Пролог

Вместо эпилога

Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста, как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий, творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его именем или даже — весь академический городок, выросший вокруг. Потом все будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает: на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над площадью пахло неживым — пустым спортзалом.

Сжимали шею тугие, на негнущихся прокладках воротнички. Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел договориться с новым руководством. Мог заявить, например, в самых верхах, что вся страна — большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем может потратить. В каждом крупном городе — АЭС. Похоже, что климат меняется. Если весна такова, каким будет лето?

В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича Мисюры уделили 90 секунд. Все-таки не каждый день бывает такое. Он хорошо умер, достойно — как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: «После продолжительной болезни ушел от нас…». Нет, Мисюра ушел не так, не затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы его сжимали в последнее мгновенье не край кровати, а руль, и бледными они были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль — роскошная четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без лишних жертв.

Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова. И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или полтора года назад.

Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды отливали серым, как пыль, как тлен.

Пробило половину первого, и некоторые, ссылаясь на дела, начали отступать, однако уйти совсем не решались, это было бы не просто бестактно, это выглядело бы непочтением к основам. К столпам. К неопровержимому величию, которое приходит со смертью тех, чью величину при жизни так трудно сносить.

Вместе с белесыми волнами зноя слухи перекатывались по площади.

Не было не только катафалка, не было и вдовы, первой жены Леонида Григорьевича — дамы, в ученых кругах чрезвычайно приметной. На одном из банкетов ее высокопарно назвали добрым гением взаимопонимания — и истинно. Любой вопрос решался словно бы сам собой, если жена Мисюры находилась рядом. Она была ненавязчива, приятна в общении, всегда одета модно, но без крайностей. С ее легкой руки жены академиков завели обыкновение носить на рукаве вышитый гладью инициал-монограмму, так и не уяснив все-таки вышивать ли первую букву собственного имени или фамилии мужа, — жену Мисюры звали Марией — Марией Дмитриевной, так что для нее этого вопроса не существовало. Супруги расстались почти сразу после того, как Мисюра ушел со службы; тогда это не вызвало таких толков, как сейчас. Женщина, которая жила при нем в последнее время, была скорее прислугой или, по-старинному выражаясь, экономкой. А Марии Дмитриевны будто след простыл.

— В чем, собственно, сенс? Вы уж просветите меня, коллега, будьте так добры, я здесь недавно, и мне совсем непонятен тайный смысл всей этой возни вокруг похорон. Ну, помер и помер, чего ж тут необычного? Прежде, чем умереть, он жил.

— А почему вы решили, что есть нечто необычное?

— Нет, не разубеждайте, у меня глаз наметанный.

— В общем-то, все, как водится. Пока он здесь был, он всех давил, шагу не давал ступить вне пути, им проложенного. Но как только он ушел и пришел новый, сразу же образовалась группа верных учеников и соратников Мисюры. Скорее всего, они собирались его вернуть, тогда царствовал бы он, а правили они. Обычная картина. Потом к этой группе примкнула еще оппозиция новому шефу. И просто бездельники. Последние бескорыстно. Они не хотели старого шефа. Они не хотели нового. Они вообще никого не хотели. Вот увидите, пойдет слух, что Мисюру убили.

— А его не?..

— Нет. Безусловно не. Это абсолютно исключено. Но чего только не придумают! Я слышал, например, что, когда Леонида Григорьевича нашли в разбитой машине, это был не труп, а скелет.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Будто не только что разбился, а лет двадцать мертвый. И фонит так, что радиометр зашкаливает. Представляете?

Атмосфера события накалялась на площади. Все зашевелились, когда в пыльном мареве на одной из дорог, ведущих к головному институту, показался черный автомобиль — как сгусток материализовавшейся воли собравшихся. Но это всего лишь прибыл один из собкоров центральной газеты, пронюхавший о жареном, и с ним — невзрачная женщина, испуганная до неприличия: вдова, вторая жена. Они прошли через парадный подъезд, ни с кем не поздоровавшись. «Однако, прав был Мисюра, бардачок-с», — холуйски бросил кто-то обрубленную трусостью фразу. И каждый услышал, каждый нехорошо усмехнулся про себя. Никто ничего не сказал в ответ. Все душевные силы были сконцентрированы на одном: ждали.

Но мы не станем ждать вместе с ними. Рассказчик ни в коей мере не собирается интриговать или мистифицировать читателя. Катафалк действительно приедет, и разомлевшая, но сразу оживившаяся толпа пройдет за гробом на кладбище по белым от солнца улицам. Не будет уже иметь значения то, что гроб не только закрыт, но и запаян — ибо это цинковый гроб. В данной ситуации важен не гроб, а символ, и как символ бывший главный энергетик страны был еще достаточно силен, чтобы вести их всех за собой. Правда, многие искренне считали, что их цель — пройти за катафалком, оказав тем самым свое уважение покойному. Но попробовал бы кто-нибудь не пустить их на кладбище после того, как будет пройден длинный и скорбный путь! Цинковую крышку гроба украсят великим множеством цветов, тем более, что весна выдалась жаркая и цветы исключительно дешевы.

Но если для соратников и коллег наиболее значим тот факт, что Мисюра умер, то для нас с вами, полагаю, интереснее другой факт: что он умер вторично. Скажу сразу: первая смерть наступила вследствие лучевого поражения, так что в досужих разговорах о радиации на месте второй смерти — в автомобильной катастрофе — вполне может быть известная доля правды. Это покажется, вероятно, фарсом, но так уж получается всегда во второй раз. Вторая жена, вторая смерть… Любая повторенная трагедия приобретает некоторый оттенок комизма.

Впрочем, о порядковом номере смерти Мисюры из живущих знали только он сам да еще один человек, Марьюшка, Мария Дмитриевна Копылова. С первой женой Мисюры, тоже Марьей Дмитриевной, ее не следует смешивать, позднее это разъяснится. Рассказчик отнюдь не собирается сбивать читателя с толку этим повтором имен, просто так уж случается иногда; вон у Гоголя, из шинели коего все мы вышли, сошлись как-то вместе три Пысаренки и все трое сложили головы в бою.

Куда в момент второй и окончательной кончины Леонида Григорьевича подевалась утонченная его бывшая жена, которой так пошло бы черное вдовье платье с серебряной вышивкой-монограммой на рукаве, рассказчик и сам точно не знает, да и старается не вникать, убежденный, что причастны к этому темные астральные силы, способные увести в сторону, закружить, заставить топтаться на месте. Нет уж, оставим их до поры в покое.

Что же касается Марьюшки, то без нее просто не могло бы быть этого рассказа. Поэтому перенесемся из дня сегодняшнего в день вчерашний. Будьте любезны, прошлое, пожалуйста! — Получите. — Благодарю вас!

Толстый альбом. Золотое тиснение по зеленой бархатной крышке. Что остается нам от прошлого? Одни фотографии. Улыбающиеся пупсы, малютки чуть постарше среди любящих предков, детский сад, школа, дальше, дальше, сквозь прозрачные сады юности в годы зрелости и разочарований.

I

Стояло время года, не важно, какое конкретно. Важно, что было оно холодное и тягучее, как голодная слюна. Вообще-то время это по календарю тоже называлось весной, но на весну никак не походило. Неба не было — только белесые тучи, как застиранные простыни.

С тех пор, как Марьюшку бросил Козлов, она часто болела, и тогда со временем вовсе творились нелады. Профессиональные болезни экскурсоводов — расширение вен на ногах и простуды. Никто как-то не задумывается о том, что атмосфера в выставочных залах для людей не самая здоровая. Полы каменные, ледяные — каково прохаживаться по ним в туфельках: «Посмотрите направо, посмотрите налево…» Кругом — бетон и стекло, в щели дует. Одно дело зайти сюда на полчасика, чтобы познакомиться с новой экспозицией, если вдруг весь город гудит, что выставили, и до сих пор ни разу не выставляли, рисунки Владимира Лебедева из частного собрания. Другое дело — работать в этом промерзлом аквариуме, где кое-как согреться можно только в конурке рядом с пустующим обычно кабинетом директора: там вахтерши включали тайком от пожарников обогреватель и кипятили чай в помятом старом самоваре.

Заболев, Марьюшка сидела у себя в квартире тихо-тихо, как мышь в норе. Закутывалась во все шерстяное и становилась похожа на озябшую зверюшку. Пила травки и настоечки. Нет ничего беспросветней весны, похожей на осень. Впрочем, вранье: есть смерть. Нулик в запасе.

За Козлова Марьюшка не цеплялась, когда он ушел. Уходя, он тщательно собрал все свое, и теперь о его пребывании здесь ничего не напоминало. Комната была пуста, как нежилая. В четырех стенах сплошь пепельницы с окурками. Бутылки от прошлых застолий и просто пустые бутылки, подернутые пылью. Вот ведь беда какая: если потеряешь любимого, больно, а если нелюбимого? Не спиваться же из-за пустоты, из-за нулика? И весна не торопится, сыро, серо, пыльно… пеплом от скуренных сигарет. Рваными дырами тоски и безденежья.

С деньгами, как и со временем, постоянно происходили нелепые провалы. Марьюшка катастрофически не умела рассчитывать свои возможности. То купит для уюта торшер на мраморной ноге, то на последнюю десятку пойдет обедать в ресторан «Океан» с благополучной секретаршей Союза художников Зиночкой, у которой муж — гинеколог, а во рту золотых зубов на шесть сотен с лишком. Вахтерши в выставочном зале всегда переглядывались неодобрительно по поводу марьюшкиных туфель и юбок, претендующих на звание приличных.

В пятницу в плане стояла лекция о Чюрленисе, а такое мероприятие, в отличие от каждодневных экскурсий, срывать было никак нельзя, даже случись не рядовая простуда, а какая-нибудь экзотическая холера. Поэтому Марьюшка выбралась из своей пропыленной норки, из шерстяного халата и платка, переоделась во что-то более или менее пригодное для выхода на люди, проглотила таблетку сульфалена и села перед зеркалом, чтобы замазать распухший от насморка нос крем-пудрой «жеме». Из зеркала глянуло на нее лицо до обидного незнакомое. Эта бледная поганка, моль одежная — я? Тридцать восемь лет. Бабий век. Грим в складках лица уже начинает застревать и складки эти не то, чтоб затирать — подчеркивать. Кожа становится желтой и серой. И пальцы подрагивают, бьются подле скул неуверенно.

— Это не я, — громко сказала Марьюшка, отодвигаясь от мутной зеркальной глади.

В недрах пустого почти, вхолостую хрипящего холодильника стояла у нее бережно хранимая на случай рябина на коньяке. Должно быть, случай настал, потому что Марьюшка наскоро, прямо в шапке и сапогах, метнулась в прихожую, извлекла заветный бутылек и торопливо выпила, что оставалось, с полчашки. Пальцы потеплели и перестали дрожать. Скулы прижгло румянцем. Теперь все — не главное: и промозглый ветер, лезущий под воротник, и ледяная пустота выставочного зала, и собственный голос, утративший от простуды обычные оттенки и силу. Теперь главное — рассказ о Чюрленисе, пусть даже в зале сидят три калеки и случайно приблудившийся пес.

Чюрленис — фантазия цвета и звука. Линия, взлетающая дирижерской палочкой и ускользающая змеиным следом. Картоны, которые кажутся декорацией, прикрывающей в глубине иную жизнь. Крылатые ангелы над бездной мироздания. Феерия колоколов и пронзительная тема судьбы, бесповоротно решенной.

Зрителей оказалось довольно много: слушатели проф-курсов, для которых посещение выставочного зала было одним из пунктов программы. Время от времени на эти проф-курсы приглашаются активисты из самых разных сфер, то врачи, то учителя. На этот раз группа состояла из работников коммунального хозяйства. Можно было предположить, что до этого часа никто из слушателей имени Чюрлениса не знал, но к лекции они отнеслись с полным почтением и даже на более чем скромный марьюшкин туалет почти не косились.

Специалистом Марьюшка была неплохим. Собственно, их всего-то и было двое искусствоведов на весь край, она и Козлов. Но Марьюшка пробавлялась лекциями и вела экскурсии, тогда как Иван Козлов до столь будничной, серой работенки снисходил редко, а по большей части исполнял обязанности своего рода референта при председателе правления местной организации художников. Он был совершенно незаменим, когда из столицы вдруг приходил на правление запрос о том, сколько проведено мероприятий на военно-патриотическую тему или творческих встреч с рабочими ударных строек, как осуществляются контакты художников с селом или — совсем уж неожиданно — с детскими исправительными колониями. Художники, включая директора выставочного зала и очередного председателя правления, от таких запросов цепенели и понятия не имели, что отвечать в вышестоящие органы. А Козлов бросал на бумажку косой взгляд, закуривал, подкатывал быстрые свои глаза под высокий лоб и начинал диктовать секретарю Зиночке четко и раздельно: и какой процент, и что совершили, и на какие рубежи планируется выходить. Все — от фонаря, конечно, от того вечного российского фонаря, что своим рассеянным светом еще Пушкина, а затем Достоевского попугивал ранними зимними вечерами.

Но сходило, удовлетворялись в верхах произвольным козловским враньем, отчего здесь, на месте, в родном коллективе, Козлова уважали и ставили искусствоведом более высокого сорта, чем Марьюшка. Он и статью в местной печати не брезговал черкнуть по случаю юбилея кого-либо из ветеранов или краевой выставки, и раздавал в своих писаниях такие эпитеты, какие Марьюшка к Чюрленису и Лебедеву применять стеснялась.

Конечно, и ей приходилось говорить о работах местных художников, ей за то и деньги платили, — когда сопровождала экскурсии по выставочному залу: одного за цвет похвалит, другого за композицию, третьего — за тему. Но чаще достаточно было просто подсказывать зрителям и так неоспоримое: вот плотина на заднем плане, вот бетонщики на переднем, а вот портрет начальника строительства, орденоносца и передовика труда. Среди местных художников имелась, разумеется, своя неофициальная табель о рангах и талантах, свои понятия о том, кто посильнее, а кто послабей, но все это было, в сущности, игрой, потому что к настоящему искусству произведения их отношения все равно не имели. Странная и нехорошая получалась штука. Как на градуснике, где ясно можно определить температуру нормальную, тридцать шесть и шесть, или высокую, например, тридцать восемь, опасную для здоровья. А тридцать один или тридцать два градуса не определишь, отметки такой на шкале нет. Слишком низкая температура. За пределами искусства.

У самой Марьюшки сейчас — если бы вдруг кому-то вздумалось предложить ей градусник — температура явно оказалась бы к тридцати восьми. Горло саднило, переносицу распирал густой тягучий ком, от ступеней к груди прокатывалась мурашками волна озноба. Марьюшка спустилась вниз, туда, где в обширном бетонном подземелье, отгороженном от мира надежными стальными дверями, нередко пристраивались на троих или группами пошабашившие оформители, чтобы развести усталость дня глотком дешевого вина. Ее всегда приглашали в компанию в таких случаях, а сейчас Марьюшка особенно была бы не прочь, тем более, что и присказка в обиходе принятая: «Видит бог, не пьем, а лечимся!» — сегодня как нельзя более подходила.

Но ничего привлекательного в нижнем зале ее не ожидало. Среди бетонной пустоты гулко звучали из дальнего конца склада недовольные голоса. Там двое разбирали то, что казалось грудой хлама и, по большей части, таковым и являлось.

— Скульптура «Птицы», — угрожающе вопрошал один голос. — Стоимость тысяча восемьсот рублей.

— Вот она, — уныло отвечал второй, двинув носком ботинка нечто.

— Нет, это, пожалуй, скульптура «Остров» — упирался первый. — Стоимость тысяча триста, ее мы уже отметили. А рыбак где?

— Да все тут, давайте дальше искать…

Марьюшка не стала отвлекать этих занятых и явно не приспособленных для другого вида общения людей, коих дела свели вместе и не давали разойтись в разные стороны до выработки компромиссного решения: пока всем будет не то, чтобы хорошо, а хотя бы не очень плохо. Возможно, алхимики и позавидовали бы найденному ими способу обращать булыжники в наличные, но им самим в этот момент собственное занятие казалось нудным и обременительным.

— Марья Дмитриевна! — окликнула наверху вахтерша.

— Да? — не поняла Марьюшка: рядом с вахтершей сидела огромная, вся из округлостей дама с небывалых размеров черно-бурой лисой на шее.

— Вас дожидаются, — подтвердила вахтерша.

— Очень, очень познавательная беседа, — заворковала дама, при всей своей объемности легко поднявшаяся с кресла и подхватившая Марьюшку под локоток. Вдвоем они вышли сквозь прозрачные вращающиеся двери, причем Марьюшка запоздало испугалась, что в дверь они вместе не пройдут, а затем также запоздало вспомнила, что ушла из выставочного зала невежливо, не попрощавшись. — Просто приятный сюрприз, — говорила дама в чернобурке, и маленькие глазки блестели на широком мягком лице, как стеклянные пуговки, а с воротника такими же глазами-пуговками смотрела огромная черно-бурая лиса. — Сколько эмоций, какое знание практического материала! Мне особенно понравилась эта тема, — она неожиданно точно воспроизвела два такта колокольного прелюда, которым Марьюшка иллюстрировала свою лекцию. Марьюшка приостановилась.

— Вы из филармонии?

— Я из ЖЭУ, Мария Дмитриевна, — с готовностью закивала чернобурка, сама же дама, обволакивая Марьюшку массой округлых форм, отчего та ровно бы съежилась в продутом своем пальтеце, продолжала идти и вести вперед Марьюшку, приговаривая: — Право же, мы обязательно найдем общий язык. Именно такие лекции и необходимы. Не только Чюрленис — программа по вашему усмотрению, тут я полностью на ваш вкус полагаюсь и никто в это вмешиваться не станет, наоборот, готовы поддержать и помочь. Трижды в неделю, по два часа — согласитесь, не так уж много.

— Я не понимаю, причем — ЖЭУ? Ведь вы из филармонии? Но там обычно Козлов выступает с лекциями, — попробовала противостоять Марьюшка, совсем потерявшаяся.

— Нет, голубчик мой, Мария Дмитриевна, ни в коем случае не Козлов и никакая не филармония. Только вы, а Козлова и на худсоветы-то пускать нельзя, только на торжественные собрания и официальные открытия, где никто все равно его слушать не станет. Нет, и говорить о нем не хочу. Да вы поймите, Мария Дмитриевна, у меня же девочки, цветочки, к ним особый подход нужен.

— Какие девочки? — окончательно смутилась Марьюшка.

— Прелестные девочки. Исключительные. Вы только не пугайтесь, что у них речь заторможена. Это пройдет. Не сразу, но потихонечку, да вы же и повлияете, поможете. А так — умницы, и не сомневайтесь. А ставочка ваша, хоть небольшая, но лишней-то для вас все равно не будет, а, Мария Дмитриевна, — глаза-пуговки цепко ощупали марьюшкино пальтецо. — Семьдесят рублей, Мария Дмитриевна, или можно даже — сто, но тогда не три раза, а пять. Видите, как вы меня очаровали, голубчик.

— Это бред и кошмар, — сказала сама себе Марьюшка. — Девочки дефективные. Пять раз в неделю. У меня простуда, — взмолилась она, — грипп. Мне лечиться надо. Я сейчас и не понимаю ничего, извините пожалуйста.

— И не извиняйтесь, Мария Дмитриевна, лечитесь на здоровье. Простуду обязательно надо перележать, иначе — осложнения. Вы вот что, вы сразу сейчас ложитесь, только сначала выпейте стаканчик, — мягкая рука извлекла из невероятных размеров сумки на плече бутылку с чем-то густым и темным, втиснула в варежку Марьюшке: — Не подумайте, не магазинная какая-нибудь дрянь — настойками называются, а бормотуха сплошь. Это, Мария Дмитриевна, собственного приготовления травничек, на лесной малине, с лимонником. Любую простуду — как рукой, уж можете мне поверить.

— Я право не знаю, — слабо засопротивлялась Марьюшка, у которой вид бутылки всколыхнул множество отрадных чувств. «Ну, не взяткой же это считать? — пронеслось в голове. — За что? За лекцию? И подработать, в конце концов, надо бы. Давно пора халтурку подыскать, а тут сама в руки просится. Не поймут девочки? Но ведь и взрослые не все понимают, и недефективные — не все».

— Так вы выздоравливайте, отлежитесь. Вот адресок я вам записала, чтоб без ошибочки. Ася Модестовна меня зовут. Отсюда пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий. А девочки — они замечательные, сами увидите. До встречи, голубчик, — тут Марьюшка осознала, что за разговорами они дошли уже до ее дома, и стоит она у подъезда, а соблазнительница, покачивая лисьим хвостом, удаляется прочь в сером сумраке улочки с незажженными еще фонарями.

II

И покатилось колесо.

Два месяца промелькнули, как два дня с того холодного вечера, когда, вернувшись с лекции о Чюрленисе, Марьюшка, не раздеваясь, с трудом раскупорила гостинец-наливочку, нетерпеливо отпила прямо из горлышка, а потом присела у стола — щеки в ладони — и заплакала без слез. На слезы ее уже не хватило.

Поплакав, Марьюшка тогда выпила еще, но немного совсем, потому что сон сморил ее прямо в кресле и приголубил. Что-то снилось ей в ту длинную мартовскую ночь — никому неведомо, и сама она не упомнит. Но проснулась Марьюшка по-здоровому бодрой, простуда отступила, жара не было больше, а хотелось немедленно двигаться, спешить куда-то. Хотя спешить как раз было некуда: суббота.

Труднее всего одиноким людям бывает в праздники и в выходные, в те самые дни, которые люди, обремененные семьей и друзьями, всегда стараются растянуть. Зато только одинокий человек знает, какое это счастье — полностью отдаться работе, уйти в нее с головой. Счастлив тот, кто тонет в любимом деле, под лед уходит с концами так, чтоб некогда книжку прочитать, ребенка по головке погладить, с тещей полаяться. Конечно, он многое при этом теряет, но страшно ли терять то, с чем не знаком, чего нет у тебя. Если ты никогда не пробовал вкуса восточного плода дурьяна и даже запаха его не знаешь, обделен ли ты судьбой? Малайцы наверняка нашей облепихи не пробовали, а ничего, живут себе и радуются жизни. И коль судьба не подарила Марьюшке ни самого малого семейного очага, ни недуга любовного, чтобы всю жизнь им тешиться, то на возможность душу свою в дело вкладывать она уж могла бы рассчитывать. Но и работа ее каждодневная, за которую зарплату получала, хоть стреляй — не вызывала желания гореть во весь накал. Картины художников, выставлявшиеся в экспозициях, были разных оттенков серого, проблемы близко граничили с коммунально-кухонными, и отдушины, вроде лекций не будничных, а настоящих, были редки в марьюшкиной жизни, как солнце в ту ненастную весну. Теперь ей казалось уже, поклясться могла, любую ставку на кон поставить, что вообще солнце выглянуло впервые лишь в ту последнюю субботу марта, когда, отоспавшись, Марьюшка вдруг засобиралась из дому, еле попив чаю, правда, горячего, свежего и с мятой.

Улица встретила ее акварельной прозрачностью воздуха. Было не рано, но на удивление тихо и ясно. Марьюшка постояла на асфальте, расчищенном от грязного весеннего снега, потопталась в нерешительности, не зная, куда направить шаги. И тут под мостом, на горизонте, возник веселый трамвай с большой пятеркой на лбу, так что издалека было приметно. Марьюшка вспомнила: «Отсюда — пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий», — пожала плечами и села в подкативший транспорт. Он оказался очень дружелюбным: потом, ежедневно, торопясь на встречу «со своими девочками», Марьюшка испытывала, казалось, особое расположение со стороны трамвая. И вообще ей вдруг стало везти. Не по-крупному, когда страшно становится от самого везения, потому что заранее боишься следующей черной полосы, а в мелочах, на житейских перекрестках. Особенно — по пути в клуб. Прохожие уступали ей дорогу. Троллейбус на углу обходил ее и даже вроде бы заслонял от других машин широким своим боком, как добрый кит. К остановке немедленно подкатывал, дрожа и позвякивая от готовности, пятый трамвай. Она входила, трамвай принимал ее, и тут же кто-нибудь из пассажиров вставал, чтобы выйти на следующей остановке, освобождая теплое сиденье. А мимо окон светились нежными стволами березы. Микрорайон Студенческий был построен недавно, в березовой роще, от которой и щепок не осталось бы, начнись строительство два десятилетия назад. Но теперь березам была дарована жизнь по соседству с молодежными общежитиями, и они умудрялись как-то выживать.

Выходила Марьюшка всегда на кольце. Еще надо было пройти между домами по дорожке наискосок, недалеко, метров двести, и вот уже дверь с большой, но неприметной вывеской, на которой тускло и неряшливо было обозначено: «Подростковый клуб «Радуга». На редкость не соответствовала вывеска содержанию, и вообще снаружи вид у помещения был явно заброшенный, нежилой. А внутри — внутри все оказалось иначе: зал небольшой, но исключительно гармоничный своими пропорциями, аппаратура почти немыслимая, замечательная фонотека, слайды, видео, словом, все, чего хотелось бы, так что восхищенная Марьюшка предложила было Асе Модестовне пригласить художника для внешнего оформления. Но Ася Модестовна почему-то Марьюшкино предложение всерьез не приняла, хотя той и вправду не составило бы труда призвать на помощь кого-нибудь из молодых оформителей, а то и монументалистов. Впрочем, вскоре неухоженная вывеска примелькалась и перестала резать глаза. Тут хватало других впечатлений.

Детей Марья Дмитриевна несколько побаивалась, своих не было. С кем угодно предпочитала работать, но не с детьми. Лучше уж с ветеранами, которым нужно просто объяснить с искусствоведческих позиций, сколько будет дважды два в соответствии с последними постановлениями. А в клубе у нее оказались девочки, не очень современные какие-то девочки-подростки лет по четырнадцать — самого опасного и лживого возраста. Раньше Марьюшке никогда не приходилось бывать в подобного рода клубах, но она считала, что существуют они для подростков с репутацией «трудных». Однако «ее девочки» не были ни лживыми, ни трудными. Они молча смотрели ей в рот и слушали внимательно-внимательно. Они появлялись и уходили почти беззвучно, в непрозрачных гимнастических трико и легких юбочках — после лекций у Марьюшки им предстояли еще занятия ритмикой. Марьюшка и сама сначала редко, а потом все чаще начала оставаться с ними на ритмику, где белокурая худая валькирия Ольга Яновна, марьюшкина ровесница, лающе, отрывисто подавала команды, музыка взрывалась звуками и цветом, и происходил, пожалуй, шабаш, потому что слово ритмика было для этих занятий слишком холодным и академичным.

Да и марьюшкины лекции называть лекциями ни у кого бы язык не повернулся, — если б занесло на них хоть раз случайного слушателя. Потому что здесь Марья Дмитриевна не рассказывала о красоте и искусстве, а выплескивала знания из себя, словно изрыгала душу. Она не читала, а выпевала и вытанцовывала свою лекцию. Вспыхивали на экране Кандинский и Дали, мрачнели де Кирико, Дельво и Миро, ликовали Филонов и Лентулов. Музыка возникала вроде бы сама собой, переливалась в цвет, рождала линию. Линия взлетала флейтой в воздухе, дымной струей, расползалась лиловым акварельным облаком, светлела. Золотой, золотистый, чуть коричневый туман являл шедевры Кватроченто. Протестовали, отрицая все и вся, Пикассо и Грис. Девочки покачивались, медитируя, но Марьюшка чувствовала: ни слова, ни мысли не пропало зря. Щелкала, отключаясь, программа, набранная перед началом занятия. В зале светлело медленно, будто вставало солнце. Единственное настоящее время суток — рассвет. Все остальное: дней безразличье, сумрак вечерний, ночной мрак — достается нам как бы в нагрузку к рассвету. Только и времени в жизни, когда алое золото солнца в небо плеснув, небо рассвет собой заполняет. Каждый рассвет — словно все начинается снова. Каждый рассвет — как подарок негаданно щедрый. А платят за рассвет сутками. Безразличием дней, вечерним сумраком, ночной мглой. Платят за рассвет жизнью.

Когда гас белый, как крыло ангела, экран, девочки тихо вставали, не говоря ни слова, но выражая благодарность чуть склоненными аккуратными головками. Поначалу Марьюшка терялась от их немоты, не зная, куда теперь, когда все кончилось, деваться. Но тут возникала Ася Модестовна, без огромной своей чернобурки, но все равно округлая, как резиновая, сияя глазками-пуговками, начиналось движение, вращение. Марьюшка как-то нечаянно уходила или вдруг получала приглашение остаться и тогда оставалась, чтобы побыть еще со своими девочками, поучаствовать в их действе, которое ошарашивало, увлекало, заставляло извиваться сразу в трех плоскостях и, кажется, даже выходить в иное измерение. В белокурой преподавательнице ритмики было что-то тревожащее, страшноватое, порой серые ее глаза как бы наливались ненавистью — той, что в родстве с желанием победить, восторжествовать, и в девочках марьюшкиных, только теперь уже не ее вовсе, нездешних каких-то, та же ненависть загоралась, так что это были теперь не внимательные и чуткие слушательницы, а юные волчицы, восторженно принимающие вызов и готовые к прыжку. Но ненависть отступала, сама Ася Модестовна включалась в ритм, изогнувшись круглым затылком и послав по залу легкую воздушную волну. Музыка прокатывалась по марьиному лицу, гладила кожу, волны наступали и даже сквозь теплое зимнее платье проницали, просвечивали, грели и сразу же охлаждали. И снималось напряжение, Марьюшка успокаивалась.

Девочек она понемножку стала различать. Трудно было обходиться без имен, непривычно. Но Марьюшка присмотрелась, и сама для себя, не вслух, сочинила для каждой имя по буковке-инициалу — такие буковки у девочек были вышиты на рукаве, выпуклые, плотной гладью. Наверное, для того и вышивались эти инициалы, чтобы как-то различать одну от другой.

Как-то Марья Дмитриевна пришла в клуб раньше, до срока. Дед Навьич — сторож или вахтер, всегда обитавший при Асе Модестовне, маленький и невзрачный, как катаный валенок, — пропустил ее, но глянул удивленно.

— Я подожду в зале, — сказала Марьюшка.

Стараясь не вспугнуть тишины, прошла она в полутемный зал и там, в дверях, столкнулась с двумя воспитанницами. Они шарахнулись воробьями, и что-то неладное привиделось Марье, отчего она не посторонилась, пропуская, а наоборот, остановила девочек.

— Что-нибудь случилось?

Та, которую она про себя называла Симой, девочка с буквой «С» на рукаве, опустила длинные ресницы, спрятав взгляд, и застыла, вежливая. Да Марьюшка и не ожидала ответа. Но вторая, Элка — по букве «Л», разумеется, — вдруг раскрылась навстречу, отозвалась на вопрос:

— У меня не получаются превращения…

Марьюшка так и не поняла никогда, сказала ей это девочка с вышитой буквой «Л» на рукаве или нет. Неожиданно для себя самой обняла Марья Дмитриевна худенькие плечи, чувствуя тепло и нежность и делясь ими.

— Ничего, получится, — забормотала она. — Превращения получатся, все получится. Все будет хорошо, — она искренне верила своим словам, глядя в заплаканное, перевернутое лицо. В ней уже зрело предощущение следующей лекции и завтрашнего дня.

III

Время шло и шло. И стала Марья Дмитриевна спокойной и почти счастливой. Между тем весна незаметно кончилась, наступило лето. Лето с отпусками и каникулами.

В выставочном зале каникул, конечно же, не было и быть не могло. Наоборот, там готовилась большая зональная выставка, и все суетились, освобождая пространство, чтобы разместить новую экспозицию. Как к нелюбимому жениху грядущая невеста, переодевался выставочный зал в одежды с иголочки, нервно обрывая запутавшееся и зацепляя наскоро болтающееся.

Тихо переругиваясь и громко пересмеиваясь, художники ждали выставкома. Работы коллег не обсуждали, по рассматривали с пристрастием. Специалисты лишних слов не любят. Специалисты любят уклончивые профессиональные слова, чтобы те, кому надо, понимали сразу, а кому не надо, вовсе ничего не понимали бы.

Накануне вечером, в конце занятий, Ася Модестовна зашла к Марьюшке в аудиторию, улыбнулась ей благосклонно, кивком отпустила девочек и легким движением пригласила за собой, в угловой кабинетик, где обычно восседала сама или хозяйничал в ее отсутствие дед Навьич. Марьюшка дисциплинированно пошла, заранее обмирая. Но ничего плохого ее не ожидало. Ася Модестовна долго жала ей руку, приговаривая, как премного она Марьюшкой осчастливлена и довольна, и что надеется на дальнейшее, осенью, сотрудничество.

— Зарплатку получите, Мария Дмитриевна, за две недели. И премию — двадцать рублей, распишитесь, пожалуйста.

— Разве больше занятий не будет? — севшим вдруг голосом спросила Марьюшка.

— Почему же, голубчик? Обязательно будут. Но только осенью, осенью, когда девочки с каникул вернутся.

— Я даже не попрощалась… — огорчилась Марьюшка.

— Да это ничего, голубчик, они уже и думать забыли, дети, юные головы, — блестящие пуговки глаз выглядывали из щек, как изюминки из теплого теста, и сама, матерински приобняв Марью Дмитриевну, вывела ее за дверь клуба, не то выталкивая, не то провожая. Марьюшка ушла, крайне недовольная, почувствовав себя сразу не только безработной, но и обездоленной.

В выставочном зале ее ждала большая суета. В последние два месяца Марьюшка несколько отошла от основной своей работы, хоть и делала ее механически. Теперь надо было включаться заново.

Предстоял выставком.

На каждый предмет свой талант нужен. Пусти самого ушлого медвежатника по карманам шмонать — вмиг засыплется под дружный и обидный смех щипачей: а не лезь, не отбивай хлеб у специалистов. Поэтому в выставком входили, как правило, художники. Но возглавляли этот компетентный орган все-таки работники городского отдела культуры, которых едва ли можно было считать знатоками изобразительного искусства, равно как и любого другого. Просто по должности своей они ведали культурой, как ведали бы дорожным строительством или банно-прачечным комбинатом, сложись их административная парабола иначе.

С произведениями искусства всегда сложности, особенно — с новыми, с пылу, с жару, только что созданными. Лет через сто, конечно, понятней будет, что истинное, что случайное. Какие отсеются, другие временем отполируются, и патина на них благородная ляжет, так что не спутаешь с иными прочими. Известно, что картины, вывешенные в Русском музее или в музее имени Пушкина, — шедевры, все до единой. Или почти все, но это уж пусть искусствоведы копья ломают. А когда приходится оценивать, сколько заплатить, скажем, художнику Маренису за нетленные его творения, на чей авторитет обопрешься? Маренис цену ломил, между прочим, как барышник, и делиться не хотел. На кажущееся его счастье, в закупочной комиссии отсутствовал лично начальник управления культуры Бритов, попавший на этот высокий пост с поста, в местной иерархии еще более высокого — с руководства спортом, и потому решавший любой вопрос резко и безапелляционно. Бритов с художниками просто обходился: это беру, это — нет, и цену вполовину. Таким образом, платил он всегда четверть от того, что запрашивали, и все были не то, чтобы довольны, но удовлетворены, поскольку равновесие раз от разу сохранялось.

Но сейчас Бритов пребывал в командировке в далеком северном городке, где из намертво оледенелой земли, имя которой — вечная мерзлота, добывались ценные руды и переплавлялись в бесценные металлы. Чтобы сгладить отчасти впечатление от тягучего дыма, низко стелющегося в холодном воздухе, и ядовитой воды, которой сначала руды и металлы промывали, а уж потом для питья употребляли, профильтровав больше для очистки совести, чем для пользы дела, в этом городе строили один за другим очаги искусства и культуры, раскрашенные яркими красками и заполненные мозаикой, барельефами, горельефами, витражами и многими другими муляжами. Инспектировать всю эту культуру бесстрашно приезжали в нечеловеческие условия начальственные делегации, и Бритов как раз сейчас сопровождал очередную инспекторскую экскурсию, заботясь, чтобы смягчить суровые впечатления, какими могли бы там встретить гостей, не окажись Бритова рядом. Там его роль была — становиться между мягким телом культуры и серым бетоном северной действительности. Но его место в выставкоме и закупочной комиссии поэтому пустовало, и неуверенно чувствовали себя на нем заместитель Бритова Кукшин и директор местного музея Тамарова, потому что работа при активном и всезнающем Бритове давно отучила Кукшина от самодеятельности, а Тамарова просто в силу натуры за любую художественную вещь норовила трояк заплатить.

Здесь же о трояке речь идти не могла: Маренис знал себе цену и умел ее выколачивать. Сейчас он пытался продать Кукшину и Тамаровой три картины, которые именовал триптихом «Нет — войне!»

— Я писал этот триптих десять лет, — возмущался Маренис.

Кукшин и Тамарова мялись. Художники отмалчивались.

Левая часть триптиха, напоминающая форматом настенный ковер в средней городской квартире, являла собой изображение развалин. Стоила она, по утверждению автора, полторы тысячи рублей.

Правая состояла в основном из пламени, сквозь которое просматривалась верхняя часть женской фигуры со вскинутой в протесте рукой. Стоила эта часть предположительно столько же и размером была точь-в-точь.

Средняя картина размер имела больший, изображала младенца, сидящего на земном шаре среди гладиолусов и один гладиолус срывающего. Стоила середка соответственно две тысячи.

Тамарова, переброшенная в художественный музей из внутренних органов, где она от близкого знакомства с преступным миром кое-какие приобрела привычки, в реальной жизни неприменимые, но в то же время глаз набила и, если кто блефует, чуяла, никак не могла сказать свое слово. Ужасно не хотелось ей платить музейные сотни за картины Марениса, не нравились они ей, не грели, и продать никуда не продашь, и в экспозиции оставить стыдно. Однако название — «Нет — войне!» — действовало завораживающе, так что неловко было отмахнуться. «Был бы Бритов, — мечтал про себя Кукшин, — он бы просто отвесил Маренису за все полторы тысячи и свез на склад до неведомых времен».

А Маренис, чутким организмом своим улавливающий начальственные колебания, кипятился.

— Я не понимаю, — вслух размышлял он, — почему Чайкину можно заплатить полторы тысячи за его авангардистскую мазню, тогда как я последовательно работаю в социалистическом реализме? — и поблескивал со значением значком члена Союза художников на лацкане пиджака.

Марьюшка смотрела на все сбоку — сидела на холодном подоконнике молча. Она обычно не вмешивалась в художнические дрязги, которые бесчисленны, как океанские волны, и не разрешимы даже соломоновым мудрым судом. Что толку, если каждый из присутствующих прекрасно знает: попытайся Маренис торговать собственными произведениями на рынке да назови свою цену — побили бы. А в дружеской атмосфере выставочного зала, в окружении мраморных стен и гипсовых фигур, со значком на груди и с дипломом в кармане, если о чем и волновался Маренис, так о максимальной выгоде.

— Товарищи дорогие, — заглянул в зал Иван Козлов и позвал, словно не в курсе был, что происходит и чем заняты. — Самовар кипит, поторопитесь, и с тортом домашним Зиночка наша расстаралась, испекла, — а из директорского кабинета вкусно пахнуло заваркой и ромом.

И тут Марьюшку как бес толкнул: прошла она сквозь мирно стоящих художников, послюнила палец и центральное изображение потерла.

— Гуашь, — показала Кукшину и Тамаровой окрашенный, загаженный палец. — Плакатного плана работа.

— Ага! — оживилась Тамарова, услышав знакомое слово «плакат». Теперь ей все было ясно. — Справа полфигуры — сто пятьдесят, слева пейзаж — двести. В центре монофигурная композиция. Много-много — пятьсот.

— Двести, — оживился и Кукшин. — А всего пятьсот.

— Я отказываюсь разговаривать в таком тоне, — гордо сказал на это Маренис.

— Как хотите, — совсем просияла Тамарова. — Не хотите — будем обсуждать после выставки. Только это гуашь, а гуашь вообще в рублях ходит. Графика — не живопись.

Маренис метнул на Марьюшку взгляд большой убойной силы, ну, да первое слово дороже второго, и двинулся вслед за потянувшейся на запах чая комиссией, стремясь увлечь в кулуары. Козлов, повинуясь тому же взгляду, кинулся Маренису помогать. Он с художниками отношений не портил, тому же Маренису многим был обязан и намеревался быть обязанным и впредь.

— Ты что-то не в себе, Марья, — сказал он Марьюшке жестким шепотом, уходя, через плечо.

— Чай пить будете, Мария Дмитриевна? — позвали ее из коридорчика через минуту. Но Марьюшка покачала головой и осталась стоять у стены с триптихом Марениса, всматриваясь в работы. До чего же бездарно и безвкусно они написаны! Огонь декоративно-яркий, не способный ни обжечь, ни согреть. Рука будто гипсовая, поза нарочитая. Ребенок, позаимствованный с упаковки молочного питания. Только гладиолусы, пожалуй, удались: живые, объемные, с любовью выписанные. «Занимался бы он лучше натюрмортами», — подумала Марьюшка, но уже отвлеченно, мимоходом, потому что две мысли возникли в ее мозгу, столкнулись, как рыцари на ратном поле, и разлетелись в разные стороны. Первая мысль была: сколько времени? Не опаздываю ли я? А вторая: каникулы — нет занятий, не надо спешить.

И снова вернулась первая: но не разом же все прекратилось? Вдруг девочки не знают, что занятия отменены, придут, а ее нет? Она же не попрощалась с ними. Так неожиданно все произошло, и они, наверное, тоже удивлены и огорчены, им же нравилось, она чувствовала это даже без слов. И столько осталось недосказанного, а поделиться больше не с кем.

«Я просто съезжу туда, — успокаивалась Марьюшка. — Скажу Асе Модестовне, что я ей тоже благодарна. Что полюбила девочек и клуб. Что эта работа для меня — подарок судьбы, и не в деньгах дело, я бы и так, и даром…»

У себя в зале сегодня ей уже, собственно, делать было нечего. Что могла — сделала, чего уж больше. Подобную выходку Маренис и компания так просто не простят, не замажешь ее ни громким лестным отзывом, ни долгим и покорным послушанием. Марьюшка Марениса ударила по самому больному месту — по карману, а это, каждый знает, запрещенный прием. Творческие проблемы решать надо в узком кругу, не всем бог дал, а кушать всем хочется, и семьи у всех, а у кого и по две-три семьи. Тут многие окажутся на стороне Марениса.

И Марьюшка кожей почувствовала свою ненужность и одиночество.

В общем, со службы она сбежала и заторопилась, не разбирая дороги, прямо в Студенческий микрорайон, к клубу своему — месту убежища и отдохновения. На остановку почему-то не пошла, рванула прямо пешком, хоть было не близко и пешком дороги она толком не знала. Сначала срезала углы и дворы, потом места пошли совсем уже незнакомые, и Марьюшка стала ориентироваться по трамвайным путям.

Начинало темнеть. Тьма собиралась в границах участков, еще не застроенных, запутывалась в ветках кустарника, выползала понемножку на дорогу, и Марьюшка шла все быстрее и в то же время все напряженней, потому что стало уже казаться — не найти вот так, на ощупь, придется все-таки воспользоваться трамваем, иначе — мимо проскочишь или свернешь не там.

Но тут Марью Дмитриевну кто-то окликнул. Обернувшись, она сначала не узнала, а потом узнала и обрадовалась, — преподавательницу ритмики, белокурую валькирию Ольгу Яновну. Та прогуливалась под ручку с женщиной средних лет и неопределенной внешности, держась за локоток товарки крепко, как неумелый пловец держится за спасательное средство.

— Вот, — представила Ольга Яновна, — юрист наш факультетский. Хочу в клуб вместе с ней наведаться, — она махнула длинной и узкой ладошкой, и Марьюшка к удивлению своему поняла, что дошла она совершенно правильно и из-за знакомых берез выглядывает родная сердцу вывеска «Подростковый клуб «Радуга».

— Не заплатила мне Асмодеиха, — продолжала Ольга Яновна, — за последний семестр. Так что же получается? Даром я на нее уродовалась? Бесплатно, как говорят наши мальчики факультетские, только птички поют… Это — Марья Дмитриевна, — представила она в завершение тирады Марью юристу, и та, хоть, похоже, ни с кем особо знакомиться не хотела, все же сделала лицо решительным и кивнула.

— Так что, идем? Вас тоже обобрали? — спросила валькирия, подталкивая приятельницу-юриста к крыльцу физически, а Марьюшку взглядом.

— Да нет, мне все заплатили, — залепетала Марья. — Я в общем-то так просто.

Ольга Яновна с натугой двинула тяжелую дверь, пропуская Марьюшку вежливо вперед. Марья Дмитриевна шагнула — и сразу наткнулась на твердый и прямой взор вахтера Навьича. Дверь клубная не то чтобы заперта была, но как-то закрыта — то ли на старый и негодный замок, то ли на ржавый загнутый гвоздь. Решительному толчку Ольги Яновны дверь препятствовать не рискнула и распахнулась, жалобно закричав, а вахтер Навьич нырнул взглядом и ринулся буквально под ноги вошедшим, что-то неясное причитая. Ольга Яновна мановением руки его отстранила, и они вошли внутрь, направляясь привычно в сторону зала, но ничего не узнавая: дальше все было темным, обнаженно кирпичным, пахнущим сыростью и стальной ржавчиной. Окна, закрытые щитами, света не пропускали, освещение в клубе всегда было искусственным, легко и удобно дозируемым, но сейчас темнота пульсировала и идти приходилось наугад. Впрочем, дорогу они хорошо знали. Ольга Яновна шла впереди размашистой походкой, влача за собой приятельницу-юриста, пока окончательно не уперлась в черную пустоту и не прошептала Марье Дмитриевне потерянно:

— Ничего не понимаю. Здесь же было.

И тут подвал слабо осветился багровым, а в дали глубокого коридора что-то замелькало, слепя. Ольга Яновна отпустила руку своей приятельницы, и той немедленно стало худо. Дернувшись, круто развернулась юрист и побежала назад, спотыкаясь на ступеньках и захлебываясь невнятными словами. Но было уже не до нее: внизу, в тупике коридора, разрастался багровый свет и мелькали, приближаясь, рваные тени. От ступеней под ногами потянуло ровным теплом, они словно разогревались. Свет и движение близились, метались почти рядом, и Марья смотрела на них влюбленно и с надеждой, узнавая, как старых знакомых.

— Что это? — схватила ее за плечо и встряхнула Ольга Яновна, оглядываясь вокруг зло и как бы намереваясь все здесь исправить и уточнить. Но нервы не выдержали, и вопрос прозвучал испуганно: — Что это?

— Серафимы, — ответила Марьюшка, отмахиваясь, будто от приставучего ребенка и с блаженством узнавания разглядывая игру света и теней, любуясь полнотой звучания цвета. — Феофан Грек, — добавила она, поясняя.

— Какой грек? — завизжала вдруг валькирия и глазом дернулась вбок, прицеливаясь — не бежать, но место выбрать, чтобы в обморок падать.

Четыре вихря бились в тесном пространстве подвального коридора, раздвигая пределы, и стен коридора уже не было. Возможно, конечно, они пребывали на месте, но значения не имели, потому что трепетали вихри, стенами не сдерживаемые, и среди вихрей возникали лица, нечеловеческие, ускользающие. Вот пропали три лица, а одно определилось, и ясно стало, что стоит перед гостьями Ася Модестовна, круглые щечки, лисьи глазки, просто Ася стоит, знакомая, ненавидимая и родная. Марьюшка засияла, увидев ее. С заметным усилием сложила Ася Модестовна лицо свое в выражение человеческое, и губы ее выговорили:

— Что вам угодно? Зачем вы здесь? — и прозвучало «за чем» в два слова, раздельно.

— За деньгами, — твердо и бесстрашно рубанула белокурая преподавательница ритмики, вспыхивая пятнами на побелевших меловых щеках. — За семестр мне зарплату не отдали. Из командировки вернулась, а тут…

— Занесли вам все причитающееся на кафедру, — с трудом сохраняя облик, немедленно ответила Ася Модестовна. — Вы были в командировке, для вас оставлен конверт, — напрягалась, выговаривая, она, а по жирному лицу бежали полосы, как по изображению в телевизоре. И ясно было, что не врет, что деньги отданы и сомнений на этот счет быть не может. А по коридору спешил к ним широким, летящим шагом вахтер Навьич в сбившейся на затылок швейцарской фуражке и никак не мог добежать.

— Все. Прощайте, — скроила улыбку на расплывающемся лице Ася Модестовна.

— Что здесь происходит? — упорно спросила Ольга Яновна.

— Здесь — ремонт. Деньги — на кафедре, — сдавленно прошептала Ася Модестовна, и лицо ее стало страшным, таким, что захотелось немедленно удрать на воздух из подвала.

— Мне плохо, плохо без вас! — отчаянно закричала вдруг Марьюшка страшной Асе. — Я не могу одна.

— До осени. Музыку, музыку слушай… — и тут добежал к ним все-таки Навьич, затеребил, вроде бы даже подтолкнул, и обе они, Марьюшка и Ольга Яновна, обернулись к нему, вступили в какой-то контакт: то ли заговорили, то ли толкнули в свою очередь. Так или иначе, Марьюшка отвлеклась и, оглянувшись, Асю Модестовну уже не увидела. В далекой глуби коридора жаром наливалось багровое, но жар этот становился все ровней, откатывался, они быстро уходили вверх по ступенькам, по обе стороны мелькали двери, надежные, железом обитые, потом тяжелая дверь захлопнулась за ними, осенив последним взмахом швейцарской фуражки. Похоже, закрылась дверь на этот раз надолго.

Ветреный июньский вечер принял их в свои прозрачные сумерки.

— Деньги она мне не заплатила, — пожаловалась опять Ольга Яновна.

Марьюшка посмотрела на нее удивленно. Валькирия выглядела уже вполне безмятежно, и только финансовый вопрос занимал ее сейчас.

— На кафедре деньги, — напомнила ей Марьюшка. — Поинтересуйтесь. В конверте.

— Вы уверены? — подергала обшарпанную, надежно закрывшуюся дверь преподавательница ритмики. — Ну, что ж, до осени, значит, до свидания.

И зашагала прочь по улице, стройная, сильная.

— А я? — крикнула ей вслед Марья Дмитриевна, но крикнула тихо, почти беззвучно.

У перехода Ольга Яновна обернулась и сделала ручкой: до свидания, дескать. До осени.

IV

До осени было еще далеко.

Новый день начинался обычно, пустой-пустой. День как день. С утра в выставочном зале чай пили. Или кофе, кто что. Кипятили воду в большом старом самоваре. Печенье покупали не сбрасываясь копейками, а так, сегодня — Зина, завтра — Марьюшка, в ближайшем гастрономе. Это завтрак заменяло, а когда и обед. Коллектив небольшой, все свои.

Сегодня за печеньем ходить не пришлось: вчерашний торт оставался в холодильнике, разрезанный, но несъеденный. Собрались за директорским столом: главный хранитель, Марьюшка, секретарша Зиночка, бухгалтер. Зашел на чаек Козлов, вольная птица-искусствовед, орел-стервятник. Была у Козлова такая мелкая страстишка — на дармовщинку попользоваться. На пьянку попасть, в складчине не участвуя, мысль чужую в собственную статью вставить, все равно что к рукам прибрать, лишь бы себе, любимому, с пользой употребить. А расплачиваться старался редкозубой улыбкой да траченым обаянием. В последнее время это выходило у него все реже, не мальчик — близко около сорока, но не хотелось пока еще мириться с реальностью, все еще верил в себя, в свою неотразимость. И Марьюшке, хоть расстались они, улыбался радостно, как ни в чем не бывало.

О вчерашнем Козлов не заговаривал. Зато сотрудницы все восторженно Марью встретили и так забросали мелкими подробностями, какими обросло ее вчерашнее выступление против Марениса, что Марьюшка махнула вовсе на эти сказки рукой. Да и кто ей Маренис? Чем она с ним связана?

Тем не менее ниточка связи протянулась, невидимая.

Они еще допивали утренний чай, когда явился в зал хозяин — председатель местной организации Союза художников, редко начинающий день в кабинете, на своем рабочем месте. Он заговорил с Марьей о чем-то и за что-то ей выговаривал, но по тому, как поглядывал на нее насмешливо и одобрительно, Марьюшка поняла: не любит председатель Марениса и, если понадобится, защищать будет ее. А директор выставочного зала, напротив, на работу не явился. В отличие от председателя, лица выборного и творческого, он был лицом административным, а значит, за конфликты ответственным. Поэтому предпочитал переждать, пока очередной скандал не выветрится сам собой.

Потом Марья повела по залу пионерскую экскурсию, рассказывая положенное легко и забывчиво, и тут Козлов перехватил ее все-таки, отозвал и спросил по праву старого и близкого знакомого:

— Объясни. Ты что — уходить собралась? Или Маренису персональную отменяют? — поскольку после коллективной зональной выставки у Марениса действительно намечалась персональная, к круглой дате, и не далее, как вчера отпраздновал Маренис свое шестидесятилетие, так что Марья праздничек ему подпортила.

Серые выцветшие глаза Козлова смотрели на Марью с неподдельным интересом: вдруг упустил нечто, устал и отстал. А Марьюшка прислонилась спиной к мраморной зальной колонне, как графиня из старого романа, и сказала: «Шел бы ты, Козлов», — после чего он действительно ушел, бормоча более для себя, чем для нее: «Повредилась в уме, точно, ну, смотри, я тебе добра желаю».

Прочь, не порочь, не пророчь, напророчишь пропасть. Пропади, просяным зерном рассыпайся…

Что же до персональной выставки, то ее Маренис, конечно же, выбил. И, конечно же, собирался от этой персоналки получить все, что можно, и немножко сверх того. Ведь так только говорят обычно, что жить хорошо тем, у кого светлые идеалы, а Маренису было твердо известно: жить хорошо тем, у кого не идеалы — деньги. Для них и горячие черноморские пляжи, и мясо в каждом кооперативном, и видеомагнитофоны в каждой комиссионке. У их детей не выпадают зубы, и жены их не мерзнут зимой в натуральных шубах, и самим нет нужды толкаться на всем ветрам открытых автобусных остановках, застуживая нежные места. Так что пусть уж стоят те, кто с идеалами, в очереди за плавленным сырком, ему, Маренису, это не угрожает. Профессию он выбрал осознанно, имел членский билет Союза художников и членских значков — целых два: один намертво пришпилен к парадному костюму хитрой зацепкой, другой в командировки надевал. Во всем порядок должен быть. Нельзя без порядка. И раз уж стал он художником — значит, полагалось ему свои творения публике являть. То, что художник он лишь по билету, теперь уже к делу не относилось. У нас ведь как заведено? Кто лекарства прописывает — доктор, кто в рифму пишет — поэт, кто в тюрьме сидит — преступник. Хотя лекарства может прописывать порой шарлатан, стихи творить — графоман, а в тюрьме сидеть — Мандельштам. И тем не менее.

К тому же следует поправку сделать на местные условия, на специфику, так сказать. Пустить того же пресловутого Сикейроса в здешний климат — далеко бы пошел? Да ему бы автобусные остановки расписывать не доверили, худсовет зарубил бы на уровне эскизов еще, на корню. «Как у тебя с реализмом, — спросили бы, — сын пампасов? Слабо тебе реализм превзойти?» А Маренису что крокодила Гену смальтой выложить, что скульптуру для центрального городского кладбища, ввергающую посетителей в искреннюю скорбь, что станковую живопись — все едино. Правда, пейзажей Маренис практически не писал. В пейзажи надо вкладывать что-то такое, труднообъяснимое. А он любил, чтобы работы его были легко объяснимы и всем понятны.

Марьюшкин выпад Маренис не стал бы, скорее всего, принимать всерьез, если б не персональная. И в выставочный зал Маренис зашел сегодня, будто долг отдать, с трудом ноги передвигая. Вчера, после злополучного выставкома, отметили в банкетном зале ресторана «Север» его, Марениса, юбилей, и много было водки и цветов, и пили все за его здоровье. Его здоровье пили, — как говорили раньше и точней. Тамарова с Кукшиным тоже были приглашены и тоже пили, и все, выступая, хвалили Марениса, и смех перекатывался вдоль длинного банкетного стола: хохотали художники, опустив униформенные бороды в тарелки с салатом. Чем-то не нравился этот смех Маренису, но в общем удался юбилей. Однако возраст давал себя знать, не на пользу вышли тосты, болело сердце со вчерашнего дня, всю ночь болело. Он, в принципе, и забыл давно, что есть у него сердце, и однажды, проверяясь в лучшей краевой поликлинике, к которой был прикреплен, спросил у врача, как отличить больное сердце от здорового. Больное — когда покалывает, что ли? Врачиха же, молодая и вертлявая, обнадежила его:

— Покалывает — ничего. У всех покалывает. Вот когда возьмет, — и маленькой пухлой ручкой показала, как возьмет, — тогда к врачу, обязательно.

Пожалуй, Маренису сейчас следовало бы не в выставочный зал идти, а на прием в поликлинику. И с Марьей-то говорить ему не хотелось, вовсе ни к чему. Забыть, замять, дать понять при случае: не суйся. Но это при случае, не сейчас. Глаза б на нее не глядели! А вынужден был, подсказывать приходилось соплячке, как трактовать все тот же триптих, который все-таки пробил он под тосты и юбилей на зональную по вполне приемлемой цене.

Он заговорил с ней против воли, втолковывая, что следует пояснять, когда придут ветераны. Марьюшка слушала равнодушно, слова были так же бессмысленны и пусты, как сами картины, и под спокойным и внимательным ее взглядом Маренис начал нервничать, потом сердиться совсем уж нехотя, потому считал это ниже своего достоинства. Он стал выговаривать ей обидно и веско. А Марья в ответ посмотрела на него серьезно и сказала тихо, почти ласково:

— Да вы успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста, все уже.

И еще повторила: «Успокойтесь», — будто принимала его за идиота, за пациента психиатрической клиники. Тут Маренис, убежденный, что это провокация и его просто вызывают на скандал, ненужный и нежелательный, почувствовал, с другой стороны, что сдерживаться ему не хочется.

Всю свою жизнь стремился Маренис душой и телом к вещам красивым и приятным. Уродливых же и неудобных вещей и ситуаций избегал. И настолько он научился обходить возможные неприятности, что напоминал его жизненный путь трассу слалома — изобилующую поворотами, высокой степени сложности, но, если в морозный солнечный денек сверху посмотреть — красивую, пожалуй, даже элегантную. А превыше всего ставил Маренис душевный покой. Но тут возникала некая неувязка, путь его жизненный омрачавшая, подобно тучке небесной, бросающей легкую тень на блистающую белизной трассу. Человека с тонкой душевной организацией вывести из себя — пустяк. Скажем, не пришел вовремя заказанный таксомотор, сделал необоснованное замечание случайный на выставке зритель, взныл зуб, растревоженный сладким, телевизор захандрил — и пожалуйста! А производственные конфликты? А международная обстановка? А общепитовская котлета?

Поэтому с годами стал Маренис не только верток и цепок, но и — только задень — криклив. А кричать художники, как правило, не умеют. Нарисовать что-нибудь, написать, вырубить — хоть сто порций, но кричать — это уже другой талант, не всякому даден. Вот и сейчас собирался Маренис Марьюшку горлом взять, на место поставить, определить, наконец, разницу, кто он, кто — она.

Но сил не было, не было сил скандалить. Маленькая пухлая ручка крепко стиснула в белых пальчиках сердце, которое, оказывается, пребывало на положенном ему месте. Маренис сказал что-то невразумительное не то Марьюшке, не то всем вместе, ушел из зала, оставив шляпу и плащ, и кто-то из молодых художников подвез его на своих «Жигулях» и помог забраться домой, на третий этаж по добротной, каменной, длинной-длинной лестнице — Маренис жил в доме планировки эпохи архитектурных излишеств, где потолки высоки, где много воздуха и света.

Света и впрямь было много, а воздуха — нет, не хватало. И не дождавшись «скорой помощи», Маренис умер, вспомнив напоследок, как в детстве еще, бывало, вырезал из вареной свеклы брусочек, вставлял в оправу из яркой телефонной проволоки и радовался: красиво.

Врачи, посуетившись над ним, ничего не смогли сделать. Не стало Марениса-человека. А художника-Марениса никогда не было.

Но хоронили все-таки художника Марениса. Топтались среди отцветших кустов сирени и хилых елочек на кладбище. Смотрели больше по сторонам, на затейливые памятники и оградки: хоронился он на старинном кладбище, где вообще-то уже никого не хоронят. Обошлись похороны и поминки дешевле, чем персональная выставка, и это вносило светлую ноту в траурные формальности.

О том, что с марьиной бестактной выходки все началось, казалось, забыли. Был человек и нет человека. Ничего не поделаешь. Только опасливый Козлов как-то незаметно исчез с горизонта. О нем и не вспоминали.

А лето катилось и катилось своим чередом сквозь тополиную метель, июльские грозы и августовскую пляжную жару.

V

Если бы стояла зима, то в этот день непременно шел бы снег. Легкие снежинки летели бы и вспыхивали, каждая, как маленькая радуга, только гораздо ярче.

Но было лето. Шел к концу долгий и мягкий, очень светлый день. Солнце уже съезжало к реке, двигалось потихоньку на отдых, но день продолжался закатом, продлевался светом и теплом.

Марье легко дышалось в тот день. Ей вообще жилось легче все последнее время. Дни катились, как полтинники: звонкие, круглые. Раз она как-то давно получку получила полтинниками: целый кулек. Других денег в кассе не оказалось.

Пить она перестала вовсе с той поворотившей судьбу субботы, когда впервые занесло ее в подростковый клуб «Радуга». Не то, чтобы новая работа повлияла, и с деньгами полегче стало, хватало бы теперь — много ли человеку нужно? До тряпок она все равно не была охотницей и впрок откладывать заработанное так и не научилась. Просто не хотелось пить, не тянуло. Другим душа была занята, другой полна музыкой. Марья и не пыталась особо в самой себе разбираться. Не хочется — и не надо.

Правда, когда каникулы в клубе наступили, да еще с Маренисом трагический скандал произошел, и она забилась, заметалась опять по своей комнатке, обрывками мыслей заполняя нехорошую пустоту внутри, сознание немедленно подсказало, чем утешиться: подаренная бутылочка с целебным питьем не вовсе еще была пуста, стояла, ждала в холодильнике, храня ароматы. Но Марьюшка поймала эту мысль мельком и так же легко отпустила. Чего-то иного хотелось ей, может, и впрямь — музыки, о которой Асмодеиха напоследок наказывала.

Она стала слушать пластинки, любимые, старые. Проигрыватель скрипел затертой иглой. Марьюшка, вдруг решившись, купила себе с левых своих заработков аппаратуру: скромную, но как раз. Теперь слушала — то колокола, то орган, то бьющийся, будто сердце, рок.

Однажды, покрутив ручку настройки приемника, поймала на случайной волне детскую песенку про остров Чунга-Чанга. Вспомнила: был такой чудо-остров, где жить легко и просто, и у нее был. Пропал куда-то, канул во времени. Вспомнила себя, на двадцать лет моложе, и имя забытое — Леха — чуть было не коснулось ее губ, но растаяло в простенькой мелодии, в совсем новой музыке, на другой волне.

Самое неприятное в любой истории то, что приходится рассказывать ее не с начала. Но теперь уже почти все так делают, как бы намекая на известные слушателю и читателю, в общем, реципиенту, обстоятельства времени, места, на аналогичные ассоциации, в конце концов. Редко кто отважится начать все с самого начала, потому что пришлось бы предварять рассказ совершенно излишним и, возможно, сомнительным даже утверждением: «Вначале было слово, и слово было Богом, и слово было Бог».

Как же поступать рассказчику? Чем он, строго говоря, выделяется из плотного ряда более или менее умелых ремесленников, дело начинающих с затверженных приемов ремесла? Проводит первую линию на чистом листе бумаги конструктор, упирает стопу в верхний край лопаты землекоп. Рассказчик гримасничает, хватает за пуговицу, ищет в себе силы, способные проломить стену отчуждения, которой отгорожен всякий, живущий в наше богатое информацией время. Верьте, это нелегкое дело — вступить в контакт с собеседником. В автобусе морщимся, когда непредумышленно толкает нас в бок посторонний. Что же говорить о тех, кто пытается в нашу душу проникнуть, мысли свои навязать и даже выдать эти мысли, свои, за — ваши. За наши. Не посягательством ли на свободу личности будет выглядеть указанная попытка?

Но даже если так? Неужели оттолкнете вы такого же одинокого, может быть, брата по духу, не выслушав? Потому, уповая на понимание, отбросив все лишнее, о чем вы сами не хуже меня, а может, и лучше, знаете, рискну продолжить рассказ.

Вернемся в тот летний день, такой светлый, будто солнце только сейчас, только сегодня решило заняться миром всерьез, и выплеснуло на землю целые армии лучей, так что это напоминало нашествие: сначала разведчики, все высматривающие и ощупывающие, проникающие в каждый уголок, потом — лучи-завоеватели, лучи-захватчики, занимающие пространства. В тот летний день, точнее, на склоне его, в теплом мареве заката Марьюшка вдруг увидела Леху во плоти. Не того, конечно, что проживал с ней на острове Чунга-Чанга. От того Лехи, наверное, и не осталось ничего в рыхлом, немолодом, с заострившимися чертами мужчине, именовавшемся ныне Леонидом Григорьевичем Мисюрой. Но Марьюшка узнала, удивившись этому узнаванию: «Леха!» — и рванулась мысленно — не к нему, от него, потому что крепко жила в памяти больная привычка побега.

— Простите, — остановил ее мужчина, топтавшийся у порога выставочного зала. — Копылова? — спросил он и тронул ее за рукав. Позвал: — Марьюшка?

— Здравствуй, — сказала Марья обреченно.

И, стараясь не думать, какой он ее видит, сама оглядела, пугаясь: плох был Леха. Весь — глубокого серого цвета, что лицо, что костюм. В ресторане, куда их занесло, в безвременьи пустом, между обедом и ужином, Леха совсем посерел, захлопал себя по карманам торопливо, словно нашаривая мелочь в трамвае, и извлек горсть упаковок с маленькими, цветными, злыми таблетками. У официантки попросил стакан воды. Марьюшка ужаснулась, уверенная, что официантка воспримет просьбу как личное оскорбление. Но было в сером Лехе что-то, отчего воду ему принесли и словом не обидели.

— Извини, — сказал Мисюра, и запил горсть цветных таблеток водой.

— Да, господи!

Понемножку он отдышался — будто легкий розовый отсвет на серое лицо упал. Теперь он тоже мог смотреть на нее и видеть, что сотворило время.

— Мне лицо твое, как пощечина, — не сказал, но хотел сказать он. Потом не удержался и все-таки сказал.

Она засмеялась или почти засмеялась.

— За что я тебя любила, — объяснила ясным голосом из юности, из двадцатилетней немоты, — формулировать умеешь.

— Заказывать будете? — строго спросила официантка.

— Будем, — согласился Мисюра, — поминки у нас. Это действительно были поминки. По несбывшемуся.

И нейтральнейшая почва — ресторан — вполне устраивала. Но вот уже две головы оказались связаны мириадами паутинок, и по всем — сигнал. Казалось, подойди сбоку — увидишь тучу, переплетение проводков. Но они сидели у стены, отсюда подойти к ним никто не мог, да и больно уж тонка паутина, тонка больно, и больно, и больнее, и предохранители где-то шипят, сгорая белым дымком, — пшик! — реле срабатывает, переключают с того, что плохо было, на то, что было неплохо, было хорошо. А ресторан все еще пуст и темноват, в меню ничего, да ничего и не нужно, заказ, — чтоб не выгнали только ленивые официантки. Нитка, паутинка, проводок перелетают через столик, цепляются за не слишком сухой — жара, нервы — лоб. Что-то все-таки пришлось выпить, и поползла защитная корка — сплошная мозоль — с души.

Они перебирали, как письма: что выбросить, что сохранить — воспоминания. Не судили — боже, какой суд, за давностью не судят. Поминали себя, давнишних.

Были аллеи, которыми вместе ходили, были. Сигареты, которые вместе курили, были. Две пачки не существующих уже сигарет «Трезор» скурили они за ночь на копыловской даче, и Леха, нет, Леонид Григорьевич вспоминал сейчас, как боялся, что Марьюшка отравится никотином, в чем он будет, конечно, виноват.

А Марья вспоминала, как легла с ним в один спальный мешок и полночи они пролежали одетыми, то целуясь, то ссорясь. Потом воспоминания разбредались разными путями, и это было уже не вслух. Потому что Марье представлялось, каким был Леха двадцать лет назад, и не в том дело, что пел-плясал, знал все на свете и еще то знал, о чем люди не догадывались, а в том, что сиял Леха, будто нимб вокруг него светился и дрожал. Свет этот люди ощущали, а ее, Марью, он просто слепил. Впрочем, думала взрослая, почти сорокалетняя Марья, не в ореоле, наверное, дело было тоже. Возраст пьянил — восемнадцать лет. Время пьянило. Все они ходили тогда, словно бы не совсем трезвые, хоть и не пьяные вовсе, все разговаривали часами, входя в экстаз от собственных высказанных мыслей. Раз как-то всей компанией всерьез обсуждали, жениться ли на невинных девушках или не обязательно, и стоит ли девушкам сохранять невинность или и без этого прожить можно. Только потом стало ясно, что восемнадцать лет — шоссе, и навстречу — машины, и какая в какую врежется — это судьба, никому неизвестно, расцепятся ли сразу или одна другую потащит за собой. И неизвестно, выровняешься ли после крушения, удержишься ли на колесах и на полосе или загремишь под откос и вообще — в хлам. Когда Леха нимбом своим ее ослепил, летала она и дороги не видела, ступеней не чувствовала. Вот с высоты, с лета и грохнулась о мокрый асфальт. А дальше все стало просто и неинтересно.

А Леонид Григорьевич усердно гнал от себя воспоминания о том, как ушел с копыловской дачи, по-детски на Марью обидевшись, и двинул пешком до города, потому что ходил хорошо и двадцать неполных километров по ровной дороге были для него не расстоянием. Он шел бодро, потряхивая головой по-кошачьи и поругивая неуступчивую Марью, так как считал, что девушка в подобном случае берет на себя определенные обязательства перед партнером, не очень, правда, отдавая себе отчет в том, какие именно. Известный опыт общения с противоположным полом у него уже был, но тут этот опыт вдруг оказался никак не пригодным, потому Леха и вышел из себя.

Дорога его несколько успокоила, и когда возник за спиной и пополз по земле, по придорожным кустам свет фар, Леха и не подумал свернуть в эти самые кусты, чтобы переждать, пропустить ночную машину. А машина догнала его и резко остановилась: газик, ГАЗ-69. Если бы цифра означала год выпуска, его просто не могло бы быть в природе, этого клятого газика.

Но он был. И из него выскочили на дорогу двое: «Куда идешь, парень?» — «В город». — «Садись, подвезем», — предложили ему как-то очень уверенно, и, занятый своими мыслями, Леха согласился, полагая, что так и должно быть, что теперь его довезут до общежития скорее, чтобы он успел еще придремнуть до утра. Он влез в дверцу, услужливо открытую мрачно-невзрачным типом, сел на заднее сиденье и еще некоторое время упорно думал о своем, доругиваясь с Марьей по пустякам, и на бессмысленно глупый вопрос обстоятельно ответил сидящему впереди и даже наклонился поближе, чтобы тот услышал никчемушный его ответ сквозь шум мотора. И тут сосед мрачный, что рядом сидел, захлестнул лехино горло чем-то — веревкой или тросиком, так что горло потом долго саднило и не заживали ссадины. Они вышвырнули его из машины и долго били так, как ни до, ни после никто никогда не бил. А потом сняли плащ-болонью, часы и корочки — новые импортные ботинки, которые слегка жали, из-за чего Леха даже опасался, не сотрет ли пальцы дорогой. Вот уж от этого беспокойства они его избавили. И уехали. А он, отлежавшись немного, побрел в носках по шоссе и все переживал, что не запомнил номера, не заметил его. Ему казалось, лица этих троих он в любом случае узнал бы, но, наверное, только казалось.

С той ночи Леонид Григорьевич Мисюра всю жизнь недоверчиво относился к невинной в общем-то машине — газику. И недолюбливал дачи.

К слову сказать, на копыловской даче еще один раз ему все же пришлось побывать, и добрых чувств новое посещение не прибавило. Марьюшки там не оказалось, а встретил Мисюру ее отец, Копылов, имя которого знал весь город, и не только город. Леха к этой встрече был не готов. Увидел огонек сигареты в темноте, подумал: «Марья», — она сильно курила тогда. И подошел совсем близко, так близко, что убегать уже было неудобно.

— Здравствуй, — сказал ему Копылов. — Заходи. Спросил, помолчав:

— Может, выпьешь?

— Да нет, спасибо, — уклонился Мисюра.

Как и все окружающие, Леха знал, что слова Копылова не расходятся с делом, а обещания его равносильны волшебной формуле, вроде: «Сезам, откройся». Уж если Копылов, нервно подрагивая огоньком сигареты, говорил, не глядя на Леху: «Машка — единственное, что у меня есть, для нее я все сделаю», — то означало это самые невероятные возможности и перспективы.

Но Мисюре ничья помощь тогда была не нужна, ни в чьей поддержке он не нуждался. Леха истово учился. Вгрызался. Спорил с преподавателями, и споры их становились все увлекательнее. Физика для него была, как болезнь, та болезнь, которой хочется болеть и не выздоравливать. Он и болел в охотку, ему, кроме физики, все неинтересным становилось. Даже Марьюшка. Когда не было ее — вспоминал, а когда появлялась — забывал. И шло к разрыву, углублялся разрыв.

А физика в ту пору громко гремела и звенела. В кино показывали прекрасных девушек в белых халатах и ручных гениев, раскалывающих тайны природы путем научных исследований. Даже смерть, которая угрожала — не от старости, болезней или упавшей на голову бетонной балки, а от невидимого, но такого современного и модного потока нейтронов, представлялась вполне приемлемой. Все равно, как смерть разведчика где-нибудь «У Максима», в Париже, когда он стоит на светском рауте с бокалом настоящего шампанского, весь во фраке, а в спину ему наемный убийца из снайперской винтовки — чик! Не смерть, а сплошное кино.

Марьюшка скоро из института ушла — чем дальше, тем лучше: в институт искусств. Куда уж дальше? Не была б девицей, забрилась бы в армию.

Не вдоль, не поперек пошло у них с Лехой — вкось. Так вкось и расползлось.

И вот теперь стакан в руке черт-те с чем. Пальцы на стекле просвечивают, будто не стакан, а мощная лампа. Косточки, кровь пульсирует, нервы видны или что там? — сухожилия. Всю жизнь старается человек жить так, чтоб завтра было лучше, и не решается сознаться, что лучше, чем было, уже не будет. Где оно, счастливое будущее, к которому тянутся жадные, настойчивые руки?

— Слушай, пойдем отсюда. У тебя есть куда? Ты с кем сейчас?

— Одна.

— К тебе и пойдем. Я, собственно, подыхать сюда приполз, Марья, — сказал Леха, хорохорясь. Добавил: — Из системы меня вышибли. Слышала, наверное, в газетах читала: реактор на атомной станции взорвался. Теперь — все.

— Что — все? Ты-то при чем?

— Из-за меня люди погибли. Моя вина.

— Кончай интриговать, Леха, — не поверила Марьюшка. — Тоже мне роковой душка-ученый, палач и жертва, решил к истокам припасть.

— Ну, не веришь — не верь, — согласился Мисюра.

— Да знаю я тебя: физики шутят, — продолжала, как когда-то, она, уже зная, что вовсе не до шуток Лехе сейчас, уже чувствуя его, как себя, уже узнавая. Раньше в других видела, выделяла его черты, походку, поворот головы, линию плеч. Теперь понемногу находила все это в нем самом, хотя немного осталось, чужая оболочка, серая шкура на тонких костях. И все-таки это был он, и все возвращалось на круги своя. Когда-то они чувствовали друг друга помимо слов, напрямую. Достаточно было одного слова сказанного, чтобы возник обвал, тихий, беззвучный обвальчик мыслей. Сейчас все начиналось сначала. Они двигались навстречу друг другу канатоходцами по канату. По паутинке. По проволочке.

Ошарашенному гардеробщику Мисюра по столичной привычке попытался мелкую монетку всучить. Такси на улице остановил легким движением головы. А в такси — отключился. И потом — от такси до комнаты — не шел, а плыл. Ладно, еще навстречу не попался никто из знакомых, а то решили бы, пожалуй, что докатилась Марья, сняла в кабаке пьяного ухажера. Но никто не встретился. Леха благополучно дополз до кровати, рухнул на нее, будто в пустоту, и час не двигался вовсе. А Марья сидела рядом, смотрела на него и думала. Света она не зажигала, штор не задергивала, и весь час мигал ей с удручающим постоянством трехглазый циклоп-светофор на перекрестке. Три глаза у циклопа, один цвета травяной зелени, другой желтый, желчного внимания, третий — злой, кровью налитый. Три глаза у циклопа, но смотрит он одним, всегда одним. Неисповедимы пути того, кто шагнет на красный свет, заступая путь хромированной стае. Конечно, все проходят, как и положено, на зеленый, иногда — на желтый, но и на красный идут, тоже идут, вопреки всякой логике.

Как идут в физику, хотя физики лучше всех знают, что находится сегодня человечество в положении человека, на чьей шее затянута очень прочная, скользящая петля, а под ногами — весьма хлипкая табуретка.

Зеленый. Желтый. Красный.

Красный. Желтый. Зеленый.

— Где я? — спросил Мисюра, приподнявшись на локте. Красный зажегся за окном, тревожный, опасный. Но Марьюшка задернула шторы и включила торшер.

VI

Убит — если смотреть со стороны. Мертвый — если сам.

Авария — когда гробанулась машина. Катастрофа — если при этом погибли люди.

Почему же говорят: жизненная катастрофа? Ведь тот, о ком говорят, жив.

Жив, да не совсем. Не вполне. «Ремембе!» — как говаривал двадцать лет спустя один король трем мушкетерам.

Итак, штора задернута, свет включен. Сейчас отлетит в сторону пыльный занавес, за которым пропавшие годы, дернется, отброшенный нервной рукой, и рухнет к ногам бесформенной кучкой тряпья — шнурок лопнет, не выдержит. И станет ясно, кто кого убил. Кто, торопясь, сорвал чужую маску — и на себя. Сейчас во всем разберемся. Впрочем, с этим спешить не стоит.

Спешить некуда.

Все дома.

— Ты здесь живешь? — спросил Леонид Григорьевич, оглядевшись.

— Да, — сказала Марьюшка. — А что? Я привыкла.

— Конечно, — согласился Мисюра. — Привычка — оно, конечно.

Достал из кармана флакончик с ядовитого вида зельем, развел немножко в стакане, глотнул и почти сразу ожил.

— А где отец? — спросил, прохаживаясь по комнате.

— Умер отец, — сказала Марья. — А перед тем — женился.

— Да, — посочувствовал Мисюра. — А где рояль? — спросил он еще.

— Вспомнил, — пожала плечами Марья.

Как раз рояль Леха действительно помнил. Даже не столько зрительно, сколько затылком, на ощупь. Потому что Копылов приехал раз домой совершенно не вовремя. Вдруг, после бюро горкома, на завод не заезжая, Копылов сказал шоферу необычное: «Домой», — а дома оказалась дочка — в институт не пошла — и с нею он, Леха. И тут выдал Копылов Лехе прямым левым в челюсть от души — раньше, чем успел подумать. Реакция подвела. Леха пролетел через всю комнату и врубился затылком в рояль. Копылов, правда, тут же понял, что нельзя этого было допускать, ни в коем случае, ни за что. Но было уже поздно. И главное, — бесполезно.

Только и запомнилось — рояль.

— Ты в отпуск приехал? — спросила в свою очередь Марья.

— Да нет, помирать. Говорю же, — дернулась улыбка, ослепительная когда-то улыбка на сером чужом лице. — Прогноз у меня ориентировочно на полгода, если буду себя примерно вести, конечно. По-хорошему, пристрелить бы меня, да, видать, пули жалко — отпустили.

— Леха! — встревожилась, а скорее даже рассердилась Марья. — Не кокетничай, толком говори.

— А что, если я не поеду ночевать в гостиницу? — сказал ей на это Леха. — Ты меня не бойся, я тихий теперь, для нравственности твоей безопасный. Вот тут в кресле и заночую. Ты как?

— Зачем же — в кресле? — растерялась Марья. — Подожди, я сейчас раскладушку найду.

И пошла за раскладушкой к соседке.

— Слушай, — сказал Мисюра, устраиваясь на коротком продавленном ложе в темноте комнаты. — Выходи за меня замуж? У меня квартира в столице, небольшая, но все-таки нормальная, не твой курятник. Будешь скоро молодая вдова с приличной жилплощадью.

— Ну, предложение, конечно, заманчивое, — рассмеялась из темноты Марьюшка. — Я прямо вся даже стесняюсь как-то. Прямо даже неожиданно. И вовремя. Ты, Леха, верен себе. Опять — физики шутят?

Хотя на этот раз Мисюра и не думал шутить.

С тех пор, как в голове у него поселилась птица, Леха ни на что не надеялся. Он только ждал момента, когда птица вырвется и улетит, пробив стесняющую оболочку, и даже решил в меру слабых своих возможностей птице в этом помочь. Решил? Пожалуй, утверждать так было бы преувеличением. Подобно тому, как вертит бездушный маховик магнитная стрелка, птица увлекала его путем, не им избранным, но ему предназначенным, помимо воли. Авария, взрыв, все, что за этим последовало, — было только этапами пути. Болезнь, больницы, консилиумы и бессмысленные медицинские процедуры тоже были этапами. Он двигался вперед. Ему становилось хуже, если он пытался свернуть, и птица металась внутри черепного пространства, как мотоциклист в полом шаре под куполом цирка: вперед. Все время вперед и по кругу.

Ему казалось — он был уверен в этом, — что внизу, под земной корой, с той же стремительностью и скоростью, как и в его голове, металась вторая птица, гораздо больше первой, но в том же направлении летящая. И Земля, как и он, стремилась выпустить наружу эту летящую боль, готовая лопнуть по шву, хоть крепка оболочка древней планеты, и — нет! — не лопалась, не выпускала. И маялась Земля, как маялся он, Мисюра. Хотя его путь был легче, ибо короток человеческий век, а жизнь — конечна. А того, иного света, что за гранью земной жизни, не должно быть. Нет. Во всяком случае, Леха надеялся, что не продлится его существование за пределами бытия. Эта надежда и безотчетный страх — вдруг все-таки есть что-то по ту сторону? — друг друга уравновешивали и не позволяли своей рукой прервать течение дней, выпустить или уничтожить птицу.

Один тайный, забытый, в жизненную труху затоптанный был на нем грех: Марьюшка. И за неимением святого отца, перед которым так славно было бы облегчить совесть или то, что раньше именовалось душой, Мисюра притащил свое бренное тело к ее, еще более бренному. К тому, что от нее оставалось.

Ведь что в человеке удивительно? Избирательная способность. Сколько у Мисюры за два десятка лет интриг, связей, любовей было, а лишь Марьюшка осталась занозой. Почему? Может, потому, что сразу понял: она из тех, на которых женятся. А он отошел в сторону, уклонился, собой был занят. Или потому, что знал — до него у нее никого не было, и представлялось невероятное — никого не было и после.

«Мне лицо твое — как пощечина. Мне походка твоя — головная боль. Ты шагаешь прямо по мозгу моему, по складчатой его коре и не спотыкаешься на складках. Каблучки твои ввинчиваются в серое вещество, и остаются на веществе том точки, горячие точки, больные. Ты проходишь во мне. А видишь ли ты птицу? Слышишь ли, как бьется она меж двух пылающих полушарий, где проложены твои следы? Ты спишь беззвучно, как прежде. Но с середины эскалатора не попасть в начало, эскалатор движется. На нем плотно, ступенька за ступенькой, выстроились люди. И некуда прыгнуть вбок. И все ближе к концу».

Легко в школе решать задачки по арифметике: не сошелся ответ — вернись, начни с начала.

Начни с утра.

Утром Марья убежала на работу. Мисюра ушел в гостиницу. Но вечером опять пришел.

А светской беседы больше не получалось. И вспоминать ни о чем уже не хотелось.

Марья торшер зажгла, включила музыку — одну из двух кассет, которые в клубе своем подростковом у Аси Модестовны взяла как-то, к очередному занятию готовясь. Включила — и сама включилась: руки стали легкими, грудь поднялась от расширившихся, озоном наполненных легких, пятками пола не касалась — на пальчиках скользила. Голос помягчел на нижних нотах, зазвенел на верхних.

— Халтурка у меня тут была, — начала рассказывать Марьюшка Мисюре, но он, хоть слушал внимательно, не понимал, задавал непонятливо лишние вопросы, не верил, что ли? А главное, не хотел принять как обыкновенное то, что Марьюшке вполне понятным казалось и ни в каких пояснениях не нуждалось: что за девочки? Почему молчат, и все безымянные, и серафим крылатый, как у Феофана Грека?

— Нет, ты не понимаешь, — толковала Марья, вся в музыке, как в облаке. — Там, в выставочном зале, где я работаю, я кормлю сытых. Помнишь, как биологи у нас в универе опыты проводили? Птичку поселили в лаборатории и корма ей дали сверх меры. Так она птенчиков своих ненаглядных до смерти закармливала. Набьет им утробки детские под завязку, они клювики уже захлопывают, сытые, а мать крепким клювом своим их, мягкие, открывает. И червяка туда тычет. И я тычу — сверх меры, ненужную, зряшную пищу. Все и так все знают. Телевизоры смотрят. В кино ходят. Шкафы книгами уставлены. Пунина читали. Гершензон-Чегодаеву — насквозь. Роже Гароди — по диагонали. Только и остается помахать перед закрытыми клювиками червяком: хотите? нет?

— Ты преувеличиваешь, — не согласился Мисюра.

— А, — не приняла Марья. — Кто не интересуется, тот и не знает, да тому и ни к чему. А эти девочки… Они вдыхали то, что я хотела им дать, они словно перекачивали из меня знания и — веришь ли? — впервые я почувствовала, что знаний мне не хватает. Искать стала информацию, поднимать старые конспекты, думать, наконец. Ожила. Человеком себя почувствовала. Ты смеешься?

— Нет, — Мисюра напряженно, как компьютер, просчитывал в уме ситуацию, и мозг его, работающий на уровне хорошо отлаженного механизма, выдавал нечто такое, о чем он не решался дать понять Марье. Как не решался рассказать ей о томящейся в его голове птице, которая опять забилась неистово.

— Ладно, пойду я, Марья, — сказал он, не делая никаких попыток встать.

— Тебе плохо? — засуетилась Марьюшка, возвращаясь из пространства своей музыки в комнату к Лехе. К умирающему Лехе — теперь она отчетливо понимала это, — Может, «неотложку» вызвать?

— Не надо никого, — опустил Мисюра мокрое серое лицо на рукав. Поднял с трудом, с трудом улыбнулся: — А знаешь, я бы с твоей клубной дамой не прочь познакомиться. Может быть, это то, что мне сейчас нужно.

— Да! — обрадовалась словам его Марьюшка, хоть уже понимала, что от недуга лехиного нет исцеления. — Ася Модестовна — она поможет. У меня простуда была жутчайшая, она травничком угостила — и как рукой… Подожди, — метнулась в прихожую, к холодильнику. — Оставалось еще. Есть! Как ты думаешь, можно тебе?

— Травничек, говоришь? — пробился сквозь боль к Марьюшке Леха. — А серой не попахивает? Не чувствуешь?

— Да что ты, Леха, малиной пахнет лесной, лимонником. Можно тебе?

— Мне уже, похоже, все можно. Хоть яду.

Где-то на узкой небесной дорожке, далеко и высоко, встретились двое, черный и белый. Хотя черный и не совсем черный, скорее, серый, да и белый не вовсе белый, всеми цветами радуги отливающий, вроде как перламутровая ракушка. Но схватил черный белого за грудь, почти белую, трахнул — и выпало перо из многоцветного крыла и, набирая скорость, кануло в безвоздушье. В пустоте — что перо, что гайка стальная, что пуля свинцовая. Потом заскользило перо по воздушным потокам, как ртуть по дельфиньему гладкому боку. Белое перо. Почти совсем белое. Как снег. И внимательно следил за ним черный, подталкивая черным взглядом тяжелых глаз.

Когда человек в беде, спасать его надо.

Но можно ли спасти мертвого?

VII

И все-таки надо спасать. Иначе слишком несправедлив будет наш мир перед лицом высшего. Иначе утрачивается смысл самого понятия справедливости. Иначе — для чего все? Для чего потели сталевары в войлочном своем, в пламя смотрели, закрываясь рукавицей? Молоты ковали, станки строгали, шарошки крутились-вращались, вгрызаясь в землю, которая, в свою очередь, тоже крутилась-вращалась? Города строили, инфаркты зарабатывая, и города расползались, как колонии плесени на питательном бульоне, и болела земля городами — для чего? Неужели для того только, чтобы человек, отравленной стрелой не раненный, кинжалом не порезанный, автомобилем не задавленный, с руками, ногами, при голове, человек мыслящий и судьбу свою понимающий, умирал медленно и мучительно, не зная пути к спасению? Зачем тогда картины и скульптуры, дома и дворцы, хром и никель, стекло и металл, если нет посреди всего этого и тени надежды?

Как бессмысленно и жалко смертен человек…

Марья вообще-то ни во что не верила. Даже в судьбу. В судьбу обычно верят те, кому хоть какая-то судьба выпала. А какая ей выпала судьба? Никакой не было. Мать не помнила, не повезло. Пока жив был отец, существовала словно бы не сама по себе, а при нем: Копылова дочь.

Копылов был старой формации, теперь таких не делают. Копылов не держался за свою работу, работа за него держалась. Когда новый завод в этом городе принимал, сам министр его уговаривал: бери завод, вот тебе карт-бланш, твори, выдумывай, пробуй. «Нет уж, — отвечал Копылов, — лучше я буду у себя в деревне на гармошке, чем у тебя под боком под твою дудку плясать», — числя «деревней» далекий, но очень не маленький город, а «гармошкой» — завод, на котором директорствовал и который — и правда! — подчинялся ему, как тальянка умелому гармонисту. Но работы на родном заводе Копылову тогда уже стало не хватать. Руки опустишь, а гармошка: ти-та, ти-ту, — прямо гусли-самогуды, неинтересно даже.

Многие годы Марья выслушивала от самых разных людей легенды о собственном отце: как приглашал руководителей цехов и производств собраться у себя в кабинете в два часа, а когда назавтра в два те являлись, Копылова не было, лишь секретарша в приемной бойко стучала на машинке и на все вопросы отвечала: «Так сейчас не два, а четырнадцать». Или: как ровно в восемь утра вдруг захлопывались двери проходных, и целый час исправно колотились в них опоздавшие, готовые дорого отдать за просроченные минуты. Или еще о том, что возил отец с собой с завода на завод любимого инженера, которому платил зарплату ни за что, потому что инженер этот в общей работе практически не участвовал, имел раздражающую привычку читать в рабочее время детективы, по слухам, чертить даже толком не умел, хоть в конструкторском бюро числился. Но если садились заводские конструкторы в большую галошу и дружно в этой галоше качались на мелкой зыби, копыловский любимчик откладывал в сторону очередную книжку, думал недолгое время, а потом популярно объяснял, в чем ошибка и где запутались, и что теперь делать надо. И вновь удалялся в свои детективы, поскольку обычную будничную работу достойной своего внимания не считал.

В отличие от отца, Марья жить с размахом не умела, топталась на одном месте: два шага налево, два шага направо и даже попыток не предпринимала что-то в жизни своей, а не то что чужой — изменить. Только раз решилась на поступок: из физики, от Лехи ушла. Но все равно ей казалось, что проживает она в тесной запертой клетке.

Раз, в выставочном зале уже, за утренним чаем, когда все дружно обсуждали итальянский модный фильм про мафию и тюрьму, удивляясь и ужасаясь, а бухгалтер Союза художников даже высказалась, что-де она лично скорее в петлю бы полезла, чем за решетку пошла, — Марья, наоборот, сказала задумчиво:

— А что? Не все ли равно — тут или там? Там хоть срока назначенного ждать будешь. А здесь и вовсе нечего.

Собеседницы ее на это запереглядывались, не то, чтобы на слово ей не поверили, а будто диагноз поставили: бессемейная, ей и впрямь все едино. Обездоленная.

Но последние месяцы из ритма ее обыденной жизни стали отчетливо выпадать, и Марьюшка, словно отогреваясь от бесконечного зимнего сна, начала ждать чего-то. Хотя — чего уж? Сорок лет скоро. Сорок — срок, к которому тянут. Упирайся, хватайся за что попало, отталкивайся — все равно. Столбик на пути с табличкой: сорок. Говорят, перевалишь — легче будет. Но — магия цифры, магия цифры. Каббала. И там, за сорока, живут люди, но, Господи, как не хочется в провинции, если вся жизнь прошла в столице! Даже, кажется, молилась бы, знать бы, кому молиться.

Между тем вокруг атмосфера менялась. «Раньше Ваня огороды копал, нынче Ваня в воеводы попал». Постепенно и для себя неожиданно становилась Марья Дмитриевна в художнической среде популярной. Внимательно прислушиваться стали к нечастым ее словам, совета начали спрашивать. Когда-то, наверное, это было бы приятно и даже лестно, а сейчас — не очень, потому что спрашивали у нее совета и мнением интересовались те, кого сама она ни как людей, ни как художников не уважала. Вроде покойного ныне Марениса типы. И уже не только совета спрашивали — об услугах просили: в статье упомянуть, на местном телевидении рекламную передачу сделать. Марья просьбы эти, если могла, выполняла, будто вину свою сглаживая. Кончина Марениса крепко лежала на ее душе — камнем, глыбою. Дрянь человечишко был Маренис, дрянь, пока был. А не стало — застрял болью в затылке, словно толкнула, столкнула в яму. А зачем? Не стало Марениса — тут же его место другие такие же заняли: деньги делить, персональные выставки устраивать, значками манипулировать.

Один из молодых монументалистов вообще интересно поступил. У него тех возможностей, что у Марениса, еще не было, ходы-выходы плохо знал, на горло пока не мог рассчитывать, но опыт заменял молодой энергией. Он, Сарафов, возгорелся оформлять театр новый, еще не расписанный. Театр — не станковая картинка, большие сотни квадратных метров. На такую работу желающих более, чем… Но краевым художникам, чтобы не претендовали, Сарафов сказал, что его проект оформления Москва утвердила. В Москву, на свои кровные слетав, версию выдал, что край утвердил, и, так всех запутав и поругивая бюрократизм, задерживающий проектные документы, приступил к работе.

Но все тайное, как известно, становится явным. Авантюра близилась к закономерному концу, и кое-кто уже злорадно потирал руки, предвкушая, как Сарафову придется из собственного кармана расплачиваться с бригадой оформителей. Хотя умеючи и не то можно. Главное, ручей учуять, по которому с тихим шелестом деньги текут, и ногой на него наступить — тогда купюры сами в кучку соберутся. Глаз у Сарафова все же профессиональный был — углядел он на объекте небольшую группу людей значительного вида и в их числе одного, наиболее значительного. «Ты, лысый, — заорал тому Сарафов, немедленно вычленив из группы, — поди сюда!» Лысый, а он был председателем горисполкома и не каждый день его так запросто окликали, заинтересованно подошел.

— Вот, — возвестил Сарафов, оглядывая мэра восхищенно. — Именно такой образ мне нужен в центре. Не возражаешь попозировать? — и небрежно ответив на шепоток приближенных: — Да плевать мне, кто он такой, меня не звания, а образ интересует, — моментально лысого в центр росписи втиснул: слегка над и сверх всей многофигурной композиции.

И, что характерно, роспись театра так за Сарафовым и осталась. Сам мэр сказал потом о ней застенчиво: «Мне кажется, — ничего». И все с ним согласились.

Словом, было бы корыто. А корыто там и осталось.

Чего же прикажете ждать?

Девочка Марья, чего тебе надо? Кроме шоколада, которого все равно нет. Не надо ли денег, зеленых и красных бумажек? Не хочешь ли славы, чтобы метеором блеснуть в сером небе обыденной жизни? Или, может, любви, не той, что при деньгах и славе, а любви, которая сама по себе? Или любви всеобщей? Это исключительное чувство — всеобщая любовь. Ты в рубище, а тебя любят. Ты ничего не делаешь, а тебя любят. Ты преступление совершаешь, тать, злодей, а все равно любят, любят встречаясь и расставаясь, любят в памяти и надеждах, любят все до единого. Хотя, на мой взгляд, всеобщая любовь все-таки во многом сомнительна. И даже несколько противоестественна. Поэтому достигшие ее предпочитают любви страх. Чтобы тебя боялись, а не ты, разумеется. Или взыскуют уважения. Или тишины в келье под елью. А любовь — она слепа, только ненависть зряча.

Чего же надо тебе, Марьюшка? Может, хочешь просто быть сама собой? Но ведь этому как раз никто и не препятствует.

Только когда объявился Леха, вынырнув из травой поросшего прошлого, не Леха — Леонид Григорьевич, Марье стало ясно — или показалось, что ясно, — чего ждала она.

Если у нее не было судьбы — так, нелепо затянувшаяся ошибка, то Мисюра пожить успел в полную меру, сгорел во весь накал. Познал свою судьбу, на «ты» с ней перешел, в необходимость собственную поверил. А покатился шаром с высокой крутой горы, теряя все на пути, лишь знания с собой унося. Но на что ему теперь знания? Только тягостнее от них, будто давит спину горб или крест. Только мутит, будто знание это трепетным огоньком сжигает изнутри: не зальешь, не затушишь. В индийской старой сказочке баба, принявшая семя бога, согнулась пополам, заорала: «Жжет!» — и кинулась в реку, чтобы вымыть из себя огненное семя. А потом река родила того, кого смертное тело выносить не в силах. Каждому — его предел установлен.

И чувствуя, что тонет Леха, что надо его спасать или хотя бы пытаться спасать, Марьюшка вдруг поняла и другое: что у нее тоже появилась судьба. Что ее это тоже касается. Что может утянуть ее Леха за собой, уже утягивает: в пропасть, в прорубь, под лед. Туда, где чернота, темнота и блики света — как пузыри. Что утягивает он ее просто так, за компанию, для ровного счета. Отстраниться бы, только — что еще могла предложить ей жизнь?

— Знать бы все тогда, двадцать лет назад, — рассуждал Мисюра, сидя в марьином кресле под торшером на мраморной ноге, — может, и не гнал бы. Да кто мог подсказать, чем эти скачки кончатся? Спешил, как голый в баню. Не продохнуть, не остановиться. На лету остановка — гибель. Смерть, распад, разрушение. Замедлить и то страшно, — откровенничал, — ведь есть черта, за которой падение. Страшно, понимаешь? Чувствуешь себя самолетиком между гималайскими пиками. Только бы не потерять скорость, высоту… Вот и хватаешь жизнь по капле, срываешь по листику на неповинном партнере. Тебя не стало — вычеркнул из памяти. Даже не помню, как. С женой расстались — и не заметил когда. Все мимо, мимо.

Марья слушала эти откровения молча. Прислушивалась к себе. Музыка отступала. Наплывала, накатывала волной кислая, едкая злоба. Теперь раздражал ее Леха, и ничего с собой не могла она поделать. Видела: жалкий, раздавленный. И ничуть не изменившийся. Как будто годы не прошли. Все, как тогда, только на новом этапе. Ищет себе оправдания, копается в прошлом самовлюбленно. Нашел кому мозги пудрить, идиот! Раньше не разглядела — попятно, опыта не было. Зато теперь опыта — хоть большой ложкой ешь.

— Ты поезжай сегодня в гостиницу, Леха, — прервала она Мисюру. — Я устала. Доедешь сам? Или проводить?

Мисюра замолчал.

Потом послушно оделся и вышел.

И почти сразу зазвенел дверной звонок, ввинчивая шурупчиком свой звон в марьин висок. Поняла: нет, не смогла отстраниться, — еще до того, как открыла на звонок и увидела, что Леху привели, точнее, принесли обратно соседи — актеры театра юного зрителя, возвращавшиеся с вечернего спектакля. Он упал на лестнице лицом вниз, не удержавшись за перила. Марья охнула: все лицо было в крови, стесал о ступеньки.

Дальше началась суета. Марьюшка побежала к телефону-автомату вызывать «скорую», потом к Лехе прикладывать марлю к тяжелому его лицу, потом опять вниз по лестнице: встречать врачей. Но «скорой» все не было и не было, как назло, и, совсем издергавшись, Марья поймала, наконец, такси. Повезла, почти недвижимого, не в больницу почему-то — сама не знала, почему — в клуб, к Асе Модестовне. Каникулы должны были кончиться только через четыре дня, но Марьюшка понадеялась, что пора уже, можно, все вернулось на прежние места.

И верно: Навьич открыл перед ней дверь, едва подкатило такси к знакомому крыльцу.

— Внизу Ася Модестовна, — закивал Марьюшке с усердием.

У самого клуба Леха ожил и вниз спускался почти самостоятельно. «Сошествие во ад?» — только и сказал. Одобрительно, пошутил будто.

Асмодеиха приходу Марьюшки совершенно не удивилась. Заулыбалась всеми своими окружностями, подскочила, как мячик, помогла Мисюру на диван усадить.

— Что с ним? — спросила ласково, успокаивающе.

— Помогите! — взмолилась Марьюшка.

— Да вы не волнуйтесь, голубчик, не волнуйтесь, — замаячила Ася вокруг серого, в кровавых ссадинах лица мягкими своими ладонями. «Боль снимает», — поняла Марья.

Мисюра, как ныряльщик, нырял в пустоту и выныривал. Отходил и снова выпадал.

— Сейчас, — сказала Ася Модестовна. — Здравствуйте, — это уже Лехе, — я врач.

Марья увидела, что смотрит Леха вполне здраво и осмысленно, и отошла с облегчением в угол кабинета, села, ни во что более не вмешиваясь.

— Здравствуйте, — сказал Леонид Григорьевич, внимательно присматриваясь к ускользающей от его взгляда Асе Модестовне.

— Щелкаете? — с пониманием спросила та.

— Щелкаю, — слабо откликнулся.

— Даже, пожалуй, трещите?

— Пожалуй.

— Четыреста? Четыреста пятьдесят?

— Шестьсот рентген.

— Серьезно, — уважительно констатировала Ася Модестовна. — А подбородок где ободрал?

— Упал, — скривил губы усмешкой Мисюра. — Ерунда.

— Ну, хорошо, — приняла невнятные слова Ася Модестовна. — А чего вы хотите?

И отошла от дивана к столу, села на стул. Сразу стала директором. Начальником — из тех, которые решают участь надоедливых посетителей.

Леха пожал плечами:

— Хочу жить. Только медицина тут бессильна, если я правильно понимаю.

— А зачем вам жить? — вежливо и как-то небрежно поинтересовалась Ася Модестовна. Марьюшка, идиотизмом разговора пораженная, вскочила было, но хозяйка ее на место одним движением руки усадила. — Для чего вам жить? Не надоело на одном месте топтаться?

— Странный вопрос, — обиделся Мисюра.

— А вы говорите, не стесняйтесь. Мне абсолютная ясность нужна. Да и времени у вас нет на долгие уклончивые разговоры.

— Видите ли, я не имею права рассказывать что-либо. Подписку давал.

— Не очень они мне нужны, ваши тайны. И узнать их ничего не стоит, вы же ни о чем другом больше не думаете, у вас весь пакет сверху лежит, — сказала Ася Модестовна, проиллюстрировав жестом, как легко вынуть из лехиного сознания заветный его пакет. — Меня не тайны ваши интересуют, а мысли. Что бы вы делали, если бы вдруг выздоровели? Получили у смерти отсрочку, а?

— Вина на мне, — сказал, будто выдавил из себя Мисюра. — По моей вине катастрофа произошла. Люди погибли. Я работать хочу, чтобы всем объяснить, в чем ошибка. Чтобы исправить.

— Мелко, — отозвалась из-за стола Ася Модестовна. — Даже если вас подлечить, в систему обратно никто не возьмет, для них вы — покойник, а мертвому никто не поверит, даже самому здоровому. Авария уже состоялась, погибших не оживить. Что же вы сможете теперь исправить?

— Да, — согласился с ней Леха и почувствовал, что катится опять с крутой горы. Больно было, но не в этом дело, не это суть важно. Жутко было от стремительного этого падения. Птица проснулась в нем, забилась, затрепетала. Не так уж и больно, только жжет внутри и тянет. Накатили пустота и слабость: руки не поднять. Мухи не отогнать. Руки мои, хорошие руки были, умелые. Только зачем они теперь? Теперь голова нужна, а скоро и она ни к чему будет.

— Ася, — взмолилась Марьюшка, робко подала голос. — Помогите ему. Можно ему помочь?

— Много чего можно, — Марьюшка задохнулась, но Асмодеиха посмотрела мимо нее, повернувшись совершенно чужим лицом, и ухмыльнулась так, что губы поползли: верхняя — вверх, нижняя — соответственно вниз, обнажив желтые крупные, точнее, длинные, как у хищных зверей, зубы.

— А просто пожить вы не хотите? — продолжала она допытываться у Мисюры. — Дожить то, что определено вам, без особых физических мучений?

— Не возражал бы, наверное. Только я не знаю, как это: просто жить. Не умею.

— Но ведь вы уже доказали свою полную профессиональную непригодность, чего же вам еще?

— Он был самым талантливым! — не выдержала, вмешалась опять Марьюшка. — Я не знаю, в чем он виноват и как несчастье случилось, но уверяю вас: он был самым способным, и, может быть, просто не дали таланту его расцвести, задавили, подмяли. Если бы кто-нибудь заранее сказал тогда, раньше, что Мисюра — неудачник — не поверили бы, засмеяли.

— Не надо, Марья, — поморщился Леха, — все правильно: кпд моей жизни не выше, чем у паровоза. А что было двадцать лет назад, давно забыть пора. Вспять ведь не повернешь.

— А что, если б вам сейчас вернуться в то время, вы бы иначе жизнь прожили? — заинтересовалась вдруг Ася Модестовна. — А вам, Мария Дмитриевна, хотелось бы опять стать восемнадцатилетней?

— Нет, — содрогнулась от воспоминаний Марьюшка. — У меня все равно ничего не получилось бы. Я жить не умею. Про меня все говорят: не умеет жить. Вот ребеночка я бы родила…

VIII

«Удвояю, — орал худой, — удвояю!»

— Че удвояешь-то? — спросили худого.

— А че попало, — ответил тот. — Че кому надо, то и двою. Не веришь? Давай, чего не жалко.

Дали. Удвоил. Не то, что увеличилось, размер тот же, а второе такое же, не отличишь, рядом стало. Удивились: ну-ка еще! И еще — пожалуйста. Теперь таких же четыре стало. Таких, как первое, хотя какое первое, какое четвертое, не понять, спутать можно. Но в общем, было одно, а стало — четыре.

— А теперь другое удвой, — сказали худому.

— Нет, — обнаглел худой, — это за плату.

— О чем речь! На вот, заранее, удвой только!

Сидит худой и двоит. А толпа перед ним не то что двоится, умножается в ученой прогрессии. Разве ж кто случай упустит? Много чего хорошо бы иметь вдвое против прежнего. А вечером худой уперся. «Все, — говорит, — хватит на сегодня». И как ни уговаривали, что ни сулили — ни в какую. Взял номер в гостинице, взял ужин, бутылочку одну маленькую, сувенирную. Больше ему-то и незачем. Дальше он сам распорядиться сумеет. Закрылся и заснул, видать.

И никто не успел спросить: если годы удвоить, старше летами станешь или моложе? Пребудет века или состаришься вдвое?

А утром худого уже никто не видел, хоть и ждала его очередь на площади с рассвета.

Единственное настоящее время суток — рассвет. Впрочем, об этом уже говорилось.

Мисюра очнулся на диване, старом, якобы кожаном, застеленном чистым бельем. Он был раздет. Одежды не было. Вместо нее лежал в кресле серый пижамный комплект — куртка и штаны на резинке. И тапочки больничные стояли рядом с диваном.

Леонид Григорьевич приподнялся, чувствуя себя значительно лучше, чем привык в последнее время, и стал оглядываться, попутно пытаясь понять, где он, и вспомнить, как попал сюда. В голове был сумбур, но птица не билась, еще не проснулась, наверное. «Так, — оглядывался Мисюра, — кабинет. Скорее всего подвал: естественное освещение отсутствует». Узкие окна под высоким потолком с защищенными, в буквальном смысле, — щитами закрытыми — стеклами. И легкомысленными занавесочками изнутри поверх тяжелых щитов. Вообще подвал всегда чувствуется, влажность, что ли, другая, или с давлением что-то.

Стол дубовый, старомодный, пара кресел под парусиновыми белыми чехлами, пара стульев. Картина на стене старого письма. Налево — обитая дерматином дверь, замок неавтоматический, без ключа не откроешь, а вышибать — сил не хватит. Направо — другая дверь, тяжелая, железная, крашенная суриком. На манер сейфовой, с ручками запоров: пережиток времени, когда еще надеялись от атомного взрыва за такими дверями отсидеться.

Что бы это значило?

Вчерашний и позавчерашний день Леонид Григорьевич в основном помнил. Ситуация, по зрелому размышлению, скорее устраивала, чем нет. Он был жив, относительно неплохо себя чувствовал и изолирован от людей. Последнее имело большое значение. Людей Мисюра не то чтобы избегал или боялся, просто вина перед ними ему пришлась не по плечу, не по размеру — тяжела, и сейчас легче было бы общаться с изгоями, с подонками общества, чем с нормальными людьми. Марьюшка составляла исключение. «Марьюшка?» — мелькнула и сразу пропала мысль.

Леонид Григорьевич не спеша оделся в чужое, поискал, чего бы съесть, еды никакой не нашел и не особенно этому огорчился. Потолкался в железную сейфовую дверь, она поддалась, и Мисюра обрел за нею коридор — подвальный тупик с другими такими же дверями. За одной звонко капала вода. Там оказался санузел — душ на десяток кабинок, четыре унитаза и раковина с краном.

Но где же Марья?

— Где Мария Дмитриевна? — спросил Мисюра пришедшего к нему старичка. К его приходу Леонид Григорьевич уже успел оглядеть немудреные окрестности, вернуться на свой диван и устроиться там поудобнее.

— Нет ее, — ответил старик. — И скоро не будет. Пододвинул одно из парусиновых кресел, уселся. Сам сухонький, стручок-сморчок, глазки белесые, с усталинкой, со скучнинкой. Нечто без пола и возраста в тренировочном черном трико.

— Простите, а вы кто? — вежливо поинтересовался Мисюра.

— Вы вчера к кому шли? — вопросом на вопрос ответил старичок. — Вот он я и есть.

— Вы дьявол? Нечистая сила? — удивляясь произносимым вслух нелепым словам, сформулировал давно вертевшееся в голове Мисюра.

— Что уж так грубо — «нечистая сила»? — заворчал старик. — Вроде интеллигентный человек, образованный, науки превзошедший. Предположим, дьявол. А с кем вам сейчас хотелось бы общаться? Кого предпочли бы увидеть? Агента иностранной разведки? Сотрудника госбезопасности? Или непосредственного вашего начальника, ныне покойника, и, замечу, перешедшего в нынешнее состояние не без вашего участия? Могу, кстати, встречу организовать. Желаете?

— Значит, все-таки дьявол. А я, признаться, не верил никогда в дьявола. Я и в бога не верил, но бог — нечто более близкое. Бог моих отцов.

— Скорее уж прадедов, — не согласился старик. — Отцы же были сплошь безбожники не по убеждению — от дурного воспитания. А деды сбрасывали кресты с колоколен, щепали иконы об угол и крутили «собачьи ножки» из писания. Но какая разница для вас-то между богом и дьяволом, лично для вас, правоверного материалиста: ведь дьявол не что иное, как диалектическое продолжение бога, оборотная сторона. И что вы, собственно, имеете против дьявола?

— Что же, договор кровью подписывать будем? — мрачновато усмехнулся Мисюра.

— Полно, начитались сочинений, — махнул сухой лапкой старик. — Да и какая у вас кровь, одни лейкоциты. Такой кровью разве серьезный документ подпишешь?

— Тогда что вам от меня надо?

— Ничего, — со вкусом сказал старик. — Но ты-то зачем сюда шел — помнишь? Хотел жизнь с начала начать? Ну, так возрадуйся: дается тебе шанс. Последний шанс. Будешь жить второй раз — свой последний раз на земле.

— Фильм такой был: «Живешь только дважды», о Джеймсе Бонде, — вспомнил вдруг Мисюра. — Не наш фильм, английский.

— Русский, английский — какая разница… — отозвался старичок. — Ты, главное, не суетись, отдыхай. Газетки можешь почитать, за двадцать лет собраны. Я тебя сейчас чайком угощу. Чай у меня свой, не купленый. Пей, не стесняйся.

— А где я сейчас? В аду? — полюбопытствовал Леонид Григорьевич, с наслаждением делая глоток фиолетового густого чая, — или в чистилище? — добавил с сомнением, припоминая то, что увидел здесь, в подвале, и не удержался, заулыбался вяло.

— Да не все ли тебе равно? — покачал головой старик. — Разберешься со временем, успеешь еще наречь да заклеймить. Так уж вам надо обязательно всякой сущности свое название дать!

— И все-таки, почему именно дьявол? — упрямо спросил опять Мисюра. Упрямство ему трудно давалось, по крупицам собирал он его в истощенном, усталом сером веществе своего мозга, в разбитом своем организме.

— У бога своих много, — непонятно сказал старик и посмотрел на сопротивляющегося Мисюру ласково, будто погладил его взглядом. От этого взгляда стало Лехе легко и все понятно. И все безразлично. Дьявол так дьявол, почему бы и нет? Дьявол всегда был слугой прогресса. Не зря же считалось: паровоз — от дьявола, электричество — от дьявола, об атомной энергии и говорить нечего. А бог? Что он может сегодня, старый бог пастушеских племен, который кое-как управлялся с несколькими тысячами подданных? Где ему углядеть за миллиардами, которые, к тому же, при компьютерах и термояде?

— …Он, знаете ли, все замедляет, а надо на акселератор жать. Попробуйте на повороте, на хорошей скорости затормозить, — ворковал старик, — куда вас выбросит?

— Я не умею водить машину.

— И зря. Удивительнейшее ощущение, ни с чем не сравнить. Послушайтесь совета, научитесь. Скорость, овладение пространством — почти то же, что летать.

Леха вздохнул с надеждой. Захотелось выпить еще фиолетовой жидкости из стакана, и стало ясно, что кончится все хорошо-хорошо, а все плохое уже кончилось.

Он выпил еще глоток и увял. А проснулся бодрым. Жизнь продолжалась, даже если это была жизнь по ту сторону смерти.

Несколько дней Леха усиленно читал. За одной из дверей в тупике коридора оказалась длинная комната с грубыми деревянными стеллажами, где пыльными грудами лежали подшивки газет, Стопки журналов, в том числе — специальные, и почему-то «Крокодил». Он взялся за «Природу» двадцатилетней давности: всегда уважал это издание, но руки редко доходили, разве что иногда — глянуть переводную статью. Пролистал «Успехи физических наук» словно собственный детский дневник, с тем же чувством конфуза и удивления, когда вдруг среди наива находишь любопытную мысль, потом забытую и утерянную.

«Американский теоретик А. Гелл-Манн высказал очень интересную гипотезу о наличии особых «наиболее элементарных» частиц с дробными электрическими зарядами, названных им кварками», — читал Леонид Григорьевич, чуть усмехаясь.

«Картина нуклон-нуклонного взаимодействия при высокой энергии, основанная на концентрации файербола, наталкивается на определенные трудности и не является общепринятой…»

«Главным событием на международной встрече физиков, проходившей на о. Бендор у средиземноморского побережья Франции, был, по всеобщему признанию, доклад члена-корреспондента АН СССР В. И. Гольданского.

— Советские ученые, — сказал Гольданскйй, — успешно работают над созданием гамма-лазера (газера). Газер уже не утопия, утверждают они, подкрепляя свои слова сложными математическими расчетами, данными физических экспериментов».

Вчитываясь в реальные, вобравшие в себя состоявшуюся уже историю, строки, Мисюра вдруг действительно уверовал в немыслимую возможность вернуться в прошлое. А уверовав, ни о чем больше не помышлял.

Старик приносил еду, кипятил чай. Иногда они перекидывались ничего не значащими словами, иногда — нет. Исчезло представление о времени: вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь.

Марьюшка не преувеличивала, когда утверждала, что Мисюра был на курсе самым талантливым. Обладал Мисюра памятью — не той, рядовой, что позволяет вспомнить нужный адрес или номер телефона. Все знания вписывались у него в стройную систему, в картину мира, любая мысль находила в его мозгу свое место, различные технические идеи прекрасно уживались, а в дальнейшем послушно служили. Если, конечно, была в том нужда.

В общем, Мисюра помнил практически все, что знал, а знал он в своей области достаточно много, как ему казалось. Но сейчас, проглядывая газеты и журналы, выяснял для себя Леонид Григорьевич, как много проходило вне его поля зрения. Мир оказался куда обширнее и многообразнее, чем представлялось.

К тому же от природы был Мисюра на редкость добросовестен. Это отчасти помогало ему в жизни, отчасти мешало. На вопросы этики добросовестность его не очень распространялась, но в работе, сказав «а», он непременно стремился сказать «б», даже а тех случаях, когда обнаруживать подобный педантизм не следовало. Роковую серию испытаний, которые проводил он на действующей атомной станции, нужно было вести не по форме, не по инструкции, а осторожненько, как бы придуриваясь, следуя традициям и суевериям персонала. Потому что формально программа создавалась для идеальной АЭС, с высококвалифицированными эксплуатационниками, тогда как на деле имелся в наличии реактор, сданный к празднику с недоделками, с непросвеченными швами трубопроводов и стенками из металла — какой завезли, и из бетона — какой был. Об уровне подготовки работающего персонала хотелось говорить гекзаметром. Но, дорвавшись до работающей техники, Мисюра сделал вид, что верит в ее надежность. И прокрутил полную программу испытаний, хотя отродясь эта программа лишь записывалась в вахтенный журнал. Иначе говоря, Леонид Григорьевич в порядке эксперимента провел эксперимент так, как положено, а вот этого-то как раз и нельзя было делать.

Увы, души богу отдали другие.

Теперь он тщательно и целеустремленно готовился к той жизни, что должна была встретить его двадцать лет назад. Кое-что даже выписывал — не для того, чтобы с собой забрать, а чтоб лучше запомнить. Просто ему всегда легче запоминалось записанное собственной рукой.

Назвавшись груздем, полезать в кузов дело нехитрое. Где и быть-то груздю? Когда-то Мисюра родился с углами — рождаемся все одинаковые. Но жизнь, конечно, углы поотшибала, постарел он на своей престижной работе стремительно. Внутренне, душевно постарел, до последнего времени, до самой аварии внешне оставаясь гладким и как бы почти молодым. Но в памяти хранились не только знания, с ними соседствовали все совершенные ошибки, не в чистом виде, конечно, но заботливо укутанные в мягкое. Мысль терялась каждый раз, когда нужно было принимать очередное решение, среди пыльных, мягких, полосатых тюков, брезгливо обходя и устремляясь дальше. В памяти Марьюшка стояла где-то там, где левый глаз, сбоку, внутри головы, и в самые неожиданные моменты белый силуэт вспыхивал светом и начинал поворачиваться из профиля в фас.

Сейчас, в порядке бреда, Мисюре даже примечталась возможность сменить все: вуз, профессию, жизнь как таковую. Но это была слабость — чувство преступное.

Иногда не выдерживали нервы, хотелось сбежать. Ведь он все-таки был заключенным: за ключом, за дверью, отделяющей его от внешнего мира. Начитавшись до боли в глазах старых газет и журналов, ощущая себя одновременно древним, как грех, и чуть ли не двадцатилетним от неутоленного юношеского максимализма, Мисюра лежал на диване, закрыв лицо локтем и споря с газетной информацией. «Мне дела нет до алжирцев, которых обижают французы, до китайцев с их серьезными предупреждениями, до американцев, одуряющихся наркотиками. Я не желаю знать про Кампучию, которая будет, и про Израиль, захватывающий арабскую территорию. Нет на мне за это ответственности! А разве своим я смогу объяснить что-то про кукурузу и совнархозы, про Афганистан и плотину на Енисее? Сами должны дойти, своим умом, собственной мордой о каждую стенку. Кто меня слушать станет? Минули времена пророков. Но ведь какую-то цену мне предъявят те, кто переведет стрелки часов на целое двадцатилетие? И посильна ли будет для меня назначенная цена?»

А может, не поздно разорвать не подписанный кровью договор?

В ящике стола, покопавшись, отыскал Леонид Григорьевич металлическую рулетку, почему-то японскую — радость современного бюрократа, любителя оргтехники из страны восходящего солнца. «А не запирай, — злорадно думал Мисюра, сноровисто изготавливая из рулетки отмычку. — Я в своем праве. Недовольны — в ООН можете жаловаться». Замок поддался почти сразу. Да и куда бы он делся от умелых рук человека, которому всю сознательную жизнь в науке приходилось обходиться ограниченными лимитами?

За дверью снова оказался коридор. И опять двери. За одной бухала музыка. Мисюра, свои полукриминальные действия совершавший как бы во сне, казалось, увидел продолжение сна. В светящейся полутьме просторного зала танцевали, мельтешили, выламывались, мельничными крыльями вращались сразу в трех плоскостях девицы в закрытых купальниках. Правила бал (Марьюшка сразу бы признала ее) кранаховская Венера. Не та, которую Лукас писал в молодости: молодая, брюнетистая баба, сияющая здоровьем, а поздняя, в старости художника с ненавистью бессилия выписанная, плоская, белесая, с холодными водянистыми глазами — Венера стариков.

Мисюра не успел прикрыть дверь, Венера увидела его и поманила взглядом. Он понял, что нужно войти, что сейчас непременно все объяснится, и заторопился, шагнул, теряя больничные шлепанцы, вперед, на бледный огонь прозрачных холодных глаз. Кто-то уступил ему место. Музыка грянула, слепя глаза. Сильна музыка при умелом обращении — заглушить и подчеркнуть, погасить и зажечь. Жесткий ритм затормаживал мысль и будил чувства, спрятанные в глубине, Леха кривлялся, бился, вращался теперь вместе с девочками, и они восторженно любовались им и даже визжали, кажется, вокруг, — или музыка взвизгивала в верхах? — и он ломался, выламывался, вспоминая, как танцевал в молодости, пока не родил еще рок ублюдка — поп-музыку. Тогда в институтском зале ритм танцу задавал сильнейший, и запретный рок-н-ролл был особенно сладок.

А потом выгорела в мышцах последняя глюкоза, и молочная кислота скрутила волокна, и нервные окончания засигналили, что все, хана, отпрыгал, старый дурак, но Мисюра не расстроился, а принял усталость как должное, как финиш в конце пути, который все равно пройти было необходимо. Он рухнул, будто марионетка с обрезанными нитками.

— Плясун, — только и сказал старик.

— Где все-таки Мария Дмитриевна? — перебил его Леха. Беспомощный и недвижный, лежал он на знакомом уже диване, но голова работала ясно и мысли приобрели отчетливость формы.

— Нет ее, — неохотно ответил старик. Мисюра глянул гневно и вдруг увидел, что не старик перед ним, а женщина, плотная, круглая, с глазками-пуговками, утонувшими в толстых щеках. — Нет ее, — пропела, поводя жирным плечом, — и уже не будет. Она теперь в своем времени, ты — в своем. Она давно и думать о тебе, Леонид Григорьевич, голубчик ты мой, забыла.

— Не поверю, — возмутился Мисюра.

— Зря. Ну что ты, Леонид Григорьевич, воспринимаешь все так трагически? Представь себе, что ты просто участвовал в театральном представлении из жизни пятнадцатого или того же двадцатого века, если он тебе больше нравится. Века ведь тоже вещь условная, точка отсчета. Вот, скажем, участвовал ты, голубчик, в пьесе и оступился. Упал в зрительный зал. Так не торопись опять на сцену, не спеши. Там тебя уже худо-бедно заменили другие статисты. Посиди в ложе, посмотри: стоит ли вновь лезть на просцениум, принимать участие в чужой интермедии. Понятно говорю, Леонид Григорьевич?

— А куда мне спешить прикажете? В ад?

— В ад? — раскатилась мелкими кругляшками смеха Ася Модестовна. — Ну, конечно, вам, материалистам, приятнее вообразить добротный материальный котел с кипящими в нем грешниками, чем, скажем, муки одиночества и непонимания. Тривиально мыслите, а ведь прожили всю жизнь на острие прогресса. Хорошее, кстати, название, правда? Так и представляешь себе, как движется этот ваш прогресс лезвием — в живое, и на острие вы все: физики, химики, биологи — те уж и до неорганики добираются, желают на дерьмо ее переработать. Вот где ад-то! Прогресс вообще напоминает глушение рыбы динамитом: что сегодня всплыло — твое, а в десятки раз больше тонет и всплывает завтра, вонючее и ядовитое. Впрочем, к нам с вами, Леонид Григорьевич, все это отношения не имеет.

— Почему же не имеет?

— А с чего бы нам играть с ними по ими придуманным правилам игры? Они собираются затеять футбол, а мы с ними — в шашки, они — в хоккей, а мы — в кунг-фу. Только так и можно.

— С кем — с ними?

— Со всеми сразу, Леонид Григорьевич. Земля ведь — хобби бога. Люди тоже на старости лет заводят себе кто дачу, кто пасеку, кто садик около дома, чтобы выращивать и лелеять нечто живое.

— Никогда не любил дачи, — поморщился Мисюра.

— Да ведь и в раю, признайтесь, вам не понравилось бы, а, Леонид Григорьевич? Вы все-таки были неординарной личностью. Если нет, если мы в вас ошиблись, давайте расстанемся сразу, — и не было уже круглых щечек и выглядывающих из них глазок-пуговок — иконописный лик, вытянутый, как изображение на воде, смотрел на Леху, прижатого к постели силой тяжести собственного тела. — Вы даже не представляете себе пока, как неприятен и даже противен был бы вам рай, населенный конформистами всех мастей и расцветок, где замечательные педагоги гитлерюгенда, с болью в сердце отправлявшие своих недоучившихся питомцев на святое дело спасения Европы от желтой чумы, соседствуют с борцами за светлые идеалы — Йенг Сари, Гофэном, Колло д'Эрбуа и Дучке. Герберт Маркузе рядом с Игнацием Лойолой, Нечаев купно с Гиммлером, Троцкий и Сон Санн, Шкирятов и Малюта Скуратов. В раю те, кто до конца шел по предназначенному пути, не виляя и не изменяясь. Авраамий Завенягин и, допустим, Гоглидзе… Вы не знаете этих фамилий? Вот уж истинная беда временных жителей земли — незнание истории, даже ближней. Короткая память у вас, живущих. Нет, уверяю вас, в раю нет ничего привлекательного, — говорящий странно хихикнул, сказал доверительно: — Никон с Аввакумом по разным дорожкам ходят! А все те, у кого не хватает смелости на собственное мнение, героически утверждают, что верят в бога: «Я вот верю в бога, и буду верить, и рай мне за это обещан», — собеседник Мисюры менялся непрерывно, и голос менялся. Мисюра уже старался не смотреть, опустив глаза. Под прикрытыми веками багровым светом наливалась темнота. И уже не извне, а внутри мозга, в тяжелой черепной коробке нашептывал голос:

— Ты спрашиваешь, где Марьюшка, ты думаешь, что именно ей обязан будешь своей молодостью, своей второй жизнью. Но ты не прав. Благодетелей ненавидят. Тех, кому обязаны, ненавидят особо. Разве хотелось бы тебе ненавистью ответить на ее любовь? Ты начнешь сначала, и другая Марья явится тебе, не эта пропившая, загубившая свой век женщина, а молодая и готовая следовать за тобой.

Меж тем большая птица уже кружилась над землей — над Землей — то опускаясь ниже, совсем низко, почти зачерпывая крылом поверхность, то взмывая в холодный космос. Ниже, выше, оплетая шар невидимой синусоидой. Шар запутывался в синусоиде, накручивал ее на себя.

А в голове уже не было птицы. Была темнота. Черная, как крыло черного ангела. Ведь ангелы бывают не только белые, но и черные. Как и лебеди.

«Я — умер?» — спросил себя Леха в полной черноте. И услышал в ответ: «А кто сказал вам, что вы умрете? Что можно умереть сразу и навсегда? Жизнь — это крик боли между двумя бесконечностями. Хорошую, неслучайную, надежную смерть еще надо заслужить».

И он дернулся вбок, как прыгают с эскалатора: чуть присев, чуть согнув коленки, голова опущена, руки болтаются справа и слева. Это по спирали, по синусоиде долго и длинно, а по прямой — с витка на виток — быстро.

IX

Человек, который уходит, человек, которого нет больше среди нас, отныне способен на многое. Мы не удивимся, прочитав в газете, что он написал роман века или открыл четвертое измерение. Исчезнувший знакомый может основать город в пустыне или тихо спиться в столице. Хмыкнешь только, узнав его в представителе страны, выступающем по интервидению, или в биче, чьи ноги в чудовищных башмаках не умещаются на прокрустовом ложе парковой скамейки. Его нет — и он способен на все, вырвавшись из-под гнета наших застывших представлений. Он может умереть и воскреснуть, в отличие от соседа по лестничной клетке.

Но каждый человек — это я сам, это часть меня самого, развившаяся до неузнаваемости, ставшая самостоятельной. Его характер мог бы быть моим характером, он — одна из сторон моего характера, правда, гипертрофированная. Поэтому так трудна борьба до победы: дайте мне в противники другого, совсем другого, и я с ним справлюсь — засекайте время. Но как справиться с самим собой? Я узнаю себя в его обличье, и руки мои опускаются. Я заранее согласен на ничью и на поражение, в сущности, тоже согласен. Ведь это все равно, что разбивать зеркала, любые зеркала, которые подвернутся. Увидишь, как блеснуло что-то несамостоятельным, отраженным светом в глухой непрогляди, не иначе — зеркало, — и по нему с размаха.

И только потом, быть может, ясно станет, что не осколки зеркала, а прорубь, та самая, что над омутом, блестит, преломляя острые лучи света.

Вот луч горячий, как кровь, колючий, как лед, ударил по зрачкам.

— Свет! Уберите свет! Слышите! — заорал Леха. Но свет не убрали.

Тогда он понял, что это за свет, и двинулся к нему. И очнулся от вопроса, который слишком часто слышал в последнее время:

— Что с тобой? Тебе плохо? Плохо тебе?

— Нет, — медленно и с недоумением ответил Леонид Григорьевич, прислушиваясь к себе. — Мне не плохо. Мне хорошо. А ты кто?

Девочка, юная и большеглазая, резко отпрянула от него, и из-под длинных ресниц брызнули слезы — будто кнопку нажал. Мисюра не узнал, а понял: Марьюшка, и повернулся к ней, и заговорил с ней ласково и успокаивающе, как не мог, не умел говорить тогда, давно, двадцать лет назад. Объяснял, что во сие ему, наверное, действительно стало плохо, может быть, даже сознание потерял, и поэтому совершенно не отвечает за свои, ее испугавшие, слова. И девочка тоже прижалась к нему и тоже стала шептать что-то успокаивающее. Он слушал и осознавал, какой сегодня день, вспоминая, где он. Стояла осень. Лес уже видел осенние сны, но подарил напоследок октябрь теплой погоды нежданную милость.

Леха вспомнил все.

Вчера, двадцать лет назад, Марьюшка заявилась к нему в общежитие и после короткого, но бурного объяснения буквально заставила приехать сюда, на копыловскую директорскую дачу. Вспомнил, как шли они в темноту, особенно густую между маленьких чужих дач, шли по большому коллективному саду, чуткому и настороженному, и он еще подумал, что совсем не удивился бы, если б какой-нибудь домик, более нервный, чем другие, прыгнул им на дорогу, перегородил путь и хрипло спросил: «Вам чего здесь надо?» А ему там вовсе ничего и не надо было, ему даже не хотелось ехать вчера на эту дачу, потому что сговорился утром с однокурсниками на рыбалку.

Впрочем, это тот Леха был компанейским, общительным парнем — и кончил смертью от лучевого удара, не найдя покоя даже в смерти. Нынешнего же корчило от обиды в спальном мешке рядом с далекой, любимой когда-то девушкой. «Гад старик, — думал Мисюра разочарованно. — Выбрал же день. Выбрал же, сволочь, ночь. Придумал же, куда и когда».

Голова заболела тонко-тонко под черепом, будто иглой мозг укололи и продолжали колоть.

— А бумага здесь есть? — спросил Мисюра, осторожно высвобождаясь из тонких и нежных рук. — Бумага мне нужна. И что-нибудь, чем писать.

— Поищу, — ответила ошеломленная девочка.

Он смотрел на нее, пока она возилась в большой девчачьей, пустяковиной набитой сумке, откуда разлетались шпильки, помада, исписанные конспектами тетрадки. Он смотрел, привыкая к мысли, что это не та Марья, совсем другая. Или он не может узнать ее? Ту, сорокалетнюю, выцветшую, как моль, — помнит, камнем на шее висит, пальчики мертвые сцепила — не разожмешь. А девочку из двадцатилетней дали, лицо ее, голос — не вспомнить.

— Ты знаешь, как назло, ни бумаги, ни ручки. Можно обложку от конспекта оторвать, только — чем писать будешь?

— Не обижайся, мне придется уйти, — сказал Мисюра решительно. Вылез из спального мешка, сгреб плащ-болонью (тот зашуршал забыто), всунул ноги в новые, неразношенные еще ботинки-корочки.

Когда двадцать лет назад, рассорившись, он уходил с копыловской дачи, Марьюшка молчала, как тень, будто голоса лишилась.

— Так надо, маленькая, — сказал Леонид Григорьевич, обнимая девочку за плечи. Пальцы нащупали на рукаве вышитую букву «М». Все-таки это она, Марья, — почему-то сразу успокоился Мисюра. Они просто находятся сейчас в самом начале любви, когда все получается и все не получается. Это позднее станет ясно, сложились ли маленькие неприятности в одно большое счастье или мелкие радости потянут за собой крупный-крупный проигрыш. Но проигрывать ему нельзя, он этого не допустит.

Прикрывая калитку, Мисюра оглянулся: девочка смотрела вслед, но как-то мимо.

Мисюра сосредоточенно зашагал по ночной дороге. Ночь сгущалась стремительно. Лес, совсем уже темный, сжимал узкую серую ленту дороги, но темнота была живая, клубящаяся, благородная, как черный бархат, на который кладут бриллианты.

Про машину, которая должна нагнать его на этой дороге, Леха вспомнил раньше, чем увидел свет фар, и заскрежетал зубами от досады, что не нашел на директорской даче канистру с бензином, а была там, наверное, такая канистра, и спички — вот они, коробок в кармане. Ничего не стоило перехватить на пустом шоссе опасности не подозревающий газик, который приближается к нему, пятная черноту дороги светом фар. Раньше надо было думать! Спешил, боялся, как бы не расплескать заемное знание, только и заботясь о том, чтобы добраться до общаги, где ждали его толстая общая тетрадь и хилая наливная ручка конца шестидесятых годов. Спешил, чтобы зафиксировать, сохранить все то, что не имеет права забыть, что относилось не к физике — физика впаяна в него намертво, до полной потери личности, — а из примыкающих областей. Впрочем, всегда ли определишь с достаточной степенью точности, где кончается физика и начинается обычная жизнь? Не важнее ли порой своевременный банкет опередившего свое время открытия? Не больше ли значит иной раз тесть, нежели научный руководитель?

Машина приближалась. Он мог, конечно, шагнуть в сторону, в кусты, но былая злость трепетала, требуя отмщения. Ах, как бы они горели, голубчики, как бы орали!

И тут впереди рокота мотора застучали-зацокали по асфальту каблучки туфелек. «Леха! — кричала Марьюшка, спеша за ним и уже догоняя. — Лешенька, подожди!»

Он остановился, подождал, поймал ее в объятия. Машина обогнала их, Сейчас они проедут мимо и никогда больше — Леха знал это точно — не встретятся на его дороге три негодяя, три жадных, недалеких негодяя. А, черт с ними, пусть катят, он себе в этой жизни не принадлежит.

Наверное, читая книгу его памяти, кто-нибудь другой не смог бы разобрать густо замаранные черной тушью строки, но сам-то он знал, что замазывал, что вычеркивал. И даже наоборот, не ровные аккуратные записи обращали на себя внимание, а черные густые прямоугольники, которые били по нервам. Но теперь он все сможет переписать заново.

Он знал, что внесет в первую свою заявку на изобретение и что — во вторую. Знал, через кого следует печатать ненаписанные еще статьи, кого брать в соавторы, что дать посреднику и сколько, чтобы статья была напечатана вовремя и без искажений. Знал, кто нужнее в качестве научного руководителя на первых порах и кто впоследствии. Страх перед неудачами исчез — тот самый страх, который толкает на нелепости.

О! Сколь просторно и гладко вступление в любимую профессию. Идешь себе, усталости не чуя, и цель впереди ясно видна: пусть далека она, но достижима. Правда, подобно вершине славного Казбека, повисающей в ясные дни заманчиво над землей, видимая цель обычно не торопится приближаться к путнику, и чаще всего сменяется через недолгое время гладкая и широкая дорога каменистыми тропинками с невнятными предупреждающими указателями. Но благо тому, кто пристроится к опытному проводнику либо запасется подробной картой. Тем более — тому, кто сумеет уцепиться за кузов автомобиля или даже оседлать вертолет. Что человеку, летящему на вертолете, крутые склоны и камни на пути? Если знать заранее все тупики и ямы — неужто не обойдет?

Свою цель Мисюра знал четко: он должен стать главным энергетиком страны.

Вся система энергетики должна быть переориентирована. Все необходимые изменения надо заложить в конструкции реакторов еще на уровне проекта. И готовить, готовить инженеров, как готовят часовых, — чтобы знали свои обязанности, как часовой знает наизусть устав караульной службы. И снабдить все ГЭС и АЭС самыми современными приборами, чтобы работали, как часы.

А часов электронных еще просто нет в шестидесятых. И правда ведь, не было. Как не было вовсе маленьких-маленьких карманных калькуляторов. Впрочем, эта мелкая прикладнуха так, чепуха. Весь вопрос в уровне. На сколько лучше магнитофон конца восьмидесятых годов своего собрата двадцатилетней давности? Да не на сколько, а во сколько раз.

И так же в любой области.

В энергетике ему предстоит быть первым. Это не просто, но и не так рискованно, как кажется. На пулеметы нельзя бежать толпой. Тот, кто идет в атаку, чувствуя локоть соседа, обречен. Больше шансов у того, кто бежит отдельно, пригибаясь, падая, вкладывая все свои силы в рывок. И под прицелом снайпера легче бежать первым: больше шансов выжить. Меньше шансов у второго, почти никаких — у третьего. Это было худшей формой самообмана, которую позволяли себе фронтовики, — бежать первым. Потому что первому доставались медаль и слава, второму — пуля в плечо, а третьему пуля меж глаз.

В науке теперь в одиночку нельзя. Но он будет первым.

X

Представьте себе: человеку вдруг объявляют, что где-то далеко есть место, где жить ему будет легко и радостно. Узнав об этом, человек берется за самую тяжелую работу и целую вечность работает, как проклятый, чтобы заработать на свой, до счастливого места, билет — на поезд, самолет или теплоход. Но поезд останавливается в пути, самолет зависает в воздухе и теплоход болтается на рейде. А человеку на все его недоуменные вопросы, сердитые угрозы и униженные просьбы отвечают невнятно, то ли приглашают полюбоваться уникальным по красоте закатом, то ли предлагают путешествовать пешком, то ли даже увещевают самого толкать остановившийся транспорт. И обиженный человек запирается в тесноте своей каюты или купе и демонстративно ждет. Он знает, что в своем праве: у него есть билет, честно заработанный.

Но может и посчастливиться. И вот начинают медленно постукивать колеса, ревет мотор и матросы отдают концы. А последнюю картинку — дорогое лицо в толпе на залитом солнцем причале — замечательно будет припомнить в темном трюме на длинном пути. Да, если б не было расставанья, разве запомнилось бы так отчетливо это лицо? Прощай ты — та. Прощай я — тот. Я мог бы еще, пожалуй, кинуться вниз, назад, по косой лесенке, против движения пассажиров — на берег к тебе, к себе. Но как же тогда земля обетованная? И драгоценный, жизнью оплаченный билет?

Так что — простите меня, на берегу.

И ты прости нас, уходящий! И если уж ты окончательно решил уйти, уходи совсем. С концами, чтоб безвозвратно. Еще лучше — умри. Подари нам эту теплую горечь, чтобы волна печали захлестнула наши сердца и только хорошее вспоминали мы о тебе. Мы любим хорошо говорить о своих друзьях и знакомых, но живые они редко дают нам право на это.

Кстати, задумывались ли вы, какая в человеке есть масса включателей-выключателей? Как в среднем роботе. Все существование среди людей, в обществе себе подобных в том и заключается, что кто-то нажимает на твои кнопки, включатели-выключатели, и ты действуешь согласно сигналу. Пообещают остров Чунга-Чанга — и будешь стараться заработать на проезд. Скомандуют: вперед! — и ринешься на подвиг. Посочувствуют: ты устал, пора отдохнуть — и упадешь на землю, и уже не на земле, а в земле, где разместят тебя удобно и навеки, ты надежно останешься один.

Четыре стены. Непрозрачная плоскость потолка.

Могила.

С трудом переставляя ноги, возвратилась Марья в свою комнату-конуру. Села на кровать и даже не задумалась — думать было мучительно, просто села, чтобы устало сидеть. «Чай вскипятить?» — не хватало сил додумать мысль о кипячении чая.

Казалось, голова набита ватой, хлопчатобумажной, нестерильной. И эта вата то сыреет, то сохнет. Но когда вата высыхает, не появляется ощущения легкости, только сухость чувствуешь. А когда намокает, то не охлаждается, потому что намокает горячим, и тяжесть мокрой ваты тянет голову вниз.

Марьюшка знала, что надо бы проглотить несколько таблеток и заварить травку, тогда сразу можно было бы подняться и даже ходить. Но зачем ходить или стоять, если так хорошо лежать на полу, если так хорошо, что пол прохладный — лучше, чем ветер в лицо лыжнику. И коричневость линолеума у щеки лучше, чем голубизна снежных вершин под ногами, а лужица слюны, потихоньку скопившаяся на полу, лучше озер Рица, Балатон и самого большого хранилища пресной воды — Байкала, в последнее время несколько загрязненного.

Из пустоты комнаты Марья увидела перед собой жирную асину рожу. «Рожа — значит, рожу», — обрадовалась Марья. Про Леху не вспоминала, вспомнила о сыне. Тяжелым молоком набухла некормившая младенца грудь, и сладкая эта тяжесть отдалась во всем теле: в руках, не качавших, в чреве, не носившем, в сердце, тычущемся в ребра, как слепой щенок. Ссохлась на глазах, словно вытаяла, округлая физиономия Асмодеихи с глазками-пуговками, кожа натянулась, обрисовав длинный череп Ивана Козлова. «Это не ты ли меня им предал?» — догадалась Марья. — «Нет, Маша, не я, я бы с радостью, честно сказать, тебя, другого, папу-маму, правду-родину, все на свете — знакомство-то серьезное, такая услуга зачтется», — зачастил Козлов, но Марья не дослушала его, отмахнулась. «Нет, — сказала, — ты тут ни при чем вовсе. Сама об тебя потерлась, когда захотела, сама и к ним пошла. Оставайся с богом, Иван, с богом уютнее».

«Непорочное зачатие», — сказала сама себе и засмеялась. Потом захотелось ей открыться отцу, сообщить, что все нормально, что живет с одним парнем со своего курса и замуж за него собирается: «Ты не смотри на меня так, ну, прости, только без него я не могу. Ты не волнуйся, пожалуйста, и не нервничай, лучше помоги, он талантливый, надо только устроить его по-доброму, чтобы не пришлось доказывать ему теории на деле, чтобы не самому возиться с железками и не хватать горстями рентгены, и все будет хорошо». Зеленая полынная звезда вспыхнула и закатилась на небе, оставив холодный тающий след. Или, может, это увлекшийся Мисюра воплощает безумные свои теории в то, что можно руками потрогать? В то, что лучше руками не трогать?

Со стороны кажется, что ничем не мог бы пособить гениальному своему зятю в другой отрасли работающий Копылов. Но это только кажется. И вот уже лехино начальство, полностью оторванные от жизни академики, с интересом поглядывают на молодого ученого и предрекают ему большое будущее. А Марья блещет среди научных жен недюжинными познаниями в искусстве. В академических кругах любят поговорить об искусстве. Хотя, конечно, на первом места разговоры о модах и о детях. Хорошо, если детей много. Трое детей: две девочки и мальчик. «Лешенька, — шепчет Марья, ловя руками темную пустоту комнаты. — Лешенька!» — как шептала, наверное, дева Мария: «Иешуа!» — над своим неправедно зачатым сыном-богом.

— Да она совсем не в себе, — сказал чей-то, не Асин голос.

— Наверное, заболела, — вынырнула из пучины Марья. «Надо же, — трезво и здраво подумала. — Зимой, в самое холодное время, бегала по скользкому, навстречу ветру — и ничего».

Было утро. Зареванное, опухшее от ночных слез лицо солнца медленно поднималось с локтей горизонта.

Марья была голодна. Во всяком случае, когда ее кормили, она ела.

— Вам надо поехать с нами, Марья Дмитриевна. Вы совсем больны. — «Нет!» — отрицательно и тихо качала головой Марья. Из мелькания пятен складывалось опять ненавистное лицо Асмодеихи:

— Сейчас ты уедешь с ними и все забудешь. Уедешь и забудешь.

— Ася! Как же я? Не хочу! Я не смогу.

— Все забудешь. Забывать легче, чем хранить. А если напомнит тебе кто-то или пройдешь мимо памятного места случайно, только болью отзовется память, усталостью и желанием не знать.

— Но Леха? И девочки? А сын — я так хочу сына! Сына моего верните!

«Забудь, забудь», — стучали в висках часы. Забудь.

Уже в декабре, когда восторжествовала зима, вернулась Марьюшка в свой выставочный зал. Вернее, то, что от нее осталось, — что взять нельзя или никому не понадобилось. Лечили долго и вроде бы подлечили. Не в ЛТП, конечно, в ЛТП только ревнивые мужья у злых жен попадают. И не в психушке — от нервов лечили, по-благородному. Еще раз собрался с силами организм, какие-то разрушившиеся было связи восстановились в мозгу. С тех пор, как исчерпало себя понятие «душа», мозг стал заботить медиков, как никакая другая часть тела.

— Несчастная, конечно, женщина, ни семьи, ни детей, — кивали на нее вахтерши, когда Марья, постукивая мелко каблучками и кутаясь в теплый платок, вела по залу очередные экскурсии пионеров или ветеранов.

— Выпивала она раньше крепко. В газетах как пишут? «Женский алкоголизм». Но теперь — нет, теперь вылечилась, — рассуждали между собой. — На работу аккуратно ходит. Добросовестная. Странная, правда, да кто без странностей?

И грели чай в старом самоваре. Зима в тот год выпала снежная. Стеклянный куб выставочного зала плыл в метелях, как айсберг. Только чаем и согревались.

Теперь работала Марья Дмитриевна ровно и без напряжения, будто кукла заводная. При определенном тренинге вообще можно проводить стандартную экскурсию с закрытыми глазами. Но художники, особенно молодые, постепенно начинали относиться к ней со все большим уважением, с тем уважением, с каким относился бы человек, упавший в колодец, к хозяйке колодца, давно и навечно в нем живущей.

Правда, с годами стали уже чаще уставать ноги и болеть глаза. Марья Дмитриевна обычно присаживалась в погожие дни на скамью в негустой аллейке по дороге домой. Сидела, отдыхала, смотрела на проходящих мимо. На чужую жизнь.

Люди спешили, бежали, опаздывали. Иногда возникало в толпе знакомое лицо: то вдруг блеснут на круглых щеках глаза-пуговки, то взмахнет, исчезая, хвостом лукавая чернобурка.

Однажды на скамейку рядом с Марьюшкой села девушка, распахнула настежь сумку, что-то искала, утерянное. Марья замерла на мгновенье, увидев на рукаве выпуклую, цветной гладью вышитую букву «Л», потом позвала, как из давнего сна:

— Элка!

Девушка оглянулась: — Вам чего, тетенька?

— Вы — Элка, да? Из клуба «Радуга»?

— Нет, — улыбнулась, — меня зовут Лариса.

— Извините, — сказала Марьюшка. Голова затрещала, как после вчерашнего, после позавчерашнего, столетнего, двадцативекового. Нутро стянули оскомина и изжога. Наверное, ее отец Копылов когда-то ел кислый виноград без лимита.

— Ничего, — сказала девушка. — Обознались. Бывает. Не знать никакого клуба «Радуга». Забыть.

Не было ничего. И никакой аварии на атомной станции никогда не было.

Над землей бушевали демократия и прогресс.

Накопившим потенциальную силу исполнителям развязали руки, и они показали, на что способны. Возводились радостно жилые дома, устаревшие на уровне проекта, и заводы, абсурдные на уровне замысла. По выпуску валенок и чугуна страна неуклонно выбивалась на первое место в мире. Тяготели к рекордам по количеству инженеров и врачей, детской смертности и промышленному травматизму. Карта страны была уже сплошь усыпана косыми значками ГЭС и атомных станций, подобно тому, как небо усыпано звездами, а звездная сыпь покрывает грудь сифилитика.

Маркс обличал, что при трехстах процентах прибыли нет такого капиталиста, который не рискнул бы, даже под страхом виселицы. Наши ребята рисковали за ту же зарплату. Ради двадцати пяти процентов надбавки сводили леса, ради ста рублей кандидатских разрушали чернозем, за сто пятьдесят докторских благословляли затопление пахотных земель.

На вибрирующих зыбких фундаментах закладывались основы грядущих катастроф.

Все так же гордо реял на мачте флаг, но плюхала вода в трюмах и уже не было семи футов под килем. Крысы бойко бежали с корабля, пренебрегая мостками — просто плюхались в воду и гребли изо всех сил к теплой земле. Им плевали вслед: «Крысой меньше!» И плыли дальше, пролагая по-прежнему курс по звездам и зажигая эти звезды на мачте электрическим способом. С энергетикой — тьфу-тьфу, не сглазить бы! — перебоев не было. Спасибо Мисюре. Все станции работали, как часы.

Вот с водой становилось все хуже. У Марьюшки на кухонном кране установили счетчик: следить, сколько воды утекло. Каждый раз, когда открывала она кран, счетчик начинал тикать тревожно. Марьюшку от этого лихорадило.

Всех людей от этого лихорадило. Кое-кто пытался теперь разрушать плотины и на дне бывших водохранилищ выращивать будущие леса. Засевали поля многолетними травами и выпускали на них последние стада дичающих лошадей. Восстанавливали в лабораторных условиях генотип волка, чтобы лошади не вытаптывали траву на одном месте тупо и бессмысленно, а жили по законам природы, по забытым законам. Но ни один проект по восстановлению воды не дал сколько-нибудь заметных результатов.

Человечество вступало в новый этап развития, и старая эра на глазах съеживалась, как картинка на полиэтиленовом пакете съеживается от огня.

XI

Когда полтора года назад Мисюра вдруг удалился в отставку, ушел в сторону от великого бестолковья окружающего за белые стены собственной дачи, — он-то, никогда не любивший дач! — произошло это на удивление тихо. Обычно отставка крупных чиновников готовится загодя: продумываются почетные варианты, если подобру уходит, или обеспечиваются контрмеры, если со скандалом. Здесь же только передвинулись на один зубец ладно смазанные шестеренки системы-машины, место главного энергетика занял его преемник, заранее им подготовленный, его место — соответственно, и так на всех уровнях. Мисюра передал им дело в великолепном, изменяющемся лишь в частностях порядке. Как акробат в цирке, соорудил он эту пирамиду из странных и неподходящих друг к другу предметов и с громадным трудом многие годы балансировал на ее вершине. А теперь надоело жонглировать мегатоннами и держать палец на кнопке. Он устал.

Но если уходил он тихо, то смерть его, наоборот, прозвучала нетрадиционно громко. Хотя, казалось бы, о чем речь? Умер старый человек, пенсионер, отставной ученый. Ну, написали бы где-нибудь в иностранной газетке, мол, скончался муж Марины Влади или тот, кто стучал когда-то ботинком по трибуне ООН. Ну, поместили бы некролог в ведомственной газетке. За глаза достаточно.

Раньше, наверное, все так бы и произошло.

Когда-то знание было не только запретно, но и строго дифференцировано. Одни получали специальные информационные сборники с грифом «для служебного пользования» и лимитированные журналы, другие — «Труд» за три копейки и сплетни из очередей. Поэтому крестьянин знал, как пахать землю, но не смог бы внятно объяснить, за что дают «звезды» героям. А господа сенаторы сплошь и рядом ничего не слышали о Беловодье — голубой мечте трудящихся масс.

Сейчас же, в век свободной информации, все мы, проживающие под игом сантехника и продавца, надуваемые равно международными комментаторами и добытчиками мумие, одновременно узнаем обо всем. Мир втиснулся в голубой разноцветный экран, где хохочет над человеком, меняя маски, один и тот же демон, вместе с масками меняющий и имена. То прикинется атомным академиком, то эстрадной певицей. И новости, которые мы от него узнаем, — истина в последней инстанции. Ведь как может не быть истиной то, что знают все?

Поэтому весть о кончине человека, который еще совсем недавно был главным энергетиком страны, разнеслась очень быстро, быстрее темноты, которая бежит вслед за оборвавшимся светом. Достаточно было нескольких слов, произнесенных в эфир. До этого многие знали только его имя, встречающееся в прессе, многие слышали о нем что-то, но еще больше было тех, кто впервые услышал сейчас.

— Все-таки удалось Мисюре сделать немало, — рассуждали вокруг, кто — спеша к остановке транспорта, кто — прихлебывая утренний чай. — А какой автомобиль! Такие собирают поштучно, без плебейского вмешательства конвейера. Наверное, из заграничной командировки привез. В таких автомобилях только и разбиваться. Само название фирмы, упомянутое рядом с фамилией, вызовет больше уважения, чем иная жизнь. Нет, не зря смерть Мисюры потеснила с экранов телевизоров очередные известия о пуске новых объектов и видеоклипы, он занял мысли, пусть на минуту, и многие говорят о нем теперь добрые слова.

— А может, его все-таки пришили?

— Да кому он нужен? С управлением не справился, старый хрен, на шофере экономил. Считал, что сам все может, а годы уже не те, реакция не та. Ничего они не могут, старики, сами, без нас, а берут на себя многое. Самоуверенность подводит. Старое, знаешь ли, редко кому руль отдает, пока в пропасть не грохнется.

Марьюшка, надо сказать, в тот день с утра телевизор не включала, поэтому и не узнала о событиях, которые могли взволновать. Повезло — в последние годы она волнений избегала. Работала теперь не искусствоведом — вахтершей, но место работы не сменила, осталась при своем выставочном зале, дежурила через два дня на третий. А когда на дежурство ходить не надо было, вставала поздно: спешить некуда. Телевизор включила, когда показывали программу «Здоровье». Говорили о том, что генетические изменения со спокойных десяти процентов переползли за тревожные двадцать пять. Каждый четвертый новорожденный появляется на свет с отклонениями от нормы.

Показали младенца с болезнью Дауна. «Какой ужас!» — огорчилась Марьюшка и выключила звук.

Насчет бывшей жены Мисюры Марии Дмитриевны выдвигались версии самые разные. На похоронах она не появилась, а значит, могло быть что угодно: эмигрировала за границу, сидит в тюрьме, или учит московских начальственных жен китайской дыхательной гимнастике, или перешла с науки на культуру. Возможно, что-то из этого было неправдой, тюрьма, например, — зачем бы ей это было нужно? Еще говорили, что она резко помолодела, возможно, с помощью пластической операции или каких других способов, и теперь собирается опять выходить замуж за молодого и очень перспективного парня. Кто-то их, дескать, даже видел.

Никто из собравшихся для церемонии похорон не мог предположить, конечно, насколько помолодела Марья Дмитриевна в действительности — до полной неузнаваемости, неразличимости среди других юных и прелестных существ, от которых отличалась разве что более сложно выполненной монограммой. Надо сказать, что мода на вышивку инициалов распространилась стремительно, и некоторые жены заказывали вышивку не иначе, как Диору, специально летая в Париж для этой цели. Но это уже крайности.

Вторая жена Мисюры тоже носила с непонятной целью вышивку-инициал на рукаве.

В то утро, когда по всей стране телезрители узнали из информационной программы о смерти бывшего главного энергетика, на дачу Мисюры, расположенную на ответвлении трансмагистрали, как поселение древнего человека на притоке большой реки, вместе с нетолстой пачкой каждодневной корреспонденции пришел по почте один лишний, вне ожиданий конверт. Строгий и торжественный конверт с траурным ободком по голубоватому полю. Такой конверт напоминает: «Мементо!» — особенно, если тебе за шестьдесят.

Письмо распечатала жена, и это было вдвойне неприятно. Распечатала, глянула, замерла, не поверив, прочла еще раз и кинулась внутрь дома, в кабинет, с криком кинулась, чтобы удостовериться. Хорошо еще, что Леонид Григорьевич был тут и легко мог доказать, что жив, — ведь вообще-то опровергнуть документ, отпечатанный на официальном бланке, с множеством весомых подписей, безумно трудно. Тем более, если документ этот считает основной факт, единственно имеющий значение, настолько очевидным, что, не останавливаясь на нем, переходит сразу к частностям:

«Скорбим вместе с вами… приглашаем… гражданская панихида… товарищи по научной работе…»

— Да успокойся, наконец, — сказал Мисюра жене. — Непонятно, что ли: физики шутят?

Он еще постоял, разглядывая почерк и штемпель на конверте, собираясь с духом. Одно было ясно — надо ехать в город и немедленно. Другим путем опровергнуть невозможно, а если он не отреагирует, друзья-приятели-сподвижники, едва все выяснится, заподозрят в саморекламе или еще каких-нибудь темных интригах. Да, безусловно, надо ехать, давно следовало, и даже хорошо, что подвернулся повод.

Дача у Мисюры не то, что копыловская, — двухэтажный коттедж. Жену он оставил дома, она ничем не могла помочь ему. Марью бы взял, она бывала незаменима в любых сомнительных ситуациях. Но где теперь Марья?

Он не взял с собой жену — и правильно сделал: на разные голоса то и дело возникало его имя в приемнике. Неприятная, полузабытая штука. Дома он давно уже ни приемников, ни телевизоров не держал, только приставку к видеомагнитофону.

Было десять часов утра.

Уже томились приглашенные на круглой площади перед головным институтом, с трудом вращая шеями в тугих оковах воротничков.

Солнце слепило, отсвечивая даже от тусклых камней обочины. Какая неожиданно жаркая весна! Похоже, климат-то меняется. Если весна такова, каким будет лето?

Передавали прогноз погоды. Мисюра покрутил ручку настройки. При жене это звуковое оформление действовало бы на нервы, а так — нет, ничего. Даже любопытно, что говорят о нем. Кое-кто всегда считал, что у него не нервы, а канаты. Да и зачем нервничать? Просто надо выяснить, кто это устроил и для чего, просто надо немедленно принять меры. Какие? Это по обстоятельствам, по ходу будет видно, он, Мисюра, всегда отличался быстрой реакцией. Крепкие нервы и быстрая реакция — идеальные качества для водителя. Хорошо, что машина мощная и быстроходная, сам выбирал. А дорога — хорошая дорога, гладкая, хоть и извилистая. Горная дорога — нюанс. Говорят, в старости реакция теряется, вот чепуха. Знали бы окружающие его настоящий возраст! А ведь он чувствует себя полным сил.

Только надо ли было ехать? Не делает ли он сейчас глупость, редкую глупость? Может, время вывихнуло сустав, когда затирала Асмодеиха косметикой привычных ритуалов следы своей активной деятельности, кто знает? Может, лучше все-таки не торопиться пока, а обдумать, что за новый шанс непрошенно дает судьба?

Да, надо бы подумать, уж слишком все просто. Минус двадцать лет и плюс сорок, и плюс еще полтора года, и еще три месяца, и две недели, и два дня, и сколько-то там часов. Какая разница, сколько часов — часом раньше, часом позже, так легко запутаться в часовых поясах и в связи с переходом на летнее время.

Все изумительно просто. Легко слушается руль, слишком легко, а вот если в другую сторону? Чуть-чуть, тут как раз поворот. Слишком легко все было, пожалуй, а в другую — нет, не слушается. «В тусклую ситуацию попал ты, друг Леха!» — подумал он о себе спокойно и отстраненно. Это часто помогало в трудные моменты, но сейчас не помогло. Мало что могло помочь ему сейчас, когда автомобиль, проломив ограждение, рванулся прямо в далекое небо, презрев волю человека, желавшего оставить его на земле. Автомобили — не птицы, им не дано летать. И вообще, нехорошо ломать ограждения, уж, наверное, люди, которые их строили, о чем-то думали, знали, что делали. Не считать же себя умнее их?

Вот и все.

Удар.

Финиш.

Мохнатым мышонком покатилась по пыли кровавая капля. Выросла, оскалила щербатый рот, встала на задние, длинные, как у паука, конечности. Посмотрела круглым глазом.

Двигались, приплясывали, стояли, застыв неподвижно, макроцефалы и микроцефалы, ластоногие и ласторукие, безволосые и волосатые. Демонстрировали различные оттенки кожи — пятнистой, бугристой, паршой и сыпью богато изукрашенной.

Монстры на коротких и толстых, как колонны, ногах, подвели двухголового.

— Мы рады приветствовать вас в нашей среде, — сказал двухголовый двумя ртами сразу. — Мы лично видим в этом проявление высшей справедливости.

— Нет, это не справедливо, — возразил Мисюра, без ужаса, хоть и с некоторым отвращением глядя на окружающие его квазичеловеческие лица. — Должен быть суд, и пусть рассудят, измерят на чашах весов, что перетянет: двадцать лет ошибок и заблуждений или четыре десятилетия на службе у человечества. Пусть определят, все ли я сделал, что смог, для блага своей страны. И не только для одной страны — энергетика интернациональна. Во всяком случае, пока я был у руля, аварий и катастроф не происходило, атомные станции не взрывались, радиация не распространялась и на наследственность не влияла, а утечки и выбросы были только в пределах нормы…

— Ха-ха-ха! — взорвалось заливистым, жутким смехом все окружавшее Мисюру общество. Кривлялись, открывая беззубые, с зеленоватыми деснами рты и обнажая мощные, как у пресмыкающихся, клыки. — Убедил! Обрадовал! Велики заслуги! Не было аварий, не было радиации! Только мы-то откуда взялись?

I

На рассвете солнце встает из-за горы огромное и добродушное — не жжет, а согревает. Добродушие вообще свойственно огромным и непроснувшимся. Но по мере того, как поднимается оно в зенит, чтобы обозреть подвластную ему землю, солнечный круг уменьшается и, наконец, становится тем, чем есть, — маленьким раскаленным кружком, посылающим на землю жесткое излучение, которое помогает выжить одним и иссушает других.

Огромное солнце показалось из-за ближней горы и съежилось. Быстро и неотвратимо начиналось утро праздника и несчастья.

В это утро из недалеких деревень приходили в город крестьяне. Они приносили с собой на обмен что-нибудь — вязанку хвороста, мешок кукурузы, приводили с собой детей: здоровых двадцатилетних парней и дочерей — девиц на выданье, и голоногих подростков, и малышей совсем еще несуразных.

Трудно ли устроить праздник? Кто его делает, знаете? Праздник люди делают сами, они все сделают для того, чтобы был праздник и было хорошо. Только и нужно им — знать, когда праздновать, а еще — чему радоваться. Об этом лучше всегда заранее сообщать, предупреждать. А еще лучше, если программа дня не вчера придумана, если она проверена поколениями, освящена традицией. Вот тогда праздник будет настоящим! За месяцы станут ждать его, вспоминать о нем, о будущем празднике, готовить его в себе. И когда соберутся — все в чистом, все в праздничном, нужно только не обмануть их ожиданий: сделать все так, как они вспоминали, как надеялись — «как в тот раз». А в тот раз сильно хорошо было… Известно — праздник! Отцы все серьезные, матери озабоченные. Дети просто радуются, юноши и девушки присматриваются.

Если сейчас им преподнести что-то новое, если сейчас их чем-то ошеломить, то только помешаешь им праздновать: отцам быть серьезными, матерям — озабоченными, юношам и девушкам присматриваться друг к другу. Только детям будет хорошо, им все равно что, лишь бы что-то. Значит, важно добиться, чтоб никаких отклонений, чтобы все, как всегда, чтобы был праздник. Лучше всего программа стандартная, проверенная. От добра добра не ищут.

Сначала ярмарка. Постоять, поробеть немного. Сменять у кого что есть на кому что нужно. Привыкнуть, подивиться — пестро живут, шустро, шумно — лихие люди в городе. Пива выпить чуток — не чтоб напиться, а от стресса только.

Ну, а там все на поле. Состязаться. Состязаться, конечно, будут не все, состязаться будут юноши: в беге, борьбе, метании снарядов, стрельбе. В военно-прикладных видах, в общем. Спорт, он чем хорош? Во-первых, здоровые все физически, а значит, работают лучше и в случае чего — резерв надежный. А во-вторых, чем больше бегаешь, тем меньше мыслей разных ненужных в голову лезет. В здоровом теле — здоровый дух. Умели люди сказать! Такие высказывания называются аксиомами. Аксиома — это то, что не надо доказывать. Нет, в самом деле, не стоит доказывать. Лучше запомнить, и все, а то еще запутаться можно. Логика вообще вещь запутанная: тезис — аргумент, а то еще — тезис, антитезис, синтез. Чтобы истину доказать, чтобы всем все объяснить доступно, эти премудрости надо насквозь знать. Те, кто аксиомы измышляет, обучены чему следует и, между прочим, хороший паек за свою работу получают. А остальным потому надо слушать и запоминать дорогостоящую мудрость: в здоровом теле — здоровый дух.

Так что чем больше народу прыгает и чем дальше — тем полезнее для общества. Остальные пускай на прыгающих смотрят, это тоже полезно. Отцы вспоминать будут, как в свое время прыгали. Девушки пусть приглядываются — им замуж выходить, а муж, он всегда лучше, когда поздоровее. И подростки тем временем тоже пусть прыгают поодаль — придет и их черед соревноваться. Пример старшего брата — лучший пример. Ну, а матери, матери только и надо, чтобы дети здоровые. Так пускай смотрят — умиляются. Положительные эмоции — вещь полезная. Праздник! Все при своем интересе. Что и требовалось.

Третий пункт программы — казнь. Сожжение. Из всех видов казни этот особенно эффектен. Удушить или там укоротить на голову — это все быстро и недостаточно зрелищно. Видимость плохая, особенно, если много присутствующих. Между тем желательно, чтобы каждый видел своими глазами хоть что-то, детали-то он домыслит. Ближние — ближе стоящие — чувствуют на своих лицах жар костра. Дальние во всяком случае видят пламя или хотя бы дым и чувствуют запах горелого. Хотя, если быть до конца откровенным, не так уж много запаха от одного преступника… Но тем не менее сожжение — наиболее богатое нюансами общественное мероприятие. Без него праздник не праздник.

Кого сожгут сегодня на площади — очередного отравителя или поджигателя? Вот и хорошо, что сожгут. Значит, никуда он не спрячется, никуда не денется от бдительного ока Инки, Отца народа, всевидящего, всепроникающего. Значит, спокойно могут жить законопослушные граждане, тверда и крепка власть над ними.

— Слушайте, все это хорошо, конечно, да как бы плохо не было.

Говорила жена ученому, говорила жена философу, говорила, что плохо будет — бабы знают, у них чутье, не поверил жене философ, не послушал жену ученый, поругались они серьезно, он — свое, и она — свое.

Вот ученик — тот Амауте верил, крепко верил. Все, что видел, все, что слышал, запоминал. Старался понять до тонкостей, чтобы лучше запомнить. У ученика впереди ясно было, как в солнечный день на шахматной доске, если смотреть сбоку. Ежели Амаута на коне, он — у стремени, всегда готовый либо поддержать, либо занять место в седле, буде таковое освободится. Ежели говорят: «Ерунда-с!» — оценивают всю работу в выеденное яйцо — плюнуть шефу на подол и уйти, навыки научной работы, слава богу, имеются. К тому же через двадцать лет определенно вымрут и шеф, и теперешний Отец народа, а к тогдашнему, к будущему, можно будет и самому сунуться с идейкой с пылу, с жару, тепленькой. Новое — суть хорошо забытое старое, и чем лучше оно забыто, тем новее, соответственно. Перевернув уравнение, получаем: чем новее, тем лучше. Ну, а паче чаяния шеф «горит» голубым огнем, синим пламенем, то мы — сбоку, мы, ученики, ни сном, ни духом, ни в чем никогда. «Жертву прискорбных обстоятельств и бездумного послушания вы видите перед собой, высокие судьи». Нет, ученик не предаст. Но Амаута изложил в возможно более популярной форме свои мысли лучшему другу.

— Ага, — сказал друг, подумав. — Да. Ну, давай-давай!

— Я всегда знал, что ты меня поймешь, — растрогался Амаута. И ушел, ободренный и почти счастливый.

Друг же донес на него сразу. Не думая — подумать он успел в короткие мгновенья, когда Амаута ждал его ответа. Почему? Тут все совсем уж для детей. Ученый становится велик — и о друге забывает? А если он горит, друга привлекут как соучастника, а могут счесть и вдохновителем? Тогда уж лучше — отчаянный патриот и верноподданный: друга не пожалел.

Взяли Амауту ночью. Черт его знает, что он там наизобретал, лучше без рекламы, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Ночь Амаута просидел в дежурке, потому что начальство на его счет не дало никаких указаний и дежурный не знал, в какую камеру его следует помещать. Утром охранник повел арестованного по длинным коридорам и переходам в кабинет следователя.

— Доброе утро, — сказал следователь. — Прошу садиться!

И показал на трехногую неустойчивую табуретку. Садиться Амаута не захотел. Он был сильно возмущен.

— По какому праву? — сказал он.

Следователь поморщился. Он не любил банальностей, хотя и притерпелся к ним на своей работе.

— Вы садитесь, садитесь, — посоветовал он. — Зачем же стоять? Разговор у нас будет серьезный, возможно, и долгий — это от вас зависит. И не кричите. Вы человек ученый, должны знать, что сила не в громкости.

Амаута сел. Надо сказать, что за бессонную ночь он порядком устал, к тому же сидеть для него было более естественно, чем стоять на ногах.

— Так что там у вас получилось? — спросил следователь. — В чем дело?

— Это я у вас должен спросить, в чем дело?

— Давайте договоримся, — сказал следователь, — здесь спрашиваю я.

— Но я не знаю, что говорить! — возмутился Амаута.

— А вы рассказывайте всю правду, — посоветовал следователь, — Так легче.

Амаута говорил долго и старательно. Следователь не очень разобрался в тонкостях, зато в ходе следствия выяснилось, и подследственный этого не отрицал, что он изобрел знаки для записи звуков речи, что работу вел втайне от широкой общественности, посвящая в свои исследования лишь узкий круг лиц, что, возможно, сложилось тайное общество, один член которого — ученик Амауты, а других подследственный не назвал. Следователь сделал вывод, что изобретение велось с целью, выяснить которую конкретно не удалось, но, по аналогии вещественных доказательств, можно предположить: с целью вызвать эпидемию холеры, так как подобный прецедент имел место в период правления Отца народа Явар Вакана.

Этого было достаточно для передачи дела в святейший трибунал.

Настал день суда и был суд.

Амаута ждал его давно с нетерпением и надеждой. Надеялся он не на мягкость, не на доброту, не на забывчивость или слабость судей. Нет, наоборот, он хотел, чтобы суд был как можно более беспристрастен и строг. Строгость, научная строгость — непременное условие установления истины. Честно сказать, раньше, до всей этой глупой истории, он относился к судейским с некоторым предубеждением, попросту считал их людьми недостаточно умными для того, чтобы заниматься каким-либо более серьезным делом. Сейчас, после длительного общения со следователями, он только и хотел, чтобы ему была предоставлена возможность объяснить все людям, находящимся на более высоком интеллектуальном уровне. Людям, способным понять его объяснения. Не на эмоции он рассчитывал — на логику.

Председательствующий на чиновника походил мало. Создавалось впечатление, что он вообще участвует в разбирательстве из собственного любопытства. Судейские относились к нему с большим почтением, это Амаута отметил сразу. Сначала, пока шла обязательная процедура — возраст? родители? род занятий? — председательствующий молчал, только смотрел на подсудимого внимательно и с интересом. Задающего вопросы он не слушал вовсе, и Амаута торопился скорее ответить на все это, второстепенное. Ждал разговора — умного, интересного. И дождался.

После формальностей начался допрос.

— Так в чем же заключается суть вашей работы? — спросил председательствующий.

— В чем?

— В чем?

— Я разложил речь на звуки и зафиксировал их. Что такое звуки? Единицы речи. Мельчайшие части, из которых состоит слово. Вот я говорю: «Инка», при этом — следите! — произношу: и-н-к-а. И, н, к, а — звуки, составляющие речь. Всего их не так много, как может показаться, я насчитал основных, часто употребляемых, сорок восемь звуков. И для каждого придумал знак-изображение, букву, иначе говоря. Теперь я могу с помощью этих знаков зафиксировать любое слово.

— Зачем?

— О, ваша милость, область применения этого изобретения в реальной жизни исключительно велика. Например, правитель произносит речь, а десяток специально обученных рабов записывают ее на пергаменте. Получаем десять экземпляров речи. Один можно отложить в архив, для потомства, остальные девять гонцы разнесут в провинции, доставят губернаторам. А там те, кто знает эту систему знаков, прочитают речь, и губернатор будет в курсе последних веяний.

— Ты хочешь сказать, что слова Инки будет повторять язык простолюдина?

— Нет, это не обязательно. Можно научить разбираться в буквах и губернатора.

— Ну-ну, — засомневался председательствующий.

— Ваша милость, — убежденно сказал Амаута, — любой человек в состоянии овладеть знанием букв.

Высокий суд решил провести следственный эксперимент. Привели ученика. Председательствующий говорил на ухо Амауте слова, тот записывал их своими буквами-знаками на листках, раб относил листки ученику, сидящему в противоположном конце зала лицом к стене, и тот громко называл слова председательствующего, и ни разу не ошибся.

— Если ввести систему письменности, — оживился Амаута, видя, какой произведен эффект, — во всех провинциях страны судьи будут судить по одним законам, правители будут править, подчиняясь единым требованиям, а отчеты станут точнее — в соответствии с высочайше утвержденными инструкциями. Опыт великого военачальника может стать достоянием каждого капитана или лейтенанта. Знания, накопленные одним поколением, перейдут к другому без потерь, и через сто лет страна станет впятеро богаче знанием, чем теперь.

— Достаточно, — оборвал его председательствующий. — Мы поняли все. Ложь и правда будут одинаково изображаться буквами-знаками.

— Да, — признал Амаута.

— Слова правителя и слова плебея будут записываться одинаково, — продолжал председательствующий.

— Ну почему же, — замялся ученый. — Можно изображать их разными по цвету, по величине.

— Не юли! — взорвался председательствующий. — Это вторичные черты, а по сути — знаки будут одинаковые. Значит, ты хочешь приравнять правителя и плебея.

— Нет, ваша милость, — запротестовал Амаута. — Я не собирался делать этого.

— А что ты собирался делать? Бог дал нам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, язык, чтобы говорить. А дал нам бог способность воспроизводить знаки?

— Но, ваша милость, — сказал Амаута, — бог дал нам руки, но не дал палку-копалку, которой крестьяне рыхлят землю, бог дал двадцать пальцев для счета, но не дал кипу-шнуры со счетными узлами, с помощью которых человек может считать до тысячи и больше.

— Демагогия, — не согласился председательствующий. — Все это дал народу Великий реформатор Вира Коча, сын бога. А ты — ты тоже сын бога? В своей гордыне решил ты, что сын бога был глупее тебя, раз не дал нам этих знаков — букв, столь способных, по твоему разумению, облагодетельствовать человечество. Ты кощунствуешь, твои измышления кощунственны в самой основе. А мысль, в основе которой лежит кощунство, и деяние, прикрывающееся ею, не может быть направлено на добро. Так для чего ты это придумал? Скажи нам, высокому суду, свои намерения. Открой правду перед лицом бога! Для чего?

— Я уже объяснял, ваша милость, — сказал Амаута, потерявшись. — Вы меня, наверное, не так поняли.

— Значит, ты считаешь нас неспособными понять тебя? Считаешь нас глупее? Ты впал в грех, это грустно. Ну, что ж, — председательствующий оглянулся на прочих членов святейшего трибунала. Они сидели с застывшими лицами.

Амауту увели.

Во второй раз его повели на суд святейшего трибунала через неделю ровно. Он опять предстал перед ответственными лицами — лицами, ответственными за истину и правопорядок, и это были другие судьи, не те, что на первом заседании, и вроде бы рангом пониже. Когда он явился, ему сказали, что ввиду запутанности дела он должен сознаться и покаяться для облегчения совести. Амаута сказал, что согласен, и попросил поскорее закончить разбирательство. Утро было прохладное и пасмурное, и пасмурно было в стенах суда, где окна, задрапированные тяжелой тусклой тканью, и в солнечный день почти не пропускали свет.

Ему сказали, что его признание относительно греховных знаков, им изобретенных, чтобы записывать человеческую речь, чтобы поймать звуки в клетку символов, чтобы уравнять слова простолюдинов и власть имущих, чтобы изменить мир и свергнуть Отца народа и самого Господа, как подтвердили и свидетели, дают основание считать его, Амауту Ханко-вальу, колдуном, пытавшимся вызвать эпидемию холеры. И что из любви к Богу и Великому Инке ему советуют сказать и объяснить всю правду относительно всего, что он сделал против веры и народа, и назвать лиц, внушивших ему это. Однако их увещевания не смогли вытянуть из Амауты больше, чем он уже сказал на следствии и прошлом судебном заседании, причем теперь он говорил неохотно, словно понуждая себя повторять снова и снова слова, которые лишь скользили по их сознанию, повторять мысли, им непонятные и, конечно, неверно понятые.

Когда он замолчал, наступила тишина. Потом один из судейских сказал, что они, высокий суд, вынесли впечатление, что он, Амаута, говорит неправду, вследствие чего и пришли к убеждению, что необходимо пытать его. Однако они считают своим долгом предупредить, что из любви к Богу ему предлагают сначала, до пытки, сказать правду, ибо это необходимо для облегчения его совести.

Амаута ответил, что он уже сказал правду.

Тогда выступил вперед второй судейский, неотличимо похожий на первого, без особых примет, и сказал скороговоркой заученную формулу:

— Ввиду сего по рассмотрении данных процесса мы, высокий суд, вынуждены присудить и присуждаем Амауту Ханко-вальу к пытке водой и веревками по установленному способу, чтобы подвергался пытке, пока будет на то воля наша, и утверждаем, что в случае, если он умрет во время пытки или у него сломается какой-нибудь член, это случится по его вине, а не по нашей. И, судя таким образом, мы так провозглашаем, приказываем и повелеваем ныне, заседая в суде.

Приказали отвести обвиняемого в комнату пыток и отвели.

Находясь уже в комнате пыток, члены святейшего трибунала спросили Амауту, не хочет ли он сказать правду до раздевания. Он ничего не ответил и стал раздеваться.

Когда он был раздет, его стали увещевать сказать правду до начала пытки. Он ответил:

— Я не знаю, какую еще правду вы хотели бы от меня услышать.

Его посадили на скамью и стали вязать веревками, и прежде, чем прикрутить их, его увещевали сказать правду. Здесь, в комнате пыток, было куда светлее, чем в зале суда, потому что комната была маленькая. Факелы горели ровно. Пламя совсем не колебалось.

Он ответил, что ему нечего говорить. Тогда было приказано прикрутить и дать один оборот веревке. И так было сделано. «О, господи!» — произнес он.

Тогда приказали дать второй оборот веревке, и дали, и предложили сказать правду. Он спросил: «Скажите, неужели вы действительно ждете от меня чего-то? И чего? Видит бог, я готов подчиниться вашей милости, но в чем?» Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и сказали ему, чтобы он раскаялся из любви к Богу. Он ничего не ответил.

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и он ничего не сказал.

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку и сказали, чтобы он говорил правду из уважения к Богу. Он ответил:

— Я сказал правду. Я говорю правду. И застонал.

Тогда еще раз прикрутили веревку и просили, чтобы он сказал правду. Он простонал и ничего не сказал.

Тогда приказали потуже прикрутить веревку, и прикрутили. Он сказал, что не знает, чего от него хотят. Ему ответили, что желают услышать от него правду. Он ничего не сказал.

Приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и просили его сказать правду. Он ничего не ответил. Затем сказал:

— Я был сумасшедшим. Я был пьяным. Я веровал.

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и просили его сказать правду ради Бога. Он простонал.

Еще раз прикрутили веревку. Он ничего не сказал.

Еще раз прикрутили — простонал. Еще раз.

Тогда его привязали к станку и сказали ему, чтобы из любви к Богу сказал правду прежде, чем начнется пытка. Он ответил, что готов еще раз рассказать все, всю свою жизнь, все, о чем думал и к чему стремился.

— Ты хотел колдовством обрушить бедствия на людей? — спросили его.

— Я хотел дать великое знание, — ответил он.

— Скажи правду во имя Бога! — сказали ему.

— Я не знаю вашей правды, — простонал Амаута.

Затем приказали привязать его к станку за каждую руку одной веревкой и за каждую ногу одной веревкой и за каждое бедро одной веревкой, по веревке сверху и под коленями, и еще за ступни, по веревке на каждую. В каждую веревку вставили палку к рукам, и бедрам, и ступням, и привязали ему голову, и сказали, что просят его из уважения к Богу сказать правду до начала пытки. Он ответил: «Я стар. Я готов служить Богу» — и заплакал. И за нежелание сказать правду приказали прикрутить ему веревку у правой руки, и прикрутили. Он плакал и ничего не говорил.

Тогда ему прикрутили веревку у левой руки. Он закричал, плача: «Нет правды на земле!» Затем сказал, что от всего отрекается.

Его спросили, от чего он отрекается. «Не знаю», — сказал он.

Тогда приказали прикрутить палку от правой ноги и сказали, чтобы он говорил правду. Он крикнул несколько раз: «Все!»

Тогда приказали поднести к его лицу чашу с водой и сказали, чтобы он говорил правду, пока не начнется пытка. Он ничего не сказал. Тогда приказали облить его водой, и облили. «О господи! — сказал он. — Чего же от меня хотят?» И знаки, буквы, эти греховные его творения, стали заполнять тесную комнату, и в каждой капле воды извивался какой-то знак, и было их уже не сорок восемь, а больше, и они росли, делились и множились, строились, маршировали на плацу, и было слишком светло, потому что комната была маленькой.

Его облили из второго сосуда и просили, чтобы он сказал правду прежде, чем его будут пытать еще. Он спросил: «Что я должен сказать?» Ему ответили, что хотят услышать правду. Он закрыл глаза и сказал:

— Я изобрел эти знаки для того, чтобы вызвать холеру в народе.

Он покаялся во всем.

II

Покаюсь и я, ведь только покаявшемуся может быть дано отпущение. Каюсь я, каюсь перед небом и людьми в тяжком грехе плагиата. Сознаюсь, клянусь торжественно и под присягой — это не я придумал, это святая инквизиция и ей подобные учреждения, существовавшие задолго до и много после. Я же ни разу не видел, как пытают человека водой и веревками. Сам я против этого, против насилия и никогда, ни за что, ни в коем случае не смог бы причинить человеку, пусть даже виновному в том, что с помощью знаков или символов он хотел повергнуть мир в чуму, так вот, даже такому не смог бы я причинить физическую боль. Ну, уж если бы вынудили обстоятельства, если бы ждало человечество от меня лично спасения… но и тогда я поступил бы по-другому. Есть же другие методы! Можно посадить преступника на табуретку и увещевать его отказаться от преступных замыслов, показывать ему фотографии того, что он намеревался уничтожить, фотографии детей и зверей, людей, живущих мирной счастливой жизнью, и просить, умолять признаться ради человечества и человечности, назвать сообщников, потому что и их ведь необходимо обезвредить. А своим сотрудникам: тому, который сменил бы меня на моем посту, допрашивал бы виновного в следующие восемь часов, с 16–00 до 24–00, и третьему, которого я сменил бы в 8-00, я запретил бы даже голос повышать на заблуждающегося. И только когда он пытался бы избежать разговора, не слушать несущих добро слов, спрятавшись в сон (некоторые особенно ожесточившиеся на людей отщепенцы способны спать даже сидя на табуретке), я стукал бы по столу карандашом, легонько, вот так: тук! На третьи, максимум на четвертые сутки слова любви к человечеству отогрели бы застывшую душу, и он сам бы мне все рассказал, и мы вместе поплакали бы светлыми слезами великому чуду перерождения. Проверено. Это ведь тоже не я придумал: проверено.

Но, к сожалению, в том времени, о котором я пишу, были приняты свои, жестокие и антигуманные, методы допроса. Впрочем, я опять должен покаяться: я даже не знаю, что это за время, где его начало и конец. Возможно, что оно даже не существовало вовсе, либо — но это только предположение! — что оно бесконечно. Меня занесло туда случайно, я не хотел, я все правильно до этого говорил и делал.

— Синий, — говорил я.

— Нет, белый.

— Синий, — нажимал я.

— Нет, просто очень сильно белый.

— Желтый, — сказал я менее уверенно.

— Нет, — возразили мне. — Просто очень немного белый. Слабый белый, умирающий белый.

Тогда я взял фотоаппарат, чтобы раз и навсегда решить этот спор. Ведь свет, изломанный в линзах объектива, попадая в химию пленки, увязает там, остается навеки, как звук в букве, как ящерка в янтаре. «Какой черт ее туда занес?» — думаем мы теперь. А может, ее кто-нибудь загнал туда? Ответа нет — давно это было. Видно только: ящерица в янтаре. Видно, какие у нее лапы, какой хвост, какие когти… Так и свет на фотографии, на бумаге — в самом крепком хранилище — остается навеки таким, каким увидел его фотоаппарат.

— Убери эту штуку, — сказал Амаута.

— Нет, — ответил я. Фотоаппаратом я гордился. Он был очень новый, самый современный, а значит, и самый хороший — так все считают. Я почти не расставался с ним.

— Дай! — он взял аппарат и засунул свои тонкие сильные пальцы внутрь, прямо в середину.

И смешалось время, как земля в горсти. Я вижу это, но не властен исправить. Я по-прежнему делаю все, как надо: ставлю выдержку, диафрагму, дальность, — светофильтры почему-то не надеваются. Светофильтры, отсекающие тот свет, который не нужен, и пропускающие тот, который необходим, спадают с аппарата, не закрепляются — и все. Это не только неудобно, это меняет все дело. Мой дед, когда увидел свою фотографию, был просто разъярен и сказал, что чего-чего, а этого он от меня не ожидал. А мне и возразить нечего. Я ответствен, раз держу фотоаппарат в руках, я, а не тот, кто его сделал или испортил. Верно? Те далеко, до них не дотянешься, а я — вот он, все видели: человек с фотоаппаратом в руках.

Когда люди замечают объектив, направленный в их сторону, они на секунду замирают, потом вздрагивают и сразу стараются принять наиболее удачную, на их взгляд, позу, сотворить на лице самое подходящее выражение, чтобы вечность застала их подготовленными.

И затвор щелкает. Щелк сверху, и люди — точки, еле видимые на асфальте. Щелк снизу — и человек нависает великаном. Щелк прямо — но кто же сейчас снимает прямо?

Наверное, только когда человек рождается или умирает, аппарат фиксирует событие помимо его воли, как неоспоримый факт, как запись в книге актов гражданского состояния. Вообще же фотографии знаменуют этапы. Достижения. Остановки в пути. Они равно готовы запечатлеть естественные и вовсе неправдоподобные моменты: профессора математики с перевернутой шляпой в руке или абажур татуированной кожи над обеденным столом. А вот человек признается в дружбе, горячей, до гроба, дружбе и любви. Потом, потрясая этими снимками, он сможет утверждать: «Видите, какой я был! Как я его любил, как мы всех их любили, как мы жали им руки!» В этих случаях с одного негатива делается несколько снимков. Теперь, перед свершившимся, мнения бессильны: фотография — документ истории. Выхватывает объектив из жизни, чтобы сделать достоянием вечности, руку с оливковой ветвью, ногу в тяжелом башмаке со стальной стелечкой, лица — скорбные, радостные или равнодушные. В фас и в профиль. А на обороте или внизу, под фотографией, подпись, сообщающая, что снято, и не объясняющая для чего. Ведь люди, знакомые с письменностью, иначе говоря, умеющие читать, и так все поймут.

Возможно, Амауте следовало бы изобрести фотоаппарат, а он придумал способ делать подписи к снимкам.

III

— Да, еще один разговор у меня имеется. Я прошу не оказывать милости некоему Амауте Ханко-вальу в случае, если он обратится с просьбой, и в ближайший праздник сжечь его при большом стечении народа на площади.

Два солнца сошлись под высоким сводом спальных покоев во дворце правителя, два солнца, равные друг другу по сиянию и величине, племянник и дядя, Инка, Отец народа, и Верховный жрец — главный идеолог государства, и длинная их беседа уже подходила к концу. Они не часто встречались один на один, каждый предпочитал править сам в своей области, а в чужую епархию не вмешиваться. Они не часто встречались и потому, что не слишком стремились видеть друг друга: тесно двум солнцам под одной крышей. Но сегодня дела свели их вместе, и Святейший сам пришел к своему младшему родственнику и сам приказал удалиться слугам, что подчеркивало серьезность и конфиденциальность разговора. Инка насторожился при этом, на время шло, а высочайший диалог скользил на поверхности многотемья, касаясь десятков вопросов и до сих пор ни один не ставя ребром.

— Почему? Он ваш личный враг, Святейший? Я не увидел в этом изобретении ничего опасного для религии и государства. К тому же в знаках-буквах что-то рациональное явно есть.

— Инке известно, в чем заключается изобретение?

— Я буду рад услышать об этом еще раз.

— Амаута нашел способ фиксирования, хранения, передачи и распространения информации.

— Вас это пугает?

— Не понял, — застыл Святейший.

— Пусть так: чем вам не нравится это изобретение?

— Он не первый додумался до письменности, — сказал Святейший.

— Я знаю, письменность была запрещена Инкой — основателем династии, — перебил правитель. — Но с тех пор столько воды утекло, что можно, наверное, безболезненна нарушить запрет.

— В период правления Отца народа Явар Вакана, — напомнил жрец, — была сделана попытка еще раз возродить письменность, но правитель мудро сжег ее изобретателя. Многие века народ обходится без умения читать и писать, но стал от этого только счастливее. И наш долг следовать заповеди сына бога, который под страхом смертной казни запретил знаки-буквы навсегда.

— Навсегда! — взвесил Инка. — Страшное слово.

— Это необходимо, друг мой, иначе мы выпустим знания из стен правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы. Этот Амаута наглядно доказал, что любой человек может научиться записывать и расшифровывать буквы-знаки. Царедворец, раб и простолюдин перед лицом этого метода равны. Мы не сможем контролировать все, что пишут и читают люди в нашей стране, а значит, не сможем управлять людьми так, как это делаем сейчас. Если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев, воспринимает ее на слух и принимает к сведению, даже не очень размышляя о ней, — все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, — то узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею и мыслями по ее поводу, фиксировать и эти мысли, и свои наблюдения, и мнения, пусть даже ошибочные. Устная история, хранителями которой сейчас являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет злаки от плевелов и уже в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и ее соответствие авторитету династии. Мы должны быть уверены, что народ пользуется только этим чистым знанием, а никаким иным. Лояльность обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного знания, всякой незапрограммированной мысли.

— Того ученого, при Явар Вакане, сожгли за то, что он вызвал холеру, — вспомнил молодой правитель. — Это что — миф?

— А какое имеет значение, была в то время холера или не было ее, — усмехнулся Святейший. — Ведь холера случается время от времени, не правда ли? Вот и еще одно доказательство в пользу того, что письменность не нужна: у нас нет документа, удостоверяющего наверняка, вызвал преступник тогда холеру или эпидемия произошла век спустя. Мы знаем только, что его обвинили и сожгли — не зря обвинили, наверное, раз сожгли. Это истина настолько древняя и широко известная, что всем кажется вполне естественной и даже единственно возможной. Тем лучше для дела: народ будет поддерживать приговор.

— Но, может быть, у этого Амауты, вовсе не было преступных замыслов? — сделал еще одну попытку усомниться Инка — Отец народа. — Будет ли справедливо предавать его огню?

— Если он не виновен, бог вознаградит его в стране, где нет ни забот, ни печалей, — ответил Святейший.

— Пусть так! — сказал правитель. — Твоя взяла, дядя! Да свершится воля наша и да не будет милости преступившему древний закон.

— Я рад, что мы пришли к общему мнению, — сказал Святейший, — Народ будет доволен, — добавил он, уже стоя в дверях.

Одним солнцем меньше стало в высоких покоях.

До ближайшего праздника оставалось пять полных лун.

Каждый день Амаута что-то терял: веру в правду, в справедливость, в бога, в гуманность правительства, в свой долг перед государством. Только всегда ли потери — зло? Намереваясь строить дом, человек запасает камни, чтобы складывать фундамент и стены. Но если вокруг пустыня, камни становятся бессмысленным грузом: не построить здание на песке. И сбросив их с плеч, только освободишься от тяжести, от гнета и станешь более жизнеспособен в данных условиях, чем человек, который тащит на себе через пустыню кирпичи.

Настал его день, день праздника и несчастья.

Амауту привели на площадь — пуп города, так же, как город — пуп страны. Привязали, стали ждать. Ждали народ — главное действующее лицо намеченного спектакля. Народа не было, состязания занимали его сейчас согласна программе. Всему свое время. Только отдельные зеваки, из тех, вероятно, которых спорт по причине собственной неполноценности не привлекает, застенчиво околачивались где-то по периметру площади. Что их тянуло сюда — не понять, да и незачем понимать. Не входило это в задание, а задание лейтенанту — молодому, подающему надежды отпрыску хорошей военной фамилии, было дано следующее: обеспечить надежную охрану преступника до того, как его сожгут, и места казни, пока пепел не будет надлежащим образом собран, истолчен и развеян по ветру. Все остальное лежало на ответственности жреца и двух его дюжих помощников. «Где ж он ветер-то возьмет? — лениво размышлял лейтенант о заботах жреца. — Жара такая — мертвый штиль. Только и остается, что к богу с рапортом обратиться».

Собственно, задание было совсем легкое, обеспечить порядок здесь смог бы и ефрейтор. Просто традиция существовала — проверять всех перспективных офицеров во всех возможных ситуациях. Противно, конечно, но необходимо. Вроде касторки.

Ладно хоть преступник оказался спокойный. Стоял, запрокинув голову, касаясь затылком столба и, щурясь на солнце, улыбался. Пока все обходилось, слава богу, без лишних эмоций. Даже скучно стало. Нервно так, неспокойно, скучно — зевать постоянно хотелось. «Нехорошо, — убеждал себя лейтенант, — нехорошо. Тоже довод — скучно. Надо быть серьезным и собранным. Наверняка наблюдают откуда-нибудь, зевни лишний раз — заметят, доложат. Выдержки, скажут, нет». А хотелось ему сейчас уйти за город, лечь на сухой глинистый склон и полежать, лениво глядя — не глядя в небо. До вечера. А потом вернуться в город и напиться, ну, последнее-то не уйдет. «На кой пригнали-то так рано? — думалось лейтенанту. — Скульптурную группу изображать? Выправку демонстрировать? Хоть было бы перед кем. Скорее бы все это кончилось. Надоедает. Честное слово, начинает надоедать».

Обязанности лейтенанта четко обусловлены традицией и приказом. Расставив солдат, он должен встать у самого помоста, впереди и чуть справа от преступника. И так — до огня. Когда огонь разгорится, он может отойти, но не больше, чем это необходимо. Только-только, чтоб не поджариться самому. Таков приказ. А приказы не обсуждают, их выполняют.

— Торгуешь? — послышался голос за спиной.

Лейтенант поморщился. «Этого вот только и не хватало для полного счастья, — подумал он. — Сейчас плакаться начнет, на нервы действовать».

— Знаешь, зачем ты тут стоишь, лейтенант, — риторически, не ожидая ответа, спросил преступник. — Ты меня продаешь. Точнее даже, продаешь ты не меня, а зрелище, большое театрализованное представление под названием «Сожжение государственного преступника», — привязанный говорил негромко, но лейтенант стоял от него всего в двух метрах и отойти не мог, не имел права. И не было шума, способного заглушить слова, народ еще не собрался, а потому слышно было каждое слово ясно и отчетливо. — Вот ты, наверное, сейчас думаешь, — продолжал преступник, — почему это тебя, боевого офицера, человека из первой зоны, поставили сюда выполнять задание, с которым справился бы любой ефрейтор. Думаешь? Так вот, сейчас ты — реклама. А реклама должна быть яркой, броской. Иначе товар не продашь, это любой торговец знает. А продавать будет кому — сюда соберется море публики. Еще бы! Шестеро солдат, лейтенант… Наверное, что-то интересное. К тому же власти так добры, что не берут за это зрелище денег. Публика валом повалит на дармовщинку — и ошибется, как всегда. Расплачиваться за сегодняшнее зрелище она будет всю жизнь страхом и послушанием. А ты и вправду похож на витрину, лейтенант: бляшки начистил, значки нацепил, побрился гладко. Как на свидание. Все верно, хоть и придет на это свидание не одна какая-то конкретная девица, а толпа. Но и толпа, она — женщина: капризна и истерична, любит силу, энергичность, жестокость, любит яркое, хорошо воспринимает, когда ей льстят и когда на нее прикрикнут. У этого задания, которое ты сейчас выполняешь, лейтенант, есть одна хорошая сторона — сегодня вечером уйма женщин захочет принадлежать тебе. Если, конечно, ты сможешь простоять до конца вот так: прямо, упруго и мужественно, как фаллос перед соитием. Только боюсь, что для тебя самого этим вечером все женское внимание будет ни к чему, вряд ли ты окажешься еще на что-то способен сегодня. А вот напиться — да, напиться рекомендую, большое облегчение для нервов — напиться вовремя. А то еще, чего доброго, заснуть не сможешь. Амаута развлекался.

Последние полгода он просидел в одиночке. Кормили там неплохо, сначала это даже вселило в него надежду, но, подумав, он сообразил, что к чему, и радоваться перестал. «Товарный вид придаете?» — спрашивал он тюремщика, который молча просовывал в оконце — три раза в день — положенный паек смертника. Тюремщик не отвечал. За полгода у Амауты было время поразмыслить о том, о сем, но не с кем было поговорить. По разговору он скучал, по собеседнику — пусть глупому, пусть молчаливому. Он даже вспоминал с сожалением о том времени, когда шло следствие. Пытки стерлись, потускнели в его памяти. Да, были пытки, но была и радость общения, пусть жалкая радость, пусть квазиобщения, но была. Если бы к нему в камеру посадили любого человека, уголовника или даже провокатора, он был бы счастлив безмерно. Но смертник должен в одиночку обдумать свою жизнь, свои ошибки — чтобы полнее воспринималась милость прощения.

Если он покается перед казнью, то ему будет даровано прощение. Так сказал вчера тюремный жрец. И в этом случае сгорит только его грешная телесная оболочка, а душа, очищенная покаянием и страданием, взлетит прямо в небо, прямо к богу. Гораздо опасней, — предостерег жрец, — погибнуть неожиданно, пусть даже в бою за правое дело, но не получив предварительно отпущения грехов. «Вот это да, — подумал Амаута, — вот это льготы! Какая такса! Десятки лет праведной жизни стоят пяти минут покаяния».

Сейчас, произнося напрасные слова больше в воздух в общем-то, чем непосредственно лейтенанту, он прикидывал: стоит каяться — нет? Говорят, что подкова на пороге приносит счастье даже тому, кто в это не верит. Так, может, все-таки покаяться? К тому же за это обещали придушить, как только поднимется первый дым. Не дадут сгореть заживо. Неприятно, наверное. Хотя, конечно, и придушат — тоже радости мало. Но все-таки…

И тут ему стало смешно: странное существо — человек. Любит выбирать. Так или иначе, за или против, под или над, с маслом или с медом, за наличные или в кредит, немедленно или после свадьбы, лежа или стоя, быть или не быть.

— Знаешь, лейтенант, — сказал он, — ты сейчас представляешь государство. То самое государство, которое испугалось меня настолько, что считает своим смертельным врагом. Видно, не можем мы существовать вместе, я и государство, раз решило оно меня убить. И вот я привязан здесь к столбу, и все, что здесь произойдет, нельзя назвать иначе, как убийством, убийством беззащитного человека. Насколько интереснее и благороднее было бы — слышишь, лейтенант! — отвязать меня и дать мне топор. А ты, как представитель государства, тоже взял бы топор, и мы бы рубились с тобой здесь же, перед народом, насмерть. Красиво, правда? Ведь ты бы зарубил меня наверняка, а, лейтенант? Ты же специалист, профессионал, моложе лет на двадцать, в отличной форме, тренирован с детства. Ведь никакого риска нет! Ведь ни малейшего! Почему бы тогда не попробовать? Ведь ты-то не отказался бы, а, лейтенант? Да вижу, вижу, не отказался бы.

Знаешь, за что я здесь, лейтенант? — продолжал Амаута. — Тебе сказали? Я здесь потому, что хотел дать народу возможность обмениваться знанием. То, что сейчас знает один, могли бы узнать все. Крупицы знаний каждого собирались бы воедино и становились общим достоянием. Ты мог бы разом получить все, что ценой долгой и трудной жизни узнал твой генерал. И люди не скрывали бы своих знаний: всегда хочется, особенно в конце жизни, передать другим то, что накопил. Чтобы не пропало, продолжало жить в других. Если бы это вышло — может быть, ты стал бы генералом, лейтенант, не дожидаясь седин. Скороспелым генералом нового правительства. А потом твои батальоны и полки, дивизии и армии разбил бы в пух какой-нибудь сапожник или кузнец, получивший те же военные знания. И он бы обязательно разбил тебя, потому что стал бы военачальником по призванию, а ты — ты офицер только потому, что не мог иначе: дедушка был вояка и отец — кадровый военный, тебе просто некуда было деваться, лейтенант, вот ты и в армии. Так радуйся, что из моей затеи в этот раз ничего не вышло, а не то пришлось бы тебе в тридцать лет осваивать новую профессию. Вот почему ты сжигаешь меня связанного, лейтенант, — чтобы наверняка. Чтобы сохранить денщика и домик в первой зоне. Чтобы сменить домик на дом, больше и роскошней. Чтобы обвешаться орденами за то, что совершат солдаты, которых ты пошлешь на смерть. Чтобы получать пенсию — такую же, как у деда, или, желательно, большую. Персональную. Так как, шевалье, руки не чешутся огонь зажечь? Ведь это ты меня сжигаешь, в конечном счете! Не терпится, наверное?

— Пачкаться! — неожиданно, ругая себя за невыдержанность, почти не шевеля тонкими губами, отозвался лейтенант. — Народ тебя сожжет, сам.

— Ну-у, — посожалел о лейтенанте Амаута. — Разве можно верить в этот анекдот, молодой человек? Главное — толпу собрать, а в ней десяток можно найти для чего угодно. Скажи им, что на шест надо забираться, кто выше, — и полезут. Скажи, что надо магазины грабить или гимны петь, что это-де насущная необходимость и требование времени, — ограбят и запоют. Или скажешь, нет? Заметь, удобная форма: требование времени. Потом начнут выяснять, кто виноват, кого судить, а некого. Время было такое, суровое, жестокое, не люди — звери, а зверей — тех и вовсе выбили. Думаешь, на шест лазить — не человека убивать? А убивать — это даже интересней. Особенно безнаказанно, особенно, если за это еще и похвалят. Хочешь, эксперимент проведем: давай тебя привяжем к столбу. И тебя сожгут, охнуть не успеешь.

Между тем на площади стал собираться народ. Пришел откуда-то жрец с помощниками, которые сноровисто соорудили небольшой костерок невдалеке от помоста. Головнями из него, когда придет время, будет подожжен большой костер. Здоровые, хмурые ребята-носильщики притащили Святейшего в кресле под балдахином. Зеваки с периметра решительно устремились к центру площади, ближе к событиям.

Наконец, народ повалил валом, и сразу стало тесно. Лейтенант вытянулся и закаменел, сейчас он даже слегка поблескивал на солнце, как будто его ненадолго окунули в жидкий азот.

— Давай-давай, лейтенант, — подбодрил его Амаута, — старайся! Близок твой звездный час. Ты уж не ударь в грязь лицом, оправдай затраченное. Зря, что ли, тебя двадцать лет калорийно кормили и квалифицированно учили? — лейтенанта слегка покорежило. — Ничего, — утешал его въедливый голос, — это еще только игрушки. Вот в следующий раз тебе, как оправдавшему высокое доверие, поручат убрать кого-нибудь без лишнего шума. Или дикарей усмирять пошлют за то, что на луну, мерзавцы, молятся и податей платить не хотят. А что ты думал, служба — развлечение? Маневры? Занятия физкультурой?

Звон гонга над площадью погасил все остальные звуки, как магниевая вспышка гасит свет. Насторожилась тысячеголовая масса. К Амауте подошел жрец и, гнусавя, стал тыкать в лицо что-то священное. Амаута глядел на него с сомнением, соображал: так каяться все-таки или не каяться?

— Не так бойко, святой отец, — решился он окончательно, — а то ты мне зубы повредишь этим предметом. Отойди, не засти. Покаяться хочу перед народом в страшных грехах. «Такая трибуна, — подумал он. — Такая широкая и представительная аудитория. Грех совершу, если не воспользуюсь. Большой грех».

— Народ! — обратился он к толпе. «Какой голос», — уважительно подумали лейтенант и Святейший одновременно.

— Народ! Нес я тебе большую правду, да не донес. Отобрали они, — Амаута обвел глазами первый ряд, почетных гостей, — ее у меня, спрятали. Казните меня теперь!

— Он хотел наслать на народ холеру! — закричал жрец. — С помощью колдовства! Вот его колдовские знаки.

Амаута почувствовал, что ничего уже никому не сможет объяснить. Он замолчал и смотрел теперь на народ спокойно.

Жрец тоже замолчал. Собрался с мыслями.

— Отдаю твою душу дьяволу, нераскаянный грешник, — вспомнил он формулу. — Люди, кто совершит святое дело: избавит мир от нечестивца? Бог радуется, глядя на верных своих слуг с небес!

Первым из толпы, расталкивая непроворных, вышел здоровенный мужчина, бледный, но, по внешнему виду, здоровья отменного. «Слуга божий, штатный провокатор», — не удержался Амаута. Тихо так не удержался, почти не шевеля губами, но лейтенант его услышал.

— Благословляю! — обнадежил решительно жрец. «Скорее бы кончилась волынка, — подумал по этому поводу здоровенный. — А то затянут, как всегда».

«Развелось умников, шагу ступить нельзя. Жечь! Жечь!» — высоким и худым был второй. Вышел, дрогнув тонкими губами, посмотрел на жреца.

— Благословляю!

Все молчали. Только потрескивал костерок да вздыхала толпа, даже не вздыхала, а так, переводила дыхание, когда выходил очередной доброволец да жрец произносил свое.

«Доброе дело у бога зачтется. Может, свой грех тем закрою», — вышел широкоплечий, средних лет.

— Благословляю!

— На дистанции почти все меня обошли, но тут я не буду последним! — застыл перед жрецом парень.

— Благословляю!

«Раз-другой на глаза попадусь — может, срок испытания скостят», — вышел ремесленник из третьей зоны.

— Благословляю!

«Не мое бы это, конечно, дело, но участвовать лично хоть в одном местном обряде — нелишне, будет о чем вспомнить. Тем более, что тут власти предержащие сами себе «козу устроили». Это ж золотое дело для них! Прошляпили, чинуши. Взяв на вооружение передовой опыт, составили бы на каждого досье, завели бы картотеки: кто задержан, кто замечен, а кто склонен. Этот тип — родоначальник бюрократии, способной задавить страну, отбросить ее на сотни лет. Перевороты совершают неграмотные, и во время всех восстаний первыми летели в огонь бумаги, так что объективно он — по ту сторону баррикад. И раз уж выпала такая возможность, я внесу свой скромный вклад в спасение всех этих простых, неиспорченных цивилизацией людей от незнакомой им гидры грамотности. Я — за!»

— Благословляю!

«Я ведь согласился, согласился, я все сделаю сам. Зачем они меня подталкивают? Я не хотел этого, учитель! Я очень не хотел, меня заставили пойти на это. Они на меня смотрят — я иду не по своей воле, учитель! Но иначе я не могу, я ведь не только за свою шкуру пекусь. Я теперь — единственный, кто знает знаки-буквы, и должен сохранить свою голову, чтобы продолжать общее дело. Они сказали, что без «этого» отречение не будет полным. И потом, они ведь мучили меня, если б вы знали, как они мучили меня, учитель! Я вынужден. Простите, если можете. По правде говоря, я даже не знаю, поможет это или нет. Все-таки они, наверное, убьют меня, потом. Не так пышно, конечно, удушат просто, и все. Но один шанс пока есть: а вдруг поверят? А вдруг действительно отпустят? Надо поторопиться, чтобы успеть. Простите, учитель!»

— Благословляю!

— Разве ж можно — холеру? Как тот раз холера была, считай, что вся деревня вымерла. Нельзя такого оставлять, он всех поубивает. А у меня семья четырнадцать душ, с внучатами. Нельзя.

— Благословляю!

«Что-то приуныла толпа. Никто не выходит. Вон, даже старикан поперся, а все равно недобор. Интересно, как… будет корчиться, вот — был, есть и сейчас, а вот — не станет его. Неужели больше никого не найдется? А, была не была. Запалим дядю».

— Благословляю!

Не находилось больше никого. Тысячи ждали с любопытством и нетерпением — а ведь не шли. Между тем в законе сказано четко: десять добровольцев из народа должны зажечь костер разом. Народ сам казнит тех, кто злоумышляет против бога и людей.

— Ну, что? — обратился к народу жрец. — Или отпускать злоумышленника и колдуна? Задерживаете святое дело, люди! Не торопитесь послужить богу. Ну! — он посмотрел на толпу.

— А я что? Я, раз надо, пойду.

— Благословляю!

Десятый медленно, неуклюже ступая, подошел к костерку, у которого сгрудились добровольцы, наклонился за головней-факелом, потом вроде оступился, сделал еще один неверный шаг, да так и рухнул лицом в костер. Из его домотканой спины торчал короткий, оперенный конец стрелы.

— Кто? — вскрикнул лейтенант. — Откуда?

— Из того дома, наверное, — кивнул ближе к нему стоящий солдат.

— Дорррогу! — закричал лейтенант на толпу. Толпа попятилась, но не расступилась не из упрямства — просто некуда было.

— Не тем занимаетесь, лейтенант, — остановил офицера жрец. — Ваше дело охранять, а не ловить. Так кто будет десятым? — толпа молчала. Десятого не находилось.

— Сейчас еще девятого искать будете, — подал голос, как проснулся, Амаута.

— Убьют? — машинально спросил лейтенант.

— Их и убивать не надо, сами разбегутся.

Добровольцы пока не разбегались, просто слились вместе, слиплись в странный комок на восемнадцати ногах и медленно-медленно пятились от костра и помоста.

— Стой! — рявкнул на них лейтенант, — Стойте, шкуры! Задержать!

Двое солдат, повернув копья горизонтально, преградили добровольцам путь к толпе. Те уперлись в копья и, глядя поверх голов, начали пятиться в другую сторону.

— Кто это был?

— Да ты уж на меня-то не кричи, пожалуйста, — ответил Амаута. — Не знаю я, кто это был. Знал бы, так не сказал, — а сейчас вот честно и с радостью говорю: не знаю. Значит, нужна народу моя правда, — продолжил он, глядя куда-то вверх. — Значит, прав я был, лейтенант, в своем деле. Значит, менять тебе все-таки профессию, когда разобьет ваши войска сапожник. И не видать тебе теплой пенсии, как своих ушей. Значит, не я горю, лейтенант, а ваша затея горит при ясной погоде.

Жрец в разговор не вмешивался, жрец убедительно говорил что-то народу, а народ от него тихо отходил, наступая на носки задним.

— Нет, — сказал лейтенант, — ты ошибаешься. Это ты сгоришь. Ты у меня все-таки сгоришь. Ты меня не знаешь!

— Права не имеешь, лейтенант, — отозвался Амаута. — Ты же государственный служащий, у тебя же нашивки лейтенантские. При всем народе нарушить закон — неужто посмеешь?

— Эй, вы! — обернулся лейтенант к добровольцам. — Берите факелы. Живо!

И те, помешкав, взяли факелы-головни, потому что наяву увидели смерть. Страшен был лейтенант. Он подтолкнул, лично подтолкнул замешкавшихся к помосту, а затем посмотрел на преступника остро и твердо:

— Гляди, говорун!

И рванул с груди нашивки и бляшки. Потом подошел к костерку, выхватил оттуда головню и ткнул ее в помост, как в живое тело нож.

Все молчали. Только шипели, разгораясь, дрова. «Горишь, лейтенант, — донеслось сквозь дым с помоста. Голос был странно спокойным и даже доверительным. — Горишь, лейтенант! Все вы горите, а вот я, кажется, остаюсь!»

I

Каменный колодец, древний, как трусость. Сюда сбрасывают.

Рока пятился к краю карниза, четверо стражников — здоровенные парни — вели его туда упорно и целеустремленно, как мяч в кольцо. Они ни к чему не прикасались с тех пор, как разрезали стягивающую запястья веревку, но обсидиановые наконечники четырех копий направляли.

Больно, когда к обрыву тащат силой: волокут, словно предмет, раздирая кожу мелкими камушками, и ноют заломленные руки и сведенные суставы. Плохо, когда тебя тащат силой. Хуже, когда идешь сам.

Справа стена. Слева пропасть, чуть отгороженная перилами. Впереди — тоже пропасть, но до нее несколько метров тверди, пространство, по которому еще можно идти. Идти вперед с той скоростью, с которой тебя ведут, или даже быстрее, и оторваться от конвоиров — тогда, конечно, придешь к обрыву раньше, чем предназначено, но зато какая видимость инициативы. А вот замедлить нельзя и остановиться тоже: сразу упрется в спину острие. Потому что неумолимо ведет тебя нацеленное в спину копье. Или автомат. Авторучка. Мнение. Какая разница? Впереди обрыв.

Нырнуть под копье? Нет, не выйдет. Очень уж настороженно держатся ребята. К тому же острия копий несут на разных уровнях — не первого, знать, ведут. Нырнешь под одно — напорешься на другое. Рока повернулся спиной к копьям. Он шел, чувствуя наконечники на расстоянии: сердцем, печенью, шеей и правым бедром.

Если бы волокли по камням его тело, это отвлекало бы от конечной цели, и были бы еще боль, злость, бессильное сопротивление — жизнь, попросту говоря. Это мешало бы сосредоточиться на том, что пришел-таки конец. Наверное, те, которых ведут этой недлинной дорогой, умирают прежде, чем переступают черту, отделяющую камень и дорогу от воздуха и пустоты. Ведь только сознание отличает живого от мертвого, а сознание покидает их раньше.

Карниз обрывался, будто его ножом обрезало.

Рока остановился в метре от обрыва, и сразу же с силой уперлось острие чуть ниже левой лопатки. Страха не было. Да и откуда бы ему взяться, страху? Он приходит, когда есть возможность что-то потерять. А тут терять было нечего: не спрыгнешь сам — сбросит вниз копье.

Внизу, далеко, за толщей воздуха, двигалась вода. Он проследил за струей, усмехнулся: течет против часовой стрелки.

Прохладная капля покатилась от лопатки к пояснице. Терять нечего, надо прыгать. Не все же, разбивая стеклянную гладь воды, разбиваются сами!

И Рока прыгнул.

Это действительно оказалось не страшно. Три секунды свободного полета, удар — и вода кругом. Нужно было вывернуться так, чтобы не нырнуть слишком глубоко, иначе вода не выпустит. И нужно было плыть легко, без резких движений, чтобы не сломать себе об этот водный монолит позвоночник. Не торопиться, но и не медлить. Сейчас он был впаян в воду — ничтожное включение в изумрудную глыбу — и вода неохотно уступала воле. Он выплыл, мягко скользнул по хитрой кривой. Не сила, а точный расчет и гибкий позвоночник вытащили на поверхность. Но когда увидел свет, сразу понял, что вода еще считает его своим и тащит с собой к водовороту, как минуту назад вели к обрыву острия копий. Ну уж пет! Раз удалось вынырнуть, то уж выплыть-то он сможет, воде его теперь не взять.

Рока плыл долго. Сначала было все равно куда, лишь бы к краю, подальше от центра водоворота, только чтоб не подчиниться стремнине, чтобы сопротивляться. Подчинишься — гибель. Затянет в себя и не выпустит. Он даже не заметил, как оказался в спокойной воде, где уже не крутило и не утягивало центростремительными силами в темную бездну и можно было поднять голову, оглядеться, передохнуть. Он увидел остров. Скала, острая, как клык, поднималась над ним.

Добраться к острову гораздо проще, чем вынырнуть из потока. Песчаный берег его не крут: любой может нащупать ногами и выйти на отмель. Но не каждому дано даже увидеть этот остров. Те, кто падали полностью расслабившись, те, у кого страх смерти заглушил сознание, не вправе рассчитывать на жизнь: они ломают себе хребет о воду или отбивают внутренности, они тонут, как беспомощные котята в водовороте, и не для них счастье сильных — выползти на берег и коснуться щекой песка.

Сначала Рока спал. Долго спал, отдыхал.

Этот остров был не самым плохим местом на свете. По отмели под тонким слоем воды ползали ракушки. В ракушках жили моллюски. Их можно было есть, вернее, глотать сырыми. Ногти ломались о плотно сжатые створки, но в пиковых ситуациях навыки приобретаются необыкновенно быстро — чтобы выжить. Рока скоро понял, что нужно просто положить раковину в раскрытую ладонь и ударить ею по гладкому боку скалы-клыка, так ударить, чтобы одна из створок разлетелась вдребезги. А потом остается лишь выбросить колючие известковые осколки, выскрести ногтями скользкое тельце и проглотить, запивая водой — благо, воды хватало. Он выпивал уйму этой воды, его все время подташнивало. И хотелось пить. И спать. Просыпаясь, он ел моллюсков, ушибая руку о скалу, пил долго и жадно и засыпал снова. Он отсыпался за многие годы прошлой жизни. Отдыхали издерганные нервы, отдыхал мозг.

Калорий в моллюсках было немного и для нормальной жизни их бы, пожалуй, не хватило. Но если сутками лежать на теплом песке, экономя каждый атом жизни, своей жизни, много калорий и не требуется. А чем еще он мог заниматься на этом острове? Думать? Рока старался думать как можно меньше. Он подозревал, что за всем происшедшим кроется какая-то изощренная пытка, дорогостоящая пытка, но зато какая эффективная. Жертва сама становится своим палачом, а орудие пытки — мысль, и нет на свете страшнее этого истязания, потому что никто не знает человека лучше, чем он сам, и никто не в состоянии сделать ему больнее, чем он сам себе сделает. На этом острове растение имело больше шансов выжить, чем человек, и Рока старался быть растением.

Он не пытался искать выход. Его не нужно было искать, так близок он был и прост: от острой вершины-клыка уходил вверх толстый канат. Вверх, минуя барьер, до самой кромки пропасти и дальше — к вершине стоящей на краю ущелья горы. Метров двести на глазок. Он увидел канат сразу, как только выбрался из пелены сна и смог оглядеться по сторонам. Увидел — и испугался. И с тех пор старался не думать. Ни о чем. Ни о прошлом. Ни о сегодняшнем. Ни о канате, уходящем ввысь. А вынужденное безделье уже давило на мозг глухой тяжестью. Он не умел быть растением. Он смотрел в небо, но видел только одну и ту же череду событий. Стражники с копьями наперевес подводили к обрыву новых осужденных.

Те, кто сказал недобрые слова о богах, те, кто тайные ночные мысли додумывал днем и вслух произносил их словами, которых лучше не знать, летели сюда из синего зрачка неба вестниками порядка и неизменности этого мира.

Этого, потому что мир один, цветущая долина или колодец — иногда вопрос не пространства, а времени лишь.

И почти все уже не выплывали из водоворота.

II

Почти. Но настал день, когда на острове их стало двое.

Этот день робко постучался в закрытые веки светом рассеянным и разбавленным, светом второго сорта — для преступников. Солнце, великий ревизор мира, обходя ежедневно землю, сюда заглядывало лишь на минуту. Видимо, не стоили более пристального внимания те, кто в колодце. «Впрочем, это и понятно, должен же чем-то этот остров отличаться от пляжа», — медленно раздумывал Рока, поднимаясь. Он умылся, съел десяток моллюсков и снова лег на песок боком, лицом к скале — не хотелось бередить душу привычным зрелищем казни. Хорошо еще, что вода здесь теплая, иначе давно замерз бы. Странно — бьет из-под земли, а теплая, и припахивает чем-то, и в темноте светится, и царапины здесь заживают быстро, куда быстрее, чем на поверхности, и печенка больше не болит… Мысли тянулись, как дни.

В этот день Роке было плохо. Плохо от неподвижности воды, от безмолвия песка, от того, что не было солнца, словно затянули отверстия там сверху, где далекое небо, облака. Хотя — какое уж далекое небо? Низкие облака, облачность тридцать метров. Отбой полетам, нелетная погода. Самолет легко взлетит, на форсаже встав на жесткий пламенный хвост, проткнет их мокрую толщу, но в такую погоду он не сможет вернуться, не сможет найти взлетно-посадочную полосу под одеялом воды и смога. Это бомбардировщикам хорошо, их автоматика посадит и можно, в принципе, без пилотов вообще обойтись. Зачем бомбардировщикам пилоты? Их время прошло, настало время техников. Нет больше палача, нет даже стрелочника, нажимающего на кнопки, — есть лишь машина, где, как в будильнике, колесики цепляются одно за другое. Братство механизмов, более тесное, чем братство живых, заставляет работать машину, маленькую, зарывшуюся в землю так, что наружу торчат лишь датчики да усики антенны. Чтобы машина под землей работала, усики разыгрывают из себя ветки кустов, как министр вынужден перед телекамерой разыгрывать из себя человека. Детский блеф: стоит лишь подойти поближе и присмотреться повнимательнее, как возникает полная ясность. Но редко кто подходит так близко и редко кто бывает внимателен — кому нужна ясность? Опасный это для здоровья товар. И передает машина, что в земле, с помощью усиков-кустов: прошли двое, легко сотрясая почву, и остановились, и сели, и легли в лесу, где нет человека, и пахнут потом. И машина передает машине сигнал, и его машина, большая, поумней, рассчитывает оптимальный курс, режим, траекторию. Далеко, с серых плит аэродрома, стартует так, что с треском, словно гнилая, вышедшая из моды тряпка, рвется пополам небо — бомбардировщик. Его не волнует особо погода, ясное небо или облака, главное — долететь, выполнить программу. Довисев под крылом до заданного места, срываются с пилонов ракеты, и к самой цели, к месту назначения ведет их фотонный луч, как слепую лошадь вожжами, как ребенка на лямочках. Так просто: нет даже приказа, а только программа. С неба — и вниз, как в колодец, как в никуда.

Рока услышал плеск за спиной, плеск и движение. Он обернулся: на остров выползал человек. Медленно, как черепаха, проталкивал человек вперед длинные руки и смотрел на хозяина острова затравленно. С ужасом и надеждой. Рока протянул ему руку, пытаясь вытащить на сухое, протянул бездумно, без мыслей, просто обрадовавшись, что одиночество его уже кончилось. Но человек, видно, слишком устал, сил выползти на берег у него не было, и он лежал — половина там, в воде, половина на суше, и дышал глубоко и неровно, изредка поднимая голову и поглядывая на Року благодарными собачьими глазами.

Так их стало двое.

Хорошо это или плохо, когда рядом с тобой другой, когда рядом с тобой человек? Наверное, хорошо. Точнее, может быть хорошо, должно быть. Но здесь, на острове, не было места двоим. Жить здесь мог только один, и то кое-как, а вдвоем на острове можно было только умирать.

Сначала, сгоряча, показалось, что нежданный сосед, разделивший тяжесть испытания, — редкий, почти невероятный подарок судьбы. То, что он — другой, из другой среды, другим молоком вскормленный, — тем лучше. Ничто не надоедает так быстро, как зеркало. Был он щуплым, второй, худым, но не той худобой, которая — скелет, а той, что сплошные сухожилия, как ремень, как бич. Глаза светлые, светлые волосы, странно, откуда, когда кругом все темноволосы и темноглазы в земле, избранной и облагодетельствованной богами. Дурные глаза, почти постоянно собранные в колючие точки, они редко-редко распускались, открывались, как будто изнутри развязывался стягивающий их в узелок шнур. Непонятно к чему Рока вспомнил, что в детстве, еще совсем мальчишкой, он боялся таких вот щуплых, с дурными глазами, хотя всегда был крупным, сильным и в силу свою верил. Но таких опасался. Вывернутой, нездоровой своей логикой такие могли в момент зачеркнуть правильные строгие умозаключения и потом хохотать долгим противным смехом. И — самое удивительное — толпа тоже будет хохотать, только что завороженная четкими доказательствами, а теперь все забывшая и отбросившая. Таким, как этот, не надо особых причин, достаточно повода, чтобы кинуться в драку, целя легким жестким кулаком в глаз или в нос — куда больнее. Такой, даже если и попадется на прием и лежит в песок лицом, расцарапывая его в кровь зряшными рывками, то не признает честно, по-джентльменски, своего поражения, а будет продолжать ругаться и угрожать. И отпустить такого страшно. Вскочив, он тут же кинется на тебя. Со временем Рока забыл, что такие существуют, время развело разных людей — каждого в свою сторону, и многие годы ему не приходилось разговаривать с теми, с кем разговаривать не хотелось. До всей этой истории, конечно.

В историю Рока ввязался просто и легко, как жил. Многое из того, что было вокруг, ему не нравилось. К тому же он предпочитал, чтобы как можно меньшее число людей могло приказывать ему. Сам он приказывать, правда, тоже не любил и идеальным считал для себя лично — так, в полушутливых мыслях, не более, — место где-то около главного ревизора страны, пусть не самого главного даже. Он любил простую и строгую систему отчетности, принятую в государстве, и не раз прикидывал, что справился бы с ревизорскими обязанностями блестяще: выявлял бы тех, кто не любил или не хотел работать; взламывая лед страха и ненависти, вытягивал бы признания у запирающихся и собирал бы тщательно, как коллекционер, мелкие, с просяное зернышко, факты на тех, кто злоупотреблял доверием и своими правами. А потом, вытянув руки по швам и подчеркивая собственную отрешенность, выкладывал бы эти факты самому-самому, но уже не россыпью, а объединенными в прочную цепочку, надежную цепочку, которой можно связать, на которой можно повесить.

Но двигаться вверх было трудно, вверху цепко держались за удобные кресла старики, зачастую не делая того, что следовало бы делать, для чего, собственно, предназначены были их должности. Это злило, раздражало. А тут как раз случай подвернулся. Случай, он всегда, наверное, ждет момента, когда человеку надоест будничное существование, ежедневный кордебалет в полноги, если тянет в солисты. Случай не бил в лоб, не лез в руки, а подкрался и дал подумать. Подумав, Рока согласился. Во-первых, взвесив цели и задачи, он не счел особым грехом участвовать в готовящемся мероприятии. А во-вторых, те, с кем ему довелось столкнуться по этому делу, показались ему умными людьми либо людьми решительными. В такой компании риск, как представлялось, не велик. На крайний же случай была надежда, и даже больше, чем надежда, почти уверенность, подкрепленная обещанием: «Если что случится и утащит тебя вниз, все перевернем — и низ станет верхом!» А случилось, что взяли сразу всех или почти сразу и почти всех — но это дело не меняло. Кое-кто умудрился, конечно, вовремя исчезнуть, пропасть, как рябь с поверхности озера… А его, Року, взяли — не такие уж дураки и бездельники оказались там, наверху, достало ума не хватать поодиночке и не рвать рывком, а осторожно тянуть сеть, чтобы всех вытащить на свет божий.

И многое сразу стало не таким, как виделось.

Включаясь в игру, Рока рассчитывал на открывающиеся возможности: когда абсолютное большинство ставит на одну лошадь, всегда есть смысл поставить на другую. Конечно, фаворит может и опередить, все-таки у него привычка побеждать и хорошая фора, но зато если первой придет другая лошадь, выигрыш будет много весомей. Аттракцион с политикой не казался Роке столь уж опасным. Ну, придет фаворит первым — потеряешь ставку, и все! Следующий заезд завтра, господа! А действительность пошла против правил. Да, фаворит не добежал, сдох посреди дистанции — силы у него были не по нынешним гонкам. Но вторая лошадь не стала первой! Темная рванула вперед, и хотя ясно было, как белый день, что это не спорт, что туг явно допинг и щедрое «в лапу» жокею, трибуны взорвались аплодисментами. Вторая попыталась спасти положение и не смогла — загнал неловкий наездник. А загнанных лошадей… не правда ли?

Честно сказать, почти самым трудным для Роки, когда пришло время платить по тому билету, по которому рассчитывал только получать или в крайнем случае выбросить за ненадобностью, была необходимость разговаривать с людьми, с которыми он раньше и рядом не оказывался: они жили в других кварталах, ходили другими дорогами, знакомились с другими женщинами, пили другое вино. И работали свою, другую работу, с которой Рока совсем не собирался знакомиться ни с той стороны служебного стола, ни, тем более, с этой. Но вот пришлось, и никуда не денешься. Пришлось отвечать на их вопросы, которые могли возникнуть только в голове, где извилины прямы, как стрела. Пришлось — самое печальное — думать, что отвечать им. И даже тут, на острове, думать и отвечать. Его не били, а этого он боялся больше всего — физической боли и связанной с ней возможности утраты уважения к себе. На состязание, на равное спортивное противоборство он был согласен, но играть в болванку, из которой на токарном станке вытачивают что-то, им полезное, — увольте! Но счастлив был его бог, ему не пришлось переносить физических мук. Только унизительные разговоры, только круговорот вопросов и ответов.

А второй был другим, и история его была другой. Он долго молчал сначала, и это было понятно Роке. Но в день неизвестный, когда скончался полдень и солнце, едва царапнув остров, потащило по стене колодца светлое пятно, второй заговорил.

Рока слушал из непреодолимого желания человека брать информацию, которая идет в руки, не задумываясь, пригодится она или нет. Даже перед смертью, даже по дороге на казнь смотрит человек вокруг, пытаясь понять и запомнить, вобрать в себя краски и запахи, звуки и слова. Зачем? Инстинкт, врожденный или приобретенный? Или — чтоб в последний миг сильнее пронзила жалость ко всему, что остается?

Рока слушал и даже внимательно слушал.

На свою беду, слушать он умел. Это было профессиональное, осталось от работы учителем единого государственного языка в той, другой жизни. И, вероятно, второму, взрослому, с телом подростка и умом ребенка, он и казался учителем, которому надо ответить редкий, выученный за жизнь урок. Когда-то этот урок не был отвечен и теперь выговаривался сумбурно, не всегда внятно, торопливо, словно можно опять не успеть.

Второго звали Чампи. Плебей, сын плебея, он хотел доказать, что тоже что-то значит. Сухой сучок на стволе человечества, он мстил своим рассказом тем, кого винил в собственных дурацких несчастьях. Его крохотная воронья душа была полна ненависти. Его несло словами, потому что завтра он для себя не видел и себя не мог представить в этом завтра. Чампи попал на остров закономерно, самое место ему тут, на острове, — думал Рока, забывая собственную судьбу. Но тут же вспомнил и поправился: такие не должны выплывать. Странно, что хватило у него ума прыгнуть самому, не дожидаясь удара копьем под ребро. А то, что он выплыл, вообще ни в какие ворота. Там, в воде, самое ему место.

III

Был Чампи медником, как и его отец, потому что велика мудрость богов, и так установлено ими: отец крестьянин — сын крестьянин, отец ремесленник — и сын ремесленник. Кем, кроме как чиновником, быть сыну чиновника? Сын воина поднимает копье, древко которого вытесано сыном плотника, а лезвие отлито и выковано сыном кузнеца, копье, которое сын счетчика занес в веревочный точный реестр. На уровень груди сына человека поднимает он это копье — по велению сына бога. Велика мудрость богов, и стоит государство крепко. Так вот, Чампи был медником.

Разные бывают истории: простые, которые раскладываются по полочкам с помощью четких законов логики, и сложные, анализ которых не каждому по плечу. Эта история была вывихнутая.

Чампи исполнилось двадцать пять, когда его перевели в третью зону. Казалось бы, все просто и понятно. С достижением этого возраста все юноши переводятся на жительство и работу в третью зону. Мудрость этого закона очевидна. Примо, он существует с древних пор и прошел проверку временем. Секундо, в чем заключено глубокое знание человеческой психологии. Человеку надо к чему-то стремиться, видеть перед собой какую-то высокую, но достижимую цель. Если не поставить перед ним эту цель централизованным, официальным порядком, каждый начнет искать ее сам для себя, и мало ли какое направление для приложения сил выберет неискушенный в законах существования общества человеческий ум. Поэтому и был введен этот древний и мудрый закон о зонах. Каждый сын обучается делу своего отца до двадцати пяти лет, и до этого срока вся работа его — собственность отца, ибо отец дал ему жизнь, дал профессию и дает кров, пищу и знания. В двадцать пять лет сын переходит в третью зону, становится самостоятельным и усердным трудом не меньше, чем за два года, должен подтвердить свое право жить и работать во второй зоне. До тех пор он не может жениться, да и вообще в третьей зоне семей нет.

Вот этот самый закон, мудрый и справедливый, стал костью поперек тощего, кадыкастого горла Чампи. Он не мог и не хотел с ним согласиться, потому что, по его словам, работал ничуть не хуже своего отца, а в последние два года, по его словам, и вовсе работал один, выполняя установленную для отца норму и, кроме того, зарабатывая на жизнь всей семье. Чампи не мог понять, почему отец его достоин жить во второй зоне, а он — нет. Он так рассчитывал на поправку Великого Инки-реформатора, негласную и гласящую… ведь пет правил без исключений.

Он забывал, Чампи, а может быть, впрочем, и не знал, что человека оценивают не только по способности производить то или иное барахло более или менее качественно, человек может быть сильным или слабым, лояльным или враждебным, удобным в употреблении или раздражающим. Не за побрякушки платили его отцу второй зоной и уважением окружающих, а за то, что он делал эти побрякушки долго и стабильно. Попав в третью зону, человек волен изменить профессию. Тот же, кто добровольно выбрал себе дело своего отца и на протяжении многих лет работал, пусть даже не достигая мировых стандартов, более достоин уважения, чем тот, кто быстро и легко хватает звезды с неба. Потому что еще неясно с этим молодым выскочкой, в какую сторону качнется его порыв, если вдруг разонравится ему делание экспонатов для будущих музеев… А человек, работающий стабильно, достоин уважения, ибо покой царит в его душе. Этому человеку нужно немного: жилье хорошее, просторное, в удобном месте, и одежда, и скамья в амфитеатре, откуда видна арена со зрелищами. Все это, особенно если давать не сразу, а постепенно, на протяжении ряда лет — за усердный труд, не так уж много для общества, можно наскрести как-нибудь. Зато в трудную минуту заведомо ясно, как поступит такой человек. Внешнее задано, оно известно, и если внутреннее у человека — единица, спокойная единица, то легко сосчитать, что будет в произведении, даже если умножить надо на тысячи единиц, миллионы единиц. А если внутреннее — 2, или 3,141592, или — 0,1. Легко ли тут производить вычисления?

А у Чампи внутри не было единицы. Может, больше было, может, меньше, но не единица, только не благополучная цифра, легко поддающаяся умножению. Он был прост, Чампи, пока не пришла ему пора выбирать свой путь — отправляться в третью зону. Терпение и выдержка нужны были там, в третьей зоне, для достижения цели. У Чампи не хватило терпения и выдержки.

Он сбежал и прошел во вторую зону обратно, у него легко это получилось, такой он был маленький, невидный, незаметный. Он сбежал, чтоб посмотреть на свою девушку — на девушку, с которой он разговаривал чаще и которая больше ему нравилась, хотя — чем они там разнятся-отличаются одна от другой, эти дочери ремесленников, одинаково невидные в пору юности, а потом сразу делящиеся на две категории, на две половины: худые и толстые, потому что им ли заботиться о фигуре, заниматься гимнастикой и купаться в прохладной воде по утрам? Кухонный чад, заботы по хозяйству. И рожать детей, рожать без остановки, потому что богаче тот дом, где больше детей. Потому что потом, когда у главы семьи сил станет меньше, сыновья помогут ему в работе, и быстрее справится он с заданной нормой, и останется еще для себя, на рост благосостояния семьи, на обед посытнее и одежду подобротнее. Но все связано в цепь, кольцо за кольцом, ничто не пропадает зря, и лишняя безделушка, лишняя охапка кукурузы, хвороста или овечьей шерсти совсем не лишни под этим небом, где живут и пекутся о своем доме ремесленник и крестьянин и где под тем же небом живут писарь, солдат и губернатор, и всем им будет лучше, если из земли, из природы, из мешка богов, вознаграждая за труд, появится лишняя вещь. Появится и станет на баланс государства. И они рожают детей. И потому слишком толстые. Или слишком худые — все одинаковые, в конечном счете.

Почему Чампи тянуло именно к той, которая стать его женой никак не могла? Ей уже пришла пора выходить замуж, а он еще не заработал права содержать семью, он был из третьей зоны, где женам делать нечего. Конечно, государство не жестоко, оно благоразумно — в третьей зоне тоже были женщины, специальные женщины третьей зоны со стрижеными коротко волосами. Их были там сотни, и все общие, значит, и его, Чампи. Богач, сотни женщин. А ему нужна одна. И все потому, что не было у него внутри спокойной кроткой единицы.

В третьей зоне предоставлялась возможность делать любые изделия, работать, а ему нужна была своя женщина и своя мастерская, хотя не все ли равно, чья комната, в которой ты трудишься, была бы только для работы твоей приспособлена. Он зря ушел из третьей зоны, этот Чампи. И писарь, конечно же, выполнил свой долг, сообщив об этом по инстанции, ведь он был писарем на испытании, писарем третьей зоны. И полицейские, полицейские на испытании, взяли его, когда он вернулся. И палач третьей зоны вкатил ему на площади между бараков тридцать палок. И люди третьей зоны, все как один на испытании, смотрели на его позор, посмеиваясь вслух и боясь про себя, и в каждом крепла решимость делать все, что требуется, чтобы в положенный час стать настоящими людьми — людьми второй зоны.

Все произошло именно так, как и должно было быть. Человек, шатающийся праздно, вместо того, чтобы заниматься своей работой, делом, нужным обществу, — бездельник. А бездельников наказывают палками. Так было и есть.

Но потом умер писарь, писарь третьей зоны. Жарким вечером, когда бродило в нем пиво, не добродившее в кувшине, он стоял у ограды и смотрел, куда скрылось солнце, смотрел вдаль. Зачем ему было это? Ведь человек, который смотрит вдаль, не видит, что делается с ним рядом. Он упал, ударившись головой о камень, хотя парнем был рослым и сильным. Но что сила, когда другой подошел сзади, что рост, когда другой взял тебя за щиколотки и, подсадив плечом под ягодицы, резко встал? Просто расстояние большее пройдет голова в последней траектории, если ты длинный… Так умер писарь, который любил смотреть вдаль, а это занятие для большинства людей бесполезное и даже вредное. Выбросить руки вперед писарь не успел.

Его смерть особо не расследовали. Ну, умер и умер, разбился, тем более — писарь на испытании, из третьей зоны, гражданин третьего сорта. На его место поставили другого.

Тогда Чампи стал думать. Было это для него трудно. Думать он не привык.

С давних и необозримых времен делятся люди на тех, которые делают, и тех, которые думают. Совмещать эти занятия непрактично: производительность снижается, а иногда и качество. Однако приходится решать — что делать, сколько, зачем и делать ли вообще? Чтобы все люди не задавались так называемыми «проклятыми» вопросами, на помощь им приходят те, кто только думает и готовит для употребления концентрат из ответов на эти вопросы и даже на вопросы еще не вставшие, но уже маячащие, которые пока только угадываются инстинктивно. Как только задумается человек — выясняется, что вопросы эти и ответы на них уже подготовлены к восприятию, и вся обработка, какая нужно, произведена, и даже глюканат кальция добавлен. Вы не знаете, при чем здесь глюканат кальция? И я нет. Но, очевидно, полезно, я ведь в этой области не силен, раз добавили, значит, так лучше. Кто-то этим всю жизнь занимается, на хлеб этим зарабатывает, ему видней.

Так вот, Чампи стал думать и дошел до мысли, что понимает во всем случившемся мало. Кто повинен в свалившихся на него неприятностях? Палач? Нет. Палач бьет всех, кого прикажут, каждое воскресенье кого-нибудь. Писарь? Тоже нет, раз на его место поставлен новый, чтобы выполнять те же обязанности, делать работу, для которой должность его предназначена. Судья? Опять вряд ли, потому что судья выносит приговоры разным людям по одним и тем же давно составленным законам. Но тогда — кто же? Кто сталкивает с вершины горы камни, которые и судья, и писарь, и палач направляют в Чампи и ему подобных? Бог? Бог — это если землетрясение или там молния. Чампи зашел в тупик.

Но он ошибался, думая, что инцидент с писарем остался никем не замечен.

В третьей зоне были разные люди и некоторые из них думать умели, хотя по штату и происхождению полагалось им только работать. Подошел как-то к Чампи сосед по зоне и похвалил: «Ловко ты с писарем обошелся». Чампи даже долго отпираться не стал. Он рад был бы и судье, хоть поругаться чтобы, так ему надоело все. Однако власти Чампи не нашли — или не искали. Нашли его другие. Здорово ты его! — сказали они. Правильно! — сказали они. Дай срок — всех их так! — сказали.

Особенно один говорил, самый старший и самый битый. Вся спина у него была в шрамах. Били его не раз и за непослушание отцу, и за самовольное оставление места жительства, и за неподчинение властям. Очень стыдно, когда бьют палками, больно и стыдно. Звали этого битого Пушок — за не по возрасту седые волосы. Было ему тридцать, но он так и жил в третьей зоне и во вторую переходить не собирался. «Брехня все это, — говорил Пушок, — это они же и выдумали, что битому стыдно. Иначе как же? Иначе получится, что им стыдно: целое государство, а убедить не могут — бьют. Больно — это да. Но я с ними считался и буду считаться за каждый шрам. Давить их, гадов, давить! Всех! Вот ты правильно сделал, — обращался он к Чампи. — Он тебе гадость, ты — ему. По-мужски. Со стукачами только так и нужно. А в чем была твоя ошибка, знаешь? В том, что одной этой смертью ничего не решишь. Ты его шлепнул, на его место другого поставили, такого же, И ничего не изменилось. Про того, старого, что сказали? Умер! И все гладко. Так? А надо — всех сразу!»

— Как же — сразу? — не понял Чампи. — Невозможно всех сразу.

— Тебе невозможно, мне невозможно, а если поднимутся — вся наша зона, все третьи зоны, тогда как? Возможно?

— Третья зона спит и видит, как во вторую перебраться, папашино место занять, — обдуманно возразил Чампи. — Где уж — поднимутся.

— Поднимутся, — убедил его Пушок, — если сказать им, что ждать не надо, бери сейчас, без испытания. Все твое — нет зон, есть только люди, все одинаковые.

Было много вопросов, на которые охотно отвечал Пушок. Иногда он даже сам задавал такие вопросы собеседнику, чтобы потом самому же на них ответить.

— Нет, ты объясни, зачем тебе государство? Ну зачем? Налоги брать? Какое добро ты видишь от него, какое еще внимание, кроме налогов? Обирают тебя. Чиновники, судьи, губернаторы, жрецы — они государство выдумали, чтобы жить и не работать. Они ведь не работают? Они ничего не делают своими руками, а живут получше тебя. Почему? Потому что они отбирают все у тебя, у него, у других. То, что работающие люди делают, они присваивают и делят между собой. Только для того и придумана эта лавочка — государство.

— Ну от кого они тебя защищают? — говорил Пушок. — От жуликов? Да что у тебя в доме жуликам взять-то? От чужеземцев-завоевателей? Да пускай их завоевывают, ты-то что теряешь? Начальник теряет, если завоюют, он не будет начальником, ему самому работать придется. А функции распределения — это вообще чепуха. Крестьяне не перестанут выращивать маис — они больше ничего не умеют, и ты не перестанешь работать по меди, по той же причине. И у них, знаешь ли, всегда найдется лишний маис, чтобы обменять его на твою медь, особенно, если не надо будет налоги платить. Тебе же терять нечего! У тебя, кроме рук и головы, ничего нет, а с руками ты и без государства проживешь.

Однажды Пушок пришел сильно взволнованный.

— Ребята, — сказал он своим, или как там принято было у них друг к другу обращаться? — Ребята, в будущий праздник хотят на площади сжечь хорошего человека. Что он сделал, не знаю, только не отравитель, не поджигатель. Придумал он что-то непонятное, и теперь его за это сжечь хотят. Друзья, если им сейчас этот балаган испортить — тысячи людей узнают! Нельзя упускать. Я тут что придумал…

Стрелять выпало Чампи.

Десять человек из народа по традиции должны факелами поджечь карающий костер, потому что правосудие вершится от лица народа и его руками. Чампи убил десятого.

Это было настоящим преступлением против общества, против государства, против богов. А всех, преступивших волю богов, оставляют с богами один на один. Их не убивают, их сбрасывают в колодец. Их выбрасывают из жизни.

IV

У всякого явления есть свои апогеи и перигеи, свои экстремумы, свои собственные, яркие, лишь ему присущие свойства, отличающие от всех других. У самой жизни имеется свой экстремум, коронка, так сказать, — это ложь, обман. Жизнь обманывает всех подряд во всех ожиданиях, но снова и снова поддаются на обман живые, и если это не приводит к последствиям, по-настоящему фатальным, то только потому, что не всегда обман — зло. Правда, в процессе эволюции человек научился разгадывать очень многие ловушки, которые заботливо расставляет перед ним жизнь, но что в том? Теперь человек сам уже ставит ловушки себе и себе подобным. Лжи не убавилось, формы изменились.

Что-то было очень неправильное, очень «не так» в том, что на этом спасительном острове второй оказывался лишним. Спасение от одиночества неминуемо оборачивалось здесь голодом, возможно, даже смертью. Да, пожалуй, даже смертью, голодной, особенно — с таким партнером. Рока подозревал — да что уж там, подозревал! — знал точно, что Чампи его обкрадывает: ворует лишних моллюсков, забирает большую часть скудных их средств к существованию и уж во всяком случае гораздо большую долю, чем та, что приходилась ему по справедливости. Рока был убежден, что Чампи вполне хватило бы сорока, даже, может быть, тридцати, и уж, во всяком случае, тридцати пяти процентов от их общего дневного рациона. В конце концов, Чампи, надо думать, привычен к некоторой скудости в питании, и телосложение у него гораздо более для диеты подходящее. К тому же у него было еще одно преимущество перед Рокой. Дело в том, что человек, привыкший думать, для которого думать — это работа, короче, человек интеллигентный не может так вот просто перестать думать, то есть работать. В этом он силен, но в этом заключается и определенная слабость. Потому что думать — работа тяжелая и, как всякая работа, требует калорий. Уже в силу этого для поддерживания жизни Роке требовалось больше пищи, чем для бездействующего совершенно Чампи. Но попробуйте объяснить эту простую истину субъекту, далекому от всякой логики! Нечего и надеяться на его понимание в данном вопросе, в жизненно важном для них обоих. Он не довольствовался не то что тридцатью пятью процентами, но и половиной пищи. Он крал моллюсков.

В обычной жизни, там, наверху, Рока и ему подобные знали, как обращаться с людьми типа Чампи: их покупали за материальные блага и тем самым вводили в колею, в жизненный строй, заставляли работать любое хитрое или нехитрое ремесло. Но у Роки здесь, внизу, не было не только избытка благ, который можно было бы употребить на оплату своего спокойствия, но даже недостаток ощущался. Чем оплачивать дружбу с Чампи? Ракушками? Своим к нему уважением? Ракушек едва хватало, чтобы не умереть, а слова, ничем не подкрепленные, не имели ценности.

Этот Чампи — типичный исполнитель, думал Рока. Но знание механизма человеческих отношений ничем не могло помочь. Чтобы включить этот механизм, даже простого избытка мало. Нужно, чтобы подчиненный имел единственную возможность достижения благ в четком и неуклонном выполнении распоряжений руководителя. Ну, скажите на милость, как Рока мог бы использовать квалифицированную рабочую силу в данных обстоятельствах? Что Чампи мог произвести для него полезного на этом острове? Ничего!

Есть, конечно, еще один тип сосуществования — мирное общежитие двух джентльменов. Но для этого тоже необходим был избыток моллюсков насущных, иначе вражда неизбежна. Ее могли несколько отдалить и ослабить правила морали, но с моралью у Чампи отношения были сложные и со стороны не совсем понятные. Такой, как он, мог нарушить закон уже потому, что это на миг возвысило бы его в собственных глазах, дало ощущение превосходства над остальными. Рока этого не понимал. У него самого таких побуждений никогда не было, и если существовали законы, которые его не устраивали, то он лично предпочел бы не нарушать их, а добиться изменений в самих законах.

Итак, поскольку Чампи нельзя было вставить в систему «руководитель-подчиненный», и для роли соседа по общежитию двух джентльменов он тоже не подходил, приходилось делать вывод, что Чампи представляет собой просто некую физическую величину, которая угрожает жизни Роки уже фактом своего существования. Моллюсков все-таки выползало на мель слишком мало для двоих. А вдруг ему придет в голову однажды, что все эти моллюски принадлежат одному ему, Чампи? Хватит ли у Роки сил, просто физических сил, воспротивиться, добиться справедливости? Неизвестно. Скорее даже, вряд ли. Рока уже был порядком истощен. И мысли эти сил ему не придавали: неутешительная картина вырисовывалась. Нехорошо выглядел конечный результат их общего существования на острове, даже думать, об этом не хотелось. Если бы их с Чампи объединяла какая-нибудь достойная цель, возможно, они и дотянули бы, выжили. Но какая цель могла их объединить? Уйти отсюда? Выбраться по канату, уходящему в небо? Чем дальше, тем несбыточней это становилось. Им было уже не по силам даже просто добраться до каната, подняться по скале-клыку. И неоткуда было ждать помощи — чем дальше, тем голоднее становилось на острове.

А стражники сбрасывали с галереи новых осужденных. Это происходило каждый день, а в иные дни и по несколько раз. Видно, там, наверху, отнюдь не решили всех своих проблем, устранив из жизни Року и Чампи. Видно, действовали там еще какие-то силы протеста и недовольства, скрытые, но вскрываемые, гибнущие в колодце — и все же неиссякаемые. В минуты казни Рока не мог не думать об этом. Сколько их, собратьев по несчастью? Собратьев ли?

А если все они — Чампи? А если на острове вдруг в один прекрасный день появится еще один Чампи, что тогда? Этот остров не был предназначен для двоих, собственно, лишь один мог бы выжить, вдвоем они лишь долго, затяжно умирали от голода, бездействия, бессмысленности, несовместимости. Но втроем — это было бы за пределом. И тем не менее, как раз по законам вероятности, в конце концов вереница смертников должна была дать третьего. И это произошло.

Третий, выбравшись из водоворота, плыл к острову медленно, экономно расходуя силы. Голова его была наклонена, вся в воде, и мелькали только руки — без всплесков и брызг.

— А, — сказал Чампи, — третий. Вот мы его и схаваем.

— Что? — не понял, не захотел понять Рока.

— Схарчим, — резко сказал Чампи. — Жрать-то нечего. Что ж, втроем подыхать будем? — и впервые с начала сегодняшней казни он поглядел на Року: — Или ты — нет?

— Да! — быстро сказал Рока, отводя глаза. — Безусловно, да. — Потому что сопротивление не могло бы решить ни одной из проблем, лишь поставило бы новые. — Только я не могу.

— А, — отвернулся опять от него Чампи.

Третий выползал уже на отмель, и Чампи не стал добавлять ничего к сказанному, все и так было ясно.

Он подошел поближе к отмели, и Рока с удивлением и безотчетным страхом вдруг увидел в его руках нож. Это было невероятно, даже противоестественно — откуда? Рока лихорадочно соображал. На острове не было даже камня, только монолитная скала-клык, чудо природы, да песок. Раковина! — понял Рока. Остро заточенная, поблескивающая голубым перламутром. Ни разу Рока не видел, чтобы Чампи занимался изготовлением этого орудия, хотя уединиться даже при желании на острове было очень трудно, практически невозможно. «Однако сделал же, — подумал Рока, — сделал все-таки, прятал от меня. Зачем? Чтобы не насторожить? Ясно, ясно, спасибо, конечно, что так вышло. Только вряд ли, знаете ли…» Он не замечал, что пятится все дальше, пока не уперся спиной в твердое, в гладкий прохладный камень.

Он увидел еще, как Чампи пошел навстречу выплывшему, как протянул ему руку, помог выбраться на берег и как, когда тот упал вконец обессиленный, может быть, даже счастливый (как когда-то, в свой час, Рока и Чампи), когда он расслабился, веря, что борьба кончилась, что смерти больше нет, Чампи мягким, скользящим движением сгреб сухой, верхний слой песка и плеснул им, как водой, в глаза лежащему без сил человеку. Дальше Рока уже ничего не видел, словно ему, а не тому, третьему, залепило глаза колючим песком. Ему незачем было смотреть, он и так все чувствовал, познавал вместе с болью и горечью, вставшими внутри его, когда желудок застрял в горле, как кулак, а рвоты не было, и пустой пищевод тщетно пытался вытолкнуть несуществующую пищу.

Потом он пошел к воде (кажется, у воды была кровь, красные лужи уходили в песок, как в воронку) и долго полоскал лицо, чтобы смыть жесткий сухой песок.

— Эй! — окликнул его Чампи. Он протягивал что-то на грязной широкой ладони.

— Что? — опять не понимая, стараясь не понимать, спросил Рока, через силу раздвигая сведенные судорогой губы.

— Печенка. Ее можно есть сырой. Рока потряс головой.

— Нет! — его передернуло.

— Бери, бери, тебе говорят! — угрожающе скомандовал Чампи. — Бери, ну!

Он смотрел в лицо Роке, и тот протянул руку. Кто знает, что подействовало сильнее — слова, интонация, взгляд? Или голод? Очень трудно заставить человека делать то, чего он не хочет делать. В подавляющем большинстве случаев выполнение приказа означает, что исполнитель — пусть непроизвольно, пусть неосознанно, инстинктивно, подкоркой, нет, даже не подкоркой, а самыми тайными ее уголками — был согласен с приказом. Повиновение из страха возможно лишь тогда, когда страх катализирует или растормаживает другие эмоции, спрятанные под благопристойными нормами будничного существования.

Страх — это тоже своего рода сигнал к отступлению. У человека всегда есть выбор, когда есть страх. И если человек подчиняется приказу, он идет ему навстречу сам, по своей, а не по чужой воле.

— Ешь, чего девочку ломаешь, — сказал Чампи. Его лицо дернулось в улыбке.

Песок все еще впитывал кровь, и казалось, красные пятна отпечатаются здесь намертво.

Рока попробовал надкусить прохладную темную плоть. Рот не слушался его, зубы лязгнули и челюсти свело до боли. Он затолкал в рот весь кусок и сжимал горло, стараясь проглотить сразу, не разжевывая. Но не мог ни выплюнуть, ни проглотить.

— Не нравится? — захохотал Чампи. — Может, перчику не хватает или соли?

Он без конца смеялся, без конца говорил.

— Вы, чиновники, начальники, — говорил он Роке, объединяя в его лице весь мир, всех, кто сбросил его сюда, кто уничтожил его, Чампи, кто не позволял ему действовать по собственному усмотрению, — убить человека вы еще можете. Зажарить его живьем на площади — это пожалуйста. А съесть вот так, сырого, без соли и перца? Слабо? Да что там, сырого, жареного и то бы побрезговали. А? Почему? Потому что законом не велено. А что тебе сейчас до этих дурацких законов? Они — там, а ты — здесь. Тебя нет! Ты мертв для них и для их законов.

Его челюсти работали исправно. Он жевал и жевал, тело содрогалось, принимая пищу, от которой отвыкло. Которой не знало.

— Ешь, — говорил Чампи почти ласково, хихикая нервным коротким смешком. — Они, — он махнул рукой вверх, — будут только рады подкормить тебя. Небось, для того сюда всех и скидывают, чтобы мы с голоду не подохли. Казнь, называется. Что они, убить как следует не могут? Остров этот… Пива бы, — продолжал он. — Да что ты кривишься? Не хочешь? Ну, водички попей. Пивка бы, конечно, лучше. Под пиво бы интересней, да нету. Не позаботились они. Недодумались пива нам сюда сбрасывать.

Року опять замутило.

— Да куда ты? Что с тобой? — дальше Рока долго не слышал. Он опустил голову в воду и мотал ею под водой так долго, пока не начинал захлебываться, потом делал несколько глотков воздуха и снова прятал лицо в воду. Пищи в желудке уже не осталось совсем, тело стало пустым, освобожденным.

Наконец, он пришел в себя и поднялся, стряхивая с волос влагу.

— Моешься? Грехи смываешь? Тоже дело, — донесся до него невыносимо знакомый голос Чампи. Рока почувствовал, что руки и ноги его тяжелеют. Сейчас подойду, — он видел Чампи, сидящего над недвижным окровавленным телом, — и ударю ногой в висок. Подойду и ударю. — Чампи наклонился. — Нет, в шею. Сейчас он поднимет голову, и я ударю в шею пяткой, ногой, чем попадет. Какая разница? Только посильней, — он видел это место над ключицей. Он шел.

Чампи поднял голову. Рока остановился. Он наткнулся на взгляд, как на палку.

— Ага, — сказал Чампи, — проголодался. Конечно. Такой кусочек — разве норма для здорового мужика? На вот, держи. Поправляйся! Душа у меня переворачивается на тебя, голодного, смотреть.

И Рока взял, и стал есть.

Спали плохо. Можно считать, совсем не спали. Рока, во всяком случае, и не засыпал, и слышал, что Чампи тоже ворочается бессонно.

Рока думал. Голова раскалывалась, но остановиться он не мог. Это было — как лететь под откос.

Почему Чампи не убил его до сих пор? Почему кормил, заставлял есть? Впрочем, чтобы понять это, надо было понять всего Чампи. Например, он, Рока, не мог бы жить бок о бок со свидетелем своего преступления, тогда как Чампи, наоборот, свидетель был нужен. Вероятно, в какой-то степени для самооправдания. Возможно, Чампи будет легче убить Року как раз потому, что Рока и сам не без греха. Что Чампи в конце концов убьет его, Рока теперь был твердо уверен. Он не сделал этого до сих пор, скорее всего, по той же причине, по какой рачительный хозяин не режет без крайней нужды, а тем более летом, домашний скот. Чампи бережет его живым, чтобы он был пригоден в пищу, когда понадобится, в нужный момент. Он, Рока, для Чампи все равно, что консервы. Все так и будет, обязательно, пришла пора смотреть правде в глаза. И выхода нет, вернее, есть лишь один выход: убить самому, убить первому.

Значит, поединок? Честный бой? Рыцарский турнир? Нет, невозможно. Чампи можно было убить только неожиданно, иначе была бы мерзкая драка в расчете на случай — кто кого, кровавая потасовка на смерть. Он представил себе этот бой и отмахнулся от мысли о нем. Бессмысленно. Неумно. Ни к чему. Рока не должен рассчитывать на случайность, если не хочет быть консервами для этого мерзавца.

Чампи был ненавистен ему теперь более всего, что он знал в жизни. Арест, суд, казнь — все казалось детской игрой, игрой по определенным правилам. Игрой с выигрышем или проигрышем, но тем не менее. До сих пор Рока чувствовал себя сильнее Чампи, и казалось, тот тоже принимал такое положение вещей как должное. Когда Чампи выплыл из водоворота, Рока не бросал ему песком в глаза, а подал руку и помог взойти на берег. Он делился с ним жалкими крохами пищи, этими скользкими моллюсками, которые не могли насытить и одного. Там, в прошлой жизни, наверху, Рока стоял на несколько ступенек выше, чем Чампи, готовился к деятельности иного рода, больше знал. Наконец, он даже физически, по весовой категории, превосходил Чампи, хотя из лучших побуждений никогда не подчеркивал своих преимуществ. Сегодняшний день все перечеркнул, сместил, вывернул наизнанку. Раньше Рока не отдавал себе отчета в том, что побаивается Чампи. Теперь он знал, что ненавидит и боится его. Им стало слишком тесно вдвоем на этом маленьком острове.

Очень хотелось пить, давно хотелось пить, но Рока не вставал, не шел к воде. Ждал чего-то. Ему даже казалось, что так и должно быть, он нарочно доставлял себе ненужные мучения. Это хоть как-то отвлекало от мыслей о главном. От самых трудных мыслей.

Судя по всему, Чампи тоже не спал. Ворочался, садился, ложился опять. Вот привстал, побрел к воде. Видно, плохо ему стало. «Ага, — отметил про себя Рока злорадно, — тоже на пользу не пошло». Чампи забрел в воду по колени и мучился громко, отчетливо. «Что ж ты так? — звенело в голове у Роки. — Что ж ты так не подрассчитал, люмпен? Переел. А нечего жадничать, нечего, думать надо, скотина, каннибал», — в голове звенело, а он поднимался. Сейчас он чувствовал себя сильнее, и упускать такой миг не стоило. Легко, пружиня, как в те далекие времена на земле, он пошел, потом побежал к берегу — три шага, два прыжка. А потом, оттолкнувшись левой, толчковой, ногой прыгнул. Теперь уже, собственно, было все равно, успеет Чампи оглянуться, не успеет. Рока, во всяком случае, сбивал его за счет инерции. Но Чампи обернуться так и не успел. Слишком он был занят собой, ничего не видел и не слышал вокруг. И Рока, выпрямляя согнутые в прыжке ноги, ударил изо всех сил пятками в спину, в поясницу, туда, где кончаются ребра. Чампи окунулся, сунулся в воду, а Рока поймал его за правую руку и потянул вверх, на себя, выворачивая в суставе. Надавил на плечо. Рука была скользкая, Чампи вырывался, но Рока давил изо всей силы, пока не почувствовал, что тело Чампи вдруг словно размякло, обвисло под водой. Он не сразу отпустил его, еще долго простоял в воде. Руки дрожали от напряжения, голова кружилась. Потом, подталкивая Чампи (для него он все еще был не трупом Чампи, а самим Чампи, побежденным, но ненавистным), Рока пошел вглубь от берега, осторожно ступая. Зашел по грудь. Тело Чампи стало невесомым, рвалось из рук — течение стремилось унести к водовороту все, что попало в его сферу, оно и Року прихватило бы. Но Рока еще подтолкнул труп, проследив взглядом, и пошел обратно на остров.

Ему казалось, что все повторяется, все повернулось вспять, когда, обессиленный, выполз он на песчаную отмель, и кругом были тишина и пустота, счастье одиночества. Вода фосфоресцировала. Мягкое свечение поднималось от нее, как тепло. «Вот и все», — подумал Рока и больше не стал думать. Он лег на теплый песок и упал в сон. Теперь он мог спать спокойно.

Утром он осознал (не сразу, сначала ловил моллюсков, поймал трех — на один зуб), что надо либо воспринимать тело как покойника — и в таком случае хоронить оного и честно с сознанием исполненного долга погибать с голоду, либо считать его запасом продуктов и поступать соответственно. На этот раз его поддерживала мысль, что просто необходимо быть сильным, чтобы смело встретить любую новую пакость со стороны судьбы.

Мяса хватило на неделю. Практичный Чампи сразу же выкинул в водоворот, подальше от берега, внутренности — чтобы все мясо не испортилось. А с микрофлорой здесь было очень даже прилично, царапины, например, заживали почти сразу же, так что продукты могли храниться довольно долго. Было бы что хранить.

Настал покой, относительный, конечно. Была пища. Было время подумать.

Когда на остров выполз четвертый, для Роки вопрос был ясен. Он должен стать сильным, самым сильным. Он должен выбраться по канату наверх.

Он должен стать сильным, может быть, для того, чтобы, поднявшись отсюда, уничтожить этот колодец, отомстить за всех, кто разбивался о воду, за всех, кого затягивало течение, за всех, кто погибал на острове от голода или других причин, за всех, кого сбрасывали в колодец.

V

Говорят, привычка — вторая натура. А есть натура, как таковая, вообще без привычек? Теперь он опять был один на острове, и надо было найти новый ритм для бытия, чтобы оно не казалось бессмысленным. Человек по природе своей не любит подчиняться обстоятельствам, а если и приходится следовать им, старается оговорить свое право, свою волю поступать так, а не иначе, подыскивая принципиальные моменты, подтасовывая правду, будто карты в колоде, чтобы выпал джокер.

Вдвоем на острове было слишком тесно, одному — слишком просторно.

Но что-то уже сломалось в Роке, не в очередной раз, а кажется, в последний, и в нем начала расти холодная, словно бы окаменевшая еще до рождения решимость. Теперь ни люди, ни время не были уж властны над ним. Люди остались наверху, в городах и селениях, дворцах и хижинах, они отказались принять жизнь Роки в русло своих жизней, отстранили его, избавились от него. В их мире было душно от законов и традиций, он просто не понимал этого раньше. Мораль, религия, ответственность перед человечеством, идеалы, любовь, нравственная чистота — все эти понятия здесь, на острове, стали цветными фантиками от давно съеденных конфет.

Почему же он хотел выбраться? Чего он ждал от людей? Что мог им сказать? Сначала Рока старался не думать над этими вопросами, отгоняя их проверенным способом — выдвигая контра: а почему, собственно, он должен дать им, людям, что-то новое? Почему бы ему просто не стремиться к теплу человеческого общения? Нет, не это. Человеческого тепла? Плоть у мертвецов еще довольно долго бывает теплой, тело хорошо хранит тепло. Плоть, кстати, не так нежна и не так красива, как люди привыкли считать. Люди вообще чересчур много думают о себе. Они беззащитны друг перед другом и перед природой, и потому заслоняются сотнями табу, прикрываются фиговыми листочками понятий и слов. В мире немного тепла, не больше, чем на этом острове, где песок хранит его всю ночь, а днем снова пригревает солнце.

Чампи незадолго до своего конца сказал, что, сбрасывая человека в колодец, власти ставят его вне законов. Вне тех законов, что действуют у них, наверху. Он был прав по-своему, но не до конца. Наверху исполнение законов было гарантией спокойной жизни. Исполняешь — получаешь одобрение, уклоняешься — получаешь неприятности. Здесь, на острове, ни благ, ни неприятностей не ожидалось. Рока скоро понял это и приспособился. Его поведение в общем-то ничем не отличалось от поведения подопытной крысы, но, если объективно, любое государство и старается поставить человека в положение животного: крысы, кролика, обезьяны. Ярлыки тут не столь важны — чтобы воспитать из него примерного подданного. Рождается человек (попадает крыса в лабиринт), и его начинают обучать. За правильное поведение (с точки зрения организаторов эксперимента) крыса получает корм, в противном случае ее бьет током. И скоро крыса обучается, то есть делает только то, что нужно, и не делает того, чего нельзя. Выпущенная на свободу, она вновь станет жить по своему крысиному разумению — если только не забыла, не растеряла в лабиринте своих крысиных навыков.

Покорные и послушные жили наверху, на страшной земле. Слушались отца своего и Отца народа, вождя, жреца, слушались страшных богов, которых жрец вопрошал о жизни, когда бывало плохо. Били и ели зверей, собирали и выращивали растения. Бывали биты и едены зверями, и растения вырастали на их костях. Временами из дымки горизонта, из обреза опушек выходили их собратия, послушные другим отцам, жрецам и богам, и тогда надо было особенно внимательно прислушиваться к словам и опыту людей бывалых, чтобы уцелеть.

Да, случалось: накапливался собственный опыт, твердели мышцы, и сильные срывались, по случаю наговорив тяжелых слов, или молча, тишком уходили далеко и там, далеко, начинали новую жизнь. Забывалось послушание, пропадала вера. Но шли годы, росла вокруг сильного семья, умножалась его сила силой детей его, и в то же время слабел он сам, и легкое становилось тяжелым. И учили сильные подрастающих детей своих, что послушание — благо, вера в слова отца — закон. Мучительно напрягая память, вспоминали постепенно: нужен лабиринт порядка, чтобы, попав в него с детства, с рождения, человек не знал бы выхода, а знал лишь свой путь между стен лабиринта. Становилось государство. Это было мудро и дальновидно.

Когда стражники вели Року к месту казни, направляя движение остриями своих копий, он в последний раз, как казалось тогда — ведь вели же на смерть! — оглядывался по сторонам, впитывая краски, запахи, веяния живого мира, запоминая этот мир, как будто можно унести с собой память. Человек не волен в этом. Он прочитал, он не мог не прочитать: надпись была сделана над самым обрывом крупными, четкими буквами, словно напоминание, словно последняя заповедь, которую следовало унести из жизни: «Работа делает свободным». Он даже не усмехнулся нелепости этого лозунга в подобном месте, тогда было не до этого. Но он прочитал и запомнил, и сейчас все чаще вспоминал, словно это был ключ к освобождению из колодца, к открытию истины: «Работа делает свободным». В философском аспекте этот лозунг, конечно, был безукоризнен, ведь стоит поставить работу целью своей жизни — и ты свободен, пока работаешь. Он воспринял этот лозунг как затертое, забитое клише, и напрасно. В старом призыве скрывались глубины, не сразу постижимые и не каждому доступные. Он хотел стать свободным, выбраться из этого колодца, а для этого предстояло работать, работать в полную силу, каждый раз в полную силу. Чтобы стать сильнее самого себя. Сильнее других. Сильнее обстоятельств. Он знал это. По опыту знал. На собственной шкуре.

Теперь Рока стал есть людей и не испытывал особых угрызений, раз начав. Он поставил перед собой цель — выбраться. Есть людей было только средством. Заниматься благотворительностью? Ничего не выйдет. Проверено. Просто убивать выплывавших — болезненная жестокость и неоправданная к тому же. Есть — самое логичное.

Осужденные сыпались градом, как воронку где-то открыли. Выплывали немногие. Одного Роке хватало приблизительно на неделю.

Время вообще-то абстрактно, если только не привязано к процессам, укладывающимся в определенный срок, физико-химическим, например. Для человеческой жизни время абстрактно: в один и тот же отрезок человек может успеть бесконечно много и несопоставимо мало. Год может тянуться, как жизнь, а жизнь пролететь, как год.

Рока не считал дней своего пребывания на острове, потому что представлял это пожизненной пыткой, медленным концом, наказанием, продолжением тюрьмы. Он не был волен в течении времени, инициатива была не в его руках, и дни уходили медленно-медленно, ненужные, безжизненные. С появлением на острове Чампи часы для Роки побежали быстрее. Не то, чтобы жизнь обрела смысл, просто в ней появились какие-то видимые рубежи: час еды, час сна, скорей бы ночь, вот уже утро, вчера, третьего дня.

Теперь, когда у Роки была цель, цикличная замкнутость времени прорвалась, время заспешило, побежало. Высшее счастье в жизни, смысл ее — цель. Зачастую человеческая жизнь вся состоит лишь из выбора цели, в лучшем случае удается обрести ее и двинуться навстречу не по прямой, а хотя бы по боковой, извилистой дорожке. Те же, чья жизнь, как принято считать, бесцельна, постоянно ставят перед собой какие-то цели, незначительные для постороннего глаза, не цели по большому счету, а так, задачи, но ставят! Даже на досуге, когда человек предоставлен самому себе, он не может не скоординировать собственных сил, не направить их в какое-то русло. Одни ставят своей целью на отдыхе отоспаться. Другой желает почитать, опять же цель — прочитать, ума набраться, узнать, как люди живут, о чем думают. Уж не говоря о тех, кто на отдыхе квартиру ремонтирует, неприятности ближнему устраивает или интриги плетет. Человек использует любую возможность: неподвижный считает трещины над головой, мух, ворон; способный к движению ловит в прицел игрального автомата зыбкий силуэт самолета, спешит на танцплощадку, чтобы с девушками познакомиться, морду чью-нибудь набить или уж, на худой конец, по своей получить, — трудно без цели, практически невозможно.

Цель, которая стояла перед Рокой, складывалась из двух слагаемых. Первое: набраться сил и вылезти отсюда. Второе: не попасть обратно. Первую половину он обдумывал тщательно, разрабатывал задания, физические упражнения, тренировался. О второй пока не стоило думать. Конечно канат мог быть частью изощренной пытки. Кто знает, может, едва человек выберется наверх, его вновь столкнут вниз копья? Но, во всяком случае, попробовать стоило.

Заключение кончилось. Началась работа.

Рока выдумывал все новые упражнения и выполнял их с упорством фанатика. Сотни раз отжимался он на кулаках от поверхности песка. Часами бегал вокруг скалы-клыка, сбивая ноги в кровь. Песок забивался под кожу, раздирал пальцы. Ползал по песку, мышцы становились твердыми, а кожа жесткой. Он плавал — сначала у острова, но с каждым разом заплывая все дальше, все ближе к водовороту. Каждый день он боролся с течением и всегда выходил победителем. Конечно, в середину потока он не заплывал. Это было бы глупостью, он не мог рисковать просто так своей жизнью и свободой, слишком дорого он платил в этой игре. Но иногда, когда была в том необходимость, он даже отнимал у водоворота тех, кто всплыл, но был слишком слаб, чтобы выплыть. Он противопоставлял бессмысленной силе водоворота свой ум и побеждал. Он был терпелив и осторожен. Он чувствовал на себе силу течения, и она становилась его силой, потому что он сопротивлялся ей.

Рока выдумывал все новые упражнения, сам создавал себе сложности. Если сначала он убивал противника сразу, пока тот был слаб и подавлен случившимся, деморализован, то постепенно он начал понимать толк в драке. Невелика сложность — убить едва живого человека, только что пережившего собственную смерть. А Рока искал трудностей, ведь только в противоборстве рождается сила. Кто знает, как встретит его поверхность земли, ее вершина? И Рока спасал казненных, давал отдохнуть выплывшим, иногда даже кормил моллюсками. И только потом нападал. Каждый противник учил его чему-то. Но он всегда побеждал, потому что учился усердно. В конце концов он стал нападать уже в открытую, предварительно объяснив противнику, что к чему. Победивший останется жив, — объяснял он. И всегда оставался жив. Теперь, когда физические нагрузки стали для Роки правилом, он уже просто не мог без мяса. Он научился заготавливать мясо впрок — здесь, на острове, это оказалось не сложно, достаточно было только удалить скоропортящиеся части и разрезать на куски.

И настал день, когда Рока перестал бояться людей, один на один он справился бы с кем угодно. Пожалуй, уже можно было попытаться допрыгнуть до каната, но Рока медлил, он хотел наверняка.

Свыкнувшись с неизбежным, он перестал пренебрегать и ежедневным зрелищем. Он внимательно наблюдал несложный ритуал, пытаясь найти в нем силу, которую можно было бы разгадать и присвоить. Но казнь есть казнь, какая уж там сила? Казнь — это только обоюдная слабость.

Но однажды он увидел.

К обрыву гнали двоих.

Первый не выдержал, ушел вперед и теперь, обернувшись лицом к палачам, ждал. А второй все медлил, еле переступал, волочил ноги, все оттягивал то, что должно было случиться. Очевидно, стражнику это надоело, и он подтолкнул осужденного копьем в спину, туда, где сердце, чтобы сократить срок работы и увеличить время своего досуга. Но как только наконечник копья коснулся спины, осужденный поднял руки вверх, как бы сдаваясь, застыл на миг и резко обернулся. Локтем левой руки отбил он копье и тут же схватил его за древко, дернул на себя. Он ударил стражника правой рукой в горло и ногой — в пах. Стражник упал, но убить его осужденному не дали. Отмахиваясь от трех копий, отступил он к обрыву, крикнул-скомандовал товарищу: «Прыгай!» — и прыгнул сам, не выпуская копья из рук.

На этот раз выплыли оба, один вытащил другого. Копье их не тяготило. Как видно, маленький наконечник не перетягивал легкого древка. Так, с копьем, и вышли они на остров, а перед тем долго отдыхали на отмели, восстанавливали силы. Рока стоял у скалы и лихорадочно прикидывал. Он не знал, что делать, впервые за долгое время не знал. Он не решался напасть на них — с двоими ему еще не приходилось сталкиваться. Может быть, надо было ждать их на отмели, когда они выходили, ослабевшие? Но Рока упустил время. И копье… Рока пятился и пятился, уперся спиной в скалу. Дальше отступать было некуда. Он ждал, только ждать ему и оставалось. Он думал: не убьют же сразу? А потом бдительность все равно ослабнет. Похоже, трещал по всем швам мир вокруг него, его мир, который он как-то приспособил к себе, к которому сам приспособился с таким трудом, такой ценой.

Двое вышли не спеша и сели на песок, спина к спине. Снова отдыхали, оглядывались по сторонам, на Року не обращали особого внимания. Рока не решался сесть в их присутствии, стоял у скалы, крутил в руках нож, выточенный Чампи из раковины, — наследство и трофей. Он чувствовал, что надо бы заговорить о чем-нибудь с ними, все равно о чем, расположить к себе, но не мог, даже смотреть не мог прямо, только поглядывал искоса и ждал: может быть, они сами начнут, вступят в контакт. Но двое словно не замечали присутствия Роки. Отдохнув, они тихо перекинулись несколькими словами и пошли к скале так, как будто им все тут было знакомо. Коренастый разбил вдребезги о скалу обсидиановый наконечник копья и отбросил бесполезное древко. Взобравшись на вершину-клык, он махнул высокому, тот поднялся к нему. Коренастый встал попрочнее, пригнулся. Второй, осторожно взобравшись к нему на спину, дотянулся до каната и вцепился в него обеими руками изо всех сил. Тогда коренастый ухватился за ногу высокого, подтянулся и тоже ухватился за канат. Рока смотрел, как завороженный: оба полезли вверх. Не слишком быстро, останавливаясь и поддерживая друг друга, отдыхая, но было видно, что они, пожалуй, смогут добраться до поверхности земли.

Это тянулось долго, очень долго. Коренастый давно уже мог бы вылезти один. Но он, по всей вероятности, не хотел оставлять длинного. Боится, — прикинул Рока, — боится в одиночку. Кто знает, что ждет на поверхности поднявшегося из колодца? Конечно, лучше вдвоем. Они висели на канате высоко над островом, и коренастый ругал длинного. Роке хорошо были слышны его слова, и он слушал с тайной надеждой дождаться чего-нибудь вроде: «И зачем только я с тобой связался!» Но ничего подобного коренастый так и не сказал, все декларировал насчет долга, ответственности. С галереи на них молча смотрели стражники, но не вмешивались, как видно, канат не входил в их компетенцию.

Рока смотрел снизу. Ему было плохо. Он очень досадовал на судьбу, что эти двое не вылезли на остров раньше, много раньше, когда он еще умел просто разговаривать с людьми, когда он не знал их еще настолько хорошо. Рока уговорил бы этих двоих взять его с собой. Они, наверное, не отказались бы, взяли, указали ему этот путь, до которого он так долго не осмеливался додуматься, к которому так долго готовился.

Но скоро ему надоело думать о нереальном. Теперь он просто со здоровым любопытством человека, которому все это может в ближайшем будущем пригодиться, смотрел, как они лезут.

Длинный потух окончательно, не смог преодолеть последние двадцать метров до среза колодца, и коренастый полез дальше один. Рока только усмехнулся, глядя на это снизу. Вот мелькнул последний раз и скрылся. Длинный обреченно висел, вцепившись в канат, и Рока ждал момента, когда силы длинного кончатся и он рухнет на остров. «А там посмотрим, — прицепилась глупая фраза-мысль. — А там посмотрим…» Но смотреть пришлось на другое: коренастый вернулся с веревкой, сноровисто завязал на конце петлю, опустил ее и стал выуживать длинного. Тогда Рока сел на песок у скалы, склонил голову, задумался. Он долго ждал еще последнего вскрика и удара тела о каменный клык, но так и не дождался. А когда поднял глаза вверх, никого уже там не было. Только канат колебался еле-еле, почти неприметно.

VI

Праздник победивших надежд (или намерений) — одновременно и их похороны. Надежды исполнились, значит, их больше нет, и нужно что-то другое, чтобы занять опустевшее место.

Теперь, когда Рока знал практически все, что мог узнать, все, что знать ему было необходимо, он не спешил наверх, тянул. Он продолжал жить по-прежнему: плавал, вытаскивал на берег казненных, дрался и убивал, ел, прыгал в высоту и длину; просто бегал, бегал гусиным шагом, присев, и бегал на четвереньках, бил кулаками о песок и ребрами ладоней о камень — Рока готовился. Он не торопил событий. Пусть надоест эта жизнь и канат покажется более близким, чем остров, чтобы ничего, кроме каната и того, что вверху, не осталось. Он был уверен, что сможет легко долезть до уровня, где выбрались двое, это было под силу его мышцам, его телу, налившемуся мощью, огрубевшему, почти чужому. Но Рока не собирался останавливаться на том рубеже, вверх — так до самого верха.

Наконец он почувствовал, что его день настал. Вчера кончились в очередной раз припасы, и Рока не стал даже собирать ракушки: не хотел с утра тратить силы на то, чтобы переваривать пищу, не хотел лишнего груза. Он слегка размялся и стал смотреть на канат внимательно, изучая не как врага, которого нужно победить, а как друга-сотрудника, который поможет, вывезет, только надо найти к нему подход.

В это время стражники сбросили с галереи еще одного отщепенца, и тот, побарахтавшись, вылез на остров — мокрый, как пудель. Рока глянул на него с любопытством и полез на скалу. Новый его не интересовал. Он ему просто не был нужен — ни с какой стороны.

Рока залез на клык, постоял, примериваясь, чтобы не ошибиться последний раз в своей жизни. В прыжке он дотянулся до каната без особого труда — тренируясь, он прыгал и выше. И полез.

Полез. Метров через десять он остановился, чтобы перевести дыхание. Левой ногой зацепил канат, правой наступил сверху. Выше так уже не сделаешь — слишком тяжел длинный канат.

Снизу, остолбенело задрав голову, следил за ним новенький. С галереи наблюдали стражники.

Когда сердце и дыхание пришли в норму, Рока полез дальше. Кровь стучала в ушах, не от усталости — от нервов, сказывался страх долгого ожидания.

Еще через двадцать метров, когда рядом оказалась галерея, Року слегка напугали стражники: они стояли совсем рядом и в руках одного из них был шест с крючком. Они что-то показывали знаками, может быть, говорили — Рока ничего не слышал, во всяком случае сейчас. Они, похоже, объясняли ему, что могут подтянуть канат, и Рока может перелезть к ним на галерею, по-доброму предлагали, как своему: «Если устал». Они звали, но Рока только покачал головой отрицательно. Нет, спасибо, он не устал, он полезет дальше. Стражники понимающе развели руками и остались внизу.

Рока лез дальше.

Он взбирался все выше и выше и успокаивался, и не уставал, как ждал и чего боялся. Вот уже срез колодца оказался рядом. Мостик подходит к канату, можно перелезть — ни ограды, ни охраны не видно. Рока заколебался: вот она, земля, рядом. Свобода! Свобода, о которой он столько думал, тупея бессонными ночами, — зачеркнуто все, что было, и можно начинать жить сначала. Но Рока полез дальше: он не знал, что ему делать на этой земле, среди людей, которых он помнил по прежней жизни. Ему очень быстро стало бы скучно с ними, слишком сильным он был сейчас, чтобы довольствоваться заурядным и малым.

Он поднимался к вершине скалы, куда уходил канат.

Постепенно лезть становилось трудней. Рока чаще отдыхал. Повисал, обвивая канат руками и ногами, прижимался к нему, к шершавой его поверхности, как ребенок к мягкой изнутри матери. Он и канат остались один на один. Сейчас никто не мог помочь Роке, поддержать, подсказать, да никто ему не был уже и нужен. Всю силу, которую можно было взять у людей, он взял. Это было немало, потому что не каждого сбрасывали в колодец, а тех лишь, кто пошел наперекор богам, только людей, равных богам, потому что если человек отрицает бога, идет наперекор ему, он не ниже, не меньше, он бог с обратным знаком… Бог со знаком минус — тоже бог. Эти люди, антибоги, дали ему свою силу не добровольно. Он сам отнял ее, потому что оказался сильнее и становился сильнее с каждым единоборством. А канат — что? Он годен лишь для того, чтобы по нему взбираться, канат — слуга. Канат — лестница, проспект или даже эскалатор для того, кто может подниматься вверх.

На канате можно жить, если земное тяготение для тебя — ничто. Внизу — люди, наверху — боги, а ты посередине, на канате.

Снова стало легче. Оказывается, это еще не усталость. Это опять нервы. Видно, еще не забылось то, что было внизу, тянет вниз лишнее — ненужные мысли. Ну, это кто как! Пусть других тяготит прошлое. Из прошлого можно вынести такое, что руки разожмутся и упадешь в пустоту, в никуда. А можно взять то, что придаст силы, поможет лезть дальше, все ведь зависит от того, с какой стороны смотреть. Зачем же думать себе во вред? Ведь интеллект — сила, эрудиция — сила, главное, направить эту силу-знание в нужную сторону. И станешь сильнее тех, кто не хочет вспоминать, и тех, кому не о чем вспомнить. Известно, без прошлого нет настоящего и не может быть будущего. Знай прошлое, делай выводы о настоящем, и будущее будет таким, каким ты хочешь.

Канат кончался.

Вот и вершина, в каких-то пяти метрах. Вершина, до которой он добирался по прямой — кратчайшим из всех путей. Правда, сначала пришлось спуститься вниз, можно сказать, упасть, зато — путь кратчайший.

Вершина нависает, наплескивается волной. Канат все ближе, ближе к поверхности скалы, к гладкому камню. Вот он уже лежит на камне, канат, вот под него уже нельзя просунуть пальцы, чтобы лезть дальше. Рока попытался ухватиться повыше, ему не удалось это. Слишком тяжел канат, тяжел своей длиной. Каждый метр и каждый грамм тянут его вниз, заставляют прижиматься к скале так, что не оторвешь. Нет пути выше. Не залезть по гладкой, слишком крутой скале, не уцепиться за канат. Рока оторопел. В самом деле, не получается выше. Если бы канат не был таким тяжелым, сейчас можно было бы просто оттолкнуться от скалы и пойти по ней, как по стене, держась за этот самый канат, как за поручень. Но поскольку он невероятна тяжел и длинен, от скалы его не оторвешь.

Рока затосковал, задумался.

Неужели все — обман, неужели все впустую? Неужели надо теперь, после всего пройденного, спускаться вниз, пусть до поверхности земли, но спускаться? Не верилось в это, не хотелось верить.

И Рока стал думать.

Сначала он немножко поругал себя за то, что понадеялся на простоту, пусть не на легкость, но простоту прямого пути к вершине. Расслабился, — думал Рока, — распустился. Непорядок. Безобразие. Это не бесполезно — обругать самого себя в трудных случаях, особенно, если есть время. Злость силы придает, злость на себя — тем более. В том, что есть выход, Рока, подумав, не усомнился.

Почему нельзя наверх? Потому что канат очень тяжелый. Вес плотно прижимает его к скале, так плотно, что рук не просунешь. Почему канат тяжелый? Потому, что длинный. А для чего ему, Роке, висящему на канате вблизи вершины, вся остальная его длина? Да ни для чего! Все эти метры, что внизу, нужны были, чтобы выбраться с острова. Теперь они, может быть, понадобятся кому-то другому, а ему — нет, ему они только мешают.

И Рока спустился чуть ниже, выпутал из волос ножик-раковину и стал пилить канат.

Он висел на левой руке и пилил правой, висел на правой и пилил левой, а потом вцепился в канат обеими руками и пилил, держа нож в зубах. Осторожно пилил, стараясь не повредить раковину: другого ножа у него не было, и где бы сейчас его можно было взять, он и не представлял. Но канат благополучно перепилился, слишком туго он был натянут и потому легко лопались волокна под слабым ножом. А остаток каната стал мягким и послушным. Держась за него, Рока взошел на вершину и лег отдохнуть, привести в порядок тело и душу. Он сейчас ничего или почти ничего не видел и не слышал, и это его беспокоило. Так нельзя ни среди людей, ни среди богов. Не видеть и не слышать — роскошь, дозволенная лишь одиноким или уж самым сильным. А был ли он здесь, наверху, самым сильным? Рока этого не знал и рисковать не хотел.

Он лежал рядом с пропастью и отдыхал. Отдыхать действительно лучше рядом с пропастью, у самого края, как бы не казалось верным обратное. У края все очень просто и понятно. Враг не будет тратить время на разговоры, а просто захочет столкнуть тебя, если это враг. Но сделать ему это будет не так легко, как кажется, потому что достаточно отстраниться — и кто полетит вниз, а кто останется — сила здесь не поможет. С большей или меньшей силой полетишь вниз, какая разница? Важны только ловкость и: знание людей.

Поэтому Рока отдыхал на краю, пока в глазах не прояснилось и не перестала стучать в ушах кровь. Потом еще какое-то время сидел. Он пришел в себя и готов был к чему угодно, но не знал, как начинать жизнь в этом мире.

Юн ждал, не верил, что все кончилось так сразу: колодец, остров, канат.

Он огляделся вокруг и заметил невдалеке человека, который смотрел на Року и словно бы ждал, чтобы и Рока обратил на него внимание. Он пошел к Роке медленно, словно прогуливаясь. Человек был молод и худ и в плечах широк. Вежливо остановился он, не подходя вплотную, улыбнулся и кивнул Роке по-дружески. Рока кивнул в ответ.

— Здравствуйте! — произнес человек, склонив голову. — Что прикажете?

Рока разлепил губы, попытался говорить, но говорить у него сразу не вышло.

— Выпить бы, — сказал он, наконец, проверяя ситуацию.

— Это мы сейчас, — согласился худой.

Поодаль стояли носилки, неяркие, вместительные: в таких передвигается большое начальство. Около носилок переминались люди подчиненного вида. Молодой человек подошел к нему, сказал что-то, вернулся к Роке с кувшином и двумя стаканчиками. Поставил стаканчики на камень, аккуратно разлил, сказал:

— Ваше здоровье! — и выпил первым.

Подумав, выпил и Рока. Он отвык от спиртного да и раньше особо не употреблял, но сейчас никакого хмеля не почувствовал, только теплее стало и чуть свободнее.

— Кто вы? — спросил Рока.

— Сейчас я ваш помощник, — охотно ответил тот. Ваша правая рука, так сказать, а хотите, так и левая. Это уж как вам удобнее.

— Ну, и что делать будем? — оборвал его Рока.

— Вы, наверное, хотите отдохнуть? — предположил помощник. — Носилки ждут вас.

— Хорошо, — согласился Рока.

Ему принесли дорожную просторную одежду, помогли одеться, и он подошел к носилкам, напряженный, все еще ожидая подвоха. Теперь почему-то, быть может, после выпитого, ему стало страшно. Непонятно, чего он боялся, и больше всего как раз непонятного. Он остановился подле носилок, он боялся в них залезать. Он отвык доверять людям, и от замкнутого пространства тоже отвык. Он представил себе, как понесут его в этой закрытой коробке по крутым дорожкам с вершины, и содрогнулся.

— Выпить! — щелкнул он пальцами.

На этот раз помощник налил только ему, аккуратно, быстро подал стаканчик, будто поддержал под руку.

— К начальству когда? — спросил его Рока быстро и хмуро.

— Когда отдохнете — через неделю, через две, — ответил помощник.

— Так, — утвердил Рока. Выпил, уронил стаканчик. Помощник ловко на лету поймал его, передал вместе с кувшином слуге. Слуга суетливо взял то и другое, отвернулся, стал укладывать в дорожный ящик. Он прятал утварь, как прятался. Что-то повисло в воздухе, что-то страшное и непременное. Рока обвел взглядом носильщиков. Они ждали покорно и обреченно, они боялись. И Рока боялся. Он давно не видел столько людей и так близко. Слишком много людей, — подумал он, — слишком много. Впрочем… Он обернулся к помощнику:

— Убей его! — и показал кивком на первого попавшегося слугу.

— Этого? — уточнил помощник.

— Этого, — подтвердил Рока.

Помощник мягкой, раскачивающейся своей походкой подошел к слуге — тот стоял не двигаясь, парализованный страхом, — и ударил его один раз рукой. В голову. Слуга упал, и в его открытых глазах отразилось небо.

— Готово, — напомнил помощник.

— Да, — сказал Рока. Ему стало легче, ему стало совсем легко. Он широко вздохнул и оглянулся. Переступили с ноги на ногу и вздохнули носильщики, их, видать, тоже отпустило. Страшное, непонятное, неожиданное кончилось. И больше не предвиделось.

Рока забрался на носилки, кое-как устроился на мягком и теплом, махнул рукой: «Давай!» Помощник задернул тонкие легкие занавески. Носилки тронулись.

Здесь была масса подушек и подушечек, еще какая-то одежда, красивый, хорошей работы ящик-ларец. Рока неторопливо открыл его. В ларце лежали жезл, браслет и диадема — символы власти старшего жреца. Рока достал диадему, посмотрел на нее недоверчиво и внимательно. Надел, примерил. Во внутреннюю поверхность крышки ларца было вставлено зеркало. Рока посмотрел в него. То, что он увидел, было странно, было страшно и смешно.

И Рока захохотал.

Он хохотал.

Он хохотал, а носилки покачивались вместе с шагами носильщиков, и, может быть, именно эта легкая качка не давала ему успокоиться. И он хохотал еще очень долго.

I

Прямо у берега моря начиналась гора. На горе рос лес. В лесу, в пещере, жил отшельник У.

Говорили, что мать У была дочерью деревенского старосты из долины, отца же его никто не знал, одни называли одного, другие другого. Но когда исполнилось У семнадцать и стал он сильнее всех мужей в долине, отцом его дружно заподозрили воина, начальника сотни, славного в те времена. Тогда же У поступил на службу и добился на службе своей больших успехов. Не было равных ему с мечом в руках. Пика его противника оказывалась короткой, лук — вялым и топор — слишком тяжелым. Он всегда успевал ударить первым, если хотел опередить, и умел уйти от удара, когда бил вторым. Дважды ему не приходилось замахиваться на одного противника, и не было нужды в трех ударах для двоих.

Тогда же пошел слух, что заключил У сговор с дьяволом. Десять тысяч жизней, дескать, передал дьявол ему в руки и не просчитался. Девять тысяч У вернул в недолгий срок. Но его собственная жизнь тоже сокращалась, и когда осталось ему на земле сроку тысяча жизней, У задумался.

Страшно умирать несведущему: слышать, как захлопывается за тобой дверь мира; но каково самому отворять эту дверь и, потоптавшись, переступить за порог, чтобы потом самому и закрыть ее за собой тихо и лететь по темному коридору навстречу известному. Известному, но не в полной мере. Может быть, дьявол спросит у него: «Ну, что?», а может быть: «Ну, как?» Знать заранее, У подготовился бы к грядущему разговору и решился подвести окончательный итог. Знать бы заранее! Но все это только предположения, а многие утверждают: ему просто надоело убивать. Как бы то ни было, У удалился от людей в горы.

Говорили также, что бьет его каждый, кто встретит, в память того зла, которое он причинил людям. Правда, он выполнял указания и чаще всего убивал не по собственному желанию и не по своему выбору. Но давно отжили те, кто приказывал ему, а он все живет. Может быть, люди бьют его, как ребенок бьет несмышленой рукой вещь, о которую ушибся: зло не должно оставаться безнаказанным. Если бы он умер, люди забыли бы о нем, но тысяча, которую он должен дьяволу, крепко держит его на свете.

Словом, говорили о нем разное, говорили плохо. Тем не менее пищу для У носили окрестные крестьяне. Почему они кормили его? Скорее всего по привычке. Да и опять же, как отказать в подношении тому, о ком плохо говорят? Подумаешь-подумаешь да не пренебрежешь.

Крестьяне оставляли пищу в привычном месте и уходили, стараясь лицом к лицу с отшельником не сталкиваться. Во избежание. Он, впрочем, тоже не набивался.

ПЕРВОЕ ОТКРОВЕНИЕ У

— Однажды в одном месте собрались глухой, немой, слепой, безрукий и безногий. Так вот, ничего хорошего из этого не вышло. Ровным счетом. Или вы думаете, зря на каждого левшу приходится пятьдесят правшей? Ну-ну…

Крестьяне в долине и рыбаки на берегу занимались естественными для себя делами: выращивали рис и овощи и ловили рыбу. Номинально «с тех пор, как высится гора и плещется море, и до тех пор, пока высится гора и плещется море» над ними имелся правитель. Номинально, потому что чаще всего правитель этот пропадал неизвестно где вместе со своими людьми и лишь воротившись — требовал. Крестьяне и рыбаки обычно отдавали то, что от них требовалось, хотя не смогли бы, пожалуй, ответить на вопрос, почему, — ведь наказывали в ту пору за недодачу в общем-то весьма редко. Наверное, крестьяне и рыбаки не очень задумывались над вопросом «почему?» в текучке жизни, поскольку казался он им скучным. Но когда накапливалась скука нескольких безропотно отдававших все требуемое поколений, крестьяне и рыбаки поднимались, и правителя изгоняли. Ненадолго. И шло дальше скучное, тихое время работы и послушания.

ВТОРОЕ ОТКРОВЕНИЕ У

— Однажды собрались вместе крестьянин, рыбак, художник, правитель, воин и священник. Хотя — что ж это я все об одном?

День начинался, день начинался, день начинался.

Встал У усталым, встал он разбитым, неотдохнувшим и недовольным. Встал — и свалился на пол лицом, за спину руки заложив.

Мелочь.

Ремешки плети — хвостатой тяжелой плети с надежной рукояткой из крепкого дерева — долго перебирал он, осматривал, подтягивал узелки, рассекающие при ударах кожу. Проверил, прочно ли закреплены дробинки, оставляющие синяки. Затем встал одной ногой на край ложа своего, чтоб большим был размах, и стал хлестать себя по спине, по голове, по ногам, заботливо следя, чтоб не осталось обойденного ударом места.

Суета.

Потом он кинулся к морю с горы через лес, навстречу сучьям в лицо, ветвям в грудь, выпирающим из земли корням — под ноги. Ветви и стволы деревьев, пружиня, швыряли его из стороны в сторону. Он падал, катился, вскакивал и бежал дальше. Добрался до моря и нырнул в прибой. Волны с урчанием взялись за привычное дело, и било его море, мотало, трепало о камни близкого дна.

Кое-что.

Потом море выбросило его на гальку берега, и он долго лежал отдыхая. Кто-то дружески ущипнул его за локоть. Краб. Маленький краб с глазами-столбиками принял его за то, чем можно поживиться, — за падаль. Человек приветливо улыбнулся крабу и, пружиня, побежал к заливу добывать завтрак. Краба он прихватил с собой. Крабы должны жить в море, крабов должно быть много. Крабы нужны.

Светило солнце. Уходил в море утренний ветер, волны шлепали о камни легко и радостно, как малое дитя шлепает мать по лицу. Шлеп. Шлеп.

День продолжался.

Продолжалось скучное время работы и послушания. И вот, вернувшись как-то с работы домой в неурочный час, застал один крестьянин молодую свою жену с молодым же соседом. Вроде бы ничего плохого и не случилось, если подумать. Ну, что случилось такого уж? Была бы в хозяйстве спокойная и чувствующая свою перед мужем вину молодая жена, прибавился бы в семействе здоровый и крепкий ребенок, ведь бабы, они, собственно, только того и ищут, чтоб дети здоровые были, и редко ошибаются, отца выбирая, отца, а не мужа, уточняю. Так что ничего особенно страшного не произошло бы, повторяю, если всерьез подумать. Но ни времени, ни условий подумать всерьез не нашлось. Был шум и было общее нервное расстройство. Сбежались соседи, и ясно стало: не жить на одном свете крестьянину и соседу его. То, что объединило их, сделало и врагами смертными. «Дуэль», — сказал торжественно старший, припоминая всю свою прошедшую жизнь. И убедившись окончательно, что все правильно делал он в жизни и что этот его поступок тоже правилен, повторил: «Дуэль!» Молодой побледнел, сглотнул и кивнул головой — согласился. Ему советоваться в прожитом было не с чем, пожить не успел.

Оделись враги во все чистое и пошли ко двору правителя на дуэль. Убивать друг друга крестьянам не с руки. Тог, кто убит будет — бог с ним, судьба его такая, но крестьянин, оставшийся в живых, — не победитель, а убийца. Казнь и конфискация имущества — удел оставшегося в живых. И пошли крестьяне к правителю, как отцы их и деды. Правитель ведь немножко как бог, только бог высоко, а этот — вон он. Кого правитель выберет, того вроде как бог выбрал. Значит, не на кого обижаться, значит, правильно все. И детям крестьянским не на кого зло таить, и там, где могло быть два покойника — один лежит, а конфискации нет. Сплошные выгоды.

Пришли крестьяне. Посмотрел на них правитель, обнажил весомый, новомодного железа меч и смахнул голову тому, кто моргнул под его тяжелым взглядом. А победитель возвратился в деревню счастливым и гордым.

Благословенна справедливая рука владыки. Божий произвол вершит она, карая и благословляя. Крестьяне перед правителем — как перед богом, потому что жизнь и смерть в его руке.

Лишь на одном расходились крестьяне с правителем: оставался неразрешенным вопрос о податях. Чаще их платили, чтоб не смущаться мыслями о долге, не думать, забыть о правителе, как забываешь о заимодавце, с которым расплатился сполна. Никто не скажет, что человек без денег — не человек, но правитель без денег — не правитель, и государство без налогоплательщиков — не государство. Если вольно правителю — государству забавляться малым, пусть, окажем ему эту малость, без которой оно не сможет существовать. Правда, говорили некоторые, мол, мне лично подоходный налог платить не с чего, поскольку нету доходов. Что делать? Нету доходов, и не стремлюсь, так что не обессудь, кесарь. Знаю, пряник в одной твоей руке и кнут в другой, тех, кто не выполняет законов, наказываешь ты кнутом, кто выполняет — поощряешь пряником. Но если не надо мне твоего пряника, то, значит, как бы и нет его в твоей руке. Остается только кнут, и этот печальный факт означает уменьшение арсенала средств воздействия. Но это уж твоя забота, кесарь.

Хотя кнут — он, конечно, кнут и есть.

Иллюстрация.

Однажды в деревню пришла сотня. И четверо исполнителей. Сотня стала лагерем, а четверо — три солдата и один сержант — прямиком направились к старосте. Сказано было: на работы утром не расходиться, а собраться на площади. Всем. Ждать. Позавтракав, пришли на площадь и солдаты, трое. И один сержант.

За деревней числилась недоимка, поэтому собирались на площади с неохотой. Неприятностей ждали, но надеялись.

Сержант постоял, посмотрел молча на крестьян.

— Недоимка за вами, — сказал, наконец, общеизвестное.

Крестьяне молча потупились. Понятно, недоимка.

— Зачинщики — кто?

Тут крестьяне еще помолчали. Кто зачинщики и были ли вообще такие, они не знали. Просто не очень урожайный год случился, впрочем, не такой уж и неурожайный. Можно было бы, наверное, побольше вырастить и собрать, если уж очень постараться. Но стараться-то зачем? Все равно отберут. Каждый это сам про себя понимал, хотя вслух и не говорилось — боялись. Поэтому, кто зачинщики, трудно было сказать со всей справедливостью, но многие, и прежде всего староста, заранее предугадывали этот любимый начальством вопрос. Надо было найти компромиссный вариант.

Как-то на досуге, представив себе вопрос «Кто зачинщики?» со стороны начальственной, староста увидел и ситуацию со стороны. Оказалось, в ней тоже была какая-то логика. Один человек может и должен сделать нечто. Он этого не делает. Следовательно, он виноват. Понятно. Коллектив может сделать больше, чем один человек, и не просто по арифметическому правилу сложения, а много больше. Коллектив не сделал. Кто виноват? Все? Нет, потому что коллектив лучше отдельных людей (слово «народ» всегда и все произносят с уважением). Следовательно, надо искать конкретного виновника. «Зачинщиков».

И, не мудрствуя лукаво, староста наметил на всякий случай наиболее ему антипатичных крестьян, по-простому рассчитав: раз они мне неприятны, а я все-таки начальство, значит и большее начальство мой выбор одобрит. И не так уж мало, шестеро, для такой деревни, как наша, деревня-то небольшая, двести дворов всего. Пожалуй, начальство еще и довольно будет, только надо не всех сразу называть, а попридержать немного.

— Кто зачинщики? — повторил сержант. Староста назвал троих.

— Мало, — пожал плечами сержант и посмотрел на старосту укоризненно.

Помедлив, словно бы с трудом и видимыми душевными муками, староста назвал остальных троих, заготовленных. И с каждым именем охала и гудела толпа крестьян, сначала потихоньку, а потом все громче и сильнее.

— Тихо! — сказал сержант. — Тихо! — крикнул он, дождавшись тишины. Добавил внятно: — Что, сотню позвать? Вон, за деревней стоит, знаете, наверное.

И тихо стало по слову сержанта. Что такое сотня в данной ситуации, крестьяне знали. Кто на собственной шкуре, кто по слухам, но страшно стало всем.

— Мало, — повторил сержант. — Двадцать нужно. — Выдержав паузу, объяснил: — Каждый десятый.

— Нету, — упал на колени староста. — Откуда?

— Тогда девятнадцать, — пошел на уступку сержант. — Двадцатый — ты.

И отвернулся, как будто дальнейшее его уже не интересовало.

Толпа молчала, ошарашенная неожиданным, как молчит пришибленный обухом. Потом зашумела, как не шумела раньше, но сержант на этот раз не стал устанавливать тишины, давая возможность обсудить условие. Перекипеть.

— Ну, что? — сказал он, наскучив ожиданием. Толпа стихла сразу, все-таки надеясь. — Решили? Нет? Ну, тогда, — обернулся сержант к старосте, — всю деревню под арест на сутки. Посидите — выберете.

Сержант огляделся вокруг, ткнул рукой в направлении общественного амбара:

— Амбар пустой?

— Пустой, — машинально ответил староста.

— Понятно, пустой, — передразнил сержант, — раз общественный. Марш в амбар! Все! Ну!

Трое солдат, что были с ним, опустили копья поперек и стали теснить толпу к амбару. Лениво, пытаясь ускользнуть от троих, но не отбегая далеко, толпа двигалась. Медленно. Очень боялись: свистнет — и ворвутся в деревню на высоких не по-крестьянски лошадях, начнут рубить, жечь и пороть.

Зашли в амбар. Все. Солдаты заложили на засов тяжелые двери.

Сержант обошел вокруг, осмотрел внимательно, спросил сквозь дверь:

— Ну как, надумали?

И не услышав толкового ответа, подошел к костерку — вечно горящему символу очищения посередине площади — взял за негорячий конец приглянувшуюся головешку и, размахнувшись, кинул ее на крышу амбара.

— Думайте, думайте, — пробормотал он. — Так, может, скорее надумаете.

Крыша загорелась. В амбаре закричали. Прискакала на крик сотня.

— Ну и что? — спросил начальник сотни у сержанта, оглядев горящий амбар.

— А ничего, — ответил сержант. — Вот так.

Что сделает хозяин виноградника с нерадивыми виноградарями? Злодеев сих предаст он злой смерти, а виноградник передаст другим виноградарям, которые станут отдавать ему плоды.

Тех, кто убежал, не пошел в амбар, как-то ускользнул, ушел в сторону, сразу преследовать не стали. Но потом, когда потрошили дома и разбирались с оставшимися, вспомнили: кто-то убежал. Послали погоню.

Беглецов вылавливали весь день. И следующий день. Их было немного.

ПРО ДРАКОНА. I

Каждый день он вылетал из срединной горы и носился над страной, наводя на граждан ужас и отчаяние. Каждый день дракон хватал кого-то, утаскивал в свою пещеру и там съедал. Тех, кто прятался, он разыскивал, тех, кто зарывался, — выкуривал, тех, кто убегал, — догонял, а тех, кто нырял — выуживал. Не стало спокойствия в стране, не стало порядка. Каждый день убеждались граждане, что не спасает от дракона ни сила, ни смелость, ни умение и старание. Потеряли цену: уважение к старшим, родственные связи, принадлежность к организациям, производительность труда, исполнение обязанностей гражданских, супружеских и служебных. Ибо все были равны перед драконом, и зачем выполнять обязанности и чтить законы, если завтра — съест? Или послезавтра. И понизился моральный уровень, пошатнулись устои, сузились основы.

Но пришел начальник. Он сказал: «Слушайте и повинуйтесь, ибо мне дано спасти сей край от мерзости запустения». И ответили люди: «Слушаем с вниманием и повинуемся с охотой!» — потому что надоело им описанное существование, а ничего конструктивного никто не предлагал.

И стали люди сами, каждый день, приводить к пещере тех, на кого указывал начальственный перст. Дракон доставленных ел и из пещеры больше не вылезал. Указывал же начальник не на всякого, а лишь на тех, кто восстановленные наскоро обязанности общественные, служебные и супружеские выполнял с недостаточным рвением и прилежанием. А поскольку, как ни работай, всегда кто-нибудь остается крайним, недостатка в пище дракон не испытывал и пугать народ лишний раз не вылезал. От регулярного питания и отсутствия моциона он растолстел так, что и не смог бы вылезти из пещеры. Поговаривали, что там он и сдох от ожирения сердца.

А начальника благодарный народ нарек Победителем дракона.

У давно хотелось спуститься в деревню. Вся эта ерунда — плеть, лес, прибой — давно ему надоели. «Онанизм все это», — горестно подытоживал У в который раз свои думы. Сам ведь, все сам, заранее зная, каким именно участкам тела будет больно. То ли дело — люди. С живой непосредственностью они бьют туда, куда задумают в данную минуту. Что там ветки и камни по сравнению с хорошим простым ударом кулаком, квалифицированным ударом пяткой, элегантным — ребром ладони. А палкой! Палка в умелых руках, это, знаете ли, сокровище. У было плохо без людей, но спуститься в деревню и собрать вожделенный урожай побоев он не мог. Не хотел. Тем, кто в деревне, надо было отвыкнуть от него, рано еще идти к ним.

И У зашагал по лесу. Шел он быстро и мягко, пластично, как сказал бы он сам, если б вспомнил вовремя это слово. Не хрустели сучья — он перешагивал. Не трещали ветки — от веток он уклонялся. У шел по лесу с удовольствием. Шел к дороге в зыбкой надежде встретить людей. Чужих, незнакомых. Пуста дорога в смутные времена, как посуда в доме пьяницы, но зато каждая встреча — это событие, потому что не любят встречаться на дороге люди в смутные времена.

Идет по дороге человек. Один. Никто ему не нужен, боже упаси! Он идет и зорко вглядывается вперед, опасаясь встречных. Он идет и время от времени останавливается, прислушиваясь, остерегаясь тех, кто — а вдруг? — догоняет следом. Он выбирает скорость такую, чтоб никто не догнал и чтоб не налететь на встречного неожиданно для себя. На дороге каждый человек, как на ладони.

Но У пока еще шел по лесу.

И шел-то он, надеясь на встречу.

А не встретился, первого-то он пропустил… Присмотрелся к следу, прислушался, понял: не первого, первую. Женщина пробежала куда-то по лесу параллельно дороге.

Кричали галки, или, может быть, сороки, как они там называются, эти глупые птицы.

В сапоге булавки, море па весу, слои в посудной лавке, женщина в лесу.

Опять орали птицы. Трещало. По следу женщины, пыхтя и сопя, двигались два солдата. Радостно, как на свидание с другом, вышел им навстречу У. Солдаты взглянули на него мельком, не стоит внимания одинокий, без оружия. Но, пробежав еще немного, остановились, оглянулись:

— Бабу не видел? — спросил тот, что помоложе. А второй задышливо, молча кивнул, соглашаясь с вопросом напарника: видел, дескать?

— Видел, — ласково согласился с солдатами У.

— Туда? — показал рукой один.

— Не-а, — покачал головой У. — Не туда.

— А куда? — солдаты остановились окончательно и посмотрели на У со всем вниманием, на которое они в этот момент были способны.

— Я ее спрятал, — охотно пояснил У.

— Куда?

— Ну уж, спрятал я ее, наверное, не для того, чтобы рассказывать, куда да зачем, — вслух подумал У. — Спрятал я ее, наверное, со своей какой-нибудь целью. Так что вы уж, ребята, меня об этом лучше не спрашивайте. Не скажу.

— Отдай! — попались преследователи.

— Нет, — вежливо не уступил У, — не отдам.

Потом его некоторое время били и приговаривали при этом слова из числа тех двухсот, которые положено знать каждому воину для успешного несения службы.

У па все только радостно улыбался и был молчалив, как все истинно счастливые.

— А бабу вы теперь уж никак не найдете, — сказал он, потрогав языком зубы, когда солдаты утомились.

— Тогда мы тебя заберем, — устало проговорил старший. — Вместо нее. С пустыми руками никак нельзя, сам понимаешь.

— Понимаю, — кивнул У, — никак нельзя. Что ж, забирайте.

— Нам не сказал — там все скажешь, — продолжил старший.

— Угу, — подтвердил У, — там, может, что и скажу.

— Мы еще дети малые, — заговорил совсем простым языком, отдышавшись, тот, что помоложе. — А там у нас специалисты, они из тебя две котлеты сделают.

— Да, — У становился много сговорчивее, — вы еще дети малые.

— Куда бабу-то дел? — для порядка еще раз спросил солдат.

— Спрятал, — напевно ответил У. — Спрятал в душе своей, чтобы носить с собой и никогда не разлучаться.

— Ничего, — окончательно решились солдатики, — там тебе душу вынут и бабу отберут. Пошли.

Пошли.

У чувствовал себя совсем хорошо. Каждая мышца пела.

— Вы кого мне привели? — накинулся на солдат начальник сотни.

Солдаты молчали, зная от большого жизненного опыта, что начальству виднее.

— Это же У! — пояснил сотник. — Его же в лицо знать надо!.. Куда бабу дел? — безнадежно спросил он у задержанного.

— Да не видел я бабы той, — сознался У.

— А чего ж врал?

— Так, по людям соскучился.

Начальник понял.

— Может, пойдешь со мной? — понадеялся он. — Время сейчас интересное.

— Нет, — покачал головой У. — Не пойду, не хочется.

— Ну, как знаешь, — настаивать начальник не стал. — Петлю ему на шею, — обернулся он к стоящим навытяжку солдатам. — Да не скользящую, а простую. На шею и на пояс. Привязать к дереву, обмотать веревками. Пусть посидит, чтоб лишний раз не попадался. Или, может, камень на шею и в море? Или осыпь на тебя обрушить?

— Дело твое, — сказал У. — Время твое, тебе тратить. Я сейчас в силе, знаешь ведь.

— Да, — признал начальник сотни. — Так вот, привязать его к дереву. Не сильно. Пускай сидит.

Потом весь отряд промаршировал мимо, чтобы увидеть, узнать и запомнить. Чтобы не забывать и, встретив, не ошибиться.

Когда отряд снялся с лагеря и ушел, У напрягся и порвал веревки. Он пошел в лес чужой дорогой — бабу отыскивать. Упускать ее ему не хотелось. Незнакомого человека в лесу часто ли встретишь? Лес свой он знал.

— А-ы, — выдохнула женщина, падая. «Здоровая баба, — оценивающе посмотрел У. — Здоровая и молодая».

— Что я сейчас с тобой сделаю! — пообещал он.

— Ы-ы, — повторила женщина и перевернулась со спины на живот, уткнув лицо в сгиб локтя.

«Устала, — решил У, — слишком устала, хоть вообще и здоровая. Вымоталась. Толку с нее сейчас…»

Он нес ее на руках почти до самой пещеры. Убежала она недалеко, все кружила по лесу, как всякий человек, с лесом не знакомый. Нести ее особенно долго не пришлось, да У и не уставал работать, он бездельничать уставал, ждать, надеяться, верить, лежать, сидеть, одиночествовать — отшельничать, одним словом.

Между тем для всех людей он был отшельником. Отшельник — тот, кто от людей ушел, кому они больше не нужны. Или нужны, но на расстоянии, чтобы не было конкретного человека, а было человечество. Там, внизу, например, — отсюда столпники. Бывают отшельники, которых загнала в угол их ненависть к людям, это случай особый и имя у них особое — мизантроп. А чаще всего удаляются от людей те, кто хочет подумать. Это чепуха, что думать лучше совместно, ум хорошо, а два лучше. Вместе — количеством, толпой — можно еще вопросы решать, а думать лучше в одиночку. И когда самым мудрым, самым великим после смерти возводят памятники, они одиноки на своих каменных постаментах, даже если памятник групповой. Место, которое занимал великий среди людей, — всегда отдельное, наособицу: в одиночестве влачил он дни жизни своей. Но кто знает, если бы эти индивидуалисты в свое время занимались каким-нибудь общественно-полезным трудом в тесных рядах коллектива, богаче оказалось бы человечество в конце концов или беднее?

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

— Больно много ненавидишь.

— Ненавидеть нельзя много или мало. Ненавижу, и все.

— Кого — людей? За что их ненавидеть? За то, что живут?

— За то, как живут.

— А это одно и то же. По-другому жить они не умеют. Жизнь людей в их поступках, а как раз поступки их ты и ненавидишь. Ну живут и живут, бог с ними.

— А моя жизнь — что?

— Твоя жизнь — твое дело. Не убили — вот и живи.

II

Сульфазин — заменитель печали.

Сульфазин заботливо приготовляют из оливкового масла и горючей серы, сбивая в специальной машинке — заменителе ступки с пестиком. Сульфазина вводят немного, кубика два. И от этих двух кубиков уже через час человек падает и не может шевельнуться сутки, а то и двое. Только простонать иногда и снова застыть может человек после инъекции сульфазина. Сульфазин — заменитель печали. Когда обрушивается печаль, падает человек и ощущает боль почти физическую, и не может он шевельнуться, разве что простонать, да и то иногда.

Побои — заменитель совести. Когда бьют, берут на себя право совести и ее обязанности, причиняют боль. Доказать человеку, что он не прав, причинив ему боль, может только тот, кто сильнее. Значит, сильный прав? Стань сильнее — и ты возьмешь на себя права чьей-то совести.

ТРЕТЬЕ ОТКРОВЕНИЕ У

— В ту ночь, когда я родился, правитель моей родины проснулся в холодном поту. Страшное увидел он во сне, и было оно неотвратимым, как смена поколений. Конечно, сон — что? Дурь, каприз, мираж. Но растревоженное кошмаром и бессонницей сознание правителя заработало на полную мощь, и рассказывали, что наутро он приказал начать избиение младенцев. Таким образом, насколько я понимаю, он намеревался радикально решить проблему молодого поколения, то есть избавиться от этой проблемы вообще. Проблема отцов и детей — или дедов и внуков, если уж исходить из семейной терминологии, — суть диалектический закон отрицания отрицания. Зерно отрицает колос, а колос — зерно, ночь отрицает день, но, по-моему, все это не так серьезно. С отрицанием детей всегда можно справиться, даже если оно выливается в форму открытого сопротивления: побунтуют — и на круги своя, сами станут отцами. Правитель же намеревался истребить младенцев для того, чтобы они не стали молодежью. Но, преуспев в малом, не преуспел в большом, поскольку не смог довести до логического завершения: каждое новое поколение следовало убивать, чтобы избавиться от молодежной проблемы. Всех под бритву — и никаких проблем.

У очень хорошо умел вызывать людей на драку. Если было двое или больше, то обычно оказывалось достаточно оскорбить их в лучших чувствах, предварительно выяснив по возможности эти самые чувства. Стоит проехаться по идеалам — и непременно побьют. Иногда достаточно воспротивиться — это если требуют чего-либо — и тут уж побьют, как правило, не вынесут.

Но один на один эта тактика непригодна. Одни па один человек редко воздевает свои идеалы настолько, чтобы нарываться с побоями на здорового мужика. Одиночка обычно начинает думать и думает примерно следующее: ты один и я один, ты думаешь так, я — по другому, ну и думай, как тебе нравится, и иди своей дорогой, а я пойду своей. Одиночку надежнее испугать, чем разозлить, поскольку редко злится человек, не чувствуя поддержки. А со страху — поколотит лучшим образом, а то еще и убить попытается, чтоб больше не пугаться.

Когда женщина поздоровела, стал У пугать ее, туманно приговаривая чепуху, а потом и набрасываясь с неизвестными, но безусловно гнусными намерениями, позаботившись заранее, чтоб попалась ей под руку тяжелая ременная плеть или что другое, по сути соответствующее. Он являлся ей драконом и мышью, горой и болотом, дождем и засухой — и всегда бывал бит. Потом У уползал отлеживаться, набирался сил. И являлся снова. Он вызывал в ней последовательно страх, гнев, отвращение, насмешку. В конце концов вызвал понимание и напугался. У не любил, когда его понимали.

— Слышала я об одном таком, — сказала женщина, — он все любовницу свою просил, чтоб кнутом стегала. Ты что — из этих?

— Нет, — передернуло У. — То извращение какое-то. Ты ведь мне, слава богу, не любовница.

— Да какая разница? — устало спросила женщина. — В чем разница? Но вот что скажи: ты ведь любишь, когда тебя бьют? Нравится тебе это? Нравится, — сама себе ответила она. — Для того и держишь меня здесь, для того и мучаешь. Или скажешь — вправду справиться не можешь? Не верю я, вон ты какой здоровый. Больше пальцем не трону — надоело. А будешь приставать, повешусь.

— Повешусь, повешусь, — забормотал У.

— Надоел ты мне, — сказала женщина.

— Знаешь, подруга, — решился тогда У, — мотай-ка ты отсюда. На дорогу я тебя выведу.

— А сам что? Другую какую поймаешь, чтоб утешала?

— Ну это уж дело не твое. Пошли. Пошли.

Дорогой У молчал. Злился. Переживал, что раскусила она его, поняла хоть не всю правду, по часть правды, пусть в меру своей испорченности, как говорится, но поняла же! Оттого и тошно было, и не только оттого. Ему ведь действительно нужно быть битым, а этого не объяснишь. Не прихоть это, не извращение, не сдвиг по фазе, а жизненная необходимость. «Теперь пойдет трепать по-бабьи, — думал У с неприязнью. — Шею бы ей по-хорошему свернуть следовало, чтоб разговоров меньше. Сунуть в болото — болото примет». А хотя — ему ли разговоров бояться? Небылицей больше, небылицей меньше. Сколько о нем слухов ходит!

Вокруг стоял лес.

У всегда шел в лес, как в воду, как к воде после долгой жажды. А правда, если за всю жизнь в воздухе счастья так и не встретилось, может, оно — в воде? Если в теплом складывается плохо, может, истина в прохладном? Если плохо в пустоте, то, кто знает, не отказывайтесь заранее, — вдруг в плотном будет хорошо? Конечно, на воздухе легче дышится, но в воде по крайней мере есть от чего оттолкнуться, чувствуешь сопротивление среды — зато хоть вперед движешься. Дай бог такой среды, которую можно отшвыривать в поднятые лица остальных и слышать сперва негодующее: «Отрывается!», затем слаженный одобрительный хор: «Идет, не сбавляет!» — а затем, когда разрыв с ними уже не будет иметь значения, когда справа и слева останутся лишь те, кто стартовал раньше, а впереди — одни чемпионы, снизу воспоют в согласии и великолепии: «Выбился!». И с этого момента ты станешь другим, ты будешь одним из тех, что впереди. Сильным.

У ходил по лесу легко, чем слегка гордился и даже жалел время от времени, что некому это его умение отметить и оценить. Женщина шла за ним молча, вроде пыталась запомнить путь, хотя для человека из долины, в лесу не жившего и к лесу непривычного, это невозможно, абсолютно невозможно. У невозможность эту понимал и не тревожился, а только усмехался усмешкой специалиста: пусть оглядывается, пусть запоминает.

Он вывел ее на дорогу, пустую от людей, знать, час такой выпал.

— Ну вот, — показал У. — Направо к рыбакам, налево — к огородникам, иди. Дорога выведет.

Сам повернулся и пошел назад в лес.

— Постой, — окликнула его женщина. — Подожди! Как звать тебя?

У остановился. Уходить ему, по правде говоря, не хотелось. Злость на женщину кончилась, пока шли. Лес легко вбирает человеческие эмоции, настраивает на свой, лесной лад. «Сегодня лес в миролюбивом и несколько даже философском расположении духа», — подумал У. «Что я на нее так взъелся? — подумал он еще. — Ну, дура и дура, на то она и баба. Может, ужились бы».

— Имя мое, — сказал он, чуть торжественно, — мало что скажет. Отшельник я. Изверг рода человеческого, чтоб понятней.

— Скажи проще, — улыбнулась женщина, — сын человеческий.

— Ну, иди, — махнул рукой У.

— Идти мне некуда.

— Ты же бежала куда-то, — не поверил У.

— Не куда-то бежала, а откуда.

— Раз оттуда убежала, значит, знала куда.

— Сгорел мой дом.

У посмотрел на нее внимательно.

— Ты что, остаться у меня хочешь?

— Нельзя? — спросила женщина.

— Почему? Лес прокормит, и море рядом. Крестьяне мне рис приносят. Живи.

Она тоже посмотрела на него. Словно спросила.

— Мне нужно, чтобы кто-то меня бил, понимаешь? Такое условие. Не прихоть это. Иначе я старею.

— А так не стареешь?

— Нет, — признался У. — Я вообще-то давно живу, и ничего. Нужно только, чтоб меня били, чтоб что-то там внутри у меня отмирало и восстанавливалось. Иногда так изобьют, что кажется — насмерть, а потом очнусь — весь новый.

— Что же ты к людям не выйдешь? — спросила женщина. — Там война. Там хоть кого не то что изобьют, убить могут. Что те, что другие, — и посмотрела выжидающе.

— Нельзя мне к людям, — потупился У. — Знают они меня, что те, что другие.

— Нельзя? Но если знают, тем более убьют, что те, что другие.

— Нет, не того я боюсь. Видишь ли, правитель пообещал, если еще попадусь, в тюрьму посадить, в камеру-одиночку.

— Зачем?

— Чтоб людей не смущал. Почему-то всегда среди людей находятся такие, которые следуют моему примеру. Ходят и провозглашают: «Бейте меня! Не боюсь я побоев!» Странно даже. Им-то побои не на пользу, а во вред. А для правительства такие люди — нож острый. Что им делать с человеком, который боли не боится? Без страха — какая же власть?

— Да, — подумала вслух женщина. — А ты не боишься? Не боишься, что я все про тебя узнала и всем расскажу?

— А ты? Не боишься, что я сейчас тебе голову сверну и доносить некому будет?

— Не свернешь.

— А вдруг?

— Не свернешь. У махнул рукой:

— И верно, не сверну. Нужна мне твоя голова… тоже, украшение, на стенку ее вешать? Так ты уходишь или остаешься? Иди, рассказывай, кому хочешь и что хочешь. Обо мне, знаешь ли, чего только ни рассказывали.

— Я останусь, сын человеческий, — сказала женщина, — не гони меня.

Они вернулись с дороги в лес. В гору.

Горы и лес человеку почему-то враждебны. Вот взять лес: колыбель человечества, — а люди его не любят. Стесняются своей колыбели. Вспоминают, конечно, время от времени, да это и приятно вспомнить, тем более, что сохранились разве что две-три картинки, статичные и неточные, как, фотографии, подретушированные неуверенной рукой памяти. Это не те воспоминания. Другие, прочие, отсечены, чтоб не мешали в пути, когда нужно работать, спешить и не отставать, а выйдет — так перегнать, обойти, прижать к бортику, оттолкнуть в конце концов, чтобы выбраться на простор, — и, может быть, это-то как раз продиктовано кодом памяти, лесной колыбелью. Люди не любят своей колыбели, стыдятся, как стыдятся подростки своей старой матери, приехавшей из родной деревни в школу-интернат: тут и радость встречи, и страх показаться слабым, и неловкость за обнаженные корни родства, — помните? О деревенской старушке-маме охотнее всего вспоминают неопровержимо доказавшие свою силу правители и генералы. А в лес уходят те, кому признание людей уже ни к чему — мудрецы, уставшие от человеческой суеты, тяготеющие к истокам.

Вот море люди любят. Море не воспринимают они за собственные пеленки, оно из слишком далекого прошлого, от которого даже картинок не осталось. А через лес люди прокладывают дороги. Дороги — их территория, здесь они свои. С дорог в лес почти не сходят, не углубляются. Люди не любят чувствовать себя неуверенно. Даже тот, кто кидается в лес, спасаясь от погони, и то, углубившись совсем немного, старается двигаться параллельно дороге, не теряя ориентиров. Но так же поступают и преследователи! И именно на этой, близкой к дороге, трассе беглеца хватают чаще всего. Сам дурак, — скажет он себе лотом. — Надо было глубже в лес забираться. Но вспомнит: нет, не могу, не смог бы, страшно. Страшно.

Страшное скучное время работы и послушания.

Время диктует: стройте дороги, бейте тоннели, мосты перебросьте, засыпьте болота — будете ездить навстречу друг другу.

Время диктует: шлагбаумы ставьте, разрушьте мосты и засыпьте тоннели.

Люди привыкли, люди покорны. Строят, ломают, заново строят. Где ж этот рупор, через который время диктует людям приказы?

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу, — повторяла женщина. Эти слова стали припевом к ее жизни.

— Да оставь ты, — возражал У.

— А ты? Ты, что ли, людей любишь? Ты их больше, чем я, ненавидишь. Больше, чем любой другой.

— Ненавижу? Нет. Если бы я их ненавидел, то убивал бы, пожалуй.

— Убивать ты не можешь, — возражала в свой черед женщина.

— Не могу? Хотя, верно, не могу, не хочу — точнее.

— Вот! И оттого ненавидишь еще сильней.

— Да что ты? С чего ты взяла? Что в них, в людях, такого уж? Люди как люди. Я к ним, если хочешь знать, очень спокойно отношусь. Вот ты говоришь: «Плохо!», а когда хорошо было? Я, знаешь ли, долго живу, но такого времени не упомню.

Вокруг пещеры стоял лес. Лес рос на горе. У ее подножья плескалось море.

III

У ловил осьминогов. Вчера он опустил несколько удобных домиков-ловушек в залив и теперь доставал одну из них.

— Интересно, — приговаривал У. — Интересно, знают ли осьминоги, что домики эти — ловушки? Наверное, догадываются все-таки. А ведь лезут! Потому что удобные домики. Удобства ради в любую ловушку полезешь. — У вытряхнул пойманного осьминога, и моллюск забарахтался в песке. У посмотрел на него задумчиво.

— Я тебе, мое головобогое, голову и бога оторву, — пообещал он возмущенному осьминогу.

Осьминог молча выгибал щупальца, на которых присоски сидели густо, как пуговицы на ширинке.

— К «оборву» рифма, стало быть, «в траву», — размышлял У, — а какая тут трава на берегу? Песок да галька. Я вас приглашаю, — он проткнул осьминога острой палкой, и из того брызнули густые чернила, — к себе на обед.

Остальные ловушки У трогать не стал.

— Если забрались, пускай сидят, — привычно сам с собой думал У, забираясь на кручу. — Пускай пользуются жилплощадью за мой, стало быть, счет. Пока не понадобятся. А как же иначе? Дашь на дашь.

Дома у него оказались гости. На пне-табуретке сидел сынок, ненаглядный и единственный. Размахивая могучими ручищами, он жарко толковал что-то женщине. Та слушала чуть насмешливо, но заинтересованно.

— Пришел? — спросил У.

Сын осекся, посмотрел на У исподлобья, нехотя подтвердил:

— Пришел.

— Опять побили? — приветливо поинтересовался У.

— А ты бы не отказался, чтобы тебя побили? — ушел ют прямого ответа сын.

— Да я бы со всей душой, — охотно согласился У. — А тебе как-то не к лицу. Разбойник все-таки. Битый разбойник — это противоестественно, не находишь?

— Не разбойник, а экстремист, — поправил сын.

— Тем более, — со вкусом сказал У, — тем более. Он посмотрел на сына повнимательнее и вздохнул.

— Похудел ты, — сообщил печально. — Я вот осьминога принес, сейчас жарить будем.

Сын поднялся.

— У меня тень поблизости, — деловито сказал он. — Я сейчас выпить принесу.

— Скажи, пожалуйста, — восхитился У, — а я никого не заметил.

Сына звали Я.

Сварили рис, зажарили осьминога, выпили.

Женщина тоже выпила, чему У втайне удивился, по его соображениям, такие женщины пить не должны, да и обстановочка не располагала. Правда, до этого он ей не предлагал ни разу, не водилось в его пещере спиртных напитков, не положено отшельнику по штату. Мог бы найти, конечно, если б захотеть, если б знать.

Стали есть.

— Продали, суки, — не удержался, заговорил снова Я. Ругался сын вообще многовато, впрочем, без особого зла. — Все продали.

— Тебя? — У покачал головой и ухватил кусочек осьминога.

— Себя они продали, — горько, со слезой сказал сын.

— Так ты бы объяснил им, — посоветовал У.

— Я им еще объясню, — пообещал Я. — Как есть все объясню.

— Ну-ну, — поверил У.

— Как же это — всем объяснить? — не поверила женщина.

— Просто, — уверенно сказал я. — Когда за гланды берут, все все понимают, хоть на иностранных языках.

— Кого же за гланды брать? Всех — сил не хватит.

— Ничего, я привычный, — успокоил Я.

— Но что-то не очень получается, видно, — посочувствовала женщина.

— Нет, — поправил У, — тут такая особенность: хуже всего ему приходится, когда у него все получается. А сейчас еще ничего, сейчас его, видать, просто побили.

— Ненадолго, — сказал сын, будто пригрозил кому-то.

— Жалко, что ненадолго. Ты бы отдохнул, вовсе не помешает. Может быть, до чего хорошего додумался бы.

— А что тут думать? — оборвал сын. — Все ломать надо, а не думать. Ты вот сколько думаешь — и до чего додумался? А я знаю, без резни не обойтись.

— Ну, вот зарезал бы ты меня, — опять вмешалась женщина, — его бы зарезал, — она кивнула на У («Пьянеет быстро», — подумал У с неудовольствием). — Ну, и что бы изменилось?

Тут У и Я вместе засмеялись.

— Его зарежешь, наверное, — пояснил сквозь смех сын. — А что, попробуем?

— Попробуем, — согласился У и встал.

Сын быстро схватил, как смахнул со стола, нож и ударил отца в живот. А! — вскрикнула женщина. У скользящим танцевальным движением ушел влево и, поддев левой рукой кулак с ножом, поднял его вверх. Перехватил правой за рукав, наладил сына в угол, через бедро. «Ох и шустрый растет мальчик, — восхитился про себя. — Ох и шустрый!»

Сын поднялся, широко улыбнулся, перебросил нож в левую руку и снова двинулся на У. Тот ждал его, но женщина закричала, бросилась между ними, заслонив отшельника спиной.

— Ты что кричишь? — удивился Я. — Его же невозможно убить. Он тебе, что, не объяснил? Шутим мы, балуемся.

Женщина подышала, поискала слова. Нашла.

— Балуйтесь, пожалуйста, без меня, — сказала и пошла вон. Показала: — Мне ваши шутки вон где!

У повернулся, попытался задержать ее, но тут сын ударил его ножом в спину, и У упал.

БРЕД

Снится: стою у раздачи, и повар плюхает в протягиваемые котелки густое и пряное варево жизни. По диетам — тому из этого котла, этому из того. А я прошу добавки, но он сверяется со списком, что в памяти у него, и качает отрицательно головой. «Проходи, — говорит, — тебе не положено». Может быть, я и выпросил бы добавку, но оттолкнула меня очередь. Всем ведь надо, все голодные. И отошел я, сжимая котелок в руках и осторожно ступая по жирному, заляпанному полу кухонному, чтоб не расплескать. Половник — за все про все. Но котелок-то, пожалуй, два половника вместит и еще место останется! Зачем же такие котелки делают? — спросил я, помню, того, который оказался рядом. «Да ведь котелки — на двоих», — пояснил сердобольный, внимательно отнесшийся ко мне человек. «Значит, — подумал я тогда, — если бы дали мне варева на двоих, пришлось бы искать второго, с кем разделить его, и есть из одного котелка? Ну, да все равно здесь одна порция, на двоих не хватит». Съел, нет ли — не помню, это уж из других снов. Вспоминаю только звук, с каким ложка о дно скребется: то ли кончается порция, то ли гущу пытаюсь со дна достать. Гуща — она на дне.

У пришел в себя. Удар был хорош, очень хорош. Главное, точен. «Научился бить мальчик. Опыт появляется». Очень хотелось полежать. У шло па пользу, когда его убивали, но отлеживаться приходилось дольше. Через силу он поднялся, подождал, пока остановится мелькающий вокруг мир, включил слух. Женщина все еще сопротивлялась. «Долго, однако, — подумал У. — Или я так быстро поднялся. С чего бы?» Послушал еще: нет, вроде не притворяется, и, решившись, подошел. Похлопал сына по крутому плечу и, как только начал Я оборачиваться, ударил его ладонью по шее.

— Пошли, — сказал У женщине.

— Куда?

— Впрочем, можете оставаться, — передумал У, — он быстро в себя придет. Его ведь тоже убить не так просто. Только я пойду тогда.

— Пошли, — согласилась женщина.

Когда У вернулся, сын сидел на лежанке и машинально потирал шею.

— А где она? — спросил.

— Спрятал. В глубинке. Там ее никто не найдет, — на всякий случай добавил У.

— Да нужна она! — рассердился сын. — Так бы сразу и сказал, что твоя. Я разве против.

— Раз у меня живет, значит, моя. Слушай, неужели людей обязательно бить надо, чтобы простые вещи понимали?

— Обязательно, — убежденно сказал сын.

Завтракали втроем.

— А тень? — спросила женщина. — Что же вы тень свою не позовете?

— Тень не пьет, не ест, не спит, — патетично ответил Я. — Тень делает только то, что абсолютно необходимо для правого дела мятежа. И если погибну я, останется тень — продолжать мое правое дело.

— Завираться-то перед другими будешь, — благодушно отозвался отец.

— Вот что, У, — несколько официально обратился к нему сын, — в полдень по этой дороге будут проходить победоносные правительственные войска с Полководцем во главе. Пленных ведут. Много их похватали, всех, кто попадался — под гребенку, чтобы потом отчитываться о проделанной работе. Так вот я желаю им малость триумф испортить. Не хочешь присоединиться? Чего-чего, а получить за все прошлое и на пять лет вперед в таких делах запросто, сам знаешь.

— Отчего же, — быстро ответил У, — я с удовольствием.

— Это христиан ведут? — спросила женщина.

— Христиан, — подтвердил Я. — Всех.

— Всех, кто остался?

— Да. Сами же они не освободятся, видишь ли. Должен же кто-то вмешаться.

— Вы — христианин?

— Нет-нет, но пока они христиан давят, я с христианами.

— И я с вами! — вызвалась женщина.

— А уж это ни к чему, пожалуй, — расплылся в улыбке Я. — Хоть у него спроси: дело не женское.

— Я — чем смогу…

— А ничего христиане не могут и не смогут никогда. И если их за горло берут, обязательно нужен такой, как я, — нехристианин, короче говоря. Чтобы вторую щеку не подставлял. Так что я сейчас пойду один и освобожу их всех. Пускай потом псалмы поют и тебя благословляют за то, что вдохновила меня на подвиг. Ты ведь христианка, верно я понимаю?

— Да.

— Вот и молись за меня, безбожника.

— Да, — подтвердил У, — ты лучше здесь побудь. Дело действительно не женское.

Они пошли вдвоем к дороге. Где-то рядом шла тень, но почему У чувствовал это, он и сам определить не мог.

Я залег у дороги. У встал чуть поодаль, за кустами, прислонившись к дереву. Он видел дорогу, но знал, что с дороги его не увидят. Он умел стоять неподвижно.

Долго ждать не пришлось.

Скользнула разведка, проскакал авангард. Пыля и шумя, вывернулась из-за поворота колонна. Я лежал тихо. «И ждать научился, — опять отметил У. — Что ни говори, растет мальчик, растет».

Протопали по дороге всадники. Пошли пешие воины, много, сотни, а потом и тысячи. «Большая сила, — думал У оценивающе. — Солдаты у Полководца неплохие, и много у него солдат, если вдоль по дороге смотреть. А поперек — шестеро в ряд всего-то. Не пропустит дорога даже семерых в ряд. Значит, вся сила здесь, на дороге, в данных условиях — шестеро». Все-таки правда в срезе. Разрежь и посмотри, если хочешь знать ее. Истина всегда не в общем виде, не в строчках боргесом, а в сносках нонпарелью, недаром в изданиях с претензией рядом с общим видом дают срез.

Приближался сам. В закрытых носилках путешествовал Полководец — завоеватель и усмиритель, слава и гордость. Охраняли его отборные, но было их — справа двое и слева двое, больше дорога не позволяла. А сзади и впереди считать не приходится, их пусть те, кому надо, считают. «А кому и ни к чему», — подумал У, и когда поравнялись с ним носилки, свистнул.

Я встал из придорожной канавы и бликом метнулся к носилкам. Всего-то и нужна была ему секунда, и ему эту секунду дали. У рявкнул прежним своим военным голосом: «Стой!» — так, что присели на задние ноги лошади, и стрела свалила самого быстрого охранника, который занес было меч. «Тень, — сообразил У, — Ай, хорошо работает!»

Я выволок Полководца из носилок. Обнял его со спины крепче, чем возлюбленную, а в руках держал по ножу и ножами прикасался к сонным артериям. «Стоять! — визгливо закричал Я. — Все назад!» Командуй, — посоветовал он в обычном тоне Полководцу.

— Назад! — подтвердил тот севшим голосом.

— И чтоб ни одного лучника! — орал Я, — всем разойтись на пятьдесят шагов, пленников сюда. Всех!

— Нет! — возмутился наконец Полководец, — рубите его!

Я опустил один нож к полководческому животу, держа другой на горле, и пообещал: «Я тебя пока убивать не буду, на первый случай, а наследства за глупость лишу», — и пощекотал тусклым металлическим жалом. Полководец задумался. «Потом убью, если не поумнеешь», — помог ему Я. «Назад!» — подтвердил свое первое приказание Полководец.

Привели пленников, развязали, отпустили в лес. Выждав время, достаточное для бегства многих, последним, с Полководцем у груди, стал пятиться к лесу Я. Перешагнул канаву, все еще касаясь ножом жирного затылка, а потом кувыркнулся в кусты и, не оглядываясь, быстро побежал. Разговаривать с солдатами ему больше было не о чем, а тратить время зря он никогда не любил.

У пошел в лес тоже. Конечно, неплохо было бы нарваться на драку, но сейчас, после ночного объяснения с сыном, он чувствовал себя заряженным бодростью надолго. Да и много их все-таки было, так что, если не убивать, скрутить могут, больно уж много. Доставят в оправдание к правителю, а тот, пожалуй, и выполнит обещанное: посадит. В одиночку У не хотел.

ПРО ДРАКОНА. II

Дракон шипел и плевался огнем. Шел к нему, заслоняясь оплывающим щитом, рыцарь. Подошел — и убил с великим трудом и риском для жизни. Потом сел рыцарь на опаленную землю и, размазывая грязь по мужественным чертам, задумался. Но едва ли он думал о том, что было б, окажись температура пламени повыше или шкура еще толще. Не могут такие мысли приходить в голову рыцарю. Тем более, что есть тут своя правда: не могло быть на него дракона с более убойными свойствами, потому что на каждый век — свой дракон. По силам, по способностям. Дракон, взращенный атмосферой своего времени, ведь не на пустом же месте он возник. Для появления дракона тоже нужны предпосылки, материальные и моральные. Когда кончались героические эпохи, вымирали богатыри и бандиты. Когда садились на землю и начинали строить и созидать батько Махно и мама Маруська, везло тем героям, которые, наряду с трицепсами, получили от родителей в наследство лишнюю извилину на сером веществе. До этого проще бывало: явится чудовище и убивает, потом явится герой — и убивает чудовище: мечом, камнем, «медными руками», наконец. Но тут явился сфинкс, убивающий вопросами: эпоха потребовала ума. И нашелся Эдип. Ответил — и сгинул сфинкс. Одним драконам требуется построить мост через море за год и день. Других можно усмирить формулой. Всяких драконов хватает на человеческий век.

Те, кого Я смог собрать в лесу, расположились неподалеку от пещеры. У поневоле слышал все, что сын энергично объяснял им в порядке знакомства. Конспект этой речи выглядел приблизительно так:

— Туда вашу сюда и наоборот, — сообщил Я для зачина. — Какие знают себя мужиками, те со мной. Бороться за вечные идеалы, резать, жечь и — к ногтю гадов! Чтоб в последний раз! Чтоб никогда больше никто не резал, не жег и к ногтю никого. Что в бою добудем — общее. За поруганные святыни отомстим. И воссияет то, что должно воссиять, и мир наступит, и в человеках благо это… Благо, короче, в человеках. Попятно? Кто со мной — влево, остальные на все четыре стороны, и черт с вами, я больше таких спасать не буду.

Теперь лес на горе оказался густо населен, но люди прятались, изведав горя, и потому не спугивали тишину. Только шорохи в ночи стали гуще.

Вокруг костра сидели втроем, тень не в счет. Я был радостен.

— С тобой на пару мы бы поработали, отец, — приговаривал он. — Шел бы с нами, а? Ведь воевал когда-то, воевал. Да как! До сих пор легенды рассказывают. Ведь подумать грустно, — обратился он к женщине, — каким воином он был! Сотню новобранцев за него предлагали! А теперь? Сидишь тут, — корил он У. — Думаешь, тогда война была, а сейчас — шутки? Сейчас, может быть, еще похлеще, чем тогда.

— Когда — тогда? — рассердился, наконец, У.

— Да во время той войны, великой.

У раздраженно засопел, попытался промолчать, но не смог, — может, вино в голову ударило или час такой выпал.

— Не было никакой войны, — отрезал он высоким вредным голосом. — С чего ты взял, что была война, да еще — великая?

— Как это — с чего? — несколько оторопел сын. — Все говорят: великая война, великая победа.

— Много ты знаешь! — фыркнул У.

— Да это все знают! Хоть ее вот спроси!

— Я знаю, — подтвердила женщина. — Полчища захватчиков хлынули па страну с северо-востока. Чужеземцы были сильны и свирепы. Сильных они убивали, слабых порабощали. Разрушали города и сжигали деревни, — женщина говорила словно бы наизусть, как школьники отвечают хорошо вызубренный урок: этот урок вдалбливался в головы уже нескольких поколений. — Но в решительный час народ сплотился вокруг правителя, как большая дружная семья вокруг мудрого отца. И была жестокая война, славная самоотверженностью солдат, подвигами офицеров и дальновидностью военачальников. А потом была великая победа, и стране выпало счастье долгого и прочного мира. А многочисленные пленные и горстка предателей, оставшиеся в живых благодаря доброте правителя, направлены были копать канал на северо-востоке — откуда пришли жестокие и куда бежали трусливые. Только, по-моему, канал так и не выкопали…

— Вот! — сказал сын.

— Все это складно. Но войны не было, — отозвался У.

— А что было?

— Я хорошо помню, что тогда было: голод был. — У помолчал, преодолевая нежелание говорить об этом, но все же продолжал: — Два года подряд голод был. Засуха. А знаешь, с голоду люди злыми становятся. Самое спокойное — это если человек целый день работает и получает столько, чтобы самому поесть и семью накормить. Лучше, чтобы на завтра не оставалось, тогда он завтра снова пойдет работать — куда денется! С сытым ладить труднее: если у него есть все и надолго, с чего он тогда слушаться станет? Приказы выполнять? Но, с другой стороны, сытый человек — спокойный. Разве что с жиру дурь найдет, побезобразничает немного, кровь разгонит. Вообще же сытый боится, как бы не отняли у него его достояние, а потому особых беспокойств начальству не причиняет. Пока были зоны, вопросы эти решались довольно просто, поскольку излишки отнимались, продукты производства распределялись между работниками, голодных не было. А тут голод настал, настоящий. Экономика — штука хрупкая. Сломались стенки, разделяющие зоны, но сломалось и что-то в экономике страны. А голодными, по-настоящему голодными людьми управлять плохо. Тому, кто долго голодает, даже если кинешь кусок, он воспримет его не как дар небес, а как должное. А если человека за работу его не кормить, он и работать перестанет. Зачем ему работать? Так ничего не дают и этак ничего. Что работай, что нет — все одно. Дальше — хуже. Дальше он думать начинает, где хлеб доставать. А голова у него свободна, и руки — тоже; работать-то он бросил.

Я слушал, все еще усмехаясь, но усмешка сползала понемногу с его лица. Женщина совсем затихла.

— Дальше — хуже, — повторил У. — Есть хочется, чем дальше, тем сильней. Когда голодный начинает пищу добывать другим путем, не работой, — тогда и происходят беспорядки. Голодный человек — страшный, он слов уже не понимает, ему слово — ничто. Он на любое преступление пойдет, потому что мирные и послушные скорее подохнут, а по-другому — надежда есть: может, жив будешь или хоть нажрешься разок. И начались грабежи, разбой, убийства. Поджоги начались. В обычные времена на разбой идут одиночки, а тут чуть не все. Кто не грабит в открытую, тянет что где плохо лежит, до чего достать может. Запасаются: вдруг еще более черный день выпадет. Наблюдают. Голодный человек, он внимательный, он то заметит, на что сытый и взгляда бы не обронил. Так и пошло: кто горит ясным пламенем среди бела дня, кто с голоду помирает, а кому уже ничего не надо, лежит в пыли и улыбается от уха до уха глоткой перерезанной. Вот тогда и заговорили о войне. И это поначалу даже всех обрадовало. Так надоела жизнь голодная и тоскливая, что хоть чему обрадовались бы. А раз война — все, как при войне. Одних сразу в армию забрали, там хоть кормили. Других прижали. Когда в мирное время безобразничаешь, одно дело, но если в стране законы военного времени действуют — спрос другой. Тут нарушитель уже враг или пособник врага, поскольку непослушанием своим только нарушает общее единство и помогает противнику. Введены были военные трибуналы. Чиновники форму надели. Работать от зари до зари — это само собой. Как же — война! У кого запасы были — отобрали. Кто позволял себе говорить лишнее, исчезал. Война многое предполагает. Защитников кормить надо, порядок охранять. И через некоторое время тишь настала. Раз молчат — все довольны. Все слушаются приказов и работают от зари до зари. Война.

— Понятно, война, — странным голосом проговорил сын.

— А солдаты копали канал, тот самый, северо-восточный. И те, которых брали за беспорядки и разговоры, тоже копали канал. Только отношение к ним было другим и охраняли их, чтобы не разбежались.

— А подвиги, победы? — нехорошо усмехнулся сын.

— Трудовые победы, — поправил У. — «В работе, как в бою», «Труд, как подвиг», «Мы ведем бой за лучшую жизнь для всего народа». По этому каналу, видишь ли, должна была идти вода, чтобы от засухи спасать, если повторится. Овощи еще сажать собирались.

— Посадили? — мрачно спросил Я. Отец покачал головой.

— Чем же это все кончилось?

— Да как поумирали все строители канала, так все и кончилось. Легенды сложились про героев. Родным сообщили, что смерть наступила на поле брани. Меня приплели, про меня и без того сказки рассказывали, а тут старые слухи переиначили на новый лад. Войну называть стали великой. В общем, победили сами себя, — подытожил У грустно.

— Да, — глядя в неяркий огонь угасающего костерка, промолвил сын. — Война без войны. Интересно. А знаешь, я не отказался бы с тогдашним вашим правителем поговорить. Забавный, наверное, был человечек.

— А это, как я слышал, не он придумал, — опять устало поправил У. — В верховных жрецах тогда был такой Рока, Рока Мудрый — если полностью, или Рока Тихий, как еще его называли. Большого ума, говорили, был, людей знал. Литература, живопись, музыка, театр — что все они делали бы без войны? Правда, людей думающих и творческих несколько поубавилось, потому что из их числа формировались отряды доблестных строителей канала, зато оставшимся был предоставлен простор: воспевание героев и воспитание на их героических примерах, клеймление трусов и врагов, воздаяние заслуг и сведение счетов — весь набор.

— Да, — задумался Я.

Его воинство дремало, притаившись в незнакомом лесу на горе. Беззвучно несла свой караул тень.

Карательные отряды Полководца ушли уже далеко по дороге, их словно и не было вовсе. И войны не было, а было, продолжаясь, счастье спокойного и прочного мира, время работы и послушания.

IV

Наутро Я собрал своих молодцов.

— Отец, — обратился он к У безлично (отец — родитель, отец — отшельник, отец — просто старший, уважительно), — я тебе тут работку подыскал подходящую.

Три дня Я гонял с горки на горку, по скалам и кустам новоявленных экстремистов: учил драться. У работал тренером и по совместительству — тренировочной грушей. Заодно воинство съело все его запасы, так что вопрос о пропитании встал ребром. Я надумал было устроить вылазку, а кстати проверить на деле боевую подготовку отряда. Но У решил по-своему.

Он пошел к людям.

Ходить к людям самому отшельнику вообще-то не стоит, ведь главный козырь отшельника как раз заключается в том, что он от людей ушел, и нет, и не может быть такой нужды, чтоб погнала его к жалким смертным, которые, как муравьи, все вместе в долине создают свои матценности да грызут друг друга в меру сил. К тому же любой зверь, не говоря уж о человеке, чувствует себя увереннее на своей территории, а идти в деревню для У значило выходить из лесу, раскрываться.

Но что делать! Пещера У не рассчитана была на такое количество гостей, и требовались продукты, еда, матценности эти самые. И У пошел в деревню, заранее улыбаясь, потому что знал: улыбаясь, легче просить-требовать. Он просить не любил, требовать было бы легче, но когда люди видели, как он просит, не сгоняя улыбку с непривычных губ, до них доходил жутковатый юмор ситуации. Все сказки и легенды, скопившиеся в памяти, пробуждались от этой улыбки, и никто до сих пор не решился проверить, а что будет, если отказать ему. Он улыбался, глядя на деревню, на хилые дома и бессмысленные заборы, на немудреное крестьянское хозяйство и жалкие потуги украсить жилище. Людей не было ни во дворах, ни на улице, от этого деревня напоминала фанерные декорации.

Деревня была пуста. Другого, меньше пожившего, она, может быть, поразила бы своей пустотой. Но У видал всякие времена. Он сразу пошел «на дракона» — к зданию, с большим флагом на крыше и с большим страшноватым драконом на флаге. Где дракон, там и начальство. А с начальством всегда разговаривать легче, оно памятливее и уязвимее, чем простые крестьяне, которым что терять-то, кроме жизни, да и то еще как повезет.

С деревенской площади доносился невнятный шум: значит, не была деревня вымершей. Решают, надо думать, свои несложные дела или казнят кого-нибудь, — понял У. А когда подошел вплотную, увидел: и верно, мается в колодках пара мелких нарушителей, наказанных ничегонеделанием за проявленную лень. Так сказать, доведение лени до абсурда.

Справа на площади — дом приказов, слева — общественный склад. В центре костерчик небольшой потрескивает — символ очищения — у ног наказуемых.

— Староста? — ласково спросил У строгого вида мужчину, одетого в бывшую военную, а сейчас очень потрепанную и заношенную одежду.

— Староста, — с вызовом ответил тот. — А ты кто таков, бродяга?

— Ну зачем же так сразу? — не удержался У. — Зачем ярлыки клеить, клейма бить? Разве можно так, староста? Ты не торопись, подумай немножко, я тебя не тороплю.

— Посыльный! — обернулся и крикнул староста в ответ на эти увещевания. — Беги за сержантом.

У огляделся, куда бы сесть, нашел, сел.

— Что-то ты меня боишься, староста, — сказал он задумчиво. — Наверное, совесть не чиста. А? Люди с чистой совестью ничего не боятся, а ты здесь набедокурил, видно ошибочек наделал, дров наломал. Ты бы признался мне, староста, пока сержант не пришел.

— Сейчас с тобой разберутся, — обрадовался паузе староста. — Сейчас выяснят, с чего ты такой разговорчивый.

— Смотри, тебе жить, — отозвался У. «О чем же я с сержантом буду разговаривать, — думал он, — и зачем мне вообще сержант? Упакуют еще в колодки… Тогда что, сынком стращать? Сынок-то обрадуется, да дело не в том. И почему здесь опять войска — военное положение, что ли? Все бы им баловаться, а ведь доиграются в конце концов. Так народ и устать может».

— Ты кто такой, куда и зачем идешь? — спросил сержант все сразу, чтобы не тратить зря время государственной службы.

— Зовут меня У, сам я вроде как отшельник, шел сюда, а нужно мне немного: куль риса и корзину сушеных овощей, — ответил по порядку У. — Только сам я продукты не понесу, а скажите крестьянам, чтоб снесли в обычное место, они знают.

— Ты кто такой? — оторопел сержант, а староста приоткрыл рот, вспоминая.

— Зовут меня У, — терпеливо повторил У, — сам я вроде как отшельник…

— Отшельник, — сиронизировал сержант. — Отшельники по горам сидят, а не шляются. Рису захотел!

«Из деревенских, — подумал У, — любит поболтать».

— Если У, так он боли не боится! — вспомнил наконец староста.

— Верно? — заинтересовался сержант.

— Я вообще ничего не боюсь, — скромно соврал У. — И некогда мне с вами разговаривать, я все сказал.

— Дайте-ка ему! — кивнул сержант солдатам, и те двинулись на отшельника, а староста попятился, демонстрируя свою непричастность.

У подумал секунду и прыгнул в сторону, только чтобы успеть на середину площади раньше солдат — к маленькому костерку, символу очищения. Успев, сел прямо в костерок, подождал, пока загорелась довольно-таки засаленная хламида, и, горящий, совсем уже не торопясь, не обращая внимания на солдат, пошел обратно к дому приказов. Встал, опершись спиной о стену, и стал ждать, пока займутся доски и камышовая крыша.

— Иди сюда! — позвал он растерявшегося сержанта. — Вместе гореть будем.

— Воды! — завопил староста. — Воды! Сгорит ведь все!

Крестьяне, ничего не уразумевшие до сих пор, теперь стремглав разбегались с площади — к своим домишкам.

— А черт с ней, с деревней, — ответил У, чувствуя, как пылают длинные, давно не стриженные волосы. — Если здесь отказывают в пище отшельнику, пусть сгорают дотла. Не было до сих пор селенья, где обидели бы У, вот и не будет впредь.

— Воды! — приказал сержант.

— Я еще склад сожгу, — пообещал У. — А ты будешь за рис отчитываться. Рис ведь продукт стратегический. Пожалел мешка? Вот тебе.

Но уже притащили воду. Солдаты окатили стенку и отшельника, погасили огонь.

— Теперь еще одежку давайте! — потребовал У. — Не пристало мне голому по земле ходить.

И тогда солдаты набросились на него и стали бить, до беспамятства, до полусмерти. «Ничего не меняется, — устало думал У. — И когда только люди научатся по-другому свои чувства выражать?»

Они били его сильно, потому что напугались. Они хотели, чтоб не смог он встать, потому что не знали, как быть, если он встанет. А поднялся У очень быстро.

— Ну, что? — спросил. И они попятились, отступая. — Ну и что? Убедились? Все же знали, что я бессмертен, что ж не верили? А теперь?

ОТКРОВЕНИЕ

— Жил еще один бессмертный, тот все молчал. Такое уж условие ему было: когда говорил, старел. Он накапливал знание, все, что слышал, что видел — запоминал и обдумывал, мыслью своей обогащал. Но рассказать никому не мог, потому что не хотел стареть. Простые смертные, которые не знают, не ведают, каким образом, когда и из-за чего умрут, бесстрашны, поскольку терять им нечего. Каков человеческий век? Ну, семьдесят лет, ну, сотня, — и все, как ни старайся. Все! Так чего уж? Вот есть такая присказка: «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец». Я в первый раз ослышался, понял «корову», вместо «огурец». Резать последнюю корову страшно, а последний огурец? Не страшно, наоборот, весело. Какая уж ценность — огурец? Так и для бессмертных жизнь дороже, жальче ее, жизнь громадную, страшно потерять. Тем более, что условие бессмертия, известно. Потому и молчал этот сильно умный, жизнь берег. Может, надеялся самые глубины постичь и тогда передать все сокровища своего разума людям и умереть с сознанием исполненного долга. Только в самых редких случаях говорил он. Раз сказал, например: «Одинаковая радость — горе, одинаковое горе — радость». И больше никаких комментариев. Изречет, а ученики и последователи — их много при нем толклось — расшифровывают его афоризмы, развивают. Но потом он совсем замолчал, видно, дошел до мысли, что знание — самоцель и дарить его людям — бисер перед свиньями. Ученики, не дождавшись новых откровений, разошлись кто куда, учиться у него теперь было все равно что у камня: молчат оба. Так и канул в безвестность. Жив ли, нет? А я иногда вспоминаю, думаю: а было ли его молчание этапом мудрости, за которым неведомое? Или просто трусостью, инстинктом самосохранения, перекрасившимся, замаскированным под мудрость? Знать, что трусишь и только благодаря этому живешь, — неприятно, наверное.

Посвежевший, в новой хламиде, легко и быстро шел У в гору, возвращался домой. Но на душе у него было скверно, не по себе было. Одно дело — когда кормят его добровольно, сами рис приносят, а тут прямой грабеж. Конечно, о доброй воле вообще нельзя говорить уверенно, потому что она бывает только у полностью свободного, сытого и ничего не боящегося человека, а крестьяне такими не были никогда. Крестьяне всего боялись: богов, дьяволов, соседей, чужестранцев, родственников, начальства, солдат, стихийных бедствий. Его, У, тоже боялись, из страха и приносили рис. Но сложились эти отношения давно, и привычка скрадывала их темноватые стороны. Да и надо же ему, отшельнику, как-то жить? Может, распахать землю и насадить чего-нибудь растущего? Есть ведь и такие отшельники, строго говоря, только они и есть настоящие отшельники, потому что нельзя полностью уйти от людей, если от них зависишь, неправда в этом будет. И совсем уж худо самому являться, требовать, права качать. И бабу, бабу никак нельзя было брать в пещеру — не положено отшельнику. Впрочем, он это всегда знал. Почему же допустил? Может, надоело одиночество?

— Это они тебя здорово, — с профессиональным интересом поглядел на У сын. У махнул рукой. — Нет, правда, здорово. Жгли, что ли?

— Да нет, — нехотя сознался У, — это я сам немножко пошутил. Что у них там, военное положение? Я не понял.

Сын кивнул, подтвердил.

— И всерьез это, надолго?

— У них не о времени речь, а о географии, — поморщился сын. — Пока всех в повиновение не приведут, весь мир. А до той поры — готовиться к войне, бороться за великое объединение.

— А потом что?

— А кто их знает, если они сами толком не знают. Да и нужно ли им это — потом? Они-то сейчас живут.

— Это мне знакомо, — сказал У. — Раньше все сроки устанавливались до полного счастья. Двадцать лет, сорок лет, сто лет. Каждый новый правитель святым своим долгом считает срок окончательной победы установить. Дразнят толпу, как осла морковкой, а осел идет и не догадывается, что не догнать ему морковку никогда, что не морковка это, а видимость.

Женщина, увидев У, только ахнула. «Все отлично», — кивнул он ей.

Назавтра отряд направился в долину.

— У тебя тут с горы хорошо видно, — крикнул на прощанье Я. — Как заметишь дым, знай — это мы. Пока!

И ушел. Отшелестела трава, отшуршали камешки под ногами догонявшей отряд, но так и не догнавшей, пока не нужно, тени. Тень — она и есть тень.

— Ведь это плохо, наверное, всегда быть битым!

— А почему, собственно, плохо? Это моя форма общения с человечеством. Я встречаюсь с людьми, и они меня бьют, и я убеждаюсь, что они нисколько не изменились. Это даже интересно — убеждаться каждый раз, что люди не меняются. Не правда ли?

— Нет, это подло. Подло по отношению к людям.

— Подло? Если бы я встретил — и по голове, было бы подло. Мужчин, женщин, детей, стариков. А ведь меня бы тогда только сильнее уважали, таких уважают обычно. Как рассказывают восхищенно: и того-то убил, и этого побил. Поругались, скажем, семеро с одним, а потом в суд всех семерых на носилках несут, а у героя только одежка порвана да чужой кровью забрызгана… А со мной поругаются — всем хорошо. Я после побоев только здоровее становлюсь, можно сказать, чью-то долю неприятностей на себя принимаю, благодеяние оказываю. Они все равно кого-нибудь побили бы, но другим это во вред, а мне на пользу.

— Но как ты не понимаешь: они-то увереннее становятся в своем праве бить, в своих силах. Нельзя так!

— Кто тебе сказал, что нельзя?

— Сама я так думаю.

— Ну и хорошо, мнения у нас разные. Но откуда вообще эти замашки диктаторские: то можно, это нельзя? Что мне полезно, что хорошо, то и можно, я так понимаю, тем более, что пользу для себя я достигаю, не ущемляя никого, не насилуя. А все остальное — мудрствования, пустые и бесцельные.

— Но ты же сам набиваешься на побои?

— Я волен набиваться, а они вольны побить меня или пройти мимо.

— А почему ты не живешь с людьми?

— Я долго жил с ними. Но здесь я чувствую себя спокойнее. Когда люди нужны мне, я нахожу их. А так — зачем?

— Человек должен быть с людьми.

— Никто никому ничего не должен. Это прежде всего. А чтобы не спорить, скажу, что один век человеческий я с людьми прожил, а больше одной жизни уж во всяком случае никто людям отдать не может.

— Нужно все отдавать, что имеешь, а не делить жизнь на годы или века.

— Хорошо говоришь, — грустно одобрил У. — Что же ты сама к людям не торопишься?

— Не знаю. Боюсь.

— А долги как же? Ну вот. Человек был бы что-то должен, если бы сам выпрашивал для себя жизнь, добивался ее.

— Но тебе дана жизнь. Дали — значит должен.

— Дать и по физиономии могут. И пять лет дать — за людьми не заржавеет. За все себя должным считать — отдавать замаешься. Может, потому ты сама к людям не идешь?

— Гонишь?

— Боже упаси, мне с тобой интереснее. Но ты мне все про долги мои напоминаешь, а сама?

— А я твои ответы на себя примеряю, — сказала женщина.

— Ну и как?

— Как когда.

Пещера У была жильем незавидным. На чей вкус, конечно, и в какое время, — в смутные времена иной пещеру эту с удовольствием сменял бы на свой богатый дом в престижном районе. Да и как не сменять? Если ищешь надежности, то пещера, пожалуй, понадежней.

Вот только с комфортом здесь было неважно. Пещера досталась У вместе со всем оборудованием по наследству (обычно отшельники тоже в конце концов умирают) и ничего лишнего здесь не имелось. Когда в пещере поселилась женщина, У притащил из лесу охапку-другую веток, да так и спал на них. Можно было и вторую лежанку смастерить, да лень заедала: все вроде времени не находилось, а еще казалось странно — в пещере две лежанки. Тоже апартаменты!

На ветках было хорошо. У даже недоумевал, как раньше до этого не додумался. Ветки жали под ребра, когда он лежал ровно, и сопротивлялись, когда он ворочался. Это воспринималось им как дружеское внимание, оказываемое ветками ему лично. Неудобства У нравились, как нравилось все, что работало на его бессмертие.

У не знал, что собственно следует предпринимать с жиличкой, и сомневался: а нужно ли что предпринимать? Хотя близость женщины его все-таки тревожила, как любого в подобной ситуации. Он даже подумывал время от времени перебраться на лежанку, под теплый бок, но это обошлось бы ему недешево. Все бессчетные годы до появления сына У прожил в возрасте двадцати четырех — максимум двадцати пяти лет, то есть выглядел и чувствовал себя на столько. С рождением сына он стал стареть так же быстро, как все смертные, и только со смертью жены опять стареть перестал. Сын все взрослеет, тридцать ему уже, наверное, а для У годы летят мимо, как и раньше. Бессмертным дети не нужны, точнее, у бессмертных не должно быть детей, иначе земля переполнилась бы и тени полузадушенные слонялись бы по ней в тесноте и обиде.

И все-таки его маяло порой, мешало присутствие женщины в пещере. «Неудобно как-то, — думалось. — Привыкла. Планы строит, вероятно, рассчитывает на меня». Тоже вроде и виноват получается, а в чем? Спать мешало беспокойство лишнее. Впрочем, понимал — ничего не лишнее. Все зачтется. Бессмертие — оно тоже дается не даром.

У плюнул бы и на бессмертие, но тот, кто заводит жену и детей, дает заложников судьбе. Это он помнил прочно. Давать заложников судьбе больше не хотелось. Сам он может встретить любую пакость со стороны капризной этой дамы, готов. Но другие-то — им зачем страдать? Зачем страдать в этом на диво приспособленном к людскому страданию мире? Сын вот есть, и за него порой так страшно становится, не дай господь. А оберегать одного в этом мире, да еще в смутные времена, значило убивать других. Убивать У больше не хотел. Легко из человека труп сделать, а обратно? Обратно не получается. Этот урок тоже преподнесла ему недолгая семейная жизнь. Хватит, постоял, подержал в руках легкое и все легче становящееся тело жены. И с ним все выпустил из рук, вырвали, точнее. Теперь пусть другие, кто хочет, встречаются и разлучаются, женятся, радуются, рожают детей и оплакивают друг друга. С него довольно. Убивать он перестал, но и сам приобретать да терять зарекся.

Так, чередуя хорошее с плохим и разбавляя этот коктейль обычным, тянулось время. Во всяком случае, вечерами они разговаривали. А дни У проводил по-своему. С утра скатывался с горки, ловил в заливе на завтрак фауну, какая попадалась. Женщина готовила. У завтракал и шел к дороге, в надежде обрести телу заряд бодрости, а душе успокоение. Шел и находил, естественно, как все ищущие. Тем более, что за многочисленные, хотя и быстротечные годы жизни развился в нем безошибочный инстинкт, подсказывающий направление.

Вот отряд движется по дороге. Оттуда — туда. Усталые солдаты, бодрый от молодости и сознания ответственности начальник сотни. У вышел отряду наперерез, встал посреди дороги, широко раскинув руки, закричал драматически: «Не пущу!» — и замер. Солдаты мгновенно подтянулись, сжали в руках оружие. Встревожился офицер, скомандовал что-то необходимое сержанту. У стоял посреди дороги, как монумент. Солдат рванул его за грудь. «Сволочи, — закричал У. — Гады! Сейчас я вас уничтожать буду!» И замахнулся. Тут его стали бить — не потому, что действительно испугались, а чтобы подготовить к разговору с командиром, с безобидной в общем-то целью, но У сопротивлялся долго и изобретательно, и его побили по-настоящему. Он упал, сбитый с ног квалифицированным ударом привычного к драке человека.

— Ты кто такой? — спросил начальник сотни.

— Какая разница? — дерзко отвечал У. — Человек я.

— Почему кричал? — поинтересовался офицер.

— Я — человек, а вы — солдаты, — пояснил У. — И идете не с добром. Убивать идете таких же, как я, людей. Долг мой вас остановить.

— Псих, — определил сержант, поотвыкший в походе от дисциплины. — Всыпать ему и бросить тут?

— Взять с собой, — подумав, ответил молодой начальник сотни.

ЕЩЕ ОДНО ОТКРОВЕНИЕ У

— Человек — существо среднего рода. Средний человек: рост средний, возраст средний, особые приметы внутри, семейное положение в зависимости от страны, национальности, вероисповедания. Убеждения средние: те, что запомнил в детстве. Люди — ноты: осьмушки, четвертушки, половинки. Сидят на линеечках, как воробьи, и проявляются по очереди. В порядке очереди. Записана этими нотами музыка общественного движения.

То, что я слышу, — запись на ленте, истертой и облезлой. То, что я вижу, — оборванная и склеенная, выгоревшая под жестким светом вольтовой дуги кинолента. То, что я думаю, — мятая, замызганная перфокарта, где непробитая, где пробитая лишнего и, кажется даже, траченная жуком. Есть такой жук, специализируется по картону. Чем я хожу, Господи? Это — ноги?

У связали и повели на веревке, как ручного зверя. Пленный — не дикий зверь, чтобы сразу его убивать, и не человек, как все. Поэтому пленников водят на веревке и под конвоем, как водят ручных зверей, не очень страшных, но и небезопасных.

Так вели его, пока дорога не свернула над обрывом, глубоким и крутым. Здесь У, до времени тащившийся на веревке довольно спокойно, обогнал конвоира и ударил его ногой, потому что руки у него были связаны. Солдат веревку выпустил и схватился за меч, а У подбежал к краю обрыва и прыгнул как мог далеко, метясь на камни внизу.

Доставать его очевидный труп солдаты не стали, пошли дальше.

У полежал немного. Разорвал, отдохнув, веревки и пошел домой, довольный проведенным временем и собою.

А вот отряду не дано было дойти до места назначения спокойно. Чуть отошли они от обрыва — места предполагаемой гибели У — как встретился им еще один путник: бодро шагавший по дороге мужчина средних лет в потрепанной хламиде, длинноволосый и с длинным же посохом. «Остановитесь! — закричал встреченный солдатами, вздев свободную от посоха руку. — Остановитесь, туда ли вы идете?» Этого долго бить не пришлось, и вскоре отряд продолжил свой путь, а солдат, упустивший У, зло дергал веревку, когда пленный замедлял шаг или пытался заговорить.

У тем временем шел по лесу и решал схоластический вопрос: кому лучше, тем, кто погиб в той, великой войне, прославленной в народной памяти, увековеченной, или тем, кто погибал сейчас в войне необъявленной, вроде бы и не существующей, но самой что ни на есть настоящей. Гражданской.

V

Снова гость пришел к порогу У, нежданный, незванный. Желанный. Далекий и старый друг. Он присел на пороге и в ожидании хозяина смотрел на сосны и за сосны, туда, где внизу пряталась долина, туда, где заходило солнце.

— Красиво тут у тебя солнце заходит, — сказал он отшельнику, когда тот вышел на полянку перед пещерой. Просто сказал, без неловких радостей встречи.

— Красиво, — согласился У. — Иногда смотришь-смотришь, и хочется все это нарисовать. Только вот цвет не вытянуть: сосны розовые. Где ж это видано и кто в это поверит — розовые сосны?

— Да, — протянул гость завистливо. — Сидеть бы тут и с места не сходить. А зимой, наверное, еще лучше.

— Да, — опять согласился У. — И воздух — не то, что по твоим пустыням да по болотам. Слышь, Пастырь, давай поменяемся! Ты мне свой посох и суму. Я тебе пещеру. Объяснишь наскоро, чем ты там толпу в обалдение приводишь, и буду учить. Как там в заветах: забирая с собой из того, что дадут, только еду, чтоб добраться до другого жилища, да сандалии, да одежду, когда обветшает прежняя, а второй одежды не брать и в одном дому две ночи не останавливаться, но идти и учить, доколе ноги ходят и уста говорят… Верно ли? А то память на старости лет — сам знаешь.

— Что-то ты невеселый, — сказал Пастырь. — Может, душу хочешь открыть?

— А ты в своем амплуа, — откликнулся У. — Здравствуй, отче! — и поклонился, коснулся рукой земли у ног прибывшего, широким жестом приложил руку к сердцу и ко лбу; все это выглядело шуткой, да шуткой, наверное, и было.

— Да и ты не меняешься, — безнадежно махнул рукой гость. — Кто это там у тебя?

— Баба, — не вдумываясь, ответил У. — Женщина, — поправился.

— С чего это вдруг? — удивился Пастырь.

— А странница, — объяснил У. — Как это: «Примите же странника, яко отца утерянного и вновь обретенного, в дом ваш, и служите ему, доколе будет он жить в доме вашем, как служили бы отцу вашему». Правильно?

— Чепуха, — вынес вердикт гость. — И все-то ты врешь и никак не остепенишься. Ну, веди, угощай. Идти вашими дорогами легко ли?

— Угу, — подтвердил отшельник. — Пойдем угостимся, чем бог послал, а заодно проверим, любит ли он тебя, помнит ли и послал ли в предвидении твоего прихода чего сверх обычного или запамятовал.

— Здравствуйте, — церемонно представился гость женщине. — Я вашего друга старый знакомый.

Женщина посмотрела на вошедшего расширяющимися глазами и кинулась из пещеры вон.

— Чего это она? — не понял У.

— Бабы сами знают, чего и когда, — ответил гость. — А зачем, ты их лучше не спрашивай, ничего путного не добьешься, потому как не думают они, а чутьем чуют.

Женщина скоро пришла: принесла лохань чистую и кувшин, принялась ноги мыть гостю. Тот сидел, подобрав длинную хламиду, а У не вмешивался, хотя недоумевал. Особого почтения на первый взгляд Пастырь не должен был вызывать. Был он сравнительно молод, тридцати с небольшим на вид, волосы носил длинные и не заплетал, не убирал, шапки не надевал вовсе. Глаза у него, правда, большие были и ясные, да что в них, в глазах-то? Навидался У за свою долгую жизнь больших и чистых глаз, и сами по себе они ничего не значили. Странник, проповедник нищий и усталый, — а она омыла гостю ноги, вытерла их чистой своей кофтой, потому что не имелось в пещере лишних тряпок, да и нужных тоже, потом на стол накрыла и служила гостю и отшельнику, пока те не утолили первый голод и не продолжили беседы. А тогда села и глядела, и слушала, не слыша, не вникая.

— Ну, как тут у вас? — поинтересовался Пастырь.

— Суета, — не одобрил У. — Как с ума посходили опять: по дороге солдаты туда-сюда мечутся. Видел, наверное?

— Встречал, — признал гость. — До тебя недоходя замели меня, — я, правда, сам к ним привязался. Веришь ли, три дня учил, пока на путь направил, да не наставил, направил лишь.

— Отпустили? — спросил У.

— Куда денутся, — подтвердил тот. — Хотел было пострадать, да привычка у здешних солдат головы рубить. Ну, распните меня, ну, расстреляйте, сожгите, в конце концов, но рубить? Голову оттяпают, а потом приставят ли, да как приставят, да ту ли? Гадательно, — оба посмеялись.

— Пришлось перевоспитывать, — продолжал Пастырь. — Поговорил с ними. Видимо, беспорядки здесь какие-то, а во главе всего некий Я. Не знаю уж, на кого он работает, соседи ли его оплачивают или ваш правитель левой рукой, о которой правая не ведает.

— Нет, — поморщился У, — это сын мой. Ни на кого он не работает. Просто дурак.

— Дурак? Это плохо, — погрустнел Пастырь. — Добра он не делает. Провокацией это называется, знаешь?

— Знаю, — нехотя признал У, — от него и слышал. Он как раз на провокацию уповает, на умножение зла. Он их режет, они народ давят, дескать, народ в конце концов возмутится и свергнет. Говорил я ему: когда-то еще свергнут, а кровь сейчас льют, чем дальше, тем больше, из-за него, дурака, не в последнюю очередь.

— Да и свергнут, — задумчиво сказал гость, — тоже мало радости. Свято место пусто не бывает, а уж крови при этом… Все прежнее тогда просто не в счет.

— Знаю, — кивнул У. — Так и есть.

— Сын у тебя, однако, — подумал вслух Пастырь. — Впрочем, если встретимся, поговорю я с ним. Приходилось мне с подобными сталкиваться. Нужные они правительству люди, даже если сами правители этого недопонимают. Меня раз с таким вот вместе казнить собирались, но его выпустили — мятежника, убийцу. Интересный был тип, вот только времени поговорить с ним по-настоящему не нашлось.

— Обидно?

— Нет. Я, кстати, слышал, что он уехал в метрополию и вел потом вполне добропорядочное существование. Может, своим умом дошел… Теперь уже не узнаешь, краток век человеческий. А с сыном твоим поговорю. И вообще мне здесь многое любопытным показалось. Ты мне общую картину здешних событий дать можешь?

— Не могу, — сказал У, — я давно уже ни с кем не общаюсь. Неинтересно мне как-то. Нового не жду.

— Это ты зря. Пожалуй, нового и немного, но кое-какие нюансы всегда появляются. Веяния неожиданные. А у нее ты спрашивал, а? — Пастырь кивнул на женщину. — Она ведь недавно у тебя? И не от хорошей жизни сюда пришла.

— Мы разговаривали, — ответил У, — но так, смутно. Общей картины женщина все равно дать не может, а детали мне ни к чему. Зачем человеку в душу лезть? И без меня любителей спрашивать и специалистов развелось — хоть отбавляй.

— Ты не прав, — мягко настоял гость, — спрашивать человека надо, чтобы беду расшевелить, чтобы прорвалась она и вытекла, не лежала камнем на сердце.

— Обидели? — обернулся он к женщине. Женщина молча кивнула.

— Мужа убили? — она опять кивнула.

— За что?

— Не знаю.

— А дети?

— Не дал Господь.

— Молодая ты еще, — сказал Пастырь. — Детей тебе нужно. Дело женщины — дети, и не надо думать о мертвых. Потому что ожидание беды всегда страшнее, чем сама беда, а мужу твоему ничто уже не грозит, ничего с ним худого больше уже случиться не может: там он уже. И тебе нужно идти самой с того места, где остановился он, и путь твой, женщина, — дети. Сказал я уже об этом и вновь повторю, чтоб крепче запомнилось. Жить надо, жизнь коротка и путь короток, а печалиться о прошлом — останавливаться в пути. Не дело это для того, кто должен идти дальше. Поняла меня?

Помолчали. Опечалились. Женщина ушла вглубь.

— Давай спать ложиться, — предложил гость, — устал я сегодня, прошел много.

С Я Пастырю довелось встретиться вскоре: хрупким оказалось его христианское воинство, и вновь вернулся он к отцу отдохнуть от поражений.

ВЕРУЮ

Еси Бог. Как у каждого бога, у него много имен. Есть известные, есть тайные. По мере увязания в прогрессе, тайных имен люди узнают все больше. И становятся сильнее. Не так давно явилось миру еще одно имя божье — Случай. Как всегда при узнавании, люди пораскинули мозгами и успокоились на том несколько более, чем до. Подходит, — решили люди об этом имени бога. Соответствует. Но Случай — не самое заветное из имен. Доказательства? Пожалуйста. К вам приходят и вам говорят, что вы, допустим, племянник несчастливого во всех отношениях царя Николашки. И за это вас немедленно должны расстрелять. «Случай!» — думаете вы, соглашаясь. И не протестуете, не противитесь — куда уж тут денешься! Идете и расстреливаетесь. А не случай тому виной, нет, не случай. Случай — это так, частность. Главное — ситуация. Посмотрите на календарь. Ну, племянник, но ведь некоторое время назад обстоятельство это не пули бы вызывало, а лишь почтительность, готовность услужить. А через некоторое время, чуть позже, — не пули и не готовность, а пожатие плечами явилось бы результатом обнародования этого факта вашей биографии. Или возьмем не время, а расстояние: сместить бы вас в тот самый опасный момент на пару тысяч километров в избранную сторону, — и опять же нечто другое, а не расстрел, вызовет известие. Ситуация — бог, перед которым бессилен даже тот, кто прочих богов презрел. Ибо сказано: «Экспорт революции невозможен, поскольку сама революция невозможна без революционной ситуации».

Воспоем же в унисон: несть бога, кроме, ныне и присно и во веки веков. Амен!

— Останься!

— Зачем?

— Останься сегодня со мной, не уходи. Они все спят, и Пастырь, и сын. Останься!

— Ладно.

— Садись сюда, поближе ко мне.

— Зачем? Но пусть, да, ладно, села. И все же?

— Ты не понимаешь?

— Понимаю, наверное. Слава богу, не маленькая. Только не нужно же тебе это.

— Нужно.

— Ты уверен? Сынок твой мне о тебе порассказывал как-то, и знаешь, я не совсем уверена…

— А это и проверить можно, — усмехнулся У.

— Изволите говорить пошлости?

— Что ж я, ненормальный, по-твоему? Слишком много вы все обо мне знаете, больше меня знаете, что нужно мне, чего — нет.

— Ты обиделся?

— Я позвал тебя. К чему столько слов? Разве ты не ждала, что я позову?

— Не сейчас, раньше, ждала. Когда мы одни были. Но что же мы — здесь жить будем?

— А чем тебе плохо здесь?

— Пещера твоя — не дом, а так, природа, романтика. А мне дом нужен.

— Дом? У кого сейчас есть дом? У тебя был, а где он, и много ли было радости? Сама к людям не идешь, а со мной — пошла бы?

— С тобой — пойду.

— И что? Огород заведем, стены поставим, сеять что-нибудь будем?

— Ты этого, наверное, не умеешь?

— Да не в этом дело, умел когда-то, научусь, если надо будет.

— Правда? Ну так пойдем!

— А тут — не согласна? Разве дом и огород сделают тебя счастливой? Ты ведь живая, теплая, тебе нужно детей рожать, он прав, Пастырь.

— Подожди, я еще хочу сказать тебе. Мне кажется, ты все-таки не сможешь жить с людьми, потому что твое место здесь, а я для тебя просто прихоть.

— Опять за меня решаешь!

— Ты бы сам решал, и не нужно было б брать твое на себя. Я понять хочу. Что ты можешь? Думать? Но этим не проживешь и детей не прокормишь. Чем ты занимался в жизни, в той жизни, с людьми? Пахал?

— Нет, не пахал. Пастухом был когда-то, рыбу ловил и прочее.

— Что — прочее.

— Убивал. Людей я убивал. Это ведь тоже профессия, хлеб дает не хуже другой.

— А если вернешься к людям, опять убивать будешь?

— Нет. И оставим богу богово, а кесарю кесарево. Что тебе сейчас прошлое или будущее? Зачем? В жизни человеческой легких путей не бывает. В конце легкого пути всегда тупик или ловушка, можешь мне поверить. Время, оно не с косой, просто — косое, я перед ним — босой. Можно приблизиться к раю, можно, но только не сразу. Ты понимаешь?

— Я понимаю. Я — понимаю…

Близилась полночь, когда корабль ткнулся упругим бортом в шаткое дерево пристани Рая. Трепетно.

Если хотят уничтожить память о герое, его портрет печатают на деньгах. Если хотят забыть — рассказывают.

— Мой муж был каллиграфом. Я мало разбираюсь в его работе, но все же, я думаю, он был приличным каллиграфом, может быть, даже — очень хорошим. Во всяком случае, его работу ценили. И зарабатывал он, как я теперь понимаю, много, у нас в доме все было, я даже не знала, чего хотеть. Работал он, правда, серьезно. Сидит с этими листами неумытый, голодный, только чаю с утра попьет, насвистывает и работает. С утра он никого видеть не мог и не хотел. А вечером мы гостей принимали или сами в гости ходили. Муж любил работы свои показывать. Хвастался. Приятели посмотрят, похвалят, обсуждать начнут: это, мол, хорошо, а так лучше. Он послушает — начинает им потихоньку объяснять, что к чему, так, знаешь, будто они сами все понимают, только слегка подзабыли. И через недолгое время, смотришь, — все с ним согласны, а он сидит, доволен, аж светится весь. Злилась я на него тогда.

В его области с такой специальностью вверх вылезти трудно. Он вылез, чего уж это ему стоило. Всего добился: признания, денег, дом построил. Оформлял свой дом по чертежам с архитекторами и художниками, за каждый эскиз платил. Дружба дружбой, а творчество — дело платное, — так он считал. Дом он любил не меньше, чем меня, наверное, ну, сразу все у него и отняли. И погнали. Куда? Зачем? Страшно. Он растерялся. В двадцать еще можно начинать сначала, но ему было под сорок. Он говорил: «Сменился правитель, но какое это имеет отношение к каллиграфии?» Он тогда еще думал, что просто нужно писать как-то по-другому, по-новому. Что просто они с новой властью понять друг друга не могут, чтоб договориться. Но никому его работа не была нужна. Нас переселили в деревню, и теперь вокруг были люди, для которых он, профессионал, оказался хуже и бесполезней самого последнего инвалида и бездельника, неумехи. Он пытался научиться физическому труду, копал землю, еще что-то делал, но с его здоровьем только и было копать… Из-за меня очень совестился: что жену обеспечить не может. А я богу молилась. Сначала лучшей доли просила, а потом — геенны огненной, чтобы сгорело все кругом до серого пепла. И сбылось! Пришли в деревню солдаты, согнали всех жителей в пустой амбар и сожгли. Я просила мужа: не ходи! Не послушал. Не хотел выделяться лишний раз.

Знаешь, не страх погнал меня тогда прочь — ненависть. Я вместе с людьми этими даже умирать не хотела. Я понимаю, ненависть — это гордыня, но нет покоя в душе моей. Ненавижу я!

— Полно, полно, маленькая. Хуже не будет. За ненавистью и любовью бывают только боль и покой. Короткая боль и долгий покой. Понимаешь?

* * *

Время остановилось, временно, конечно. Я шумно дискутировал с проповедником. Порой в их разговор включался У.

— На руку реакции работаешь, — вразумлял Пастырь Я. — Воду льешь на ихнюю мельницу, объективно способствуешь.

— Ага, — кривился Я. — Или лучше сидеть, сложив руки и ноги и — «ом мане падме хум»?

— Да уж на худой конец!

— Да? Рядом бьют и притесняют, а я буду глаза подкатывать и не обращать внимания? Или щеку подставлять, как отец?

— Ну что ж, всегда кому-нибудь приходится хуже, чем другим. В любом объединении человеческом. Без этого общество существовать не может. Кто-то попадает между жерновов. Жалко, конечно, если попадет зерно: из него колос мог бы вырасти. Но, если уж случится, стань полезным хоть таким путем.

— Не-ет! Не хочу быть зерном, из которого они муку для себя производят. Лучше — железкой. Когда железка среди зерен попадается, мельница может сломаться и, уж во всяком случае, стачиваются жернова. Потом в них останутся выбоины и, кто знает, может быть, следующее зерно, попав вот в такую выбоину, остается целым — не мукой, не железкой, а зерном, самим собой. Так что мой долг — железкой быть, пока мельница работает, — не соглашался Я.

— Разве твой сын не прав? — горячо спрашивала женщина, оставаясь с У наедине.

— Видишь, — объяснял У, — каждый конкретный человек слаб и не много может. Я тюрьмы, одиночки боюсь, другие боли боятся, у каждого свои слабые места. А те, кто у власти, наши слабые места знают, на том и стоят. Вот даже Я, уж на что здоровый мужик и специалист в своей области: все умеет, все знает, а чего не знает, до того чутьем доходит. Но, помнишь, я сказал, когда он пришел сюда, что самое страшное — если у него все получается. Думаешь, шутка? Нет, истина. Он дважды к разбойникам попадал и через короткое время так этих бандитов перевоспитывал, что они под его началом не просто резали и грабили, но резали и грабили идейно. То есть одних грабили, а другим раздавали, одних резали, а другим дорогу в лучшую жизнь открывали — по его разумению. Дважды он уезды захватывал и власть свою устанавливал, а чем кончалось? Он умеет бунтовать против власти, но сам быть властью не умеет. Властвовать — значит притеснять. Не убивать подряд, не награждать огульно, а притеснять, чтобы тесно было человеку со всех сторон, кроме одной. И чтобы двигаться человек мог только в одном направлении, в заданном. А у сыночка моего ни желания, ни терпения не хватает для подобной работы. Для такого дела другие люди нужны. Организация — это ограниченные права и обязанности: кому часть обязанностей достается, тому и права, это взаимосвязано. А на долю каждого отдельного человека выпадает маленькая обязанность и маленькое право эту обязанность выполнять. Сын мой Я так жить не хочет и не умеет. Он своей обязанностью считает делать так, чтобы не было никаких притеснений, а своим правом — добиваться этой цели любыми средствами. Кольцо, в общем. Потому, когда побьют его, это не беда, а когда не побьют и сам он разваливает все от неумения, отчаяния и обиды — тогда худо ему.

ПРО ДРАКОНА. III

Драконы не умирают. Не верьте слухам. Слухи, правда, точнее газет, но это еще не повод, чтобы верить им. Тут вроде детской загадки, кто лучше — царь или король, и детского же ответа: оба хуже. Так вот, слухи тоже врут. Драконы не умирают. Они уползают в пещеры и сидят там, нахохлившись, или висят вниз головой, уцепившись за что-нибудь морщинистыми ногами, как летучие мыши. В консервирующих условиях пещер они могут проспать долго: холодные на ощупь, мертвые с виду. Всегда готовые к употреблению.

Спящие драконы кажутся привлекательными и уж во всяком случае не страшными. Но попытайтесь, интереса ради, расспросить людей, своей кожей чувствовавших когда-то холод тени драконова крыла. Обычные люди, иногда даже разговорчивые, они — все! — на прямые вопросы о драконе отвечают уклончиво и невнятно. Почему? Потому что велик их ужас перед драконом и, несмотря ни на что, не верят эти люди в драконову смерть. Ни за что не верят. Знают: вылетит — и тогда?

Не надо дразнить драконов, пусть они спят. Конечно, каждого дракона в конце концов кто-нибудь победит, но будет ли лично вам даровано счастье победы или хотя бы счастье дожить до победы? Кто может быть в этом уверен?

Иногда, наскучив разговорами, Я исчезал ненадолго: носился по лесу, для разрядки ходил на дорогу.

Раз притащил из очередной вылазки замухрышистого человека. Накормил, долго и серьезно с ним разговаривал, а потом отвел к морю, подальше от глаз, свернул человечку шею и отправил к осьминогам «делиться опытом», — как объяснил.

— О, люди! — сказал на это Пастырь. — Учу их, учу — и все без толку. Хоть бы отзвук какой был! Многие лета прихожу я к ним и занимаюсь, как с детьми малыми, и они каждый раз сопротивляются, ругают, казнят. Но в конце концов вижу — уверовали. Тогда я оставляю их и отправляюсь в другие края нести истину, и там та же картина. Опять предстоят мне долгие труды, пока убеждаюсь, что и эти уверовали. Но грустно мое возвращение, потому что заранее знаю я: все, чему учил, уже забыто, все извращено. Одни и те же заповеди повторяю я, но каждый раз из учения выхватывают какие-то мелочи, и видно, что в них тоже запутались и что-то еще напридумывали в благих, наверное, целях, хоть от того и не легче. Сколько раз я пытался говорить: не то делаете! Побивают меня же камнями и жгут — во имя мое же. «Учитель, — утверждают, — нас так не учил». «А ты, — спрашиваю, — слышал? Мог ли учитель благословлять на убийство, если проповедовал любовь? Подумай», — прошу. Но не хотят думать. Хватать — пожалуйста. Казнить — сколько угодно. Сильных слушаться — хоть сейчас, хоть завтра, хоть вчера. Подслушивать, наушничать, клеветать, молиться — только не думать.

— Несть спасения в многоглаголании, не правда ли, святой отец? — не удержался Я.

— Цитат надергать — дело нехитрое, — парировал Пастырь.

— А оправдать с их помощью можно все, что угодно, — не сдавался Я. — Слова ничего не значат. Бить надо, убивать, чтобы карать в пример остальным, чтобы учились различать «плохо» от «хорошо».

— Убивать никого нельзя, — вразумлял Пастырь. — Убил ты, и что стало? У каждого была своя правда, свое видение мира. Остался ты один — и обе правды, обе точки зрения. Убедить мертвого ты никогда не сможешь, значит спорить тебе теперь придется с самим собой. А если переубедить того человека, который готов свое мнение насмерть отстаивать, — цены ему не будет.

— Упрощаешь. Не двое врагов на свете. Всех не переубедишь.

— Так всех и не перережешь!

В порядке тренировки Я дрался с отцом. Пытался подраться и с Пастырем, но тот оказался ему не по зубам. Развеселившись, Пастырь под настроение показал Я, что многое знает и умеет в этой, чуждой для него области. Он не бил, но мог уйти от любого удара, от любой неожиданности. «Смотри!» — показывал Пастырь: взмах руки, движение в сторону — и нет его, пропал человек. А противник стоит, озирается и мало-помалу проникается страхом. Стук камешка с одной стороны, покашливание с другой, кто-то рядом, но не видно где, и только когда наскучит — появится. Стоит, помалкивает, блестит глазами.

Я расчувствовался и предложил как-то:

— А давайте втроем построимся свиньей и пойдем. Пастырь и У переглянулись.

— Он еще мальчик, твой сын, — сказал Пастырь. — Давай покажем ему мир.

— Но разве я вправе? — спросил У.

— Он твой сын, — подчеркнул Пастырь. Добавил: — Я и сам давно не был на вершине.

VI

— Когда?

— Завтра. В таком деле ни откладывать, ни спешить нельзя.

— Идем?

— Пошли. Пошли.

Сначала лес. Высокий лес. Столбы света в прорехах крон. Потом лес стал мельчать и как следствие — густеть. Идти среди высоких деревьев было легко, среди коротких — труднее. Они растут густо, веток много, и ветки эти стелятся у самой земли: не переступишь, не поднырнешь.

За стлаником — полоса пожара. Невозможно отличить, какие деревья росли здесь раньше, сейчас они все одинаковые — сгоревшие. Торчат из земли обугленные остовы, да густо стоит высокая трава. По пояс. Схлестнулись упавшие стволы, и кажется, что по ним можно идти. Но ступишь — проваливаешься: оказывается, шел по фальшивой поверхности. Метр пустоты под стволами, внизу — камни. Очень много камней. Выбираешься на следующий ствол. Снова летишь, ухаешь вниз, зацепиться не за что. Цепляться можно за живое, сгоревшее — не удержит. Трудно идти по горелому лесу, по бывшему лесу.

Но дальше луга. И солнце свободно. И видно далеко вокруг. Ты видишь, но и тебя видно. Впрочем, смотреть некому: немногие идут в горы.

Выше — скалы и снег на скалах. Здесь холодно и трудно дышать. Правда, воздух чист на высоте, но много ли найдется любителей чистого воздуха, если им трудно дышать? Снег. Мягкий. Жесткий. Снег смерзшийся, голубоватый. Лед. Рубишь ступеньки, ввинчиваешь в ботинки шипы. Если холод тебе не страшен, иди босиком, как ходит житель вершин снежный человек йети, — босиком всегда надежнее. Только ноги должны быть привычными к такой ходьбе, иначе наследишь кровью на белых простынях гор..

И вот — вершина, и там уже нет земли, кончилась вся внизу. Выше лишь космос. Долго ли, коротко ли, а пришли. Никуда вершина от них не делась, каменная она, и, хоть вознесена высоко, начинается снизу.

Они сели там, на вершине, свесив ноги в пропасть. Вокруг были несерьезный жидковатый воздух и пугающая своей чернотой пустота.

— Это — вершина? — с сомнением и разочарованием спросил Я.

— Да, — кивнул Пастырь, — это вершина.

— И выше нет ничего?

— Для людей нет. Для живых, смертных людей выше только планеты и звезды, если ты об этом.

— Камень, — огляделся вокруг Я. — Камень, снег и пустота. Не богат ассортимент.

— Ты вниз посмотри, — прервал его У.

Внизу, у подножья мироздания, по извилистой замкнутой дороге двигалась колонна. Между авангардом и арьергардом ее оставался разрыв, временами он увеличивался, временами уменьшался. Иногда вообще исчезал, и голова колонны налетала на собственный хвост. Впрочем, налетала — не точное определение, это только говорится так. Колонна двигалась медленно, будто бы на ощупь, словно ведомая слепцом. Но скорость первых рядов иногда совсем угасала, а сзади напирали, и тогда голова колонны, не в силах остановиться, врезалась в покорно движущихся в хвосте людей, подминала под себя отставших. Люди шли по людям. И сердились: медленно двигаются, пусть уступят дорогу. И жаловались: напирают! Им ли обижаться, что медленно идем, раз сами они идут сзади нас. Мы-то как раз — впереди. А где наш авангард? Счастливые, они, наверное, достигли уже счастливых долин, где вдоволь света, тепла и простора! А авангард, их авангард, топтал их тем временем, не узнавая. Падали уставшие, по ним проходили сильные. Те, что вырывались вперед, упирались в сомкнутые спины первых рядов, и кто смирялся, а кто шагал по трупам. По телам.

Были и такие, которые уходили с дороги на обочины, выбивались из строя колонны; они, как правило, тихо умирали на каменистых отрогах, потому что нельзя человеку одному. Человек — существо общественное. В колонне и мертвый может идти, если ряды сомкнуты. Справа плечо и слева. А вне дороги — не жди опоры.

— Куда они идут?

— Вперед, только вперед. Куда же еще могут идти люди?

— Но куда?

— Тебя интересует цель? Цель есть, наверное. У каждого своя, и у каждой группы, и у больших объединений. Но в общем-то цель не так уж важна, главное — двигаться, а цель можно и по ходу движения придумать, чтобы движение это оправдать. И можно так же, по ходу, сменить. Главное — двигаться.

Люди шли в колонне без оружия, без денег, без протезов, без паспортов и знаков различия. Беззащитные в своей наготе.

— Почему они голы?

— Не голы. Просто люди. Есть просто люди, а есть люди одетые.

Впереди колонны — лидер. Это неправда, что он слепой. Просто он движется спиной вперед, а это неудобно. Он движется спиной вперед, потому что должен видеть каждое движение ведомых, смотреть в глаза первому ряду колонны. Лидеру не позавидуешь: не дай бог поворот или, хуже того, обрыв. Тогда он полетит под откос. А по изгибам прошлого пути не так-то просто угадывать направление следующего участка дороги. Оглядываться лидеру никак нельзя: к тем, кто пробился в первую шеренгу колонны, поворачиваться спиной не рекомендуется, они ведь и выбились именно благодаря умению бить в спину.

Нет, конечно, опасность полететь под откос не фатальна. Были, находились такие лидеры, которые умели угадывать путь, и всю жизнь так и шли во главе колонны и умирали на боевом посту, спиной вперед. Но для этого необходимо, чтобы колонна двигалась достаточно медленно. Шаг за шагом. Нащупывая путь. Лидер не может остановиться — его сомнут, растопчут тысячи ног. А колени ведущего гнутся все хуже: попробуйте вот так годы спиной вперед. И потому злейший враг любого лидера тот, кто движется быстрее остальных. Таких шустрых стремятся немедленно устранить, и напрасны оправдания, мол, я-де хотел лишь прогресса для общего блага. Первые ряды хорошо усвоили, что если слишком быстро идти вперед, под откос вслед за лидером полетят прежде всего они, не удержаться им под напором движущейся массы. Они тормозят, хотя и их, конечно, тянет вперед открывающийся из-за спины лидера необъятный простор.

Так и идет колонна. Вперед — для всех. Назад — для лидера. По кругу — если сверху.

Шоссе — очень длинный негр, легший вдоль. Если что и блестит на нем под голубым светом фонарей, так это лужи. На фонарях, тянущихся по обочине, висят трупы надежд. Ртутный свет подчеркивает все, что можно было бы скрыть. Но лучше свет фонарей, чем дневной, слава богу, ночь. Все-таки ночь прохладнее дня, и запах трупов, трупный запах надежд не очень силен. На одном столбе супермен. Стив Ривс — Боб Бимон — Кассиус Клей — Жан Марэ: бабы — навзничь, враги — ничком, пространство — назад, время — стоп. На следующем столбе: маленькое росточком, аккуратный зализ прически. Александр? Наполеон? Мир в кулак. А там дон Жуан: веревка врезалась в шею, и дон истерял большую часть своей привлекательности. А там — мозгляк Эйнштейн, веревка отделила голову от несущественного тела. И шея Вийона узнала, сколько весит зад.

Шоссе ведет вдаль, вперед ли, назад ли. Разноголосица указателей сливается в монотонный шум, равный по воздействию тишине.

По кругу. По одной и той же проторенной дорожке. По асфальтовому шоссе. Знакомой и проторенной дорогой ходить легче, проще.

— А если?..

Нет на вершине лишнего, даже камня нет под рукой. День за днем (не скажу «год за годом», потому что год — это смена времен, чередование лета, осени, зимы и весны, а здесь, на вершине, лишь холодный день да лютая стужа ночи) — день за днем и ночь за ночью холод сжимает вершину, но когда трескаются камни, ветры смахивают вниз осколки, стирая острые грани. А если? Я потрогал трещину, напрягся, выломал, отколол от большого камня маленький осколок. Покидал его на ладони, пытаясь занять у камня его твердости, убедиться по весу на ладони, что не сон это — вершина, что чувства не врут и законы мира остаются неизменными. Пастырь и У смотрели неодобрительно, но Я размахнулся и кинул камень вниз быстрее, чем можно было успеть остановить его. Охнули снега вершины и снялись. Потянулись, обгоняя друг друга, белые языки, вспухая, закрутилась, заклубилась снежная пыль.

Говорят, у лавины скорость курьерского поезда. Скорость курьерского поезда, если определять ее, лежа на рельсах.

Мир будто снялся с места. И пошел на колонну.

— Теперь смотри, — тихо сказал Пастырь. Не для Я сказал, для себя. — Смотри, что бывает. Сейчас все хорошо будет видно.

Снег обрушился на колонну поперек и перекрыл дорогу. Часть людей лавина смахнула в небытие. Та часть, которая оказалась впереди лавины, продолжала двигаться своим чередом, а те, у кого на пути лег снег, остановились, стали накапливаться, как вода в запруженном ручье, расползаться вширь. Людской поток выплескивался на пустые холодные обочины и клубился: в нем возникали какие-то завихрения, течения, имеющие, возможно, свой смысл для тех, кто следовал им, но сверху равно бессмысленные и бесполезные.

Но вот появился некто, вставший на месте твердо и непоколебимо. Сейчас же вокруг него начала складываться группа скульптурно застывших людей. Об нее разбивались волны бурлящего людского потока. Потом появилась цепь: часть группы твердо, плечо к плечу, перегородила дорогу. На цепь давили те, кто шел вперед, под напором движущейся массы. Сквозь цепь ломились и другие, которые знали, что произошло, но стремились выбиться в одиночку сквозь столпившихся и через завал и дальше идти вперед по опустевшей дороге. Стоящих в цепочке то и дело пытались бить, но они выстояли, потому что толпа, надвигавшаяся на них, уже не была колонной, а была просто толпой.

— Что они делают?

— Условия обеспечивают. Смотри дальше. Организующая воля постепенно брала верх. Передние оттаскивали погибших, освобождая места для новых. Начали расчищать дорогу. Пригоршнями разрывали, разравнивали снег, разбрасывали камень. Замерзали, надрывались, падали, но медленно-медленно продвигались вперед. И потом снова пошли по дороге, подравнивая на ходу ряды. Складываясь в колонну.

Теперь у колонны был новый авангард, пробившийся сквозь лавину, и новый хвост — те, что успели пройти до начала бедствия и догнать в пути отставших ранее.

— Вот и все, что ты можешь сделать, — прервал молчание Пастырь. — Самый максимум.

— А если убивать по одному?

— Сам думай.

— По трупам будет труднее идти.

— Что ж, движение еще немного замедлится. Не более.

— А если колонну вовсе уничтожить?

— Уничтожить жизнь?

— Останутся те, которые живут в деревнях. Пахари останутся.

— Ты уверен, что люди в деревнях — не те, что идут в этой колонне? А не кажется тебе, что это те же люди, только ракурс другой? Ведь сейчас ты смотришь на них с вершины. Сапожник, который сидит на углу и чинит сандалии, всю жизнь сидит, не сходя с места и чинит, — он тоже идет. Участвует в общем движении. И сандалии, прошедшие через его руки, — экономическая база, опора для нового витка колонны, для очередного витка.

— А я?

— Ты? Ты тоже идешь, но не в строю, и потому обречен. Спустившись с вершины, ты опять вернешься на тот же круг.

ДОРОГА

Я иду по дороге, по черному асфальтовому шоссе, залитому ртутным светом фонарей. Фонари отражаются в лужах на мокром асфальте. Я иду вдоль фонарей навстречу горизонту, иду долго, и ноги мои мокры. День сменяет ночь или ночь день, я не знаю. Здесь всегда светло от фонарей, а в той стороне, куда я иду, будет еще светлее. Надежды, повешенные на фонарях, — это мои мечты. Я в них верил в детстве. Может быть, я сам развесил свои мечты на фонарях, чтобы лучше было видно. Чтобы больше не возвращаться к ним. Я иду к горизонту — финишу Ахиллеса и черепахи. Горизонт уходит: я слаб и медлителен. До горизонта, говорят, невозможно дойти. Я знаю, есть много способов для того, чтобы горизонт утратил свое значение. Можно построить дом и замкнуться в четырех стенах. Нет горизонта для спящего или мертвого. Для отшельника в его лесу. Для уходящего в космос. Но я-то иду пешком, и если остановлюсь, он тоже остановится, замрет, стабилизируется. Что я еще могу? Залезть на столб? Горизонт отодвинется. Наклониться? Он приблизится, но едва едва, незаметно. Закрыть глаза? Но это не решает проблемы. Я обречен видеть горизонт вечно. Цель моя недостижимая, друг мой, ведущий за собой, враг убегающий, любовь безответная — горизонт.

— Но что-нибудь можно сделать? Что-нибудь можно?

— Можно, — сказал У. — Можно увести часть людей в сторону, чтобы они протаптывали новую дорогу в снегах и скалах. Только стоит ли?

— А если остановить?

— Тогда погибнет все. Человек должен двигаться.

— Куда?

— Вперед.

— По кругу?

— Ты можешь предложить лучший путь? Нет? Значит, по кругу.

Все трое замолчали. Леденящая тишина вершины окутала их. Надо было спускаться, они понимали это, но стоило поддаться тишине — и видения плотно обступили каждого. Их мысли переплелись, оделись плотью. «Я не понимаю все-таки, — молча спорил с Пастырем Я, — почему люди обречены несвободе? Почему виноградари должны отдавать виноград свой, плоды труда своего? Ведь своими руками виноград взращивали, своим потом поливали, легко ли?» — «Но ведь сказано же, — возражал ему Пастырь, — что хозяин виноград насадил, обнес его оградой, построил башню, вырыл колодец; виноградари пришли на все готовое». — «Да полно, сам ли хозяин насадил? Чьими руками? Не своими же? Сказано: люди у хозяина в подчинении. Чужими руками!» — «Это уже не суть важно. К тому же сына его виноградари убили, сына, понимаешь?» — «Но если виноградник — орудие эксплуатации или то, что дает прибыль, тогда эксплуатируемые могут защищаться любым образом, в конце концов. И убийство сына — лишь средство, одно из». — «А если взглянуть на эту историю символически? Если виноградник — царство божие, которое виноградари должны не для себя оставлять, но отдавать людям?» — «Людям? Хозяину, Пастырь, хозяйскому сыну!» «Нет, ты тут не темни, виноград — это виноград, плоды труда, ценность, которую виноградари своим трудом производят, и по справедливости всякое посягательство вправе они отвергать». — «Ты все упрощаешь, сын мой!» — «А ты усложняешь!» — «Думаешь, истина в простом?» — «Не будем об истине. Если бы люди знали истину, то с виноградом как-нибудь разобрались бы. А пока ходят по кругу, плечо к плечу. И нет истины, а есть виноград, и надо за пего драться».

У в спор сына с Пастырем не вступал. Он вдруг до боли отчетливо увидел, чем все это кончится. Когда они спустятся с вершины, а это неизбежно, У пойдет за рисом в то место, где крестьяне всегда оставляли ему свои приношения. Он пойдет, это тоже неизбежно, ведь нужно кормиться и кормить гостей, а он так и не собрался завести хозяйство, чтобы ни от кого из живых уже не зависеть. Он возьмет мешок с рисом, легко взвалит его на плечи и сразу же почувствует тяжесть пристального взгляда со стороны. У поправит мешок поудобнее и пойдет в гору нарочито медленно, надеясь, вдруг не удержатся, начнут бить. Но никто не станет его преследовать, прошуршат сбоку по кустам — и все. А когда доберется У до своей пещеры, он увидит то, чего не хотел бы видеть. Солдат увидит он, много солдат. Они будут стоять недвижимо и слушать Пастыря, смотреть на Пастыря, ловить каждое его слово. У тоже посмотрит на друга: сильно порублен. Кровь уже перестала течь, свернулась черными корочками, и выбитый глаз медленно подтягивался по щеке назад, в пустую глазницу. У не станет слушать его слов, а пройдет сквозь солдат и склонится над трупами сына и женщины. «А ведь я думал, что он бессмертен, — подумает У. — Почему я был уверен, что он тоже бессмертный? Потому, что мой сын?» В белую шею женщины глубоко вошла стрела. У погладит стрелу и отдернет руку, испугавшись, что сделает больно. Поднимется, беспомощно оглядываясь. Поодаль, сбоку от солдат, будет стоять, опустив руки и тоже внимая Пастырю, тень. У подойдет к тени, тронет за плечо. «Что же ты, — спросит У, — что же ты, тень!» — «Они ждали, когда вы уйдете, — очнувшись, забормочет тень. — Они охотились за ним». — «Зачем?». «Не понимаю, зачем». «Врешь?» — «Чтобы мир был. Молодые офицеры, заговор. Правительству был нужен Я — на нем горели все, кто присоединялся. А эти решили мир установить, инициативу проявили». — «А ты — продал?» — «Я опоздал!» — «Продал». — «Нет, какой мне смысл?» — «Ты от правителя приставлен?» — «Да». — «Переметнуться решил?» — «Нет, просто опоздал, как вы не понимаете?»

Какой мрак в этом мире! Как он далек от вершины!

— Женщину кто убил? — спросит У.

— Они, — тень кивнет на солдат.

— Опять врешь, стрелу рукой держали, рукой кто-то ударил. Ты?

— Он, — тень кивнет на сына, — чтоб вы отомстили, вы же бессмертны.

— М-м-м, — только и скажет У, дернув головой, и наотмашь кулаком отмахнет тень куда-то в сторону.

А Пастырь будет продолжать свою проповедь. Он уже добрался до второй части обращения, первая — смысловая — кончилась. Сейчас Пастырь поет что-то абсолютно непонятное. Тренированный голос его красиво вибрирует, повышается и понижается, затихает и вновь гремит. Солдаты слушают. Впрочем, теперь они не солдаты, теперь они даже не люди — колония простейших под мощным парализующим воздействием извне. Потом, в третьей части проповеди, Пастырь опять врубит смысл, и станут солдаты такими, какие нужны они Пастырю. «Умеет, — зло подумает У. — А ведь не воспротивился, когда Я убил ее. Как бы и не сам натолкнул. Ему же на теплых, остывающих примерах легче учить».

И У войдет в свою пещеру. Найдет кирку, взвесит ее на руке и ударит в стену жилища. И стена поддастся: полетят камни, посыплется известка. Там, в глубине, свернувшись, уткнув голову в морщинистые лапы, спит дракон, худой дракон и какой-то полинявший. У разбудит его, ударив киркой плашмя. Дракон хрипло заорет, замашет бесполезными в пещере могучими крыльями, потом проснется окончательно и дохнет на У пламенем. Пламя дракона — не хилый человеческий огонь… Когда У придет в себя и выйдет из пещеры на волю, он увидит россыпь смоляно-черных обгоревших человеческих тел да проповедника. Пастырь будет задумчиво смотреть туда, где по времени должно находиться солнце. Но солнца не увидит: взлетит над страной дракон, и тень от его крыльев разрастется вширь.

— Все по новой? — обернется Пастырь к У.

— Все по новой, — кивнет У.

А вокруг будет трещать, гореть сосновый, иссушенный жарким летом лес. «Зачем?» — спросит Пастырь.

— Зачем, во имя чего стоит кровь людей проливать? Все равно пойдет колонна дальше знакомым путем, единственным путем, — продолжал Пастырь свой диалог с Я. — Чего же ты добиваешься, бунтуя людей?

— Я хочу счастья для всех.

— И это всего опаснее. Сколько раз приходилось мне встречаться с подобными благодетелями человечества. Но разве не благими намерениями вымощена дорога в ад? Представь себе на минуту государство, где казнят тех, кто пьет сырую воду. В сырой воде микробы, вредные для здоровья, верно? От употребления сырой воды можно заболеть тифом, холерой, еще чем-то. И вот вводится закон, по которому пить можно только кипяченую воду. Уличенных казнят. Они, конечно, оправдываются: я, мол, никого не подбивал, сам пил только, своему здоровью во вред, не вашему. И им, конечно, устало отвечают: заболеешь, станешь бациллоносителем, можешь заразить сотни и тысячи ни в чем не повинных людей. И ведут в дом печали, чтобы предать успокоению. Учти, не по злой воле все это, а лишь исходя из горчайшей необходимости, из обстановки и обстоятельств, привходящих и привтекающих. Государство любит граждан, как мать детей своих, и лучше одного наказать, чем сотен и тысяч лишиться. И вот уже некие сырую воду пьют только тогда, когда мнят себя в безопасности. А другие — вообще не пьют сырой воды. Гибнут от жажды посреди реки, на снегу, в лесах болотистых, за неимением под рукой кипятильника. И сладостны им муки исполнения долга. И так везде, всегда, в любом месте находятся люди, готовые за небольшую плату твердить всем и каждому, что он, каждый, счастлив уже тем, что живет и работает в самое лучшее за все времена время, при самом лучшем общественном строе. И что сапог, который предлагают ему лизать, — самый вкусный сапог всех времен и народов. Устраивает тебя такой вариант всеобщего счастья?

— А ты, — спросил Я отца, — что думаешь ты?

«Что женщина смертна, я знал, но неужели мой сын не бессмертен?» — с трудом оторвался от собственных видений У.

— Пора спускаться с вершины, — сказал он.

— Нет, ты ответь мне, — не отставал сын. — Желание у меня такое: узнать, чего хочешь ты.

— А я ничего не хочу, — ответил У, — хватит с меня желаний.

ПОСЛЕДНЕЕ ОТКРОВЕНИЕ У

— Хватит с меня желаний. Человек, знающий, что хочет, — слаб. Особенно, если он настолько глуп, чтобы высказаться вслух. Ему обязательно пообещают исполнение желаний. В обмен, разумеется. Сначала родители обещают счастье в обмен на послушание. Потом женщины — список их требований, как правило, растет по мере осуществления. Счастье в труде, — вещает государство, — трудись и будешь счастлив. Хочешь жизненных благ — трудись, хочешь, чтобы тебе подчинялись, — научись повиноваться сам, лови указания начальников, предугадывай. Трудись — и тебя возвысят. Повинуйся сейчас — и впоследствии тебе уготован рай. Ты платишь сегодня, но выполнение твоих желаний откладывается на потом. Так, в банке вкладчику обещают проценты, чтобы пустить его вклад в немедленный оборот. Но не вздумай заикаться о процентах в жизни — раздавят за черную неблагодарность и мелкую корысть. Хватит! Я не хочу, чтобы на моих вкладах спекулировали, чтобы строили групповое или личное счастье на моем послушании. Желаешь всегда приманки в капкане, а стоит ли приманка свободы.

Ни одна приманка не представляет уже для меня достаточной ценности. Ешьте сами, только не обижайтесь, когда клацнет.

Не выпускайте драконов! Ваши руки будут чисты от крови, но тысячи жизней, загубленных ими, пойдут на ваш счет, и счет этот вам будет предъявлен. Сегодня ли, завтра ли.

Десять тысяч жизней.

Тысяча жизней.

Одна жизнь.

VII

Малое время на вершине оборачивается долгими годами в долине. Многими годами.

Женщина ждала, пока жизнь не затянула, не закрутила неотложными заботами. Но прежде она успела понять, что на вершину уходят надолго. И тогда подчинилась жизни, перестала ждать.

«Странно, странно, — приговаривал врач, копаясь глубоко в теле, — все вроде нашел, все повытаскивал, а головки нет. Головка-то потеряться не может, головка-то не маленькая. Самая большая часть тела, можно сказать. Да куда же она делась, в конце концов? Простите, — и врач резко убрал руки, потому что они у него затряслись, — а под радиацию вы не попадали?»

Боль была короткой, потом настал долгий покой.

Прошло тридцать лет с тех пор, как к вершине ушли трое, до тех пор, когда вернулся один. Рассказывать о его пришествии — все равно что описывать восход солнца. Зрячие это видели, слепым толковать бесполезно. Впрочем, слепые о нем слышали, а глухие видели — знали все.

Дело даже не в том, что он отвечал на все человеческие вопросы, — может быть, он на них и не отвечал: иногда улыбался, порой хмурился. Дело в том, что люди, глядя на него и слыша о нем, сами прозревали, что вопросы их — суть второстепенные. Не то становилось важнейшим, единственно важным.

И люди шли к Нему, шли за Ним. И задрожало, и накренилось, рухнуло и рассыпалось все, что строилось веками.

Многие узнавали в нем У. Некоторые видели в нем Я. Л еще были такие, которые говорили уверенно — это Пастырь.

Все шли за Ним.

Женщина за Ним не пошла. Тридцать лет она несла людям Слово, и люди отмечали ее труд, ее самоотверженность, ее готовность идти до конца. К моменту пришествия она была главой общины. Она не пошла к Нему, ее дни были заполнены до предела, до мгновенья, ее занимали неотложные дела и к тому же — что мог сказать ей Он, кем бы он ни был. Ей, которая слышала Слово из первых уст, познавая истину. Ее долг был сохранить и передать слово незамутненным. Каким она его расслышала и поняла.

Но воссияло все, что могло воссиять. И колонна сошла с круга и двинулась по спирали, поднимаясь с каждым витком все выше. Все ближе к вершине, где много простора и света. Где холодно и нечем дышать.

I

Простиралось. Вздымалось. Разверзалось.

Ассортимент. Антагонизмы. Нюансы. Но — определенные сложности.

Простиралось, конечно, не вздымалось и не разверзалось. Но — граничило. Справа простирается — слева разверзается, или наоборот, это все с какой стороны смотреть, справа или слева, простиралось-то со всех сторон, кругом. Много простиралось, очень много.

Простиралось время от времени, втайне, тоже хотелось повздыматься. Только трудно это, здоровье не то, сил не хватало на данном этапе, да тут еще и разверзается рядом — тоже глаз да глаз нужен, не до того. В разверзалось к тому же ссыпалось понемножку то, что простиралось рядом. Мелочь, конечно, но все-таки как-то не так. Тем более, черт бы с ним, с тем, что ссыпалось, но ведь — как край осыплется, так уже другое рядом простирается, которое раньше рядом не было, которое знать не знало, что там слева (или справа?). А теперь — висит на краю. И разверзается-то глубоко, тянет вниз подлое тяготение. Тоже мне явление, я вам доложу, а еще — закон природы! Если честно, если между нами, этот самый свод законов природы вообще не мешало бы хорошо почистить, много там хлама отжившего и ненужного. Когда-то, возможно, играло свою прогрессивную роль, но теперь вовсе ни к чему. Без него бы спокойнее.

Терпело-терпело простиралось, терпело-терпело, да не вытерпело. И тоже понять можно: так вот мало-помалу, а все равно неприятно. Заявило оно разверзалось протест, строгий и решительный. А разверзалось — хоть бы что! «Я, — говорит, — разверзалось, разверзаюсь и буду разверзаться. И даже не понимаю, как это можно — простираться. И этим, — говорит, — все сказано. И не мешайте мне, пожалуйста, разверзаться как мне вздумается. Это, — говорит, — мое дело личное. И даже внутреннее».

Тогда простиралось собралось с силами и сомкнулось над разверзалось так, что и места того не узнать стало. Так простирается, что смотреть любо-дорого. Да не тут-то было! Глядь, а с другой стороны, слева (или справа), разверзается не хуже того, прежнего. Закон сохранения. Тоже, если вникнуть, подарочек!

Простиралось задумалось. Но ненадолго, правда. Нашло-таки выход: обрушило простиралось в разверзалось вздымалось. Жалко, конечно. Иногда приятно посмотреть да и показать, да и сказать к месту: «Вот ведь, вроде такое же, ну, почти такое же, а вздымается!» Но ведь припечет — и не то сделаешь. Не стало вздыматься, но зато я разверзаться стало нечему. Простиралось налево, простиралось направо, и вперед, и… Нет, назад не простиралось. Назад — это, знаете ли, вниз, это когда разверзается — назад. А когда по прямой, ну, или почти по прямой, кривизна-то, она теперь незначительна, ею теперь и вообще пренебречь можно, во всяком случае, в быту, в обычной жизни то есть, — так вот, когда по прямой, то назад вообще нет. Только вперед есть. С той стороны или с другой, в крайнем случае.

Стереометрия кончилась, настала планиметрия. И никто от этого не пострадал в реальной жизни, в быту те есть.

II

Давно строили эту школу. Много-много лет назад. Лет пятьсот назад. Давно. Умело строили, умели строить. Окна пропускают свет — столько света, сколько нужно, чтобы почувствовать время: какое время там, за стенами школы, и какая там, на воздухе, погода. Полы здесь чудные. Старые. Не пятьсот лет им, перестилали, наверное, за пятьсот-то лет. А может быть, только ремонтировали? Заменяли старые половицы, те, что приходили в негодность, по одной. С чего бы это сразу все половицы перестилать? Леса сейчас уже не богато. А на эти половицы хорошее, как видно, дерево шло. Когда-то, лет пятьсот назад. Давно.

Полы в школе пели.

Не всегда. Когда шел по коридору человек, уверенный в себе и других, то по школе просто разносился стук шагов. Но стелющийся шаг людей, незаметных на расстоянии, половицы сопровождали пением, насмешливым и тревожным. Интересно, непонятно, странно, подозрительно, беспокойно, не по себе, жди опасность, готовься, слушай, смотри, внимание, чушь, суета, мелочь, вздор, не боюсь. Бойся! Чего? Мало ли. Мало, мал-мала, меньше, мало-помалу, мало, мало, мало. Мало! Еще меньше. Совсем мало. Не прослушивается, не прощупывается. Не будет. Мало ли!

На этот раз стук шагов разносился, шарахался от глухих стенок — и пели половицы. Вот подошел. Вот скрипнула — открылась дверь. Двое стояли на пороге, а слышно было, будто шел один. Тихо ходил завуч, председатель школьного комитета бдительности и защиты завоеваний. Высокий пост не научил его ходить уверенно: когда он шел, половицы пели.

Второй стоял в дверях прямо. Худой, в армейской форме, старой, выгоревшей, на которой ярким пятном сияли награды, он не торопился. Казалось, он оглядывал класс, вскочивших в приветствии учеников. Но глаз у него не было, их плотно закрывал продолговатый, потертой кожи, лоскут.

Завуч представил Солдата. Провел к столу, посмотрел внимательно на учеников, быстро вышел. Он сказал, что это новый преподаватель графики. Наверное, он ошибся. Наверное, Солдат будет вести у них политзанятия. Какая же графика, если он слепой?

Тридцать пять учеников класса рисования народной школы талантов ждали, что скажет Солдат. Ученики знали, из стен этой школы вышли известные всей стране поэты, писатели, художники, композиторы. Тем, кто учился в этом классе, предстояло стать художниками. Они все любили рисовать. Все рисовали с детства. Мазали степы углем в совсем еще щенячьем возрасте. Писали лозунги и оформляли стенды в своих городских и сельских интернатах. Теперь они попали сюда. Их собрали со всей страны, чтобы научить рисовать по-настоящему, чтобы сделать их художниками. Они ждали.

Солдат провел рукой по столу, взял классный журнал, чуть качнул им, как будто взвешивая, позвал:

— Староста!

— Нет такого. Еще не выбрали! Еще не назначили! — отозвалось сразу несколько голосов.

— Кто сказал — еще не назначили? — спросил Солдат. — Встань! — и, чуть помедлив, продолжил: — Не робей! Робость не нужна тому, кто верен Председателю.

Один из учеников, крупный, коротко остриженный парень, встал и подошел к столу. Солдат ткнул в его сторону журнал, сказал:

— Прочитай список. Перед каждой фамилией назовешь номер по списку.

И, повернувшись к классу, скомандовал:

— Всем встать! Ученики встали.

— Сколько рядов столов в классе?

— Три, — сказал вызванный.

— Сколько курсантов в группе?

— Тридцать пять, — ответил парень, заглянув в список.

— Группа, слушай! — обратился преподаватель к классу. — Вы сейчас пересядете, каждый названный запоминает свой номер и садится на новое место. Первый — сюда, на первую парту в первом ряду слева, второй — справа от него, третий — за первым, четвертый — за вторым и так далее. Двенадцать человек садятся в левом ряду по порядку согласно списку, двенадцать в среднем, одиннадцать — в правом. Начинай!

И вызванный мерно и внятно стал читать номера и фамилии. Ученики озадаченно пересаживались. Только раз он остановился и сказал, чуть растерянно:

— Это я!

— Ну что ж, запомни свое место и читай дальше, — ответил Солдат.

Пересели. Солдат отпустил вызванного, прихлопнул слегка по журналу ладонью, удовлетворенно позвал:

— Первый!

— Я! — отозвался первый.

— Второй!

Он называл номера и внимательно вслушивался в ответы, словно старался понять по коротким возгласам, что представляют из себя его ученики.

— Нам долго предстоит работать вместе, — сказал Солдат, когда тридцать пятый произнес свое «Я!» и сел на предназначенное ему место. — И чтобы между нами не было недомолвок, я готов ответить на ваши вопросы. Спрашивайте!

Ученики молчали, они не привыкли спрашивать.

— Спрашивайте, спрашивайте, — приободрил их преподаватель. — Такой порядок. Хотите, чтобы я рассказал о себе? Происхожу из семьи низших середняков, — начал он, почитая молчание класса за согласие. — Семнадцать лет своей жизни я отдал службе в рядах Народной армии. Я пришел туда слепой, хуже, чем слепой. Я видел, у меня были тогда глаза, но не понимал, что. Я шел по жизни, как в тумане. Идеи Председателя помогли мне прозреть. Я увидел мир таким, каков он есть. Видеть глазами Председателя — значит видеть миллионами глаз. Пара моих собственных глаз при этом не имела никакого значения. Она была просто лишней. Когда я понял это, то обратился по команде с просьбой взять мои глаза и использовать их там, где они нужнее. И еще я просил зачислить меня в Часовые Председателя.

— Они же слепые! — не выдержал кто-то из учеников.

— Кто сказал, что они слепы? — сейчас же отозвался учитель. — Они без глаз, но видят лучше многих. Никто из зрячих не может заменить Часового Председателя на его посту. Представьте себе, например, армейский склад. Вы знаете, что такое армейский склад? Номер первый!

— Ну, — сказал номер первый. — Это такое помещение, где лежит армейское имущество.

— Не всегда, — сказал Солдат, посадив ученика кивком головы. — Склад — это может быть десяток таких помещений, это может быть сотня орудий или реактивных установок, ждущих своего часа, собранных вместе и обнесенных вокруг, по периметру, колючей проволокой. Но сама по себе колючая проволока для врагов ничто. Зрячий часовой на таком объекте хорош днем, а ночью он беспомощен, или придется заливать всю территорию склада сплошным морем света, тратить на это нужную стране энергию. К тому же свет демаскирует объект. А часовой без глаз, — продолжал Солдат, — часовой, знающий свой пост наизусть, не нуждается в освещении. Ни темнота, ни дождь, ни облако атомного взрыва, ни дым пожаров — ничто не помешает ему нести службу. Никто не может отвлечь его. Кроме пароля, без которого пройти к охраняемому объекту на охраняемую территорию невозможно даже маршалу.

Солдат замолчал. Потом провел рукой по лицу, будто меняя маску. Добавил:

— Но, чтобы быть полезным еще и днем, я стал учиться рисовать. Я неустанно совершенствовался в этом, был назначен главным художником батальона, полка, потом — дивизии. А сейчас правительство оказало мне высокое доверие. Я буду учить рисовать вас.

— Можно вопрос? — раздался голос из класса.

— Номер?

— Шестнадцатый. Хотелось бы знать, что именно вы рисуете, в каком жанре, в какой технике работаете.

Учитель развернул рулон бумаги, уверенно выбрал и приколол к доске квадратный плотный лист, провел по нему ладонью и четко, смелыми движениями набросал портрет Председателя: во френче, с правой рукой, заложенной за борт. Глаза Председателя смотрели строго и всевидяще. За его спиной восходящее солнце рассыпало в стороны лучи.

Молчание потеплело: Солдат умел держать мелок в руках.

Когда рисунок был готов, он сдернул лист со доски, и лист зашуршал, сворачиваясь. На следующем Солдат изобразил воина: правая рука на ремне автомата, левая — у лба козырьком. Он смотрит вдаль, он охраняет границу, покой страны, крестьян, которые выглядели мелкими, схематичными рядом с ним, исполином, они сливались с рисовыми полями, а вдали дымили трубы заводов, затерявшихся среди полей. Рисунок был, пожалуй, несколько статичен, но и в его линиях чувствовалась твердая рука человека, знающего толк в своем деле.

Рисовал Солдат с удовольствием. Он снова заговорил, и голос его стал мягче, душевней.

— Я научу вас рисовать так же хорошо. Это не просто, но и не так трудно, как может показаться. Ведь здесь, как я знаю, собрали людей одаренных. Вам будет легче, чем мне, мне помогала только горячая любовь к Председателю, только желание приносить пользу. Я умею рисовать всего пять сюжетов, вы сможете больше. Когда вы научитесь всему, что умею я, вам дадут дополнительный материал. Я знал одного художника, который мог рисовать более двадцати различных сюжетов. Лучшие из вас тоже достигнут многого. К тому же я научу вас рисовать так, что ни темнота, ни усталость, ничто не будет вам помехой. Я сам учился рисовать по шаблону, это помогает в работе, вы убедитесь сами. На лист бумаги кладется вырезанный контур, по нему водишь пальцами до тех пор, пока не сливаешься с ним, не начинаешь чувствовать линию, еще не проведенную, но уже выпуклую, проступающую в нужном месте. Вам будет легче, я передам вам свои приемы, вам не придется изобретать их наново.

— А краски? — спросил кто-то.

— Номер? — прервался Солдат.

— Двадцать третий.

— Называйте сначала номер, потом говорите. Краски?

Я пишу красками, их нужно только установить по порядку. Других сложностей нет. Достаточно всего четырех красок: желтой, зеленой, красной и черной. Можно использовать и пятый цвет — голубой. Сначала мне было трудно работать с красками, их легко спутать. Но я не боялся трудностей. К тому же, — он доверительно наклонился вперед, — у каждой краски есть свой запах, к ним привыкаешь.

— Номер четвертый, — поднялся со скамьи еще один ученик. — А как же оттенки, полутона?

— Запомните, — веско сказал Солдат. — Пока они вам не нужны.

— Но с помощью оттенков цвета можно достичь большего эффекта. Картина, богатая красками, полутонами, переходными сочетаниями, сильнее действует на зрителя.

— Вы должны рисовать для народа, — отрезал Солдат, — а народу не нужны все эти премудрости. Народ любит чистые, густые краски. Лица должны быть желтыми, солнце — красным, защитная форма — зеленой. Что касается черного цвета, то он просто необходим, чтобы показывать черную сущность наших врагов. Ты по-своему прав, — продолжал он, обращаясь к четвертому номеру, — ты можешь сесть. Ты прав, большие мастера используют в своих работах разные оттенки, и их картины от этого становятся действенней. Да, в умелых руках оттенки — сильное оружие. Но в руках слабых, при недостаточной политической закалке художника дело обстоит иначе. Даже представить страшно, что могут натворить все эти тени и полутона, если их использует человек нестойкий или колеблющийся. Поэтому вам предстоит сначала стать настоящими солдатами искусства.

Он устал. Ему нечасто приходилось так долго объяснять истины. Он прислонился плечом к доске, пошарил по стене, как будто ища опоры, и коротко вздохнул, почувствовав под рукой твердый ствол армейского автомата в стойке. Учителя все значились солдатами Народной армии, и оружие им полагалось по штату. С этим автоматом обращались, похоже, очень небрежно. Им давно никто не занимался всерьез. Солдат сел на стул, положив автомат на колени, как ребенка, отомкнул магазин, произвел неполную разборку, раскладывая детали по учительскому столу с легким стуком. Ученики смотрели, как он ловко, клочком специальной бумаги, протер все части и снова собрал автомат. Видно было, что работа эта действовала на него успокаивающе. В школе давно привыкли к тому, что каждый преподаватель — солдат, и в любой аудитории в стойке, рядом с классной доской, — боевое оружие. Но видеть, как обращаются с этим оружием те, кто действительно знает и любит его, доводилось не часто. Это вызывало уважение. Слепой, солдат и художник, умел многое. Они молчали уважительно. В полной тишине Солдат снова заговорил.

— Вам кажется, что художнику глаза необходимы. Ошибка! Среди мастеров слепых гораздо больше, чем зрячих. А некоторые сами завязывают себе глаза, чтобы обилие фактов и деталей не мешало сосредоточиться. Один довольно известный художник — он рисовал членов правительства — попал раз в скверную историю. Чаще других он рисовал, — Солдат запнулся, — впрочем, имя не имеет значения. Тем более, что этот человек потом стал в ряды ревизионистов и предал наши великие завоевания. Его расстреляли, а художник долго маялся: он слишком часто рисовал портрет этого предателя с натуры и слишком хорошо запомнил его черты. Теперь во всех портретах эти черты проступали, хотя художник этого не хотел.

— Его тоже расстреляли? — спросил кто-то из дальнего угла. Слова повисли в воздухе тонким эхом.

Солдат защелкнул крышку ствольной коробки. Теперь автомат был собран. Оставалось только присоединить магазин.

— Художника? Нет. Зачем его расстреливать? Он неплохой сам по себе человек, только сбился с пути, не сумел приподняться над мелким, обрести главное направление. Как видите, глаза зачастую не только не помогают художнику, но и просто вредны. Если б он умел вслепую рисовать семь или, например, восемь — двенадцать сюжетов, он исключил бы один, а остальные картины продолжал бы писать не менее успешно, чем раньше. Его не расстреляли, его отправили на трудовое перевоспитание. Может быть, поработав своими руками, пожив в гуще народа, он снова сможет рисовать, рисовать правильно.

Солдат говорил, а руки его двигались самостоятельно, отдельно. Как бы сами по себе они открыли ящик стола и достали коробку с патронами, быстро и ловко набили магазин. Чуткие пальцы нежно трогали прохладный металл. Последний патрон Солдат дослал в ствол.

— Но чтобы рисовать по трафарету, художники не нужны, — сказал четвертый номер. — Это могут делать и машины. Машина напечатает любой плакат в любом количестве экземпляров.

— Какая ерунда! — Солдат даже вскочил от негодования. Все то, что он говорил, как видно, не дошло до них. — Разве машина может сравниться с человеком? Глупый механизм, которому все равно, что печатать, не заменит руки художника.

Разве его, Солдата, умение рисовать можно равнять с действиями машины? Вскочив, Солдат непроизвольно накинул ремень автомата на шею и теперь бегал взад и вперед, размахивая правой рукой, левой придерживая автомат на груди. Ему не хватало аргументов, он нанизывал слова и мысли друг на друга, они схлестывались, запинались, сплетались в сумятице. Иногда казалось, что он танцует заученный до профессионализма характерный танец: ни разу не задел он ни рукой, ни автоматом доски стола или стены, ни разу не запнулся на крохотном пятачке свободного пространства. Иногда же, наоборот, казалось, что его нет, а есть только голос, звучащий из пустоты, из тишины, из света и тени, мечущихся перед рядами.

— Прежде всего, вы — солдаты. Вас научат методам ведения войны, открытой и тайной. Спорт разовьет ваши мышцы. От вредных влияний убережет вас Комитет бдительности и защиты завоеваний, который будет создан в классе. Вы овладеете оружием. У художника должна быть сильная, верная рука. Машина бездарна и безынициативна, машина мертва, ее легко уничтожить снарядом, бомбой, диверсией. Ей нужна энергия. Ее должны обслуживать рабочие. На вас же возложат идеологическую миссию, вы будете влиты в ряды солдат, впаяны в них. Товарищ по оружию, который только что рядом с вами шел в атаку, почувствует прилив воодушевления, если вы у него на глазах нарисуете портрет Председателя или другую картину. Вы сможете поднимать людей в бой и на труд. Я могу нарисовать за одиннадцать часов девяносто произведений, и все они будут по-настоящему качественными. Меня не отвлечет ни бой, ни беда. Когда ваше сознание закалится, а руки обретут уверенность, вы сможете работать в любой обстановке: ночью, в бурю, под градом пуль, рядом с атомным грибом. Нет бумаги — вы будете рисовать на стенах домов, на бортах машин и бронетранспортеров. Нет красок — станете рисовать углем, мазутом, кровью. Сможет ли слабый человек творить в день, когда у него умерла мать? Настоящий художник будет работать, даже если он останется один на планете. Камни и стены развалин станут пла-ка-та-ми!

— Он сумасшедший! Он сумасшедший! — голос закричавшего сорвался на визг. — Вы что, не видите, он же — слепой, он не может учить графике. Отобрать у него оружие, он же сошел с ума!

Крик ударил по нервам.

Класс вскочил с мест, как один человек. Ученики замерли у столов, не зная, что делать, в растерянности: странный этот крик… странный урок…

А Солдат остановился, точно вкопанный в пол, тоже крикнул — голосом, привычным к командам:

— Я — сумасшедший? Кто верит Председателю и мне — он выдержал секундную паузу, — на колени!

И еще через секунду, вскинув автомат, ударил длинной очередью поперек класса.

Взвыли, застонали половицы в коридоре. Распахнув дверь ударом ноги, в класс ворвался завуч. От двери он метнулся вбок, спиной к доске. Правая рука — на поясе, У бедра.

— Что? Как? — он окинул взглядом класс.

— Нормально, — отозвался Солдат. — Веду урок. Под потолком тоненько задребезжала электрическая лампочка. Класс осторожно посмотрел на нее. «Перегорит», — подумалось машинально.

— Заменить надо, — отвлекся завуч.

— Сколько осталось? — спросил Солдат.

— Тридцать, — отозвался завуч, быстро сосчитав по головам стоящих на коленях. — От балласта избавились.

— Да, — отозвался Солдат, — и еще: теперь по десять в каждом ряду сидеть будут. Удобно. Так мешало, что в двух рядах по двенадцать, а в третьем — одиннадцать… А с этими мы еще поработаем. Я буду учить вас, — обратился он к ученикам. — Я рад, что вас так много осталось. Я надеюсь, из вас выйдут художники.

— Помощь нужна? — спросил завуч. Солдат, казалось, ожидал этого вопроса.

— Направьте кого-нибудь убрать, я не хочу отвлекать своих ребят от занятий.

Завуч потрогал лежащего носком резиновой туфли.

— Живой, — сказал задумчиво.

— Это уж ваше дело, — не стал вникать Солдат, — Первый! — выкликнул он, обращаясь к классу.

— Убит, — не сразу ответили из класса.

— Да, — Солдат чуть помолчал. — Второй!

— Я! — назвался второй.

— Теперь твой номер первый. Возьми журнал и проведи перекличку. Выбывших вычеркни, расставь номера по порядку. Встаньте с колен, — скомандовал он классу, — и пересядьте согласно новому списку по десять в ряд. Запомните свои новые номера. Я надеюсь, они у вас надолго.

III

Так вот простиралось простиралось, и стало ему как-то не по себе. Не сразу, но стало. И решило оно малость попробовать повздыматься. Но только приступило, как рядом, справа (или слева), опять разверзается. Ну что ты будешь делать! Плюнуло простиралось и восстановило статус кво. Тот, конечно, который уже при нем стал, статус, не тот, который раньше, при антагонизмах. А кто ему что скажет? Все ведь теперь простирается — одно простирается. Что же оно, само себе будет глупые вопросы задавать?

А чтоб не было грустно и чтоб закрыть всякую возможность для экспериментов, ненужных и опасных, постановило простирается, что теперь оно все — вздымается. Все, до последней фигуры геометрической — глупого квадратного сантиметра, у которого все стороны равны, все углы равны, на сколько угодно частей равно делится и, главное, каких других вокруг уйма — не отличишь. Так вот, теперь все вздымается. И ничего не разверзается, боже упаси.

Не верите? Так давайте спросим. Ты вздымаешься? — Вздымаюсь. А ты? — И я тоже. А вы? — И мы вздымаемся. А кто разверзается, я спрашиваю, есть такие? Вот видите, нет таких.

И вообще — что-то много спрашиваете. А может, вы сами разверзаетесь, а?

IV

А еще задачка из арифметики. На ветке чирикали пять воробьев, двоих расстреляли. Сколько теперь воробьев чирикает, как ты думаешь?

Черный, исковерканный, колесил по двору, не задерживаясь на одном месте, все спрашивал, все задавал свои лишенные смысла идиотские вопросы, убегал, не дожидаясь ответа, не нуждаясь в ответе.

— И еще. Тридцать пять отнять пять, сколько останется? А? Сколько? Три? Два? — плакал, брызгал слюнями, умолял. — Ну хоть один-то останется, а?