Африканская призма

[47]

(Аполлон Давидсон

[48]

о Николае Гумилёве)

«Образ Гумилёва сопровождал автора этой книги всю жизнь. С гумилёвских стихов ещё в детстве началось его увлечение дальними странами и затем переросло в профессию». Если существует реинкарнация, то эта книга может рассматриваться как художественное, путём популярного текста, исследование предыдущей собственной жизни. Два разных человека с крайне разными судьбами — романтичный и инфантильный поэт-акмеист, «невольник чести» и маститый учёный, крупнейший знаток истории и сегодняшней жизни Чёрного континента — имеют столь тонкую общность во внутреннем жизненном стержне, в вибрации романтического чувства, в изнурительном фиксировании внутреннего взгляда на отдалённом ландшафте, что — грех не рискнуть с гипотезой о вариантах воплощения одной ищущей души.

Работа Аполлона Давидсона, тематически продолжающая вышедшую десять лет назад книгу «Муза странствий Николая Гумилёва», — из тех, что «писались всю жизнь». Книга написана с таким трепетным пониманием и теплотой в отношении своего героя, что становится как бы пособием по нетрадиционному подходу к биографическому жанру. Не аналитика, но синтез; не объективность, но слияние с объектом; чуждый классической науке взгляд изнутри. Смерть исследуемого и рождение исследователя разделяет десятилетие, но тысячи косвенных, незначительных и важных, пересечений двух судеб сдвигают работу к жанру автобиографии — без потери для предмета изучения. «Расспрашивая Анну Ахматову и Ирину Одоевцеву, заглядывая в уголки далёкой Аддис-Абебы, где Гумилёв спасался от любовных неудач и мечтал „в новой обстановке найти новые слова“, бродя по истоптанным его ногами улицам Петербурга, снова и снова возвращаясь к книгам, которыми он зачитывался, (…) профессор старался понять и его, и людей, что его окружали, почувствовать аромат безвозвратно ушедшего времени». Кажется, только медитация на тему своего непохожего двойника смогла дать шанс сделать несколько существенных историко-литературо-ведческих открытий, включая идентификацию героев некоторых гумилёвских текстов. Так был расшифрован персонаж стихотворения «Мои читатели» — «старый бродяга в Аддис-Абебе». Учёному удалось восстановить биографию этого человека, — русского офицера и поэта Фенигова, который женился на эфиопке и стал администратором одной из областей Абиссинии, а в раннесоветские годы приезжал в СССР и пытался наладить связи Советского Союза с Эфиопией, тогдашней Абиссинией. Фенигов дествительно был поклонником творчества Гумилёва и сам посвящал ему стихи.

Есть в книге ещё один существенный, пускай и не бьющий в глаза, элемент новизны. Вычленить его, как ни странно, тем труднее, чем больше знаешь об объекте исследования. Суггестивный образ Николая Гумилёва, — поэта и путешественника, с его почти маниакальным стремлением оказаться в определённом участке планеты, — как бы заведомо диктует нам необходимость некоей «африканской поправки», африканской призмы при восприятии всего, что связано с ним. «Африка как категорический императив», гипнотизирующий шёпот «музы странствий», «нетерпение достичь Харэр» — вот лишь одна из граней этого магического кристалла. Непонятно, каким образом, но получается, что путешествия Гумилёва в с ё объясняют в его жизни.

Но попробуем представить себе Гумилёва, его амбиции, его судьбу, его сочинения вне этого геопоэтического вектора… Многое в мотивации поступков Николая Степановича, в последовательности событий его жизни останется не до конца понятным. И получается, что к истине конкретной человеческой жизни, к видению её внутренних мембран и пружин мог максимально приблизиться лишь автор, для которого этот сдвинутый ракурс, эта афроцентрическая система координат являются органичными и «родными». Случай, когда место литературоведа на олимпе познания законно занимает востоковед.

 

Южный крест Эйрика Торвальдсона

[49]

Миф о том, что завоевания древних скандинавов ограничивались Северным полушарием, всё чаще опровергается находками, сделанными в Южной Америке и в Антарктиде. И кажется невероятным, что толчком к открытию ледяного континента послужило фантастическое зрелище созвездия Южного креста, загипнотизировавшее пришельцев с далекого севера.

Передо мной лежит уникальное русское издание середины XIX века — единственный номер «Путевого журнала», фактически предшественника знаменитого журнала «Вокруг света». Моё внимание привлекло в нём большое исследование некоего М. И. Коновцева под интригующим названием «К истории двух поселений исландских норманнов, или же викингов, в субполярной Антарктике». Особенно удивило, насколько глубоко российский автор, первым написавший об антарктических норманнах, постиг психологию наших северных соседей и отчасти пращуров. А именно — парадоксальное тяготение нордического характера к Югу.

.. «ПЕЧЕНЬЕ „ВАРЯЖСКОЕ“, С КОКОСОВОЙ СТРУЖКОЙ». Дивная этикетка в бакалейном отделе одного из первых «перестроечных» супермаркетов уже много лет буквально стоит у меня перед глазами. Стихийная фантазия неведомого кондитера протянула зыбкую ниточку из русской истории в экзотический мир. «Из варяг в греки, — и дальше!» Недаром русское слово «князь» происходит от викингского конунг — предводитель, наёмный князь, а слово «витязь» — собственно от викинг. И «подвижная» часть нордической натуры сохраняется в нас как возможность. То-то россиянам так дороги три викинга XX века — великие норвежцы Фритьоф Нансен (между прочим, потомок — через 30 поколений августейших фамилий Европы, — русских князей Игоря Киевского, Владимира Красное Солнышко и Рюрика Новгородского), Руал Амундсен и Тур Хейердал. И «хожение за три моря» нашего первого Тура Хейердала — Афанасия Никитина, открывшего соотечественникам пряное многообразие миров азиатского Юга, и африканские экспедиции поэта Николая Гумилёва, и утопический проект «свободной русской колонии в Новой Гвинее» Николая Миклухо-Маклая.

Сверхдальние путешествия и древние контакты между отдалёнными цивилизациями — одна из самых волнующих тем в мировой истории. До сих пор помню, как в середине 1970-х меня сразила вскользь брошенная однокашником фраза: «А викинги, наверное, уже долетели до Марса!» Я даже зажмурился, представив п р и м и т и в н ы й, д е р е в я н н ы й к о с м и ч е с к и й к о р а б л ь, столетиями мчащийся к соседней планете. Но моё воображение тут же погасили, уточнив, что речь о «Викингах» в кавычках, то есть исследовательских зондах, которые вскоре действительно успешно совершили посадку на Марс. Много парадоксальных ассоциаций возникало и на отечественной почве. Начиная с объяснения имени былинного коня — «вещая Каурка» — через инкрустацию упряжи тропическими раковинами каури.

Работая два десятилетия назад исследователем- ихтиологом в антарктических прибрежных водах, я обратил внимание, что для обозначения изолированной скалы или горного останца, выступающего над ледниковым покровом Антарктиды, моряки и учёные используют эскимосское слово «нунатак». Полярные области нашей планеты естественно зеркалят друг друга. Но такой, почти метафорический, перенос понятия порождал волнующий вопрос: если в Антарктике есть свои морские слоны и котики, свои бакланы (т. е. пингвины), свои айсберги и нунатаки, то почему нет — и, скорее всего, не было — антарктических чукчей или эскимосов? И вообще иннуитов, как именуются в науке циркумполярные, то есть обитающие по всей окружности полярной зоны, народы Северного полушария.

Несколько лет назад аргентинские археологи обнаружили в Антарктиде (которая, как считалось, была открыта в 1819 или 1820 году) следы посещений её человеком минимум за 200 лет до «официального открытия». На прибрежных охотничьих стоянках начала XVII века были найдены предметы утвари, обувь, фрагменты одежды и деревянных строений. Люди, прибывшие в Антарктиду из аргентинской провинции Патагония, занимались промыслом морских львов и слонов. Но, по-видимому, они тоже не были первооткрывателями ледяного континента. Стоит вспомнить останки древнего — на деревянных гвоздях! — корабля, лежащих испокон веков вблизи антарктической станции «Артигас» (Уругвай). По словам моей коллеги, физика Ирины Репиной, участницы 47-й и 48-й российских Антарктических экспедиций, именно из этих древних досок сооружён знаменитый указатель расстояний от данной точки Антарктиды до разных частей света.

Эпоха норманнов, их походы и последующая колонизация ими новых островов и архипелагов (Исландия, Шетландские, Оркнейские, Гебридские острова, Гренландия…) — яркий и тревожный период европейской истории — начинается ещё с конца VIII века. Морские разбойники — выходцы из Скандинавии, называемые там викингами, — на быстроходных для того времени парусно-вёсельных килевых судах опустошали прибрежные районы Европы. Увлекательные подробности об этих походах отважных скандинавов содержит великолепный труд Г. И. Анохина «К этнической истории гренландских норманнов», опубликованный в составе сборника «Романия и Барбария», выпущенного издательством «Наука» в 1989 году.

Итак, викинги. Через Северное и Ирландское моря, через пролив Минч между Шотландией и Гебридами, как пишет Анохин, на пиратских ладьях хищно устремлялись они к берегам Англии, Франции и Испании и далее — в Средиземноморье, где в опасности от них оказывались на побережье поселения не только в западной части моря, но и в Адриатике, и в Эгейском море, и на Ближнем Востоке. Вполне вероятно, что некоторая часть этих нордических авантюристов делала пробные рейды и южнее Гибралтара — вдоль африканского побережья. Трудно даже теоретически назвать предельную дистанцию вылазки викингов на суперскоростных для своей эпохи пиратских кораблях.

Но не только разбойничье поприще и необходимость освоения новых земель заставляли викингов покидать родной дом. Была ещё одна причина — спасение от кровной мести. За убийство свободного человека из другой семейной общины тинг (местное вече) объявлял главу семьи — а значит, и всю семью — вне закона. Этот приговор «skogarmadr» — «вне закона навсегда» — давал право каждому в любой момент убить осуждённого. Вот и уходили «приговорённые» семейные общины вместе с их главой, домочадцами, зависимыми людьми и рабами-ненорманнами, неся с собой в новые края сложившиеся традиции и обычаи.

В начале 970-х годов среди таких «отщепенцев» оказался человек, которому суждено было в дальнейшем возглавить колонизацию антарктических земель. Его звали Эйрик Торвальдссон, по кличке Рыжий, «человек неуёмной энергии и к тому же своевольный», как пишут о нём современные исследователи. Он-то и стал хёвдингом — лидером антарктических норманнов.

Спасаясь от кровной мести, Эйрих бежал из родной Норвегии. Затем в Исландии, в своём Эйрикстадуре («Усадьбе Эйрика»), наш герой устроил обвал склона на дом соседа Вальтьова. Друзья соседа в отместку убили рабов Эйрика. Эйрик прикончил сначала одного из этих друзей соседа — Эйольва, а потом на поединке — прославленного драчуна Храфна. Родичи Эйольва возбудили тяжбу. И решением тинга Эйрик Рыжий был поставлен вне закона, практически обречён на изгнание. Но Эйрик не утихомирился, и вскоре, как утверждает норвежский писатель Э. Булстад, получил приговор skogarmadr. Для амбициозного, харизматического персонажа, каким был Эйрик Торвальдссон, это означало не столько опасность или позор, сколько счастливый повод отправиться на поиск новых земель.

Из исландских устных преданий Эйрику и его современникам было известно, что лет за сто до этого корабль некоего Торбьёрна в шторм пронесло далеко на юг от Гибралтара к неведомым торчащим из воды скалам (по современным предположениям — младшие острова Мадейры либо Канар), которые вошли в фольклор под названием шхер Торбьёрна. Было решено двигаться на юг на их поиски. Весной 980 (по другим источникам, 982-го) года Эйрик со товарищи вышли из исландского Хвамсфьорда на шести больших кораблях. Но мореплаватели сбились с пути. Оставив слева от себя, на востоке, шхеры Торбьёрна и всю Африку, флибустьерская дружина через два трудных месяца, полных опасных приключений, достигла бразильского и аргентинского побережья. Саги молчат о контактах в дороге с населением новооткрытых земель. Скорее всего, короткие высадки на берег служили лишь для пополнения запасов пищи, и маленькая отчаянная флотилия продолжала неудержимо двигаться на юг.

Романтической гипотезой Коновцева, объяснявшего этот «южный вектор» заворожённостью путешественников и их предводителя зрелищем созвездия Южного креста, которое открылось им во всем великолепии уже при пересечении Северного Тропика (около 25 градусов северной широты), можно было бы и пренебречь. Но здесь нужно учесть, что незадолго до экспедиции имел место грандиозный «богословский» спор Эйрика с его сыном Лейвом. Последний прослужил зиму в норвежском Тронхейме дружинником при дворе знаменитого викинга Олава Трюгвасона, который не только сам стал христианином, но и активно насаждал христианство среди норманнов. Лейв получил задание Олава — крестить своих товарищей и родственников, чем его отец поначалу был очень недоволен. Можно представить себе шок, когда перед путешественниками вдруг засиял величественный небесный крест, никогда не видимый их соплеменниками дома, в их широтах! Конечно, крест был воспринят как откровение, как маяк, как путеводная звезда.

Он указывал почти точно на юг.

Впереди был полуостров Огненная Земля, пролив Дрейка… И — Антарктида. Даже сегодня в её прибрежных свободных ото льда «оазисах» ютится кое-какая растительность: мхи, лишайники, грибы, несколько видов трав (о, как ласкает слух натуралиста название: злак щучка антарктическая!); о крупных морских млекопитающих речь уже шла. Тысячелетие же назад более богатые флора и фауна края вполне могли обеспечить существование суровым людям, привычным к условиям приполярья.

Подробности о том, как Эйрик Рыжий с соратниками и с четырьмя своими взрослыми детьми — сыновьями Лейвом, Торвальдом, Торстейном и внебрачной дочерью Фрейдис — достигли Антарктического полуострова и основали на его самом северном, то есть самом тёплом побережье вначале новый Эйрикстадур, а затем поселения Эстрибюгдар и Вестрибюгдар, о том, как Торвальд погиб на берегу Антарктиды в стычке с местным явно монголоидным, по описанию, населением, называемым в сагах скрелингами, о том, как два столетия спустя Эстрибюгдар и Вестрибюгдар обезлюдели то ли из-за неизвестной эпидемии, то ли в результате биологического вырождения общины, — можно прочитать в «Путевом журнале», вышедшем 13 апреля (по новому стилю) 1855 года.

 

Одомашненный космос

Альтернативная астронавтика — скрытый смысл африканского искусства

[50]

Возможно, не все из тех, кто застал 70-е годы прошлого столетия, забыли шедевр научно-популярного кино, апофеоз интеллектуального романтизма — «Воспоминания о будущем» Эриха фон Деникена. Эти навязчивые кадры в самом начале: некие туземцы день за днём, год за годом упорно запрокидывают головы, чтобы узреть своих небесных покровителей…

Значит, когда-нибудь боги вернутся. Но метафора эта — для нас! Наши шеи всезнающих европейцев устали от такого залома ввысь уже много столетий назад. Мы занимаемся в большинстве своём сутулыми земными делами, доверив небо авиаторам и астрономам, космонавтам и бойцам ПВО. И лишь ненадолго поднимаем очи горé, когда наши немногочисленные патрульные сигналят о столкновении с чем-нибудь неопознанным.

..Потом у Деникена советский фантаст Казанцев показывает зрителю японские статуэтки «догу», индейскую утварь и наскальные граффити Тассилин-Аджера, уличая их в сходстве со скафандрами или межпланетными кораблями. И мы запоминаем, что космические пришельцы — это очень давно и неправда.

Между тем тот, кто хотя бы раз побывал в Африке, кто стоял у подножья Столовой горы или Килиманджаро, кто дышал грибным дождём Ламбарене или леса Итури, мерил взглядом сверкающую вертикаль водопада Виктория или горизонталь мадагаскарского канала Пангалан, слушал песнь сенегальских гриотов или камлание пигмейского колдуна — тот знает, что Космос гораздо ближе, чем кажется некоторым. Ближе, чем городской планетарий, ближе, чем затопленная в океане орбитальная станция «Мир».

Космос, свёрнутый в скупую алгебраическую формулу, выраженный в странном геометрическом теле из чёрного дерева или жёлтой бронзы — висит на стене или стоит на столе, в виде африканской маски или скульптуры — у кого-то из ваших знакомых. Разве вы никогда не ощущали, что та квартира чуть-чуть сильнее, в неуловимо большей степени, чем ваша, похожа на межзвёздный корабль?..

А помните «Сталкер» Тарковского?

В этом фильме, а ещё больше в самом романе «Пикник на обочине» братьев Стругацких, сквозит пронзительная и элементарная мысль: всё, что недоступно нашему пониманию, но чем-то тревожит наш разум, есть не что иное, как следы жизни более сложной и мудрой, чем наша. Поэтому предметы африканского искусства следует понимать не как «изделия примитивной культуры», но как свидетельства присутствия в этом мире чего-то большего, чем мы. Боги остановились отдохнуть на опушке нашего леса, и ушли, забыв предметы своего обихода, и мы стоим теперь оцепенело у подножья непостижимого.

И дело не в затрапезной эзотерике или доморощенном оккультизме, ведь злые духи и чёрная магия — это только пугала для глупых атеистов, выдуманные атеистами хитрыми и корыстными. Дело в большем знании о мире, о его подлинных размерах и границах, его тайных законах и вечных истинах, нежели можем выработать мы, с нашей прямолинейной научной методологией и одномерной логикой.

Малийское племя догонов, чьи древние представления о строении отдалённых звёздных систем предвосхитили за сотни лет открытия наших астрономов — лишь одно из множества африканских сообществ, сохранявших с незапамятных времён тайную космологическую доктрину. Только теперь мы начинаем понимать, что астрономия Древнего Египта, от которой отталкивались космогония Эллады и изыскания средневековых европейских звездочётов — сама была продолжением великих знаний, пришедших когда-то из глубин Чёрной Африки, с юга.

..Маска на стене — это иллюминатор, через который, если пристально всматриваться, можно увидеть мировую бездну. Не глядите с непривычки слишком долго — паркет поплывёт под вашими ногами, и вы мурашками кожи ощутите ваше родство и близость с расположенной где-то в соседней Галактике чёрной дырой.

Статуэтка на столе — инопланетный компьютер. Системный блок невероятного дизайна из древесины, твёрдой как металл, или металла мягкого как дерево, с монолитной клавиатурой в виде подлокотников вашего кресла, и нематериальным монитором, проецирующим образы прямо в ваше внутреннее зрение.

Откиньтесь в кресле, закройте глаза и смотрите.

 

Антиподы. Атлантизм. Австральность

[51]

Австралийский фестиваль русской традиционной и экспериментальной литературы «Антиподы» — не просто «современный культурный проект». Говоря актуальным языком культурологии, здесь яркий случай проекта геопоэтического. Сопоставление «геополитика — геопоэтика» наглядно: перед нами неагрессивный, мягкий способ присвоения русской ментальностью целого неизведанного материка с его диковинной сумчатой фауной, с диковинной полиэтнической культурой, где переплелись англосаксонские, аборигенские, китайские, другие корни…

Русская Австралия, Russian Australia, или даже «Rustralia» — едва возникнув, геопоэтические термины оказываются изначально понятными, не требующими пояснения, и при этом не несут в себе экспансивных, захватнических коннотаций. «Захват территории» происходит в пространстве не политическом, а поэтическом, ментальном. Притом совокупность русских текстов об Австралии заново раскрывает не только тайны предстоящего нового материка, но и пресловутую «загадку русской души». Встреча с гигантским «белым», по сути, пятном на глобусе пробуждает в сознании дремлющие, подавленные инстинкты путешественника, землепроходца — то, что в течении столетий европейской истории напрямую сопрягалось с ролью завоевателя, колонизатора.

Между тем, размеры самой России — превышающие величину двух земных континентов, включая Австралию — постоянно обусловливали, вместо экспансии во внешний мир, бесконечный процесс освоения собственной территории, «внутренней экспансии», аутоколонизации. Этот в определённой степени саморазрушительный механизм приводил к переосмыслению страны как самодостаточной замкнутой вселенной, к формированию агорафобии и ксенофобии. К культурному аутизму, торжественно именующему себя «евразийством».

Однако этому доминантному, очевидно, мировоззренческому дискурсу, — возводящему, аналогично геоцентризму в астрономии, точку собственного местонахождения в абсолют, — в России всегда противостоял концепт-антипод, предполагающий относительность любых координат и множественность «центров мира». В геополитической науке называемый атлантизмом, он предполагает видение собственной родины не как главного и «самого одухотворённого» континента планеты, а как одного из многих культурных островов. Находящегося с другими частями мира не в гегемонских, а в конкурентных отношениях, в подвижном балансе. Можно предположить, что культурное освоение Австралии актуализирует в русском сознании именно это, реалистическое, жизненно необходимое для успешного существования и сосуществования в глобальную эпоху, мировидение.

Так русская культура, — одна из нескольких культур с традициями мировой империи, наряду с французской, британской, американской, испанской, португальской, — после распада самодержавия, а затем Советского Союза постепенно модернизируется, приобретает новые черты. Имперскость, как кажется, уходит, всемирность, хочется надеяться, остаётся. Планетарный ареал русской диаспоры становится всё более многообразным. Культура, сохраняя этническую идентичность, с течением десятилетий адаптируется к особенностям конкретных регионов — к местной национальной культуре, мифологии, климату, ландшафту. Срастается с ними, делая их своими, создавая собственную местную мифологию, бытовую и художественную — безусловно своеобразную и уже в чём-то «автохтонную». Катализатором процесса становятся геопоэтические проекты, вроде литературных изданий диаспоры и в особенности — литературного фестиваля, наводящего мост с культурной метрополией, инициирующего двустороннее движение по нему. Русская Австралия заново открывает для себя Россию, но и наоборот.

Геопоэтический проект, что важно, объединяет собой не только пространства, но и времена. Благодаря фестивалям, создающим единое информационное поле, становится виднее и ретроспектива русской литературной жизни в огромном регионе. Всё активнее задействуются дополнительные, «параллельные» символические пространства, прежде всего Интернет, превращающий малоизвестный до сих пор литературный и культурный архив — как местный, так и российский — в живой, востребованный и общедоступный креативный ресурс. Попутно становятся понятнее некоторые исторические нюансы: так, по наблюдению куратора фестиваля «Антиподы» Татьяны Бонч-Осмоловской, сама масштабность русской эмиграции в Австралию, происходившей в течение всего XX века, обусловлена ярким романтическим мифом об этой стране-континенте, созданным в творчестве таких авторов «метрополии», как К. Бальмонт, В. Брюсов, Н. Гумилёв, Б. Окуджава, В. Высоцкий, И. Бродский и многие другие.

Интерес к Австралии, как и вообще утопическое стремление некоторых русских «на юг» (вспомним хожение за три моря Афанасия Никитина, экспедиции Миклухо-Маклая в Новую Гвинею или Гумилёва в Абиссинию…) — хотя и не массовый, но тем более интересный геопоэтический феномен, требующий научного осмысления. И здесь исследователям может оказаться полезным забытый русский термин «австральность». Согласно словарю Даля, австральный — «лат. южный, в южном полушарии находящийся; тропический, полуденный. Австралийский, к земле Австралии, или к пятой части света, Океании, относящийся»…

 

Белый мыс чёрного континента, или Карфаген должен быть

[52]

Что за Антверпен? Откуда Куликово Поле — здесь, на голых белёсых скалах, рядом с вечными руинами Карфагена?

Какие такие Таити?

Вечереет. Я сижу на переднем склоне тунисского мыса Кап-Блан и безуспешно пытаюсь медитировать на тему другой истории Европы, которая должна была начинаться две с половиной тысячи лет назад именно отсюда. Я глажу белые камни, но они кажутся то слишком горячими, то слишком колкими. Это место такое напряжённое в геологическом, геокультурном, геопоэтическом плане — что сама мысль о нём кажется острой, не даёт отключиться, уйти в себя.

А может быть, мне мешает наслаждение? Этот волшебный смешанный аромат — тающей у ног морской пены и кустов можжевельника, щедро источающих то ли эфирные масла, то ли фитонциды?

Я добрался сюда не сразу, уже под финал двухнедельной поездки по стране. Мыс Кап-Блан, он же Кабо-Бланко, он же Бен-Секка — форпост космически огромной Африки в Средиземном море. При этом он выдвинут к северу на целый градус дальше, чем расположена самая южная точка континентальной Европы в Гибралтарском проливе: нигде не соприкасаясь и не сливаясь в милую моему сердцу утопическую Афропу, две части света пересекаются по широте…

Когда я говорю о «геопоэтическом напряжении», это не литературный троп: определённые места планеты действительно пронизаны усиленными струями метафизических токов — которые, возможно, суть просто взаимодействия смыслов… Кап-Блан, как и весь Тунис, это: самая северная точка материка; геометрическая ось растворившейся в Вечности карфагенской морской империи; узкий лимитроф между нынешними странами англофонными и франкофонными. И так далее. И эти несовпадения и переходы смыслов, как разница электрических потенциалов, дополнительно разогревают пространство: пусть всего лишь на тысячную долю градуса, но — patienti sat…

Однако бьёт электричеством и сам по себе этот топоним. Как искра при коротком замыкании, вспыхивает мысль о том, что Кап-Блан — это Белый Мыс Чёрного континента! То есть, подчёркнуто самый европейский его уголок. Белёсые известняки, делающие этот длинный каменный выступ столь контрастным с охватывающими его по бокам тёмными кристаллическими породами побережья, словно подтверждают на молчаливом языке горных пластов обыденную метафору речи. Извечное, заложенное едва ли не законами светового спектра, различие оттенков кожи человеческих рас отразилось буквально в колорите этих живописных склонов.

Основная идея визита была в том, чтобы вообразить здесь, на арене давних исторических коллизий, давно волновавший меня сюжет из альтернативной истории: как бы сложилась судьба средиземноморских цивилизаций, если бы Римской империи не удалось взять верх над Карфагеном? Морская держава, основанная пришедшими из Леванта финикийцами, долгие столетия была мощным конкурентом Риму — в торговле, в политическом влиянии, в военной мощи.

После многократных разрушительных поражений карфагеняне на удивление быстро восстанавливали свою столицу почти на пустом месте — недаром название вечно гибнущей и вечно возрождающейся птицы Феникс родственно исходному топониму «Финикия»… Однако три, с большими перерывами, Пунических войны сломали наконец хребет этому многоголовому и живучему морскому ящеру. В 146 году до рождения Христова Карфаген таки был уничтожен — как это долго предвещал в своих речах в Сенате Марк Порций Катон Старший.

Но неужели мне одному чудится, что это, вроде бы, давным-давно остывшее противостояние всё же не до конца потеряло свою актуальность? Почему вдруг относительно недавно, в феврале 1985 года мэрам нынешнего Рима и нынешнего Карфагена понадобилось подписать символический мирный договор? Это привело «к формальному завершению конфликта» — говорилось в релизах.

Значит, где-то он подспудно и неформально тлел — более двух тысячелетий! — этот тайный метаисторический конфликт…

Элементарное предположение, с которым я приехал, заключалось в том, что если бы победил в этом великом противостоянии всё-таки Карфаген, сегодняшняя Европа была бы абсолютно другой. Её языки сформировались бы при участии не латинской, а финикийской лексики, а морской транспорт мы бы предпочитали любому наземному. Возможно, и освоение морских глубин пошло бы с опережением, а естественные и гуманитарные науки двинулись бы совершенно другим, особенным путём. Легко представить, что субмарины, аквакультуру, акваланг, скафандр и даже идею Ихтиандра, человека-рыбы мы придумали бы гораздо раньше всего остального. А расширение сухопутных владений ещё в Средневековье осуществляли бы, например, за счёт построения искусственных островов.

Но сегодня всё это — просто необязательные фантазии. И лишь диковинное наречие, на котором говорят совсем рядом с Тунисом, на Мальте — острове-останце архипелага карфагенских колоний, где рудименты финикийской культуры сохранялись дольше, чем где-либо — приоткрывает нам краешек тайны: каким оно могло бы быть, Другое Средиземноморье…

Одно из сильных наблюдений в Тунисе — это галерея антропологических типов, которые встречаешь на улицах здешних городов. Страна в основном арабоязычная, с единственным государственным языком — и при этом большинство населения внешне похоже не на классических арабов, семитов Ближнего Востока, а на туарегов и отчасти даже на жителей Северной Европы. Бродя по зелёным цветущим улочкам Бизерты, Суса, Хаммамета, я постоянно встречал лица с явными чертами потомков не только маврско-берберского населения Магриба, но и германского племени вандалов, захватившего Северную Африку в первые века новой эры. К тому же, вспомнилось про набеги на эти побережья, всего лишь тысячелетие назад, харизматичных пиратов из Скандинавии. Некоторые местные жители — очевидные потомки викингов. Смуглые «белокурые бестии»…

Разумеется, явился я сюда не только ради медитативных прогулок и бессонных наблюдений. Имелся и более примитивный мотив ностальгии по Магрибу. Жизнь моя была связана чаще с Африкой субсахарской, но очень много лет назад мне посчастливилось прожить больше года в трёхстах километрах от этих мест. Ландшафтно-климатические характеристики восточного побережья Алжира, где обитала моя семья, и северного Туниса совершенно идентичны. Мощный горный массив Атлас оберегает африканское Средиземноморье от раскалённых воздушных масс Сахары, и наоборот, конденсирует на свои обращённые к северу склоны драгоценную влагу, приносимую морскими ветрами. Растительность здесь на берегу примерно та же, что на Пелопоннесе, в Калабрии или Андалусии: сосны, эвкалипты, кипарисы, можжевельники, агавы, пальмы… И трудно представить, что за заоблачным хребтом открывается бесконечная, растянувшаяся на десяток стран и тысячи километров, пустыня с редкими оазисами, в которых способны расти только выносливые оливковые деревья и финиковые пальмы.

Мне давно хотелось вновь погрузиться в этот пряный субтропический рай. Но если огромный патриархальный Алжир похож скорее на культурологический заповедник, где тысячелетние ориентальные традиции застыли в своём развитии, как экспонаты в музее, то Тунис, в силу своих историко-географических особенностей, всегда был и остаётся оживлённым пульсирующим узлом разнонаправленных культурных путей огромного региона. Англоязычные Ливия и Египет с одной стороны, Франция с островом Корсика и странами франкофонного Магриба с другой, совсем по соседству — Италия с Сицилией и Сардинией, невероятная семитоязычная Мальта…

Тунис — едва ли не единственная арабская страна со светской властью. Местные жители с гордостью рассказывали мне, как пришедший к власти в 1957 году, вскоре после обретения Тунисом независимости, первый президент Хабиб Бургиба постепенно и неуклонно вводил гражданские свободы и открытый стиль жизни — в политике, экономике, культуре, включая масштабное расширение прав женщин. Настоящая оранжевая революция произошла не где-нибудь, а в Тунисе, когда национальный лидер устроил потрясший всех хэппенинг: в разгар Рамадана, в дневное время демонстративно выпил перед телекамерой стакан апельсинового сока…

Алгоритмы культурного диалога и многообразия в Тунисе — отнюдь не изобретение XX века. Со времён Карфагена, главной силой которого была всё-таки не военная армада, а торговые связи и торговое искусство, на этих извилистых берегах, изрезанных такими удобными для каботажных судов бухтами, укоренялись терпимость, поведенческая гибкость и здравый смысл. Где ещё в арабских странах можно найти, например, крупную еврейскую общину, столетиями мирно сосуществовавшую с общинами арабской и берберской, как на острове Джерба в тунисском заливе Габес? (Во второй половине XX века, после обретения страной независимости, еврейская община большей частью мирно съехала — так, на всякий случай. Одна из старейших синагог мира — Эль-Гриба — по-прежнему украшает остров.)

А много ли, например, тропических стран, где средняя продолжительность жизни составляет, как в Тунисе сейчас, 75 лет? И ведь нельзя сказать, что Тунис исключительно евроцентричен, он подлинно многовекторен, и, скажем, странам Дальнего Востока открыт не меньше, чем Западу.

Я был вдохновлён путешествием по этому универсальному порто франко размером с целое государство, «свободному порту» Африки. Впечатлили фигуры местных писателей: так, прозаик и эссеист Валид Солиман оказался высококлассным переводчиком художественной литературы не только с нескольких европейских языков на родной арабский, но и наоборот, арабской литературы на эти языки. А мэтр современной арабской прозы Монсеф Мезганни, например, экспериментирует с жанром саунд-поэзии, превращая сценическое исполнение некоторых своих рассказов в подобие перформанса.

Не мудрено, что после подобных встреч я взлелеял мечты организовать в этих местах, например, семинар по арабо-русскому и русско-арабскому поэтическому переводу. В России сейчас практически нет профессиональных переводчиков арабской поэзии, — а есть ли лучший способ воспитать специалиста по чужой культуре, чем периодически окунать его в оную культуру с головой?..

Самой непредвиденной оказалась геопоэтическая находка на юге Туниса, которую мы сделали с моим напарником по «экспедиции», российским стихотворцем Амарсаной Улзытуевым. На площади в городке Таузар, представляющем собой как бы изнанку крупнейшего в северной Сахаре финикового оазиса, мы натолкнулись на монумент не кому иному, как крылатому коню, вдохновителю поэтов… Местные жители нам объяснили, что образ Пегаса увековечен здесь в память о классике арабской поэзии Абуль-Касиме аш-Шабби. Будет ли это переводческий семинар, или всё-таки международный поэтический фестиваль, но мы обязательно должны будем приехать в Таузар и возложить цветы к памятнику аш-Шабби — гениальному автору, ушедшему в 25 лет, однако успевшему очень много сделать для своей национальной — тунисской — и наднациональной — арабской — культур.

..Между тем, деструктивные исторические события, имевшие место в стране в последние годы, что характерно, не ощущаются здесь каким-то внутренне обусловленным процессом — это явное внешнее воздействие, влияние катастроф и неустройств в соседних странах. Механизмы саморегуляции в конечном счёте воспреобладали, и недаром знаменитый «Тунисский квартет» получил в этом году Нобелевскую премию мира: маленькая страна сумела дать всей планете, и в том числе арабоязычному миру, образец тонкой и упорной коллективной работы по налаживанию стабильности и согласия в своём обществе.

Я верю в Тунис, знаю, что страна сможет погасить негативные импульсы, и стать новой, «карфагенской» точкой сборки для североафриканского и средиземноморского гуманитарного пространства. Слишком обширен и позитивен здешний опыт межкультурного диалога, и слишком симпатичны традиции терпимости и здравого смысла.

А сама «карфагенскость» Туниса и Магриба (и шире, всех арабских стран: растекающийся по Средиземному морю, выплёскивающийся в Атлантику и Индийский океан Арабский мир — это ведь и есть новый Карфаген!), культурный карфагенизм, что бы ни стояло за этим термином — абсолютно необходимая компонента полнокровной жизни здешнего участка человеческой вселенной. Здешнего — в расширенном смысле: я говорю как минимум обо всём Средиземноморье и прилегающих регионах. С момента исчезновения исторического Карфагена это пространство страдает от однополюсности и несбалансированности, оно будет естественно поляризоваться так или иначе… Европейскому дискурсу — понимаемому как наследие Pax Romana — жизненно необходим рабочий противовес в виде такого, пусть даже совсем условного, Carthago. «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», — эта русская пословица пришла в голову вроде бы не очень к месту, но что пришло, то пришло. Мирный договор подписан, теперь плодотворное соперничество, переходящее в сотрудничество, продолжится в цивилизованных, как бы скучно это порой ни выглядело, рамках.