанимаем рикшу и говорим, чтобы он отвез нас туда, куда сказал папа: к воротам в сад Юйюань в центре Старого города. Возчик, на чьей лысой голове видны пятна лишая, везет нас сквозь пышущую жаром толпу через Сучжоу по Садовому мосту и дальше по Бунду, мимо дипломатов, школьниц в накрахмаленных формах, проституток, лордов и их леди и одетых в черное представителей печально известной Зеленой банды. Вчера этот коктейль восхищал нас, сегодня угнетает и вызывает омерзение.

По левую руку остается река Хуанпу, похожая на ползущую за нами вялую змею, чья грязная кожа вздымается и дрожит. В Шанхае от реки никуда не деться. В нее упираются все улицы, идущие на восток. По спине этой гигантской речной змеи идут корабли из Великобритании, Франции, Японии, Италии и Соединенных Штатов. Увешанные канатами, сетями и сохнущим бельем сампаны напоминают насекомых, сидящих на бортах корабля. Лодки золотарей соревнуются с океанскими лайнерами и перевозчиками бамбука. Пристани переполнены потными полуголыми кули, которые выгружают опиум и табак с торговых кораблей, рис и зерно с джонок, пришедших с верховья реки, и соевый соус, корзины с цыплятами и огромные связки ротанга с речных плоскодонок.

По правую руку от нас вырастают пяти-шестиэтажные здания — чертоги процветания и алчности. Мы проезжаем мимо отеля «Катай», увенчанного пирамидальной крышей, мимо таможни и ее огромной часовой башни, мимо Банка Гонконга и Шанхая и украшающих его величественных бронзовых львов: если потереть лапу такого льва, это принесет удачу мужчинам и сыновей — женщинам. На границе Французской концессии мы расплачиваемся с рикшей и пешком идем по набережной Кэ де Франс. Пройдя несколько кварталов, мы сворачиваем в Старый город.

Прийти в это омерзительное место — все равно что шагнуть в прошлое. Именно это папа и заставляет нас сделать, решив выдать замуж. Однако мы с Мэй повинуемся ему — покорные, как собаки, глупые, как буйволы. Я зажимаю нос платком, чтобы аромат лаванды перебил окружающие нас запахи смерти, нечистот, прогорклого масла и разлагающегося на солнце сырого мяса, выставленного на продажу.

Как правило, я стараюсь не замечать дурные стороны своего города, но сегодня они буквально приковывают мой взгляд. Здесь есть попрошайки, которым их родители выдавили глаза и сожгли руки и ноги, чтобы разжалобить прохожих. Некоторые из них покрыты сочащимися гноем язвами и отвратительными опухолями, накачанными с помощью велосипедных насосов до устрашающих размеров. Мы пробираемся через переулки, увешанные сохнущими бинтами для ступней, пеленками и изорванными штанами. Жительницы Старого города ленятся выжимать белье после стирки, и капли воды сыплются на нас дождем. Каждый шаг напоминает нам, что это может стать и нашей судьбой, если свадьбы не состоятся.

Сыновья Лу ждут нас у ворот в сад Юйюань. Мы пробуем заговорить с ними по-английски, но непохоже, чтобы они хотели разговаривать на этом языке. Их отец говорит на сэйяпе, потому что родом он из той местности в провинции Гуандун, которую так и называют сэйяп — «четыре области». Мэй сэйяп не понимает, но я перевожу для нее. У них, как и у многих из нас, западные имена.

— Сэм, — говорит старший, указывая на себя. Затем показывает на своего младшего брата и переходит на сэйяп. — Его зовут Вернон, но родители называют его Верн.

Я люблю З. Ч., так что, как бы хорош ни был этот Сэм, мне он не нравится. А жениху Мэй, Верну, едва сравнялось четырнадцать. Он даже еще не начал превращаться в мужчину, он все еще ребенок. Папа не счел нужным упоминать об этом.

Мы разглядываем друг друга, и, похоже, никому из нас не нравится то, что он видит. Наши взгляды бродят по небу, по земле, избегая столкновений. Внезапно я думаю, что, возможно, им тоже не слишком хочется жениться на нас. Если дело обстоит именно так, мы все можем считать это не более чем коммерческой сделкой. Мы подпишем бумаги и вернемся каждый к своей жизни, и дело решится без разбитых сердец и раненых чувств. Отчего, впрочем, не перестанет быть абсурдным.

— Может, пройдемся? — предлагаю я.

Никто не отвечает, но все следуют за мной. Мы бредем по запутанным тропкам мимо прудов, каменных садов и гротов. Ивы колеблются в жарком воздухе, как будто слегка остужая его. Резные деревянные павильоны, покрытые золотым лаком, напоминают о чем-то из далекого прошлого. Все здесь призвано напоминать о гармонии и единстве, но сад слишком долго жарился под июльским солнцем, и тяжелый воздух будто сочится липкой влагой.

Верн подбегает к одному из причудливых огромных камней, карабкается на его вершину, а оттуда перебирается на садовую ограду. Мэй смотрит на меня, всем своим видом вопрошая: и что мне делать? У меня нет ответа, и Сэм, кажется, не собирается нам помогать. Она отворачивается, подходит к стене и мягко уговаривает мальчика спуститься. Похоже, он не понимает, что она говорит, поэтому продолжает стоять там, слегка смахивая на морского пирата. Мы с Сэмом идем дальше, пока не доходим до Изящного Нефрита.

— Я бывал здесь раньше, — говорит он неуверенно на сэйяпе. — Ты знаешь, как сюда попал этот камень?

Я предпочитаю не говорить, что обычно избегаю заходить в Старый город. Вместо этого я предлагаю, пытаясь проявить учтивость:

— Давай присядем, и ты расскажешь мне об этом.

Мы находим свободную скамью и разглядываем камень, в котором я не вижу ничего особенного.

— Император династии Северная Сун, Хуэй-цзун, питал особое пристрастие ко всяким диковинкам. Он посылал гонцов в южные провинции, чтобы те отыскивали для него разные редкости. Гонцы нашли этот камень и погрузили на корабль. Но камень так и не добрался до дворца. Корабль потерпел крушение — быть может, причиной тому был шторм, а может, гнев речных богов.

У Сэма довольно приятный негромкий голос — в нем нет ни капли надменности или снисходительности. Он вытягивает ноги, опираясь на каблуки своих новеньких кожаных ботинок. Я набираюсь храбрости и перевожу взгляд с ног на лицо. Он симпатичный юноша — можно даже сказать, что он хорош собой. Довольно худой. Лицо у него вытянутое, как рисовое зерно, отчего выступающие скулы кажутся еще острее. Цвет кожи темнее, чем мне нравится, но это вполне объяснимо — он ведь из Голливуда. Я читала, что кинозвезды любят загорать на солнышке, пока не становятся коричневыми. Волосы у него не совсем черные, на солнце они отливают рыжим. У нас принято считать, что такими разноцветными волосы бывают только у бедняков, которые не могут позволить себе нормально питаться. Наверное, в Америке еда настолько разнообразна и обильна, что это тоже влияет на цвет волос. Одет он элегантно. Даже я вижу, что его костюм сшит совсем недавно. И он имеет долю в отцовском бизнесе. Если бы я уже не была влюблена в З. Ч., Сэм показался бы мне недурным вариантом.

— Семья Пань вытащила камень из реки и принесла его сюда, — продолжает Сэм. — Как видишь, он удовлетворяет всем требованиям, которые предъявляют к камням: пористый, как губка, приятной формы, и вид его заставляет задуматься о тысячелетней истории.

Он снова умолкает. Вдалеке Мэй, подбоченившись, кружит вокруг каменного сада. Ее раздражение чувствуется даже отсюда. Она зовет мальчика в последний раз и ищет меня взглядом. Подняв руки, как бы признавая свое поражение, она идет в нашу сторону.

Сэм говорит:

— Ты мне нравишься. Я нравлюсь тебе?

Я не могу придумать достойного ответа и киваю.

— Хорошо. Я передам отцу, что мы будем счастливы вместе.

* * *

После прощания с Сэмом и Верном я подзываю рикшу. Мэй забирается в повозку, но я за ней не следую.

— Езжай домой. У меня есть одно дело, догоню тебя позже.

— Но нам надо поговорить! — Она так сильно вцепляется в подлокотники, что у нее белеют костяшки пальцев. — Этот мальчик мне ни слова не сказал!

— Ты же не говоришь на сэйяпе.

— Дело не в этом. Он как ребенок. Он и есть ребенок!

— Это не важно.

— Легко говорить, твой-то хотя бы симпатичный!

Я пытаюсь объяснить ей, что все это не более чем сделка, но Мэй не слушает. Она топает, и возчик напрягает все мышцы, готовый пуститься в путь.

— Я не хочу выходить за него! Если это все неизбежно, то я выйду за Сэма!

Я раздраженно вздыхаю. Для Мэй характерны подобные вспышки зависти и упрямства, но обычно вреда от них не больше, чем от летнего дождика. Мы с родителями уже привыкли к тому, что лучший способ справиться с этими вспышками — это во всем с ней соглашаться, пока она сама не успокоится.

— Потом поговорим. Встретимся дома!

Я киваю возчику. Тот подхватывает повозку и трусцой пускается вниз по булыжной дороге. Дождавшись, когда они повернут за угол, я направляюсь к Старым Западным Воротам, нахожу там другого рикшу и сообщаю ему адрес З. Ч. во Французской концессии.

Подъехав к его дому, я взбегаю по лестнице и барабаню в дверь. З. Ч. открывает — на нем нижняя рубашка без рукавов и свободные штаны цвета хаки, подпоясанные галстуком, продетым под шлевки. В зубах у него торчит сигарета. Я падаю в его объятья. Все слезы, все отчаяние, копившееся во мне до сих пор, все выливается наружу. Я рассказываю ему все: что наша семья рухнула, что нас с Мэй отдают за заморских китайцев и что я люблю его.

По пути я представляла себе, как З. Ч. отреагирует на мои слова. Я думала, что он скажет что-то вроде: «Я не верю в брак, но я люблю тебя и хочу, чтобы мы жили вместе». Он мог бы проявить отвагу и уверить меня в том, что мы с ним все равно поженимся и все будет замечательно. Я полагала, что он будет озабочен судьбой Мэй и захочет, чтобы она жила вместе с нами. «Она мне как сестра», — скажет он. Я даже допускала, что он может прийти в ярость, примчаться к папе и задать ему трепку, которую тот заслужил. Чего я никак не предполагала от него услышать, так это того, что он сказал мне на самом деле.

— Выходи замуж. Похоже, это неплохая партия, и, в конце концов, ты должна повиноваться своему отцу. В девичестве будь покорна своему отцу, в замужестве — своему мужу, овдовев — покоряйся сыну. Мы же знаем, что это так.

— Я в это не верю! И не знала, что ты веришь в такое. Так обычно говорит моя мать, но не ты. — Я так разгневана, что почти не чувствую боли. — Как ты можешь так говорить? Мы же любим друг друга. Как можно сказать подобное любимой женщине?

Он не отвечает, но на его лице отчетливо читается, что он утомлен и раздражен моим детским поведением.

Я убегаю: меня переполняют боль, негодование, и я попросту слишком юна, чтобы знать, как вести себя в подобном случае. Я устраиваю целое представление, с громкими рыданиями спускаюсь по лестнице и выставляю себя полной дурой в глазах квартирной хозяйки. Такое поведение скорее присуще моей избалованной сестре. В нем нет никакого смысла, но ведь множество женщин — да и мужчин — вели себя так же необдуманно. Я жду… не знаю, чего я жду. Что он сейчас кинется догонять меня. Что он заключит меня в свои объятья, как это обычно происходит в фильмах. Что в ночь перед свадьбой он выкрадет меня из родительского дома и мы сбежим вместе. Даже если все сложится наихудшим образом и я стану женой Сэма, я все же смогу всю жизнь состоять в связи с человеком, которого люблю, — в наше время многие женщины в Шанхае так делают. В конце концов, это не худший из возможных вариантов развития событий, не так ли?

Когда я рассказываю сестре, что произошло между мной и З. Ч., она бледнеет и бросается утешать меня.

— Я не знала, что ты так к нему относишься.

Я едва слышу ее нежный, успокаивающий голос.

Она обнимает меня, пока я плачу. Успокоившись, я чувствую, как все в ней дрожит от сочувствия. Сложно быть ближе, чем мы в этот момент. Что бы ни случилось, мы переживем это вместе.

* * *

Я сто тысяч раз воображала нашу с З. Ч. свадьбу, но с Сэмом все вышло совсем не так, как я себе представляла. Никаких кружев шантильи, никакого восьмиметрового шлейфа, никаких цветочных водопадов на западный манер. Отправляясь на китайский праздник, мы с Мэй не переодеваемся в красные вышитые платья и не надеваем изящных головных уборов, которые колыхались бы в такт нашей походке. Вся семья не собирается, чтобы поздравить нас, никто не сплетничает и не обменивается шутками, дети не носятся вокруг с криками и смехом. В два часа пополудни мы встречаемся в суде с Сэмом, Верном и их отцом. Старый Лу выглядит так же, как я его помню: жилистый человек с каменным лицом. Он сцепляет руки за спиной и наблюдает, как две пары одна за другой подписывают требуемые бумаги: вступили в брак 24 июля 1937 года. К четырем мы отправляемся в американское консульство и заполняем там документы на получение визы для иммигрантов сверх квоты. Мы с Мэй ставим галочки, подтверждая, что мы не сидели в тюрьме, не содержались в доме призрения или в психиатрической больнице, что мы не алкоголички, не болеем туберкулезом, умеем читать и писать и не страдаем от психопатической неполноценности (что бы это ни значило). Как только мы заканчиваем, Старый Лу сворачивает эти бумаги и прячет в карман. В шесть мы встречаемся с родителями в одном из безликих отелей, где находят приют китайцы и иностранцы, пребывающие в бедственном положении. Мы ужинаем в обеденном зале: четверо новобрачных, мои родители и Старый Лу. Папа пытается поддерживать беседу, но нам нечего сказать. Играет оркестр, но никто из нас не танцует. Одно блюдо сменяется другим, однако даже рис встает у меня поперек горла. Папа просит нас с Мэй разлить чай, как это обычно делают невесты, но Старый Лу отмахивается от этого предложения.

Наконец новобрачным приходит время удаляться в спальни. Отец шепчет мне:

— Ты знаешь, что делать. Потерпи немного, и все будет позади.

Мы с Сэмом идем в нашу комнату. Кажется, он напряжен еще больше, чем я. Сгорбившись, он сидит на краю постели и рассматривает свои руки. Сколько раз я воображала нашу с З. Ч. свадьбу и нашу первую ночь! Теперь же я вспоминаю мамины слова и наконец-то понимаю, почему она так скупо говорила с нами о постельных делах. «Делаешь это и забываешь», — часто повторяла она.

Не дожидаясь, пока Сэм подойдет ко мне, обнимет или поможет мне расслабиться, целуя в шею, я расстегиваю галуны на воротнике и под мышкой. Сэм поднимает взгляд и наблюдает, как я расстегиваю все тридцать галунов на правом боку. Выскользнув из платья, я неловко поворачиваюсь. Несмотря на жару, меня бьет озноб. До этого момента мне хватало храбрости, но что делать дальше, я не знаю. Сэм встает, и я закусываю губу.

Все очень неловко. Сэм, похоже, боится ко мне прикасаться, но мы делаем то, чего от нас ждут. Вспышка боли, и все позади. На мгновение Сэм замирает надо мной, опираясь на локти, и смотрит мне в лицо. Чтобы не встречаться с ним взглядом, я смотрю на плетеную тесьму, которой подвязаны занавески. Я так стремилась к тому, чтобы все это поскорее прошло, что забыла задернуть шторы. Значит ли это, что я бесстыдница, или мне уже просто все равно?

Сэм слезает с меня и откатывается на свою сторону постели. Я не шевелюсь. Мне не хочется разговаривать, но и заснуть я не могу. Возможно, одна-единственная ночь никак не повлияет на все те ночи, которые я когда-нибудь буду проводить со своим настоящим мужем, кто бы он ни был. Но как там Мэй?

Я поднимаюсь затемно, принимаю ванну и одеваюсь. Затем сажусь в кресло и наблюдаю за спящим Сэмом. Перед рассветом он вздрагивает и просыпается. Он оглядывается, явно не понимая, где находится, видит меня и моргает. Он не прикрыт одеялом, и в этом есть что-то непристойное. Я почти слышу его мысли: ему стыдно от того, что он здесь, и его охватывает паника при мысли, что он обнажен, а я сижу на расстоянии нескольких футов от него, и ему надо каким-то образом выбраться из постели и одеться. Как и прошлой ночью, я отворачиваюсь. Он вылезает из постели и торопливо бежит в ванную. Хлопает дверь, и я слышу, как начинает течь вода.

Когда мы спускаемся в столовую, Верн и Мэй уже сидят там вместе со Старым Лу. Белая, отливающая зеленью кожа Мэй напоминает алебастр. Мальчик нервно мнет скатерть. Когда мы садимся, он не поднимает взгляда, и я вдруг осознаю, что еще ни разу не слышала его голоса.

— Я уже все заказал, — говорит нам Старый Лу и поворачивается к официанту: — Не заставляйте нас ждать.

Мы потягиваем чай. Никто не заговаривает о пейзаже за окнами, о том, как обставлен отель или какие достопримечательности стоит осмотреть приехавшим из Америки.

Старый Лу щелкает пальцами. Подходит официант, мой свекор — как странно называть его так — жестом просит его наклониться и что-то ему шепчет. Официант выпрямляется, сжимает губы и выходит из комнаты. Через несколько минут он возвращается с двумя служанками, каждая из которых несет с собой по свертку ткани.

Старый Лу подзывает одну из них и забирает у нее сверток. Пока он перебирает ткань, я с ужасом понимаю, что у него в руках простыня с одной из наших кроватей. Сидящие за соседними столиками с умеренным интересом наблюдают за нами. Большинство иностранцев не улавливают сути происходящего, но одна из пар все понимает и выглядит смущенной. Присутствующие китайцы — как клиенты, так и прислуга — смотрят на нас с изумлением.

Найдя на ткани пятно крови, Старый Лу спрашивает служанку:

— Из какой это комнаты?

— Триста седьмой, — отвечает девушка.

Старый Лу смотрит на своих сыновей:

— Чья это комната?

— Моя, — отвечает Сэм. Его отец роняет простыню, тянется за следующей и продолжает свои омерзительные изыскания. Мэй наблюдает за этим, приоткрыв рот. Он продолжает перебирать простыню. Люди вокруг наблюдают за нами. Я чувствую руку Сэма на своем колене. Когда Старый Лу не находит на простыне пятна, Мэй сгибается, и ее рвет прямо на стол.

На этом завтрак заканчивается. Заказывают машину, и через несколько минут мы с Мэй и Старым Лу едем в дом наших родителей. Нас не поздравляют, не угощают чаем. Нас ожидают лишь взаимные упреки. Когда Старый Лу обращается к отцу, я обнимаю Мэй за талию.

— У нас была договоренность. — Его резкий тон не оставляет места для дискуссий. — Одна из ваших дочерей подвела вас. — Он поднимает руку, чтобы предупредить возможные оправдания. — Я прощаю это. Девочка еще юна, и мой мальчик…

Я чувствую бесконечное облегчение, понимая, что Старый Лу предположил, что моя сестра и Верн прошлой ночью не сделали того, что от них ждали, вместо того чтобы предположить, что они это сделали и она оказалась не девственницей. Страшно подумать, что могло бы произойти в этом случае: обследование у врача. Если бы тот обнаружил, что все в порядке, тогда наше положение не ухудшилось бы. Но если бы что-то было не так, тогда мою сестру вынудили бы во всем признаться, брак был бы расторгнут на основании того, что она уже занималась с кем-то постельными делами, денежные проблемы отца не только не разрешились бы, но и приумножились, а наше будущее вновь стало бы неопределенным, не говоря уже о том, что репутация Мэй, несмотря на то что мы живем в современном мире, была бы погублена и у нее никогда не было бы шансов выйти замуж за кого-нибудь из приличной семьи — вроде Томми Ху.

— Все это не важно, — говорит старик отцу, но мне кажется, что он отвечает на мои мысли. — Важно то, что они женаты. Как вы знаете, у нас с сыновьями бизнес в Гонконге. Мы отправляемся туда завтра. Что меня интересует, так это каковы гарантии, что ваши дочери к нам присоединятся? Десятого августа мы отплываем оттуда в Сан-Франциско. Это через восемнадцать дней.

Я чувствую, как что-то обрывается у меня внутри. Папа снова нам солгал! Мэй вырывается и бросается наверх, но я остаюсь на месте и смотрю на отца, ожидая, что он ответит. Но он молчит. Он выкручивает себе пальцы и выглядит так раболепно, что напоминает рикшу.

— Я заберу их одежду, — объявляет Старый Лу.

Не ожидая папиного ответа или моих возражений, он поднимается по лестнице, и мы с отцом следуем за ним. Старый Лу открывает одну дверь за другой, пока не обнаруживает Мэй, плачущую на кровати. Увидев нас, она кидается в ванную и хлопает дверью. Мы слышим, как ее опять тошнит. Старик открывает шкаф, берет охапку платьев и швыряет их на кровать.

— Не забирайте, мы носим это, когда позируем, — обращаюсь я к нему.

— Вы будете это носить в вашем новом доме, — поправляет меня старик. — Мужья любят, чтобы их жены хорошо выглядели.

Он холоден, но несведущ, груб, но некомпетентен. Он не обращает внимания на наши западные платья или просто швыряет их на пол, не зная, возможно, что носят в Шанхае в этом году. Он не берет горностаевую накидку, потому что она белого цвета, а белый — это цвет смерти, зато вытаскивает из шкафа лисий палантин, который мы с Мэй купили поношенным несколько лет назад.

— Примерь это, — командует он, протягивая мне груду шляп, которые вытащил с верхней полки. Я повинуюсь. — Довольно. Можешь оставить зеленую и эту, с перьями. Остальное я забираю. — Он смотрит на отца. — Позже я пришлю людей, чтобы они забрали эти вещи. Подразумевается, что ни вы, ни ваши дочери не будете ни к чему прикасаться. Ясно?

Отец кивает. Старик поворачивается ко мне и безмолвно оглядывает с головы до ног.

— Твоя сестра больна, позаботься о ней, — говорит он и выходит.

Я стучусь в ванную и нежно окликаю Мэй. Она открывает дверь, и я проскальзываю внутрь. Она лежит на полу, прижавшись щекой к кафелю. Я сажусь рядом с ней.

— Как ты?

— Наверное, дело в крабе, которого мы ели на ужин, — отвечает она. — Сейчас не сезон, не стоило его есть.

Я прислоняюсь к стене и тру глаза. Как могли две красотки за такое короткое время пасть так низко? Уронив руки, я разглядываю повторяющийся узор из бирюзовых, желтых и черных плиток.

* * *

Позже приходят кули, упаковывают наши вещи в деревянные ящики и под взглядами соседей грузят их на платформу автомобиля. Внезапно приходит Сэм и, не приближаясь к отцу, направляется прямиком ко мне.

— Вы должны отправиться морем в Гонконг и быть там седьмого августа, — говорит он. — А еще через три дня мы все вместе отплываем в Сан-Франциско, отец все устроил. Здесь ваши иммиграционные бумаги. Он говорит, что все в порядке и у нас не будет никаких проблем, но он хочет, чтобы на всякий случай вы изучили, что говорится в этой инструкции. — Он протягивает мне несколько листов бумаги, сложенных и прошитых вручную. — Здесь то, что вы должны будете говорить инспекторам, если возникнут проблемы по прибытии.

Он умолкает и хмурится. Возможно, он думает о том же, о чем и я: зачем изучать инструкцию, если все и так будет в порядке?

— Ни о чем не беспокойся, — говорит он мне уверенно, как будто я нуждаюсь в поддержке мужа и меня должен успокоить сам звук его голоса. — Как только мы разберемся со въездом в Штаты, сразу же отправимся в Лос-Анджелес.

Я молчу, уставившись в бумаги.

— Мне жаль, что так вышло, — добавляет он, и я почти верю ему. — Мне очень жаль.

Когда Сэм собирается уходить, мой отец внезапно вспоминает, что он — гостеприимный хозяин, и предлагает найти ему рикшу. Сэм снова смотрит на меня и говорит:

— Нет, спасибо, я пройдусь.

Я наблюдаю за ним, пока он не поворачивает за угол, а затем возвращаюсь в дом и швыряю бумаги в мусорное ведро. Старый Лу, его сыновья и наш отец сильно ошибаются, если думают, что все будет продолжаться в том же духе. Скоро семья Лу будет на корабле, который унесет их за тысячу миль отсюда, и они уже не смогут обманом или силой заставить нас делать то, чего мы не хотим. Мы сполна расплатились за страсть отца к игре. Он потерял свое дело. Я потеряла девственность. Мы с Мэй потеряли одежду и, возможно, средства к существованию. Мы пострадали, но, по шанхайским меркам, нам еще далеко до полной нищеты.

 

Цикада на дереве

Покончив с этими тяжелыми и утомительными делами, мы с Мэй возвращаемся в свою спальню. Ее окна выходят на восток, и летом здесь, как правило, прохладнее, чем в других частях дома, но сейчас настолько жарко, что мы не в состоянии надеть что-нибудь, кроме невесомых сорочек из розового шелка. Мы не плачем. Не разбираем вещи, которые Старый Лу расшвырял по полу, и не пытаемся навести порядок в уборной. Мы едим то, что повар оставляет перед дверью на подносе; больше мы не делаем ничего. Мы слишком потрясены, чтобы говорить о том, что произошло. Если бы мы попытались поговорить об этом, нам пришлось бы признать, что наша жизнь уже никогда не будет прежней, и задуматься о том, что теперь делать. Но мое сознание затуманено серой мглой смятения, отчаяния и гнева. Мы лежим и пытаемся… Даже не знаю, как это назвать. Прийти в себя?

Мы с Мэй очень близки. Что бы ни случилось, она всегда на моей стороне. Я никогда не задавалась вопросом, называется ли эта близость дружбой; она просто была всегда. Сейчас, когда нам приходится нелегко, все мелкие дрязги и соперничество забыты. Мы должны поддерживать друг друга.

В какой-то момент я спрашиваю Мэй, что произошло между ней и Верноном. Она отвечает: «Я не смогла» — и плачет. После этого я уже не заговариваю о ее брачной ночи, а она не спрашивает о моей. Я говорю себе, что все это не имеет значения: мы сделали это, чтобы спасти семью. Но сколько бы я ни убеждала себя в несущественности произошедшего, факт остается фактом: бесценный момент потерян безвозвратно. По правде сказать, разорение семьи или то, что нам пришлось лечь в постель с посторонними мужчинами, не так мучает меня, как то, что произошло у нас с З. Ч. Как бы мне хотелось вернуть свою невинность, свое девичество, смех и счастье.

— Помнишь, как мы смотрели оперу «Ода постоянству»? — спрашиваю я, желая напомнить Мэй о тех временах, когда мы были так юны, что верили в свою неуязвимость.

— И решили, что сами можем поставить куда лучшую оперу, — отвечает она.

— Ты играла красавицу, потому что ты младше и симпатичней. Ты всегда играла принцесс. Мне доставались роли ученого, принца, императора и разбойника.

— Да, но у тебя было четыре роли, а у меня всего одна.

Я улыбаюсь. Сколько раз в детстве мы спорили об этом, устраивая для родителей спектакли в гостиной. Мама с папой смеялись и аплодировали, пили чай и ели арбузные семечки. Они хвалили нас, но никогда не предлагали нам учиться оперному пению или акробатике: наши писклявые голоса, неловкие движения и сделанные наскоро декорации и костюмы были ужасны. Что с того, что мы с Мэй часами придумывали сюжет и репетировали в своей комнате, используя вместо вуали мамин шарф и упрашивая повара смастерить меч из бумаги с крахмалом, чтобы я могла сразиться с любым демоном, чинящим нам препятствия.

Зимними ночами Мэй переползала в мою постель, и мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. Помню, как она спала: большой палец упирается в подбородок, кончики указательного и среднего касаются бровей, безымянный лежит на веке, мизинчик отставлен. По утрам она обнимала меня сзади и прижимала к себе. Помню, какой маленькой, белой и нежной была ее рука, пальчики тонкие, как стрелки зеленого лука.

Помню, как я первый раз отправилась на лето в лагерь в Гули. Маме с папой пришлось привезти туда Мэй, потому что она чувствовала себя ужасно одиноко. Мне было, наверное, лет десять, а Мэй около семи. Они не предупредили меня, что приезжают, и когда мы увидели друг друга, Мэй помчалась ко мне, остановилась в одном шаге и в упор уставилась на меня. Девочки дразнили меня: что это ты возишься с ребенком? Мне же достало ума не говорить им, что я люблю свою сестру так же, как она меня, и когда ее нет рядом, чувствую себя так, как будто недостает частички меня. После этого случая папа всегда посылал нас в лагерь вместе.

Мы с Мэй смеемся над подобными воспоминаниями. Они помогают нам почувствовать себя лучше, напоминают о той силе, которая кроется в нас, о том, как мы всегда помогали друг другу, как противостояли всему миру и веселились вместе. Если мы смеемся, значит, все еще наладится.

— Помнишь, как мы в детстве мерили мамины туфли? — спрашивает Мэй.

Никогда не забуду этот случай. Мама ушла в гости, а мы пробрались к ней в комнату и вытащили несколько пар ее крохотных туфелек. Мои ступни были чересчур велики для ее обуви, и я по очереди пыталась влезть в одну пару за другой и безжалостно их отбрасывала. Мэй удалось натянуть домашние туфли, и она мелко переступала в них, подражая маминой походке. Мама пришла в разгар веселья. Она была в ярости. Мы знали, что ведем себя дурно, но нам едва удавалось подавить хихиканье, глядя, как мама семенит по комнате, пытаясь поймать нас, чтобы надрать нам уши. У нас были нормальные ноги, и мы были вместе — мы сбежали в сад и хохотали до упаду. Наша злая выходка обернулась полным триумфом.

Нам всегда удавалось обхитрить маму и удрать от нее, но повар и прочие слуги не терпели наших проказ и не колеблясь наказывали нас.

— Перл, помнишь, как повар учил нас готовить цзяоцзы? — Мэй сидит на постели, скрестив ноги, упираясь локтями в колени и положив подбородок на сомкнутые кулаки. — Он решил, что мы должны уметь хоть что-нибудь приготовить. Говорил: «Как вам выходить замуж, если вы даже пельменей мужу не можете сделать?» Знал бы он, чем это обернется.

— Даже фартуки нам не помогли.

— А чем они могли помочь, когда ты начала бросаться в меня мукой?

Урок обернулся сначала игрой, а затем — отчаянной мучной битвой. Мы сражались не на жизнь, а на смерть. Повар работал у нас с того момента, как мы переехали в Шанхай, и отлично знал, когда сестры трудятся вместе, когда играют, а когда всерьез дерутся. То, что он увидел, ему не понравилось.

— Повар так рассердился, что месяцами не пускал нас на кухню, — вспоминает Мэй.

— А я все пыталась убедить его, что просто хотела напудрить тебя.

— Никаких угощений. Никаких перекусов. Никаких лакомств, — смеется Мэй. — Повар бывает ужасно строгим. Сказал, что не хочет знаться с сестрами, которые дерутся между собой.

Мама с папой стучатся в дверь и просят нас выйти, но мы отказываемся, говоря, что хотим еще побыть в спальне. Мы ведем себя неучтиво и по-детски, но мы всегда реагировали на семейные конфликты именно таким образом — прятались в свое убежище и возводили стену между собой и тем, что нас не устраивало. Вместе мы сильнее, чем поодиночке, и окружающие не могут не считаться с этой силой или спорить с ней. Но перед нынешней нашей бедой меркнет разлука с сестрой, меркнут образы рассерженных родителей, слуг или учителей.

Мэй приносит журналы: мы разглядываем одежду и читаем колонки светских сплетен. Потом делаем друг другу прически, прибираем шкафы и уборную и пытаемся составить новые наряды из той одежды, что у нас осталась. Старый Лу забрал почти все китайские туалеты, оставив западные платья, блузки, юбки и брюки. В Шанхае внешний вид значит очень много. Мы должны одеваться модно и изящно. Если мы будем носить поношенные вещи, художники перестанут нанимать нас, трамваи не будут останавливаться перед нами, швейцары не будут пускать нас в клубы и отели, а капельдинеры будут подолгу проверять наши билеты. Это относится не только к женщинам, но и к мужчинам: последние скорее будут ночевать в съемных клоповниках, чем откажут себе в новой паре брюк, которую на ночь будут класть под матрас, чтобы сохранить стрелки.

Может показаться, что мы проводим в своем добровольном заключении недели, но проходит всего два дня: мы молоды, отходчивы и любопытны. За дверью постоянно слышался какой-то шум, который мы предпочитали не замечать. Мы не обращали внимания на сотрясающий дом грохот, на чьи-то голоса. Когда мы наконец вышли из комнаты, то увидели, что наш дом переменился. Большую часть мебели папа продал местному ростовщику. Садовник ушел, но остался повар — ему некуда было идти, негде жить и нечего есть. В доме построили новые стены, создав таким образом новые комнаты: в задней части дома поселился полицейский с женой и двумя дочерьми, в верхний флигель въехал студент, под лестницей теперь жил сапожник, а на чердаке — две танцовщицы. Арендная плата поможет нам, но ее все равно будет недостаточно.

* * *

Мы надеялись, что все постепенно вернется на круги своя; во многом так и произошло. Мама все так же распоряжается всеми вокруг, включая наших квартирантов, поэтому нам не приходится срочно учиться застилать постели, выносить ночную вазу или подметать. Тем не менее мы чувствуем, насколько низко мы пали. Вместо соевого молока, пирожков с кунжутом и сладкого хвороста повар готовит на завтрак баофань — оставшийся с вечера рис в отваре, приправленный маринованными овощами. Проводимая поваром аскетическая политика заметна и в том, что мы едим на обед и на ужин. Мы всегда принадлежали к числу семей, где никакая еда не обходится без мяса — у-хунь бу чи-фань. Теперь мы сидим на диете, приличествующей скорее беднякам кули: стручковая фасоль, соленая рыба, капуста, маринованные овощи и горы риса.

По утрам папа отправляется искать работу, но мы не желаем ему удачи, а когда он возвращается, не задаем вопросов. Он подвел нас, а значит, с ним теперь можно не считаться. Если мы не будем замечать его, унижая его своим пренебрежением, его падение и разорение не будут нас касаться. Так мы пытаемся справиться со своим горем и гневом.

Мы с Мэй тоже пытаемся найти работу, но это непростое дело. Чтобы получить рекомендации, надо обладать гуанси — связями: иметь соответствующих родственников или годами обхаживать нужных людей. Еще важнее сделать солидный подарок — свиную ногу, мебель или сумму, равную зарплате за два месяца, — тому, кто тебя порекомендовал, и тому, кто тебя нанял, даже если речь идет о месте работника на фабрике, мастерящего спичечные коробки или сетки для волос. У нас нет денег на такие подарки, и все об этом знают. Для богатых и удачливых жизнь в Шанхае подобна безмятежному течению реки. Те, кому в жизни не везет, постоянно ощущают запах отчаяния, подобный запаху разлагающегося трупа.

Наши знакомые писатели угощают нас борщом и дешевой водкой в русских ресторанах. Молодые повесы, наши соотечественники из обеспеченных семей, которые учатся в Америке, а каникулы проводят в Париже, водят нас в «Парамаунт» — крупнейший ночной клуб города, где смех, джин и джаз льются рекой. С Бетси и ее друзьями-американцами мы проводим время в темных кафе. Юноши в этой компании обаятельны и уверены в себе, и мы наслаждаемся их обществом. Иногда Мэй часами где-то пропадает. Я ни о чем ее не спрашиваю: так спокойнее.

Нас не оставляет чувство, что мы скользим, опускаемся, падаем.

Мэй не прекращает позировать З. Ч., но мне неловко возвращаться в студию после той сцены, которую я там устроила. Они заканчивают работу над рекламой сигарет My Dear. Мэй трудится за двоих — сначала З. Ч. рисует ее, а затем она занимает мое место на подлокотнике и позирует за меня. Рассказывая мне об этом, она призывает меня поучаствовать в работе над новым календарем, который заказали З. Ч. Вместо этого я позирую другим художникам, но они, как правило, предпочитают сделать фотографию и работать по ней. Я зарабатываю, но очень мало. Вместо того чтобы найти новых учеников, я теряю того единственного, кто у меня был. Услышав, что Мэй не выйдет за него замуж, капитан Ямасаки уволил меня. Но это только предлог. Японцы по всему городу ведут себя как-то странно. Те, кто жил в Маленьком Токио, теперь собирают вещи и покидают свои дома. Женщины, дети и прочие мирные жители возвращаются в Японию. Узнав, что многие наши соседи покидают Хункоу, перебираются через Сучжоу и временно оседают в главной части Международного сеттльмента, я приписываю это обычной подозрительности моих соотечественников, в особенности бедняков, которые боятся всего — известного и неизведанного, земного и потустороннего, живых и мертвых.

Я чувствую, как все вокруг меняется. Город, который я всегда любила, не обращал внимания на смерть, страдания, беды и бедность. На смену блеску и роскоши пришел серый цвет: серый шифер, серые камни, серая река. Раньше Хуанпу выглядела почти нарядной благодаря кораблям под разноцветными флагами, приходившими со всех концов света. Теперь же кажется, что река задыхается под наплывом дюжин исполинских военных кораблей из Японии. Вместо широких авеню и мерцания лунного света я вижу теперь наглых крыс, суетливо копающихся в грудах мусора, Рябого Хуана и ублюдков из Зеленой банды, избивающих проституток и своих должников. Каким бы огромным ни был Шанхай, он стоит на иле. Ничто здесь не держится на предназначенном ему месте. Гробы, закопанные без утяжелителей, смещаются. Банки нанимают специальных людей, чтобы те ежедневно проверяли их фундамент — не клонятся ли здания под весом серебра и золота. Из безопасного многонационального Шанхая мы с Мэй переместились в царство зыбучего песка.

Теперь наши с Мэй заработки принадлежат только нам, но откладывать у нас не получается. После того как мы даем повару деньги на покупку еды, у нас почти ничего не остается. От постоянной тревоги я не могу спать. Если все будет идти так и дальше, скоро нам придется жить на костном бульоне. Чтобы заработать хоть что-нибудь, мне надо вернуться к З. Ч.

— Я уже забыла его, — уверяю я Мэй. — Даже не знаю, что я в нем нашла. Он слишком тощий, и очки его мне не нравятся. Вряд ли я когда-нибудь захочу выйти замуж по-настоящему. В этом есть что-то буржуазное, все так говорят.

Я не верю ни слову из того, что говорю, но Мэй, которая, как я думаю, знает меня как свои пять пальцев, отвечает:

— Я рада, что тебе лучше, очень рада. Ты еще встретишь настоящую любовь, я уверена.

Но я уже встретила настоящую любовь. В душе я продолжаю страдать, размышляя о З. Ч. Но я скрываю свои чувства. Мы с Мэй одеваемся и за несколько монет доезжаем на общей повозке до дома З. Ч. Пока возчик подбирает и высаживает других пассажиров, я с ужасом думаю, что умру от смущения, встретившись с З. Ч. в той же комнате, где я столько раз предавалась своим глупым девичьим мечтам. Но он ведет себя так, будто ничего не произошло.

— Перл, я почти закончил нового воздушного змея. Взгляни, он сделан в виде стаи иволг.

Я подхожу к З. Ч., чувствуя неловкость от того, что мы стоим так близко. Он рассказывает мне о том, как делал змея, — змей и вправду вышел превосходный. Каждая иволга сделана так, что глаза ее вращаются от движения воздуха. З. Ч. приделал ему множество крылышек на шарнирах — они будут колыхаться в полете. На кончиках — маленькие перья, которые будут трепетать на ветру.

— Прекрасный змей, — говорю я.

— Когда я закончу, мы запустим его втроем, — обещает З. Ч., и это не вопрос, а утверждение. Если его не смущает то, как я себя вела, меня это тем более не должно трогать. Надо сдерживать эмоции, которые грозят выплеснуться на поверхность.

— Буду рада, — отвечаю я. — Мы обе будем рады.

Мы с облегчением улыбаемся друг другу.

— Отлично, — говорит З. Ч., потирая руки. — Теперь давайте работать.

Мэй уходит за ширму и надевает красные шорты и отрезной желтый топ, завязывающийся на шее. З. Ч. набрасывает ей на голову шарф и завязывает его под подбородком. Я переодеваюсь в украшенный бабочками красный купальный костюм с юбочкой и поясом. З. Ч. прикалывает к моим волосам красно-белый бант. Мэй забирается на велосипед — одна нога на педали, другая стоит на полу. Я кладу руку на руль, покрывая ее ладонь. Другой рукой я придерживаю велосипед за сиденье. Она оглядывается на меня через плечо, я гляжу ей в глаза.

— Отлично, — говорит З. Ч. — Так и стойте.

Мне постоянно хочется взглянуть на него, но я продолжаю с улыбкой смотреть на Мэй, всем своим видом показывая, как я счастлива катить ее велосипед по травянистому склону, ведущему к океану, и рекламировать спрей от насекомых «Мухи и москиты».

З. Ч. понимает, как трудно подолгу находиться в одном положении, поэтому вскоре мы делаем перерыв. Некоторое время он работает над фоном, рисуя лодку, плывущую по волнам, а потом предлагает:

— Мэй, давай покажем Перл, над чем мы работаем?

Пока Мэй переодевается за ширмой, З. Ч. убирает велосипед, скатывает задник и вытаскивает в центр комнаты шезлонг. Мэй возвращается в легком халате, сбрасывает его и забирается в шезлонг. Не знаю, что шокирует меня сильнее — то, что она обнажена, или то, что это ее, кажется, ничуть не смущает. Она лежит на боку, подпирая голову рукой. З. Ч. набрасывает ей на бедра и грудь отрез прозрачного шелка, сквозь который просвечивают ее соски. На секунду исчезнув, он приносит несколько розовых пионов. Обрезает стебли и осторожно раскладывает цветки вокруг Мэй. Затем он сбрасывает покрывало со стоящей на мольберте картины.

Портрет почти завершен, и он превосходен. Шелковистые лепестки пионов подчеркивают нежность кожи Мэй. Чтобы сделать цвет ее щек, рук и бедер более нежным, З. Ч. прибегнул к следующей технике: он покрыл рисунок угольным порошком, а затем использовал акварельные краски. Она выглядит так, как будто только что вышла из теплой ванны. Благодаря нашей новой диете, основанной на замене мяса рисом, и событиям последнего времени, придавшим ее коже бледность, весь облик Мэй дышит томной слабостью. З. Ч. уже поставил на зрачках точки черного лака, и теперь зрителю кажется, что она глядит ему прямо в глаза, маня, искушая. Что продает моя сестра? Уотсоновский лосьон против потницы, помаду для волос «Джаз», папиросы «Две малышки»? Это мне неизвестно, но, глядя на картину, я понимаю, что З. Ч. удалось создать хуа цзинь и-цай — завершенное произведение, хранящее в себе эмоции, а этого удавалось достичь только великим мастерам прошлого.

Но я потрясена. Да, я занималась с Сэмом постельными делами, но это кажется гораздо более интимным. В то же время это показывает, как далеко мы с Мэй зашли. Видимо, это неизбежная часть нашего пути. Когда мы только начинали позировать, нам предлагали сесть, скрестив ноги, и положить на колени букет цветов. Эта поза безмолвно напоминала зрителям о средневековых куртизанках, чьи букеты таились между ног. Потом нас просили закинуть руки за головы, демонстрируя подмышки: со времен развития фотографии эта поза была призвана передать все очарование и чувственную доступность Знаменитых Цветов Шанхая. Один из художников запечатлел нас за ловлей бабочек в тени ив. Всем известно, что бабочки символизируют любовников, тогда как «ивовая тень» — это эвфемизм, использующийся для обозначения волосатого места у женщин. Но эта картина далека от тех и уж конечно далека от той, на которой мы с Мэй танцуем танго и которая так возмутила маму. Это прекрасная картина, Мэй наверняка пришлось часами лежать обнаженной под взглядом З. Ч.

Я не только потрясена, я еще и разочарована тем, что Мэй позволила З. Ч. убедить ее пойти на подобный шаг. Я сержусь, что он пользуется ее уязвимостью. И мне больно от того, что мы с Мэй вынуждены идти на такое. Именно так женщины доходят до того, что продают себя на улице. Но так происходит во всем. Сначала ты всего лишь идешь на какую-то уступку, сочтя ее незначительной, а затем не успеешь оглянуться — и ты уже на самом дне. Ты уже девушка с тремя дырками, низшая разновидность проститутки, живущая на одном из плавучих борделей Сучжоу, предлагающая себя беднякам, которые готовы подцепить какую-нибудь омерзительную болезнь в обмен на несколько мгновений постельных дел.

Как бы мне ни было тяжело, я все же продолжаю день за днем приходить к З. Ч. Нам нужны деньги. Вскоре я позирую ему почти обнаженной. Говорят, что надо быть сильной, умной и удачливой, чтобы выжить в тяжелые времена, пережить войну, стихийное бедствие или истязания. Однако мне кажется, что гораздо труднее справиться с эмоциональными бедствиями — тревогой, страхом, чувством вины. Мы с Мэй впервые переживаем подобное, и эти горести изматывают нас. Я практически не могу спать, она же ищет спасения во сне, который больше похож на обморок. Она спит до полудня и часто дремлет в течение дня. Иногда она начинает клевать носом, пока мы позируем З. Ч. Он отпускает ее, чтобы она могла вздремнуть на кушетке. Пока он рисует меня, я наблюдаю за Мэй — ее пальцы, как обычно, лежат на лице, не прикрывая его. Кажется, что даже во сне она размышляет над чем-то.

Мы подобны ракам, медленно варящимся в кипящей воде. Мы позируем З. Ч., ходим на вечеринки и пьем абсент со льдом. Мы ходим с Бетси по клубам и позволяем другим платить за нас, ходим в кино, глазеем на витрины магазинов. Мы вместе с З. Ч. запускаем воздушных змеев у пагоды Лунхуата. Мы не понимаем, что с нами происходит.

* * *

Приближается день, когда мы должны отправиться в Гонконг, чтобы встретиться там со своими мужьями. Ни у меня, ни у Мэй нет намерения садиться на этот корабль. Впрочем, если бы мы и захотели, у нас бы это не получилось, потому что я выбросила билеты; но родители об этом не знают. Чтобы они ничего не заподозрили, мы с Мэй притворяемся, будто укладываем вещи. Мы выслушиваем советы, которыми мама с папой подготавливают нас к путешествию. Накануне нашего предполагаемого отплытия они ведут нас ужинать и говорят, что будут скучать по нам. На следующее утро мы с Мэй поднимаемся рано, одеваемся и уходим из дому до того, как остальные проснутся. Когда вечером того же дня мы возвращаемся, мама плачет от радости, что мы не уехали, а отец вне себя от ярости, потому что мы не выполнили свой долг.

— Вы не понимаете, что натворили! — кричит он. — У нас будут проблемы!

— Ты слишком много переживаешь, — говорит ему Мэй самым беззаботным своим голосом. — Старый Лу и его сыновья уехали из Шанхая, а через несколько дней и из Китая уедут. Они нам ничего не сделают.

Отцовское лицо искажает гнев. На мгновение мне кажется, что сейчас он ударит Мэй, но он лишь сжимает кулаки, выходит из гостиной и хлопает дверью. Мэй смотрит на меня и пожимает плечами. Мы оборачиваемся к матери, и она ведет нас в кухню и приказывает повару подать нам чаю и два восхитительных английских масляных печенья, которые он хранит в жестяной банке.

Три дня спустя дождь идет с самого утра, поэтому, против обыкновения, жара и влажность не слишком нас донимают. З. Ч. делает широкий жест и нанимает такси, чтобы отвезти нас к пагоде Лунхуата, расположенной на окраине города. Это не самое живописное место. Рядом взлетная полоса, расстрельное поле и лагерь китайских войск. Мы тащимся через все поле, пока З. Ч. не находит подходящее место. Несколько солдат, одетых в рваные теннисные туфли и линялые, дурно сидящие формы с приколотыми к плечам погонами, бросают щенка, с которым возились до того, и помогают нам.

Каждая иволга прикреплена к главному тросу с помощью крюка и отдельной лески. Мэй поднимает главную иволгу и запускает ее в воздух. С помощью солдат я добавляю еще одну птицу. Одна за другой они взлетают в небо, и вот уже стая из двенадцати иволг парит в небе. Они выглядят такими свободными! Ветер треплет волосы Мэй. Она прикрывает глаза рукой и смотрит в небо. Солнце отражается в очках З. Ч., и он морщится. Он подзывает меня и вручает мне ручки. Иволги сделаны из бумаги и пробки, но ветер с силой натягивает трос. З. Ч. становится за мной и накрывает своими ладонями мои, чтобы помочь справиться с управлением. Я чувствую, как соприкасаются наши ноги, как моя спина ложится на его грудь. Я перевожу дух, выбитая из колеи нашей близостью. Он, конечно, знает, как я к нему отношусь. Несмотря на то что он держит меня, трос натянут так сильно, что мне кажется, что я могла бы улететь за облака вместе с иволгами.

Мама не раз рассказывала нам историю о цикаде, сидящей на дереве. Она стрекочет, пьет росу и не знает о богомоле, который притаился поблизости и уже заносит лапку, чтобы убить ее. Но богомол не подозревает о том, что за ним сидит иволга. Птица вытягивает шею, чтобы поймать богомола себе на обед, не зная, что мальчик бродит по саду с сетью для ловли птиц. Три создания — цикада, богомол и иволга — жаждут наживы, не подозревая о великом неизбежном зле, которое подстерегает их.

Вечером того же дня Китай и Япония обменялись первыми выстрелами.

 

Белые цветы сливы

На следующее утро, 14 августа, мы просыпаемся от того, что на улице шумят люди и животные. Мы раздвигаем занавески и видим, что мимо дома текут людские потоки. Интересна ли нам их судьба? Нет, мы слишком поглощены размышлениями о том, как выгоднее истратить имеющийся у нас доллар — сегодня мы планируем пройтись по магазинам. Это очень важное дело: нам, красоткам, необходимо одеваться по последней моде. Мы с Мэй выжали все что могли из западных нарядов, которые нам оставил Старый Лу, но нам необходимо соответствовать новейшим веяниям. То, что будет в моде осенью, нас не интересует, потому что художники уже рисуют календари и рекламы на будущую весну. Как изменятся западные наряды в следующем году? Появятся ли пуговицы на манжетах, укоротится ли подол? Будет ли декольте глубже, а талии — уже? Мы решаем отправиться на Нанкин-роуд, посмотреть на витрины и попытаться представить себе, что придумают дизайнеры. Затем заглянем в галантерейный отдел универмага «Вин Он», чтобы купить ленты, кружева и другие мелочи, которые пригодятся для обновления нашего гардероба.

Мэй надевает бледно-голубое платье с узором из белых цветов сливы. Я выбираю широкие брюки из белого льна и темно-синюю блузу с короткими рукавами. Все утро мы разбираем шкафы, пересматривая то, что у нас осталось. Мэй — мастерица часами выбирать подходящий шарф или сумку, сочетающуюся с туфлями, поэтому она диктует мне, что нам надо купить, а я записываю.

Во второй половине дня мы прикалываем шляпы и берем с собой зонтики от солнца. Как я уже говорила, в августе в Шанхае ужасно жарко и влажно, а плотный слой облаков действует подавляюще. Сегодня, впрочем, солнечно, хотя и жарко. На улице было бы даже приятно, если бы не толпы людей. Они тащат с собой корзины, цыплят, одежду, еду и старинные столики. Сыновья и мужья ведут бабушек и матерей с перебинтованными ногами. Братья, как носильщики, волокут переброшенные через плечо шесты, на концах которых — корзины с их младшими братьями и сестрами. В повозках едут старики, больные и калеки. Те, кто могут себе это позволить, наняли кули, чтобы те несли их сумки, ящики и чемоданы, но большинство людей — бедняки из деревни. Наняв рикшу, мы с Мэй с облегчением отделяемся от этой толпы.

— Кто это? — спрашивает Мэй.

Мне приходится задуматься — так далека я от всего, что происходит вокруг. Я задумалась над словом, которое мне раньше не приходилось произносить.

— Беженцы.

Услышав это, Мэй хмурится.

Из моего рассказа получается, что это оказалось для нас полной неожиданностью, но так оно и было. Мэй не обращает внимания на то, что происходит в мире, я разбираюсь в этом чуть больше. В 1931 году, когда мне было пятнадцать, недомерки вторглись в Маньчжурию с севера и установили марионеточное правительство. Год спустя они пересекли Сучжоу и вторглись в район Чапэй, прямо напротив Хункоу, где мы живем. Сначала мы решили, что это фейерверк. Папа взял меня с собой в конец северной Сычуань-роуд, и мы увидели, что там происходит в действительности. Ужасно было смотреть, как взрывались бомбы, но еще хуже — видеть приезжих, которые как ни в чем не бывало выпивали, жевали сэндвичи, курили и смеялись над этим зрелищем. Не получив никакой поддержки от тех, кто обогатился в нашем городе, Девятнадцатая китайская армия дала ответный бой и спустя три месяца одержала победу. Чапэй был полностью восстановлен, и мы позволили себе забыть об этом.

В прошлом месяце выстрелы прозвучали в столице, на мосту Марко Поло. Это стало официальным началом войны, но никто не думал, что мелкие разбойники так быстро заберутся так далеко. Пусть забирают Хэбэй, Шаньдун, Шаньси и часть Хэнаня, думали мы. Им потребуется время, чтобы справиться с территорией таких размеров. Только упрочив свое положение и подавив восстания, они решатся продвинуться на юг, в дельту Янцзы. Те бедняги, которые будут жить под чужим правлением, станут ван го ну — рабами, потерявшими свою страну. Мы еще не знаем, что череда беженцев, пересекающих вместе с нами Садовый мост, тянется на десять километров в сельскую местность. Этого мы еще не знаем.

Во многом мы смотрим на мир так же, как тысячелетиями смотрели на него крестьяне. Они говорили, что горы высоки, а император — далек, имея в виду, что их не касаются дворцовые интриги и государственные дела. Мы в Шанхае точно так же полагали, что то, что происходит в остальном Китае, нас трогать не должно. В конце концов, страна у нас огромная и отсталая, а мы живем в существующем на основе договора порту в подчинении иностранцев, так что технически мы даже не являемся частью Китая. Кроме того, мы верим, что даже если японцы доберутся до Шанхая, наши войска дадут им отпор, как это и произошло шесть лет назад. Но у генералиссимуса Чан Кайши другие планы. Он хочет, чтобы сражение с японцами произошло в дельте Янцзы, где он сможет поднять народное сопротивление, одновременно настраивая население против коммунистов, поговаривающих о гражданской войне.

Разумеется, пересекая Садовый мост и поворачивая в Международный сеттльмент, мы об этом ничего не знаем. Беженцы бросают свои вещи, лежат на тротуарах, сидят на ступенях банков и толпятся на набережных. Туристы стоят и смотрят, как наши самолеты пытаются разбомбить японский флагман «Идзумо», эсминцы, минные тральщики и крейсеры. Иностранные коммерсанты и закупщики переступают через все, что попадается им под ноги, не обращая внимания на то, что творится в воздухе, как будто подобное случается каждый день. Настроение у всех одновременно отчаянное, праздничное и безразличное. Бомбежка — скорее развлечение, потому что Международный сеттльмент является британским портом и, следовательно, не подвергается угрозе со стороны японцев.

Возчик останавливается на углу Нанкин-роуд, мы платим ему и присоединяемся к толпе. Пролетающие над нами самолеты встречают аплодисментами и одобрительными возгласами, но когда очередная бомба промахивается и падает в Хуанпу, одобрительные возгласы сменяются разочарованием. Все вместе кажется забавной и довольно однообразной игрой.

Мы с Мэй пересекаем Нанкин-роуд, держась подальше от беженцев и поглядывая, во что одеты местные и приезжие. У отеля «Катай» мы встречаем Томми Ху — на нем белый костюм, соломенная шляпа сдвинута на затылок. Он в восторге от встречи с Мэй, она немедленно принимается заигрывать с ним. Мне приходит в голову, что они наверняка собирались здесь встретиться.

Я перехожу дорогу, чтобы оставить Мэй и Томми наедине — они склонились друг к другу, нежно взявшись за руки. Дойдя до «Палас-отеля», я слышу за спиной грохот. Еще не осознав, что это, я инстинктивно пригибаюсь. Люди вокруг меня падают на землю или бегут в здания. Я оборачиваюсь к Бунду и вижу, что там планирует один из серебристых китайских самолетов. С одного из японских кораблей стреляет зенитная пушка. Вначале нам кажется, что мелкие разбойники промахнулись, и несколько человек кричат что-то одобрительное. Затем мы замечаем валящий из самолета дым.

Подбитый самолет делает вираж над Нанкин-роуд. Видимо, пилот понимает, что сейчас произойдет катастрофа, потому что внезапно он отпускает две бомбы, расположенные на крыльях. Кажется, что они падают очень долго. Я слышу свист и чувствую толчок, от которого все внутри переворачивается, потом происходит оглушительный взрыв. Первая бомба падает у отеля «Катай». Перед глазами все вспыхивает белым, я глохну, а легкие перестают работать — как будто взрыв лишил мое тело способности действовать. Секунду спустя вторая бомба пробивает крышу «Палас-отеля» и взрывается внутри. На меня сыплются осколки, обрывки бумаги, куски кровавого мяса и оторванные конечности.

Говорят, что хуже всего в бомбежке те секунды абсолютной беспомощности и тишины, что наступают сразу же после взрыва. Как будто — наверное, это выражение существует во всех языках мира — время замирает. Со мной происходит именно это. Я прикована к месту. По улице плывут волны дыма и пыли. Внезапно я слышу, как осыпается стекло из окон отеля. Кто-то стонет. Кто-то кричит. И тогда улицу охватывает паника. Над нами летит еще один бомбардировщик. Минуту спустя мы слышим еще два взрыва. Как выясняется позже, бомбы упали на пересечении авеню Эдуарда VII и Тибет-роуд. В результате этих четырех взрывов были ранены, изувечены и убиты тысячи людей.

Я тут же думаю о Мэй. Надо найти ее. Я переступаю через изуродованные тела в рваной окровавленной одежде. Сложно сказать, беженцы ли это, местные или приезжие. Улица усеяна оторванными руками и ногами. Охваченная паникой толпа с криками вырывается из дверей «Палас-отеля». Многие из них в крови. Люди бегут прямо по раненым и убитым. Я присоединяюсь к толпе — мне надо вернуться туда, где я оставила Мэй и Томми. Ничего не видно. Я тру глаза, тщетно стараясь избавиться от пыли и ужаса. Я нахожу то, что осталось от Томми, — шляпа слетела с него вместе с головой. Я узнаю его по белому костюму. Мэй, слава богу, рядом нет, но где же она?!

Я поворачиваю обратно к «Палас-отелю», думая, что в спешке прошла мимо нее. Нанкин-роуд устлана телами погибших и умирающих. Несколько тяжело раненных мужчин стоят в центре улицы, пьяно пошатываясь. Некоторые автомобили горят, у остальных повылетали стекла. Внутри — раненые и мертвые. Повозки и трамваи переполнены ранеными пассажирами, стены зданий, рекламные щиты и ограды забрызганы кровью. Тротуары стали скользкими от крови и ошметков человеческой плоти. Рассыпанные по улице осколки стекла сверкают как бриллианты. Августовская жара усиливает плывущее в воздухе зловоние, от которого слезятся глаза и першит в горле.

— Мэй! — кричу я, надеясь услышать ее отклик в царящем вокруг хаосе. Я оглядываю попадающиеся мне тела. Столько народу погибло, как могла спастись моя хрупкая сестра?

И в этот момент среди запекшейся и свежей крови я вижу узор из белых цветов сливы на бледно-голубом фоне. Моя сестра частично погребена под обломками, которые я торопливо сбрасываю на землю. Либо она мертва, либо в обмороке.

— Мэй! Мэй!

Она неподвижна. Меня охватывает ужас. Я падаю на колени рядом с ней. Кажется, она не ранена, но ее платье пропитано кровью искалеченной женщины, лежащей рядом. Я наклоняюсь к ее лицу, белому как воск.

— Мэй, — говорю я ласково, — очнись. Давай, Мэй, очнись.

Она шевелится. Я продолжаю тихо говорить с ней, она открывает глаза, стонет и вновь опускает веки.

Я забрасываю ее вопросами:

— Ты ранена? Тебе больно? Можешь двигаться?

Она отвечает вопросом на вопрос, и я чувствую громадное облегчение.

— Что случилось?

— Упала бомба. Я не могла тебя найти. Ты цела?

Она шевелит одной рукой, потом другой, морщится, но не от боли.

— Помоги мне встать.

Я обнимаю ее за шею и помогаю подняться. Когда я опускаю руку, то вижу, что она залита кровью.

Вокруг нас стонут раненые. Кто-то молит о помощи, кто-то издает предсмертные хрипы, кто-то кричит от ужаса, увидев своих близких разорванными на куски. Но я много раз бывала на этой улице и теперь слышу, что фоном ко всему этому служит леденящая тишина, как будто мертвые впитывают в себя все звуки.

Я обнимаю Мэй и помогаю ей распрямиться. Она шатается, и я боюсь, что она вновь потеряет сознание. С моей помощью она делает несколько шагов. Куда мы идем? Санитарные кареты еще не прибыли, даже их сирен еще не слышно. Но из переулков высыпают уцелевшие, одетые на удивление чисто, и бросаются на помощь раненым.

— А Томми? — спрашивает Мэй. Когда я качаю головой, она требует: — Отведи меня к нему.

Мне кажется, что это не лучшая идея, но она настаивает. Увидев его тело, Мэй падает на колени. Некоторое время мы сидим на бордюре. Ее волосы покрыты белой пылью, она похожа на призрак. Вероятно, я тоже.

— Надо убедиться, что с тобой все в порядке, — говорю я, отчасти ради того, чтобы отвлечь ее внимание от тела Томми. — Дай взглянуть.

Мэй поворачивается ко мне спиной, отвернувшись от Томми. Ее волосы слиплись от крови, но кровь уже начала запекаться, хороший признак. Я осторожно разбираю локоны, пока не нахожу рану на затылке. Я не доктор, но, кажется, швы здесь не нужны. Тем не менее она была без сознания, и мне хочется, чтобы какой-нибудь врач сказал мне, что ее можно без опасений забрать домой. Мы ждем, но даже после прибытия помощи на нас не обращают никакого внимания — слишком многим нужно помочь срочно. С наступлением сумерек я предлагаю идти домой, но Мэй не решается бросить Томми.

— Мы же всю жизнь его знали. Что скажет мама, если мы его здесь бросим? А его мать… — Она дрожит, но не плачет, ее потрясение слишком глубоко.

Когда за трупами приезжают грузовики для перевозки мебели, мы слышим грохот еще двух взрывов и треск пулеметных очередей. Все мы знаем, что это значит. Недомерки перешли в нападение. Международный сеттльмент они бомбить не будут, но Чапэй, Хункоу, Старый город и прилегающие территории попали под огонь. Люди вокруг кричат и плачут, но мы с Мэй, превозмогая страх, остаемся рядом с телом Томми, пока его не кладут на носилки и не погружают в одну из машин.

— Я хочу домой, — говорит Мэй, как только грузовик трогается с места. — Мама с папой волнуются. И я не хочу быть на улице, если генералиссимус выведет в воздух новые самолеты.

Она права. Наши воздушные силы уже доказали свою несостоятельность, и если они снова поднимутся в воздух, на улицах будет небезопасно. Все в пыли и крови, мы бредем домой. Люди шарахаются от нас, как будто мы несем с собой смерть. Я знаю, что мама придет в ужас, когда увидит нас, но я нуждаюсь в ее беспокойстве, в ее слезах и гневе за то, что мы подвергли себя такой опасности.

Мы входим в дом и идем в гостиную. Темно-зеленые шторы западного образца, окаймленные бархатными шариками, плотно задернуты. Бомбежка перебила электропровода, и комната залита теплым, уютным светом свечей. Из-за всех безумных событий дня я успела забыть о наших жильцах, но они о нас не забыли. Сапожник сидит на корточках рядом с отцом, студент наклонился над маминым креслом, пытаясь сохранять ободряющий вид. Танцовщицы стоят, прислонившись к стене, и нервно ломают пальцы. Жена и дочери полицейского сидят на лестнице.

Увидев нас, мама закрывает лицо и плачет. Папа кидается через всю комнату, обнимает Мэй и почти несет ее в кресло. Люди толпятся вокруг нее, щупают ее, чтобы убедиться, что она не ранена, трогают ее лицо и хлопают ее по рукам и коленям. Все говорят одновременно:

— Вы ранены?

— Что произошло?

— Мы слышали, что это был вражеский самолет. Эти обезьяны хуже черепашьих недоносков!

В то время как все сгрудились вокруг Мэй, жена и дочери полицейского подходят ко мне. Я вижу страх в глазах женщины. Старшая девочка дергает меня за рукав:

— Наш папа еще не вернулся. — В голосе ее слышна надежда и отвага. — Скажите, что вы его видели.

Я качаю головой. Девочка берет свою младшую сестру за руку, и они крадутся обратно к лестнице. Их мать в ужасе закрывает глаза.

Мэй, встав, с гордостью перечисляет то, что считает моими достижениями:

— Перл не плакала. Она не сдавалась. Она искала меня и нашла. Она вытащила меня. Она привела меня домой. Она…

Кто-то или что-то стучит во входную дверь. Папа сжимает кулаки, как будто знает, что сейчас произойдет. У нас больше нет слуги, который мог бы отворить дверь, но никто не двигается с места. Мы все испуганы. Беженцы пришли просить помощи? Недомерки уже в городе? Уже началось мародерство? Или какие-то умники сообразили, что во время войны они могут обогатиться, требуя деньги за защиту? Мы наблюдаем за тем, как Мэй, покачивая бедрами, идет к двери, открывает ее и медленно отступает, поднимая руки, словно желая защититься.

Трое вошедших одеты в штатское, но от них тем не менее веет опасностью. На них кожаные остроносые туфли, ими наносятся наиболее тяжкие увечья. На них черные хлопковые рубашки, на которых пятна крови будут незаметны. На них фетровые шляпы, надвинутые на глаза, чтобы скрыть лицо. У одного из них пистолет, у другого — какая-то дубинка, третьему, с его приземистой коренастой фигурой, видимо, не требуется оружия. Я прожила в Шанхае почти всю жизнь и научилась узнавать и избегать членов Зеленой банды на улицах и в клубах, но никогда не предполагала увидеть в своем доме одного из них, а тем более троих сразу. Никогда, скажу я вам, не приходилось мне видеть, чтобы комната пустела так быстро. Наши жильцы разлетелись, как сухие листья.

Трое бандитов, не обращая внимания на Мэй, проходят в гостиную. Несмотря на жару, меня охватывает дрожь.

— Мистер Цинь? — спрашивает коренастый, подходя к отцу. Тот — я никогда не забуду этого зрелища — несколько раз сглатывает, как рыба, хватающая ртом воздух на горячей цементной плите.

— У тебя что, отнялся язык?

Насмешливый тон говорящего отвлекает меня от отцовского лица, и я вижу кое-что более ужасное. Мочевой пузырь не выдерживает, и его брюки темнеют. Коренастый мужчина, явно главарь, с отвращением сплевывает.

— Ты не вернул долг Рябому Хуану. Годами брал у него деньги, шиковал на них и не возвращал. Нельзя играть в его заведениях и не отдавать проигранное.

Новость — хуже некуда. Рябой Хуан плотно контролирует город, поговаривают, что в случае кражи часов его люди находят пропажу в течение суток и возвращают законному владельцу — за соответствующую плату, конечно. Говорят, он присылает гробы тем, кто его рассердил. Тех, кто обманул его тем или иным способом, он обычно убивает. Нам еще повезло, что вместо этого нам просто нанесли визит.

— Рябой Хуан согласился на выгодную для тебя сделку, чтобы вернуть свои деньги, — продолжает бандит. — Это было непросто, но он проявил снисхождение. Ты должник, и он думал, что с тобой сделать.

Ублюдок выдерживает паузу и смотрит на отца.

— Ты сам объяснишь это им, — он как бы между прочим кивает в нашу сторону, но даже этот жест кажется нам угрожающим, — или мне помочь?

Мы ждем ответа отца. Когда он начинает говорить, ублюдок переключает свое внимание на нас.

— Мне надо было уплатить огромный долг, — объясняет он. — Тогда же прибыл коммерсант из Америки, которому нужны были рикши для его дела и жены для его сыновей. И Рябой Хуан предложил трехстороннюю сделку, которая удовлетворила бы всех.

Не знаю, как мама и Мэй, но я все еще надеюсь, что папа сделает или скажет что-нибудь, после чего этот ужасный человек и его приспешники покинут наш дом. Разве он не должен их выгнать — как мужчина, как отец и муж?

Главарь угрожающе нагибается к отцу:

— Наш босс приказал тебе удовлетворить требования мистера Лу и отдать ему твоих рикш и дочерей. Тебе не надо было ничего платить, и вы с женой могли остаться в своем доме. Мистер Лу оплатил бы твой долг американскими долларами. Все бы получили желаемое, и все остались бы живы.

Я в ярости, потому что отец солгал нам, но это ничто перед тем ужасом, который я чувствую, понимая, что он не единственный, кто не выполнил своих обещаний. Мы с Мэй тоже стали частью сделки. И выходит, тоже обманули Рябого Хуана. Бандит не останавливается на этих деталях.

— Хотя наш босс получил свои деньги, есть одна проблема, — продолжает он. — Твои дочери не сели на тот корабль. Какой вывод сделают другие должники Рябого Хуана, если тебе это сойдет с рук? — Ублюдок оглядывает комнату и показывает на нас с Мэй: — Это твои дочери? Они должны были встретиться со своими мужьями в Гонконге. Почему этого не произошло?

— Я…

Ужасно сознавать, что твой отец слаб, но еще хуже видеть, как он жалок. Не успев подумать, я выпаливаю:

— Это не его вина.

Его жесткий взгляд останавливается на мне. Он подходит к моему креслу, садится передо мной, кладет руки на мои колени и сжимает их:

— Как так, малышка?

От ужаса я не могу дышать. Мэй бросается ко мне. Она начинает говорить, и каждое ее утверждение звучит как вопрос.

— Мы не знали, что наш отец должен Зеленой банде? Мы думали, что он должен только кому-то за границей? Мы не думали, что Старый Лу — важный человек, считали его просто гостем?

— Никудышному человеку ни к чему такие хорошие дочери, — как бы между прочим замечает главарь. Он встает и выходит на середину комнаты. Его помощники становятся рядом. Он обращается к отцу: — Тебе позволили остаться здесь, если ты отправишь своих дочерей в их новый дом. Поскольку ты этого не сделал, этот дом тебе больше не принадлежит. Ты должен уйти. И вернуть свой долг. Мне забрать твоих дочерей с собой? Они нам пригодятся.

Опасаясь отцовского ответа, я вскакиваю с места:

— Нам еще не поздно отправиться в Америку. Есть и другие корабли.

— Рябой Хуан не любит лжецов. Вы уже нарушили свое обещание, может, вы и сейчас лжете.

— Мы обещаем, что так и сделаем, — тихо говорит Мэй.

Главарь, подобно кобре, рывком протягивает руку, хватает Мэй за волосы и притягивает к себе. Он наклоняется к ее лицу и улыбается:

— Твоя семья разорена. Вы будете жить на улице. Я повторяю: не лучше ли вам отправиться с нами сейчас? Мы любим красоток.

— У меня остались их билеты, — раздается чей-то тихий голос. — Я прослежу за тем, чтобы они покинули город и сделка, касающаяся долга моего мужа, была выполнена.

Вначале я не могу понять, кто это говорит. Никто не понимает. Мы оглядываемся и видим маму, которая не произнесла ни слова с того момента, как эти люди вошли в наш дом. В ее лице я вижу невиданную ранее твердость. Наверное, с матерями всегда так — они кажутся нам обыкновенными женщинами, пока однажды не становятся необыкновенными.

— У меня остались билеты, — повторяет она. Видимо, она лжет. Я выбросила их вместе с нашими иммиграционными документами и инструкцией, которую мне дал Сэм.

— Что пользы от этих билетов? Их корабль уже отплыл.

— Мы обменяем билеты, и девочки отправятся к своим мужьям. — Мама комкает в руках платок. — Я прослежу за этим. После этого мы с мужем покинем дом. Так и передайте Рябому Хуану. Если его это не устраивает, пусть придет сюда и обсудит это со мной, с женщиной…

Ее прерывает тошнотворный звук взведения курка. Главарь поднимает руку, призывая своих людей к готовности. На комнату ложится пелена тишины. Снаружи доносятся звуки сирены, треск пулеметов и кашель. Главарь хмыкает.

— Мадам Цинь, вы знаете, что произойдет, если мы обнаружим, что вы нам лжете?

Никто из наших родителей не отвечает, Мэй набирается смелости и спрашивает:

— Сколько у нас времени?

— До завтра, — рявкает мерзавец и хрипло смеется, понимая невыполнимость своего требования. — Но сейчас трудно будет покинуть город. Если что хорошее и есть в сегодняшнем кошмаре, так это что большинство этих поганых иностранцев уедет. Их будут сажать на корабли в первую очередь.

Его люди делают шаг в нашу сторону. Это конец. Теперь мы будем собственностью Зеленой банды. Мэй хватает меня за руку. И тут случается чудо: главарь выдвигает новое предложение:

— Ладно, даю вам три дня. К этому моменту вы должны выбраться из Шанхая и отправиться в Америку, пусть даже и вплавь. Мы придем завтра — и на следующий день, — чтобы убедиться, что вы ничего не забыли.

Пригрозив нам и назначив срок, они разбивают дубинкой пару ламп, несколько маминых ваз и побрякушек, которые еще не успели отнести в заклад, и уходят.

Когда дверь закрывается, Мэй падает, но никто не двигается с места, чтобы помочь ей.

— Ты нам солгал, — говорю я отцу. — Ты солгал нам насчет Старого Лу и нашего замужества…

— Я не хотел, чтобы вы боялись Зеленой банды, — слабо соглашается он. Его ответ приводит меня в бешенство.

— Ты не хотел, чтобы мы боялись?!

Он вздрагивает, но его встречный вопрос смиряет мой гнев.

— Какая теперь разница?

В наступившей тишине мы обдумываем случившееся. Не знаю, о чем думают мама и Мэй, я же размышляю о том, как бы мы поступили, если бы знали правду. Я по-прежнему считаю, что мы с Мэй не отправились бы к своим мужьям, но мы могли бы сделать хоть что-нибудь: убежать, спрятаться в миссии, умолить З. Ч. помочь нам…

— Я слишком долго волок это все на себе. — Папа поворачивается к матери и жалобно спрашивает: — Что нам теперь делать?

Мама уничижительно смотрит на него.

— Постараться спасти свою жизнь, — отвечает она, обматывая платком свой нефритовый браслет.

— Ты отправишь нас в Лос-Анджелес? — дрожащим голосом спрашивает Мэй.

— Не получится, — отвечаю я. — Я выбросила билеты.

— Я достала их из корзины, — объявляет мама.

Я сжимаю руку сестры. Мне до сих пор не верится, что мама хочет отправить нас в Америку, чтобы решить их с отцом проблемы. С другой стороны, именно так родители в Китае тысячелетиями поступали со своими бесполезными дочерьми — бросали их, продавали, использовали.

Видя страх на наших лицах, мама торопливо объясняет:

— Мы продадим ваши билеты, этого хватит, чтобы нам всем добраться до Гонконга. У нас есть три дня на то, чтобы сесть на корабль. Гонконг — британская колония, японцев там не будет. Если мы поймем, что можно вернуться на материк, мы на пароме или на поезде поедем в Кантон, а оттуда — в Иньбо, откуда родом ваш отец. — Ее нефритовый браслет решительно стучит по столу. — Там Зеленая банда нас не найдет.

 

Лунные сестры

На следующее утро мы с Мэй отправляемся в офис пароходства Роберта Доллара в надежде обменять наши билеты — из Шанхая в Гонконг, из Гонконга в Сан-Франциско, из Сан-Франциско в Лос-Анджелес — на четыре билета до Гонконга. Нанкин-роуд и ее окрестности все еще перекрыты: рабочие убирают трупы. Но это едва ли не наименьшая из проблем, с которыми предстоит столкнуться городу. Тысячи беженцев прибывают сюда, спасаясь от наступления японцев. Отчаявшиеся родители бросают на улицах умирающих младенцев, и Китайская благотворительная ассоциация организует специальный «детский патруль», в обязанности которого входит подбирать брошенные тела, погружать их на грузовики и сжигать за городом.

Тысячи и тысячи людей прибывают в город. Но другие пытаются его покинуть. Множество наших земляков уезжают в свои родные деревни. Наши знакомые писатели, художники и интеллектуалы вынуждены сделать выбор, который определит их дальнейшую судьбу: отправиться в Чунцин, который Чан Кайши назначил столицей на время войны, или же присоединиться к коммунистам в Юньнани. Самые обеспеченные китайцы и иностранцы садятся на международные пароходы, которые, вызывающе пыхтя, движутся мимо японских военных кораблей, стоящих на якоре у Бунда.

Несколько часов мы проводим в длинной очереди. К пяти часам мы продвигаемся примерно на десять футов и возвращаемся домой, ничего не добившись. Я валюсь с ног, Мэй измождена и подавлена. Папа весь день ходил по знакомым, надеясь занять денег на побег, но кто может позволить себе щедрость по отношению к проигравшему в это неспокойное время? Наше невезение не удивляет троих бандитов, но вряд ли они ему рады. Даже их, кажется, нервирует царящий вокруг хаос.

Ночью дом вздрагивает от взрывов в Чапэе и Хункоу. Пепел смешивается с дымом от детских костров и погребальных костров, в которых японцы сжигают тела своих погибших.

* * *

Утром я встаю, стараясь не потревожить сестру. Вчера она ни на что не жаловалась, но я несколько раз видела, как она, думая, что я не замечаю, терла виски. Вечером она приняла аспирин, и ее тут же стошнило. Видимо, у нее контузия — надеюсь, несильная, но как знать? После всего, что произошло за последние два дня, ей необходимо хотя бы выспаться. Сегодня снова будет тяжелый день — в десять часов хоронят Томми Ху.

Я спускаюсь и встречаю в гостиной маму. Она жестом подзывает меня.

— У меня есть немного денег. — В ее голосе слышится непривычная твердость. — Иди и купи тминных пирожков и сладкий хворост.

С тех пор как наша жизнь переменилась, у нас еще ни разу не было такого плотного завтрака.

— Нам нужно хорошо поесть. Похороны…

Я беру деньги и выхожу из дому. Меня окружает грохот корабельных орудий, бомбардирующих береговую линию, бесконечный треск пулеметов и ружейная стрельба, раскаты взрывов в Чапэе и шум сражений, бушующих в дальних районах. Ночные погребальные костры покрыли весь город тонким слоем едко пахнущего пепла — теперь придется заново стирать вывешенную для просушки одежду, подметать веранды и мыть автомобили. При каждом вдохе у меня горло перехватывает от гари. Улицы переполнены людьми. Несмотря на войну, у нас у всех есть какие-то дела. Я дохожу до угла, но, вместо того чтобы выполнить мамину просьбу, сажусь в повозку и еду к З. Ч. Пусть я однажды повела себя глупо, но этот единственный эпизод не может перечеркнуть годы нашей дружбы. Должен же он питать привязанность к нам с Мэй. Разумеется, он поможет нам как-то наладить нашу жизнь.

Я стучу в дверь. Не дождавшись ответа, я спускаюсь и встречаю во внутреннем дворе его домовладелицу.

— Он уехал, — говорит она. — А чего вы хотели? Ваше время прошло. Вы что, думаете, что мы вечно сможем сдерживать обезьян? Когда они захватят нас, ваши календари с красотками никому нужны не будут. — В ее голосе слышится нарастающая истерика. — Впрочем, может, вы этим обезьянам для чего другого пригодитесь. Вы этого с сестрой хотите?

— Просто скажите мне, где он, — устало прошу я.

— Он ушел к коммунистам, — выпаливает она, словно выплевывая каждый слог.

— Он бы не уехал, не попрощавшись, — с сомнением говорю я.

Старуха хихикает:

— Ну ты и дурочка! Он уехал, не заплатив. Он бросил свои кисти и картины. Он ничего с собой не взял.

Закусив губу, я стараюсь удержаться от слез. Теперь мне надо думать только о том, чтобы выжить.

Не задумываясь о деньгах, я снова сажусь в повозку и, стиснутая другими пассажирами, еду домой. Пока мы трясемся на ухабах, я вспоминаю тех, у кого мы могли бы попросить помощи. Мужчины, с которыми мы танцевали? Бетси? Кто-нибудь из других художников, которым мы позировали? Но у всех сейчас свои заботы.

Когда я возвращаюсь, дома пусто. Я так долго отсутствовала, что опоздала на похороны Томми.

Пару часов спустя возвращаются Мэй с мамой. Обе они одеты в похоронные одежды белого цвета. От слез глаза Мэй опухли, как перезрелые персики, мама выглядит старой и усталой. Они не спрашивают, где я была и почему не пришла на похороны Томми. Папы с ними нет. Он, видимо, задержался с другими отцами на поминках.

— Как все прошло? — спрашиваю я.

Мэй пожимает плечами, и я не настаиваю на ответе. Она прислоняется к косяку двери, скрещивает руки и смотрит на свои ступни.

— Нам надо идти обратно в порт.

Я не хочу никуда идти. Я совершенно убита поступком З. Ч. Хочется рассказать Мэй, что он уехал, но что это даст? Я подавлена всем, что с нами произошло. Хочется, чтобы меня спасли. Если этому не суждено случиться, я хочу забраться под одеяло и плакать, пока не иссякнут слезы. Но я — старшая сестра. Надо быть отважнее собственных чувств. Надо помочь нам обеим сразиться с судьбой. Я делаю глубокий вдох и встаю:

— Пойдем. Я готова.

Мы возвращаемся в офис пароходства. Сегодня очередь двигается быстрее, и, дойдя до кассы, мы понимаем почему. Клерк абсолютно бесполезен. Мы показываем ему наши билеты, но усталость лишила его не только самообладания, но и грамотности.

— Что вам надо с этим сделать? — громко вопрошает он.

— Мы можем обменять эти билеты на четыре билета в Гонконг? — спрашиваю я, пребывая в полной уверенности, что для его компании это выгодная сделка.

Вместо ответа он машет тем, кто стоит за нами:

— Следующий!

— Мы можем сесть на другой корабль?

Он ударяет по разделяющей нас решетке и кричит:

— Дура! — Кажется, сегодня я вызываю у всех именно такие эмоции. — Нет билетов! Все проданы! Следующий! Следующий!

Я вижу в нем то же раздражение и истеричность, что и в домовладелице З. Ч. Мэй касается его руки. Прикосновения между представителями разных полов, тем более между посторонними людьми, не приняты. Ошеломленный, он замолкает. Или, может быть, его просто успокоил медоточивый тон, которым к нему обратилась красивая девушка.

— Я же вижу, вы можете нам помочь.

Она наклоняет голову и слегка улыбается. Отчаяние на ее лице сменяется безмятежностью. Это оказывает мгновенный эффект.

— Дайте взглянуть на ваши билеты, — говорит клерк. Он напряженно изучает их, заглядывает в свои гроссбухи, заполняет какой-то бланк и отдает его Мэй вместе с билетами. — Если вы доберетесь до Гонконга, зайдите там в наш офис и отдайте им это. Вам обменяют ваши билеты на спальные места до Сан-Франциско. — После долгой паузы он повторяет: — Если доберетесь до Гонконга.

Мы благодарим его, но он ничем не помог. Мы не хотим в Сан-Франциско. Нам нужно попасть на юг, чтобы скрыться от Зеленой банды.

Потерпев крах, мы возвращаемся домой. Уличный шум, выхлопные газы и тяжелый запах духов еще никогда не производили такого гнетущего воздействия. Неуемная тяга к деньгам, вопиющая откровенность преступной деятельности и всеобщий упадок духа никогда раньше не казались столь удручающими.

Вернувшись, мы застаем маму сидящей на крыльце, там, где когда-то наши слуги с гордостью поедали свои обеды.

— Они возвращались? — спрашиваю я. Мне нет нужды уточнять, о ком идет речь. Единственные, кого мы боимся по-настоящему, — ублюдки из Зеленой банды. Мама кивает. Мы с Мэй молчим. Следующие ее слова заставляют меня поежиться от ужаса.

— Ваш отец так и не приходил.

Мы садимся рядом с мамой. Мы ждем, оглядывая улицу в надежде, что увидим, как папа заворачивает за угол. Но он не приходит. Вместе с наступлением темноты усиливается бомбежка. По небу, освещенному отблесками бушующих в Чапэе пожаров, ползают лучи прожекторов. Что бы ни произошло, иностранные территории — Международный сеттльмент и Французская концессия — будут в безопасности.

— Он ничего не говорил о том, куда собирается пойти после похорон? — спрашивает Мэй тоненьким, как у маленькой девочки, голосом. Мама качает головой:

— Может быть, ищет работу. Может быть, играет. Может быть, он с женщиной.

Мне в голову приходят другие версии, и, переглянувшись над маминой головой с Мэй, я понимаю, что она думает о том же. Он бросил нас, оставив своей жене и дочерям разбираться с последствиями? Зеленая банда убила его раньше назначенного срока, чтобы припугнуть нас?

Около двух часов ночи мама решительно хлопает себя по коленям:

— Надо поспать. Если ваш отец не вернется… — Она осекается и делает глубокий вдох. — Если он не вернется, мы все равно будем действовать по моему плану. Его семья примет нас. Теперь мы принадлежим им.

— Но как туда добраться? Мы не смогли обменять билеты.

Отчаяние искажает мамино лицо, но она торопливо выдвигает новое предложение:

— Можно отправиться к реке Усунцзян. До нее всего несколько километров. Я смогу дойти пешком, если потребуется. Там есть причал компании «Стандард ойл». Может быть, с вашими брачными документами нам удастся получить место на каком-нибудь их судне, идущем в какой-нибудь другой город, а уже оттуда мы могли бы двинуться на юг.

— Вряд ли, — возражаю я. — С чего вдруг нефтяной компании помогать нам?

Мама выдвигает такую идею:

— Мы могли бы попробовать сесть на корабль, идущий по Янцзы…

— А обезьяны? — спрашивает Мэй. — На реке их полно. Даже ло фань покидают внутренние районы и едут сюда.

— Можно попробовать добраться до Тяньцзиня и сесть там на корабль, — предлагает мама и поднимает руку, чтобы опередить наши возражения. — Знаю, обезьяны уже там. Мы могли бы отправиться на восток, но сколько продержатся те места?

Она задумывается. Мне кажется, что я вижу, как работает ее мозг, перебирая и оценивая разные способы покинуть Шанхай. Наконец она подается вперед и говорит тихо, но уверенно:

— Давайте двинемся на юго-восток к Великому каналу. Добравшись до канала, мы сможем нанять лодку, сампан — что угодно — и отправиться в Ханчжоу. Там наймем рыбацкую лодку, которая отвезет нас в Гонконг или в Кантон. — Она смотрит на нас с Мэй. — Согласны?

У меня кружится голова. Я не понимаю, что делать.

— Спасибо, мама, — шепчет Мэй. — Спасибо, что ты так о нас заботишься.

Мы идем в дом. Сквозь окна льется лунный свет. Когда мы желаем друг другу доброй ночи, мамин голос дрожит, но она уходит в свою комнату и захлопывает дверь.

Мэй смотрит на меня в темноте:

— Что же нам делать?

Более правильным было бы спросить — что с нами будет? Но я молчу. Я ее цзецзе и должна скрывать свой страх.

На следующее утро мы торопливо пакуем то, что считаем необходимым: гигиенические принадлежности, три фунта риса на каждую, котелок и столовые приборы, простыни, платья и обувь. В последний момент мама зовет меня в свою комнату. Она вытаскивает из шкафа какие-то бумаги, среди них — наша инструкция и брачные свидетельства, и заворачивает их в кусок шелка. Наши фотоальбомы сложены в стопку. Нести их слишком тяжело, и я думаю, что мама собирается взять на память несколько фотографий. Но она вынимает один из снимков, за ним обнаруживается сложенная купюра. Она повторяет эту процедуру несколько раз, пока не собралась небольшая пачка. Она кладет деньги в карман и просит меня помочь отодвинуть от стены шкаф. На стене висит небольшая сумочка.

— Это все, что осталось от моего приданого.

— Как ты могла скрывать это? — возмущаюсь я. — Почему ты не откупилась от Зеленой банды?

— Этого бы не хватило.

— Но это могло помочь.

— Моя мать говорила: «Всегда имей что-нибудь при себе», — объясняет мама. — Я знала, что однажды мне могут понадобиться деньги. Этот день настал.

Она выходит из комнаты. Я медлю, глядя на фотографии: Мэй в детстве, мы с ней, нарядно одетые, фотография родительской свадьбы. Счастливые, глупые воспоминания. Перед глазами все плывет, и я пытаюсь сдержать слезы. Я беру пару снимков, кладу их в сумку и спускаюсь по лестнице. Мама и Мэй ждут меня на крыльце.

— Перл, найди нам повозку, — командует мама.

Она моя мать, у меня нет выбора, и я повинуюсь ей — женщине с перебинтованными ногами, которая раньше разрабатывала планы только при игре в маджонг.

На углу улицы я высматриваю сильного возчика, чья повозка выглядела бы достаточно прочной. Те, кто управляют повозками, считаются ниже рикш и лишь немного выше золотарей. Они принадлежат к тому же классу, что и кули, и настолько бедны, что согласятся на что угодно за небольшую плату или за пару плошек риса. После нескольких неудачных попыток я нахожу возчика — он так худ, что живот его кажется приклеенным к спине, но готов к серьезным переговорам.

— Сейчас опасно покидать Шанхай, — благоразумно замечает он. — Мне не хочется, чтобы меня убили обезьяны.

Умолчав о том, что нас преследует Зеленая банда, я говорю:

— Нам надо домой, в провинцию Гуандун.

— Я вас так далеко не повезу!

— Разумеется. Но вы могли бы довезти нас до Великого канала…

Я соглашаюсь заплатить вдвое больше его обычной таксы.

Мы возвращаемся к дому. Возчик погружает наши сумки на пол повозки. Мы раскладываем сзади свертки с платьями, чтобы маме было на что опереться.

— Перед тем как мы поедем, — говорит мама, — я хочу дать вам вот это.

Она вешает нам на шею маленькие мешочки на бечевке.

— Я купила их у предсказателя будущего. В каждом по три монетки, три кунжутных зернышка и три фасолины. Он сказал, что это убережет вас от злых духов, болезней и обезьяньих летучих машин.

Моя мать так впечатлительна, легковерна и старомодна. Сколько она заплатила за этот вздор — пятьдесят монет за штуку? Больше?

Она забирается в повозку и ерзает, пытаясь устроиться поудобнее. В руках у нее все бумаги — билеты, наши брачные свидетельства и инструкция, завернутые в кусок шелка и перевязанные шелковой лентой. В последний раз мы глядим на наш дом. Ни повар, ни наши жильцы не вышли, чтобы пожелать нам удачи.

— Ты уверена, что нам надо ехать? — тревожно спрашивает Мэй. — А если папа вернется? Вдруг его ранили?

— У вашего отца — сердце гиены и легкие питона, — произносит мама. — Он бы остался ради вас? Он бы стал вас разыскивать? Если да, то почему его здесь нет?

Я не верю, что мама и вправду так бессердечна. Папа солгал нам и поставил нас в отчаянное положение, но ведь он по-прежнему ее муж и наш отец. Все-таки она права. Если папа и жив, он, возможно, не думает о нас. Если мы хотим выжить, мы тоже не можем позволить себе беспокоиться о нем.

Возчик подхватывает ручки повозки, мама хватается за ее края, и мы пускаемся в путь. Мы с Мэй идем рядом: впереди долгая дорога, и мы не хотим, чтобы возчик слишком быстро выбился из сил. Как гласит пословица, в длинном пути не бывает легкой ноши.

Пересекаем Садовый мост. Мужчины и женщины в стеганых ватниках тащат свое имущество: птичьи клетки, кукол, мешки с рисом, часы, свернутые в трубку плакаты. Пока мы движемся по Бунду, я гляжу на Хуанпу. Иностранные крейсеры блестят на солнце, пуская в небо клубы черного дыма. На воде стоят «Идзумо» и сопровождающие его корабли — серые, массивные, пока не пострадавшие от китайских выстрелов. На волнах покачиваются джонки и сампаны. Несмотря на начало войны, повсюду видны кули, таскающие туда-сюда тяжелые грузы.

Мы сворачиваем вправо, на Нанкин-роуд, которую с помощью песка и дезинфицирующих средств очистили от крови и запаха смерти. Нанкин-роуд переходит в Бабблинг-Велл-роуд. По этой тенистой и людной улице мы с трудом пробираемся к Западному вокзалу, где видим, как люди грузятся в вагоны в четыре слоя: они садятся на пол, на сиденья, на верхние койки и на крыши. Наш возчик продолжает путь. Неожиданно быстро бетон и гранит сменяются рисовыми и хлопковыми полями. Мама достает еду, и мы перекусываем, щедро угощая возчика. Несколько раз мы останавливаемся, чтобы передохнуть под деревом или кустарником. Несмотря на жару, продолжаем идти. Порой я оглядываюсь, вижу дым над Чапэем и Хункоу и вяло спрашиваю себя, когда же догорят пожары.

На пятках и пальцах образуются волдыри, но мы не догадались взять с собой бинты или лекарства. Когда тени становятся длинными, наш возчик, ничего нам не говоря, сворачивает на грязную тропинку, ведущую к маленькому дому с соломенной крышей. Во дворе привязана лошадь, лениво жующая насыпанную в ведро желтую фасоль, цыплята клюют землю перед открытой дверью. Когда возчик останавливает повозку и разминает руки, из дома выходит женщина.

— У меня здесь три женщины, — говорит возчик на грубом деревенском наречии. — Нам нужно поесть и отдохнуть.

Женщина молча приглашает нас войти. Она наливает в лохань горячую воду и показывает на наши с Мэй ноги. Мы сбрасываем обувь и погружаем ступни в воду. Женщина приносит глиняный кувшин и сама накладывает дурно пахнущие примочки на лопнувшие волдыри на наших ногах. Затем она переключает свое внимание на маму. Она помогает ей добраться до табурета в углу комнаты, подливает в лохань еще горячей воды и становится так, чтобы заслонить маму от наших взглядов. Несмотря на это, я вижу, как мама наклоняется и начинает разматывать бинты. Я отворачиваюсь. Процесс ухода за ступнями — это самая интимная процедура в ее жизни. Я никогда не видела ее ноги без бинтов — и не стремлюсь.

Помыв маме ноги и замотав их чистыми бинтами, женщина начинает готовить ужин. Мы отдаем ей часть нашего риса, который она высыпает в котелок с кипящей водой и тщательно мешает, чтобы приготовить джук.

Я оглядываюсь по сторонам — впервые с того момента, как мы вошли. Здесь грязно, и мне не хочется есть или пить в подобном месте. Женщина, кажется, чувствует это: она ставит на стол пустые миски, горшок с горячей водой, кладет рядом оловянные ложки и делает приглашающий жест.

— Что она хочет? — спрашивает Мэй. Мы с мамой не понимаем, но наш возчик берет горшок, наливает воду в миски, кладет в воду ложки, ополаскивает посуду и выливает воду на утоптанный земляной пол, мгновенно впитывающий жидкость. После этого женщина кладет нам джук и несколько жареных зеленых морковок. Морковки горчат, пока их жуешь, и кажутся кислыми, когда глотаешь. Женщина отходит и возвращается с сухой рыбой, которую кладет в миску Мэй. Затем она становится у нее за спиной и массирует ей плечи.

Я чувствую вспышку гнева. Эта женщина — бедная, явно необразованная и совершенно нам незнакомая — дала нашему возчику самую большую миску джук, обеспечила маме уединение, теперь печется о Мэй. Что же во мне такого, что даже незнакомцы считают, что я не стою их внимания?

После еды наш возчик выходит из дома, чтобы переночевать рядом со своей повозкой, а мы устраиваемся на соломенных циновках на полу. У меня нет сил, но в маме как будто горит внутренний огонь. Столь свойственная ей всегда раздражительность исчезает, когда она говорит о своем детстве и о доме, в котором выросла.

— Когда я была маленькой, летом моя мама, тетушки, сестры и все мои кузины спали в саду на таких же циновках, — рассказывает мама вполголоса, чтобы не потревожить хозяйку дома, которая спит на помосте у печи. — Вы никогда не видели моих сестер, а мы были очень похожи на вас двоих. — Она печально смеется. — Мы любили друг друга и часто ругались. Но летом, ночуя под открытым небом, мы не ругались. Мы слушали сказки, которые рассказывала мама.

Снаружи стрекочут цикады. Земля содрогается — где-то далеко на наш родной город падают бомбы. Взрывы отдаются в земле и в наших телах. Когда Мэй всхлипывает, мама говорит:

— Думаю, вы еще не слишком взрослые, чтобы слушать сказки…

— Да, мама, пожалуйста, — упрашивает ее Мэй. — Расскажи нам ту, про лунных сестер.

Мама протягивает руку и нежно ее похлопывает.

— Давным-давно, — начинает она тем голосом, который немедленно переносит меня в детство, — на луне жили две сестры. Они были прелестны.

Я слушаю, в точности зная, что будет дальше.

— Они были прекрасны, как Мэй, — стройные, как бамбук, грациозные, как колеблющиеся на ветру ивовые ветви, их лица напоминали овальные семена дыни. И они были умны и трудолюбивы, как Перл, и вышивали свои белоснежные туфельки десятью тысячами стежков. Ночи напролет сестры вышивали семьюдесятью иголками. Их слава росла, и вскоре люди на земле стали собираться, чтобы поглазеть на них.

Я наизусть знаю судьбу двух мифических сестер, но чувствую, что сегодня мама хочет рассказать историю по-другому.

— Сестры знали, как подобает вести себя девушкам, — продолжает она. — Мужчины не должны видеть их. Мужчины не должны глазеть на них. Старшей сестре пришло в голову, что им надо поменяться местами с братом. Младшая сестра не была так в этом уверена, потому что в ней была капелька гордости, но ее долгом было покоряться тому, что говорит ее цзецзе. Сестры надели свои лучшие красные платья, вышитые драконами, летящими сквозь огненные цветы, и направились в гости к брату, который жил на солнце. Они попросили его поменяться с ними местами.

Мэй, которой всегда нравилась эта часть истории, продолжает:

— «Днем по земле ходит гораздо больше людей, чем ночью, — рассмеялся их брат. — На вас будут смотреть еще больше, чем прежде!»

— Сестры заплакали, так же, как ты, Мэй, плакала, когда хотела добиться чего-нибудь от отца, — подхватывает мама.

Я лежу на грязном полу в убогой хижине и слушаю, как мама пытается успокоить нас детскими сказочками, и сердце мое переполняется горечью. Как мама может так легко говорить об отце? Пусть он и плох — был плох? — ей все же следовало бы оплакивать его. И, что еще хуже, как она может в такое время напоминать о том, что меня он всегда любил меньше? Даже если я плакала, папа никогда не уступал моим мольбам. Я трясу головой, пытаясь изгнать из нее недобрые мысли, и говорю себе, что я слишком устала и слишком напугана, чтобы нормально соображать. Но даже в такой тяжелый момент мне больно думать о том, что меня любят меньше, чем сестру.

— Брат любил своих сестер и в конце концов согласился поменяться с ними местами, — продолжает мама. — Сестры упаковали свои иглы и отправились в новый дом. Люди на земле смотрели на луну и видели там мужчину. Что случилось с сестрами, спрашивали они. Теперь, когда кто-нибудь смотрит на солнце, сестры колют его своими семьюдесятью иглами, если тот глазеет слишком долго. Те, кто не отводят взгляда, слепнут.

Мэй медленно выдыхает. Я так хорошо знаю ее. Она вот-вот заснет. В углу ворчит хозяйка дома — ей тоже не понравилась эта история? У меня болит все тело, а теперь — и сердце. Я закрываю глаза, чтобы сдержать слезы.

 

Полет в ночном небе

На следующее утро хозяйка кипятит нам воду для умывания. Она готовит чай и вновь предлагает нам джук. Втирает нам в ступни новую порцию своей мази и дает ветхие, но чистые бинты, чтобы перевязать волдыри. Потом она провожает нас во двор и помогает маме забраться в повозку. Мама предлагает ей деньги, но она оскорбленно отмахивается и отворачивается.

Все утро мы идем вперед. Над полями колышется туман. Порой из деревень до нас долетает запах горящего сена и вареного риса. Моя шляпка с перьями и зеленая шляпка Мэй, уцелевшие в погроме, устроенном Старым Лу, теперь заботливо упакованы, и солнце начинает поджаривать наши лица.

Иногда мы с Мэй подсаживаемся к маме в повозку. Наш возчик не жалуется, не угрожает нас бросить и не торгуется — он героически продолжает шагать вперед.

Ближе к вечеру, как и накануне, он поворачивает на тропинку, ведущую к ферме — еще более неказистой, чем вчерашняя. Женщина с привязанным за спиной ребенком разбирает семена, мужчина оценивающе смотрит на нас, прикидывая, сколько с нас можно взять. Видя мамины ноги, он беззубо ухмыляется. За сухие подстилки из колосьев мы платим гораздо больше, чем они того стоят.

Мама с Мэй почти сразу же засыпают. Я лежу и разглядываю потолок, слушаю, как бегают вдоль стен крысы, останавливаются, что-то грызут. Всю жизнь я была очень избалована по части еды, путешествий и комфорта. Теперь же я размышляю о том, как легко мы трое и подобные нам баловни судьбы можем погибнуть в пути. Мы не умеем жить впроголодь, сражаться за каждый новый день. Но живущая здесь семья и женщина, приютившая нас вчера, прекрасно знают, каково это. Если за душой ничего нет, не так страшно чего-то лишиться.

На следующее утро мы проходим по спаленной дотла деревне. По дороге видим тех, кто безуспешно пытался сбежать: расстрелянные и заколотые мужчины, брошенные дети и женщины в одних рубахах — их тела обнажены ниже пояса, окровавленные ноги неестественно раскинуты. После полудня мы проходим мимо трупов китайских солдат, разлагающихся под палящим солнцем. Один из них свернулся калачиком, закусив тыльную сторону ладони, как будто перед смертью пытался заглушить страшную боль.

Как далеко мы ушли? Этого я не знаю. Возможно, мы проходим около двадцати километров в день. Сколько нам еще идти? Этого мы тоже не знаем. Но мы должны двигаться вперед, уповая на то, что доберемся до Великого канала, не наткнувшись на японцев.

Тем вечером рикша вновь сворачивает к какой-то лачуге, на этот раз пустой: видимо, хозяева недавно покинули ее. Все вещи на месте, включая цыплят и уток. Возчик, порывшись в шкафах, находит засоленную репу. Мы беспомощно наблюдаем, как он готовит рис. Как могло так случиться, что прошло три дня, а мы все еще не знаем, как его зовут? Он старше нас с Мэй, но моложе, чем мама. Однако мы зовем его «бой», а он отвечает нам с почтением. После еды он находит в комнате благовония, отгоняющие насекомых, зажигает их и уходит спать на улицу. Мы уходим в другую комнату, где стоит самодельная кровать: три доски, положенные на козлы для пилки дров. Мэй вытягивается поперек досок. В ногах у нее лежит подбитый ватой плед — сейчас слишком жарко, чтобы укрываться, и мы стелем его на доски, чтобы иметь хоть какую-то прослойку между ними и нашими телами.

Ночью приходят японцы. Мы слышим их топот, хриплые гортанные голоса и крики возчика, умоляющего о пощаде. Хотел он того или нет, его страдания и смерть дают нам время спрятаться. Но мы в двухкомнатной лачуге — где здесь укрыться? Мама велит нам снять доски с козел и прислонить к стене.

— Прячьтесь за них! — приказывает она. Мы с Мэй переглядываемся. — Быстро! — шепчет она. — Прячьтесь!

Когда мы с Мэй забираемся за доски, мама наклоняется к нам. В руках у нее мешочек с приданым и наши документы, завернутые в шелк.

— Возьмите.

— Мама…

— Тихо!

Она хватает меня за руку и вкладывает в нее мешочек и бумаги. Мы слышим, как она с трудом переставляет козлы, прижимая ими доски так, что мы с Мэй вынуждены прижаться щеками к стене — так мало места она нам оставила. Но наше убежище вряд ли можно назвать надежным, рано или поздно солдаты все равно нас обнаружат.

— Сидите здесь, — шепчет нам мама. — Не выходите, что бы вы ни услышали.

Она берет меня за руку, сжимает ее и переходит на сэйяп, чтобы Мэй не понимала ее:

— Перл, ты меня поняла? Сидите здесь! Не позволяй сестре выходить!

Мы слышим, как мама выходит из комнаты, хлопнув дверью. Мэй прерывисто дышит рядом со мной, и я чувствую, как ее дыхание жарко и влажно касается моего лица. Сердце колотится у меня в груди.

Мы слышим, как в другой комнате распахивается дверь, слышим топот сапог и громкие голоса солдат. Вскоре мы слышим, как мама умоляет их и пытается торговаться. Вдруг дверь в нашу комнату открывается, и свет фонарика пляшет по стенам и нашему укрытию. Мать кричит — коротко и пронзительно, — дверь захлопывается, и свет исчезает.

— Мама, — хнычет Мэй.

— Тихо! — шепчу я.

Мы слышим голоса и смех, но мама молчит. Они уже убили ее? Если да, значит, сейчас они придут сюда. Я должна сделать что-нибудь, чтобы спасти сестру. Я роняю отданные мне мамой вещи и начинаю выбираться из-за досок.

— Нет!

— Тихо!

Несмотря на тесноту, Мэй тянется ко мне и хватает меня за руку.

— Не выходи, Перл, — умоляет она. — Не бросай меня.

Я стряхиваю ее руку и, стараясь двигаться как можно тише, вылезаю наружу. Не медля ни секунды, я подхожу к двери, открываю ее, вхожу в комнату и закрываю дверь за собой.

Мама лежит на полу. Ее насилует какой-то мужчина. Я потрясена тем, какие тонкие у нее щиколотки — видимо, из-за того, что она всю жизнь ходила — или же пыталась ходить — с перебинтованными ступнями. Около дюжины солдат в желтых униформах, кожаных ботинках и с ружьями на плечах стоят вокруг, наблюдают и ждут своей очереди.

Увидев меня, мама стонет.

— Ты обещала, что не выйдешь. — Она еле говорит от боли и ужаса. — Я должна была защитить тебя.

Недомерок бьет ее по лицу. Чьи-то сильные руки хватают меня и тянут во все стороны. Кому из них я достанусь первому? Самому сильному? Мужчина, насилующий мою мать, внезапно останавливается, натягивает штаны и проталкивается ко мне, чтобы попробовать захватить и меня.

— Я сказала, что я одна, — в отчаянии бормочет мама. Она пытается подняться, но все, что ей удается, — это встать на колени.

Несмотря на царящий вокруг кошмар, мне удается сохранять спокойствие.

— Они тебя не понимают, — говорю я спокойно и невозмутимо.

— Я хотела спасти вас с Мэй, — плачет мама.

Кто-то толкает меня. Пара солдат возвращаются к матери и бьют ее по голове и плечам. Они кричат на нас. Может быть, они не хотят, чтобы мы разговаривали, но как знать? Я не понимаю их языка. Наконец один из солдат переходит на английский:

— Что говорит старуха? Кого вы прячете?

Я вижу жадность в его глазах. Здесь столько солдат, а женщин всего две, и одна из них — мать.

— Мама расстроена, что я не осталась в укрытии, — отвечаю я по-английски. — Я ее единственная дочь.

Мне не приходится притворяться, что я плачу. Я всхлипываю от ужаса, понимая, что будет дальше.

Время от времени я куда-то улетаю, покидая свое тело, эту комнату и саму землю. Я парю в ночном небе в поисках любимых людей и мест. Я думаю о З. Ч. Счел бы он мой поступок высшим актом дочерней благодарности? Я думаю о Бетси. Даже вспоминаю своего японского ученика. Если капитан Ямасаки где-то рядом, знает ли он, что это я, надеется ли, что сможет найти Мэй? Вспоминает ли он о том, как хотел взять ее в жены, думает ли, что теперь она достанется ему в качестве военного трофея?

Моя мать совершенно истерзана, но ее крики и кровь не останавливают солдат. Они разбинтовывают ее ступни, и бинты разлетаются, словно гимнастические ленты. Я никогда раньше не видела ее ступни обнаженными: иссиня-белые, цвета окоченевшего трупа, с лилово-зелеными пятнами на тех местах, где бинты годами сдавливали плоть. Солдаты тянут ее за ноги и тычут в них пальцами. Потом они прыгают на них, чтобы вернуть ступням «нормальную» форму. Она кричит, но не так, как кричат при родах или во время перебинтовывания ног. Ее крик похож на вой зверя в агонии.

Я закрываю глаза, стараясь отключиться от происходящего, но меня так и тянет укусить мужчину, лежащего на мне. Перед моими глазами стоят валявшиеся утром на дороге женские тела — я не хочу видеть свои ноги разбросанными под таким неестественным, нечеловеческим углом. Я чувствую, как что-то рвется у меня внутри — не так, как в брачную ночь, гораздо хуже: я чувствую такую жгучую боль, словно мои внутренности разрывают на куски. Тяжелый, липкий воздух заполнен удушающим запахом крови, благовоний от насекомых и маминых обнаженных ступней.

Несколько раз — когда мамины крики становятся особенно жуткими — я открываю глаза и вижу, что они с ней делают. Мне хочется кричать: «Мама, мама, мама!», но я молчу. Я не доставлю этим обезьянам радости видеть мой ужас. Я тянусь к ней и беру ее за руки. Как описать тот взгляд, которым мы обмениваемся? Мы — мать и дочь, нас долго и жестоко насилуют, и мы знаем, что умрем. Я вижу в ее глазах свое рождение, вечную трагедию материнской любви, отсутствие всякой надежды и где-то в самой глубине — ярость, которой никогда раньше не видела.

Все это время я молча молюсь, чтобы Мэй оставалась в укрытии, не издавала ни звука, чтобы она не заглядывала в комнату, чтобы не делала никаких глупостей, потому что чего я точно не смогу вынести, так это если она окажется здесь с этими… людьми. Вскоре я уже не слышу маминых криков. Я перестаю понимать, где я и что происходит. Все, что я чувствую, — это боль.

Со скрипом открывается входная дверь, и я слышу новые шаги по утоптанной земле. Как бы ужасно ни было все, что произошло раньше, этот момент хуже всего — я понимаю, что все еще впереди. Но я не права. Сердитый, властный, скрипучий, как железо, голос кричит на солдат. Они встают и поправляют штаны. Они приглаживают волосы и вытирают рты тыльной стороной руки. Вытягиваются по струнке и отдают честь. Я стараюсь не шевелиться в надежде, что они сочтут меня мертвой. Новый голос выкрикивает приказы — или упреки? Солдаты шумят.

Моей щеки касается холодная грань не то штыка, не то сабли. Я не реагирую. Меня пинают. Я не хочу реагировать — будь мертвой, мертвой, и все может закончиться, но мое тело сворачивается, подобно раненой гусенице. В этот раз никто не смеется. Стоит ужасающая тишина. Я жду удара штыком.

Я чувствую дуновение холодного воздуха и мягкое прикосновение ткани к моему обнаженному телу. Хриплый солдат стоит прямо рядом со мной — я слышу, как он отдает приказы и как шаркают и покидают дом все остальные. Он наклоняется, поправляет на мне одежду, накрывает тканью мои бедра и уходит.

Комнату надолго заполняет черная тишина. Потом я слышу, как мама двигается и стонет. Я шепчу, все еще в страхе:

— Не шевелись. Они могут вернуться.

Наверное, мне только кажется, что я произношу эти слова, потому что мама не обращает на них никакого внимания. Я слышу, как она ползет ко мне, и чувствую ее руку на своей щеке. Я всегда думала, что физически мама очень слаба, но она втаскивает меня к себе на колени и прислоняется к стене лачуги.

— Твой отец назвал тебя Драконовой Жемчужиной, — говорит мама, гладя меня по голове, — потому что ты родилась в год Дракона, а Дракон любит играть с жемчугом. Но мне это имя понравилось по другой причине. Жемчужина появляется на свет, когда в раковину попадает песчинка. Мне было всего четырнадцать лет, когда мой отец выдал меня замуж. Мне пришлось заниматься постельными делами — это был мой долг. То, что твой отец оставил во мне, было неприятным, как песок. Но случилось чудо — на свет появилась моя Перл.

Она тихо стонет. Я не могу пошевелиться, у меня болит все тело. Где Мэй?

— В день, когда ты родилась, случился тайфун, — внезапно продолжает мама, переходя на сэйяп, язык моего детства, недоступный для Мэй. — Говорят, что Дракона, родившегося в непогоду, ждет особенно бурная жизнь. Ты всегда уверена в своей правоте и из-за этого ошибаешься.

— Мама…

— Послушай меня сейчас, а потом попробуй забыть… все это.

Она наклоняется ко мне и шепчет:

— Ты — Дракон, а Дракон, единственный из всех знаков, может укротить свою судьбу. Только Дракону достаются рога судьбы, долга и силы. Твоя сестра — всего лишь Овца.

Я шевелюсь, но мама крепко держит меня.

— Не спорь со мной сейчас. У нас нет времени.

Ее голос кажется мне музыкой. Никогда раньше я не чувствовала так остро ее любовь. Я обмякаю в ее руках, медленно соскальзывая в темноту.

— Ты должна заботиться о сестре, — говорит мама. — Обещай мне, Перл. Обещай прямо сейчас.

Я обещаю. А затем — спустя дни, недели и месяцы — меня накрывает темнота.

 

Есть ветер и пить волны

Я прихожу в себя и чувствую, как лица касается влажная ткань. Открываю глаза и вижу Мэй — своей красотой и прозрачной бледностью она напоминает призрак. Над ней я вижу небо. Значит ли это, что мы уже умерли? Я закрываю глаза и ощущаю покачивание.

Потом снова прихожу в себя и понимаю, что я в какой-то лодке. На этот раз пытаюсь не потерять сознания как можно дольше. Слева от меня лежат сети, справа я вижу землю. Лодка движется мерно и плавно. По отсутствию волн я понимаю, что мы не в океане. Я поднимаю голову и вижу у своих ног клетку Внутри извивается и скачет мальчик лет шести — умственно отсталый? Ненормальный? Больной? Я закрываю глаза, и размеренное покачивание, сопровождающее движение лодки, усыпляет меня.

Не знаю, сколько дней мы плывем. Мимолетные картины вспыхивают у меня перед глазами, доносятся какие-то звуки: луна и звезды, неумолчный хор лягушек, тоскливое пение пипы, плеск весел, громкий голос матери, зовущей ребенка, треск выстрелов. В болезненной пустоте моего сознания я слышу чей-то вопрос: «Правда, что тела мужчин плывут лицами вниз, а женские — глядят в небо?» Не знаю, кто это спросил, да и спрашивал ли кто-нибудь. Что до меня, я бы предпочла смотреть вниз, в вечную темноту воды.

В какой-то момент я поднимаю руку и чувствую, как по ней скользит что-то тяжелое. Это нефритовый браслет моей матери, и я понимаю, что она умерла. Внутри меня все словно бы плавится от жара, но кожа покрыта мурашками от холода. Чьи-то нежные руки подымают меня. Я в больнице. Чей-то тихий голос произносит слова «морфий», «разрывы», «инфекция», «вагина» и «операция». Когда я слышу голос сестры, то чувствую себя в безопасности. Когда она молчит, я впадаю в отчаяние.

В конце концов я возвращаюсь к жизни. Мэй дремлет в кресле у больничной кровати. Ее руки так плотно забинтованы, что кажется, будто у нее на коленях лежат две большие белые лапы. Доктор наклоняется надо мной и прикладывает к губам палец:

— Пусть поспит. Ей нужен сон.

Когда он наклоняется ко мне, я пытаюсь отодвинуться, но обнаруживаю, что мои запястья привязаны к кровати.

— Вы некоторое время были в беспамятстве, — говорит он мягко, — и довольно яростно от нас отбивались.

Он кладет руку мне на плечо. Хотя он и китаец, он все равно мужчина. Я борюсь с желанием закричать. Он пытливо заглядывает мне в глаза и улыбается.

— Жар спал. Вы будете жить.

Потом я узнаю, что Мэй погрузила меня в тележку и тащила ее, пока мы не добрались до Великого канала. По пути она выбросила или продала большую часть наших пожитков. Все, что у нас теперь есть, — это наши бумаги, по три наряда у каждой и то, что осталось от маминого приданого. У Великого канала Мэй отдала часть маминых денег семье рыбака, чтобы те довезли нас на своем сампане до Ханчжоу. К тому моменту, как Мэй привезла меня в больницу, я была уже на грани жизни и смерти. Пока меня оперировали, другие доктора лечили Мэй руки — в пути она стерла их до крови. Она заплатила за наше лечение, сдав некоторые мамины свадебные украшения в местный ломбард.

Постепенно руки Мэй приходят в норму, но мне требуется еще две операции. Однажды доктора приходят ко мне с мрачными лицами и говорят, что я вряд ли когда-нибудь смогу иметь детей. Мэй плачет, я — нет. Чтобы родить ребенка, надо заниматься постельными делами, а я лучше умру, чем соглашусь на это. Больше никогда, говорю я себе. Больше никогда не буду заниматься этим.

Проходит около полутора месяцев, и доктора наконец соглашаются выписать меня. Объявив мне эту новость, Мэй исчезает, чтобы заняться организацией нашего путешествия в Гонконг. В тот день, когда она забирает меня из больницы, я захожу в ванную, чтобы переодеться. Я сильно похудела. Тощей, неуклюжей, костлявой девушке, глядящей на меня из зеркала, не больше двенадцати лет. Ее щеки глубоко запали, глаза обведены темными кругами. Стрижка отросла, и волосы висят тусклыми сальными прядями. Оттого что я целыми днями находилась под палящим солнцем без зонтика или шляпки, кожа у меня покраснела и обветрилась. Если бы папа увидел меня такой, он бы пришел в ярость. Мои руки так исхудали, что пальцы кажутся неестественно длинными и смахивают на когти. Западного образца платье болтается на мне, как мешок.

Когда я выхожу из ванной, я вижу, что Мэй сидит на кровати и ждет. Она смотрит на меня и просит снять платье.

— Пока ты болела, многое изменилось, — говорит она. — Обезьяны ведут себя как муравьи в поисках сиропа. Они повсюду. — Она медлит. Она не хочет упоминать то, что произошло тогда в хижине, и я благодарна ей за это. Но эти воспоминания присутствуют в каждом ее слове, в каждом взгляде.

— Мы должны приспособиться, — говорит она неестественно бодро. — Нам надо выглядеть как все.

Мэй продала один из маминых браслетов и купила нам черные льняные крестьянские штаны, широкие синие рубашки и косынки, чтобы покрыть волосы. Она протягивает мне эту грубую деревенскую одежду. Я никогда не стеснялась Мэй, она моя сестра. Но не думаю, что она сможет сейчас вынести мой вид. Я беру одежду и ухожу в ванную.

— У меня есть еще одна идея, — обращается она ко мне через запертую дверь. — Не совсем моя, правда, да я и не уверена, что она сработает. Мне об этом рассказали две дамы из китайской миссии. Выходи, покажу.

На этот раз, взглянув на себя в зеркало, я близка к тому, чтобы рассмеяться. За последние два месяца я превратилась из красотки в жалкую крестьянку. Но когда я выхожу из ванной, Мэй никак не комментирует мой вид и жестом подзывает к кровати. Она ставит на ночной столик банку кольдкрема и жестянку с какао, берет с подноса для завтрака ложку, неодобрительно хмурится, увидев, что я опять ничего не съела, и выкладывает часть крема на поднос.

— Перл, насыпь в крем какао, — просит она меня. Я озадаченно гляжу на нее. — Доверься мне, — говорит она с улыбкой. Я высыпаю какао в банку, и Мэй принимается перемешивать отвратительную субстанцию.

— Мы натрем этим лицо и руки, — объясняет она, — чтобы кожа выглядела более темной, как у крестьянок.

Идея хороша, но у меня и так темная кожа, и это не спасло меня от солдатского безумия. Однако с этой минуты я больше не выхожу на улицу, не натеревшись приготовленной Мэй смесью.

* * *

Пока я лежала в больнице, Мэй познакомилась с рыбаком, который обнаружил новый, куда более выгодный промысел и занялся перевозкой беженцев — из Ханчжоу в Гонконг. Сев на его суденышко, мы присоединяемся к доброй дюжине пассажиров, теснящихся в темном трюме, где раньше хранили рыбу. Единственный источник света — это щели в палубе у нас над головой, в воздухе стоит удушающий запах рыбы. Но мы уже вышли в море и теперь болтаемся в хвосте тайфуна. Вскоре пассажиров начинает укачивать. Мэй приходится тяжелее всех.

На второй день пути мы слышим выстрелы. Женщина рядом со мной начинает рыдать:

— Это японцы!

— Мы все погибнем, — всхлипывает кто-то рядом.

Если это так, я не дам им снова изнасиловать меня. Я сразу брошусь за борт. Тяжелые шаги по палубе эхом отдаются в нашем трюме. Матери прижимают младенцев к груди, чтобы заглушить их плач. Ребенок напротив меня судорожно машет ручкой, пытаясь вздохнуть.

Мэй торопливо роется в наших сумках, вынимает оставшиеся деньги и разделяет их на три части, складывает одну из них и запихивает в потолочную щель. Она протягивает мне несколько банкнот, и я, следуя ее примеру, засовываю их под косынку. Затем она поспешно стягивает с меня мамин браслет, снимает сережки, складывает их вместе с остатками маминого приданого и прячет все это между стеной и помостом, на котором мы сидим. Наконец, она лезет в нашу сумку, достает свою смесь, и мы покрываем руки и лица новым слоем мази.

Распахивается люк, и на нас обрушивается поток света.

— Выходите! — командует кто-то по-китайски.

Мы повинуемся. В лицо ударяет свежий соленый ветер. Под ногами плещется море. Я слишком испугана, чтобы поднять голову.

— Все в порядке, — шепчет Мэй. — Это китайцы.

Но это не морская полиция, не рыбаки и не беженцы, которых пересаживают с одного судна на другое. Это пираты. На суше наши соотечественники промышляют грабежом в зонах боевых действий. С чего вдруг на море должно быть по-другому? Наши спутники в ужасе. Они еще не осознали, что потеря денег — это ничто.

Пираты обыскивают людей и забирают деньги и драгоценности. Не удовлетворившись этим, они приказывают мужчинам раздеться. Те сначала колеблются, но, когда им грозят ружьем, сразу же повинуются. Между ягодиц, в бельевых швах и подошвах ботинок обнаруживаются новые ценности.

Сложно объяснить, что я чувствую в этот момент. В последний раз, когда я видела обнаженных мужчин… Но это мои соотечественники — замерзшие и испуганные, они пытаются прикрыть свои интимные части. Я чувствую смущение, злость и странное торжество от того, что вижу мужчин в таком униженном положении.

Затем пираты приказывают женщинам отдать то, что при них. Видя, что произошло с мужчинами, женщины покоряются. Я без сожаления отдаю деньги, спрятанные в косынке. У нас забрали наши ценности, но пираты не глупцы.

— Ты!

Я вздрагиваю, но обращаются не ко мне.

— Что ты прячешь?

— Я работаю на ферме, — дрожащим голосом отвечает девушка справа от меня.

— На ферме? По твоим рукам, ногам и лицу этого не скажешь!

Это действительно так. Одета она по-крестьянски, но у нее бледное лицо, ухоженные руки, а на ногах — новые оксфордские туфли. Пираты раздевают девушку, и она остается в поясе и белье. Все мы понимаем, что она солгала. Крестьянка не может позволить себе использовать западные гигиенические принадлежности — они используют грубую хлопковую бумагу.

Как так случилось, что мы не можем ничем помочь, а просто стоим и смотрим? Я наблюдаю за происходящим, отчасти боясь за нас с Мэй, отчасти — из любопытства. Пираты забирают белье и разрезают его ножом. Внутри обнаруживается всего пятнадцать гонконгских долларов.

Раздраженный ничтожностью своей добычи, пират швыряет белье в море. Он оглядывает женщин одну за другой, решает, что мы не стоим внимания, и приказывает своим людям обыскать трюм. Спустя несколько минут они возвращаются, бросают нам несколько угроз, залезают обратно в свою лодку и уплывают. Люди поспешно бросаются в вонючий трюм, чтобы узнать, что пропало. Я остаюсь на палубе. Вскоре — скорее, чем я думала, — раздаются крики отчаяния.

Один из мужчин взбегает по лестнице, тремя гигантскими шагами пересекает палубу и бросается за борт. Ни рыбак, ни я не успеваем ничего сделать. Около минуты несчастный болтается в волнах, а затем исчезает из виду.

С того момента, как я пришла в себя в больнице, мне каждый день хотелось умереть. Но при виде тонущего человека во мне что-то поднимается. Дракон не сдается. Дракон сражается с судьбой. Более того, Дракон «приручает судьбу». Это был не то что бурный порыв, нет, а будто кто-то подул на янтарь и тот засиял мягким оранжевым светом. Я должна держаться за свою жизнь — пусть разрушенную, потерявшую смысл. Я слышу мамин голос, повторяющий одну из ее любимых пословиц: «Хуже смерти беды нет, беднее нищего не станешь». Я хочу — мне надо — сделать что-то более отважное и достойное, чем смерть.

Я спускаюсь по лестнице в трюм. Рыбак запирает люк. В погребальном свете я нахожу Мэй и присаживаюсь рядом с ней. Она молча показывает мне мамин мешочек и смотрит вверх. Я слежу за ее взглядом. Наши деньги уцелели в потолочной щели.

* * *

Спустя несколько дней после прибытия в Гонконг мы узнаем, что Шанхай пал. Сообщения об этом слишком ужасны, чтобы быть правдой. Бомбы сровняли Чапэй с землей. Хункоу, где мы жили, пострадал немногим меньше. Французскую концессиу и Международный сеттльмент, как иностранные территории, пока щадят. Все больше и больше беженцев прибывают в город, где и крысе бы места не нашлось. Газеты сообщают, что четвертьмиллионное население иностранных концессий страдает от нашествия четырех миллионов беженцев, живущих на улицах и в переоборудованных кинематографах, дансингах и ипподромах. Эти концессии, окруженные со всех сторон недомерками, называют теперь Одиноким островом. Наш город, наш дом, азиатский Париж, потерян. В последующие дни недомерки, воодушевленные своими успехами, продолжают бесчинствовать. Каждый день в новостях сообщают, что все больше женщин похищено, изнасиловано или убито. Кантон, расположенный недалеко от Гонконга, подвергся мощной бомбардировке. Мама хотела, чтобы мы отправились в отцовскую деревню, но что ждет нас там? Не сожгли ли ее уже дотла? Выжил ли кто-нибудь? Значит ли еще что-нибудь в Иньбо отцовское имя?

Мы живем в грязной, пыльной, кишащей блохами гостинице в портовом районе Гонконга. Рваная москитная сетка покрыта копотью. Все то, что мы предпочитали не замечать в Шанхае, здесь бросается в глаза: сгорбленные люди целыми семьями сидят на улицах, разложив на одеяле свои пожитки в надежде, что кто-нибудь их купит. Британцы, однако, ведут себя так, будто обезьяны никогда не вторгнутся в колонию.

— Нас эта война не касается, — говорят они с резким акцентом. — Япошки не осмелятся напасть.

У нас мало денег, и нам приходится есть тушеные рисовые отруби, которыми обычно кормят свиней. Отруби царапают горло на входе и ранят до крови на своем пути наружу. Мы ничего не умеем, а красотки теперь никому не нужны: зачем рекламировать красоту, когда мир стал уродлив?

В один из дней мы видим, как Рябой Хуан выходит из лимузина и поднимается по ступенькам отеля «Пенинсула». Ошибки быть не может, это он. Мы возвращаемся в гостиницу, запираемся в своей комнате и пытаемся понять, что значит его присутствие в Гонконге. Он здесь, чтобы спастись от войны? Зеленая банда теперь работает в этом городе? Неизвестно, и способа выяснить у нас нет. Но, как бы то ни было, у него длинные руки. Если он здесь, на юге, он нас найдет.

Нам ничего не остается, и мы отправляемся в пароходство Роберта Доллара, меняем билеты и достаем себе места в особом втором классе на пароходе «Президент Кулидж», плывущем в Сан-Франциско. Мы не думаем о том, что будем делать по прибытии и будем ли искать наших мужей. Мы хотим оказаться вне досягаемости Зеленой банды и японцев.

* * *

На корабле меня вновь начинает терзать лихорадка. Большую часть путешествия я сплю в нашей каюте. Мэй снова мучает морская болезнь, и все время она проводит дыша свежим воздухом на палубе второго класса. Она рассказывает мне о юноше, который едет учиться в Принстон.

— Он едет первым классом, но приходит к нам на палубу повидаться со мной. Мы гуляем и говорим, говорим, говорим, — докладывает она. — Я от него тащусь.

Я впервые слышу такое выражение. Этот парень, похоже, совсем обамериканился. Неудивительно, что он так понравился Мэй.

Порой Мэй возвращается в каюту поздно ночью. Иногда она залезает на верхнюю койку и сразу же засыпает, а иногда забирается ко мне и обнимает меня. Она дышит в такт со мной и засыпает. Я лежу без сна, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее, и меня мучит беспокойство. Мэй кажется очень увлеченной этим юношей, и я думаю о том, занимаются ли они постельными делами. Но как, если ее так укачивает? Как? Потом мои мысли становятся еще более темными.

Многие мечтают попасть в Америку. Некоторые отдали бы все, чтобы оказаться там. Но Америка никогда не была моей мечтой. Для меня это просто вынужденный шаг, еще один после стольких ошибочных шагов, трагедий и множества глупых решений. Все, что у нас с Мэй есть, — это мы сами. После всего, что мы прошли, наша связь так прочна, что никакой острый нож не мог бы перерубить ее. Все, что нам остается, — это продолжать свой путь, куда бы он ни вел.

 

Тени на стенах

В ночь перед прибытием я изучаю инструкцию, которую мне дал Сэм. В ней говорится, что Старый Лу родился в Америке и что Сэм, один из его пятерых сыновей, родился в Китае, в 1913 году, в год Быка. Он родился, когда его родители навещали свою родную деревню Вахун, и он гражданин Америки, так как его родители — американцы. (Он Бык, думаю я пренебрежительно. Мама говорила, что рожденным под этим знаком недостает воображения и они вечно тянут на себе все бремя мира.) Вместе с родителями Сэм вернулся в Лос-Анджелес, но в 1920 году старик с женой решили снова поехать в Китай и оставить своего семилетнего сына у бабушки с дедушкой по отцовской линии. (Для меня это новость — я думала, Сэм прибыл в Китай вместе с отцом и братом, чтобы найти здесь невесту, но, оказывается, он жил здесь. Теперь понятно, почему те три раза, что мы разговаривали, он говорил на сэйяпе, а не по-английски, но почему же нам ничего не рассказали?) Теперь Сэм в Америке, впервые за семнадцать лет. Верн родился в Лос-Анджелесе в 1923 году (год Кабана) и прожил там всю жизнь. Остальные братья родились в 1907, 1908 и 1911 годах — все появились на свет в Вахуне, все теперь живут в Лос-Анджелесе. Я стараюсь запомнить мелкие детали — даты рождения, адреса в Вахуне и Лос-Анджелесе и тому подобное, пересказываю Мэй то, что кажется мне важным, и выбрасываю остальное из головы.

На следующее утро, пятнадцатого ноября, мы поднимаемся рано утром и надеваем наши лучшие западные платья.

— Мы в этой стране гости, — говорю я. — Надо выглядеть соответственно.

Мэй соглашается и набрасывает на себя платье, которое мадам Гарне сшила для нее год назад. Как вышло, что шелк и пуговицы проделали весь этот путь, оставшись целыми и чистыми, в то время как я… Но об этом думать нельзя.

Мы собираем вещи и оставляем сумки у носильщика. Затем поднимаемся наружу и находим себе местечко у перил, но из-за дождя ничего не видно. Над нами высится мост Золотые Ворота, укутанный в облака. Справа — город, мокрый, тоскливый и ничтожный по сравнению с шанхайским Бундом. Под нами на палубе третьего класса шевелится человеческая масса, состоящая из сотен кули, крестьян и рикш. Доносится зловоние, которое издает их мокрая одежда.

Наш корабль подходит к причалу. Небольшие компании, смеясь, толкаясь и радуясь, что их путешествие подошло к концу, выходят из первого и второго класса, показывают свои документы и спускаются по крытому трапу, защищающему их от дождя. Когда подходит наша очередь, мы протягиваем свои бумаги. Инспектор проглядывает их, хмурится и машет кому-то из экипажа.

— Этих — на остров Ангела, — говорит он.

Мы следуем за нашим провожатым по коридорам корабля и спускаемся по лестницам. Воздух здесь промозглый, и я радуюсь, когда мы выходим наружу, пока не осознаю, что это палуба третьего класса. Никаких зонтов или навесов здесь нет, и холодный ветер швыряет дождь в лицо.

Все вокруг нас суетятся со своими инструкциями. Мужчина рядом вырывает из тетради страницу, запихивает ее в рот, жует и глотает. Кто-то рядом рассказывает, что накануне выбросил инструкцию за борт, кто-то похваляется, что спустил свою в уборную:

— Пусть попробуют теперь ее почитать!

У меня от ужаса сводит желудок. Надо было выбросить инструкцию? Но Сэм меня об этом не предупреждал. Теперь мне от нее не избавиться — она в багаже, спрятана в моей шляпке. Я делаю глубокий вдох и стараюсь успокоиться. Нам нечего бояться. Мы не в Китае, война далеко, и мы на свободной земле.

Мы с Мэй проталкиваемся к перилам сквозь зловонную толпу рабочих. Почему они не помылись перед прибытием? Какое впечатление они хотят произвести на хозяев своей новой страны? Мэй явно что-то задумала. Она наблюдает за пассажирами, все еще выходящими из первого и второго класса, в поисках юноши, с которым проводила время в пути. Увидев его, она взволнованно хватает меня за руку.

— Это он! Его зовут Спенсер. Спенсер! Спенсер! — кричит она. — Я здесь! Можешь нам помочь?

Она машет и еще несколько раз окликает его, но он не смотрит на палубу третьего класса. Когда он дает чаевые носильщику и направляется с группой европейцев к зданию справа, лицо Мэй каменеет.

Из глубин корабля появляется груз в больших сетках. Большая его часть отправляется в здание таможни. Вскоре мы видим, как те же ящики и коробки выносят из таможни и складывают в грузовики. Все налоги уплачены, и товары продолжают свой путь, а мы продолжаем ждать под дождем.

К нашей палубе приставляют открытый трап. Ло фань в макинтоше привязывает трап и забирается на ящик.

— Забирайте все вещи с собой! — кричит он по-английски. — Все, что останется, мы выбросим!

Люди вокруг в недоумении перешептываются.

— Что он сказал?

— Тихо, я не слышу.

— Быстрей! — командует человек в макинтоше. — Живо, живо!

— Вы его понимаете? — спрашивает меня мокрый и дрожащий мужчина рядом. — Чего он от нас хочет?

— Возьмите свои вещи и сойдите с корабля.

Мы повинуемся приказу, и человек в макинтоше, уперев в бока свои могучие кулачищи, кричит:

— Идти всем вместе!

Сходим на берег. Все толкаются, как будто самое важное — это первым ступить на землю. На берегу нас не приглашают в правое здание, куда ушли все остальные пассажиры, а безо всяких объяснений ведут по причалу налево. По крошечному трапу мы поднимаемся на какую-то лодку. Оказавшись на борту, я вижу, что, хотя среди нас есть несколько европейцев и даже несколько японцев, основную массу присутствующих составляют китайцы.

Отдав швартовы, мы вновь плывем в бухту.

— Куда нас везут? — спрашивает Мэй.

Как можно быть так далеко от реальности? Почему она не обращает внимания на то, что происходит вокруг? Почему не прочла инструкцию? Почему не желает принимать наше новое положение? Студент из Принстона — как бишь его — прекрасно понял, кто мы, но Мэй знать ничего не хочет.

— Мы плывем на Эйнджел-Айленд, иммиграционную станцию на острове Ангела, — объясняю я.

— А, хорошо, — беззаботно отвечает она.

Дождь усиливается, и ветер становится все холоднее. Лодчонка качается на волнах. Пассажиров тошнит. Мэй наклоняется через перила и ловит ртом влажный воздух. Мы проходим мимо острова в середине бухты, и на секунду мне кажется, что сейчас мы пройдем под мостом Золотые Ворота, вновь выйдем в море и направимся обратно в Китай. Мэй стонет, пытаясь сосредоточиться на линии горизонта. Затем лодка сворачивает вправо, огибает очередной остров, входит в узкую бухту и останавливается в конце длинного причала. На склоне холма ютятся белые низкие деревянные бараки. Перед нами дрожат на ветру четыре кряжистые пальмы, мокрый флаг Соединенных Штатов шумно хлопает по шесту. Огромный знак сообщает, что КУРИТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Все снова толкаются, стремясь первыми сойти на землю.

— Первыми идут белые без документов! — кричит все тот же человек в макинтоше, будто надеясь, что, если он будет говорить громко, его поймут и те, кто не знает английского. Но, разумеется, большинство китайцев его не понимает. Белых пассажиров выталкивают вперед, а двое коренастых, мускулистых конвоиров отпихивают китайцев, которые по ошибке встали перед строем. Но и ло фань не понимают, что им говорит человек в макинтоше. Я догадалась, что эти белые — русские, они ничтожнее беднейшего из шанхайцев, и все же к ним относятся совсем по-другому! Им помогают выбраться из лодки и ведут в здание администрации. Дальше происходит нечто и вовсе гнусное. Японцев и корейцев вежливо препровождают в другую дверь административного здания.

— Так, теперь с вами. Когда сойдете на землю, выстраиваетесь в две линии, — командует человек в макинтоше. — Мужчины налево, женщины и дети младше двенадцати — направо.

Конвой обращается с нами очень грубо, и в толпе царит смятение. Выстроившись надлежащим образом, мы под проливным дождем следуем вдоль причала к зданию. Когда мужчин уводят в одну дверь, а женщин и детей — в другую, разлучая жен и мужей, отцов и их семьи, воздух наполняется криками ужаса. Конвоиры не выказывают никакого сочувствия. С нами обращаются хуже, чем с грузом, который ехал вместе с нами.

Разделение на европейцев (то есть всех белых), азиатов (то есть всех, приехавших из-за океана, кроме китайцев) и китайцев продолжается и тогда, когда нас ведут вверх по крутому холму к санитарному пункту, расположенному в одном из бараков. Белая женщина в белой униформе и накрахмаленной белой фуражке скрещивает на груди руки и обращается к нам по-английски громким голосом, призванным исправить тот факт, что никто, кроме нас с Мэй, слов ее не понимает.

— Многие из вас приезжают в нашу страну, больные отвратительными заразными болезнями, — говорит она. — Это неприемлемо. Мы с докторами проверим вас на наличие трахомы, филяриатозов, печеночной двуустки и прочих паразитов.

Женщины вокруг начинают плакать. Они не понимают, чего от них хочет эта женщина, но на ней белая одежда, а белый — цвет смерти. Приходит переводчица-китаянка в длинном белом (опять!) чонсаме. До этого момента я держалась довольно спокойно, но теперь дрожу. Нас собираются перебрать, как рис перед варкой. Когда нам приказывают раздеться, по комнате прокатывается недовольный ропот. Еще не так давно мы с Мэй только посмеялись бы над стыдливостью остальных женщин, потому что мы отличались от других китаянок. Мы были красотками. Хорошо это или плохо — мы демонстрировали свои тела. Но большинство китаянок очень стыдливы и никогда не раздеваются прилюдно, разве что наедине со своим мужем или дочерьми.

Но какой бы распущенной я ни была раньше, все это в прошлом. Я не могу раздеться, не вынесу чьих-то прикосновений. Я прижимаюсь к Мэй, и она ободряет меня. Даже когда медсестра пытается разделить нас, Мэй остается рядом со мной. Я кусаю губы, чтобы не кричать, когда ко мне подходит доктор. Я смотрю поверх его плеча, в окно. Боюсь, что если закрою глаза, то вновь вернусь в ту хижину с солдатами, услышу мамины крики, почувствую… Я не закрываю глаза. Все вокруг белое и чистое — во всяком случае, чище, чем в моих воспоминаниях о хижине. Стараюсь не обращать внимания на ледяные прикосновения инструментов или мягкие касания белых рук доктора; я гляжу на бухту. Сан-Франциско в другой стороне, и все, что мне видно, — это серая вода, сливающаяся с серым дождем. Где-то там есть земля, но далеко ли — не знаю. Когда все заканчивается, я вновь начинаю дышать.

Доктора осматривают нас одну за другой, и мы ждем, дрожа от холода и страха, пока все не сдадут анализ кала. Нас уже разделили согласно расам, потом женщин отделили от мужчин, и вот нас снова разделяют — одну группу отправляют в общую спальню, другие остаются в больнице, чтобы избавиться от глистов — это излечимо, а тех, у кого обнаружили печеночную двуустку, немедленно и без дальнейших обсуждений отправляют обратно в Китай. Тут уже раздаются настоящие рыдания.

Нас с Мэй вместе с другими женщинами отправляют в женскую спальню на втором этаже администрации. Когда мы оказываемся внутри, за нами запирают дверь на ключ. Ряды коек, расположенные попарно в три этажа, крепятся к металлическим столбам. Постелей на койках нет, только проволочные сетки. Койки можно поднять на день, чтобы в комнате было больше места, но, видимо, никому не хочется сидеть на полу. Расстояние между койками едва ли превышает восемнадцать дюймов. На полу рядом с занятыми койками стоят маленькие миски и чашки.

Бросив меня, Мэй бросается к центральному проходу. Она занимает две соседние верхние койки рядом с радиатором, забирается наверх, сворачивается клубочком и сразу же засыпает. У нас остались только сумочки и то, что на нас надето.

* * *

На следующее утро мы с Мэй приводим себя в порядок, насколько это возможно. Конвоиры говорят, что нам надо идти на собеседование в иммиграционный комитет, но наши соседки по спальне называют это допросом. Слово звучит зловеще. Одна из женщин советует выпить холодной воды мелкими глотками, чтобы успокоиться, но мне не страшно. Нам нечего скрывать, и это всего лишь формальность.

Вместе с еще несколькими женщинами нас отводят в маленькую комнату, напоминающую клетку. Мы рассаживаемся по скамьям и задумчиво смотрим друг на друга. В китайском языке есть выражение «глотать желчь». Я говорю себе: что бы ни случилось на собеседовании, это не может быть хуже физического досмотра или того, что происходило со мной и Мэй с того дня, как папа объявил, что нашел нам мужей.

— Скажи им то, что я тебе говорила, и все будет в порядке, — шепчу я Мэй, пока мы сидим в клетке. — Тогда мы сможем отсюда выбраться.

Она задумчиво кивает. Когда конвоир называет ее имя, я наблюдаю за тем, как она входит в комнату, и дверь за ней закрывается. Секунду спустя все тот же конвоир жестом указывает мне на другую дверь. Я фальшиво улыбаюсь, приглаживаю платье и захожу внутрь — надеюсь, с уверенным видом. В комнате без окон меня ожидают двое белых мужчин — один почти лысый, другой усатый, и оба в очках. Они не улыбаются мне в ответ. За стоящим сбоку столом еще один белый усердно чистит клавиши пишущей машинки. Китаец в дурно сидящем западном костюме изучает какое-то досье, бросает на меня взгляд и вновь утыкается в бумаги.

— Вы, вижу, родились в деревне Иньбо, — говорит он мне на сэйяпе, передавая досье лысому. — Рад говорить с вами на тайшаньском диалекте.

Прежде чем я успеваю сказать, что говорю по-английски, лысый приказывает:

— Скажите ей, чтобы она села.

Переводчик показывает на стул.

— Меня зовут Лу Фань, — продолжает он на сэйяпе. — Мы с вашим мужем из одной деревни, и у нас одно и то же родовое имя.

Он садится слева от меня.

— Лысый человек прямо перед вами — это председатель Пламб. Другого зовут мистер Уайт. Секретаря зовут мистер Хемстрит. Пусть вас не смущает его присутствие…

— Давайте начнем, — вмешивается председатель Пламб. — Спросите ее…

Сначала все идет неплохо. Я знаю дату и год своего рождения и по западному и по лунному календарю. Они спрашивают, как называется деревня, в которой я родилась. Называю деревню, в которой родился Сэм, и дату нашей свадьбы. Я сообщаю адрес, по которому Сэм и его семья проживают в Лос-Анджелесе. Но затем…

— Сколько деревьев растет перед домом вашего предполагаемого мужа в его родной деревне?

Когда я мешкаю с ответом, четыре пары глаз смотрят на меня с любопытством, скукой, торжеством и ехидством.

— Пять перед домом, — отвечаю я, вспоминая, что было написано в инструкции. — Справа от дома деревьев нет, слева растет гинкго.

— А сколько комнат в доме, где живут ваши родители?

Я так концентрировалась на том, что написано в инструкции Сэма, что даже не подумала, что их будут интересовать такие подробности моей жизни. Я пытаюсь понять, что мне ответить. Считать ванные или нет? Называть то количество комнат, которое у нас было до того, как их разделили, чтобы поселить жильцов, или нет?

— Шесть главных комнат…

Прежде чем я успеваю сказать что-то еще, меня спрашивают, сколько гостей было на моей «предполагаемой» свадьбе.

— Семь, — отвечаю я.

— Вы с вашими гостями что-нибудь ели?

— Мы ели рис и восемь блюд. Мы обедали в отеле, банкета у нас не было.

— Как был накрыт стол?

— На западный манер, но с палочками.

— Вы предлагали гостям бетель? Вы разливали им чай?

Мне хочется сказать, что я не какая-нибудь деревенщина и никак не стала бы предлагать гостям бетель. Я бы разливала чай, если бы это была свадьба моей мечты, но тот вечер едва ли можно было назвать праздничным. Я помню, как Старый Лу отмахнулся, когда мой отец предложил, чтобы мы с Мэй исполнили этот ритуал.

— Это была цивилизованная свадьба, — отвечаю я. — На западный манер…

— Вы поклонялись предкам во время церемонии?

— Конечно нет. Я христианка.

— У вас есть какое-нибудь документальное подтверждение вашего предполагаемого брака?

— В багаже.

— Ваш муж ждет вас?

Этот вопрос застигает меня врасплох. Старый Лу и его сыновья знают, что мы не добрались до Гонконга, чтобы отплыть вместе с ними. Они сообщили Зеленой банде, что мы не выполнили своих обязательств, но сказали ли они об этом инспекторам на острове Ангела? И ждут ли нас старик и его сыновья?

— Нас с сестрой задержало нашествие обезьян, — отвечаю я. — Наши мужья нас заждались.

Когда переводчик излагает инспекторам мои слова, они начинают переговариваться, не зная, что я все понимаю.

— Кажется, она говорит правду, — говорит мистер Уайт. — Но в ее бумагах сказано, что она жена коммерсанта, имеющего здесь вид на жительство, и жена гражданина Америки. Либо одно, либо другое.

— Может, в документах ошибка. В любом случае мы должны бы были ее впустить. — Председатель Пламб морщится. — Но она не подтверждает ни тот, ни другой статус. И взгляни на нее. Разве она похожа на жену коммерсанта? Кожа очень темная. Готов поспорить, она всю жизнь проработала на рисовых полях.

И снова все то же обвинение. Я опускаю голову, боясь, что они увидят, как я покраснела. Мне вспоминается девушка с лодки, на которой мы плыли в Гонконг, и как ее обсуждали пираты. Теперь эти мужчины так же обсуждают меня. Неужели я выгляжу такой деревенщиной?

— Но посмотри, как она одета. На жену крестьянина она тоже не похожа, — замечает мистер Уайт.

Председатель Пламб барабанит пальцами по столу.

— Я ее пропущу, но пусть сначала предъявит брачное свидетельство и докажет, что замужем за легально работающим здесь коммерсантом, или пусть докажет гражданство своего мужа.

Он поворачивается к переводчику:

— По каким дням женщин пускают на пристань за багажом?

— По четвергам, сэр.

— Хорошо. Тогда задержим ее до следующей недели. Скажи, чтобы в следующий раз принесла свое брачное свидетельство.

Он кивает секретарю и диктует содержание нашей беседы, завершая его следующими словами:

— Рассмотрение дела откладывается для проведения дальнейшего расследования.

* * *

Следующие пять дней мы с Мэй носим одну и ту же одежду. По ночам стираем свое белье и сушим под потолком вместе с вещами остальных женщин. У нас осталось немного денег, и мы покупаем зубную пасту и другие туалетные принадлежности в маленьком киоске, работающем во время обеда. В четверг мы встаем в ряд вместе с другими женщинами, которые хотят взять что-то из своего багажа, и белая миссионерка отводит нас на склад в конце причала. Мы с Мэй забираем наши брачные свидетельства, и я проверяю, на месте ли шпаргалка. Она на месте: никто не стал проверять, что внутри моей шляпки с перьями. Я снова отворачиваю подкладку и как следует все прячу.

Каждое утро, стесняясь соседок, я переодеваюсь под одеялом. Потом жду, не позовут ли меня на слушание, но за нами никто не приходит. Если нас не вызвали до девяти утра, значит, в этот день уже ничего не произойдет. После полудня комнату вновь наполняет страх. Ровно в четыре часа входит конвоир и говорит: «Сай кай» — это искаженный вариант кантонского выражения хоу сай кай, что значит «удача». Затем он перечисляет имена тех, кому разрешено сесть на лодку и завершить последний этап своего путешествия в Америку. Как-то раз конвоир подходит к одной из женщин и принимается тереть глаза, как будто плачет. Со смехом он сообщает ей, что ее отсылают обратно в Китай. Нам так и не удается узнать, почему ее депортируют.

В течение следующих дней мы видим, что женщинам, прибывшим одновременно с нами, позволяют отправиться в Сан-Франциско. Новые женщины прибывают, посещают собеседование и покидают нас. За нами же никто не приходит. Каждую ночь, после очередного омерзительного ужина, состоящего из свиных голяшек или тушеной рыбы со сброженным тофу, я раздеваюсь под одеялом, вешаю платье на веревку над головой и пытаюсь заснуть, зная, что мы заперты в этой комнате до утра.

Я чувствую себя в ловушке, но не только из-за этой полутюремной комнаты. В другое время, в другом месте и при наличии денег мы с Мэй могли бы попробовать повлиять на свою судьбу. Теперь у нас нет выбора. Все, что у нас было когда-то, безвозвратно утеряно. В Соединенных Штатах мы не знаем никого, кроме наших мужей и тестя. Папа говорил, что в Лос-Анджелесе мы будем жить в прекрасных домах, у нас будут слуги, мы будем видеть кинозвезд. Может быть, это нас и ждет. Можно считать, что нам повезло с замужеством. Женщины всегда выходили замуж из-за денег и всего, что они с собой несут, будь то браки по сговору или нет, в далеком прошлом или теперь, в 1937 году. Однако у меня есть тайный план. Когда мы с Мэй приедем в Лос-Анджелес, мы будем откладывать деньги из тех, что наши мужья будут нам выдавать, чтобы мы покупали одежду и обувь, ухаживали за собой и за домом. На эти деньги мы сбежим. Я лежу на проволочной сетке, слушаю унылый басовитый зов противотуманного рожка, шепот, плач и храп моих соседок и воображаю, как однажды мы с Мэй покинем Лос-Анджелес и отправимся в Нью-Йорк или Париж, о которых нам говорили, что по великолепию, культуре и роскоши их можно сравнить с Шанхаем.

* * *

Два четверга спустя, когда нам вновь позволяют взять вещи из багажа, Мэй достает наши крестьянские одежды, которые купила в Ханчжоу. Мы надеваем их после полудня, потому что здесь слишком холодно и грязно, чтобы носить наши красивые платья. Красивые мы надеваем по утрам на случай, если нас позовут на собеседование. Через неделю Мэй перестает наряжаться по утрам.

— А что, если нас вызовут? — спрашиваю я. Мы сидим на своих верхних койках. Нас разделяет узкое пространство, вокруг, как знамена, болтаются чужие платья. — Думаешь, что здесь все устроено не так, как в Шанхае? Одежда везде имеет значение. Тех, кто одет хорошо, отпускают раньше, чем тех, кто выглядит как… — Я умолкаю.

— …Крестьянки, — договаривает за меня Мэй. Она складывает руки на животе и сутулится. Она сама на себя не похожа. Мы здесь уже месяц, и та храбрость, с которой она тащила меня в больницу, бесследно испарилась. У нее нездоровый цвет лица, она редко моет голову, и волосы висят клочьями, как у меня.

— Давай, Мэй, возьми себя в руки. Скоро мы отсюда уедем. Прими душ и надень платье. Сразу почувствуешь себя лучше.

— Зачем? Скажи мне, зачем? Я не могу есть их ужасную еду и редко хожу в туалет. Я ничего не делаю, поэтому не потею, — перечисляет она. — Да если бы и потела, я не хочу принимать душ там, где меня видят. Это так унизительно, что хочется мешок на голову надеть. К тому же, — добавляет она справедливо, — я что-то не замечаю, чтобы ты часто пользовалась туалетом или душем.

Это правда. Тех, кто живет здесь слишком долго, охватывает уныние и апатия. Всех нас пугают и угнетают холодный ветер, туманные дни и тени на стенах. За месяц через эти стены прошло множество женщин, которые за все время своего здесь пребывания ни разу не мылись, и вовсе не потому, что не потели. Слишком многие женщины покончили с собой в душе — повесились или воткнули через ухо в мозг заточенную палочку для еды. Никому не хочется идти в душевую — не только потому, что неприятно мыться в чьем-то присутствии, но и потому, что почти все здесь боятся привидений, которые без совершения надлежащих погребальных ритуалов отказываются покидать страшное место своей смерти.

Мы договариваемся, что с этого дня Мэй будет ходить в общий туалет или в душ вместе со мной, проверять, не занято ли там, и стоять у двери, чтобы туда никто не вошел. Я буду делать для нее то же самое, хотя и не могу понять, с чего вдруг она стала здесь такой стеснительной.

* * *

Наконец-то нас вызывают на допрос. Я торопливо причесываюсь, делаю несколько глотков холодной воды, чтобы успокоиться, и надеваю туфли на каблуках. Я оборачиваюсь и вижу, что Мэй тащится за мной, как попрошайка, волшебным образом перенесенная сюда с шанхайской улицы. Мы ждем своей очереди в клетке. Это последний этап, дальше нас ждет Сан-Франциско. Я ободряюще улыбаюсь Мэй, но она мне не отвечает. Вслед за конвоиром я захожу в комнату для слушаний. Там я вижу председателя Пламба, мистера Уайта, секретаря и нового переводчика.

— Меня зовут Лань Оньтай, — говорит переводчик. — Теперь каждый раз у вас будет новый переводчик. Они не хотят, чтобы мы сдружились. Я буду говорить с вами на сэйяпе. Вы меня понимаете, Лу Цинь-ши?

Согласно старинной китайской традиции, замужнюю женщину называют родовым именем, добавляя к нему ши. Этой традиции уже три тысячи лет, она появилась в эпоху правления династии Чжоу, и ей до сих пор следуют в деревнях. Но я-то из Шанхая!

— Вас ведь так зовут? — спрашивает переводчик. Когда я мешкаю с ответом, он смотрит на белых мужчин и переводит взгляд на меня. — Не следует мне этого вам говорить, но с вашим делом есть сложности. Лучше следовать тому, что написано. Не меняйте теперь ваших показаний.

— Но я никогда не говорила, что меня зовут…

— Садитесь! — командует председатель Пламб. Хотя во время нашей предыдущей встречи я притворялась, что не понимаю по-английски, а теперь, после предупреждения переводчика, окончательно уверилась в том, что мне следует продолжать в том же духе, я повинуюсь, уповая на то, что председатель решит, что я испугалась его голоса.

— В прошлый раз вы сказали, что у вас была современная цивилизованная свадьба и вы не поклонялись предкам во время церемонии. У нас есть досье вашего мужа, в котором он утверждает, что вы им поклонялись.

Я жду, пока переводчик изложит мне его слова, и отвечаю:

— Я уже говорила вам, что я — христианка. Я не поклоняюсь предкам. Возможно, после того как мы расстались, муж пошел поклоняться своим предкам.

— Как долго вы пробыли вместе?

— Одну ночь.

Я понимаю, что это звучит ужасно.

— И вы думаете, что мы поверим в то, что после однодневного брака ваш муж послал за вами?

— Наш брак произошел по сговору.

— Его организовал сват?

Я пытаюсь представить, что мог ответить на этот вопрос Сэм.

— Да, сват.

Переводчик слегка кивает мне, и я понимаю, что ответила правильно.

— Вы сказали, что не обносили гостей бетелем и чаем, а ваша сестра утверждает, что обносили, — говорит председатель Пламб, барабаня пальцами по следующей папке, в которой, видимо, лежит досье Мэй.

Глядя на лысого мужчину, сидящего передо мной, и слушая объяснения переводчика, я гадаю, не уловка ли это. С чего бы Мэй говорить подобное? Она бы не стала такого утверждать.

— Ни моя сестра, ни я не обносили гостей чаем или бетелем.

Это не тот ответ, которого от меня ждут. Лань Оньтай смотрит на меня со смесью жалости и раздражения на лице. Председатель Пламб продолжает:

— Вы сказали, что у вас была современная свадьба, но ваша сестра утверждает, что вы обе не надевали фату.

Мысленно я то ругаю себя и Мэй за то, что мы не потрудились проработать наши истории, то задаюсь вопросом, почему их интересуют такие подробности.

— У нас была современная свадьба, — отвечаю я, — но мы не надевали фату.

— Вы поднимали фату во время свадебного банкета?

— Я же говорю, что на мне не было фаты.

— Почему вы сказали, что на свадьбе было всего семь человек? Ваш муж, ваш свекор и ваша сестра утверждают, что в комнате было много народу.

Меня мутит. Что здесь происходит?

— Мы сидели в ресторане отеля. Там обедали и другие люди.

— Вы утверждаете, что дом вашего отца состоит из шести комнат, но ваша сестра говорит, что их гораздо больше, а ваш муж заявил, что это большой дом. — Председатель Пламб багровеет. — Почему вы лжете?

— Можно считать по-разному, а мой муж…

— Вернемся к вашей свадьбе. Вы обедали на первом этаже или выше?

И все продолжается в том же духе. Воспользовалась ли я поездом после свадьбы или плыла на корабле? Как расположены дома на улице, где я жила с родителями? Сколько домов отделяют наш дом от главной улицы? Как можно сказать, была ли наша свадьба устроена на современный или на традиционный лад, если у нас был сват и мы не надевали фату? Почему мы с моей «предполагаемой» сестрой говорим на разных диалектах?

Допрос продолжается восемь часов подряд — без перерыва на обед или на посещение уборной. В конце красный и уставший председатель Пламб диктует секретарю краткое содержание нашей беседы. Я киплю от возмущения. Каждое второе предложение начинается со слов: «Предполагаемая сестра заявительницы утверждает…» Я могу себе представить, почему мои ответы могли звучать не так, как слова Сэма или Старого Лу, но как Мэй могла отвечать иначе, чем я?

Не выказывая никаких эмоций, переводчик зачитывает мне заключение председателя Пламба:

— Выявлено множество недолжных противоречий, в основном касающихся дома, который заявительница делила со своей предполагаемой сестрой. В то время как заявительница полно отвечала на вопросы, касающиеся родной деревни ее предполагаемого мужа, ее предполагаемая сестра не показала никаких знаний в том, что касается ее мужа, его семьи или его дома, как в Лос-Анджелесе, так и в Китае. В связи с этим комитет единогласно полагает, что следует повторно допросить заявительницу и ее предполагаемую сестру для разрешения данных противоречий.

Переводчик смотрит на меня:

— Вы понимали все, что у вас спрашивали?

Я отвечаю утвердительно, но внутри меня бушует гнев на этих ужасных людей, на их настойчивые вопросы, на себя — за то, что не была умнее, но в основном на Мэй. Из-за ее лени нас задержат на этом ужасном острове.

Когда я выхожу в клетку, ее там нет, и я жду, пока не выпустят еще одну женщину — ее допрос тоже прошел не слишком удачно. Еще через час ее за руку вытаскивают из комнаты, где проходило слушание. Клетку отпирают, и конвоир делает мне знак следовать за ним, но мы не идем в спальню на втором этаже здания администрации. Вместо этого мы идем в другой барак. В конце прихожей я вижу дверь, обитую мелкой сеткой. На ней написано: «Комната № 1». На этом острове и в нашей запертой спальне мы чувствовали себя как в тюрьме, но это — дверь в настоящую камеру. Женщина с плачем пытается вырваться, но конвоир гораздо сильнее ее. Он открывает дверь, заталкивает ее во тьму и запирает.

Теперь я наедине с этим огромным белым мужчиной. Мне негде скрыться, некуда убежать. Я не могу сдержать дрожь. И тут происходит самое странное. Его презрительная ухмылка сменяется чем-то, похожим на сочувствие.

— Жаль, что тебе пришлось это видеть, — говорит он. — Нам сегодня не хватает рук. — Он качает головой. — Ты же небось меня не понимаешь.

Он показывает на дверь, в которую мы вошли.

— Пойдем туда, и я отведу тебя обратно в спальню, — говорит он, стараясь произносить слова так медленно и четко, что черты его лица искажаются, напоминая храмовую статую демона. — Поняла?

Пока я иду по спальне к нашим с Мэй койкам, меня охватывает настоящее бешенство — вот самое точное слово. Я чувствую ярость, страх и отчаяние. Мои каблуки стучат по линолеуму, и женщины провожают меня взглядами. С некоторыми из них мы прожили вместе уже месяц и стали очень близки. Мы стали чувствовать настроение друг друга. Женщины отшатываются от меня — словно я булыжник, брошенный в тихий пруд.

Мэй сидит на краю своей койки, болтая ногами. Она склоняет голову, как всегда делала в детстве, когда у нее были неприятности.

— Почему так долго? Я тебя уже сто лет жду.

— Что ты наделала, Мэй? Что ты натворила? Она не обращает внимания на мои вопросы:

— Ты пропустила обед. Но я принесла тебе риса!

Она разжимает ладонь и показывает мне мятый шарик риса. Я бью ее по руке. Женщины вокруг нас отворачиваются.

— Зачем ты там лгала? — спрашиваю я. — Зачем ты это сделала?

Она болтает ногами, как ребенок, который не достает до пола. Я гляжу на нее, тяжело дыша через нос. Я еще никогда так на нее не сердилась. Это вам не испачканные туфли или пятно на взятой взаймы блузке.

— Я не понимала, что они говорили. Я не понимаю этот монотонный сэйяп. Я знаю только северную песню шанхайского диалекта.

— И это моя вина?

Но уже говоря это, я понимаю, что до некоторой степени несу за это ответственность. Я знала, что она не понимает диалект нашей семьи. Почему я об этом не подумала? Но Дракон во мне рассержен и непреклонен.

— Мы через столько всего прошли, а ты не нашла и пяти минут на корабле, чтобы заглянуть в инструкцию.

Когда она пожимает плечами, меня охватывает новая волна ярости.

— Ты хочешь, чтобы нас отправили обратно?

Она молчит, но в ее глазах появляются предсказуемые слезы.

— Ты этого хочешь? — настаиваю я.

Эти предсказуемые слезы падают и впитываются в ее мешковатую рубаху, покрывая ткань медленно расплывающимися синими пятнами. Но я так же предсказуема, как и она.

Я трясу ее ноги. Старшая сестра всегда права, и требовательно спрашивает:

— Что с тобой?

Она что-то бормочет.

— Что?

Она перестает болтать ногами. Ее лицо опущено, но я смотрю на нее снизу, и она не может избежать моего взгляда. Она снова что-то бормочет.

— Скажи так, чтобы я слышала, — раздраженно говорю я.

Она склоняет голову, встречается со мной взглядом и шепчет громче, чтобы я расслышала:

— Я беременна.

 

Остров Бессмертных

Мэй утыкается лицом в подушку, чтобы заглушить всхлипывания. Оглянувшись, я вижу, что все вокруг либо не обращают на нас внимания, либо притворяются, что им все равно. Это очень по-китайски.

Я сбрасываю обувь и забираюсь к Мэй.

— Я думала, вы с Верноном не занимались постельными делами, — шепчу я.

— Мы и не занимались. Я не смогла, — выдавливает из себя она.

Входит конвоир и объявляет, что пришло время ужинать. Женщины суетятся, стремясь первыми покинуть спальню. Какой бы скверной ни была еда, обед важнее, чем ссора между сестрами. Каждая хочет первой узнать, есть ли в сегодняшнем ужине хотя бы несколько кусочков, заслуживающих внимания, и заполучить их. Несколько минут спустя мы остаемся наедине, и шептаться больше нет необходимости.

— Это был тот, с кем ты встречалась на корабле?

Я даже не могу вспомнить, как его звали.

— Это случилось до того.

До того? Мы были в больнице в Ханчжоу, а потом — в гостинице в Гонконге. Не знаю, когда это могло произойти, разве что когда мне было плохо или когда я лежала без сознания в больнице. Кто это был? Один из лечивших меня докторов? Или ее изнасиловали, пока мы пытались добраться до Великого канала? Я стыдилась говорить о произошедшем со мной. Возможно ли, что все это время она хранила схожую тайну? Оставив ненадолго тему отца, я задаю практический вопрос:

— Какой срок?

Мэй садится, трет глаза и смотрит на меня. В ее взгляде читается смесь скорби, унижения и мольбы. Она поджимает ноги, так что наши колени соприкасаются, медленно расстегивает галуны своей крестьянской куртки и натягивает на животе рубашку. Живот уже довольно большой, вот, оказывается, почему она почти не вылезала из мешковатой одежды на острове Ангела.

— Это Томми? — спрашиваю я с надеждой.

Мама всегда хотела, чтобы Мэй и Томми поженились. Теперь, когда и Томми и мама умерли, этот ребенок мог бы быть бесценным даром. Но когда Мэй отвечает, что они были просто друзьями, я не знаю, что и думать. В Шанхае Мэй встречалась со многими юношами — особенно в последние дни, когда мы отчаянно пытались забыться. Но я не знаю их имен, и мне не хочется забрасывать ее вопросами вроде: «Это был молодой человек той ночью в клубе „Венера“?» или «Тот американец, которого иногда приводила с собой Бетси?». Это было бы так же глупо и нелепо, как и допрос, которому я сегодня подверглась. Но и смолчать я не могу.

— Студент, который поселился у нас на втором этаже?

Я не помню о нем ничего, кроме того, что он был худой, одевался во все серое и держался особняком. Где он учился? Этого я не помню, но помню, как он склонялся над маминым креслом в день бомбежки. Он вел себя так, потому что, как и многие другие, был влюблен в мою сестру?

— Тогда я уже была беременна, — признается Мэй.

Мне в голову приходит ужасная мысль.

— Только не говори, что это капитан Ямасаки!

Не знаю, что делать, если у Мэй будет ребенок от японца. Но я с облегчением вижу, что она качает головой.

— Ты его не знаешь, — говорит Мэй дрожащим голосом. — Я и сама едва его знала. Это все как-то случайно вышло. Я не знала, что все так обернется. Если бы у меня было время, я бы попросила травника дать мне что-нибудь, чтобы избавиться от ребенка. Но не вышло. Ох, Перл, я сама во всем виновата.

Она хватает меня за руку и снова начинает плакать.

— Не бойся. Все будет хорошо, — говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал успокаивающе. Но все это лишь пустые слова.

— Как может быть хорошо? Ты понимаешь, что это значит?

Честно говоря, нет. У меня, в отличие от нее, не было долгих месяцев, чтобы все обдумать. У меня было разве что несколько минут.

— Мы не можем сейчас ехать в Лос-Анджелес. — Мэй оценивающе смотрит на меня. — Ты же понимаешь, что нам придется туда поехать?

— Другого варианта я не вижу. Но даже не считая этого… — я киваю на ее живот, — мы еще не знаем, захотят ли они нас видеть.

— Захотят, конечно. Они же нас купили! Проблема в ребенке. Сначала я думала, что разберусь с этим. Мы с Верноном не занимались постельными делами, но он ничего отцу не сказал. Но когда Старый Лу начал осматривать наши простыни…

— Ты уже тогда знала?

— Ты же видела, как меня стошнило в ресторане. Я так испугалась. Я думала, что кто-нибудь поймет, в чем дело. Я думала, ты догадаешься.

Теперь я понимаю, что многие видели то, чего я в своей слепоте не замечала. Старуха, в чьем доме мы останавливались в первую ночь после того, как выехали из Шанхая, так заботилась о Мэй. Доктор в Ханчжоу был очень внимателен к ней и следил за тем, чтобы она высыпалась. Я ее цзецзе, и мне всегда казалось, что ближе нас никого нет. Но я была слишком погружена в собственные несчастья — потеря З. Ч., расставание с домом, изнасилование, долгая болезнь, когда я чуть не умерла, дорога сюда — и не заметила, как Мэй тошнило все эти недели и месяцы. Я не следила, навещает ли ее красная сестричка. И я не помню, когда в последний раз видела ее голой. Я бросила свою сестру, когда она нуждалась во мне больше всего.

— Прости меня…

— Перл! Ты меня не слушаешь! Как нам теперь ехать в Лос-Анджелес? Ребенок не от моего мужа, и Старый Лу сразу это поймет.

День был тяжелым и длинным, и все это обрушилось слишком внезапно. Я ничего не ела, кроме миски джука за завтраком, ужин тоже пришлось пропустить. Но я не настолько вымотана, чтобы не понять, что Мэй что-то задумала. В конце концов, она сказала мне, что беременна, только после того, как я рассердилась на нее…

— Ты нарочно врала на слушании.

— Ребенок должен родиться на острове Ангела, — отвечает она.

Из нас двоих умной считаюсь я, но я не поспеваю за ходом ее мысли.

— Ты уже знала, что будешь врать, когда мы плыли в Сан-Франциско, — говорю я наконец. — Поэтому ты и не читала инструкцию. Ты не хотела отвечать правильно. Ты хотела остаться здесь.

— Не совсем так. Я надеялась, мне — нам — поможет Спенсер. Он обещал. Он сказал, что все устроит и нам не придется ехать в Лос-Анджелес. Он обманул меня. — Она пожимает плечами. — После того, что натворил папа, тебя это удивляет? Следующим моим вариантом было попасть сюда. Понимаешь? Если я рожу здесь, они никогда не узнают, что это мой ребенок.

— Они?

— Лу, — нетерпеливо говорит она. — Ребенка заберешь ты. Я отдам его тебе. Ты занималась с Сэмом постельными делами. Сроки почти совпадают.

Я вырываю свою ладонь из ее рук и отшатываюсь:

— Что ты имеешь в виду?

— Врачи сказали, что ты вряд ли сможешь иметь детей. Это могло бы спасти меня и помочь тебе.

Но я не хочу ребенка — ни сейчас, ни, возможно, в будущем. И я не хочу быть замужем — по крайней мере, не по сговору и не ради того, чтобы вернуть отцовские долги. Должен быть другой выход.

— Если ты не хочешь этого ребенка, отдай его миссионерам, — предлагаю я. — Они его возьмут. Все говорят об Обществе защиты китайских детей. Он будет жить отдельно от больных женщин.

— Перл! Это мой ребенок! Единственное, что нас связывает с родителями! Мы же дочери, на нас семейная линия обрывается. Мой сын мог бы стать началом новой ветви в Америке.

Естественно, мы предполагаем, что ребенок мужского пола. Как и все китайцы, мы не можем представить себе, что у нас родится кто-нибудь, кроме мальчика, который принесет в семью счастье и уверенность в том, что в загробном мире наши предки будут обеспечены всем необходимым. Тем не менее план Мэй просто не может сработать.

— Я не беременна и не смогу родить вместо тебя, — указываю я на очевидный факт.

Ответ Мэй снова показывает, что давно обдумывала этот план:

— Будешь носить крестьянскую одежду, я тебе купила. Под ней ничего не видно. Крестьянки никому не показывают свое тело — чтобы мужчины не смотрели и никто не узнал, что они ждут ребенка. Ты же не заметила, как у меня вырос живот? Потом, если понадобится, будешь подкладывать подушку. Да кто станет смотреть? Кому это интересно? Но нам понадобится пожить здесь еще.

— Сколько?

— Четыре месяца.

Я не знаю, что сказать и что нам делать. Она моя сестра, единственная, кто у меня остался, и я обещала маме, что позабочусь о ней. Поэтому я принимаю решение, которое повлияет на всю мою — и ее — дальнейшую жизнь:

— Хорошо. Так и сделаем.

Я так потрясена всем свалившимся на меня сегодня, что даже не догадываюсь поинтересоваться, как она собирается родить ребенка так, чтобы никто не заметил.

* * *

На протяжении следующих недель мы осознаем всю тяжесть последствий нашего решения покинуть Китай и отправиться сюда. Полные глупых надежд люди называют остров Ангела западным островом Эллис. Те, кто хотят, чтобы китайцы держались от Америки подальше, называют этот остров «Хранителем Западных Ворот». Мы же, китайцы, называем его островом Бессмертных. Здесь и в самом деле время течет так медленно, что кажется, мы пребываем в загробном мире. Даже с приходом весны дни тянутся бесконечно, заполненные делами предсказуемыми и незначительными, вроде опорожнения кишечника. Все подчинено строгим правилам. Мы не выбираем, что нам есть, когда гасить или зажигать свет, когда ложиться спать или просыпаться. В тюрьме теряешь все привилегии.

Когда живот Мэй становится еще больше, мы переселяемся на смежные нижние койки, чтобы ей не приходилось забираться наверх. Каждое утро мы просыпаемся и одеваемся. Конвоиры отводят нас в столовую — удивительно тесную, если учесть, что иногда в ней обедают до трехсот человек. Как и всюду на остове Ангела, в столовой существует сегрегация. Европейцы, азиаты и китайцы в разное время едят разные блюда, приготовленные разными поварами. На то, чтобы позавтракать и покинуть столовую, у нас есть ровно полчаса — потом прибывает следующая партия арестантов. Мы съедаем свой джук за длинными деревянными столами, после чего конвоиры отводят нас в спальню и запирают на ключ. Некоторые женщины готовят чай в горшках, поставленных на радиатор. Другие чавкают едой, присланной родственниками из Сан-Франциско: лапшой, соленьями и пельменями. Большинство засыпает, просыпаясь только когда к нам приходят миссионерки — они разговаривают с нами о Боге и учат шить и вязать. Одна из надзирательниц жалеет меня: ведь я жду ребенка и застряла на острове Ангела.

— Давай я пошлю телеграмму твоему мужу, — предлагает она. — Как только он узнает, что ты здесь и в положении, он приедет и все устроит. Ты же не хочешь, чтобы твой ребенок родился здесь? Тебе нужно в больницу.

Но такая помощь мне не нужна. Пока что не нужна.

На обед нам дают холодный рис с разваренной в кашу стручковой фасолью, джук с мелкими кусочками свинины или суп из тапиоки с крекерами. Иногда нам дают практически несъедобный краснозерный рис. Все выглядит и пахнет так, как будто это уже кто-то ел. Некоторые женщины перекладывают мне кусочки мяса из своих мисок. «Для твоего сына», — говорят они. Я нахожу способ переправить эти деликатесы Мэй.

— Почему ваши мужья вас не навещают? — спрашивает нас как-то за ужином одна из женщин. Ее имя означает по-китайски Тряпка, но все ее называют именем, данным ей при замужестве, — Ли-ши. Она здесь даже дольше, чем мы с Мэй. — Они могли бы найти вам адвоката, а тот бы объяснил все инспекторам. Вы могли бы уже завтра уехать отсюда.

Мы с Мэй никому не говорим, что наши мужья не знают, что мы здесь, и не узнают, пока не родится ребенок. Иногда, правда, я вынуждена сознаться себе, что была бы рада их увидеть — не важно, что мы почти не знакомы.

— Наши мужья далеко, — объясняет Мэй Ли-ши и прочим сочувствующим. — И моей сестре, конечно, очень тяжело, особенно теперь.

Вечера тянутся очень долго. Пока наши соседки пишут своим родственникам — люди здесь могут отсылать и получать любое количество писем при условии, что их будет прочитывать цензор, — мы с Мэй разговариваем. Или смотрим в окно, затянутое проволочной сеткой, чтобы мы не сбежали, и мечтаем о нашем потерянном доме. Или занимаемся шитьем или вязанием — наша мать никогда нас этому не учила. Мы шьем подгузники и маленькие рубашечки, пытаемся вязать детские свитера, шапочки и пинетки.

— Твой сын родится Тигром и будет под сильным влиянием земной стихии — она в этом году особенно сильна, — рассказывает мне женщина, на три дня попавшая на остров Ангела после путешествия в родную деревню. — Твой Тигр принесет тебе и счастье и тревоги. Он будет красивым и обаятельным, любопытным и пытливым, сильным и любящим. Тебе придется как следует постараться, чтобы справиться с ним!

Обычно, слушая подобные советы, Мэй молчит, но на этот раз не может сдержаться:

— Он правда будет счастлив?

— Счастье? Здесь, на Земле Пестрого флага? Не знаю, возможно ли быть счастливым в этой стране, но у Тигров есть свои особенности, которые помогут сыну твоей сестры. Если с ним обращаться в равной мере нежно и строго, Тигр будет отвечать теплом и пониманием. Но Тигру нельзя лгать, иначе он примется крушить все вокруг.

— Разве это плохо? — спрашивает Мэй.

— Твоя сестра — Дракон. Дракон и Тигр всегда сражаются за первенство. Она, как и все матери, должна надеяться, что у нее будет сын — тогда их отношения будут более стабильными. Матери, даже Драконы, должны повиноваться своим сыновьям. Вот если бы твоя сестра была Овцой, тогда бы я забеспокоилась. Обычно Тигр защищает свою мать-Овцу, но они совместимы только при хорошей погоде и в хорошие времена. В противном случае Тигр либо покинет Овцу, либо разорвет ее на куски.

Мы с Мэй переглядываемся. Мы не верили в подобные вещи, когда мама была жива. К чему нам верить в это теперь?

* * *

Я стараюсь быть дружелюбной с заключенными, говорящими на сэйяпе, и мой словарь пополняется словами, которые я вспоминаю из детства. Но, сказать по правде, в разговорах с этими незнакомками смысла мало. Они не задерживаются здесь настолько, чтобы мы успели подружиться. Мэй не участвует в наших разговорах, потому что не понимает нас, и мы обе считаем, что лучше держаться особняком. Мы по-прежнему ходим в общие туалеты или душевые только вдвоем, объясняя, что мы не хотим, чтобы моего сына увидели живущие там призраки. Это, конечно, полная чушь. Наедине с сестрой я защищена от призраков ничуть не больше, чем в присутствии всех остальных женщин, но наши соседки принимают это за чистую монету, утверждая, что мои тревоги типичны для беременной.

Единственным разнообразием наших будней служат прогулки, на которые мы имеем право дважды в неделю. По четвергам нам позволяют забирать вещи из нашего багажа, хранящегося на пристани, и хотя мы ничего не берем, выйти на воздух — это большое облегчение. По пятницам миссионерки водят нас гулять по окрестностям. На острове Ангела очень красиво. Мы разглядываем оленей и енотов, учим названия деревьев: эвкалипты, вечнозеленые дубы и сосны Торрея. Мы проходим мимо мужских бараков, где разные расы не только живут на разных этажах, но и гуляют в отдельных дворах. Вся иммиграционная станция окружена колючей проволокой, дворы же окружает двойная ограда. Но куда здесь бежать? Остров Ангела во многом напоминает остров Алькатрас, мимо которого мы плыли по пути сюда. Из этой тюрьмы тоже не убежишь. Тела храбрецов или глупцов, осмеливавшихся попытаться вплавь добраться до свободы, как правило, несколько дней спустя находили где-нибудь поблизости на берегу. Разница между нами и обитателями соседнего острова заключается в том, что мы ни в чем не виноваты. Если не считать того, в чем нас обвиняют ло фань.

В школе при миссии в Шанхае учителя рассказывали нам о едином Боге и о грехах, о красоте рая и об ужасах ада, но они не рассказывали нам о том, как к нам относятся их соотечественники. В разговорах с нашими соседками и следователями мы понимаем, что Америке мы не нужны. Мы не можем стать натурализованными гражданами. В 1882 году правительство приняло закон, запрещающий въезд китайцам, исключение сделано для священников, дипломатов, студентов и коммерсантов. Но для того, чтобы высадиться в Америке, удостоверение личности требуется даже американцам китайского происхождения и китайцам, которые относятся к упомянутым привилегированным классам. Этот документ всегда должен быть при себе. Неужели так относятся только к китайцам? Впрочем, меня это уже не удивляет.

— Священником, дипломатом или студентом не притворишься, — объясняет Ли-ши, когда мы в первый раз встречаем Рождество на острове. — Но притвориться коммерсантом несложно.

— Это так, — соглашается Дун-ши, еще одна замужняя женщина, прибывшая сюда на месяц позже, чем мы с Мэй. Именно она объяснила нам, почему мы спим на непрочных проволочных сетках вместо матрасов. Ло фань полагают, что на кроватях нам будет неудобно. — Кому нужны фермеры вроде нас? Им здесь не нужны кули, рикши или золотари.

Да и какой стране они нужны, думаю я. Без этих людей не обойтись, но разве они нужны кому-нибудь в Шанхае? (Как видите, я еще не совсем свыклась со своим местом в обществе.)

— Мой муж купил место на складе, — хвастается Лиши. — Он заплатил пятьсот долларов, чтобы стать партнером. На самом деле он не партнер, да и денег не платил. Где же взять столько денег? Но он пообещал хозяину, что отработает свой долг. Теперь он может называться коммерсантом.

— Нас поэтому допрашивают? — спрашиваю я. — Ищут фальшивых коммерсантов? Это, похоже, непросто.

— На самом деле они ловят бумажных сыновей.

Видя, как я озадачена, женщины хихикают. Мэй поднимает взгляд от миски.

— Переведи, — просит она. — Они шутят?

Я качаю головой. Мэй вздыхает и вновь принимается ковырять свиное копыто. На другом конце стола две женщины обмениваются понимающими взглядами.

— Вы обе почти ничего не знаете, — замечает Лиши. — Вы поэтому так долго здесь? Разве ваши мужья не объяснили вам, как себя вести?

— Мы должны были ехать с ними и с нашим свекром, — честно отвечаю я, — но отстали. Обезьяны…

Они сочувственно кивают.

— В Америку могут въезжать сыновья и дочери американских граждан, — продолжает Дун-ши. Она почти ничего не съела, и в ее миске застыл густой соус. — Мой муж — бумажный сын. Твой тоже?

— Простите, но я не знаю, что это.

— Мой муж купил документ, чтобы стать сыном американца. Теперь он может ввезти сюда меня, как свою бумажную жену.

— Что это значит — купил документ? — спрашиваю я.

— Ты что-нибудь слышала о бумажных сыновьях? — Когда я качаю головой, Дун-ши ставит локти на стол и наклоняется ко мне. — Предположим, китаец, родившийся в Америке, едет в Китай, чтобы там жениться. Вернувшись в Америку, он сообщает властям, что его жена родила ребенка.

Я внимательно слушаю, стараясь найти лазейку в ее объяснениях.

— А на самом деле ребенок есть?

— Нет. Он просто так говорит, а чиновники из посольства в Китае или отсюда, с острова, не поедут в деревню проверять. Этот человек, гражданин Соединенных Штатов, получает бумагу, в которой говорится, что у него родился сын, который так же, как и его отец, имеет гражданство. Таким образом, этот человек может продать место бумажного сына. Он выжидает десять, двадцать лет и продает этот документ — место — молодому китайцу, который берет его родовое имя и приезжает в Америку. На самом деле он ему не сын, он всего лишь бумажный сын. Иммиграционные чиновники на острове Ангела стараются подловить его и заставить в этом признаться. Если у них получится, он уедет обратно в Китай.

— А если нет?

— Тогда он отправится в свой новый дом и будет жить как бумажный сын — с фальшивым гражданством, под фальшивым именем и с фальшивой семейной историей. Эта ложь будет с ним, пока он будет жить здесь.

— Зачем это надо? — спрашиваю я скептически. Мы приехали сюда из страны, где родовые имена имеют огромное значение, и историю рода порой можно проследить на двенадцать или больше поколений. Мысль о том, что кто-то добровольно сменит свое родовое имя, чтобы приехать сюда, кажется мне неправдоподобной.

— Множество молодых китайцев хотели бы купить такой документ и притвориться чьим-нибудь сыном, если это даст им возможность приехать в Америку — на Золотую гору, в Землю Пестрого флага, — отвечает Дун-ши. — Поверь мне, они сделают все, будут работать день и ночь, чтобы скопить денег и вернуться домой богатыми людьми.

— Звучит просто…

— Посмотри по сторонам! Это совсем не просто! — прерывает меня Ли-ши. — Допросы очень тяжелы, а ло фань постоянно меняют правила.

— А бумажные дочери? — спрашиваю я. — Женщины сюда так же приезжают?

— Какая семья потратит такую возможность на дочь? Нам повезло, что мы можем воспользоваться фальшивыми гражданствами своих мужей и въехать сюда как бумажные жены.

Обе женщины смеются до слез. Как вышло, что эти безграмотные крестьянки знают о подобных вещах и о том, как въехать в эту страну, больше, чем мы? Дело в том, что все рассчитано именно на таких, как они, а нам с Мэй здесь не место. Я вздыхаю. Порой мне хочется, чтобы нас отправили обратно, но куда нам вернуться? Китай захвачен японцами, Мэй беременна, и у нас нет ни семьи, ни денег.

Потом, как обычно, разговор переходит на еду, которой нам не хватает, — жареная утка, свежие фрукты и соус из черных бобов — все, что угодно, кроме той пережаренной и разварившейся дряни, которой нас здесь кормят.

* * *

В соответствии с задумкой Мэй я ношу свободную одежду, в которой выезжала из Китая. Большинство женщин не задерживаются здесь долго и не успевают заметить, что мы с Мэй полнеем с каждым днем. Или же замечают, но, как и наша мать, не желают обсуждать такие интимные подробности.

Мы с сестрой выросли в многонациональном городе. Мы вели себя так, как будто знали все, но во многом были абсолютно невежественны. Мама, как было принято в то время, не склонна была обсуждать с нами вещи, касающиеся наших тел. Она даже не предупреждала нас о визитах красной сестрички, и в первый раз я страшно испугалась, думая, что истеку кровью. Даже тогда мама не объяснила мне, что происходит. Она отправила меня к слугам, и Паньсы и остальные объяснили мне, как женщины должны следить за собой и как можно забеременеть. Когда впоследствии красная сестричка пришла к Мэй, я рассказала ей то, что знала сама, но в вопросах беременности и родов мы мало осведомлены. К счастью, теперь вокруг нас женщины, которые знают об этом все и рады помочь советом. Но в основном я полагаюсь на советы Ли-ши.

— Если соски у тебя маленькие, как семена лотоса, твой сын будет иметь успех в обществе, — сообщает она. — Если же у тебя соски размером с финик, сын твой будет беден.

Для укрепления моего инь она советует мне есть груши в сиропе, но такого у нас в столовой не подают. Когда у Мэй начинает болеть живот, я жалуюсь Лиши, которая говорит, что такое часто бывает с женщинами, чье ци застаивается в матке.

— Лучше всего в таких случаях три раза в день съедать по пять ломтиков дайкона, слегка присыпанного сахаром, — поучает она.

Но мне негде взять свежий дайкон, и Мэй продолжает мучиться болями. Мне приходится продать кое-что из маминых драгоценностей женщине из деревни близ Кантона. Теперь, если Мэй что-то нужно, я покупаю это в концессионной лавке или подкупаю кого-нибудь из конвоиров или поваров, чтобы тот купил это для меня. Когда у Мэй начинается несварение желудка, я жалуюсь нашим соседкам. Женщины в спальне спорят, что могло бы мне помочь, и предлагают пососать гвоздику. Это осуществить нетрудно, но Ли-ши недовольна.

— У Перл проблемы либо с желудком, либо с селезенкой — и то и другое говорит о том, что у нее плохо работают функции земной стихии, — говорит она другим женщинам. — У кого-нибудь здесь есть мандарины или свежий имбирь, чтобы сделать для нее чай?

Эти продукты покупаются и приносят Мэй облегчение, что радует меня и других заключенных, которые рады помочь беременной.

* * *

Между нашими допросами проходит все больше и больше времени. Так обычно поступают с теми, чьи дела вызывают затруднения. Инспекторы считают, что долгие часы в спальне ослабят нас, заставят забыть выученные истории и ошибиться на допросе. В самом деле, если вас допрашивают раз в месяц по восемь часов, как припомнить, что вы сказали два, шесть или одиннадцать месяцев назад, соответствуют ли ваши слова заранее уничтоженной инструкции или тому, что ваши родственники и знакомые, которых нет на острове, говорили о вас на своих допросах?

Все это время мужья и жены разделены. Они не могут поддержать друг друга или, что важнее, рассказать друг другу, как проходили их допросы. В день вашей свадьбы повозка остановилась у парадных ворот или у главного входа? Когда вы хоронили третью дочь, было пасмурно или шел мелкий дождь? Кто вспомнит такие мелочи, если вопросы и ответы можно понять по-разному? В конце концов, разве в деревне на пару сотен жителей парадные ворота отличаются от главного входа? Важно ли, насколько пасмурной была погода, когда они предавали земле свою никчемную дочь? Тем, кто ведет допрос, очевидно, это важно, и семью могут держать здесь дни, недели, а иногда и месяцы.

Но мы с Мэй — сестры и можем перед собеседованиями сравнивать свои истории. По мере того как поступают досье на Сэма, Вернона, их братьев, Старого Лу, на его жену, деловых партнеров, соседей, других коммерсантов, на местного полицейского и рассыльного, приносившего нашему тестю посылки, вопросы становятся все более и более сложными. Сколько цыплят и уток держит семья моего мужа в деревне? Где хранится корзина для риса в нашем доме в Лос-Анджелесе и в доме семьи Лу в деревне Вахун?

Если мы мешкаем с ответами, инспекторы выходят из себя и кричат: «Отвечайте! Быстро!» Эта тактика срабатывает с другими заключенными, пугая их и заставляя ошибаться, но мы используем ее, чтобы изобразить медлительность и замешательство. Я все больше раздражаю председателя Пламба, и он порой по часу сверлит меня взглядом, надеясь, что от страха я скажу правду, но я намеренно тяну время, и его попытки запугать меня только прибавляют мне спокойствия и уверенности в себе.

Мы с Мэй пользуемся запутанностью, простотой или глупостью этих вопросов, чтобы продлить наше пребывание на острове. На вопрос: «Была ли у вас в Китае собака?» — Мэй отвечает утвердительно, а я — отрицательно. Две недели спустя инспекторы на наших допросах цепляются за это несоответствие. Мэй продолжает утверждать, что у нас была собака, а я объясняю, что раньше у нас была собака, но наш отец убил ее, чтобы подать на стол во время нашего последнего обеда в Китае. На следующем слушании нам объявляют, что обе мы правы: у семьи Цинь была собака, но ее съели перед нашим отъездом. Правда заключается в том, что у нас никогда не было собаки и наш повар никогда не подавал на стол собаку — ни нашу, ни чью-либо еще. Мы с Мэй часами смеемся над нашей маленькой победой.

— Где стояла керосиновая лампа в вашем доме? — спрашивает однажды председатель Пламб. В Шанхае у нас было электричество, но я отвечаю ему, что керосиновая лампа стояла на левой стороне стола, а Мэй — что на правой.

Умными этих людей не назовешь. Под нашими китайскими куртками они не видят ни растущего ребенка Мэй, ни подушки и скомканной одежды, которые я засовываю себе в штаны. После китайского Нового года я начинаю ходить пошатываясь и с преувеличенным трудом сажусь и встаю. Это, естественно, вызывает новые вопросы. Я уверена, что забеременела за одну ночь, проведенную с мужем? Я уверена в дате? Не мог ли быть отцом кто-нибудь еще? Занималась ли я проституцией на родине? Действительно ли отцом моего ребенка является тот, о ком я говорю?

Председатель Пламб открывает досье Сэма и показывает мне фотографию мальчика лет семи:

— Это ваш муж?

Я изучаю фотографию. На ней изображен маленький мальчик. Это может быть Сэм во время его поездки с родителями в Китай в 1920 году. Это может быть кто угодно.

— Да, это мой муж.

Протоколист продолжает печатать, наши досье продолжают расти. Попутно я выясняю новые подробности о моем свекре, Сэме, Верноне и о семье Лу.

— Здесь говорится, что ваш свекор родился в Сан-Франциско в 1871 году, — говорит председатель Пламб, пролистывая досье Старого Лу. — Это значит, что сейчас ему шестьдесят семь. Его отец был торговцем. Это так?

Я запомнила все, что было написано в инструкции, кроме года рождения Старого Лу.

— Да, — наугад отвечаю я.

— Здесь говорится, что в 1904 году в Сан-Франциско он женился на женщине с неперебинтованными ступнями.

— Я с ней еще не встречалась, но слышала, что ступни у нее не перебинтованы.

— В 1907 году они отправились в Китай, где родился их первый сын. Перед тем как привезти его сюда, его на одиннадцать лет оставили в их родной деревне.

Мистер Уайт наклоняется к своему начальнику и что-то ему шепчет. Они перебирают досье. Мистер Уайт показывает на одну из страниц. Председатель Пламб кивает и спрашивает:

— Ваша предполагаемая свекровь имеет пятерых сыновей. Почему у нее рождались только сыновья? Почему они все были рождены в Китае? Вам это не кажется подозрительным?

— Вообще-то младший родился в Лос-Анджелесе, — любезно напоминаю я.

Председатель Пламб смотрит на меня:

— Почему они оставляли детей в Китае, прежде чем привезти их сюда?

Меня это тоже интересует, но я пересказываю то, что запомнила из инструкции:

— Братья моего мужа выросли в деревне Вахун, потому что там жизнь дешевле, чем в Лос-Анджелесе. Моего мужа послали обратно в Китай, чтобы он познакомился со своими дедушкой и бабушкой, выучил родной язык и от имени своего отца сделал приношения предкам семьи Лу.

— Вы знакомы с его братьями?

— Только с одним, по имени Вернон. С остальными — нет.

— Если ваши свекор и свекровь вместе жили в Лос-Анджелесе, почему они ждали одиннадцать лет, прежде чем родить последнего сына? — спрашивает председатель Пламб.

Этого я не знаю, но отвечаю, поглаживая живот:

— Некоторые женщины не пьют настои нужных трав, неправильно питаются и не выполняют правила, необходимые, чтобы их ци приняло сыновей от их мужей.

Этот старомодно-деревенский ответ удовлетворяет моих собеседников, но неделю спустя они интересуются работой моего свекра, пытаясь выяснить, не принадлежит ли он к запрещенному рабочему классу. За последние двадцать лет Старый Лу открыл несколько предприятий в Лос-Анджелесе. В настоящее время он владеет одним магазином.

— Как называется магазин и что там продается? — спрашивает председатель Пламб.

Я покорно повторяю заученный текст:

— Он называется «Золотой фонарь». Там продаются китайские и японские товары — мебель, шелк, ковры, туфли, фарфор. Общая стоимость — пятьдесят тысяч долларов.

Называть подобные суммы сладко, как облизывать сахарный тростник.

— Пятьдесят тысяч долларов? — повторяет председатель Пламб. Он под впечатлением. — Это же куча денег.

Они с мистером Уайтом вновь склоняются друг к другу, на этот раз для того, чтобы поговорить об охватившей страну тяжелой депрессии. Я притворяюсь, что не слушаю. Они заглядывают в досье Старого Лу и говорят, что в этом году он планирует перенести свой магазин в другое место и открыть еще две лавки, пункт найма рикш для туристов и ресторан. Я поглаживаю свой фальшивый живот и изображаю скуку, пока мистер Уайт рассказывает о положении семьи Лу.

— Наши коллеги в Лос-Анджелесе навещают их каждые полгода, — говорит он. — Они утверждают, что ваш свекор никак не связан с прачечными, лотереями, меблированными комнатами, парикмахерскими, тотализаторами, игорными домами или чем-нибудь столь же сомнительным. Другими словами, он похож на торговца с солидной репутацией.

На следующем допросе мистер Уайт зачитывает отрывки из протоколов допросов Сэма и его отца. Очередной переводчик переводит их на сэйяп, и то, что я слышу, меня поражает. Старый Лу сообщил инспекторам, что с 1930 по 1933 год его предприятия теряли по две тысячи долларов в год. Для Шанхая это огромная сумма. Две тысячи долларов могли спасти мою семью, дело моего отца, наш дом и наши с Мэй сбережения. Однако Старый Лу смог приехать в Китай и купить жен своим сыновьям.

— У этой семьи, должно быть, куча денег, — говорит Мэй вечером.

Однако все это по-прежнему кажется мне неясным и загадочным. А может, Старый Лу, чье досье после многократного прохождения этой станции всего лишь немногим больше наших с Мэй, такой же лжец, как и мы?

Однажды председатель Пламб окончательно теряет терпение, стучит кулаком по столу и кричит:

— Как вы можете утверждать, что ваш муж — коммерсант, имеющий вид на жительство, и в то же время гражданин Америки! Это разные вещи, а требуется только одно!

За последние месяцы я много раз думала о том же, но ответа так и не нашла.

 

Сестры по крови

Пару недель спустя я просыпаюсь посреди ночи от очередного кошмара. Обычно в такие моменты Мэй утешает меня, но сейчас ее рядом нет. Я переворачиваюсь на другой бок, ожидая увидеть ее на соседней койке. Но ее нет и там. Я прислушиваюсь. Никто не плачет, не шепчет защитные заговоры, никто не шлепает по полу спальни — значит, уже очень поздно. Где же Мэй?

В последнее время она так же плохо спит, как и я.

— Как только я ложусь, твой сын начинает пинаться, ему не хватает места внутри меня. Мне приходится все время бегать в туалет, — призналась она неделю назад с таким умилением, как будто умение писать — это бесценный дар. Я так люблю ее и ребенка, которого она для меня вынашивает. Однако мы обещали друг другу не ходить в туалет поодиночке. Я тянусь за своей одеждой и за своим подушечным ребенком. Даже в такой поздний час я не могу рисковать, никто не должен видеть меня без живота. Я застегиваю куртку и встаю.

В туалете ее нет, иду в душевую. Когда я вхожу, меня пробирает мороз. Эта комната совсем не похожа на ту, что регулярно является ко мне в кошмарах, но на полу лежит моя сестра — ее лицо побелело от боли, на ней нет штанов, ее интимные части обнажены, набухли и выглядят ужасающе.

Мэй протягивает ко мне руку:

— Перл…

Я подбегаю к ней, поскальзываясь на мокрых плитках.

— Твой сын выходит наружу, — говорит она.

— Почему ты меня не разбудила?

— Я не знала, что все зашло так далеко.

Мы множество раз обсуждали, что будем делать, когда наступит этот момент — по ночам или уединившись во время еженедельных прогулок с миссионерками. Мы строили планы и продумывали все детали. Я лихорадочно вспоминаю, что нам рассказывали наши соседки: сначала ты испытываешь боли, а потом тебе кажется, будто ты пытаешься испражниться целой дыней. Дальше ты отходишь в угол, садишься на корточки, из тебя выпадает ребенок, ты его омываешь, заворачиваешь, приматываешь к себе и возвращаешься к своему мужу на поле. В Шанхае, конечно, все происходило совсем по-другому. Женщины месяцами воздерживались от вечеринок, танцев и походов по магазинам, после чего отправлялись в больницу западного образца и засыпали. Проснувшись, они прижимали к себе своего младенца. Следующие две-три недели они оставались в больнице, развлекали посетителей и принимали поздравления с тем, что принесли в семью сына. После этого они возвращались домой и праздновали месяц со дня рождения, представляли ребенка обществу и принимали подарки от родственников, соседей и друзей. Устроить все как в Шанхае здесь не получится, но Мэй за последние недели не раз повторяла:

— Крестьянки всегда рожали самостоятельно. Если у них получается, получится и у меня. Мы столько всего преодолели. Я мало ела и все выблевывала. Ребенок не будет большим, он легко выйдет наружу.

Мы обсуждали, где лучше всего рожать, и сошлись на том, что это будет душевая, поскольку остальные женщины боятся туда заходить. Тем не менее они иногда принимают душ днем.

— Я не позволю ребенку родиться днем, — пообещала Мэй.

Теперь понимаю, что Мэй, видимо, целый день трудилась, лежа на койке, задрав колени и скрестив ноги, чтобы не выпустить ребенка наружу.

— Когда начались боли? Часто болит? — спрашиваю я, вспомнив, что так можно понять, когда ребенок увидит свет.

— Сегодня утром. Сначала было не особенно больно, и я знала, что придется подождать. Внезапно я почувствовала, что мне очень надо в туалет. Когда я пришла сюда, из меня вытекла вода.

Именно в этой воде я стою на коленях.

Почувствовав схватку, она вцепляется мне в руку. Ее лицо краснеет, она жмурится и старается стерпеть боль. Она сжимает мою руку и так глубоко вонзает в нее ногти, что я сама едва удерживаюсь от крика. Когда схватка отступает, она переводит дыхание, и я чувствую, как ее рука расслабляется. Час спустя я вижу голову ребенка.

— Ты можешь сесть на корточки? — спрашиваю я.

Мэй всхлипывает. Я подтягиваю ее к стене, чтобы она могла опереться. Сажусь у нее между ног, сцепляю руки и закрываю глаза, чтобы набраться смелости. Потом я открываю глаза, смотрю в ее искаженное болью лицо и, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, говорю ей то, что столько раз слышала от нее самой на протяжении последних недель:

— Мы справимся, Мэй. Мы справимся.

Когда ребенок выскальзывает наружу, мы видим, что это не сын, о котором мы говорили. Это мокрая, покрытая слизью девочка. Она совсем крохотная, даже меньше, чем я ожидала. Вместо плача она издает тихие, жалобные звуки, напоминающие птичий писк.

— Дай взглянуть.

Я моргаю и перевожу взгляд на сестру. Ее волосы висят мокрыми прядями, но на лице уже нет и следа перенесенных мук. Я передаю ей младенца и встаю.

— Сейчас вернусь, — говорю я, но Мэй меня не слышит. Она обняла девочку, защищая ее от холода и вытирая ей рукавом слизь с лица. Я гляжу на них. У них есть несколько мгновений, чтобы побыть вместе, прежде чем я заберу ребенка себе.

Двигаясь быстро и бесшумно, я бегу в спальню и беру вещи, которые мы с Мэй приготовили заранее: нитки, маленькие ножницы для рукоделия, подаренные нам миссионерками, и пару чистых полотенец. Прихватив чайник с радиатора, я торопливо возвращаюсь в душевую. За это время у Мэй успел отойти послед. Я перевязываю пуповину и перерезаю ее. Смочив одно из полотенец горячей водой, я передаю его Мэй, чтобы та вытерла девочку. Вторым полотенцем я помогаю вытереться ей самой. Ребенок совсем маленький, так что разрывов почти нет, особенно по сравнению с теми, которые были у меня после того, что случилось в хижине. Я надеюсь, что швы не понадобятся. Да и что еще остается? Я даже не представляю себе, как делать швы. Как бы я смогла зашить интимные части своей сестры?

Пока Мэй одевает девочку, я вытираю пол и заворачиваю послед в полотенце. Очистив, насколько это возможно, все вокруг, я выбрасываю грязные вещи.

Небо розовеет. У нас мало времени.

— Я не смогу встать сама, — говорит Мэй. Ее бледные ноги дрожат от холода и усилий. Она отталкивается от стены, и я ставлю ее на ноги. По ее бедрам стекает кровь и капает на пол.

— Не волнуйся, — говорит она. — Не волнуйся. Сейчас. Возьми ее.

Она передает мне девочку. Я забыла взять одеяло, которое связала Мэй, и, почувствовав неожиданную свободу, девочка неловко машет ручками. Все эти месяцы я не носила ее в себе, но внезапно я понимаю, что люблю ее, как свою дочь. Я едва замечаю, как Мэй надевает белье и штаны.

— Я готова, — говорит она.

Мы оглядываем комнату. Всякий поймет, что здесь были роды. Но главное — никто не заподозрит, как было дело на самом деле, потому что меня не будут осматривать врачи.

* * *

Я лежу в постели, прижимая к себе свою дочь. Мэй дремлет рядом, положив голову мне на плечо. Наши соседки постепенно просыпаются. Нас замечают не сразу.

— Ай-я! Взгляните-ка, кто к нам пришел ночью! — восхищенно кричит Ли-ши.

Женщины и дети окружают нас, расталкивая друг друга, чтобы посмотреть.

— Твой сын!

— Не сын. Дочка, — поправляет Мэй. Ее голос звучит так мечтательно, что на секунду я пугаюсь, что она нас выдаст.

— Маленькое счастье, — сочувственно говорит Лиши. Этой традиционной фразой принято выражать свое разочарование в случаях, если родилась девочка. Она ухмыляется. — Но посмотри-ка! Здесь только женщины, если не считать маленьких мальчиков, которым нужна мама. Очень удачно получилось.

— Ничего удачного, если она будет так одета, — замечает одна из женщин.

Я смотрю на девочку. Ее одежда — это первое, что мы с Мэй сшили. Пуговицы разъезжаются, петли провисают, но проблема не в этом. Ее надо защитить от злых духов. Женщины отходят и возвращаются с монетками, которые символизируют заботу «сотни друзей семьи». Кто-то повязывает на ее черные волосы красную нитку, чтобы притянуть удачу. Женщины по очереди вышивают на ее одежде и чепчике крохотные знаки, чтобы защитить ее от злых духов, дурных предзнаменований и болезней.

Потом одна из них отправляется заплатить повару-китайцу, чтобы тот приготовил миску материнского супа из маринованной свинины, имбиря, арахиса и любого крепкого алкоголя. (Лучше всего для этой цели подходит шаосинское вино, но в крайнем случае сойдет и виски.) Молодая мать истощена и страдает от избытка холодного инь. Считается, что большинство ингредиентов супа согревают и помогают восстановить ли. Мне говорят, что этот суп поможет моей матке вернуться к обычным размерам, изгонит из тела застоявшуюся кровь и даст молоко.

Внезапно одна из женщин пытается расстегнуть мне куртку.

— Тебе надо покормить ребенка. Мы тебе покажем, как это делается.

Я вежливо отстраняю ее.

— Мы теперь в Америке, и моя дочь — американская гражданка. Я буду поступать как американки. — «И как современные шанхайки», — думаю я, вспоминая, как мы с Мэй позировали для рекламы детской смеси. — Она будет есть питательную смесь.

Как обычно, я перевожу Мэй с сэйяпа на уский диалект.

— Скажи ей, что бутылочки и смесь в свертке под кроватью, — быстро говорит Мэй. — Скажи, что я не хочу от тебя отходить, но буду очень благодарна, если кто-нибудь нам поможет.

Пока одна из женщин разводит водой из чайника смесь, которую мы купили в концессионной лавке, и ставит ее на подоконник, чтобы остудить, Ли-ши и остальные обсуждают, как назвать ребенка.

— Конфуций говорил, что если имена неверны, то язык и общество приходят в разлад с сутью вещей, — объясняет она. — Ребенка должен назвать его дед или какой-нибудь уважаемый человек. — Она закусывает губу, оглядывается и драматически объявляет: — Но среди нас таких нет. Может быть, это и к лучшему. У тебя же дочь. Что за невезение! Ты же не хотела бы, чтобы ее назвали Блоха, Та Собака или Тряпка, как назвал меня мой отец.

Имена — это очень важно, но не для женщин. Теперь, когда у нас есть возможность дать имя ребенку, к тому же девочке, мы обнаруживаем, что это очень сложно. Мы не можем назвать ее в честь мамы или нашим семейным именем в память отца, потому что это запрещено. Мы не можем назвать ее в честь героини или богини, потому что это считается самонадеянным и неуважительным.

— Мне нравится имя Нефрит, — предлагает молодая девушка. — Оно символизирует силу и красоту.

— Очень красивы цветочные имена — Орхидея, Лилия, Ирис…

— Они такие банальные и слабые, — возражает Лиши. — Подумай, где она родилась. Может быть, ее надо назвать как-нибудь вроде Мэй Го.

«Мэй Го» значит «Прекрасная Страна» — это официальное кантонское название Соединенных Штатов. Но это имя не кажется мне красивым и мелодичным.

— Придумай на будущее общее детское имя, не ошибешься, — предлагает еще одна женщина. Это мне нравится, потому что у нас с Мэй есть такое имя: Лун, Дракон. — Возьми за основу Дэ — Добродетель. Сможешь потом называть своих дочерей Добродетельное Сердце, Добродетельная Луна, Добродетельная Мудрость.

— Слишком сложно! — восклицает Ли-ши. — Я своих дочерей назвала Первая, Вторая и Третья. Сыновей — Первый, Второй и Третий. Их двоюродных братьев и сестер зовут Седьмой, Восьмая, Девятый, Десятая и так далее. Номера напоминают всем о месте ребенка в семье.

Она умалчивает о том, что многие не хотят возиться с именами, потому что дети слишком часто умирают. Не знаю, сколько Мэй понимает из нашего диалога. Но когда она заговаривает, все умолкают.

— Ей подходит только одно имя, — говорит она по-английски. — Ее надо назвать Джой — Радость. Мы теперь в Америке. Не будем обременять ее прошлым.

Когда Мэй поворачивается ко мне, я понимаю, что все это время она смотрела на девочку. Несмотря на то что я держу Джой, Мэй ближе к ней, чем я. Она садится и снимает с шеи мешочек с тремя медяками, тремя кунжутными зернышками и тремя фасолинами, который ей дала мама, чтобы уберечь от невзгод. Рука моя непроизвольно тянется к такому же мешочку у меня на шее. Я не верю, что он защищает меня, но я все равно ношу его, как и нефритовый браслет, потому что они напоминают мне о маме. Мэй вешает мешочек на шею Джой и прячет его под ее одежду.

— Он будет тебя охранять, — шепчет моя сестра.

Женщины вокруг нас пускают слезу, впечатленные красотой ее слов и поступка, и называют ее хорошей тетушкой. Но все мы знаем, что подарок придется забрать, чтобы Джой себя не задушила.

Когда приходят миссионерки, я отказываюсь идти в станционную больницу, говоря, что это не по-китайски.

— Но если бы вы послали телеграмму моему мужу, я была бы весьма вам обязана.

Телеграмма выходит лаконичной: «Мэй и Перл прибыли на остров Ангела. Вышлите денег на дорогу. Родился ребенок. Подготовьтесь к празднованию первого месяца».

Той же ночью женщины возвращаются с ужина со специальным материнским супом. Несмотря на их возражения, я отдаю половину супа сестре, объясняя, что она так же трудилась, как и я. Они цокают языком и качают головой, но Мэй этот суп нужнее, чем мне.

* * *

Когда я прихожу на следующее собеседование с ребенком, увешанным амулетами, в одном из лучших своих шелковых платьев, в шляпке с перьями, в которую зашита вызубренная нами с Мэй инструкция, и идеально говорю по-английски, председатель Пламб совершенно огорошен. Я, не раздумывая, верно отвечаю на все вопросы, зная, что в соседней комнате Мэй ведет себя точно так же. Но наши поступки и наши слова не важны, как и вся эта путаница с женой то ли коммерсанта, имеющего вид на жительство, то ли гражданина Америки. Как чиновникам поступить с ребенком? Остров Ангела — это часть Соединенных Штатов, но гражданство и статус закрепляются за человеком только после того, как он покидает остров. Чиновникам проще нас отпустить, чем разбираться с бюрократической проблемой, которую представляет из себя Джой.

В конце собеседования председатель Пламб, как обычно, диктует краткое содержание нашего разговора и безо всякой радости произносит свое заключение:

— Рассмотрение этого дела длилось более четырех месяцев. Несмотря на то что данная женщина провела со своим мужем, претендующим на американское гражданство, очень мало времени, она родила на нашей станции. Всесторонне рассмотрев данный вопрос, мы пришли к соглашению по основным пунктам. Таким образом, Лу Цинь-ши предоставляется гражданство как жене гражданина Америки.

— Я протестую, — заявляет мистер Уайт.

— И я протестую, — вдруг говорит секретарь. Я в первый и последний раз слышу его голос.

В четыре часа того же дня входит конвоир и вызывает Лу Цинь-ши и Лу Цинь-ши — это наши старомодные имена замужних женщин.

— Сай кай, — говорит он, как обычно, перевирая выражение, означающее «Удачи!». Нам выдают удостоверения личности. Мне дают американское свидетельство о рождении Джой, в котором говорится, что она «слишком мала для измерения», иначе говоря, им было попросту лень возиться с ней. Я надеюсь, что эти слова избавят нас от подозрений по поводу сроков, которые могут возникнуть, когда мы встретимся с Сэмом и Старым Лу.

Наши соседки помогают нам упаковать вещи. Когда мы прощаемся, Ли-ши плачет. Мы с Мэй наблюдаем, как конвоир запирает за нами двери спальни, после чего следуем за ним по коридорам, а затем — на пристань, где садимся на паром до Сан-Франциско.

 

Хоть на одно зернышко

Чтобы добраться на пароходе «Гарвард» до Сан-Педро, мы платим четырнадцать долларов. Наученные опытом собеседований на острове Ангела, по пути мы репетируем историю о том, как не смогли попасть на корабль, как трудно нам было выбраться из Китая, чтобы встретиться с нашими мужьями, и какими сложными были допросы. Но все эти выдумки, как и правда, нам не пригодились. Когда Сэм встречает нас на причале, он просто говорит:

— Мы думали, что вы погибли.

Мы встречались всего три раза — в Старом городе, на свадьбе и в тот раз, когда он отдавал мне наши билеты и прочие бумаги. После слов Сэма мы безмолвно смотрим друг на друга. Я молча его разглядываю. Мэй отходит в сторону с нашими сумками. Младенец спит у меня на руках. Я не ждала объятий и поцелуев и не предполагала, что он как-то особенно воспримет появление Джой. Это было бы неуместно. Тем не менее наша встреча после долгой разлуки кажется мне очень странной.

В трамвае мы с Мэй садимся за Сэмом. В этом городе нет «домов высотой до неба» вроде тех, что есть в Шанхае. На протяжении всего пути я единственный раз вижу какую-то белую башню. Через некоторое время Сэм встает и делает нам знак следовать за ним. За окном раскинулась огромная стройка. Слева идет длинная полоса двухэтажных кирпичных зданий, на некоторых из них висят китайские вывески. Трамвай останавливается, мы выходим и идем в глубь квартала. На табличке значится: «Лос-Анджелес-стрит». Мы пересекаем улицу, обходим рынок, в центре которого возвышается эстрада, минуем пожарную станцию и сворачиваем на уходящую влево аллею Санчес, застроенную очередными кирпичными зданиями. Мы входим в дверь, на которой вырезана надпись «Владение Гарнье», идем по темному проходу, поднимаемся на один пролет по деревянным ступеням и шагаем по коридору, пахнущему плесенью, едой и грязными пеленками. Перед тем как открыть дверь в квартиру, где живет семья Лу, Сэм медлит. Он поворачивается и бросает на нас с Мэй взгляд, в котором мне видится сочувствие. Затем открывает дверь, и мы входим.

Первое, что поражает меня, — это бедность, грязь и запущенность жилища. К стене сиротливо жмется диван, покрытый крашеным лиловым покрывалом. В центре комнаты стоит стол, вокруг него — шесть грубых стульев. Рядом со столом — плевательница, которую никто не позаботился отодвинуть в угол. С первого взгляда видно, что ее давно не опустошали. На стенах нет ни фотографий, ни рисунков, ни календарей. На грязных окнах нет занавесок. С порога я вижу крохотную кухню, размером не больше конторки, и семейный алтарь.

К нам подбегает низенькая полная женщина с заколотыми в пучок волосами, восклицая на сэйяпе:

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! Наконец-то вы здесь! — Затем она кричит, обернувшись: — Они здесь! Они приехали! — Она протягивает руку в сторону Сэма. — Позови старика и моего мальчика. — Когда Сэм выходит из комнаты, она вновь переключает внимание на нас. — Дайте мне ребенка. Дайте взглянуть! Дайте взглянуть! Я твоя Иен-иен, — мурлычет она Джой, используя слово, которым на сэйяпе дети называют бабушку. Повернувшись к нам с Мэй, она добавляет: — Можете и вы меня звать Иен-иен.

Наша свекровь старше, чем я думала, особенно если учесть, что Вернону всего четырнадцать. Она выглядит почти на шестьдесят лет и кажется старухой по сравнению с мамой, которая умерла в тридцать восемь лет.

— Сначала я посмотрю на ребенка, — кто-то сурово говорит на сэйяпе. — Дайте его мне.

В комнату входят Старый Лу, одетый в длинное китайское платье, и Верн, который не слишком повзрослел с нашей последней встречи. Мы с Мэй ждем, что нас будут спрашивать, где мы были и почему так долго добирались сюда, но старик не выказывает к нам никакого интереса. Я передаю ему Джой. Он кладет ее на стол и грубо раздевает. Она плачет, испугавшись прикосновений его костлявых пальцев, восклицаний бабушки, неожиданной жесткости стола и того, что ее вдруг раздели.

Увидев, что это девочка, Старый Лу отдергивает руки. Отвращение искажает его лицо.

— Вы не написали, что это девочка. А должны были. Мы бы не стали готовить праздник.

— Естественно, нужно отпраздновать ее первый месяц! — визгливо вклинивается моя свекровь. — Надо праздновать первый месяц каждого ребенка, даже если это девочка. В любом случае теперь уже ничего не поделаешь. Все уже приглашены.

— Вы что-то приготовили? — спрашивает Мэй.

— Все готово! — объявляет Иен-иен. — Вы ехали с пристани дольше, чем мы думали. Все уже ждут в ресторане.

— Уже? — повторяет Мэй.

— Уже!

— Может быть, мы переоденемся? — спрашивает Мэй.

Старый Лу хмурится:

— Нет времени. Вам ничего не нужно. Вы теперь не важные персоны. Нет нужды продавать себя.

Будь я храбрее, я бы спросила, почему он так грубо и зло с нами разговаривает, но мы не пробыли в его доме и десяти минут.

— Все-таки надо ее как-нибудь назвать, — говорит Старый Лу, кивая на мою дочь.

— Ее зовут Джой, — говорю я.

— Не подходит, — фыркает он. — Лучше Чжао-ди или Пань-ди.

Я краснею от злости. Именно об этом нас предупреждали на острове Ангела. Я чувствую, как Сэм касается моей талии, но его успокаивающий жест заставляет меня поежиться, и я отхожу в сторону.

Чувствуя, что что-то не так, Мэй спрашивает меня на уском диалекте:

— Что он говорит?

— Он хочет, чтобы мы назвали Джой Призывание-брата или Надежда-на-брата.

Глаза Мэй сужаются.

— Не смейте говорить в моем доме на тайном языке, — требует Старый Лу. — Я должен понимать все, что вы говорите.

— Мэй не говорит на сэйяп, — объясняю я. Внутри у меня все переворачивается при мысли об именах, которые он придумал для Джой. Ее пронзительные крики по-прежнему сотрясают неодобрительное молчание, повисшее в воздухе.

— Только сэйяп, — повторяет старик, постукивая по столу. — Если я услышу, что вы говорите на любом другом языке — даже по-английски, — положите пять центов в кувшин. Ясно?

Его нельзя назвать высоким или крепким мужчиной, но всем своим видом он как будто говорит: только попробуйте со мной поспорить! Мы здесь впервые, Иен-иен прижалась к стене, как будто желая с ней слиться, Сэм с момента нашей встречи не сказал и двух слов, а Вернон стоит в стороне, нервно переминаясь с ноги на ногу.

— Оденьте Пань-ди, — приказывает Старый Лу. — А вы — причешитесь. И наденьте это.

Он сует руку в глубокий карман и вытаскивает четыре золотых свадебных браслета. Схватив меня за руку, он застегивает у меня на запястье тяжелый широкий браслет. Затем надевает такой же браслет на другую руку, грубо сдвинув выше мамин нефрит. Пока он проделывает то же самое с Мэй, я разглядываю свои руки. Это очень красивые и очень дорогие традиционные свадебные браслеты. Вот наконец свидетельство того благополучия, на которое я надеялась. Если мы с Мэй найдем ломбард, деньги можно будет пустить…

— Шевелитесь! — кричит Старый Лу. — Сделайте что-нибудь, чтобы этот ребенок умолк. Пора идти. — Он с отвращением оглядывает нас. — Надо быстрее с этим покончить.

* * *

Пятнадцать минут спустя, завернув за угол, перейдя Лос-Анджелес-стрит и поднявшись по лестнице, мы входим в ресторан «Сучжоу», где одновременно празднуют нашу свадьбу и первый месяц Джой. Прямо у входа стоят столы, уставленные блюдами с крашеными красными яйцами, символизирующими счастье и плодородие. По стенам развешаны плакаты с подходящими случаю изречениями. На каждом столе стоят ломтики маринованного имбиря: они олицетворяют тепло, согревающее мой инь, пострадавший от напряжения при родах. Хотя этот банкет и не похож на те банкеты, которые я воображала, позируя в студии З. Ч., все же для нас это самый пышный обед за последние месяцы: блюдо с медузами, цыплята в соевом соусе, почки, суп из птичьих гнезд, приготовленная на пару рыба, утка по-пекински, лапша, креветки и орехи. Но поесть не удается.

Иен-иен, прижав к себе внучку, водит нас с Мэй от стола к столу и представляет многочисленным гостям. Почти все здесь — члены семьи Лу, и все они говорят на сэйяпе.

— Это дядя Уилберт. Это дядя Чарли. А это твой дядя Эдфред, — говорит она Джой.

Все эти мужчины, одетые в почти одинаковые дешевые костюмы, — братья Сэма и Верна. Вряд ли их назвали так при рождении. Скорее всего, они взяли эти имена за их западное звучание, так же как Мэй, Томми, З. Ч. и я взяли себе западные имена, чтобы выглядеть более современно.

Поскольку со свадьбы прошло уже много времени, вместо того чтобы, как это принято на свадьбах, шутить на тему того, какая стойкость понадобится нашим мужьям или как нас с Мэй теперь потреплют в спальне, все отпускают реплики по поводу Джой.

— Быстро ты готовишь ребенка, Перла! — говорит дядя Уилберт на ломаном английском. В инструкции было написано, что ему тридцать один год, но выглядит он гораздо старше. — Эта девочка на недели раньше!

— Джой большая для своего возраста! — вмешивается Эдфред. Ему двадцать семь, но выглядит он моложе. Он уже изрядно разгорячился от водки «Маотай». — Мы можем посчитать, Перла!

— В следующий раз Сэм сделает сына! — добавляет Чарли. Ему тридцать, но на взгляд его возраст не определишь: его красные, опухшие глаза слезятся из-за аллергии. — Ты так хорошо готовишь детей, что сын будет даже раньше!

— Все вы одинаковые, Лу! — ворчит Иен-иен. — Думаете, что так хорошо умеете считать? Посчитайте, сколько мои снохи бежали от обезьян. Думаете, вам тут трудно приходится? Ха! Девочке повезло, что она родилась! Она счастливица, что вообще жива!

Мы с Мэй разливаем чай и принимаем свадебные подарки — лай сэ (красные конверты с золотым тиснением, полные денег, которые предназначаются только для нас) и украшения: золотые серьги, брошки, кольца и браслеты. Этими браслетами можно было бы унизать всю руку до локтя. Я жду не дождусь того момента, когда мы останемся наедине, пересчитаем наши первые деньги на побег и придумаем, как продать украшения.

Без комментариев по поводу рождения девочки, конечно, не обходится, но большинство присутствующих просто радуется тому, что в семье появился ребенок. Внезапно я вижу, что большинство наших гостей — мужчины, женщин очень мало, а детей и вовсе почти нет. Постепенно я начинаю осознавать суть происходящего на острове Ангела. Цель американского правительства — ограничить количество китайцев в стране. Китаянкам же попасть в Америку еще сложнее, а законы многих штатов запрещают браки между белыми и китайцами. Таким образом, вероятность появления на свет нежелательных граждан китайского происхождения сведена к минимуму.

Все присутствующие хотят подержать Джой на руках. Некоторые плачут, взяв ее. Они осматривают ее ручки и ножки. Я свечусь от материнской гордости. Я счастлива — не полностью, но испытываю огромное облегчение. Мы выжили. Мы добрались до Лос-Анджелеса. Несмотря на то что Старый Лу разочаровался в Джой (ни за какие сокровища мира я не буду называть ее Пань-ди), он устроил этот праздник, и все приветствуют нас. Я бросаю взгляд на Мэй, надеясь, что она чувствует то же, что и я. Но моя сестра, даже в облике новобрачной, выглядит задумчивой и отстраненной. Мое сердце сжимается. Как это все должно быть для нее ужасно. Но Мэй не из слабых. Именно она много миль тащила повозку, а потом выхаживала меня, когда я была при смерти. Ей удалось найти в себе силы, чтобы не сдаться.

Как-то раз, еще до рождения ребенка, мы с Мэй обсуждали материнский суп и раздумывали, стоит ли нам просить приготовить его. Мэй знала, что от этого супа у нее появится молоко, но решила, что он поможет ей и от кровотечения. Мы с Мэй поедали суп вместе. Через три дня после появления Джой Мэй ушла в душевую и долго не возвращалась. Я оставила дочку с Ли-ши и отправилась на поиски сестры. Мне было страшно: я боялась даже представить себе, на что может решиться Мэй в одиночестве. Но, когда я ее нашла, она плакала не от горя, а от боли в груди.

— Это хуже, чем роды, — сказала она, всхлипывая. Ее матка вернулась к своим привычным размерам, и теперь никто бы не мог определить, что недавно она родила. Но ее груди, налитые ненужным молоком, набухли и болели. Помогла горячая вода: молоко наконец потекло из сосков. Его струйки, смешиваясь с водой, исчезали в сливе.

С одной стороны, это было глупо: есть суп, стимулирующий появление молока. Но не забывайте, что мы мало что знали о родах, о молоке и о той боли, которую оно может причинить. Несколько дней спустя, обнаружив, что молоко начинает течь всякий раз, когда Джой плачет, Мэй перебралась на койку в дальнем углу спальни.

— Девочка так часто плачет, — объяснила она нашим соседкам, — а мне надо высыпаться днем, иначе я не смогу помогать сестре ночью.

Я наблюдаю за тем, как Мэй разливает чай, принимает красные конверты и складывает их в карман. Мужчины, как принято, поддразнивают ее, а она, как принято, улыбается им в ответ.

— Ты следующая, Мэй! — поддевает ее дядя Уилберт, когда мы проходим мимо их стола. Чарли оглядывает ее с ног до головы и выносит заключение:

— Худенькая, но бедра ничего.

— Дашь старику внука — станешь его любимицей, — обещает Эдфред. Иен-иен присоединяется к их смеху, но, прежде чем мы успеваем отойти, она передает мне Джой, берет Мэй за руку и ведет ее за собой, торопливо говоря на сэйяпе:

— Не обращай внимания на мужчин. Они скучают по женам, которые ждут их дома. Они скучают по женам, которых у них никогда не было! Ты приехала сюда с сестрой. Ты помогла этому ребенку родиться. Ты храбрая девочка!

Иен-иен делает паузу, ждет, пока я переведу ее слова, и берет Мэй за руку.

— Освободишься от одного — свалится что-то еще. Понимаешь?

Когда мы возвращаемся в квартиру, уже совсем поздно. Мы устали, но Старый Лу не собирается оставлять нас в покое.

— Отдайте украшения, — приказывает он.

Его требование повергает меня в ступор. Подаренное на свадьбу золото принадлежит только невесте: это ее тайный капитал, на который она может покупать себе подарки, не считаясь с мнением мужа, и которым она может воспользоваться в случае беды. Маме пригодились эти деньги, когда отец все проиграл.

— Это наши вещи! — восклицает Мэй, прежде чем я успеваю запротестовать.

— Ошибаешься, — заявляет Старый Лу. — Я ваш свекор. Я тут хозяин.

Он мог бы сказать, что не доверяет нам, и был бы совершенно прав. Он мог бы обвинить нас в том, что мы хотим сбежать отсюда, и был бы совершенно прав. Вместо этого он говорит:

— Вы думаете, вы такие умные, приехали из Шанхая, лучше всех все знаете. Да куда ты денешься одна ночью с ребенком? Да и днем тоже? Кровь вашего отца вас испортила, потому я и купил вас так дешево. Но я не собираюсь расставаться со своей собственностью.

Мэй смотрит на меня — я старшая сестра и должна знать, как поступить. Но я совершенно ошеломлена. Никто не спросил нас, почему мы не встретились с Лу в Гонконге, что с нами случилось, как мы выжили и как добрались до Америки. Все, что заботит Старого Лу и Иен-иен, — ребенок и браслеты. Вернон пребывает в своем мире, а Сэм, кажется, не участвует в жизни семьи. Им нет до нас никакого дела, но мы все равно в ловушке. Мы можем трепыхаться и ловить ртом воздух, но сбежать мы не можем. Пока не можем.

Мы позволяем старику забрать наши украшения. О деньгах, спрятанных в лай сэ, он не спрашивает: видимо, понимает, что это было бы уже слишком. Но я не радуюсь и вижу, что Мэй тоже не рада: она одиноко стоит посреди комнаты с потерянным и печальным видом.

Все по очереди посещают уборную. Старый Лу и Иен-иен отправляются в постель первыми. Мэй глядит на Верна, тот тянет себя за волосы и выходит из комнаты. Мэй следует за ним.

— Для ребенка есть место? — спрашиваю я Сэма.

— Иен-иен что-то приготовила. Надеюсь.

Он вздыхает, выдвинув подбородок.

Я следую за Сэмом по темной гостиной. В его комнате нет окон. С потолка свисает голая лампочка. Большую часть комнаты занимают кровать и шкаф. Средний ящик шкафа выдвинут, в нем лежит мягкое одеяло для Джой. Я кладу ее и оглядываюсь. Уборной здесь нет, но один из углов завешен тканью.

— Где моя одежда? — спрашиваю я. — Твой отец забрал ее после свадьбы.

Сэм глядит себе под ноги.

— Она уже в Чайна-Сити, — говорит он. — Я завтра тебя отведу. Может, он позволит тебе что-нибудь забрать.

Я не знаю, что такое Чайна-Сити, и не понимаю, что он имеет в виду, говоря, что мне, может быть, позволят взять что-нибудь из своей одежды. Меня мучает мысль о том, что мне предстоит лечь в постель с мужчиной, моим мужем. Строя планы, мы с Мэй совершенно упустили из виду этот момент. Я стою истуканом посреди комнаты, так же, как стояла Мэй пять минут назад.

Сэм умудряется суетиться даже в такой тесноте. Он открывает банку с какой-то вонючей жидкостью, становится на четвереньки и наливает ее в оловянные стаканчики, в которых стоят ножки кровати. Закончив, он садится на корточки, плотно закрывает банку и поясняет:

— Это керосин, чтобы клопы не кусали.

Клопы!

Он снимает рубашку, ремень и вешает их на крюк за занавеской, плюхается на кровать и после долгой паузы выдавливает из себя, уставившись в пол:

— Мне очень жаль, что так вышло сегодня.

Помолчав еще, он добавляет:

— Мне очень жаль, что все так вышло.

Я вспоминаю, какой самоуверенной была в нашу первую брачную ночь. Своей дерзостью и безрассудством эта девушка напоминала античную воительницу — но она пала в хижине на пути от Шанхая к Великому каналу.

— Еще слишком рано после родов, — говорю я, собравшись с силами.

Сэм смотрит на меня печальными темными глазами.

— Думаю, тебе удобнее будет лечь ближе к Джой, — говорит он наконец.

Когда он забирается под одеяло, я выключаю свет, сбрасываю обувь и ложусь. Я благодарна Сэму, что он не пытается прикоснуться ко мне. Когда он засыпает, я ощупываю в кармане лай сэ.

* * *

Какие впечатления о новом месте станут первыми воспоминаниями? Первый обед? Первый рожок мороженого? Первый человек, с которым познакомишься? Первая ночь, проведенная в новой постели нового дома? Первое нарушенное обещание? Первое осознание того, что окружающие видят в тебе лишь потенциальную мать сыновей? Что твои соседи так бедны, что могут положить в твой лай сэ только доллар — как будто этот доллар может составить тайный капитал женщины? Что твой свекор, родившийся здесь, всю жизнь провел в китайском квартале и хуже всех в мире говорит по-английски? Тот миг, когда вдруг понимаешь, что все, что ты думала о положении, состоянии и могуществе семьи мужа, столь же ошибочно, как и то, что ты думала о положении и состоянии своей собственной семьи?

Чаще всего я испытываю тревогу, растерянность и тоску по безвозвратно ушедшему прошлому. Дело не только в том, что мы с сестрой — чужие в этом странном месте. Такое впечатление, что в китайском квартале все — беженцы. Мужчин с Золотой горы, богатых до неприличия, здесь нет. Старый Лу к ним тоже не относится. На острове Ангела я узнала, сколько у него предприятий и сколько они стоят, но в здешней нищете эти цифры ничего не значат. Во время Депрессии люди потеряли свои места. Те, кому посчастливилось обзавестись семьями, отослали их обратно в Китай: там их содержание обходится дешевле. Когда японцы напали на Китай, этим людям пришлось вернуться. Но денег у них больше не стало, и им, как мне рассказывали, пришлось жить в еще более невыносимых условиях, чем прежде.

Пять лет назад, в 1933 году, большую часть Чайна-тауна снесли, чтобы построить новую железнодорожную станцию. В день нашего прибытия мы с Сэмом проезжали на трамвае мимо этой огромной стройплощадки. На переезд людям дали двадцать четыре часа — гораздо меньше, чем было у нас с Мэй в Шанхае, — но им некуда было идти. По закону, китайцы не могут владеть недвижимостью, а сдавать им жилье большинство домовладельцев не хотят, так что люди набивались в комнатушки уцелевших построек старого Чайна-тауна (где живем теперь и мы) или китайского рынка — прибежища огородников и торговцев, слетающихся сюда из иных краев и иной цивилизации.

Все здесь, как и я, тоскуют по своим семьям в Китае. Но когда я у себя в спальне прикалываю к стене фотографии, которые мы с Мэй привезли с собой, Иен-иен набрасывается на меня:

— Дурочка! Хочешь неприятности на нас накликать? А если сюда инспекторы придут? Как ты им объяснишь, чьи это фотографии?

— Это мои родители, — отвечаю я. — И мы с Мэй в детстве. В этом нет никакой тайны.

— Здесь все — тайна. Ты хоть раз видела здесь чьи-нибудь фотографии? Сними, пока я их не выбросила.

Это произошло в первое же утро после нашего приезда. Вскоре я понимаю, что мы хоть и прибыли в новую страну, но как будто шагнули во времени далеко назад.

Китайское слово, обозначающее жену — фужэнь, — сочетает два элемента: «женщина» и «метла». В Шанхае у нас с Мэй были слуги. Теперь служанкой стала я. Почему именно я? Не знаю. Может быть, потому, что у меня ребенок, а может быть, потому, что Мэй не понимает, когда Иен-иен обращается к ней на сэйяпе с требованием сделать что-нибудь, или потому, что Мэй не живет в постоянном страхе, что нас раскроют, что нас начнут позорить — ее за то, что она родила ребенка не от мужа, а меня — за то, что не способна иметь детей, — что нас вышвырнут на улицу.

Итак, каждое утро, после того как Верн уходит в школу — он учится в девятом классе средней школы, а Мэй, Сэм и старик отправляются в Чайна-Сити, я остаюсь дома и тру о стиральную доску простыни, грязное белье, пеленки Джой, пропотевшую одежду братьев Сэма и тех холостяков, которые периодически у нас ночуют. Я опустошаю ночные горшки и выставляю емкости для кожуры дынных семечек, которые грызут мои домочадцы. Я мою полы и окна.

Иен-иен учит меня варить суп из головки латука и соевого соуса или брызгать соевым соусом на рис со свиным жиром, чтобы приглушить его вкус, а моя сестра тем временем изучает окрестности. Мы с Иен-иен лущим орехи, чтобы продать их в ресторан, я отмываю ванную после ежедневного омовения свекра, а моя сестра тем временем знакомится с новыми людьми. Моя свекровь наставляет меня, как быть матерью и женой, — меня выводят из себя бестолковость и высокомерие ее полных энтузиазма речей. Моя сестра тем временем осваивается на новом месте.

Хотя Сэм обещал, что сводит меня в Чайна-Сити — новый туристический китайский квартал через две улицы отсюда, я все еще там не была. Зато Мэй бывает там каждый день — участвует в подготовке к торжественному открытию. Каждый день, в зависимости от того, что сказал ей Старый Лу, она обещает мне, что я буду работать в кафе, в антикварном магазине или где-нибудь еще. Я слушаю с недоверием, зная, что меня не спросят, где бы мне хотелось работать. Но я была бы счастлива не работать больше на Иен-иен: не связывать пучками перья лука, не сортировать клубнику по размеру и спелости, не лущить эти чертовы орехи, пока пальцы не потрескаются и не покроются пятнами, и — самое омерзительное — не выращивать соевые ростки в ванной в перерывах между купаниями старика. Я сижу дома со свекровью и Джой; моя сестра каждый день рассказывает мне о людях с именами вроде Орешек или Долли. Она перебирает нашу одежду, хранящуюся в Чайна-Сити. Мы договорились, что в Америке будем одеваться как американки, но она упорно приносит одни чонсамы. Те, что поизящнее, она оставляет себе. Наверное, так и должно быть.

— Ты теперь мать, — говорит мне Иен-иен. — А твоя сестра еще должна родить моему мальчику сына.

Каждый день Мэй рассказывает мне о своих похождениях. Щеки ее порозовели от свежего воздуха, лицо светится от удовольствия. Меня, старшую сестру, мучает чудовище с красными глазами — зависть. Раньше я узнавала все первой, но теперь Мэй рассказывает мне о магазинах, складах и обо всем остальном, что строится в Чайна-Сити. Она рассказывает, что многое строится на основе старых декораций к фильмам о Китае, и описывает их в таких подробностях, что я уверена, что узнаю их, когда увижу. Но что скрывать — я злюсь, что ей достаются все удовольствия, а я сижу со свекровью и Джой в мрачной квартире, задыхаясь от пыли. Я уговариваю себя, что это все лишь временно, как и остров Ангела, и скоро мы с Мэй как-нибудь сбежим.

Тем временем Старый Лу продолжает наказывать меня молчанием за рождение дочери. Сэм уныло бродит вокруг, потому что я отказываюсь заниматься с ним постельными делами. Каждый раз, как он приближается ко мне, я скрещиваю на груди руки и хватаю себя за локти. Он отшатывается, и по его лицу видно, что он глубоко задет. Он редко обращается ко мне, а когда обращается, то говорит на уличном шанхайском диалекте, как будто свысока. Видя мое недовольство и раздражение, Иен-иен преподносит мне очередной урок супружеской жизни:

— Тебе надо к этому привыкнуть.

В начале мая, спустя две недели после нашего приезда, сестра просит и получает разрешение взять нас с Джой на прогулку.

— Напротив Плазы — Ольвера-стрит, там мексиканцы держат магазинчики для туристов, — рассказывает Мэй. — За ней расположен Чайна-Сити. Если оттуда пройти вверх по Бродвею и повернуть на север, почувствуешь себя на итальянской открытке. В окнах болтается салями… Перл, там все такое же необычное и чужое, как в русском районе во Французской концессии. Да, совсем забыла. — Она смеется. — Здесь тоже есть Французская концессия. Называется Французский городок — на Хилл-стрит, в квартале от Бродвея. У них там французская больница, кафе… Ладно, не важно. Давай прогуляемся по Бродвею. Если пойти на юг, придешь к американским кинематографам и универмагам. Если на север, через Маленькую Италию, придешь к строящемуся Чайна-тауну — его называют Новым Чайна-тауном. Я отведу тебя куда захочешь.

Но мне пока что не хочется идти никуда.

— Здесь тебе не Шанхай. Там нас разделяли деньги, раса, но мы все равно постоянно встречались, — объясняет Мэй на следующей неделе, когда мы с ней и Джой гуляем по кварталу. — Пусть мы посещали разные заведения, но мы ходили по одним и тем же улицам. Здесь все живут отдельно — японцы, мексиканцы, итальянцы, негры, китайцы. Белые повсюду, а все остальные где-то внизу. И каждый хочет, чтобы у него хоть на одно зернышко риса было больше, чем у соседа. Помнишь, как важно было в Шанхае говорить по-английски? Все так гордились своим американским или британским акцентом. А тут важно, хорошо ли ты говоришь по-китайски и где или у кого ты ему учился — здесь, в Чайна-тауне, или в Китае. Те, кто говорят на сэйяпе, никогда не будут иметь дела с теми, кто говорит на саамяпе, и наоборот. Мало того: те, кто родился в Америке, смотрят на нас свысока, называют новичками и отсталыми. А мы смотрим свысока на них, потому что знаем, что китайская культура лучше американской. Кроме того, важно имя. Если ты Лу — покупаешь только у Лу, даже если выходит на пять центов дороже. Все знают, что от ло фань помощи не дождешься, но ни Мок, ни Вонг, ни Соу-Хоу членам семьи Лу не помогут.

Она показывает мне бензоколонку, хотя мы еще не встречали ни одного владельца автомобиля. Мы проходим мимо бара «У Джерри» — там подают китайскую еду в китайском интерьере, но хозяин при этом не китаец. На каждом сантиметре земли, не занятом торговлей, располагаются ночлежки всех видов: крохотные квартирки вроде той, где ютимся мы, меблированные комнаты, где холостяки, вроде братьев моего мужа, могут жить за несколько долларов в месяц, и комнаты в миссиях, где те, кому действительно не везет, могут ночевать, питаться и зарабатывать пару долларов в месяц уборкой.

Через месяц таких прогулок по кварталу Мэй ведет меня на Плазу.

— Раньше это место было сердцем Испанского сеттльмента. В Шанхае были испанцы? — спрашивает Мэй беззаботно, почти весело. — Я что-то не припомню.

Я не успеваю ответить, потому что она уже торопится показать мне Ольвера-стрит, проходящую по другой стороне Плазы прямо напротив аллеи Санчес. Мне не особенно туда хочется, но она уговаривает. Мы пересекаем открытое пространство и храбро ступаем в людской поток. В ярких фанерных киосках продаются вышитые хлопковые рубашки, тяжелые глиняные пепельницы и остроконечные леденцы. Люди в ярких одеждах мастерят свечи, стеклянные сувениры и резиновые подошвы для сандалий, поют и играют.

— Что, в Мексике и правда так живут? — спрашивает Мэй. Я не знаю, есть ли у этого места хоть что-то общее с Мексикой, но здесь, по крайней мере, все кажется таким ярким и праздничным по сравнению с нашей сумрачной квартирой!

— Понятия не имею. Может быть.

— Ну, в общем, если тебе кажется, что здесь весело, подожди, пока не окажешься в Чайна-Сити.

Дойдя до середины улицы, она останавливается как вкопанная.

— Смотри, это Кристин Стерлинг. — Она кивает на немолодую, но элегантно одетую белую даму, сидящую на крыльце дома, который выглядит так, будто его построили из грязи. — Она обустроила нынешнюю Ольвера-стрит. И Чайна-Сити тоже она заправляет. Все говорят, что она добрая, что она помогает мексиканцам и китайцам открывать свой бизнес — сейчас это нелегко. Она прибыла в Лос-Анджелес без гроша за душой, как и мы. Теперь ей принадлежат две туристические достопримечательности.

Мы доходим до конца квартала. Американские автомобили гудками прокладывают себе путь. За Мейси-стрит я вижу стену, окружающую Чайна-Сити.

— Пойдем, если хочешь, — предлагает Мэй. — Нам надо только улицу перейти.

Я качаю головой:

— Может быть, в другой раз.

Пока мы идем обратно по Ольвера-стрит, Мэй улыбается и машет хозяевам лавок, но они не отвечают ей.

* * *

Пока Мэй работает со Старым Лу, а Сэм трудится в Чайна-Сити, мы с Иен-иен занимаемся хозяйством, приглядываем за Верноном после школы и по очереди укачиваем Джой, когда она целыми днями плачет без видимой причины. Но даже если бы меня отпускали в гости, к кому бы я пошла? На десять мужчин здесь приходится одна женщина или девушка. Местным девушкам нашего с Мэй возраста, как правило, не разрешают встречаться с мальчиками, да и местные китайцы не хотят на них жениться.

— Здесь рождаются слишком американизированные девушки, — говорит дядя Эдфред, когда приходит на воскресный обед. — Когда разбогатею, вернусь в свою деревню и женюсь на традиционной девушке.

Некоторые мужчины, вроде дяди Уилберта, годами не видели своих жен, живущих в Китае.

— Мы с моей женой не занимались постельными делами лет двадцать. Дороговато ехать за этим в Китай. Я коплю, чтобы вернуться туда богатым.

Поэтому местные девушки часто так и не выходят замуж. По будням они ходят в американскую школу и в китайскую школу при миссии. По выходным работают на семейных предприятиях и занимаются китайской культурой в миссиях. Мы на этих девушек совсем непохожи. Мы слишком молоды, чтобы общаться с другими женами и матерями, к тому же они кажутся нам отсталыми. Хотя они и родились здесь, многие из них, так же как и Иен-иен, даже не окончили начальную школу — в такой изоляции и под таким бдительным надзором держали их даже в детстве.

В один из июньских вечеров, на сорок второй день нашего пребывания в Лос-Анджелесе и за несколько дней до открытия Чайна-Сити, Сэм возвращается домой и предлагает:

— Хочешь — пойди прогуляйся с сестрой. Я сам дам Джой бутылочку.

Мне не хочется оставлять с ним Джой, но в последнее время я вижу, что ей нравится, как он неловко держит ее на руках, шепчет ей что-то на ухо и щекочет ее животик. Видя, что она довольна, и понимая, что Сэм будет рад, если я уйду и ему не придется со мной разговаривать, мы с Мэй выходим в весенний вечер. Мы доходим до Плазы, сидим на скамье, слушаем мексиканскую музыку, доносящуюся с Ольвера-стрит, и наблюдаем за играющими на аллее Санчес детьми. Вместо мяча у них — перевязанный бумажный пакет, набитый мятыми газетами.

Наконец-то Мэй никуда меня не тащит и не показывает мне город. Можно просто посидеть и несколько минут побыть собой. В квартире, где слышно каждое слово и каждое движение, нам негде уединиться. А здесь, вдали от любопытных ушей, мы говорим свободно и обсуждаем свои тайны. Мы вспоминаем маму, папу, Томми, Бетси, З. Ч. и даже наших слуг. Говорим о блюдах, которых нам недостает, и о запахах и звуках Шанхая, который кажется теперь таким далеким. Потом берем себя в руки, стараемся отвлечься от тоски по утраченным местам и людям и подумать о том, что происходит вокруг. Каждый раз, когда Старый Лу и Иен-иен занимаются постельными делами, я слышу скрип матраса. Мне известно, что Верн и Мэй этого так и не делали.

— Вы с Сэмом тоже, — парирует Мэй. — А ты должна. Ты замужем. У вас с ним ребенок.

— Почему же я должна, а ты — нет?

Мэй гримасничает:

— Но как? С ним что-то не так.

Тогда, в Шанхае, я думала, что Мэй несправедлива к Верну. Но теперь, прожив с ним некоторое время и видя его гораздо чаще, чем Мэй, я понимаю, что она права. И дело не в том, что он еще не стал мужчиной.

— Мне не кажется, что он недоразвитый, — говорю я, стараясь поддержать ее.

Мэй нетерпеливо отмахивается:

— Дело не в этом. Он… какой-то ущербный. — Она изучает сплетение ветвей над нашими головами, как будто ища в них подсказку. — Он разговаривает, но мало. Иногда мне кажется, он не понимает, что происходит вокруг. Или вдруг становится похож на одержимого, особенно когда склеивает эти модели аэропланов и лодок, которые ему покупает отец.

— По крайней мере, о нем заботятся, — замечаю я. — Помнишь мальчика, которого мы видели на лодке на Великом канале? Его держали в клетке!

Мэй то ли не помнит, то ли ей все равно. Она продолжает, не отвечая мне:

— Они носятся с Верном, как будто он особенный. Иен-иен гладит ему одежду и выкладывает перед ним по утрам. Называет его Маленьким Мужем…

— В этом она похожа на маму. Называет каждого его прозвищем или титулом. Она даже своего мужа называет Старый Лу!

Как это приятно — смеяться. Мама с папой называли его так в знак почтения, мы звали его так, потому что не любили, Иен-иен зовет его так, потому что так его видит.

— Ноги у нее обычные, но она гораздо более темная, чем мама, — продолжаю я. — Верит в духов, в зелья, гороскопы, во всю эту чушь…

Мэй фыркает от отвращения:

— Помнишь, я ляпнула ей, что простудилась? Она мне сварила имбирный чай с сушеным луком, чтобы прочистить грудь, и заставила дышать кипяченым уксусом, чтобы улучшить ток крови!

— Но это же помогло.

— Да, — признает Мэй. — Зато теперь она хочет, чтобы я пошла к травнику, чтобы тот сделал меня плодовитой и более привлекательной для Маленького Мужа. Говорит, что Овца и Кабан — это чуть ли не самые совместимые знаки.

— Мама всегда говорила, что Кабан — чистосердечный, честный и простой человек.

— С простотой у него все в порядке, — вздрагивает Мэй. — Я ведь пыталась. В смысле… — Она колеблется. — Мы же спим в одной постели. Некоторые ему бы позавидовали. Но он ничего не делает, хотя все, что нужно, у него есть.

Она делает паузу, позволяя мне осмыслить сказанное. Мы обе попросту пропадаем в этой тюрьме, но всякий раз, думая о том, как мне плохо, я вспоминаю о своей сестре в соседней комнате.

— А когда я выхожу по утрам на кухню, — продолжает Мэй, — Иен-иен спрашивает: «Где твой сын? Мне нужен внук!» На прошлой неделе, когда я вернулась из Чайна-Сити, она отвела меня в сторону и сказала: «Вижу, тебя снова навестила красная сестричка. Завтра съешь воробьиных почек и мандариновой цедры — они усилят твое ци. Травник сказал, что это подготовит твою матку к принятию жизненной энергии моего сына».

Я улыбаюсь, слушая, как сестра забавно подражает пронзительному голосу Иен-иен, но Мэй не видит в этом ничего смешного.

— Почему тебя не заставляют есть воробьиные почки и мандариновую цедру? Почему тебя не посылают к травнику?

Я не знаю, почему Старый Лу и его жена по-другому ведут себя со мной и Сэмом. У Иен-иен есть прозвища для всех, но я никогда не слышала, чтобы она обращалась к Сэму — ни по прозвищу, ни по американскому имени, ни даже по его китайскому имени. Да и свекор, не считая первого вечера, к нам обоим почти не обращается.

— Сэм не ладит с отцом, — говорю я. — Ты заметила?

— Они часто ругаются. Старик зовет Сэма тоу кэ и чок кинь. Не знаю, что это значит, но вряд ли это комплимент.

— Он называет Сэма ленивым и пустоголовым.

Я мало общаюсь с Сэмом, поэтому спрашиваю:

— Это так?

— По-моему, нет. Старик настаивает, чтобы Сэм занимался рикшами, когда откроется Чайна-Сити. Хочет, чтобы он возил тележки. А Сэм не хочет.

— Да и кто бы захотел, — содрогаюсь я.

— Ни здесь, ни где-либо еще, — соглашается Мэй. — Даже если для людей это просто развлечение.

Я была бы не прочь еще поговорить о Сэме, но Мэй возвращается к своим проблемам с мужем:

— Они могли бы обращаться с ним как со всеми остальными мальчиками. Он мог бы работать с отцом после школы, мог бы помогать нам с Сэмом распаковывать ящики и расставлять товар по полкам. Но старик настаивает, чтобы он шел домой и делал уроки. Мне кажется, он просто запирается у себя и возится со своими моделями. И у него мало что получается, насколько я вижу.

— Я знаю. Я его вижу больше, чем ты. Я с ним целые дни провожу.

Не знаю, услышала ли Мэй горечь в моем голосе, но я услышала и торопливо продолжаю:

— Все знают, что сын — это большая ценность. Может быть, они хотят, чтобы он когда-нибудь унаследовал дело.

— Но он же младший сын! Как это возможно? Это было бы неправильно. Верну стоило бы хоть чему-нибудь научиться. Такое впечатление, что они хотят, чтобы он навсегда остался ребенком.

— Может быть, они не хотят, чтобы он уезжал. Может быть, они не хотят, чтобы мы все уезжали. Они такие старомодные. Мы живем вместе, дела делаются только внутри семьи, деньги прячут, на расходы нам ничего не дают.

Это действительно так. Нам с Мэй не дают денег на хозяйство, а мы, разумеется, не можем сказать, что нам нужны деньги, чтобы сбежать отсюда и начать жизнь заново.

— Дикари неотесанные, — говорит Мэй горько. — А как Иен-иен готовит! Что она за китаянка?

— Мы тоже не умеем готовить.

— Но ведь никто не знал, что нам придется готовить! У нас должны были быть слуги.

Некоторое время мы сидим молча. Но что толку горевать о потерянном? Мэй смотрит на аллею Санчес. Большинство детей уже разошлись по домам.

— Надо идти, а то Старый Лу запрет нас дома.

Держась за руки, мы возвращаемся домой. У меня легче на сердце. Мы с Мэй не просто сестры, мы невестки. Невестки тысячелетиями жаловались, как тяжело им живется в доме мужа, под железным кулаком свекра и мозолистой пятой свекрови. Нам с Мэй повезло, что мы вместе.

 

Мечты о восточной романтике

Восьмого июня, спустя почти два месяца после нашего прибытия в Лос-Анджелес, я наконец-то перехожу улицу и вхожу в Чайна-Сити, чтобы участвовать в торжественном открытии. Чайна-Сити окружен Великой стеной в миниатюре — впрочем, сложно называть великой узкую стенку, смахивающую на картонную декорацию. Я вхожу в главные ворота и вижу, что около тысячи человек собрались на открытой площадке, называемой Двором Четырех времен года. Официальные лица и кинозвезды произносят речи, трещат шутихи, резвятся танцоры в костюмах львов и драконов. Ло фань выглядят блестяще и модно: женщины в шелках и мехах, перчатках и шляпах, на губах — блестящая помада, мужчины в костюмах, остроносых туфлях и фетровых шляпах. Мы с Мэй надели чонсамы, они подчеркивают нашу красоту и стройность, но я все равно чувствую, что рядом с американками мы выглядим дико и старомодно.

— Мечты о восточной романтике вплетены, подобно шелковым нитям, в скромную ткань Чайна-Сити, — вещает со сцены Кристин Стерлинг. — Мы хотим, чтобы наши достопочтенные гости увидели сверкающие краски надежд и идеалов, простив несовершенства, ибо они преходящи. Пусть те, кто из поколения в поколение жил в Китае, кто претерпел тяжелейшие бедствия у себя на родине, найдет здесь тихую гавань, где можно сохранить свою национальную идентичность, следовать заветам предков и спокойно заниматься своими традиционными искусствами и ремеслами.

Да ладно!

— Оставьте сумятицу и спешку нового мира, — продолжает Кристин Стерлинг, — и прикоснитесь к спокойному очарованию мира старого.

Ну конечно!

Как только закончатся речи, сразу же откроются магазины и рестораны и работникам, в том числе и нам с Иен-иен, придется поторопиться занять свои места. Пока же я держу Джой так, чтобы она видела, что происходит. Среди толпящихся и толкающих друг друга людей я теряю из виду Иен-иен. Я должна явиться в кафе «Золотой дракон», но не знаю дороги. Как же я ухитрилась потеряться в огороженном квартале? Обилие тупиков, поворотов и узеньких дорожек сбивает с толку. Я вхожу в ворота, но вижу за ними внутренние дворы и пруды с золотыми рыбками или оказываюсь в лавках, торгующих благовониями. Я прижимаю Джой к груди и пробираюсь вдоль стены. Рикши с криками «Посторонись!» везут по аллеям смеющихся ло фань в повозках, украшенных эмблемой «Золотые рикши». Возчики выглядят совсем не так, как я привыкла: они разодеты в шелковые пижамы, вышитые шлепанцы и новенькие широкополые соломенные шляпы. И это не китайцы, а мексиканцы.

Маленькая девочка, похожая на бродяжку, только чуть опрятнее, пробирается сквозь толпу, раздавая брошюры с картой. Я беру одну и пытаюсь понять, куда мне идти. На карте отмечены основные пункты: «Райские ступени», «Гавань Хуанпу», «Лотосовые пруды» и «Двор Четырех времен года». В нижней части карты кивают друг другу два нарисованных чернилами человечка, одетые в китайские одежды. Подпись гласит: «Если вы соблаговолите осиять своим присутствием наш скромный квартал, мы поприветствуем вас сладостями, вином, музыкальными редкостями и предметами искусства, чтобы усладить ваш благородный взор». На этой карте не отмечено ни одно из заведений Старого Лу, каждое из которых имеет в своем названии слово «золотой».

Чайна-Сити не похож на Шанхай. Не похож он и на старый китайский квартал в Шанхае. Даже на китайскую деревню он не похож. Больше всего он похож на Китай, изображаемый в фильмах, которые привозили в Шанхай из Голливуда. Он выглядит именно так, как его описывала Мэй во время наших прогулок. Студия «Парамаунт» пожертвовала декорации фильма «Восьмая жена Синей Бороды» — их переделали в кафе «Китайская джонка». Рабочие «Метро Голдвин Майер» тщательно воссоздали ферму Ван из фильма «Добрая земля»: во дворе пасутся утки и цыплята. За двором лежит переулок Ста Сюрпризов. Все те же рабочие переделали стоящую там старую кузницу в десяток сувенирных магазинчиков, торгующих деревцами счастья, ароматизированным чаем и вышитыми «испанскими» шалями с бахромой, сделанными в Китае. Говорят, что в храме Гуан Инь хранятся тысячелетние гобелены и статуя, предположительно спасенная от бомбежки Шанхая. На самом деле этот храм, как и многие другие здания Чайна-Сити, был построен из старых декораций «Метро Голдвин Майер». Даже Великая стена досталась в наследство от съемок, хотя это наверняка был вестерн, где изображалась защита форта. Стремлению Кристин Стерлинг переделать Ольвера-стрит в нечто китайское сопутствовало полное отсутствие у нее вкуса и понимания нашей культуры и истории.

Разум говорит мне, что я в безопасности. Вокруг слишком много народу, чтобы кто-нибудь попытался напасть на меня, но мне страшно. Я сжимаю Джой так крепко, что она начинает плакать. Люди смотрят на меня как на плохую мать. Я не плохая мать, хочется крикнуть мне. Это моя дочь. В панике я думаю, что надо найти главный вход — оттуда я смогу добраться до дома. Но Старый Лу запер дверь в квартиру, и у меня нет ключа. В тревоге, опустив голову, я пробираюсь сквозь толпу.

— Ты заблудилась? — слышу я чистые тона шанхайского говора. — Тебе помочь?

Я поднимаю взгляд и вижу седого ло фань в очках, с окладистой белой бородой.

— Ты, должно быть, сестра Мэй, — говорит он. — Тебя зовут Перл?

Я киваю.

— Меня зовут Том Габбинс. Многие зовут меня Бак Ва Том — Том-Кино. У меня здесь магазин, и я знаком с твоей сестрой. Скажи, куда ты идешь.

— Мне нужно в кафе «Золотой дракон».

— А, одно из золотых заведений. Твой свекор заправляет здесь всем, что стоит пять центов, — говорит он понимающе. — Пойдем. Я тебя отведу.

Я не знаю этого человека, и Мэй никогда не упоминала о нем, но есть много такого, о чем она мне не рассказывает. Звучание шанхайской речи возвращает мне присутствие духа. Пока мы идем в кафе, он указывает на различные магазины, принадлежащие моему свекру. «Золотой фонарь», первый магазин Старого Лу в Чайна-тауне, торгует дешевыми безделушками: пепельницами, футлярами для зубочисток, палочками для почесывания спины. Внутри я вижу Иен-иен, болтающую с покупателями. Затем вижу Верна, в одиночестве продающего шелковые цветы в крохотной лавке «Золотой лотос». Старый Лу при мне хвастался перед соседями, как дешево ему обошлось открытие его бизнеса. «В Китае шелковые цветы стоят гроши, а здесь я их продаю в пять раз дороже!»

Знакомая семья открыла магазин, торгующий живыми цветами. Старый Лу не устает насмехаться над ними:

— Они заплатили восемнадцать долларов за подержанный холодильник, и каждый день им приходится покупать сто фунтов льда по пятьдесят центов! Чтобы было куда ставить цветы, они покупают банки и вазы. Это чересчур расточительно! А шелковые цветы продавать несложно — даже мой сын с этим справляется.

Я вижу издалека верхушку «Золотой пагоды» и понимаю, что теперь мне достаточно будет поднять голову, чтобы сориентироваться. «Золотая пагода» располагается в искусственной пятиярусной пагоде. Здесь Старый Лу, одевшись в шелковые одежды цвета ночного неба, собирается продавать лучшие свои товары: вещи, украшенные перегородчатой эмалью или перламутровой мозаикой, первоклассный фарфор, резную тиковую мебель, трубки для курения опиума, маджонг из слоновой кости и антиквариат. Внутри я вижу Мэй — она стоит слева от старика и, оживленно жестикулируя, болтает с четырьмя покупателями. Она улыбается так широко, что видны все зубы. Она выглядит совсем по-другому, и все же это моя сестра, которую я знаю столько лет. Чонсам облегает ее тело, как вторая кожа. Глядя на ее локоны, я вдруг вижу, что Мэй постриглась и уложила волосы. Как же я раньше этого не заметила? Но больше всего меня потрясает то, что от нее вновь исходит прежнее сияние. Я ее давно такой не видела.

— Она прелестна, — замечает Том, словно услышав мои мысли. — Я предлагал устроить ее на работу, но она боится, что ты не одобришь. Что думаешь, Перл? Как видишь, я порядочный человек. Может, подумаешь об этом и обсудишь с Мэй?

Я слышу его, но не понимаю, что он имеет в виду. Видя мое замешательство, он пожимает плечами:

— Ну хорошо. Пойдем к «Золотому дракону».

Когда мы оказываемся на месте, он заглядывает в окно и обращается ко мне:

— Здесь, видимо, нужна твоя помощь, так что не буду тебя задерживать. Если что-нибудь понадобится, заходи ко мне в «Азиатскую костюмную компанию». Мэй тебе покажет, где это. Она каждый день ко мне заглядывает.

С этими словами он поворачивается и исчезает в толпе. Я толкаю дверь кафе и вхожу. Внутри стоят восемь столиков и стойка с десятью табуретами. За стойкой дядя Уилберт в белой сорочке и бумажной шляпе из чистой газетной бумаги, весь потный, орудует шипящим воком. Рядом дядя Чарли нарезает большим ножом овощи. Дядя Эдфред несет стопку тарелок к раковине, где Сэм споласкивает кипятком грязные стаканы.

— Эй, помогите мне кто-нибудь! — зовет незнакомый мне мужчина.

Сэм вытирает руки, торопливо протягивает мне блокнот официантки, забирает Джой и кладет ее в деревянный ящик за стойкой. Следующие шесть часов мы работаем без перерыва. К тому моменту, когда торжественное открытие подходит к концу, одежда Сэма уже вся в жирных пятнах, у меня болят плечи, руки и ноги, но Джой спокойно спит в своем ящике. За нами приходят Старый Лу и остальные. Дядюшки отправляются куда-то, куда по вечерам ходят холостяки Чайна-тауна. Старый Лу запирает дверь, и мы отправляемся домой. Сэм, Верн и их отец идут впереди, мы с Иен-иен и Мэй, как полагается, следуем за ними, отставая на десять шагов. Я выбилась из сил, и Джой кажется тяжелее мешка риса, но никто не предлагает ее забрать у меня.

Старый Лу запретил нам говорить на языке, которого он не понимает, но я обращаюсь к Мэй на уском диалекте, надеясь, что Иен-иен на нас не донесет, а он и остальные мужчины нас не услышат.

— Мэй, у тебя появились от меня секреты.

Я не сержусь. Но чувствую себя задетой. Мэй строила новую жизнь в Чайна-тауне, а я сидела взаперти. Она даже постриглась! Я разозлилась, когда это заметила.

— Секреты? Какие секреты?

Она говорит тихо — чтобы нас не услышали? Или чтобы я тоже не повышала голос?

— Я думала, мы решили, что будем здесь носить только западную одежду. Мы хотели выглядеть как американки, но ты мне приносишь только чонсамы.

— Это же один из твоих любимых чонсамов, — возражает Мэй.

— Я не хочу больше так одеваться. Мы же договорились…

Она замедляет шаг и, когда я обгоняю ее, трогает меня за плечо, чтобы я остановилась. Иен-иен продолжает покорно следовать за мужем и сыновьями.

— Я не хотела говорить, потому что знала, что ты расстроишься, — шепчет Мэй и нервно касается пальцами губ.

— Что случилось? — вздыхаю я. — Говори.

— Нашей западной одежды больше нет. Он, — она кивает в сторону мужчин, но я понимаю, что она имеет в виду нашего свекра, — хочет, чтобы мы носили только китайскую одежду.

— Почему?..

— Послушай, Перл. Я пыталась поговорить с тобой, пыталась показать тебе все вокруг, но иногда ты хуже мамы. Ты не хочешь ничего знать, не хочешь ничего слышать.

Ее слова больно ранят меня, но она еще не закончила.

— Знаешь, почему те, кто работают на Ольвера-стрит, носят мексиканскую одежду? Потому что миссис Стерлинг так хочет. Это входит в их арендный договор, так же как и в наш. Чтобы работать здесь, мы должны носить чонсамы. Они — миссис Стерлинг и ее партнеры ло фань — хотят, чтобы мы выглядели так, как будто не покидали Китая. Старый Лу знал это, когда забирал нашу одежду в Шанхае. Сама подумай, Перл. Мы думали, что у него нет вкуса и он ничего не понимает в одежде, но он прекрасно знал, что ему нужно, и забрал только то, что могло нам здесь пригодиться. Все остальное он оставил.

— Почему ты мне раньше ничего не сказала?

— А как? Тебя как будто нет с нами. Я пыталась сводить тебя куда-нибудь, но ты обычно не хочешь выходить из дому. Мне пришлось чуть ли не силком тащить тебя посидеть на Плазе. Ты ничего не говоришь, но я же знаю, что ты винишь меня, Сэма, Верна и всех остальных, что тебя держат взаперти. Никто не держит тебя взаперти! Ты же сама никуда не ходишь. До сегодняшнего вечера я даже не могла уговорить тебя сходить в Чайна-Сити!

— Но зачем мне это? Мы же не вечно здесь будем жить.

— А как ты собираешься бежать, если не ориентируешься?

Дело в том, что мне страшно, и ничего не делать — гораздо легче, думаю я, но молчу.

— Ты как птица, которую выпустили из клетки, — говорит Мэй, — а она уже забыла, как это — летать. Ты моя сестра, но я не знаю, где бродят твои мысли. Ты так отдалилась.

Мы поднимаемся по лестнице в свою квартиру. У дверей она вновь останавливает меня:

— Почему ты не можешь снова стать той моей сестрой, какой была в Шанхае? Ты была веселой. Ты ничего не боялась. А теперь ведешь себя как фужэнь. — Она делает паузу. — Прости. Я говорю ужасные вещи. Я знаю, тебе через многое пришлось пройти, и я понимаю, что ты отдаешь всю себя ребенку. Но мне тебя не хватает, Перл. Мне не хватает моей сестры.

Мы слышим, как внутри Иен-иен воркует над Верном:

— Маленький Муж, тебе пора спать! Бери свою жену и отправляйтесь в кровать.

— Я скучаю по маме с папой. Я скучаю по нашему дому. А здесь, — она обводит рукой темную прихожую, — все так сложно. Мне без тебя не справиться.

По ее щекам катятся слезы. Она решительно их смахивает, делает глубокий вдох и входит в дом, чтобы отправиться в кровать со своим Маленьким Мужем.

Несколько минут спустя я укладываю Джой в ящик и ложусь. Сэм, как обычно, отодвигается от меня, а я устраиваюсь на краю кровати — подальше от него, поближе к Джой. В голове царит сумбур. История с одеждой просто очередной непредвиденный удар, ладно, но все остальное, о чем говорила Мэй? Я не понимала, что ей тоже тяжело. И она права: я действительно боялась выйти из квартиры, дойти до конца аллеи Санчес, пересечь Плазу, спуститься по Ольвера-стрит, перейти дорогу и войти в Чайна-Сити. За последние несколько недель Мэй не раз предлагала отвести меня в Чайна-Сити. Но я так и не пошла.

Сквозь одежду я нащупываю подаренный мамой талисман. Что со мной произошло? Как я превратилась в запуганную фужэнь?

* * *

Двадцать пятого июня, всего лишь три недели спустя, в нескольких кварталах от нас открывается Новый Чайна-таун. На каждом его углу возвышаются ярко разукрашенные традиционные китайские ворота из резного дерева. Парад возглавляет пленительная кинозвезда Анна Мэй Вонг. Отряд барабанщиц устраивает зажигательное представление. Неоновые огни очерчивают контуры ярких зданий, украшенных вычурными китайскими карнизами и балконами. Кажется, что здесь все лучше и значительнее. Здесь больше фейерверков, больше видных политических деятелей, перерезающих ленточки и произносящих речи, больше акробатов, танцующих в костюмах львов и драконов. Даже те, кто открывают здесь магазины и рестораны, считаются более обеспеченными и уважаемыми людьми, чем предприниматели Чайна-Сити.

Говорят, что открытие сразу двух китайских кварталов знаменует собой начало хороших времен для китайцев Лос-Анджелеса. Я бы сказала, что не все так просто. В Чайна-Сити нам приходится трудиться все больше. Мой свекор с железными кулаками не дает нам расслабиться. Он строг и часто жесток с нами. Никто не осмеливается противоречить ему, но я не понимаю, как нам догнать Чайна-таун. Как конкурировать с теми, у кого уже есть большое преимущество? И как в такой ситуации нам заработать на побег?

 

Запахи дома

Мне следовало бы сейчас планировать, куда мы пойдем погулять с Мэй и Джой, но все, о чем я способна думать, — это мой желудок, где свило себе гнездо одиночество. Я скучаю по медовым булочкам, пирогам с засахаренными розовыми лепестками и яйцам с пряностями, сваренным в чайном настое. Питаясь тем, что готовит Иен-иен, я похудела сильнее, чем на острове Ангела, и теперь наблюдаю за дядей Уилбертом и дядей Чарли, первым и вторым поварами в «Золотом драконе», чтобы научиться готовить самой. Они разрешают мне сопровождать их в мясную лавку Сэма Сина, в окне которой стоит позолоченный поросенок, где они покупают уток и свинину. Они берут меня в рыбную лавку Джорджа Вонга, расположенную за Чайна-Сити, на Спринг-стрит, и рассказывают мне, что надо покупать только ту рыбу, которая еще дышит. Мы переходим улицу, входим в «Международную бакалею», и в первый раз с момента нашего приезда я чувствую запахи дома. Дядя Уилберт покупает мне на свои деньги мешочек соленых черных бобов. Я так благодарна, что с тех пор они по очереди покупают мне разные лакомства: плоды унаби, финики в меду, побеги бамбука, корни лотоса и черные грибы. Время от времени, когда в кафе на миг наступает затишье, они зовут меня к себе на кухню и показывают, как приготовить какое-нибудь простое блюдо из этих ингредиентов.

Каждую субботу дядюшки приходят к нам ужинать. Я спрашиваю Иен-иен, можно ли мне приготовить ужин самой. Все с удовольствием съедают мою стряпню, и с тех пор я готовлю ужин каждую субботу. Вскоре я уже могу управиться с готовкой за полчаса, если Верн моет рис, а Сэм нарезает овощи. Сначала Старый Лу был недоволен:

— С чего это я позволю тебе просаживать мои деньги на еду? С чего это мне выпускать тебя на улицу за едой?

И это несмотря на то, что он не возражает, чтобы мы ходили на работу, где мы обслуживаем посторонних людей, к тому же белых.

— Я не трачу ваших денег, за еду платят дядя Уилберт и дядя Чарли, — возражаю я. — И не хожу по улицам в одиночестве, потому что я все время с ними.

— Еще того не легче! Они копят деньги, чтобы вернуться домой. Все здесь, и я в том числе, мечтают вернуться в Китай — если не жить, так хоть умереть там, если не умереть, так чтобы их хоть похоронили там! — Как и многие мужчины, Старый Лу мечтает накопить десять тысяч долларов, вернуться в родную деревню богатым человеком, завести несколько любовниц, дать жизнь еще нескольким сыновьям и провести остаток своих дней, потягивая чай. — Каждый раз, когда я езжу в Китай, я покупаю там поля. Раз мне здесь не дают земли, у меня будет земля в Китае! Я знаю, что ты думаешь, Перл. Ты думаешь: но он же здесь родился! Он американец! Я тебе вот что скажу: пусть я и родился здесь, но в душе я все равно китаец. Я вернусь домой.

Его жалобы предсказуемы, он, как обычно, переводит тему разговора с кого угодно на себя. Но ему нравится моя еда, и на остальное я не обращаю внимания. Он, конечно, этого не говорит, но делает кое-что получше. Несколько недель спустя он объявляет:

— По понедельникам буду выдавать тебе деньги, чтобы ты покупала нам еду.

Порой меня охватывает искушение отложить немного денег на свои нужды, но я знаю, как тщательно он пересчитывает каждую монетку и как внимательно проверяет счета, и знаю, что иногда он ходит сверить цены к мяснику, галантерейщику и на рыбный рынок. Он так трясется над своими деньгами, что отказывается класть их в банк. Деньги хранятся в тайниках принадлежащих ему заведений, недосягаемые для бедствий и для банкиров ло фань.

Теперь, когда я хожу по магазинам одна, продавцы стали узнавать меня. Они ценят меня, хотя доход от меня небольшой, и вознаграждают мою приверженность их жареной утке, свежей или маринованной рыбе, вручая мне новогодние календари. Рисунки выполнены в нарочито китаизированном духе: кричащие красные, синие и зеленые мазки на плоском белом фоне. Вместо красавиц, прикорнувших в своих будуарах, чей вид дышит негой и эротизмом, художники предпочитают изображать затасканные виды Великой стены, священной горы Эмэй, загадочные карсты Гуйлиня или вялых женщин, одетых в блестящие чонсамы с геометрическими узорами, чьи позы призваны воплощать добродетели «Морального перевооружения». Рисунки аляповаты и безлики, в них нет ни изящества, ни чувства, но я вешаю календари на стены, так же как шанхайские бедняки вешают их в своих печальных лачужках, чтобы привнести в свою жизнь немного красок и надежды. Эти календари, как и мои ужины, немного освещают наш дом, и, так как они достаются нам бесплатно, свекор не протестует.

* * *

В канун Рождества я поднимаюсь в пять утра, одеваюсь, отдаю Джой свекрови и вместе с Сэмом иду в Чайна-Сити. Несмотря на ранний час, на улице удивительно тепло. Всю ночь дул теплый ветер, и по Плазе и Мейн-стрит разбросаны сломанные ветви, сухие листья, конфетти и прочий мусор, оставшийся после празднеств на Ольвера-стрит. Мы пересекаем Мейси-стрит, входим в Чайна-Сити и идем нашей обычной дорогой: от стоянки рикш во Дворе Четырех времен года мы добираемся до фермы Ван, во дворе которой клюют землю утки и цыплята. Я так и не посмотрела фильм «Добрая земля», но дядя Чарли сказал, что мне следует обязательно его увидеть:

— Китай там — как настоящий.

Дядя Уилберт тоже требует, чтобы я посмотрела этот фильм:

— Если пойдешь, внимательно смотри на массовку. Я там есть! В этом кинофильме полно дядюшек и тетушек из Чайна-тауна.

Но я не иду в кино и даже не захожу на ферму, потому что каждый раз при виде этой фермы я вспоминаю хижину в окрестностях Шанхая.

От фермы Ван мы спускаемся по Дрэгон-роуд. Я следую за Сэмом. Он предлагает мне пойти рядом, но я не хочу обнадеживать его. Если я буду болтать с ним днем или стану, например, ходить с ним рядом, он непременно захочет заняться постельными делами.

Если не считать маршрутов рикш, все предприятия Старого Лу сосредоточены между Дрэгон-роуд и Гуан-Инь-роуд. Именно здесь пролегает извилистый путь рикшей. За те полгода, что я здесь работаю, я всего лишь дважды осмеливалась дойти до Лотосового пруда или до крытого павильона, где разместились театр китайской оперы, магазины «Все за пенни» и «Азиатская костюмная компания» Тома Габбинса. Хотя Чайна-Сити представляет собой единый квартал неправильной формы, ограниченный с четырех сторон Мейн-стрит, Мейси-стрит, Спринг-стрит и Од-стрит и содержащий в себе более сорока магазинов вперемежку с кафе, ресторанами и прочими «туристическими аттракционами», вроде фермы Ван, — внутри этот квартал подразделяется на замкнутые анклавы, жители которых редко общаются со своими соседями.

Сэм отпирает дверь в кафе, включает свет и варит кофе. Пока я наполняю солонки и перечницы, дядюшки и другие повара начинают свою работу. К тому моменту, как пироги нарезаны и выставлены на всеобщее обозрение, прибывают первые клиенты. Я болтаю с нашими завсегдатаями — водителями грузовиков и почтальонами, принимаю заказы и передаю их поварам.

В девять к нам заходят двое полицейских и садятся у стойки. Я поправляю фартук и широко улыбаюсь им. Если мы не набьем их животы бесплатно, они выпишут нашим посетителям штраф. В последние две недели нам пришлось особенно тяжело: полицейские ходили от двери к двери и набрали столько рождественских «подарков», сколько смогли унести. Неделю спустя они решили, что подарков было недостаточно, и заблокировали автомобильную стоянку, не пуская к нам посетителей. Теперь все напуганы, покорны и с готовностью дают полицейским все, чего они захотят, чтобы те пускали к нам клиентов.

Как только полицейские уходят, один из водителей подзывает Сэма:

— Эй, дружок, дай-ка мне кусочек того черничного пирога.

Сэм, видимо, еще не пришел в себя от испуга, вызванного визитом полицейских: не обращая внимания на эту просьбу, он продолжает мыть стаканы. Теперь мне кажется, что с того момента, как я прочла в инструкции, что Сэм работает менеджером в кафе, прошла целая вечность. На самом деле он работает кем-то вроде посудомойщика. Это не самая последняя должность, но и не предпоследняя. Я наблюдаю за ним, разнося яйца, картофель, тосты и кофе за тридцать пять центов или рулеты с джемом и кофе за пять центов. Кто-то просит Сэма долить кофе, но тот не реагирует, пока посетитель в нетерпении не стучит по краю чашки. Полчаса спустя все тот же мужчина просит дать ему счет, и Сэм показывает на меня. Он не говорит посетителям ни слова.

Утренняя суматоха стихает. Сэм собирает приборы и грязные тарелки, а я вслед за ним протираю столы и стойки мокрой тряпкой.

— Сэм, почему ты не разговариваешь с посетителями? — спрашиваю я по-английски. Он не отвечает, и я продолжаю: — В Шанхае ло фань все время повторяли, что китайские официанты грубы и неприветливы. Ты же не хочешь, чтобы про тебя так думали?

Занервничав, он кусает нижнюю губу.

Я перехожу на сэйяп:

— Ты говоришь по-английски?

— Немного, — говорит он и, застенчиво улыбнувшись, поправляется: — Совсем немного. Чуть-чуть.

— Но почему?

— Я родился в Китае. Откуда мне знать английский?

— Ты же жил здесь до семи лет.

— Это было давно. Я с тех пор ни слова не помню.

— Но разве ты не учился в Китае? — спрашиваю я. Все наши знакомые в Шанхае учили английский. Даже Мэй говорит по-английски, хотя она всегда училась очень плохо.

— Иногда я пробую говорить по-английски, — уходит от ответа Сэм, — но посетители отказываются меня понимать. А когда они со мной заговаривают, я сам их не понимаю. — Он кивает на часы, висящие на стене: — Тебе пора идти.

Он вечно выставляет меня за дверь. Я знаю, что по утрам и во второй половине дня он куда-то ходит, как и я. Но фужэнь не пристало спрашивать, куда идет муж. Если Сэм играет или платит кому-нибудь, чтобы заниматься постельными делами, что я могу поделать? Если он бабник — что я могу поделать? Если он игрок вроде моего отца — что я могу поделать? Я училась быть женой у моей матери и у Иен-иен, и я знаю, что если твой муж решил бросить тебя, ты ничего с этим не сможешь сделать. Ты не знаешь, куда он ходит. Он возвращается, когда ему вздумается.

Я мою руки и снимаю фартук. По дороге в «Золотой фонарь» я размышляю над словами Сэма. Как могло получиться, что он не выучил английский? Я знаю английский в совершенстве и знаю, что следует говорить «уроженец Запада» вместо ло фань или фань гуй-цзы и «уроженец Востока» вместо «китаец» или «китаеза». Но чаевых так не получишь и товар не продашь. Люди приходят в Чайна-Сити, чтобы развлечься. Посетителям нравится, когда я говорю с сильным китайским акцентом: наслушавшись Верна, Старого Лу и многих других, кто родился здесь, но говорит на неправильном, исковерканном языке, я с легкостью воспроизвожу их речь. Я говорю так специально, Сэм — по невежеству, и это кажется мне столь же омерзительным, как и его тайные интрижки неизвестно с кем.

В «Золотом фонаре» Иен-иен торгует безделушками и приглядывает за Джой. Мы подметаем, смахиваем пыль и наводим лоск. Закончив, я некоторое время играю с Джой. В половине двенадцатого я вновь оставляю ее на попечение Иен-иен, возвращаюсь в кафе и торопливо разношу гамбургеры по пятнадцать центов. Наши гамбургеры менее популярны, чем чайна-бургеры с соевыми ростками, черными грибами и соевым соусом в кафе «Фук Гай», зато у нас хорошо продаются соленая рыба со свининой по десять центов и рис с чаем по пять центов.

После окончания ланча я продаю шелковые цветы в «Золотом лотосе», ожидая, пока Верн придет из школы. Затем я отправляюсь в «Золотую пагоду». Мне хочется обсудить с сестрой наши планы на Рождество, но нам это не удается: она убеждает покупателя, что автор лаковой картины специально писал ее на плоту посредине озера, чтобы ни одна пылинка не нарушила гармонии ее сверкающей поверхности, а я подметаю, вытираю пыль и навожу лоск.

Прежде чем вернуться в кафе, я захожу в «Золотой фонарь», беру Джой и некоторое время прогуливаюсь с ней по аллеям Чайна-Сити. Как и туристы, она любит наблюдать за рикшами. «Золотые рикши» пользуются огромной популярностью — это самое успешное предприятие Старого Лу. Джонни И, один из местных, берется за повозку, только если требуется прокатить какую-нибудь знаменитость или сняться для рекламной фотографии. Обычно всю работу выполняют Мигель, Хосе и Рамон. Им достаются чаевые и небольшая часть от двадцати пяти центов, составляющих стоимость поездки. Если им удается уговорить клиента купить фотографию за двадцать пять центов, им достается чуть больше.

Сегодня одна из клиенток пнула Мигеля и ударила его сумочкой. Почему? Да просто потому, что она может это сделать. В Шанхае меня никогда не волновала жизнь возчиков. Потому ли, что мой отец занимался службой рикш? Или потому, что я была выше их, как эта белая? Потому, что в Шанхае возчики считались немногим лучше собак, а теперь мы с Мэй в одном с ними положении? Вынуждена ответить положительно на все эти вопросы.

Я оставляю Джой с ее бабушкой, целую ее и желаю спокойной ночи, потому что теперь я не увижу ее до возвращения домой. Остаток вечера я провожу, разнося кисло-сладкую свинину, цыплят с кешью и китайское рагу — блюда, о которых даже не слышала в Шанхае. В десять вечера мы закрываемся. Сэм остается, чтобы запереть дверь, а я в одиночестве направляюсь домой, предпочитая шумные толпы, празднующие сочельник на Ольвера-стрит, пустынной Мейн-стрит.

Мне стыдно, что мы с Мэй докатились до такого. Я виню себя в том, что мы так усердно работаем, но ни разу не получили ни одного из десятицентовиков ло фань. Когда я однажды протянула руку Старому Лу и попросила денег, он плюнул мне в ладонь.

— У тебя есть еда и крыша над головой, — сказал он. — Вам с сестрой деньги не нужны.

Тем все и закончилось. Постепенно я стала понимать, сколько примерно нам могли бы платить. Большинство жителей Чайна-Сити зарабатывает от тридцати до пятидесяти долларов в месяц. Те, кто моют стаканы, получают всего двадцать долларов, в то время как посудомойки и официанты приносят домой от сорока до пятидесяти долларов в месяц. Дядя Уилберт получает семьдесят долларов, и это считается очень хорошей зарплатой.

— Сколько ты заработал за эту неделю? — спрашиваю я Сэма каждую субботу. — Ты что-нибудь отложил?

Я надеюсь, что когда-нибудь он выдаст мне что-нибудь из своих сбережений и мы сможем сбежать. Но он никогда не сообщает, сколько заработал. Он опускает голову, убирает со стола и берет Джой на руки или же уходит в ванную и хлопает дверью.

Возвращаясь к прошлому, я понимаю, почему родители и мы с Мэй считали Старого Лу богачом. В Шанхае наша семья считалась процветающей. У папы было свое дело, у нас был дом и слуги. Мы полагали, что старик богаче нас. Теперь я смотрю на все иначе. Американский доллар дорого ценится в Шанхае, где все стоит дешевле — начиная от домов и одежды и заканчивая женами вроде нас. В Шанхае мы смотрели на Старого Лу и видели человека, кичащегося своими деньгами. Из-за того, как высокомерно он обращался с отцом, мы выглядели и чувствовали себя ничтожными. Но все это было ложью — в Стране Пестрого флага Старый Лу богаче большинства жителей Чайна-Сити, но тем не менее беден. Ему принадлежат пять предприятий, но все они очень малы, практически миниатюрны — пятьдесят квадратных футов здесь, сто футов там. Даже если сложить их, получается немного. Да и его товар на пятьдесят тысяч долларов ничего не стоит, если никто его не купит. Но если бы моя семья прибыла сюда, мы все оказались бы в самом низу — вместе с прачками, мойщиками стаканов и зеленщиками.

С этими мрачными мыслями я подымаюсь по лестнице, сбрасываю пропахшую потом одежду и кидаю ее в кучу в углу комнаты. Я забираюсь в постель и пытаюсь не заснуть, чтобы насладиться несколькими минутами тишины и покоя рядом с дочерью, сопящей в своем ящике.

* * *

Рождественским утром мы одеваемся и присоединяемся ко всем в гостиной. Иен-иен и Старый Лу клеят разбитые вазы, которые прибыли из закрывшегося сувенирного магазина в Сан-Франциско. В кухне Мэй помешивает джук в горшке. Верн сидит рядом с родителями, на его лице — смесь надежды и отчаяния. Он вырос в Америке и учится в американской школе, поэтому знает, что такое Рождество. За последние две недели он принес домой несколько рождественских украшений, которые сделал в классе, но кроме этого ничто в доме не говорит о празднике: у нас нет ни чулок с подарками, ни елки. Видно, что Верну хочется справить Рождество, но что он может сделать? Он живет в родительском доме и должен подчиняться установленным здесь правилам. Мы с Мэй переглядываемся, смотрим на Верна и вновь поворачиваемся друг к другу. Мы прекрасно понимаем его чувства. В Шанхае мы с Мэй праздновали Рождество в школе при миссии, но мама и папа этот праздник не признавали. Здесь нам хочется справить его как ло фань.

— Что будем делать сегодня? — оптимистично спрашивает Мэй. — Может, сходим к церкви на Плазе и на Ольвера-стрит? Там гуляния.

— Мы с этими людьми вместе делать ничего не будем, — отвечает Старый Лу.

— Я не говорю, что мы должны что-либо делать вместе с ними, — возражает Мэй. — Я просто подумала, что было бы интересно взглянуть, как они празднуют.

Но мы с Мэй уже поняли, что спорить с нашим свекром бессмысленно. Хорошо еще, что мы сегодня не работаем.

— Я хочу пойти на пляж, — предлагает Верн. Он подает голос только в тех случаях, когда ему действительно чего-нибудь хочется. — Можно поехать на трамвае.

— Слишком далеко, — возражает старик.

— Зачем мне их океан, — фыркает Иен-иен. — У меня здесь есть все, что мне нужно.

— Так оставайтесь дома, — предлагает Верн, ко всеобщему изумлению.

Мэй поднимает брови. Я вижу, что ей тоже хочется пойти, но я не собираюсь тратить наши свадебные деньги на подобные глупости, а Сэм имеет дело с деньгами только в ресторане.

— Можно повеселиться и здесь, — вмешиваюсь я. — Можно пройтись по Бродвею и поглядеть в окна универмагов. Все украшено к Рождеству. Тебе понравится, Верн.

— Я хочу на пляж, — упорствует он. — Хочу к океану.

Никто не отвечает, и он отодвигает стол, уходит в свою комнату и хлопает дверью. Несколько минут спустя он выходит, зажав в кулаке несколько долларов.

— Я заплачу, — говорит он застенчиво.

Иен-иен пытается отнять у него деньги, говоря нам:

— Кабан легко расстается с деньгами, но вы не должны этим пользоваться.

Верн вырывается и поднимает руку так, чтобы она не могла достать.

— Это мой подарок к Рождеству моему брату, Мэй, Перл и Джой. Мама с папой, оставайтесь дома.

Наверное, это самая длинная речь, которую кто-либо когда-либо от него слышал. Поэтому мы повинуемся. Мы впятером отправляемся на океан, гуляем по пирсу и мочим ноги в ледяном Тихом океане. Мы следим за тем, чтобы Джой не обгорела под непривычно ярким зимним солнцем. Вода блестит под солнечными лучами. Вдали по морю перекатываются зеленые холмы. Ветер и шуршание волн уносят с собой наши тревоги. Возвращаясь к Верну и Сэму, сидящим с ребенком под зонтиком, Мэй говорит:

— Как это мило со стороны Верна.

Впервые она сказала о нем что-то хорошее.

* * *

Две недели спустя женщины из фонда «Помощь Китаю» приглашают Иен-иен в Уилмингтон на демонстрацию у верфей против отправки в Японию сырья для металлургии. Я уверена, что Старый Лу запретит ей туда ехать, но он удивляет нас всех, ответив:

— Можешь поехать, если возьмешь с собой Перл и Мэй.

— У тебя останется слишком мало работников, — говорит Иен-иен. Надежда на поездку и страх, что старик передумает, смягчают ее голос.

— Не важно. Не важно, — отвечает он. — Дядюшки поработают дополнительные часы.

Иен-иен никогда бы не позволила себе улыбнуться, тем самым демонстрируя свою радость, но все мы слышим, как счастливо звенит ее голос, когда она обращается к нам с Мэй:

— Вы поедете?

— Разумеется, — отвечаю я. Я не пожалею сил для сбора денег на борьбу с японцами — безжалостными и неутомимыми в своей тактике выжженной земли: убить все живое, все сжечь, все разрушить. Мой долг — помочь женщинам, которых насилуют и убивают. Я поворачиваюсь к Мэй, ожидая, что она, разумеется, присоединится к нам — хотя бы для того, чтобы выбраться на денек из Чайна-Сити. Но она пожимает плечами.

— Чего мы можем добиться? Мы всего лишь женщины, — говорит она.

А я осмеливаюсь пойти на демонстрацию именно потому, что я женщина. Мы с Иен-иен идем к месту встречи и садимся в автобус, который везет нас к верфям. Организаторы раздают нам отпечатанные плакаты. Мы маршируем, выкрикиваем лозунги, и ко мне приходит чувство свободы, которым я всецело обязана моей свекрови.

— Китай — мой дом, — говорит она, когда мы возвращаемся в Чайна-таун. — Он всегда будет моим домом. Как могу я не страдать, когда он страдает?

С этого дня я ставлю на стойку кафе чашку, в которую люди бросают сдачу. Я ношу брошку с эмблемой фонда «Помощь Китаю». Я хожу на демонстрации против отправки сырья и против продажи обезьянам авиационного топлива. Я поступаю так, потому что Шанхай и Китай всегда в моем сердце.

 

Глотать желчь, чтобы обрести золото

Наступает китайский Новый год. Мы соблюдаем все ритуалы. Старый Лу снабжает нас деньгами, чтобы мы купили себе обновки. Для Джой я приготовила костюм, символизирующий ее знак — знак Тигра: детские тапочки в виде тигриных лап, рыже-золотая шапка с маленькими ушками и вышитый хвост из перекрученной веревки. Мы с Мэй покупаем себе американские хлопковые платья с цветочным узором, моем и укладываем волосы. Захватив с собой из дома изображение нашего бога очага, мы сжигаем его на улице, чтобы он отправился в загробный мир и рассказал там, как мы жили в уходящем году. Мы убираем подальше ножи и ножницы, чтобы не обрезать ненароком удачу. Иен-иен делает приношения предкам семьи Лу. Ее молитвы и желания просты:

— Дайте сына Маленькому Мужу. Пусть его жена забеременеет. Дайте мне внука.

Мы развешиваем по Чайна-Сити красные марлевые фонари и двустишия, написанные на красной и золотой бумаге. Нанимаем танцоров, певцов и акробатов, чтобы те развлекали детей и их родителей. Разыскиваем особые ингредиенты, чтобы праздничные блюда в нашем кафе соответствовали западным вкусам, оставаясь при этом китайскими по духу. Мы ожидаем наплыва посетителей, поэтому Старый Лу нанимает помощников в свои магазины и кафе. Но гораздо больше людей ему потребуется для предприятия, которое, как он ожидает, принесет ему в Новый год больше всего прибыли: для рикш.

— Нам надо превзойти Новый Чайна-таун, — говорит он Сэму в канун Нового года. — Не годится, если в самый китайский день года мои повозки будут управляться мексиканцами. У Верна сил на такое не хватит, а вот у тебя — вполне.

— У меня будет слишком много дел в кафе, — отвечает Сэм.

Мой свекор уже не раз просил Сэма выступить в роли рикши, но у того всегда находились причины этого не делать. Мне сложно предвидеть, как будут развиваться события в Новый год, но я уже знаю, как все обычно происходит в другие праздничные дни. У нас еще ни разу не было такого наплыва посетителей, чтобы я не смогла, как обычно, поработать и в кафе, и в цветочном магазине, и в сувенирной лавке, и в антикварном магазине. Я знаю, что Сэм лжет. Знает это и Старый Лу. В другой день его ярости не было бы предела, но сегодня Новый год, а значит, в доме не должны звучать резкие слова.

В новогоднее утро мы надеваем наши новые одежды, ставя китайский обычай выше требования миссис Стерлинг надевать на работу национальные костюмы. Эти платья были сшиты на фабрике, но все равно как же это прекрасно — вновь почувствовать на коже новую западную одежду. Джой, которой уже исполнилось одиннадцать месяцев, прелестна в своем тигровом наряде. Я ее мать, и, разумеется, краше ее для меня никого нет. Личико у нее круглое, как луна, волосы тонкие и мягкие, кожа своей бледностью и лучезарностью напоминает рисовое молоко, а темноту глаз подчеркивает белизна белков.

Я не верила маминым рассказам о знаках китайского гороскопа, но чем больше времени проходит после ее смерти, тем больше я понимаю, сколько правды было в ее словах о нас с Мэй. Теперь, когда Иен-иен принимается рассуждать о присущих Тигру чертах характера, я нахожу их в своей дочери. Будучи Тигром, Джой может быть капризной и непостоянной. То она пышет радостью, то разражается рыданиями. Минуту спустя она уже карабкается на колени к своему дедушке, требуя внимания и получая его. Пусть в его глазах она не имеет никакой ценности и навсегда останется для него Пань-ди, Надеждой-на-брата, но Тигр в ней нашел путь к его сердцу. В ней больше внутренней силы, чем в нем, и, мне кажется, он это уважает.

Я знаю, в какой момент новогодний день пошел наперекосяк. Пока мы с Мэй причесываем друг друга в гостиной, Иен-иен щекочет Джой животик, то повышая, то понижая голос, то наклоняясь к ней с растопыренными пальцами, то отодвигаясь.

— Фужэнь или жэньфу? — спрашивает Иен-иен визжащую от удовольствия Джой. — Хочешь быть хозяйкой или служанкой? Любая женщина предпочла бы быть служанкой.

Смех Джой не оказывает сегодня своего обычного воздействия на ее дедушку, и он мрачно наблюдает за ними из своего кресла.

— У жены есть свекровь, — журчит Иен-иен. — Жена обречена рожать детей. Она должна повиноваться своему мужу, даже если он не прав. Жена все время трудится, но никогда не слышит ни слова благодарности. Лучше быть служанкой и самой себе хозяйкой. Надоело жить — прыгнешь в колодец. Был бы у нас колодец…

Старый Лу отталкивается от стола и безмолвно указывает на дверь. Мы выходим из дома. Несмотря на то что сейчас еще раннее утро, дурные слова уже были произнесены.

Сегодня в Чайна-Сити пришли тысячи человек. Празднества поражают своим размахом: пестрое изобилие фейерверков, пляски извивающихся танцоров в костюмах львов и драконов. При взгляде на яркие одежды гуляющих кажется, что с небес на землю снизошла радуга. Во второй половине дня людей становится еще больше. Каждый раз, взглянув в окно, я вижу, как мимо пробегают рикши. К вечеру мексиканцы окончательно выбиваются из сил.

Во время ужина «Золотой дракон» переполнен. Чуть ли не две дюжины человек толпятся перед входом, ожидая, пока освободится столик. Около половины восьмого в кафе входит Старый Лу и протискивается сквозь толпу.

— Мне нужен Сэм, — заявляет он. Оглянувшись, я вижу Сэма — он накрывает стол на восьмерых. Проследив за моим взглядом, Старый Лу пересекает зал и обращается к Сэму. Мне не слышно, что он говорит, но я вижу, как Сэм отрицательно мотает головой. Старый Лу снова что-то говорит, и Сэм снова отказывается. После третьего отказа Старый Лу хватает сына за грудки. Сэм отталкивает его. Все присутствующие наблюдают за ними.

— Не смей мне противоречить! — кричит старик, словно плюясь словами на сэйяпе.

— Я сказал, что не буду этого делать.

— Toy кэ! Чок кинь!

Я уже несколько месяцев работаю вместе с Сэмом и знаю, что он не ленив и не глуп. Старый Лу тащит сына через весь зал, натыкаясь на столы, и выталкивает его наружу. Я выхожу вслед за ними и вижу, как мой свекор толкает Сэма на землю.

— Когда я тебе приказываю, ты должен мне повиноваться! Все остальные возчики устали, а ты умеешь везти повозку.

— Нет.

— Ты мой сын и обязан меня слушаться! — умоляющим тоном говорит Старый Лу. Его лицо искажается, но на смену секундной слабости вновь приходит ярость. Когда он заговаривает, его голос подобен скрежету камней. — Я все завещал тебе.

Это не одна из тех веселых сценок с песнями и плясками, которые происходят сегодня вечером по всему Чайна-Сити. Туристы не понимают ни слова, но их притягивает и развлекает происходящее. Когда мой свекор принимается пинками гнать Сэма по улице, я вместе со всеми иду за ними. Сэм не дает ему отпора, не возмущается. Он не пытается защитить себя. Да что же он за человек?

Добравшись до стоянки рикш на Дворе Четырех времен года, Старый Лу смотрит на Сэма сверху вниз:

— Ты рикша, и ты — Бык. Потому ты здесь. Так что берись за работу!

Побледнев от страха и стыда, Сэм медленно распрямляется. Он выше отца, и я впервые понимаю, что это раздражает Старого Лу так же, как раздражало папу. Сэм делает шаг вперед и смотрит на отца сверху вниз.

— Я не буду твоим рикшей, — говорит он дрожащим голосом. — Ни теперь. Ни впредь.

В этот момент они словно бы вдруг осознают, что вокруг стоит полная тишина. Мой свекор отряхивает свой китайский халат, Сэм нервно оглядывается. Увидев меня, он весь сжимается. Затем он срывается с места и пускается бегом сквозь толпу вылупивших глаза туристов и любопытствующих соседей. Я спешу за ним.

Он сидит в нашей комнате: его кулаки сжаты, лицо побагровело от ярости и обиды. Но плечи его расправлены, спина прямая, и, когда он заговаривает, в голосе его слышится вызов:

— Мне было стыдно, и я не решался открыть тебе правду, но теперь ты сама все узнала. Ты вышла замуж за рикшу.

Сердцем я верю ему, но мой разум с ним не согласен.

— Но ты же четвертый сын…

— Только на бумаге. В Китае принято спрашивать: гуй син? — как тебя зовут? — но на самом деле они хотят узнать твое настоящее имя, имя твоей семьи. Лу — это всего лишь чжи мин, бумажное имя. На самом деле моя фамилия Вонг. Я родился в деревне Ло Цинь, это недалеко от твоей родной деревни. Мой отец был фермером.

Я присаживаюсь на край кровати. Во мне все переворачивается: он рикша, бумажный сын. Это значит, что я — бумажная жена и мы оба живем здесь незаконно. Меня начинает мутить, но я упрямо цитирую инструкцию:

— Твой отец немолод. Ты родился в деревне Вахун и приехал сюда маленьким мальчиком.

Сэм качает головой:

— Тот мальчик умер в Китае много лет назад. Я прибыл сюда по его документам.

Я вспоминаю, как председатель Пламб показал мне фотографию мальчика, а я подумала, что он совсем не похож на Сэма. Почему я не выяснила это потом? Мне нужна правда, нужна ради меня, ради моей сестры и ради Джой. И он должен рассказать мне все, не умолкая и не ускользая, как это обычно происходит. Я вспоминаю тактику, которой обучилась на острове Ангела.

— Расскажи мне про свою деревню и про свою настоящую семью, — прошу я, надеясь, что мой голос не слишком сильно дрожит от переполняющих меня эмоций. Я надеюсь, что от рассказов об этих милых ему предметах он перейдет к тому, как он стал бумажным сыном семьи Лу. Прежде чем ответить, он молчит и смотрит на меня так же, как не раз смотрел за то время, что мы знакомы. Мне всегда виделось снисхождение в его взгляде, но теперь я понимаю, что он, возможно, хотел, чтобы я ощутила его сочувствие, поняла, что у нас обоих есть свои беды и свои тайны. Теперь я стараюсь, чтобы мое лицо выражало то же. Удивительнее всего то, что я на самом деле ему сочувствую.

— Перед нашим домом был пруд, — тихо говорит он. — Всякий мог разводить там рыбу. Зачерпнешь воду кувшином, вынимаешь, а там — рыба. И никто не платил. Когда пруд обмелел, можно было собирать рыбу в грязи. И тогда никто не платил. Мы выращивали двух свиней в год. Богачами мы не были, но и не бедствовали.

Я бы все же назвала это бедностью. Они жили на подножном корму. Словно услышав мои мысли, он торопливо продолжает:

— Когда пришла засуха, мы с дедом и отцом трудились изо всех сил, чтобы получить урожай. Мама пыталась заработать, помогая сажать и убирать рис в соседних деревнях, но там тоже была засуха. Она ткала и продавала ткань на рынке. Она пыталась помочь семье, но и этого нам не хватало. На воздухе и солнечном свете не проживешь. Когда сестры умерли, мы с отцом и младшим братом отправились в Шанхай. Мы хотели заработать денег, чтобы вернуться в Ло Цинь и снова заняться земледелием. Мама осталась дома с младшим братом и сестрой.

Но в Шанхае вместо надежды их ждали новые беды. У них не было связей, поэтому они не могли получить место на заводе. Отец Сэма стал рикшей, а Сэм, которому тогда было всего двенадцать, и его десятилетний брат перебивались мелкими заработками. Сэм продавал спички на улице, его брат подбирал уголь, падающий с тележек разносчиков, и продавал его беднякам. Летом они ели дынную кожуру, которую находили в мусорных ямах, зимой — джук на воде.

— А мой отец продолжал работать рикшей, — рассказывает Сэм. — Сначала, чтобы остыть и восстановить силы, он пил чай с двумя кусочками сахара. Когда с деньгами стало совсем худо, он мог позволить себе только несладкий дешевый чай из чайной пыли и стеблей. А потом, как и многие рикши, начал курить опиум. Не настоящий опиум, конечно. Этого он не мог себе позволить. И удовольствия он от этого не получал. Опиум восстанавливал его силы, позволял толкать повозку даже в жару или во время тайфуна. Он покупал у слуг остатки опиума, который курили богачи. Опиум якобы придавал ему сил, но он поедал его здоровье и высушивал его сердце. Вскоре он начал кашлять кровью. Говорят, что рикши никогда не доживают до пятидесяти, а молодость их кончается в тридцать. Мой отец умер в тридцать пять. Я завернул его в циновку и оставил на улице, сам занял его место и стал рикшей. Мне было семнадцать. Моему брату — пятнадцать.

Слушая его, я вспоминаю те повозки, на которых я ездила, и понимаю, что никогда не задумывалась о тех, кто их везет. Я не считала возчиков людьми. В них, казалось, не было ничего человеческого. У многих из них не было рубашек или ботинок, их позвонки и лопатки выпирали из-под кожи, и даже зимой они истекали потом.

— Я научился всем хитростям, — продолжает Сэм. — Я понял, что можно заработать побольше чаевых, если в сезон тайфунов относить пассажиров прямо к дверям, чтобы они не промочили ноги. Я научился кланяться женщинам и мужчинам, приглашать их проехаться в моем ли-кэ-си, называть их мадайму вместо «мадам» и майсыдань вместо «мистер». Я скрывал смущение, когда они смеялись над моим английским. В месяц я зарабатывал девять серебряных долларов, но все еще не мог позволить себе посылать деньги родным. Я так и не знаю, что с ними стало. Наверное, они умерли. Я даже не смог позаботиться о своем брате — он присоединился к тем детям, что за несколько медяков в день помогали возить повозки по арочным мостам через Сучжоу. Следующей зимой он умер от крови в легких.

Он умолкает, переносясь мыслями в Шанхай. Затем он спрашивает:

— Ты когда-нибудь слышала песню рикшей? Не дожидаясь моего ответа, он поет:

Мелодия словно переносит меня на улицы Шанхая. Сэм рассказывает мне о своей нелегкой жизни, но меня переполняет тоска по дому.

— Я слушал возчиков-коммунистов, — продолжает он. — Они возмущались тем, что с незапамятных времен беднякам внушали, что им воздастся за их страдания. Но мне такая жизнь была не по нраву. Не для того умерли отец и брат. Я был бы счастлив изменить их судьбу, но теперь, когда они умерли, я не думал ни о чем, кроме выживания. Главари Зеленой банды тоже начинали с повозок, думал я, чем я хуже? В Ло Цинь я ничему не учился, я был сыном фермера. Но даже возчики понимали, как важно иметь образование, именно поэтому гильдия рикш поддерживала школы в Шанхае. Я выучил уский диалект. Я учил английский — не только алфавит, но и некоторые слова.

Слушая Сэма, я чувствую, как он становится мне все ближе. Встретив его в саду Юйюань, я и не подумала, что он такой незавидный жених. Теперь я вижу, как упорно он старался изменить свою жизнь и как мало я его понимала. Он свободно говорит на сэйяпе и на уском диалекте, но почти не говорит по-английски. Одежда, казалось, всегда стесняет его. Помню, в день нашего знакомства я заметила, что на нем новый костюм. Должно быть, это был первый его костюм. Помню, что, заметив рыжину в его волосах, я ошибочно связала это с тем, что он родом из Америки, не распознав общеизвестный признак недоедания. И конечно, его поведение. Он обращается со мной не как с фужэнь, а почтительно, как с уважаемым клиентом. Он всегда повинуется Старому Лу и Иен-иен — не потому, что они его родители, а потому, что он им как слуга.

— Не жалей меня, — говорит мой муж. — Отец все равно бы умер. Фермерство — непростая штука, если приходится таскать на плечах корзины с бамбуком по 250 цзинь или корячиться весь день на рисовом поле. Все, что я когда-либо заработал, я заработал руками и ногами. Когда только начинал, я, как и многие рикши, ничего не умел. Мои ноги шлепали по дороге, как пальмовые листья. Я научился втягивать живот, расправлять грудь, высоко подымать колени и тянуть вперед шею и голову. Будучи рикшей, я заработал свой стальной веер.

Я слышала, как мой отец употреблял это выражение, говоря о лучших своих возчиках. Это значило, что у рикши мощная прямая спина и широкая и сильная грудь, подобная вееру, сделанному из стали. Мне приходят на ум слова мамы, которая говорила, что рожденные в год Быка могут многим пожертвовать ради благополучия своей семьи, что они не страшатся своей ноши. Кроме того, говорила она, хотя тот, кто родился в год Быка, может напоминать это животное своей простотой и услужливостью, он всегда ценится на вес золота.

— Я радовался, если удавалось заработать сорок пять медяков за поездку, — продолжает Сэм. — Менял эти медяки на пятнадцать серебряных центов, а центы менял на серебряные доллары. Если доставались чаевые, радости было еще больше. Я посчитал, что если буду откладывать по десять центов в день, за тысячу дней я скоплю сто долларов. Я был готов, как говорится, глотать желчь, чтобы обрести золото.

— Ты работал на моего отца?

— По крайней мере, от этого унижения я был избавлен.

Он касается моего нефритового браслета. Я не отдергиваю руку, и он мягко трогает мое запястье.

— А как ты познакомился со стариком? И почему тебе пришлось на мне жениться?

— Самая крупная контора по прокату рикш принадлежала Зеленой банде, — объясняет Сэм. — Я на них работал. Банда часто сводила тех, кто хотел стать бумажными сыновьями, и тех, у кого были места бумажных сыновей. В нашем случае это было настоящее сводничество. Я хотел изменить свою жизнь, а Старому Лу нужно было продать место бумажного сына.

— И ему были нужны рикши и невесты, — продолжаю я и кручу головой, чтобы отогнать нахлынувшие воспоминания. — Мой отец задолжал деньги Зеленой банде. Все, что у него осталось, — его рикши и его дочери. Со мной, Мэй и с рикшами все ясно, но я так и не поняла, откуда взялся ты.

— За документ надо было уплатить сто долларов за каждый год моей жизни. Мне было двадцать четыре, таким образом, место на лодке и проживание в Лос-Анджелесе стоили две тысячи четыреста долларов. Я получал девять долларов в месяц и никогда не скопил бы такой суммы. Теперь я работаю, чтобы расплатиться со стариком за себя, за тебя и за Джой.

— Вот почему нам не платят.

Он кивает:

— Он будет забирать наши деньги, пока мой долг не будет выплачен полностью. Дядюшкам тоже не платят, потому что они тоже бумажные сыновья. Только Верн — их кровный сын.

— Но ты живешь не так, как дядюшки…

— Верно. Лу хотят, чтобы я заменил им умершего сына. Именно поэтому мы живем с ними, а я работаю управляющим в кафе, хотя совсем не разбираюсь в еде или в бизнесе. Если иммиграционная служба узнает, что я не тот, за кого себя выдаю, меня могут отправить в тюрьму или выслать из страны. Но этого может и не произойти, потому что по бумагам я партнер старика.

— Я так и не поняла, почему тебе пришлось на мне жениться. Чего он от нас хочет?

— Только одного: внука. Вот почему он купил вас с сестрой. Ему нужен внук.

Что-то сжимается у меня в груди. Врач в Ханчжоу сказал, что у меня вряд ли еще будут дети. Но как рассказать об этом Сэму, не объясняя причин? Вместо этого я спрашиваю:

— Если ты заменяешь ему сына, почему же тебе приходится выплачивать свой долг?

Он берет меня за руки, и я не отталкиваю его, хотя меня мгновенно охватывает ужас и чувство беспомощности.

— Чжэнь Лун, — произносит он серьезно. Даже мои родители редко пользовались моим китайским именем — Драконова Жемчужина. Теперь это звучит как проявление нежности. — Сын должен выплачивать свои долги — за себя, за свою жену и ребенка. Когда я размышлял обо всем этом в Шанхае, я думал, что старик умрет и я стану богачом, человеком с Золотой горы. Потом я оказался здесь. В первое время мне часто хотелось вернуться. Самое дешевое место на корабле стоит всего сто тридцать долларов. Я бы мог накопить эту сумму, припрятывая чаевые. Но потом появились вы с Джой. Каким бы я был мужем, если бы бросил вас здесь? Каким бы отцом я был?

Приехав в Лос-Анджелес, мы с Мэй не переставали думать о побеге. Если бы мы знали, если бы я только знала, что Сэм мечтает о том же!

— Я думал, что мы с Джой могли бы вернуться домой вместе, но наша дочь не выдержит путешествия на самых дешевых местах. Она может умереть в пути.

Он сжимает мои ладони. Он глядит мне в глаза — и я не отворачиваюсь.

— Я не такой, как все. Я больше не хочу в Китай. Здесь мне тяжело, но Джой здесь лучше.

— Но Китай — наша родина! Когда-нибудь японцы потеряют к нам интерес…

— А что ждет в Китае Джой? Что ждет там нас? В Шанхае я был рикшей. Ты была красоткой.

Я не думала, что он знает, кем были мы с Мэй. Я всегда гордилась нашей работой, но, услышав, как он произносит слово «красотка», я вдруг понимаю, что вся моя гордость куда-то испарилась.

— Я не испытываю ни к кому ненависти, но я ненавижу свою судьбу — как и твою, — говорит Сэм. — Мы не можем изменить свою прошлое или стать другими людьми, но мы должны попытаться повлиять на судьбу нашей дочери. Что ждет ее в Китае? Здесь я могу расплатиться со стариком и постепенно заработать нам свободу. Тогда мы сможем обеспечить Джой достойную жизнь, предоставить ей те возможности, которых у нас с тобой никогда не было. Возможно, она даже когда-нибудь поступит в колледж.

Он обращается к моему материнскому сердцу, но практическая часть моей души — та, что пережила банкротство отца, та, чье тело было истерзано обезьянами, — не понимает, как его мечты могут воплотиться в жизнь.

— Мы никогда не сможем покинуть этот город, этих людей, — возражаю я. — Взгляни на дядю Уилберта: он уже двадцать лет работает на твоего отца и до сих пор не выплатил ему долг.

— А может, он уже все выплатил и теперь копит деньги, чтобы вернуться домой обеспеченным человеком. Или же ему просто здесь нравится. У него есть работа, жилье, и ему есть с кем поужинать субботним вечером. Ты не представляешь себе, каково это — жить в деревне, где нет ни электричества, ни водопровода. Вся семья живет в одной-двух комнатах. Из еды — рис и овощи, все остальное покупается только по праздникам, и то с большим трудом.

— Я имею в виду, что в одиночку тяжело обеспечить даже себя. Как же ты собираешься помочь нам четверым?

— Четверым? Ты имеешь в виду Мэй?

— Она моя сестра, и я обещала матери, что никогда ее не оставлю.

Обдумав услышанное, Сэм отвечает:

— Я терпелив. Я умею ждать и умею работать. — Он застенчиво улыбается. — По утрам, когда ты уходишь в «Золотой фонарь», чтобы помочь Иен-иен и повидать Джой, я торгую благовониями в храме Гуан Инь — ло фань покупают их, чтобы сжигать на алтарях. Предполагается, что я говорю им: «Ваши мечты сбудутся, ведь милости благодарного божества безграничны», но мне не удается произнести это по-английски. Посетители жалеют меня и покупают благовония.

Он встает и подходит к шкафу. Его худоба вызывает жалость, но я поражена тем, что раньше не видела его стального веера. Сэм роется в верхнем ящике и приносит мне носок, в котором что-то лежит. Перевернув носок, он высыпает на постель пятицентовики, десятицентовики, четвертные и несколько долларов.

— Вот что я уже скопил для Джой, — объявляет он.

— Ты молодец, — говорю я, перебирая деньги. Сложно представить, чтобы эта мелочь могла изменить жизнь Джой.

— Я знаю, это немного, — признает он, — но больше, чем я зарабатывал рикшей, и эта сумма будет увеличиваться. Возможно, через год-другой я стану вторым поваром. Если я выучусь на первого повара, то смогу зарабатывать двадцать долларов в неделю. Когда мы сможем жить отдельно, я стану продавать рыбу или буду выращивать овощи. Если я буду продавать рыбу, у нас всегда будет рыба, если буду выращивать овощи — у нас не будет в них недостатка.

— Я хорошо говорю по-английски, — робко замечаю я. — Может быть, мне стоит поискать работу вне китайских кварталов?

Но с чего мы взяли, что Старый Лу нас когда-нибудь отпустит? Даже если это и случится, мне следует рассказать Сэму всю правду. Не о том, конечно, что Джой не его дочь, — эта тайна принадлежит нам с Джой, и я никогда не раскрою ее. Но я должна рассказать ему о том, что обезьяны сделали со мной и как они убили маму.

— На мне грязь, которую я никогда не смогу смыть, — начинаю я неуверенно, надеясь, что мамины рассказы о Быке окажутся правдой. Она говорила, что Бык никогда не оставит близкого в беде, что он верен, милосерден и добр. Я должна ему довериться. Но чувства, отражающиеся на его лице, — ярость, отвращение и жалость, — отнюдь не облегчают мою задачу.

— Ты прошла через такое, тем не менее Джой благополучно появилась на свет, — говорит он, дослушав меня. — Должно быть, ее ждет замечательное будущее.

Он касается моих губ, не давая мне продолжить.

— Лучше иметь в женах разбитый нефрит, чем безупречную глину. Мой отец говорил, что любая может вышить цветок на парче, но немногие женщины могут достать уголь зимой. Он говорил о моей матери. Она была доброй и верной женщиной, как ты.

Мы слышим, как остальные входят в дом, но не двигаемся с места. Придвинувшись ко мне, Сэм шепчет:

— На скамейке в саду Юйюань я сказал, что ты мне нравишься, и спросил, нравлюсь ли я тебе. Ты лишь кивнула в ответ. Это немало для тех, кто женится по сговору. Я никогда не ждал от жизни счастья, но, может, нам стоит попробовать поискать его?

Повернувшись к нему, я шепчу, почти касаясь его губ своими:

— А дети? — Несмотря на нашу близость, я понимаю, что не могу сказать ему всю правду. — Когда Джой родилась, доктора на острове Ангела сказали, что я больше не смогу иметь детей.

— В детстве нам говорили, что только у неудачников к тридцати годам нет сыновей. Худшим уличным оскорблением было: «Чтобы у тебя до самой смерти сыновей не было!» Нам говорили, что если сына нет, надо усыновить мальчика, чтобы было кому продолжить род и заботиться о нас после нашей смерти. Но если твой сын не может… — запнувшись, он силится сформулировать проблему Верна. Мы с Мэй тоже не раз пытались подобрать ей название.

— Тогда сына надо купить, — продолжаю за него я. — Так же, как Старый Лу купил тебя, чтобы ты продолжал почитать их, когда они умрут.

— А если не я, то сын, которого мы можем когда-нибудь родить. Внук принесет им счастье и здесь, и в загробном мире.

— Но я не могу родить внука.

— Им необязательно это знать, а мне все равно. И потом, кто знает, может, Верн однажды принесет сына твоей сестре. Тогда все долги будут уплачены, а обязательства — соблюдены.

— Сэм, но я не могу родить сына тебе.

— Говорят, что семья без сына — не семья, но мне достаточно и Джой. Она — самое дорогое, что у меня есть. Когда она улыбается мне, хватает меня за палец или просто смотрит на меня своими черными глазами, я понимаю, как мне повезло.

Слыша его слова, я прижимаюсь щекой к его руке и целую кончики его пальцев.

— Перл, пусть нам с тобой пришлось нелегко, но она — наше будущее. Если у нас будет только один ребенок, мы дадим ей все, что сможем. Она может получить образование, которого нет у меня. Может, она станет доктором или… Это все не важно, главное — она всегда будет нашим утешением, нашей радостью.

Он целует меня, и я отвечаю ему. Мы сидим на краю кровати, и я обвиваю руками его шею, ложусь и привлекаю его к себе. Хотя в квартире полно народу и они слышат каждый скрип кровати и каждый сдавленный стон, доносящийся из нашей комнаты, мы все же занимаемся постельными делами. Мне приходится нелегко. Я лежу с крепко зажмуренными глазами, мое сердце охвачено ужасом. Я пытаюсь сосредоточиться на руках, которые трудились в полях, возили повозки по моему родному городу и совсем недавно баюкали нашу Джой. Постельные дела никогда не будут приводить меня в бурный экстаз, и небо никогда не разверзнется над моей головой. Со мной не происходит всего того, о чем пишут поэты. Для меня это просто близость с Сэмом, тоска по нашей родине и по нашим родителям, тяготы нашей жизни в Америке, для которой мы — ван го ну, рабы потерянной страны, обреченные вечно жить по чужим законам.

Когда все заканчивается, я выжидаю приличествующее количество времени и иду в гостиную забрать Джой. Верн и Мэй уже ушли в свою комнату. Старый Лу и Иен-иен обмениваются понимающими взглядами.

— Ты теперь родишь мне внука? — спрашивает Иен-иен, передавая мне Джой. — Хорошая сноха.

— Была бы еще лучше, если бы ты вразумила свою сестру, — добавляет старик.

Не отвечая им, я уношу Джой в нашу спальню и укладываю ее в ящик. Сняв с шеи мешочек, который мне дала мама, я кладу его вместе с тем, который Мэй подарила Джой. Мне он больше не нужен. Закрыв ящик, я поворачиваюсь к Сэму, сбрасываю одежду и обнаженной ныряю под одеяло. Когда он касается меня, я, набравшись храбрости, задаю еще один вопрос:

— Иногда ты уходишь днем. Куда?

Его рука замирает на моем бедре.

— Перл, — говорит он. Мое имя звучит в его устах долго и нежно. — Я не ходил в подобные места в Шанхае и не хожу здесь.

— Тогда куда…

— Я возвращаюсь в храм и делаю приношения предкам своей семьи, твоей семьи и даже предкам семьи Лу.

— Моей семьи?

— О том, как умерла твоя мать, ты рассказала мне только сегодня, но я знал, что твоих родителей нет в живых. Будь они живы, тебя бы здесь не было.

Он умен и хорошо знает и понимает меня.

— После нашей свадьбы я тоже делал приношения нашим предкам, — добавляет он.

Про себя я думаю, что, оказывается, на острове Ангела он честно ответил на вопрос об этом.

— Я в это все не верю, — признаюсь я.

— Может быть, в это стоит верить. Мы верим в это уже пять тысяч лет.

Пока мы занимаемся постельными делами, вдали воют сирены. Наутро нам сообщают, что в Чайна-Сити был пожар. Некоторые говорят, что причиной тому была тлеющая шутиха, брошенная на задворках рыбной лавки Джорджа Вонга. Другие утверждают, что это был поджог, устроенный то ли жителями Нового Чайна-тауна, которым пришлась не по нраву идея «китайской деревни» Кристин Стерлинг, то ли жителями Ольвера-стрит, решившими избавиться от конкурентов. Появляются все новые и новые версии, но, каковы бы ни были причины, огонь уничтожил или разрушил большую часть Чайна-Сити.

 

Даже лучшая из лун

Бог огня неразборчив. Он зажигает лампы и заставляет мерцать светлячков, он обращает деревни в пепел, уничтожает книги, готовит еду и согревает людей. Мы можем лишь надеяться на то, что дракон своей водяной сущностью сможет затушить нежеланный огонь. Верите вы в это или нет, приношения не помешают. Как говорят американцы, береженого бог бережет. В Чайна-Сити, жители которого не имеют страховок, никто не делает приношений, чтобы умилостивить бога огня или заручиться поддержкой дракона. Это не к добру, но я говорю себе, что американцы также утверждают, что молния никогда не бьет дважды в одно и то же место.

На то, чтобы перестроить пострадавшие от огня и воды участки Чайна-Сити, уходит почти шесть месяцев. Старый Лу находится едва ли не в худшем положении, чем остальные, потому что сгорели не только деньги, которые он хранил в своих магазинах и кафе, но и часть товаров. В семейный котел деньги больше не поступают — огромные суммы уходят на перестройку, на заказ товаров с шанхайских фабрик и антикварных магазинов в Кантоне (остается лишь надеяться, что эти товары смогут покинуть Китай на иностранных кораблях и благополучно преодолеть кишащие японцами воды), на жизнь семьи из семерых человек и на поддержку бумажных партнеров и бумажных сыновей Старого Лу, живущих в близлежащих меблированных комнатах. Все это не улучшает настроения моего свекра.

Хотя он настаивает, чтобы мы с Мэй работали вместе с мужьями, нам совершенно нечего делать. Мы не умеем пользоваться пилами и молотками. Нам нечего упаковывать, полировать и продавать. Полов нет, и нам нечего подметать, нет окон, которые мы могли бы мыть, и нет посетителей, которых мы могли бы накормить. Тем не менее каждое утро мы с Мэй и Джой отправляемся в Чайна-Сити и наблюдаем за тем, как движется стройка. Мэй согласна с намерением Сэма держаться друг друга и копить деньги.

— Нас здесь кормят, — говорит она, тем самым наконец выказывая, как мне кажется, некоторую зрелость мысли. — В самом деле, стоит дождаться возможности уехать вчетвером.

Днем мы часто навещаем Тома Габбинса в «Азиатской костюмной компании», которая при пожаре не пострадала. Он сдает в аренду декорации и костюмы и выступает в качестве посредника между китайской массовкой и киностудиями. Но в остальном его жизнь покрыта тайной. Некоторые говорят, что он родился в Шанхае. Кто-то утверждает, что он на четверть китаец, кто-то — что наполовину, другие же говорят, что в нем нет ни капли китайской крови. Одни зовут его дядя Том, другие — ло фань Том. Мы зовем его Бак Ва Том — Том-Кино. Так он представился мне во время открытия Чайна-Сити. Глядя на Тома, я понимаю, что репутация может быть построена на преувеличениях, непонимании и загадочности.

Он помогает многим китайцам — покупает им одежду, покупает одежду у них, находит им жилье, работу, устраивает беременных в больницы, куда не любят пускать китайцев, присутствует на допросах иммиграционных служб, пребывающих в постоянном поиске бумажных сыновей. Но мало кто его любит. Возможно, дело в том, что раньше он работал переводчиком на острове Ангела, где от него забеременела какая-то женщина. Может быть, дело в том, что он питает слабость к юным девушкам — хотя некоторые утверждают, что он питает слабость к молодым людям. Все, что я о нем знаю, — это то, что он в совершенстве владеет кантонским диалектом и очень хорошо говорит на уском. Нам с Мэй радостно слышать от него родную речь.

Он предлагает Мэй сняться в массовке. Старый Лу, естественно, против.

— Это работа для девушки с тремя дырками!

Порой он так предсказуем! Но он выражает предубеждение многих консерваторов, полагающих, что актрисы — не важно, оперные ли, театральные или кинематографические — немногим лучше проституток.

— Продолжай уговаривать свекра, — наставляет Том. — Скажи ему, что каждый четырнадцатый его сосед работает в кино. Это неплохой способ заработать. Я мог бы даже и его пристроить. Обещаю, за неделю он заработает больше, чем за три месяца в своем магазине.

Мы смеемся при одной мысли об этом.

Со времен съемок «Доброй земли» жителей Чайна-тауна прозвали «киноозабоченные». Едва осознав, что можно нанимать китайцев «по пять долларов за китаезу», студии стали снимать наших соседей в массовках и в ролях без слов в таких фильмах, как «Безбилетник», «Смерть генерала на рассвете», «Приключения Марко Поло» и «Чарли Чан». Хотя Депрессия и сходит на нет, все по-прежнему нуждаются в деньгах и готовы на любую работу. Даже жители Нового Чайна-тауна, гораздо более обеспеченные, чем мы, с удовольствием снимаются в массовке, чтобы повеселиться и увидеть себя на киноэкране.

Я не хочу работать в Хаолайу. Не из каких-нибудь старомодных предубеждений, нет, — я просто понимаю, что недостаточно красива. Моя сестра, однако, хороша собой и отчаянно мечтает сниматься в кино. Она боготворит Анну Мэй Вонг, хотя все здесь говорят о ней с презрением, потому что она всегда играет певиц, служанок и убийц. Но, видя Анну Мэй на экране, я вспоминаю, как З. Ч. изображал мою сестру. Как и Мэй, она светится, подобно призрачной богине.

Многие недели Том уговаривает нас продать ему наши чонсамы.

— Обычно я покупаю одежду у людей, привозящих ее из поездок на родину, потому что дома они растолстели. Или же я покупаю ее у прибывших сюда впервые, потому что они сильно похудели за время пути и пребывания на острове Ангела. Но с вами двумя дело обстоит совсем по-другому. Ваш свекор позаботился о вас и привез вашу одежду.

Я не против того, чтобы продать наши платья, — меня раздражает необходимость носить их для развлечения туристов в Чайна-Сити. Но Мэй не хочет с ними расставаться.

— У нас великолепные платья! — восклицает она возмущенно. — Это часть нас самих! Наши чонсамы сшиты в Шанхае, ткань привезли из Парижа. Они гораздо элегантнее, чем все, что я здесь видела.

— Но если мы продадим несколько чонсамов, мы сможем купить новые платья, американские, — возражаю я. — Мне надоело быть немодной и выглядеть так, словно я первый день в Америке.

— Если мы продадим их, что будет, когда снова откроется Чайна-Сити? — практично спрашивает Мэй. — Старый Лу заметит, что наши платья куда-то делись.

Том отмахивается от ее волнений, как от чего-то несущественного:

— Мужчины такого не замечают.

Но Старый Лу, разумеется, заметит. Он всегда все замечает.

— Он не будет возражать, если мы отдадим ему часть нашей выручки, — говорю я, надеясь, что это правда.

— Главное, не отдавайте ему слишком много, — предостерегает Том, почесывая бороду. — Пусть думает, что здесь вы сможете заработать еще больше.

Мы продаем Тому два наших чонсама — самых старых и некрасивых. Но по сравнению с тем, что у него есть, они превосходны. Получив деньги, мы отправляемся по Бродвею на юг, к западным универмагам. Мы покупаем платья из вискозы, туфли на высоких каблуках, белье и пару шляп — все это на деньги, полученные за два чонсама. После этого у нас остается достаточно денег, чтобы умилостивить свекра. Затем Мэй принимается приставать к нему, умасливать и даже заигрывать с ним, пытаясь заставить его разрешить ей получить желаемое, так же как это происходило раньше с нашим отцом.

— Вам же хочется, чтоб мы были заняты делом, — говорит она. — Но нам сейчас нечем заняться! Бак Ва Том утверждает, что я могу получать пять долларов в день. Только подумайте, сколько я буду зарабатывать в неделю! И мне будут приплачивать, если я буду сниматься в своей одежде. А у меня столько нарядов!

— Нет, — отвечает Старый Лу.

— У меня такие красивые платья, что меня могут снять крупным планом. За это платят десять долларов. Если мне дадут произнести одну фразу — одну-единственную фразочку, — я получу двадцать долларов.

— Нет, — повторяет Старый Лу. Но в этот раз я почти вижу, как он мысленно подсчитывает деньги.

Нижняя губа Мэй дрожит. Она скрещивает руки и вся сжимается, вызывая жалость всем своим видом.

— В Шанхае я была красоткой. Почему мне нельзя быть красоткой здесь?

Долгий путь начинается с первого шага. Несколько недель спустя он наконец сдается.

— Один раз. Можешь сняться один раз.

Услышав это, Иен-иен всхлипывает и выходит из комнаты, Сэм недоверчиво трясет головой, а я краснею от удовольствия, видя, что Мэй сумела победить старика.

Не знаю, как называется первое кино, в котором снялась Мэй. Благодаря тому, что у нее есть одежда, она играет певицу, а не крестьянку. Три ночи подряд она уходит работать, а отсыпается днем, поэтому мне не удается расспросить ее до окончания съемок.

— Всю ночь я сидела в макете чайного домика и грызла миндальные печенья, — мечтательно рассказывает она. — Помощник режиссера назвал меня милой помидоркой, представляешь?

Несколько дней подряд она зовет Джой милой помидоркой. Мне это кажется глупостью. После следующих съемок она начинает всюду вставлять «черт побери». Например: что, черт побери, ты положила в этот суп, Перл?

Она часто хвастается тем, как их кормят на съемках.

— Нас кормят два раза в день, и еда там отличная — американская! Мне надо поберечься, Перл, а то я растолстею и не буду влезать в чонсамы. Если я не буду идеально выглядеть, мне никогда не дадут роль со словами.

С тех пор она садится на диету — и это несмотря на то, что она и так стройна и знает, каково это — не есть из-за войны, бедности и невежества. Диета длится до следующей работы, которую ей предлагает Том, и еще много дней после нее. Мэй сбрасывает воображаемый вес. И все это в надежде на то, что режиссер даст ей произнести какую-нибудь фразу. Даже я знаю, что, если не считать Анны Мэй Вонг и Кей Люка, который играет старшего сына Чарли Чана, роли со словами достаются только ло фань, которые красят лицо желтым, подводят глаза и говорят на ломаном английском.

В июне Тому приходит в голову новая идея. Мэй вцепляется в нее и излагает ее нашему свекру, которому она тоже приходится по душе.

— Джой такая красавица, — говорит Том Мэй. — Из нее выйдет отличная актриса.

— За нее вы получите больше денег, чем за меня, — сообщает Мэй Старому Лу.

— Пань-ди — везучая девочка, — доверительно говорит мне старик. — Она еще ребенок, а уже может заработать.

Я не уверена, что хочу, чтобы Джой проводила так много времени со своей тетушкой, но раз уж Старый Лу понял, что может заработать на девочке…

— Я разрешу ей сниматься при одном условии.

Я могу выдвигать условия, потому что именно я, ее мать, должна подписывать бумаги, разрешающие ей работать целыми днями, а иногда и ночами под присмотром тетушки.

— Весь ее заработок будет принадлежать ей.

Старому Лу это не по нраву. Да и с чего бы?

— Вам больше никогда не придется покупать ей одежду, — настаиваю я. — Вы больше никогда не будете тратиться на ее еду. Вы больше не потратите ни пенни на Надежду-на-брата.

Слыша это, старик улыбается.

* * *

Свободные от работы дни Мэй и Джой проводят вместе со мной и Иен-иен. На протяжении этих долгих дней мне не раз вспоминаются мамины рассказы про то, как она в детстве проводила время на женской половине дома — вместе с сестрами, кузинами, тетушками, матерью и бабушкой. У них у всех были перебинтованы ступни, и они были принуждены постоянно вести военные действия, не показывая противнику своих чувств.

Теперь, в Америке, Мэй и Иен-иен по любому поводу набрасываются друг на друга, как черепахи в корзине.

— Джук пересолен, — замечает Мэй.

— Он недосолен, — возражает Иен-иен.

Если Мэй кружится по гостиной в сарафане и босоножках, Иен-иен принимается брюзжать:

— Нельзя в таком виде показываться на людях.

— Но здесь принято обнажать руки и ноги!

— Ты же не ло фань, — возражает Иен-иен.

Но любимым предметом их споров является Джой. Если Иен-иен хочет надеть на малышку свитер, Мэй протестует, говоря, что Джой «уже изжарилась, как кукуруза на огне». Если Иен-иен говорит, что моей дочери следует научиться вышивать, Мэй заявляет, что ей непременно надо научиться кататься на роликах.

Но больше всего Иен-иен выводит из себя то, что Мэй работает в кино и вовлекает Джой в эту позорную деятельность. За это моя свекровь винит меня.

— Как ты можешь позволять ей водить Джой в подобные места? Ты хочешь, чтобы на ней потом никто не женился? Думаешь, кому-то нужна невеста, которая пятнает свое доброе имя в таких грязных фильмах?

Не давая мне ответить, да и не интересуясь, видимо, моим ответом, Мэй вмешивается в разговор:

— Нет в них ничего грязного! Просто они не для вас предназначены.

— Правда есть только в легендах. Они учат нас жизни.

— Кино тоже учит нас жизни, — парирует Мэй. — Мы с Джой помогаем рассказывать людям романтичные истории о героях и добродетельных женщинах. Там нет всяких лунных девушек и призраков, чахнущих от любви.

— Простушка ты, — упрекает ее Иен-иен. — Хорошо, что у тебя есть сестра. Тебе бы следовало брать пример со своей цзецзе. Она-то понимает, что легенды могут многому нас научить.

— Да что Перл в этом понимает? — отвечает Мэй, как будто меня нет в комнате. — Она такая же старомодная, как мама.

Как она могла назвать меня старомодной? Как она может сравнивать меня с мамой? Я признаю, что тоска по дому и родителям сделали меня во многом похожей на маму. Все эти традиционные представления о гороскопе, еде и прочем успокаивают меня. Но не только я ищу утешения в прошлом. Мэй в свои двадцать лет прелестна, остроумна и практически совершенна, но ее жизнь — даже несмотря на то, что она снимается в кино, — далека от того, о чем мы мечтали, будучи красотками в Шанхае. Нам обеим не повезло, и она могла бы проявлять чуть больше понимания по отношению ко мне.

— Если эти ваши фильмы учат быть романтичными, то почему тогда твоя сестра, которая целые дни проводит со мной, гораздо больше в этом преуспела? — атакует Иен-иен.

— Я очень даже романтичная! — защищается Мэй, тем самым угождая в расставленную Иен-иен ловушку.

— Недостаточно, видно, романтичная, чтобы принести мне внука! — с улыбкой говорит Иен-иен. — Тебе уже пора родить…

Я вздыхаю. Подобные споры между свекровью и невесткой стары как мир. Вот почему я рада, что большую часть дня Мэй и Джой проводят на площадке, а я остаюсь наедине с Иен-иен.

По четвергам мы относим обед нашим мужьям в Чайна-Сити и ходим по домам, пансионатам и различным учреждениям на Спринг-стрит, где торгуют бакалеей, и даже в Новом Чайна-тауне. Теперь вместо пикетов мы собираем деньги для фонда «Помощь Китаю» и фонда Национального спасения. Мы ходим с пустыми банками из-под овощей по улицам Мэй-Лин, Гин-Лин и Сунь-Мунь, сговорившись, что не пойдем домой, пока наши банки хотя бы наполовину не наполнятся медяками, десяти-и двадцатипятицентовиками. В Китае голод, и мы покупаем у бакалейщиков китайские товары, пакуем их и отсылаем туда, откуда они прибыли: домой, в Китай.

При этом я знакомлюсь с людьми. Все хотят знать мое родовое имя и из какой деревни я родом. Я знакомлюсь с бессчетным множеством Вонгов, Ли, Фаней, Ляней и Мо. Старый Лу, однако, не против того, что я брожу по Чайна-тауну и общаюсь с посторонними людьми: рядом со мной всегда моя свекровь, которая постепенно начинает воспринимать меня не как презираемую невестку, а как друга.

— Когда я была маленькой, меня похитили из дома, — рассказывает Иен-иен в один из четвергов, пока мы идем по Бродвею из Нового Чайна-тауна. — Ты знала?

— Нет. Какой ужас! — отвечаю я, но эти слова не передают и малой части того, что я чувствую. Мне пришлось покинуть родной дом, но я не могу себе представить, каково это — быть похищенной. — Сколько вам было лет?

— Да откуда же мне знать? Некому было мне сказать. Может, пять, может, больше или меньше. Помню, что у меня были брат и сестра, а вдоль главной дороги в деревне росли плакучие ивы. Помню рыбный пруд, но, наверное, такой был в каждой деревне. — Она делает паузу. — Я давно уехала из Китая, но это по-прежнему моя родина. Я каждый день по нему скучаю и страдаю, когда он страдает. Потому я и собираю деньги для «Помощи Китаю».

Неудивительно, что она совсем не умеет готовить. Наши матери не научили нас готовить, но по разным причинам. Иен-иен не тянет на более вкусные блюда, потому что у нее не осталось воспоминаний о супе из акульих плавников, хрустящем угре из реки Янцзы или голубе, тушенном в листьях латука. Она цепляется за устаревшие обычаи потому же, почему и я: чтобы успокоить душу, ухватиться за призрачные воспоминания. Возможно, кашель и вправду лучше лечится дынным чаем, чем горчичным пластырем на груди. Я впитываю ее рассказы о прошлом и старомодные привычки, и они изменяют меня, наполняя своим китайским духом, как аромат имбиря напитывает суп.

— И что произошло потом? — спрашиваю я. Мое сердце переполнено сочувствием и пониманием.

Иен-иен останавливается. В руках у нее — пакеты с пожертвованиями.

— А ты как думаешь? Ты же видела незамужних девушек-сирот и знаешь, что с ними бывает. Меня продали служанкой в Кантон. Когда я подросла, то стала девушкой с тремя дырками. — Она выставляет подбородок. — А потом, лет в тринадцать, меня засунули в мешок и отправили на корабль. Так я оказалась в Америке.

— А остров Ангела? Вас не допрашивали? Почему вас не отослали обратно?

— Я приехала сюда до того, как открылся остров Ангела. Иногда меня поражает изображение в зеркале. Я все еще ожидаю увидеть ту девушку, но уже совсем забыла прошлое. Да и к чему вспоминать? Думаешь, охота помнить, что была женой стольким мужчинам? — Она стремительно шагает по улице, я спешу за ней. — Я слишком много раз занималась постельными делами. Чересчур много шума вокруг этого. Мужчина приходит и уходит. Женщина никак не меняется. Ты же меня понимаешь, Перл?

Понимаю? Я понимаю, что Сэм отличается от тех мужчин из хижины. Но изменилась ли я? Я вспоминаю, что множество раз видела, как Иен-иен спит на кушетке. Обычно там спят останавливающиеся у нас холостяки — иммигранты из Китая, которых Старый Лу заносит в свой список, пока их долг не выплатят те, кому нужны дешевые рабочие. Но когда их нет, по утрам Иен-иен сворачивает одеяла в гостиной и перечисляет отговорки: болит спина, здесь удобнее, а старик храпит как буйвол. Или: «Старик говорит, что я мечусь по постели, как муха, и мешаю ему спать. Если он не выспится, нам всем придется нелегко». Теперь я понимаю, что она спит на кушетке потому же, почему я мечтала сбежать из постели Сэма. Слишком много мужчин делали с ней то, о чем она не хочет вспоминать.

Я касаюсь ее руки. Наши взгляды встречаются, и между нами пробегает какой-то импульс. Я не рассказывала ей о том, что произошло, но она, видимо, что-то понимает.

— Тебе повезло, что у тебя есть Джой, что она здорова. Мой мальчик… — Она глубоко вдыхает и медленно выдыхает. — Может, я слишком долго этим занималась. Когда старик меня купил, я уже десять лет работала. Тогда было очень мало китаянок — чуть ли не одна на двадцать мужчин, — но он все равно купил меня по дешевке, потому что я была проституткой. Я была рада уехать из Сан-Франциско. Но он и тогда был таким же старым скрягой. Все, что ему было нужно, — это сын, и он усердно трудился над его созданием.

Она кивает мужчине, подметающему улицу перед своим магазином. Тот отворачивается, боясь, что мы попросим его о пожертвовании.

— Когда старик отправился в Китай повидаться с родителями, я поехала с ним, — продолжает Иен-иен. Я много раз слышала эту фразу, но теперь воспринимаю ее совсем по-другому. — Пока он путешествовал по Китаю, скупая товар, я жила в его деревне. Не знаю, на что он надеялся, оставляя меня со своим семенем внутри: что я все это время буду лежать, задрав ноги, чтобы сын не выпал? Как только он уехал, я отправилась бродить по деревням. Я говорю на сэйяпе, значит, должна быть родом из «четырех областей», так? Я искала деревню с ивами и прудом. Но дома своего я не нашла, а мой сын так и не увидел свет. Я много раз беременела, но ни один из младенцев не выжил. Возвращаясь в Лос-Анджелес, мы каждый раз сообщали, что в Китае я родила ребенка и оставила его с родителями мужа. Так нам удалось привезти сюда дядюшек. Моим первым бумажным сыном был Уилберт. Ему было восемнадцать, но мы сказали, что ему одиннадцать, чтобы сходилось с документами — в них говорилось, что он родился в год после землетрясения. Следующим был Чарли. С ним было просто. В тот год мы ездили в Китай, так что у меня были документы на сына, рожденного в 1908 году, а Чарли как раз этого года рождения.

Моему свекру понадобилось много времени, чтобы его урожай созрел, но ему было чего ждать: теперь он пользуется дешевой рабочей силой и набивает карманы.

— А Эдфред? — Иен-иен смеется. — Он же сын Уилберта, знаешь?

Нет, я не знала. До недавнего времени я полагала, что все эти люди — братья Сэма.

— У нас был документ на ребенка, рожденного в одиннадцатом году, — продолжает Иен-иен. — Но Эдфред родился только в восемнадцатом. Когда мы его сюда привезли, ему было шесть, но в документах говорилось, что ему тринадцать.

— И никто ничего не заметил?

— Они не заметили, что Уилберту не одиннадцать, — пожимает плечами Иен-иен, как бы предлагая признать тупость иммиграционных инспекторов. — Мы сказали, что Эдфред голодал в Китае, поэтому очень мал для своего возраста. Инспекторам очень понравилась мысль, что он плохо питался: они сказали, что теперь, в правильной стране, он будет расти как на дрожжах.

— Как все сложно.

— Все и должно быть сложно. Ло фань стараются избавиться от нас, постоянно меняя законы. Но чем сложнее правила, тем проще их обойти. — Она делает паузу, чтобы я могла обдумать услышанное. — У меня было всего двое своих детей. Мой первый сын родился в Китае. Мы привезли его сюда и чудесно жили вместе. Когда ему исполнилось семь лет, мы отвезли его в деревню, но у него был американский желудок, не деревенский. Он умер.

— Соболезную.

— Это было давно, — почти равнодушно замечает Иен-иен. — Я долго пыталась понести еще одного сына. Наконец-то — наконец! — я забеременела. Старик был счастлив. Мы оба были счастливы. Но счастье не меняет судьбу. Акушерка, принимавшая Вернона, сразу сказала, что что-то не так. Она сказала, что такое случается, если мать уже немолода. Когда он родился, мне было за сорок. Ей пришлось воспользоваться…

Она останавливается у магазина, торгующего лотерейными билетами, и ставит на землю пакеты, чтобы изобразить жестом щипцы.

— Она вытащила его из меня этой штукой. Его головка была помята, когда он родился. Акушерка пыталась прижать ее то с одной, то с другой стороны, но…

Она вновь поднимает свои пакеты.

— Когда Верн был маленьким, старик захотел снова поехать в Китай, чтобы получить еще одного бумажного сына. У нас еще оставался один документ. Я не хотела ехать. Мой Сэм умер там в деревне, и я не хотела, чтобы мой новый сын тоже умер. Но старик сказал, чтобы я не волновалась, ребенок все время будет со мной. Так что мы поехали в Китай, забрали Эдфреда, сели на лодку и вернулись сюда.

— А Верн?

— Знаешь, что говорят про браки? Даже слепой может жениться. Даже дурак может жениться. Даже парализованный может жениться. У всех у них одна задача — получить сына.

Она смотрит на меня снизу вверх — жалкая, как птичка, но с характером, твердым, как нефрит.

— Кто позаботится о нас со стариком в загробной жизни, если твоя сестра не родит ему сына? Если она не сможет, Перл, то придется это сделать тебе, пусть даже это и будет бумажный внук. Вот почему мы вас здесь держим. Вот почему мы вас кормим.

Моя свекровь входит в галантерейный магазин, чтобы, как обычно, купить лотерейный билет — эту вечную надежду всех китайцев. Моя голова идет кругом.

* * *

С трудом дождавшись возвращения Мэй, я уговариваю ее отправиться со мной в Чайна-Сити, где Сэм работает на стройке. Там я пересказываю им историю Иен-иен. Они не удивлены.

— Либо вы меня не слушаете, либо я недостаточно ясно выражаюсь. Иен-иен рассказала, что они не раз ездили к старику на родину и навещали его родителей. Он всем говорит, что родился здесь, но почему тогда его родители живут в Китае?

Сэм и Мэй переглядываются и вновь смотрят на меня.

— Может, он родился, пока его родители жили здесь, после чего они уехали в Китай? — предполагает Мэй.

— Возможно, — соглашаюсь я. — Но если он родился здесь и прожил здесь почти семьдесят лет, то почему он так плохо говорит по-английски?

— Потому что он почти не выходит из Чайна-тауна, — отвечает Сэм.

Я качаю головой:

— Сам подумай. Если он родился здесь, почему он так предан Китаю? Почему он разрешает нам с Иен-иен ходить на пикеты и собирать деньги в помощь Китаю? Почему он все время повторяет, что хочет вернуться «домой»? Почему он так отчаянно за нас держится? У него есть гражданство. А если это так, то мы…

Сэм встает:

— Надо выяснить правду.

Мы застаем Старого Лу на Спринг-стрит, в магазинчике, торгующем лапшой. Он ест чайные кексы и пьет чай с друзьями. Увидев нас, он встает и идет нам навстречу:

— Что вам надо? Почему вы не на работе?

— Надо поговорить.

— Не сейчас. Не здесь.

Но мы не собираемся уходить, не получив ответы на свои вопросы. Боясь, что наш разговор услышат, Старый Лу отводит нас к киоску, стоящему в отдалении. С той драки прошло уже несколько месяцев, но Чайна-таун продолжает сплетничать о ней. Старый Лу пытается проявлять дружелюбие, но между ним и-Сэмом, не желающим тратить время на любезности, до сих пор существует неловкость.

— Вы родились в деревне Вахун, так?

Старик щурит свои змеиные глаза:

— Кто вам сказал?

— Не важно. Это правда? — спрашивает Сэм.

Старик молчит. Мы молча ждем ответа. Вокруг раздается смех, болтовня и стук палочек о тарелки. Наконец старик крякает.

— Здесь все лгут, не только вы, — говорит он на сэйяпе. — Взгляните на тех, кто сидит в ресторане. Взгляните на тех, кто работает в Чайна-Сити. Взгляните на тех, кто живет в нашем квартале или в нашем доме. Каждый здесь что-нибудь скрывает. Я скрываю, что родился не в Америке. Землетрясение и пожар в Сан-Франциско уничтожили все записи о рождении. В то время мне было тридцать пять. Как и многие другие, я пошел к властям и сказал, что родился в Сан-Франциско. Я не мог этого доказать, но и они не могли доказать обратное. Так я получил гражданство… бумажное гражданство. Так же, как и ты — мой бумажный сын.

— А Иен-иен? Она ведь тоже приехала сюда до землетрясения. Она-то как получила гражданство?

Старик кривится от отвращения:

— Она — фужэнь. Она не умеет лгать и хранить секреты. Это очевидно, иначе бы вас здесь сейчас не было.

Сэм трет лоб, пытаясь осмыслить услышанное.

— То есть если кто-нибудь обнаружит, что вы на самом деле не гражданин Америки, тогда Уилберт, Эдфред…

— Да, все мы, в том числе и Перл, окажемся в беде. Вот почему я вас так держу. — Он сжимает руку в кулак. — Не должно быть ни одного шанса на ошибку. Ничто не должно просочиться.

— А я? — нерешительно спрашивает Мэй.

— Верн родился здесь, так что ты, дорогая Мэй, жена настоящего гражданина. Ты приехала сюда легально, и ты в безопасности. Но тебе следует оберегать сестру и ее мужа. Один донос — и их вышлют. Нас могут выслать всех, кроме тебя, Верна и Пань-ди — хотя я уверен, что ребенок должен следовать за своими родителями. Я верю, Мэй, что ты проследишь, чтобы этого не произошло.

Мэй бледнеет:

— Но что я могу сделать?

Старый Лу слегка улыбается, и его улыбка впервые не кажется мне безжалостной.

— Не переживай, — говорит он и поворачивается к Сэму. — Теперь мы знаем все секреты друг друга. Мы связаны навеки, как настоящие отец с сыном. Мы вдвоем должны защищать не только друг друга, но и дядюшек.

— Почему вы выбрали меня, а не одного из них? — спрашивает Сэм.

— Сам знаешь. Мне надо, чтобы после моей смерти кто-то заботился о моих предприятиях, моем родном сыне и почитал меня, потому что Верн не сможет. Я знаю, ты считаешь меня жестоким человеком и, наверно, не веришь мне, но я в самом деле считаю тебя заменой своему сыну. Ты всегда будешь для меня старшим, первым сыном — вот почему я так строг с тобой. Я пытаюсь быть настоящим отцом! Я отдам тебе все, но ты должен пообещать мне три вещи. Во-первых, перестань планировать побег. — Он поднимает руку, чтобы предупредить наши протесты. — Не трудитесь отрицать это. Я не глуп, я вижу, что происходит в моем доме, и я устал от постоянной тревоги по этому поводу.

После паузы он продолжает:

— Ты должен бросить работу в храме Гуан Инь. Это позорит меня. Мой сын не должен нуждаться в подобной работе. И наконец пообещай мне, что, когда придет время, ты позаботишься о моем мальчике.

Мы переглядываемся. Мэй смотрит на меня почти умоляюще: Я не хочу уезжать, я хочу остаться в Хаолайу. Сэма я пока понимаю не так хорошо. Он берет меня за руку: Может, это наш шанс, он ведь говорит, что будет обращаться со мной, как с родным сыном. А я… Я устала бежать. У меня это плохо получается, и к тому же теперь я должна заботиться о дочери. Но неужели мы сдадимся? Не продаем ли мы себя дешевле, чем нас купили?

— Если мы останемся, — говорит Сэм, — вы должны предоставить нам больше свободы.

— Это не переговоры! — протестует старик. — Вам нечем торговаться!

Но Сэм не уступает:

— Мэй снимается в массовке, и ей это нравится. Теперь вы должны предоставить такую же возможность ее сестре. Пусть Перл узнает, какова жизнь за пределами Чайна-Сити. И раз уж вы запрещаете мне работать в храме, вы должны мне платить. Если я ваш старший сын, обращайтесь со мной так же, как и с моим братом.

— Но это не одно и то же…

— Верно. Я работаю гораздо больше его. Ему платят из семейного котла. Мне тоже нужны деньги. Отец, — почтительно добавляет Сэм, — вы же знаете, что я прав.

Старик постукивает по столу костяшками пальцев, взвешивая, взвешивая, взвешивая. Выбив последнюю решительную дробь, он встает, сжимает плечо Сэма и возвращается к чайным кексам, чаю и приятелям.

На следующий день я покупаю газету, обвожу в кружок одно из объявлений и направляюсь в телефонную будку, чтобы узнать о вакансии приемщицы заказов в конторе по ремонту холодильников.

— У вас прекрасный голос, миссис Лу, — говорит мне приятный голос. — Пожалуйста, приходите на собеседование.

Но, увидев меня, мужчина говорит:

— Я не понял, что вы китаянка. Я подумал, что вы англичанка.

Место мне не достается, и такое происходит еще не раз. Наконец я заполняю анкету в универмаге «Буллокс Уилшир», и меня берут работать на склад, где меня никто не будет видеть. Я зарабатываю восемнадцать долларов в месяц. После работы в Чайна-Сити, где я должна была весь день носиться туда-сюда, мне несложно проводить весь день в одном помещении. Я одеваюсь лучше и работаю усерднее остальных сотрудников. Через пару недель меня переводят на должность укладчика товаров. Два месяца спустя меня назначают лифтером. Это происходит благодаря моему британскому акценту, который я использую потому, что это явно нравится моему начальнику-американцу. Сложно придумать более простую и бессмысленную работу — с десяти утра до шести вечера я езжу вверх-вниз. Теперь я зарабатываю на несколько долларов больше. Некоторое время спустя помощнику управляющего приходит в голову новая идея.

— К нам только что поступила партия наборов для игры в маджонг, — говорит он. — Будешь помогать мне их продавать, это создаст нужную атмосферу.

Он заставляет меня переодеться в дешевый чонсам, присланный вместе с товаром, отводит на первый этаж и усаживает за прилавок — мой собственный прилавок. К вечеру я продаю восемь наборов. На следующий день я надеваю один из самых красивых своих чонсамов — ярко-красный с вышитыми пионами — и продаю две дюжины наборов. Покупатели заявляют, что хотели бы научиться играть в маджонг, и помощник управляющего просит меня за дополнительную плату раз в неделю проводить занятия. Мне это удается так хорошо, что я прошу у него позволения сдать письменный экзамен, чтобы получить повышение. Но из-за моих китайских волос, глаз и кожи управляющий ставит мне низкую оценку, и я понимаю, что, несмотря на то, что я продаю больше товара, чем те, кто продают перчатки или шляпы, в «Буллоксе» мне большего не добиться.

Но что делать? Пока что я довольна своим заработком. Треть я отдаю отцу, треть откладываю для Джой, а треть трачу на себя.

* * *

Спустя шесть месяцев после пожара, второго августа 1939 года, происходит повторное торжественное открытие нашего Чайна-Сити с оперой, парадом драконов, фокусниками, красотками, танцами львов и демонов, с тщательно дозированными фейерверками. В последующие месяцы воздух ежедневно наполняется дымками благовоний и ароматами гардений. По переулкам плывет мягкая китайская музыка. Нас посетили кинозвезды Мэй Уэст и Джин Тирни, а также Элеонора Рузвельт. Горохом сыплются мероприятия с участием землячеств и хранителей святынь. Какие-то группы посещают «Китайскую джонку» — ресторан в виде флагмана пиратской эскадры под командой величайшего в мире пирата, каковым — так уж вышло — оказалась китаянка. Джонка приписана к гавани Хуанпу, посетители могут угоститься «пиратской пищей» и выпить «пиратского грога», приготовленного «опытным смешивателем, который мягко скажет, но крепко сварганит». Чайна-Сити переполнен американцами, но ему уже никогда не стать прежним.

Возможно, причиной потери интереса к нам стало то, что на месте декораций, которые всегда привлекали множество любопытных, теперь стоят их копии. Может быть, людям интереснее Новый Чайна-таун — более современный и занимательный. Пока мы были закрыты, Новый Чайна-таун манил посетителей своими неоновыми огнями, обещая им танцы и развлечения на всю ночь. Благодаря своим узким улочкам и людям, переодетым крестьянами, Чайна-Сити — вне зависимости от того, какое количество грога вы в себя вольете, — это тихое, мирное, старомодное место.

Я бросаю работу в «Буллоксе» и возвращаюсь к рутинному труду в Чайна-Сити. Теперь я получаю достойную оплату. Мэй, однако, не желает возвращаться в «Золотую пагоду».

— Бак Ва Том предложил мне работать на полную ставку, — говорит она отцу Лу. — Я буду помогать ему работать с массовкой, следить за тем, чтобы все вовремя садились в автобусы и приезжали на студию, и переводить во время съемок.

Я с удивлением слушаю ее рассказ. У меня бы эта работа вышла лучше. Начнем с того, что я свободно говорю на сэйяпе — это понимает даже мой свекор.

— А твоя сестра? Умница у нас она, это место больше подошло бы ей.

— Да, моя цзецзе очень умная, но…

Прежде чем она успевает высказать свои возражения, он пробует зайти с другой стороны:

— Почему ты хочешь отделиться от семьи? Разве тебе не хочется быть рядом с сестрой?

— Перл не против, — отвечает Мэй. — Я ей дала много такого, что ей иначе не досталось бы.

В последнее время, если Мэй чего-то хочет, она напоминает мне, что отдала мне свою дочь, и обо всех связанных с этим секретах. Не угроза ли это — если я буду с ней спорить, она скажет старику, что Джой не моя дочь? Вовсе нет. Мэй все продумала. Так она напоминает мне, что у меня есть прелестная дочь, любящий муж и подобие дома в нашей комнате, тогда как у нее нет никого и ничего. Так почему бы мне не помочь ей обрести что-то, что хоть немного облегчит ей жизнь?

— Мэй уже работала с людьми из Хаолайу, — говорю я свекру. — Она отлично справится.

Таким образом, Мэй начинает работать у Тома Габбинса, а я занимаю ее место в «Золотой пагоде». Я вытираю пыль, мою полы и окна, готовлю обед отцу Лу и оттираю в тазу его посуду, выплескивая за порог грязную воду, как будто я — крестьянская дочь. И я забочусь о Джой.

Как и всем женщинам, мне бы хотелось быть лучшей матерью. Джой полтора года, и она до сих пор носит подгузники, которые я стираю вручную. Она часто плачет, и мне приходится чуть ли не часами укачивать и успокаивать ее. Здесь нет ее вины. Из-за съемок она недосыпает ночью и редко спит днем. На площадке она ест американскую еду и выплевывает китайские блюда, которые я ей готовлю. Я обнимаю ее, прижимаю к себе и делаю все, что обычно делают матери, хотя все еще боюсь прикосновений. Я люблю свою дочь, но она — Тигренок, и с ней бывает нелегко. К тому же она много времени проводит с Мэй. Иен-иен пестует зарождающееся во мне зерно недовольства. Не следовало бы мне слушать эту старуху, но деваться от нее некуда.

— Эта Мэй думает только о себе. Ее прелестное личико скрывает злое сердце. У нее всего одна обязанность, и ту она не выполняет. Перл, ты сидишь здесь и целыми днями заботишься о своей никчемной дочери. Но где же ребенок твоей сестры? Почему она не родит нам внука? Почему, Перл, почему? Потому что она эгоистка, потому что не желает помочь тебе или кому-нибудь из нас.

Я не хочу верить в подобные вещи, но нельзя отрицать, что Мэй сильно изменилась. Мне как ее цзецзе следовало бы положить этому конец, но мы с родителями не могли справиться с ней, когда она была ребенком, а теперь я и подавно не знаю, что мне с ней делать.

Словно чтобы еще больше все усложнить, Мэй постоянно звонит мне с площадки и шепчет:

— Перл, что, черт побери, мне им сказать, чтобы они несли ружья на плечах?

Или:

— Что, черт побери, им сказать, чтобы они сбивались в кучу, когда их бьют?

Я послушно перевожу все на сэйяп, потому что не знаю, как мне реагировать.

К Рождеству наша жизнь входит в колею. Мы с Мэй живем здесь уже двадцать месяцев. Мы зарабатываем и можем позволить себе небольшие развлечения. Отец Лу зовет нас транжирками, хотя мы тщательно рассчитываем все расходы. Я мечтаю о модной стрижке, которую не делают в китайских кварталах. Но в салонах красоты, расположенных в западной части города, мне отказывают, говорят, что они не стригут китайские волосы. Наконец в одной из парикмахерских соглашаются постричь меня поздно вечером, чтобы мое присутствие не оскорбило белых посетителей. Было бы здорово купить машину — подержанный четырехдверный «плимут» можно купить за пятьсот долларов, — но до этого нам еще далеко.

Пока же мы ходим в кинотеатры на Бродвее. Даже если мы платим за лучшие места, нам все равно приходится сидеть на балконе. Но мы не жалуемся, потому что фильмы поднимают нам настроение. Мы аплодируем, видя на экране Мэй в роли падшей женщины, молящей миссионера о прощении, или Джой в роли сироты, которую Кларк Гейбл несет в сампан. Видя на экране прелестное лицо дочери, я начинаю стыдиться своей темной кожи. Я покупаю в аптеке крем с земляным жемчугом, надеясь, что мое лицо примет цвет, подобающий матери Джой.

За время, проведенное здесь, мы с Мэй из побитых жизнью красоток, ищущих, где бы спрятаться, превратились в молодых жен, пусть и не вполне довольных своей участью, — но есть ли такие? Мы с Сэмом занимаемся постельными делами, как и Мэй с Верном — благодаря тонкости стен я знаю это наверняка. Мы приспособились к тому убежищу, что нам досталось, мы приняли его и по мере сил пытаемся получить удовольствие. В канун Нового года мы наряжаемся и идем в клуб «Паломар», но нас туда не пускают, потому что мы китайцы. Стоя на улице, я поднимаю глаза и вижу полную луну. Она кажется мне расплывчатой и усталой, потускневшей из-за уличных огней и автомобильных выхлопов. Как сказал один поэт, даже лучшая из лун не минует печали.

 

Хаолайу

Мы снова в Шанхае. Вокруг слышится громыхание повозок. На земле сидят нищие с протянутыми руками. В окнах висят жареные утки. Уличные торговцы склонились над своими тележками — они варят лапшу, жарят орехи и тофу. Зеленщики торгуют китайской капустой и дынями. Фермеры приехали в город, сгибаясь под тяжестью корзин с живыми цыплятами и утками и разделанных свиных туш, привязанных к жердям, лежащим на их плечах. На женщинах — облегающие чонсамы. Старики сидят на перевернутых ящиках и дымят трубками, согревая ладони в рукавах. По земле плывет густой туман, обвивая наши ноги, затекая в переулки и темные подворотни. Над нашими головами болтаются красные фонари, чей свет делает все похожим на жутковатый спектакль.

— По местам! По местам!

Родина исчезает, и я вновь оказываюсь на съемочной площадке, куда пришла вместе с Мэй и Джой. Прожекторы освещают фальшивый пейзаж, по полу едет камера. Рабочий устанавливает микрофонную удочку. На дворе — сентябрь 1941 года.

Джой сидит на коленях у своей тетушки и выглядит довольной и встревоженной одновременно. Ей три с половиной года, и она прелестна — «ну прямо как тетушка», говорят все вокруг. Мэй и в самом деле замечательная тетя: она находит работу для своей племянницы, водит ее на съемочную площадку, следит за тем, чтобы у нее были самые лучшие костюмы и чтобы она всегда попадалась на глаза режиссеру, когда тому понадобится невинное детское личико. За последний год Джой так много времени провела со своей тетушкой, что общение со мной ей нравится не больше прокисшего молока. Я воспитываю ее, заставляю есть вовремя, одеваться подобающим образом и уважать бабушку и дедушку, дядюшек и всех, кто старше. Мэй предпочитает заваливать Джой подарками, поцелуями и разрешает ей целыми ночами наблюдать за съемками.

Меня всегда называли умницей — это признает даже мой свекор. Но то, что два года назад показалось мне неплохой идеей, было большой ошибкой. Когда я разрешила Мэй брать Джой с собой на съемки, я не осознавала, что сестра введет мою дочь в совершенно другой мир — блестящий и не имеющий ко мне никакого отношения. Когда я сказала об этом Мэй, она нахмурилась и покачала головой:

— Все совсем не так! Сходи с нами на съемку, и ты увидишь, чем мы занимаемся. Увидишь, какая Джой прекрасная актриса, и передумаешь.

Но дело не в Джой. Мэй хочет продемонстрировать, какая она важная персона, а мне следует сказать ей, как я ею горжусь. Это идет еще с детства.

Итак, сегодняшним вечером мы погрузились в автобус вместе с нашими соседями, которых Мэй также устроила на работу. Добравшись до студии, мы проезжаем через ворота и отправляемся прямо к костюмерной, работницы которой швыряют нам одежду, не интересуясь нашими размерами. Мне достается грязный жакет и пара широких мятых штанов. Мне не приходилось надевать подобную одежду с той поры, как мы с Мэй покинули Китай и оказались взаперти на острове Ангела. Я попробовала попросить что-то более подходящее, но костюмерша мне отказала:

— Вы должны выглядеть очень грязными. Понятно?

Мэй, обычно исполняющая роли блестящих злодеек, тоже взяла себе крестьянский наряд: мы будем сниматься вместе.

Все переодеваются в огромном неотапливаемом шатре, не дающем какой-либо возможности уединиться. Хотя я каждый день одеваю свою дочь, сейчас это делает ее тетушка: снимает с Джой шерстяной свитер и помогает ей надеть штаны, такие же темные, грязные и широкие, какие мы когда-то носили. Потом мы отправляемся к гримерам. Наши волосы убирают под тугие черные косынки. Волосы Джой завязывают в несколько хвостиков, и ее голова начинает напоминать грядку, усеянную диковинными черными растениями. Наши лица покрывают темным гримом, и я вспоминаю, как Мэй мазала мне лицо смесью крема и какао. Затем мы вновь выходим на улицу, чтобы нас обдали грязью из распылителя. После этого мы ждем начала съемок в искусственном Шанхае. Наши широкие черные штаны развеваются на ветру подобно темным призракам. Для тех, кто родился здесь, это — единственный шанс попасть на землю своих предков. Тем же, кто родился в Китае, декорации позволяют на секунду почувствовать себя в ином месте и времени.

Надо признать, что мне приятно видеть, как съемочная группа любит мою сестру и как ее уважают актеры массовки. Ее смех, улыбки и болтовня с друзьями напоминают мне о том, какой она была в Шанхае. Однако я постепенно понимаю, что многое в процессе съемок выводит меня из себя. За торговцем цыплятами сидят несколько мужчин и играют на деньги. Другие изображают, будто курят опиум — прямо на улице! Почти у всех мужчин волосы заплетены в косы, хотя дело происходит после провозглашения Республики, а судя по тому, что говорится о вторжении недомерков, — через четверть века после этого события. А что до женщин…

Мне вспоминается фильм «Жестокий Шанхай», который мы с Сэмом, Мэй и Верном недавно видели в кинотеатре «Миллион долларов». Режиссер Джозеф фон Штернберг жил в Шанхае, и мы ожидали увидеть что-нибудь, напоминающее наш родной город. Но это была всего лишь очередная история про то, как женщина-дракон вовлекла белую девушку в мир азартных игр, алкоголя и прочих ужасных вещей. Мы хохотали над рекламными плакатами, возглашающими: «Люди живут в Шанхае по многим причинам… и большинство из них ужасны». К концу нашего пребывания в Шанхае я и сама так думала, но мне все еще больно видеть, как мой родной город — азиатский Париж — изображают в таком дурном свете. Мы видели это во многих фильмах и теперь снимаемся в одном из них.

— Как ты можешь, Мэй? Неужели тебе не стыдно?

На ее лице — искреннее смущение и обида.

— Ты о чем?

— В этом фильме китайцы выглядят какими-то дикарями! — говорю я. — Нас заставляют по-идиотски хихикать, демонстрируя зубы. Заставляют объясняться жестами, видимо, подразумевается, что мы плохо соображаем. Или же говорить на ломаном английском…

— Да, но разве эти декорации не напоминают тебе Шанхай? — спрашивает она с надеждой.

— Дело не в этом! У тебя что, совсем нет гордости за наш народ?

— Вечно ты всем недовольна! — восклицает моя сестра с явным разочарованием. — Я привела тебя, чтобы ты посмотрела, как мы с Джой работаем. Разве ты нами не гордишься?

— Мэй…

— Почему ты не можешь просто развлечься? Почему не можешь просто порадоваться, что мы с Джой зарабатываем деньги? Конечно, мы получаем меньше тех ребят. — Она указывает на толпу статистов, переодетых рикшами. — Я добилась, чтобы они получали семь с половиной долларов в день, если будут брить голову. Это совсем неплохо…

— Рикши, курильщики опиума и проститутки. Ты хочешь, чтобы все нас считали такими?

— Если под «всеми» ты подразумеваешь ло фань, то мне плевать, что они думают.

— Но это же оскорбительно…

— Кого это оскорбляет? Точно не нас с тобой. К тому же это всего лишь часть карьеры. Некоторые, — она имеет в виду меня, — предпочитают сидеть без работы, нежели браться за то, что, как они считают, ниже их достоинства. Но подобная работа дает нам неплохие шансы.

— То есть те, кто сегодня играют рикш, завтра станут владельцами студии? — скептически спрашиваю я.

— Разумеется, нет, — отвечает она раздраженно. — Им нужна роль со словами. За это много платят, Перл, ты же знаешь.

Бак Ва Том уже пару лет соблазняет Мэй рассказами о ролях со словами, но ей они так и не достаются. А вот Джой уже довелось произнести в разных фильмах несколько фраз. Мешочек, куда я складываю ее заработки, изрядно раздался — а ведь она еще так мала! Тем временем тетушка Джой жаждет получить свои двадцать долларов за фразу — за любую фразу. Сейчас она готова согласиться даже на простое «Да, мэм».

— Если целыми ночами изображать из себя дурную женщину — это такое перспективное занятие, — говорю я язвительно, — так почему тебе еще не дали роль со словами?

— Ты прекрасно знаешь! Я тебе тысячу раз говорила! Том говорит, что я слишком красива. Каждый раз, когда режиссер выбирает меня, какая-нибудь звезда мешает мне. Они не хотят соперничать со мной, потому что знают, что победа будет за мной. Знаю, это нескромно, но так говорят все.

Съемочная группа закончила размещать людей на площадке и устанавливать реквизит, который понадобится при съемках следующей сцены. Фильм, над которым мы работаем, — это «предупреждение» о японской угрозе. Пока что, после пары часов, проведенных на съемках одной и той же уличной сцены, мне кажется, что все это имеет мало отношения к тому, что нам с Мэй довелось испытать в Китае. Но, услышав рассказ режиссера о следующей сцене, я вся сжимаюсь.

— Будут падать бомбы, — объясняет он в громкоговоритель. — Это не настоящие бомбы, но звук будет очень правдоподобным. Затем на рынке появятся япошки. Вы побежите в ту сторону. Ты, с тележкой! Опрокинешь ее на бегу. И мне надо, чтобы женщины кричали. Кричите очень громко, как будто сейчас умрете.

Камера начинает работать, я прижимаю к себе Джой, издаю, как мне кажется, неплохой вопль и пускаюсь бежать. Потом снова, и снова, и снова. Хотя сначала я боялась наплыва ужасных воспоминаний, этого не произошло. Фальшивые бомбы не сотрясают землю. Я не глохну от взрывов. Никого не разрывает на куски, и кровь не бьет фонтанами. Все это только игра, забава — вроде тех пьес, которые мы с Мэй много лет назад ставили для родителей. И Мэй была права, говоря о Джой, что она хорошая актриса: девочка послушно следует указаниям, ждет в перерывах и плачет, когда камеры вновь начинают работать.

В два часа ночи нас вновь отправляют гримироваться и мажут наши лица и одежду искусственной кровью. Мы возвращаемся на площадку, часть людей укладывают на пол — их ноги раскинуты, одежда изорвана и залита кровью, глаза смотрят в пустоту. Увидев приближение японских солдат, мы должны с криком пуститься бежать. Для меня это не составляет никакого труда. Я вижу желтые мундиры, слышу грохот шагов. Один из актеров массовки — такой же крестьянин, как и я, — толкает меня, и я кричу. Когда «солдаты» бегут вперед, выставив штыки, я пытаюсь отскочить, но падаю. Джой встает на ноги и убегает, перепрыгивая через трупы, удаляясь все дальше и дальше, бросая меня. Когда я пытаюсь встать, меня толкает один из солдат. Страх парализует меня. Хотя у всех вокруг китайские лица, хотя это всего лишь мои переодетые соседи, я кричу, не в силах остановиться. Я уже не на съемочной площадке — я в хижине где-то под Шанхаем.

— Стоп! — кричит режиссер.

Мэй подбегает ко мне, помогает мне встать и с тревогой спрашивает:

— Ты в порядке?

Я в таком смятении, что не могу говорить. Я киваю, и Мэй вопросительно смотрит на меня. Мне не хочется говорить о своих чувствах — не хотелось говорить об этом в Китае, когда я пришла в себя в больнице, не хочется и теперь. Я забираю у нее Джой и крепко прижимаю свою дочь к себе. Когда подходит режиссер, я все еще дрожу.

— Это было потрясающе, — говорит он. — Ваш крик был слышен за два квартала отсюда. Можете повторить? — Он умоляюще смотрит на меня. — Можете повторить еще несколько раз?

Я молчу, и он продолжает:

— Мы заплатим еще и вам и девочке. Крик — это уже роль со словами, и я обязательно сниму ее личико.

Мэй крепко сжимает мою руку.

— Вы согласны? — спрашивает он.

Я пытаюсь выбросить из головы воспоминания о хижине и подумать о будущем своей дочери. В этом месяце мне удалось бы отложить для нее чуть больше.

— Постараюсь, — наконец отвечаю я.

Мэй еще сильнее вцепляется мне в руку. Когда режиссер отходит, она оттаскивает меня в сторону.

— Позволь мне покричать вместо тебя, — умоляет она шепотом. — Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне.

— Это же я кричала, — говорю я. — Мне хочется, чтобы из этой ночи все-таки вышло что-то стоящее.

— Это мой единственный шанс.

— Тебе всего двадцать два…

— В Шанхае я была красоткой, — продолжает Мэй. — Но это — Голливуд, и мне осталось не так много времени.

— Мы все боимся постареть, — говорю я. — Но мне тоже этого хочется. Ты что, забыла, что я тоже была красоткой?

Она не отвечает, и я пускаю в ход единственный аргумент, перед которым, как мне кажется, она не сможет устоять:

— Я вспомнила то, что произошло в хижине.

— Ты всегда используешь тот случай, чтобы получить то, что тебе нужно.

Я делаю шаг назад, пораженная ее словами:

— Что ты сказала?

— Ты просто не хочешь, чтобы у меня было что-то свое, — говорит она отчаянно.

Я стольким ради нее пожертвовала — как она может так говорить? С годами моя обида растет, но она еще ни разу не помешала мне дать Мэй все, чего она желает.

— Все возможности всегда доставались тебе, — продолжает Мэй уже громче.

Теперь я начала понимать, что происходит. Если ей не удается добиться того, что ей нужно, она пытается взять это силой.

— Какие возможности?

— Мама с папой послали тебя в колледж.

Этот аргумент несколько устарел, но я отвечаю:

— Ты же сама не хотела.

— Все любят тебя больше, чем меня.

— Это просто смешно…

— Даже мой собственный муж предпочитает тебя мне. Он с тобой всегда так мил.

Какой смысл спорить с Мэй? Мы вечно ссорились по одним и тем же поводам: наши родители любят одну из нас больше, у одной из нас есть что-то лучшее — будь то мороженое с более вкусным сиропом, модная пара туфель или более общительный муж, или же одна из нас хочет сделать что-то вместо другой.

— Я кричу не хуже тебя, — давит Мэй. — Снова прошу: пожалуйста, позволь мне это сделать.

— А Джой? — мягко спрашиваю я, наступая на больную мозоль моей сестры. — Ты же знаешь, что мы с Сэмом откладываем деньги, чтобы она могла поступить в колледж.

— До этого еще пятнадцать лет. И ты думаешь, что китаянку возьмут в американский колледж?

Глаза моей сестры, весь вечер сверкавшие радостью и гордостью, смотрят на меня враждебно. На мгновение я переношусь в прошлое, в нашу кухню в Шанхае, в тот день, когда повар пытался научить нас делать пельмени. Сначала нам было весело, но все обернулось ужасной дракой. Теперь, много лет спустя, вечер, обещавший быть приятным развлечением, оказался мучительным. Я смотрю на Мэй и вижу в ее взгляде не только ревность, но и ненависть.

— Отдай мне эту роль, — говорит она. — Я ее заслужила.

Я думаю о том, что она работает на Тома Габбинса, что ей не приходится весь день сидеть взаперти в одном из наших предприятий, что она ходит на съемки вместе с моей дочерью и проводит время вне китайских кварталов.

— Мэй…

— Не надо снова начинать свое брюзжание, я не желаю этого слышать. Ты отказываешься видеть, как тебе повезло. Знаешь, как я тебе завидую? Ничего не могу с этим сделать. У тебя есть все. У тебя есть любящий муж, который разговаривает с тобой. У тебя есть дочь.

Вот! Она это произнесла. Я отвечаю так быстро, что не успеваю обдумать свои слова:

— А почему тогда ты проводишь с ней больше времени, чем я?

Сказав это, я тут же вспоминаю старую поговорку, гласящую, что в рот входят болезни, а изо рта выходят катастрофы. Порой слова оказывают более разрушительное действие, чем бомбы.

— Джой больше нравится быть со мной, потому что я обнимаю и целую ее, потому что я держу ее за руку и разрешаю ей сидеть у меня на коленях, — парирует Мэй.

— Это не по-китайски. Подобные прикосновения…

— Когда мы жили с родителями, ты в это не верила.

— Да, но теперь я мать, и я не хочу, чтобы Джой выросла разбитым фарфором.

— Она не станет падшей женщиной только из-за того, что ее обнимала мать!

— Не учи меня, как воспитывать мою дочь!

Услышав ярость в моем голосе, люди удивленно на нас смотрят.

— Ты не позволяешь мне ничего, а папа обещал, что, если мы согласимся на брак, я буду работать в Хаолайу.

Все было не совсем так. И она уходит от разговора. И она все запутывает.

— Речь о Джой, а не о твоих глупых мечтах, — говорю я.

— Да? А несколько минут назад ты обвиняла меня в том, что я позорю китайский народ. Теперь ты утверждаешь, что то, что плохо для меня, хорошо для вас с Джой?

Это в самом деле сложный вопрос, и мне надо обдумать услышанное. Мои мысли путаются, и ее, кажется, тоже.

— У тебя есть все, — повторяет Мэй, начиная всхлипывать. — У меня нет ничего. Позволь мне иметь хотя бы что-нибудь! Пожалуйста, пожалуйста…

Я молчу и вся киплю от ярости. Я не желаю признавать ни один из ее аргументов в пользу того, что роль должна достаться мне, а не ей, но я делаю то, что делала всегда. Я покоряюсь моей моймой. Это единственный способ утихомирить ее ревность. Это единственный способ загнать мою обиду подальше и подумать над тем, как заставить Джой покинуть этот бизнес, не вызывая еще худших скандалов. Мы с Мэй сестры. Мы вечно ссоримся, но мы всегда миримся. Так происходит у всех сестер: мы спорим, мы указываем друг другу на наши недостатки и ошибки, мы припоминаем друг другу детские обиды, а затем снова становимся друзьями. До следующего раза.

Мэй забирает мою дочь и мою роль. Режиссер ничего не замечает. Для него одетая в черное и измазанная грязью и кровью китаянка с ребенком неотличима от любой другой. Следующие несколько часов я слушаю, как кричит моя сестра. Режиссер остается недоволен, но не заменяет ее.

 

Фотографии

Седьмого декабря 1941 года, спустя два месяца после моего посещения съемочной площадки, японцы бомбят Пёрл-Харбор и Соединенные Штаты вступают в войну. На следующий день японцы нападают на Гонконг. Спустя неделю после сражения остров окружают британцы. В тот же день, 8 декабря, ровно в 10 часов утра, японцы занимают Международный сеттльмент в Шанхае и водружают свой флаг над Банком Гонконга и Шанхая на Бунде. В течение следующих четырех лет иностранцы, у которых хватило безрассудства остаться в Шанхае, живут в лагерях для интернированных. В Америке иммиграционную станцию на острове Ангела отдают военным, и она становится местом содержания японских, немецких и итальянских военнопленных. Тем временем в Чайнатауне дядя Эдфред, не успели мы опомниться, записался добровольцем в действующую армию.

— Зачем тебе это надо? — вопрошает на сэйяпе дядя Уилберт, когда его сын сообщает нам о своем решении.

— Затем что я патриот! — торжественно отвечает дядя Эдфред. — Я хочу драться! Во-первых, я хочу участвовать в победе над нашим общим врагом, япошками. Во-вторых, если я завербуюсь, я получу гражданство. Настоящее гражданство. После войны, разумеется.

Если уцелеешь, думаем мы.

— Все рабочие прачечной тоже завербовались! — добавляет он, видя, что мы не проявляем энтузиазма.

— Прачечная! Ха! Многие дорого бы дали, чтобы не работать в прачечной.

— А что ты сказал, когда тебя спросили про гражданство? — Это сказал Сэм — он вечно волнуется, что одного из нас поймают и нас всех вышлют обратно в Китай. — Ты же бумажный сын. Теперь они придут за нами?

— Я признался, что прибыл сюда по поддельным документам, — отвечает Эдфред. — Но их это не особо заинтересовало. На все вопросы, которые могли касаться вас, я отвечал: «Я сирота. Вы хотите, чтобы я сражался, или как?»

— Но разве ты не староват для них? — спрашивает дядя Чарли.

— По бумагам мне тридцать, но на самом деле двадцать три. Я в отличной форме и готов принять смерть. Почему бы им меня не взять?

Несколько дней спустя Эдфред приходит к нам в кафе и объявляет:

— Армия приказала мне купить носки! Где они продаются?

Он прожил в Лос-Анджелесе шестнадцать лет, но до сих пор не знает, как делаются здесь самые простые вещи. Я предлагаю отвести его в универмаг «Мэй Компани», но он отказывается:

— Сам справлюсь. Мне теперь придется справляться самому.

Пару часов спустя он возвращается — весь в царапинах и с порванными на коленях штанами.

— Я купил носки, но на выходе из магазина на меня напали — приняли за япошку.

Когда он возвращается на побывку из учебного лагеря для новобранцев, с ним здороваются на улицах.

— Когда я в военной форме, я знаю, что никто на меня не нападет. Форма говорит окружающим, что у меня есть полное право быть здесь. Теперь у меня есть и третья причина: армия открывает большие возможности, потому что я — человек в форме и сражаюсь за Соединенные Штаты.

В тот день я покупаю фотокамеру и делаю свою первую фотографию. У меня до сих пор хранятся фотографии родителей, спрятанные от иммиграционных инспекторов, которые иногда навещают нас. Но снимок дяди Эдфреда, уходящего на войну, — это другое дело. Он будет сражаться за Америку… и за Китай. В следующий раз, когда к нам придут инспекторы, я с гордостью покажу его фотографию: худой, как и все китайцы, в лихо заломленной фуражке и военной форме, он широко улыбается в объектив. Только что он сказал нам:

— С этого момента зовите меня просто Фред. Никаких Эдфредов. Ясно?

На фотографии нет моего свекра, стоящего в нескольких футах. Он напуган и подавлен. За последние несколько лет я стала относиться к нему по-другому. В Лос-Анджелесе у него почти ничего нет: он — представитель низшего класса, так же, как и мы, постоянно сталкивается с дискриминацией и никогда не сможет покинуть Чайна-таун. Теперь его приемная страна, Америка, тоже сражается с Японией. Он подозревает, что больше не будет получать товаров со своих фабрик в Шанхае и не сможет зарабатывать на «бумажных партнерах». Но он все так же отсылает деньги своим родственникам в деревню Вахун: не только потому, что американские доллары высоко ценятся в Китае, но и потому, что он так и не перестал тосковать по своей родине. Иен-иен, Верну, Сэму, Мэй и мне некому посылать деньги, так что Старый Лу шлет посылки от нас всех — потерянным нами деревням, домам и семьям.

* * *

— Те, кто не сражаются, должны работать, — говорит нам однажды дядя Чарли. — Помните братьев Ли? Они делают самолеты в «Локхиде». Говорят, там и для меня найдется местечко, а это вам не чоп суи готовить. Говорят, что каждая заклепка в корпусе нового самолета приближает нас к освобождению земли наших предков и нашей новой родины.

— Но твой английский…

— Если я хороший работник, всем плевать на мой английский, — отвечает он. — Знаешь, Перл, а ты бы тоже могла там работать. Братья Ли взяли с собой своих сестер. Эстер и Вернис теперь ставят заклепки на двери бомбардировщиков. Знаешь, сколько они получают? Шестьдесят центов в час днем и шестьдесят пять центов ночью. А знаешь, сколько я буду зарабатывать? — Он трет опухшие от аллергии глаза. — Восемьдесят пять центов в час. Это тридцать четыре доллара в неделю. Говорю тебе, Перл, там хорошо платят.

На сделанной мной фотографии дядя Чарли, закатав рукава рубашки, сидит за стойкой. Перед ним лежит кусок пирога, на свободном стуле валяются его фартук и бумажная шляпа.

* * *

— Чем же мой мальчик может помочь на войне? — спрашивает мой свекор, когда Верну приходит повестка. В прошлом июне Верн окончил среднюю школу — он никому там не был нужен и никто не желал возиться с его образованием. — Ему лучше остаться дома. Сэм, сходи с ним и объясни все.

— Схожу, — соглашается Сэм. — Но я хочу, чтобы меня завербовали. Я тоже хочу получить легальное гражданство.

Отец Лу предпочитает с ним не спорить. Хорошее дело — гражданство, но есть большой риск, и мы боимся лишних вопросов. Но все понимают, что война — это серьезно. Я испытываю гордость, к которой, естественно, примешивается беспокойство. Когда Сэм и Верн возвращаются, я сразу вижу: что-то не так. Верна, естественно, не взяли, но, к нашему удивлению, и Сэма признали негодным к службе.

— Плоскостопие! А я ведь был рикшей в Шанхае, — жалуется он, когда мы остаемся наедине. Он вновь претерпел унижение. В общем, Сэм так и продолжает глотать желчь.

Вскоре после этого Мэй берет камеру и делает фотографию, на которой видно, как сильно изменилась квартира со дня нашего прибытия. Бамбуковые занавески подняты, но при желании их можно в любую секунду опустить. Над кушеткой висят четыре календаря, изображающие четыре времени года: их нам четыре года подряд дарили в магазине «Вонг Он Лун». Отец Лу с мрачным и замкнутым видом сидит в кресле с прямой спинкой. Сэм смотрит в окно. Он держится прямо, демонстрируя свой стальной веер, но на лице его написана боль. Верн, довольный тем, что находится в лоне своей семьи, развалился на кушетке с моделью аэроплана в руках. Я сижу на полу и рисую плакат, рекламирующий покупку облигаций военных займов в Чайна-Сити и Новом Чайна-тауне. Джой крутится рядом, мастеря шарик из аптечных резинок. Иен-иен складывает использованную фольгу. Вечером мы планируем отнести и положить фольгу и резинки в ящики для пожертвований в школе «Бельмонт».

Эта фотография напоминает мне о том, чем мы жертвуем в эти дни. Нам теперь по карману стиральная машина, но мы не покупаем ее, потому что металл сейчас в дефиците. Мы призываем отказаться от японских шелковых чулок в пользу хлопковых. Наш слоган — «Поддержи прогресс, носи фильдеперс!», и множество женщин по всему городу присоединяются к нашему антишелковому движению. Все страдают от недостатка кофе, мяса, сахара, муки и молока, но нам, работникам кафе и ресторанов, приходится хуже всего: мы больше не получаем из-за океана рис, имбирь, соевый соус и грибы «древесное ухо». Водяные каштаны приходится заменять нарезанными яблоками, а вместо ароматного жасминового риса, выращенного в Китае, мы используем рис, выращенный в Техасе. Чтобы выдать маргарин за масло, мы добавляем в него желтый краситель и нарезаем аккуратными брусочками. Сэм покупает яйца на черном рынке по пять долларов за коробку. Жир с бекона мы складываем в кофейную банку, стоящую под раковиной, и относим его в центр пожертвований, из которого, как утверждается, его пускают на производство боеприпасов. Я перестала сетовать на то, что трачу массу времени на чистку фасоли и чеснока в ресторане, потому что мы обслуживаем наших ребят в форме, и нам следует делать все, чтобы помочь им. Дома мы теперь едим американскую еду — свинину с фасолью, сэндвичи с колбасным фаршем, сыром и луком, соус из тунца и запеканки из готовой смеси для выпечки «Бисквик». Главное, чтобы ингредиентов хватило на возможно более долгий срок.

* * *

Щелк: сбор пожертвований на празднование китайского Нового года. Щелк: сбор пожертвований на праздник Двух Десяток. Щелк: «Ночь Китая», в которой участвуют наши любимые кинозвезды. Щелк: парад «Миска риса», на котором женщины несут за края гигантский флаг Китая и предлагают зрителям кидать туда монеты. Щелк: Фестиваль Луны, который ведут Анна Мэй Вонг и Кей Люк. Барбара Стэнвик, Дик Пауэлл, Джуди Гарланд, Кэй Кизер и Лорел с Харди весело машут толпе. Уильям Голден и Рэймонд Мэсси радостно улыбаются, глядя на барабанщиц из отряда «Мэй Ва», которые маршируют, образуя, если глядеть сверху, букву V — символ победы. На вырученные деньги приобретаются медикаменты, москитные сетки, противогазы и предметы первой необходимости для беженцев и полевых госпиталей, а также аэропланы. Все это отправляют за океан.

Щелк: военный клуб в Чайна-тауне. Мэй позирует вместе с солдатами, моряками и летчиками, которые во время ожидания отправки на вокзале Юнион-стейшн переходят через Аламеда-стрит и заходят в клуб. Эти мальчики съезжаются сюда со всей страны. Многие из них никогда не видели китайцев, и они восклицают «ништяк!» и «отпад!» — мы запоминаем эти выражения и используем их впоследствии. Щелк: я стою вместе с летчиками, которых Чан Кайши прислал обучаться в Америку. Как же радостно слышать их голоса, слушать их рассказы о родине и понимать, что Китай продолжает упорно сражаться. Щелк, щелк, щелк: Боб Хоуп, Фрэнсис Лэнгфорд и Джерри Колона приехали на организованный в клубе праздник. Девушки от шестнадцати до восемнадцати лет в белых фартуках, красных блузках и красных носках выступают на этом празднике в качестве хозяек: они танцуют с летчиками, раздают сэндвичи и сочувственно выслушивают их истории.

Моя любимая фотография была сделана, когда мы с Мэй работали в клубе, субботним вечером, прямо перед закрытием. Гардении приколоты к нашим кудрям, мягко ниспадающим по плечам. Вырезы «сердечком», хоть и демонстрируют нашу бледную кожу, все же выглядят по-девичьи невинно. На нас короткие платья, ноги обнажены. Несмотря на то что мы замужем, мы прелестны и жизнерадостны. Мы знаем, что такое война, и понимаем, что жизнь в Лос-Анджелесе — это совсем другое дело.

* * *

В течение следующих тринадцати месяцев через наш город проходит множество людей: военнослужащие, направляющиеся на Тихоокеанский театр военных действий или едущие оттуда, жены и дети, приехавшие навестить своих мужей и отцов в военных госпиталях, дипломаты, актеры и множество бизнесменов, участвующих в военной промышленности. Я не предполагала встретить среди них знакомых, но однажды в кафе я слышу, как мужской голос окликает меня:

— Перл Цинь? Это вы?

Я гляжу на сидящего в углу мужчину. Он мне знаком, но мои глаза отказываются узнавать его, потому что меня мгновенно охватывает жгучий стыд.

— Разве вы не Перл Цинь из Шанхая? Вы знали мою дочь, Бетси.

Я ставлю его тарелку с куриным рагу, отворачиваюсь и вытираю руки. Если передо мной действительно отец Бетси, то он первый и единственный человек из прошлого, который видит, как низко я пала. Я была красоткой, и мое лицо украшало дома в Шанхае. Я была достаточно умна и образованна, чтобы быть вхожей в дом этого человека. Теперь я замужем за рикшей, моей дочери пять лет, и я работаю официанткой в кафе для туристов. С натянутой улыбкой я поворачиваюсь к нему.

— Мистер Хоуэлл, рада вас видеть!

Но не похоже, чтобы он был рад видеть меня. Он выглядит опечаленным и постаревшим. Я смущена, но его горе очевидно.

— Мы искали вас. — Он хватает меня за руку. — Мы думали, что вы погибли при бомбардировке, а вы здесь.

— Бетси?

— Она в японском лагере рядом с пагодой Лунхуата.

Мне вспоминаются воздушные змеи, которых мы запускали там с З. Ч. и Мэй.

— Я думала, американцы покинули Шанхай до того…

— Она вышла замуж, — печально говорит мистер Хоуэлл. — Ты не знала? Она вышла за юношу из компании «Стандард ойл». Мы с миссис Хоуэлл уехали, а они остались. Нефтяной бизнес, сама понимаешь.

Я обхожу стойку и сажусь рядом с ним, кожей чувствуя любопытные взгляды, которые бросают на нас Сэм, дядя Уилберт и другие работники. Им не следовало бы таращиться на нас, разинув рты, словно уличные попрошайки, но мистер Хоуэлл ничего не замечает. Хотелось бы мне сказать, что я уже не испытываю стыда, но, как ни ужасно это признавать, я по-прежнему чувствую себя униженной. Я живу в этой стране почти шесть лет и до сих пор не до конца приняла свое положение. Как будто сам вид мистера Хоуэлла уничтожил все то хорошее, что со мной произошло здесь.

Возможно, отец Бетси все еще работает в Министерстве иностранных дел, поэтому он, похоже, чувствует мое смущение. Наконец он прерывает молчание:

— Мы говорили с ней после того, как Шанхай превратился в Одинокий остров. Мы думали, что она в безопасности, раз находится на британской территории. Но после восьмого декабря мы уже ничего не могли сделать. Дипломатические каналы сейчас почти не работают. — Он смотрит в свою чашку с кофе и горестно улыбается.

— Она сильная, — говорю я, пытаясь подбодрить мистера Хоуэлла. — Бетси всегда была умной и храброй.

Так ли это? Я помню, как она страстно спорила о политике, когда мы с Мэй думали только о том, чтобы выпить еще шампанского и потанцевать.

— Мы с миссис Хоуэлл постоянно себе это твердим.

— Надежда — это все, что вам остается.

Он хмыкает:

— Как это похоже на вас, Перл. Всегда видите светлые стороны происходящего. Вот почему вы так хорошо жили в Шанхае. Вот почему вы успели выбраться оттуда до того, как все началось. Все, кто поумнее, успели оттуда выбраться.

Я молчу, и он смотрит на меня. После паузы он продолжает:

— Я здесь в связи с визитом мадам Чан Кайши. Я путешествую вместе с ней по Америке. На прошлой неделе мы были в Вашингтоне — она выступила в Конгрессе с просьбой о материальной поддержке Китая в борьбе против нашего общего врага. И напомнила присутствующим, что Китай и Америка не могут считаться полноценными союзниками, пока действителен акт, ограничивающий въезд китайцев в страну. На этой неделе она собирается выступить в Голливуде и…

— Принять участие в китайском параде.

— Похоже, вы и сами все знаете.

— Я тоже туда иду, — говорю я. — Мы все идем, мы очень ждем ее приезда.

Услышав слово «мы», он как будто в первый раз оглядывается. В его безрадостных глазах я вижу воспоминания о девушке, которая, возможно, никогда не существовала. Он видит мою грязную одежду, маленькие морщинки вокруг глаз и потрескавшиеся руки. Окончательное понимание приходит к нему, когда он замечает тесноту кафе, стены, выкрашенные в цвет детской неожиданности, пыльный вентилятор и жилистых мужчин в повязках «Моя не япошка», уставившихся на него как на морское чудище.

— Мы с миссис Хоуэлл теперь живем в Вашингтоне, — говорит он осторожно. — Бетси рассердится, если вдруг узнает, что я не пригласил вас к себе. Я мог бы найти вам работу. С вашим уровнем английского вы можете помочь стране.

— Моя сестра тоже здесь, — выпаливаю я не раздумывая.

— Привозите и Мэй. У нас есть место. — Он отставляет тарелку с рагу. — Ужасно видеть вас здесь. Вы выглядите…

Странно, но именно в этот момент я вдруг все понимаю. Я сломлена? Да. Я позволила себе стать жертвой? До некоторой степени. Я боюсь? Постоянно. Часть меня все еще мечтает убраться отсюда? Конечно. Но я не могу уехать. Мы с Сэмом выстроили жизнь для Джой. Она несовершенна, но это наша жизнь. Счастье моей семьи значит для меня больше, чем возможность начать все сначала.

На фотографиях, сделанных в клубе, я улыбаюсь, но на снимке, сделанном в тот день, выгляжу ужасно. Мистер Хоуэлл, в пальто и шляпе, и я стоим рядом с кассовым аппаратом, на котором я написала: «Всякое сходство с японцами совершенно случайно». Обычно наши посетители смеются над этой надписью, но на фотографии никто не улыбается. Несмотря на то что это черно-белый снимок, мне кажется, я вижу краску стыда на моем лице.

* * *

Несколько дней спустя мы все садимся в автобус и отправляемся на голливудский парад. Поскольку мы с Иен-иен много сделали для сбора денег в фонд «Помощь Китаю», нам выделили очень хорошие места — прямо перед фонтаном, отделяющим сцену от зрителей. На сцену выходит мадам Чан в парчовом чонсаме, и зал взрывается аплодисментами. Она восхитительна.

— Сегодня я прошу всех женщин уделить больше внимания образованию и политике, — объявляет она. — Вы можете заставить вращаться колесо прогресса, оставаясь при этом прекрасными женами и матерями.

Несмотря на то что мы внимательно слушаем ее призыв оказывать всяческую поддержку движению «Новая жизнь женщин», сдержать восхищение ее внешним видом невозможно. Я начинаю по-другому смотреть на собственную одежду и понимаю, что чонсам, который я ношу, чтобы порадовать туристов в Чайна-Сити и соответствовать требованиям миссис Стерлинг, может быть и патриотичным и модным символом.

Вернувшись домой, мы с Мэй надеваем самые лучшие чонсамы. Вдохновленные примером мадам Чан, мы желаем выглядеть так же стильно и патриотично, как она. На мгновение мы вновь становимся красотками. Сэм фотографирует нас, и на секунду перед нашими глазами встает студия З. Ч. Позже я спрашиваю себя — почему мы не попросили Сэма сфотографировать, как мы с Иен-иен пожимаем руки мадам Чан Кайши?

* * *

Поздней осенью мы собираемся у радиоприемника, чтобы послушать обращение президента Рузвельта:

— До настоящего момента уроженцы Востока не могли получить гражданство Соединенных Штатов Америки. Теперь этот пункт должен быть вычеркнут из наших законов, так как мы должны исправить свою ошибку. Теперь уроженцы Востока могут получить американское гражданство.

Несколько недель спустя, 17 декабря 1943 года, аннулируются все законы, ограничивающие въезд в страну некоторых национальностей. Отец Бетси предсказывал это.

Мы слушаем, как Уолтер Уинчелл объявляет:

— Сегодня Кей Люк, старший сын Чарли Чана, упустил возможность стать первым китайцем, получившим американское гражданство.

В тот день Кей Люк был занят на съемках, и первым стал некий доктор из Нью-Йорка.

Сэм запечатлевает счастливый момент радиосообщения на камеру. На фотографии его дочь стоит, подбоченясь левой рукой, а правую положив на радиоприемник. Больше никаких чонсамов! Она любит все, что связано с ковбоями, в том числе «ковбойские» платья. Дедушка подарил ей пару ковбойских сапожек, купленных на Ольвера-стрит, из которых она не вылезает. На ее лице — радостная улыбка. Хотя нас на этой фотографии нет, помню, что мы все улыбались вместе с ней.

После этого мы с Сэмом обсуждаем, стоит ли нам получать гражданство. Но мы опасаемся последствий, как и многие бумажные сыновья и их жены, просочившиеся в страну вместе с ними.

— Я записан как сын своего отца, поэтому у меня есть поддельное гражданство. Ты — моя жена, и у тебя есть документы. Зачем рисковать тем, что у нас есть? Как доверять государству, которое высылает наших соседей-японцев в лагеря для интернированных? Как доверять государству, которое так с нами обращалось? Как доверять государству, когда ло фань по-прежнему смотрят на нас с подозрением, как на япошек?

Мэй в другом положении, чем мы с Сэмом. Она — жена действительного гражданина Соединенных Штатов и уже пять лет прожила в Америке. Она становится первым жителем нашего дома, получившим гражданство.

Мы с отцом Лу срываем со всех товаров наклейки «Сделано в Японии» и заменяем их на «100 % китайский товар». Когда поставка товаров из-за океана прерывается окончательно, мы закупаем сувениры в Мексике, что делает нас прямыми конкурентами наших соседей с Ольвера-стрит. Как ни странно, покупатели не видят разницы между вещами, сделанными в Китае, Японии или Мексике. Для них это всего лишь чужеземные штучки.

Мы тоже здесь чужие, что автоматически вызывает у всех подозрение. Семейные предприятия в Чайна-тауне печатают плакаты с надписью «Китай — ваш союзник». Мы вешаем их в окнах магазинов, ресторанов, своих домов и автомобилей, чтобы дать понять окружающим: мы — не японцы. Кроме того, выпускаются специальные значки и нарукавные повязки, которые мы носим, потому что иначе на нас могут напасть на улице или схватить, сунуть в поезд и отправить в лагерь для интернированных. Правительство, понимая, что для большинства уроженцев Запада все азиаты выглядят одинаково, снабжает нас специальными сертификатами, удостоверяющими, что мы являемся представителями «китайской нации». Нам все еще нельзя расслабляться, но мы можем по крайней мере любоваться фотографией нашей дочери, гражданки Соединенных Штатов, в ковбойском наряде и мечтать о ее будущем.

* * *

Том Габбинс уходит на покой и продает свое дело отцу Лу. Тот переименовывает его в «Золотые декорации и массовку» и ставит во главе Мэй, хотя она абсолютно не разбирается в бизнесе. Теперь моя сестра работает техническим директором, обеспечивает съемочные площадки массовкой, костюмами, реквизитом, переводами и советами и зарабатывает сто пятьдесят долларов в неделю. Она продолжает сниматься в бесчисленных фильмах, которые теперь демонстрируются по всему миру, бичуя жестокость японцев. Ей по-прежнему достаются мелкие роли: незадачливая китайская горничная, служанка какого-то офицера, крестьянка, спасенная белыми миссионерами. Но больше всего Мэй известна теми ролями, в которых она кричит, и на протяжении всего военного времени она играет жертв в таких фильмах, как «Лицом к восходящему солнцу», «Бомбы над Бирмой», «Удивительная миссис Холидей», где рассказывается о том, как американка пытается тайно вывезти в Штаты китайских сирот, и «Китай», слоган которого звучит следующим образом: «Алана Лада и двенадцать девушек захватывают в плен кровожадные японцы». Мэй ценят в киностудиях, в том числе в «Метро Голдвин Майер». Она хвастается тем, что ее называют «кантонской артисточкой», и тем, что однажды ей удалось заработать сто долларов благодаря умению душераздирающе вопить.

Затем Мэй получает предложение найти массовку на съемки фильма «Семя дракона». Она заключает соглашение с «Китайским киноклубом», объединяющим членов «Китайской гильдии актеров массовки», получает комиссию в размере десяти процентов за каждого актера и снимается в фильме сама.

— Я пыталась уговорить «Метро» дать Кей Люку роль одного из японских капитанов, но студия не желает разрушать его образ старшего сына Чарли Чана, — рассказывает она. — Он для них как курица, несущая золотые яйца, и они не хотят все испортить. Не так-то и легко найти актеров на все роли. Мне нужны сотни статистов, которые будут изображать китайских крестьян. А на роли японских солдат мне надо набирать только камбоджийцев, филиппинцев и мексиканцев.

С той самой ночи, проведенной на съемочной площадке, я разрываюсь между неприязнью к Хаолайу и желанием скопить побольше денег для моей дочери. Джой усердно работала с самого начала войны, и мне удалось отложить немалую долю той суммы, которая, как мне кажется, понадобится ей для получения образования. В один из вечеров мне предоставляется шанс разлучить Джой с кино. Они с Мэй возвращаются со съемок, и моя дочь тут же с плачем убегает в нашу комнату, где у нее теперь есть отдельная кровать. Мэй в ярости. Я иногда сержусь на Джой, да и какая мать порой не сердится на своего ребенка? Но я впервые вижу, чтобы моя сестра злилась на свою племянницу.

— Я устроила ей отличную роль третьей дочери, — кипятится Мэй. — Одела ее как следует, она выглядела просто очаровательно! И прямо перед тем, как режиссер должен был ее вызвать, она отправилась в туалет! Она упустила свой шанс! Она поставила меня в неловкое положение! Как она могла?!

— Как? — переспрашиваю я. — Ей всего пять лет. Она захотела на горшок.

— Я знаю, знаю. — Мэй встряхивает головой. — Но я мечтала, чтобы она получила эту роль.

Хватаясь за предоставленную мне возможность, я предлагаю:

— Пусть Джой поработает в одном из наших магазинов с бабушкой и дедушкой. Так она научится ценить то, что для нее делают.

Я умалчиваю о том, что не собираюсь разрешать ей вернуться в Хаолайу, что в сентябре она пойдет в американскую школу или что я не представляю себе, как мне удастся скопить денег на колледж. Но Мэй настолько сердита, что даже не пытается со мной спорить.

«Семя дракона» становится ярким моментом в карьере моей сестры. Одна из самых больших ее ценностей — ее фотография с Кэтрин Хепберн. Обе они одеты в крестьянские одежды. Глаза мисс Хепберн густо подведены черным. Знаменитая актриса ни капли не похожа на китаянку — как и Уолтер Хьюстон и Агнес Мурхед, также занятые в этом фильме.

* * *

Рядом с фотографией Джой, стоящей у радиоприемника, я вешаю фотографию, на которой она сидит за стойкой с апельсиновым соком, поставленной для нее перед кафе «Золотой дракон». Ее окружает персонал кафе: они улыбаются, подняв большие пальцы. На этой фотографии запечатлен момент, повторяющийся каждый день: все любят смотреть, как моя девочка в шелковой пижаме и с хвостиками на голове выжимает апельсины. Сок стоит всего десять центов. Некоторые готовы выпить подряд три-четыре стакана — только чтобы полюбоваться на то, как Джой сосредоточенно выдавливает из апельсинов сок. Глядя на этот снимок, я иногда спрашиваю себя: понимает ли она, как много работает? Или для нее это отдых от бесконечных ночных съемок и требований ее тетушки? Дополнительное преимущество заключается в том, что многие, остановившись полюбоваться Джой и выпить стаканчик вкусного апельсинового сока, заходят потом в кафе.

* * *

В сентябре я собираю Джой в приготовительный класс. Ей хочется пойти в школу «Кастеллар», куда идут Хэзел И и другие ее друзья. Но мы с Сэмом не хотим отдавать ее в школу, в которой Верна переводили из класса в класс, не обращая внимания на то, что он не умеет читать, писать или считать. Нам хочется, чтобы она сделала шаг вперед, поэтому мы планируем отправить ее в школу за пределами Чайна-тауна. Это значит, что Джой придется сообщить, где она живет, и ей следует хорошо знать историю своей семьи. Ложь отца Лу перешла к Сэму, дядюшкам и ко мне. Теперь эта ложь переходит уже в третье поколение. Джой придется соблюдать осторожность при поступлении в школу, на работу и даже при заключении брака. Несколько недель подряд мы натаскиваем ее, как будто ей предстоит побывать на острове Ангела. Где ты живешь? Что такое «поперечная улица»? Где родился твой папа? Почему он в детстве уехал в Китай? Кем работает твой папа? Мы не рассказываем ей, что из этого правда, а что — ложь. Будет лучше, если она будет знать только выдуманную правду.

— Все маленькие девочки должны знать подобные вещи о своих родителях, — объясняю я Джой перед сном накануне первого школьного дня. — Не рассказывай учителю ничего, кроме того, что мы тебе говорили.

На следующий день Джой надевает зеленое платье, белый свитер и розовые колготки. Сэм фотографирует нас с ней на фоне нашего дома. В руках у Джой — коробочка для ланча, на которой машет рукой улыбающаяся девушка верхом на своем верном коне. Я с любовью смотрю на дочь. Меня охватывает гордость и за нее, и за всех нас — как много мы добились.

Мы отправляемся на трамвае в школу, заполняем там требуемые анкеты и лжем в ответ на вопрос о нашем месте жительства. Затем мы отводим Джой в ее класс. Сэм протягивает ручку Джой ее учительнице, мисс Хендерсон. Та смотрит на нас и восклицает:

— Почему бы вам, иностранцам, не отправиться к себе на родину!

Можете себе представить?

— Потому что это и есть ее родина, — отвечаю я, прежде чем Сэм успевает понять ее слова. Я говорю с британским акцентом, подражая английским матерям, которых я видела на Бунде. — Она здесь родилась.

Мы оставляем свою дочь с этой женщиной. Всю обратную дорогу Сэм молчит. Уже рядом с кафе он притягивает меня к себе и хрипло говорит:

— Если они что-нибудь с ней сделают, я никогда не прощу ни им, ни себе.

Пару недель спустя я прихожу за Джой и обнаруживаю ее плачущей на тротуаре.

— Мисс Хендерсон отправила меня к заместителю директора, — говорит она, обливаясь слезами. — Мне задали кучу вопросов. Я отвечала так, как вы меня учили, но меня назвали лгуньей и запретили возвращаться в школу.

Я отправляюсь в кабинет заместителя директора, но как мне переубедить ее?

— Мы следим за подобными нарушениями, миссис Лу, — заявляет мне грузная женщина. — Кроме того, ваша дочь здесь не к месту. Все это видят. Отправьте ее в школу в Чайна-тауне, там ей будет лучше.

На следующий день я отвожу Джой в школу «Кастеллар» — она находится в самом сердце Чайна-тауна, в паре кварталов от нашего дома. Там учатся дети из Китая, Мексики, Италии и других европейских стран. Учительница Джой, мисс Гордон, с улыбкой берет мою дочь за руку, отводит ее к себе в класс и закрывает за собой дверь. В последующие недели и месяцы Джой, которую учили быть покорной, не шуметь и сторониться таких буйных развлечений, как езда на велосипеде, учится играть в классики, в камешки и в чехарду. Она рада тому, что учится в одном классе со своей подружкой, а мисс Гордон производит впечатление приятной женщины.

Дома мы делаем все, что можем. Я со своей стороны поощряю Джой как можно больше говорить по-английски, так как ей предстоит жить в этой стране и она — американка. Когда ее отец, бабушка с дедушкой или дядюшки заговаривают с ней на сэйяпе, она отвечает по-английски. Постепенно Сэм начинает лучше понимать английский язык, хотя его произношение и не улучшается. Дядюшки непрерывно поддразнивают ее.

— От образования у девушек одни неприятности, — предостерегает дядя Уилберт. — Чего ты хочешь, сбежать от нас?

Союзника я нахожу в лице ее дедушки. Не так давно он угрожал нам с Мэй, требуя давать ему пять центов за каждый раз, когда мы говорили на уском диалекте в его присутствии. Теперь то же самое повторяется с Джой.

— Если услышу, что ты говоришь не по-английски, положишь пять центов в котел.

Она говорит по-английски почти так же хорошо, как я, но я все еще не могу себе представить, что когда-нибудь она сможет окончательно вырваться из Чайна-тауна.

* * *

Джой так хорошо учится в школе, что учителя приготовительного и первого классов рекомендуют ее для участия в специальной программе второго класса. Все лето я готовлю Джой, и даже мисс Гордон, которая заинтересовалась нашей девочкой, раз в неделю приходит к нам домой и занимается с ней арифметикой и чтением.

Возможно, я требую от своей дочери слишком многого. Она вдруг сильно простудилась. Спустя два дня после того, как на Хиросиму сбросили бомбу, Джой становится еще хуже. У нее поднимается температура, горло становится ярко-красным, и она так долго и сильно кашляет, что ее тошнит. Иен-иен отправляется к травнику, который готовит для Джой горький чай. На следующий день, пока я на работе, Иен-иен отводит к травнику саму Джой. Тот берет колпачок от каллиграфической кисти и вдувает девочке в горло травяную пыль. Радио сообщает нам, что сброшена вторая бомба — на этот раз на Нагасаки. Диктор говорит, что разрушения огромны. Правительство в Вашингтоне склонно считать, что война скоро закончится.

Заперев кафе, мы с Сэмом спешим домой, чтобы поделиться новостями. Дома мы видим, что у Джой страшно опухло горло и она начала синеть. Вокруг царит ликование — теперь сыновья, братья и мужья вернутся домой. Но мы с Сэмом так боимся за Джой, что не можем думать ни о чем другом. Мы не можем отвезти ее к западному доктору, потому что не знаем ни одного и у нас нет машины. Мисс Гордон приходит, когда мы пытаемся понять, где взять такси. Из-за всех волнений, связанных с бомбами и болезнью Джой, мы забыли об уроке. Взглянув на нашу дочь, она помогает мне завернуть ее в одеяло и отвозит нас в Центральную больницу, где, как она говорит, «лечат таких, как вы». Через несколько минут после нашего прибытия доктор пробивает дырку в горле моей дочери, и она вновь начинает нормально дышать.

Спустя неделю после столкновения Джой со смертью война заканчивается. Сэм, потрясенный тем, что чуть не потерял свою девочку, берет триста долларов из наших сбережений и покупает подержанный «крайслер» — старый, помятый, но наш собственный. На последней фотографии военного времени Сэм сидит за рулем нашего «крайслера», Джой примостилась на крыле автомобиля, а я стою у двери. Мы отправляемся на первую воскресную прогулку.

 

Десять тысяч радостей

— Пятнадцать центов за одну гардению, двадцать пять за две, — поет мелодичный голосок. Девочка, стоящая за прилавком, прелестна. Ее черные волосы отражают блеск разноцветных огней, ее улыбка манит, а пальцы порхают подобно бабочкам. Моя дочь, моя Джой, обзавелась своей собственной «торговой точкой», как она это называет, и отлично для десятилетней девочки с ней управляется. По выходным с шести вечера до полуночи она продает гардении у нашего кафе. Я приглядываю за ней, но ей не нужна моя или чья-либо защита. Она — храбрый Тигр. Она моя дочь и отличается упорством. Она племянница своей тетушки, и она прелестна. У меня есть потрясающие новости, и я спешу остаться наедине с Мэй, но зрелище Джой, продающей гардении, очаровало нас и приковало к месту.

— Какая она милая, — воркует Мэй. — У нее отлично получается. Я рада, что ей это нравится и что она зарабатывает. Со всех сторон одна польза.

Мэй сегодня особенно прелестна: в алом шелковом платье она похожа на жену миллионера. Она хорошо одевается, потому что легко зарабатывает и может позволить себе тратить деньги. Недавно ей исполнилось двадцать девять лет. Сколько было слез! Как будто это сто двадцать девять. Но для меня она остается все той же красоткой. Тем не менее она беспокоится за свой вес и намечающиеся морщины. Недавно она набила свою подушку листьями хризантемы, чтобы просыпаться с чистыми и влажными глазами.

— Чайна-Сити — туристическое место, так что кому здесь и быть продавцом, как не самой маленькой и милой девочке, — соглашаюсь я. — Джой — умница. Она следит за тем, чтобы ничего не украли.

— За пенни я спою вам «Боже, храни Америку», — обращается Джой к паре, остановившейся у ее столика. Не дожидаясь ответа, она поет высоким, чистым и искренним голосом. Она выучила патриотические песни в американской школе: «Моя страна, пою я о тебе» и «Славный старый флаг». Кроме того, она знает песни «Дорогая Клементина», «Она обойдет гору». В китайской методистской миссии на Лос-Анджелес-стрит она научилась петь «Иисус помнит обо мне» и «Хочу быть близко к Иисусу» на сэйяпе. Она ходит на работу, в обычную и в китайскую школу — с понедельника по пятницу с 16.30 до 19.30 и по субботам с 9.00 до 12.00. Она весьма занятая, но счастливая девочка.

Джой улыбается мне, протягивая руку слушающей ее паре. У своего деда она научилась заставлять людей платить за то, что им, может быть, и не нужно. Мужчина кладет деньги ей на ладонь, и она быстро, как обезьянка, сжимает кулак. Бросив деньги в банку, она протягивает женщине гардению. Разобравшись с покупателями, Джой тут же прощается с ними. Этому она тоже научилась у деда. По вечерам она пересчитывает деньги и отдает их своему отцу. Тот меняет мелочь на доллары и отдает мне, чтобы я положила их к деньгам на колледж.

— Пятнадцать центов за одну гардению, — журчит Джой с очаровательно-серьезным видом. — Двадцать пять за две.

Я беру сестру под руку:

— Пойдем. Она в порядке. Давай выпьем чаю.

— Только не в кафе, хорошо?

Мэй не любит, чтобы ее видели в кафе. Теперь это недостаточно блестящее место для нее.

— Хорошо, — соглашаюсь я и киваю Сэму, поджаривающему еду в воке. Теперь он второй повар, но может присмотреть за нашей дочерью, пока я прогуляюсь с Мэй.

Узкие улицы Чайна-Сити приводят нас к магазину костюмов и реквизита, который перешел к Мэй от Тома Габбинса. С того момента, как мы прибыли в Лос-Анджелес и впервые вошли в Чайна-Сити, прошло уже десять лет. Впервые войдя в ворота миниатюрной Великой стены, я не ощутила это место своим. Теперь же это мой дом — знакомый, уютный и любимый. Это не Китай моих воспоминаний — шумные шанхайские улицы, попрошайки, веселье, шампанское, деньги. Но многое здесь напоминает Шанхай: смеющиеся туристы, владельцы лавок в национальных костюмах, запахи кафе и ресторанов и сногсшибательная женщина рядом со мной — моя сестра. Я замечаю на ходу наши отражения в окнах магазинов и на секунду переношусь в юность: мы наряжались у себя в спальне, любовались в зеркале собой и развешанными повсюду нашими изображениями на плакатах. Мы вместе бродили по Нанкин-роуд, улыбались своим отражениям в витринах, и З. Ч. запечатлевал нашу красоту…

Но мы обе изменились. Мне тридцать два года, и я уже не молодая мать — я женщина, полностью довольная собой. Для моей сестры наступила пора расцвета. Ее по-прежнему снедает жажда всеобщего внимания и восхищения. Ее невозможно удовлетворить. Эта болезнь с ней с самого рождения, она составляет саму ее сущность. Овца в ней хочет, чтобы о ней заботились и восхищались ею. Она не Анна Мэй Вонг и никогда ею не станет, но она получает больше ролей, чем кто-либо в Чайна-тауне. Ей достаются роли капризной кассирши, смешливой нерасторопной горничной или героической жены работника прачечной. Это делает ее звездой в глазах соседей и в моих собственных.

Мэй открывает дверь в свой магазин и включает свет. Нас, как когда-то, окружают шелка, вышивка и перья зимородка. Она заваривает и разливает чай.

— Так о чем же ты хотела мне рассказать?

— Десять тысяч радостей, — говорю я. — У меня будет ребенок.

Мэй сцепляет руки:

— Правда? Ты уверена?

— Я была у доктора, — улыбаюсь я. — Он сказал, что это так.

Мэй вскакивает и обнимает меня. Отстранившись, она спрашивает:

— Но как? Я думала…

— Мне же надо было попробовать. Травник давал мне дерезу, китайский батат и черный кунжут. Я добавляла все это в суп и другие блюда.

— Это чудо, — произносит Мэй.

— Лучше. Это невероятно, невозможно…

— Перл, как же я счастлива. Расскажи мне все! На каком ты сроке? Когда родится ребенок?

Она так же рада, как и я.

— Около двух месяцев. Ребенок родится в мае.

— Ты уже сказала Сэму?

— Ты же моя сестра. Я хотела сказать тебе первой.

— Сын, — улыбается Мэй. — У тебя будет чудесный сын.

Все мечтают об этом, и я краснею от удовольствия, слыша слово «сын».

На лицо Мэй набегает тень.

— У тебя получится?

— Доктор сказал, что я уже старовата, к тому же у меня шрамы.

— Рожают женщины и постарше, — возражает она. Но, учитывая, что проблемы Верна часто приписывают тому, что Иен-иен поздно его родила, это не самое уместное замечание. Мэй морщится, понимая неуместность своей реплики. Она не спрашивает о шрамах, потому что мы никогда не обсуждаем то, как я их получила. Вместо этого она задает более традиционные вопросы: — Тебе все время хочется спать? Тебя тошнит? Помню… — Она трясет головой, будто желая прогнать воспоминания. — Говорят, что только дети продлевают жизнь.

Она касается моего нефритового браслета:

— Вообрази только, как были бы счастливы мама с папой. — Она вдруг улыбается, и наша печаль исчезает. — Знаешь что? Вам с Сэмом нужно купить дом.

— Дом?

— Вы же все эти годы откладывали деньги.

— Да, чтобы Джой могла поступить в колледж.

Моя сестра отмахивается:

— Вы еще успеете на это накопить. Да и отец Лу вам поможет.

— С чего вдруг? У нас же договор…

— Но он сильно изменился. И ведь это ради его внука!

— Возможно, но даже если он нам поможет, я не хочу расставаться с тобой. Ты моя сестра и моя ближайшая подруга.

Мэй ободряюще улыбается:

— Ты меня не потеряешь, даже не надейся. Теперь у меня есть машина, и я смогу приехать к тебе куда угодно.

— Но это будет совсем другое.

— Разумеется. К тому же ты будешь каждый день приезжать на работу в Чайна-Сити. Иен-иен захочет побыть с внуком, да и мне нужно будет видеться с племянником. — Она берет меня за руки. — Перл, вам в самом деле нужно купить дом. Вы с Сэмом это заслужили.

* * *

Сэм в абсолютном восторге. Хотя он и говорил, что ему не обязательно нужен сын, все же он мужчина и, разумеется, нуждается в сыне и мечтает о нем. Джой скачет от восторга. Иен-иен счастливо рыдает, но ее тревожит мой возраст. Отец Лу, пытаясь вести себя как подобает главе семейства, стискивает кулаки от наплыва чувств, но с лица его не сходит сияющая улыбка. Верн, мой маленький верный защитник, стоит рядом. Может быть, от счастья я вытянулась и расправила плечи, или же Верн стесняется меня: он кажется меньше и толще, как будто его позвоночник сжался, а грудь — расширилась. Казалось бы, он должен был уже перерасти свою подростковую сутулость. Но я часто замечаю, что он наклоняется и упирается руками в бедра, как будто от усталости или скуки.

В воскресенье дядюшки приходят к нам на праздничный ужин. Наша семья, как и большинство семей Чайна-тауна, сильно разрослась. С того момента, как мы приехали в Лос-Анджелес, китайская диаспора увеличилась более чем в два раза. И дело не в отмене закона об ограничении въезда. Сначала нам показалось, что это станет началом новой эры, но новая квота ограничивает количество въезжающих в страну китайцев до ста пяти человек в год. Как обычно, люди находят способы обойти закон. Например, закон «О супругах военного времени» помог дяде Фреду привезти в Лос-Анджелес свою жену Марико — очаровательную молчаливую японку. Мы не протестуем против того, что он женился на японке. Воспользовавшись другими законами, многие мужчины тоже смогли привезти с собой своих жен. А где живут мужчины и женщины, там рождаются дети. Марико рожает двух дочерей подряд. Несмотря на то что это полукровки и мы видим их гораздо реже, чем хотелось бы, все любят маленьких Элеонор и Бесс. Воспользовавшись законом о льготах демобилизованным, Фред и Марико уехали из Чайна-тауна и купили дом в Силвер-Лейк, недалеко от центра города.

Мужчины, одетые в рубашки без рукавов, пьют пиво из бутылок. На Иен-иен широкие черные брюки, черный хлопковый жакет и очаровательное нефритовое ожерелье. Она воркует с Джой и дочерьми Марико. Мэй порхает по комнатам в пышном американском платье из блестящего хлопка, ее талию туго обхватывает пояс. Отец Лу щелкает пальцами, и мы приступаем к еде. Все подкладывают мне лучшие кусочки, дают советы и, как ни странно, единодушно соглашаются, что нам следует купить дом, в котором будет расти наследник семьи Лу. Мэй была права. Отец не только предлагает нам помочь, он обещает оплатить половину стоимости дома, если после его смерти мы поставим табличку с его именем на семейный алтарь.

— Молодые теперь живут отдельно от родителей, — говорит он. — Будет странно, если у вас так и не появится собственный дом.

(Теперь, десять лет спустя, он уже не боится, что мы сбежим. Мы стали для него настоящей семьей, так же как они с Иен-иен стали родными нам.)

— В этой квартире дурной воздух, — замечает Иен-иен. — Мальчику будет где играть на свежем воздухе, а не на улице.

(Джой было вполне достаточно и улицы.)

— Надеюсь, там хватит места для пони, — задумчиво произносит Джой.

(Пони она не получит, хотя и мечтает стать наездницей.)

— Война позади, и многое изменилось, — вмешивается дядя Уилберт, по случаю сегодняшнего торжества пребывающий в благостном настроении. — Можно поплавать в бассейне «Бимини», в кинотеатре можно садиться куда угодно. Можно даже выйти замуж за ло фань!

— Да кому это нужно? — вопрошает дядя Чарли.

(Законы изменились, но и восточное и западное мировоззрения остались прежними.)

Джой тянется через весь стол к свинине. Бабушка шлепает ее по руке:

— Бери только ту еду, которая стоит перед тобой!

Девочка убирает руку. Сэм накладывает дочери полную миску свинины. Он мужчина и скоро станет отцом драгоценного сына. Иен-иен не осмеливается делать ему замечания, но после ужина она прочтет Джой целую лекцию о том, что надо быть целомудренной, изящной, обходительной, вежливой и покорной, что, среди всего прочего, подразумевает умение шить, вышивать и безукоризненно пользоваться палочками. И все это говорит женщина, которая сама почти ничему из подобных вещей не обучена.

— Столько дверей открылось, — произносит дядя Фред. Он вернулся с войны с кучей медалей. Его и без того неплохой английский улучшился на службе, но с нами он по-прежнему говорит на сэйяпе. Мы думали, что он вернется на работу в «Золотой дракон», но этого не произошло. — Взгляните на меня. Правительство помогает мне с образованием и жильем. — Он поднимает свою кружку с пивом. — Спасибо дяде Сэму, что помог мне стать дантистом! — Он делает большой глоток. — Верховный суд утверждает, что мы можем жить где нам вздумается. Где бы вы хотели жить?

Сэм ерошит себе волосы и чешет шею:

— Там, где нас примут. Не хочется жить там, где все против нас.

— Об этом не беспокойся, — отвечает дядя Фред. — Ло фань теперь лучше к нам относятся. На службе было много разных ребят, и все они знакомились и сражались вместе с такими же, как и мы. Вас везде примут с распростертыми объятьями.

Тем же вечером, когда все расходятся по домам, а Джой засыпает на своей кушетке в гостиной, мы с Сэмом разговариваем о ребенке и возможном переезде.

— В своем доме мы могли бы жить как нам нравится, — говорит Сэм на сэйяпе. — Наедине, — добавляет он по-английски. В китайском языке нет аналога слову «уединение», но мы любим само это понятие. — К тому же все жены мечтают жить подальше от своих свекровей.

Жизнь с Иен-иен меня не тяготит, но одна мысль о том, что мы можем переехать из Чайна-тауна, и обо всех тех возможностях, которые будут у Джой и нашего будущего сына, наполняет мое сердце счастьем. Но нам, в отличие от Фреда, не облегчает покупку дома закон о льготах демобилизованным. В банках неохотно дают кредиты китайцам, а мы не доверяем американским банкам, потому что не желаем быть в долгу у американцев. Но мы с Сэмом уже давно копим деньги, складывая их в носок за подкладку моей китайской шляпы. Нам, возможно, удастся купить что-нибудь скромное.

Все обстоит не так просто, как нам описывал дядя Фред. Я ищу дом в районе Креншоу, но мне сообщают, что я могу рассчитывать только на дом на юге района Джефферсон. Агент по недвижимости отказывается даже показывать мне дома в Кальвер-Сити. Мне удается найти неплохой дом в Лейквуде, но соседи подписывают петицию против вселения китайцев в их район. Я отправляюсь в Пасифик Палисадс, но чернокожим и лицам монголоидной расы до сих пор запрещено приобретать там недвижимость. Я везде выслушиваю отказы: «Мы не сдаем жилье китайцам», «Мы не продаем дома китайцам», «Вам, китайцам, этот дом не понравится». И, как обычно: «По телефону мне показалось, что вы англичанка».

Дядя Фред, которого война научила не падать духом, подбадривает нас. Но мы с Сэмом не из тех, кто ноет и причитает, что их грабят, обкрадывают или дискриминируют. Единственная для нас возможность купить дом за пределами Чайна-тауна — это найти отчаявшегося продавца, которому будет безразлично мнение соседей. Теперь я уже начинаю нервничать из-за переезда. Впрочем, возможно, что я не нервничаю, а заранее тоскую по еще одному покинутому дому. После того что произошло в Шанхае, как можно расстаться с тем, что мы построили для себя в Чайна-тауне?

* * *

Я трудолюбиво забочусь о ребенке, как это принято у китайцев. Меня обуревает обычное в таких случаях беспокойство, но дело в том, что я знаю, что нынешний дом моего ребенка когда-то был разрушен и практически уничтожен. Травник осматривает мой язык, считает мне пульс и выписывает ань тай вань — «смесь, благоприятную для плода» и шоу тай вань — таблетки, укрепляющие плод. Я не пожимаю рук посторонним, потому что мама как-то сказала соседке, что от этого рождаются дети с шестью пальцами. Когда Мэй покупает сундучок из камфорного дерева для детских одежек, я вспоминаю мамино предупреждение на этот счет и отказываюсь его принимать, потому что он напоминает гроб. Я начинаю запоминать свои сны, вспоминая мамины толкования: увидеть ботинки — к неудаче, выпадение зубов — к смерти родственника, дерьмо — к большой беде. Каждое утро я поглаживаю свой живот, радуясь, что в моих снах не было этих дурных предзнаменований.

Во время новогодних празднеств я навещаю астролога, и тот сообщает мне, что мой сын, как и его отец, родится в год Быка.

— Твой сын будет обладать чистым сердцем, а в душе его будут жить чистота и вера. Он будет сильным и никогда не будет ныть и жаловаться.

Каждый день, когда туристы покидают Чайна-Сити, я отправляюсь в храм Гуан Инь и делаю приношения предкам, чтобы ребенок был здоров. Будучи красоткой в Шанхае, я свысока смотрела на матерей, посещающих храмы в Старом городе, но теперь я выросла и понимаю, что здоровье ребенка важнее девичьих представлений о современности.

С другой стороны, я не глупа. Что бы там ни было, я буду американской матерью, поэтому я также посещаю американского доктора. Мне по-прежнему не нравится, что западные доктора одеваются в белое и красят свои офисы в белый цвет — цвет смерти, но я не обращаю на это внимания, потому что ради своего ребенка готова пойти на все. В том числе и на обследования. Только мой муж, доктора, спасшие меня в Ханчжоу, и те, кто изнасиловал меня, касались меня, и мне неприятно, что этот мужчина щупает меня и осматривает. И меня ужасно расстраивают его слова:

— Вам повезет, если вы сумеете выносить этого ребенка.

Сэм осознает всю рискованность моего положения и потихоньку предупреждает всех членов семьи. Иен-иен тут же запрещает мне готовить, гладить и мыть посуду. Отец приказывает мне не выходить из квартиры, лежать с поднятыми ногами и спать. А моя сестра? Она берет на себя ответственность за Джой и водит ее в американскую и китайскую школы. Не знаю, как это объяснить. Мы с сестрой много лет сражались за Джой. Мэй дарит племяннице прелестную одежду, купленную в универмаге, — нарядное небесно-голубое кисейное платье в горох, восхитительное платье с буффами и комбинезон с оборками. Я же шью для своей дочери практичную одежду: свитера из двух кусков шерсти, китайские жакеты с рукавами реглан, сшитые из хлопка, купленного по дешевке, комбинезоны из плательной ткани (которую мы зовем атомной тканью, потому что она не мнется). Мэй покупает Джой лакированные туфельки — я настаиваю на ботинках. Мэй развлекает ее — я же устанавливаю правила. Я понимаю, почему моя сестра хочет быть идеальной тетушкой: мне тоже хочется быть идеальной матерью. Но сейчас я не беспокоюсь об этом и отпускаю Джой в ее объятья, потому что знаю, что мы никогда не будем соревноваться с Мэй за любовь моего сына.

Возможно, осознавая, что крадет у меня Джой, моя сестра взамен предоставляет мне Верна.

— Он все время будет с тобой, — говорит она, — чтобы ничего не случилось. Он может позаботиться о всяких несложных вещах, например сделать тебе чаю. А если вдруг что-то произойдет — хотя, конечно, ничего не произойдет, — он позовет кого-нибудь из нас.

Казалось бы, предложение Мэй должно порадовать Сэма, но ему совершенно не нравится эта идея. Он ревнует? Но почему? Верн — взрослый мужчина, но за те дни, которые мы проводим вместе, он как будто усыхает одновременно с ростом моего живота. Однако Сэм не разрешает ему садиться рядом со мной за стол. Мы не протестуем, потому что Сэм скоро станет отцом.

Много времени уходит на выбор имени. С тех пор как мы с Мэй придумывали имя Джой, многое изменилось. Честь и обязанность дать имя внуку лежит на отце Лу, но каждому хочется высказать свое мнение на этот счет.

— Надо назвать его Гари, в честь Гари Купера, — предлагает моя сестра.

— А мне нравится мое имя. Вернон.

Мы улыбаемся и говорим, что это отличная идея, но никому не хочется называть ребенка в честь человека настолько ущербного, что, родись он в Китае, его оставили бы умирать.

— Мне нравится имя Кит — как Кит Карсон, или Энни — как Энни Оукли.

Это, конечно, предлагает моя дочь-наездница.

— Давай назовем его в честь одного из кораблей, на которых китайцы приплывали в Калифорнию, — Рузвельт, Кулидж, Линкольн или Гувер, — говорит Сэм.

— Папа, это не корабли, а президенты! — хихикает Джой. Она часто смеется над тем, что ее отец плохо говорит по-английски или не разбирается в жизни Америки. Это его по меньшей мере задевает. Вообще-то ему следовало бы ее наказать. Но он так счастлив, что у него скоро будет сын, что не обращает внимания на свою ехидную дочь. Я говорю себе, что с этим надо покончить, иначе Джой станет такой же, как и мы с Мэй в юности, — грубой и непослушной.

Наши соседи тоже вносят свои предложения. Один назвал ребенка в честь доктора, который принимал роды, другая — в честь доброй нянечки в больнице. В колыбельках Чайна-тауна спят дети, названные в честь акушерок, учителей и миссионеров. Я вспоминаю, как мисс Гордон спасла жизнь Джой, и предлагаю имя Гордон. Гордон Лу звучит значительно, благополучно и совсем не по-китайски.

На пятом месяце дядя Чарли объявляет, что он возвращается в свою родную деревню человеком с Золотой горы.

— Война окончена, и японцы уже убрались из Китая. Я достаточно скопил и отлично там проживу.

Мы устраиваем праздничный ужин, жмем ему руку и отвозим его в порт. Кажется, что на каждую жену, приезжающую в Чайна-таун, приходится мужчина, отправляющийся домой. Те, кто всегда считал, что живет здесь временно, наконец-то обретают свое счастье. Но отец Лу, всегда утверждавший, что он хочет вернуться в деревню Вахун, не говорит, что собирается закрыть свои предприятия и отвезти нас обратно в Китай. Зачем ему возвращаться в свою деревню, если у него наконец-то родится внук, который будет американцем по праву рождения, будет заботиться о своем дедушке, когда тот отойдет в иной мир, и выучится играть в баскетбол, на скрипке и станет доктором.

В начале шестого месяца я получаю письмо с китайскими марками. В конверте обнаруживается письмо от Бетси. Мне не верится, что она жива. Она выжила в японском лагере, но ее муж погиб.

Мои родители хотят, чтобы я переехала к ним в Вашингтон, чтобы поправить здоровье. Но я родилась в Шанхае, это мой дом. Как мне его покинуть? Разве я не должна помочь восстановить свой родной город? Я работала с сиротами…

Ее письмо напоминает мне о человеке, от которого мне бы хотелось получить весточку. Прошло столько лет, но я до сих пор иногда вспоминаю З. Ч. Я кладу руку на живот, пухлый, как сдобная булочка, и мысленно переношусь к своему художнику в Шанхай. Я не тоскую по нему или по дому. Я просто беременна и сентиментальна, потому что мое прошлое — это только прошлое. Мой дом — здесь, с моей семьей, которую я построила на осколках трагедии. Сумка для больницы уже упакована и стоит рядом с дверью нашей комнаты. В сумочке я ношу конверт с пятьюдесятью долларами, чтобы заплатить акушерке. Когда мой ребенок появится на свет, его будет ожидать любящий дом.

 

Воздух этого мира

Нам часто говорят, что женские истории несущественны. Кого волнует происходящее в гостиной, в кухне, в спальне? Кому интересны отношения между матерью, дочерью и сестрой? Детские болезни, муки рождения, забота о семье в годы войны, бедности или достатка считаются малозначительными по сравнению с историями мужчин, которые добывают урожай, сражаясь с природой, ведут войны, защищая свою родину, и непрерывно ищут в себе совершенного человека.

Нам говорят, что мужчины отличаются силой и храбростью, но мне кажется, что женщины гораздо лучше умеют терпеть, принимать поражение и выносить физическую и душевную боль. Мужчины в моей жизни — отец, З. Ч., муж, свекор, шурин и мой сын так или иначе сражались с жизнью, но их хрупкие сердца увядали, деформировались, разрушались и разбивались, сталкиваясь с тем, что женщины вынуждены терпеть каждый день. Мужчинам приходится храбро биться с трагедиями и неурядицами, но на самом деле своей хрупкостью они напоминают цветочные лепестки.

Считается, что радости приходят по две сразу, а беды — по три. Если разбиваются два самолета, жди крушения третьего. Если погибает кинозвезда, мы знаем, что вскоре умрут еще две. Порезав палец и потеряв ключи, мы ожидаем третьей неприятности, которая завершит этот ряд. Можно лишь надеяться, что это будет вмятина на автомобиле, течь в крыше или увольнение с работы, а не смерть, развод или новая война.

Беды обрушиваются на семью Лу мощной лавиной, подобно водопаду, прорванной дамбе, сокрушительной волне, смывающей следы своего преступления. Наши мужчины пытаются держаться, а мы с Мэй, Джой и Иен-иен помогаем им справиться с болью и стыдом.

* * *

Июнь 1949 года выдается тяжелым, особенно по ночам. Сырой туман крадется к нам от океана и повисает над городом волглым одеялом. Доктор предупреждает, что боли могут начаться в любой день, но мой сын либо уснул, убаюканный дурной погодой, либо не хочет покидать окружающее его тепло ради столь холодного и серого мира. Я не беспокоюсь, сижу дома и жду.

Сегодняшним вечером компанию мне составляют Верн и Джой. В последнее время Верн плохо себя чувствует, поэтому сейчас он спит в своей комнате. Джой осталось неделю доучиваться в пятом классе. С моего места за столом я вижу, как она с насупленным видом свернулась на кушетке. Ей не нравится учить таблицу умножения или проверять, насколько быстро она может справиться со множеством страниц задач на деление, которые ей надо научиться решать быстро и точно.

Я возвращаюсь к газете. Сегодня я уже много раз перечитывала ее, отказываясь верить написанному. Родину раздирает гражданская война. Красная Армия Мао Цзэдуна шагает по Китаю так же уверенно и неумолимо, как когда-то по нему продвигались японцы. В апреле его войска взяли под контроль Нанкин. В мае захватили Шанхай. Я вспоминаю революционеров, с которыми мы встречались вместе с З. Ч. и Бетси. Она была воодушевлена едва ли не больше самих коммунистов. Сложно представить, что они захватили страну. Мы с Сэмом много об этом говорили. Он из крестьянской семьи. У них ничего не было, и, будь его родственники живы, коммунисты помогли бы им. Но я из бу-эр-цяо-я — буржуазного класса. Если бы мои родители были живы, они бы сильно пострадали. В Лос-Анджелесе никто не понимает, чего ждать дальше. Говоря с американцами, которые боятся коммунистов еще больше нас, мы прячем свою тревогу за натянутыми улыбками и малозначащими словами.

Я отправляюсь на кухню приготовить чай. Стоя перед плиткой и ожидая, когда закипит вода, я внезапно чувствую влагу на ногах. Наконец-то! У меня отошли воды. Я с улыбкой смотрю вниз, но по моим ногам бежит не вода, а кровь. Мгновенно охвативший меня страх ползет откуда-то снизу и поднимается к сердцу, тяжело стучащему в груди. Но этот страх кажется мне незначительным по сравнению с тем, что происходит дальше. Я чувствую сильнейшую схватку, пронзившую меня от спины до пупка. На секунду мне кажется, что ребенок просто выпадет из меня. Этого не происходит, да и вряд ли такое вообще могло случиться. Но когда я пытаюсь как бы приподнять живот, по моим ногам вновь начинает струиться кровь. Сжимая бедра, я подхожу к кухонной двери и зову дочь.

— Джой, сходи за своей тетушкой, — говорю я, надеясь, что Мэй сидит у себя в офисе, а не развлекает коллег для укрепления деловых связей. — Если она не у себя, иди в «Китайскую джонку». Она часто там обедает.

— Мама…

— Иди быстро!

Она смотрит на меня. Я рада, что ей видно только мое лицо, выглядывающее из кухни. Но, видимо, она что-то понимает, потому что не пытается спорить со мной, как обычно. Как только она уходит, я хватаю кухонное полотенце и зажимаю его между ног. Потом я сажусь обратно в кресло и хватаюсь за его ручки, чтобы удержаться от крика во время схваток. Я понимаю, что схватки повторяются слишком часто. Что-то пошло не так.

Мэй довольно одного взгляда на меня, чтобы схватить Джой и выставить ее за дверь прежде, чем она успеет что-то увидеть.

— Иди в кафе, найди там отца и скажи ему, чтобы встретил нас в больнице.

Джой убегает, и моя сестра подходит ко мне. Алая помада делает ее губы похожими на колеблющийся анемон. Глаза кажутся шире из-за подводки. На ней бледно-сиреневое платье, оставляющее одно плечо открытым и облегающее ее тело так же туго, как и чонсам. От нее пахнет джином и стейком. Она заглядывает мне в лицо и поднимает мою юбку. Ей не хочется, чтобы на ее лице читалось что-то, кроме поддержки, но я слишком хорошо ее знаю. Увидев пропитанные кровью полотенца, она наклоняет голову и зажимает краешек губы между передними зубами и языком. Оправив мне юбку, она спрашивает:

— Ты сможешь дойти до моей машины, или вызовем «скорую помощь»?

Она говорит абсолютно спокойно, как будто спрашивая меня, какую шляпку я предпочитаю — розовую или синюю, отделанную горностаем.

Мне не хочется причинять другим неудобства и зря тратить деньги.

— Давай воспользуемся твоей машиной, если ты не боишься, что я все запачкаю.

— Верн! — зовет Мэй. — Верн, ты мне нужен!

Он не отвечает, и Мэй приходится сходить за ним. Он появляется, взъерошенный и помятый со сна, и начинает хныкать, увидев меня.

— Ты будешь с той стороны, а я с этой, — инструктирует его Мэй.

С их помощью я спускаюсь по лестнице. Моя сестра крепко держит меня, но Верн как будто сгибается под моим весом. На Плазе сегодня какой-то праздник, и люди отворачиваются, увидев, что я зажимаю что-то между ног и иду, опираясь на Верна и Мэй. Люди не любят видеть беременных и интимные проблемы, выставляемые напоказ. Мэй с Верном сажают меня на заднее сиденье, и мы едем во французскую больницу в нескольких кварталах от дома. Я гляжу на огни, освещающие парковку, и медленно, усердно дышу. Мой живот покоится в моих руках, тяжелый и неподвижный. Я напоминаю себе, что мой сын — Бык, как и его отец. С самого младенчества Бык наделен сильной волей и энергией. Я уговариваю себя, что мой сын сейчас поступает согласно своей природе, но мне очень страшно.

Очередная схватка, самая сильная.

Мэй возвращается к машине. С ней мужчина и медсестра, одетые в белое. Они отдают указания, кладут меня на каталку и быстро везут в больницу. Мэй идет рядом со мной, смотрит на меня, разговаривает со мной:

— Не беспокойся. Все будет хорошо. Роды придуманы болезненными, чтобы подчеркнуть, какая серьезная штука жизнь.

Я хватаюсь за металлические перила каталки и скриплю зубами. По моему лбу, спине, груди катится пот, и я дрожу от холода.

Последнее, что я слышу от сестры перед тем, как меня увозят в родильную палату, это ее призыв:

— Сражайся, Перл, ради меня! Сражайся за жизнь, как раньше!

Мой сын рождается, но так и не вдыхает воздух этого мира. Медсестра заворачивает его в одеяло и подает мне. У него длинные ресницы, курносый нос и крошечный рот. Пока я держу моего сына, вглядываясь в его одинокое личико, доктор трудится надо мной. Наконец он встает и обращается ко мне:

— Надо делать операцию, миссис Лу. Мы дадим вам наркоз.

Медсестра забирает ребенка, и я понимаю, что больше никогда его не увижу. По моим щекам бегут слезы. Мне накладывают маску на нос и рот. Я благодарна спустившейся на меня темноте.

* * *

Я открываю глаза и вижу свою сестру, сидящую на краю постели. На губах — следы помады, лицо испачкано подводкой. Роскошное сиреневое платье помялось и поблекло. Но она все так же прелестна, и я на секунду переношусь в прошлое, в тот день, когда Мэй также сидела рядом со мной в другой больнице. Я вздыхаю, и она берет меня за руку.

— Где Сэм? — спрашиваю я.

— Они все в холле. Позвать?

Я отчаянно нуждаюсь в своем муже, но как мне смотреть ему в лицо после всего, что произошло? «Чтобы у тебя до самой смерти сыновей не было» — это худшее из всех ругательств.

Входит доктор, чтобы осмотреть меня.

— Удивительно, что вам удалось выносить ребенка до такого срока, — говорит он. — Мы чуть вас не потеряли.

— У меня очень сильная сестра, — отвечает Мэй. — С ней случалось и худшее. У нее еще будет ребенок.

Доктор качает головой.

— Боюсь, что не будет, — говорит он и поворачивается ко мне: — Вам повезло, что у вас есть дочь.

Мэй уверенно сжимает мою ладонь.

— Доктора уже так говорили, но вышло совсем по-другому. Вы с Сэмом попробуете еще раз.

Это едва ли не худшее, что мне приходилось слышать. Мне хочется кричать: я потеряла ребенка! Как она может не понимать моих чувств? Как она может не понимать, что это значит — потерять человека, который девять месяцев плавал внутри меня, которого я любила всем сердцем, на которого возлагала столько надежд? Но мне предстоит услышать кое-что похуже.

— Боюсь, это невозможно, — отвечает доктор. Он произносит эти слова, ободряюще улыбаясь, со странной жизнерадостностью, присущей ло фань. — Мы все удалили.

В присутствии этого человека я не могу заплакать. Я концентрирую взгляд на своем нефритовом браслете. За все эти годы он ничуть не изменился, не изменится и после моей смерти. Он всегда будет твердым и холодным, обычным куском камня. Но этот предмет связывает меня с прошлым, с потерянными навсегда людьми и местами. Его вечное совершенство напоминает мне о том, что надо продолжать жить, планировать будущее и ценить то, что у меня есть. Он напоминает мне, что надо терпеть. Я буду встречать все новые и новые дни, шаг за шагом продвигаться вперед, потому что мое желание жить безгранично. Я говорю себе все это и заполняю свое сердце сталью, чтобы пережить боль. Но когда в комнату входит моя семья, ничего не помогает.

Лицо Иен-иен обвисло, как мешок с мукой. Глаза отца Лу темны и тусклы, подобно кускам угля. На Верна дурные новости подействовали физически, и он тащится позади всех, как человек, пострадавший от урагана. А Сэм… Десять лет назад, той ночью, когда он открылся мне, он сказал, что ему не нужен сын. Но все это время я видела, как он ждет сына, как нуждается в том, кто будет носить его имя, кто будет почитать его после его смерти, кто воплотит в жизнь его мечты. Я дала моему мужу надежду и уничтожила ее.

Мэй выталкивает всех из комнаты, чтобы мы с Сэмом остались наедине. Но мой муж, человек со стальным веером, воплощение силы, способный поднять какую угодно тяжесть и терпеть одно унижение за другим, не способен открыть мне свои объятья, чтобы разделить мою боль.

— Пока мы ждали…

Он осекается, сцепляет руки и принимается шагать по комнате, чтобы собраться. Наконец, он пробует снова:

— Пока мы ждали, я попросил доктора обследовать Вернона. Я сказал, что у него слабое дыхание и жидкая кровь.

Как будто наши китайские термины что-то значат для доктора.

Мне хочется зарыться лицом в его теплую грудь, вдохнуть его аромат, впитать в себя крепость его стального веера, услышать, как ритмично бьется его сердце, но он не глядит на меня.

Сэм останавливается у моей кровати и глядит куда-то надо мной.

— Я пойду обратно. Попрошу докторов посмотреть Верна. Может, они могут что-то сделать.

Однако они не смогли спасти нашего сына. Сэм выходит из комнаты, и я закрываю лицо руками. Со мной произошло худшее, что случается с женщинами, а мой муж, чтобы смириться с горем, обратил свои заботы на самого слабого члена нашей семьи. Мои свекор и свекровь не возвращаются, и даже Верн ко мне не заходит. Так принято поступать в случаях, когда женщина теряет сына, но мне все равно больно.

Мэй берет на себя заботу обо мне. Она сидит рядом, когда я плачу, водит меня в туалет. Моя грудь опухает и начинает болеть, и Мэй, выставив нянечку, пришедшую сцедить и вылить молоко, сама проделывает все необходимое. У нее нежные и деликатные пальцы. Мне не хватает мужа, я отчаянно нуждаюсь в нем. Но Сэм бросил меня в тот момент, когда я больше всего в нем нуждаюсь, а Мэй бросила Верна. На пятый день моего пребывания в больнице она наконец-то рассказывает мне, что произошло.

— У Верна болезнь мягких костей, — говорит она. — Они называют это костным туберкулезом. Поэтому его рост и уменьшается.

У нее всегда легко начинали течь слезы, но не в этот раз. Видя, как моя сестра пытается не заплакать, я понимаю, что она полюбила своего Маленького Мужа.

— Что это значит?

— Что мы грязные, что мы живем как свиньи.

Я никогда не слышала такой горечи в ее голосе. Нам с детства было известно, что болезнь мягких костей и ее сестра, болезнь крови в легких, происходят от бедной и нечистоплотной жизни. Это всегда считалось самой постыдной из всех болезней, хуже того, чем можно заразиться от проституток. Это даже хуже, чем потеря сына, потому что эта болезнь заметна и она говорит всем нашим соседям и ло фань, что мы живем в грязи и нищете.

— Обычно это случается с детьми, и они умирают, потому что разрушается их позвоночник, — продолжает она. — Но Верн уже не ребенок, и доктора не знают, сколько ему осталось. Единственное, что они могут сказать, — это что его ждут боли, слабость и паралич. Он будет лежать в постели до конца своих дней.

— Как Иен-иен? Отец?

Мэй качает головой и разражается слезами:

— Он же их сынок.

— А Джой?

— Я забочусь о ней, — печально говорит моя сестра.

Я понимаю, что значит для нее моя потеря. Я снова стану матерью Джой. Возможно, мне следует радоваться этому, но я плыву по волнам нашего общего горя.

Тем же вечером Сэм снова заглядывает ко мне. Он неловко стоит в изножье моей постели. Лицо его потемнело, а плечи опустились под грузом двух трагедий.

— Я понимал, что он, наверное, болен. Я видел у него те же симптомы, что и у моего отца. Мой брат родился с дурной судьбой. Он никому не причинил вреда и всегда был добр к нам, но мы ничем не можем помочь ему.

Он говорит о Верне, но эти же слова можно сказать о каждом из нас.

* * *

Эта двойная трагедия невероятно сплачивает нас всех. Мэй, Сэм и отец вновь приступают к работе; горе и отчаяние тяготят их, как кандалы. Иен-иен остается дома, чтобы заботиться о нас с Верном.

(Доктор против. Он говорит нам, что Верну будет лучше в санатории или другом заведении подобного рода. Но если с китайцами дурно обращаются на улицах, на глазах у всех, как мы можем отправить его куда-то за запертые двери?)

На работе нас заменяют наши бумажные партнеры. Но судьба еще не перестала терзать нас.

В августе второй пожар уничтожает почти весь Чайна-Сити. Остается лишь несколько зданий, но все «золотые» заведения обращаются в пепел, за исключением трех стоянок рикш и компании моей сестры. Ни у кого по-прежнему нет страховки. Китай раздирает гражданская война, и отец Лу не может поехать на родину, чтобы закупить антиквариат. Он пытается купить его здесь, но после войны все сильно подорожало, а большинство его сбережений, хранившихся в Чайна-Сити, сгорели.

Но даже если бы мы могли возродить свои магазины, Кристин Стерлинг не собирается восстанавливать Чайна-Сити. Решив, что причиной пожара был поджог, она оставила идею восточной романтики в Лос-Анджелесе. На самом деле ей больше не хочется, чтобы ее имя ассоциировалось с китайцами, и она не желает, чтобы китайцы марали репутацию ее мексиканского рынка на Ольвера-стрит. Она убедила городские власти снести квартал Чайна-тауна между Лос-Анджелес-стрит и Аламеда-стрит, чтобы проложить там автостраду. Все, что осталось теперь от бывшего Чайна-тауна, — это ряд домов между Лос-Анджелес-стрит и аллеей Санчес, где мы живем. Все мы знаем популярное в Америке выражение «китайское счастье», обозначающее невезение, отсутствие шансов на успех.

Над нашим домом нависла угроза, но в первую очередь нам нужно восстановить семейный бизнес, и мы пока не можем позволить себе беспокоиться за свое жилье. Некоторые предпочитают влачить жалкое существование на развалинах Чайна-Сити, но отец Лу открывает новый «Золотой фонарь» в Новом Чайна-тауне, набив его самыми дешевыми сувенирами, купленными у торговцев, привозящих их из Тайваня и Гонконга. Джой проводит там все больше времени, продавая, как она говорит, «мусор» неразборчивым туристам, чтобы ее дед мог передохнуть и вздремнуть. В новом магазине мало покупателей, но она отличный сторож. Когда в магазине никого нет, что случается часто, она читает.

Мы с Сэмом решаем использовать часть своих сбережений, чтобы открыть собственное дело. Он ищет место для нового кафе и находит подходящее помещение на Од-стрит, совсем рядом, чуть на запад от Чайна-Сити. Но дядя Уилберт в этом не участвует. Он решил воспользоваться возросшим с окончанием войны интересом ло фань к китайской еде и открывает в Лейквуде свою забегаловку, специализирующуюся на чоп сун. Нам жаль расставаться с последним из дядюшек, хотя это значит, что Сэм наконец станет главным поваром.

Мы готовимся к собственному торжественному открытию, делаем ремонт, придумываем меню и рекламу. В задней части кафе располагается небольшой застекленный офис, в котором будет работать Мэй. Она держит костюмы и реквизит на маленьком складе на Вернард-стрит и утверждает, что ей нет надобности сидеть там целыми днями, а поиск работы для себя и других актеров массовки — более выгодное дело, чем прокат. Она убеждает Сэма выпустить календарь, рекламирующий кафе, и просит местного фотографа сделать для нас фотографию. Хотя ресторан назван в мою честь, на снимке изображены Мэй и Джой, стоящие у витрины с пирожными. «Добро пожаловать в кафе Перл: качественная китайская и американская еда».

В начале октября 1949-го открывается «Кафе Перл», Мао Цзэдун провозглашает образование Китайской Народной Республики, и «бамбуковый занавес» опускается. Мы еще не знаем, насколько глухим будет этот занавес и что это значит для нашей родины, но открытие проходит успешно. Календарь пользуется популярностью, как и наше меню, включающее в себя американские и китайско-американские блюда: ростбиф, яблочный пирог с ванильным мороженым и кофе, кисло-сладкую свинину, миндальные пирожные и чай. В «Кафе Перл» чисто, здесь подают свежую и сытную еду. День и ночь к нам стоит очередь.

* * *

Отец Лу продолжает отсылать деньги в свою родную деревню. Он передает деньги по телеграфу в Гонконг, после чего нанимает кого-нибудь, чтобы их отвезли в Китайскую Народную Республику, в деревню Вахун. Сэм уговаривает его прекратить.

— Коммунисты могут конфисковать эти деньги. И это может повредить родственникам.

Я боюсь другого.

— Американское правительство может счесть нас коммунистами. Именно поэтому большинство семей больше не переводят домой денег.

И это правда. Многие обитатели китайских кварталов по всей стране перестали посылать деньги родным, потому что всеми владеет страх и недоумение. Приходящие из Китая письма смущают нас еще больше.

«Мы счастливы, что у нас новое правительство, — пишет внучатый племянник моего свекра. — Все теперь равны. Землевладельцев заставили разделить свое имущество между людьми».

Если они так счастливы, спрашиваем мы себя, почему многие пытаются выбраться оттуда?

Некоторые, как дядя Чарли, уехали в Китай со своими сбережениями. Здесь, в Америке, они страдали и подвергались унижениям как отсталые, недостойные гражданства люди. Но они готовы были терпеть это, потому что знали, что на родине их ждет счастье, богатство и всеобщее уважение. В Китае их ждала горькая участь: к ним отнеслись как к проклятым землевладельцам, капиталистам и псам империализма. Те, кому не повезло, погибли в полях или на деревенских площадях. Более удачливые сбежали в Гонконг и умерли там, нищие и сломленные. Некоторым счастливчикам удалось вернуться домой — в Америку. Среди них оказался дядя Чарли.

— Коммунисты все у тебя отняли? — спрашивает Верн со своей постели.

— Им не удалось, — отвечает дядя Чарли, потирая свои опухшие глаза и почесывая экзему. — Когда я туда приехал, у власти еще стояли Чан Кайши и Национальное правительство. Они требовали, чтобы все обменяли свое золото и иностранную валюту на государственные сертификаты. Напечатали десять тысяч миллиардов юаней. Мешок риса, который раньше стоил двенадцать юаней, стал стоить шестьдесят три миллиона юаней. Чтобы пойти за покупками, люди сваливали деньги в тележки. Хочешь купить почтовую марку? Марка обойдется в шесть тысяч американских долларов.

— Ты ругаешь генералиссимуса? — нервно спрашивает Верн. — Лучше не стоит.

— Я хочу сказать, что когда пришли коммунисты, у меня уже ничегошеньки не осталось.

Все эти годы он трудился, чтобы вернуться в Китай человеком с Золотой горы, но теперь снова работает посудомойщиком в семье Лу.

Собравшись с силами, я отправляюсь на работу вместе с Сэмом. В этом много приятного: каждый день до пяти часов я провожу время не только с Сэмом, но и с Мэй. Потом я иду домой готовить ужин, а она отправляется в ресторан «Генерал Ли» или в «Сучжоу», переехавшие в Новый Чайна-таун. Там она встречается с режиссерами и кастинг-директорами. Иногда мне трудно поверить, что мы в самом деле сестры. Я ношу грязный фартук и старую шляпку, она — прелестные платья цветов земли: охряные, аметистовые, цвета морской волны и озерно-синие.

Я стыжусь своего внешнего вида, пока не встречаюсь с моей старой подругой Бетси, которая после закрытия Китая уехала к родителям. Она входит в дверь нашего кафе. Мы ровесницы, нам обеим по тридцать три года, но она выглядит на двадцать лет старше. Она поседела и исхудала, превратилась в скелет: не знаю, за время ли, проведенное в японском лагере, или от тягот последних месяцев.

— Нашего Шанхая больше нет, — рассказывает она, когда я отвожу ее в офис Мэй в задней части моего кафе, чтобы мы могли втроем выпить чаю. — Он никогда не станет прежним. Шанхай — моя родина, но я никогда его больше не увижу. Не увидите его и вы.

Мы с сестрой обмениваемся взглядами. Нам и раньше иногда казалось, что из-за японцев мы никогда не сможем вернуться домой. После окончания войны мы вновь стали надеяться, что однажды сможем съездить в Китай. Но нынешнее положение кажется совсем иным. Оно кажется вечным.

 

Страх

На дворе вторая суббота ноября 1950 года, почти полдень. У меня не так много времени: мне нужно забрать Джой и ее подружку Хэзел из новой Объединенной китайской методистской церкви, куда они ходят учить китайский. Я сбегаю по лестнице, забираю почту и возвращаюсь домой. Быстро проглядев счета, я откладываю два письма. На одном из них наклеена вашингтонская марка: я узнаю почерк Бетси и кладу конверт в карман. Другое письмо пришло из Китая и адресовано отцу Лу. Я оставляю его на столе гостиной вместе со счетами, чтобы он увидел его, когда вернется домой. Затем я беру сумку, свитер, спускаюсь по лестнице, иду к церкви и жду там Джой и Хэзел.

Когда Джой была маленькой, мне хотелось, чтобы она научилась говорить и писать по-китайски. Лучшим местом для этого были миссии в Чайна-тауне: надо признать, что миссионеры действительно разбираются в подобных вещах. Для этого надо было платить доллар в месяц за то, чтобы Джой шесть раз в неделю ходила на занятия. Она также должна была посещать воскресную школу, и один из ее родителей должен был посещать воскресные службы, чем я и занималась последние семь лет. Это было похоже на честную сделку.

Я открываю письмо Бетси. Прошло тринадцать месяцев с того момента, как Мао пришел к власти в Китае, и четыре месяца после того, как Северная Корея при поддержке Народно-освободительной армии Китая вторглась в Южную Корею. Всего пять лет назад Китай и Соединенные Штаты были союзниками. Теперь же коммунистический Китай стал вторым, после России, злейшим врагом Америки. За последние пару месяцев Бетси несколько раз писала мне, что ее благонадежность стоит под вопросом из-за того, что она слишком долго жила в Китае, и что ее отца, как и многих других в Министерстве иностранных дел, обвиняют в приверженности коммунизму и в том, что он «окитаился». Когда-то в Шанхае это было комплиментом. Теперь, в Вашингтоне, это звучит как обвинение в детоубийстве. Бетси пишет:

У папы серьезные проблемы. Как можно винить его за то, что он двадцать лет назад критиковал действия Чан Кайши? Папу называют приспешником коммунистов и обвиняют его в том, что он способствовал «потере Китая». Мы с мамой надеемся, что он не лишится своего места. Если его все-таки выгонят, надеюсь, что ему будут выплачивать пенсию. К счастью, у него все еще сохранились друзья в Министерстве иностранных дел, которые знают, как обстоит дело на самом деле.

Сложив письмо и убрав его в конверт, я задумываюсь, что мне написать в ответ. Вряд ли Бетси поддержат вести о том, что мы все тоже напуганы.

Джой и Хэзел выбегают на улицу. Им обеим двенадцать лет, и они уже семь недель учатся в шестом классе. Они считают себя практически взрослыми, но они китаянки и еще совсем не развились физически. Мы направляемся в «Кафе Перл», они идут впереди, держась за руки и таинственно шушукаясь. По пути мы заглядываем в мясную лавку, чтобы купить два фунта свежего чхар сиу — ароматной жареной свинины, секретной составляющей рагу, которое готовит Сэм. Лавка переполнена, и все охвачены страхом. Страх завладел людьми с началом новой войны. Кто-то замкнулся в себе, кто-то погрузился в депрессию. А некоторые, вроде мясника, наливаются злобой.

— Почему они не оставят нас в покое? — восклицает он на сэйяпе, обращаясь ко всем одновременно. — Думаете, это моя вина, что Мао хочет распространить коммунизм? Я к этому отношения не имею!

Никто с ним не спорит, потому что все разделяют его чувства.

— Семь лет! — кричит он, нарубая мясо своим тесаком. — Прошло всего семь лет после отмены закона об ограничении въезда. Теперь правительство ло фань издает новый закон, чтобы при введении чрезвычайного положения схватить всех коммунистов. Всех, кто когда-либо хоть слово сказал против Чан Кайши, подозревают в том, что они коммунисты! — Он потрясает тесаком в нашу сторону. — Даже не надо говорить ничего плохого! Достаточно просто быть китайцем, живущим в этой волчьей стране! Понимаете, что это значит? Нас всех подозревают!

Джой с Хэзел прекратили болтать и глазеют на мясника. Любая мать стремится защитить своего ребенка, но я не могу оградить Джой от всего. Когда мы гуляем, мне не всегда удается отвлечь ее внимание от газетных заголовков, кричащих о нас по-английски и по-китайски. Я могу попросить дядюшек не говорить о войне за воскресным ужином, но новости и слухи проникают повсюду.

Джой еще слишком юна, чтобы понимать, что в связи с нарушением права неприкосновенности личности всех, в том числе и ее родителей, могут арестовать и на неопределенный срок отправить в тюрьму. Мы не знаем, что должно случиться для введения в стране чрезвычайного положения, но мы слишком хорошо помним, как интернировали японцев. Недавно правительство запросило от местных организаций — начиная с Китайской объединенной благотворительной ассоциации и заканчивая Клубом китайской молодежи — списки их членов. Многие наши соседи запаниковали, зная, что их имена будут по крайней мере в одном из сорока списков. Затем мы прочли в китайской газете, что ФБР прослушивает головную контору Китайского прачечного альянса и планирует собрать данные обо всех подписчиках газеты «Чайна дейли ньюс». Я радуюсь, что отец Лу подписан на «Чун Сай Ят По», прогоминьдановскую, прохристианскую и проассимиляционную газету, и лишь изредка покупает «Чайна дейли ньюс».

Не знаю, до чего дойдет мясник в своих тирадах, но мне не хочется, чтобы девочки это слушали. Я собираюсь вывести их, но тут мясник успокаивается и принимает мой заказ. Заворачивая чхар сиу в розовую бумагу, он говорит мне уже более сдержанно:

— В Лос-Анджелесе все еще не так плохо, миссис Лу. Мой кузен в Сан-Франциско покончил собой, чтобы его не арестовали. Он не сделал ничего плохого. Я слышал, что многих посадили в тюрьму и собираются депортировать.

— Все мы слышали подобные истории, но что мы можем поделать? — отвечаю я.

Он протягивает мне свинину:

— Я уже устал бояться. Просто устал. У меня нет сил.

Его голос снова начинает набирать обороты, и я вывожу девочек на улицу. Остаток пути они молчат. Добравшись до «Кафе Перл», мы отправляемся на кухню. Мэй разговаривает по телефону у себя в офисе. Увидев нас, она улыбается и машет. Сэм делает кляр для кисло-сладкой свинины, пользующейся огромной популярностью у наших посетителей. Год назад, после открытия, ему приходилось готовить гораздо больше кляра. Из-за новой войны многие посетители стали сторониться нашего кафе. Некоторые заведения в Чайна-тауне и вовсе закрылись. За пределами Чайна-тауна все так боятся китайцев, живущих в Китае, что многие китайцы, живущие в Америке, были уволены и не могут найти себе новую работу.

Посетителей у нас стало меньше, но дела все же обстоят лучше, чем у многих. Дома мы экономим, стараясь есть больше риса и меньше мяса. К тому же у нас есть Мэй: она продолжает заниматься прокатом костюмов и реквизита, работает агентом и участвует в фильмах и телевизионных программах. В любой момент студии могут начать снимать фильмы об угрозе коммунизма. Как только это случится, Мэй будет очень занята, и ее заработки пойдут в семейный бюджет.

Я протягиваю Сэму чхар сиу и собираю для девочек поднос, сочетающий в себе китайские и американские представления о закуске: арахис, несколько апельсиновых долек, четыре миндальных пирожных и два стакана молока. Девочки складывают свои книги на рабочий стол. Хэзел садится и кладет руки на колени, а Джой включает радио, которое мы держим на кухне, чтобы развлекать персонал.

— Сегодня никакого радио, — протестую я.

— Но, мама…

— Я не хочу спорить. Вам с Хэзел надо делать уроки.

— Но почему?

Потому что я не хочу, чтобы вы слышали дурные вести, хочется мне сказать. Я ненавижу лгать своей дочери, но в течение последних месяцев я придумываю все новые и новые предлоги, чтобы запретить ей слушать радио: у меня мигрень или у ее отца плохое настроение. Я даже прибегала к строгому «потому что я так сказала». Это сработало, но нельзя же говорить так каждый день. Поскольку здесь Хэзел, я выдумываю новую отговорку:

— Что бы сказала мама Хэзел, если бы узнала, что я позволяю вам слушать радио? Мы хотим, чтобы вы хорошо учились. Я не хочу говорить миссис И, что подвела ее.

— Но раньше ты разрешала нам слушать радио!

Я качаю головой, и Джой обращается за поддержкой к отцу:

— Папа?

Сэм даже не поднимает взгляда:

— Слушайся маму.

Джой выключает радио, подходит к столу и плюхается на стул рядом с Хэзел. Я рада, что у меня такая послушная дочь, потому что последние четыре месяца были для нас нелегкими. Я гораздо более современна, чем большинство матерей Чайна-тауна, но Джой этого недостаточно. Я уже рассказала ей, что вскоре ее начнет навещать маленькая красная сестричка, и обо всем, связанном с мальчиками, но так и не смогла рассказать ей о новой войне.

Мэй влетает в кухню, целует Джой, треплет волосы Хэзел, садится за стол напротив них и спрашивает:

— Как поживают мои любимые девочки?

— Все хорошо, тетя Мэй, — хмуро отвечает Джой.

— Звучит не очень-то бодро. Выше нос! Сегодня суббота! Китайская школа позади, и впереди у вас выходные. Какие планы? Может, сходим с вами в кино?

— Мама, можно? — нетерпеливо спрашивает Джой.

Хэзел, явно мечтающая сходить в кино, отказывается:

— Я не могу. Мне надо сделать уроки.

— Как и Джой, — добавляю я.

Мэй мгновенно уступает:

— Тогда вам лучше сесть за уроки.

С тех пор как умер мой сын, мы с Мэй очень сблизились. Как сказала бы мама, мы подобны виноградным лозам с переплетенными корнями. Когда у меня нет сил, Мэй полна энергии. Когда я бодра, она подавлена. Когда я набираю вес, она худеет. Когда я худею — она остается в отличной форме. Пусть мы думаем и чувствуем по-разному, но я люблю ее такой, какая она есть. Мои обиды сошли на нет, по крайней мере до следующего раза, когда она заденет меня или же я скажу что-то такое, что выведет ее из себя, и она оттолкнет меня.

— Я могу помочь, — говорит Мэй девочкам. — Если мы быстро с этим покончим, то сможем поесть мороженого.

Джой с надеждой смотрит на меня.

— Можете пойти, если закончите уроки.

Мэй ставит локти на стол.

— Ну что у вас там? Математика? Я в ней неплохо разбираюсь.

— Мы должны подготовить доклад на актуальную тему, — отвечает Джой.

— О войне, — добавляет Хэзел.

Я чувствую, что у меня в самом деле начинает болеть голова. Почему их учитель не может вести себя более разумно?

Джой открывает сумку, вытаскивает сложенную газету «Лос-Анджелес таймс», разворачивает ее на столе и тыкает пальцем в одну из статей:

— Мы думали выбрать вот это.

Мэй начинает читать вслух:

— «Сегодня правительство Соединенных Штатов издало закон, запрещающий отъезд на родину студентам китайского происхождения, проходящим учебу в Америке. Это было сделано, чтобы предотвратить утечку научных и технологических секретов». — Мэй делает паузу, смотрит на меня и продолжает: — «Правительство также перекрыло денежные переводы в Китай и Гонконг для предотвращения утечки денежных средств за границу. К тем, кто попытается осуществить перевод денег в Китай, будет применен штраф в размере десяти тысяч долларов, и они будут заключены в тюрьму на срок до десяти лет».

Моя рука ныряет в карман и сжимает письмо Бетси. Мистер Хоуэлл сейчас в опасности, но у тех, кто, подобно отцу Лу, годами переводил деньги родственникам в Китае, дела обстоят гораздо хуже.

— «В ответ на это, — продолжает Мэй, — шесть крупнейших китайско-американских организаций Соединенных Штатов организовали строгую антикоммунистическую кампанию, направленную на предотвращение беспорядков в Чайна-таунах страны. Тем временем Ричард Никсон и другие сенаторы занимаются утверждением законопроекта, который позволит американцам китайского происхождения, оказавшимся в красном Китае, вернуться обратно в Соединенные Штаты».

— Папа говорит, что мы можем положиться на сенатора Никсона, — дрожащим голосом вмешивается Хэзел. — Он говорит, что сенатор Никсон ненавидит коммунистов, но добр к тем, кто попал в беду.

— Вы напуганы? — спрашивает Мэй. Девочки кивают. — Не стоит. Вы здесь родились, вы американки. У вас есть полное право жить здесь. Вам нечего бояться.

У них есть право жить здесь, но им следует быть начеку. Стараясь воспроизвести ту же уверенную, но серьезную интонацию, с которой я говорила с Джой о мальчиках, я вмешиваюсь:

— Однако вам следует соблюдать осторожность. Некоторые будут видеть в вас девочек с желтой кожей и красными убеждениями. — Я хмурюсь. — Вы меня понимаете?

— Да, — отвечает Джой. — Мы говорили об этом в классе с учительницей. Она сказала, что из-за нашей внешности некоторые могут видеть в нас врагов, хотя у нас есть гражданство.

Слыша это, я понимаю, что мне надо приложить все усилия к тому, чтобы защитить свою дочь. Но как? Нас никогда не учили сражаться со злобными взглядами или уличными хулиганами.

— Я уже говорила, что вы должны всюду ходить вдвоем, — наставляю я. — Учите уроки и…

— Как это похоже на твою маму! — вмешивается Мэй. — Страхи, страхи, страхи. Наша мама была такой же. Но взгляните-ка на нас! — Она берет девочек за руки. — Все будет хорошо. Вы не должны скрывать свое происхождение. От подобной лжи ничего хорошего не бывает. Теперь давайте закончим уроки и пойдем есть мороженое.

Девочки улыбаются. Они вместе работают над докладом, и Мэй наставляет их, понуждая глубже взглянуть на обозначенные в статье проблемы. Возможно, она права. Наверное, они еще слишком юны, чтобы бояться. И наверное, если они сделают этот доклад, они будут больше разбираться в происходящем вокруг, чем мы с Мэй когда-то в Шанхае. Но нравится ли мне это? Нисколько.

После ужина отец Лу открывает письмо из деревни Вахун: «Нам ничего не нужно. Мы не нуждаемся в твоих деньгах».

— Это правда? — спрашивает Сэм.

Отец Лу передает ему письмо, тот внимательно его изучает и передает мне. Почерк простой и четкий. Бумага выглядит потрепанной, как и те письма, которые мы получали раньше.

— Подпись вроде бы такая же, — замечаю я, передавая письмо Иен-иен.

— Похоже, оно настоящее, — говорит она. — Оно проделало долгий путь, чтобы добраться сюда.

Неделю спустя мы узнаем, что внучатый племянник отца Лу пытался сбежать, был пойман и убит.

Я говорю себе, что Дракону не пристало испытывать такой страх. Но мне страшно. Если что-то произойдет здесь — а мою голову переполняют всевозможные ужасы, — я не знаю, что мне делать. Америка стала нашим домом, и я каждый день боюсь, что правительство найдет способ выгнать нас из страны.

* * *

Перед Рождеством нам приходит уведомление о выселении. Нам нужен новый дом. Мы с Сэмом могли бы продолжить копить деньги для Джой и снять для себя угол, но единственное, что у нас есть, — это наша сила, и источником ее является наша семья. Это старомодно и очень по-китайски, но Иен-иен, отец, Верн и Сэм — это единственные, кто у нас с Мэй есть в целом мире. Все, кроме Верна и Джой, скидываются, и мне дают задание найти нам новый дом.

Не так давно я, переполненная радостным ожиданием нашего сына, искала дом для нас с Сэмом, и агенты по недвижимости, несмотря на изменения в законах, не желали даже показывать мне дома. Я разговаривала с людьми, которые покупали дома, въезжали ночью, а им на лужайку сваливали мусор. Тогда Сэм сказал, что хочет жить там, где «нас примут». Мы китайцы, и мы представляем три поколения желающих жить под одной крышей. Единственное место, где нас примут, — это Чайна-таун.

Мне показывают одноэтажный дом рядом с Альпин-стрит, в котором есть три маленькие спальни, застекленная веранда, на которой можно спать, и две ванные. Дом окружает низкая сетчатая изгородь, увитая розами «Сесиль Бруннер». На заднем дворе колышется огромное перечное дерево. Лужайка представляет из себя желто-бурый прямоугольник. Оставшиеся с лета ноготки скукожились и потемнели. Увядшие хризантемы, которые, похоже, никто никогда не подрезал, громоздятся сухой кучей. Бесконечное синее небо обещает еще одну солнечную зиму. Мне даже не требуется входить в дом, потому что я сразу же понимаю, что нашла наш новый приют.

Теперь я знаю, что за каждой радостью следует беда. В процессе упаковки Иен-иен жалуется на усталость. Она садится на кушетку в гостиной и умирает. Сердечный приступ, говорит доктор, она ведь столько сил отдала заботе о Верне. Но мы знаем, что она умерла от разбитого сердца: ее сын тает у нее на глазах, ее внук родился мертвым, большая часть семейного имущества, добытого за столько лет, обратилась в пепел, а теперь еще и этот переезд. Ее похороны проходят тихо. В конце концов, она не была какой-нибудь значительной личностью, а всего лишь женой и матерью. Присутствующие три раза кланяются ее гробу. Потом мы устраиваем в ресторане «Сучжоу» обед на десять столиков. Подаются простые, приличествующие случаю блюда.

У нас нет возможности провести траур, играя в домино в тишине и покое, как это принято в Чайна-тауне. На следующей неделе мы въезжаем в наш новый дом. Мэй объявляет, что не может спать в одной кровати с Верном, и мы не осуждаем ее. Невозможно, даже из любви или преданности, спать вместе с человеком, который страдает потливостью и гнойным абсцессом позвоночника, пахнущим кровью, гноем и смертью, как когда-то пахли мамины перебинтованные ступни. На веранде ставят две кровати, для моей сестры и Джой. Я об этом не думала, и такой поворот событий тревожит меня, но сделать я ничего не могу. Мэй хранит свою одежду в шкафу Верна: ворох шелковых, атласных и парчовых платьев торчит из двери, сумки валятся с верхней полки, а разноцветные туфли усеивают пол. Джой достается два ящика во встроенном шкафу в коридоре рядом с ванной, которую делят она, Мэй, отец Лу и Верн.

Теперь каждый из нас по-своему помогает семье. Мне вспоминается присказка Мао, высмеиваемая в американской прессе: «Как ты работаешь, так ты и ешь». У каждого есть свои обязанности: Мэй продолжает поставлять массовку на съемки фильмов и телевизионных шоу, Сэм управляет «Кафе Перл», отец Лу работает в сувенирном магазине, Джой усердно учится и помогает нам в свободное время. Раньше о Верне заботилась Иен-иен, но теперь это моя работа. Я люблю Верна, но не хочу быть сиделкой. При входе в его комнату в лицо ударяет теплый запах больной плоти. Садясь, он съеживается и становится похожим на младенца. Мягкость и тяжесть его тела напоминает ощущения от прикосновения к онемевшей ноге. Я выдерживаю один день, после чего отправляюсь к своему свекру, чтобы найти какой-то выход.

— Когда ты отказываешься помогать своей семье, сразу видно, что ты живешь в Америке, — говорит он.

— Да, я живу в Америке, — отвечаю я. — И я забочусь о своем шурине, вы же знаете. Но он не мой муж, он муж моей сестры.

— Но у тебя же есть сердце, Перл, — говорит он, задыхаясь. — Ты единственная, кому я могу поручить заботу о моем мальчике.

От судьбы не убежишь, говорю я себе, и единственное, в чем можно быть уверенным, — это в том, что в конце пути нас всех ждет смерть. Но почему моя судьба обязательно должна быть трагичной? Мы, китайцы, верим, что существует множество способов улучшить свою судьбу: мы зашиваем амулеты в детскую одежду, планируя дела, просим советов у мастеров фэн-шуй, а астрология говорит нам, с кем лучше сочетаться браком — с Крысой, Петухом или Лошадью. Но где же моя удача, где отпущенное мне счастье? Я в новом доме, но, вместо того, чтобы возиться с новорожденным сыном, я вынуждена заботиться о Верне. Я чувствую себя загнанной и обессиленной, меня все время снедает страх. Мне нужна помощь. Мне нужно, чтобы кто-то меня услышал.

В следующее воскресенье я, как обычно, иду с Джой в церковь. Слушая проповедь, я вспоминаю о своем первом знакомстве с Богом. Как-то раз, когда я была маленькой, на улице напротив нашего дома в Шанхае ко мне подошел ло фань, одетый в черное, и предложил купить у него Библию за два медяка. Я попросила денег у мамы, но она оттолкнула меня, сказав:

— Передай своему единобожнику, что ему лучше бы поклоняться своим предкам — это ему принесет больше пользы после смерти.

Вернувшись на улицу, я извинилась перед священником, что заставила себя ждать, и передала ему мамины слова. Тогда он отдал мне Библию бесплатно. Это была моя первая книга, и я ей очень обрадовалась, но той же ночью, когда я заснула, мама выбросила ее. Но священник не сдавался. Он пригласил меня в методистскую миссию, сказав, чтобы я просто приходила поиграть. Потом он предложил мне бесплатно посещать школу при миссии. Мама с папой не могли отказаться от такого выгодного предложения. Когда Мэй подросла, она присоединилась ко мне. Но мы не запоминали все эти разговоры об Иисусе. Мы были рисовыми христианами и, с удовольствием пользуясь предоставляемыми иностранными бесами едой и уроками, не обращали внимания на их слова и верования. Когда мы стали красотками, те хилые ростки, которые успело в нас пустить христианство, окончательно увяли. После того, что произошло с Китаем, Шанхаем и со мной и мамой в хижине, я совсем перестала верить в существование Бога, единого, всемогущего и всемилостивого.

За последнее время мы столкнулись со множеством испытаний и потерь, худшей из которых была смерть моего сына. Я принимала китайские травы, делала приношения предкам и гадала по своим снам, но все это не помогло мне, да и не могло помочь, потому что я искала помощи не там, где должна была. Сидя на жесткой церковной скамье, я начинаю молиться: не об отце Лу, чья многотрудная жизнь подходит к концу, не своем муже, который несет все семейные тяготы на своем стальном веере, не о моем умершем сыне, не о Верне, чьи кости разрушаются у меня на глазах; я прошу мира своей душе, сил увидеть смысл во всех происходящих со мной бедах и веры в то, что за эти страдания я буду вознаграждена в раю.

 

Неизменно прекрасны

Полив баклажаны и помидоры, я подтягиваю шланг к огурцам, которые оплетают шпалеры, стоящие у печи для сжигания отходов. Затем я сворачиваю шланг, ныряю под бельевую веревку и иду к веранде. Сейчас раннее утро воскресенья, и день обещает быть знойным. Я люблю американское слово «зной» — в этом засушливом городе оно обретает свой смысл. В Шанхае нам всегда казалось, что мы можем свариться во влажном воздухе.

Когда мы переехали в этот дом, я сказала Сэму, что хочу, чтобы у нас всегда была еда, и хочу устроить здесь свой маленький Китай. Тогда Сэм вместе с парой дядюшек вскопал мне лужайку, и я устроила там огород. Я вернула к жизни хризантемы, которые восхитительно цвели прошлой осенью, и выходила герань, растущую рядом с верандой. За последние два года я добавила в саду горшки с цимби-диумами, кумкватом и азалиями. Попытка вырастить любимые в Китае пионы потерпела неудачу: здесь для них слишком жарко. С рододендроном я тоже потерпела поражение. Сэм попросил меня посадить бамбук, теперь нам все время приходится обрезать его, чтобы он не разросся чрезмерно.

Поднявшись по ступенькам, я вхожу на веранду, бросаю фартук на стиральную машину, застилаю кровати Мэй и Джой и отправляюсь на кухню. Мы с Сэмом владеем этим домом совместно с остальными членами семьи, но старшая женщина в семье — я. Кухня принадлежит мне, и в этой кухне в буквальном смысле хранится мое богатство. Под раковиной стоят две банки из-под кофе: в одну из них мы складываем жир с бекона, в другую — деньги на учебу Джой. Стол покрыт клеенкой, в термосе — горячая вода, чтобы быстро приготовить чай. На плите всегда стоит вок, в горшке на одной из задних горелок кипят травы, из которых готовится настой для Верна. Я собираю поднос с завтраком и несу его по коридору.

Комната Верна принадлежит мужчине, навсегда оставшемуся мальчиком. Кроме шкафа с одеждой Мэй — единственным напоминанием о том, что он женат, — комнату украшают склеенные и раскрашенные им модели. К потолку подвешены на леске реактивные истребители. От пола до потолка стеллажи уставлены кораблями, субмаринами и гоночными автомобилями.

Верн слушает радиопередачу о войне в Северной Корее и угрозе коммунизма и работает над очередной моделью. Я ставлю поднос, поднимаю бамбуковую занавеску и открываю окно, чтобы он не дышал клеем.

— Тебе что-нибудь принести?

Он ласково мне улыбается. После двух лет болезни мягких костей он выглядит как маленький мальчик, пропускающий занятия из-за болезни.

— Краски и кисти.

Я ставлю их рядом с кроватью.

— Сегодня с тобой будет твой отец. Если что-то понадобится — позови его.

Мне не страшно оставлять их наедине, потому что я в точности знаю, каким будет их день: Верн будет возиться с моделью, съест простой обед, запачкает штаны и снова возьмется за модель. Отец Лу сделает небольшую уборку, приготовит тот самый простой обед и, чтобы избежать возни с грязной задницей сына, сходит за газетой и уснет до нашего возвращения.

Помахав Верну, я отправляюсь в гостиную, где Сэм устроил семейный алтарь. Он кланяется фотографии Иен-иен. Поскольку у нас есть фотографии не всех умерших членов семьи, Сэм положил на алтарь один из маминых мешочков-талисманов и поставил фигурку рикши, символизирующую его отца. В крохотной шкатулке хранится локон моего сына. Чтобы почтить память своей семьи, Сэм поставил на алтарь керамические фрукты, сделанные в деревенском стиле.

Я полюбила эту комнату. На стену над кушеткой я повесила семейные фотографии. Каждую зиму мы ставим в угол пушистую елку и украшаем ее красными шарами. На окна фасада мы вешаем рождественские гирлянды, чтобы их свет возвещал о рождении Христа. В холодные ночи мы с Мэй и Джой по очереди стоим над решеткой радиатора — теплый воздух раздувает наши фланелевые сорочки, и мы становимся похожи на снеговиков.

Джой помогает своему деду сесть в кресло и наливает ему чай. Я горжусь тем, что моя дочь выросла по-китайски воспитанной девочкой. Она почитает своего дедушку больше остальных членов семьи, в том числе меня и ее отца. Она признает, что он не только должен знать обо всем, что с ней происходит, но и имеет право решать, что ей делать. Он считает, что ей нужно научиться вышивать, шить, убираться и готовить. После школы она делает в сувенирном магазине много из того, чем когда-то занималась я, — подметает, вытирает пыль и наводит блеск. Отец Лу говорит, что важно вырастить из нее хорошую жену и мать его правнуков, и мы стараемся считаться с его мнением. Несмотря на то что его мечтам вернуться в Китай уже не суждено сбыться, он до сих пор повторяет:

— Пань-ди не должна слишком уж американизироваться. Когда-нибудь мы все вернемся в Китай.

Подобные высказывания говорят о том, что он постепенно уходит. Трудно поверить, что он когда-то управлял нами, а мы боялись его. Мы называли его Стариком, но теперь он в самом деле постарел: он постепенно слабеет, уходит от нас и теряет память, силу и связь с тем, что всегда было смыслом его жизни: деньгами, бизнесом и семьей.

Джой кивает дедушке, и мы с ней уходим на воскресную службу в методистской церкви. После окончания проповеди мы идем на главную площадь Нового Чайна-тауна, где в одном из залов здания нашего союза нас ждут Сэм, Мэй, дядя Фред, Марико и их дочери. Все мы вступили в союз, объединяющий членов конгрегационалистской, пресвитерианской и методистской церквей Чайна-тауна. Раз в месяц мы встречаемся и, положив правую руку на сердце, с гордостью повторяем клятву верности флагу. Затем все высыпают на Бамбу-лейн, погружаются в свои седаны и отправляются на пляж Санта-Моника. Сэм, Мэй и я садимся на переднее сиденье нашего «крайслера», Джой вместе с сестрами Хэзел и Роуз мостятся на заднем. Мы возглавляем вереницу автомобилей, двигающихся по Сансет-бульвар. Нас обгоняют автомобили с огромными «плавниками», в их ветровых окнах сверкает летнее солнце. Мы проезжаем мимо старомодных дощатых домов в Эко-парке, розовых особняков в Беверли-Хиллз, сворачиваем к Уилшир-бульвар и движемся на запад мимо огромных, как ангары В-29, супермаркетов, парковок, лужаек размером с футбольные поля и каскадов бугенвиллей и вьюнка.

Услышав, как Джой на повышенных тонах доказывает что-то Хэзел и Роуз, я улыбаюсь. Все говорят, что у моей дочери необычайные способности к языкам. В свои четырнадцать лет она свободно говорит по-английски, на сэйяпе и уском диалекте и в совершенстве владеет искусством китайского письма. Каждый китайский Новый год или в чей-нибудь семейный праздник к ней обращаются с просьбой написать подходящие к случаю стихи. Ее прекрасный почерк единодушно признается тхун гэ — не испорченным жизненным опытом. Меня эти похвалы не удовлетворяют. Я знаю, что, посещая раз в месяц церковь за пределами Чайна-тауна, она развивается духовно и многое узнает об американской и европейской жизни.

— Господь любит всех, — часто напоминаю я дочери. — Он хочет, чтобы ты хорошо жила и была счастлива. Это верно и для Америки. В Штатах ты можешь заниматься чем угодно, чего не скажешь о Китае.

Подобные вещи я говорю и Сэму, потому что христианская вера пустила во мне глубокие корни. Значительную часть моей приверженности родине моей дочери, Америке, составляет вера в Бога и Иисуса. И конечно, христианство сейчас тесно переплетено с антикоммунистическими воззрениями. Никому не хочется, чтобы его назвали безбожником-коммунистом. Когда нас спрашивают о войне в Корее, мы отвечаем, что мы против вторжения красного Китая, когда нас спрашивают о Тайване, мы отвечаем, что поддерживаем генералиссимуса и мадам Чан Кайши. Мы утверждаем, что мы за моральное перевооружение, за Иисуса и свободу. Посещение западной церкви полезно и с практической точки зрения, так же как было полезно посещать миссию в Шанхае. Я убеждаю Сэма, что надо разумно относиться к подобным вещам, но мы оба понимаем, что в душе я действительно стала верить в единого Бога.

Может, Сэму это и не по душе, но он ходит на наши церковные собрания, потому что любит меня, нашу семью, дядю Фреда, девочек и пикники. Участвуя в этом, он чувствует себя американцем. Несмотря на то что наша дочь наконец-то переросла свое страстное увлечение ковбойской тематикой, все, что мы делаем, заставляет нас чувствовать себя американцами. В подобные сегодняшнему дни Сэм, не обращая внимания на религиозный аспект происходящего, с радостью занимается любимыми вещами: готовит еду, поедает дыню, не зараженную тухлой водой, и радуется семейной близости. Для него наши поездки — это светские мероприятия, устроенные, чтобы порадовать детей.

Припарковавшись у пристани Санта-Моника, мы разгружаем автомобиль. Обжигая ступни, мы расстилаем на песке полотенца и устанавливаем солнечные зонтики. Сэм вместе с остальными мужчинами копает яму для барбекю. Мы с Мэй и Марико помогаем женам и матерям расставлять миски с картофелем, бобами, фруктовым салатом, зефиром, орехами и тертой морковью и блюда с мясной закуской. Когда мужчины разводят огонь, мы передаем им подносы с куриными крылышками, замаринованными в соевом соусе, меде и кунжуте, и свиные ребрышки, вымоченные в пряном соевом соусе с пятью специями. Ветер с океана смешивается с ароматами жареного мяса, дети играют на берегу, мужчины наблюдают за барбекю, а женщины сидят на покрывалах и сплетничают. Марико держится в стороне, укачивая маленькую Мэми и приглядывая за Элеонор и Бесс, строящими замок из песка.

Мою бездетную сестру все называют тетушкой Мэй. Как и Сэм, она не верит в единого Бога. Совершенно не верит. Она много работает и часто задерживается допоздна или всю ночь проводит на съемочной площадке. По крайней мере, так она объясняет свое отсутствие. Я не знаю, куда она ходит на самом деле, и не спрашиваю. Даже когда она ночует дома, в четыре или пять часов утра может позвонить какой-нибудь неудачливый актер, срочно нуждающийся в работе. Все это ни в коей мере не соответствует моей вере, и это — одна из причин, по которым я беру ее с собой в наши поездки.

— Взгляни-ка на эту новенькую, — говорит Мэй, поправляя солнечные очки и шляпу, и осторожно указывая на Вайолет Ли. Кроме Вайолет, здесь много новеньких. Теперь женщины составляют почти сорок процентов китайской популяции в Лос-Анджелесе, но Вайолет не была невестой военного времени. Они с мужем приехали на учебу в Калифорнийский университет: она занимается биоинженерией, а Роланд — инженер. Когда Китай закрылся, они вместе с сыном вынуждены были остаться здесь. Они не бумажные дети или партнеры и не рабочие, но все же они ван го ну — рабы потерянной страны.

Мы с Вайолет неплохо ладим. У нее узкие бедра — мама всегда считала это признаком болтливости. Мы лучшие подруги? Я бросаю взгляд на сестру. Разумеется, нет. Мы с Вайолет близки, как когда-то были близки с Бетси. Но Мэй всегда будет для меня не только сестрой и невесткой, но и моей лучшей подругой. И все же Мэй не знает, о чем говорит. Хотя многие новые здесь женщины выглядят ничего не понимающими приезжими, большинство из них похожи на Вайолет: они образованны и приезжают сюда со своими собственными деньгами. Им не приходится жить в Чайна-тауне, они покупают бунгало и дома в Силвер-Лейк, Эко-парке или Хайленд-парке, где китайцев принимают с радостью. Они не только не живут в Чайна-тауне, но и не работают здесь: они не работают в прачечных, ресторанах, сувенирных магазинах и прислугой на побегушках. Это сливки Китая — те, кто мог позволить себе уехать. Они уже добились большего, чем мы. Вайолет преподает в Калифорнийском университете, а Роланд работает в авиакосмической индустрии. Они приходят в Чайна-таун, только чтобы сходить в церковь и сделать покупки. К нашей группе они присоединились, чтобы их сын мог общаться с молодыми китайцами.

Мэй мерит взглядом молодого человека.

— Думаешь, этому неженке нужна наша АКП? — подозрительно спрашивает она. Неженка — это сын Вайолет, новичок, АКП — моя дочь, американка китайского происхождения.

Вайолет прикрывает глаза тонкой рукой и смотрит на океан, где Джой со своими друзьями прыгает в волнах.

— Леон очень милый, и он хорошо учится, — говорю я, наблюдая за тем, как мальчик ныряет у берега. — В своей школе он первый в классе, как и наша Джой.

— Ты говоришь прямо как мама говорила о нас с Томми, — подзуживает Мэй.

— Если Джой с Леоном познакомятся, беды не будет, — отвечаю я уверенно. В этот раз меня не обижает сравнение с мамой. В конце концов, мы организовали эту группу, чтобы познакомить наших детей, надеясь, что однажды они поженятся. Подразумевается, что они должны вступить в брак с китайцами.

— Ей повезло, что ей не придется выходить замуж по сговору, — вздыхает Мэй. — Но ведь даже покупая животных, хочется выбрать чистокровку, а не помесь.

Что сохраняется, а что уходит с потерей родины? Мы сохранили то, что было возможно: китайскую еду, китайский язык и деньги, которые мы переводим в деревню родственникам Лу. Но как насчет брака по сговору для моей дочери? Сэм не З. Ч., но он добрый и верный мужчина. А Верн, каким бы он ни был жалким, ни разу не ударил Мэй и не проигрывал деньги.

— Главное, не подталкивать ее к замужеству, — продолжает Мэй. — Пусть сначала получит образование.

(Я работаю над этим практически с рождения Джой.)

— У меня не было того, что было у тебя в Шанхае, — жалуется моя сестра, — но она, как и ты, должна поступить в колледж. — Она делает паузу, чтобы я могла подумать над услышанным, как будто этот разговор не повторяется в тысячный раз. — Но замечательно, что у нее есть друзья, — добавляет Мэй, наблюдая за тем, как девочки плещутся в волнах. — Помнишь, как мы так же хохотали? Мы думали, что с нами никогда не случится ничего плохого.

— Счастье не имеет отношения к деньгам, — убежденно говорю я. Но Мэй закусывает губу, и я понимаю, что сказала что-то не то. — Когда папа проигрался, нам казалось, что мир рухнул…

— Он рухнул, — говорит Мэй. — Наша жизнь могла быть совсем другой, если бы он копил деньги, а не спускал их. Именно поэтому я сейчас столько работаю — чтобы заработать.

Заработать и спустить все на свои наряды и украшения, думаю я, но вслух ничего не говорю. Наше разное отношение к деньгам — это еще одна вещь, которая раздражает мою сестру.

— Я имею в виду, — продолжаю я, надеясь снова развеселить Мэй, — что Джой повезло иметь друзей, так же как мне повезло с тобой. Мама вышла замуж и больше не встречалась со своими сестрами, но мы будем вместе всегда.

Я обнимаю ее за плечи и нежно встряхиваю.

— Иногда мне кажется, что в старости мы будем снова жить в одной комнате, как и в детстве, только это будет комната в доме престарелых. Будем обедать вместе, торговать лотерейными билетами, заниматься рукоделием…

— Вместе ходить на утренние киносеансы, — добавляет Мэй с улыбкой.

— И вместе петь псалмы.

Мэй снова хмурится. Я понимаю, что сделала очередную ошибку, и торопливо добавляю:

— И играть в маджонг! Будем пухленькими дамами на пенсии, играющими в маджонг и жалующимися на все подряд.

Мэй кивает, задумчиво глядя на горизонт.

* * *

Вернувшись домой, мы обнаруживаем, что отец Лу уснул в своем кресле. Я снабжаю Джой, Хэзел и Роуз клубникой и посылаю их на задний двор: они собирают черный перец, поедают клубнику, бегают между посадками и со смехом и визгом перебрасываются мячом. Мы с Сэмом отправляемся к Верну, чтобы сменить ему подгузник. Открытое окно почти не прогоняет запахи болезни, дерьма, мочи и гноя. Мэй приносит чай. В течение нескольких минут мы рассказываем Верну о том, как провели день, после чего я возвращаюсь на кухню, разбираю вещи и принимаюсь мыть рис и нарезать имбирь, чеснок и говядину для ужина.

Перед тем как приступить к готовке, я отсылаю домой сестер И. Пока я готовлю говядину с помидорами и карри, Джой накрывает на стол — в Шанхае это делали наши слуги под строгим маминым присмотром. Джой раскладывает палочки, следя за тем, чтобы они лежали парами, — иначе тот, кому предназначается непарная палочка, пропустит свой корабль, самолет или поезд (мы, впрочем, все равно никуда не собираемся). Пока я накладываю еду, Джой зовет тетю, отца и дедушку. Я учила свою дочь тому же, чему мама учила нас. Разница в том, что Джой слушала меня и запоминала. Она никогда не разговаривает во время еды — это нам с Мэй никогда не удавалось. Она никогда не роняет свои палочки — это может привести к беде или испугу, и никогда не втыкает их в еду, потому что так делают только на похоронах, и это было бы невежливо по отношению к дедушке, который и так в последнее время много думает о смерти.

После ужина Сэм помогает отцу пересесть обратно в кресло. Я убираюсь на кухне, а Мэй относит ужин Верну. Погрузив руки в мыльную воду, я любуюсь садом, освещенным вечерним светом. В этот момент я слышу знакомый и успокаивающий звук шагов Мэй, возвращающейся в гостиную. Затем я слышу, как она коротко и громко ахает, и ужасно пугаюсь. Верн? Отец? Джой? Сэм?

Подбежав к двери, я выглядываю из-за косяка. Мэй стоит посреди комнаты с пустой тарелкой в руках, и я не понимаю, что написано у нее на лице. Она смотрит на кресло отца, и я думаю, что старик, наверное, умер. Не так плохо, думаю я, он дожил до восьмидесяти с чем-то лет, тихо провел день с сыном, поужинал со своей семьей, и отныне никто из нас не сможет думать о нем плохо.

Я вхожу в комнату, чтобы встретиться с этим горем лицом к лицу, и замираю, пораженная, как и Мэй. Старик жив. Он сидит, закинув ноги на кушетку, посасывает трубку и держит в руках журнал «Возрождение Китая». Странно видеть этот журнал у него в руках. Его выпускают в красном Китае, и в нем содержится коммунистическая пропаганда. Его не должны продавать в Лос-Анджелесе, но его можно купить, так же как можно купить «Красную книжечку» Мао — если знать, где искать. Ходят слухи, что правительство наняло шпионов в Чайна-тауне, которые присматривают за теми, кто покупает подобные издания. Отец Лу, которого сложно назвать приспешником коммунистов, не раз наказывал нам держаться подальше от табачных и газетных киосков, где такие журналы продаются из-под прилавка.

Но дело не в журнале, а в его обложке, которую с такой гордостью демонстрирует нам наш свекор. Хотя мы избегаем подобной прессы, это изображение мы не могли бы не узнать: две румяные молодые женщины с полными руками фруктов и овощей всем своим видом прославляют великолепие нового Китая. Рисунок, прославляющий величие нового режима, выполнен в сияющих красных тонах. В этих женщинах без труда можно узнать нас с Мэй. Нетрудно узнать и точность и изящество рисунка художника, без тени сомнения перенявшего столь любимый коммунистами яркий, цветистый стиль. З. Ч. жив, и он не забыл ни меня, ни мою сестру.

— Пока Верн спал, я сходил в табачный киоск. Взгляните, — с гордостью говорит отец Лу, разглядывая обложку. Нет никаких сомнений, что это мы, на этот раз восхваляющие не мыло, пудру или детскую смесь, но обильный урожай, собранный у пагоды Лунхуата, где когда-то мы с З. Ч. запускали воздушных змеев. — Вы все еще красотки.

В голосе отца Лу звучит торжество. Ради чего он трудился всю свою жизнь? Ему так и не удалось вернуться в Китай. Его жена умерла. Его родной сын похож на высохшего клопа и почти так же приятен в обществе. Весь его бизнес свелся к одному посредственному сувенирному магазину. Но кое-что ему в жизни удалось: он нашел красоток для Верна и Сэма.

Мы с Мэй неуверенно подходим к нему. Сложно описать мои чувства: я потрясена тем, что на картинке мы с Мэй выглядим так же, как и пятнадцать лет назад: румянец, счастливый взгляд и обольстительные улыбки; мне страшно, что у нас в доме находится подобный журнал, и меня переполняет счастье от мысли, что З. Ч. жив.

В этот момент ко мне подходит Сэм, восхищенно восклицая:

— Это ты! Это вы с Мэй!

— Должно быть, это рисовал З. Ч. Ли, — ровно говорит Мэй. — Как мило, что он запомнил нас такими. По-моему, Перл на этом рисунке особенно хороша.

— Он изобразил вас обеих такими, как и в жизни, — говорит Сэм, верный муж и внимательный деверь. — Все такими же прекрасными. Вы неизменно прекрасны.

— Прекрасны, пожалуй, — беззаботно соглашается Мэй. — Хотя нам обеим никогда не шли крестьянские одежды.

Вечером, когда все засыпают, мы с сестрой встречаемся на веранде. Сидя на ее кровати и держась за руки, мы разглядываем журнальную обложку. Хотя я люблю Сэма, что-то во мне трепещет при мысли о том, что где-то за океаном, в Шанхае — думаю, что З. Ч. до сих пор там, — в закрытой для меня стране меня до сих пор любит тот, кого я любила так долго.

* * *

Всего неделю спустя мы понимаем, что вялость и слабость отца связаны не только с его возрастом. Он болен. Доктор говорит, что у него рак легких и что ничего нельзя сделать. Все мы вспоминаем совершенные за эти годы ошибки и пытаемся исправить их в отпущенное нам время. В течение следующих месяцев к нему приходит множество людей, и я слушаю их похвалы моему свекру. Они называют его преуспевшим человеком с Золотой горы, но, глядя на него в последние дни, я вижу разрушенного человека. Все его труды привели к тому, что он потерял все свои предприятия, все имущество в Китае и почти все, что он построил для себя здесь. В конце пути он вынужден доверить свой дом, еду, вечернюю трубку и покупку «Возрождения Китая» своему бумажному сыну — Сэм покупает эту газету из-под прилавка в магазине на углу.

Единственным утешением отцу в эти последние месяцы, когда рак поедает его легкие, служат фотографии, которые я вырезала из газеты и повесила на стену напротив его кресла. Я не раз видела, как он со слезами глядит на страну, которую он покинул в молодости: священные горы, Великая стена и Запретный город. Он говорит, что ненавидит коммунистов, потому что так положено говорить, но он все еще любит страну и искусство, культуру и жителей Китая: все это не имеет ничего общего с Мао, «бамбуковым занавесом» и боязнью красных. Он не одинок в своей тоске по родине. Многие «старики», включая дядю Уилберта и дядю Чарли, приходят к нам и обливаются слезами перед фотографиями их потерянной родины. Они по-прежнему любят Китай, несмотря на то, во что он превратился. Но все происходит очень быстро, и вскоре отец умирает.

Похороны — это самое важное событие в жизни: важнее рождения ребенка, дня рождения и свадьбы. Поскольку отец — мужчина и дожил до восьмидесяти лет, его похороны проходят гораздо более пышно, чем похороны Иен-иен. Мы нанимаем «кадиллак» с откидным верхом, устанавливаем на заднем сиденье его фотографию, обрамленную цветами, и проезжаем по Чайна-тауну. По пути водитель разбрасывает похоронные деньги, чтобы откупиться от злобных демонов и прочих духов, которые могут преградить нам путь. Перед «кадиллаком» шагает духовой оркестр, исполняющий китайские народные песни и похоронные марши. В церемониальном зале триста человек трижды кланяются гробу и трижды — нам, скорбящему семейству. Мы раздаем плакальщикам деньги — са хэ, чтобы развеять воздух, пропитанный смертью, и свечи, чтобы прогнать горький вкус смерти. Все одеты в белое — цвет скорби и смерти. Затем мы отправляемся в ресторан «Сучжоу» на традиционный обед, состоящий из семи простых блюд, призванных «смыть горе», обеспечить старику долгую жизнь в загробном мире, исцелить нас от печали и помочь нам оставить дух смерти за порогом дома, — среди них приготовленный на пару цыпленок, морепродукты и овощи.

В течение следующих трех месяцев, пока длится траур, к нам в дом приходят женщины, чтобы сыграть в домино со мной и Мэй. Я часто застаю себя разглядывающей картинки, которые я повесила напротив кресла отца и почему-то до сих пор не сняла.

 

Дюйм золота

— Почему я не могу пойти? — возмущенно спрашивает Джой. — Тетя Вайолет и дядя Роланд отпустили Леона.

— Леон — мальчик, — отвечаю я.

— Это стоит всего лишь двадцать пять центов. Пожалуйста!

— Мы с папой считаем, что девочке твоего возраста не полагается в одиночку бродить по городу…

— Я буду не одна! Все идут.

— Ты не «все», — говорю я. — Хочешь, чтобы люди, глядя на тебя, видели поцарапанный фарфор? Ты должна хранить себя как нефрит.

— Мама, я просто хочу пойти на танцы.

Иен-иен порой говорила, что на дюйм золота не купишь и дюйма времени, но только теперь я начала чувствовать, как бесценно и стремительно время. Сейчас лето, Джой только что окончила школу. Осенью она уедет изучать историю в Чикагский университет. Это ужасно далеко, но мы решили отпустить ее. Обучение оказалось дороже, чем мы предполагали, но Джой получила стипендию, частично покрывающую расходы, и Мэй пообещала внести свою долю. Каждый день Джой просит отпустить ее куда-нибудь. Если я разрешу ей пойти на эти танцы, мне придется отпускать ее и на вечеринку с оркестром, и на празднование дня рожденья в парке Макартур, и в гости, до которых придется добираться на автобусе.

— Что может случиться? — не сдается Джой. — Мы просто собираемся послушать пластинки и потанцевать.

Мы с Мэй точно так же уговаривали родителей в Шанхае, и ни к чему хорошему это не привело.

— Ты еще слишком маленькая, чтобы встречаться с мальчиками, — говорю я.

— Маленькая? Мне восемнадцать! Тете Мэй было восемнадцать, когда она вышла за дядю Верна.

Будучи уже беременной, думаю я. Сэм пытается успокоить меня, говоря, что я чересчур строга.

— Ты слишком много беспокоишься, — сказал он. — Она еще не интересуется мальчиками.

Но какая девочка в ее возрасте не интересуется мальчиками? Я интересовалась. Мэй интересовалась. Теперь, когда Джой дерзко мне отвечает, не обращает внимания на мои слова или выходит из комнаты, когда я приказываю ей остаться, даже моя сестра смеется над моим огорчением, говоря, что в этом возрасте мы вели себя точно так же.

Мне хочется крикнуть: посмотри, к чему это нас привело!

— Я еще ни разу не была на футбольном матче, никогда не ходила на танцы, — возобновляет Джой свои жалобы. — Другие девочки ходят в «Палладиум», в «Билтмор». А мне вы ничего не разрешаете.

— Мы нуждаемся в твоей помощи в кафе и в магазине. Твоей тете тоже нужна помощь.

— Почему я должна там работать? Мне за это не платят.

— Все деньги…

— …идут в общий котел. Вы копите мне на колледж. Я знаю, знаю. Но я уже через два месяца уезжаю в Чикаго. Вы не хотите, чтобы я развлекалась? Я больше не увижу своих друзей.

Скрестив руки, Джой вздыхает, как самый угнетаемый человек в мире.

— Можешь делать что угодно, но ты должна хорошо учиться. Если будешь ходить в школу…

— …буду жить сама по себе, — договаривает она с выражением мировой скорби на лице.

Я ее мать и смотрю на Джой материнским взглядом. Ее длинные черные волосы отливают синевой, подобно голубоватой дымке, окутывающей далекие горы. Ее глаза своей темнотой напоминают осенние озера. Она недоедала в утробе и поэтому тоньше меня и даже Мэй. Она похожа на деву былых времен — стройную, как ивовые ветви, колеблемые ветром, легкую, как полет ласточки. Но внутри она остается Тигром. Я пытаюсь приручить ее, но моя дочь не может изменить свою природу, так же как я не могу изменить свою. После выпуска она начала жаловаться на одежду, которую я для нее шью, говоря, что ей стыдно такое носить. Я шью на нее с любовью. Я шью для нее, потому что в Лос-Анджелесе нет такой мадам Гарне, какая была в Китае, и мне некуда относить платья, чтобы их подгоняли по фигуре Джой. Больше всего Джой расстраивает мнимое отсутствие свободы, но я же знаю, чем на самом деле мы с Мэй — особенно она, а в действительности только она — занимались в юности.

Всего этого не происходило бы, будь отец Лу жив. Он умер уже четыре года назад. Мы с Сэмом и Джой могли бы после его смерти переехать в отдельный дом, но не стали этого делать. Когда отец принял Сэма как родного сына, Сэм пообещал ему заботиться о нем после его смерти. Я уже не верю в подобные вещи, но Сэм зажигает благовония и делает приношения отцу во время новогодних и прочих праздников. Помимо этого, разве мы можем оставить Верна, который прожил дольше, чем все ожидали? Кто, кроме нас, будет каждый день заново объяснять ему, что его родители умерли? Как мы могли бы оставить Мэй в одиночку заботиться о муже, заниматься прокатом реквизита, костюмов и работой с актерами массовки, управлять сувенирным магазином и вести хозяйство? Но дело не только в верности семье и данным обещаниям. Нами по-прежнему владеет страх.

Каждый день от правительства приходят дурные вести. Американский консул в Гонконге обвинил китайцев в склонности к мошенничеству и лжесвидетельству, так как у нашего народа отсутствует «аналог западному понятию клятвы». Он утверждает, что все, посещающие его офис с целью уехать в Соединенные Штаты, пытаются использовать фальшивые документы. Иммиграционная станция на острове Ангела давно закрыта, но он разработал новые процедуры, включающие в себя сотни вопросов, дюжины анкет, письменные свидетельства, анализы крови, рентген и взятие отпечатков пальцев. Все это нужно, чтобы ограничить въезд китайцев в Америку. Он утверждает, что практически каждый китаец, проживающий в Америке (в том числе и те, кто больше ста лет назад добывал здесь золото и помогал строить трансконтинентальную железную дорогу восемьдесят с чем-то лет назад), въехал сюда незаконно и является ненадежным. Он утверждает, что мы несем ответственность за торговлю наркотиками, фальсификацию паспортов и других документов, подделку американских долларов и незаконное присвоение ветеранских и социальных льгот. Что хуже всего, он утверждает, что под видом бумажных сыновей — таких, как Сэм, Уилберт, Фред и другие — коммунисты многие десятилетия посылали в Америку своих шпионов. Он настаивает на том, чтобы каждый китаец, проживающий в Америке, был подвергнут тщательной проверке.

На протяжении нескольких лет Джой, возвращаясь из школы, рассказывала о беспрерывных тренировках «пригнись и укройся». Теперь же мне кажется, что мы постоянно живем пригнувшись: мы запираемся в своих домах, надеясь, что окна, стены и двери выстоят и не сгорят. Мы вместе потому, что любим друг друга и боимся друг за друга, и мы прилагаем все усилия, чтобы навести порядок в своей жизни. Но смерть отца выбила нас из колеи, особенно мою дочь.

— Тебе не нужно стирать одежду ло фань, готовить им еду, убирать дома или открывать перед ними двери, — объясняю я. — Тебе нет нужды работать секретаршей или продавщицей. Единственное, на что мы с папой могли надеяться, когда приехали сюда, — это однажды открыть свое кафе и, возможно, когда-нибудь переехать в собственный дом.

— Вам с папой это удалось…

— Да, но у тебя возможностей гораздо больше. В те времена, когда мы с твоей тетей переехали в Америку, единицам из нас удавалось получить профессию. Их можно пересчитать по пальцам, — говорю я и перечисляю: — И. С. Хонг, первый китайско-американский адвокат, Гилберт Лян, седьмой китайско-американский архитектор, Маргарет Чан, первый китайско-американский доктор в Лос-Анджелесе…

— Ты мне это уже миллион раз рассказывала.

— Я хочу сказать, что ты можешь стать врачом, адвокатом, ученым, бухгалтером. Ты можешь заниматься чем угодно.

— Даже лазать на телефонный столб? — спрашивает она язвительно.

— Мы просто хотим, чтобы ты добилась как можно большего, — отвечаю я спокойно.

— Поэтому я и еду в колледж. Мне никогда не хотелось работать в кафе или магазине.

И мне этого не хотелось, об этом и идет речь. Однако где-то в глубине души меня огорчает, что Джой так стыдится нашего семейного бизнеса, который давал нам возможность кормить, одевать и согревать ее. Я не в первый раз пытаюсь объяснить ей свою точку зрения.

— Мужчины из семьи Фань стали врачами и адвокатами, но по-прежнему помогают в «Буфете Фань». Днем, например, парень ходит на слушания в суд. Вечером, когда судьи отправляются поужинать в ресторан, один из них говорит: «Где-то я тебя видел!» А сын Вонгов? Он учится в Университете Южной Калифорнии, но не стыдится помогать по выходным своему отцу на заправке.

— Неужели ты имеешь в виду Генри Фаня? Обычно ты жалуешься, что он слишком уж «обамериканился», потому что женился на шотландке. А Джон Фань изо всех сил пытается загладить тот факт, что он разбил сердце родственникам тем, что женился на ло фань и переезжает на Лонг-Бич, чтобы жить как европеец. Приятно слышать, что ты стала такой свободомыслящей.

Так проходит последнее лето Джой дома — одна мелкая ссора сменяет другую. На одной из церковных встреч Вайолет рассказывает, что с Леоном, осенью уезжающим в Йель, происходит то же самое.

— Говорить с ним иногда — все равно что с лежалой рыбой. Пташки, говорят, должны улетать из гнезда. Леон уже мечтает улететь. Он мой сын, кровь моего сердца, но он не понимает, что часть меня уже хочет, чтобы он поскорее уехал. Лети-лети! И забери с собой свою вонь.

— Это наша вина, — говорю я Вайолет, когда на следующий вечер она звонит мне в слезах. Ее сын заявил, что ее акцент будет всегда выдавать в ней чужачку и что на вопросы о своем происхождении она должна говорить, что родом из Тайпэя на Тайване, а не из Пекина в Китае, иначе Джон Эдгар Гувер и его агенты из ФБР могут счесть ее тайным агентом разведки. — Мы растили своих детей американцами, но мечтали о хороших китайских сыновьях и дочерях.

Мэй, видя разлад в доме, предлагает Джой поработать в массовке. Джой трепещет от волнения:

— Мама! Пожалуйста! Тетя Мэй сказала, что, если я снимусь в фильме «Король и я», у меня будут свои деньги на книги, еду и одежду.

— Мы уже на это накопили.

Это не совсем так. Лишние деньги не помешали бы, но мне совсем не хочется отпускать Джой с моей сестрой.

— Ты никогда не разрешаешь мне развлекаться, — жалуется дочь.

Я замечаю, что Мэй молча наблюдает за нашим спором: она знает, что проказливый Тигр всегда найдет способ настоять на своем.

Несколько недель моя дочь ходит со своей тетей на съемки. Каждый вечер она потчует отца и дядю рассказами о танцах, прыжках, аплодисментах, песнях и следовании за королем по дворцу, одновременно успевая критиковать нас. Мэй твердит мне, что на ее дерзость не следует обращать внимания, что это часть современной культуры и что она просто пытается быть такой же, как американские дети ее возраста. Мэй не понимает, что я совершенно сбита с толку. Каждый день внутри меня происходит борьба. Я хотела, чтобы моя дочь была патриоткой и пользовалась всеми возможностями, которое дает ей американское гражданство. В то же время меня тревожит, что я не научила свою дочь вежливости и китайской дочерней покорности.

За две недели до отъезда Джой в университет я захожу на веранду, чтобы пожелать им спокойной ночи. Мэй лежит в своей кровати, листая журнал. Джой сидит на покрывале, расчесывает волосы и слушает пластинку этого ужасного Элвиса Пресли. Стена над ее кроватью покрыта вырезанными из журналов фотографиями Элвиса и погибшего в прошлом году Джеймса Дина.

— Мам, — говорит Джой, когда я ее целую. — Я тут подумала…

Теперь я знаю, что такого вступления следует опасаться.

— Ты всегда говорила, что тетя Мэй была самой красивой из красоток Шанхая.

— Да, — подтверждаю я. Мэй поднимает взгляд от журнала. — Все художники любили ее.

— А почему тогда на обложках журналов, которые покупает папа, ну тех, из Китая, ты всегда стоишь на переднем плане?

— Ерунда, — говорю я, зная, что это на самом деле так. За четыре года, прошедшие с того дня, когда отец Лу купил памятный выпуск «Возрождения Китая», З. Ч. нарисовал еще шесть обложек, на которых можно легко узнать нас с Мэй. Раньше художники вроде З. Ч. рисовали красоток, воспевающих роскошь. Теперь художники используют плакаты, календари и рекламные изображения, чтобы продемонстрировать взгляды коммунистической партии безграмотным массам и внешнему миру. На смену сценам в будуарах, салонах и ванных пришли патриотические сюжеты: мы с Мэй протягиваем руки, как будто приветствуя светлое будущее; повязав головы платками, мы толкаем тележки, полные камней для постройки дамбы, или же стоим на затопленной рисовой плантации, собирая рисовые побеги. В центре каждой обложки мое румяное лицо и стройная фигура, а моя сестра стоит на заднем плане, протягивая мне корзину для овощей, придерживая мой велосипед или устало опустив голову, в то время как я смотрю в небо. На каждом рисунке присутствует намек на Шанхай: из окна фабрики виднеется Хуанпу, военные учения происходят в саду Юйюань в Старом городе, рабочие маршируют по некогда сверкающему, а теперь тусклому и сугубо утилитарному Бунду. Нежные цвета, романтические розы и мягкие линии, которые так любил З. Ч., уступили место четким черным контурам, заполненным резким цветом — как правило, красным.

Вскочив, Джой подбегает к кровати Мэй и разглядывает висящую над ней обложку.

— Должно быть, он любил тебя, — говорит она.

— Да нет, вряд ли, — говорит Мэй, чтобы прикрыть меня.

— Взгляни поближе, — настаивает Джой. — Видишь, что сделал художник? На смену тонким, бледным, изящным девушкам, какой ты была, тетя Мэй, пришли здоровые, крепкие, трудолюбивые женщины вроде мамы. Ты же сама рассказывала, что ваш отец возмущался, что у мамы лицо красное, как у крестьянки. Самое то для коммунистов.

Иногда дочери могут быть очень жестокими. Они говорят не думая, но это не значит, что их слова не ранят. Я отворачиваюсь и смотрю на огород, надеясь скрыть свои чувства.

— Так что, думаю, он тебя любил, тетя Мэй. Ты же сама видишь.

Я втягиваю воздух, одновременно слушая дочь и переосмысливая ранее сказанное. Говоря «он любил тебя», она имела в виду не меня, а Мэй.

— Взгляни, — продолжает моя дочь. — Мама похожа на крестьянку и идеально подходит этой стране. Но тебя, тетя Мэй, он изобразил прекрасной, как богиня.

Мэй молчит, но я понимаю, что она разглядывает обложку.

— Знаешь, теперь он и не узнал бы тебя.

Так моя дочь умудряется одновременно ранить и мать и тетю, ударяя нас в самые незащищенные места. Пытаясь успокоиться, я вдавливаю ногти в ладони, поднимаю уголки губ и поворачиваюсь к дочери.

— Я пришла, чтобы пожелать тебе спокойной ночи. Тебе пора в кровать. Мэй, можешь помочь мне в кафе? У меня цифры не сходятся, — добавляю я беззаботно.

Жизнь научила нас с сестрой натягивать фальшивые улыбки и избегать неприятных вещей. Мы покидаем веранду, притворяясь, что Джой не обидела нас, но в кухне мы обнимаемся, чтобы поддержать и утешить друг друга. Почему слова Джой так ранят нас после всех этих лет? Потому что мы до сих пор храним мечты о том, что могло или должно было случиться, о том, кем мы могли бы стать. Это не значит, что мы недовольны своей жизнью. Мы довольны, но девичьи мечты так и не покинули нас. Иногда меня поражает то, что я вижу в зеркале, сказала как-то Иен-иен. Заглядывая в зеркало, я все еще ожидаю увидеть в нем девушку из Шанхая, а не жену и мать, которой я стала. А Мэй? Мне кажется, что она совсем не изменилась. Она все так же красива — китайской неувядающей красотой.

— Джой еще ребенок, — говорю я сестре. — Мы тоже в этом возрасте глупо себя вели.

— Все возвращается к истокам, — отвечает Мэй. Не знаю, имеет ли она в виду исходный смысл афоризма: все, что мы делаем, возвращается к началу, и у нас рождаются дети, которые не слушаются, обижают и разочаровывают нас так же, как мы не слушались, обижали и разочаровывали своих родителей; или же вспоминает Шанхай и думает о том, что в определенном смысле мы остались там навечно, переживая потерю родителей, дома, З. Ч. и последствия моего изнасилования и беременности Мэй.

— Джой грубит, чтобы сблизить нас, — говорю я, повторяя то, что Вайолет сказала мне накануне. — Она знает, как мы будем по ней скучать.

Мэй отворачивается. Ее глаза блестят.

На следующее утро, выйдя на веранду, я обнаруживаю, что обложки «Возрождения Китая» сняты.

* * *

Мы стоим на железнодорожной платформе, прощаясь с Джой. На нас с Мэй пышные юбки с узкими лакированными поясами. На прошлой неделе мы выкрасили свои туфли на шпильках в тон платьям, перчаткам и сумкам. В салоне «Палас» нам завили волосы и сделали высокие прически, покрытые сейчас яркими шарфами, модно завязанными под подбородком. Мрачный Сэм одет в свой лучший костюм. А Джой… счастлива.

Мэй вынимает из сумки мешочек с тремя медяками, тремя кунжутными зернышками и тремя фасолинами, которые когда-то вручила нам мама. Моя сестра спросила, можно ли ей отдать этот мешочек Джой. Я не возразила, но пожалела, что сама не подумала об этом. Мэй вешает мешочек Джой на шею.

— Я дала тебе это в тот день, когда ты родилась, чтобы защитить тебя. Теперь я надеюсь, что ты будешь носить его вдали от нас.

— Спасибо, тетя, — отвечает Джой, сжимая мешочек. — Больше я не продам ни одной гардении и не выжму ни одного апельсина, — клянется она, обнимая своего отца. — Я больше никогда не буду носить атомную ткань или твои шерстяные свитера, — обещает она, целуя меня. — Я больше не хочу видеть палок для чесания спины или китайской посуды.

Мы слушаем ее болтовню, даем ей советы и говорим, что любим ее, чтобы она писала каждый день, чтобы звонила в случае необходимости, чтобы сначала съела папины пельмени, а потом уже жевала крекеры с арахисовым маслом. Когда поезд трогается, мы идем за ним по платформе, машем и плачем, пока он не скрывается из виду.

Кажется, будто дома выключили свет. Теперь мы живем вчетвером, и тишина, особенно в первые месяцы, так ужасна, что Мэй покупает себе новенький розовый «форд сандерберд», а мы с Сэмом — телевизор. После работы Мэй возвращается домой, быстро ужинает, желает Верну спокойной ночи и уходит. Мы же, вспоминая, как Джой в детстве увлекалась ковбоями, сидим в гостиной и смотрим сериалы «Дымок из ствола» и «Есть оружие — поедешь».

* * *

— «Дорогие мама, папа, тетя Мэй и дядя Верн, — читаю я вслух. Мы сидим вокруг постели Верна. — Вы спрашивали, скучаю ли я по дому. Как мне ответить, не огорчая вас? Если я скажу вам, что мне весело, вы будете задеты. Если я скажу, что скучаю, вы будете за меня переживать».

Я гляжу на остальных. Сэм и Мэй согласно кивают. Верн крутит простыню. Он так и не понял, что Джой уехала, как не понял и то, что умерли его родители.

— «Но, думаю, папа бы хотел, чтобы я сказала правду, — продолжаю я. — Я счастлива, и мне очень весело. На занятиях очень интересно. Я пишу работу про китайского писателя Лу Синя. Вряд ли вы о нем слышали…»

— Ха! — восклицает моя сестра. — Мы могли бы рассказать ей о нем. Помнишь, как он отзывался о красотках?

— Читай, читай, — говорит Сэм.

* * *

На Рождество Джой не приезжает. Мы не ставим большую елку. Вместо этого Сэм покупает деревце не больше восемнадцати дюймов в высоту и ставит его на шкаф Верна.

К концу февраля первоначальный энтузиазм Джой наконец-то сменяется тоской по дому.

Как можно жить в Чикаго? Здесь так холодно. Все время дует ветер и солнце не показывается из-за туч. Спасибо за теплое нижнее белье из магазина военных излишков, но и оно здесь не помогает. Все здесь белое — земля, солнце, лица людей. Дни слишком короткие. Не знаю, чего мне не хватает больше: пляжа или съемок с тетей Мэй. Я скучаю даже по кисло-сладкой свинине, которую папа готовит в кафе.

А вот это уже плохо. Кисло-сладкая свинина считается худшей разновидностью блюд, которые готовят для ло фань: слишком сладко и слишком много панировки.

В феврале она пишет:

Я надеялась, что у кого-нибудь из профессоров будет для меня подработка на весенние каникулы. Почему ни один из них не может мне помочь? На истории я сижу в первом ряду, но преподаватель сначала раздает материалы всем остальным. Если мне не хватает — тем хуже для меня.

Я отвечаю:

Тебе всегда будут говорить, что ты чего-то не можешь, но не забывай: ты можешь заниматься чем угодно. Обязательно ходи в церковь. Там тебя всегда примут, и там можно говорить о Библии. Будет хорошо, если все будут знать, что ты христианка.

Она пишет:

Меня по-прежнему спрашивают, почему бы мне не вернуться в Китай. Я отвечаю, что не могу вернуться туда, где ни разу не была.

В марте Джой неожиданно приободряется. Сэм предполагает, что дело в весне. Но она продолжает жаловаться на бесконечную зиму. Скорее дело в мальчике.

Мой друг Джо пригласил меня вступить в Христианскую демократическую ассоциацию китайских студентов. Мне там нравится. Мы обсуждаем интеграцию, межрасовые браки и отношения в семье. Я многому научилась, и мне нравится видеть дружелюбные лица, вместе готовить и обедать.

Кто бы ни был этот Джо, я рада, что она вступила в Христианскую ассоциацию. Там у нее будут друзья. Прочитав письмо остальным, я пишу ответ:

Папа хочет знать, как твои занятия. Ты все так же хорошо учишься? Тетя Мэй спрашивает, что сейчас носят в Чикаго и что тебе прислать. Мне остается добавить немногое. У нас все примерно так же, как и было. Мы закрыли сувенирный магазин — не стоит труда нанимать кого-нибудь для продажи этого «мусора», как ты его всегда называла. В кафе дела идут хорошо, папа очень занят. Дядя Верн просит тебя рассказать о Джо. (Он ни о чем таком не просил, но все мы умираем от любопытства.) Тетя, как всегда, много работает. Что еще? Ты же знаешь, что здесь происходит. Все боятся, что их сочтут коммунистами. Проблемы в бизнесе или в личной жизни можно решить, назвав кого-то коммунистом. «Слышали? Такой-то, оказывается, коммунист!» Ты же знаешь, как люди сплетничают, гоняют ветер и ловят тени. Кому-то удалось продать больше сувениров: должно быть, он коммунист. Она отвергла мои ухаживания: она, должно быть, коммунистка. К счастью, у папы нет врагов, а за тетей никто не ухаживает.

Так, обходными путями, я пытаюсь побудить Джой побольше рассказать об этом Джо. Но я ее мать, а она определенно моя дочь. Она видит меня насквозь. Как обычно, я читаю письмо, когда мы все собираемся у постели Верна.

Вам понравится Джо. Он учится на подготовительных курсах при медицинском колледже. Он ходит со мной по воскресеньям в церковь. Вы бы хотели, чтобы я молилась, но мы не молимся на встречах Христианской ассоциации. Вы, наверное, думаете, что мы там говорим только об Иисусе, но мы совсем о Нем не говорим. Мы обсуждаем несправедливости, которые происходили с людьми вроде вас с папой, бабушкой и дедушкой. Мы говорим о том, что происходило с китайцами в прошлом и до сих пор происходит с черными. На прошлой неделе мы пикетировали универмаг «Монтгомери Вордс», потому что там не принимают на работу черных. Джо говорит, что меньшинства должны объединяться. Мы с Джо убеждаем людей подписывать петиции. Приятно ради разнообразия подумать о проблемах других людей.

Дослушав, Сэм спрашивает:

— Как ты думаешь, этот Джо говорит на сэйяпе? Мне бы не хотелось, чтобы она вышла замуж за кого-то, кто не говорит на нашем диалекте.

— Кто сказал, что он вообще китаец? — замечает Мэй.

Тут мы принимаемся перебивать друг друга.

— Они же состоят в китайской организации, — говорит Сэм. — Он должен быть китайцем.

— И они вместе ходят в церковь, — добавляю я.

— И что? Ты всегда поощряла ее ходить в церковь за пределами Чайна-тауна, чтобы знакомиться с другими людьми, — говорит Мэй, и на меня обращаются три пары возмущенных глаз.

— Его зовут Джо, — говорю я. — Хорошее имя. Звучит по-китайски.

Пока я разглядываю это имя, написанное аккуратным почерком моей дочери, моя ехидная младшая сестра перебирает других Джо:

— Джо Ди Маджио, Джозеф Сталин, Джозеф Маккарти…

— Напиши ей, — вмешивается Верн. — Скажи, чтобы не дружила с коммунистами. Она попадет в беду.

Но я пишу не это. Я спрашиваю напрямую:

«Какая фамилия у Джо?»

В середине мая я получаю ответ Джой.

Мама, ты такая смешная. Представляю себе, как вы с папой, тетей Мэй и дядей Верном сидите и беспокоитесь. Фамилия Джо — Го, ясно? Иногда мы говорим о том, что можно поехать в Китай, чтобы помочь стране. Джо говорит, что у нас, китайцев, есть поговорка: китайцы несут на плечах и в сердцах груз тысячелетней истории Китая — он может быть тяжек, а может веселить и вселять гордость. Он говорит, что мы должны быть частью того, что происходит у нас на родине. Он даже заставил меня сделать паспорт.

Я беспокоилась, когда Джой уехала, когда она начала тосковать по дому, а потом — встречаться с мальчиком, о котором мы ничего не знаем. Но это совсем другое. Это и в самом деле ужасно.

— Китай ей не родина, — ворчит Сэм.

— Он коммунист, — говорит Верн. Он всех считает коммунистами.

— Это просто любовь, — говорит Мэй беззаботно, но я слышу, что она тоже встревожена. — Когда девочки влюбляются, они делают и говорят глупости.

Я складываю письмо и убираю его в конверт. Мы ничего не можем сделать с тем, что происходит так далеко от нас, но у меня в голове начинает крутиться не то молитва, не то отчаянный вопль: «Пусть она вернется, пусть она вернется, пусть она вернется!»

 

Домино

Приходит лето, и Джой возвращается домой. Мы купаемся в нежной музыке ее голоса и тщетно пытаемся удержаться от постоянных прикосновений, но все равно беспрерывно треплем ее по руке, приглаживаем ей волосы или поправляем воротничок. Ее тетя дарит ей кинематографические журналы с автографами, цветные ободки и пару лиловых тапочек с перьями. Я готовлю ее любимые блюда: свинину на пару с утиными яйцами, говядину ла мянь с карри и помидорами, куриные крылышки с черными бобами и миндальный тофу с консервированными фруктами. Каждый день Сэм приносит ей какие-нибудь угощения: жареную утку из мясной лавки Сэма Сина, пирожное со взбитыми сливками и клубникой из кондитерской «Феникс» или свиной бао из любимого ею заведения на Спринг-стрит.

Но как же Джой изменилась за эти девять месяцев! Она коротко постриглась и носит теперь бриджи и хлопковые блузки без рукавов, туго обхватывающие ее тонкую талию. Внутри она тоже переменилась. Она больше не спорит с нами и не оскорбляет нас, как делала это в последние месяцы перед отъездом в Чикаго. Теперь Джой считает, что лучше нас разбирается во всем, что касается путешествий (путь в Чикаго и обратно она проделала на поезде, а никто из нас никогда на нем не ездил), финансов (у нее есть счет в банке и чековая книжка, тогда как мы с Сэмом по-прежнему храним деньги дома, где до них не доберутся ни правительство, ни кто-либо еще), но главное — во всем, что касается Китая. Сколько лекций мы выслушиваем!

Больше всего от Джой достается слабейшему из нас — ее дяде. Единственный недостаток простодушного Кабана — это его склонность верить всему и всем, будь то незнакомцы, жулики или объявления по радио. Годы прослушивания антикоммунистических передач навсегда определили его отношение к Китайской Народной Республике. Но противник из него довольно слабый. Когда Джой заявляет, что Мао помог жителям Китая, все, что может ответить ее дядя, это:

— Там нет свободы.

— Мао хочет, чтобы у крестьян и рабочих были те же возможности, которые мама с папой стараются обеспечить мне, — настаивает Джой. — Он первый позволил крестьянам учиться в колледжах и университетах. И не только мальчикам. Он считает, что на женщинах держится половина неба…

— Ты там никогда не была, — говорит Верн. — Ты ничего об этом не знаешь.

— Я все об этом знаю! В детстве я снималась во всех фильмах о Китае.

— Китай не похож на кино, — вмешивается ее отец, обычно держащийся в стороне от подобных споров. Джой не пытается его поддеть. Дело не в том, что он хочет распоряжаться ею, как подобает приличному китайскому отцу, или она является покорной китайской дочерью. Она для него драгоценнее жемчуга, а он для нее — как земля, по которой она ступает, такой же прочный и надежный.

Почувствовав паузу, Мэй решает положить конец рассуждениям Джой:

— Китай — это не съемочная площадка. Оттуда не уйдешь, когда погасят свет.

Это, наверное, самые резкие слова, с которыми Мэй когда-либо обращалась к племяннице. Но даже этот мягкий упрек действует на Джой как ожог. Теперь она переводит внимание на нас с Мэй — сестер, которые никогда не расставались, которые друг для друга самые близкие люди, чья связь гораздо глубже, чем она может себе вообразить.

— В Китае девушки не носят платьев, в которые вы с тетей Мэй меня наряжаете, — говорит она мне пару дней спустя, пока я глажу рубашки на веранде. — В тракторе, знаешь ли, платье не наденешь. Девушек не заставляют учиться вышивать, ходить в церковь или в китайскую школу. И им не талдычат все время о том, что нужно быть покорной, покорной, покорной, как вы с папой мне постоянно говорите.

— Возможно, если не считать того, что им приходится покоряться председателю Мао, — отвечаю я. — Есть разница между тем, чтобы быть покорной императору или своим родителям?

— В Китае никто ни в чем не нуждается. У всех есть еда.

Это не ответ, а очередной лозунг, который она подцепила на одном из занятий или у того же Джо.

— Еда у них, может, и есть, а вот как насчет свободы?

— Мао верит в свободу. Ты слышала о его новой кампании? Он сказал: «Пусть расцветают сотни цветов». Знаешь, что это значит? — Мой ответ ей не требуется. — Он призывает людей критиковать новое общество…

— И это плохо кончится.

— Мам, ты такая… — Она оценивающе разглядывает меня. — Ты всегда подпеваешь всем вокруг. Ты поддерживаешь Чан Кайши, потому что его поддерживают все в Чайна-тауне. А они поддерживают его потому, что считают, что так надо. Все знают, что он ничем не лучше вора. Он сбежал из Китая, украл деньги, предметы искусства. Посмотри, как они с женой теперь живут! Так почему Америка поддерживает Гоминьдан и Тайвань? Не лучше ли было бы установить связи с Китаем? Он гораздо больше, и там больше людей и ресурсов. Джо говорит, что надо разговаривать с людьми, а не игнорировать их.

— Джо, Джо, Джо, — устало вздыхаю я. — Мы его даже не знаем, а ты слушаешь все, что он говорит о Китае. Он хотя бы был там?

— Нет, — неохотно признается Джой. — Но хотел бы. Я бы тоже хотела туда поехать — увидеть, где вы с тетей Мэй жили в Шанхае, побывать в нашей деревне.

— Поехать в коммунистический Китай? Послушай меня. Змию, познавшему рай, нелегко вернуться в ад. А ты всего лишь девочка, которая ничего в этом не понимает.

— Я учила…

— Забудь о том, что вы учили в классе. Забудь то, что тебе наговорил какой-то мальчишка. Выйди на улицу и оглядись. Ты не заметила, сколько чужих людей появилось в Чайна-тауне?

— Здесь всегда было много ло фань, — говорит она пренебрежительно.

— Это не простые ло фань. Это агенты ФБР.

Я рассказываю ей об одном типе, который не так давно бродил по Чайна-тауну и задавал вопросы. Он сделал круг: прошел от «Международной бакалеи» на Спринг-стрит мимо «Кафе Перл» на Од-стрит, дошел по Бродвею до Централ-Плаза в Новом Чайна-тауне и заглянул в ресторан «Генерал Ли». Оттуда он отправился к бакалее Джека Ли на Хилл-стрит, затем — в новую часть Нового Чайна-тауна, навестил заведения, принадлежащие семьям Си и Фань, после чего ушел в центр города.

— Чего они ищут? Корейская война уже закончилась.

— Но правительство все так же боится красного Китая. Сейчас дела обстоят хуже, чем когда-либо. Вам на занятиях не рассказывали об эффекте домино? В одной стране воцаряется коммунизм, за ней идет следующая, потом еще одна. Ло фань страшно. А когда им страшно, они плохо с нами обращаются. Вот почему мы должны поддерживать генералиссимуса.

— Ты слишком переживаешь.

— Я то же самое говорила своей матери, но она была права, а я ошибалась. Уже сейчас происходят ужасные вещи. Ты просто не знаешь о них, потому что не живешь здесь. — Я снова вздыхаю. Как мне объяснить ей? — Пока тебя не было, правительство запустило так называемую программу поощрения признаний. Она проводится по всей стране, у вас в Чикаго, наверное, тоже. Они просят… вернее, запугивают нас, чтобы выявить бумажных сыновей. Они хотят найти тех, кто зарабатывал ввозом бумажных сыновей. Правительство говорит об эффекте домино. Здесь, в Чайна-тауне, назвать хотя бы одно имя — значит запустить этот эффект домино, который затронет не одного человека, а всех бумажных партнеров и сыновей, родственников и соседей. Но больше всего их интересуют коммунисты. Если сообщить о том, что кто-то является коммунистом, тебе выдают гражданство.

— У нас есть гражданство. Мы ни в чем не виноваты.

Годами в нас с Сэмом боролось американское желание проявить честность и рассказать все Джой с китайским стремлением не говорить лишнего. Китай победил, и мы утаили от нее правду о статусе нашем с Сэмом, ее дядюшек и дедушки. Причины было две: мы не хотели тревожить ее и не хотели, чтобы она кому-нибудь проболталась. Со времен приготовительного класса она повзрослела, но мы знаем, что даже самая незначительная ошибка может иметь ужасные последствия.

Повесив выглаженную рубашку Сэма на плечики, я сажусь рядом с дочерью.

— Я расскажу тебе, как они ищут людей, чтобы ты знала, как это происходит. Им нужны люди, которые посылали в Китай деньги…

— Дедушка Лу это делал.

— Верно. И они ищут тех, кто пытался — легально — вывезти из Китая своих родственников, когда он закрылся. Они хотят знать, чему люди верны: Китаю или США?

Я делаю паузу, чтобы убедиться, что она меня поняла, и затем продолжаю:

— Китайские обычаи не всегда действуют в Америке. Мы верим, что скромность, уважительность и правдивость помогают во всем разобраться, не задевать ничьи чувства и вознаграждаются по заслугам. Теперь же такое поведение может повредить и нам, и многим другим.

Глубоко вдохнув, я рассказываю ей то, о чем боялась писать.

— Помнишь семью И?

Конечно помнит. Она со школы дружила со старшей дочерью, Хэзел, и много играла с их детьми на встречах нашего союза.

— Мистер И — бумажный сын. Он привез миссис И через Виннипег.

— Он бумажный сын? — переспрашивает Джой. Она удивлена, возможно — поражена.

— Он решил признаться, чтобы остаться здесь с семьей, потому что его дети — граждане Америки. Он сообщил службе иммиграции и натурализации, что ввез сюда жену, воспользовавшись своим фальшивым статусом. Теперь у него есть гражданство, но служба иммиграции хочет депортировать миссис И, потому что она — бумажная жена. Двоим их детям меньше десяти лет. Как они проживут без мамы? Служба иммиграции хочет выслать ее в Канаду. Ей хотя бы не придется ехать в Китай.

— Может, ей лучше вернуться в Китай.

Не знаю, кто произносит эти слова: глупый попугай, повторяющий все, что ей наговорил этот Джо, или в ней говорит бессмысленное детское упрямство, доставшееся ей от родной матери.

— Речь идет о матери Хэзел! А если меня решат отправить в Китай?

Я жду ответа. Не услышав его, я встаю, складываю и убираю гладильную доску и иду проверить, как там Верн.

Этим вечером Сэм переносит Верна на кушетку, чтобы мы могли вместе поужинать и посмотреть «Дымок из ствола». Стоит жара, поэтому ужин у нас простой и холодный: большие ломти дыни, охлажденной в холодильнике. Мы слушаем, что мисс Китти рассказывает Мэтту Диллону, когда Джой снова заводит свою шарманку про Китайскую Народную Республику. В течение девяти месяцев мы чувствовали, что ее отсутствие словно пробило брешь в нашей семье. Мы скучали по звукам ее голоса, по ее прелестному лицу. Мы заполняли эту брешь телевизором, тихими беседами вчетвером и нашими с Мэй затеями. Джой провела дома уже две недели, и нам кажется, что она заняла слишком много места своими мнениями, своим постоянным требованием внимания, своей потребностью постоянно сообщать нам о нашей неправоте и отсталости и умением сталкивать нас с Мэй в тот момент, когда мы просто хотим узнать — поцелует ли в конце концов маршал эту мисс Китти.

Хотя обычно Сэм принимает все, что говорит его дочь, он не выдерживает и обращается к ней на сэйяпе, как всегда, тихо и спокойно:

— Ты стыдишься того, что ты китаянка? Достойная китайская дочка вела бы себя тихо и дала бы своим родителям и дяде с тетей посмотреть сериал.

Этого нельзя было произносить. Внезапно Джой начинает говорить ужасные вещи. Она высмеивает нашу бережливость:

— Быть китаянкой? Неужели быть китаянкой значит не выбрасывать контейнеры из-под соевого соуса, чтобы использовать их вместо мусорного ведра?

Она смеется надо мной:

— Только суеверные китайцы верят в гороскоп. Тигр то, Тигр се.

Она оскорбляет своих дядю с тетей.

— А браки по сговору? Вы только посмотрите на тетю Мэй, которая навсегда прикована к тому… — она колеблется, как и мы все иногда, но затем решается, — к тому, кто никогда даже не прикоснется к ней с нежностью! — Ее лицо искажается от отвращения. — И посмотрите на то, как вы живете — все вместе!..

Слушая ее, я слышу нас с Мэй двадцать лет назад. Мне больно сознавать, как дурно мы вели себя с родителями, но когда она начинает нападать на своего отца…

— А если быть китаянкой значит быть кем-то вроде тебя… Твоя одежда провоняла едой, которую ты готовишь. Посетители ни во что тебя не ставят. И во всем, что ты готовишь, слишком много жира, соли и глютамата натрия.

Это сильно задевает Сэма. В отличие от нас с Мэй, он всегда любил Джой безоговорочно, беззаветно, всегда одинаково сильно.

— Взгляни в зеркало, — произносит он медленно. — Кем ты себя считаешь? Как ты думаешь, что ло фань видят, глядя на тебя? Ты всего лишь кусок цзук сын — пустого бамбука.

— Папа, а почему ты не говоришь со мной по-английски? Ты живешь здесь уже почти двадцать лет. Еще не научился? — Она несколько раз моргает. — Ты как… как… как приезжий.

В комнате повисает глубокая мучительная тишина. Осознав, что она натворила, моя дочь наклоняет голову, взъерошивает свои короткие волосы и улыбается. Я сразу же узнаю улыбку Мэй из прошлого — я гадкая, но вы же все равно меня любите. Сэм этого не понимает, но я вижу, что все это не имеет отношения к Мао, Чан Кайши, Корее, ФБР или тому, как мы жили на протяжении этих двадцати лет. Дело в том, как наша дочь относится к своей семье. Мы с Мэй считали наших родителей старомодными, но Джой просто стыдится нас.

«Иногда тебе кажется, что впереди вечность, — часто говорила мама. — Когда светит солнце, думай о том времени, когда оно потухнет, потому что даже если запереться в своем доме, беда может упасть с неба».

Я не слушала ее, когда она была жива, и не думала об этом, когда повзрослела, но теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что нас спасла мамина предусмотрительность. Если бы не ее тайные сбережения, мы бы все погибли в Шанхае. Ведомая каким-то инстинктом, она не останавливалась, даже когда нас с Мэй парализовал страх. Она была подобна газели, которая в самых безнадежных условиях силится спасти свои копытца от льва. Я знаю, что должна защитить свою дочь — от нее самой, от этого Джо и его романтических представлений о красном Китае, от тех ошибок, которые повлияли на наши с Мэй поступки, — но я не знаю, как это сделать.

* * *

По пути в «Кафе Перл», где мне надо забрать обед для Верна, я вижу, как дядю Чарли останавливают агенты ФБР. Я прохожу мимо них, и дядя Чарли не обращает на меня внимания, как будто мы незнакомы. Войдя в кафе, я оставляю дверь открытой. Сэм и другие работники продолжают заниматься своими делами, напряженно прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Мэй выходит из своего офиса, и мы устраиваемся у стойки, якобы болтая, но на самом деле слушая.

— Итак, Чарли, вы вернулись в Китай, — неожиданно громко говорит агент на сэйяпе. Я удивленно смотрю на сестру. Такое впечатление, что он хочет не только того, чтобы мы его услышали, но и чтобы поняли, что он свободно говорит на нашем диалекте.

— Вернулся, — признает дядя Чарли. Мы с трудом разбираем его слова — так дрожит его голос. — Я все потерял и снова приехал сюда.

— Мы слышали, что вы плохо отзывались о Чан Кайши.

— Это неправда.

— А говорят, что правда.

— Кто?

Агент не отвечает.

— Разве вы не обвиняли Чан Кайши в том, что потеряли все свои деньги?

Дядя Чарли почесывает покрытую экземой шею и кусает губы.

Немного подождав, агент спрашивает:

— Где ваши документы?

Дядя Чарли смотрит в окно кафе, словно ища помощи, ободрения или возможности сбежать.

Агент — крупный ло фань с песочными волосами и россыпью веснушек на носу и щеках — улыбается и говорит:

— Да, давайте зайдем. Я бы хотел познакомиться с вашей семьей.

Он входит в кафе, за ним, опустив голову, входит дядя Чарли. Ло фань направляется к Сэму, предъявляет свое удостоверение и говорит на сэйяпе:

— Я специальный агент Джек Сандерс. Вы ведь Сэм Лу, так? — Сэм кивает, и агент продолжает: — Я полагаю, не стоит зря тратить время. Мне сказали, что вы покупали «Чайна дейли ньюс».

Сэм неподвижен — он оглядывает незнакомца, обдумывает свой ответ и старается не выражать никаких чувств. Во время этой длинной паузы присутствующие посетители словно задерживают дыхание, ожидая его реакции: они не понимают ни слова, но знают, что предъявление удостоверения ничего хорошего не сулит.

— Я покупал ее для отца, — говорит Сэм на сэйяпе, и я вижу разочарование на лицах посетителей, которые не понимают, о чем идет речь. — Он умер пять лет назад.

— Эта газета защищает красных.

— Отец иногда читал ее, но подписан был на «Чун сай ят по».

— Похоже, что ваш отец был сторонником Мао.

— Вовсе нет. С чего бы ему поддерживать Мао?

— А почему тогда он покупал «Возрождение Китая»? И почему вы продолжали покупать его после смерти отца?

Внезапно я ощущаю, что мне срочно нужно в туалет. Сэм не может сказать правду, объяснив, что на обложках этого журнала изображены его жена и золовка. Или агент уже знает, что это мы? Или же, глядя на красоток в темно-зеленой униформе с красными звездами на фуражках, он думает, что все китаянки неотличимы друг от друга?

— Мне сказали, что в вашей гостиной над кушеткой висят страницы из этого журнала — изображения Великой стены и Летнего дворца.

Это значит, что кто-то из тех, кто бывает у нас дома — сосед, друг, конкурент, донес на нас. Почему же мы не сняли эти картинки после смерти отца?

— В последние месяцы отец любил разглядывать эти картинки.

— Может, ваш отец так симпатизировал красному Китаю, что хотел вернуться туда?

— Мой отец был американским гражданином. Он здесь родился.

— Тогда покажите мне его документы.

— Он умер, — повторяет Сэм. — И у меня здесь нет его документов.

— Тогда, может быть, мне следует нанести визит к вам домой? Или же вы предпочтете зайти к нам в офис? Вы могли бы принести с собой документы. Я хочу вам поверить, но вы должны доказать, что ни в чем не виноваты.

— Доказать, что я ни в чем не виноват, или доказать, что у меня есть гражданство?

— Это одно и то же, мистер Лу.

Вернувшись домой с обедом Верна, я ни о чем не рассказываю им с Джой. Я не хочу, чтобы они беспокоились. Когда Джой спрашивает, может ли она уйти вечером, я по возможности беззаботно отвечаю:

— Хорошо. Постарайся вернуться до полуночи.

Джой считает, что наконец-то взяла надо мной верх, но я просто хочу, чтобы сегодня вечером ее не было дома.

Когда Сэм и Мэй возвращаются домой, мы сдираем со стен картинки, о которых говорил агент. Сэм собирает все выпуски «Чайна дейли ньюс», которые мой свекор хранил, чтобы перечитывать те или иные статьи. Я приказываю Мэй вынуть из шкафа обложки, на которых З. Ч. нас с ней изобразил.

— Думаю, в этом нет необходимости, — говорит Мэй.

— Пожалуйста, хотя бы сегодня не спорь со мной, — отвечаю я резко. Мэй не двигается с места, и я нетерпеливо вздыхаю: — Это всего лишь журнальные обложки. Если ты их не принесешь, принесу я.

Сжав губы, Мэй направляется на веранду. Когда она уходит, я принимаюсь искать фотографии, которые могут — никогда не использовала это слово — скомпрометировать нас.

Пока Сэм осматривает дом, мы с Мэй складываем все найденное в печь для сжигания мусора. Я поджигаю пачку фотографий и жду, пока Мэй положит туда же журнальные обложки, которые она прижимает к груди. Она не двигается с места, и я вырываю их и бросаю в огонь. Наблюдая за тем, как лицо — мое лицо, так восхитительно изображенное З. Ч., — скукоживается в языках пламени, я спрашиваю себя, как же мы позволили этим вещам пробраться в наш дом. Ответ мне известен. Мы с Сэмом и Мэй ничем не лучше отца Лу. В том, что касается одежды, еды, языка и нашего стремления дать Джой образование, мы стали американцами, но за все эти годы мы так и не перестали тосковать по родине.

— Мы им здесь не нужны, — говорю я тихо, наблюдая за пламенем. — Мы им никогда и не были нужны. Они попытаются нас обмануть, но мы должны обмануть их.

— Может, Сэму стоит признаться, чтобы покончить с этим? — спрашивает Мэй. — Он получит гражданство, и все будет позади.

— Ты же знаешь, что недостаточно просто признаться. Ему потребуется выдать и остальных — дядю Уилберта, дядю Чарли, меня…

— Вы должны признаться все вместе. Тогда вы все получите гражданство. Разве тебе этого не хочется?

— Конечно хочется. Но что, если правительство лжет?

— Зачем ему лгать?

— А когда оно нам не лгало? А если они решат нас депортировать? Если они докажут, что Сэм находится здесь нелегально, меня тоже вышлют.

Поразмыслив, моя сестра говорит:

— Я не хочу тебя терять. Я обещала отцу Лу, что не позволю им выслать вас. Сэм должен признаться — ради Джой, ради тебя, ради всех нас. Это даст ему шанс получить амнистию, объединить семью и наконец-то избавиться от всех этих тайн.

Я не понимаю, почему моя сестра не желает видеть проблемы. Но, в конце концов, она замужем за легитимным гражданином, приехала сюда в качестве законной жены и над ней, в отличие от нас с Сэмом, не висит никакой угрозы.

Обняв меня и прижав к себе, моя сестра утешает меня, будто я — моймой, а она — цзецзе.

— Не волнуйся, Перл. Мы наймем адвоката, и он все устроит…

— Нет! Мы уже проходили через это на острове Ангела. Мы не позволим им ничего сделать с Сэмом, со мной, с кем-либо из нас. Мы будем вместе противостоять их обвинениям, как мы это делали на острове Ангела. Мы запутаем их. Но главное — держаться своей истории.

— Это правда, — соглашается Сэм, выходя из темноты и бросая в огонь очередную пачку газет и воспоминаний. — Главное — доказать, что мы самые лояльные в мире американцы.

Мэй это не по душе, но она — моя моймой и невестка и вынуждена повиноваться.

* * *

Мы ничего не рассказываем Джой, надеясь, что ее неосведомленность поможет нам. Их с Мэй не вызывают на допросы, и никто не приходит к нам поговорить с Верном. Но мы с Сэмом в течение следующих четырех недель ходим на бесконечные дознания. Когда специальный агент Сандерс передает наше дело агенту Майку Биллингсу, работающему на службу иммиграции, не знающему ни слова ни на одном из китайских диалектов и по дружелюбию сравнимому с председателем Пламбом, мы ходим на эти дознания вместе, и я перевожу своему мужу вопросы, а потом его ответы. Меня спрашивают о моей родной деревне, в которой я никогда не была. Сэма спрашивают, почему его так называемые родители оставили его в Китае, когда ему было семь лет. Нас спрашивают о месте рождения отца Лу. Нас со снисходительными улыбками спрашивают, не знаем ли мы кого-нибудь, торгующего местами бумажных сыновей.

— Кто-то на этом зарабатывает, — со знающим видом заявляет Биллингс. — Просто назовите нам имя.

Наши ответы не помогают расследованию. Мы рассказываем, что во время войны собирали оловянную фольгу и распространяли облигации военного займа. Мы рассказываем, что я пожимала руку мадам Чан Кайши.

— У вас есть фотография, которая могла бы это доказать? — спрашивает Биллингс, но именно этот момент мы не запечатлели на пленку.

В начале августа Биллингс меняет тактику:

— Если ваш так называемый отец родился здесь, почему он посылал деньги в Китай, когда это уже было запрещено?

Не дожидаясь ответа Сэма, я отвечаю сама:

— Он отправлял деньги в деревню, где живет уже пятнадцатое поколение его семьи.

— Поэтому ваш муж продолжал отправлять деньги за границу?

— Мы, как могли, помогали родственникам, которые оказались в ловушке, — перевожу я слова Сэма.

Биллингс подходит к нам, хватает Сэма за грудки и кричит ему в лицо:

— Признавайся! Ты отправлял деньги, потому что ты коммунист!

Мне нет нужды переводить эту фразу, Сэм и так понимает, о чем идет речь, но я все же перевожу — тем же спокойным, твердым голосом, который должен продемонстрировать: что бы ни сказал Биллингс, нас это не собьет. Но внезапно Сэм, который сам не свой с того момента, как Джой высмеяла его готовку и дурное знание английского, и плохо спит с того дня, как агент Сандерс впервые вошел в «Кафе Перл», вскакивает, тычет пальцем в лицо Биллингсу и называет его коммунистом. Они кричат, обвиняя друг друга в приверженности коммунизму: нет, ты коммунист! нет, это ты коммунист! — а я сижу и, подобно эху, повторяю их обвинения на двух языках. Биллингс все больше и больше злится, но Сэм держится спокойно и твердо. Наконец Биллингс умолкает, падает в кресло и сверлит нас взглядом. У него нет доказательств против Сэма, как и у Сэма нет доказательств против агента службы иммиграции.

— Если не хотите признаваться, — говорит он, — и не желаете говорить о тех, кто продает фальшивые документы в Чайна-тауне, может, расскажете немного о своих соседях?

В ответ Сэм невозмутимо цитирует афоризм, а я перевожу:

— Мети снег перед своим домом и не заботься об инее на крыше соседа.

Мы, казалось бы, одерживаем верх, но в серьезной борьбе тонким рукам не одолеть толстых ног. ФБР и служба иммиграции допрашивают дядю Уилберта и дядю Чарли, которые отказываются признаваться, что-либо говорить о нас или выдавать отца Лу, который продал им фальшивые документы. Благороден тот, кто не пинает тонущую собаку.

Когда дядя Фред приходит со своим семейством на воскресный обед, мы просим Джой поиграть с его дочерьми во дворе, чтобы он мог рассказать нам о визите агента Биллингса к ним домой в Силвер-Лейк. Благодаря службе в армии, учебе в колледже и длительной стоматологической практике Фред почти избавился от акцента. У него круглое, полное лицо, а над поясом нависает небольшое брюшко.

— Я сказал ему, что я ветеран, что служил в армии и сражался за Америку, — перечисляет дядя Фред. — Он глядит на меня и говорит: и получил, мол, за это гражданство. Конечно получил! Правительство же обещало. Тогда он вытаскивает какую-то папку и предлагает взглянуть. Это оказалось мое иммиграционное дело с острова Ангела! Помните всю эту чушь из инструкций? Все сохранилось в этом деле. Там содержится информация о старике и Иен-иен. Там перечислены даты наших рождений и основные факты наших биографий. Потом он меня спросил, почему я не рассказал о своих так называемых братьях, когда вербовался. Я ничего ему не ответил.

Он берет Марико за руку. Она побелела от страха, который владеет всеми нами.

— Мне плевать, что они пристают к нам. Но когда они преследуют моих детей, которые здесь родились… — Он с отвращением трясет головой. — На прошлой неделе Бесс вернулась домой в слезах. Учитель пятого класса показал фильм об угрозе коммунизма. Там были русские в меховых шапках и китайцы, которые, естественно, выглядели как мы. В конце фильма диктор предлагает всем школьникам звонить в ФБР или ЦРУ, если они увидят кого-нибудь подозрительного. Кто выглядит подозрительнее всех в классе? Моя Бесс. Теперь с ней никто не играет. Мне приходится волноваться и за Элеонор с маленькой Мэми. Я говорю девочкам, что их назвали в честь первых леди и им нечего бояться.

Им, разумеется, есть чего бояться, как и всем нам.

Под водой думаешь только о воздухе. Помню, каким казался мне Шанхай в те дни, когда жизнь наша делала крутой поворот: ранее восхитительные улицы воняли испражнениями, красивые женщины казались просто-напросто девушками с тремя дырками, деньги и роскошь делали все безнадежным, вульгарным и тщетным. В эти сложные и пугающие дни Лос-Анджелес и Чайна-таун стали для меня другими. Пальмы, фрукты и овощи в моем саду, горшки с геранью перед магазинами и на ступенях даже в летней жаре кажутся словно бы воплощением самой жизни. Глядя на улицы, я вижу надежду. Вместо смога, коррупции и уродства передо мной предстают великолепие, свобода и открытость. Мне отвратительна сама мысль о том, что правительство преследует нас своими ужасными и — прости, Господи, — правдивыми обвинениями, но еще хуже мысль о том, что мы можем навеки потерять это место. Да, это всего лишь Чайна-таун, но это мой дом, наш дом.

В такие моменты я сожалею обо всех этих годах, когда я тосковала по Шанхаю, превратившемуся для меня в золоченые воспоминания о людях, местах и блюдах, которые, как мне не раз писала Бетси, больше не существуют и никогда не вернутся. Я браню себя: как могла я не видеть того, что было прямо передо мной все эти годы? Как могла я не наслаждаться этой сладостью, вместо того чтобы цепляться за воспоминания, обратившиеся в прах и пыль?

В отчаянии я звоню в Вашингтон, чтобы спросить у Бетси, не может ли ее отец нам чем-нибудь помочь. Хотя он сам страдает от преследований, Бетси обещает, что он ознакомится с делом Сэма.

* * *

— Мой отец родился Сан-Франциске, — говорит Сэм по-английски с ужасным акцентом.

С нашего ужина с Фредом прошло четыре дня, и сегодня Сандерс и Биллингс без предупреждения заявились к нам домой. Сэм сидит на краю кресла отца Лу. Остальные мужчины сидят на кушетке. Я присела на стул с жесткой спинкой, молясь, чтобы Сэм позволил мне говорить вместо него. Меня охватывает то же чувство, что в тот день, когда головорез из Зеленой банды объявил нам с Мэй свой ультиматум в нашей гостиной: вот оно.

— Тогда докажите это. Покажите нам его свидетельство о рождении, — требует агент Биллингс.

— Мой отец родился Сан-Франциске, — упорно повторяет Сэм.

— Сан-Франциске, — насмешливо повторяет Биллингс. — Разумеется, в Сан-Франциско, ведь именно там произошло землетрясение и пожар. Мы не дураки, мистер Лу. Говорят, что до 1906 года в США родилось столько китайцев, что каждой китаянке приходилось рожать по пятьсот сыновей. Даже если бы это и могло произойти, почему рождались только мальчики, а не девочки? Вы их убивали?

— Я тогда еще не родился, — отвечает Сэм на сэйяпе. — Я здесь не жил…

— У меня есть ваше дело с острова Ангела. Взгляните на эти фотографии.

Биллингс выкладывает на кофейный столик две фотографии. Одну из них, изображающую маленького мальчика, председатель Пламб показывал мне много лет назад. На другой — Сэм на острове Ангела в 1937 году. Глядя на обе фотографии, можно с уверенностью сказать, что это разные люди.

— Признайтесь и расскажите нам о своих фальшивых братьях. Не стоит подвергать страданиям свою жену и дочь из верности людям, которые не помогут вам.

Сэм разглядывает фотографии, откидывается в кресле и говорит дрожащим голосом:

— Я настоящий сын своего отца. Брат Верн вам скажет.

Его стальной веер словно бы складывается у меня на глазах, но я не понимаю почему. Я встаю, подхожу к нему сзади и кладу руки на спинку кресла, чтобы он знал, что я рядом. В этот момент я понимаю, в чем причина. В проеме кухонной двери, прямо напротив Сэма, стоит Джой. Он боится за нее и стыдится самого себя.

— Папа! — кричит Джой, вбегая в комнату. — Послушайся их. Скажи правду. Тебе нечего скрывать.

Наша дочь не имеет ни малейшего представления о правде, но она невинна и, я должна сказать, глупа, как ее тетушка.

— Если ты скажешь правду, произойдут хорошие вещи, — говорит она. — Ты ведь сам мне это говорил.

— Видите, даже ваша дочь просит вас сказать правду, — поддакивает Биллингс.

Но Сэм непреклонен:

— Мой отец родился Сан-Франциске.

Джой плачет и умоляет его. Верн хныкает в соседней комнате. Я стою, беспомощно опустив руки. А моя сестра где-то на съемочной площадке или покупает себе новое платье или что-нибудь еще.

Биллингс открывает свой портфель, достает лист бумаги и протягивает его Сэму, который не читает по-английски.

— Если вы подпишете эту бумагу, признавая, что прибыли сюда нелегально, — говорит он, — мы лишим вас гражданства, которое и так недействительно. Когда вы подпишете бумагу и признаетесь, вы получите неприкосновенность, новое, настоящее гражданство — при условии, что расскажете нам обо всех знакомых, родственниках и соседях, которые прибыли сюда незаконно. Особенно нас интересуют те бумажные сыновья, которых сюда ввез ваш так называемый отец.

— Он умер. Зачем теперь это?

— У нас есть его дело. Как у него могло быть столько сыновей и столько партнеров? Где они теперь? И не надо говорить нам о Фреде Лу. Мы о нем все знаем. Он получил свое гражданство по закону. Расскажите нам об остальных и о том, где можно их найти.

— Что вы им сделаете?

— Не беспокойтесь о них, беспокойтесь лучше о себе.

— Вы дадите мне документы?

— Вы получите легальное гражданство, как я и сказал, — отвечает Биллингс. — Но если вы не признаетесь, мы депортируем вас с женой в Китай. Разве вы не хотите быть рядом с дочерью, чтобы уберечь ее от беды?

Джой вытягивает шею от удивления.

— Она, конечно, отличница, но она учится в Чикагском университете, — продолжает Биллингс. — Все знают, что это коммунистская берлога. Вы знаете, с кем она общается, что она делает? Она член Христианской демократической ассоциации китайских студентов.

— Это христианская группа, — говорю я, но вижу тень на лице своей дочери.

— Они называют себя христианами, миссис Лу, но это прикрытие коммунистов. Именно из-за того, что ваша дочь связана с этой группой, мы и заинтересовались делом вашего мужа. Она участвовала в демонстрациях и собирала подписи на петициях. Если вы нам поможете, мы закроем глаза на эти нарушения. Она родилась здесь, и она всего лишь дитя. — Он смотрит на Джой, всхлипывающую в центре гостиной. — Возможно, она сама не понимала, что делает, но как вы поможете ей, если вас обоих вышлют в Китай? Вы хотите разрушить и ее жизнь?

Биллингс кивает Сандерсу, и они встают.

— Мы уходим, мистер Лу, но эти беседы бесконечно продолжаться не могут. Либо вы сообщаете нам то, что мы хотим знать, либо мы пристальнее приглядываемся к вашей дочери. Ясно?

После их ухода Джой подбегает к креслу отца, падает рядом с ним и всхлипывает ему в колени:

— Почему они так с нами поступают? Почему? Почему?

Я опускаюсь на колени рядом с дочерью, обнимаю ее и пытаюсь встретиться взглядом с Сэмом в поисках надежды и поддержки, которую он мне всегда давал.

— Я покинул свой дом, чтобы заработать на жизнь, — говорит Сэм отстраненно, глядя куда-то во мрак отчаяния. — Я прибыл в Америку, чтобы попытать счастья. Я сделал все, что мог…

— Разумеется.

Он бессильно смотрит на меня.

— Я не хочу возвращаться в Китай, — говорит он безнадежно.

— Тебе не придется туда возвращаться. — Я кладу руку ему на плечо. — Но если и так, я поеду с тобой.

Мы встречаемся взглядами.

— Ты хорошая женщина, но что будет с Джой?

— Я тоже с тобой поеду, папа. Я все знаю о Китае и ничего не боюсь.

Пока мы сидим рядом, я вспоминаю слова З. Ч. Он говорил про ай го, любовь к своей стране, и ай жэнь, любовь к близкому человеку. Сэм боролся с судьбой и покинул Китай и не перестал верить в Америку даже после всего, что с ним произошло, но больше всего в мире он любит Джой.

— Я хорошо, — говорит он по-английски и гладит дочь по голове. Затем он переходит на свой родной сэйяп. — Загляните к дяде Верну. Слышите его? Ему нужна помощь. Он напуган.

Мы с Джой встаем. Я утираю ей слезы. Когда она направляется в спальню Верна, Сэм берет меня за руку. Он цепляет пальцем мой нефритовый браслет, удерживая меня на месте, показывая, как он любит меня.

— Не беспокойся, Чжэнь Лун, — говорит он. Отпустив меня, он с мгновение смотрит на свою руку и вытирает с пальцев слезы дочери.

Войдя в комнату к Верну, я вижу, что он ужасно расстроен. Он невнятно бормочет про сотни цветов и Мао и про то, что председатель приговаривает к смерти всех, кого поощрял критиковать правительство. Верн так потерян, что эти мысли смешались у него с тем, что он слышал в гостиной. Пока он бормочет и жалуется — от страха он испачкал свой подгузник, и при каждом его движении мне в нос шибает омерзительная вонь, — я мечтаю о том, чтобы здесь была моя сестра. Наверное, в десятитысячный раз я мечтаю, чтобы она сама заботилась о своем муже. Мы с Джой долго успокаиваем и моем Верна. Когда мы выходим из комнаты, Сэма нигде нет.

— Надо поговорить о группе, в которой ты состоишь, — говорю я Джой. — Но подождем, пока вернется твой отец.

Она не покоряется и не извиняется. С абсолютной уверенностью, присущей молодости и всем, кто вырос в Америке, она заявляет:

— Все мы — граждане свободной страны. Они ничего с нами не сделают.

Я вздыхаю:

— Потом. Потом поговорим вместе с папой.

Я направляюсь в ванную рядом с нашей спальней, чтобы смыть с рук запах Верна. Я мою руки и умываюсь в раковине и, подняв глаза, вижу, что в зеркале, в котором виден чулан, отражается…

— Сэм! — кричу я.

Я бегу в чулан, где висит Сэм. Я обнимаю его болтающиеся ноги и поднимаю их, чтобы освободить его шею. Перед глазами у меня все темнеет, сердце гремит в груди, а уши глохнут от моих криков.

 

Безбрежный людской океан

Я не отпускаю Сэма, пока Джой не приносит стул и не перерезает веревку. Я не отхожу от него, когда приходят люди и забирают его в похоронное бюро. Я как могу забочусь о теле Сэма, выказывая ему любовь и нежность, которую не могла показать, когда он был жив. Потом Мэй забирает меня из похоронного бюро и отвозит домой. В машине она говорит:

— Вы с Сэмом были всегда вместе, как пара уток-мандаринок. Как пара палочек — идеально подходящих друг другу, гармонично сочетающихся.

Я благодарю ее за традиционные слова, но утешения они не приносят.

Всю ночь я не сплю. Верн мечется в соседней комнате, Мэй тихо утешает мою дочь на веранде, но постепенно весь дом замирает. Пятнадцать ведер, чтобы набрать воды из колодца: семь движутся вверх, а восемь вниз. Меня переполняет мучительное беспокойство, сомнения, я не могу провалиться в сон, где меня будут преследовать кошмары. Я стою у окна, легкий ветер треплет мою сорочку. Кажется, будто лунный свет освещает меня одну. Говорят, что браки совершаются на небесах, что судьба сводит даже далеких друг от друга людей, что все предопределено еще до нашего рождения и как бы мы ни отклонялись от своих троп, как бы ни менялась в лучшую или худшую сторону, наша жизнь, все, что нам доступно, — это следовать своей судьбе. В конечном итоге это наше спасение и наше проклятие.

Раскаяние опаляет мое лицо и сверлит мое сердце. Я редко занималась с Сэмом постельными делами. Я слишком часто смотрела на него как на простого рикшу. Моя тоска по прошлому заставляла его чувствовать, что мне недостаточно иметь его, нашу семейную жизнь, Лос-Анджелес. И что хуже всего, я не сумела его поддержать в последние дни. Мне следовало проявить больше твердости в сражениях с ФБР и службой иммиграции. Почему я не заметила, что он больше не в силах нести наши общие тяготы на своем стальном веере?

Ранним утром я, не заходя на веранду, выхожу во двор и огибаю наш дом. В нашем сообществе уже произошло множество самоубийств, и смерть Сэма словно добавила соли в этот безбрежный людской океан горя и страданий. Моему воображению представляются наши соседи, стоящие перед увитым розами сетчатым забором и оплакивающие вековые страдания. В этот момент тишины и скорби я понимаю, что мне надо сделать.

Вернувшись в спальню, я нахожу фотографию Сэма и ставлю ее на алтарь, который он устроил в гостиной, между фотографиями Иен-иен и отца. Я разглядываю вещи, которые Сэм поставил на алтарь в память о потерянных нами людях: моих и его родителях, его братьях и сестрах и нашем сыне. Я надеюсь, что Сэм воплотился в загробном мире, встретился со всеми ними и теперь наблюдает за нами сверху. Я зажигаю благовония и трижды кланяюсь. Во что бы я ни верила, я буду делать это каждый день до самой смерти — до того дня, когда мы с Сэмом встретимся вновь, в его раю или в моем.

Я верю в единого Бога, но я китаянка, поэтому я следую обеим традициям во время похорон Сэма. В Китае похороны являются самым значительным ритуалом: в последний раз мы выказываем уважение тому, кто нас оставил, воздаем ему должное и рассказываем молодым о его достижениях и поступках. Все это должно состояться для Сэма. Я выбираю костюм, в котором он будет покоиться в гробу. В карманы ему я кладу наши с Джой фотографии, чтобы мы сопровождали его на пути в китайский рай. Мы с Джой, Мэй и Верном будем одеты в черное, а не в белое, как это принято в Китае. Мы молимся, благодарим за то, что нам была дарована жизнь с Сэмом, прося прощения и милосердия. Вместо духового оркестра Берта Хом исполняет на органе гимны «О, благодать!», «Ближе, Господь, к Тебе» и патриотическую песню «Прекрасная Америка». Затем в ресторане «Сучжоу» проходит простой и скромный траурный обед на пять столиков. Присутствует всего пятьдесят человек: несравнимо меньше, чем на похоронах отца Лу, даже меньше, чем на похоронах Иен-иен. Причиной этого стал страх, охвативший наших соседей, друзей и клиентов. Когда ты процветаешь, люди с радостью придут к тебе, но и не мечтай, что кто-то пошлет тебе уголь во время снегопада.

Я сижу за главным столом, между сестрой и дочерью. Обе ведут себя как принято, но их переполняет чувство вины: Мэй — потому, что ее не было, когда все произошло, Джой — потому что она считает, что стала причиной самоубийства отца. Я знаю, что должна сказать им, что они не виноваты. Никто не мог предвидеть, что Сэм пойдет на такое безумство. Но, сделав это, он освободил меня, Джой и дядюшек от дальнейшего преследования. После смерти Сэма агент Биллингс сказал мне:

— Теперь, когда нет ни вашего свекра, ни мужа, мы не можем ничего доказать. И похоже, что мы ошибались насчет той группы, в которой состоит ваша дочь. Это для вас радостная весть, но мой вам совет: когда ваша дочь вернется в сентябре на учебу, посоветуйте ей держаться подальше ото всех китайских организаций и вести себя осторожнее.

— Мой свекор родился в Сан-Франциско. Мой муж всегда был гражданином Америки, — ответила я, глядя на него.

Как я могла так спокойно говорить с агентом службы иммиграции, не зная при этом, как поговорить со своей сестрой или успокоить дочь? Я знаю, что им больно, но не могу им помочь. Это я нуждаюсь в их помощи. Но даже когда они пытаются что-то сделать — приносят мне чай, демонстрируют свои красные опухшие глаза, сидят со мной, пока я плачу, — я чувствую, что меня переполняет безбрежная печаль и… ярость. Зачем моей дочери понадобилось вступать в эту группу? Почему она не оказывала своему отцу должного уважения в последние несколько недель? Почему моя сестра постоянно поддерживала увлечение Джой американскими нарядами, стрижками и мнениями? Почему она не помогала нам с Сэмом справляться со всеми трудностями? Почему она не заботилась о своем муже сама все эти годы, а особенно в день смерти Сэма? Если бы она, как и подобает, сама возилась с ним, у меня была бы возможность остановить Сэма. Я знаю, что во мне говорит мое горе. Легче злиться на них, чем страдать из-за смерти Сэма.

Вайолет с мужем, также сидящие за нашим столом, упаковывают для меня несъеденное угощение. Дядя Уилберт прощается. Дядя Фред, Марико и их дочери уходят домой. Дядя Чарли мешкает, но что он может сказать? Что все они могут сказать? Я киваю, по-американски пожимаю им руки и благодарю за то, что они пришли. Я изо всех сил стараюсь быть достойной вдовой. Вдовой…

* * *

Принято, чтобы во время траура вас навещали знакомые, приносили угощения и играли с вами в домино. Но, как и во время похорон, большинство наших друзей и соседей предпочитают держаться в стороне. Они смакуют сплетни, не понимая, что мои беды могут в любой момент коснуться их самих. Только Вайолет осмеливается навестить меня, и впервые в жизни я рада тому, что меня есть кому утешить, кроме Мэй.

Во многом Вайолет ассимилировалась гораздо глубже нас — у нее есть достойная работа и дом в Силвер-Лейк, но все же она отважилась прийти ко мне, хотя у них с Роландом гораздо больше причин бояться, чем было у нас с Сэмом. В конце концов, они были вынуждены остаться в Америке, так как Китай стал закрытой страной. Их должности, которые ранее вызывали у всех такое восхищение, теперь делают их объектами подозрений: они могут быть шпионами, оставленными здесь специально для сбора информации о технологиях и исследованиях США. Тем не менее она превозмогает свой страх и приходит навестить меня.

— Сэм был хорошим Быком, — говорит Вайолет. — Он был честным человеком, готовым нести ответственность за свою прямоту. Он следовал законам природы и терпеливо вращал колесо судьбы. Он не страшился своей участи и знал, что сделать, чтобы спасти вас с Джой. Бык всегда делает все возможное, чтобы защитить свою семью.

— Моя сестра не верит в китайский гороскоп, — вмешивается Мэй.

Не знаю, почему она так говорит. Конечно, было время, когда я не верила в подобные вещи, но это было давно. В глубине души я понимаю, что моя сестра — действительно Овца, что я навсегда останусь Драконом, Джой — Тигром, а мой муж был Быком — надежным, собранным, спокойным и, как сказала Вайолет, не страшившимся жизненных тягот. Это замечание, как и многие другие высказывания Мэй, показывает, как мало она меня знает. Почему я раньше этого не замечала?

Не отвечая Мэй, Вайолет гладит мое колено и цитирует старую поговорку:

— Все легкое и чистое поднимается вверх, становясь небом.

В моей жизни не было трех ровных миль или трех солнечных дней подряд. Раньше я была храброй, но теперь я совершенно опустошена. Мое горе подобно непроницаемому слою густых облаков. Мои одежды и сердце черны, и я не могу думать ни о чем другом.

Тем же вечером, когда Верна уже покормили, погасили свет в его комнате и Джой ушла выпить чаю с сестрами И, в мою комнату стучится Мэй. Я встаю и открываю ей дверь. На мне сорочка, мои волосы в беспорядке, а лицо опухло от слез. На моей сестре — изумрудно-зеленое атласное платье, облегающее фигуру, ее волосы уложены в неправдоподобно высокую прическу, в ушах сверкают серьги с нефритом и бриллиантами. Она куда-то собирается. Куда — я не интересуюсь.

— Второй повар сегодня не вышел на работу, — говорит она. — Что мне делать?

— Мне все равно. Решай по своему усмотрению.

— Я знаю, тебе сейчас тяжело, и я сочувствую тебе. Действительно сочувствую. Но ты нужна мне. Ты не представляешь, как тяжело мне сейчас приходится с кафе, Верном, домашним хозяйством и моим бизнесом. У меня так много дел.

Я слушаю, как она вслух дивится тому, в какие хлопоты выливается обеспечение съемок фильма «Вокруг света за восемьдесят дней» массовкой, костюмами и реквизитом вроде тележек, киосков и повозок рикш.

— Как правило, я беру за прокат десять процентов стоимости предмета, — продолжает она. Я понимаю, что Мэй пытается заставить меня выйти из комнаты, вернуться к жизни и, как обычно, помочь ей, но, честно говоря, я ни черта не смыслю в ее делах, и сейчас мне они совершенно безразличны. — Некоторые предметы берут в аренду на несколько месяцев, на год, и среди них есть вещи, которые нечем будет заменить в случае поломки, — повозки, например. Как ты думаешь, сколько мне за них брать? Каждая стоит около двухсот пятидесяти долларов, то есть, по идее, неделя должна стоить двадцать пять долларов. Но, наверное, надо брать больше, ведь если с ними что-нибудь случится, где мне взять новые?

— Решай по своему усмотрению.

Я начинаю закрывать дверь, но Мэй не дает мне этого сделать:

— Почему ты меня не впускаешь? Ты приняла бы душ, я сделала бы тебе прическу. Ты могла бы надеть платье, и мы вышли бы пройтись.

— Не хочу мешать твоим планам, — отвечаю я, думая, что она столько раз оставляла меня одну с родителями в Шанхае, в квартире с Иен-иен и здесь с Верном, чтобы отправиться неизвестно куда.

— Ты должна вернуться к жизни…

— Прошло всего две недели.

Мэй смотрит на меня в упор:

— Ты должна выйти и быть со своей семьей. Джой скоро возвращается в Чикаго. Ей нужно с тобой поговорить.

— Не говори мне, как воспитывать мою дочь.

Она берет меня за запястье, касаясь маминого нефритового браслета.

— Перл! — Она слегка трясет мою руку. — Я знаю, как тебе тяжело. Ужасное горе. Но ты еще молода, еще красива. У тебя есть дочь. У тебя есть я. И у тебя было все. Взгляни, как любит тебя Джой, как любил тебя Сэм…

— Да, и умер.

— Я знаю, знаю, — сочувственно говорит она. — Я хотела помочь. Я не знала, что он покончит с собой.

Ее слова словно плывут перед моим взглядом, выписанные изящным почерком. В повисшей тишине я вновь и вновь перечитываю их, после чего спрашиваю:

— О чем ты?

— Ни о чем. Забудь.

Моя сестра никогда не умела лгать.

— Мэй!

— Хорошо! Хорошо.

Отпустив меня, она воздевает руки и раздраженно ими всплескивает. Затем, повернувшись на своих высоких каблуках, она выходит в гостиную. Я следую за ней. Она останавливается, оборачивается и торопливо выплевывает слова:

— Я сказала агенту Сандерсу про Сэма.

— Что ты сделала?

Мой слух отказывается воспринимать глубину ее предательства.

— Я сказала ФБР про Сэма. Я думала, что так будет лучше.

— Но зачем? — спрашиваю я, по-прежнему не веря, что она могла так поступить.

— Ради отца Лу. Перед смертью он словно предчувствовал то, что произойдет. Он взял с меня обещание, что я сделаю все возможное, чтобы оберечь вас с Сэмом. Он не хотел, чтобы мы были вынуждены расстаться…

— Он не хотел, чтобы Верн оставался на твоем попечении, — говорю я. Но дело не в этом. То, что она сказала про Сэма, просто не может быть правдой. Пожалуйста, пусть это не будет правдой.

— Прости, Перл. Прости меня.

И тут Мэй торопливо вываливает на меня все остальное:

— Агент Сандерс иногда провожал меня домой после работы. Он расспрашивал меня о Джой, о вас с Сэмом. Он сказал, что есть возможность получить амнистию. Он сказал, что если я скажу правду о статусе Сэма, то мы вместе добьемся получения гражданства для вас. Я думала, что если продемонстрирую агенту Сандерсу свою лояльность, он поверит, что вы тоже лояльны. Понимаешь? Я должна была защитить Джой, но, кроме того, я боялась потерять тебя — мою сестру, ведь ты единственная, кто любит меня просто за то, что я есть, ты всегда защищала меня и заботилась обо мне. Если бы вы послушались меня, наняли адвоката и признались, вы бы оба получили гражданство. Вам больше нечего было бы бояться, и нас с тобой никогда бы не разлучили. Вместо этого вы с Сэмом продолжали лгать. Но мне и в голову не приходило, что Сэм может повеситься.

Я любила мою сестру с самого ее рождения, но я слишком долго уподоблялась луне, вращающейся вокруг обворожительной планеты. Во мне кипит накопившаяся за жизнь ярость, и я отворачиваюсь. Моя сестра, моя глупая сестра.

— Уходи.

Она смотрит на меня как настоящая Овца — самодовольно, непонимающе.

— Я здесь живу, Перл. Куда прикажешь мне идти?

— Уходи! — кричу я.

— Нет!

Всего лишь несколько раз в жизни Мэй так открыто отказывалась мне повиноваться.

— Нет. В этот раз ты меня выслушаешь, — произносит она размеренно и хрипло. — Амнистия имела смысл. Так надо было поступить.

Я трясу головой, отказываясь ее слушать:

— Ты сломала мне жизнь.

— Нет. Это Сэм сломал свою жизнь.

— Как это похоже на тебя, Мэй, — винить всех вокруг, кроме себя.

— Я бы даже не заговорила с агентом Сандерсом, если бы думала, что для вас с Сэмом есть хоть какая-то опасность. Не верю, что ты так обо мне думаешь. — Она словно бы собирается с силами, стоя в своем изумрудном атласе. — Агент Сандерс и остальные дали вам шанс…

— Если запугивание — это шанс…

— Сэм был бумажным сыном, — продолжает Мэй. — Он жил здесь нелегально. Я буду до конца своих дней винить себя в его самоубийстве, но это не отменяет того, что я поступила правильно и сделала это для вас и для всей нашей семьи. Все, что вам с Сэмом нужно было сделать, — это сказать правду.

— А ты не думала о том, какие могут быть последствия?

— Разумеется! Я же говорю: агент Сандерс обещал, что если вы с Сэмом признаетесь, вы получите амнистию. Амнистию! На ваших документах поставили бы печати, вы бы стали легальными гражданами, и все это было бы позади. Но вы с Сэмом оказались слишком упрямыми, слишком провинциальными, слишком невежественными, чтобы стать американцами.

— То есть ты обвиняешь меня в том, что произошло?

— Я не хочу этого сказать.

Но она уже это сказала! От ярости я плохо соображаю.

— Я хочу, чтобы ты выехала из моего дома! — Во мне бушует злость. — Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.

— Ты во всем меня обвиняла с момента моего рождения.

Она говорит спокойно. Спокойно!

— Потому что все плохое, что со мной случалось в жизни, происходило из-за тебя.

Моя сестра смотрит на меня, выжидая, как будто она готова к тому, что я могу сказать. Раз уж ей этого хочется…

— Папа больше любил тебя, — говорю я. — Он всегда садился рядом с тобой. Мама так тебя любила, что садилась напротив тебя, чтобы видеть красивую дочь, а не краснолицую уродку.

— Тебя всегда преследовало чудовище с красными глазами, — хмыкает моя сестра, словно бы не обращая внимания на мои обвинения. — Ты всегда завидовала мне и ревновала, но мама с папой любили именно тебя. Кто кого больше любил? Я тебе расскажу. Папе нравилось смотреть на тебя. Мама садилась рядом с тобой. Вы трое все время говорили на сэйяпе. У вас был свой тайный язык. И вы все время оставляли меня за бортом.

Услышав это, я на мгновение замираю, парализованная. Я всегда считала, что они говорили со мной на сэйяпе, чтобы оградить Мэй от тех или иных вещей, но что, если они таким образом выражали свою любовь, свою привязанность ко мне?

— Нет! — говорю я, обращаясь как к Мэй, так и к себе. — Все было не так.

— Папа так заботился о тебе, что делал тебе замечания. Мама так заботилась о тебе, что покупала тебе жемчужный крем. Она никогда не дарила мне ничего ценного — жемчужный крем, свой нефритовый браслет. Они отправили тебя в колледж. Меня даже не спросили, не хочу ли я того же! И хотя ты его окончила, ты этим не воспользовалась. Взгляни на свою подругу Вайолет. Она чего-то достигла, а ты? Нет. Все мечтают приехать в Америку, чтобы воспользоваться имеющимися здесь возможностями. У тебя они были, но ты их упустила, предпочитая быть жертвой, фужэнь. Но какая разница — кого больше любили родители, у кого было больше возможностей? Родители умерли, и это время давно прошло.

Но оно не прошло для меня и не прошло для Мэй. Только подумать, как наше соперничество в том, что касалось родительской любви, воплотилось в нашей битве за Джой! Теперь, прожив вместе столько времени, мы говорим о своих чувствах. Тоны шанхайского говора вздымаются, падают, пронзительные, едкие, обвиняющие: мы вываливаем друг на друга всю накопившуюся злобу, обвиняя друг друга за каждое слово и каждую неудачу, произошедшую с нами. Я не забыла о смерти Сэма, не забыла и она, но мы уже не можем остановиться. Возможно, легче спорить о хранившихся годами обидах прошлого, чем говорить о предательстве Мэй и самоубийстве Сэма.

— Мама знала, что ты была беременна? — спрашиваю я, озвучивая тем самым подозрение, терзавшее меня все эти годы. — Она любила тебя. Она заставила меня пообещать, что я буду заботиться о тебе, моей моймой, моей младшей сестричке. И я заботилась. Я привезла тебя на остров Ангела, где меня подвергали унижениям. И пока я сидела взаперти в Чайна-тауне, возилась с Верном и вела хозяйство, ты развлекалась в Хаолайу, ходила на вечеринки и неизвестно чем занималась с мужчинами.

И тут боль и ярость заставляют меня произнести фразу, о которой я буду жалеть всю жизнь, но в ней достаточно правды, и она сама слетает у меня с губ:

— Мне приходилось заботиться о твоей дочери, даже когда умер мой собственный ребенок.

— Ты всегда была недовольна тем, что тебе приходилось возиться с Джой, но вместе с тем делала все, чтобы не подпускать меня к ней. Когда она была маленькой и я брала тебя гулять, ты всегда оставляла ее с Сэмом.

— Причина была не в этом. (Или в этом?)

— Потом ты обвиняла меня и всех подряд в том, что вынуждена сидеть с ней, не выходя из дому. Но когда кто-либо из нас предлагал побыть с ней, ты отказывалась.

— Это неправда. Ты брала ее на съемочные площадки.

— А потом ты лишила меня и этой радости, — говорит она грустно. — Я любила ее, а тебе она всегда была в тягость. У тебя есть дочь. У меня нет ничего. Я потеряла все — мать, отца, ребенка…

— А я, чтобы спасти тебя, подверглась насилию толпы японцев.

Моя сестра кивает, словно ждала этих слов:

— Наконец я слышу об этом самопожертвовании. Опять? — Она делает глубокий вдох, и я вижу, что она пытается успокоиться. — Ты расстроена. Я понимаю. Но все это не относится к тому, что произошло с Сэмом.

— Относится! Все, что происходит с нами, связано либо с твоим незаконнорожденным ребенком, либо с тем, что со мной тогда произошло.

Шея Мэй напрягается, и ее ярость вскипает подобно моей.

— Если ты действительно хочешь поговорить о той ночи, я согласна, потому что уже много лет этого жду. Тебя никто не просил выходить. Мама ясно приказала тебе оставаться со мной. Она хотела уберечь тебя. Именно с тобой она говорила на сэйяпе, говорила, что любит, — она всегда так делала, чтобы я не поняла. Но я поняла, что она хотела сказать, что любит, тебе, а не мне.

— Ты все перевираешь, как обычно, но у тебя ничего не выйдет. Мама так любила тебя, что одна пошла к этим мужчинам. Я не могла ей этого позволить, я должна была ей помочь. Я должна была тебя спасти.

Перед моими глазами встают воспоминания о той ночи. Где бы сейчас ни была мама, знает ли она о том, что я всем пожертвовала ради своей сестры? Любила ли меня мама, или она в очередной раз разочаровалась во мне перед смертью? Но у меня нет времени подумать над этим, потому что передо мной, подбоченившись, стоит моя сестра, и ее лицо искажает ярость.

— Это была одна ночь. Одна ночь за всю жизнь! Сколько ты использовала ее, Перл? Как долго ты использовала ее, чтобы держаться подальше от Сэма, от Джой? Когда ты изредка приходила в сознание по дороге, ты мне рассказывала некоторые вещи, которые сейчас уже вряд ли помнишь. Ты сказала, что мама застонала, когда ты вошла в комнату с солдатами. Ты подумала, что она разочарована, потому что ты не защищаешь меня. Но я думаю, что ты ошибаешься. Ее сердце разбилось, когда она поняла, что не спасла тебя. Ты мать. Ты знаешь, что я говорю правду.

Эти слова словно бьют меня по лицу. Мэй права. Если бы мы с Джой оказались в такой же ситуации…

— Ты считаешь, что проявила отвагу и многим пожертвовала, — продолжает Мэй. В ее голосе не слышно ни осуждения, ни горечи, только боль, как будто это она пострадала. — Но на самом деле ты все эти годы была запуганной, слабой и сомневающейся трусихой. За все эти годы ты ни разу не спросила меня, что еще произошло тогда в хижине. Ты ни разу не спросила, каково мне было обнимать мамино тело. Ты когда-нибудь спрашивала, как и где она похоронена и похоронена ли вообще? Как ты думаешь, кто этим занимался? Кто, по-твоему, увез тебя из той хижины, хотя разумнее было бы бросить тебя умирать?

Мне не нравятся ее вопросы. Ответы, вспыхивающие у меня в мозгу, нравятся мне еще меньше.

— Мне было всего восемнадцать, — продолжает Мэй. — Я была беременна и напугана. Но я везла тебя в тележке. Я доставила тебя в больницу. Я спасла тебе жизнь, Перл, а ты все еще тянешь за собой обиды, страх и обвинения из прошлого. Ты считаешь, что многим пожертвовала, чтобы позаботиться обо мне, но твои жертвы были всего лишь предлогами. Это я жертвовала собой, чтобы заботиться о тебе.

— Это ложь.

— Разве?

После короткой паузы она продолжает:

— Ты когда-нибудь думала, каково мне тут жить? Каждый день видеть свою дочь, но всегда держаться в стороне? Или заниматься постельными делами с Верном? Подумай об этом, Перл. Он никогда не был мне настоящим мужем.

— О чем ты?

— О том, что, если бы не ты, мы бы никогда не попали в подобное место, принесшее тебе столько бед.

Ее голос утратил задор, и ее слова пронизывают меня насквозь, тревожа мою кровь, мои кости.

— Ты позволила одной ночи, одной ужасающей, трагической ночи заставить тебя все время бежать, бежать, бежать. А я следовала за тобой как твоя моймой. Потому что я люблю тебя и понимаю, что ты получила непоправимые травмы и не можешь видеть красоту и удачу в своей жизни.

Я закрываю глаза, пытаясь собраться с силами. Я хочу больше никогда не слышать ее голоса, не видеть ее.

— Пожалуйста, просто уйди, — умоляю я.

Но она не отступает:

— Ответь мне на один вопрос, пожалуйста. Жили бы мы здесь, в Америке, если бы не ты?

Ее вопрос больно ударяет по мне. Многое из того, что она говорила, было правдой. Но меня все еще переполняет боль и злость на нее за то, что она выдала Сэма. И я говорю со всей возможной язвительностью:

— Разумеется, нет. Мы бы не жили здесь, если бы ты когда-то не переспала с каким-то безымянным парнем. Если бы ты не заставила меня взять своего ребенка…

— Он не был безымянным, — мягко отвечает Мэй. — Это был З. Ч.

Мне казалось, что я перенесла худшее, что только могло произойти. Я ошибалась.

— Как ты могла? Как ты могла со мной так поступить? Ты же знала, что я любила его.

— Знала, — признает она. — З. Ч. находил это забавным — то, как ты таращилась на него, пока позировала, как ты пришла умолять его о помощи. Я ужасно себя чувствовала.

Я отшатываюсь. Предательство на предательстве.

— Это очередная твоя ложь.

— Разве? Даже Джой это увидела: у кого из нас на обложке «Возрождения Китая» красное лицо крестьянки, а кого нарисовали с любовью?

Перед моими глазами проплывают картинки из прошлого: Мэй кладет голову на грудь З. Ч., пока они танцуют, З. Ч. скрупулезно вырисовывает каждую ее прядку, раскладывает пионы вокруг ее обнаженного тела…

— Прости, — говорит она. — Это было жестоко. Я знаю, что ты все эти годы хранила его образ в своем сердце, но ведь даже тогда это было всего лишь девичьей влюбленностью. Разве ты этого сама не понимаешь? Мы с ним… — Ее голос прерывается. — У тебя с Сэмом была вся жизнь. У нас с З. Ч. — несколько недель.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Я знала, как ты к нему относишься, потому и не сказала. Не хотела причинять тебе боль.

И тут я понимаю то, что было перед моим носом все эти двадцать лет:

— З. Ч. — отец Джой.

— Кто такой З. Ч.?

Этот голос не хотим слышать ни я, ни моя сестра. Я поворачиваю голову и вижу Джой, стоящую в дверях кухни. Ее глаза подобны черным галькам в глубине вазы с нарциссами. Ее взгляд — холодный, неумолимый — говорит мне, что она слушала нас слишком долго. Я потрясена смертью Сэма и историей нашей жизни в изложении Мэй, но при мысли о том, что моя дочь слышала нашу ссору, меня охватывает абсолютный ужас. Я делаю два шага по направлению к Джой, но она отодвигается от меня.

— Кто такой З. Ч.? — повторяет она.

— Он твой настоящий отец, — отвечает Мэй. В ее голосе звучит любовь и нежность. — А я на самом деле — твоя мать.

Мы стоим неподвижно, подобно статуям. Я вижу нас с Мэй с точки зрения Джой. Первая мать — пытавшаяся научить свою дочь китайской покорности и американской успешности, одетая в старую сорочку, с покрасневшим от слез, горя и ярости лицом; и вторая мать, сверкающая, элегантная, всю жизнь баловавшая свою дочь подарками и познакомившая ее с блеском и роскошью Хаолайу. Несмотря на все события сегодняшнего вечера, на ее лице написано облегчение — она освободила себя от тайн, отягощавших ее последние два десятилетия. Мы с сестрой спорили из-за того, кто наденет эти туфли, кому лучше живется и кто умнее и симпатичнее, но в этот раз у меня нет ни единого шанса. Я знаю, кто победит. Я гадала, какой будет моя судьба. Потери сына и мужа оказалось недостаточно. По моим щекам катятся слезы худшей потери в моей жизни.

 

Когда наши волосы побелеют

Я лежу в постели, ощущая, что в моей груди появилась огромная дыра. Я чувствую себя уничтоженной. За стеной о чем-то шепчутся Мэй и Джой. Позже голоса становятся громче и хлопает дверь, но я не выхожу туда, чтобы сразиться за свою дочь. У меня не осталось сил сражаться. Возможно, их никогда и не было. Наверное, Мэй была права. Я слабая. Наверное, я всегда была испуганной жертвой, фужэнь. Мы с Мэй выросли в одном доме, у одних родителей, но она всегда умела позаботиться о себе. Она хваталась за все подворачивающиеся возможности — моя готовность взять Джой, предложение о работе Тома Габбинса и то, во что это вылилось, ее постоянная жажда развлечений. Я же принимала все, что со мной случалось, считая это проявлениями неудачной судьбы.

Позже в ванной включают воду и спускают воду в туалете. Я слышу, как Джой хлопает дверцами своего шкафа в чулане. Дом постепенно наполняет тишина, и мои мысли забираются в самые темные закоулки. Моя сестра заставила меня взглянуть на многое в новом свете, но это не меняет того, что произошло с Сэмом. Я никогда не прощу ее! Хотя… хотя, возможно, она была права в том, что касалось амнистии. Возможно, мы с Сэмом совершили ужасную ошибку, не выдав себя добровольно, и эта ошибка привела к страшной трагедии. Но почему же Мэй нам ничего не сказала о том, что собирается выдать нас, пусть даже для нашего блага? Ответ мне слишком ясен: мы с Сэмом всегда боялись всего нового. Мы боялись покидать семью и жить своим домом, мы боялись покидать Чайна-таун, боялись позволить нашей дочери стать тем, чем хотели ее видеть: американкой. Если бы Мэй и попробовала предупредить нас, мы бы ее не послушали.

Я знаю, что худшими качествами Дракона во мне являются упрямство и гордыня. Рассерди женщину-Дракона — и небо падет на землю. Небо в самом деле пало этой ночью. Я должна сказать Джой, что она всегда будет моей дочерью и, как бы она ни относилась ко мне, к Сэму, к своей тетушке, я всегда буду любить ее. Я объясню ей, как ее любили и защищали и как я горжусь ею, вступающей в новую жизнь. Я десять тысяч раз надеюсь, что она простит меня. Что касается Мэй, я не знаю, смогу ли я простить ее, да и хочу ли я этого вообще. Я даже не знаю, хочу ли я поддерживать с ней какие-либо отношения в будущем, но уверена, что должна дать ей шанс объяснить все еще раз.

Мне следовало бы отправиться на веранду, разбудить их и поговорить об этом прямо сейчас, но уже поздно, за стеной царит тишина, и этой ночью уже и так слишком многое случилось.

* * *

— Проснись! Проснись! Джой убежала!

Я открываю глаза и вижу, что моя сестра с безумным видом трясет меня. Я сажусь, в моем теле пульсирует страх.

— Что?

— Джой. Она сбежала.

Я вскакиваю и бегу на веранду. Обе постели измяты. Я глубоко вдыхаю и пытаюсь расслабиться.

— Может, она ушла гулять. Может, отправилась на кладбище.

Мэй трясет головой. Взглянув на смятый листок у себя в руках, она говорит:

— Я нашла это на постели, когда проснулась.

Разгладив листок, Мэй подает его мне.

Мама, теперь я не понимаю, кто я. Я не понимаю эту страну. Я ненавижу ее за то, что она убила папу. Знаю, ты считаешь, что я ничего не знаю и делаю глупости. Возможно, но мне следует найти ответы на свои вопросы. Может быть, мой дом на самом деле в Китае. После всего того, что тетя Мэй рассказала мне прошлой ночью, думаю, мне следует найти своего настоящего отца. Не волнуйся за меня, мама. Я верю в Китай и во все, что председатель Мао делает для страны. Джой.

Глубоко вдохнув, я чувствую, как мое сердце замедляет свой бег. Я знаю, что Джой не могла в самом деле иметь в виду то, что написала. Она Тигр. Порывы, вспышки — это черта ее характера. Это письмо является результатом именно такой вспышки, потому что она просто не может сделать то, о чем написала. Но Мэй, похоже, всему верит.

— Она правда сбежала? — спрашивает Мэй, когда я поднимаю взгляд от письма.

— Я не беспокоюсь, и ты тоже не должна тревожиться.

Меня раздражает, что она начинает день в более драматическом ключе, чем тот, который я планировала для нашего разговора, но я ободряюще касаюсь ее руки, стараясь добиться хотя бы какого-то подобия спокойствия.

— Прошлой ночью Джой была в смятении, как и все мы. Наверное, она пошла к И, поговорить с Хэзел. Готова поспорить, что к завтраку она будет дома.

— Перл! — Моя сестра сглатывает и делает глубокий вдох. — Ночью она расспрашивала меня о З. Ч. Я сказала, что, должно быть, он так и живет в Шанхае, поскольку на его рисунках всегда присутствует этот город. Я уверена, что она отправилась именно туда.

Я отмахиваюсь:

— Она не поедет в Китай искать З. Ч. Она не может просто сесть на самолет и улететь туда. — Я загибаю пальцы, надеясь успокоить Мэй логическими доводами. — Мао захватил страну больше восьми лет назад. Китай закрыт для жителей Запада. У Штатов нет дипломатических отношений…

— Она может улететь в Гонконг, — перебивает меня Мэй. — Это британская колония. Оттуда она может добраться до Китая. Помнишь, как отец Лу нанимал людей, чтобы они доставляли его деньги родственникам в деревню Вахун?

— Даже не думай об этом.

Мэй указывает на письмо:

— Она хочет познакомиться со своим настоящим отцом.

Но я отказываюсь воспринимать ее доводы.

— У Джой нет паспорта.

— Есть. Ты не помнишь? Этот Джо помог ей получить паспорт.

И тут у меня подгибаются колени. Подхватив меня, Мэй помогает мне дойти до кровати, и мы обе садимся. Я начинаю плакать.

— Только не это. После Сэма…

Мэй пытается меня успокоить, но я безутешна. Вскоре меня охватывает чувство вины.

— Она уехала не потому, что хочет найти отца. — Мой голос звучит хрипло и сломленно. — Ее мир рухнул. Все, что она знала, оказалось ложью. Она убегает от нас, от своей настоящей матери… и от меня.

— Не говори так. Ты ее настоящая мать. Взгляни на письмо: она называет меня тетей, а тебя — мамой. Она твоя дочь, не моя.

Мое сердце переполнено горем и страхом, но я цепляюсь за слово «мама».

Мэй утирает мне слезы.

— Она твоя дочь, — повторяет она. — Перестань плакать. Нам надо подумать.

Мэй права. Мне надо взять себя в руки, чтобы мы могли придумать, как удержать мою дочь от ужасной ошибки.

— Если Джой собралась в Китай, ей понадобится много денег, — говорю я, размышляя вслух. Мэй понимает меня. Она уже давно держит деньги в банке на современный лад, но мы с Сэмом, следуя традиции отца Лу, держали деньги при себе. Мы спешим в кухню и заглядываем под раковину, где, в кофейной банке, хранится большая часть моих сбережений. Банка пуста. Джой забрала деньги, но я не теряю надежды.

— Куда, по-твоему, она могла отправиться? — спрашиваю я. — Вы еще долго разговаривали.

— Почему я не слышала, как она встала, как она собиралась?

Меня терзают те же мысли, и в глубине души я по-прежнему ошеломлена и рассержена услышанным прошлой ночью, но я говорю:

— Мы не можем тратить время на подобные сожаления. Надо сконцентрироваться на Джой. Она не могла далеко уйти. Мы еще можем найти ее.

— Конечно. Давай одеваться. Возьмем две машины…

— А Верн?

Даже в минуту ужаса и потери я не забываю о своих обязанностях.

— Поезжай на вокзал и посмотри, нет ли ее там. Я разберусь с Верном и поеду на автобусную станцию.

Но Джой нет ни на вокзале, ни на автобусной станции. Мы с Мэй снова встречаемся дома. Мы по-прежнему не уверены, что Джой уехала. Сложно поверить, что она действительно попытается попасть в Китай, но, чтобы остановить ее, нам следует действовать так, будто это правда. Мы с Мэй придумываем новый план. Я еду в аэропорт, а она остается дома и звонит семейству И, чтобы узнать, не говорила ли Джой что-нибудь девочкам; дядюшкам, на случай, если она спрашивала у них, как можно попасть в материковый Китай; и Бетси с отцом в Вашингтон, чтобы узнать, нет ли официального способа остановить Джой прежде, чем она покинет страну. Хэзел И рассказывает, что утром Джой вся в слезах звонила из аэропорта и сказала, что покидает страну. Хэзел ей не поверила и не спросила, куда она собирается. Отец Бетси сказал Мэй, что Джой может получить визу по прибытии в Гонконг.

Мы так ничего и не ели, и Мэй открывает две банки куриной лапши «Кэмпбелл» и разогревает их на плите. Я сижу за столом, наблюдая за сестрой и волнуясь за дочь. Моя прекрасная, безумная Джой изо всех сил стремится в единственное место, где ей не следует быть: в Китайскую Народную Республику. Но хотя Джой считает, что она знает о Китае все, благодаря съемкам в фильмах, разговорам с Джо, участию в этой дурацкой группе и беседах с профессорами в Чикаго, она не понимает, что делает. Она поступает согласно своей природе Тигра, действует под воздействием ярости, замешательства и несвоевременного энтузиазма, потрясений и ошибок прошлой ночи. Как я сказала Мэй, я полагаю, что Джой стремится в Китай не только для того, чтобы найти своего отца, но и для того, чтобы убежать от нас, двух женщин, сражавшихся за нее с момента ее рождения. Она не понимает, какой болезненной и, разумеется, опасной может быть встреча с З. Ч.

Но Джой не может не следовать зову своего характера, так же как я не могу не следовать зову моего. Материнский инстинкт очень силен. Я вспоминаю свою собственную мать и то, что она сделала, чтобы защитить нас от Зеленой банды и от японцев. Чего бы ни стоило моей маме принять решение оставить отца, она пошла на это. Ей было страшно входить в комнату с солдатами, но она сделала это. Моя дочь нуждается во мне. Каким бы рискованным ни было это путешествие, я должна найти ее. Она должна знать, что я всегда буду на ее стороне — безо всяких условий и вопросов, при любых обстоятельствах.

Я слегка улыбаюсь, понимая, что на этот раз мне поможет то, что я не гражданка США. У меня нет американского паспорта, только удостоверение личности, которое поможет мне покинуть страну, которой я никогда не была нужна. Я храню в своей шляпке небольшую сумму денег, но этого мне на дорогу не хватит. Продавать кафе — слишком долго. Можно было бы отправиться в ФБР, признаться во всем, признать себя самым злостным коммунистом и надеяться на депортацию…

Мэй разливает суп в три миски, и мы идем к Верну. Он бледен и потерян, он отказывается есть суп и нервно вертится в кровати:

— Где Сэм? Где Джой?

— Прости, Верн, Сэм умер, — говорит ему Мэй чуть ли не в двадцатый раз за сегодняшний день. — Джой сбежала. Понимаешь? Ее здесь нет. Сбежала в Китай.

— Китай — это плохое место.

— Я знаю, — говорит она, — я знаю.

— Я хочу Сэма. Я хочу Джой.

— Попробуй поесть супа, — говорит Мэй.

— Я должна отправиться за Джой, — объявляю я. — Возможно, мне удастся найти ее в Гонконге, но, если понадобится, я двинусь в Китай.

— Китай — это плохое место, — повторяет Верн. — Ты там погибнешь.

Я ставлю миску на пол.

— Мэй, можешь дать мне денег?

— Разумеется, — отвечает она без паузы, — но я не знаю, хватит ли у меня.

Конечно не хватит: она тратит деньги на платья, украшения, развлечения и на свой автомобиль. Я глушу в себе эти чувства, напоминая себе, что она помогла нам купить этот дом и оплатить учебу Джой.

— У меня хватит, — говорит Верн. — Принесите мне лодки. Много лодок.

Мы с Мэй непонимающе переглядываемся.

— Мне нужны лодки!

Я передаю ему ближайшую модель. Он берет ее и бросает на пол. Лодка ломается, и из нее вываливается пачка купюр, стянутая резинкой.

— Мои деньги из общего котла, — говорит Верн. — Еще лодок! Дайте мне еще!

Вскоре мы трое, сидя на полу, дружно ломаем лодки, самолеты и гоночные автомобили Верна. Старик был скупым, но честным человеком. Он отдавал Верну его долю из общего котла, даже после того, как тот стал инвалидом. Но Верн, в отличие от нас, никогда не тратил деньги. Я помню лишь один раз, когда он что-то потратил: в наше первое Рождество в Лос-Анджелесе мы с ним, Сэмом, Мэй и Джой отправились на трамвае на пляж.

Мы с Мэй собираем деньги и пересчитываем их на кровати Верна. Здесь больше чем достаточно на покупку билетов и даже на взятки, если понадобится.

— Я с тобой, — говорит мне Мэй. — У нас все получается лучше, если мы будем вместе.

— Ты должна остаться здесь. Тебе надо заботиться о Верне, кафе, доме и нашем алтаре.

— А если ты найдешь Джой и вас не выпустят из страны? — спрашивает Мэй. Она беспокоится об этом, Верн — о другом, а я просто в ужасе. Было бы глупо не бояться. Я выдавливаю из себя слабую улыбку:

— Ты же моя сестра, ты умная. Начнешь действовать с этой стороны.

Моя сестра обдумывает услышанное, и я словно вижу, как она мысленно составляет план.

— Я снова позвоню Бетси и ее отцу, — говорит она. — И напишу сенатору Никсону. Он помогал другим выбраться из Китая. Я заставлю его помочь нам.

Это будет непросто, думаю я, но вслух ничего не говорю. Я не гражданка Америки, и у меня нет никакого паспорта. И нам предстоит сражаться с красным Китаем. Но я должна верить, что она сделает все, чтобы вытащить нас с Джой из Китая, потому что один раз она нас оттуда уже вытащила.

— Я провела первые двадцать один год своей жизни в Китае, вторые двадцать — в Лос-Анджелесе, — говорю я голосом твердым, как моя решимость. — Я не чувствую, что возвращаюсь домой, напротив, я покидаю дом. Я рассчитываю, что ты сделаешь все, чтобы мы с Джой вернулись домой.

На следующий день я кладу в сумку удостоверение личности, полученное на острове Ангела, и крестьянские одежды, в которых мы с Мэй выбирались из Китая. Я беру с собой фотографию Сэма, чтобы она придавала мне сил, и фотографию Джой, чтобы показывать ее людям. У семейного алтаря я прощаюсь с Сэмом и остальными. Иногда я вспоминаю, как несколько лет назад Мэй сказала: «Все возвращается к истокам». Отправляясь в новое путешествие, я наконец понимаю, что она имела в виду — мы не только совершаем те же ошибки, но и получаем шанс их исправить. Двадцать лет назад я потеряла мать, пытаясь покинуть Китай, теперь я, уже мать, возвращаюсь туда, чтобы многое исправить. Я открываю маленькую коробочку, куда Сэм положил мешочек, подаренный мне мамой, и надеваю его на шею. Он уже один раз защитил меня в пути, и я надеюсь, что Джой защищена тем, что подарила ей Мэй в день ее отъезда в колледж.

Я прощаюсь с Маленьким Мужем, и Мэй отвозит меня в аэропорт. Мимо окон проносятся пальмы и оштукатуренные дома, и я вновь обдумываю свой план: добраться до Гонконга, переодеться крестьянкой и перейти границу. Я отправлюсь в родные деревни семей Лу и Цинь, потому что Джой слышала об этих местах. Но материнское сердце говорит мне, что ее там нет. Она отправилась в Шанхай, чтобы познакомиться со своим отцом и больше узнать о своей матери и тете, и я должна быть с ней. Разумеется, я боюсь, что меня убьют. Но гораздо больше я боюсь за то, что мы можем потерять.

Я смотрю на свою сестру, уверенно управляющую автомобилем. Я помню, она так же выглядела в младенчестве. Так же она выглядела, пряча в рыбацкой лодке наши деньги и мамины украшения. Нам еще многое надо друг другу сказать, чтобы все исправить. Есть вещи, за которые я ее никогда не прощу, и есть вещи, за которые я хочу попросить прощения. Я знаю, что она была абсолютно не права, говоря о том, как я отношусь к Америке. Пусть у меня нет документов, но я — американка. Я не хочу терять это, потому что слишком многое прошла, чтобы этого добиться. Я заслужила свое гражданство, я заслужила его ради Джой.

В аэропорту Мэй провожает меня на посадку.

— Я никогда не смогу получить у тебя прощения за Сэма, но знай, что я хотела помочь вам.

Мы обнимаемся, но не плачем. Несмотря на все те ужасные вещи, которые она говорила и делала, она моя сестра. Умирают родители, выходят замуж дочери, но сестры остаются с тобой на всю жизнь. Она единственный человек в мире, кто делит со мной воспоминания о детстве, родителях, Шанхае, наших тяготах, бедах и, да, моментах радости и триумфа. Моя сестра — единственная, кто на самом деле знает меня, так же как я знаю ее. Последнее, что я от нее слышу, — это слова:

— Когда наши волосы побелеют, с нами останется наша сестринская любовь.

Садясь в самолет, я размышляю, могла ли сделать что-то по-другому. Наверно, я могла бы все сделать по-другому, однако результат был бы тем же. Это называется судьбой. Но если некоторые вещи предопределены судьбой и кому-то везет больше, чем другим, я должна верить, что все еще не нашла свою судьбу. Потому что так или иначе, но я найду Джой и привезу мою дочь — нашу дочь — домой, к моей сестре и ко мне.