Недели через две после этого вечера Тиш отправилась в Атланту сделать операцию на десне, и я поехала с ней, чтобы привезти ее обратно, если она будет чувствовать себя недостаточно хорошо, чтобы самой сесть за руль. Я оставила Хилари у Чепинов и взяла один день за счет моего драгоценного отпуска по болезни. Мы поехали в четверг, операцию Тиш сделали в пятницу утром, и к субботнему вечеру она чувствовала себя вполне прилично, чтобы пойти пообедать. Я проводила дни в походах по магазинам, покупая вещи для Хилари и для себя, разъезжала на „тойоте" по забитому машинами и гудящему Бакхеду, где так недавно проносилась на „БМВ".

Я проехала мимо нашего бывшего дома и огромной резиденции родителей Криса на Хабершем-роуд. Оба здания пустовали, ставни были закрыты, на подъездных аллеях не стояли автомобили. Я не чувствовала абсолютно ничего, кроме отчужденности. Она звенела у меня в ушах и стучала в висках. К тому времени, когда я встретилась с Тиш в ресторане „Ритц-Карлтон" в Бакхеде, я ощущала беспокойство и потерянность, как турист после насыщенного дня в иностранном городе, который был ему смутно знаком по какому-то далекому, прошлому посещению. Город своими запахами забил мои ноздри, а уши наполнились его воем. И я до боли почувствовала тоску по чистой, колючей прохладе зимних лесов. А мои ладони и Дуни просто болели от тоски по Тому.

Тиш сидела на банкетке, потягивая мартини; свою распухшую челюсть она удобно устроила в складках кашемирового свитера. У моего прибора также стоял мартини, бледный, как свет луны, в запотевшем ото льда бокале. Я с благодарностью сделала глоток, потом второй.

— Спасибо, — сказала я, гримасничая от острого вкуса джина. — Как раз это мне и было нужно.

— Тяжелый день среди роскошных соблазнов?

— Да, что-то вроде этого. Я чувствовала себя чужаком с другой планеты. Как будто я здесь никогда не жила. Хуже того, у меня ощущение, что я и в Пэмбертоне не живу. Тиш, внезапно мне показалось, что я вообще нигде не живу. Будто я свободно плаваю в пространстве. Противное и какое-то странное чувство.

— Ну, это меня не удивляет. В последнее время ты не была похожа на среднюю американку. Ты сейчас — свежая сплетня в очередях в кассы и в косметических салонах.

— Люди говорят обо мне?

Не знаю почему, но я была удивлена. Конечно, они обсуждали меня, как можно иначе?!

— А ты еще сомневаешься в этом? — спросила Тиш. — Картер Деверо — всеобщий любимец. Что хорошо для Картера — хорошо для Пэмбертона, и все такое прочее. Я бы не сказала, что ты выбрала благоразумный способ разрыва с ним. Попасться в самый интересный момент в верхней спальне „Королевского дуба", в то время как весь город находится этажом ниже? Бог ты мой, Энди, неужели ты не могла написать ему обычную записку в стиле „Дорогой Джонни…" и тому подобное?

Меня охватила огромная тихая усталость. Я могла бы вытянуться сейчас на скамейке и спать часами, днями…

— После всего, что случилось, Картер вернулся к Пэт — по крайней мере я так слышала. Это будет предлогом для пересуд еще пару месяцев, — заявила Тиш, выгребая маслину из моего мартини и засовывая ее за здоровую щеку. — Черт, здорово жжет. Я слышала, что он посетил вместе с ней собрание Ассоциации юристов, проходившее на Си-Айленде; сейчас они там. Все интересуются, что ты скажешь по этому поводу, но тебя никто не видит, поэтому разузнать невозможно. Мой телефон начнет трезвонить в ту же минуту, как я войду в дом. Догадываюсь, что тебе не слишком хочется говорить со мной на подобную тему, я права? Но ты же знаешь — я никому ничего не скажу.

— Тиш, просто сейчас я не могу говорить о Картере. — Я вновь ощутила боль от подлости и вины. — Мне бы очень хотелось, чтобы люди не вели разговоров о нем. Он к этому совершенно не причастен. И смертельно ненавидит сплетни. Что касается меня, то я действительно удивлена, почему кто-то интересуется тем, что я делаю. Я не одна из вас. Не по-настоящему.

— Однако ты почти стала одной из нас. Ты была близка к этому. А что до того, почему они сплетничают… Ты серьезно спрашиваешь? Подумай сама. Ты на самом деле слишком много занималась амурными делами, Энди. Вначале в городе, потом по всем болотам. Это просто… мы не так поступаем в Пэмбертоне. Не говорю, что большинство из нас не хотело бы сделать то же самое; просто мы так не делаем. Даже мы, давно замужние женщины. Как раз именно мы. И когда кто-то очень похожий на нас занимается сексом повсюду, да еще не с одним, а с двумя мужиками — мы сплетничаем.

— Пэт Дэбни поступает не лучше меня. Никто этим не интересуется; все, кажется, именно этого и ожидают, — возразила я.

— Она — не одна из нас. Она — закон для самой себя. К тому же она — „зимний житель". А ты должна была стать пэмбертонкой. Все было подготовлено к этому; пойми, это практика нашей общественной жизни. Ты и Картер. Зацементированы в решетку. Маленькие города живут по своим правилам и ритуалам. Если ты и Картер могли порвать отношения из-за… из-за дикого человека, значит, подобное может случиться с любым из нас. Я не хочу сказать, что ни одна женщина в городе не мечтала заняться любовью с Томом Дэбни на дереве или чем-нибудь в этом роде; все мы об этом мечтали. Даже гранд-дамы, даже его мать и сестра, возможно. Однако совершить это — просто диссидентство. Поступок, выходящий за рамки закона нашего „стада". Я слышала, как Кэролайн Дэбни говорила: „А она выглядела такой милой уравновешенной маленькой матроной". Кроме того, я немного беспокоюсь за тебя, если говорить откровенно. И удивлена, что ты удивляешься.

— Они слишком мало знают обо мне, чтобы с таким дьявольским упорством судить меня, — резко заявила я. — Нельзя сводить все, что представляет собой человек, только к сношению. Я меньше всех в мире похожу на Иесавель ты это прекрасно знаешь.

— Да, знаю. Но вспомни: все, что они знают о тебе, так это то, что ты занималась любовью почти каждую ночь с тех пор, как приехала в Пэмбертон. В городе таких размеров это довольно эффектно.

Я замолчала, сознавая под тонким слоем гнева и обиды правоту подруги. Я, возненавидевшая издевательский акт любви и бежавшая из города и от жизни, чтобы избавиться от него, провела почти всю свою новую жизнь или думая о сексе, или занимаясь им. Вначале — с Картером, а теперь, почти ежедневно, почти постоянно, с Томом Дэбни.

И такая любовь… я не знала, что подобная ей может существовать. Я знала чрезмерность, невоздержанность, почти порочность, я знала это от Криса с самого начала приобщения к физической любви. Деликатность и нежность я узнала от Картера. Том Дэбни дал мне все это одновременно с добавочной закваской смеха. Там, на Козьем ручье, в окутанном зимой, освещаемом огнем камина доме в кровати Тома, на полу, в лесах на меховом покрывале, под деревьями на ковре из листьев и сосновых игл, в горячей ванне и в каноэ, однажды даже на широкой низкой ветви огромной магнолии мы любили друг друга быстро и безмолвно, или медленно и громко, мы занимались любовью любого оттенка и опыта, при солнечном свете, в темноте и даже под дождем; и всякий раз я узнавала новые, потрясающие величины ощущений, и почти каждый раз мы смеялись. Заниматься любовью с Томом Дэбни означало нырять в глубину, погружаться и тонуть, а потом вновь всплывать в радости. За те недели, когда я каждый день отправлялась на Козий ручей, я стала созданием из плоти и дикости; стоило Тому только прикоснуться к моей руке и посмотреть на меня; стоило мне лишь произнести: „Том", как он прекращал свои дела, шел ко мне, и мы соединялись. Мы пытались быть осмотрительными при Хилари, но я замечала, что в те дни она все раньше и раньше уходила в маленькую комнату, которую Том устроил для нее, или оставалась на улице с Мисси и Эрлом, когда это было возможно. Я была глубоко тронута ее деликатностью, ее детской непосредственностью. Но мы старались не пользоваться ее интуитивным тактом, хотя нам было невероятно трудно удержаться от прикосновений друг к другу.

— Может быть, мы занимаемся любовью слишком много? — однажды спросила я Тома. Я лежала, забросив ногу на его бедро, и слушала, как дождь барабанит по окнам. Была суббота, и Хилари неохотно отправилась со своим классом на практические занятия в краеведческий музей в Олбани.

Том указательным пальцем провел вокруг моего соска, оставив на коже след из мурашек.

— Может, мы дышим слишком много?

— Дело в том, что иногда мы слишком громко выражаем себя. Мы кричим, как пара гиен.

— В следующий раз мы сделаем это, как пара кальвинистских миссионеров, будем беззвучно молиться и бичевать себя по окончании. Слушай, Диана, ты ведь не осуждаешь себя за то, что пьешь, ешь, поешь или смеешься?

— Но это не одно и то же.

— Абсолютно одно и то же.

— Может быть, все дело в смехе? — решила я. — Я всегда думала, что занятия любовью подразумевают трепетный восторг и благоговейный торжественный экстаз. Помню кинокартину, которая произвела на меня огромное впечатление, она называлась „Источник".

— Я ее тоже видел. Ее надо было назвать „Мраморная Девственность". Что за пара непробиваемых ослов! Я уверен, что она направила целое поколение американских подростков прямиком к онанизму.

— Дело просто в том… нельзя всегда смеяться.

— Нет, это невозможно. Ты должна смеяться до тех пор, пока не вынуждена заплакать. Разве я нравился бы тебе больше, если бы был всегда таким, как в ту ночь в ванной „Королевского дуба"? И сразу после нее? — спросил Том.

— Нет, но я, наверно, даже лучше понимаю тебя в том состоянии. Я никогда до тех пор не видела тебя уязвимым и чувствующим боль. Это было почти облагораживающим явлением.

— Да, но я с радостью обойдусь и без боли. Особенно когда у меня есть исцеляющая ты. Ты ведь сделала это. Сделала для меня. Ты и занятия любовью.

До некоторой степени слова Тома были правдой; он был близок к помешательству, почти одержим, когда мы начали ездить на Козий ручей каждый день после ночи в „Королевском дубе". Убеждение, что в лесах творится что-то неладное, очень мучило его. Я не могла постичь глубины беспокойства Тома, а он не мог или не хотел объяснить мне его причину. Том часами стоял или сидел, уставившись в темную воду ручья или в гущу деревьев, и молчал, его голубые глаза были непроницаемыми. Он подолгу расхаживал взад-вперед, плохо спал и пил намного больше, чем я когда-либо видела. Не уходил в леса, ни один, ни со Скретчем, Мартином Лонгстритом или Ризом Кармоди, а они не появлялись в его доме. Том больше не играл на гитаре после обеда для Хилари и меня, хотя записи звучали на стерео почти беспрерывно. Музыка была мрачная, траурная и печальная. И, хотя он следил за занятиями Хилари по стрельбе из лука, научил ее рыбной ловле и изготовлению приманок и крючков, он делал это почти машинально, без сосредоточенного внимания, к которому привыкла девочка.

— Том злится на меня? — печально спросила она однажды по пути домой в Пэмбертон.

— Нет, — заверила я. — Он обеспокоен тем, что в лесах творится что-то неладное — с растениями или с животными, и он не может понять, что именно, поэтому Том очень много размышляет об этом. Сейчас нам надо быть такими тихими и спокойными, какими мы только сможем, и дать ему возможность разрешить эту проблему.

— Как ты думаешь, что случилось? — спрашивала я Тома вновь и вновь. — Что-то, чего ты не можешь видеть, слышать, унюхать или попробовать на вкус? Что это такое, как думаешь?

— Не знаю, — отвечал он. — Скретч убежден больше меня. Абсолютно убежден. Говорит, что чувствует это, видит во сне. А такой довод для него решающий. Скретч не ошибается в отношении леса, просто никогда не ошибается. Но он тоже не может определить в чем дело. Но что-то есть, Диана. Там, в глубине лесов, это можно иногда почувствовать… Я соображу, в чем дело. До меня должно дойти. Я найду ответ.

— Может быть, тебе будет лучше, если мы не будем приезжать некоторое время? — предложила я.

— Нет, ради Бога. Ты и Хилари — единственные чистые, теплые существа в этой несчастной зиме. Приезжайте, прошу вас. Вы — мое спасение от безумия. Вы — мое равновесие.

Поэтому мы не перестали приезжать. Мы появлялись каждый день после школьных занятий и оставались почти до десяти часов вечера. В выходные мы приезжали с утра и оставались допоздна. Вскоре получилось так, как я и говорила Тиш: я почувствовала, что не живу нигде или, скорее, обитаю в воздухе, как птица; Пэмбертон больше не был моим домом, не был им и Козий ручей. Я усердно продолжала выполнять свои обязанности у мисс Деборы, а Хилари старательно занималась тусклой школьной работой, причем с удивительно небольшим ворчанием. Том педантично соблюдал свое расписание уроков, но они не были больше согреты его прежним пылом. Временами я встречала его в студенческом городке в перерыве между занятиями, он небрежно махал мне руной, я махала в ответ, но Том не разыскивал меня, и мы не уезжали из колледжа вместе. Единственное отличие Тома нынешнего от Тома тех дней, когда мы еще не стали любовниками, заключалось в том, что теперь, когда я видела его шагающим в сопровождении студентов и коллег, он редко смеялся, не пел и не танцевал.

Он был лишь слабым отблеском прежнего Тома. Любовь, которой мы занимались в первые дни наших отношений, была более настойчивой и необходимой, чем какая-либо другая, памятная мне, за исключением одного совершенно ужасного раза. В те первые дни Том мало принадлежал Хилари и мне, он просто был рядом.

Но затем, в начале февраля, когда на болоте наступили серые, теплые дни, когда позеленели сережки, развернулись первые папоротники, а стальное небо над деревьями, смягчившись, превратилось в молочный свод обманчивой весны, нам показалось, что Том сбросил, как сбрасывают плащ, темный груз лесов со своих плеч и вскоре стал почти самим собой, острием живого пламени, которого нам так недоставало. Он вновь отправился на болото со Скретчем, Ризом Кармоди и Мартином Лонгстритом, пробыл там всю ночь, а вернулся прежним Томом, хотя и очень усталым. И тогда любовь и смех начались всерьез.

— В конце концов, что же произошло? — спросила я Тома в ночь возвращения, после буйной и радостной любви на причале.

— Ничего, — ответил он. — И в то же время все. Мы просто… позаботились о некоторых вещах и осмотрелись кругом. Болото зеленеет так, как и должно. Мы слышали квакш. Это всегда приносит мне радость — видеть, что весна опять возвратилась на Биг Сильвер. Даже эта, ложная весна.

— Так вот, — продолжала я разговор с Тиш, сидя в одном из ресторанов Атланты через много дней после той ночи. — Должны же люди говорить. А я не собираюсь просить господ из Пэмбертона изменить течение их несравненных жизней ради меня и не предполагаю, что они попросят меня о подобном одолжении. У меня есть слабая, очень слабая надежда, что хотя бы немногие из них могут быть рады за Тома, Хилари и меня.

— Они будут рады, со временем, — заверила Тиш. — Если ваш образ жизни действительно делает вас счастливыми. Знаешь ли, мы не чудовища. Просто все уже радовались за тебя и за Картера. У него давно не было счастья в жизни. И, кроме того, ты слишком многого хочешь, ожидая, что люди из маленького городка будут ставить благожелательность выше первоклассных сплетен.

Мы закончили пить мартини в глубоком молчании и заказали обед. Затем Тиш проговорила:

— Есть еще кое-какие слухи, но это мне нравится куда меньше, чем сплетни о сексе в лесу. Конечно, это все Пэт. Очень немногие поверят, но они будут слушать. И будут пересказывать другим. Я даже не собиралась говорить об этом — слишком глупо, но потом решила, что все же мне следует это сделать. Подобные разговоры могут отразиться на Хил.

— Бога ради, Тиш, что?

— Так вот, я кое-что слышала о том… о вещах, которыми вы там занимаетесь. Не секс, другое. Действительно странные, сомнительные дела, что-то… ну, ритуалы, черная магия и тому подобное. Ты знаешь, вся эта шумиха о современном сатанизме и поклонении дьяволу…

— Боже милостивый, ты хочешь сказать, что люди сплетничают, будто Том, Хилари и я поклоняемся дьяволу на Биг Сильвер?

Мой голос осекся от полного неверия; под ним клубился смех.

— Нет, ничего определенного. — Тиш смотрела в свою тарелку. — Ничего, за что ты могла бы уцепиться, чтобы опровергнуть… Как я говорила, я слышала это только от двух-трех людей, а они слышали прямо от Пэт. К тому же она была пьяна, когда рассказывала об этом, и люди ей, конечно, не поверили. А просто передали, что она роняла намеки насчет странных обрядов… о кровавых жертвоприношениях и обучении Хилари разным вещам.

— Я убью эту ядовитую суку. Я это сделаю голыми руками. — Холодная ярость душила меня. — Она ревнует к Тому, я всегда замечала это — дурак бы не увидел. Но говорить, что Том превращает Хилари в… Кто передал тебе это? Кто?

— Я не скажу, — ответила Тиш. — Эти люди не поверили Пэт так же, как и я, так же, как и все остальные. Конечно, это ревность, мы все знаем, что она все еще хочет Тома. Самое лучшее, что ты можешь сделать, так это дать ей повеситься на ее собственном языке. Когда Пэт увидит, что никто не верит ее росказням, когда поймет, что это только отвращает людей от нее, а это, Господи Боже мой, так и есть, она остановится. С ней так бывает всегда. Я жалею, что даже упомянула о ее сплетнях.

Тиш выглядела такой несчастной, что я положила руку ей на плечо и произнесла:

— Не жалей. Я знаю, почему ты мне рассказала. Я оставлю все это без внимания, но буду следить, чтобы ничего не дошло до Хилари, я буду отвлекать девочку, если она вдруг услышит… Господи, просто абсурд какой-то. Какая опасная, гнусная вещь — так говорить о ком-нибудь.

— Такова наша Пэт, — криво усмехнулась Тиш. — Под этой хулиганской внешностью скрыто сердце из чистого базальта.

Меня серьезно обеспокоило, каким образом чарующая древняя мудрость лесов, странные и захватывающие мифы и легенды, которые передавал нам с Хилари Том, могут быть превращены в такой неблагородный металл. Меня возмущало до глубины души, что нечто чистое, красивое и абсолютное, как полет одной из стрел Хилари, как жуткий призыв огромного бронзового индюка, как ужасный и великолепный строй оленей в высохшем кипарисовом озере, может сделаться под языком Пэт Дэбни темным, порочным и запекшимся, подобно луже крови. Я думала об этом все выходные дни, а вечером в понедельник, когда встретилась с Томом, рассказала о разговоре с Тиш. Сначала я передала ему сплетни о нас двоих. Он лишь посмеялся:

— Ну что ж, значит, мы сделаем счастливыми не только себя, но и весь город. А ты думала, что они не будут судачить по этому поводу? Тебя это беспокоит?

— Не думаю, если подобные сплетни не отразятся на Хил. Но, может быть, было бы лучше, если бы мы не проводили здесь так много времени? В конце концов, если мы проведем несколько дней и вечеров в неделю в городе… занимаясь… ну, городскими делами… С другими нашими знакомыми. И ты сможешь встречаться с нами там, ходить в кино, обедать в клубе или еще где-нибудь. Ну, ты понимаешь, чтобы люди видели, что мы занимаемся… обыкновенными делами.

— Я не городской житель и не занимаюсь городскими делами, — ответил Том. — Мы не обычная пара. Я, конечно, свожу тебя в кино, если хочешь, или на обед. Но мне не нравится самое главное — причина, по которой ты хочешь, чтобы я все это делал. Мы принадлежим Козьему ручью. Диана, это наше место, нас троих.

— Но, Том… Хилари и я не можем просто переехать в леса навсегда, — возразила я. — Мы не можем просто… бросить нашу прошлую жизнь и поселиться здесь.

— Почему нет? Как раз этой жизни для вас я и желаю. До сих пор все было хорошо, не так ли? Вы только лишь не остаетесь здесь на ночь, и я, хоть убей, не могу понять, почему вы этого так избегаете. Разве такая жизнь не то, что ты хотела?

— Да, конечно, но… Но я имела в виду другое под словом „жить". Я… Том, у меня куча платьев, высокие каблуки, другие вещи, и я на самом деле люблю их, и мне нравится ходить по магазинам, в театр и обедать вне дома, у Хилари будут друзья, а вскоре она захочет ходить на свидания и все такое…

— Дражайшая Диана, — проговорил он, смеясь и перекатывая меня в своих объятиях на коврике перед камином, где мы лежали. — Я не прошу тебя стать каннибалом или отшельником. И свожу на сотню концертов. У меня же есть смокинг, помнишь? Я езжу в Нью-Йорк несколько раз в год, как „настоящие" люди, и останавливаюсь в Йельском клубе, а однажды даже посетил Лютецию, и они не вышвырнули меня за еду пальцами. Что на самом деле кроется под всем этим разговором?

— То, что Пэт говорила людям, будто мы здесь поклоняемся дьяволу, или делала намеки подобного рода, и будто мы учим всему этому Хилари.

Я пересказала Тому наш разговор с Тиш. Когда я закончила, он улыбнулся и покачал головой. Я почувствовала странное раздражение; ведь я ожидала скорее всего вспышки гнева и клятвы об отмщении и защите меня и моей дочери.

— Пэт не сдается, — проговорил Том. — Не первый раз она выскакивает с обвинениями в противоестественных действиях.

— А что ты сделал в прошлый раз?

— То же, что собираюсь сделать и теперь, и хочу попросить тебя последовать моему примеру: не обращать на нее внимания. Господи, уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь поверит в это дерьмо?

— Что, если Хилари услышит разговоры?

— Хилари они обеспокоят меньше всего, — заверил Том. — Она одна из всех людей понимает… о лесах и о благоговении по отношению к ним. Но если слухи начнут доходить и до нее, тогда я разберусь с Пэт.

— Но, Том… почему Пэт упорно говорит такие гадости? Почему она допускает мысль, что люди могут поверить ей?

Том долго смотрел на меня, затем глубоко вздохнул:

— Я могу понять, почему она так говорит. Думаю, ты тоже поймешь, увидев все своими глазами.

Он поднялся с коврика и босиком протопал к телефону. Свет камина заливал его обнаженную коричневую кожу, похожую на лаву, мягко играющую на мускулах спины. Я вновь подумала, какое у него красивое тело, смуглое, совершенное и дикое.

— Кому ты звонишь? — спросила я.

— Моим сообщникам в делах черной магии, — ответил Том. — Моим подмастерьям по колдовскому ремеслу: Ризу, Мартину и Скретчу. Пришло время тебе узнать… кое-что еще.

Он поговорил по телефону и вернулся ко мне на меховое покрывало, лежащее перед камином.

— О чем ты говоришь?

Я ощутила на руках легкое покалывание, будто к ним прикасался огонь.

— О том, что мы четверо значим друг для друга. И о том, какое значение мы имеем для лесов. И немного о том, что мы значим для всех нас. Я раньше думал, что весна будет подходящим временем для посвящения, но моя уважаемая бывшая женушка не намерена предоставить мне такую роскошь, как время. Во всяком случае, лучше, чтобы ты все увидела сама. Ты узнаешь истину, и она освободит тебя.

— Мне не нравится, как это звучит. Что, собственно, ты хочешь?

— Я хочу, чтобы завтра ты приехала попозже, после наступления темноты. Где-нибудь около восьми. Оставь Хилари у Тиш и Чарли или еще у кого-нибудь — это не для нее, пока ты сама не узнаешь обо всем. Ты можешь вернуться домой поздно, поэтому устрой так, чтобы девочка осталась на ночь у друзей. Когда приедешь, привези какое-нибудь красное вино, хлеб и немного соли. Пройди вокруг веранды вниз к ручью, к причалу. Меня в доме не будет, я буду внизу со Скретчем, Мартином и Ризом. Там ты увидишь костер.

— Том… что произойдет?

— Ничего такого, чего ты должна бояться. Я думаю, что тебе это, возможно, понравится. Я не причиню тебе вреда, ты же знаешь, и не позволю кому-либо сделать это.

— Что мне нужно надеть? — глупо спросила я. — И какого сорта вино? В чем я должна все это принести?

— Надень, что тебе нравится, или не надевай ничего — это понравится мне. — Том усмехнулся. — Хочешь, хоть звезду Давида нацепи. Положи все, что принесешь, в коричневый бумажный пакет, если тебе так нравится. Это не имеет никакого значения. Пойми, Диана: все, что произойдет, не колдовство.

На следующий вечер Хилари начала протестовать, когда я сказала, что она не сможет поехать со мной на Козий ручей. Но вскоре умолкла.

— О'кей, — заявила она, — если так сказал Том. Я закончу мой египетский проект по географии, и тогда мы сможем провести весь уик-энд на ручье.

— Хилари стала совсем другим ребенком, — сказала мне Тиш, когда мы устроили девочку в кабинете Колтеров на диване перед карточным столиком. Хил разложила свои акварельные краски, бумагу и ножницы и спокойно начала работать, поулыбавшись Тиш и Чарли и небрежно помахав мне рукой, когда я выходила из комнаты.

— Передай привет Тому, — крикнула она мне вслед.

— Будто она выросла… превратившись из младенца, хрупкого младенца, в нынешнюю Хил буквально за недели, — говорила Тиш. — Я никогда не видела, чтобы ребенок так изменился. Если это происходит с ней на Козьем ручье, то Том должен был бы выступать в утренних телеинтервью. Он заработал бы миллионы.

— Ты еще всего не знаешь, — усмехнулась я, перед глазами стоял мой стройный ребенок, поражающий стрелой визжащего поросенка.

— Разве ты не довольна?

— Конечно, довольна. Я бы не позволила ей даже ступить туда, если бы это было не так.

— Ну что ж. Не спеши обратно домой. Я отвезу ее утром в школу, если ты вдруг захочешь… заночевать у Тома.

— Я ее заберу. Тем не менее спасибо. И не ехидничай. Я не остаюсь на ночь на ручье. Никогда этого не делала.

— Жаль, — проговорила подруга и, деликатно выставив меня за дверь, закрыла ее.

Я отправилась на Козий ручей в зимней темноте, покупки лежали в пакете на заднем сиденье, а мое сердце билось чуть ли не в горле.

Я увидела прыгающие блики костра между деревьями раньше, чем остановила машину перед неосвещенным темным домом. Я оставалась в „тойоте" в течение долгого времени, прежде чем выключила двигатель. Ночь казалась давящей, холодной и огромной, содержащей некий смысл, который я не могла, да и не хотела постичь. Пэмбертон, его огни, дорожное движение и торговля, благословенные, мелочные, обыкновенные вещи казались теперь далекими, находящимися за много миль и за сотни лет от меня. Я прибыла на древнее место и в древнюю тишину. Мне хотелось врубить заднюю передачу и выехать из темного леса. Печка в салоне работала в полную силу, на мне был спортивный костюм и пуховая куртка, но тем не менее я не могла унять дрожь. Я подождала еще немного, чтобы посмотреть, произойдет ли что-нибудь или кто-нибудь придет, но все было тихо. В конце концов я вылезла из машины, взяла покупки и пошла по коричневой траве вниз к ручью.

Слева от домика есть такое место, где Козий ручей сужается до черной ленты около четырех футов шириной, задушенный с обоих берегов густым, высотой до талии, тростником и водяными растениями, а зимой — водяным кресс-салатом. Сразу же за этим местом ручей разливается, становится похожим на озеро. Именно здесь расположен причал, стоят на приколе лодки, и именно здесь за много ночей до нынешней ночи Том и Хилари танцевали в лунном свете на берегу Козьего ручья. Но там, где поток сужается, он мелководен и быстр, его можно перейти в два-три больших шага. Здесь мы его обычно переходим, здесь же перебираются на другой берег козы и утки.

Теперь же на моем берегу прыгало, трещало и шептало что-то пламя двух огромных костров. На противоположной стороне ручья стояли плечом к плечу Риз Кармоди, Мартин Лонгстрит и Том. Позади них на некотором расстоянии вверх по берегу находился Скретч Первис. Все четверо не двигались, опустив руки вдоль тела, и смотрели на меня. Одеты они были благоразумно: во что вполне нормальный человек оденется на февральском болоте — брюки хаки, резиновые или болотные сапоги, пуховые или охотничьи куртки. Но на голове каждого из них красовалась корона из листьев дуба, подобная той, что была в День Благодарения. Тогда я подумала, что они надели эти венцы ради шутки. Около Риза Кармоди на земле лежал маленький барабан, на днище которого была натянута кожа, Мартин Лонгстрит держал небольшую серебряную флейту, у Тома и Скретча в руках ничего не было.

Я остановилась, пакет ударил меня по ногам. Сердце подпрыгнуло к горлу, я молча уставилась на мужчин. Несмотря на сапоги и куртки, они не принадлежали ни этой ночи, ни этому миру, а жили в каком-то неизмеримо доисторическом времени, каких-то диких местах, где царствуют огонь и барабаны. Мои мышцы сжались, готовые к бегству.

— Диана, — проговорил Том мягко. — Все в порядке. Ведь это мы.

Он улыбнулся и сделал мне знак приблизиться к ним. Я сделала пару шагов и вновь остановилась, переводя взгляд с Мартина на Риза и Скретча, снова на Тома. Все они улыбались. Чувство необычности до некоторой степени исчезло.

— Что вы затеяли в эту прекрасную ночь? — начала я довольно бодро, но мой голос падал в темноту, как раненная птица.

— Мы приветствуем твой приход в леса, — ответил Том. — Мы делаем тебя частью нас. Это нужно больше нам, чем тебе, поэтому если ты решишь, что что-нибудь не так, то мы поймем. Но я надеюсь, что ты последуешь за нами, не задавая много вопросов. Если ты сделаешь так, как мы попросим, после, за обедом, мы объясним тебе все, что пожелаешь. Если ты сочтешь, что это слишком трудно для тебя, я провожу тебя до машины, и никто не обидится. Сейчас пришло время решать. О'кей?

— О'кей, — согласилась я после некоторого раздумья. Мой голос был тихим и высоким. — Что я должна делать?

— Пройди между двух костров и положи то, что ты принесла, на землю точно посередине между ними. Затем подойди к берегу и подожди — я приду за тобой.

Том подал знак остальным: Риз наклонился, взял свой маленький барабан и начал отбивать тихий ровный ритм кончиками пальцев. Мартин поднял серебряную свирель ко рту и стал играть. Мотив был подобен тому, что мы слышали на веранде в День Благодарения — атональный, воющий, пронзительный и завораживающий. За ними и Скретч закрыл глаза, поднял голову и тихо запел что-то слабым надтреснутым старым голосом. Ни в мотиве, ни в словах я не могла угадать никакого смысла. Огромная, освещенная кострами черная чаша речного болота, казалось, надвигалась на меня. Время полетело назад, как раскручивающаяся кинопленка.

Я спустилась туда, где горели костры, нагнулась и положила покупки на землю между ними. Затем прошла вниз к краю воды и остановилась. Том на противоположном берегу раздвинул тростник, доходивший ему до талии, спустился к ручью и протянул мне руку. Там, где он раздвинул заросли, я увидела сооружение среди рогоза и тростника, нечто вроде туннеля из ветвей дуба и сосны, покрытого живыми зелеными дубовыми ветками и мхом, сооружение высотой примерно до талии Тома и около пяти футов длиной.

— Диана, если ты не против, мы бы хотели, чтобы ты перешла ручей и прошла сквозь туннель, — сказал Том. — Внутри туннеля нет ничего, кроме свежих веток сосны и дуба. Я сам срезал их сегодня утром. Тебе, возможно, придется наклониться или пройти на четвереньках, но это ничего не значит, обещаю тебе. Я бы показал, как это делается, но… мне не разрешается. Я обещаю, что внутри нет ничего, что могло бы повредить тебе.

— Я знаю, — ответила я. Прежде чем говорить, мне пришлось проглотить комок в горле.

— Ну ладно, — произнес Том. — Начинаем.

Звуки флейты и барабана усилились, голос Скретча стал выше, я вошла в воды Козьего ручья и пересекла его, не чувствуя ледяного холода промокших насквозь носков и мокасин. Я взглянула на Тома. Он стоял у другого конца зеленого туннеля и, улыбаясь, кивал мне головой. Я глубоко вздохнула, нагнулась и вошла в арку из ветвей.

Туннель был точно таким, каким описывал его Том. Внутри ничего не было, кроме мокрой черной земли в тех местах, где Том очистил ее от тростника, и низко нависших, образующих арку, ветвей, прутьев, иголок и листьев. Я глубоко вдохнула запах холодного свежего дуба и недавно срубленной древесины. Я закрыла глаза, прошла туннель и вновь выпрямилась. Том стоял передо мной и протягивал руку. Я ухватилась за нее.

Мой друг провел меня между Ризом и Мартином, и мы остановились перед Скретчем Первисом. Том отступил назад. Скретч с трудом нагнулся, поднял с земли небольшую глиняную чашу и опустил в нее руку. Указательным пальцем он начертал что-то на моем лбу, что-то холодное и влажное. Я закрыла глаза. Я не хотела видеть цвет жидкости на его темной руке. Когда я открыла глаза, то увидела, что Том поднимает корону из листьев, похожую на их венцы, и водружает ее мне на голову. Он улыбнулся и поцеловал меня в обе щеки, затем Скретч, Риз и Мартин сделали то же самое. Скретч закрыл глаза и монотонно пропел короткое заклинание. Все было окончено. Мои друзья сошли с мест, положенных по ритуалу, и, казалось, начали потягиваться и толочься на месте, как это обычно Делают мужчины после захватывающей футбольной игры. Все смотрели на Тома.

— Вот и все. Приветствую твое вступление в леса, Диана Колхаун.

— Приветствую тебя, Диана, — повторил за Томом Мартин. Риз и Скретч также пробормотали свои приветствия.

— Я… благодарю вас, — чуть слышно проговорила я. — Чувствую себя, как дева Марион. И все-таки, кто-нибудь расскажет мне, что сейчас произошло?

— Да, — заверил Том Дэбни. — Но сначала обед. Не знаю, как вы, ребята, но я голоден как черт. Я не ел со вчерашнего обеда.

— Ты это говоришь так, будто напрашиваешься в святые, — засмеялся Риз Кармоди. — Черт возьми, никто из нас не ел со вчерашнего дня, а еще меньше пил. А это жестоко и до чрезвычайности необычно.

Они рассмеялись: мужчины, собирающиеся выпить пива после матча.

— Тогда чего мы ждем? — спросил Том.

Так велико было его личное влияние, власть ночи, костра и непонятного старинного ритуала, что, когда я спросила Тома, почему мне предложили положить хлеб, соль и вино между кострами и он ответил: „Для очищения", я просто протянула: „А-а-а!" и последовала за мужчинами в дом.

Том развел огонь в камине, поставил запись Джерри Маллигана и отправился на кухню. Мартин Лонгстрит налил виски всем, кроме Скретча, который улыбнулся, покачал отрицательно головой и закрыл глаза, покачиваясь в глубоком кресле у огня и отбивая ногой такт музыки. Из кухни стал доноситься насыщенный запах жарящегося мяса, и я поняла, что голодна как волк.

Я сняла мокрые обувь и носки, протянула ноги к огню и позволила чувству успокоения, которое Козий ручей всегда порождал во мне, смыть странность этой ночи. Мы, наверно, были похожи на четырех приятелей, собравшихся поесть, выпить и повеселиться в доме общего друга. Фактически мы ими и были, хотя теперь мы были чем-то еще, чем-то, что выходило за пределы моего понимания.

Но сейчас я чувствовала только легкость, довольство и простой физический аппетит. Виски, подобно дыму, клубилось во рту и разливалось теплом по крови. Ощущение странности того, что мы только что проделали на болоте Биг Сильвер, съежилось где-то на краю моего сознания и не подбиралось в круг огня намина. Я знала, что вскоре мне придется осмыслить происшедшее, придется найти ему место в житейском опыте, попытаться пристроить в своем сознании… но после, не сейчас. Здесь, вне города, эта странная ночь казалась совершенно естественной. Только в Пэмбертоне она станет причудливой и немыслимой.

Я подняла бокал, приветствуя мужчин, сидящих у огня:

— Л'хаим, или как это говорится, — произнесла я. — Давайте начнем. Кто из вас расскажет мне, в чем дело?

— Думаю, что я, моя дорогая, — начал Мартин Лонгстрит. — Я никак не могу сбросить академическую мантию, даже в лесу. Конечно, если Том не хочет сам все объяснить.

— Валяй, Марти, — крикнул Том из кухни. — Доверие к тебе намного выше, чем ко мне. Она уже полагает, что я свихнулся. Но она, по крайней мере, выслушает тебя. А если наплюет на твои слова, ты можешь устроить так, что ее выгонят с работы.

Мартин широко улыбнулся; я впервые заметила, что это весьма привлекательный мужчина, а когда-то он был просто очень красив. Я подумала о разговорах насчет его гомосексуализма, которые слышала в колледже, но это были сплетни, причем не зловредные. В колледже Мартина глубоко уважали, а его академическая манера держаться отличалась строгостью и педантичностью. Теперь я могла убедиться, что это был живой, веселый человек. Мне вдруг захотелось думать, что он прожил хорошую жизнь.

— Уволить Диану я не смог бы, — возразил Мартин. — Она имеет теперь, наверное, больше блата, чем я.

— Господи, ну кто-нибудь наконец расскажет мне, в чем дело?

— Да-да. Хорошо. — Мартин глубоко вздохнул. — То, что мы совершили сегодня, Диана, очень старый ритуал очищения и посвящения. В основе своей он пришел с берегов Инда, от племен хинду, которые верили, что человек — скажем так — осквернен контактом с внешним миром, возможно, заражен его болезнями и пороками. Поэтому человек должен быть рожден заново в чистоте и невинности, прежде чем его смогут ввести в общину и представить правителю. И тогда был создан образ обычного пути рождения женщиной от золота или от священного йони. Таким образом, посторонний или непосвященный должны были пройти этот путь рождения, чтобы родиться вновь. Нам трудно добыть золото или йони, поэтому мы воздвигаем собственный культ Дуба, который мы считаем священным деревом лесов. Когда ты прошла через костры, воду и туннель из листьев, ты как бы очистилась от внешнего мира и обновилась, чтобы принять таинства леса. И ты стала безопасна для связи с нашим шаманом, коим является Скретч.

Мартин кивнул Скретчу, тот ответил ему тем же, улыбаясь и приоткрыв глаза. Я смотрела на Мартина.

— Ритуал огня был воспринят из практики защиты татарских ханов в средние века. Огни разжигались, чтобы уничтожить всякие колдовские чары с подарков, приносимых хану гостями. Прохождение через воду и помазание пришло из ритуала очищения племен башиланге, живущих в бассейне реки Конго. Мы внесли некоторые изменения специально для тебя, но обычно женщины башиланге, которым предстоит очиститься, купаются обнаженными в течение двух дней в священном потоке, а потом в таком же виде предстают перед главным жрецом, чтобы тот помазал их священным веществом на лбу и груди. Мы сочли, что это чересчур для тебя — купаться в феврале в лесном ручье, а кроме того, Скретч чувствует себя оскорбленным при одной только мысли о голых дамах. Но в основном все было сделано так, как следовало. Это означает, что ты теперь одна из нас, частица лесов. Ты можешь делать с этим все, что хочешь, или не делать ничего. Но мы надеемся, что ты пожелаешь… исполнять ритуалы вместе с нами.

Мартин замолчал и спокойно посмотрел на меня. То же сделали Риз и Скретч. Я не слышала, как Том двигался по кухне, в комнате царило безмолвие, за исключением треска огня в камине и музыки из динамиков.

— Исполнять ритуалы вместе с вами? — повторила я как попугай. Мой голос звучал низко, я ощущала некую заторможенность. Что он только говорит?

— У нас есть целый ряд ритуалов, которые мы исполняем, чтобы поддержать реку Биг Сильвер, леса и болота вокруг нее чистыми, непорочными, защищенными от вреда, — объяснил Мартин просто. — Мы верим, что это возможно, и методы, которые мы разработали за многие годы, являются наилучшими для выполнения наших задач. Мы не всегда добиваемся успеха, но наши достижения все же заслуживают похвалы. По некоторым очень основательным причинам мы заключили, что ты обладаешь теми дарованиями, которые нам хотелось бы добавить к нашему арсеналу, если ты согласишься.

— Дарованиями? — недоумевала я. — Какими?

— Я думаю, тебе об этом расскажет Том, — мягко заметил Мартин. — Мы присутствуем здесь главным образом для церемонии очищения, которая требует присутствия всех. И еще для того, чтобы уверить тебя, что, если ты решишься стать одной из нас, мы будем очень рады.

Я пристально посмотрела на Мартина, Риза Кармоди и Скретча Первиса. В сторону кухни я смотреть не могла. Во мне разливалось огромное, все разрастающееся огорчение; как я ни старалась, я не могла удержать это чувство. Значит, Том был просто сумасшедшим. Этот красивый смуглый человек, смеющийся, танцующий, своей любовью вернувший меня к жизни и живший в зачарованном лесном доме, был ненормальным. Нет, он не был заворожен чарами лесов, он был обыкновенным сумасшедшим. Все они были помешанными, как я не понимала этого раньше?!

— Значит, все вы поклоняетесь лесам? — уточнила я. — Вы верите, что обладаете силой, способной защитить их? Вы совершаете ритуалы и все такое?..

— Да, мы совершаем ритуалы, — мягко подтвердил Мартин, не сводя с меня глаз. Я знала, что он понял мое недоверие и печаль. — Мы не просто боготворим леса, это было бы слишком большим упрощением и заносчивой самонадеянностью, которую мы не можем себе позволить. Но мы живем, или стараемся жить, соблюдая определенный обет, так будет лучше сказать. Мы считаем, что очень важно жить с чувством почтения в самом центре нашего существа, и мы не находим ничего столь же достойного почтения, как дикая природа — река, леса и животные. Мы не верим, что сами можем обладать властью — ею обладают ритуалы, или, скорее, то, что они вызывают. Ведь ритуалы являются воплощением охотничьих и лесных мифов всего мира с самого его возникновения, и именно эти мифы и обладают подлинной властью. Именно легенды говорят о той силе и том знании, которые не могут постичь наши умы, но о которых знают наши сердца. И наша плоть. Мы считаем, что мир остро нуждается в этой истинной и самой правильной власти. Но никакие иные пути, известные нам, включая ортодоксальные религии, не смогли открыть для постижения эту власть. Поэтому мы используем то, что считаем самой реальной и верной силой в мире, чтобы защитить то, что находим самым важным, — дикую природу. Девственную природу. Леса. Это не такая уж древняя концепция. Кто-то — мне кажется, Юнг — утверждал, что леса — это метафора для самой неизменной добродетели и истины, известной нам, это наше подсознание. Конечно, он также называл это Богом. В этом смысле, пожалуй, мы и поклоняемся лесам. Но не в слепом и прямолинейном смысле, как, мне кажется, ты полагаешь. Мы считаем, что это единственный праведный путь жизни.

Мартин улыбнулся мне.

— Мы надеялись, что наше присутствие, когда ты… немного познакомишься с нашим образом мыслей, будет полезно для всех нас. Мы считали, что тебе будет труднее поверить в то, что все четверо свихнулись совершенно одинаково.

В этот момент я бросила взгляд в направлении кухни. Том стоял, прислонившись к дверному косяку, потягивая виски и глядя на меня. Его лицо было доброжелательным и спокойным. Но он не улыбался. Он просто наблюдал. Вдруг Том подмигнул мне.

— О Господи, — воскликнула я, чувствуя себя побежденной, и уронила лицо в ладони.

В тот момент я поняла, что Том безнадежно нормален, так же, как и я, так же, как и остальные мужчины, сидящие у огня. Безнадежно нормальны и обречены оставаться таковыми. Мне просто предстояло найти способ, как пристроить осознание всего происходящего к знакомому мне миру и залатать мою жизнь вокруг дыры, которую сотворила сегодняшняя ночь; практически мне предстояло поверить в невозможное. Неизбежность утомления, которое мне придется испытать, почти парализовала мое тело.

Я подняла голову и посмотрела на Тома. Теперь он улыбнулся.

— Как вы нашли друг друга? — спросила я. — Как вы объединились… и стали такой командой?

— Я рассказывал тебе о моем отце, говорил о том, как он учился у своего отца, тот — у своего, моего прадеда, а тот, в свою очередь, постиг науку лесов в Германии. У великих знатоков леса, я думаю. К моему великому стыду, Герман Геринг тоже был „человеком леса". Мне кажется, наиболее… мистические стороны нашего знания — ритуалы и тому подобное — возникли в результате чтения и слушания историй, которые рассказывали мой отец и дядя Клэй — северные, греческие и скандинавские мифы. Затем я открыл сэра Джеймса Фрейзера и прочел у него, что одни и те же лесные, охотничьи мифы и мифы о животных в значительной степени были распространены во всех культурах во все эпохи истории. Потом я подружился с Марти, а он познакомил меня с работами Джозефа Кэмпбелла. А однажды мы разговорились и узнали, что Риз независимо от нас занимается этой проблемой в течение многих лет. К тому же я всегда знал, что у Скретча больше интуитивных знаний о лесе и силе, которая властвует в лесах, чем у кого-либо из известных мне людей: он охотился еще вместе с моим отцом, и отец рассказывал, каким знатоком лесов является Скретч, ведь он знает африканские и карибские мифы — он слышал их всю жизнь… В общем, мы просто сошлись все вместе и создали что-то вроде морального кодекса, на почве наших знаний. Это не было спланировано, просто развилось с течением времени. Но мы были уверены, что поступаем правильно; для нас это было более естественно, чем все, что мы делали раньше или будем делать когда-либо. В основном, это интуитивный образ жизни. Он примиряет мозг человека с природными, естественными явлениями. Мозг имеет обыкновение уводить в сторону, но тело всегда знает верный путь. В этом и заключается смысл мистической жизни.

— То есть жизнь по законам „ты"? — спросила я.

— Совершенно верно, — подтвердил Том.

— Сколько же вас всего? — робко поинтересовалась я, прекрасно понимая безумие своих слов.

— Не знаю, — ответил Том. — Мы рассеяны по всему миру. Из того, что мы читаем и что нам известно, можно заключить, что подобные нам люди были всегда. А сейчас, когда наши наука и технология, кажется, не в силах больше помочь, я возьму на себя смелость утверждать, что нас больше, чем когда-либо. Нас, возвращающихся к пониманию древнего значения дикой природы и действующих по ее старым законам. А в наших краях? Я бы сказал, что только мы четверо. Мы бы знали, если бы нас было больше. Мы бы нашли друг друга. Большинство людей, бывающих в лесах, — это богачи и яппи, они участвуют в больших охотах, стреляют из мощных винтовок, стоящих бешеных денег, мажут лица оленьей кровью, хвастают у бивачных костров, пока не напьются виски по пятьдесят долларов за бутылку. Но они не знают секрета. Они полагают, что имеют некоторые сведения о лесах, о группах людей, о ритуалах и старых обрядах, но на самом деле они не знают ни черта. У них есть загонщики, собаки, носильщики ружей, „лендроверы" и снаряжение стоимостью в десять тысяч долларов, а на свои деньги они способны купить любую крупную фирму, но, если им придется в одиночку остаться ночью в лесу, они ударятся в панику, а через неделю лесной жизни просто погибнут. Большинство из них с великим удовольствием застрелили бы в качестве трофея старого козла у какого-нибудь фермера и привезли бы его на капоте своей машины, если их не остановить.

— Но ты же участвуешь в таких охотах? — заметила я. — Ты сам говорил, что принимаешь участие в охотах твоего дядя Клэя. Кое-кто из этих людей — твои друзья или, по крайней мере, люди, с которыми ты вместе вырос.

— Да, некоторые из них инстинктивные „люди леса", — ответил Том. — Они чувствуют… его образ и тайну, но они ничего не познали. Они в порядке — они прирожденные охотники. С ними хорошо отправляться в леса. И они многое бы поняли, если их научить. Но большинство этих людей никогда не захотят учиться. Потому что другое большинство, среди которого вращаются эти люди, приезжает из больших городов дважды в год, отращивает бороды, стреляет по всему, что движется в лесу, напивается допьяна, неприятно пахнет, рассказывает всякие небылицы и преследует совершенно иные цели. Конечно, они поступают очень мужественно: они как бы заявляют городу и галстучникам, а главное — их женщинам: „Плевать я на вас хотел, вы мне не нужны. Здесь, в глубине лесов, я — царь. Здесь, в дебрях, мне стоит только поднять руку — и что-то нибудь падает мертвым!"

— Разве это так плохо? — спросила я. — Не для тех, кого убивают, а для других? Для городских парней, играющих в мужество в лесах?

— Само по себе это не плохо. Просто леса не предназначены для этого.

— Не думаю, что когда-либо пойму все это, — безнадежно заявила я. — И не думаю, что когда-нибудь научусь жить по законам дикой природы.

Впервые в разговор вступил Риз Кармоди. Он обладал приятным голосом — низким, сухим и лишь слегка невнятным из-за выпитого виски. У него также была приятная улыбка.

— Может быть, ты и не поймешь, — сказал он. — Возможно, это и не имеет значения. Но имеет значение то, что ты сознаешь, почему это нужно нам. Почему это должно существовать. Почему кто-то должен стараться, чтобы все продолжалось. Я думаю, со временем ты поймешь. Это абсолют, последняя абсолютная истина, которая осталась у нас. Мы не привыкли иметь дело с абсолютами — поэтому вначале тебе так трудно. Но мы все уверены, что ты придешь к пониманию. С самого начала мы увидели в тебе то, что потом подтвердил Том. Ты обладаешь неким свойством абсолютности. Потенциалом величайших обязательств. Ты способна полностью отдаваться делу и чувствовать ответственность за него.

— Тогда почему я не могу почувствовать это? — безутешно спросила я, оглядывая лица мужчин. — Я не чувствую ничего подобного.

— Вы доберетесь и до этого, — заверил Скретч, не открывая глаз. Его улыбка была невыразимо мягкой, хотя он и казался очень усталым. — Доберетесь, когда перестанете бояться. Только страх лежит на вашем пути. Мы-то поможем вам.

— А кто-нибудь в округе знает, что… вы верите во все это? Что вы исполняете ритуалы? — спросила я.

— Может, и знают, но не все. Далеко не все, что теперь известно тебе, — ответил Том. — Хотя, возможно, Клэй и имеет какое-то представление. Он знает о лесах столько же, сколько и мы, но он никогда не участвовал в ритуалах. Зачем беспокоить людей по этому поводу? Они просто сочтут, что мы сумасшедшие. Я имею в виду по-настоящему сумасшедшие, а не просто чокнутые. Большинство из них видят во мне сейчас именно чокнутого. Тогда наша свобода окажется в опасности. Пэт уже кое-что знает, вот и забрала у меня мальчиков. Это оружие она держит у меня над головой как дамоклов меч. Я сделал величайшую ошибку в отношении моей бывшей жены. Я решил, что она одна из тех… кто поймет. Мне кажется, если бы она смогла, она засадила бы меня под замок. Возможно, так же поступили бы и многие другие, если бы узнали, что есть что. Поэтому у меня есть другая жизнь, которая проходит в реальном мире, на людях. Это не притворство. Я получаю от нее черт-те сколько удовольствия. Я уже говорил тебе об этом. Я люблю литературу. Люблю Юг. Мне нравится преподавать. Я люблю своих друзей, и мне нравятся почти все люди. Люблю заниматься сексом, есть, пить, рассказывать истории, читать, слушать музыку. Люблю все, что способно сделать мое тело и способны постичь мои ум и сердце. Но некоторые вещи и некоторых людей я ненавижу, а о некоторых сожалею, и это тоже хорошо. Все это приносит мне удовольствие, и все это нормально. Думаю, что я схожу за вполне обычного человека, как и всякий другой. Думаю, так можно сказать обо всех нас.

Со стороны Скретча послышалось тихое, скрипучее хихиканье. Том повернулся к старику и спросил:

— А что в этом такого смешного, старый дурак?

— Вот уж хочется мне знать, что бы подумали мисс Пэт, мисс Кэролайн да мисс Мигги, кабы увидели нас в лесу голыми, как сойки, полосатыми от крови да еще пляшущими вокруг мертвого оленя, — просипел Скретч.

— Нас бы взяли за задницы и усадили за решетку, — широко усмехнулся Том.

— Им бы пошло на пользу, если бы они посмотрели на это, — невозмутимо продолжал Скретч. — Сдается мне, мы выглядим не так потешно, как они, когда бегают этой своей трусцой туда-сюда по улицам, да еще в коротких штанах.

— Скретч может постичь самые глубокие, таинственные и мистические стороны лесной жизни, но смысл бега трусцой будет всегда ускользать от него, — объяснил Том.

— Если Скретч… шаман, то кто же вы, остальные? — спросила я. — Пехотинцы?

— Я — да, — ответил Том. — Именно пехотинец, простой солдат. Кто-то же должен убирать мусор после того, как пройдет караван.

— Наиболее вероятно, что Том будет следующим шаманом, — заметил Риз Кармоди глухим мягким голосом. — Никто из нас не обладает такой глубиной мировоззрения, как он. Нам бы очень этого хотелось, но — увы. Ведь это дар, ему нельзя научиться. Мартин — наш историк, наверно, так лучше всего сказать. Наш знаток „парламентской" практики. Он следит, чтобы мы выполняли все правильно, он — наивысший авторитет среди нас в вопросах, касающихся формы, этикета, академических знаний. Бесценный человек.

— А ты кто? — где-то подспудно я чувствовала безумие своих слов и в то же время — сильнейшее любопытство.

— Думаю, что я — consigliore. Я — мост, связывающий нас с реальным миром. Я слежу за тем, чтобы мы жили по его законам, когда это возможно, и использую те знания юриста, какими обладаю, когда нам требуется выработать тактику, чтобы выступить против внешнего мира. Роберт Дюваль в „Крестном отце" делал это лучше меня, но в основном я посредник.

— Против кого же вам приходится выступать там, во внешнем мире, как вы говорите, я хочу сказать, от кого вы защищаете леса, воды и все остальное? От охотников? Браконьеров?

— Иногда и так, — ответил Риз, — но в основном от завода „Биг Сильвер" — наших дружественных соседей-бомбопроизводителей. Теперь браконьеры не очень-то вредят нашим лесам. Но завод — явная и постоянная опасность.

Темный, запутанный, давнишний страх, который я впервые ощутила в день пикника у конюшен Пэт Дэбни, вновь нахлынул на меня, обжигая горло. Неистовый, одноклеточный страх за Хилари звучал доминирующей нотой, но в глубине моего существа клубилась ярость, чувство, что меня предали, и какое-то безнадежное осознание опасности. Сквозь шум страха я почти слышала голос моей матери: „Безопасности не существует. Опасайся всего".

— Мне говорили, что опасности нет, — заметила я холодным жестким голосом. — Все, кому я доверяла в городе, говорили мне об этом. Тиш и Чарли, Картер… Они сидели на солнышке, улыбались мне и Хилари и твердили, что все это не опасно. „Ты даже не заметишь, что завод здесь, под боком", — так они утверждали.

— Не думаю, что „Биг Сильвер" опасен, — сказал Риз. — Я всерьез уверен, что бояться нечего. Все известные мне анализы дают отрицательный результат. Но потенциал вреда от завода огромен, стоит только произойти малейшему нарушению в эксплуатации. Ведь буквально все вспомогательные атомные заводы в стране, за исключением нашего, допускали вопиющие нарушения. С тех пор как Закон о свободе информации открыл замки Департамента по энергии и секретные папки гражданских подрядчиков, дела, всплывшие на свет, оказались просто ужасающими. Несчастные случаи, о которых умалчивали, халатность, даже преступные нарушения в обращении с отходами в некоторых случаях, низкий и средний уровень опасности отходов, зарытых в ямах без обкладки или в протекающих контейнерах, загрязнение воздуха и грунтовых вод являются скорее правилом, нежели исключением, ну, еще уклонение от обнародования и откровенные сокрытия… Как раз сейчас ФБР расследует уголовное дело Роки Флэтса в Денвере. Несколько реакторов и даже целые заводы были закрыты, потому что находятся в ужасающем состоянии. Ты знаешь о Три-Майл-Айленде и Лав Кэнел, но на других предприятиях дела в таком же плохом состоянии, а то и хуже, а о них никто и не слышал до последнего времени, даже Департамент по энергии. Одному Богу известно, о скольких нарушениях мы еще не знаем. В стране есть такие загрязненные районы, что их уже никогда нельзя будет использовать. У некоторых элементов, содержащихся в радиоактивных отходах, продолжительность только полураспада измеряется тысячами и тысячами лет. Эти районы были официально признаны „пожертвованными" зонами и закрыты. Пожертвованная зона! Самый безобразный термин, какой я когда-либо слышал.

— Это невыносимо… — я с трудом дышала.

— Одна из подобных зон находится на болотах Биг Сильвер, — мрачно произнес Риз. — Она закрыта до конца времен. Никто из людей до конца истории не сможет ступить туда. И никто не может попасть туда, чтобы позаботиться о животных и о воде.

Я резко вскинула голову и посмотрела на Тома. Он покачал головой:

— Я — нет. Мне слишком дорога моя шкура и все остальное снаряжение, чтобы подвергнуться риску быть заживо поджаренным стронцием-90.

— И никто не говорил мне обо всем этом кошмаре, — произнесла я.

— Зона находится на расстоянии добрых двадцати миль отсюда по дороге на юг и спрятана в самом центре болот, — продолжал Риз. — Там же и один из районов для отбросов. Тот, куда выбрасывалось самое опасное. Не думаю, что каким-то образом это может задеть нас. Очевидно, район теперь не используют. Большая часть опасных отходов с „Биг Сильвер" вывозится за пределы штата. Так делалось многие годы. То, что остается, подвергается захоронению в угольно-стальных контейнерах под землей, а остальное имеет низкий уровень радиации. Предполагается, что оно не повредит нам.

— Но так ли это? — спросила я. — Не могут ли они лгать, не могут ли они хранить некоторое количество… опасных материалов на своей территории в контейнерах другого сорта и не говорить об этом никому? Может ли что-нибудь просачиваться?

— Не думаю, — ответил Риз. — Как и все в здешних краях, я имею доступ к ежедневным результатам проб воздуха, почвы и воды, и я контролирую их каждое утро. Кроме того, имеется тайный информатор; по его словам, на территории завода нет ничего слишком опасного. Все опасное — глубоко под землей. Он готов подать сигнал, если что. Я звоню ему каждый день.

— Кто он? — спросила я.

— Этого я не могу сказать, — улыбнулся Риз. — Но могу заверить, что он — один из ведущих физиков с достаточным весом, так что, если бы там производили захоронение опасных отходов или выпускали горячую воду из специальных сооружений, он был бы в курсе дела. Этот человек остается там, чтобы служить сторожевым псом в наших интересах, он был бы очень рад выбраться оттуда. Там он растратил свой талант, а мог бы стать кандидатом на Нобелевскую премию, займись частной научно-исследовательской работой. Когда наш друг в конце концов уйдет на пенсию или попросту не сможет больше выносить такую работу, я намерен устроить для него самый распрекрасный праздник, какой был когда-либо в стране диких злаков. И мы не собираемся протрезвляться в течение по крайней мере трех недель.

— Но как обстоит дело с отходами, у которых небольшой уровень радиоактивности и которые остаются на территории завода? — вернула я Риза к теме разговора.

— Их посчитали безопасными или, по крайней мере, не приносящими вреда людям и животным, если они не находятся в астрономических количествах. Вот это-то меня и беспокоит — какой уровень считается безопасным. Стандарты устанавливает государство, но правительство нельзя назвать незаинтересованной стороной. Кроме того, в районах, окружающих подобные заводы, никогда не проводились официальные крупные и долгосрочные исследования медицинских и физических последствий. И хотя рассказывают ужасные истории о раковых опухолях, выкидышах, детях с врожденными дефектами, мутантных животных и растениях, нет твердых официальных данных, чтобы подтвердить это, и нет исследовательских материалов для сравнения.

— Но в это невозможно поверить, — ужаснулась я. — Почему не проводились исследования? Они были обязаны начать проводить тесты в тот же день, как был пущен первый завод.

— А кто стал бы их проводить? — мрачно улыбнулся Риз. — Правительство? Будь серьезной. Американская медицинская ассоциация? Ты смеешься: они все еще ведут споры вокруг фтористых соединений. Научные группы? Большинство из них зависит от правительственных субсидий. Частные лица? У них нет достаточного веса. В настоящее время ведутся некоторые исследования. Это началось, когда открылись многие негативные факты. Но работа ведется лишь в течение двух лет, а нам надо знать, каков совокупный долгосрочный эффект от отходов с низким уровнем радиоактивности. Всем известно, что взрыв может разнести нас к чертовой матери, но мало кто знает, что может причинить соседство со стронцием, тритием, плутонием или цезием в течение двадцати пяти, пятнадцати или даже десяти лет.

— Куда помещают отходы? Могут ли люди посмотреть на могильники? Могу ли я, например?

— Не знаю, можешь ли, — ответил Риз. — Даже не уверен, могу ли я. Но некоторые это делают, имея разрешение надлежащего типа. Я видел фотографии района отходов. Кроме того, был хороший документальный фильм о нашем заводе — камеры добрались и до этих площадок… Они не являются сверхсекретными и не запрятаны черт-те куда. Просто в те места трудно попасть. Есть участок, называемый местом захоронения, где значительное количество отходов с низким уровнем радиации закопано попросту в траншеях. Я не в восторге от подобных мер: траншеи без прокладки. Просто обычная земля. А еще есть открытые бассейны, где топят зараженный металл и оборудование, и заповедники цистерн, где захоранивают тяжелые отходы и шлаки. Мой информатор говорит, что было произведено более пятидесяти миллионов галлонов шлаков на заводе „Биг Сильвер". Даже если большая часть вывозится с территории, все равно остается достаточное количество опасной дряни. Кроме того, производятся спуски смазки и водоохладительной смеси с реакторов, этот парень утверждает, что они настолько горячи, что в них можно сварить лягушку, и он не думает, что это небезопасно для рыбы в реках. Сточные воды бегут в ручьи, питающие нашу реку в четырех местах, и под той территорией, о которой я беспокоюсь, есть целая сеть водоносных пластов. Но еще большие опасения вызывает подземное озеро Таскамбия, снабжающее питьевой водой весь район от Атланты до Таллахасси. Однако показатели загрязненности не превышают приемлемого уровня. Клянусь, не понимаю почему. Ведь если верить тому, что мы слышим, каждый второй завод каждый день заражает радиацией воздух и воду. Но завод „Биг Сильвер" все еще чист. Ты знаешь, не только мы одни наблюдаем за ним. Здесь кругом расположились лагерем многие люди, начиная с членов „Гринпис" и заканчивая маленькими пожилыми леди с волшебными ореховыми прутиками для поисков воды.

— Если эта дрянь попадет, если уже попала в воду, или в воздух, или в почву, то каковы будут последствия? — продолжала я расспросы. — Как мы узнаем об этом?

— Не представляю себе. Потребуются годы, может быть, целое поколение, чтобы последствия низкого уровня радиации проявили себя. Ты знаешь: рак груди, лейкемия, щитовидная железа, рак кости. Нужно было бы знать, как долго воздействовала радиация и в каких количествах, но просто-напросто нет данных. Кое-какие независимые исследования по другим участкам утверждают, что в районах, расположенных вблизи захоронений отходов, отмечается двойное количество заболеваний некоторыми видами рака, и сообщают о семьях и целых местностях с очень высоким числом заболеваний, слишком высоким, чтобы это было простым совпадением. Но эти исследования разобщены и не являются официальными. Если радиация и изменяет генетическую структуру, все равно об этом не узнают многие и многие годы. Я слышал, что у людей чаще всего поражаются щитовидная железа, легкие, грудь, желудок, толстая кишка и костный мозг. Насколько мне известно, в Пэмбертоне до сего времени не отмечалось какой-либо необычной вспышки заболеваний этих органов. Кто может сказать, достигнем ли мы и когда именно критической массы скопления отходов, захороненных в здешних местах? Мне известно, что было несколько случаев отклонений на болоте: прошлой весной в верховьях ручья Скретч нашел девятиногую лягушку. Я видел фотографию губки-мутанта, растущей из трещины в бочке с ядерными отходами, выброшенной в океан в непосредственной близости от Сан-Франциско. Такое уродство у любого вызвало бы чувство отвращения. В одной из статей говорилось, что осадочные породы на морском дне вокруг бочек изобилуют плутонием. Есть еще знаменитый черепаший трюк: год назад или около того Страттон-Фурниер сделал поразительное заявление — завод отлавливает всех черепах, которые забрели на его территорию. Сдается мне, большинство животных были настолько перегреты, что не могли таскаться за пределы резервации. Думаю, что это серьезный прорыв. Единственная видимая попытка Страттонов за двадцать пять лет проконтролировать причиняемый вред: знаменитая облава на перегревшихся черепах.

Я была способна лишь болезненно и беспомощно рассмеяться. Все оказалось слишком ужасно, чтобы изъявлять какие бы то ни было иные чувства. Я подумала о концепции „банальности зла", высказанной Ханной Арендт. Конечно, она была права: самое всеобъемлющее зло неизбежно несет в себе элемент, порождающий смешное. Чудовищность должна маскироваться обезоруживающей слабостью. Дьявол должен разгуливать в лохмотьях ночного вора. Иначе он не сможет существовать. Человечество не потерпело бы существования неприкрытого зла.

— Значит, вы патрулируете леса. Вы несете сторожевую службу.

— В основном это делает Том, — сказал Мартин Лонг-стрит. — Скретч берет на себя территорию вверх по реке, где начинается Козий ручей. Том же наблюдает за Козьим ручьем на остальном участке вниз по течению, на протяжении почти двадцати миль к югу отсюда и за внешней границей завода.

Я посмотрела на Тома.

— Это была земля моего отца, — объяснил он. — Она была бы моей. И моя мать… продала ее. Я чувствую, что именно мне нужно наблюдать за ее сохранностью.

В его голосе не было горечи, наоборот, слышалась — и это было неприятно — какая-то вялость.

— Значит, вот чем ты занимаешься, когда уходишь в леса, — решила я.

— Отчасти, — подтвердил он. — Иногда я ухожу, чтобы произвести очищение. Или ищу то, о чем нужно позаботиться: больных или раненых животных, погибших рыб и тому подобное. Я просто обследую свою собственную землю вниз и вверх по реке и ручью. Скретч заботится о плантации „Королевский дуб". Я не хожу на ту территорию. И я не хожу на земли завода.

— Иногда мне кажется, что ты схвачен здесь между Сциллой и Харибдой, — заметил Мартин. — Ты не бываешь на плантации и не наведываешься на территорию „Биг Сильвер". Ты втиснут между ними, как кусок ветчины в сандвич.

— Диву даюсь, как они — заборы, значит — не доводят тебя до помешательства, — проговорил Скретч. — Тот, что вверху, где компания по заготовке леса находится, на участке „Королевского дуба"… о, как я взгляну на этот забор, меня чуть не выворачивает. Я писаю на него, как только удобный случай подвернется, но я не собираюсь к нему прикасаться.

— Мне эти заборы безразличны, — пожал плечами Том. — Я знаю каждый дюйм обоих участков. Не они удерживают меня от посещений.

— Но что-то удерживает? — поинтересовался Мартин.

— Да, но не заборы. А вонь. Один участок воняет целлюлозным заводом, а другой — смертью. Ну, народ, пошли. Обед подан, это довольно приятное небольшое угощение, не подумайте, что я хвастаюсь. Я трудился, как раб, в жаркой кухне несколько часов, пока готовил его.

После ухода Мартина, Риза и Скретча мы сидели у камина, пили бренди и молча смотрели друг на друга. Том не прикасался ко мне, а я не подвигалась к нему.

В его глазах отражалась напряженная работа мысли; не знаю, видел ли он что-то в моих глазах.

В конце концов Том обратился ко мне:

— Тебе будет трудно после того, что ты узнала?

— Честно говоря, не знаю. Если бы ты спросил меня об этом до того, как все произошло, я бы ответила, что сейчас звонила бы в полицию или хорошему психиатру. Но теперь я сама как бы являюсь частью того, что случилось, и я не чувствую себя помешанной. Просто… потрясенной.

— Да, конечно, довольно солидная штука, чтобы ее как следует понять. Мы сами пришли к ней постепенно, а ты получила сразу всю информацию. Мы знаем, что это очень тяжело. Когда ты вернешься в Пэмбертон, ты, может быть, присоединишься к лагерю, который считает нас сдвинутыми, но здесь, вне города, наше поведение не кажется настолько уж странным. Мы думаем, если ты сочтешь такой образ действий возможным, то… примешь и поймешь нас. Мы не просим тебя верить, пока ты сама не придешь к вере. И мы знаем, что этого может никогда не произойти.

— Я думаю, что никогда бы не поняла и не приняла вас, если бы вы не были так чертовски правдоподобны, — ответила я. — Но вы… необычны… в некоторых отношениях. Вы — люди, с которыми я бы хотела быть знакома в любом месте и в любое время. Образованные люди. Уверена, что из вас только Скретч не имеет степени доктора философии.

— Скретч — лучший из нас, — заявил Том. — Он знает интуитивно больше, чем мы когда-либо узнаем. В другие времена он был бы королем. В этом нет никакого сомнения.

— Однако ты будешь следующим шаманом, — сказала я. Это слово смущало меня, но я не могла придумать ничего более подходящего.

— Только из-за отсутствия альтернативы. Выбор не очень велик. Прирожденные шаманы, как Скретч, появляются где-то раз в столетие. Я думаю, Хилари могла быть им.

— Том, уясни себе раз и навсегда, — отрезала я, наклонившись к нему. — Хилари не впутывай. Я не позволю, чтобы хоть одно слово было передано ей из того, что мы проделали сегодня. Если я обнаружу, что это было сделано, мы покинем вас в ту же минуту. Я — одно дело, она — совершенно другое. Дай мне обещание.

— Даю, оно твое, — сдержанно произнес Том. — В любом случае я никогда бы не посвятил ее в это без твоего разрешения. Но мне кажется, скоро ты обнаружишь, что нет необходимости говорить ей о наших делах. Она и так узнает, и ты не сможешь удержать ее от этого.

— Когда я увижу, что подобное происходит, я увезу ее, и мы никогда не вернемся, — натянуто заявила я.

— Ах, Диана, ты сама создаешь трудности, — устало протянул Том.

Некоторое время мы молчали, затем я проговорила, желая помириться:

— Ты не сказал мне, почему мы съели хлеб, соль и выпили вино, которые я принесла.

— Это священные символы ранних христиан, предназначенные благословить новый дом или новое начинание. Хотя, возможно, эти символы использовались и раньше.

— Вы предусматриваете все случаи, не так ли? — улыбнулась я.

— Зачем рисковать? — ответил Том улыбкой.

— Как ты нашел Скретча? Он работал на вашу семью?

— Скретч ни одного дня своей жизни ни на кого не работал. Возможно, вообще никогда не работал. Точка. Он всегда жил за счет лесов. Он может уйти на болота, не взяв с собой ничего, отсутствовать много дней и жить так хорошо, будто под боком у него супермаркет и мотель. Когда я был маленьким и только постигал разные вещи, я и тогда слышал, как мой отец и дядя Клэй говорили о нем всегда как о некоей легенде, но я не был знаком с ним до десятилетнего возраста, до тех пор, пока отец не построил здесь этот дом. Однажды утром Скретч просто появился из болот и заявил, что он пришел, чтобы следить за домом и лесом, пока нас не будет, а взамен хотел бы присутствовать на наших… учебных занятиях.

— А как он узнал, что тебя в лесу чему-то учат?

— Просто знал и все. Я говорил тебе, мы каким-то образом находим друг друга… Во всяком случае, — продолжал Том, — так все и произошло. Он обычно сидел спокойно и слушал, в то время как мой отец или дядя Клэй говорили, сидел с мягким, своего рода приниженным видом, какой он часто принимает. Вначале он вместе со мной и Чипом, как губка, впитывал самые ценные знания. Наверно, мы представляли интересное зрелище: двое высоких мужчин, два маленьких мальчика и старый чернокожий, сидящие на корточках в лесу. Он даже тогда казался мне старым. Но были вещи, которые знал только он, мы не имели о них понятия и никогда так и не познали. Мой отец любил Скретча по-настоящему, более того — испытывал перед ним благоговейный страх. А когда отец умер, Скретч просто… остался здесь. „После того как меня не станет, а Клэй останется… или раньше, если так случится, — сказал мне отец однажды за год до смерти, — Скретч должен стать вашим руководителем, вашим наставником. Прислушивайся ко всему, что он говорит, и не позволяй этому маленькому колючке Чипу распоряжаться им. Скретч — великий шаман. Может, в один прекрасный день ты тоже станешь шаманом, но никогда ты не встретишь никого, кто сравнился бы со Скретчем. Я могу научить тебя только понятию „что", а Скретч знает „почему".

— Ты, должно быть, очень любил своего отца.

— Он был самым лучшим явлением в моей жизни. Он и леса, — просто сказал Том. — Он был самым хорошим человеком, какого я когда-либо знал. Когда он умер, мне хотелось умереть вместе с ним. И когда мать продала нашу половину плантации производителям бомб… В тот день я отказался от матери. До сих пор время от времени я встречаюсь с ней — невозможно на такой небольшой территории избегать друг друга. Но я порвал с ней всяческие отношения в тот день раз и навсегда.

— Мне очень жаль, что ты потерял отца, — проговорила я, сознавая, как недостаточны мои слова.

— Я не потерял его, — улыбнулся Том. — Он все еще со мной. В этих лесах он так же жив, как и в тот день, когда я видел его в последний раз.

— Меня поразили твои слова о том, что Скретч знает различные… „почему", — заметила я. — Со временем я смогу выучить… мифы и ритуалы и лесную науку. Но, Том, не думаю, что когда-либо пойму, почему это так важно. Не думаю, что когда-нибудь это станет для меня реальностью.

Том сидел по-турецки на меховом покрывале и смотрел на меня поверх своего бокала бренди. Бокал был тонким, старым и изящным. Я подумала, кому он принадлежал — семейству Дэбни или Пэт.

— Понимаешь, это вопрос родства, — объяснил мой смуглый друг. — Буквального родства с деревьями, животными, с живой водой ручьев и рек. С ненарушенными ритмами природы и времен года. Вследствие подобного родства каждый камень, дерево, гора, река, зверь, мужчина и женщина находятся между собой на „ты", являются братьями. Это существа, обладающие чувствами и сознанием, существа, которых следует чтить и прославлять. Говорят, что все мы ищем смысл жизни. Не думаю, что это действительно так. То, к чему мы стремимся, это познание состояния „быть живым", жить таким образом, чтобы наши жизненные впечатления, основанные на чисто физической основе, вызвали отклик и стали реальностью в нашей самой сокровенной сущности. Поэтому мы на самом деле чувствуем восторг от состояния „быть живым". Я обретаю это в лесах. Я ощущаю это в древних мифах, легендах и ритуалах. Я чувствую это в крови и плоти оленя.

— Это вопрос веры, подобный религии?

Я так усердно старалась понять его, что чувствовала, как пот выступает на лбу и у корней волос.

— Нет, это вопрос сознания. И только сознания. Сознания, которое находится не в голове, а во всем теле, в твоей плоти. Весь существующий мир наполняется сознанием, когда ты живешь по закону „ты". Мне кажется, что сознание и энергия, движущая мир, это одно и то же. Где ты видишь жизненную энергию, там ты обнаруживаешь и сознание. Безусловно, его имеют и травы, и деревья — все, что растет. И животные, конечно, тоже. И, когда ты живешь естественной жизнью в лесах, ты можешь заметить, что все различные элементы и стихии родственны друг другу. Именно это и означает жить жизнью дикой природы — познать ощущение естественности и взаимосвязи. Это имел в виду Торо, когда говорил, что пошел в леса, потому что хотел жить в раздумье о назначении самой жизни. Ты являешься частью всего, что существует в мироздании, а все существующее является частью тебя, и все вокруг ощущает бытие друг друга.

— Значит, ты полагаешь, что понимаешь оленя, которого убил, или птиц? Полагаешь, что можешь общаться с водой или деревьями?

— Это больше, чем простое понимание. Это означает, что я каким-то образом становлюсь ими. Именно это я имею в виду, когда говорю, что ты должна думать, как олень. Я хочу сказать, что ты должна стать оленем. Этого можно достичь, так бывает. Я наблюдал, как гейтор схватил однажды дикую утку, и я буквально смог ощутить… бурю перьев и страха в своем рту. Я почувствовал, как мускулы с силой сжали мои челюсти. Когда я иду по следу, я иногда знаю не только, куда направляется или откуда идет олень, но и почему он это делает. А Скретч знал об этом всегда.

— Как же ты можешь убивать кого-то, кого ты так хорошо понимаешь? — печально спросила я, возвращаясь к тому, что меня так поражало, попросту припирало к стене.

— Потому что такова жизнь природы. И потому, что охотники поступали так всегда, иначе это не было бы охотой. И потому, что я вбираю… его красоту, дикость и силу, все его существо в себя, все это становится моим.

— И поэтому ты… натираешь себя кровью, и кладешь дубовые листья в рот оленя, и говоришь — что ты там говоришь? — чтобы испросить у него прощения, чтобы, так сказать, не быть виноватым?

— В этом сокрыто больше значения. Я исполняю подобный ритуал, чтобы сделать его смерть священной, дать ему понять, что я чту его и что его смерть полна смысла в высшем понимании этого слова, она не бессмысленна и не бесполезна.

Долгое время мы молчали; догорающий огонь в камине потрескивал и что-то шептал, а снаружи поднимался ночной ветер. Было очень поздно. Я чувствовала себя усталой, это была усталость сердца, ума и воображения, усталость плоти и кости. Я не знала, что буду делать с откровениями этой ночи. Всем сердцем мне хотелось вернуться на день назад, чтобы не знать всего этого, хотелось оставаться в объятиях Тома, беззаботно проваливаться в сон, как раньше.

— То, что ты любима помешанным, вызывает у тебя абсолютный ужас? — вскоре произнес Том.

Когда я взглянула на него, он улыбался. Это была нежная улыбка, улыбка опекуна или… или возлюбленного. Застывший комок эгоизма растаял внутри меня и, как мед, как вода, быстро потек к моему смуглому мужчине.

— Нет, — откликнулась я. — Должно было бы, но не вызывает. А доставляет очень большое удовольствие.

Его губы растянулись в широкой ухмылке, и он вскочил на ноги, гибкий и красивый; казалось, энергия бурлит в нем и готова превратиться в разряды молнии.

— Вставай, леди, — крикнул он, его ноги, обутые в мокасины, выделывали дурашливые па. — Давай потанцуем.

— Том… уже два часа ночи. Неужели ты хочешь танцевать? — поразилась я. — Я чувствую себя так, будто потерпела кораблекрушение.

— Я хочу танцевать, потому что я благодарен тебе, — радовался Том. — Я мог бы проиграть, я мог бы отпугнуть тебя напрочь. Но ты все еще здесь, рядом со мной, у моего очага. Это делает меня счастливым. Я должен как-то выразить благодарность. А я делаю это лучше всего в танце.

— О Господи, — устало взмолилась я. — Еще один ритуал. Кого ты благодаришь, Том? Чему ты выражаешь благодарность? Эти причудливые ритуалы… они кажутся такими сдерживающими. Как у язычников, которые должны ублажать бесчисленных богов каждый раз, как выходят за порог…

Он перестал пританцовывать и посмотрел на меня.

— Сдерживающие? Ты совершенно не поняла сути, Диана. Это чистая благодарность или, скорее, признательность. То, что мой отец обычно называл даром от признательного сердца. Он надеялся, что именно эту способность я смогу приобрести, и я очень старался. Что касается того, кого я благодарю… разве это важно? Я благодарю это. Все это. Эту ночь и свет камина, хороший обед и тебя, сидящую рядом. Оленя в лесу и болото в лунном свете; то, как папоротники распускают весной свои листья, и… твои красивые груди и безобразные большие пальцы на ногах, мои яички и нос шимпанзе, и все годы, которые мне осталось прожить. Того дятла, что будит меня каждое утро, поэта Конрада Айкена и мясо по-брауншвейгски Хораса Рея. Замечательность всего, сам факт существования. Иногда, когда я выхожу на ручей на рассвете, туман над землей так прекрасен, что я просто танцую для него. А затем раздается голос певчей птички, и он звучит так чудесно, что я танцую для нее. Потом гейтор вспарывает воду и оставляет радужные круги, и… о, что говорить! Понимаешь, у меня уходит много времени, солнце уже почти встанет, а я все еще благодарю мир. Не хочется пропустить никого. Но я делаю это только тогда, когда появляется такое желание. Когда его нет, я не танцую для мира. В дрянное утро я кричу всем сразу: „Черт вас возьми!" И, конечно, я не танцую, изъявляя благодарность, на людях, иначе я уже давно сидел бы в психушке.

— А почему ты делаешь это при мне? — спросила я, а слезы, которые я не могла объяснить даже самой себе, кололи мои глаза.

— Я пытаюсь заставить тебя снять одежду и потанцевать со мной.

— Что ж, Том Дэбни, — решила я, поднимаясь на ноги и стаскивая через голову спортивную куртку, — давай потанцуем.