Крым: предчувствие новой мифологии

Боспорский форум как попытка к возрождению таврического мифогенеза

[1]

Крым как географическая и культурная «вещь в себе», как тысячелетняя энигма, всегда приковывал к себе взор и будоражил фантазию мыслителей и романтиков. Отражающие героическую историю и повседневную жизнь полуострова вдохновенные тексты — от эпизодов «Одиссеи» до «Крымских сонетов» Мицкевича и пушкинского «Бахчисарайского фонтана» — участвовали в формировании порождаемых этой землёй мифов. Хрестоматиен тот факт, что именно Таврида послужила субстратом для возникновения этической мифологемы планетарного значения — образца верной жертвенной дружбы («…с Атридом спорил там Пилад…»: «Ифигения в Тавриде» Эврипида). Однако отмечаемое некоторыми исследователями ослабление здесь с приближением новейшего времени процесса мифообразования (например, Кнутс Адевитс, монография «Исторические этапы мифогенеза в Крыму как отражение смены общественно-экономических формаций», Тарту, 1957 г.) вынуждает нас ставить вопрос о необходимости целенаправленного заполнения этой всё отчётливее зияющей ниши. Природа, в том числе человеческая, не терпит пустоты. И во избежание самопроизвольного формирования характерных для эпох великих катаклизмов эсхатологических и демонологических мифов мы обязаны предложить этому гуманистическую альтернативу.

Один из последних случаев спонтанного позитивного мифотворчества имел место в середине — конце XIX века, когда реальный образ дерзкого татарского разбойника Алима трансформировался в архетипического вневременного героя — народного мстителя и защитника. Имевшие место в действительности экзотические подробности (сам Айвазовский пивал с Алимом кофий, а француженка Леони Лелоррен исполнила его портрет в симферопольском остроге) лишь работали на эту легенду.

Процесс сошёл на нет уже к концу первой трети XX века, с незаметной смертью последнего великого отечественного мифотворца Максимилиана Волошина. При этом выстроенный им миф под названием «Коктебель» почти гомеостатически функционирует — посреди окружающего мифологического вакуума — и по сей день, повторяя себя, как Фойникс, и так же сгорая с каждым новым писательским поколением.

Иллюстрируя в начале 90-х новое издание «Легенд Крыма» и проработав с данной целью массу архивных и прочих материалов, автор этих строк обратил внимание на то, сколь искусственными и, ergo, безжизненными оказывались попытки выработки новых локальных мифологем во второй половине века. «Мёртвые немцы на мысе Херсонес»: тысячи окружённых под Севастополем фашистов притворяются убитыми, чтобы не быть расстрелянными под горячую руку. «Старик с мыса Казантип» — человек, приобретший необычайную мудрость, просидев в погребе с гражданской войны до наших дней, и т. д. Видимо, не было в наличии неких необходимых условий, способствующих переходу исторического факта в устойчивую легенду и затем — в более или менее символизированный миф. Выяснение этих условий, природы этого механизма — тема отдельных исследований, а пока эти закономерности не вскрыты, нам также придётся действовать в определённой мере вслепую.

..Разумеется, строить абсолютно суверенную мифологию на «одном отдельно взятом полуострове» — утопия. Сама картографическая обособленность Крыма временами размывалась геополитическими флуктуациями. Так, Боспорское царство включало города на азиатской стороне пролива; Таврическая губерния распространялась на сопредельные северные территории. Однако Василий Аксёнов методом мифологического моделирования в романе «Остров Крым» показал инвариантную (при любых политических раскладах) уникальность исторической судьбы полуострова. Периодическое сплавление разноплемённого конгломерата с возникновением эндемичных этносов (тавры, крымские татары, караимы, крымчаки, наконец, виртуальные «яки» Аксёнова) — лишь одно из проявлений этой исключительности. Её осознание неизбежно приводило к определённой сакрализации связей с внешним миром. Именно гиератичным отношением ко всему чужому, а вовсе не вульгарной ксенофобией обусловлен, например, зафиксированный Эврипидом таврский ритуал принесения в жертву богине-Деве всех достигших этих берегов иноземцев.

Вырождение этой тенденции в советскую эпоху привело в культурном плане к эстетическому изоляционизму, неприятию новшеств современного искусства — на фоне игнорирования в целом мирового культурного тезауруса. Пуповина, соединяющая полуостров с материком Истории, оказалась где-то передавленной. И сегодня никого здесь не удивляет, когда, например, почтенный лидер писательского союза в декларативной статье, с автодефиницией «мы, мастера культуры» уже в заглавии, сообщает читателю, что «в начале всех начал было Слово, — сказано в Пятикнижии Моисеевом».

Знакомство с культурой понаслышке (свойственное, впрочем, и автору данных заметок) — весьма любопытный, но, к сожалению, пока малоизученный феномен социального бытия нынешнего Крыма. Нас же он в данном контексте интересует как отправная точка для неомифологических построений, как констатация подходящей для изысканий (изысков) TABULA RASA.

Итак, табула раза. Зря в корень, обнаруживаем, что дословный перевод этой идиомы не просто «чистая доска», но «доска выскобленная» (лат. rado — «скребу»). Т. е. подразумевается предварительное наличие некоего осмысленного текста. Тем многозначнее, за счёт семантических перекличек, может быть конечный палимпсест, чем содержательнее была стёртая надпись. В нашем случае идеальным опытным полем является крымский город Керчь (он же Пантикапей, Боспор, Карх, Корчев, Черкио, Воспро и т. д.), зиждущийся на почти трёхтысячелетнем историческом фундаменте, включая, прежде всего, мощнейший во всём Причерноморье скифо-эллинистический пласт.

Ныне город представляет собой крайне индустриализированное захолустье, проникнутое преимущественно пролетарской («нечего терять, кроме цепей»), отчасти даже люмпенской ментальностью. Последнее яркое напоминание о великолепной Античности — белокаменный Музей Древностей в виде копии афинского храма Тезея, возведённый в начале XIX века на горе Митридат стараниями просвещённых градоначальников, — разрушен центробежной силой забвения (точнее, новыми градоначальниками) всего лишь полвека назад, т. е. в мирное время. Трагический дефицит здесь прослойки творческой интеллигенции — безусловное препятствие для распространения мифологии, опирающейся на культурные реалии, но, с другой стороны, дополнительная гарантия чистоты эксперимента.

Для создания географически локализованных мифов проще всего было бы задействовать имеющийся местный фактологический материал. Крым, этот активнейший участок ноосферы Земли, является бездонной сокровищницей забытых до востребования редких эпизодов, неповторимых свидетельств взаимодействия человека с человеком и с окружающим ландшафтом.

Не здесь ли, опасаясь возвращения давно ушедших на войну мужчин, таврские женщины вместе с заменившими им мужей рабами возводили близ Акмонайского перешейка колоссальный вал со рвом, названный впоследствии Аккосовым или Киммерийским? Здесь, здесь. Здесь под присмотром персидского шпиона гастролировал — с полным аншлагом, между прочим! — любимец Филиппа и Александра Македонских кифаред из Олинфа Аристоник. Здесь, как сообщает Теопомп Синопский в трактате «О землетрясениях», на Боспоре Киммерийском «рассёкся холм, выбросив кости огромного размера, так что сложенный скелет составил 24 локтя…». Повторяя в обратном направлении маршрут Андрея Первозванного (от Херсонеса к Боспору), считающийся отцом славянской азбуки Константин-Кирилл обнаружил в местной библии «рускiя письмены», — а затем жёг на капищах тысячелетние дубы Тенгри-Хана на своём миссионерском пути через Крым в Хазарию, к славному поражению — согласно мусульманским и иудейским хроникам, — или победе, согласно христианским — в богословском диспуте с иудейским мудрецом. Здесь же через Кафу (Феодосию) возвращался домой из «хаджжа за три моря» Афанасий Никитин…

И всё же лучше прибережем на чёрный день этот мощный потенциал и пойдём по пути использования другой, кинетической энергии (накопленной в результате всех вышеприведённых рассуждений), делая упор на создание свежих прецедентов, осуществление новых исторических событий. Учитывая уже упомянутую характерную для Крыма некую сакральность в отношении ко всему некрымскому (перерождающуюся повсеместно в примитивное суеверное отторжение), мы попытаемся актуализировать её исконную позитивную составляющую путём осторожного введения тех самых «новшеств современного искусства»…

Боспорский форум, существовавший до этой осени только в теоретических разработках крымско-московской литературной группы «Полуостров» (Андрей Поляков, Михаил Лаптев, Игорь Сид и «примкнувшие к ним» Николай Звягинцев и Мария Максимова) и их друга и критика Изяслава Гершмановских, задуман как действо, периодически, раз в год или в несколько лет, повторяющееся, поэтому в качестве первичного художественного полигона избрана (так сказать, для низкого старта) tabula rasa «в чистом виде» — необитаемый (по окончании очередного бархатного сезона) остров Тузла, или Средняя Коса, в центре Керченского пролива. Ещё в античности здесь велись рыбные промыслы; Тузла соединялась тогда песчаным перешейком с азиатским берегом, представляя собой полуостров, и упоминалась в периплах как Акмэ (!) — «остриё, оконечность». «Волею судьбы остров находится между Меотидой и Понтом, Европой и Азией, Крымом и Кавказом, Украиной и Россией. Здесь, в ситуации а ля Крузоэ, особенно остро ощущается сартровская заброшенность в историческом провале между Античностью и Апокалипсисом…» (цитата из программных документов Форума).

27 сентября 1993 года, в первый день Форума, небольшой десант новоявленных робинзонов-«акмеистов» — московских художников во главе с куратором, редактором журнала «Искусство» Михаилом Боде — высадился на Тузле, полный решимости, по выражению последнего, «окультурить пустынный ландшафт».

Работу Ростислава Егорова, представлявшую собой возвышенную фразу на языке международного общения, в виде растянувшихся на добрую морскую милю песчаного побережья траншей, выложенных чёрными водорослями, пришлось исполнять коллективно в течение трёх суток всей «оформительской бригаде» с подключением наиболее физически крепких литераторов-участников форума. Геоглиф, т. е. буквально «надпись на земле», гласил: «LOOK TO THE HEAVENS» («Смотри в небеса»). Редкая форма множественного числа призвана была напомнить зрителю о суетной гордыне шумерских прожектеров («…и построим башню высотою до небес»), о множественности обитаемых миров, о семи высших сферах Аллаха, об этажах Эмпиреев, наконец. И хотя «редкий зритель долетит до середины Боспора», свежевскопанная крымская Наска привлекла напряжённое внимание семейства воздухоплавающих. Над фронтом земляных работ постоянно кружили вертолёты то украинской, то российской пограничной службы, рыбной и охотинспекции, и целый выводок геликоптеров Багеровского лётного училища. А через месяц Валерий Айзенберг, выехав с персональной выставкой на год в США, передаст оргкомитету Форума снимки геоглифа, сделанные из космоса глубоко растроганными патетическим воззванием работниками службы спутникового слежения NASA. Как бы то ни было, всё это может лишь способствовать мифологизации данного художественного события.

Инсталляция Валерия Айзенберга и Ирины Даниловой «Рождение Афродиты из яйцеклетки» (шестиметровый квадрат из выложенных параллельными рядами гипсовых яиц, местами замененных небольшой копией головы Богини любви и красоты), совершившая ранее успешное турне по залам галерей Старой Европы, на этот раз была размещена на песке под открытым небом. Громокипящая (с тяжким грохотом) близость пенного Эвксинского Понта скрадывала банальные технократические ассоциации («инкубационный период», «квадратно-гнездовой метод» etc.), благодаря чему, по словам художников, «особую глубину приобрели её античные корни». Если вдуматься, включение авторами темы яиц в предложенную версию теогонии в чём-то отвечает классическим версиям: согласно Гесиоду, Афродита родилась из крови оскоплённого Кроносом Урана! Во всяком случае, произведение осталось в памяти зрителей под условным названием «яйца Айзенберга».

Часть островного пляжа была покрыта отпечатками гигантского (размером не менее 0,8 локтя) человеческого уха. Этой маленькой акцией австралийский искусствовед Мария Гоуф продолжила осуществляемый последовательно на разных континентах планеты арт-проект «Уши Палеополиса» (в соавторстве с афинским художником Константиносом Иоаннидисом). Помимо античных аллюзий, произведение вызывало и прямую футурологическую ассоциацию — с «арабской» пословицей, придуманной Владимиром Войновичем для антиутопии «Москва 2042»: «Если приложить ухо к земле, можно услышать весь мир». Связан был проект и с коренной мифологией родины Марии: это Увана Кимпала, демон ночных страхов из пантеона североавстралийских аборигенов, не имеющий ни глаз, ни рук, ни ног, ни тела, а только одно большое ухо, прячущийся днём в кроне древовидного папоротника (прямо-таки напрашивается параллель с Иваном Купалой), в ночь цветения дерева спускается прослушивать живот великой Кунапипи, плодовитой земли-прародительницы — не собирается ли она родить Человека, который своим первым младенческим криком сделает его ГЛУХИМ?..

Эффектным завершением пленэрной выставки явились работы Аристарха Чернышёва: инсталляция «Восставшие из пролива» в виде вереницы заполненных водой лабораторных колб, протянувшихся с двухметровым интервалом по узкому окончанию песчаной косы острова, в каждой колбе плавало по длинной серебристой рыбе странной наружности; и пироперформанс «Боспор — Бикини», заключавшийся в серии ослепительных взрывов вдоль совершенно голого побережья (взрывы порождались жестикуляцией стоявшего в отдалении среди зрителей автора). Естественно пришедшие на ум зрителям-крымчанам предположения об эколого-дидактической концепции этих произведений были решительно отвергнуты художником. Признающий высокую вероятность приближения онтологически обусловленного всеобщего Конца, Чернышёв объяснил собеседникам, что в его задачу входит не доказательство или опровержение эсхатологических гипотез и не борьба с частными проявлениями тенденции материи к самоуничтожению, но более соответствующее его компетенции оформление по законам гармонии того исторического отрезка, который дано просуществовать лично ему. Таким образом, его работы суть не «антиутопия» и не «предостережение человечества от преступлений против природы и от ужасов ядерной войны», а лишь осмысленная эстетически фиксация неких существенных моментов Истории, безнадёжная попытка нахождения толики прекрасного в обстоятельствах гибели, бесстрастная регистрация красоты капли янтаря, заключающей в себе законсервированного заживо комара…

Не будем столь подробно останавливаться здесь на литературном блоке Форума, — хотя не исключено, что со временем он будет мифологизирован не менее художественно-изобразительной части — учитывая высокий уровень его участников и разнообразие представленных литературных направлений и школ, а также всеобщую воодушевлённость идеей проведения в будущем году следующего этапа Форума с дальнейшим расширением состава; учитывая, наконец, некоторые легко поддающиеся мифологизации эпизоды, как, например, несанкционированный акт символического жертвоприношения, совершённый заочно над одним из наиболее прославленных участников…

Дополнительным фактором, способствующим более прочному запечатлению в общественном сознании изложенных событий, может стать и основанный в эти дни так называемый Музей Аристоника (названный в честь упомянутого выше А. Олинфского, символизирующего здесь любовь боспоритов к искусству). Согласно форумным методическим пособиям, Музей предназначен «для аккумуляции культурных реликвий, связанных с посещающими Боспор-Керчь деятелями и исследователями искусства, служа тем самым дальнейшей фетишизации Творчества». В число первых музейных экспонатов, между прочим, вошли:

— древнегреческая амфора, изготовленная керченским керамевтом (т. е. гончаром) Василием Неголубевым и покрытая автографами участников Форума;

— карандаш ведущего специалиста Алупкинского историко-культурного заповедника Анны Галиченко (этим карандашом ставились подписи на амфоре);

— личная «флагманская» лопата («кисть мастера») Роста Егорова, которой наносились на побережье Тузлы контуры будущего геоглифа;

— пробирка с остатками бензина, использовавшегося Аристархом Чернышёвым в акции «Боспор — Бикини»;

— трубочный табак (уже в виде пепла), который курил М. Боде, читая на о. Тузла перед камерой Черноморской телерадиокомпании лекцию о концептуализме;

— раковина тридакны, привезённая Сидом из последней его экспедиции на Мадагаскар, с неприличной надписью на малагасийском;

— гипсовое «Ухо Палеополиса» Гоуф — Иоаннидиса;

— гипсовые же элементы инсталляции Даниловой — Айзенберга: подписанные авторами голова Афродиты и яйцо;

— последняя расчёска заканчивающего лысеть ялтинского поэта Сергея Новикова.

..Отложится ли что-нибудь из происшедшего той осенью в Крыму в культурной памяти населения — в виде достаточно жизнеспособной мифологемы, которая смогла бы противостоять энтропийному прибою нынешнего социального и экономического хаоса? Пока неясно. Уже сейчас ясно одно: Боспорский форум — дело не одного года; это дело даже не одного поколения культуртрегеров и мифотворцев. Необходимы десятки и даже сотни лет неустанных трудов… Увенчаются ли они успехом?

Ignoramus — et ignorabimus.

 

Екатеринославъ. Въ ожиданiи приятной катастрофы

[7]

«— Послушай, Сид!.. Хороший город — Днепропетровск. Давай и там проведём какой-нибудь форум!»

Слова, неожиданно произнесённые в Тавриде летом 1995 года, под занавес очередного Боспорского культурологического шабаша, крымским поэтом Андреем Поляковым, прозвучали для меня первым долгожданным и целительным ответом на одну давнюю загадку…

Прожив в Днепропетровске с двухмесячного возраста (родился в 1963 году в Крыму) до окончания университета, я был с младенчества глубоко уверен, что город тщательно скрывает от меня некую тайну. Имелись небеспочвенные подозрения, что разгадка её кроется в каком-нибудь погребе или на чердаке, куда родители меня не пускали. Скоро мы уехали в Африку, потому что папа был физик, а братскому африканскому народу, освободившемуся от ига, нужны были учёные. В Африке в подполье почему-то не тянуло — всё интересное там на поверхности. Через год мы вернулись обратно. И хотя я как раз стал октябрёнком, таким послушным быть уже не удавалось. Поэтому я кинулся изучать с новыми приятелями те самые крыши, чердаки и подвалы — маргинальное, тревожащее, проблемное поле Днепропетровска. Фекальные воды, просачивавшиеся в потаённый подземный город из канализационной системы, обидно ограничивали наши исследовательские возможности. Но к четвёртому классу Ян Валетов изобрёл мокроступы, и в катакомбах под его домом (внутренний двор с обратной стороны ТЮЗа) мы, пользуясь ариадниной бельевой верёвкой километровой длины, нашли — среди прочего, о чём вообще нельзя рассказывать — скелет фашиста, прикованный к пулемёту. Да, богом быть трудно, и все воспоследовавшие годы моя человеческая фантазия наперегонки с воспоминаниями периодически прорывалась за этот предельный навсегда километр.

Осенью 75 года Ян прибежал сообщить о создании в городе — «именно об этом мы мечтали!» — Клуба Фантастов. Загадку родного Лабиринта мы учились теперь экстраполировать на всё советское — а сразу же и на антисоветское и межпланетное — пространство. Помимо сочинительства в жанре short short story, я иллюстрировал рукописный — ненадолго разрешённый аж обкомом партии — клубный журнал «МиФ» («Молодёжь и Фантастика»). Верный мечтам молодости, наш тогдашний коллега Саша Левенко нынче издаёт вполне солидный, типографский «МиФ», а его бывший напарник Саша Кочетков, надувая щёки, укатил вслед за ихним заводским шефом Леонидом Кучмой в Киев — главой президентского Департамента имиджа и визажа. Председатель Клуба Леонид Панасенко угодил через много лет в Симферополь, в председательское же, разумеется, кресло крымского Совписа, и даже был командирован ко мне в Керчь для наблюдения за одним из Боспорских форумов. Всё обошлось благополучно, если не считать инцидента, когда вместе с керченской писательской ячейкой, нахрапом увезя от форумной компании, они опоили страшной литфондовской водкой ни в чём не повинного, равно доброжелательного ко всем Ф. Искандера. Валетов живёт антисоветским (каким же ещё?) бизнесом и мелькает на телеэкране в межпланетном «Что? Где? Когда»; Виталик Жураховский, блестящий англичанин, сегодня один из самых крутых в СНГ переводчиков фантастики и триллеров, и если вам ничего не говорит его фамилия, то зажмите ему нос прищепкой и попросите произнести что-нибудь типа: «Дэн, я начинаю стрелять!» — «Паш-шол в задницу, срань господня, понял?»

В 80-х началась генеральная перепланировка городского центра. Милые моему сердцу ветхие квартальчики доминошными рядами ложились под феллиниевской гирей просвещённой градостроительной мысли. Чудом устоял дом 3 по Московской (или она уже улица С. Бандеры?..), напротив ЦУМа, где до 78-го жила в комнатке на втором этаже моя семья. Но поднебесные семирамидины тропы наших давешних изысканий, опутывавшие серпантином крыши и чердаки десятков домиков и домов, исчезли из этой реальности. И только в памяти детства пульсируют невидимые в воздухе новообразованных скверов и пролётов (как например между Театром Шевченко и задним двором старого «Детского мира»; между Новым мостом — именуемым так тридцать первый год со дня возведения — и площадью Ленина), уничтоженные вместе с архитектурным антиквариатом пунктирные траектории «по сокращёнке» и альпинистские маршруты повышенной сложности, рекогносцировочные аулы и разворовывавшиеся сверстниками из враждебных кланов наши профессионально сколоченные орлиные гнёзда.

Загадка растворилась в опустевшем просторе, в атмосфере, в сложно структурированном прозрачном небе Днепропетровска, и в 85 году, сцепив зубы, я добился долгожданного распределения в керченский НИИ океанографии, в лабораторию биоресурсов Индийского океана. Между экспедициями, буднично отягощёнными поэтическим вдохновением, я обнаруживал себя в литературной Москве, особенно в командорском подвале — светлой памяти — газеты «Гуманитарный Фонд». Потом было явление группы «Полуостров», и сессии Боспорского форума, и открытие в Москве Крымского геопоэтического клуба. Случилось так, что Форум и Клуб разделили между собой «хроноскопические» роли: первый заострён на прошлом культуры («наследие истории сквозь призму современной эстетической мысли»); Крымский клуб же — на её настоящем (вечера ещё живых классиков, всяческие круглые столы и конференции на злобу дня). Но вот на последнем Форуме прозвучали и другие доклады: «Будущее как опечатка» (Изяслав Гершмановских, эссеист, Лос-Анджелес), «Гео — эго, или Дата Светопреставления» (Владимир Микушевич, философ, Москва), «Девять Завтра мировой фантастики» (Андрей Цеменко, дегустатор фантастики, Крым), «Древность и будущее Средиземноморья» (Аркадий Ровнер, литератор, Нью-Йорк), «Эсхатология, как синдром fin de siecle» (Кнутс Адевитс, филолог, Тарту). Пикантность ситуации заключалась не только в объективном приближении Миллениума, но и в субъективных психиатрических нюансах автора данного очерка, исподтишка муссировавшего дебаты.

Доморощенной эсхатологией я страдал всю жизнь. Лет в девять догадался, что являюсь инопланетным разведчиком, имплантированным в тело советского мальчика. Легенда была такая, что я хочу хорошо учиться, а на самом деле задача была разобраться, зачем и куда развивается человечество и, прикинув с точки зрения этики Универсума, решить — пускай себе развивается дальше или… ну, в общем, свивать обратно. Однако к пятому классу миссия была с позором раскрыта, и в художественной школе я уже носил кличку «Марсианин». Беседа с подкованной пионервожатой в Артеке заразила навязчивым, но глубоко осмысленным ожиданием американской атомной бомбы, однако это вскоре рассосалось. Ключевыми в недописанной в старших классах (в соавторстве с Жураховским) повести «Пижама кентавра» виделись мне слова одного собрата по разуму: «Ребята, до точечного схлопывания Вселенной осталось меньше десяти миллиардов лет. НАДО КАК-ТО СПАСАТЬСЯ!». Позитивистское научное воспитание, разумеется, не допускало в призыве какого-либо сотериологического (ну, в смысле, связанного со Спасителем…) подтекста. Все эти горькие украшения и сладкие метания пришли с годами.

С конца 80-х мои и близких мне людей — режиссёра Форума Оксаны Натолоки, с коей переживали мы тогда героический роман и счастливую семейную жизнь, А. Полякова и др. — московско-крымские демисезонные миграции включали Днепропетровск, где по-прежнему живут мои и Оксанины родители, в качестве перевалочного пункта. Далее, там работает мой школьный приятель, металлофизик, а теперь предприниматель Алексей Джусов, ставший в 1994–1997 годах меценатом моей культурной, скажем так, деятельности. Инвестором проектов был российский минкульт, затем крымский, средства же для поддержания штанов я получал от Лёши (творческий альянс с которым, между прочим, впервые состоялся в девятом классе: была учреждена особая, принятая всеми одноклассниками, разновидность парадоксально-дебильного юмора, т. н. сидджонский юмор). Другой однокашник и друг, высший математик, а ныне астролог (увы, уже германский) Евгений Царфин — стал на заре перестройки автором заказанного местной прессой нашумевшего гороскопа Днепропетровска. No mystification: есть точная дата и время основания города — 10.55 утра 9 мая 1787 года, закладка Преображенского собора (нынче Музей истории религии). Первый камень Екатеринослава заложен лично императрикс, помышлявшей, ни много ни мало, перенести сюда российскую столицу. Большевики элегантно переименовали город в честь подпольщика Петровского (новоязовским словом наподобие Волгокуйбышева или Балтоленинграда). Нынешний беспредел демократии до реноминации не дошёл: Бабу Катю на Украине по понятным причинам не любят. Бродит, наоборот, идея вернуть название Сiчеслав, ненадолго возникшее в послеоктябрьский период в память козацкой Сечи. За два столетия город посетили, начиная со ссыльного Пушкина, едва ли не все отечественные исторические лица; старинные фасады сплошь в гранитных табличках. Последние полвека за железным занавесом знали лучше нас, что Dnepropetrovsk — это ракетно-нуклеарный ЮМЗ (помню, помню этот душераздирающий ночной вулканический гул ниоткуда), таинственное «КБ Южное» (эти надоедливые НЛО над ландшафтом) и пр., короче — эпицентр Империи Зла, кузница красного милитаризма.

Так вот, летом 90 года Царфин зазвал нас познакомить с одним из лидеров тамошнего андеграунда, Андреем Жвакиным. Открытие было колоссальным! Выделившаяся в конце 80-х из движения «ХЛАМИДА» («Художники, Литераторы, Актёры, Музыканты И Другие Агитаторы»), банда синкретического искусства «Насыщение мифами пространства сада» во главе с А. Жвакиным и Д. Ныркой (ни то, ни другое имя так и не оказалось псевдонимом) базировалась в обожаемом мною Ботаническом саду. В холодной каптёрке и знойной оранжерее, под сенью гинкго и араукарий совершались по-настоящему любопытные опыты в разных жанрах: музыкально-шумовые, текстуальные, визуальные, смешанные, — позволявшие говорить не только о серьёзности дарований, но и — что не столь принято в провинции — о неплохом вкусе. Подаренный Жвакиным экземпляр его «Полифонической поэмы» — бумажная простыня с параллельно ниспадающими каскадами текста — по сей день украшает дверь моего кабинета в крымской квартире. Строки же из поэмы, вынесенные теперь эпиграфом к этим запискам, заставили меня вздрогнуть при первом ещё прочтении…

Соотнесение города с адом — жест понятный: урбанистическая аллитерация, обнажение метафизики родного топонима. Главное было в другом. Для них тоже существует тайна Днепропетровска! Её романтические искатели, — а возможно, уже хранители, — продолжили то, от чего я когда-то малодушно отступился, предпочтя открыть свой квест примитивной циркуляцией бренного тела вокруг глобуса. При дальнейших визитах я искал сближения с мужественными и умными рыцарями городской тайны. Так на моём горизонте появились «старославянский монах» живописец-абстракционист Сергей Просветов, продвинутые культуртрегеры с диссидентско-лагерным прошлым (одному нет пятидесяти, другому и сорока: окрестные островки ГУЛАГа затонули вчера вечером) Семён Заславский и Артур Фредекинд; гениальный украинский актёр Михайло Мельник, создавший, вопреки рогаткам завистников и наплевательству властей, собственный монотеатр и уносящий диковинной игрой в катарсис даже не знающих языка; подвижник литературного самиздата, основатель славного двуязычного альманаха «Артикль» Юрий Малиночка; колоритный русский прозаик, собиратель хипповско-растаманского фольклора Дмитрий Гайдук (зависший сегодня где-то в нирване между Полтавой и Москвой), злой писатель с трагической нотой Александр Хургин.

..И вот, дорогой моему сердцу автор произносит, почему-то на дальнем Боспоре, ту самую фразу о подходящем городе. Спонтанное упоминание, в контексте наших прожектов, столь много когда-то значившего в моей судьбе города имело для меня — буксовавшего в догадках о надвигающемся футурологическом куске жизни и о конкретном театре дальнейших действий — как минимум терапевтический эффект. Бытовой экзистенциальный невроз на тему «что же будет со всеми нами?!» крепчал, судорожно хотелось подстегнуть свои утлые умственные способности диалогом с толковыми людьми. Крымский оракул устами Полякова внушил мне, что скромный полуторамиллионный город с двадцатью вузами и непременной Игренью (мозговой отстойник — дурдом в одноимённом пригороде), со строившимся 25 лет и таки пущенным на днях метро, Днепропетровск (по-свойски — «Днепр») и есть искомая третья игровая площадка в схеме «ретроспектива — интроспектива — перспектива культуры», после Форума в Крыму и Клуба в Москве. Заглавие напросилось давно: «Футурологический конгресс» — по названию смешной повести-антиутопии С. Лема.

Кстати, ещё одним загадочным проявлением города мне видится подозрительно большое (здесь слегка повышен природный радиационный фон) число рождённых им творческих колоссов, — правда, никто из них не стал пока Genius loci, как Айвазовский для Феодосии или Волошин для Коктебеля: оперившись, все улетали ещё в молодости. Отсюда родом советский Михаил Светлов, антисоветский Александр Галич, концептуалисты Илья Кабаков и Георгий Литичевский, писатель-эмигрант Фридрих Горенштейн, поэт-классик Лианозовской школы Ян Сатуновский. Здесь родился один из крупнейших скульпторов XX века Вадим Сидур. Нельзя забывать и таких титанов, как криминальный баритон Иосиф Кобзон, и днепродзержинский прозаик Леонид Брежнев, и, наконец, его тёзка Президент Кучма со всей свитой… Недаром частенько слышишь здесь гордое: «Мы — теневая столица Украины!». Имеются в виду и монструозный ВПК, и под стать ему «КВН», и «Что? Где? Когда?», и Брежнев с Кучмой, и сказочное всесоюзное открытие эпохи застоя — днепровско-криворожская мафия, — то-то нашенский фантомас «Матрос», отсидев свои 15 лет, как раз сейчас вышел на свободу. Всё это — не подтверждения ли потенциальной исторической уникальности города? Предчувствие коей, возможно, и есть то самое ощущение тайны.

Наконец, «Днепр» — родина крупнейшего оккультиста XIX века, сдвинувшего крышу не одному поколению неофитов, — великой Блаватской. Здесь Е. П. родилась и — не побоюсь этого слова — возмужала, и отсюда берут истоки её матриаршие труды. А поборниками и фанатиками её учения освоены уже все пять континентов, ибо во всяком случае полгода в 1986 году со мной в антарктической экспедиции работал московский радиофизик, таскавший с собой перепечатку — ещё машинописную — фрагментов «Тайной доктрины», и упорно произносивший «Екатеринослав» с палатализующим «ль» на конце. Впрочем, лично я, к стыду своему, любви к мэтрессе никогда не испытывал («…На подвижной лестнице Блаватской / я займу последнюю ступень» — А. Ерёменко). Висящий в «Днепре» в каждой приличной духоборческой квартире фотопортрет Елены Петровны в пост-бальзаковском возрасте поразительно напоминает посмертную соратницу мумифицированного советского махатмы. Совсем уж не к месту чудится тенорок Т. Кибирова: «…как Ильич, оно бесплодно, / и как Крупская, страшнО».

Если Конгресс удастся, он сообщит Днепропетровску определённый необычный имидж: мировой карте на рубеже тысячелетий не помешает специальный город, думающий о завтрашнем дне человечества, — и это местными интеллектуалами воспринимается как должное. Тех же, кто привык видеть себя (пусть на здешнем фоне) звездой первой величины, вторжение созвездий прославленных и ярких людей может здорово обескуражить, — отсюда в заглавии очерка термин «катастрофа». Среди греческих значений этого слова, помимо «резкого поворота» и др., Вейсман приводит «ниспровержение новыми законами старых»; Фасмер же отыскал в русских диалектах восхитительную народную этимологию: «костовстрёха». Костовстрёхой и оказался для Крыма Боспорский форум. Но любой шок проходит, и прежние противники проекта, бросившись в мозговые штурмы и поняв свой тембр в общей многоголосице, уже не откажутся от игры в бисер.

 

Город вечной мечты

[14]

Уже который месяц я не мог написать статью о городе Керчи, заказанную альманахом «ОстровКрым». Я не понимал, что со мной происходит. Изложить хорошо знакомый, тем более биографически близкий и прочувствованный материал? Free & easy! Жил и действовал там с 1985 по 95 год, с перерывами на тропические экспедиции. И на заре своей эссеистики именно о Боспоре-Керчи сделал пару бойких псевдонаучных текстов, заинтриговавших, кажется, немало народу.

Я привычно пообещал сработать быстро. Но ничего, кроме бессвязных обрывков, не возникало. Тема, как заколдованная, выталкивала при попытках в неё погрузиться. Редакция торопила, я изворачивался, врал, что вот уже почти готово, остаётся сшить тщательно выписанные куски…

И я понял, что дело серьёзное. Необыкновенный, магнетический город Керчь больше не пускает меня писать о нём –

во всяком случае, писать навскидку, без напряжения душевных сил. Скорее даже не сама Керчь, а моё неосознанное чувство ужасной перед ней, Керчью, вины.

КАЮСЬ

Боспорский форум, что бы ни скрывалось за этим термином, мы провели с друзьями трижды с 1993 по 95 год. Акция имела много смыслов и подтекстов, но для меня это был ещё и опасный эксперимент: растормошить летаргическую жизнь города с трёхтысячелетним прошлым, чьи фильмы снов, десятилетиями перематываясь по кругу, выхватывают из прошлого одни и те же грандиозные видения, анекдоты о былом величии края. Вырвать зачаточный мегаполис из объятий Морфея, вдуть в опавшие вены гемоглобин, глюкозу, адреналин нового искусства, растолкать пульс современной гуманитарной мысли…

Льщу себе надеждой, что удалось. Но с каждым годом найти спонсоров для заумных игрищ становилось всё труднее. Приятель-бизнесмен Серёга Солодилов (пристреленный в 96-м городской мафией за неконтролируемость, земля ему пухом) обзывал меня в роли фандрайзера «сыном лейтенанта Шмидта». Как позже написала питерская поэтесса Полина Барскова, «в золочёных доспехах отвергнутый плавится Сид». Экономический кризис неумолимо нависал. Четвёртого Форума, несмотря на наши дёрганья, не последовало — ни в 96-м, ни в 7-м, ни в 8-м. Я же всё больше сил посвящал созданному в Москве Крымскому клубу, который стал Форуму и заменой, и реальным, пусть на иной площадке, продолжением.

«Вы попользовались Керчью, как женщиной, а потом её бросили», швырнула мне в лицо директриса «Телекомпании

Керчь». Дело не в хорошенькой директрисе, её я пальцем не тронул. И не в двух бурных романах, пережитых мною здесь — до и после пяти лет счастливого брака. Ревнивая местная элита пыталась разглядеть за игрой в бисер финансовые махинации либо карьеристские па.

Вот я, обессиленный оргсуетой и недосыпанием, рыдаю на плече одного из наших болельщиков, редактора городского радио Игоря Ефименко. Это после реплики журналистки-зрительницы Форума, ещё вчера тоже союзницы: «Мне объяснили, что Форум Вы устроили, чтобы крутить аферы на деньги российского Минкульта». Патриарх почвеннической прозы Василий Маковецкий сразу после выставки инсталляций на о. Тузла пишет было взволнованный рассказ — впервые в стиле фэнтези — «В дождливый день на острове», где даёт неожиданный творческий портрет не кого иного, как московско-ньюйоркского концептуалиста Валерия Айзенберга. Но на следующий день бежит в газету и забирает рукопись, и никогда уже её не публикует. (А я утаил экземпляр! и при случае с радостью обнародую.) Зато через год печатает в «Правде Украины» положительную рецензию на второй Форум, а ещё через год — эпохальный критический очерк «Заметки старого ворчуна» о герметичной поэзии участника всех Форумов Н. Звягинцева, где прилагает стахановские усилия к освоению формальных новшеств в изящной словесности.

Ни попыток встроиться в номенклатуру, ни тайных денежных операций следопытам от местного бомонда вскрыть не посчастливилось. И с годами самая лютая оппозиция поверила, что «праздник болтовни как жанр искусства», как приветствовал наш Форум С. Аверинцев, и был на самом деле простодушным праздником. Но я-то теперь знаю, что, ожидая от меня какой-нибудь подлости, права первоначально была она!

Я поманил, раздразнил это сонное, трогательное в своём наивном снобизме и благородном аутизме сообщество — вымпелом (жупелом?) духовной свободы, фата-морганой культурного моста, призрачной лестницей в столичное небо. Соблазнил. Совратил трижды — и смылся.

«АГРЕССИВНАЯ КЛОАКА»

А противник был что надо, честное слово! Скажу заранее, что победили всё-таки наши, но чего это стоило… Война велась по всем канонам провинциального театра, или, скорее, маленького, но гордого аула, оберегающего свою девственную чистоту. Фотограф главной городской газеты «Керченский рабочий» (большинство редакции первое время нашим забавам, мягко говоря, мало симпатизировало) заявил до начала всех событий, что применит «все возможные средства» для борьбы с «чуждым городу проектом». Первое упражнение он ещё как-то перетерпел, но на второй год, когда понаехали Искандер, Аксёнов, Кибиров, Войнович & Со, Н. разразился памфлетом «ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ на Боспорский форум современной культуры». Хрестоматийно оркестрованный пасквиль был подкреплён портретом Аксёнова, нагло переплывающего брассом Керченский пролив. На носу прозаика красовалась пририсованная для наглядности предательская горбинка. Форум однозначно истолковывался нашим экзегетом-патриотом как жидомасонский десант.

Василий Павлович так и не узнал о тайной подоплёке своего визита. Ничего не подозревая, он дал здесь несколько оптимистических интервью, — несмотря на нюансы нашенского гостиничного сервиса, от коих он так давно отвык и потому был слегка шокирован. Однако уже через полгода городские депутаты кричали мне, что из-за меня мы тут все пригрели на груди змею! Рассказывая о Форуме на «Голосе Америки», писатель подчеркнул, что побывал в Керчи впервые, и охарактеризовал её как «нормальный заштатный совковый городишко». Не знаю, что им не понравилось, видимо, эпитет «нормальный» вправду унизителен для уникальной Керчи. Позже мне и самому попадался в его московском интервью «Аргументам и Фактам» (или в парижском интервью «Известиям»?) удивительный ответ на вопрос о свежих московских впечатлениях. «В Москве происходит быстрая вестернизация. Остальная страна довольно медленно движется по этому пути, и даже есть ещё места заповедного совка, — например, Керчь, — где доски почёта до сих пор висят, и Ильичи стоят нетронутые». То есть после Форума, где бы В. А. теперь ни находился, в Москве, Париже или у себя в Вашингтоне, он уже как бы не говорит вообще ни о чём, кроме Керчи. Но это ещё пустяки! В хронологически предпоследнем и, на мой вкус, лучшем произведении Аксёнова, романе «Новый сладостный стиль» главный персонаж, отчасти совпадающий с автором, делится с читателем такими воспоминаниями о том самом керченском отеле, что просто держись! Предоставляю любителям самим найти это место — и гарантирую заодно огромное удовольствие от жутко весёлой и жутко грустной книги.

В общем, немало заслуженных помоев (всякому авгию по трудам) вылилось в нужное время на голову автора этих строк. Недаром мне так нравилась совковая шутка про «инициатива должна быть наказуема». Я был прав, вкладывая все свои силы в промывание магического пространства, но ведь я был и неправ — будоража глубоководный омут с устоявшейся хрупкой экосистемой! «И стало ясно, что пара вёсел / Тихую воду сведут с ума…» (Тарковский). После первого Форума имело популярность фото, где я измеряю методом отвесно утопляемой тростинки уровень горячей слякоти в керченском грязевом вулкане Солдатская Слободка (оный сочится как раз в геометрическом центре города). Всеми так и понималось, что после Форума грязевой горизонт обязан повыситься.

Когда в интервью для журнала «Остров Крым» я с невольным уважением сказал об «агрессивной клаке в горсовете», корректор ничтоже сумняшеся исправил на «агрессивную к л о а к у». Так это и прочитали. Никто не повёл ухом и не моргнул глазом.

ЛИЦА

Написать о Керчи что-то цельное с каждым годом вообще всё труднее. Из-за вынужденной эмиграции активных и заметных персон распадается совокупное лицо города. Специалист по антарктической ледяной щуке мрачный украинофил Володя Герасимчук теперь чиновник киевского министерства, его коллега Генка Шандиков пахать продолжает по своей тематике, но уже в Буэнос-Айресе и Ла-Пасе. Сумасшедший бард и доморощенный метафизик Игорь Березюков (получивший у нас в институте статус «Борзюкова» в честь лагеря КСП «Борзовка», который в свою очередь назван в честь огибающего его мыса Варзовка) гитáрит в подземных переходах Харькова, океанологи Сергей и Таня Хомутовы занимаются геохимией в подмосковном городке биологов Пущино. (В отличие от благоговевшего перед ним Березюкова, Сергей является продвинутым практикующим мистиком в ранге астрального инспектора.) Тележурналист Саша Беланов давно уже москвич и делает, в частности, собственную передачу «Ночное рандеву»… Есть ещё более прославленный телевизионный керчанин, Сергей Доренко, но его мы лично не знаем и лишь с сочувствием следим за его политическими сафари. (Санитары леса не могут не вызывать уважения.)

Год назад переехала в Симфи моя высокочтимая приятельница, пани Ядвига Шиманская, для соседок Надежда Владислововна, шляхетная полька, интернированная в 30-е годы, леди на велосипеде, не гнушающаяся ударных огородных работ, моржующая каждую зиму в море на своём восьмом десятке, — вдова скульптора Романа Сердюка, создавшего и возглавившего городскую художественную школу (с ним я знаком не был). Их старшая дочь, городская королева красоты Кася (Оксана), продолжила династию и тащит на себе эту самую школу. Что касается покойного Романа Владимировича, культовой фигуры для местной интеллигенции, то в своих арт-проявлениях он, яркий человек и педагог, бывал иногда не столь бесспорен. Во всяком случае, созданные им стройные грифоны (геральдический тотем Керчи), заново украсившие Митридатскую лестницу, вызывают почему-то ассоциацию не с грубой и плотской эпохой титанов и атлантов, а скорее с изящной, ударного труда и культурного досуга, передовой птицефабрикой, а такой же советский Пушкин, сохранившийся в виде эскиза и выдвинутый группой энтузиастов на почётный пост шедевра в городском саду, надеюсь, всё же останется как есть неудачным наброском. Мне тяжело это писать, я нежно люблю Ядвигу и трёх её гордых красавиц дочерей, но я по горло сыт московским гением Церетели, а в дорогой мне Керчи и без того, как я уже цитировал Аксёнова, «Ильичи стоят нетронутые».

В столицу Крыма перебрался писатель и многоопытный врач Александр Грановский, слиянием двух своих ипостасей создавший новое направленияе в психиатрии — литерапию, т. е. лечение художественным текстом. Впрочем, литерапевт Саша и его супруга, great profy англо-русского перевода Галя Грецкая — вечные странники, не задерживающиеся более пяти лет в одном городе, в их списке как минимум Мурманск, Архангельск, Измаил, несколько крымских городов, в ближайшие времена — Торонто либо Нью-Йорк (в первом уже живёт сын, во втором дочь). То есть отъезд Грановских — не отступление, а наступление, случай никак не типичный.

..Но Бог меня раздери, если я соглашусь, что уехали все лучшие люди! Я не понимаю, почему кто-то остаётся в Керчи среди растущей нищеты и разрухи, как и на что они живут, но я счастлив, что они там есть и что есть к кому приехать в Керчь! Образ города неотделим от их просветлённых физиономий.

Это ихтиолог Коля Кухарев, верный старший товарищ, селф-мейд-мен, воспитавший себя из чуть ли не детдомовского безотцовщины в учёного флибустьера, тонкого ценителя тропического мира. Он был самым выносливым, то есть даже ночным, слушателем произведений участников Форума (как жаль, что на наше приглашение к себе в гостиницу после заседаний решались отозваться лишь немногие керчане!)…Это крупнейший в СНГ специалист по ихтиофауне индоокеанского шельфа Серёжа Усачёв, по чьей просьбе я провозил однажды контрабандой в ЮАР заново открытых акул-лилипутов — к состоящему с ним в переписке крупнейшему же в мире спецу по хрящевым рыбам Леонарду Компаньо. В отсутствие научных рейсов Сергей подрабатывает склеиванием многолитражных аквариумов для офисов…Это вечный юннат В. Ф. Демидов, носитель высшего знания о промысловых пелагических видах Индийского океана, за излишний авторитет среди коллег сосланный на пенсию завистливым очередным директором, но по уходу на пенсию самого директора снова активно привлекаемый к делу в роли стратега, эксперта и консультанта. Демидов опекал меня, наезжавшего в Керчь в свой будущий НИИ ещё с первого курса Днепропетровского универа, пас как будущего учёного, свою смену. Научника из меня не вышло, простите, Владимир Фёдорович! Надеюсь, вышло-таки нечто другое.

Это историк, глава археологической экспедиции Лёша Куликов, двадцать лет назад в бытность вдумчивым школьником открывший городище могущественной в древности Акры, одного из ключевых портов Боспорского царства, местоположение коего в проливе дискутировалось в мировых научных кругах целое столетие. Фантастика, но факт. Взрослые дяди археологи признали открытие лишь через пару лет, к окончанию триумфатором десятого класса. Изучать затопленную морем Акру хватит на всю жизнь, но главное, что Алексей разрабатывает основы новой научной дисциплины, исторической экологии: как взаимодействовало с биогеоценозом Боспора эллинское рыболовство и скифское хлебопашество? …Таким же глубоким специалистом в своей области, но в антинаучной и несерьёзной, является программист Андрей Цеменко, аттестующий себя как «дегустатор фантастики». В начале 90-х он с единомышленниками из Севастополя и Николаева выпускал в самиздате очень профессиональный журнал сайнс фикшн, фэнтези и критики «Никогда». А палаточный лагерь любителей фантастики со зловещим названием «Комариная плешь» на острове Тузла он устраивает ежегодно с начала 80-х. Андрей сообщил мне, кстати, что в мировой фантастике Керчь мелькает гораздо чаще, чем этого можно было бы ожидать, — даже у американских авторов…

Несерьёзным делом занят и Лёлик, то есть блюз-гитарист Алексей Блажко, лидер самой интересной, похоже, рок-группы Крыма с плавающим названием («Синкопа», «мАмали», «Свиной поросёнок», «Матросами не пахнет» и т. д. — никогда не пойму, заглавия ли это песен, альбомов или банды в целом). Один из самых утончённых и суггестивных лёличьих проектов — музыкально-компьютерная обработка спичей на городском радио (где он работает в должности звукооператора и, по всему видно, останется в ней до глубокой и безоблачной старости) различных начальников и политиканов. Ещё Лёлик дорог мне тем, что иногда ему снится, будто он — Крымский полуостров, и ему очень больно от всех этих шоссейных и железных дорог… Первая жена Лёлика, Шурик (Саша, т. е. девушка) — дочь Оксаны Сердюк и при этом внучатая племянница феодосийского пионера-героя Вити Коробкова. У нас тут в Керчи всё круто!

Можно понять, почему из Керчи не уезжают деловые люди. Патриотизм, наверное, не в том, чтобы хвалить свою родину, а в том, чтобы её поднимать. Первый бизнесмен, с которым я здесь сдружился, Володя Пучков, создал и возглавил городской союз предпринимателей. Он же был меценатом моей первой выставки, а потом помогал с Форумом — чаще всего из его конторы я звонил в Мюнхен Войновичу, в Вашингтон Аксёнову и в Москву всем остальным. В вязкой провинции бизнесу особенно необходимы политические рычаги, и лучшие или наиболее стратегически мыслящие дельцы неизбежно идут во власть. (Исключение — короткий период, когда в горсовет вошло некоторое число бандитов, оказавшихся по трагическому совпадению не лучшими и не мыслящими.) Образцами дальновидных бизнесменов мне запомнились Евгений Максименко и Анна Абакарова — последняя, родись она в другом тысячелетии, оказалась бы шемаханской или персидской царицей. Ей-богу, если метемпсихоз существует, то именно умной царицей Анна Александровна в предыдущий раз и была.

Есть в Керчи свои поэты. Самые яркие из них — Василий Нестеренко и Валерий Левенко — являют по типу жизнетворчества наглядно контрастную пару. Если Вася, публикующийся временами под псевдонимом Неголубев (думал стать «Голубевым», по девичьей фамилии матери, но выяснил, что русских стихотворцев Голубевых уже существует достаточно), воплощает в себе анахроническую, точнее внеисторическую идею андеграунда, богемы и социал-эскапизма, то Валерий Яковлевич, обладатель натуры не менее поэтической (романтизм, ранимость, вселенская отзывчивость etc), с младых ногтей поладил с рабоче-крестьянской властью и творил пламенные тексты о заводе, о международном Женском дне, о Перестройке. Вася, с которым меня роднит моряцкое прошлое, в последнее десятилетие зарабатывает гончарным ремеслом, сдавая стилизованные амфоры и лекифы в бутики Москвы и Петербурга. Я подобрал ему для обихода древнегреческое название профессии: керамевт.

…Пытаясь собрать обобщающий человеческий образ Керчи (воистину города вечной мечты, но об этом позже), я вижу перед собой, скорее всего, романтичного мастера с завода эмальпосуды Валентина Коваленко — идеолога знаменитых благодаря репортажам Клуба путешественников «эллинских» походов вкруг Черноморского побережья, предпринимавшихся заводскими адептами античного времяпрепровождения. В расшитых золотом древнегреческих хитонах, с копьями и амфорами с квасом! (Именно Валя нашёл в холмах Керченского полуострова гранитную скифскую бабу, что торчит сейчас в центре города. По последним сведениям, увы, Коваленко ударился в политику и руководит филиалом какой-то из общеукраинских партий. Но это уже не очень керченский образ.)

А может, это Валин альтер эго и оппонент, создатель Клуба любителей истории и Греческого общества Крыма Борис Бабич, галантный матерщинник, тоже мастер на том же заводе. Восхитительный толстяк Боря сохраняет и охраняет керченскую старину, и обучает величественному языку Эсхила и Софокла молодых крымских греков — двоечников и лоботрясов. Комплекция не позволяла председателю спускаться с нами сквозь узкую срамную щель в склоне горы Митридат на эксклюзивную экскурсию в подземный некрополь — комплекс разграбленных в прошлом веке захоронений таинственных боспоритов. А ведь он был самым достойным из нас — прикоснуться к античным фрескам (одна из них, в файюмском стиле, прославилась на весь мир под именем богини Деметры), подышать застоявшимся античным воздухом. Помню его головоломную новогреческую визитку, где имя и фамилия транскрибированы через фонетику, не имеющую шипящих и звука «Б»: Мпорис Мпампитс!

НАШИ МЁРТВЫЕ

Керчь быстро утешается по своим покойникам, смиряется с потерей. Мне это не очень понятно, но что-то здоровое в этом, наверное, есть. Однако, вопреки максиме «у истории нет сослагательного наклонения», часто хочется напоминать: был бы жив такой-то, было бы всё по-другому.

Конечно, было бы всё то же самое. Да и сейчас, если смотреть философски, всё не так страшно. Но в ноябре, если память не изменяет, 1993 года, в неслыханные здесь для этого сезона холода и снега, на шоссе Керчь-Симферополь вылетела на встречную полосу автомашина с Яковом Аптером — директором крупного керченского завода, лидером песпективного политического движения, и его ближайшими сотрудниками. Двигавшийся навстречу дальнобойный грузовик или трелёвщик принял удар и нёсся дальше с легковушкой на бампере, теряя курс, пока не припечатал её к придорожному столбу. Сейчас уже неважно, было ли это заказное убийство, — вряд ли, погибшие сами нарушили все возможные правила безопасности, но трудно представить более «удачную» для кого-то смерть. Аптер имел баснословный авторитет среди многотысячного коллектива, послевоенный сирота, он безукоризненно прошёл снизу доверху служебную лестницу и был избираем всегда и всюду, кажется, единогласно. С ним, проявлявшим недвусмысленные намерения войти в правящую элиту не только Крыма, но и Украины, ассоциировались конкретные шаги развития, завязанные на социальные технологии, взаимопомощь, смягчённую конкуренцию и другие параметры приблизительно шведской версии социализма. Я не компетентен давать всему этому оценку, но ясно, что история большого региона с гибелью Аптера двинулась определённо несколько в другую сторону. Мы виделись с ним перед первым Боспорским форумом, денег он не дал, сказал: меня не поймут компаньоны. Я ценю честный отказ, обычно наши бонзы предлагают на уши лапшу. Думаю, в дальнейшем мы нашли бы темы для сотрудничества.

Мэр Керчи Александр Сафонцев медленно, но верно вырастал в большого политика, в своё время существенно помог Кучме стать президентом (оправдал ли тот надежды на улучшение жизни, другой вопрос). Сафонцев неизменно помогал Форуму. Он погиб три года назад уже в роли вице-премьера Крыма в борьбе с ялтинской ветвью крымской мафии, пережив несколько операций за месяц после взрыва на турбазе «Таврия».

Крымская мафия была раздавлена киевскими спецслужбами несколько позже. В Керчи все вздохнули свободнее, но поговаривают, что функции негласной «крыши» взяла на себя милиция, оставшаяся без конкурентов. Одного из «замоченных» местных авторитетов звали Кельзон, это знали все, но больше ничего о нём, помнится, не было известно. Помню, мой знакомый, затеявший в Керчи в разгар перестройки туристическую фирму, быстро поднялся — тема была неразработанная, купил две легковых иномарки, себе и для фирмы. Но однажды его взяли, по его выражению, «под белы ручки» и привезли к Кельзону. «Налоговые» условия были поставлены такие, что бизнес его стал чахнуть, и через год приятель всё бросил и вернулся к своей прежней малоденежной специальности. Он сокрушался: во всех странах мафия стрижёт лишь побеги, чтобы не погубить дело, а наша — под корень. Машины у него отобрали, просто так, сверх «дани». В момент, когда он мне об этом рассказывал у крыльца Дома Политпросвещения, мимо проехала бывшая его иномарка.

Лучший живописец Керчи Жорж Матрунецкий умер пару лет назад от болезни почек, продолжая подрабатывать где-то художником-оформителем. Его достоверные до полной сказочности пейзажи, где море переходит в сушу мучительно постепенно и волны вылизывают стены жилых хибарок, а лодки служат хибаркам кровлей даже на холмах, видимо, должны теперь сильно подняться в цене. За несколько лет до смерти Жоржа его выставку в Симферополе посетил высокий заокеанский гость из клана Кеннеди, знаток живописи, и сходу отобрал значительную часть работ для приобретения. Однако автора, жившего в Керчи без телефона, за пару дней «не нашли», Кеннеди уехал ни с чем.

Понимая себя полпредом города в искусстве, Матрунец-кий часто подписывал работы псевдонимом «Жорж Керч» (именно без мягкого знака). Кажется, зная и даже подчёркивая, что керч — один из синонимов фаллоса в старорусской лексике. Человеком Жора был весёлым и к себе относился без должного почтения.

Его подлинным антиподом был Георгий Бут, бытописатель военного подвига керченского населения в Аджимушкайских каменоломнях (кому был нужен этот подвиг и зачем власти вместо эвакуации согнали тысячи людей под землю для малоэффективной подрывной деятельности, ещё предстоит расследовать историкам и архивистам, а может быть, международному трибуналу). Бут узурпировал исключительную нишу главного художника в городе, но писал не тузов политики и культуры, а пионеров-героев под каменными сводами, санитарок и партизан, всех на одно лицо, непременно чумазое и с карими, горящими ненавистью к захватчикам глазами. Для циклопических, подавляющих зрителя полотен в центре города был возведён специальный храм, экскурсантов тащили туда на причащение безальтернативно. Когда директриса этого дворца тьмы на заре перестройки отважилась предложить отделу культуры выставлять там — поначалу в гомеопатических дозах — других художников, хороших и не про борьбу, жрец мрачного культа вражды не выдержал измены и умер. Теперь это и есть городская картинная галерея; за пятнадцать лет, спасибо Лидии Михайловне, там выставлялось много чего хорошего. Совсем уж избавлять её от бутовских детей подземелья, ради коих она создана, безусловно, не стоит, пускай тоже висят, напоминают обо всём плохом. В гомеопатических дозах.

ПРЕРЫВНЫЙ ЗВЕЗДОПАД

…Удержусь от перечисления всех светлых имён современной литературы, которых нам удалось разными путями и неравными порциями подключить к истории Керчи. «Сей поезд журавлиный» выше уже частично проименован. Кто-то, как Жданов, Поляков, Звягинцев, Максимова, Боде, оставался после Форума или приезжал заранее, а мы старались сделать дополнительные авторские вечера в уютном зальчике городской библиотеки имени Белинского, чьих милых сотрудниц я люблю и почитаю в этом городе, пожалуй, горячее всего. На эти встречи собирались чудесные люди.

Но звёзды залетали в Керчь, разумеется, и без нашего участия. Поэт Иван Жданов, уже после Форумов первым получивший самый крупный в мире приз в области русской литературы — премию Аполлона Григорьева, — в 70-х посещал Керчь в качестве осветителя гастролирующего столичного театра.

(«Мы кадили актрисам, роняя слюну, / И катали на фурке тяжёлого Плятта» — написал Сергей Гандлевский, один из колоссов, так и не попавших на Форум, но всякий раз собиравшийся и незримо присутствовавший с нами; в 95-м он, например, умудрился опоздать на поезд).

Поэт Света Литвак, куратор московского Клуба литературного перформанса, наезжала сюда с археологическими экспедициями.

Владимир Войнович, участник — с незначительным опозданием — Боспорского форума-94, жил здесь в 50-е, здесь написал текст достославной песни «На пыльных тропинках далёких планет». На его авторском вечере в тогдашнем городском доме культуры было так шумно, что стихи ему пришлось читать через матюгальник (т. е. мегафон, поясним для необразованных). До сих пор считает себя керчанином.

Больше всего ему запала тогда в память астрономическая цифра в названии его автобусной остановки — «40-квартирный дом».

Это про керченского своего знакомца, одного из пионеров советской международной коммерции в жанре мелкого бартера, Владимир Николаевич написал рассказ «Ченчеватель из Херсона». Слово это из лексикона советских моряков происходит, понятно, от английского change «обмен». «Херсон» здесь — псевдоним Керчи: написать дословно в те годы фактически означало сдать человека компетентным органам.

Список падучих звёзд (каждый раз — «к счастью») можно продолжать. Но вот у Искандера в Керчи даже обнаружился родственник, мы заезжали к нему с семьёй Фазиля Абдуловича. Будем считать, что ваш автор забыл, где он живёт — чтобы не погиб пожилой человек от нашествия интервьюеров. А у изобретательного художника Исмета Шейх-Задэ, будущей, да уже и сегодняшней гордости крымского и вообще современного искусства, дедушка учительствовал в Керчи в 30-е годы, сохранился домик, в котором он жил. Лелею коварную надежду, что Исмет тоже обратит своё внимание на Керчь как на испытанную идеальную сцену для перформансов и фестивалей.

ОЛИМПИАДА ФУТУРИЗМА И ПОСЛЕ

Историк Андрей Мальгин обратил моё внимание на связанный с Керчью немаловажный и почти забытый сегодня эпизод Серебрянного века. В 1913 г. крымский поэт Вадим Баян (Владимир Сидоров) организовал «Олимпиаду футуризма» — большое турне по Крыму поэтов-футуристов, как кубо-, так и эго-: Маяковского, Бурлюка, Северянина и др. Объединить в Таврии авторов разных, даже противоположных художественных направлений, совместить в дискуссионном пространстве наследие античности (Олимпиада) и культурные инновации (футуризм) — явно что-то знакомое… К сожалению, опыт оказался неудачным, эго- и кубо- окончательно расплевались именно в Керчи, разъехались и старались о проекте не вспоминать. Вспомнил лишь «поэт стареющий в Териоках», из его стихотворных мемуаров я и взял первый эпиграф к этому очерку… Боспорскому форуму повезло больше, на этот Керчь раз сумела сдружить поэтов, не сильно жаловавших друг друга в Москве.

Ещё одно-два десятилетия после Олимпиады футуризма Керчь оставалась интересной культурной сценой. Особо отмечу фигуру жившего здесь Георгия Шенгели, а также эфемерный Боспорский университет, где осела в 20-е годы эвакуированная в гражданскую из столиц профессура. Общесоветский процесс принудительной деградации быстро низвёл университет до рабфака. Не хочу писать о том времени.

МУЗЕЙ АРИСТОНИКА, ПОЧТОВАЯ БОЧКА, ПОЭТИЧЕСКИЙ КАННИБАЛИЗМ, БИОГРАФИЯ ПОДДЕЛЬНОГО КУРГАНА

От Боспорских форумов остались в Керчи не только приятные, я очень надеюсь, воспоминания, но и, что называется, вещественные доказательства. Во-первых, от всех участников мы требовали привезти свои книги или публикации для городской библиотеки. Все основные течения актуальной русской литературы в лице лучших своих представителей открыты читателю пять или шесть дней в неделю! Но есть ещё и сокровенные, почти эзотерические следы.

Музей Аристоника придумала режиссёр форума Оксана Натолока.

Аристоник Олинфский, любимый кифаред Александра Македонского, оставил на Боспоре двойственную память. Срывал на гастролях такие аншлаги, что персидский шпион использовал его приезд сюда, чтобы пересчитать неприятеля: на концерты сбегалось всё взрослое население. Ставя в пример античных фанов ленивым и нелюбопытным в последние столетия керчанам, Оксана призывала их быть столь же неосмотрительными и безоглядно отдаваться заезжему искусству! Для сакрализации оного и собиралась коллекция «Музея Аристоника»: личные вещи участников Форума или предметы, связанные с их творчеством.

На втором Форуме подобные объекты решено было вообще посеять, как разумное, доброе и вечное, в керченскую почву. Прав Сергей Градировский, убеждавший меня сделать жизнеописание рукотворного кургана (точнее, курганчика) «Юз-Адын-Оба». Но для этого надо потрудиться восстановить перечень «творческих талисманов», опущенных участниками Форума в созданное с помощью стройтехники «захоронение». Отмечу лишь, что курган сейчас исчезает с лица земли (точнее, с «отвалов Толстикова» — плоской боковой насыпи из археологического мусора на горе Митридат). Любители творчества конкретно В. Аксёнова разгребают холмик с каждым годом всё глубже в поисках ручки, которой писатель написал роман «Остров Крым». Говорят, пять или шесть человек уже нашли её, слегка поржавевшую, и показывают, каждый свою, восхищённым приятелям.

Форум наш был благодатным практикумом для сотворчества. («Ничто так не сближает людей, как совместное музицирование», — Г. Гессе.) Какие-то проекты возникали просто из воздуха. О символическом жертвоприношении, совершённом молодыми поэтами на первом форуме над распоясавшимся мэтром, неоднократно писалось, но хочу подчеркнуть, что хэппенинг со съедением доставшего всех корифея было проведён корректно и не без художественного вкуса — о чём свидетельствует хотя бы текст заявления на моё имя с просьбой о выдаче тушки и необходимых кухонных аксессуаров.

По предложению стихотворца, симферополитанина Андрея Полякова совершалась акция «Бутылочная почта». Из экологических соображений вместо тучи бутылок в набежавшую волну швырялась небольшая дубовая бочка с письмами участников «в тридцатый век». Аксёнов, по его словам, сообщил там (на английском), где закопан на о. Тузла сундучок с драгоценностями. Не обходилось без экстрима. На третьем Форуме момент опущения писем в бочку на острове телевизионщик не заснял, замылившись на полтора часа с ассистенткой в заросли лоха (дерева, повсеместно эвфемистически называемого маслиной). На катере же он решил наверстать упущенный сюжет — потребовал вынуть письма и раздать их наугад для инсценировки акта заново. Поэт Т. К., взглянув в доставшийся ему лист, побледнел и чуть не потерял сознание. Это писательница В. Б., не ожидая, что её текст будет прочитан ещё «при жизни», послала в будущее размашистый автограф: «… вам в рот, товарищи потомки!». Думаю, если бы эта невинная шутка, без каких не обходится ни одно неформальное сборище как великих, так и простых смертных (выражавшая к тому же естественный протест против ура-оптимистической акции в стиле пионерских зорек) стала тогда достоянием высоконравственной общественности, меня бы в Керчи просто линчевали.

CITY DREAMER

«Город-мечтатель», «Дремлющий город» — так называлась по-английски одна ГДР-овская рок-группа. Это словосочетание, как ничто другое, подходит именно к Керчи. Город всегда, в самые разрушительные и бессмысленные годы, полон каких-то неясных щемящих надежд. Сейчас, к примеру, по городу ходят слухи, что Украина готовится продать или отдать Керченский полуостров России — за прощение газовых долгов! Народ ждёт и верит. Кто-то даже сталкивался в универмаге со специалистами из оценочной (закупочной?) комиссии… Только ГОРОД ВЕЧНОЙ МЕЧТЫ может однажды объявить самому себе, что основан он 2599 лет назад (при отсутствии каких-либо документальных свидетельств), и через год шикарно отпразновать своё 2600-летие! (Марк Твен: «Нашей планете миллион лет, в ноябре юбилей».) Я всемерно поддерживаю это очередное сумасшествие, ибо ничто так не радует меня, как интеллектуальные изобретения и красивые мистификации. Застрельщица вышеназванного начинания, вице-мэр Керчи Лариса Борисова, сумела убедить историков и краеведов в том, в чём они были совершенно не уверены десятки лет.

(Между прочим, третим Боспорским форумом мы все обязаны отчасти и Ларисе Ивановне. Крымский минкульт по доброй традиции аннулировал своё обещание финансировать проект — за пару дней до времени «Ч». Мэр Сафонцев на беду был в командировке. Бродя в прострации по исполкому, я столкнулся с Борисовой, она пригласила к себе в кабинет, спросила, почему бледный. Повлиять на ситуацию было явно не в её силах, но я вздохнул и всё рассказал. «А вы знаете, что с сегодняшнего дня у нас новый министр?» — спросила она. Она позвонила Анатолию Литвиненко в Симфи, поздравить с назначением, и заодно ввела его в курс дела. Министр, рьяно взявшись за гуж, тотчас же выполнил обязательство, взятое его предтечей.)

Вся роскошь вселенского безумия Керчи воплощается для меня в загадочной записке, оставленной молодой посетительницей выставки моей графики в городской галерее в начале 90-х. Вахтёр взволнованно передала мне листок с корявой схемой, где в центре была обозначена наша планета, слева в уголке некий «наблюдатель», вверху справа «горяч. источник», а сбоку фатальная надпись: «Гибель земли не избежна» (sic! — И. С.) Встретиться с автором мессиджа мне не удалось, — как, разумеется, и предотвратить гибель Земли.

СТАРТОВАЯ ПЛОЩАДКА?

… Летом 88-го переводчик в моём ЮгНИРО (Южный НИИ морского рыбного хозяйства и океанографии) Андрюша Широков сказал мне: всё, завтра делаю транспарант и иду на площадь. Иначе мои дети будут жить при крымском Чернобыле! На Керченском полуострове готовилась к запуску АЭС. Колосс был откровенно на глиняных ногах: дворы в окружающих посёлках залиты великолепным цементом, недоложенным в бетон стен атомной станции. А место для фундамента подобрали вообще на разжижающемся грунте — потенциальном плывуне. Народ дружно ждал первой трещины и Большого Взрыва.

Стало стыдно оставлять Андрея на съедение свирепым ментам (на деле выказывавшим в дальнейшем едва ли не солидарность). Собирать подписи протеста мы поковыляли вдвоём. Вскоре вокруг нас сформировался керченский блок всесоюзной ассоциации «Экология и мир». Со слезами умиления вспоминаю эту разношёрстную горячечную команду, особенно даму с завода, на каждой сходке поднимавшую наш боевой дух новой поэмой против душителей природы и демократии. Между тем горком и обком насмерть, как Иван Земнухов и Ульяна Громова, стояли за «решение Партии и Правительства». Собрания наши в открытую посещали гебешники. Мы держали себя в руках, морду им не били, только издевались вербально. Провели в горсовет и облсовет несколько кандидатов и таки закрыли атомную, совместно с сообщниками из Симферополя и других неблагонадёжных уголков Крыма. Депутатское наше лобби оказалось большей или меньшей степени скромности (вялости?), но один из них развился в гендиректора целого издательского дома и стремительно забыл об общем легендарном прошлом; бог Меркурий ему судья. Но не забыли наши оппоненты!

Дело было так. В конце 90-го года мне срочно понадобилась приличная сумма в долларах для участия в экспедиции с особо экзотическим маршрутом (Египет, Намибия, ЮАР, Мадагаскар, Индонезия и т. д.), финансировавшейся вскладчину. Рассчитывая на новую историческую ситуацию, без малейших колебаний я двинулся в недавний стан врага. И не ошибся.

Вице-мэром был тогда Василий Криворотько, ещё годом раньше державший горестные речи о «разнузданных письмах против руководящей линии». Слуга народа, тоже без малейших колебаний, пообещал мне поддержку рекомендательными письмами и звонками хоть в ЦК. (Василий Иванович врубался насчёт тяги к тропикам — сам скоро умотал в Индию представителем какой-то фирмы.) Прощаясь, уже на пороге он задал мне сакраментальный вопрос, преисполнивший меня незаслуженным уважением к самому себе. «А всё-таки, скажите, какие силы стоят за Вами в городе?» Подумать только, они были уверены, что за нами стоит кто-то или что-то, кроме задетого самолюбия и дурной привычки выдавливать из себя раба! Я еле удержался разочаровать его ответом: «Как какие? Андрюша Широков…».

Помимо звонков и писем к предпринимателям, прежде всего директору корпорации «Воля» (б. Керченский тарный завод) Владимиру Непорожнему и главе Балтийского морского пароходства Виктору Харченко, не последнюю роль сыграли рекомендации мастодонта индустрии путешествий Юрия Сенкевича и ныне покойного директора Института зоологии РАН Ореста Скарлато. Искреннее спасибо всем ещё раз, господа-товарищи! Я ушёл в экспедицию в качестве художника-натуралиста, как бы в творческую командировку от города, и полгода интенсивно шлифовал авторскую технику на образцах островной и африканской фауны и флоры. Итогом стали собранная для музея ЮгНИРО коллекция (впервые в истории Института — ботанические, а не животные экспонаты, чем особенно горжусь), ряд популярных докладов и выставки натуралистической графики в Крыму, Днепропетровске, Киеве и Москве.

«Культурологически наиболее обусловленная стартовая площадка для путешествия духа», — сказал про Керчь автор идеи Боспорского форума Изяслав Гершмановских. Да, Керчь послужила трамплином для меня и для многих ныне таких же, в сущности, беженцев, удачливых беженцев, но она же и посадочная площадка — для самых сильных, кому хватит духа вернуться и восстанавливать из руин целостную жизнь. Ты ждёшь ли меня ещё, веришь ли ещё, Керчь?.. Я не знаю, хватит ли мне когда-нибудь силы духа.

К ВВЕДЕНИЮ В КЕРЧЕНСКУЮ ТОПОГРАФИЮ

Всё-таки нужно как-нибудь сконцентрироваться и написать галерею керченских литературных пейзажей, разложить ландшафт на главные составляющие или культовые места. Что за пункты входят в парадный список, заранее понятно. Городской Бродвей — улица Ленина, в молодёжном слэнге «Лента», до революции ул. Дворянская (новый мэр, заботясь об имидже города, чистит его до блеска, Ленту превратил в копию Старого Арбата с фонарями и шопами, снёс опостылевшие развалины по берегам улицы, а мне почему-то жалко); «Комариная плешь» на Тузле; сама Тузла; «Борзовка», «площадка» (окраинный пустырь перед дурдомом, недалеко от горпляжа); Митридатская лестница, ряд раскопок, облюбованных горожанами под первомайские пикники: Пантикапей, Мирмекий, Тиритака…

Топонимика Керчи — огромная тема. Ни один город планеты не имел за свою жизнь столько названий. Пантикапей, Боспор, Карх, Чарша, Корчев, Воспоро, Черкио, Воспро, Черзети, Кесария, Керич, Еникале и т. д. Удивляться нечему, Керчь один из старейших городов Земли. В вариантах склонения нынешнего имени — «в КерчИ’», либо «в КЕ’рчи», — я вижу выбор между низким стилем и высоким: смотря с чем ставишь в один ряд это имя — с «печью» или с «речью». Вслед за Маяковским («а там, под вывеской, где селёдки из КЕ’рчи…») предпочитаю второй вариант, хотя в жизни он, натурально, встречается реже. Топонимы в городе в основном советские: старые русские и татарские названия во многих случаях так и не были возвращены. Но всё же гора Митридат выглядит очаровательной антикварной этажеркой: улицы Митридатская, Эспланадная (в произношении горожан, разумеется, «Эксплуанадная»), Первый, Второй Босфорский переулки… На волне гласности в конце восьмидесятых я решил было под шумок добиться переименования улицы Ворошилова, на которой жил, в улицу Максимилиана Волошина: и близко по звучанию, и ассоциации не с подлостью и кровью, а со всеми лучшими человеческими проявлениями… Но согласился с возражениями муниципалитета: улица новая, нехорошее имя у неё с рождения, а вон в Италии до сих пор есть площади Муссолини.

Протекающая через центр речка Мелек-Чесме, — в переводе с татарского «Ангельский Родник», между прочим, — после депортации крымских татар была переименована в речку Приморскую. Образцовый кретинизм типа «площадь Привокзальная», «улица Межмикрорайонная»… Удачно она зашифрована в рассказах Маковецкого: речка Пантикапейка.

На втором Форуме писатель сделал краеведческий доклад «Митридатские улочки». Один из анекдотов, оставшихся в литературных кругах, таков: к концу доклада, вылившегося в суровую критику предыдущего форума, задремавший было в зале поэт Иван Жданов вдруг в тревоге подпрыгнул: «Стоп! А где же кочки-то?» Сидевший рядом поэт Тимур Кибиров строго его поправил: «Не кочки, Ваня! Не кочки, а улочки!»

Но я не случайно во врезке к очерку назвал Керчь городом необыкновенным и магнетическим. Подразумеваю ту мощную ностальгию, которой заражает этот край, когда хоть немного его узнаешь, а потом покинешь. Человеку, объездившему не мир, но почти полмира, от Сахары до Антарктиды и от Джакарты до Санта-Круса-де-Тенерифе, Керчь подарила мне многие из самых сильных воспоминаний в жизни. Читатель сам может если не вспомнить, то вообразить чувства, возникающие при непроизвольной медитации на объекты причерноморской археологии и геологии. Но опишу один волнующий мою память случай.

Маленькой компанией мы шли на закате холмистой степью к северному побережью Керченского полуострова, к заливу Мама Русская. Простор был тёплым и ласковым, о дневном зное как бы не помнилось, море ещё не показалось вдалеке. И мною постепенно овладело почти мистическое — нет, не чувство, а ощущение, физиологическое ощущение единства с геологическим пространством вокруг. Во мне всё отчётливее звучал некий древний голос, зов-не зов, какая-то длинная, ВЕЧНАЯ монотонная фраза не из слов, а, может быть, из биотоков. Говорили эти холмы и камни, но они не видели ни меня, ни проходивших здесь в течении тысяч лет кочевников и воинов, чьи движущиеся тени были такими же призрачными и случайными в гаснущем вечернем свете, как и я. Стоический монолог адресовался ни к кому, как вой ветра, как шорох радиопомех, как песня-мычание человека, закопанного по шею в песках. Я приотстал от друзей, оглушённый и опьянённый этим немым гулом, я испытывал нечто вроде сладостного ужаса, но сердце билось как никогда мерно и тихо. Когда мы вышли на побережье, голос оборвался, — возможно, заглушённый внешним, звуковым взыванием моря… Это чувство повторилось ещё раз, прошлым летом, уже на юге Керченского полуострова, тоже среди холмов и скал побережья и тоже на закате. Между этими двумя крайними точками ровно сорок километров, ровно четыре года и ровно город Керчь.

* * *

…Я никогда не писал обо всём этом, во всяком случае, в своих стихах. Но я счастлив, что помимо меня Керчь и Керченский полуостров своими образами и топонимами вновь, как в начале XX века, проявляется в русской литературе, как например в поэзии Звягинцева и Полякова. Я знаю, что не будь на свете одного мечтательного города, не появились бы, возможно, на этот самый свет, например, волшебные строки Максимовой:

 

Донецк: амнистия джиннам

(геопоэтика кротовьих нор)

[17]

— Дяденька, вы Харе Кришна?

Напрасно я забрался на этот террикон. Ничем хорошим это не кончится, здесь как минимум запросто подвернуть ногу. Два обнаруженных по обратную сторону маленьких аборигена, сестра и братик, стали быстро вскарабкиваться навстречу мне по откосу.

Вопрос чуть не сбил меня с ног. Но удалось сразу же совладать с собой («Просто на этой окраине поселились индуисты, а дети любят подсматривать за чужаками!..», — наскоро объяснил я сам себе и, как выяснилось позже, случайно угадал).

Старейший и, соответственно, самый маленький террикон Донецка, середины XIX века, возведённый ещё рудокопами, вручную. Старая выгоревшая порода осыпается под туфлями. Тяжёлая пыль, розоватая в свете заката, высеивается в воздух, не поднимаясь выше уровня колен. Мрачноватый полуразрушенный пригородный пейзаж, вечно модная стилистика фильмов Тарковского. И автор этих строк — на крошечном плато, в каких-то десяти метрах над ландшафтом.

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ

Впервые я побывал в этом городе в году приблизительно 82-м, на конференции студенческих дружин по охране природы. Ум мой был несколько обессилен — затянувшейся саднящей влюблённостью в девицу, которая в экологическом движении участвовать не желала и в Донецк, само собой, ехать не собиралась. Поэтому впечатления от поездки остались фрагментарные, хотя скорее всё же позитивные. Местная дружина делала упор, в отличие от нашей, на борьбе не с браконьерством, а с загрязнениями. Город был весь какой-то очень зелёный, сплошь засаженный деревьями и цветами. А на подъезде к нему я из окна поезда впервые увидел терриконы. Запомнились они почему-то длинными и ровными, как плоскогорья.

И вот тридцать лет мне не приходило в голову, что могу очутиться здесь снова. Общеизвестная мифологема Донецка не то чтобы отталкивала, но и не привлекала. Сперва долго выглядела скучной (урбанизм в его каком-то совсем беспросветном изводе), а в последние годы наоборот, страшноватой (примешались элементы мифологемы чикагской). Общее впечатление — что называется, «регион просит ребрендинга». Особенно безнадёжным представлялось название: какой-то унылый корень квадратный из «Днепропетровска».

И вдруг меня приглашают в гости, в некую литературно-музыкальную программу, с видеопоэзией и прочими изысками. К этому моменту я уже знал важный факт, стоивший многого: в городе живёт серьёзный поэт метареалистического направления Григорий Брайнин, друг детства Алексея Парщикова, и продвинутый культуртрегер Сергей Шаталов. Они-то и втянули меня в проект.

ДЫХАНИЕ КРОТОВИН

В Донецк дорога шла на этот раз, видимо, каким-то другим путём. Вряд ли кто-то уже занялся ребрендингом терриконов, но форма их была теперь в основном коническая (что в кои-то веки объяснило мне их этимологию: «земляные конусы», да и то не совсем правильно), и подозрительно напоминала увеличенные до гомерических размеров кротовины. Любой специалист по зоософии уверенно скажет вам: именно здесь Человек приблизился к архетипу Крота — укромного добывателя таинственных корешков. Приблизился совсем вплотную и более того, практически в него перевоплотился.

— Это место изначально не предназначалось для жизни, — рассказывает в амплуа краеведа Серёжа Шаталов. — Люди приезжали отовсюду, чтобы повкалывать в шахтах, заработать денег и вернуться домой. Но постепенно стали оседать…

Поэтому терриконы сейчас расположены зачастую в черте города, в непосредственной близости с жильём человека. Старые, отдымевшие громадины.

Как известно, терриконы молодые, в первые десятилетия после их формирования, перманентно кадят, иногда даже загораются: интенсивно окисляется на воздухе оставшийся в породе уголь. Дым этот для человека ядовит. Помню, в старших классах школы кто-то из однокашников принёс для чтения под партой пособие по судебной медицине. Среди леденящих душу смертельных случаев, подробно рассматривавшихся в книге, один был почти лирический.

Мальчик увлекался скалолазанием и проводил много времени на терриконах. Видимо, после тяжёлых упражнений на карабкание он однажды решил отдохнуть прямо там, наверху. Сочащиеся снизу смертоносные испарения его усыпили и убили. А затем — мальчик был найден далеко не сразу — окутывающая террикон тёплая газовая подушка завялила и мумифицировала тело так, что высушенные конечности ломались при изучении не только в местах суставов.

Вот в этот город я сейчас и вернулся.

МОНСТРЫ

Не нужно быть лозоходцем, чтобы ощущать под этой почвой множественные нерегулярные полости, лакуны, каверны. Даже природный карст индуцирует в надземное пространство энергетическое напряжение, невидимые изгибы полей. Здесь же планетарная кора под ногами расслоена и опустошена во вселенских масштабах. Причём отсутствует внизу гораздо больше твёрдой материи, чем это показано наверху: наглядные терриконы сложены из побочных продуктов угледобычи, а основной объём, поднятый нагора ненаглядный уголь — разъехался по земному шару и беспощадно сожжён…

Это, без сомнения, тщательно вытесняемое психикой чувство — повсеместной и непредсказуемой пустоты под ногами — наверняка как-то влияет на местный менталитет: волнующая тема для исследования.

Но с этого момента о научном дискурсе, видимо, придётся забыть.

Я поселился у Брайнина. Живописный берег реки. Одноэтажная, по преимуществу, окраина города, практически граница с разрастающейся навстречу Донецку Макеевкой — с которой они вот-вот сольются в экстазе, в первый настоящий украинский город-андрогин, тьфу ты, в мегалополис, а ещё точнее в суперагломерацию. В соседнем дворе, по рассказам Гриши, еженедельно режут кабана, торжественно и с щедрыми децибелами. Мне повезло, я попал в тихий промежуток.

Ну, не совсем тихий. Весь первый день под окнами время от времени протяжно и кишкомотательно выл неведомый представитель семейства собачьих — похоже, что очень дикий, серый и лесной. Источника звука нигде не было видно. К вечеру я решился спросить, что это было. Гриша показал мне из окна верхнего этажа ржавую конструкцию непонятного назначения во дворе соседей (других, не любителей жертвоприношений). Торчащая из неё горизонтальная труба при определённом направлении ветра начинает дико завывать. Моё допущение, что в этом и есть назначение конструкции, Брайнина почему-то не развеселило.

Всё объяснилось без участия монстров. Однако осадок, как в том еврейском анекдоте про серебряные ложечки, остался. Услышав перед отъездом странную историю с котёнком, я уже не удивился.

Котёнок был приблудный, но симпатичный. Он поселился под брайнинским гаражом, и Гриша стал регулярно покупать и подкладывать ему еду. Странность была в том, что еда исчезала со всё большей скоростью, а котёнка при этом давно никто не видел. А забор у Брайнина сплошной, для посторонних тварей вроде бы непроницаемый. Раньше под гаражом жила крыса, и Гриша предположил, что она котёнка задрала и теперь харчит его паёк. Проблема была в том, что и крысу уже давно не было видно, а еда исчезала в количествах, навевавших довольно неприятные размышления.

Так что, будь на моём месте не такой стопроцентный ковбой, он наверняка был бы даже немножко рад, что съезжает.

ИСТОЧНИК МОНСТРОВ

Показательно много монстров обнаружилось среди местной садовопарковой скульптуры. Причём, что важно, самые древние образцы датировались ещё периодом развитого социализма, а то и более ранним. Я напряжённо размышлял о буйстве хтонических сил, которые здесь растолканы и разбужены за полтора столетия индустриальной эпохи (это, кстати, и есть возраст Донецка). Поэты Брайнин и Шаталов целый день показывали город, начав с дома, где жил в детстве Алёша Парщиков, и клуба «Ливерпуль» с единственным, как говорят, во всей континентальной Европе памятником «Битлам». Донецк — пусть и Дальняя, но всё-таки настоящая Европа. Так что чудовища присутствуют в окружающей жизни в основном имплицитно, не выпирая с излишней очевидностью. А в добавление к буйству растительности здесь стоит с позапрошлого века «пальма Мерцалова» — огромное, выкованное из цельного рельса растение с пальчатыми листьями бездонно-антрацитного чёрного цвета. Любой палеоботаник узнает в нём разновидность древовидного папоротника.

Позже, уже в Москве, я прошёлся по текстам донецких поэтов и поэтов из всяких других мест, писавших о шахтёрском деле. Первое, что бросилось в глаза — неожиданные блоковские строки: «…Уголь стонет, и соль забелелась, / И железная воет руда…».

Тому, что в каком-то смысле руда здесь действительно воет, я свидетель, см. выше. У Брайнина, в стихотворении несомненно о Донецке («Набросай мне место своей судьбы…»), обнаружились подозрительные «негативы, выворачивающие покров / наизнанку». Одна из главных функций поэзии — выражать невыразимое. Всё вытесненное в подсознание поэзия вытаскивает за уши (за рога) в реальность текста, — минуя по пути логику, да и сознание зачастую тоже минуя.

«Что тащит со дна своего уголь?» — вопрошает Парщиков в своей известной «Угольной элегии». «В рассекаемых глыбах роятся звери, / подключённые шерстью к начальной вере». Вот на этих строках я испытал тихий ужас. Вовремя вспомнилась ещё чудесная цитата из Мамина-Сибиряка, царапнувшая когда-то в геопоэтической статье Владимира Абашева, — не про Донбасс, но это не важно: «Лука Назарыч несколько раз наклонялся к черневшему отверстию шахты, откуда доносились подавленные хрипы, точно там, в неведомой глубине, в смертельной истоме билось какое-то чудовище».

ТЕОРЕМА

Гипотеза, сложившаяся за прошедший после донецкого путешествия месяц, заключается, во-первых, в том, что хтонические силы являются объективизацией, проекцией наружу, на ландшафт, нашей внутренней природы. Во-вторых, что вот это «Мы», — то есть совокупность чувствующих субстанций или живых существ, способных индуцировать вовне хтоническое, — включает не только представителей Homo sapiens. Животные тоже могут порождать духов земли — наверное, совсем уже неантропоморфных… И в-третьих. После нашего ухода эти силы, объективировавшись, в ландшафте остаются.

Что из этого следует? Следует то, что живые существа каменноугольного периода, уходя, насытили окружающие пласты земли своими (примитивными?) демонами. Донбасс, по сути — хранилище древнейших нечеловеческих дýхов, гигантская консервная банка или, ещё точнее, лампа Аладдина, откупоренная и расковыриваемая всё сильнее и сильнее. Что там эллинский Аид или христианский ад, которым всего-то несколько тысяч лет?.. Человек приспосабливается ко всему, и приезжие работники добывающей отрасли, постепенно адаптируясь и переставая замечать странности местного пространства, стали расселяться по этой земле. Затейливый у них тут, наверное, фэншуй.

Как проявляются в социуме и в индивидуальных судьбах демонологические особенности края? Что притащил со дна своего уголь? Как ведут себя амнистированные джинны котилозавров, меганевр и териопод? Кто-то скажет мне: «Ну, теперь всё понятно про чикагскую мифологему!» Но это поверхностный взгляд. Главное, что я теперь знаю о Донецке (помимо того, что двое из поэтов-метареалистов — чей круг, заметим, крайне узок! — выросли именно здесь), это то, что здешняя филологическая школа самая сильная в стране, если не на всём постсоветском пространстве. И она всерьёз озабочена проблемами геопоэтики — самой мистериальной доктрины из признанных на сегодня в гуманитарной науке. Первая в Украине диссертация по геопоэтике готовится здесь.

ХАРЕ

Но вернусь к периоду поездки. Мозг был перегрет впечатлениями от Донецка. Во второй вечер мы гуляли по пригороду вчетвером — с Брайниным, Шаталовым и ярким поэтом и слегка депрессивным типом Владимиром Рафеенко. Мы двигались в сторону покрытого лесными насаждениями высокого террикона с идеальным коническим дизайном. Я приотстал, разглядывая тот самый крошечный, десятиметровый палеотеррикон.

Идея подняться наверх возникла у меня, как кажется, совершенно спонтанно. Однако эти двое мелких явно заранее дожидались меня здесь! И теперь боялись опоздать на встречу. Мальчик и девочка взбирались по склону с немыслимой быстротой.

Видеться с ними вблизи почему-то не хотелось. Я припустил обратно вниз, успевая перебирать ногами, потому как если завязнуть в породе конечностью — гробанёшься к подножью кубарем, мало не покажется. Когда я наискосок сбежал по склону к зарослям бурьяна, сверху послышалось негромкое:

— Эй.

Я не выдержал и оглянулся. Две тщедушных фигурки уже были наверху и маячили на фоне темнеющего неба. Я разрывался между растущим желанием вернуться и полезной инерцией: драпать, пока не поздно… Что-то было не так.

— Дяденька, так вы — Харе Кришна?

— Дети, всё в порядке, я обычный дядя.

Помахав им одной из рук, я поспешил вдогонку за друзьями-стихотворцами.

 

Другая Шамбала. Геопоэтика бельведера

[18]

Настроение : азарт и предчувствие новых открытий.

Свет : приглушённый сильной облачностью.

Цвет : красное с зелёным, как листья пуансеттии, т. е. мадагаскарии.

Вкус : пиратский ром, настоянный на манго и ванили.

Музыка : Морис Равель, «Мадагаскарские песни».

Кино : мультфильм «Мадагаскар»: часть первая, «мадагаскарская».

Книга : Уильям Берроуз, «Призрачный шанс» в переводе Мити Волчека.

Антананариву, в обиходе Тананариве или чаще просто Тана (феноменально длинные слова своего языка малагасийцы в устной речи сокращают, обрезая их не только в конце, но и в начале), — не просто столица древней страны и центральный город одного из крупнейших островов мира. Это удобно расположенная на плоскогорье со всемирным кругозором наблюдательная площадка для изучения метафизики природы и культуры.

Мы ведь прекрасно понимаем, что есть на планете особенные места. Например, Рим, который Иосиф Бродский называл «клубком извилин переставшего думать о мире мозга». Или Эфиопское нагорье, где, как выяснили биологи, отчего-то особенно быстро идут эволюционные процессы (толчками, как кровь из сердечного желудочка, в течение миллиона лет выходили оттуда всё более современные виды и подвиды рода Homo…). Или Тибет, мистический мозжечок Евразии.

Вот и Мадагаскар — тоже нечто: такой «философский пароход», метафизический паром, медленно плывущий из Азии в Африку. И здесь, в сердце острова, или, точнее, «малого континента», выстроен на возвышении комфортный капитанский мостик.

На центральном Высоком плато стоит малоэтажный город-миллионник с обаятельной колониальной архитектурой, в которой переплелись стили южноазиатский и восточноафриканский. В пригородах квохчут и несутся куры бойцовой породы, чьи предки привезены пару тысяч лет назад с островов Индонезии и чьи петухи сейчас сражаются во дворах не столько ради народного тотализатора, сколько просто от избытка сил. В ресторанах вам подадут блюда, тонко сочетающие рецепты и ингредиенты с двух континентов. А по улицам с преимущественно африканской флорой прогуливаются преимущественно азиатские с виду жители.

А когда торопятся, ловят не знающие сносу крошечные такси французских марок выпуска 50-х годов, сохранившиеся здесь ещё с колониальных времён.

Многие геологи считают Мадагаскар отслоившимся от Чёрного континента шматом восточного побережья. Но есть и более романтичная гипотеза. Великий остров — один из фрагментов расколовшегося около 100 миллионов лет назад мистического праматерика Лемурия, которые расползлись в разные стороны по планетарной мантии. Индостан двинулся на север и вдавился в Евразию, став полуостровом и смяв перед собой складки земной коры в виде Гималаев. Мадагаскар двинулся на запад, к Африке, — в миллионы раз медленнее улитки, конечно, и только поэтому до сих пор не доплыл. Неуловимое тектоническое движение с востока на запад подкрепляется ещё и ежегодными муссонами, которые в течение тысяч лет изредка приносили сюда парусные судёнышки из Юго-Восточной Азии, чьи пассажиры и становились первыми колонистами таинственной земли.

Вот почему, несмотря на близость Африки, лица, которые вы встретите в Антананариву, будут в основном не негроидными, а монголоидными. Тана на острове, пожалуй — наиболее «азиатский» город. Поведение этих людей поражает «восточной» вежливостью и ритуальностью. А отсутствие заметных городских помоек и просто куч мусора на улицах — одно из главных отличий города от южноазиатских столиц — сделает вашу прогулку особенно приятной.

Ошибочное представление о негрскости мадагаскарского населения обсуловлено тем, что европейцы, начиная в своё время знакомство с Островом, сперва встретили на западном побережье представителей крупного племени Сакалава, в этногенезе которого основательно поучаствовали жители Восточной Африки. Французы поначалу даже называли сакалавами всех малагасийцев.

Антананариву же возник изначально как центр владений доминировавшего в последние столетия племени Мерина, обитавшего в центральной плоскогорной части Острова, чьи предки совершенно очевидно происходили откуда-то с Суматры или Филиппин… Кстати, знаменитое длинное название столицы, обожаемое составителями кроссвордов, переводится как «Город тысячи воинов»: именно с таким войском отвоевал эти живописные холмы у местного племени вазимба тогдашний лидер Мерина, король Андриандзака Разакацита-катрандриана.

Мне, кстати, всегда казалось справедливым, что официальным партнёром-побратимом «Города тысячи воинов» в России является Воркута, название которой переводится, соответственно, как «Множество Медведей».

Однако, когда один интервьюер спросил меня, какое животное я бы выбрал символом-тотемом Антананариву — я, не долго думаю, выбрал черепаху… «Южнее Таны на Острове обитает очень красивая лучистая черепаха — медленно ползающая, питающаяся травой; вот и город такой на плоскогорье — лучистый и плоский, как черепаха, медленно, неохотно заползает в мировую историю, и прячет голову от слишком громкого шума…». Размеренная жизнь этого патриархального мегаполиса — свидетельство принципа «мура-мура», по которому неизменно живёт весь остров: mora-mora, буквально «легко-легко»; можно также перевести на английский — «take it easy»…

Мадагаскар — одна из наиболее плавно, замедленно развивающихся стран. От чрезмерной любви к прогрессу малагасийцев удерживает их обращенность в прошлое, укоренённость, даже заякоренность в нём, особая истовая любовь к предкам. Господствует представление, что загробный мир — важная, если не важнейшая часть реальности, с ним нужно поддерживать живые отношения, не отвлекаясь слишком сильно на ерунду.

Мистическое отношение к миру, которым проникнута здешняя жизнь, особенно заметно при сравнении с окружающими островами и архипелагами: Сейшелами, Коморами, Маврикием, Реюньоном и т. д., — давно и безнадёжно проникнутыми духом посюсторонних, коммерческо-туристических проблем и интересов. И это одна из весомых причин, чтобы ощущать Антананариву, ещё и физически приподнятом над мировым ландшафтом, некий неявный сакральный центр не только Великого острова, но и как минимум индоокеанского региона.

* * *

Пять вещей, которые нужно сделать в первый же визит в Антананариву.

1. Подняться на центральный городской холм. Не только ради экскурсии по дворцовому комплексу (до середины XIX века это были единственные строения из камня из-за запрета королевы Ранавалуны на каменную архитектуру), но и для того, чтобы насладиться прогулкой по улочкам, где дома, балюстрады и террасы ярусами уютно нависают друг над другом. В целом город довольно плоский, но центральные холмы добавляют ему неожиданное очарование третьего измерения.

2. Посетить местный зоопарк (он же ботанический сад) Цимбазаза. Топоним по-малагасийски означает «Не по-детски», «Никакого ребячества»: в этом районе когда-то проводились финальная церемония прощания с усопшими монархами, всё только на полном серьёзе… Сегодня здесь в вольерах, клетках, на газонах и грядках живут чудеса местной флоры и фауны. Есть даже представители флоры и фауны одновременно, вызывающие в памяти старинный термин «зоофит» — например, растение тифонодорум с двухметровыми листьями-опахалами, законно носящее также название «слоновье ухо».

3. Поторговаться на городском рынке. В течение сотен лет здесь был самый большой в мире рынок под открытым небом «Зума», не так давно он вынесен за город, но и сейчас базар в центре столицы не самый маленький. Своими чудесами Великий остров, вероятно, возникает в Книге Гиннесса чаще, чем любая страна мира, — что даёт повод открыть им, тем самым, Книгу Гиннесса высшего порядка… На базаре стоит купить сувенир — например, сплетённую из стручков ванили настольную скульптурку в виде обнявшихся, как любовники, пары стройных молодых баобабов. Они так и называются по-французски — Les baobabs amoureux.

4. Сходить к монументу погибшим героям Мировой войны на озере Ануси. Оно было создано на месте болота; позже его берегам придали очертания сердца. Из-за проникновения в водоём канализационных вод в воздухе присутствует сероводород, который весной вступает в трагикомическую тяжбу с бешеным ароматом цветущих джакаранд: так сказать, дьявол и ангелы в одном флаконе… Как выражается мой приятель экскурсовод Пьеро Ракутумена, «озеро было священным, а потом стало грязным».

5. Побывать в резиденции мадагаскарских королей на священном холме Амбухиманга («Синий холм»). При первом визите туда десятилетие назад мне там очень не понравилось — ни малейшего эстетизма и аристократизма, ожидаемого в столь возвышенном месте: деревянные срубы, кровати в виде полатей, причём под самым потолком, куда самодержец должен был карабкаться по лесенке из небрежно отёсанных брусков… Недаром в музейном комплексе запрещена фото- и видеосъёмка. Возможно, малагасийцы просто стесняются минималистического обихода и отсутствия роскоши у своих древних правителей?.. Но позже я понял, что визит в резиденцию был для меня всё-таки очень важен и полезен. Грубоватая и бесхитростная архитектура помогает гостю страны лучше понять аскетический дух островитян, для которых достаток и удобство быта — ценность менее важная, чем, например, наличие детей и добропорядочные отношения с предками, в том числе усопшими.

 

В тихом омуте Джа

(геопоэтика тайного омфала)

[21]

Прошла чёртова дюжина лет, но помню этот приятный ступор, подобный радости случайного хлопка одной ладонью.

В один из дней февраля 2002 года я спешил на задуманную острую дискуссию в помещении славного некогда Георгиевского клуба, ютившегося в московском профкоме литераторов на задворках Госдумы. Идя от метро «Площадь Революции», пересечь Охотный Ряд я умудрился в неположенном месте, — и застрял на широком островке безопасности в устье Дмитровки. Дорожное движение вокруг было интенсивным, и там скопился десяток автомобилей, стоявших в три колонны по три-четыре машины.

Последние в рядах, только что подрулившие, упорно сигналили, требуя освободить путь. Я присмотрелся к тем, что стояли перед ними, и остолбенел: свет внутри был погашен! Водители давно ушли по делам, использовав островок как парковку. А авто, маячившие в рядах первыми, вообще были целиком укутаны пухлыми, но уже оплывающими грязно-белыми попонами…

На днях прошёл последний февральский снегопад.

ГРАДИЕНТ

Спящие мёртвым сном машины — и бодрые, маниакально бибикающие им в зад! В центре бешеного движения транспорта, обтекающего вплотную тех и других. На секунду показалось, что я сплю… А потом понял, что это просто подарок. Дарственно меткая метафора специально для круглого стола «Кризис клуба», куда я направлялся, — о вырождении салонных форм московской литературной жизни. Осознаваемом далеко не всеми участниками процесса.

* * *

Этот крышесносный, шизофренический сюжет: совмещение разных времён, точнее, разных временны́х темпов, в небольшом тесном пространстве, и полный дисконнект между ними — мерещится мне с тех пор в разных жизненных историях. В столь чистом виде я его, пожалуй, больше не встретил. Порой он мерцает в произведениях искусства, чаще всего в кино. Наиболее выразительно, пожалуй — в эпизоде «Белого солнца пустыни» со старичками-анашистами, кемарящими над готовым взорваться ящиком динамита, посреди снующей кругом борьбы Старого и Нового. «Давно здесь сидим…»

Постепенно стало понятно, что подобные сонные островки непременно должны местами возникать кое-где во Вселенной — в потоках любых видов материи и, возможно, информации: на стыке встречных течений, или вблизи обособленных препятствий, локально замедляющих движение среды. Поведение потока в таких зонах характеризуется тем, что в физике называется градиентом скорости — различием величин скоростей между соседними движущимися слоями. В гидрологии даже имеются удобные для расширенного применения древние слова, обозначающие участки с минимальной скоростью воды в реке — в тормозящих течение выемках берега или дна. Боковые такие карманы называются заводями, или затонами, низовые — плёсами, или омутами.

ДЖА

И вот недавно я проезжал, где-то так в трёхсотый раз, через любимый крымский городок, который, вслед за чикагским художником и писателем Рафаэлем Л. — самым, пожалуй, удивительным его уроженцем и самым добродушным из моих друзей — называю сокращённо «Джа». Здесь не столь важно, что в этом негусто населённом пункте родился некогда и я сам. Я давным-давно свыкся с тем, что моя малая родина — не на старте или финише моих внутрикрымских маршрутов, а где-то в первой или в последней четверти пути, исключительно через запятую. Важно то, что раз в несколько лет я покупаю билет специально с пересадкой, так чтобы между поездами был интервал в несколько часов, и получаю возможность погулять по тихому городку. А главное — сходить на другой край города, где стоял когда-то дом моей бабушки, в детстве я гостил там каждое лето. Постоять там на пустынной улочке, взглянуть на своё детство из новой точки маршрута собственной жизни.

Посидел на вокзале: сперва в кафе за чаем с марципанами, а затем просто так, на деревянных сиденьях зала ожидания, наблюдая за неравномерно перемещающимся проезжим и аборигенским народом. Потом вышел на обращённое к городу крыльцо заднего фасада.

Рядом на скамьях трое не по-туземному одетых длинноволосых парней расчехлили гитары и негромко набирали что-то вроде бы прогроковое, но при этом щемяще современное. Риффы звучали настолько профессионально, что странным было не узнавать эти лица. Кто такие?.. Гастроли солидной группы с пересадкой в Джа трудно было представить. Городок находится в самой неяркой и неинтересной, на первый взгляд, части Крыма: в северных засушливых степях, вдали от моря, гор и лесов — всего, чем знаменит полуостров.

Пересадка здесь — дело обычное, но только для обычных людей, у которых нет импресарио, способного всегда раздобыть прямой билет из Симферополя во внекрымские пространства или, например, из Керчи в Севастополь. Все эти маршруты пересекаются именно и только здесь, в Джанкое.

По каким-то репликам мне почудилось, что группа ожидает не только поезда, но и ещё одного своего участника, здешнего по происхождению. Местные мальчишки наблюдали за музыкантами, почти не маскируясь. Меломанский восторг, или надежда что-нибудь стянуть? С криминальной стороной малой родины я однажды соприкасался, но об этом немного позже.

По случаю поздней осени повсюду жгли последнюю опавшую листву. Джа город игрушечный, ни пробок, ни смога здесь не бывает, но в смеси со внезапно выпавшим туманом этот пряный растительный дым превратился в настоящий непроглядный смог.

К тому же вечерело… Обходя по вокзальной площади огромный центральный газон с ландшафтным дизайном типа «сад камней», я почти сразу потерял из виду станционные строения. Но зачем лишний раз оглядываться, если цель ясна? Несколько шагов, и уже видны городские здания напротив. Я двинулся между ними по улице, уходящей от вокзала фронтально. Времени в запасе было больше, чем обычно — часа три, поэтому я решил впервые за множество лет пройти пешком пару километров, чтобы погулять в том районе, где был когда-то бабушкин дом.

МИСТЕРИИ

..Мама ушла в декрет старшекурсницей, и рожать меня приехала в Джа к своей матери, крымской эстонке Вере Ивановне Адевитс. Так что почти весь первый год жизни я провёл у бабушки, а потом наезжал сюда в июли или августы вплоть до средних классов школы. Такая у меня образовалась ювенильная станция Лето.

Краткость, всего лишь один-два из самых тёплых месяцев, ежегодного пребывания в Джа не помешала мне именно здесь получить инициацию по обеим ключевым мистериям жизни.

О мистерии прекрасной.

Мне четыре или пять лет, до школы ещё бесконечно далеко. Мы беседуем с соседской девчонкой, имя которой мне не слышно через толщу лет: Таня? Ната? Таната? А топографическая память, обычно услужливая, тоже замерла, не подставляет в рамку запроса ни один из окружающих дворов; где же она жила?.. Стоим на остром углу улиц Гагарина и Суворова, в густой траве под чужим деревянным забором, и ведём рискованный волнующий диалог, который называется «глупости рассказывать».

Окрестности тут простреливаются далеко во все стороны, и, завидев приближающихся земляков, мы переходим на актуальные проблемы здешней жизни: кто кого побил, кто на ком женился, а кто помер. Когда тема смерти публична, она совсем не страшна. А эротика остаётся приватной и конфиденциальной, и в итоге взрослые так никогда и не догадаются о её существовании.

Мы рассказываем друг другу глупости и, вообще-то, временами даже показываем. И пройдёт ещё немало лет, прежде чем повторится шок от сакрального зрелища женской наготы. Но сама эта встреча с тайной будет уже для меня не новой.

Теперь о мистерии ужасной. Буквально через один ряд домов от бабушкиного двора, за улицей Суворова протекала городская речка Вонючка. Пахло от неё на самом деле не очень сильно — это ещё конец 60-х, — но рыба там уже не водилась. Зато всё ещё водились разные водолюбы, дафнии и циклопы, чьи-то кольчатые личинки с длинными трубочками-дыхальцами на конце брюшек и водяные скорпионы, такого же грязно-серого цвета, как и пологое заиленное дно. Я лазал со сверстниками по разнотравью на берегах Вонючки и однажды, преследуя на четвереньках какого-то жука, нос к носу столкнулся в травяных зарослях с лежащим в неудобной позе разлагающимся трупиком котёнка.

Котят и щенят, очевидно, топили в речке часто, но этот или погиб по-иному на суше, или сумел в последних конвульсиях выплыть — и застрял навеки в джунглях травы. Кожа с шерстью на маленьком мертвеце ещё местами сохранилась, но из глазниц и ушных отверстий пёрли, переползая друг друга, жирные, вертлявые опарыши какой-то очень телесной, белёсой окраски. Прежде чем ретироваться, я на какое-то время замер (затаив дыхание — и, вероятно, поэтому не помню смрада), зачарованный таинством смерти.

Совпадение цветовой маркировки таких отдалённых на первый взгляд вещей — спешащих из трупа личинок мух и поверхности моего собственного тела — словно бы что-то означала; но помню, я абсолютно не был готов к каким-то существенным выводам, энтомологическим или антропологическим. Да и сейчас, пожалуй, ещё не готов.

Инициации вообще бывают разные. Что уж говорить, именно в Джа и именно в те годы я впервые в жизни, что называется, получил по башке! Кстати, как раз на лугу возле Вонючки. Было больно и обидно. Получил, разумеется, от старших ребят — то есть, собственно говоря, младшеклассников, — и, понятное дело, именно за неуважение к старшим.

* * *

(Лет двадцать назад я вот так же на полдня застрял в Джа, и постепенно переместился к улицам Гагарина и Суворова. И не обнаружил за последней речку Вонючку!

Она, конечно, никуда не делась. Просто её заделали сверху бетонными плитами. Зато теперь, благодаря веб-картам, на которых она обозначена пунктиром, я впервые знаю, как на самом деле называется наша водная артерия — или, скорее всё же, вена… «В пределах городской черты река Мирновка взята в открытый коллектор ГК-4». Эта новость, видимо из местной прессы, мелькнула в Рунете пару лет назад, когда я впервые пробовал писать этот текст и искать упоминания реалий малой родины, — а теперь элиминировалась.)

МЁРТВАЯ ЗОНА

Я брёл сквозь непрерывные клубы дыма к месту своего детства. Было ощущение, как будто ползу по смутно знакомому коридору под какой-то ватной ковровой дорожкой — приподнимая её перед носом и опуская за спиной. Но пространство не ощущалось как равномерное: с каждым шагом что-то кругом неуловимо менялось, то ли нечто усиливалось, то ли, наоборот, ослабевало. Визуально это подкреплялось тем, что обрамляющие улицу двухэтажные жилые здания (построенные по единому проекту после войны силами, в основном, пленных немцев) постепенно исчезли, а сменившие их одноэтажки становились всё более похожими на дачи… Тут-то и вспомнилось научное понятие о градиенте.

Возможно, это был градиент звука: чем дальше к окраине, тем громче и пронзительнее звенела в ушах тишина. На бабушкиной улице она оказалась просто оглушительной. Даже редкий лай псов в дальних дворах — родная, с младенчества, оркестровка безмолвия — растворялся в хаосе тотального смога. И эпицентр гитарных переборов на вокзале, наполнявших собой и аполлонически упорядочивавших окрестное пространство, вспоминался как предельно отдалённый, противоположный полюс мира.

Максимальная тишина — и максимальная густота дыма. Как будто листья свозили на всесожжение именно к точке моего появления на свет. До бывшего нашего жилья на Гагарина я дошёл почти наощупь. Двор с домом, выстроенным новыми хозяевами после переезда бабушки в 70-х годах, когда я учился в классе пятом, отсюда к моим родителям в большой город, — ничем не отличался для меня сейчас от дворов соседних. Поэтому я прошёл мимо, покосившись туда мельком и отведя взгляд, а потом вернулся и свернул на улицу Суворова.

Слева, со стороны речки большое нечто — бревно не бревно, колода не колода — проступало сквозь дымку рядом с лавочкой у забора. Я постоял над этим двухметровым обрезком (не обрубком: дерево было распилено, довольно аккуратно) толстенного, в метр почти, ствола тополя — как будто припоминая что-то подобное из своего детства. Не валялся ли здесь этот чудовищный древесный брус уже тогда, лет сорок пять назад?

Хотя серые поверхности срезов на торцах бревна казались давно омертвевшими, и вообще оно выглядело так, словно лежало здесь испокон веков, — во многих местах из него тянулись кверху недлинные гибкие побеги, ещё не потерявшие свои листья, не сдавшие их в неведомый общий костёр. Прошлогодних, более старых и грубых веточек нигде не было видно. Это что же — бревно внезапно ожило именно в этом году, когда я почему-то решил после долгого перерыва зарулить в заповедник детства?..

Я вдруг всё понял: градиент скоростей! Даже так: градиент скоростей Времени. Этот кусочек пространства находится на самом замедленном участке мировой истории. Через Джа мчатся во все стороны поезда и автомашины, но между их потоками есть крошечная площадка, почему-то совпадающая с местом моего рождения, над каковой площадкой мировое движение, неумолимое Πάντα ῥεῖ — не властно, и где бег времени воспринимается чистой абстракцией.

Наверное, детские впечатления, пережитые здесь, не могли на меня не повлиять. И я наверняка несу теперь в себе этот мирный пятачок, персональный Омфалос, не подверженный броуновскому прибою жизни.

И тут я вспомнил наблюдение, сделанное когда-то моей подругой Аней Бражкиной — что меня на мировой карте больше всего привлекают «мёртвые зоны», сонные участки внутри оживлённых переплетений транспортных путей. Места, где время патологически замедлено и не поддаётся окружающей суете. Анна перечислила сразу несколько известных ей таких мест, связанных со мной биографически. Изведанные в экспедициях Сокотра (санскритская Dvipa Sukhadhara, «Остров Блаженства») у Африканского Рога и Великий остров Мадагаскар, а ещё — узкий и длинный, километров в семь, островок Тузла в Керченском проливе, где я организовывал коллективные перформансы трёх Боспорских форумов современной культуры. Все эти странные места и вправду особенно важны для меня — хотя, как мне казалось, по причинам очень разным.

Три такие непохожие друг на друга «части суши, со всех сторон окружённые водой» оплетены ещё и струями, как я уже выразился выше, бешеного движения транспорта. При этом сами по себе эти давние перекрёстки человеческих путей погружены в непробудный сон, якорем удерживающий их на шкале времени, не позволяющий уплыть далеко, быть унесёнными течением Истории. Такие, можно сказать, географические островки безопасности. Спальные районы в глубине пульсации жизни.

ПРЯНЫЙ РАСТИТЕЛЬНЫЙ ДЫМ

Выше я обещал рассказать о криминальной стороне Джа. Я столкнулся с ней четверть века назад, встречая здесь в качестве переводчика едущую с пересадкой в Керчь из Варшавы группу польских школьников — участников детского хора. Эта была обменная поездка, в ответ на недавний недельный визит в Польшу керченского детского хора под управлением дирижёра Оксаны Натолоки, моей первой жены. Поезд шёл в Симферополь из Львова, где группа сделала первую пересадку, через Джанкой. Полтора десятка детей средних и старших классов столпились на перроне и глазели на захолустный железнодорожный пейзаж. До поезда на Керчь было часа два, я повёл их в станционную кафешку попробовать чебуреки, которыми знаменит в пределах полуострова наш городок.

Лучшие чебуреки делали первые вернувшиеся после депортации крымские татары. Пока хористы перекусывали их славной продукцией за сдвинутыми мною воедино несколькими столами, у меня за соседним столиком случился странный разговор с местным парнем лет семнадцати-восемнадцати, который заинтересовался компанией и вёл себя вызывающе. Ему явно хотелось продемонстрировать, что он здесь самый крутой и вообще хозяин города. Почти сразу он показал торчащую из кармана рукоятку пистолета, выглядело это довольно натурально. Милиции нигде не было видно, и я очень старался просто замять ситуацию, не довести до хаотичной пальбы. Агрессивность неравнодушного земляка мне удалось снять искренними расспросами о житии-бытии нашей общей родины. Оказалось, что основные прибыльные городские предприятия держат под контролем бандиты из местных. Парнишка якобы работал у них — то ли телохранителем, то ли чуть ли не киллером. Правда, в то, что «тут уже шлёпнули много оборзевших», я почему-то не поверил. Информация впоследствии действительно не подтвердилась: шлёпнули не очень многих.

Но в целом ощущение от эпизода сложилось свежее и радостное, как после хорошего вестерна.

Как потом сложилась судьба этого юноши (звали его, кажется, Иван), даже не представляю. В конце девяностых крымскую мафию сильно проредили киевские спецслужбы — без суда и следствия, просто выслеживая их и расстреливая в открытую. Но парень к тому времени вполне уже мог быть депутатом местного совета и делать деньги какими-то более благочинными способами.

* * *

Бандитская тема в истории города, однако, возникла отнюдь не в достославных 90-х, а гораздо раньше. Причём преступные элементы здесь, по слухам, нередко отличались на диво высоким «интеллектуальным уровнем». «Джанкой запомнился местной братвой, которая заказывала на танцах не блатняк, а Лед Цеппелин с Блэксаббатом…», — рассказывал в интервью 2013 года, про свой визит туда студентом на стыке 1970-х и 1980-х годов, западноукраинский писатель и поэт Юрий Издрик. А мой земляк художник и галерист Виктор Бабанин примерно в те же годы придумал нашей с ним малой родине эффектный псевдоним с очевидными авантюристско-экзотическими коннотациями — «Джанконг».

«В середине 90-х мне казалось, что лучшая трава растёт в Джанкое», — сказал однажды достославный собиратель психоделического фольклора Дмитрий Гайдук. Город Джа славился качеством местной марихуаны на весь целомудренный СССР. В «Растаманских сказках» Гайдука легко встретить пассажи типа «…Чуваки, сегодня оттянемся: дядя из Джанкоя посылочку прислал». Не понимаю, как, но сам я умудрился упустить ботаническую сущность родного городка. «Пряный растительный дым» я вдохнул в первый (и, возможно, сразу в предпоследний) раз уже на четвёртом десятке, на научной конференции в Екатеринбурге.

«Про Джанкой говорят, что это город чебуреков и наркоманов… Здесь кругом заросли дикой конопли. И содержание каннабиоидов в ней выше. Ещё трудности заключаются в том, что сильны традиции местного населения. К слову сказать, тяжких и особо тяжких преступлений здесь совершается меньше, чем в Саратовской области», — рассказывает глава следственного отдела города Джанкой, родом из Саратова, — не замечая, как мимоходом косвенно, но очень убедительно рекламирует лёгкие наркотики в качестве средства социальной терапии.

Возможно, именно эти целительные свойства моего города имел в виду Рафаэль Левчин, сокративший его имя до симпатичного трансконтинентального сочетания трёх букв.

..Собственно, здесь мы подошли совсем близко к теме великого Джа, без обиняков заявленной в заглавии текста. Но сразу же от неё и отойдём, поскольку это совсем другая история.

<…>