Я не пригласила Мэла к нам в тот вечер. Леонард сидел с угрюмым видом на заднем сиденье. Полли была все еще переполнена эмоциями, о чем говорили розовые пятна на ее щеках, – и эти два ребенка за все время пребывания в машине не обменялись ни единым словом.

Когда Мэл остановил автомобиль возле моего дома, я поторопилась выбраться из него на тротуар.

– Это было очень любезно с вашей стороны, – сказала я, возможно, с излишней поспешностью. – Большое вам спасибо.

– Пожалуйста. И если вам когда-нибудь захочется чего-нибудь выпить…

– Да, прекрасно, спасибо. – Я упорно не смотрела на него. Уже стоя на тротуаре, я открыла дверь, возле которой сидела Полли, и помогла своей дочери вылезти из машины. – Скоро увидимся.

Не оглядываясь, я зашла вместе с Полли в дом, плотно закрыла за нами дверь и заперла ее на засов. Человеку ведь иногда хочется закрыть за собой дверь так, чтобы весь остальной мир остался по другую ее сторону.

Вдвоем с Полли мы уничтожили огромную порцию мятного мороженого с шоколадными крошками и были этим очень довольны, хотя, по моему мнению, клубничный сироп оставлял желать лучшего. Полли, расположившись рядом со мной на диване, вскоре заснула. Я укрыла ее одеялом и досмотрела до конца фильм «Касабланка». Заметив, что по моему лицу потекли слезы в тот момент, когда красавица Бергман двинулась прочь от Богарта, чтобы сесть на самолет, я мысленно сказала себе, что слезы – это вообще-то дело хорошее. Все самые лучшие истории любви являются, конечно же, и самыми мучительными. Если несчастные влюбленные все-таки оказались бы в конце концов вместе, они вскоре начали бы спорить по поводу того, кому из них мыть посуду.

Это было весьма востребованное освобождение, своего рода катарсис.

Но почему же я тогда чувствую себя такой несчастной?

Уже около полуночи я отнесла Полли в кровать. На ее комоде стояла фотография Сида и ее самой, сделанная в городке Сент-Айвс в Корнуолле за год до того, как мы окончательно разъехались. Они на этой фотографии выглядели очень счастливыми, а Сид в кои-то веки еще и казался беззаботным. За ним простирался большой золотистый пляж. Сид поднял высоко на руках свою маленькую дочь. Эдакий горделивый и сильный мужчина. Почувствовав огромную и непреодолимую тоску, я свернулась клубочком рядом с Полли на ее маленькой белой кровати, уткнулась лицом в ее длинные волосы и заснула.

Где-то посреди ночи я, охнув, проснулась. Будучи не в силах понять, из-за чего это произошло, я растерялась. У меня появилось тревожное ощущение, что за мной кто-то долго наблюдал.

Полли все еще крепко спала, посапывая возле моей щеки. Я здорово отлежала себе руку. Когда, расправив ее, я стала потягиваться, я услышала какой-то звук, донесшийся с первого этажа.

Я замерла.

Где-то хлопнула дверь. Я не смогла определить, хлопнула ли она в моем доме или где-то за его пределами.

Прошла минута. Я заставила себя подняться с кровати. Подойдя к двери комнаты Полли, я прислушалась.

Послышался скрип. Мое сердце бешено заколотилось. Я мысленно обругала себя. Сказала себе, что это всего лишь ветер. Или просто скрипнула старая половица в нашем старом доме.

На цыпочках я вышла на лестничную клетку и приблизилась к ступенькам.

Затем я спустилась по ним к кухне. Я шла туда, чтобы найти какое-нибудь оборонительное оружие. Например, кухонный нож.

И вдруг в саду зажегся прожектор сигнализации, реагирующей на движение.

Я затаила дыхание.

Какой мне будет толк от кухонного ножа?

Внутренний дворик пересек соседский рыжий кот.

Я снова начала дышать. Сигнализация, по всей видимости, сработала на кота.

Парадная дверь задрожала так, как она дрожит, когда дует сильный ветер. Однако ветра-то сейчас не было. В доме находился какой-то человек. Или же он пытался пробраться в дом.

Где телефон?

В гостиной.

Я двинулась в сторону коридора.

Парадная дверь оставалась запертой изнутри на засов. На окнах установлена сигнализация. Двери во внутренний дворик, как я только что убедилась, были закрыты на замок.

Я бросилась в гостиную и схватила телефон.

Через окно с поднятыми жалюзи я увидела, как какая-то фигура идет по дорожке в сторону калитки – то есть прочь от нашего дома.

* * *

Любовь должна быть простой, правда?

X любит Y, а Y, в свою очередь, любит X.

Почему не может быть именно так?

Потому что для этого нужны два человека. Два разума, две силы воли. Двое желающих соединиться; двое выбирающих себе путь – схожий путь, если не абсолютно одинаковый. Выработайте совместный план, а затем воплотите его в жизнь. Все всегда происходит именно так; а как, по-вашему, оно должно происходить?

Я сомневаюсь в этом, потому что никогда ведь не знаешь, что собирается сказать другой человек, пока он не заговорит.

Я познакомилась с Сидом, когда впервые приехала в Лондон. Денег у меня не было, я работала официанткой, не знала, как жить дальше. Поучившись в колледже, я отправилась путешествовать по Южной Америке, встречалась там с хиппи, бандитами и шаманами. Я танцевала при луне и на пляжах, путешествовала через тропические леса и посещала затерянные в них мертвые города, пока едва не затерялась там сама.

Возвратившись домой, я то и дело спорила с отцом, наконец-то найдя в себе силы ему перечить. Я хотела вернуться в колледж, хотела закончить обучение, чтобы у меня появилась возможность стать практикующим психотерапевтом, но отец категорически отказался мне помогать, хотя деньги у него в то время водились, а мама совсем не могла помочь мне материально. Она лишь охотно предоставила мне кровать в ее доме в Ист-Финчли.

Когда я, пытаясь выхлопотать стипендию, возобновила занятия, я очень нуждалась в деньгах. Я вкалывала на двух работах и как-то раз увидела в магазинчике на углу объявление о том, что в филиале художественного колледжа Слейда в центральной части Лондона требуются натурщицы.

Я сомневалась, стоит ли туда идти, но меня стала уговаривать Эмили. У нее тогда был период свободной любви и фривольного поведения: она спала с парнем, похожим на Боба Дилана, и исповедовала философию Жана-Поля Сартра. «Это высвободит твою душу, милая», – сказала она, но я в этом отнюдь не была уверена. Это скорее заставило бы дрожать мои бедра. Однако я была на нуле, а потому клюнула на эту приманку.

Сид тогда преподавал в этом художественном колледже. Старше меня примерно на год, он был сухопарым, раздражительным и грубоватым молодым человеком. Впалые щеки и неизменно сердитый взгляд. Он почти ничего не говорил, просто указал мне сначала на большой шкаф-гардероб, в котором я могла раздеться, а затем на чайник в углу, хотя молока в этом помещении не наблюдалось. «Раздевайся и ложись на тот диван. А еще, – он быстро окинул меня взглядом, – попытайся не лежать так, как будто ты – кусок мяса на прилавке».

Таращась на него, я оробела еще больше. Я еще никогда не встречала таких грубых людей. Уже стоя в шкафу и дрожа, я осознала – осознала слишком поздно, – что мне отнюдь не нравится обнажаться. О чем я, черт побери, думала раньше? Для такой работы я совершенно не годилась. Я ничуть не гордилась своим телом, жутко стеснялась наготы, и, хуже того, мне было очень холодно: моя бледная кожа тут же покрылась некрасивыми пупырышками. От имеющегося в этом помещении крохотного термовентилятора толку было мало: от него на моем бедре лишь появилось уродливое ярко-красное пятно.

Когда во время первого сеанса сделали перерыв на чай, я решила удрать. Зайдя в туалет, я поспешно натянула одежду и выскользнула через заднюю дверь мастерской, пока весь класс сгрудился вокруг чайника и тарелки с разломанным печеньем.

Сид нагнал меня на середине дорожки.

– Куда это ты? – Он грубо схватил меня за руку.

– Я этого делать не могу. – И я высвободила свою руку. Однако от его прикосновения через меня проскочила какая-то искра, заставившая меня затрепетать. – Я стесняюсь, – промямлила я. Моя рубашка была застегнута лишь наполовину.

– Да не строй ты из себя такую скромницу. – Его глаза цвета влажного зеленого мха сузились. В их выражении я увидела презрение.

– Я не строю.

– Строишь. Снимать одежду – это самое естественное занятие на свете.

– Для вас – может быть.

– Для всех нас.

– Ну так снимите одежду с себя, – пробурчала я.

– Это не подходит. – Он впился в меня взглядом. – Твое тело намного лучше моего.

А затем он улыбнулся.

Мне становится не по себе, когда я вспоминаю те события. Мне становится не по себе из-за того, как легко я пала перед ним.

Одна улыбка – и я пала.

Я не вернулась в мастерскую. Он объявил классу, что занятие окончено, и повел меня в паб. Мы заказали виски с имбирным вином и к пяти часам были уже пьяны. Я узрела в нем нечто такое, на что охотно отреагировала: что-то мрачное, вызывающее жалость, трагическое; он думал, что это незаметно, что он сумел это скрыть от большинства людей. Но не от меня. Мы осушили по последнему стаканчику, и затем он затащил меня в постель на своем чердаке – чердаке художника. Да, это был чердак. С него открывался великолепный вид на облака через окна в крыше. На этом чердаке имелся двухместный матрас и еще кое-какие немногочисленные предметы: мольберт, коробки с красками, поставленные одна на другую у стены, бутылка виски на деревянном ящике. Едой тут, похоже, и не пахло. На подоконниках – несколько произведений Камю и множество книг Эрнеста Хемингуэя. Я тогда Хемингуэя еще совсем не читала и пока не знала об одержимости Сида идеей смерти. Что я тогда знала – так это то, что это помещение выглядит крайне романтично и что в нем пахнет красками, скипидаром и Сидом.

Мы легли в постель и не вставали до следующего дня.

Теперь я умоляю своих клиенток: «Не спите с ними, пока не станете абсолютно уверены в том, что сможете справиться с тем, что произойдет потом». Звучит, возможно, несколько старомодно, но покажите мне женщину, которая после по-настоящему хорошего секса не прикипит душой в той или иной степени к своему партнеру, – и тогда я покажу вам либо гения, либо обманщицу, либо разбитую душу.

Я переспала с Сидом в тот день, когда встретила его впервые. А чего еще я ожидала?

Конечно же, не того наказания, которое он мне уготовил.

* * *

Но даже это не было простым. Потому что Сид затащил меня в постель, полностью привязал меня к себе – и затем исчез.

Надежда умирала медленной и мучительной смертью. Я тосковала по нему – и затем гнала мысли о нем, потому что они терзали меня. Я знала, что глупо и наивно так вести себя после всего-то одной встречи, но я думала, что произвела на него впечатление. Я приходила к парадной двери дома, в котором он жил, однако, когда я сделала это в третий раз, домовладелица впустила меня и позволила подняться по лестнице, и мне показалось, что я услышала за его дверью женский смех, а потому я ушла, чувствуя себя отверженной.

Позднее я, одевшись получше, пару раз проходила мимо художественного колледжа, шагая как можно медленнее, но, когда дверь открылась и вышла группа преподавателей, я бросилась наутек.

Но, как только мне удалось его забыть, он появился опять.

Вот такой он, Сид. Он всегда снова и снова вонзает нож в нанесенную им рану, после того как эта рана уже почти заживет.

В ту ночь, когда он вернулся, стояла жара. Это была ночь, когда завывали сирены, как они обычно завывают в городе до тех пор, пока мы не перестаем их замечать. Ночь, когда дымка смога делала расплывчатыми очертания верхних этажей самых высоких зданий и застилала небо, отчего оно становилось почти невидимым. Ночь, когда новейшие небоскребы светились прямо над нами, а поблескивающие в сгущающихся сумерках массивные односекционные дома напоминали детали детского конструктора «Лего». Ночь, когда электропоезда Доклендского метро, словно в фильме «Бегущий по лезвию», сновали среди бетонных зданий и ярких огней квартала Канэри-Уорф. Ночь, когда уличные фонари мерцали, а подростки в супермодных штанах с заниженной талией толпились на углах улиц, жевали чипсы и толкали друг друга, бросая обертки в канаву. Ночь, когда молодые люди, которые никогда не улыбаются (все в капюшонах), шагали по тротуарам со своими коренастыми собаками, а тонконогие девушки, проходя мимо, цокали блестящими каблуками, такими высокими, что те едва могли на них ходить – не говоря уже о том, чтобы убежать от тех, кто к ним цеплялся.

Эта пульсирующая жизнь простиралась передо мной, и я снова ожила, потому что Сид вернулся.

– Извини, – вот и все, что он мне сказал. Причем лишь один раз. Слово «извини» он произносил с большим трудом. Это я поняла очень быстро.

– Где ты был? – спросила я.

Он посмотрел на меня взглядом, который мне абсолютно ни о чем не сказал.

– Избавлялся от своей последней девушки, – ответил он. А затем он улыбнулся, обнажив зубы, которые показались мне похожими на волчьи.

Улыбался он, кстати, тоже редко: улыбаться у него не очень-то получалось.

Я больше ничего по этому поводу не сказала: я осознавала, что оратор из меня не ахти какой. А что еще можно было сказать? Произнесенных им слов оказалось для меня вполне достаточно.

Интересно ли мне было тогда, насколько легко у него это вышло? Насколько легко он избавился ради меня от нее, кем бы она ни была?

Я не думаю, что мысль об этом тогда пришла мне в голову, потому что с ним ничто никогда не казалось легким. У меня все время создавалось впечатление, что я пытаюсь не отставать от него, пытаюсь быстро продвигаться вперед, пытаюсь опередить его на шаг и угадать, в каком направлении он пойдет дальше. Это было изнурительно.

Все, что имело отношение к Сиду, было трудным. И я к этому слишком привыкла. Позднее он признался, почему почувствовал влечение ко мне. Потому что я в тот первый день осмелилась убежать.

Мне следовало бы продолжать убегать.