Я терпела разлуку большую часть недели, но затем вновь отправилась на Козий ручей. Я не встречала Тома в колледже, но и раньше я не видела его там по целым дням: мы никогда не придавали этому значения. После работы, по вечерам, я ждала, что зазвонит телефон, а когда он безмолвствовал, я напоминала самой себе, что Том и раньше пропадал в глуши надолго, не сообщая мне, что уходит. Его отсутствие и молчание можно было объяснить различными причинами, и я не думала, что хотя бы одна из причин, придуманных мной, окажется верна. Тогда на берегу ручья я наговорила ему убийственные вещи. Он открыл мне свое величайшее горе, а я почти смертельно наказала его за это. Вдали от немых дремлющих весенних лесов и освещенного солнцем ужаса от вида абсурдной смерти маленькой оленихи, мне казалось, что я глупо и чрезмерно отреагировала на гнев и горе Тома. Ведь он просто хотел выговориться, излить душу от возмущения, боли и ярости, он не стал бы искать несуществующий источник отравления или взрывать ядерный завод. Господи, конечно же нет! Он был просто Томом, не больше и не меньше. Он не станет убивать ради лесов Биг Сильвер или умирать за идею.

Но даже пока я ехала на Козий ручей, я знала, что он может сделать и то и другое. Под моим чувством раскаяния и боли таился холодный и устойчивый страх. Я знала, что люблю человека, для которого не существует границ, и это знание пугало меня так сильно, как поглощала любовь. Я вновь ощутила знакомую беспомощность, безнадежность и утрату, принесенные любовью. Спасаясь от чрезмерности, я снова влетела в ее объятия. Животный страх обуял меня. И мне так недоставало Тома, что на полпути к Козьему ручью я разрыдалась.

— Пожалуйста, будь там, — шептала я, ощущая на губах соленый привкус слез. — Пожалуйста, будь там, пусть все снова будет хорошо. Прошу тебя, не будь сумасшедшим, я не могу без тебя.

Но его там не было. Дом был погружен во тьму и в первый раз, насколько я помню, закрыт на ключ. Грузовичок отсутствовал.

Я сходила вниз, к козьему сараю, и заглянула в окна. Дом был пуст, но я заметила у ручья пасшихся на солнышке коз и козлят, в кормушках лежало свежее сено. Среди животных я увидела Мисси, она подняла голову и посмотрела на меня, но не подбежала, блея от радости, как при виде Хилари или Тома. Эрла я не видела. Уток также не было поблизости, хотя я и слышала их отдаленное кряканье. Кто-то кормил животных, и я знала, что это был не Том. Темный дом свидетельствовал об отсутствии хозяина, я бы определила, что его нет, даже если бы все было иначе, я чувствовала его отсутствие самым нутром. И все же до последнего момента я надеялась, что Том оставит мне какое-нибудь сообщение. Но на двери не было никакой записки.

На другой день я отправилась в кабинет Мартина Лонг-стрита, но декана на месте не оказалось. Секретарь смиренно покачала головой:

— Он вновь исчез, — заявила она, — третий раз за год, не считая праздников. Ушел почти неделю назад и сказал, что не знает, когда вернется. Вы бы только видели, какую на этот раз нашли ему замену. По крайней мере пять студентов уже приходили с жалобами. Если бы профессор Лонгстрит не был гением, его бы давно уволили, это точно. Я передам, что вы заходили.

— Спасибо. Я зайду попозже. Ничего серьезного, — заверила я секретаршу и пошла через холл в офис Тома. Кабинет оказался закрыт на ключ, свет не горел. Я знала, что его рыхлая, вечно недовольная секретарша обслуживает еще трех профессоров, и поэтому не захотела обращаться к ней. Вместо этого я отправилась к кабинету, где Том обычно проводил занятия, и заглянула через стеклянную панель двери. Женщина в брючном костюме из полиэстра, похожая на танк, стояла у доски и рисовала нечто, напоминающее пентаграммы. Комната была заполнена наполовину.

Значит, он действительно ушел, ушел далеко вверх по ручью или, что было еще ужаснее, в темные леса за рекой. Во владения завода „Биг Сильвер". Долгие дни после этого я жила в поту тревожных предчувствий, почти боялась включать вечерние новости или брать телефонную трубку. А телефон звонил редко.

По прошествии еще одной недели я перестала так сильно бояться, что Том отправился к заводу, чтобы нанести ему ущерб. Если бы это было так, я бы услышала новости. Но я не видела ни Тома, ни Мартина Лонгстрита в колледже, не встречала Риза Кармоди, когда останавливалась у кафе рядом с прачечной-автоматом, которое он любил посещать. Тревога перешла в какую-то инертную тяжесть, тупой застой. Я ходила на работу, забирала Хилари из школы и привозила домой. Я ездила за продуктами, готовила обед, мыла посуду, стирала белье, отдавала автомобиль в мелкий ремонт и приглашала мастера для осмотра кондиционера.

Погода установилась тихая и жаркая. Я пару раз возила Хилари поплавать в бассейне Тиш и Чарли. Я знала, что бассейн на заднем дворе у Марджори и Уинна Чепин в эти долгие теплые послеполуденные часы и в выходные дни будет полон визжащих и плещущихся детей. Но Хил не желала ездить туда, и я даже была этому рада. Без влиятельной защиты Картера или Тома я не была больше условным членом общества Старого Пэмбертона. Конечно, нас с Хилари сердечно приветствовали бы: девочку — ради нее самой, меня — ради Тиш и Чарли. Но легкость моего былого статуса „младшей дочери" города уже отсутствовала, а я не хотела ходить куда-либо, где меня только терпели.

Хилари не спрашивала о Томе, только кивнула, когда я сказала, что он ушел в леса. Я не рассказывала ей о состоянии убитой оленихи и, конечно, о ссоре с Томом. Но девочка почувствовала окружающую меня атмосферу беспокойства, хотя и не знала ее причин. Она не плакала, не ныла и не приставала ко мне, а притихла, стала молчаливой, ее энергия, подскакивавшая, как ртуть в термометре, внезапно испарилась. Девочка не хотела выходить из дома. Я брала напрокат бесчисленные видеофильмы, и мы вместе смотрели их, обычно даже не затрудняясь включить свет при наступлении темноты. Это напоминало мне те бесконечные, неразличимые дни в арендованной квартире кондоминиума в Атланте, после того как мы покинули Криса, до переезда в Пэмбертон. Эта мысль приводила меня в тупое отчаяние, но мне попросту не хватало энергии включить свет или перестать смотреть фильмы. Думаю, Хилари все еще оставалась бы за этим занятием, следя тусклыми глазами за актером, ищущим себе дом, если бы опять не Тиш.

Однажды вечером в конце мая она вошла в гостиную нашего коттеджа, захлопнула за собой дверь, обтянутую сеткой, молча прошлась по комнате и включила свет. Она нашла пульт дистанционного управления, выключила фильм „Звуки музыки" и села в кресло напротив Хилари и меня. Мы, в шортах и майках, развалились на диване, пили колу и ели кукурузные хлопья, приготовленные в микроволновой печи. Это была поздняя дневная закуска, плавно переходящая в обед. Я заморгала от яркого света, а Хилари съежилась, обхватив руками колени. Мне показалось, что я впервые за несколько недель ясно увидела свою дочь. Девочка выглядела такой бледной и хрупкой, словно существо, обитающее в норе под землей.

— Меня уже тошнит от бесконечного вытягивания вас из пещеры, в которой вы двое прячетесь, — без вступления громко воскликнула Тиш.

Она слегка загорела на первом летнем солнышке, ее кожа была заново обрызгана веснушками медного оттенка, а копна волос нахально падала на глаза. Тиш выглядела такой яркой, живой и реальной, что это причиняло почти физическую боль.

Ни я ни Хилари не сказали ни слова в ответ. Наконец я проговорила:

— Ну тогда и не делай этого.

— А я и не делаю. И никто не делает, — огрызнулась Тиш. — Я пришла, чтобы сунуть кое-что в вашу клетку. Вы можете взять или выкинуть. Я бы посоветовала первое. Иначе, Энди, ты можешь преспокойно отправляться обратно в Атланту, переехать в Бирмингем или еще куда-нибудь, потому что Пэмбертон не намерен еще раз протягивать тебе руку. А ты, Хилари, примешь то, что я тебе приготовила, даже если мне придется стоять над тобой до тех пор, пока ты этого не сделаешь. Десятилетние не представляют особого интереса в роли святых мучеников.

— Через две недели мне будет одиннадцать, — надулась Хилари.

— Еще хуже. Так вот. Слушай, Энди, Филиппа Доббс из общества „Служба семьи" округа Бэйнз пытается устроить приют для женщин и детей, и она просила меня, чтобы я работала там по вторникам и четвергам после обеда в качестве консультанта и возилась кое с какими административными делами. Ей нужны сотрудники. Я только что предложила твою кандидатуру на два вечера в неделю и один выходной день. Часы занятий ужасные, а оплата почти смехотворна. Практически все женщины, которых ты знаешь, готовы помочь в этом деле Филиппе, и все рады услышать, что ты тоже примешь участие. Если ты не сделаешь этого — больше никто не предпримет ни одной попытки обратиться к тебе вновь. Это единственный шанс, который предоставляется тебе, устроить в Пэмбертоне что-то свое, не имеющее ничего общего ни с Картером, ни с Томом, ни со мной, ни с кем-либо еще.

Прежде чем я смогла что-либо ответить, Тиш повернулась к Хилари.

— Миссис Дэбни открывает класс для младшего возраста для подготовки к пробным испытаниям по выездке, которые пройдут будущей осенью. Весенние ты уже пропустила, и остаются только эти, осенние. Миссис Дэбни особо просила меня передать тебе, что она ужасно сожалеет по поводу всего, что произошло, и надеется, что ты вернешься и будешь работать с ней и Питтипэт. Она заверила меня, что ты — лучшая из всех наездников твоего возраста, и она считает, что ты пойдешь куда дальше соревнований в Джорджии, если будешь тренироваться. Она обещает, что это будут только занятия делом, и я верю ей. В твоей жизни должно появиться еще что-то, кроме Козьего ручья и видео, Хилари. А сейчас это могут быть, как я понимаю, только лошади. Я на твоем месте попыталась бы посмотреть на предложение Пэт взрослыми глазами и согласиться. Ты очень способная, и тебе нравилось это занятие. А на всем юге нет лучшей наставницы, чем миссис Дэбни. Она может быть ужасной дрянью, но когда она обещает вести себя хорошо, то, как правило, держит слово. Она — единственная в городе, кто этим займется. Я сказала, что приведу тебя завтра и мы решим наши дела, и я намерена это сделать. Если ты не пойдешь — что ж, впереди длинное жаркое лето и сплошная Джули Эндрюс, моя дорогуша. Выбирай.

Я набрала воздуху, чтобы возразить, но Хилари посмотрела на меня и кивнула.

— Хорошо, — буркнула она, и если в ее голосе и не было оживления, то в нем не было и нытья и истерии.

Я закрыла рот и тяжело вздохнула. Нем бы ни был этот ребенок, он уже не казался разбитой, беспомощной Хилари недавнего прошлого. Девочка взглянула на меня.

— Ну хорошо. Почему бы нет? — согласилась я.

— Действительно, почему бы нет? — отозвалась Тиш. — Хил, не хочешь ли посмотреть, впору ли тебе твой костюм для верховой езды? И задержись у себя в комнате на минутку, ладно, малыш? Мне нужно устроить твоей матери небольшую взбучку.

— Ладно. — Хилари слабо улыбнулась и пошла через холл к себе.

Мое сердце заныло, когда я увидела, что в походке дочери нет присущей ей грации. Но все же я была рада ее улыбке.

— Спасибо, — сказала я Тиш. — Опять спасибо. Однажды, если тебе придется оказаться на дне колодца, я брошу тебе веревку. Я просто не понимала, как… мы зарылись здесь.

— Что это было? Ссора? — спросила подруга. — У Тома оказалась припрятанная в Валдосте маникюрша? Он начал засматриваться на своих коз? Или козлов? Что? Я знаю, что это был шикарный сердечный кризис, Энди, с тобой всегда так. Мне бы хотелось, черт возьми, чтобы ты перетрусила из-за аборта, бездомных или затопленных дождями лесов Центральной Америки, но нет, у тебя вечно что-нибудь из-за проклятых мужчин.

Я хотела взорваться в ответ, но вместо этого вскинула руки и уронила их на колени; я ужасно устала и очень скучала по Тиш, не понимая этого. К тому же подруга была во всем права.

— Это была ссора, — ответила я. — Очень серьезная. Мне кажется, я уничтожила все. Но… он меня ужасно напугал, Тиш. Он не тот… Том, каким я его считала.

— Ах, Энди, — в голосе подруги была только печаль, — все не такие, какими представляются окружающим. Чарли не такой. Крис был не таким. Картер тоже. Чем же Том хуже? Вот уж Том как раз особенно „не такой". Как он вообще мог быть таким, каким ты его себе представляла?! Он просто мужчина, вот и все.

— Но это… это нечто отличное от того, что ты имеешь в виду, — проговорила я.

Внезапно мне так захотелось рассказать Тиш обо всем — о болоте, о четырех мужчинах, о том, во что они веруют и что делают, о том, что я сама делала с ними вместе и чем занималась Хилари, — так захотелось, что я начала неуверенно бормотать себе под нос какую-то чепуху. Мне хотелось всю первозданную прелесть, зеленую красоту и тайну вынести на солнечный свет ясных глаз Тиш. Я хотела увидеть все это ее трезвым взглядом. Я хотела услышать ее мягкую насмешку и почувствовать покой от ее глубокого смеха. Я взглянула на подругу и осеклась.

— Что еще такое? — спросила она, прищуриваясь. — В каком смысле „нечто отличное"?

Я понимала, что Тиш подумала о темных, противоестественных вещах, о которых говорила Пэт, и на какие-то мгновения, наверно, сочла, что подобные сплетни, в конце концов, имеют под собой основание. И тогда я осознала, что никогда не расскажу подруге все до конца.

Поэтому я описала только олениху, страдания Тома и его ярость, передала его слова о заводе, угрозы в адрес этого монстра и оскорбления, которые мы бросили друг другу. Я сказала Тиш, как сильно была напугана чем-то беспредельным, что было скрыто в Томе и что так засверкало дикостью в то утро.

Когда я закончила рассказ, Тиш помолчала некоторое время, а затем проговорила:

— Ну, по поводу завода он ошибается. И сам убедится в этом, если разберется. Но я понимаю, почему это так напугало тебя. Энди, Том всегда был таким. Рано или поздно он совершает что-то — я не знаю, что именно, — но это гонит от него прочь всех, с кем он имеет дело. Или удерживает от сближения с этим человеком. В городе просто обожают его, но никто не хочет приближаться к нему на опасное расстояние. Потому что никогда не известно, куда он повернет. Я много думала о Томе… Эта… абсолютность, эта устремленность в одну сторону, эта непрекращающаяся одержимость, присущая ему… Человек может направить все это внутрь себя, против себя или сделать оружием против других, и тогда он становится пьяницей, сумасшедшим или преступником. Но он может направить это и от себя и использовать как… таран. Я хочу сказать, для того, чтобы разрушать стены, молчание или глупость, использовать как ключ, чтобы открывать двери. Тогда он становится святым. Но никто никогда не уверен, куда повернет Том.

— Святой, — произнесла я, будто изучая и пробуя на слух слово.

— Да, именно это, думаю, я и имела в виду, — подтвердила Тиш. — Том готов совершить любую крайность, если сочтет ее необходимой. Любую. Ты сама сказала об этом минуту назад. И ты знаешь, что это правда. Все мы знаем. Подобное качество присуще не только святым, но и сумасшедшим, преступникам и глупцам. Может быть, все они — одно и то же. Таким образом, святой — это человек, который готов сделать из себя дурака, чтобы доказать, что таковые существуют. И в этом отношении Том святой.

— Господи, Тиш, я не смогла бы жить со святым.

— Да, но мне кажется, что тебе придется или пойти на это, или жить с сумасшедшим или дураком — он пока еще не преступник, насколько мне известно. Или, в противном случае, полностью отказаться от него. Готова ли ты пойти на это?

— Нет, — ответила я, зная, что это правда. Но в тот же момент я почувствовала с почти ощутимой тоской, что мне недостает Тома. Это потрясло меня, как приступ болезни. — Но я все еще до смерти перепугана от сознания того, на что он способен. Ты не слышала его, Тиш. Мне нужна спокойная карусель, а не шальные американские горки.

— Тогда ты немного опоздала с этим открытием. У тебя была самая лучшая в городе спокойная карусель в лице Картера, а ты подарила ее Пэт.

— Да. Я знаю.

— Итак… — Тиш встала и быстро обняла меня. — Как насчет моего предложения? Могу я передать Филиппе, что ты выручишь нас?

— Конечно, это весьма уместно. Битый битого везет: может быть, я смогу читать лекции и делиться собственным опытом?

— Неплохая идея.

Тиш усмехнулась и ушла.

Я убрала комнату, сложила кассеты в стенку рядом с входной дверью, чтобы наутро отдать их. Возможно, я больше не поеду на Козий ручей, но я не буду прятаться в своем коттедже. В тот момент я была так противна самой себе, как только можно вообразить; я ощущала, как мне казалось, застоявшуюся кислость своей апатии.

Издав негромкий возглас отвращения, я направилась через холл, чтобы принять убийственно горячий душ, и затем постелила свежее белье на наши с дочерью постели. Кровать я не убирала уже несколько дней.

— Мама, — позвала Хилари из своей комнаты. — Эти галифе стали очень короткими. Можно мне купить новые?

— Непременно. И, может быть, новый жакет, если он не стоит всех сокровищ мира.

— И сапоги тоже? Мне жмет пальцы.

— Сапоги тоже.

За несколько дней Хилари вновь превратилась в существо, преданное лошадям, костюмам и конюшням, трекам и барьерам. С темными волосами, зачесанными назад и аккуратно уложенными, более высокая и стройная, чем раньше, она выглядела так, будто кровь многих поколений Старого Пэмбертона текла в ее жилах. Девочка снова погрузилась в тренировки на Питтипэт, словно и не прерывала их никогда, а через неделю Пэт Дэбни посадила ее на нового жеребца — красивого элегантного гнедого с дикими глазами, такого же утонченного и прекрасного, как маленькая наездница. Его звали Дьяболо, и большую часть первого дня он провел, методично пытаясь сбросить с себя девочку. Во второй день он следовал за ней так, словно она вскормила его из бутылочки с самого рождения.

Все подробности я узнавала не от Хилари, а от Тиш, которая забирала мою дочь после школы и отвозила на занятия в конюшни. Подруга настояла на таком распорядке, и я была благодарна ей. Я признала мудрость возвращения в жизнь моей дочери Пэт Дэбни, как необходимого проводника девочки в пэмбертонское общество и средства самосовершенствования, но не могла принудить себя лично иметь дела с этой дамой.

— Хил за один сезон превратилась из маменькиной дочки в звезду, — заметила Тиш. — Пэт проводит очень много времени с ней на кругу. И, Энди, уверяю тебя, держит свое слово: я не слышала от нее ни одной фразы, обращенной к Хил, которая не относилась бы к делу. Пэт не раскаивается — этого никогда не случится. Но она поддерживает отношения „студент — преподаватель". Интересно, что все-таки сказал ей Картер?

— Я знаю столько же, сколько и ты, — ответила я". — Если верить… Тому, Картер нажал на Пэт, используя свое положение старого пэмбертонца. Это уже по твоей части.

— Что бы там ни было, это оказывает действие, — решила Тиш. — Как относится Хил ко всему происходящему?

— Кто знает? Совершенно неожиданно у меня на руках оказалась таинственная женщина. „Как идут дела, Хил?" — „Прекрасно, мама!" — „Ты довольна занятиями?" — „Ага, мне нравится". — „Как ты думаешь, будешь ли продолжать их на летних каникулах?" — „Наверно, да". — „Ты что-нибудь хотела бы обсудить со мной?" — „Нет, мам, у меня все хорошо". И это не от плохого настроения или ужасной депрессии, какая бывала у нее раньше. Это совершенно другое. Кажется, она абсолютно довольна, что снова занимается верховой ездой, считает, что просто прекрасно вновь брать урони у Пэт, но это выглядит так… будто сама она находится где-то в другом месте. Нет, все это больше похоже на то, что она выжидает время. Занимается тем, что ей действительно нравится, пока ожидает совсем другого. Очень… взрослое отношение к делу. Так поступил бы зрелый человек. Не знаю, как быть. Меня это почти пугает.

— Ты думаешь, она ждет, что Том и ты вновь сойдетесь?

— Не знаю. Насколько мне известно, она даже не имеет понятия, что у нас произошел разрыв. Она знает, что Том ушел в леса, но он действительно так и сделал… Она ни слова не говорила о своей козочке или о его еноте. Но, с другой стороны, Хил не выглядит опечаленной.

— Мне кажется, она все знает, может быть, даже уверена. Хил неглупа. Между тем, ею стоит только восхищаться. Может быть, на самом деле она просто взрослеет. Знаешь ли, подобное случается с детьми. Несколько месяцев назад она бы хныкала и цеплялась за тебя, как маленькая обезьянка.

Я знала, что это правда, и могла лишь радоваться, глядя на странную, уравновешенную, ожидающую дочку.

— Чем хочешь заняться в наши дни рождения? Хочешь поехать на пляж? — спросила я девочку однажды в начале июня, когда начались летние каникулы.

Я записала Хилари на летний семестр в „Пэмбертон Дэй", но занятия начнутся не раньше середины месяца. А пока на ближайшие дни приходились наши с дочкой дни рождения. Раньше мы всегда намечали что-нибудь специальное, предназначенное для нас обеих. В этом году, ее первом году вне Атланты, когда в жизни девочки не было ни Картера, ни Тома, я думала, что могла бы свозить ее на побережье залива во Флориде, где Тиш и Чарли имели пляжный коттедж. Нам не помешали бы солнце, море и болеутоляющее средство нового, безучастного к нашей жизни места.

— Нет, мам, не думаю, — просто ответила Хилари. — Если ты не возражаешь, я бы предпочла остаться дома. Может быть, ты бы приготовила на обед лазанью и клубничный слоеный торт, мы бы взяли интересные видеокассеты.

Я пристально взглянула на нее, пытаясь отыскать признаки меланхолии или болезни. Но ничего подобного не было. Ее лица уже коснулся свежий загар, а глаза смотрели ясно и спокойно. Девочка выглядела совершенно здоровой. Просто, Хилари больше не сверкала. Я вздохнула.

— Не очень-то похоже на день рождения, но, если ты хочешь, мы так и поступим.

— Очень даже похоже, — возразила Хил. — Может быть, что-нибудь произойдет.

Я поняла, что девочка имеет в виду возвращение Тома, и мое сердце сжалось от боли и жалости к ней. Значит, она ждала его. Я просто не могла позволить ей сидеть в терпеливом ожидании человека, который не собирается возвращаться…

— Дорогая моя, если ты имеешь в виду Тома, то нам следует поговорить об этом, — заметила я.

— Я не имею в виду Тома, — ответила Хил. — И не хочу говорить об этом в данный момент.

Я оставила Хилари в покое, наблюдала за моей ожидающей дочерью и погружалась в работу в колледже так глубоко, как только могла, что, разумеется, не доставляло мне ни малейшего удовольствия, а вот работа в новом женском приюте Филиппы Доббс, к моему великому удивлению, мне очень понравилась.

Положение женщин, которые приходили в приют и оставались там, чтобы получить совет, и трогало, и раздражало меня. Как они могли позволить обращаться с собой так ужасно и унизительно?! Но затем я вспомнила, что совсем недавно сама была в подобном положении, и почувствовала стыд и раскаяние за недавнюю вспышку гнева. Сейчас я уже с трудом вспоминала ту Энди, которая позволяла Крису Колхауну гадко обращаться с ней. Конечно, я знала, что это было, но казалось, что все случилось не со мной, а с кем-то другим. До некоторой степени так оно и было. Так много событий произошло с тех пор… Я начала, пусть даже неуклюже, строить новую жизнь. У меня было два любовных увлечения…

Боль заливала меня, когда я достигала этих воспоминаний. Не думаю, что когда-нибудь смогу вспоминать о Томе без этого болезненного, вызывающего головокружение погружения в страдание. Иногда оно просто пригибало меня к земле.

Но вскоре я вновь погрузилась в обыденность пэмбертонской жизни и не могла, не хотела опять рисковать ею. Острый страх, рожденный в лесах в день убийства оленихи, несколько притупился под покровом безопасности, но боль не утихала. Отупение, работа и боль; боль и отупение. Это все, что я помню о конце той весны и начале лета.

За неделю до наших дней рождения Том вернулся. Весенний семестр в пэмбертонском колледже окончился, но однажды утром я увидела на стоянке его грузовичок, покрытый до верхней кромки колес густым слоем засохшей грязи. Мое сердце медленно и резко стучало, но я подошла к машине и заглянула в кабину. На правом сиденье лежала высокая стопка учебников и письменных работ для просмотра, будто Том собирался увезти домой все, что запустил за недели отсутствия. Я не знала, берет ли он курсы на летний семестр.

Я обошла грузовик и заглянула в кузов. На полу валялась куча мешковины, покрытая темными пятнами. Я была уверена, что это кровь какого-то животного. Увиденное вызвало тут же, под белым солнцем на стоянке колледжа, внезапный приступ тошноты. Дикость. Дикость и отвращение.

Я вернулась в свой офис.

Все утро прошло в ожидании. Каждый раз, когда звонил телефон, я подпрыгивала как ошпаренная. Но Том не позвонил. Когда я вышла после работы, его грузовичка уже не было. Домой в тот вечер, равно как и в следующий, он тоже не позвонил. К концу недели я потонула в боли, я была уверена, что теперь он не позвонит никогда. Все кончено. И я также знала, что сама не позвоню. Начались летние занятия. Грузовичок Тома не появлялся. Я не знала, где он пропадает.

Наступило лето. Хилари ждала. Она не упоминала о „создающем сны" волшебнике, но поздно вечером часто проигрывала на магнитофоне „Лунную реку".

Однажды вечером, когда густой воздух наполнился громом, а вдали на западе засверкали вызванные жарой молнии, в нашу дверь позвонили. Мне не хотелось подниматься с дивана, на который я плюхнулась от усталости после нескольких поздних консультаций в приюте. Хилари спала, да и мне больше всего на свете хотелось погрузиться в темный сон прямо там, где я сейчас лежала. Все тело болело от этого желания.

Меня не напугал ночной стук — я находилась в Пэмбертоне, а не в Атланте. Он вызвал лишь раздражение. Кто бы ни производил сборы для какой угодно благотворительности на Вимси-роуд, здесь он не найдет щедрости.

Звонки сменились стуком — ритмическим вычурным постукиванием. В конце концов я с трудом выпрямилась и сердито протопала в холл, протирая кулаками усталые глаза. Когда я открыла дверь, порыв свежего сладкого ветра, предвещающего буйную грозу, ворвался в дом, а вместе с ним вошел Том Дэбни.

Я не ощутила ничего, кроме тупого недоверия. Том был одет во что-то похожее на камзол и полосатую шелковую тунику, под которой цвели огромные рукава с буфами из какой-то атласной материи бордового цвета. На темной голове красовалась шляпа с плюмажем и кокардой, на верхней губе — аккуратные пиратские усы, подчеркивающие глубокие борозды, идущие от крыльев носа к уголкам рта, а на длинном подбородке с ямочкой — короткая борода в стиле ван Дейка. Том держал манускрипт, аккуратно свернутый и перевязанный золотым шнуром, и торжественно взирал на меня.

Я открыла рот от удивления, но быстро сомкнула губы. Мне пришло в голову, что я вижу сон.

Том усмехнулся, взмахнул шляпой и склонился в глубоком поклоне.

— Позвольте войти?

Звук его легкого, густого голоса разлился теплой струйкой от моих ушей по всему телу. Сердце бешено колотилось.

— Ты уже вошел, — глупо проговорила я.

— Н-да, одно время мне казалось, что идея неплоха, — заметил Том, удрученно глядя на свой яркий прекрасный наряд, и вручил мне свиток.

Все еще разглядывая гостя, я развернула послание. Скорее материя, чем бумага, толстая и мягкая. Слова, бежавшие четкими линиями и строчками, были каллиграфически выписаны черными чернилами. Мне редко доводилось видеть подобную работу, разве только в музеях, на освещенных и застекленных витринах. Я вновь посмотрела на Тома.

— Мне бы хотелось, чтобы ты прочла, — попросил он. — Несколько часов я потратил на сочинение, а Мартину потребовалось несколько дней, чтобы все это написать. Он не практиковался с тех пор, как был студентом во Флоренции. Злился на меня ужасно.

Я поднесла манускрипт к свету и прочла следующее:

Я снова взглянула на Тома. Сдерживаемая улыбка все же растянула мой рот. Его усмешка под усами Мефистофеля стала шире.

— На другой стороне есть еще, — заявил он.

Я перевернула свиток. Тот же изящный курсив превосходным, но возмутительным белым стихом елизаветинских времен предлагал мне присутствовать на вечернем спектакле в стихах, дабы отпраздновать наши с Хилари дни рождения, вечером в следующий понедельник в доме Тома на Козьем ручье. Празднование продлится с заката солнца до полуночи, после пьесы состоится пир из дичи в духе королевы Елизаветы, выступление жонглеров, менестрелей и мимов, танцы и песни. Имелся список исполнителей приблизительно из десяти человек. Все они были мне знакомы. Кроме того, отмечались заслуги Тома как автора, продюсера и режиссера-постановщика, а Мартина Лонгстрита — как художника по костюмам. Гвен Каррингтон и Тиш значились портнихами. Декорации были выполнены Томом и Ризом. Дичь для пира поставляется Скретчем Первисом, а вина и мед — совместными усилиями Скретча и Мартина.

— Я прятался у Риза две недели, творя эту пьесу, — сообщил Том. — Репетиции я устраивал до тех пор, пока у актеров не вываливались изо рта языки. Теперь никто из принимающих участие в постановке не разговаривает со мной. Подобные приглашения направлены пятидесяти жителям города, и, если ты откажешься, мне придется позвонить каждому из них, а потом я перережу себе горло. Я ужасная дрянь. Мне легче устроить целое представление на основе стихотворений елизаветинских времен, чем попросить прощения. Но если тебе нужно, чтобы я сказал: „Прости меня", я это сделаю.

Я все еще не могла сказать ни слова. Значит, он не собирается объявлять независимость, а все это время писал пьесу для меня! Что-то сверкающее и шипящее, как пузырьки шампанского, начало подниматься у меня в груди и веселить кровь. Я чувствовала, что мне хочется смеяться и плакать одновременно, и я не знала, что выбрать, поэтому я просто продолжала смотреть на Тома. Одна часть меня называла это чувство счастьем, хотя очень хрупким и только намечающимся, но другая, более мудрая часть, отказывалась давать ему имя.

— Пожалуйста, Энди, приезжай на свой праздник, — просто, как ребенок, проговорил Том. — Я скучал без тебя.

Пузырьки шампанского лопнули, подобравшись к горлу и глазам, и я принялась смеяться и плакать. Ничто, что произошло раньше, не имело теперь значения. Как могло это случиться? Кто мог сопротивляться этому полусумасшедшему лесному обманщику, разряженному в красивые и смешные шелка, и его быстрому, как ртуть, уму? Мне было все равно, даже если бы этот человек угрожал взорвать десять заводов, производящих бомбы. Не думаю, что меня бы волновало, даже если бы он сделал это. Я не могла отказаться от него. Мое тело двинулось к Тому против моей воли, я шагнула в объятия друга и лицом отыскала знакомое гнездышко в теплой ямке его горла.

— И я скучала без тебя, чертова дурака, — рыдала я. — Я буду счастлива приехать на свой праздник.

Значительно позже, когда я лежала в постели и ждала, пока бешено скачущее сердце вернется к своему обычному ритму, я вспомнила, что Том не называл меня Дианой, и почувствовала укол боли от потери, но удовлетворение поглотило ее, а обычный сон утопил и то и другое. Утром я проснулась, радуясь новому дню.

По дороге на Козий ручей в день праздника Хилари пылала, как голубое пламя. Она болтала без умолку, счастье изливалось из нее, как родниковая вода. Она вертелась на сиденье, пока я не взглянула на нее с раздражением и изумлением.

Я купила дочери новое платье — голубое, с узкой талией в стиле Лоры Эшли, с круглым большим вырезом и плиссированной юбкой до лодыжек — и нашла голубую бархатную ленту, на которую неумело пришила маленькие белые шелковые цветы, и украсила ею голову девочки. Хилари выглядела очаровательно: чистая и строгая, будто пришедшая из другого века. Я сочла такой наряд превосходным для елизаветинского праздника Тома.

— Из-за твоего верчения сомнутся складки на юбке, — строго заметила я.

— Мне все равно, — весело отозвалась Хил. — Том сделает мне другое платье из цветов и листьев.

— Такого дня стоит подождать, — усмехнулась я. — Хоть он и может быть человеком Ренессанса, но все же он не волшебник.

— Ты же знаешь, что он может сделать одежду и все такое из волокон и листьев, — не унималась девочка. — Том показывал нам, как это делается. Забыла?

— Нет. Но не думаю, что его мастерство достигло такого совершенства, что он способен делать плиссированные складки и аппликации. Пойми, Хилари, он, в конце концов, такой же человек, как и все.

— Тогда почему ты так выглядишь? Почему улыбаешься все время? Ты не улыбалась с тех пор, как произошла ваша ссора.

— Откуда ты знаешь про ссору? — подскочила я.

— Просто знаю. Я всегда все знаю, когда дело касается Тома. Я знала, что ты вернешься на ручей, но не знала когда. Я рада, что это случилось в наши дни рождения. А то я уже начала уставать от необходимости быть милой с Пэт.

Я покачала головой.

— Тебя не проведешь, а, мисси?

— Нет, конечно, — заявила она как само собой разумеющееся. — Ах, мама, я так счастлива!

— Рада, что это так, дорогая, — улыбнулась я, но небольшое дуновение страха затуманило мой мозг. „Не будь такой счастливой, моя маленькая девочка, — думала я. — Такое счастье может накликать беду…"

Том сидел на ступеньках крыльца, держа на плече Эрла, как это было, когда мы в первый раз приехали на Козий ручей одни. Он был одет в рейтузы и камзол, рукава сорочки с буфами были закатаны до локтей. Для середины июня солнце слишком припекало, пот покрыл росой лоб мужчины, а усы стали влажными. Том крошил картошку в огромный черный чугунный котел, давая время от времени кусочки Эрлу. Енот поедал их с покорным видом существа, оказывающего обременительное одолжение другу. Когда они увидели нас, то улыбка Тома прорезала бороду белым всплеском, а Эрл начал стрекотать, трещать и скакать на плече хозяина. Том бросил нож для чистки картофеля и раскрыл объятия. Хилари бросилась к нему и уткнулась лицом в плечо мужчины. Том крепко прижал девочку и слегка покачивался вместе с ней. Эрл похлопал Хилари по черным волосам, а затем перекатился на ее узкое плечико.

— Я скучал без тебя, Принцесса, — произнес Том. — Мы все скучали. Эрл стал таким нервным, что мне пришлось пригрозить ему доктором, а Мисси почти зачахла; не желает есть ни кусочка. Может, ты ухитришься заставить ее пощипать немного травы.

Хилари отступила назад, изучая Тома.

— Ты выглядишь, как картинка в учебнике истории, — сказала она. — Хотя твоя борода царапается. А что, Мисси больна?

— Тогда прочь бороду сразу после праздника, — решил Том. — Я не царапаю леди. По крайней мере, умышленно. Не думаю, что Мисси заболела. Скретч ничего не обнаружил. Но она отказывается есть. Похудела. На самом деле я считаю, что она объявила голодовку до тех пор, пока ты не приедешь на ручей. Почему бы тебе не сбегать вниз и не посмотреть на нее? Угости ее этим клевером. Его принес Скретч.

Он вручил девочке корзинку со свежим ярко-красным клевером, достав ее из-за спины с террасы, и яркий голубой ветерок, в который превратилась Хил, в тихом желтом полдне помчался вниз к козьему сараю. Том посмотрел вслед девочке, затем перевел взгляд на меня.

— За один месяц она так выросла. И еще больше похорошела. Черт возьми, как я скучал без вас. И больше не хочу пропустить ни мгновения ее роста и взросления. И не хочу упустить ничего в тебе. Все. Точка.

— Я тоже.

— Тогда давай постараемся.

— Согласна.

Хилари возвратилась из козьего сарая. Шла она медленно. Маленькая козочка бежала за ней, блея и тычась в руки девочки хорошеньким черным ртом. Меня поразил вид Мисси. Она действительно казалась намного более худой, чем я ее помнила, серо-коричневая шнура была взлохмачена и не блестела. Дело не в том, что за ней не ухаживали, нет, маленькие черные копытца недавно аккуратно подравнивались, шерсть была вымыта и расчесана, но в поступи козочки чувствовались вялость и тяжесть, в то время как раньше ей были присущи воздушность и легкость, под стать походке Хилари.

— Том, ты уверен, что она не больна? — прошептала я. — Она выглядит по-настоящему плохо.

— Мне кажется, она просто скучала по Хилари, — ответил он. — Скретч разбирается в козах лучше любого ветеринара. Но он ничего не может найти. Или, по крайней мере, ничего, что он видел раньше, а он видел все известные болезни коз. Думаю, он прав. Сейчас она оживлена намного больше, чем в течение последних двух недель. Давай посмотрим, поела ли она. Как дела с клевером? — обратился он к Хилари.

— Она съела его весь и просила еще. Но, Том, от нее действительно остались кожа да кости.

— Теперь все будет хорошо — ведь ты здесь, — улыбнулся Том. — В кухне есть еще клевер. Мы дадим ей попозже. С Мисси будет все в порядке. Вот увидишь.

— Я больше никогда не оставлю ее, — сказала Хилари, горячо обнимая маленькую козу. — Никогда не покину ее ради той глупой лошади.

— Я наслышан о твоих великолепных успехах, — заметил Том. — Мне будет неприятно, если ты откажешься от этого, Хил. Если верить моим источникам, будущей весной ты с легкостью возьмешь приз.

— Мне это неинтересно. И глупо. Я делала это только для мамы и чтобы занять время до тех пор, пока мы не вернемся на ручей. Теперь я не хочу заниматься верховой ездой. Я хочу просто остаться здесь.

— А я всерьез хочу, чтобы ты продолжала брать уроки, — настаивал Том.

— Ни за что, — отрезала Хил. — Кстати, мне казалось, что ты не любишь лошадей.

— Не люблю. Но это не значит, что и тебе нужно их не любить. Слава Богу, мы не сиамские близнецы. Думаю, я очень бы любил лошадей, если бы достиг таких же успехов, как ты. Продолжай заниматься верховой ездой и привези домой все почетные голубые ленты, какие только сможешь получить. Они будут потрясающе смотреться на Мисси.

— Ты действительно этого хочешь? — спросила девочка.

— Да, действительно хочу, — серьезно произнес Том. — Тебе в течение многих и многих лет предстоит жить в обществе. Ты не можешь уединиться на Козьем ручье до тех пор, пока не станешь дамой преклонных лет, прожившей хорошую и полную событиями жизнь. Нельзя. Поэтому тебе нужно хорошо устроиться в обществе. В конечном итоге это сделает тебя намного счастливее, а вместе с тобой будем счастливы и мы — твоя мама и я.

— Но ты-то живешь здесь все время, — не сдавалась Хил. — Ведь ты уединился здесь.

— Да, но я занимаюсь и многими другими вещами. А кроме того, я хозяин этих мест. Я могу делать, что хочу. Когда ты станешь хозяином, ты тоже сможешь так поступать.

— Ну ладно, когда я стану хозяином, я перестану ездить верхом.

— Разве тебе это так не нравится? Не понимаю, как можно достигнуть в каком-то деле успеха и не любить это дело.

— Думаю, все-таки мне нравится верховая езда, — в конце концов уступила Хилари.

— Тогда продолжай ею заниматься, — улыбнулся Том. — Разрешается любить несколько вещей одновременно. Всегда нужно быть всем, чем можешь быть.

— А Скретч здесь? — спросила девочка.

— Он на кухне. Варит самогон и дожидается тебя.

Хилари направилась в дом, но на первой же ступеньке повернулась и посмотрела на Тома:

— Вирбиуса нет в сарае. — Слова девочки не были вопросом.

— Нет, — согласился Том.

— Он умер?

— Да.

— Его время настало?

— Да, настало. Он прожил великолепную жизнь. И принес славу себе и нам. Для лесов он сделал великое дело.

Голубые глаза моей дочери встретились с такими же голубыми глазами моего возлюбленного. Хилари и Том долго смотрели друг на друга. Я подумала, что между ними возникло какое-то молчаливое понимание. Что касается меня, то по моей спине прошел озноб. Мысленно я представила эту картину: ночь, костер, бесконечная тьма вокруг, царственный, сверкающий козел, выведенный на свет огня, и, как завершение всего, — серебряный блеск ножа…"

На секунду я закрыла глаза и глотнула воздух. Я сознавала, что мне необходимо найти способ, чтобы не страдать, не мучиться, принять все это так же естественно, как приняла Хилари. Иначе в один прекрасный день мне опять придется уйти прочь из лесов. Я не могла принять только какую-то часть Тома.

— Хорошо, — подытожила Хилари и вошла в дом. Том посмотрел на меня.

— Ты хочешь поговорить об этом?

— Нет. Не теперь. Я хочу пойти повидать Скретча, и мне бы очень хотелось выпить, если у тебя есть что-нибудь не елизаветинское и не слишком вычурное.

— Есть джин. Даже есть маслины. Пойдем, я сделаю „сильвер булит". Ни один вампир во всей округе не приблизится к тебе после пары порций.

Скретч помешивал в котле нечто, чудесно пахнущее специями и травами. Рядом с ним стояла кружка, над которой вился пар, старик время от времени потягивал из нее. Он сидел на табуретке и, несмотря на жар, идущий от плиты, кутался в большой толстый зимний свитер Тома. Хилари устроилась у него на коленях. В тусклом свете голова Скретча напоминала голый череп, она слегка тряслась, так же как и его старые руки, похожие на осыпанный белой пылью пергамент.

Недоброе предчувствие кольнуло мне сердце. Конечно, это была болезнь. В темном бодром лице можно было прочесть ожидание смерти.

Скретч улыбнулся нам поверх головы девочки.

— Раздобыл себе очень даже приятную поклажу на колени, — просипел он.

— Между прочим, слишком большую, — заметила я, думая о нынешнем весе дочери и старческих ногах Скретча, таких слабых, что ему требовался стул. — Ну-ка, Хил, слезай, Скретч не может готовить, держа тебя на коленях.

— Оставьте как есть, — отозвался старик. — Она как раз там, где мне хочется.

У кухонного стола Мартин Лонгстрит, выглядевший величественно в таком же костюме, как и Том, только несколькими размерами больше, укладывал яблоко в рот поросенка. На поросенке не было щетины, ножа отливала ужасным серовато-розовым цветом, а глаза были зловеще пустыми. На голой голове красовался венок из жимолости. На мою гримасу Мартин рассмеялся:

— И люди еще удивляются, почему все великие повара — мужчины. Не беспокойтесь, мисс Диана, через несколько минут он отправится прямо на вертел и к полуночи станет очень вкусным. Во всяком случае, при жизни он был настоящим негодяем. Скретч раздобыл его в верховьях болот. Этот мерзавец неделями воровал детенышей у черепах.

— Для тех, кто не может есть то, что все еще на них смотрит, включая и меня самого, имеется индейка из магазина, — донесся голос с потолка. Я подняла голову и в сумерках увидела Риза Кармоди, стоящего на лестнице и развешивающего яркие геральдические знамена по стенам. На темных бревнах в тусклом свете они выглядели таинственными, величественными и какими-то средневековыми. Я сказала об этом.

— Не тот период, но эффект что нужно, — усмехнулся Том. — Мы решили не быть пуристами в данном случае. Вечер в некоторой степени охватывает диапазон от „Беовульфа" до Венеции восемнадцатого века. И к нам прибудут множество средневековых монахов и монахинь. Не у всех ноги так идеально подходят для камзолов и рейтуз, как у меня и у Мартина.

— Согласен, — отозвался Риз с высоты. Он был в плотницком комбинезоне поверх атласной, с пышными рукавами, сорочки изумрудного цвета. — Скретч вообще не желает надевать какой-либо костюм.

— Не собираюсь я разодеваться, как какой-нибудь иностранный готтентот, — спокойно произнес Скретч. — Сдается мне, белые люди все хотят быть кем-то еще. Мне и без того было трудно оставаться все время самим собой.

Я рассмеялась и обняла старика. Под пальцами я ощутила его птичьи ребра, дыхание Скретча было кислым и густым, как воздух в комнате больного.

— Позаботься о себе, — попросила я. — Ты единственный из этой банды, у кого есть какой-то рассудок… Господи, Скретч, я слышу твое дыхание и хрип.

— Обычная простуда, — ответил он. — Подхватил в верховьях, когда рыбу ловил.

— Рада слышать, что ты только этим занимался. Я думала, все вы некоторое время тому назад развлекались независимым шпионажем в верховьях реки.

— Ого, мисс Энди, какое у вас богатое воображение, — крикнул Риз со своего насеста.

— Значит, ты думала, что мы собирались взорвать завод, так? — немного позже спросил Том. Мы находились в спальне, и он закреплял у меня на плечах пурпурный атласный плащ на ярко-алой подкладке. На голове у меня красовалась ослепительная диадема из серебряной бумаги и горного хрусталя. Маленький плащ и диадема, предназначенные для Хилари, лежали на огромной кровати.

— Да, такая мысль приходила мне в голову, — ответила я. — В конце концов, ты же не представлял собой образец здравомыслия в тот день в лесу. Что вы делали в верховьях, Том? Или мне не стоит об этом спрашивать?

— Ну что ты. Имеешь на это полное право. Итак, первое, что мы сделали, это поручили Ризу проверить все анализы почвы и воды на тот день на каждой станции вокруг болота и на реке. На протяжении многих миль ниже опасной зоны они не показали абсолютно ничего необычного. Но мы все равно произвели очистку. Это было необходимо после оленихи… Эта очистка была самая большая и изнурительная из всех, что мы производили раньше. Заняла она три дня. И почти прикончила Скретча. Но его невозможно было заставить воздержаться от участия. Старик отлеживался в течение нескольких дней после этого. Господи, она была тяжела для всех нас…

— А Вирбиус… — подсказала я.

— Да, — произнес Том и задумался. — Энди, это не всегда является необходимостью. Фактически очень редко. Но… загрязнение было очень серьезным. После убиения мы пропели в его честь самые лучшие песни.

— Уверена, что Вирбиус оценил это, — заметила я, но тут же пожалела о своем сарказме. — Ты считаешь, что теперь все очищено?

— Думаю, что да. Скретч говорит, все в порядке, если это было единственным случаем. Если же нет — тогда ничего не закончилось.

— Ты говорил, что вы следите за анализами каждый день…

— Да. Это так. Вода такая же чистая, как и всегда. Наверно, я сорвался тогда, не разобравшись во всем до конца. Но было полное ощущение, что в лесах что-то не в порядке. Все остальные думают, что все хорошо. Это было очень сильное очищение.

— Теперь ты можешь оставить все в покое?

— Так я и поступил. Мы сделали все, что могли. Раньше этого было достаточно.

Около семи часов начали прибывать гости. Как и говорил Том, их было около пятидесяти. Большинство приезжали парами, все в костюмах, которые больше свидетельствовали об энтузиазме, нежели об исторической точности. Всех этих людей я знала — они давали вечера, которые мы с Картером посещали во время праздничного сезона, им принадлежали очаровательные дома рядом с грунтовыми дорожками или огромные раскинувшиеся коттеджи, они давали балы, устраивали ужины, коктейли, чай и охотничьи завтраки. Я встречала этих людей на концертах, в магазинах и кинотеатрах, на тренировочных треках, в клубе, косметическом салоне и у дантиста. Теперь, к счастью или к несчастью, они были близкими мне людьми. Они приветствовали меня, когда я была с Картером, а позднее передавали сплетни о нас с Томом и Хилари. Но сегодня вечером были только улыбки, поздравления с днем рождения и смех над костюмами друг друга. Я почувствовала, как остатки моей сдержанности и враждебности по отношению к жителям Пэмбертона ускользают прочь в волшебный вечер, созданный Томом Дэбни. Как я могла винить этих людей за то, что они слушали измышления Пэт? Любой бы прислушался, если бы ему описали все в таком чудовищном свете. Но, наверное, они все же не поверили сплетням, иначе не приехали бы сегодня, чтобы поздравить Хилари и меня с днем рождения. Очевидно, те, кто поверил, не присутствовали или вовсе не были приглашены. Не было никого из членов клуба пэмбертонских дам, за исключением Гвен Каррингтон и Тиш, чья веснушчатая грудь высоко вздымалась из зашнурованного атласного лифа платья („Я заказала это чудо в костюмерном магазине Атланты. Ну как, похожа я на посетительницу бала старых шлюх?") Моя подруга стояла рядом с Чарли, облаченным в простыню с нашитыми на нее золотыми и серебряными звездами и лунами.

— Ты кто? Астролог Нэнси Рейган? — засмеялась я.

— Я маг, — ответил Чарли. — Мерлин, если говорить точно. Желаешь заглянуть в мою пещеру и посмотреть фрески?

Пэт и Картер отсутствовали. „У меня есть кое-какие ограничения", — объяснил Том.

Клэй и Дэйзи Дэбни прибыли поздно. Их сопровождали Чип и Люси. И если первые двое были в современных официальных нарядах, то двое последних разоделись как Пьеро и Пьеретта. Люси выглядела восхитительно, она почти утопала в свободном костюме арлекина, а ее пушистая головка утенка высовывалась, как лилия, из круглого плоеного воротника. Чип был похож на клоуна в день открытия супермаркета.

Клэй Дэбни поцеловал меня в щеку и согнулся над ручкой Хилари.

— Не имел возможности видеть вас, мисс Энди, — произнес он. — Я провел большую часть зимы в Атланте, занимаясь спорами с Федеральной комиссией связи и пытаясь заставить идиотские законодательные органы принять закон о тотализаторе. Могу добавить, что мне не повезло. Мысль об узакониваний источника дохода очень их пугает. Могу я пожелать вам и мисс Хилари встретить еще много дней рождения и чтобы большинство из них вы провели в Пэмбертоне? Вы приносите улыбки туда, где их долгое время было не слишком много.

Клэй ласково потрепал Тома по плечу, а Том положил ладонь на руку дяди. В сумерках их можно было принять за отца и сына: оба худые и изящные, закаленные долгим пребыванием на весеннем солнце, те же голубые глаза под густыми бровями, такой же длинный, с ямочкой, подбородок. Рядом с ними Чип выглядел слоноподобным, не в меру розовым и почему-то вызывающим беспокойство, как ребенок, наделенный такими возможностями, с какими он не в силах управиться.

— Могу я поцеловать Энди в день рождения? — спросил он и прилип своим мокрым ртом к моим губам, пытаясь ловким языком проникнуть вовнутрь. Я отдернула голову. Чип шагнул назад и улыбнулся, оглядывая мое платье.

— Эти елизаветинцы знали, как одевать женщину, — проговорил он. — Вероятно, так же, как и раздевать. Будто стоит только сжать талию, и груди выскочат, как виноградины.

— О Господи, Чип, можно подумать, тебя вырастили в сарае, — в сердцах воскликнул Клэй, беря меня за руку и уводя от своего сына к столу на террасе над ручьем, где Том и Мартин вскрывали свежие устрицы и укладывали их горной на блюда с дольками лимона и сложным соусом. На щеках Клэя появились два красных пятна, а смех, звучащий в голосе, не отражался в глазах. Я вновь подумала, каким прекрасным сыном был бы для него Том и сколько молчаливой боли, наверно, приносит ему родной отпрыск. До каких пор любовь может перевешивать стыд? Возможно, долго; возможно, она только возрастает из-за стремления родителей укрыть, оградить вызывающего раздражение окружающих ребенка. Я вспомнила, что самую сильную любовь, скрытую под гневом и неловкостью, я питала к Хилари тогда, когда она вела себя хуже всего. Девочка казалась тогда такой ранимой, находящейся во власти собственных терзаний. Несомненно, Клэй Дэбни чувствовал то же в отношении Чипа. Но я не могла сомневаться в его любви к племяннику. Лицо старика просто светилось этим чувством, когда они были вместе.

Том заметил лихорадочный румянец на щеках дяди и мое вспыхнувшее лицо. Он сделал движение в сторону Чипа, все еще глядящего нам вслед с противной усмешкой на мокрых губах.

— Оставил для тебя самые лучшие, — сказал Том, вручая Клэю тарелку со сверкающими устрицами. — Есть еще горячий кайенский соус, тот, что ты любишь, и свежий черный перец, если я смогу его найти.

— Вот мальчишка, пытающийся подлизаться и старому человеку, — засмеялся Клэй. — Ты думаешь, я тебе собираюсь оставить все земные богатства?

— Нет. Может быть, одну-две старенькие радиостанции. Не откажусь и от газеты.

— Дай-ка мне еще горячего соуса, и, может быть, я прибавлю сверхчастотную параболическую антенну, — проговорил старин, и мы рассмеялись. Вечер медленно вращался на своей оси, приближаясь к ночи.

Никогда не забуду ту ночь. Думаю, никто из приглашенных не сможет забыть ее. Это было похоже на Рождество в детстве или на день рождения, отмечающий переход на новую ступень жизни. Наполненный, сверкающий, кружащийся и сияющий вечер. Много лет спустя те из нас, кто приехал на Козий ручей тогда, будут все еще вспоминать о нем.

Этот праздник принадлежит к пантеону прекрасных моментов жизни, которые обычно бывают случайными и не могут быть запланированы, поэтому они так редки. Без сомнений, центром этого вечера был Том.

Он был везде, смеющийся, дразнящий, поющий, танцующий, отпускающий ужасные шутки, целующий женщин и обнимающий за плечи мужчин. Не было ни одного человека, кто бы не почувствовал исключительную магию его притяжения. Его кипучая натура вывела самых медлительных из нас из состояния инертности, а парящих в небесах заставила подняться еще выше. Даже серьезный Уинн Чепин присоединился к импровизированному хору, распевающему „В ту ночь они разлохматили дочку О'Рейли". Даже квадратная угрюмая Хелен Чамберс захихикала, когда Том поцеловал ее в жесткую шею и заявил, что ее вид может очаровать изголодавшиеся глаза. Она расцвела от румянца, как засохшая старая роза. Хилари в короне и плаще сияла, как молодое солнце. Мне трудно было смотреть на сверкающее радостью лицо девочки. Я чувствовала себя пьяной от счастья — счастья дочери, Тома, моего собственного.

— Лучше, чем сейчас, наверно, быть не может, как думаешь? — спросил у меня Том, кружа мимо в танце свою тетю Дэйзи. Он вытянулся, чтобы чмокнуть меня в щеку, но промахнулся и поцеловал в ухо, сдвинув мне корону на глаза.

— Да, — ответила я, а внезапные слезы подступили к горлу. — Лучше — невозможно.

Риз Кармоди и Мартин Лонгстрит разносили огромные подносы с пряным вином и медом, приготовленными Скретчем. Были и обычные напитки и вина для тех, кто не желал попробовать стряпню старика, но я не видела ни одного такого человека. Мед разливался, как… мед. Через час царило шумное веселье, подобное буйству викингов. Музыка в стиле барокко лилась из огромных динамиков, прикрепленных под потолком, сменяя вальсы девятнадцатого века. Во время одного из них Том подошел к Хилари, низко наклонился над ее рукой и вывел на середину комнаты.

Когда они достигли центра, он остановился на мгновение, глядя вверх на динамики, я услышала, как игла поднялась с музыки Штрауса и опустилась на другую пластинку. Пауза, а затем — вызывающая дрожь мелодия на гитаре, пронизавшая все мое существо:

Лицо Хилари вспыхнуло пламенем радости, пламенем таким прекрасным, что я вынуждена была отвернуться, чтобы не расплакаться. Том протянул руки, девочка вплыла в его объятия, и они закружились в музыке.

Люди отодвинулись назад, как будто были заранее предупреждены: смуглый мужчина и девочка в голубом медленно кружились в вальсе нынешнего, и тем не менее другого, столетия. Под мерцающими знаменами, в таинственном сиянии длинных свечей, которые Том расставил по большой комнате, они казались двумя видениями, кружащимися в призрачном вальсе, окончившемся три столетия назад. Мартин Лонгстрит взял флейту, и серебряные звуки „Зеленых рукавов" зазвучали над музыкой Манчини. Том с поклоном отвел Хилари на место и протянул руну мне, и я, в свою очередь, была увлечена в хрустальный поток старинной музыки. Рука Тома лежала на моей талии так легко, что она ощущалась скорее как перемещение воздуха, нежели живое давление. Через подошвы туфель я не чувствовала пола. Если бы мне сказали, что в тот момент я была мертва или грезила, я бы не возражала.

— Тебе хорошо? — спросил Том, прикоснувшись губами к волосам на моем виске. Легкое дуновение его дыхания щекотало мне кожу.

— Я никогда не знала ничего подобного. У меня никогда не было такого дня рождения. Это настоящее волшебство. Мне кажется, я пьяна. Не давай мне больше этого зелья.

— Ты пила только яблочный сидр, — усмехнулся Том. — Сидр от Скретча. В нем нет ни капли алкоголя. Я хочу, чтобы ты была сегодня трезвой, моя очаровательница. Если ты пьяна, то не от этого напитка.

После танцев Том, Риз и Мартин пригласили гостей к длинному столу на козлах, поставленному на веранде над ручьем, где был сервирован пир из дичи. Душистая ночь, казалось, затаила дыхание. Том произнес небольшое странное благословение пище, какое мы слышали на День Благодарения. Теперь я понимала смысл его слов. Мы приступили к еде. Царственный теперь поросенок в хрустящей коричневой корочке, с гарниром из сочных яблок, груш и орехов, в венке, закрывающем его ужасные глаза, выглядел аппетитно, а не пугающе. Риз умело нарезал его, и большинство гостей, включая и Хилари, без колебаний отведали нежное мясо. Риз, я и некоторые другие ели индейку. На столе стояли огромные блюда картофеля и турнепса, молодой спаржи, лука-порея и каштанов, тарелки малюсеньких корюшек, чугунок тушеной оленины, корзинки грубого душистого хлеба. Вино без конца передавалось по кругу. За всем этим последовали глазированные фрукты и медовое печенье.

— Я думала, что обед протрезвит меня, — осовело проговорила Тиш, похлопывая по сильно затянутой талии. — А в конечном счете все, что он сделал, — это превратил меня в пьяную бабу с раздутым животом. Но, черт возьми, где-то я читала, что испускание газов и рыгание были у елизаветинцев знаками высокого одобрения.

— Я думаю, это было у арабов, — ответила я, слизывая с губ мед, — елизаветинцы бросали кости через плечо, или я ошибаюсь?

— Тогда это нужно сделать во что бы то ни стало, — заявила моя подруга и бросила обгрызанную белую реберную кость через плечо за перила веранды.

Мгновенно кости полетели, как шрапнель. Крики и одобрительные возгласы вознеслись в неподвижном воздухе ввысь к белой луне.

Том подошел ко мне:

— Как на среднеанглийском называется „сражение пищей"?

— Ты хочешь сказать, как по-среднеанглийски будет „свинья"? Твои гости вернулись на двадцать столетий назад за одну ночь.

— Тогда, может быть, начнем представление? — спросил Том и вышел на середину веранды.

— Леди и джентльмены, — прокричал он. — Лорды и миледи. Я приглашаю вас собраться в большом холле и занять свои места. И пусть начнется забава!

Мы заняли стулья и кресла, расставленные полукругом перед камином. Некоторые из нас шли не очень уверенно. Гвен Каррингтон клевала головой на плече Фиппса, а Чип был откровенно пьян: веки его прикрывали глаза наполовину, а гадкая улыбочка блуждала на розовых губах. Он положил руки на бюст Люси, она отпрянула от мужа и покраснела. Чип пожал плечами и с тем же намерением потянулся к Тиш. Я видела, как она что-то сказала ему тихим голосом и мило улыбнулась. Рука Чипа отдернулась. Толстяк тоже не переставал улыбаться, но его лицо потемнело и стало почти пурпурным. В ту ночь Чип прикладывал руки к каждой женщине, если она не являлась его кровной родственницей. Я подумала, возможен ли вечер, когда Чип не делает гадостей. Казалось, он был неспособен вести себя достойно в доме двоюродного брата.

Актеры поспешно скрылись в спальне Тома, чтобы приготовиться к представлению, а сам хозяин дома продемонстрировал великолепный номер жонглирования с Эрлом. Старый жирный енот появился в золотом ошейнике и небольшой серой шляпе, какие бывают в подарочных шляпных коробках. Своим нарядом он, казалось, необычайно гордился, и гости ревели от восторга, когда он приковылял из кухни на негромкий свист Тома. Енот подскакивал на толстых ножках, я видела это и раньше, но сегодня создавалось впечатление, что он раскланивается перед публикой. Смех, свист и аплодисменты наполнили комнату. Эрл пересек гостиную, радостно обнял Хилари и вернулся в центр импровизированной сцены, где его ждал хозяин, держа в руках три гладких яблока. Том начал жонглировать ими с серьезным видом, хмурясь от сосредоточенности, а Эрл кружил вокруг него, подпрыгивал и кивал головой. Время от времени Том бросал яблоко Эрлу, а тот стрекотал, нюхал плод и начинал удаляться, но только раздавался свист, енот поспешно возвращался, придерживая яблоко лапкой около плеча, отдавал его Тому, и жонглирование возобновлялось.

Это был чудесный и в то же время простой номер. Том и Эрл раскланялись, а мы начали топать ногами, хлопать в ладоши и кричать. Эрл выкатился из комнаты, а Том сел рядом со мной, пот катился с его лба и пропадал в бороде.

— Это было невероятно, — сказала я. — Сколько времени ушло, чтобы научить Эрла?

— Около двух недель и двух тысяч яблок, — усмехнулся Том. — С сыром получалось лучше, но мне пришлось заменить другим продуктом: Эрл сыр тут же съедал.

А затем мы увидели пьесу. В отличие от жонглирования она не была простой. Она соответствовала времени, была безукоризненной по стилю, богато и добросовестно поставлена и сыграна с настроением и в хорошей манере, даже с некоторым профессионализмом. Я больше никогда, наверно, не увижу ничего подобного. Думаю, что и другие зрители тоже. Пьеса повествовала о приезде в Пэмбертон мамы и дочери — меня и Хилари, об ухаживании Тома, о воображаемой свадьбе и последующей эксцентричной и сопровождающейся грубыми удовольствиями жизни с диким человеком с Козьего ручья. Она была непристойной, смешной, лирической, нежной, ошеломляющей, подлинным проявлением изобретательности. Хилари была просто восхищена ею. Девочка сидела на коленях у Скретча на полу около камина, вытянув длинные ноги, сверкая глазами и явно понимая в пьесе больше, чем мне бы хотелось. Сам Скретч улыбался и кивал головой, будто комедия елизаветинских времен была обычным явлением в его жизни. Я смеялась, аплодировала, иногда краснела, но чаще всего искренне удивлялась этому смуглому, вертящемуся, мечущемуся мужчине в шелках, который читал Фолкнера и убивал оленей в соответствии с ритуалом, рассказывал студентам о Конраде Айкене и Дилане Томасе и танцевал голым в лунном свете, мазался кровью, написал и поставил пьесу такого ошеломляющего размера и почти буквально поклонялся дубу. Я не могла понять его, не могла найти верный путь для понимания. В середине пьесы я догадалась, что наряду с тем, что это была вдохновенная пародия, она в некотором роде содержала и предложение. Я не удивилась и не сомневалась, каким будет мой ответ. Но под сверкающей внешней стороной ночи какое-то мрачное предчувствие ожидало, чтобы на него обратили внимание, как на собаку, вымаливающую подачку. Я знала, что для Тома Дэбни не могло быть никаких правил, никаких условий взамен любви к нему, никаких стандартов жизни на Козьем ручье.

Когда пьеса окончилась, Том и его актеры выстроились в линию и сделали глубокий поклон. Я оглянулась кругом: все лица были полны каким-то самозабвенным оживлением, чем-то близким к общей радости, это было похоже на гипноз, аплодисменты длились бесконечно долго. Труппа кланялась и кланялась. Затем овация начала стихать.

Чип Дэбни пошатываясь поднялся на ноги и вышел на сцену, остановившись перед актерами. Он поднял руну, призывая к тишине. Дожидаясь ее наступления, он слегка покачивался на ватных ногах, его кривая усмешка стала еще шире.

— Я изучал елизаветинскую эпоху, — произнес он, с трудом выговаривая слова.

Клэй Дэбни начал подниматься с места, чтобы подойти к сыну, но остановился, снова сел и уставился на свои руки. Дэйзи подняла голову и посмотрела на Чипа, как птица, ожидающая корм. Люси закрыла глаза.

— Да, господа, изучал. И у меня для уважаемой публики есть оригинальные стихи собственного сочинения. Первый такой… дайте подумать. — Он запрокинул голову и, улыбаясь, закрыл глаза. — Так вот:

В комнате стояла мертвая тишина. Я ни на кого не смотрела. Я почувствовала, как мои груди поднимаются и опускаются от тягостного дыхания. Мне хотелось простым усилием воли уничтожить их и стать существом среднего пола. Жар затопил меня, поднимаясь от груди к лицу.

— Есть еще одно, — продолжал Чип.

На этот раз Клэй все же поднялся со стула. Я скорее почувствовала, нежели увидела, что Том вышел из ряда актеров.

— Нет, подождите, — остановил их Чип, — это лучше. Оно звучит так:

Тишина взорвалась ревом.

— Ну, черт возьми, Чип, знаешь ли, дело не в том, что мне это не слишком нравится. — Голос Тома был медленным, ровным и опасным. — Дело в том, что я не могу отвязаться от женщины, что бы ни делал.

Слушатели рассмеялись, может быть, слишком громко, но с явным облегчением. Том, в конце концов, может легко уложить Чипа на обе лопатки.

— У тебя для этого подходящее место. — Шутливый и взбешенный голос Чипа перекрыл смех. — Здесь у тебя лучшие сиськи, и их больше на Козьем ручье, чем во всем округе Бейнс.

Он сделал несколько шагов в мою сторону, изогнул шею и изобразил на лице удивление и интерес по поводу моего бюста. Затем Чип блаженно улыбнулся Тому:

— Я хочу сказать, у коз и у всех остальных. Разве ты не человек-козел? Кажется, я слышал недавно, что ты…

Том мягко повернул Чипа за плечи и врезал по физиономии. Это был размашистый плавный удар правой по мясистой челюсти Чипа. Толстяк развернулся, пролетел по комнате и приземлился на коленях своей жены бессильной кучей клоунского наряда. Он пробормотал что-то, немного побарахтался и спокойно улегся.

Все это время Том стоял посреди комнаты и смотрел на брата.

Клэй Дэбни поднялся, обнял племянника и обратился к зрителям:

— Прошу извинения за Чипа. Он не умеет пить. Перед отъездом сюда он уже хватил немного. Но это его не извиняет. Мне стыдно за его поведение и за него самого. И я прослежу, чтобы он попросил прощения у каждого из вас. Мисс Энди, не могу сказать, как я сожалею о случившемся. Он больше не будет надоедать вам. Том, ты знаешь, как мне все это противно. Такая ночь бывает раз в жизни, и я надеюсь, что ты и твои гости запомнят из нее только хорошее. Если кто-нибудь мне поможет, мы попрощаемся и оставим вас веселиться дальше.

— Мне очень жаль, дядя Клэй, — сказал Том.

— Не стоит говорить об этом, — ответил старик. Вместе с Томом и Чарли он поднял бормочущего Чипа на ноги и вывел из дома. Дэйзи последовала за ними, кудахтая и суетясь, последней вышла Люси. На ее пушистых ресницах дрожали слезы.

— Мне очень жаль, — проговорила она невнятным шепотом, когда проходила мимо меня.

— Пожалуйста, даже не думайте об этом, — попросила я в ответ.

Гости оставались в доме еще какое-то время после того, как услышали, что лендровер Клэя с грохотом выехал со двора, но, конечно, вечер был окончен, его драгоценная поверхность разбита. Скретч увел Хилари в ее комнатку в тот момент, когда Чип Дэбни поднялся на ноги и вышел на сцену, и сам старин больше не появлялся. Том, я, Риз и Мартин провожали гостей, благодаря их за приезд и отмахиваясь от выражений сочувствия и участия. Я была так зла на Чипа, что меня пробирала дрожь, но Том, стоявший подле меня, выглядел совершенно спокойным. Его улыбка была широкой и естественной, а в голосе, когда он прощался с гостями, звучала непритворная радость.

Я взглянула на его правую руку. Костяшки пальцев начали краснеть и опухать, но, казалось, он этого не замечает.

Тиш и Чарли уезжали последними.

— Все было так прекрасно, что даже Задница Которая Ходит Как Человек не смогла ничего испортить, — сказала Тиш, обнимая меня и Тома. — Надеюсь, вы запомните это.

— Время от времени появляется необходимость отлупить Чипа, но не следует воспринимать это всерьез. По сути, он безвреден. В этом его беда, — заметил Том. — Спасибо вам обоим за все. Без вас ничего бы не получилось. Я вас люблю, ребята.

— И я тебя. — Тиш обняла и поцеловала его в щеку. — Энди, позвони мне завтра, но не раньше полудня, иначе я тебя убью.

Тиш и Чарли уехали, а Мартин и Риз направились в кухню, чтобы начать уборку. Том замахал на них руками:

— Отправляйтесь домой. Никто не должен мыть посуду после такой ночи. Мы сделаем это завтра утром или просто выбросим все в ручей. Завтра, но не сегодня.

Друзья уехали без дальнейших возражений. Я знала, что они хотели оставить нас с Томом наедине.

Том зашел в комнату Хилари и вернулся, улыбаясь.

— Пойди и посмотри.

Я подошла к двери. Лампа не горела, но в комнату вливался белый свет летней луны, такой же яркий, как утреннее солнце. Скретч растянулся на кровати девочки. Его начищенные старые тяжелые рабочие ботинки аккуратно стояли у постели. Глаза старика были закрыты. Хилари положила голову на сгиб его руки и полностью обмякла, отдавшись во власть сна. Подле нее, положив головку на плечо девочки, как спящий человек, мирно лежала тоненькая молодая козочка, ее бока спокойно поднимались и опускались. Эрл свернулся на подушке за головой Скретча.

Мое сердце сжалось от любви к ним.

— Вот бы сфотографировать, — прошептала я.

— Сделай это мысленно и сохрани в памяти, — ответил Том, притягивая меня к себе и целуя в макушку. — Я это сделаю. Практически все, кого я люблю, спят в одной кровати.

Мы сели перед камином на мягкий диван со сломанными пружинами. Том налил коньяку. Я потягивала напиток, глядя поверх тонкого старого хрусталя на своего друга. В свете лампы и луны Том выглядел невероятно красивым в шелках, уже мятых и покрытых пятнами пота, но я знала, что хочу его каждым атомом своего тела, хочу и сейчас, на ковре перед намином, и всегда. Я с наслаждением потянулась, чувствуя, как мои напряженные мускулы расслабились и стали более мягкими, как мое тело потеплело и открылось, готовое принять тепло Тома, потянулась, откладывая тот момент, который — я знала — был близок.

— В какой-то миг я думала, что ты собираешься убить брата, — призналась я, кладя ступни на колени Тому. Он указательным пальцем провел по моей ноге от лодыжки до бедра, потом улыбнулся.

— Нет. Чип не стоит тюрьмы или электрического стула. Он не стоит того, чтобы умирать за него. Я бы умер за тебя, за Хилари, за леса, но из-за задницы Чипа я умирать не собираюсь. Как сказал один человек, я могу быть чокнутым, но я не идиот.

— Ты наверняка мог ввести меня в заблуждение в тот день в лесу, — заметила я, протягивая руну, чтобы убрать волосы с его глаз.

Лицо Тома стало твердым и серьезным.

— Я сожалею о том дне, Энди, но ты должна знать обо мне все. Я не рациональный человек. И не уравновешенный. Временами я могу быть или по крайней мере пытаться быть уравновешенным и рациональным, но во мне есть и другие стороны. Одну из этих сторон ты видела тогда в лесу. Все это во мне в такой же степени, как Фолкнер, музыка и дерьмо. Тебе бы больше хотелось, чтобы я был ручным?

Я подумала о том громком крике боли, ярости и абсолютной дикости, которая иногда появлялась в нем, о том полускрытом намеке на жестокость, о с каждым разом увеличивающейся чувственности, которую я часто ощущала в его присутствии, чувственности, не имеющей ни границ, ни пределов. Я подумала о пении и танцах, о смехе и изысканности, о безрассудстве и дикой сладости его любви. Знакомый сильный жар поднялся от живота и пронесся вниз по рунам и ногам, дыхание стало тяжелым и прерывистым. Я протянула руки и начала увлекать Тома вниз, на себя. Мои пальцы запутались в маленьких круглых пуговицах на его спине. Мне хотелось сорвать его одежду, почувствовать ткань в своих руках и рвануть так, чтобы пуговки разлетелись в разные стороны. Я хотела, чтобы Том был везде: на мне, вокруг меня, во мне.

— О нет, любимый, — прошептала я ему в ухо. — Я не хочу, чтобы ты был ручным.

Мы заснули там же, на диване. А когда я проснулась, угол лунного света уменьшился, а ночная тишина снаружи стала более глубокой. Я пошевелилась, думая о Хилари и долгой дороге домой. Том тоже шевельнулся.

— Ты останешься, Энди? — сонно спросил он, протягивая руку к моей груди.

— Да. Я остаюсь.

Том кивнул головой, нежно поцеловал меня и снова заснул.

В ту же ночь, несколько позже, мне приснился сон.

Мне снилось, что я наблюдаю, как Хилари выступает на конных соревнованиях, она без всяких усилий и с исключительной точностью берет барьер за барьером. Я стою в большой толпе, которая хлопает и подбадривает ее, крики становятся все громче и громче, а прыжки девочки все выше и выше. Вскоре крики становятся почти оглушительными, а моя дочь на своей лошади преодолевает такие высокие барьеры, что кажется, будто она вскоре взлетит в небо. Во сне мое сердце начинает стучать от страха за дочку — она поднимается слишком высоко, она скоро упадет… Крики перешли в визг, а затем превратились в вопли Хилари. Я начала продираться сквозь слои сна и страха, как тонущий человек, пытаясь добраться до безопасности и пробуждения. Я села на диване, сердце почти душило меня своим замедленным, протяжным стуком. Я потянулась, чтобы откинуть влажные волосы с лица. Визг не прекращался.

Я соскочила с дивана и оказалась у двери в комнату дочери раньше, чем поняла, что проснулась. Я слышала, как Том шевелится у меня за спиной. Комната Хил была пуста. Молочная бледность, предшествующая летнему рассвету, побелила окна. Визг раздался снова откуда-то снаружи, от ручья. Я, спотыкаясь, прошла через холл на террасу. Скретч с трудом спускался по ступенькам, держась за перила, и, как мог, спешил в том направлении, где в мелкой воде Козьего ручья, там, где когда-то танцевала в целительном лунном свете с Томом Дэбни, стояла моя девочка. В молочном утре я еле-еле могла разглядеть ее. Вода покрывала лодыжки Хил, дочка стояла в ручье и визжала, визжала, визжала… У ее ног маленькое тело козочки содрогалось в ужасных конвульсиях, рассеивая вокруг серебряные брызги воды. Уже в тот момент, когда я прыгала со ступенек веранды, я знала, что конвульсии были смертельными.

— Огонь, огонь! Вода горит! — визжала Хилари. Я просто вытаращила глаза. Да, я видела это: ниже по ручью, где ивы склонились черной аркой над глубокой темнотой, голубое мерцание освещало черную воду: тонкое, постоянное, зловещее свечение, будто кто-то уронил в ручей трубку голубого неона, и она лежит на дне, бессмысленно сияя и сияя. Голубой свет в воде и на ее поверхности был похож на дым, на тонкий туманный пар над горячей водой.

Том почти сбил меня с ног, пробегая вниз по ступенькам к берегу ручья. Но я успела увидеть его лицо. Я побежала за ним по холодной, как кожа змеи, траве. Я переводила взгляд от моего ребенка и маленькой козочки на сверкающую, дымящуюся воду, а затем на Тома. Его лицо, когда он поднял ружье, чтобы пристрелить умирающее животное, было лицом человека, заглянувшего в ад.