Глава I. Страдания молодого Нарзанова

Вениамин Леонидович Нарзанов считал бога своим личным врагом. Вот уже три года — с тех пор как Вениамин Леонидович стал аспирантом кафедры философии — он вел с этим дряхлым, но живучим и коварным противником изнурительную воину: разоблачал его с университетской кафедры, предавал анафеме с трибуны Общества по распространению политических и научных знании. Лекции Нарзанов заканчивал необычайно эффектно и выразительно. «Итак, товарищи! — восклицал воинствующий атеист, сверкая очками. — В последний раз повторяю: бога нет! Я это вам сегодня доказал. В заключение же добавлю: вы все в той или иной мере являетесь родителями. Оберегайте же детей от христианства, буддизма, исламизма, методизма, адвентизма седьмого дня, баптизма, хлыстизма и прочих разновидностей духовной сивухи. Вопросы есть?»

Вопросы обычно не задавали. Слушатели почему-то особенно страшились адвентизма седьмого дня и спешили домой — спасать детей.

Молодой философ и в быту продолжал свою антибожественную линию. Он открыто выражал неприязнь служителям культа, вступал в диспуты с кладбищенскими старухами и даже крупно поскандалил однажды с соседом-баптистом, мешавшим своими псалмопениями готовиться Нарзанову к сдаче кандидатского минимума.

— Вот вы не верите ни во что, молодой человек, — съехидничал мстительный баптист, — это и заметно. Вам всего двадцать четыре года, а уже при очках, плешь преждевременная пробилась. Не пройдут даром кощунственные ваши речи… Геморрой скоро начнет мучить.

— Вырежу! — отпарировал Вениамин Леонидович, столь энергично вытолкнув это страшное слово, что псалмопевец даже вздрогнул, — А что касается плеши, то она всегда преждевременна. И вашу, между прочим, тоже своевременной не назовешь, гражданин баптист.

Противник, опозоренный, ретировался.

Читатель, должно быть, убедился, что в лице Вениамина Леонидовича Нарзанова он познакомился с убежденным атеистом, абсолютно лишенным каких-либо религиозных предрассудков. Однако нынче, блуждая по палубе, Нарзанов вел себя по меньшей мере странно и вовсе неподобающе воинствующему безбожнику.

Всякий раз, как теплоход, взревев могучим протодьяконским басом, разворачивался против течения, у Вениамина Леонидовича екало сердце, начинало сосать под ложечкой, и он, вперив затуманившийся от волнения взор в растущую будто на дрожжах, пристань, мысленно призывал: «Пронеси! Пронеси! Пронеси!..»

Все это сильно смахивало на молитву. Молодой философ был противен самому себе. Ему было стыдно, хотя он и не адресовался со своими «Пронеси!» к конкретному верховному существу, многократно развенчанному Нарзановым в пламенных лекциях. Но и это уже попахивало идеализмом.

Что же случилось с Нарзановым?

Он был влюблен. Влюблен в свою молодую жену — смешливую, подвижную и чуточку легкомысленную блондинку с невероятно большими, стреляющими во все стороны глазами.

Молодожены совершали свадебное путешествие. Сейчас они плыли по Волге. Затем намеревались пересечь Каспий и из Красноводска добраться до Бахкента, имея своей конечной целью нанести визит далекому дяде Феде. Он давно звал племянника погостить, «обозреть Бахкент — город-сад глазами диалектика».

Как всякий влюбленный, Вениамин Леонидович был чуточку идолопоклонником, готовым во имя своего кумира на всяческие безумства. А кумир требовал безумств.

Вот, собственно, почему новоиспеченный супруг и кандидат философских наук блуждал теперь по палубе и взывал к сверхъестественной силе. Дело в том, что в четырехместной каюте молодоженов пустовали две койки, и Лапочка (по паспорту — Анастасия) страшно переживала, как бы не явились «противные дядьки».

Лапочке почему-то казалось, что в их дивный, пахнущий клеенкой уголок должны вломиться именно дядьки, хотя не было никакой гарантии и от теток.

Вениамин Леонидович опасался грядущих гуннов-разрушителей медовой идиллии, пожалуй, больше, чем сама Лапочка-Настенька.

«Надо принять действенные меры! — думал Марзанов. — Давно пора».

«Действенные меры» состояли лишь в уже известных «Пронеси!»

Правда, Вениамин Леонидович, собравшись с духом, поинтересовался у капитана, почему в их каюте пустуют два места, но тут же раскаялся. Капитан удивленно вскинул брови и воскликнул:

— Как!? У вас свободные койки? Спасибо за предупреждение. Обязательно подкинем вам попутчиков.

Вениамин Леонидович окончательно расстался с душевным покоем. Ему мерещились во сне всклокоченные и потные верзилы, гнавшиеся по берегу за теплоходом, как гончие за зайцем.

* * *

Нарзанов, поправляя то и дело сползающие на кончик носа роговые очки, сидел на диванчике в своей обитой дермантином каюте, рассеянно листал томик Джона Локка и наслаждался восхитительным зрелищем: Лапочка расправлялась с ломтем соленого арбуза. Ее золотистые волосы лохматил теплый ветерок.

Вдруг в каюту ворвался протяжный пароходный рев. Нарзановы отшатнулись друг от друга, сердце Вениамина Леонидовича екнуло, под ложечкой защекотало.

«Ах, почему мы не поехали в двухместном люксе? Не понимаю!» — с раздражением подумал философ.

И тут же в его ушах раздался шипящий голос тещи, как бы отвечающий на вопрос: «Дети, вы должны ехать вторым классом. Не забывайте, дети, что ВАК еще не утвердила Венину диссертацию!..»

— К Саратову подплываем, — крикнул кто-то за окном.

— Слышишь, Веничек? Уже Саратов, — вздохнула Настенька и принялась опять за арбуз.

— Нет, это ужасно!.. Даже в самом слове «теща» есть нечто змеиное! — всердцах воскликнул Вениамин Леонидович.

Настенька удивленно вскинула на мужа свою обрамленную густыми ресницами ляпис-лазурь:

— Тебе плохо, Веничек? Идем на свежий воздух. Тебе необходим свежий воздух!.. Моя мама — не теща. Ты сам теща… Ах, мне необходим свежий воздух!..

Они вышли на палубу. Теплоход описывал громадную дугу, как бы расшаркиваясь перед городом, сбегающим с крутого яра к могучей реке.

Стоял неумолчный гомон. Пассажиры кричали, махали платками и шляпами, что-то доказывали друг другу, протягивая руки чуть ли не до самого берега. Казалось, помедли матрос минуту-другую бросить чалку — и вся эта бурлящая толпа ринется через борт и вплавь доберется до желанной пристани, за которой таятся бледные, вареные куры и другие дорожные деликатесы.

Особенно неистовствовали иностранные туристы. Они вихрем носились в своих спортивно-рекламных одеяниях от кормы к носу и от носа к корме, без конца щелкали фотокамерами и говорили что-то очень быстрое и непонятное. Впрочем, рослый англичанин, с льняными волосами, объяснялся более ясно. Он хватал первого встречного за пуговицу и выразительно кричал:

— О!

Это его «О!» было лучше всякого эсперанто. Все было понятно: красивый вид — «О!», громадный завод — «О!», брошенная на берегу ржавеющая сеялка — то же «О!».

И лишь двое пассажиров уныло поглядывали на пристань. Это были супруги Нарзановы.

— Нашествие двунадесяти языков, — проворчал Вениамин Леонидович, испытывая потребность что-то сказать.

Насчет языков он не ошибся. Тут же к Нарзанову подлетел глазастый итальянец и, сжав ему руку цепкими пальцами, завопил:

— Ви-и-и!! Са’атоу-у-у-у!

Вениамин Леонидович высвободил руку и проговорил не без злорадства:

— Ну, чего тебе? Чего экстазуешь, парлята итальяна!

Пылкий итальянец пришел в восторг. Он молитвенно прижал руки к груди, бросил огненный взор на Настеньку и больно, будто шилом, ткнув Вениамина Леонидовича пальцем в грудь, воскликнул;

— Ти-и!.. У тибе белль ба-ба!

Пока Нарзанов приходил в себя после лихого налета потомка Ромула и Рема, теплоход причалил, и по сходням хлынул человеческий поток, увлекший и окающего англичанина, и темпераментного итальянца.

Время стоянки тянулось для Вениамина Леонидовича невыносимо долго. Лапочка тяжело вздыхала и, часто мигая длинными ресницами, то и дело пугала мужа своими восклицаниями:

— Вот, кажется, идут двое… А вон бегут с чемоданами!

Наконец, трижды издав призывный рев, теплоход отвалил от причала. Супруги, радостные и сияющие, поспешили к своему арбузу. Но едва Вениамин Леонидович открыл дверь каюты, ноги его подкосились: на его диванчике полулежал пожилой человек в тюбетейке и силился оторвать ногу у жилистой курицы.

— Простите… — упавшим голосом пролепетал Нарзанов.

— Заходи, уртак, заходи с женой, гостем будешь! — радушно приветствовал его незнакомец, так и не оторвав, впрочем, ноги.

Вениамин Леонидович смутился.

— Видите ли, — замялся он. — Вы…в некотором роде… лежите на моей постели.

Гражданин в тюбетейке раскрыл рот от удивления и огляделся.

— Простите, дустым, а я, кажется, действительно ошибся… я еду в восемнадцатой каюте.

— А это восьмая, — радостно улыбнулась Настенька.

— Ну да, ну да… немного перепутал. Человек в тюбетейке поспешно вскочил.

— Виноват, извините, — он широко улыбнулся. — А поскольку познакомились, разрешите представиться: Саидов Карим. Колхозный раис — председатель артели «Маяк» под Бахкентом. Если будете в Бахкенте, обязательно приходите, — еще раз повторил он уже в дверях, приветственно помахивая курицей. — Мархамат… прошу!

Едва добродушный куроед удалился, философ воровато огляделся по сторонам и затем нежно привлек к себе Настеньку. Они смотрели друг на друга, холодея от восторга.

 

Глава II. Мсье Коти уходит в мир иной

Так они и стояли обнявшись. Сколько длилась эта процедура — кто может знать! Минуту, час? Во всяком случае влюбленные и не заметили, как отворилась дверь и в каюту заглянул маленький круглый человечек. Завидев парочку, он выпучил глаза и отпрянул назад. Следом показалась голова в противосолнечных очках. Она вежливо кашлянула и произнесла приятным баритоном, красиво грассируя «р»:

— Пардон… Это отшень жаль, ме… но я винужен обратить ваше внимание на прекрасный погода.

Перед Нарзановыми предстал высокий, плечистый шатен лет тридцати — тридцати двух. Не обращая внимания на смущение молодоженов, новый пассажир завел с ними беседу о красотах природы, вежливо осведомился о свободной койке и с живейшим интересом перелистал «Мысли о воспитании» Джона Локка.

В каюте появился и четвертым пассажир — кругленький, маленький, с шевелюрой цвета кабаньей щетины. Втащив огромный баул, поставил его на нижний диванчик Вениамина Леонидовича и прохрипел разбитым тенорком серьезно и важно:

— Молодой человек, думаю, вы уважаете старость? Лично я ее уважаю. Это я вам сказал.

Нарзанов покорно собрал свои пожитки и перебрался на верхнюю полку.

Когда посадочная суета немного улеглась, шатен погладил свою боксерскую челюсть и, обласкав попутчиков взглядом голубовато-стальных, чуть запавших, выразительных глаз, сказал с чарующей любезностью:

— Я полягаль, господа (при слове «господа» молодожены переглянулись, а кругленький плотный старик крякнул), я полягаль, нам следовало бы… как это… знакомись.

И тут супруги Нарзановы узнали, что их, спортивной наружности попутчик — не кто иной, как «Ситуайен Пьер Коти из Парижа, коммерсант». Настенька ахнула, а Вениамин Леонидович нахмурил жиденькие брови и неодобрительно посмотрел на представители эксплуататорского меньшинства.

Капиталист оказался на редкость общительным и остроумным субъектом. Пьер Коти выразил надежду, что мирное сосуществование в каюте не будет омрачено разногласиями и тут же затеял с Вениамином Леонидовичем спор о Поле Сартре, успевая бросать при этом игривые взгляды на Настеньку. Это последнее обстоятельство окончательно расстроило философа. Когда же Коти преподнес Лапочке микроскопический флакончик с маркой «Лориган де Коти», Вениамин Леонидович окончательно потерял самообладание.

— Мерси! — с чисто парижским шиком проговорил Нарзанов, переходя, однако, тут же на русский язык. — Но мы не можем принимать подарков, добытых ценою, так сказать…

— О ля-ля! — прощебетал жизнерадостный капиталист. — Понимаю. Я тоже узналь политэкономию. Ви ошибайтес. Я есть тшесны маршанд, торговес. Де Коти лишь однофамилес. У меня тшасовой магазин всего лишь. Он парль… время есть деньги. Я не уверен, что это верно, если саглянуть мон карман.

Мсье Коти рассмеялся и дружески хлопнул философа тяжелой ладонью по колену.

В таких вот приятных разговорах путешественники провели время до захода солнца. Четвертый пассажир, по виду нечто среднее между кооператором, заготовителем и цирковым администратором в отставке, хранил угрюмое молчание. Сосредоточенно запихивая в толстогубый рот котлету за котлетой, он обдавал всех чесночным духом, сопел и звучно чавкал. Затем старик с блеклыми, но суетливыми глазками потребовал, чтобы все вышли из каюты, и еще раз напомнил о необходимости уважать старость. Добрых полчаса он держал Нарзановых и мсье Коти за дверью. Наконец он дал команду: «Можете войти — и предстал перед спутниками в полосатой пижаме, похожий на заключенного из тюрьмы Синг-Синг.

Старик бесцеремонно потушил верхний свет, забрался под одеяло и, еще не заснув, душераздирающе захрапел. Остальные обитатели каюты сконфуженно молчали. Лишь неунывающий мсье Коти заметил вполголоса:

— Пошалуй, нам не будут досаштать мухи. Сэ тре бьен.

— Сопако! — неожиданно просипел узник Синг-Синга, закрывая глаза.

Вениамин Леонидович испугался.

— Лев Яковлевич Сопако. Заготовитель. Лев Яковлевич умолк и тут же захрапел ужаснее прежнего.

Коти улыбнулся и, откровенно разглядывая смущающуюся Настеньку, сострил:

— Вам не повезло: один вояжер иностранный, другой — просто странный.

Нарзанов кипел от ревности и возмущения. И все же он покорно выслушал историю ситуайена Коти, опоздавшего на теплоход и догнавшего его в Саратове, прилетев на самолете вместе с малосимпатичным Львом Яковлевичем.

Ночь прошла беспокойно. Сопако храпел возмутительно, с каким-то скрежетом. Вениамин Леонидович смежил очи лишь на рассвете. Но тут же ему привиделся страшный сон: эксплуататор мсье Коти проник в Высшую аттестационную комиссию и изорвал в клочки его, Нарзанова, диссертацию «К вопросу о трудах Диогена, о которых науке ничего не известно и ничего известно быть не может», а затем добился решения ВАКа поселить Вениамина Леонидовича в бочке из-под пива. Француз при этом злорадно ухмылялся, размахивал перед лицом научного работника «Мыслями о воспитании» и напевал «Лучинушку».

Нарзанов проснулся и вздрогнул. Нахальный капиталист действительно держал в руках книжку Локка «Мысли о воспитании», оставленную Вениамином Леонидовичем на столике, и что-то напевал, сияющий и донельзя цветущий. Заметив пробуждение своего попутчика, он тут же поднял невероятный шум своими бесконечными «бон жур», разбудил Настеньку и Сопако, и вскоре все четверо уже сидели в ресторане.

— Сегодня есть день мой ангель! — объявил Коти, не сводя глаз с Настеньки. — Прошу отмешать.

Инициативный и напористый француз велел Льву Яковлевичу отнести назад в каюту котлеты и затеял целый пир. Все было бы хорошо. Но беда в том, что Коти стал одолевать Настеньку любезностями и комплиментами. Он, как видно, совсем потерял голову и говорил об этом откровенно самому Вениамину Леонидовичу.

Нарзанов страдал. Когда француз, подхватив после завтрака Настеньку под руку, повлек ее гулять по палубе, философу захотелось даже стукнуть мсье Коти в боксерскую челюсть.

— Не понимаю, — возмущался Вениамин Леонидович. — Что мешает мне проучить этого проходимца?! А, впрочем, понимаю… Мои решительные действия могли бы привести к дипломатическим осложнениям.

Нарзанова удерживали от решительных действий и другие причины, в частности, тяжелые кулаки, широченные плечи и могучая челюсть волокиты, но философ пытался внушить себе, что эти факторы второстепенные и не имеют существенного значения.

«Впрочем, — уныло убеждал себя оскорбленный муж, — сейчас наша любовь проходит горнило испытаний. Если Лапочка меня действительно любит, она наверняка даст по рукам зарвавшемуся потомку шаромыжников».

Между тем Лапочка вовсе не собиралась давать мсье Коти по рукам. Она шла навстречу ласковому ветерку и весело смеялась. Француз довольно внятно говорил по-русски, сыпал остротами и любезностями.

Настенька понимала, что ведет себя не так, как надо, что ее Веничек захлебывается от ревности и справедливо проклинает жену за легкомыслие и ветреность. Но она ничего не могла с собой поделать. Уж очень веселым и обаятельным был этот Пьер Коти.

«Дойдем до кормы и возвратимся в каюту», — зарекалась Лапочка. Однако они обошли уже десять раз палубу.

— Вы посмотрите на этот шеловек, — изощрялся ее спутник, скашивая глаза на лысого человечка в шезлонге. — Как по-вашему… может этот лысый покраснеть до корней волос?.. Нэ се па?.. Ви, Настази, из Москва?.. У меня есть знакомий. Он ошень любит пить водка… он даже своя жена-московишка называет «особая московская тридцать шесть и шесть десятий градус».

Пьер предложил присесть на плетеный диванчик.

Теплоход плыл по тихой водной глади, с легким урчанием врезаясь в желтоватые пенистые волны, и казалось, будто белый гигант с голубой полосой на трубе стоял на месте, а двигались берега. Справа берег разбегался бескрайним изумрудным лугом, за краем которого четко вырисовывался сиреневый лес. Слева нависал крутояр с прилепившейся к нему деревушкой.

— Настази! — прошептал Коти дрогнувшим голосом, — же вузэм… Понимайт?

Лапочка не изучала французского языка. В стоматологическом институте ее обучали немецкому, которого она также не знала. Но «же вузэм» она поняла и залилась румянцем от смущения и удовольствия.

«Достукалась! — упрекала она себя. — Как же мне выкрутиться? Сказать Веничке… О! Это будет ужасно. Веничек такой нервный, он не перенесет! Что делать?!.»

— Настази… мон шер ами!..— шептал француз.

Неизвестно, чем бы кончилась беседа на плетеном диванчике, если бы из-за поворота не показался англичанин с льняными волосами. Поискав глазами, он обнаружил Коти с Лапочкой, услышал «мон шер ами», обращенные к Настази, и со своим извечным «О!» бросился к диванчику. Видно, ему надоело объясняться с помощью единственного междометия.

— О! — обрушился англичанин на Коти. — Ву заве франсэ, не сэ па? Же парль франсэ…

— Мэ же нэ парль па франсэ, — отрезал Пьер, рассерженный неуместным вторжением бритта. — В России я говорю по-русски.

— О!

Объясниться с Лапочкой мсье Пьеру так и не удалось. Едва англичанин удалился со своим универсальным возгласом «О!», выражавшим на сей раз гнев, как Вениамин Леонидович, метавшийся до сей поры в каюте, решил, наконец, перейти к активным действиям. В развевающемся парусом чесучовом пиджаке, прозрачноглазый и взлохмаченный, он ринулся к плетеному диванчику, как солдат на штурм крепости.

При виде монолитной фигуры молодого эксплуататора разгневанный супруг в последний момент решил отдать предпочтение словесной битве.

— А-а-а! — протянул он суфлерским шепотом, срывающимся на дискантовые нотки. — Мсье Коти любуется природой… Какой мезальянс! А вам известно (тут Нарзанов жестом провинциального трагика величественно указал на дрожащую Настеньку), вам известно, что эта женщина вовсе не ваша жена?! А вам известно, что такое моральное разложение, или же в вашей гасконной-посконной белль Франс не имеют об этом представления! А вам известно…

Вениамин Леонидович запнулся. Он мучительно соображал, что же еще должно было быть известно окаянному французу, однако ничего не придумал и, вздохнув, присел на диванчик.

Ситуайен Коти был явно смущен.

— Пардон, — пробормотал он после минутного молчания.

Лапочка, снедаемая муками совести, умоляющими глазами смотрела на разгневанного супруга.

— Я дурное не думаль. Я хотель развлекать… О, понятно…. ваши колютший… нет острый тшуст я есть должен утшесть.

Мсье Пьер немного помедлил и расстроенной походкой удалился в каюту.

Вряд ли есть необходимость описывать в подробностях объяснение молодых супругов. Были и упреки, и клятвы, и взаимное прощение обид. Когда примирившиеся влюбленные с некоторым смущением и даже легким страхом приоткрыли дверь своей каюты, им предстала трогательная картина: Коти лежал на диванчике, уставившись своими стальными глазами в потолок, а Лев Яковлевич, держа в руках очередную котлету, что-то доказывал ему, выбрасывая изо рта вместе со словами целые фонтаны крошек. Заметив молодых людей, Лев Яковлевич умолк. До ушей Вениамина Леонидовича долетел лишь обрывок фразы: «…да ну их к чертям собачьим, это я вам говорю! Это же очень рискованно. Плюньте вы. Это говорю вам я…»

Философу захотелось обидеться. Но это выглядело бы довольно глупо: сначала требовать прекратить ухаживания за женой, а затем обижаться за невнимание к ней и ее супругу.

Вениамин Леонидович уселся сконфуженный и принялся протирать очки без надежды когда-либо покончить с этим занятием. Настенька уткнулась в «Мысли о воспитании», все еще лежащие на столике.

Тягостное молчание нарушил француз:

— Э бьен! Не надо… как это… надрываться. Давайте мирисься.

Чувствительный Вениамин Леонидович чуть не прослезился: так его растрогало благородство владельца часового магазина. Настенька залилась румянцем и бросила на мужа, протянувшего Коти обе руки, благодарный взгляд.

— Ну вот, — констатировал Лев Яковлевич, ероша свои сивые жесткие как проволока волосы квадратной пятерней. — Дельце в шляпе. Это я вам говорю!

Весь следующий день прошел как нельзя лучше. Француз был крайне любезен и предупредителен. Он даже умудрился расшевелить Льва Яковлевича, и к вечеру тот настолько разошелся, что, поборов свою величайшую скупость, юркнул в буфет и вернулся с бутылкой шампанского. Коти вытащил из чемоданчика тонкогорлую бутылку французского коньяка. Вениамину Леонидовичу ничего не оставалось делать, как пригласить спутников в ресторан.

— О но… нет… лютше посидим каюта. Свежий воздух вредит нашим отношениям, — осклабился мсье Пьер.

На том и порешили. Официант принес в каюту ужин, и вскоре Нарзанов, поминутно роняя очки, хохотал над анекдотами, которые мастерски рассказывал Сопако. Коти, видимо, не всегда улавливал существо острот, смеялся меньше, зато его глаза все чаще и чаще останавливались на разрумянившейся Настеньке, на ее пухлых губах, на золотистом ворохе ее волос.

Наконец Лев Яковлевич выпалил такой фривольный анекдотец, что все оцепенели.

Раньше всех нашелся мсье Пьер.

— Ви есть влюблен? — спросил он серьезно.

— Я? — удивился Лев Яковлевич. — Чего это вам пришло в голову?

— Ви пересолиль свой анекдот, — невесело улыбнулся одними губами Коти и прибавил: — Берегитесь! Русские говорят — пересол на спина!

Эта шутка внесла некоторую разрядку, но не развеяла полностью грозовые тучи. Правда, заготовитель пытался восстановить прежнюю дружескую обстановку, перемежая свои замечания бесконечными «это я вам говорю», но особого успеха не имел.

«Как бы не так! — возмущался в душе Вениамин Леонидович поведением Коти. — Уж я-то вижу, кто из вас влюблен!»

Француз стал задумчив. Он лежал на диванчике, отвернувшись к стене, и лишь изредка поворачивал голову, обжигая Настеньку пламенными взглядами. Почти всю ночь Пьер лежал с открытыми глазами, а потом долго писал какое-то письмо, то и дело разрывая в клочки написанное.

За странными действиями француза исподтишка наблюдал Вениамин Леонидович. В конце концов он решил, что ситуайен Коти сошел с ума.

Теплоход подплывал к Сталинграду. Пассажиры высыпали на палубу, пытаясь разглядеть в темноте гигантскую стройку ГЭС.

Оба берега не спали. Тысячи и тысячи огоньков золотились во мгле и казалось, что небо низверглось на землю, засыпав ее мириадами звезд. Чудились фантастические контуры каких-то длинношеих бронтозавров — это вгрызались в землю экскаваторы; доносился металлический скрежет, вспыхивали бесчисленные звездочки электросварки. Вдали извивалась светлая лента, составленная из бесчисленного числа дрожащих лучиков автомобильных фар.

Притихшие пассажиры, охваченные волнением, зачарованно смотрели на грандиозную схватку человека с природой. Даже иностранцы не носились по палубе со своими фотокамерами. Они, как послушные дети, толпились вокруг доброхотных переводчиков и внимали повести о городе-герое, о людях большой души, людях подвига и неуемных дерзаний.

По черному лаку водной глади шныряли красные и зеленые светляки бортовых огней баркасов и буксиров. Где-то вдалеке, вспарывая ночную мглу, перекликались паровозы…

Огоньки множились. Временами в черное небо взметывалось огненное зарево. На многие километры протянулся вдоль берега завод-гигант, созданный энтузиазмом первой пятилетки.

— Тракторный, — тихо и проникновенно сказал еще не старый, но уже седой человек в сером коломенковом кителе с двумя рядами орденских колодок. — Тракторный, — повторил он дрогнувшим голосом.

И всем, даже окающему англичанину, не понимающему ни слова по-русски, стало ясно, отчего этот седой человек потерял дар речи: это он, молодой парень с дерзкими глазами, в продранных валенках, назло зимней стуже таскал кирпичи и сваривал металл, месил цемент, а потом одним из первых вошел в созданный своими руками цех рядовым солдатом легиона мирного труда. Это он, недосыпая ночей, корпел над учебниками, вырастая в командира производства. Это он, скрежеща зубами от гнева, видел, как с визгом и грохотом терзает его детище взбесившаяся сталь. Это он, в синей спецовке, сжимая в онемелых от злобы руках трехлинейку, рвался навстречу неумолчному реву пулеметов и автоматов и, дорвавшись до горла врага, намертво стиснул его в мозолистом кулаке. А потом, едва залечив свои раны, пришел залечивать раны своему другу, другу, с которым навсегда связал судьбу.

Это он!

— Тракторный, — еще раз сказал седой и провел невзначай по лицу жесткой ладонью.

* * *

— Прохладно стало, — поежилась Настенька. — Принеси мне, милый, жакет.

Вениамин Леонидович поспешил к каюте. По дороге его, схватила за рукав ожиревшая красавица с глупыми, как у попугая, глазами,

— Молодой человек! — воскликнула капризным баритоном бывшая красавица. — Я констатирую ужасный факт: мы с мужем не обнаружили прорана! Мы его не видели. А вы… вы видели? А что такое проран? Ах, это невыносимо!.. Да объясните же, молодой человек! Во всяком случае…

Она долго, кокетливо улыбаясь, терзала бедного Вениамина Леонидовича, требуя от него прорана и всячески пытаясь блеснуть своей, как она выразилась, «эрюдицией».

На палубе поредело. Настенька мерзла на корме в своем легком платьице. Супруг не возвращался. Досадливо передернув плечами, она решила вернуться в каюту, обернулась…

Перед ней стоял мсье Коти.

— Не пугайтесь, — тихо вымолвил француз, грустно улыбаясь. Он говорил сейчас особенно чисто, с едва заметным акцентом. Видимо, он тщательно обдумал свои слова. — Не пугайтесь. Я всего несколько слов хотшу сказать… прежде тшем проститься. Слушайте… Я люблю вас… Нет, нет! Не перебивайте меня! Я больше никогда не буду говорить… Вы вернуль меня к жизни. Вы же ее у меня отнимаете. Возможно, я сошел с ума, но в этом виноваты вы. Я хотел бороться за вас… понял, что это безнадежно. И теперь…

Коти схватил Настенькину руку и припал к ней губами.

— Перестаньте!.. Слышите? Сейчас же перестаньте, а то… Я милицию позову… Мама! — беззвучно шевелила губами Настенька.

Мсье Пьер опомнился. Он вынул из кармана голубоватый конверт.

— Возьмите, Настенька, прочитайте это. Вы сами узнаете, когда его надо будет прочитать. — Мсье Пьер уходит в мир иной!.. Прощайте…

Молодая женщина стояла, не в силах сдвинуться с места. Как в тумане она видела: рослая плечистая фигура Коти метнулась к перилам, раздался резкий треск, будто бы переломилась толстая сухая ветка, блеснуло короткое пламя и что-то тяжелое с всплеском исчезло в черной маслянистой воде.

У Настеньки помутилось в голове. Она хотела крикнуть, но горло свела судорога.

— Помогите! — ей казалось, что она кричит на всю вселенную, а ее голоса не было слышно даже в двух шагах. И Вениамин Леонидович, возвратившийся наконец к своей Лапочке, вдруг в испуге выронил жакет: он увидел, как его жена пошатнулась и, цепляясь за палубные перила, опустилась на пол.

— А-а-а-а! — закричал Нарзанов.

Сбежались матросы, пассажиры. Появился заспанный врач.

Обморок продолжался недолго. Глотнув докторских снадобий, Настенька вздохнула, открыла глаза.

— Остановите теплоход, — прошептала она.

Толпа колыхнулась, зашумела и тут же стихла.

На корме, возле водостока, в маленькой черной лужице тускло поблескивал миниатюрный браунинг.

 

Глава III. «Отдайте мне мое миросозерцание!»

В тихом подмосковном городке, на сонной, оставшейся от купеческого мира улочке с ветхими деревянными домишками, украшенными петушками и прочей затейливой резьбой, незаметно притулилась артель «Идеал».

За две недели до печального события, происшедшего на волжском теплоходе, ранним безоблачным майским утром артель «Идеал», специализирующаяся на изготовлении дамских сумочек, поясов и подвязок, облетела мрачная весть: Мирослава Аркадьевича обокрали!

В середине дня в артель явился и сам М.А.Тихолюбов. Вид его ужаснул сослуживцев. Седые волосы председателя артели стояли дыбом, глаза дико блуждали, лицо покрылось бесчисленными морщинами и невесть откуда взявшейся за ночь, длиннейшей грязновато-рыжей щетиной.

Тихолюбов вихляющей походкой добрел до своего кабинетика и рухнул в кресло.

Сотрудники, столпившись вокруг пострадавшего, пытались утешить Мирослава Аркадьевича. Вспоминали всяческие истории, связанные с квартирными кражами, выражали соболезнования и твердую уверенность в том, что преступники разыщутся, добродетель восторжествует, а порок будет наказан.

Маленький, круглый как шар технорук настолько близко к сердцу принял председательское горе, что не пожалел, святая святых, своей интимной жизни и рассказал, как двадцать лет тому назад некто Похотлюк увел его, технорука, жену и как эта трагическая история все же завершилась в конце концов, торжеством добродетели.

— Поверьте. Все истинная правда. Это говорю вам я, — заключил технорук.

— Это что, — начал было начальник цеха подвязок со странной фамилией Галифе. — Со мной был случай…

— Локк… Джон Локк! — проговорил вдруг Мирослав Аркадьевич с сатанинской усмешкой. — Зачем, зачем ты, о коварный мыслитель, объединившись в шайку с злокозненным Фридрихом Ницше, украл у меня счастье? Ведь у меня было два миллиона талантов!.. Ха-ха-ха!

Работники артели «Идеал» содрогнулись. Между тем Тихолюбов пришел в крайне возбужденное состояние. Быстро скинув пиджак, он задрапировался зеленым сукном с письменного стола и возгласил, блестя глазами:

— Я Аристотель… Я универсальная голова древности и по совместительству, на полставки, римский трибун!

В кабинете началась паника.

— Плебс, плебс! — трагически воскликнула универсальная голова. — Я дам хлеба и зрелищ, добьюсь перевыполнения плана по ассортименту! Разыщи мне только изменников Локка и Ницше!.. Все на форум — даешь кворум!! — завопил вдруг несчастный председатель, размахивая тяжелой чернильницей. — Два миллиона приветов!

Толпа соболезнующих, сопя и вскрикивая, ринулась из кабинета. В дверях образовалась пробка. Одним из первых вырвался на оперативный простор кругленький технорук. Последним отступил с боем хладнокровный начальник подвязочного цеха со странной фамилией.

Пока звонили в скорую помощь, философ и трибун пересчитывал трофеи. С торжествующим видом подобрал он десяток пуговиц, снял с дверной ручки обрывок брюк и плотоядно осмотрел потерянную кем-то вставную челюсть.

— Будете вы помнить Фермопилы! — загремел несчастный, барабаня кулаками в наглухо запертую дверь. — Хомо хомини люпус эст. Доколе вы, о члены ревизионной комиссии, будете злоупотреблять моим терпением?!

Когда два дюжих санитара открыли дверь председательского кабинета, им предстала дивная картинка античного мира. Жертва гнусных происков Локка и Ницше возлежала на диванчике и умащивала свое тощее волосатое тело гуммиарабиком. На универсальной голове красовался венок из образцов продукции подвязочного цеха. Бутылка чернил, видимо, представляла собой амфору с фалернским вином, а дымящаяся кучка пепла — все, что осталось от многочисленных приказов, — курящиеся благовония.

— А! Амикус Плято! — радостно приветствовал «Аристотель» врача. — Привет, старая куртизанка. Возврати мне два миллиона талантов.

Доктор с санитарами и не думали производить валютные операции. Быстро сломив сопротивление больного, они ловко взяли его под руки, и через пять минут «скорая помощь» уже мчалась по улице, увозя буйствующего председателя.

Каких только догадок и предположений не высказали работники «Идеала» по поводу болезни Тихолюбова. Многие и не предполагали у Мирослава Аркадьевича эрудиции, которую он проявил при столь трагических обстоятельствах. Выяснилось однако: бывший председатель учился в гимназии, собирал книги, особенно философские.

Сошлись на том, что Тихолюбов истощил нервную систему чтением Гегеля, Фихте и K°. Кроме того, Мирослав Аркадьевич — старый холостяк, а это, как известно, не проходит безнаказанно (мысль высказана женской половиной коллектива). Ограбление послужило толчком для развития болезни.

— Сколько разов говорила я сердешному, — резюмировала сторожиха тетя Маша. — Плюнь ты на Локова. Чего доброго, глядишь, тронешься. А он все на своем стоит: «В Локове, в мыслях его — смысл жизни моей. Там такая штука полезная! Я уже кое-что придумал!».

Ну, мыслю, не иначе, как сокращение штата порешил председатель затеять. Не доведет этот Локов до добра! Вот ведь и Веньямин Леонидыч — стираю я у него — тоже хвилосовствует. Прихожу намедни за бельем, а он и ляпни: «Мыслишь, бабуся, что в руках держишь?» — «Мыслю, — отвечаю, — исподнее твое». — «Нет, — говорит, — не сознаешь. Это вещь для нас, а в конечном итоге стопстанция, материя бесконечная и вечная». Старушка горестно вздохнула.

— Оно и верно — материя, трикотаж жиденький… Женился бы касатик. Начитался в книжках умных слов.

Мало-помалу жизнь в «Идеале» вошла в свою колею. У кормила правления артели встал бесстрашный Галифе. Сотрудники навестили Тихолюбова. Доктора произнесли заковыристое латинское слово и, печально кивая головами, советовали «не терять надежды».

Вскоре уголовному розыску удалось поймать грабителей. Воры успели продать лишь каракулевую шапку Мирослава Аркадьевича, его зимнее пальто да две-три случайно прихваченные ими книжки. Как объяснили рецидивисты, «один очкарик дал пятерку за какие-то «Мысли» в сером переплете, а узбек или таджик отвалил полсотни за растрепанную книгу с чудным названием: не то «Тот говорил», не то «Так заговорил». Учебник физики еще маханули. Вот и все, гражданин начальник».

Доктора привозили несчастного Тихолюбова в его квартиру, показывали вещи, стеллаж с книгами, на котором висел картонный плакатик, выполненный собственноручно Мирославом Аркадьевичем:

«Книги никому не выдаются, ибо приобретены аналогичным способом».

Тщетно. Умалишенный, впавший теперь в меланхолию глупо улыбался и повторял как попугай устоявшуюся в его поврежденном мозгу бессмысленную фразу:

— Два миллиона талантов. Система рухнула. Отдайте мне мое миросозерцание!

Лишь однажды, когда больного пришел проведать технорук и заявил: «Вы поправитесь. Два миллиона приветов! Это я вам сказал», Мирослав Аркадьевич встрепенулся, посмотрел на сослуживца до жути умными глазами и отчеканил внятно, четко и непонятно:

— Вы сказали: «Два миллиона приветов»?!.. Наконец-то! Джон Локк, «Мысли о воспитании», серый переплет. Санкт-Петербург, 1890 год, на корешке штамп: «Библиотека Бахкентского кадетского корпуса. Отдел номер два. Номер двадцать два. Страницы сорок-сорок один».

* * *

Лев Яковлевич Сопако не считал себя жуликом потому, что органически не мог не воровать. Специализировался он на хозяйственных преступлениях и более или менее регулярно попадался. Всякий раз, как следователь клал перед собой бланк протокола допроса обвиняемого, Лев Яковлевич прежде всего заявлял о том, что имеет сообщить нечто, смягчающее его вину.

— Видите ли, — ласкал глазами следователя Сопако. — Я очень люблю своих детей. Они такие смышленные, музыкальные. Это я вам сказал. Кроме того, я страдаю клептоманией крупного масштаба.

«Гранд-клептоман» сидел часто — в соответствии с периодами развития страны. Сидел при военном коммунизме и при нэпе, в периоды индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, во время Отечественной войны и в годы восстановления народного хозяйства.

Сидел понемногу. Ему везло. То выручала презумпция невиновности: прокуратура не смогла собрать достаточно веских улик; то подоспевали амнистии и актации. В лагерях Сопако чувствовал себя превосходно. Он умудрялся и там, заведуя баней или читальней, проявить свою своеобразную «любовь к детям». Соседи с удивлением, например, наблюдали, как однажды к подъезду Льва Яковлевича подъехала трехтонка и шофер, кликнув «гражданку Сопако» — женщину рыхлую, чуть ли не с пеленок жалующуюся на больное сердце, — сообщил:

— Уголек от мужа. Кланяется. Скоро домой пожалует. Грыженосец он… Да, осторожно. В корзинке сотня яиц. Принимайте гостинец.

Воровал Сопако капитально. Хапнет, обеспечит на время отсидки жену всем необходимым и бодро ожидает удобного случая покинуть места, не столь отдаленные.

Давно уже сын и дочь Льва Яковлевича обзавелись собственными детьми. Долго уговаривали они любвеобильного папашу покончить с «гранд-клептоманией» и под конец даже отреклись от отца. Но Сопако-старший оставался неумолим. «Вот доживу до пенсии, тогда посмотрим, — угрюмо говорил он. — Пусть отреклись от меня неблагодарные дети. Пусть. Но я-то их все равно продолжаю любить. Это я вам говорю!»

Тип профессионального, квалифицированного растратчика ныне окончательно вымирает. Но все же такие субъекты, вроде Сопако, еще существуют, причиняя ущерб народу и множество хлопот следственным органам, ибо запускают лапы в карман государства умело, тонко, не оставляя почти никаких следов.

При всем своем более чем интимном знакомстве с местами заключения технорук Сопако смертельно боялся «всего политического». А такое именно случилось у Сопако в Пятигорске. Приехав во время войны в этот курортный город «по личным делам», Лев Яковлевич замешкался и попал под оккупацию.

Тысячи, сотни тысяч патриотов боролись против оккупантов, саботировали их приказы, предпочитая страдания и даже смерть предательству и унижению. Но Лев Яковлевич принадлежал не к тысячам и сотням тысяч, а к единицам. Он внимательно и вдумчиво заглянул в черный глазок красивого «Вальтера» в руке обер-лейтенанта, проглотил слюну и… взялся за организацию публичного дома для гитлеровских офицеров.

Сопако вовсе не симпатизировал оккупантам и их взглядам. Он по-своему ценил Советскую власть, давшую его детям образование, специальность и прочие блага, привык жить на ее счет, пользоваться правами, предоставленными советским людям, и страшно огорчался, когда в обвинительных речах прокурора называли его «врагом, если не хуже».

Когда гитлеровское воинство, огрызаясь, покинуло Пятигорск, Лев Яковлевич не последовал примеру своего заместителя, бежавшего вместе с оккупантами. Он вышел на улицу, радостными криками встретил усталых, с красными от бессоницы глазами бойцов, быстренько связался по телеграфу с женой и вскоре (от греха подальше) обосновался в Бахкенте, поступив техноруком в небольшую артель. После окончания войны он возвратился в тихий подмосковный городок.

* * *

…Сопако сидел на своем огромном бауле, горестно вздыхая. Солнце уже покрывалось багрянцем и заваливалось за поросший леском холмик. Плакали чайки. Им, очевидно, было жаль Льва Яковлевича, ежившегося в легком коломенковом пиджачке. Старику было холодно и страшно. Где-то внизу неумолимо и вечно журчала река, ветер, ворвавшись в заросли кустарника, насвистывал реквием.

Бывшему техноруку «Идеала» захотелось есть. Раскрыв баул, он нашарил узел с неизведанными еще котлетами и стал жевать, не ощущая вкуса. Льву Яковлевичу все время почему-то казалось, что вот-вот раздвинется кустарник, появятся люди, обросшие свирепыми бородами, и начнут бить его, Льва Яковлевича. Бить долго, безмолвно, по почкам, с перерывами на перекур.

Большой рыжий муравей взбежал по штанине на его колено. Сопако встрепенулся, сбросил щелчком пришельца наземь. Однако муравей упрямо продолжал свои восхождения, добираясь до узла со снедью. Льву Яковлевичу надоела эта возня. Он поднял ногу, обутую в тяжелый «свитовский» башмак, прижал нахального муравья к земле и для верности несколько раз повертел каблуком.

Муравья не стало. Лев Яковлевич усмехнулся и неожиданно подумал: чем он сам не муравей? Сколько раз его сбрасывали, а он все лез и лез на сладкое. Настанет время, когда и он будет втоптан в землю тяжелыми рабочими башмаками.

Льва Яковлевича стали грызть муки совести. Зачем он раздавил муравья?

Вдруг захрустели ветки кустарника. Кто-то большой и сильный шел напролом, тяжело дыша. Сопако почувствовал, что ноги у него отнялись, горло сжала невидимая и могучая рука страха.

— А-а-а! — протянул знакомый баритон. — Пятигорский Бахус! Вы так замаскировались в этом кустарнике, как если бы мы договорились играть в прятки. Сутки разыскиваю! Подавайте-ка первым делом ваши котлеты.

— Мсье Коти! — радостно выдохнул Сопако. — Я было совсем голову потерял.

— Это вы еще успеете сделать.

— Боялся. Кровь на палубе обнаружили. Ширина здесь во какая. Как это вы доплыли?

Мсье Коти улыбнулся.

— Мой милый, глупый и старый малыш, — сказал он, присаживаясь на траву и потягиваясь, — вы всего лишь царь растратчиков и немного теоретик сексуальных проблем — не более. Что вы можете знать о людях? Что умеете делать: плавать, фотографировать, давать апперкоты, прыгать с парашютом, управлять автомашиной или вертолетом?.. Может быть, вы умеете убивать людей?

Сопако в ужасе вытаращил глаза.

— Ничего вы не умеете. Вы можете только воровать. Это плохо. Разожгите костер… Тоже не умеете? Придется это сделать самому.

Пьер Коти быстро развел огонь, достал из баула белье и свежий костюм.

— Перевяжите мне руку носовым платком, — потребовал он. — Я, кажется, немного перестарался… Что? Не умеете? Ничего, я научу… Саднит, черт! Впрочем, ранка пустяковая, поверхностная.

Обнаженный, в одних трусах, Пьер производил еще более внушительное впечатление. Он явно был создан для борьбы и приключений: мускулы перекатывались под белой блестящей кожей упругими шарами; тонкая талия, широкая грудь, упрямый подбородок, острый блеск глаз, четкие отработанные движения — все говорило о силе, воле, энергии и ловкости этого человека.

Коти заметил на себе завистливый и трусливый взгляд спутника.

— В здоровом теле — здоровый дух, — пояснил он. И, окинув мельком пышные формы Льва Яковлевича, прибавил: — Гнусная же у вас фигура… Это, должно быть, от сидячей жизни. Много сидите. Какой номер бюстгальтера носите? Ну-ну, не надувайте губок. Пошутить нельзя? Доложите теперь, начальник штаба, коротенько обстановочку.

Начальник штаба начал доклад, перемежаемый одобрительными возгласами жизнерадостного шефа.

— О самоубийстве французского туриста мсье Пьера Коти составлен акт. Это я вам говорю, — сообщил Сопако.

— Отлично! — перебил «погибший». — Но учтите: что бы вы мне ни докладывали впредь, я буду исходить из предположения, что говорите это вы, а не кто-либо другой. Трупа моего не нашли, надеюсь?

— Никак нет, — по-солдатски ответил начштаба, — предсмертное письмо, что вы передали Нарзановой, вручено следственным работникам. Книжку «Очерк истории философии» Ремке, которую вы привезли с собой, и Локка Нарзановых я прихватил. Это говорю…

— Именно. Это вы, а никто иной, мне говорите. Где Ницше?

Начальник штаба потупился.

— Ставлю вам двойку по поведению, — жестко отчеканил «утопленник». — Нерадиво отнеслись к заданию, не смогли стащить маленького потрепанного томика! Удивляюсь, как это вам удавалось хапать машинами и вагонами? Впрочем, вы темный человек, наверное, не любите книгу — источник знаний.

— В каюте председателя колхоза, оказывается, проживает громадный бульдог… — начал было Лев Яковлевич.

— Послушайте, гражданин, вы никогда не видели соловья-разбойника?.. Сейчас вы его, пожалуй, увидите. Не выводите меня из терпения. Причем тут бульдог?!

— Он кусается, — жалобно промолвил Сопако.

Собеседник Льва Яковлевича сделал удивленные глаза:

— Кусается? И правильно делает. Скольких трудов стоило мне установить, кто же приобрел Локка и Ницше у домушников, столь несвоевременно, буквально накануне нашего визита очистивших квартиру уважаемого Мирослава Аркадьевича!.. Нам повезло: философ и раис — председатель колхоза — оба ехали на одном теплоходе — и на тебе! На моем жизненном пути появился какой-то паршивый пес!.. Антонио из «Венецианского купца» за сравнительно незначительную сумму дал согласие вырезать из своего тела фунт мяса. А ведь вам причитается миллион! Бульдог вырвал бы от силы полкило вашего зада. Только во сне может привидеться такая фантастическая цена на старое жесткое мясо — два миллиона за килограмм!

Сопако сидел, подавленный тяжестью этих аргументов. Наконец шеф выговорился до дна и сменил гнев на милость. Плотно перекусив и запив ключевой водой сопаковские котлеты, он согрел в металлическом стаканчике немного воды, побрился и с возгласом «долой излишества!» сбрил тоненький жгутик модных усиков.

Бывший француз сразу же приобрел облик симпатичного аспиранта, увлекающегося баскетболом.

— Разрешите представиться, — церемонно раскланялся он перед опешившим «начальником штаба»: — Сергей Владимирович Винокуров, журналист. И упаси бог называть меня мсье Винокуровым. Язык вырежу!.. С кем имею честь?

— Сопако Лев Яковлевич, — как загипнотизированный, промямлил толстяк.

— Очень приятно, — одобрительно закивал головой журналист. — Артельщик, выехавший в творческую командировку для изучения рекламного дела в братских промысловых кооперациях? Итак, пора, пора, трубят рога. Недалеко Сталинград. Доберемся под видом дачников-натуралистов. Оттуда до Куйбышева — и в Бахкент. Надеюсь, бульдог и впредь будет зорко сторожить старика Ницше…

— Мсье…

— Но, но… без старорежимных церемоний, — с угрозой пробурчал бывший француз. — Я вам не какой-нибудь Лориган де Коти! Гражданин Винокуров не любит глупых шуток.

— Э… мг… кх… Винокуров! Сергей…

— Владимирович.

— Слушаю вас, гражданин Сопако.

— Сергей Владимирович!

— У нас нет… денег. Вы запретили брать что-либо из вашего чемодана. У меня же всего две сотенных…

— Не унывайте, доблестный искатель кладов! — Винокуров хлопнул огорченного Сопако по плечу и улыбнулся. — Председатель артели «Идеал» Мирослав Аркадьевич Тихолюбов поступил весьма разумно, рехнувшись от жадности. Он был великий стяжатель и скряга, как это вам известно еще по совместной работе в артели.

Сергей Владимирович сложил руки на груди:

— Как он ждал «Очерк истории философии» Ремке 1907 года издания! Ему очень хотелось заполучить два миллиона талантов, то бишь рублей. Стоило некоему Сопако сказать «Два миллиона приветов», как сумасшедший тут же отрапортовал отклик… Бедный Мирослав Аркадьевич. Не любите, гражданин Сопако, универсальный эквивалент так нежно, как бывший председатель артели «Идеал»: рискуете рехнуться.

* * *

…Странная пара шла вниз по берегу реки навстречу собачьему лаю, возвещавшему о близости жилья, парного молока и душистого сена.

Луна разлила жидкое серебро по бескрайней поверхности великой реки, посеребрила сивую шевелюру Сопако.

— Вы становитесь красивым, — серьезно заметил Сергей Владимирович. — Меня гложет зависть… Кстати, о зависти: умеет начальник штаба делать деньги?

— Сергей Владимирович!

— Ах, да! Я забыл. У вас другой уклон — деньги растрачивать. Виноват. Придется мне самому заняться изготовлением валюты… Не делайте круглых глаз! До миллионов — добрых три тысячи километров.

Винокуров захохотал, и эхо разнесло его хохот на всю округу.

— Шире шаг, мой начштаба и верный Пятница. Чувствуйте себя конквистадором, сверхчеловеком, Гулливером в стране лилипутов. Иначе и вам придется, подобно Тихолюбову, приставать к докторам с дурацкими вопросами и вопить: «Отдайте мне мое миросозерцание!»

 

Глава IV. Обитатели Лунной долины

Ночь окутала землю бархатным плащом, усыпанным серебряными звездами. Такие плащи носили, кажется, средневековые алхимики.

Спит деревушка, где нашли ночлег «дачники-натуралисты». Ровно дышит, по-детски закинув мускулистые руки, странный гражданин Винокуров, бормочет и улыбается кругленький Лев Яковлевич. Ему снится нечто приятное, должно быть, заветный миллион, ради поисков которого оставил он тепленькое местечко в «Идеале», уютную квартиру с двумя пианино и бесчисленным множеством вечно позвякивающих статуэток; жену — кадровую сердечницу; следователя, дотошно собиравшего данные о новом проявлении любви к детям «гранд клептомана» Сопако.

Но нейдет, видно, вещий сон Льву Яковлевичу. Вотще будет гоняться «начальник штаба» за богатством. Не найти ему двух миллионов. Сопако обманут. Жестоко обманут — точно так же, как и Мирослав Аркадьевич, который лишился рассудка от горя и, сидя сейчас на больничной койке, скорбно ковыряет в носу, оглашая притихшую в ночи палату воплями и требованиями о возврате ему, Тихолюбову, миросозерцания.

Двух миллионов нет и в помине. Они — блеф, выдумка!

…Необъятно чернобархатное звездное покрывало. И все же оно куцевато — не прикрыть им всю нашу страну. Опустится ночь одним краем на Приморье — другого едва хватает до Свердловска; погрузится в сон Поволжье — розовеет небосклон на Дальнем Востоке; смежит очи седое Прикарпатье — закипает тракторный гул на бескрайних полях Алтая и Сибири…

Вечно бодрствует социалистическая отчизна. Прорезают ночную тьму с ревом и грохотом сияющие огоньками поезда, мчатся вперегонки с солнцем стремительные «ТУ-104», величаво плывут по рекам, морям и океанам корабли…

Занимается зарево на темном небосклоне: это не спят заводы-гиганты, созданные героизмом людей, простые фамилии которых навсегда вошли в историю под общим именем — народ!

Много, очень много «ночных» профессий. Трудятся до зари рабочие ночных смен, дежурные врачи, телеграфистки и дворники, печатники и милиционеры, телефонистки и пограничники. Одни заботятся о том, чтобы к утру почувствовала себя наша страна еще сильнее, другие оберегают ее мирный труд.

Ночь.

Очень любопытные люди не спят по ночам. Загляните в освещенные окна. Это не совсем скромно, но бывает иной раз поучительно: студент, «штурмующий» толстенный фолиант накануне экзамена; влюбленный — он страдает, как это и положено влюбленному, если он не пользуется взаимностью; несокрушимый бухгалтер пишет лирические стихи…

А вот совсем странный молодой человек. Он ерошит волосы, окутан папиросным дымом. Уставившись в заглавную строку фотокопии какого-то письма, мучительно думает.

Между тем в строке этой нет никаких сверхъестественных сообщений, написано: «Я пишу вам в последний раз!»

— Почему в последний? Почему? — шепчет молодой человек, отхлебывая холодный чай. — Почерк его… Почему?

Странная личность. Столь же загадочная, как и Сергей Владимирович Винокуров. Впрочем, мы еще встретимся с загадочным молодым человеком.

А сейчас… Не пора ли, кстати говоря, поближе познакомить нас с бывшим Пьером Коти, владельцем часового магазина?

Кто он?

— Кто он?

* * *

— Кто он?

— «Викинг».

— Отлично, Энди. Это он сам выдумал?

— Фрэнк — светлая голова. Мы должны с ним обстоятельно побеседовать. Стенли не терпит сухого обращения и официальных напутствий.

— Конечно, старина. Я отлично знаю характер этого потомка викингов. Такими парнями не разбрасываются попусту. Ведь Стенли — не ремесленник. Он художник. Когда он должен приехать?

— Через полчаса.

Разговор этот состоялся тремя неделями ранее того злосчастного дня, когда лишился рассудка Мирослав Аркадьевич Тихолюбов, и происходил он в каких-нибудь десяти-двенадцати тысячах километров от деревушки, где заночевали сейчас «дачники-натуралисты».

Двое пожилых, скромно одетых людей сидели в глубоких плетеных креслах, курили сигареты и любовались чудесным видом, открывавшимся им с просторной террасы.

— Энди, — сказал пожилой в темно-коричневом костюме, — слышали вы что-нибудь о ботанике и селекционере Лютере Бербанке?.. Нет, конечно. А между тем, он жил в этих местах и очень хорошо отзывался о климате. «Все время, — говорил он, — словно стоит весенний день». Удивительно метко сказано. Когда я приезжаю сюда, я испытываю такое чувство, будто бы помолодел на двадцать лет. Ей-богу, я готов отправиться вместо нашего «Викинга».

— Не советую, Дейв, — серьезно заметил одетый в серую пару и поморщился, уронив пепел на брюки. — Там, куда отправляется Стенли, климат таков, что вы почувствуете себя на двадцать лет старше. В нашем возрасте это небезопасно.

— В его — тоже… Вы посмотрите только на эти холмы при свете луны, на сосновую рощу, эвкалипты… И каньоны, горы вдали!.. Сонома.

— Что?

— Лунная долина. По-индейски, Сонома. Где-то неподалеку жил, между прочим, Джек Лондон… Эта фамилия, надеюсь, вам знакома?

Послышалось шуршанье автомобильных покрышек. К коттеджу подкатил длинный открытый «Бьюик», а минуту спустя пожилые люди в скромных костюмах сердечно приветствовали высокого шатена в яркой спортивной куртке с холодными красивыми синими глазами.

— Вы, как всегда, точны, Фрэнк, — начал тот, кого звали Энди, дружески похлопывая шатена по спине. — Наш шеф, мой друг, старик Дейв, как я его называю со школьных времен, едва не лопнул от нетерпения в ожидании «Викинга». Чем только он не забивал мне голову: каким-то Бербанком, Джеком Лондоном…

— Вы ничего не потеряли от этого, Энди, — шатен держался независимо и уверенно. — У нас как-то принято забывать умных людей. Вы знаете, что меня спросил недавно один из политических воротил штата о Лондоне? «А этот парень, Джек Лондон, был не из экстремистов?» Я едва удержался от соблазна нокаутировать остолопа.

— Если бы вы это сделали, дружище, политик надолго забыл бы, пожалуй, даже собственное имя, — улыбнулся старик Дейв. — Однако мне хочется потолковать с вами не только об этом ненавистнике экстремистов… Вы твердо решили отправиться в «свободный полет»?

— Хоть завтра, сэр, — отвечал «Викинг». — И чем скорее, тем лучше.

— Без оружия, без денег, без каких-либо технических средств, не имея явки! Это очень опасно. Люди там недоверчивы, осторожны и бдительны. И потом у них прекрасно работает… как его… Вот ведь привычка менять всякий раз название…

— Кагебе.

— Вот-вот, я имел в виду это бывшее гепеу.

Фрэнк невозмутимо потягивал из высокого бокала минеральную воду.

— Подумайте, — продолжал Дейв. — Я ведь тоже не всегда отсиживался в комфортабельных коттеджах. Мы по-прежнему не собираемся давать вам никаких конкретных заданий. Действуйте по вдохновению, но…

— Послушайте, — перебил «Викинг», глаза его посветлели, стали почти голубыми, — Фрэнк давно уже не девушка. Незачем его уговаривать, — в голосе шатена зазвучали металлические нотки. — Я не случайно отказался от игрушек, в том числе и от агентурного номера. Я потомок викингов, потомок норманнов. Несколько дюжин моих предков захватывали города. Они овладели Италией и Сицилией. Полуостров во Франции и по сей день, как память о моих предках, носит название «Нормандия». Прадеды мои одними из первых штурмовали Новый Свет, основали Новую Англию, в фургонах пересекли материк с Востока на Запад, сражались с индейцами при Литтл Мэдоу, их останки рассеяны от штата Вернон до Калифорнии. Люди эти сделали нашу страну тем, что она ныне собой представляет, — диктатором, повелителем, хозяином…

Стенли, остановив свои голубеющие, как льдинки, глаза на радиокомбайне, указал на него кивком:

— Вы, наверное, полагаете, будто бы эту штучку изготовила электрокомпания? Ошибаетесь, сэры. Радиокомбайн — конечный результат, и к результату безусловно причастна компания. Но возможность создания этого агрегата освятила моя прабабка, вместе с пионерами-переселенцами пробивавшаяся на дальний Запад и похороненная близ Мононгахилы. Это ей вы обязаны тем, что можете смотреть сейчас боксерский матч, происходящий в Чикаго.

Мы пришли три сотни лет назад на этот континент.

Пришли сильные, трезвые, суровые и беспощадные, подчинили себе Новый Свет… Я люблю нашу страну. Жить в ней все равно, что жить в джунглях, и в этом ее великое достоинство. В древней Спарте уничтожали хилых детей. У нас, к счастью, убивают и взрослых. Слабые погибают в борьбе за существование или влачат жизнь земляных червей. Пусть влачат. Нам не нужны слабые. Все, что создано американским гением, сделано руками и мозгом сильных.

Стенли говорил внешне спокойно и даже как бы шутя. Лишь на висках его бились злые жилки. Наконец «Викинг» умолк.

— Все это хорошо, — нарушил молчание старик Дейв. — Нам известны ваши способности. Мы осведомлены о том, что вы в совершенстве владеете языком, изучили в подробностях их литературу, нравы, быт, психологию, идеологические принципы. Вы, кажется, встречались с ними?

— Хорошие ребята, — небрежно бросил Фрэнк. — С пятьюдесятью из ста я без колебаний поплыл бы на утлом челне викингов, и, ручаюсь, захватил бы несколько приличных городов. Но беда в том… Они строят коммунизм, а я его ненавижу. Райские кущи не по мне. Человек — хищное животное, незачем приучать его к траве. Мир расплодится, ожиреет. А нужны мускулы, чтобы рушить ближнему кости — в этом суть прогресса. Недаром мы, американцы, считаем себя наиболее прогрессивными. В нас течет кровь норманнов, кельтов и англосаксов… Я имею в виду настоящих американцев, а не каких-нибудь примазывающихся к нашей нации итальянцев, поляков или там евреев!

— Отлично, Фрэнк, отлично! — воскликнул бодро старик Дейв, хотя ему было немного не по себе. В его жилах имелась изрядная доза итальянской крови. — Итак, вы идете на штурм. Основная задача?

— Изучение моральных сил коммунизма, сильных и слабых сторон жизни страны. Если подвернется парочка интересных чертежей — я тоже не прочь. Особенно интенсивно придется поработать над созданием агентурной сети… Вас это, кажется, крайне интересует?

— Послушайте, — с чувством вымолвил старик Дейв. — Если вы сварганите эту сеть, я лично представлю вас к лику святых! Что касается гонорара…

— Мы не на бирже, сэр, — улыбнулся «Викинг». — К тому же, когда заранее оговаривают сумму — значит, скупятся. Вот относительно выражения оплаты вы хорошо придумали. Я и впрямь получаю гонорар, как свободный художник. Получка — удел ординарного ремесленника. А у меня никогда не являлось желание отличиться, подняв на воздух здание общественной уборной.

— Не пора ли обсудить вопрос о способах перехода границы? — вмешался Энди. — Их много: прыжок с парашютом, обычная перебежка, переход по дну реки в легком водолазном костюме…

— Один осел, как я слышал, пытался даже перелететь границу на воздушном шаре, — не без иронии заметил «Викинг». — Нет, я не полечу даже на дирижабле. Я поеду совершенно официально и на законном основании пересеку границу.

Оба пожилые джентльмена недоверчиво переглянулись.

— Не перегибайте палку, Фрэнк, — укоризненно молвил старик Дейв.

Фрэнк сморщил прямой, чуть коротковатый нос, погладил подбородок и, окинув критическим взглядом своих собеседников, сказал мягко и проникновенно, будто разговаривая с детьми:

— Послушайте, юные джентльмены, интересную сказку

О ПЕРЕГНУТОЙ ПАЛКЕ И ВЕЗУЧЕМ СВОБОДНОМ ХУДОЖНИКЕ .

В некотором царстве, демократическом государстве жил-был Фрэнк Д. Стенли — молодой и симпатичный свободный художник без определенных, казалось бы, занятий.

На деле же занятия у него были и весьма определенные. Он объездил много-много стран, сделал много-много полезного и, в частности, недурно доказал, что моральное воздействие на интеллект, если это дело умело организовать, приносит подчас противнику куда больше хлопот, нежели стрельба из-за угла, повреждение водопровода и прочие детские шалости.

Правда, начатое свободным художником дело не удалось довести до конца, но это не его вина. Мавр сделал свое дело, и шуму было довольно много.

Фрэнку Д. Стенли — будем звать его коротко Фрэнк — пришлось под давлением обстоятельств и танков вернуться на родину. Прежде чем приступить к новым проблемам, он решил немного развлечься. Неделю назад он провел вечер в одном ресторане шумного и веселого портового города, что расположен отсюда в каких-нибудь сорока милях.

Фрэнку было весело. Он слушал джаз, пил тонкие вина, танцевал с солидными дамами «рок-н-ролл» и даже пробовал испытать крепость челюсти субъекта, объявившего себя чьим-то мужем.

Увы! Челюсть его не выдержала никакой критики.

Свободному художнику сделалось скучно. Он покинул столик, намереваясь привести в порядок свой туалет, причесаться и перебраться в портовый кабачок — там бывают иногда острые ситуации. Фрэнк вовсе не был пьян, хотя и не мог присягнуть, что абсолютно трезв. Впрочем, коли понадобилось, можно было и присягнуть. Легко понять изумление художника, когда он, подойдя к зеркалу, убедился, что у него двоится в глазах. Причесывалось… два Фрэнка!

«Что за черт! — воскликнули оба свободных художника, — не понимаю!»

Но Фрэнк минуту спустя все-таки понял: в глазах, конечно, может двоиться. Но почему одно отражение во фраке, когда другое — в смокинге? Отчего тот, что во фраке, предпочел выразить свое удивление на французском языке?

Юные джентльмены, вы, наверное, уже догадались? Фрэнк во фраке, удивительно похожий на свободного художника, оказался французом — мсье Пьером Коти, владельцем часового магазина. Он находился ан войяж — путешествовал и уж, конечно, по причине неудачной любви… Ох, уж эти мне галлы!

Долго удивлялись двойники своему внешнему сходству и пили по этому поводу. Мсье расчувствовался, рассказал о своей несчастной любви, о том, что судьба лишила его всех родственников, вплоть до самых дальних, показал письмо к «неблагодарной и легкомысленной Луизе», начинавшееся довольно банально: «Я пишу Вам в последний раз!»

Мог ли свободный художник так быстро расстаться с Пьером Коти? Конечно, нет! Он привез его к себе в коттедж, поселил в лучших комнатах…

Короче, Пьер и Фрэнк стали друзьями.

Абсолютного сходства, как выяснилось, все же не было, но общее не вызывало сомнений.

«Викинг» перевел дух и заключил:

— Вот и сказке конец, дети. Пора спать.

* * *

Седовласые слушатели с интересом разглядывали рассказчика.

— И вы намереваетесь теперь… — начал было старик Дейв.

— Дети спят? — строго спросил шатен. — Очень хорошо. Я намереваюсь продолжить сказку… На сей раз для взрослых, очень взрослых людей.

Итак, Пьер и Фрэнк стали друзьями. Сегодня они собирались навестить милых старичков: дядю Дейва и дядю Энди. Обычно выдержанный Фрэнк перед отъездом перегнул палку с выпивкой. И на сей раз везучему свободному художнику не повезло: вместе со своим «Паккардом» он, по пути к милым старичкам, умудрился очутиться на шестьсот футов ниже дороги.

Слушатели привстали с кресел.

— Прошу прощения, джентльмены, — вздохнул шатен. — Но все же придется, к моему великому прискорбию, сообщить вам крайне неприятную весть: Фрэнк Д. Стенли, сотрудник благотворительной организации по оказанию помощи слаборазвитым странам, Стенли, которого вы называете «Викингом», четверть часа назад в состоянии опьянения свалился в пропасть вместе со своим каром.

Надеюсь, вас не затруднит сообщить о случившемся полиции и в газеты? Мне как французскому подданному неудобно и нетактично…

Пожилые, скромно одетые люди сидели в оцепенении. Их, видимо, поразил тот факт, что француз водил их за нос, выдавая себя за Стенли.

— Что же вы молчите, господа?

Старик Дейв изобразил наспех подобие улыбки и сказал с хрипотцой:

— Все это прискорбно, чрезвычайно прискорбно… Но отпечатки пальцев…

— Вы поможете полиции, если она не сумеет управиться сама. Да и о каких пальцах идет речь? Мой друг и двойник мистер Стенли отмечен перстом судьбы! Оревуар, мсье! Не беспокойтесь. Найдутся охотники отправиться в «свободный полет».

 

Глава V. Дранг нах юго-восток!

Говорят, чужая душа потемки. Это, в общем, правильное утверждение нуждается, однако, в уточнении. Несмотря на значительные трудности, ученые успели изрядно покопаться в том, что в просторечии называют душой, а в ученых кругах — психикой, и написать по этому поводу гору увесистых трактатов. Установлен, например, с неопровержимой достоверностью отрадный факт: души как таковой вовсе не существует; поднята на недосягаемую высоту центральная нервная система; обнаружены и подробно описаны наиболее характерные психологические тенденции. Короче говоря, сделано много полезного, нужного. Все более и более компрометируется отдающий кантианским душком тезис о непознаваемости чужой души рассказчика.

И все же психология далеко не сказала своего последнего слова. Подобно тому как на географических картах древних римлян неисследованные земли помечались коротко и загадочно: «здесь львы», «здесь скифы», в учебниках психологии малоизученные проблемы оговариваются менее коротко, но не менее загадочно: «Однако существуют, безусловно, исключения из правил. Они тем не менее, как нам кажется, лишь подтверждают правила».

И нередко, ознакомившись с исключениями, нетрудно вывести, что именно они, исключения, и составляют некие правила.

К услугам ученого психолога, пожелавшего подарить человечеству открытие, — бесчисленное множество «белых пятен» — хватай любое и клади под микроскоп своего гения. Полный простор для исследователя: хочешь — открывай Америку, хочешь — закрывай ее. Делай только это толково, не торопясь, доказательно.

Взять хотя бы такой сложный вопрос, как влияние мелких деталей окружающей человека действительности на его внутреннее состояние, сказывающееся на сценке наблюдаемых явлений.

Простой факт. Вы снимаете телефонную трубку и слышите робкое: «Позовите, если можно, товарища Адского». Вы хозяин положения, вас просят, уговаривают. Перед вами, если хотите, унижаются. — Однако стоит мембране передать басовито, как рыканье льва «Алеу-у-у!» и категорическое «Кто это?» — и хозяином уже становится неизвестный на другом конце провода. Ему, как правило, отрапортуют словно генералу на смотру, сбегают на седьмой этаж за товарищем Адским, окажут тысячу мелких знаков внимания.

Неофициальная статистика с неопровержимостью доказывает, что очкастые посетители пользуются несравненно большим авторитетом у секретарш, сторожащих солидные двери, обитые дермантином, чем люди, зрение которых находится в пределах нормы. Гражданину в очках живется несравненно вольготнее, нежели нормальному индивиду. Носителя окуляров считают в порядке постулата умным, честным, вдумчивым и руководящим. Если у него к тому же бас или раскатистый баритон плюс напористость и толстый портфель — он, как нож масло, пронизывает плотное карре посетителей, перед ним сама собой распахивается обитая дермантином дверь.

Воздействие очков, портфелей (разновидностей их не счесть), нарукавных повязок, книжечек в ярких переплетах, значков и прочих пустяков на психику необычайно велико. Это любопытное явление несомненно заслуживает глубокого научного исследования и имеет важное практическое значение.

* * *

Репродуктор металлическим голосом объявил о посадке на поезд. Вереница увешанных чемоданами, корзинами и узлами пассажиров, звякая чайниками, потекла по узенькому загончику, сооруженному из длинных скамеек с высоченными спинками. Светлые блики трепетали на зеркальных стеклах цельнометаллических вагонов, поблескивали на чемоданных замках, никелированных бляхах носильщиков. У вагонов возникали нестройные толпы. Вздымались вверх узлы, рюкзаки, коробки. Особенно весело и тревожно было возле комбинированного вагона (плацкартные и бесплацкартные места). Посадка в мягкий проходила чинно и уныло.

— Граж-ж-дане! — надсадно кричал проводник комбинированного вагона. — Не собирайтесь в одно место, граж-ж-дане. Стройся в колонну по одному!

Но вот улеглись страсти. Наиболее осмотрительные и осторожные провожающие покинули вагоны и обменивались на расстоянии воздушными поцелуями и загадочными жестами с родственниками, знакомыми, так же делавшими в окнах вагонов разные хитроумные знаки.

В это критическое время, когда пассажиры ощущают некоторый упадок духовных сил и еще что-то, похожее на раскаяние, в мягком вагоне появился рослый мужчина в старомодных, похожих на велосипед очках. Мощный торс мужчины плотно обтягивал коротенький узкоплечий пиджачок из коломенки, на голове красовалась парусиновая фуражка с квадратным козырьком.

Вошедший поправил на рукаве красную повязку с надписью «Дежурный» и, взмахнув стареньким брезентовым портфелем, громко возвестил:

— Товарищи пассажиры! Кто ж-желает отправить телеграмму? Телеграммы принимаются по льготному тарифу, двадцать пять копеек за слово. Очень удобно, граждане. Можете целовать и обнимать родственников не через оскорбляющую достоинство запятую, а с помощью союза «и». Прошу вас, товарищи. Оцените культуру обслуживания!

Общеизвестно: в дороге даже самый бережливый, рассчетливый пассажир — страшный мот и транжира. Он скупает огурцы и печеные яйца, паровых лещей и кустарные шлепанцы, мочалки и неудобные плетеные корзинки. Зуд купли, стремление к растрате командировочных всю дорогу одолевают пассажира.

И стоит ли после этого удивляться, что рослый мужчина в старомодных очках едва успевал раздавать бланки.

— Граждане, соблюдайте спокойствие, — увещевал связист. — Всех обеспечу.

Граждане, однако, покоренные роскошной перспективой поцеловать родственников и знакомых через союз «и», не снижали активности. Сухонький старичок профессорского вида внешне не проявлял интереса к происходящему. Скоро в коридоре появились разведчики из соседних вагонов, невесть как проведавших о чудесном связисте. Они стали приглашать приемщика телеграмм к себе, в жесткий плацкартный.

Это явилось последней каплей. Сухонький старичок с истеричными нотками в голосе потребовал бланк и, пожевав губами, с удовлетворением нацарапал докторскими каракулями:

«В дополнение к первой телеграмме сообщаю: еду тем же поездом, в то же время приеду. Целую и обнимаю и прочая.

Мося».

Старичок явно расточительствовал в части союзов и предлогов.

Хождение связиста по вагонам превратилось в триумфальное шествие. Тронутые вниманием и льготным тарифом, пассажиры целовали и обнимали даже самых дальних родственников, выражали удовлетворение культурой обслуживания.

— Приятно видеть, что московские порядки начинают, наконец, вводить и на периферии, — заметил пассажир с пухлыми губами гастронома.

— А почему льготный тариф? — полюбопытствовала девушка, стриженная под мальчика.

— У вас претензии, гражданка? — галантно улыбнулся связист. — Книга жалоб и предложений к вашим услугам.

Девушка залилась румянцем.

Лишь один единственный человек заподозрил, а вернее, интуитивно почувствовал подвох — пожилой рабочий, едущий на курорт. Но врожденная порядочность, боязнь «обидеть человека» не позволили ему спросить у очкастого документы. Курортник ограничился лишь тем, что нахмурился и пробурчал:

— Косая сажень в плечах, а телеграммками балуешься. Поработать бы тебе, парень.

— Зачем человека забижаешь? — вступилась за связиста старуха. — Не видишь, в очках касатик. Студент, должно быть. Подрабатывает. Чего студентика коришь?

— Студент, что ли? — спросил смутившийся курортник.

— Заочник, — стыдливо потупился «студент». — Я… я не только телеграммы… я и мешки таскаю.

Пожилой рабочий сосредоточенно заковырял задубелую ладонь. Он всегда жил честно, ценил людей, прошедших, как и он сам, тяжелую, суровую школу жизни. Курортник поерзал на полке и пробормотал примирительно:

— Ладно, брат, не сердись на старика. Дай-ка мне бланок… Вот хорошо. Только, брат, на чаи зря берешь, сдачу утаиваешь. Не рабочее это дело.

«Студент-заочник» помялся, отсчитал мелочь, добавив добродушно:

— На всех не угодишь, папаша. Одному, вам к примеру, подавай пятиалтынный, а иной обижается: чего, мол, фон-барона из себя корчишь! Разные люди, у каждого своя точка зрения, концепция на этот счет.

Когда поезд стал набирать ход, из хвостового вагона выпрыгнул на дебаркадер связист с брезентовым портфелем и заспешил к ближайшему скверу. Там, на скамеечке, беспокойно озираясь, сидел сивоволосый толстяк, у ног его лежал огромный баул. Завидев связиста, толстяк вскочил со скамьи и засуетился.

— Сергей Владимирович! — радостно воскликнул он.

— Вы не лишены наблюдательности, гражданин штабник, — Винокуров помахал пухлым портфелем и, сняв очки, стал стаскивать с себя куцый пиджачишко. — Принимайте все, полученное мною по лэндлизу. Знаете, что мне не нравится в наших взаимоотношениях? Аристократизм некоего Эл Я Сопако. Полководец разрабатывает операцию, сражается на передовых позициях рядовым прапорщиком, ходит за «языком», а начштаба спокойно отсиживается в это время под сенью акаций. Нехорошо, товарищ Пятница! Вы рисковали всего лишь пиджаком, морально устаревшими очками да этой убийственной фуражкой — изобретением почтенного института заготовителей. Придется вам, мой друг, подучиться делать деньги. Я щедр, я не остановлюсь даже перед тем, чтобы открыть академию. Хотите получить высшее образование, Лев Яковлевич?

Сопако оскалил в улыбке фальшивые синеватые зубы.

— Отлично. Подсчитайте выручку. Пришлось потрудиться на совесть. Даже сдачу не давал, дабы придать операции более естественную окраску.

Схватив портфель, толстяк с неожиданной ловкостью стал пересчитывать бумажки. Цепкими короткими пальцами хватал он трешницы, пятерки и десятки, раскладывал их по кучкам. Не успел гражданин Винокуров надеть свой пиджак, как штабник доложил не без удовольствия:

— Семьсот тридцать рублей, ноль-ноль копеек!

— Кольбер! — воскликнул Сергей Владимирович. — Риккардо, Кенэ, Вольф Мессинг. Итак, в кассе, считая ваши девяносто рублей, восемьсот двадцать талантов, как полюбил говорить с некоторых пор председатель артели «Идеал». Этой суммы вполне достаточно, чтобы отправиться в поход. Насколько мне известно, в Пятигорске вам пришлось, пусть поверхностно, но все же изучать немецкий язык. Слушайте мою команду: объявляю поход — дранг нах юго-восток, в страну «белого золота»! Там проживает председатель колхоза Карим Саидов, вывезший из Москвы сочинение господина Ницше, охраняемое сердитым бульдогом. Вперед, мой верный оруженосец, мужественный аргонавт!

* * *

Немного спустя Винокуров и Сопако уже покачивались в купе, держа путь на Куйбышев, дабы совершить затем свой «дранг нах юго-восток». За окном мелькали телеграфные столбы, земля у горизонта явственно поворачивалась вокруг оси.

Сопако сосредоточенно, с чувством открывал бутылку с водкой. На столике покачивала ножками жареная курица.

— Нам повезло, сердце мое, — интимным тоном произнес Сергей Владимирович. — Мы вдвоем. Вы не боитесь, что сюда могут войти, в порядке ответного визита, супруги Нарзановы?

Лев Яковлевич чуть не выронил бутылку.

— Ай-яй-яй! Вы, оказывается, трус, гражданин искатель сокровищ. Я бы выкинул эту одуревшую от нежных чувств парочку в окно. А вы? Вы предпочитаете умереть от разрыва сердца? Вы трус и нахал. Боже! До чего безобразно вели вы себя на теплоходе… Как пьяный купец, как независимый лейборист, попавший в окружение твердолобых консерваторов. Знаете, в тот вечер, последний вечер, мне стоило больших усилий не застрелиться по-настоящему. Вспомнил ваш храп.

Толстяк вместо ответа протянул компаньону стакан.

— Выпьем, — предложил он. — За успех предприятия.

Чокнулись. Крякнули. Закусили. Повторили.

Винокуров погладил каштановые, отливающие бронзой волосы и, чуть прищурив заблестевшие глаза, объявил:

— Урок первый. Метод. Мой метод прост, как умывальник. Все дело в том, как пользоваться им… я имею в виду не умывальник, а метод. Нужен талант. Гениальный художник и мазила — оба пишут кистью…

Прежде всего, студент, учитесь изучать людей, находить в их характере все нужное… всякие там пережитки прошлого в сознании, обывательщину и прочее. Чрезмерная доброта, доверчивость, трусость, амбиция, заносчивость — все пригодится. Главное, — незаметно, но прочно уцепиться за больную струнку, помочь человеку… споткнуться — и он ваш. Подопытному… Вот вы, например, Лев Яковлевич… тоже подопытный. Хватит у Сопако силы воли покинуть друга? Нет, конечно. А почему? Я хорошо изучил этого симпатичного старика. Он жаден, труслив, прожигал жизнь в Пятигорске.

Начальник штаба побагровел и промычал нечто невнятное.

— Вот видите, — продолжал Винокуров, жуя куриное крылышко. — Я питаю к вам сыновьи чувства, хочу обеспечить старость, хотя (не скрою), не будь вы мне необходимы, наше совместное путешествие вряд ли бы имело место… Однако мы отвлеклись. На свете немало дураков, мой вечный студиоз, утверждающих, будто в стране социализма люди недоверчивы, подозрительны и скрытны. Чушь это! Люди добрые, общительные, хорошие, деликатные, с широкой, нараспашку душой. Всякие там холеные французы, итальянцы и прочие европейцы с их внешней воспитанностью и в подметки не годится иному грубияну и матерщиннику. Плохо, конечно, что он любит «загнуть многоэтажие». Но, в сущности, человек этот — хороший человек, душу отдаст за друга, товарища, а то и вовсе незнакомого. Это вам не прилизанный субъект с титулом и званьем, который даже яду не может подсыпать без извинения.

Душевные здесь люди. А вы, гражданин студиоз, и пользуйтесь моментом. Зазевался товарищ, ослабил бдительность — лезьте в душу. Глубже, глубже. С одним сорвется дело, с другим. А там, глядишь, появился успех.

Винокуров, чуть захмелевший, стиснул кулак и блеснул, будто ножом полоснул, холодными своими глазами на Льва Яковлевича. По спине Сопако пробежали мурашки. Он провел неверной рукой по загривку, вытирая испарину. Что-то подсказывало ему: учеба предстоит нелегкая. «Кто он, этот человек? — думал Сопако, со страхом рассматривая коричневые сандалеты Винокурова. — Жуликов на своем веку мне пришлось повидать дай боже. Но этот… спеленал душу, связал по рукам и ногам! Он, пожалуй, кого угодно выкинет в окошко».

И, как бы прочитав трусливые мысли Льва Яковлевича, Винокуров процедил, скривив в улыбке резко очерченные губы:

— Насчет окошка не сомневайтесь. И вообще, нам следует познакомиться поближе. Настает время выпить на брудершафт.

 

Глава VI. Антиподы ведут беседу

Пожилые, скромно одетые люди пили на террасе утренний кофе. В чистом поднебесье неистовствовали птичьи ватаги. Пряный запах эвкалиптов волновал душу, звал вдаль, туда, где могучими и причудливыми стражами застыли над обрывами глубоких каньонов пирамиды вулканических скал.

Старички, однако, хотя и щурились на солнышко, но не собирались бежать вдаль, резвиться на лужайках. Они вели вполголоса неторопливый разговор.

— Этот парень, наш «Викинг» — подлинный художник, дорогой Энди. Великий мастер моральной, идеологической диверсии. Сотни газет во многих странах нынче трубят о загадочной гибели французского туриста в Советском Союзе.

Старик Дейв полистал альбом с газетными вырезками и начал не без удовольствия цитировать:

«Лучше бы Коти поехал в дебри Африки или попытался разобрать атомную бомбу!..»

Гм, броский заголовок.

«…Как заявил представитель государственного департамента, трагическая кончина французского туриста Пьера Коти является наглядным доказательством правильности той политики сдержанности, осторожности и ультимативности, которой официальные круги придерживаются в деле культурного обмена с коммунистами, как, впрочем, и в других областях…»

«Мадемуазель Луиза Фуше узнала почерк Коти и представила в качестве доказательства одну из записок погибшего, содержание которой, однако, попросила журналистов не предавать огласке. М-ль Фуше осыпала поцелуями письмо покойного, полученное по дипломатическим каналам из Москвы и воскликнула, обливаясь слезами: «О! Это его рука. Его убили! Ведь Пьер так пылок, а письмо написано в очень сдержанных тонах: «Прощайте!» — и все. Его заставили писать. Он был пылок! Так пылок! Это может подтвердить консьержка Жанна Габю».

Дейв отхлебнул кофе и, заглянув вновь в альбом, довольно просиял:

— А вот лучшее, что создано по этому поводу. Всего три строки, но они стоят целого номера. Слушайте, Энди:

«Если бы Коти действительно собирался покончить самоубийством, он, без сомнения, не забыл бы распорядиться своим часовым магазином».

Приятели весело расхохотались.

— «Викинг» — молодчина, — поддержал Энди. — Молод, силен как гризли, находчив, храбр, инициативен. И ко всему — идейный враг коммунистов. Вы знаете, в Венгрии его буквально держали за пиджак. За ним установили наблюдение. Пришлось скрыться в аптеке. Выйти — равносильно самоубийству. Что же делает наш малютка Фрэнк? Он подходит танцующей походкой к провизору и вежливо спрашивает, ковыряя в носу: «Простите, есть у вас телефон-автомат?» — «Нет», — отвечает провизор. «Это неважно, я могу подождать, — заявляет серьезно Фрэнк, — благодарение богу, у меня есть терпение. Давайте поцелуемся!»

Через десять минут он уже выезжал в «скорой помощи» из опасной зоны, а затем, оглушив санитаров, выпрыгнул на полном ходу из машины и скрылся.

— Блестящая предприимчивость — улыбнулся Дейв. — Задаст теперь Стенли хлопот «свободным полетом» нашим подопечным. Это не какой-нибудь безработный скэб или перемещенный слюнтяй. Одеваешь его, учишь, кормишь, поишь, обеспечиваешь техническими средствами, А он перебрался через границу и тут же у первого прохожего расспрашивает, как найти ближайшего милиционера!.. Есть, конечно, и среди них стоящие парни… Да только у многих из них существенный недостаток — тяготеют к уголовщине.

Неожиданно Энди прыснул смешком и поперхнулся кофе. Дейв удивленно воззрился на старинного приятеля.

— Не обращайте внимания, — выдохнул Энди, вытирая платком губы. — Просто мне вспомнились строчки, которые, которые… ну, как это: «Если бы Коти действительно собирался покончить самоубийством, он, без сомнения, не забыл бы распорядиться своим часовым магазином». Нет довода убедительней и правдивей. Я лично в этакой ситуации не забыл бы о завещании. А вы, старик Дейв?

На террасе раздался мелкий рассыпчатый хохоток. Пожилые, скромно одетые люди веселились.

* * *

— Нам вовсе не до смеха, капитан… Впрочем, сказано действительно здорово. Бьет в цель. Какой собственник не распорядится перед кончиной своим имуществом? Коти этого не сделал. Следовательно, его… Сукин сын, писака!

Ни старик Дейв, ни Энди не отреагировали на эти слова, хотя они несколько диссонировали их веселому настроению и были произнесены вовсе не в порядке поощрения безвестного журналиста. Да и при всем желании Дейв и Энди не могли оценить реплики, брошенной именно в тот момент, когда они рассыпались мелким довольным хохотком.

У человека, столь непочтительно отозвавшегося о коварном журналисте, был свой собеседник. Разговор происходил поздним вечером и очень далеко от двух пожилых обитателей Лунной долины.

— Товарищ полковник! — стройный смуглый капитан бросил на письменный стол кипу иностранных газет, нахмурился и вновь, не выдержав, усмехнулся. — Извините, товарищ полковник. Все-таки остроумно написано. Придумала же голова такое!

— За это ему деньги платят, — полковник поворошил в задумчивости волнистые волосы и вздохнул. — Ну и задал ты работенку, Марат. Смутил мою старую душу. Вызвали тебя как молодое двадцатипятилетнее дарование на усовершенствование. А ты, понимаешь, влез в чужое дело, сослался на интуицию, поднял шум… А фактов никаких.

— Нет фактов, — вздохнул Марат. — Никаких фактов нет, Петр Ильич. Но… я две ночи не спал, ломал голову над письмом. Почему оно написано по-французски? Ведь Коти говорил по-русски?

— Милый вундеркинд, — ласково улыбнулся Петр Ильич. — Разве тебе не известно, что на белом свете существуют иностранцы, владеющие нашей разговорной речью и в то же время не умеющие писать по-русски?

— А начало письма? Весь текст не вызывает подозрений… Правда, немного холодновато написано для влюбленного. Но почему оно начинается словами: «Я пишу Вам в последний раз!»? Коти никогда не писал до этого Нарзановой.

— Возможно, француз не был тонким знатоком литературного стиля. Он полагал, что пишет в последний раз. Нацарапай он: «В первый и последний» — и конец проблеме.

Наступило молчание. Петр Ильич с отсутствующим видом рассматривал пластмассовую настольную лампу на тонкой длинной ножке. Изучив ее во всех деталях, он пересел из кресла на диван и прикрыл глаза.

Капитан продолжал шуршать газетами, изредка чертыхаясь.

— Петр Ильич, — нарушил, наконец, молчание Марат. — Почему же вы не пошлете меня и мою интуицию к чертям собачьим?

Полковник приоткрыл глаза, задумался…

— Я ведь тоже не без интуиции, Марат, — он встал и зашагал из угла в угол по кабинету. — Давай еще полистаем газетки. Уж очень они трубят по поводу этого несчастного случая, — полковник насупил брови, перечитывая язвительные намеки и прямые обвинения. На глаза вновь попались строки, автора которых полковник назвал сукиным сыном.

— Талантлив, подлец! — опять не удержался Петр Ильич и осекся. Он еще и еще пробежал глазами набранные жирным шрифтом три строки. В его карих глазах замелькали веселые искорки. Полковник обнял за плечи недоумевающего Марата и сказал удовлетворенно: — Нет, капитан, не буду я тебя гнать вместе с твоей интуицией к чертям собачьим. Нет. А этот борзописец, — Петр Ильич ткнул пальцем в газету, — сукин сын — он точно, но вовсе не талантлив. Перестарался парень, ей-богу, перестарался. Прочти-ка внимательно эти строки.

— «Если бы Коти, — начал вслух Марат, — действительно собирался покончить самоубийством, он, без сомнения, не забыл бы распорядиться своим часовым магазином». Ну и что, Петр Ильич? Умно состряпанная антисоветчина. Аргументация для обывателей и собственников самая несокрушимая.

— Марат! — полковник лукаво посмотрел на молодого человека, сделал паузу и добавил, изобразив на лице выражение, как бы говорящее: «Так-то вот, знай наших!» — Как жаль, что некоему вундеркинду в чине капитана не приходила в голову простая мысль: «А ведь газетчик на сей раз не соврал. Он прав, утверждая: Коти, наверняка, распорядился бы своим магазином, коль скоро собрался покончить счеты с этим миром». Почему, товарищ капитан, почему покойный Коти — почтенный коммерсант, написал довольно рассудительное прощальное письмо и наплевал на свою вторую душу — собственность? Или его и впрямь убили жестокие и коварные людоеды, вроде Марата?

В кабинете зазвенел веселый, довольный смех. Собеседникам, антиподам Лунной долины, тоже стало весело.

— Послушай, малыш, — вымолвил, наконец, Петр Ильич. — Теперь нам весьма кстати придется ужин. Позвони. Пусть принесут перекусить и чаю. Во мне фантазия взыграла. Бывает у тебя такое? Набрел на интересную мысль — и потянулась цепочка догадок, доводов, домыслов…

Собеседники, завидев внесенный дежурным ужин, на время прервали разговор и, пересев за круглый столик в углу кабинета, занялись отбивными котлетами.

— Ты мне как-то, докладывал о несчастном случае с неким Фрэнком Стенли, — Петр Ильич поиграл чайной ложечкой и, вытащив из стакана ломтик лимона, со страдальческим видом сжевал его. — Люблю, — пояснил Петр Ильич. — Люблю лимон… Так вот: ты еще подчеркнул, мол, очень уж скромно сообщила их печать об этой автокатастрофе, всего две-три газеты дали где-то на задворках крохотные сообщения.

Марат оставил чай и внимательно посмотрел на полковника,

— Пей, пей, вундеркинд, — махнул рукой Петр Ильич. — Может, все, что я говорю, — чепуха, игра воображения. Может, и Коти твой добросовестно застрелился и утопился. Только… Послушай… А лимончик ты в натуре съешь. Вкусно. Итак, внимай:

Я, как тебе известно, в сорок третьем под началом твоего папаши служил в «Ирансовтрансе». Об органах не помышлял тогда. Жили мы в Тегеране. Весело было, но… скучно, на фронт тянуло. Однако приказ есть приказ. Служим, где приказано. Я лишь в феврале сорок четвертого на фронт вырвался.

Тегеран в ту пору напоминал Вавилон накануне столпотворения. Народу — тьма. Автомобилей — две тьмы. Выйдешь вечерком на главные улицы — Лалезар или Стамбули — в глазах мельтешит… Светящаяся реклама, огни автомобильных фар, шум, суета, солдаты и офицеры множества национальностей — индусы в чалмах, негры, наши русские, англичане, американцы, андерсовцы в огромных широкополых шляпах и коротких штанишках, иранцы, французские летчики в синих френчах, шотландские стрелки в клетчатых юбочках и в черных пилотках с разноцветными ленточками…

Познакомились мы — я и еще пара молодых офицеров — с американцами. Честно скажу: душевные, простые ребята, весельчаки. Одна беда: водку пить горазды, да и ограниченные малость. В политике — дети младшего дошкольного возраста. Побывали мы в американском кемпе, военном лагере в Амирабаде. Хороший лагерь. Весь сборный. Даже уборные с собой привезли из Юнайтед Стейтс.

Короче говоря, подружились с союзничками. Однажды сидели мы в небольшом ресторанчике, потягивали пиво и слушали джаз. За соседним столиком оказался знакомый — лейтенант Дадон с молодым красивым сержантом лет девятнадцати.

— Можно к вам, ребята? — обратился Дадон.

— Пожалуйста, — говорим. — Милости просим. Американцы пересели к нам.

— Очень приятно познакомиться, — сказал без акцента сержант, пожимая руки. Я хорошо его разглядел. Широченные плечи, волосы с бронзовым отливом, лицо тонкое и глаза чуть впалые, голубые, с каким-то острым блеском. Не знаю почему, но юноша этот напоминал мне чем-то крепко скрученную, готовую вот-вот развернуться стальную пружину.

Петр Ильич прилег на диван и продолжал, подложив под затылок руки и уставясь неподвижным взглядом в потолок.

— Очень веселым и остроумным парнем оказался этот сержант. Приятелями стали. Как-то я спросил его невзначай:

— Где вы научились так хорошо говорить по-русски? Может, вы и не американец вовсе?

Сержант блеснул глазами и сдержанно ответил:

— Американец. Настоящий. Без подделки. Я из Фриско. Там Русская горка; среди русских у меня знакомых много. Вот и научился.

Вроде ничего особенного и не сказал сержант. Но тон!

Не по душе мне стало от этого разговора. Какая-то неприязнь появилась к сержанту.

А через неделю я буквально возненавидел его. Устраивали товарищеский матч по боксу. Против сержанта выступал наш офицер, мастер спорта. Начался бой. Ты бы видел, Марат, эти светло-синие глаза! Страшные глаза. В первом раунде мастер послал сержанта в нокдаун. Шум, крик поднялся. Вскочил сержант. Спокоен, сосредоточен. Только глаза… страшные глаза.

Два раза затем отлеживался на полу мастер, зрители требовали прекратить бой за явным преимуществом сержанта. Наш офицер ни в какую, да и судья не вмешивается (знаешь их нравы), а сатана голубоглазый, как автомат: сериями бьет, крюками, апперкотами… без передышки. В третьем раунде нокаутировал мастера, да еще как! Полчаса приходил в сознание человек.

Зверь этот сержант. Сущий зверь. А потом… — полковник вздохнул. — Отец твой без вести пропал. Одну фуражку с кровавыми пятнами нашли.

Полковник и капитан помолчали. Петр Ильич сел и заключил свой странный, не относящийся к делу рассказ:

— Буквально на другой день исчез голубоглазый сержант. Заболел, как нам сообщили, в Америку увезли. Вот все.

Марат растерянно посмотрел на полковника.

— Не спеши с выводами, Марат, — усмехнулся Петр Ильич. — Может, я и чушь несу, но с ума пока не сошел… Интуиция играет. Дело в том, дорогой, что вспомнил я о трагической гибели близ Сан-Франциско Фрэнка Стенли не случайно.

Фотография Пьера Коти, имеющаяся в нашем распоряжении, изображает, по-моему, того самого синеглазого дьявола, только повзрослевшего на тринадцать лет.

— Фантазия! — вырвалось у Марата.

— Может быть, может быть, — поддакнул полковник. — Но вот беда… по странному совпадению, сержанта того звали мило и просто: Фрэнк Стенли.

 

Глава VII. Мастер жанров Антиной Вешнев

Поезд, погромыхивая на стрелках, подбегал к большому южному городу. Винокуров стоял у окна и, жадно раздувая ноздри, вдыхал хлещущий по лицу теплый воздух, насыщенный гарью и нежным запахом цветущих акаций. За окном бушевал океан зелени: серебристые тополя, коряги тутовника, могучие карагачи, орешины, яблони, урючины… Сады вились мимо окна сплошной лентой, будто бежали взапуски.

Появились фабричные трубы, многоэтажные здания. Поезд сбавил ход. Он незаметно въехал в громадный город и теперь готовился подплыть к вокзалу, важно сопя, неторопливо и торжественно.

— Город-сад! — удовлетворенно сказал Сергей Владимирович. — Товарищ кладоискатель, гражданин начальник штаба, как только приедем, не забудьте зайти к дежурному по вокзалу за ключами.

— За какими ключами? — Сопако изучал содержимое баула и в этот момент обнаружил еще один сверток с котлетами. — А у нас опять котлетки появились! — радостно просипел Лев Яковлевич. — С чесноком!

— Выбросьте их в окно. За ключами же зайдите обязательно.

— За какими ключами?

— За ключами от города. Скажите, завоеватель приехал… Впрочем, не трудитесь. Мы въедем в поверженный к моим стопам город как победители — на белом коне, то бишь в белом такси… Знаете, о чем мечтаю я все это волшебное солнечное утро?

— О своем миллионе, — не задумываясь, сказал Сопако с азартом. — Это я…

— Действительно, глупости говорите именно вы. Эх, Сопако, Сопако! Есть вещи куда важнее. В настоящее время я мечтаю об одном: чтобы вы купили себе новые носки. От нынешних остался, по-моему, только запах.

— Я уплатил за них девять рублей, — обиделся Лев Яковлевич. — У них капроновая пятка.

— Вы хотите сказать, что пятка все-таки осталась? — спросил Винокуров. — Гм… однако город действительно красив. Мы приехали, товарищ Пятница. На штурм!

«Путешественники» очутились на просторной вокзальной площади. В голубом, напоенном солнцем воздухе кувыркались голуби: белые, сизые, золотистые.

— Какая жалость, — заметил Сергей Владимирович, поискав глазами. — Нет белых такси. Давайте пройдемся пешком. Заодно ознакомимся с местными достопримечательностями.

Винокуров и Сопако не спеша шли по широким улицам. Звонко журчала вода в арыках. Вдоль тротуаров выстроились в бесконечную «шеренгу по одному» рослые, как гвардейцы, деревья. В перспективе, затянутой легкой дрожащей дымкой, обе шеренги деревьев, казалось, сливались зелеными кронами. Вдали серебрились снежные вершины гор.

Сергей Владимирович разглядывал дома, вереницы автомобилей и троллейбусов, людские толпы, деловито спешащие куда-то, сосредоточенные и говорливые.

— Европа, — изрек наконец Винокуров. — Цивилизация. Где же экзотика, я вас спрашиваю? Если что и осталось от экзотики, так это немного пыли… А может, поискать все же экзотику, а, начальник штаба?

— Можно сходить в музей, вот сюда: видите две старинные пушки, — предложил Сопако.

Сергей Владимирович поморщился:

— Я всегда замечал у вас тягу к кабинетному затворничеству и спекулятивному образу жизни и изучения действительности, — упрекнул он Сопако. — Вы горите желанием осмотреть зуб мудрости мамонта и полюбоваться чучелом валенка? Похвально. Но я предпочитаю держать руку на пульсе жизни. На первых порах заглянем на знаменитый восточный базар. Возгласы «ассалям алейкум», разноголосица торгующихся, горы фруктов и овощей, перекупщики с невинными глазами младенцев — все это воспламеняет душу, возбуждает сердечную деятельность. Кроме того, мне необходимо позондировать почву.

Сопако поправил на голове заготовительскую фуражку, хмыкнул:

— Я давно хотел сказать — начал он ни с того, ни с сего. — Зачем звать меня какой-то пятницей? Я человек, у меня есть паспорт. И вообще… какие у вас могут быть дела на базаре? Это сказал вам…

— Именно вы, полководец-нестроевик. Мне остается только огорчаться невежеству человека, возымевшему желание изучать в деталях постановку рекламного дела в братских промкооперациях. Вы не имеете понятия о сподвижнике Робинзона дикаре Пятнице?

— Я не дикарь, — гордо заявил Сопако, выпятив живот.

— Философ Джамбаттиста Вико с вами не согласен. Он сказал: «Дикарь — дитя человеческого рода». Вы сущее дитя, не взирая на свои шестьдесят лет, вы и сейчас ведете себя, как грудной ребенок, тянущийся за блестящей серебряной ложкой. Только вы тертое дитя, вас больше привлекает груда золота стоимостью в миллион. Эрго, следовательно, вы Пятница!

Лев Яковлевич хранил угрюмое молчание. Он устал, вспотел.

— Изо всего, что вы сказали, меня приятно удивило лишь заявление о наличии у Эл Я Сопако паспорта. И вот мне пришло в голову: нехудо обзавестись такой книжечкой и Эс Ве Винокурову. Увы! Мне невозможно доказать, что я есть Винокуров Сергей Владимирович. Разве только пригласить нас в качестве свидетеля? Но вы трус, вы не пойдете в свидетели. Поэтому приходится идти на базар.

— Товарищ… Ви-инокуров, — оторопел Сопако, осененный страшной догадкой. — Вы хотите к-купить фальшивый паспорт?!

Жизнерадостный шатен не обиделся. Он разъяснил спутнику, что жить по фальшивому паспорту порядочному человеку стыдно, бесчестно. Нужно иметь свой, законный паспорт.

Странная пара достигла рынка. Сопако без конца приценивался, что-то рассчитывал, торговался с продавцами овощей, зазывно размахивающими длинными сверкающими на солнце острыми ножами для резки моркови. Винокуров присматривался, окидывал острым взглядом посетителей рынка. Затем его внимание привлекла витрина магазинчика, на которой красовалась громадная фуражка, поросшая бурыми волосами. На козырьке ее висел ярлык.

— Заратустра в речениях своих говорил, — заметил Винокуров, указывая на волосатую фуражку, — «Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остается только учеником». Трепещите. Если вы не проявите себя способным учеником, я куплю вам эту кэпу. Старайтесь.

Сергей Владимирович осмотрелся и досадливым тоном добавил:

— Пошли отсюда. Я искал волшебника, но чародей, надо полагать, ушел в трудовой отпуск. Пахнет шашлыком. Двинулись на шашлык. Кстати, где мы будем ночевать? Мне стыдно показываться в гостинице без паспорта.

— Квартира найдется, — заулыбался Лев Яковлевич, довольный тем, что на этот раз он сможет оказаться полезным. — Еще с военных лет…

Неожиданно Винокуров рванулся в сторону и скрылся в толпе. «Начальник штаба» стоял, разинув рот, не зная, скрываться ли ему тоже или продолжать путь. Сердце толстяка изнывало от страха. Однако через минуту из толпы вынырнула знакомая плечистая рослая фигура.

— Эврика! — шепотом воскликнул Винокуров, — Пьяный интеллигент. Это великолепно!.. Сколько у нас денег?

— Полтораста рублей, — тоже прошептал Сопако.

— Давайте их сюда!

Оба прибавили шагу и пошли следом за человеком в модном пиджаке с покатыми плечами. Ноги человека хотя и заплетались, но в общем довольно твердо держали курс на маленький ресторанчик, у дверей которого колдовал над жаровней румяный шашлычник в сравнительно белом колпаке.

Пьяный интеллигент уцепился за косяк, повел мутным взором и жалобно икнул.

— Дорогой товарищ, — обратился к нему шашлычник. — Выпил уже. Домой пора. Зачем лишнее хватать?

— Это мой друг, — вмешался подоспевший Винокуров. — Десять лет не виделись. Выпьем по кружке пива и до хаты. Мы на минутку.

Шашлычник укоризненно покачал головой, но препятствий чинить не стал.

— Г-где… дрруг?! — неожиданно выдохнул интеллигент. — За дррруга готов я хо-оть в во-ду, — пропел он противно и, очутившись в объятиях Винокурова, прибавил в припадке пьяной самокритики: — Дуррак я!.. А вас в ссамом деле двое?.. А?.. Друг!.. Двое тебя, а?!

Винокурову не пришлось здорово раскошеливаться. Интеллигент уже успел изрядно нагрузиться, а выпив еще стакан водки, окончательно раскис. Он поминутно лез целоваться, несколько раз пытался схватить Льва Яковлевича за его пышную грудь, требовал точки опоры, чтобы «перевернуть харчевню!». Потом немного успокоился, сделал страшные глаза, оглянулся по сторонам, как бы желая убедиться, не подслушивает ли кто его, приложил палец к губам и, издав звук «тссс», призывающий собеседников к конспирации, заорал во все горло:

— Зна-а-аешшь, кто я?!!.. Антиной Вешшшнев я!!.. Жжурналист я!

— Коллега! — обрадовался Винокуров. — Старик!

— Старрр-ик-ик-ик, — заикал Антиной. — Ты старрик, он старр-ик, мы старр-ик-ики!..

Дальше все пошло как по маслу. Не торопясь, с аппетитом поедая шашлык, Сергей Владимирович исподволь вел дружескую беседу с окончательно опьяневшим Антиноем.

* * *

Антиной Вешнев единодушно считался в журналистских кругах талантливым газетчиком. Двадцать лет назад восемнадцатилетний тракторист Антон Вишнев прислал в редакцию солидной газеты первую корреспонденцию. Антон писал ее карандашом, приложив листок к капоту своего «СТЗ», тракторист сообщал о самодурстве и очковтирательских махинациях директора МТС.

Маленькая корреспонденция «пулей» пошла в номер, привлекла внимание общественности. Самодура-директора с треском сняли с работы. Так завязалась хорошая дружба селькора с редакцией. В короткий срок Антон Вишнев завоевал популярность читателей своими честными, полными глубоких наблюдений статьями и заметками. Молодой тракторист оказался неплохим организатором. Накануне войны его назначили директором МТС. Но, и директорствуя, Антон не порывал с газетой. Он видел в ней друга, помощника, советчика.

Грянула война. Антон добровольно ушел на фронт.

…Тяжелое ранение. Пропахшие лекарствами месяцы госпитальной жизни. С танком Антону пришлось расстаться. Он вспомнил о газете и попросился в дивизионку. Здесь оттачивал свое журналистское перо бывший селькор, под минометным обстрелом придумывал остроты для фельетонов…

Когда гвардии капитан Антон Вишнев, посуровевший и чуть облысевший, при всех регалиях явился в редакцию газеты, его встретили вежливо, но несколько официально. Из «стариков» в редакции остались лишь маленький метранпаж да учетчица отдела писем. Остальные — кто уехал, кто ушел на фронт и еще не вернулся, кто — никогда не вернется.

— Да поймите, мне ничего не надо от вас, — сказал расстроенный капитан настороженному редактору. — Просто я Вишнев. Антон Вишнев. Селькор ваш. Зашел…

— Вишнев! — обрадованно воскликнул редактор. — О! Вот вы какой! Как же… перелистывал подшивку. Читал ваши опусы. Сила!

Редактор потер шишковатый лоб, прижал к виску ладонь, как бы желая заглушить головную боль, и вдруг выпалил:

— Знаете что?.. Идите к нам собкором!

Это было так неожиданно, что Антон лишь промямлил:

— А эмтеэс?

— Что эмтеэс? — не понял редактор. Потом понял и, исполненный профессионального эгоизма, самодовольно сказал: — Директора куда легче воспитать, а вот газетчика толкового… — редактор очень звучно щелкнул пальцами, интимно улыбнулся и хлопнул Антона по плечу: — Ну, что сидишь, иди оформляй документы.

Антон блистал. Его корреспонденции разили бюрократов, чинуш, очковтирателей и разгильдяев. Его материалы обсуждали на партийных собраниях даже тех коллективов, о которых в фельетонах не было и речи. И тут Антон Вишнев… стал попивать. Его просили «выпить за дружбу» молодые коллеги, домогались чокнуться с «самим Вишневым» окологазетные «жучки»… Как-то само собою Антон Вишнев превратился в Антиноя Вешнева. Первая корреспонденция, подписанная новым именем, содержала фактическую ошибку, ибо писал ее Антон под хмельком.

Собкор получил взыскание. Он обиделся, «жучки» объяснили Антону: у него завелись завистники в аппарате редакции. И новый Антиной начал с завистниками борьбу: писал докладные, жаловался на правку… Времени для работы и творческого роста не хватало. А жизнь шла вперед, требования росли. Антон перестал блистать. «Жучки» отшатнулись от Вешнева.

Антон стал пить и халтурить. Вскоре он перешел в другую газету — «Вечерний Бахкент» на должность специального корреспондента. И здесь ему не удавалось прижиться. На него сыпались взыскания, предупреждения. За допущенные ошибки в корреспонденциях и приверженность к спиртному. Но ничего не помогало. Болезнь запустили. Антон катился вниз все быстрее и быстрее…

— По-онимаешь, — дышал Антиной в лицо Винокурову. — На редколлегию меня сегодня вызывали… ссстружку снимать!.. С меня! — Вешнев очень сильно стукнул себя кулаком в грудь и закашлялся. — А кто я? Антиной Вешнев, мммастер жжанров! П-понимать надо. Вот и напился с утра с горя…

Сочувствуя горю Антиноя, Винокуров заказал еще по стакану. Антиной осовел. Новые друзья подхватили его под руки и поволокли из ресторанчика.

Выбравшись в тихую улочку, Сергей Владимирович тихо сказал терявшемуся в догадках Сопако:

— Быстро за милиционером. Ну, живо!

Изнемогая под тяжестью баула, Лев Яковлевич бросился выполнять приказание:

— Отстаньте от меня, гражданин! — возмущенно воскликнул Винокуров, завидев вывернувшихся из-за угла юношу и девушку. — Напились, так идите домой!..

Коварный коллега толкнул Антиноя. Пьяный сделал несколько неверных шагов и повис у девушки на шее. Девушка вскрикнула. Юноша развернулся и съездил Вешнева по затылку. Антиной блаженно улыбнулся…

Когда Сопако с милиционером подошли к месту происшествия, им открылось печальное зрелище: юноша в изорванной рубашке отбивался от ползущего на него на четвереньках человека в модном пиджаке. Удары не останавливали ползущего. Он их не чувствовал. Наконец четвероногий ухватил юношу за брюки и повалил наземь.

Собралась толпа. Пьяного скрутили, и он заплакал горько и неутешно, как ребенок.

— Ввсех… Всех вас в фельетоне ррраспишу! — рыдал Антиной. — Знаете, кто я?..— В мозгу его что-то произошло, и он сказал проникновенно: — Жжена — друг человека.

Вешнева повели в вытрезвитель.

Толпа растаяла. Торжествующий, сияющий глазами Винокуров обернулся к Сопако:

— Ну, как, начальник штаба? И все удовольствие стоит каких-нибудь пятьдесят рублей. Зрелище, достойное богов.

— Я ничего не понимаю!

— Скоро поймете. Где здесь ближайший телефон-автомат? С моей стороны было бы подло не поставить в известность о случившемся редакцию. В вытрезвитель попал мастер жанров!

 

Глава VIII. Специальный корреспондент

«Летучка» проходила невесело. Она смахивала на поминки в той их начальной стадии, когда собравшиеся еще сидят в скорбном молчании, тяжко вздыхают и нетерпеливо стучат под столом ножками в ожидании команды переходить ко второй, более интересной стадии.

Обозревающий номера за неделю — «дежурный критик» — бубнил себе под нос что-то крайне неопределенное и нудное. Сотрудников одолевала нервная зевота. Им было жаль Антиноя Вешнева, отбывающего ныне наказание за мелкое хулиганство, стыдно за него, обидно за редакцию.

В глубине кабинета за огромным, напоминающим языческий храм письменным столом, украшенным по фасаду резными изображениями львиных голов и химер, недвижно, подперев рукой большую голову, восседал редактор «Вечернего Бахкента» Рюрик Ольгердович Корпусов-Энтузиастов. Крупные черты его лица, монументальная фигура, казалось, были вылеплены талантливым, но торопливым скульптором, пытавшимся на скорую руку изваять бюст мыслителя-общественника.

Этот мыслитель был своеобразным мыслителем. Прежде всего он считал себя таковым. Его вечно распирало от идей, и Рюрик Ольгердович постоянно делился с окружающими своими идеями, причем страшно огорчался, если его идеи не овладевали массами сотрудников редакции.

Огорчаться приходилось часто.

В свое время, когда Корпусов-Энтузиастов заведывал отделом, он прославился тем, что мог за полтора часа извести уйму бумаги. Газетчик-скоростник не ходил в мыслителях. Сотрудники знали: Рюрик Ольгердович мыслит не образами, не силлогизмами, а газетными штампами. Он конструировал свои статьи, как пчела соты: как-то само собой, следуя велению инстинкта.

Однажды кто-то недосмотрел — Корпусов-Энтузиастов стал редактором. Едва он сел в заветное кресло, как открыл в себе ораторские способности. Его потянуло поучать. Прежде всего новый редактор, испытывая неизведанное им дотоле душевное томление, произнес «тронную речь», которую закончил необычно и проникновенно. Широко раскинув руки, оратор воскликнул: «Мы преодолеем все трудности. Уверен. Ведь преодолеем? Не можем не преодолеть!»

Речь произвела некоторое впечатление, ибо Корпусов-Энтузиастов говорил публично впервые. С тех пор Рюрика Ольгердовича прорвало. Он поступил так, как обычно поступает гражданин средних лет, обнаруживший у себя лирический тенор: чуточку поглупел и забросил работу во имя служения искусству. Все повседневные заботы легли на плечи ответственного секретаря. Редактору было некогда. Он чувствовал себя трибуном. Особенно полюбилась ему фраза о невозможности не преодолеть трудности.

Газета хирела.

«Дежурный критик» закончил обзор и, сложив газеты, трубно высморкался.

— Кто желает выступить? — колыхнулся за своим бескрайним столом редактор.

— Желающие не желают, — сострил довольно неловко «дежурный критик».

— Очень жаль, — заметил Корпусов-Энтузиастов, лицо которого, однако, просветлело. — В таком случае придется мне сказать пару слов.

Редактор помолчал, собираясь с мыслями, обвел тяжелым взглядом аудиторию и начал, не вставая и очень тихо, а затем, с помощью искусного «кресчендо», забирая голосом все выше, выше до могучего «форте». В процессе выполнения этого сложного ораторского приема Рюрик Ольгердович соответственно приподнимался в кресле, стоял в полусогнутом положении и, наконец, выпятив грудь колесом, вздымал вверх кулаки.

— Товарищи, — начал он. — Произошло нечто, что… так сказать… Антиной Вешнев… Вам известно… Мы должны сплотиться, извлечь урок. Мы преодолеем все трудности. Ведь преодолеем? Уверен. Не можем не преодолеть.

Слушатели понурили головы.

— Три года отделяют нас от того памятного… а точнее, трагического дня, когда сотрудник отдела информации товарищ Крупкин… Я подчеркиваю — товарищ. Он извлек урок, сплотился, и ныне он полноценный товарищ… Но три года назад товарищ Крупкин так сказать допустил недостойный поступок. Находясь в невменяемом состоянии по случаю рождения у него близнецов, товарищ Крупкин потребовал в поликлинике больничный лист, грубо лгал врачу, заявляя: «Я Крупкин. Болен. Я Крупкин фон Болен. Я Крупкин фон Болен унд Гальбах». И это было для нас уроком.

Окинем мысленным взором прошедшие с того дня три года. Это были годы больших побед и свершений нашего коллектива. И вот… Вешнев. С Вешневым придется расстаться. Факт. Но, товарищи! Что делается у нас на полосах! Где наша бдительность?! Ведь все мы…

Ошибки, «ляпы», неточности!.. Вот вы, товарищ Шатоикемов!.. Сегодня я получил письмо, люди жалуются. Пишут: зачем ваш сотрудник Шатоикемов грубо исказил факт, написав в отчете, будто бы из-за неподготовленности собрания его участникам пришлось опускать бюллетени в тазик? Зачем? Собрание не было подготовлено. Факт. Но они опускали бюллетени в шапку, а не в тазик!

— Я не виноват! — визгливо воскликнул лохматый, как пудель, Шатоикемов. — Я писал: в шапку.

— Откуда же взялся тазик?

Ответственный секретарь залился краской.

— В этом повинны вы да я, — буркнул секретарь, адресуясь редакторскому животу. — Я немного поправил отчет, а при перепечатке машинистка вместо «в шапку» напечатала, «в шайку». Вам «шайка» не понравилась, и вы заменили ее тазиком.

Редактор сбился с мысли. Растерянно посмотрев на подчиненных, он долго стоял, раскинув широко в стороны руки, как бы призывая аудиторию в свои объятия, и, наконец, жалобно воскликнул ни с того ни с сего:

— Товарищи! А ведь мы преодолеем все трудности. Уверен. Ведь преодолеем?..

Работники аппарата редакции расходились сумрачные и злые. В коллективе зрел протест. Всем становилось ясно: либо редактор образумится, либо… Нет, он не образумится. Факт.

Сразу же после летучки в кабинете редактора появился высокий интересный мужчина в элегантном костюме. Небрежно проведя рукой по волосам, отливающим бронзой, посетитель улыбнулся одними глазами и представился так, как если бы его имя было известно всему человечеству:

— Сергей Владимирович Винокуров.

— Оччень приятно, — беспокойно заерзал в кресле редактор. — Откуда будете?

Посетитель удивленно посмотрел на провинциала и повторил с некоторой досадой.

— Сергей Владимирович Винокуров. Моё имя вам ни о чем не говорит?

— Ах, да-да-да-да… — протянул Корпусов-Энтузиастов, делая просветленное лицо и в то же время мучительно гадая, кто же все-таки перед ним сидит. — Как же!..

— Вчера прибыл в ваш город, — улыбнулся элегантный посетитель, прищурив светло-синие глаза. — Как не зайти к коллегам!..

Далее выяснилось, что Сергей Владимирович — член редколлегии одной из московских газет — прибыл в солнечный край по совету врачей. Винокуров предполагает поселиться «на лоне природы», отдохнуть с годок, поправить нервную систему и заодно собрать материал для книги очерков.

— Вы, конечно, понимаете, — пояснил Винокуров. — Как газетчик я органически не могу не изучать жизнь, не писать. Больше всего меня интересуют люди, кадры. В общем, можете рассчитывать на меня…

Рюрик Ольгердович был польщен. Битый час он расспрашивал столичного коллегу о последних новостях, хотя сам недавно возвратился из Москвы; пригласил к себе домой отведать плова. Хитрый редактор действовал тонко и психологично. Вечером, принимая у себя столичного гостя, он дождался удобного момента: когда чуть раскрасневшийся Сергей Владимирович, тяжело отдуваясь, тянул из пиалы кок-чай, он с места в карьер предложил Винокурову место специального корреспондента.

— Сейчас у нас нет спецкора. Вернее, не будет. Снимаем товарища. Факт. А вы все равно… отдохнете, материальчик для книжки соберете… Ну, как, а? Мы хоть и «Вечерний Бахкент», но спецкор нужен, об области изредка писать, темы поднимать!

Столичный журналист долго ломался. Однако Корпусов-Энтузиастов проявил напористость и, сраженный доводами и щедрым угощением, москвич дал, наконец, свое согласие.

— Только в трудовую книжку — ни-ни… никаких записей, — поставил условие Сергей Владимирович. — Узнают в Москве — заедят. Я ведь отдыхать приехал.

Наутро приказ о назначении Винокурова С. В. специальным корреспондентом был подписан редактором. Корпусов-Энтузиастов еще раз с чувством глубочайшего удовлетворения перечитал его, потянулся к звонку. Вдруг дверь распахнулась, и в кабинет вбежал Винокуров. Вид его поразил Рюрика Ольгердовича. Московский гость утратил элегантные манеры, под глазом его красовался синяк средней величины.

— Боже! — выкрикнул Винокуров, падая в кресло и тяжело дыша. — Ночью… трое бандитов… Отобрали деньги, часы, паспорт! Ужасно!

В этой сложной ситуации Корпусов-Энтузиастов показал себя настоящим волшебником. Он не только сумел утешить столичного коллегу, но лично позвонил в отделение милиции, попросил принять меры к розыску преступников и «форсировать выдачу нового паспорта нашему сотруднику, нашему специальному корреспонденту товарищу Винокурову. Соответствующую справку мы пришлем».

— Справку, если хотите, — отвечал начальник милиции, — можете прислать. Но и я со своей стороны принял все меры. На мой запрос в соответствующие органы получен ответ: московский журналист Винокуров действительно существует. Мне дано распоряжение незамедлительно выдать пострадавшему новый паспорт.

Начальнику милиции редактор еще раз дал понять, что пострадавший — крупный журналист, видная фигура в газетном мире.

— В общем, прошу вас, товарищ Парпиев, сделайте все побыстрее без лишних формальностей… Будет сделано? Вот спасибо, дорогой. А то, знаете ли, неудобно получается… Еще раз спасибо. Жму руку!

Редактор повесил трубку.

* * *

В маленькой комнатке за старинным ломберным столиком Лев Яковлевич и владелец комнаты — крохотный старичок, похожий на хорька, — играли в подкидного дурака. Но в основном они предавались воспоминаниям, сплетничали.

— Уж больно молод Сергей Владимирович, — дипломатично шепелявил крохотный старичок. — Опыта у него нет.

— Не скажите, Никодим Эфиальтыч, — всплескивал ручками Сопако. — Нас с вами за пояс заткнет. Талант! Это я вам говорю, поверьте.

— Зачем пожаловать изволили? — выведывал Эфиальтыч.

— Изучаем постановку рекламного дела в братских промкооперациях.

— М-да… бывает. Очень интересно. Симпатичный гражданин Сергей Владимирович. Жениться бы ему.

Старики настолько увлеклись, что не заметили показавшегося в дверях Винокурова. Собкор с интересом слушал стариковские речи и затем вмешался:

— Пожалуй, вы правы, гражданин Златовратский. Меня грызет тоска одиночества. Мы еще поговорим на эту тему. А сейчас… примите в знак признательности… — Винокуров вручил старику сторублевку. — И пройдитесь до ближайшей будочки, уставленной бочками, где симпатичные люди дискутируют с пивной пеной у рта. Оревуар, Эфиальтыч.

Едва крохотный старичок покинул комнату, Сопако спросил быстро и страстно:

— У вас деньги? Откуда у вас деньги?

Сергей Владимирович укоризненно покачал головой:

— Ах, мой неразумный, наивный Пятница! Неужели вы подозреваете меня в краже? Меня, специального корреспондента вечерней газеты! Не верите? Взгляните на это удостоверение личности, вероломный друг. Вы уклонялись, не хотели свидетельствовать, что я не кто иной, как Сергей Владимирович Винокуров… И все же нашлась добрая душа. Смотрите и завидуйте — вот мой паспорт! Я бы, конечно, мог иметь фальшивый паспорт, но, к счастью, не доверяю фальшивкам. Они, понимаете ли, как правило, слишком хорошо сработаны, и в этом их порок. Опытный глаз без труда обнаружит «липу». Нет, я достоин настоящего паспорта. Пришлось, конечно, доказывать свою правоту. Короче говоря, финита ля комедия. Собирайтесь в дорогу. Мне не терпится нанести визит Кариму Саидову, председателю сельхозартели «Маяк». Но прежде, мой верный спутник жизни, пора нам выпить на брудершафт. Помните? Я говорил об этом в поезде. Мне не терпится получить отпущение грехов.

 

Глава IX. «Брудершафт»

Там, в Лунной долине, Фрэнк Стенли немного рисовался перед пожилыми, скромно одетыми джентельменами. Он отправлялся в «свободный полет», имея все же некоторые «творческие заготовки». Однако Фрэнк умолчал о них. Ему хотелось, во-первых, произвести эффект и, во-вторых, преподнести шефам сюрприз.

Однажды (это было ранней весной) «Викинг», по обыкновению, решил заглянуть в кабачок, который он не без юмора называл «Свободной Европой». В этом притоне коротали вечера и потихоньку спивались разные субъекты. Те, что навсегда порвали с родиной, продав свои душонки за тридцать сребреников. Фрэнк презирал этих субъектов. И все же он, преодолевая отвращение, поддерживал связи с этими выродками, поил их — он изучал жизнь во всех ее проявлениях.

Едва «Викинг» успел затормозить и выбраться из «Бьюика», как дверь «Свободной Европы» широко распахнулась, показался дюжий кабатчик, волочащий за ноги щуплого, орущего во все горло человека. Кабатчик не спеша привел щуплого в вертикальное положение, потом слегка пригнул и дал пониже спины такого пинка, что щуплый с воплем пролетел по воздуху футов на десять вперед, чуть не сбив с ног Стенли.

— Славный удар, — констатировал Фрэнк.

— Не платит, — коротко объяснил кабатчик. — Сует мне в руку какую-то паршивую книженцию, уверяя, будто бы она стоит много тысяч долларов… Вот дерьмо собачье, — кабатчик добродушно ухмыльнулся. — Пьет виски, как верблюд воду. До чертиков нализался.

Стенли взглянул на книжку, которую кабатчик вертел в руках. Надпись гласила: «Ремке. Очеркъ исторiи философiи 1907». Инстинкт подсказал ему: «Повозись. Может, и впрямь книженция эта представляет интерес».

— Знаете что? — объявил после минутного размышления «Викинг». — Этот тип мне, возможно, понадобится. Помогите уложить его в кар. После вашего пинка он еще не пришел в себя.

…На рассвете Фрэнк уже не мог сказать, что раскаивается в своем поступке. Он довольно потирал руки и, поглядывая на храпящего на диване пьяного владельца Ремке, беседовал с ним нежно и язвительно:

— Вы моральный труп, господин Шпун, вы алкоголик. За какие-то сто долларов вы продали целое богатство, сообщили адрес и пикантные подробности из жизни и деятельности некоего Сопако Льва Яковлевича, снабдили меня паролем к славному Мирославу Аркадьевичу Тихолюбову.

Щуплый застонал. Алкоголь будто свинцовой плитой придавил его к дивану. Шпун открыл опухшие глаза. В них таился испуг.

— Со мной что-то происходит, — прошептал он. — Как я попал сюда? Кто вы?

— Вы, должно быть, умираете, сэр, — коротко сообщил «Викинг». — Диагноз болезни прост: тоска и… алкоголизм. Пожалуй, пора вас в последний раз переместить. На лоно природы. Не люблю иметь дело с полицией. И вам хорошо. Будете лежать под деревом и любоваться, как вдали в голубом мареве врезается в хрустальное небо гранитный излом великих гор.

Пружины ветхого диванчика застонали, с верхней полочки, покачнувшись, клюнул вниз фарфоровый пастушок, больно ударив Льва Яковлевича по носу своей свирелью. Сопако покрылся липким холодным потом, в глазах плавали зеленовато-красные круги… Нет, это не круги. Это рыжие муравьи. Нет… Одного такого муравья Сопако раздавил. Это было на волжском берегу… Нет…

— Зачем же падать в обморок, мой славный искатель сокровищ? — послышался насмешливый голос Винокурова. — Обмороки — удел девиц, страдающих бледной немочью. А вы как-никак мужчина, мастер растраты, разведчик, или, вульгарно выражаясь, шпион одного иностранного государства.

Сопако в ужасе вытаращил блеклые глазки, безвольно закрыл их и прохрипел, чувствуя странную легкость внизу живота:

— Я не шпион. Я честный растратчик. Я хочу домой… к больной жене. У меня детки.

— Послушайте! — Винокуров уже сердился. — Детки наплевали на вас еще десять лет назад, жена привыкла к постоянным отлучкам мужа. И вообще, неужели вас так огорчила кончина вашего пятигорского заместителя по сексуальной части Шпуна? Все мы люди, все человеки, все смертны. И Эфиальтыч умрет, и вы, и даже я, возможно, умру. Все. Останется лишь эта дивная картина «Коварное потопление японцами броненосца «Петропавловск» и чудесное спасение его императорского высочества великого князя Кирилла Владимировича».

Винокуров указал пальцем на вправленную в резной багет литографию, украшавшую комнатушку Эфиальтыча.

«Бежать! Сейчас же бежать! — мелькнула в голове Сопако мысль. — Сообщить куда надо… Убить его?» — Лев Яковлевич, превозмогая слабость, поднялся с диванчика. Колени толстяка подрагивали. Винокуров внимательно посмотрел в лицо старика. В глазах Винокурова появился хорошо знакомый Сопако, пугающий его острый блеск.

— О! Я вижу вы человек вероломный, коварный, — улыбнулся Винокуров. — Друг открывает перед ним душу, а Пятница уже обдумывает, как бы поделиться кое с кем полученными сведениями. Придется, видимо, подыскать гувернера… Для присмотра.

Сергей Владимирович налил полстакана воды и протянул Сопако.

— Выпейте. Да не лязгайте о стакан зубами, это неприлично. А теперь слушайте. Прежде всего выбросьте из головы всякую чепуху. Бесполезно. Вы такой же агент, как и я. Кто помогал мсье Пьеру Коти покончить самоубийством? Кто сопутствует Сергею Владимировичу Винокурову? Кто, наконец, пренебрегая своими гражданскими обязанностями, осуществлял в Пятигорске идейное руководство интимной жизнью господ немецких офицеров? Кто, я спрашиваю?

— Э-это… Шшпун! Я… по части спиртного, — промямлил Сопако.

— Шпун? Вы хотите сказать: агент немецкой разведки? В свое время Шпун нарушил покой Мирослава Аркадьевича Тихолюбова. Ведь это он оставил Тихолюбову книжонки Локка и Ницше, прихватив с собой писанину Ремке. Ах, как нетерпеливо ждал Мирослав Аркадьевич гостя, который бы приветствовал его коротко и просто: «Два миллиона приветов».

Теперь мы наследники Шпуна и Тихолюбова. Вы любите деньги, нес па, как говаривал покойный Коти. И не воображайте, пожалуйста, будто бы миллион ваш явится сам собой. Работать надо! И вы станете работать. Благодарите бога — вам попался такой интеллигент, как я… Не стучите зубами и вытрите нос. Мы не станем взрывать мостов и стрелять из-за угла, отравлять колодцы и развинчивать рельсы. Для меня лично это пройденный этап. Даю вам первое боевое задание.

Лев Яковлевич весь сжался. Его сдобное тело колыхалось от волнения.

— Купите магнитофон.

Это была приятная неожиданность. Сопако даже улыбнулся.

— Магнитофон? Штука, которая записывает музыку…

— Вот именно. Ловите музыкальный момент. Сегодня вечером вы запишите все умные речи гражданина Златовратского. Он, кажется, не прошел в свое время в кавалергарды исключительно по причине маленького роста, до сих пор дуется на бывшего великого князя Николая Николаевича и, что совсем противно логике, обижен на советскую власть, ликвидировавшую кавалергардию как класс.

— Зачем? — удивился Лев Яковлевич. — Зачем записывать Никодима Эфиальтыча? Что он, Александрович или Майя Плисецкая?.. Тратить деньги на пустяки. И денег у нас нет.

Сергей Владимирович молча вытащил толстую пачку денег из бокового кармана. Блеклые глаза Сопако заблестели маслянистым глянцем. Лев Яковлевич ощутил, как в душе его ширилась песня, неслышная и звучная. Она ширилась и росла подобно органной мелодии, заполняла собой все его существо. Сивоволосый не испытывал сейчас страха перед Винокуровым. Он смотрел на своего спутника преданно и раболепно.

— Подъемные! — осенило Льва Яковлевича. — Вы получили подъемные.

— Браво, начальник штаба! Вы делаете успехи, — Сергей Владимирович похлопал Сопако по круглому плечу. — Отныне вы казначей с правом второй подписи на денежных документах. А сейчас марш-марш за магнитофоном. И еще… купите себе приличный недорогой костюм, шляпу и модные очки. В нынешнем одеянии вы плохой и, я бы даже сказал, подозрительный спутник специальному корреспонденту товарищу Винокурову.

Я тоже удаляюсь. Дела призывают меня. Приду вечером. Попробуйте только не угостить меня, усталого, обремененного тяжестью забот, художественным чтением маэстро Эфиальтыча.

* * *

Сергей Владимирович возвратился ночью. Ясноглазый, бодрый, он заполнил, казалось, собой всю комнатушку. Его элегантный светло-серый костюм был в пыли. Сопако и Златовратский прервали свой интересный разговор, сдобренный пивом, и уставились на Винокурова удивленными, изрядно хмельными глазами.

— Где вы пропадали? Что с вами? Отчего вы в пыли? — забросал Лев Яковлевич вопросами шефа.

— Я был в публичной библиотеке. Повышал свой культурный уровень, расширял кругозор, — невозмутимо отвечал Винокуров, стряхивая с брюк пыль щеткой. — Помогите мне почистить спину… Вот болваны!.. Это я не вам. Болванов было трое, да и в возрастном отношении им далеко до вас, мои благоухающие пивом друзья.

— Какие болваны? — Лев Яковлевич почесал затылок, силясь что-либо понять. Он вопросительно посмотрел Винокурову в глаза и вдруг вскрикнул женским голосом: — Что вы делаете! Зачем это орудие! Из него убивают. Мне больно смотреть на него… Ах!..

Эфиальтыч оторопело глядел на большой с длинным тонким стволом пистолет в руках Винокурова.

— «Вальтер», — пояснил Сергей Владимирович, подбрасывая пистолет на ладони. — Немецкий. В городе, оказывается, есть любители острых ощущений. Четверть часа назад, когда я возвращался из библиотеки, обогащенный знаниями, ко мне подошли в темном переулке трое молодых болванов, вообразивших себя грабителями и, показав это, как вы выражаетесь, орудие, потребовали костюм и деньги.

Сопако и Эфиальтыч ахнули. Винокуров расхохотался.

— Не могу! Ой, не могу! — хохотал Сергей Владимирович, вытирая слезы. — Ну и болваны!.. Когда я одолжил у них «Вальтер» и принялся разъяснять суть их аморального поступка, грабители стали орать во все горло и вопить: «Мили-и-иция-а-а!!!»… Ха-ха-ха! Один даже «мама» кричал. Молокососы. Они, должно быть, и сейчас все еще мчатся со сверхзвуковой скоростью. Кстати, Эфиальтыч, не знакомы ли вы с С.К. Кенгураевым? Вы ведь старожил местный.

Никодим Эфиальтыч поморщил лобик, хлебнул пива и, чуточку помедлив, сказал важно:

— Я знаю одного Кенгураева. Сейчас он заправляет трестом по заготовке какого-то утильсырья. Сигизмунд Карпович Кенгураев… А что?

— Благодарю вас. Как-нибудь на досуге объясню. А сейчас Лев Яковлевич, прошу… Доставьте удовольствие. Хочется отдохнуть душой, послушать художественное чтение нашего гостеприимного хозяина.

Минуту спустя обитатели комнатушки слушали негромкую и немного шуршащую речь Эфиальтыча. Пораженный Эфиальтыч сидел на диванчике и хлопал глазами. Ему никогда не доводилось иметь дела с магнитофоном. Старик поначалу довольно благосклонно воспринял этот «сюрприз». Однако в душу его все больше и больше закрадывалась тревога. Уж очень желчной и нелояльной была его речь, произнесенная в порыве хмельного откровения перед Львом Яковлевичем. Златовратский протрезвел. Сжав детские кулачки, он бросил взгляд, полный гнева, на Сопако. Лев Яковлевич стал сморкаться.

— Что за несерьезные шутки! — вспылил, наконец, Эфиальтыч.

Винокуров улыбнулся сыновней улыбкой.

— Дальше в том же духе? — поинтересовался он у Сопако. «Начальник штаба» утвердительно кивнул. — В таком случае выключите. Мое сердце не выдерживает. Нехорошо получается, Никодим Эфиальтович. Похоже на то, что в коммунизме вы приемлете только лишь электрификацию всей страны, да и то условно, без магнитофонов. Советская власть вас не устраивает, не так ли?

Эфиальтыч засопел.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Сергей Владимирович.

— Шестьдесят четыре.

— М-м-да… приличный возраст. А какие наметки на будущее? Ваши сухопарые предки, насколько мне известно, отличались завидной долговечностью. С десяток лет вы, надо полагать, свободно протянете. Старик сделал рукой протестующий жест.

— Десять лет — мало? — усмехнулся Винокуров. — Возьмите пятнадцать.

— Попросил бы без хамства. Вы находитесь в моем доме. Я…

— Вы правы, — примирительно заметил Винокуров. Этот прекрасный двухэтажный дом действительно ваш. Очень жаль, что после революции его у вас отобрали, как, впрочем, и остальные ваши дома и текущий счет в банке. Все отобрали, господин Златовратский, даже дворянство. Вы правы, утверждая, что до революции жилось куда лучше, чем сейчас. Широкие трудящиеся массы, правда, вряд ли согласятся с этим суждением и могут даже побить за такие разговорчики. Ведь могут, не так ли, господин Эфиальтыч? И все же вы правы: дворянину, домовладельцу и богачу Никодиму Эфиальтовичу Златовратскому революция принесла одни неприятности. Ему пришлось стать бухгалтером. Раньше он не трудился, а ел. И как еще ел! Ел и пил. Впрочем, ныне этот дворянин в отставке получает семьсот рублей пенсионных и продолжает есть, не трудясь.

— Что вы затеяли, Сергей Владимирович? — Златовратский погладил подрагивающими подагрическими пальцами пергаментные виски. — Разве я скрываю дворянское происхождение?

— Не пугайтесь, ради бога не пугайтесь, несостоявшийся кавалергард, — подбодрил старика Винокуров, засовывая «Вальтер» в задний карман брюк. — Просто мне пришла в голову счастливая мысль найти вам смысл жизни. Это благородно с моей стороны. Кем был до этой дивной ночи Никодим Эфиальтович Златовратский? Экспроприированным брюзгой. Вы жили ожиданием. Ожиданием того лазоревого дня, когда добрые дяди явятся к вам и, приветственно размахивая пистолетом с пальмовой веткой, возвестят: «Господин дворянин! Мы избавили вас от советской власти. Получайте ваши дома и текущий счет. Пожалуйте-с только на чаек-с!»

Сергей Владимирович сделал рукой широкий жест, крепко взял Эфиальтыча за колючие плечи и, чуточку повернув его, стал как бы представлять Льву Яковлевичу, смущенному и подавленному. Златовратский сделал было попытку освободиться из могучих объятий, но потерпел неудачу.

— Стремительно неслись в небытие минуты, часы, дни и годы. Добрые дяди не появлялись, не досаждали просьбами о чаевых. Никодим Эфиальтович Златовратский потерял смысл жизни. Он стал ненавидеть социализм тихой, подпольной ненавистью, мстил ему мелко и глупо, скажем, на выборах: все опущенные им в урну бюллетени систематически входили в жалкие сотые доли процента капризных избирателей, отвергающих кандидатов блока коммунистов и беспартийных…

— Воды, — беззвучно пролепетал синими губами Эфиальтыч. И, вдруг рванувшись, крикнул резко, по-петушиному: — Это шантаж! Меня шантажируют!

— Ах, какое шикарное слово — шантаж! — будто обрадовался Сергей Владимирович. — Сразу видно, что вы благородного происхождения. Дайте жертве революции пива, Лев Яковлевич… Вот так, отлично. Пейте пиво, любите меня. Какая неблагодарность! Пенсионеру-подпольщику предлагают смысл жизни и приличное содержание, а он… Слышите?! Перестаньте валять дурака, вы, аристократ с незаконченным высшим образованием! — Винокуров посмотрел строго на старика, физиономия которого от волнения приобрела землисто-желтый оттенок, и отчеканил медленно и энергично: — Вы будете нашим сотрудником.

— Кем? — не понял Златовратский.

— Нашим сотрудником. Гражданин Сопако, разъясните коллеге все преимущества вашей второй профессии.

Лев Яковлевич опешил. Старики сидели, тяжело дыша, точно кошка к шороху в норке, прислушиваясь к биению своего сердца. Несколько минут все трое молчали. Из теремочка старинных часов выскочила кукушка и прокуковала два раза. Винокуров удовлетворенно потер руки и произнес торжественно:

— Молчаливый сейм объявляю закрытым. Господин Златовратский, вам предоставляется заключительное слово.

И тут Эфиальтыча словно прорвало. Разбрызгивая слюну, он стал осыпать отборной бранью Сопако, укорять его в подлости. Златовратский помог подлецу Сопако устроиться на работу, когда он, этот мерзавец, прибежал из Пятигорска. И как этот иуда Сопако отплатил за добро? Он записал на магнитофон слова дружбы. Маленький старичок до того разъярился, что не удержался и стукнул костлявым кулачком подлеца Сопако по мягкой в испарине спине. Лев Яковлевич испуганно взмахнул руками, угодил Эфиальтычу по затылку и извинился. Эфиальтыч бросился на противника, как хорек на курицу, но тут вмешался Сергей Владимирович и, схватив хорька за шиворот, бросил на диван.

— Разведчики! Полковники Лоуренсы, — веселился Винокуров. — В наше время дуэли запрещены и приравнены к хулиганству.

— Я не хочу! — воскликнул вдруг Златовратский с безумной храбростью. — Я не умею выкрадывать документы и чертежи, не могу совершать диверсии. Оставьте меня в покое!

Винокуров дал Эфиальтычу выговориться, а когда тот, наконец, умолк, похлопал его по плечу и сказал с укоризной:

— Никогда не принимайте непродуманных решений. Был у меня знакомый фармацевт, страшный торопыга. И что же? Однажды он второпях смешал азотнокислое серебро с фенолом и вручил лекарство больному. Несчастный не успел понюхать этого прелестного бальзама, как взлетел на воздух. Не будьте торопливым, Эфиальтыч. Лев Яковлевич тоже не первоклассный диверсант. Работать вы будете. Запомните это, уважаемый агент. Занятие ваше доставит лишь удовольствие. Вам надлежит всего-навсего давать приют всякому, кто передаст от некоего Викинга два миллиона приветов. Пароль запомните хорошенько. Первый визит состоится месяца через три. Вознаграждение за постой получите не по терзающей душу спекулянтов жилфондом таксе горисполкома, а весьма значительное и за год вперед. Короче, у вас будет явка. Рекомендую выполнять все мелкие поручения посетителей. И еще… осторожно, через надежных людей, регулярно распространять анекдоты.

— Анекдоты? Зачем? — Сопако и Златовратский, забыв о вражде, изумленно переглянулись.

Винокуров пропустил мимо ушей стариковский возглас. Он заговорил, обращаясь к фарфоровому пастушку, стоявшему на полочке дивана.

— Милый мальчик, — задумчиво произнес Сергей Владимирович, взяв пастушка в руки. — Ты однажды вразумил моего казначея и начальника штаба, ударив его по носу свирелью. Сделай одолжение, разъясни старичкам, что есть анекдот. Анекдот — это маленькая идеологическая бомбочка. Друзья и сподвижники, — обратился Винокуров к слушателям. — Внимайте пастушку. Вот что он имеет сообщить вам. Если вы хотите убедить в чем-либо человека, никогда не оперируйте фактами и примерами. Жизнь слишком сложна и многообразна. Любой факт, любой пример можно опровергнуть множеством других фактов и примеров. В анекдотах нет фактов, но они остроумны, их весело рассказывать и слушать, они незаметно и постепенно отравляют сознание ядом обывательщины. Это очень полезно — распространять вредные анекдоты: они запоминаются, смешат. А ведь не перевелись еще так называемые честные граждане, что ради красного словца не пожалеют и родного отца! Вам, должно быть, и невдомек, а между тем это факт: разведывательная служба, к коей вы теперь имеете прямое отношение, тщательно собирает разные литературные миниатюры, систематизирует и изучает их, держит специалистов по сочинению безобидных, на первый взгляд, вещичек. В общем комплексе борьбы против коммунизма эта форма пропаганды играет далеко не последнюю роль. В особенности яркое впечатление она производит на молодые неокрепшие умы.

А сейчас я расскажу вам для начала несколько веселых юморесок. И берегитесь, Никодим Эфиальтович, ежели мне не доведется услышать что-либо подобное из других уст.

Кукушка еще дважды выскакивала из своего терема. Наконец в комнатушке Златовратского погас свет. Сергей Владимирович спал спокойно. Лев Яковлевич, против обыкновения, не храпел. Он лежал с открытыми глазами и прислушивался к таинственным звукам тьмы. «Получу свою долю — и сбегу. Получу свою долю — и сбегу», — неотвязно жужжала в его голове спасительная мысль.

В окно заглядывал черный бархатный глаз ночи. Тоненько посапывал на диванчике Эфиальтыч. Однако и он не спал. Душа его звенела от счастья. Перед мысленным взором Златовратского возникла картина: ядовитые змеи ползут, извиваясь и жаля, ползут из его комнаты. Они мстят за Никодима Эфиальтовича, мстят, мстят!.. Змеи эти не жалят смертельно. Печально. Они лишь досаждают, искушают кое-кого. Их яд все же опасен, он вредит, тормозит развитие организма… А там — придут неизвестные с двумя миллионами приветов от «Викинга»!.. Деньги, радость мести!

«Нет, прав этот бронзововолосый наглец. Я действительно обрел смысл жизни, — подумал маленький сухонький старичок. — А мальчик этот — дай боже, побольше таких».

Златовратский, имитируя сон, продолжал посапывать. И он похолодел от ужаса и восторга, когда вдруг услышал ироническое замечание Винокурова:

— А ведь вы оба не спите, коллеги. Держу пари, не спите.

Раскладушка застонала под грузным телом Льва Яковлевича. Эфиальтыч перестал посапывать.

— Так-то лучше, мистеры Лоуренсы. В Златовратском я уверен. Но меня беспокоит Сопако. Его одолевают нехорошие мысли.

— Меня? Что вы!..— откликнулся Лев Яковлевич.

Но, сообразив, что выдал себя, умолк.

— Не доведут они вас до добра. А теперь — все спать по-настоящему, живо. Морфей давно уже распростер свои объятия.

 

Глава X. Превратности судьбы

Крохотный, похожий чем-то на кузнечика, зеленый «ЯК-12» вырулил на выложенную бетонными плитами стартовую дорожку. Вот он взвыл мотором, разбежался и стал карабкаться в прозрачное, озаренное солнечным сияньем, нежно-голубое поднебесье. Легкий ветерок потряхивал самолет, упругой струей врывался в кабину.

Земля с высоты не воспринималась всерьез, она представлялась отлично сработанным учебным пособием, огромным ящиком с рельефом местности, на котором курсанты военных училищ решают задачи по тактике. Только мастер постарался на славу: узенькими ленточками серпантина обозначил дороги, искусно вырезал из желтоватого стекла причудливые извивы арыков, расстелил светло-зеленый, чуть потертый бархат полей, поставил даже детскую железную дорогу, а на самом краю небрежно набросал груду гор, обернув две-три вершины сверкающей на солнце станиолевой бумагой.

Нечто подобное игрушечное, фантастическое, должно быть, грезится по ночам детям, начитавшимся крылатых, как мечта, сказок Андерсена и братьев Гримм.

И все же, внимательно приглядевшись, даже с этой шестисотметровой заносчивой высоты нетрудно приметить внизу биение жизни. Это и дымки фабричных труб, и ползущие со скоростью километров этак шестьдесят в час вереницы автомобилей, и тракторы, любовно проглаживающие зеленую поросль хлопковых полей, и розовато-зеленая пена садов, и огненные озера цветущих маков…

Глубоко-глубоко внизу маленькие точечки непоколебимо и планомерно переделывают облик земли, деловито) по-хозяйски благоустраивают свою жизнь, забирая власть над природой, подобно сказочным великанам и волшебникам.

…Сергей Владимирович сидел рядом с летчиком. Он наслаждался полетом. Ему нравилось смотреть на землю свысока. Винокуров воображал себя вольтеровским Макромегасом, шагающим через моря и горы, растаптывающим по дороге города, селения и их обитателей. «Так оно и в действительности, — улыбнулся он сам себе. — «Викинг» — не какая-нибудь букашка. Расовая теория — не такая уж глупая штука. Она не нравится лишь импотентам, вообразившим себя защитниками человечества. Эгоизм управляет всеми так называемыми благородными поступками. Хилые и трусливые людишки добились запрещения дуэлей, ущербные субъекты ратуют за отмену сегрегации, голодранцы вопят о необходимости переустройства мира на основе социальной справедливости… А стоит такому крикуну обзавестись десятком тысяч долларов, и он тут же начинает убеждаться в том, что мир, в котором он живет, не так уж плох. Оно и правда, гениально сказано в «Материализме и эмпириокритицизме»:

«Если бы математические теоремы задевали интересы людей, они опровергались бы».

Отличная мысль. Советский социальный эксперимент задевает мои интересы. Я сильный человек. Зачем мне вынянчивать недоносков? Я хочу властвовать. То, чем так усердно заняты в этой стране — строительство коммунизма, — искусственная штука. Без борьбы за существование народы не могут не деградировать…»

Самолетик сделал крутой вираж, земля повалилась набок, и Винокуров почувствовал, что его схватили за воротник цепкие пальцы. Сергей Владимирович резко рванулся, но тут же устыдился своей оплошности: сзади сидел всего-навсего Лев Яковлевич. Казначей впервые летел на этом, как он выразился, «примусе», порядочно трусил, в голову ему лезли разные странные мысли, вроде: «А вдруг пилот — сердечник, и у него начнется припадок!» Вираж напугал Сопако, и он уцепился за своего всесильного шефа.

Винокуров перегнулся через спинку сиденья, прокричал на ухо Льву Яковлевичу:

— Когда-нибудь я заставлю вас прыгнуть с парашютом!

— Только через мой труп! — прокричал в свою очередь Сопако. — У меня слишком богатое воображение!

Летчик повел своего кузнечика на посадку. Через несколько минут Винокуров и Сопако уже шагали по зеленому полю.

По соседству с посадочной площадкой паслось колхозное стадо. Лев Яковлевич опасливо поглядывал на здоровенного быка, который раздувал ноздри и смотрел на путников пьяными глазами закоренелого хулигана.

— Он хочет бодаться, — высказал предположение казначей и начальник штаба. — Очень сильный бык.

Шеф утвердительно кивнул головой и пояснил:

— Это естественно, доблестный оруженосец. В жизни именно все так и устроено: кто-то кого-то бодает, кусает, душит. Стоит ли удивляться? Самое печальное в нашей ситуации — вовсе не бык. Вчера я наводил справки и установил, что в области двенадцать председателей колхозов — Каримы Саидовы, из коих три возглавляют сельхозартели «Маяк».

Сопако остановился. Глазки его тревожно забегали. Он отер лоб огромным носовым платком, почесал подбородок, обросший бурой щетиной, и задумался. Вдруг он щелкнул пальцами:

— У меня есть идея! Побываем в трех «Маяках».

— Гип-гип ура! Виват! Банзай начальнику штаба! — воскликнул Винокуров. — Удивляюсь, как вы до этого додумались? Вы определенно делаете успехи. А теперь в путь. Перед нами кишлак, в кишлаке правление колхоза, в правлении Карим Саидов номер один.

Спутники увидели вскоре одноэтажное здание, фасад которого украшали отштукатуренные колонны. Стены здания были расписаны лозунгами, призывающими колхозников выполнить обязательства по сбору хлопка. На доске объявлений детская рука вывела мелом рожицу с косичками и написала под ней вкривь и вкось крупными буквами «КАМИЛЯ».

— М-да, — усмехнулся Сергей Владимирович, глядя на «Камилю», — любопытное объявление. Председатель, видимо, увлекся чтением Ницше. Я полагаю, здесь можно будет неплохо порезвиться. Что может быть печальней беседы с крестьянином на философские темы! Опасаюсь, не извел ли он книжечку на самокрутки.

Сопако тяжело задышал.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Винокуров. — Будем надеяться, что раис некурящий.

К приезжим подошел старичок в сером ватном халате, с воздушным ружьем через плечо. Реденькая его борода просвечивала насквозь. Он оказался сторожем, общительным и веселым сторожем. Говорил он с какой-то особенной интонацией, отчего даже самая обыденная фраза звучала как острота.

Поздоровавшись, старичок вежливо осведомился о цели приезда уважаемых гостей.

— Председателя надо повидать, — объяснил Сергей Владимирович. — Какой у вас председатель — хороший человек, плохой человек?

Колхозный сторож удивленно вскинул брови:

— Уж не из Бахкента ли вы? Комиссия?

— Из Бахкента. Комиссия, — нагло улыбнулся Винокуров.

Сторож помял в руках бородку и заметил не без яду:

— Опоздали, уважаемые. Сняли мы председателя, не дождавшись комиссии. — У Винокурова и Сопако перехватило дыхание. — Еще два года назад сняли бездельника Мамурджана. Теперь у нас новый раис. Мудрый, справедливый человек. Карим Саидов его зовут.

— Нам и нужен Карим Саидов! — не удержался Лев Яковлевич, — а никакой не Радж Капурджан.

— Мамурджан, — поправил Сопако старичок. — Мы в свое время жалобу на него писали. Очень глупый человек. Очень любил озадачивать людей. Соберет бригадиров и шумит: «Это какой порядок?! Директива есть, установка тоже есть, решение есть. Все есть. Навоза нет. Не заготовили, не вывезли на поля. Нет у вас вкуса к местным удобрениям… Какие сводки писать будем? Обязательство кто выполнять будет, я, что ли?!»

Старичок явно копировал голос и интонации снятого председателя.

— Как же это вы осмелились его снять с работы? — поинтересовался Винокуров.

— Очень просто, уважаемый. Надоел Мамурджан. Все хозяйство запустил. А особенно зло взяло из-за стекол… На стол которые кладут. Мы стекло на стол кладем, а Мамурджан по стеклу хлоп — и нет стекла. Мы опять кладем — он опять озадачивает, опять бьет. Надоел. Собрали общее собрание, и слетел Мамурджан…

Сергей Владимирович поморщился. Он не ожидал столь демократических порядков в кишлаке.

— Ладно, старик, — оборвал он грубо- общительного сторожа, — надоел мне твой Мамурджан. Расскажи-ка лучше, как разыскать Карима Саидова.

Старичок обиженно заморгал, но все же, видимо, не захотел ответить грубостью на грубость.

— Прямо, затем налево и километров пять через поля. Он в дальних бригадах.

— Нет, уж лучше здесь его подождать. Где дом его?

— Понимаю! — сторож лукаво блеснул глазами. — Жарко.

Проглотив «пилюлю», Винокуров с Сопако отправились разыскивать дом Саидова. У арыка симпатичная черноглазая девчушка лет шести мастерила кораблик. Во дворе шумела детвора. Здесь был детский сад.

— Эй, мелочь пузатая! — крикнул ей Винокуров. — Где дом председателя колхоза?

— Я не мелочь, — серьезно ответила девочка, — я Джамиля, а председатель — мой папа. Живем мы во-о-н там… Во-о-н сад, а в саду Петя, мой брат…

— Петя?.. Брат?! — уставился на Джамилю Сергей Владимирович.

— Брат. У меня мно-о-ого братьев и сестер. Пятнадцать штук… Тулкун, Грицко, Хейно, Сирануш, Рива, Шота… — Девочка старательно загибала пальцы, пересчитывая братьев и сестер.

— Пошли, — Винокуров ткнул в бок Сопако. — Нечего стоять, разинув рот. Дети любят фантазировать.

Однако Джамиля не фантазировала. В садике действительно оказался Петька, русоволосый мальчуган с облупившимся носом. Он твердо и решительно заявил, что Карим Саидов его отец.

Лев Яковлевич долго почесывал загривок, разглядывая диковинного Петьку. Вдруг Винокуров тихо рассмеялся.

— Не соображаете? — шепнул он Льву Яковлевичу. — Ну, конечно! Серьезно думать — не ваше амплуа. Карим Саидов попросту байско-феодальный пережиток. Многоженец он.

Бодро зашагали они к дому, белевшему из-за серебристых стволов могучих тополей. У крыльца их встретила женщина лет сорока пяти в широком мягких тонов платье без талии. Узнав, что в гости пожаловали журналист и фотокорреспондент, она нисколько не смутилась.

— Очень приятно. Прошу в беседку. Чаю попьете. Матлуба Ибрагимовна меня зовут… Проходите, пожалуйста, а я кое-что приготовлю. У нас говорят: гость в доме — счастье в дом!.. Простите… Сергей Владимирович… так, кажется? Отчего вы все время оглядываетесь? Может, с вами еще кто приехал? Пусть заходит.

У Винокурова уже созрел план, как «ухватить за больное место» Саидова, если понадобится его шантажировать. Он бросил небрежно:

— А где же остальные жены председателя. Разве мать Петьки живет отдельно или, скажем, мать… как ее — Сирануш?

Матлуба Ибрагимовна посмотрела на гостей недоуменным взглядом.

— Нет… Разве вам неизвестно?.. Какие жены? В нашем колхозе, да и во всем районе многоженство давно ликвидировано… Обидные слова говорите.

— В таком случае откуда у вас Петька, Сирануш, Грицко, Рива и так далее? — щуря глаза, съехидничал Сергей Владимирович. — Ха-ха!.. Понимаю! Аист принес.

Больше Винокурову смеяться в этот день не пришлось. Матлуба Ибрагимовна с сомнением оглядела Винокурова и Сопако, заметив словно невзначай:

— Никогда таких неосведомленных журналистов не встречала. О нас, пожалуй, вы могли и не знать, но так глу… извините… так поверхностно судить о нашем народе!

Сергей Владимирович смутился. Его бесило, что он оказался в глупом положении.

— Мы с крайнего севера, — сказал он льстиво. — Мы… извините нас. Объясните все по порядку…

Кое-как он вымолил прощение. Женщина, подавив обиду, присела у столика, покрытого цветистой скатертью, и начала рассказ. Слушая ее, Сопако разинул рот от изумления, а Винокуров, скрывая досаду, покусывал губу, не зная — верить жене председателя или не верить.

Матлуба Ибрагимовна и Карим Саидович поженились в 1938 году. Очень хотели ребенка. Но детей не было. И тогда взяли они из детского дома двухлетнего черноглазого карапуза. Так в доме появилось счастье по имени Тулкун.

— Сейчас Тулкун большой, совсем взрослый, — улыбнулась женщина одними глазами. — Лучший тракторист… Да… А потом война грянула. Стали привозить в Бахкент детишек… худые, запуганные, в глазах тоска. Поехали мы как-то с мужем в город, решили сироткам сладостей занести. Пришли в детдом… Малышей полно, и у всех родители либо погибли, либо без вести пропали. Так бы обняла всех сироток и к груди прижала. Смотрю на мужа, а он обнимает меня: «Не плачь, Матлуба», а сам бледный…

Матлуба Ибрагимовна вздохнула, в уголках ее глаз светились две блестящие капельки.

…Подошли к одной койке. Девочка в ней лет пяти. Бредит. Маму свою зовет. А мамы нет. Убили ее во время бомбежки поезда. Рядом — на другой койке — мальчик двух лет… В ручонку осколком ранен, мечется. Болит ручонка. Какое сердце не надорвется, на них глядя…Приехали мы домой с дочкой Ривой и сыном Грицко…И знаете, хоть и тяжелое, голодное время было, а дети словно счастье в дом принесли. Рива школу в прошлом году окончила с серебряной медалью. На Алтай уехала, целинные земли осваивать. Грицко в девятом классе…Постепенно росла наша семья. Из многих краев у нас дети, из Эстонии и Армении, из Грузии и Белоруссии. И все родные нам. Мы и после войны двумя дочками и сыном обзавелись. В детском саду они сейчас. Скоро вернутся…

Вечерело. Сергей Владимирович сидел, понурив голову. Он все еще не мог прийти в себя от удивительного рассказа. Казалось, вся история семьи Саидовых — выдумка. Мыслимо ли все это!.. А где-то в уголке души кто-то нашептывал: «Эх ты, сверхчеловек! Какой ты мелкий и жалкий по сравнению с этой простой женщиной!».

Матлуба Ибрагимовна ушла по хозяйству. Немного погодя прибежали из детского сада Джамиля, Мариника и Тадеуш. Пришел широкоплечий в комбинезоне Тулкун, поздоровался с гостями и деловито принялся приготавливать плов. Затем в сопровождении колхозного агронома, давно уже прикидывающегося больным, чтобы иметь повод чаще бывать на медпункте, явилась хохотушка с огромными карими глазами Сирануш (она работала фельдшером и была причиной агрономовой болезни).

Один за другим тянулись к просторному дому сыновья и дочери. Одни возвращались из школы, другие — с полей. Наконец послышался шум мотоциклетного мотора, и вся семья Саидовых без малого в два десятка голосов закричала;

— Папа приехал!.. Папочка!

Вскочили и «журналисты». Их волновала встреча с владельцем томика «Ницше».

В беседку вошел высокий загорелый человек лет шестидесяти.

— Не тот, — шепнул Винокуров Сопако. — Типичное не то. — Сергей Владимирович подумывал уже о том, чтобы быстро получить пустяковое интервью и ретироваться, но он не взял в расчет местного гостеприимства.

День был потерян, однако вечер Винокуров и Сопако провели великолепно. Стол, за которым сидела огромная семья Саидовых, ломился от яств. Пахло аппетитным дымком. «Журналисты» пили коньяк, заедая его сочным шашлыком и жирным пловом. Каждая рисинка, цвета светлого янтаря, казалось, излучала сияние. Гостей угощали плачущей жиром самсой; тонко нарезанным луком в вишневом соке; огненной от перца шурпой; бесчисленными сладостями, дынями прошлогоднего урожая, сладкими и душистыми.

Лев Яковлевич ел с жадностью, чавкая, то и дело водворяя на место спадающую вставную челюсть. Винокуров не ощущал вкуса, хотя старался не показать вида и не отставать от Сопако. Сергей Владимирович после рассказов Матлубы Ибрагимовны чувствовал себя так, словно ему надавали пощечин.

— Что же вы грустите? — шепнул захмелевший Сопако. — Вы же хотели порезвиться.

— Идите к черту! — буркнул Винокуров и закашлялся, подавившись самсой. — Не могу больше! — взмолился он, обращаясь к хозяевам. — Ей богу, больше не могу. Спасибо за угощение.

— А я могу! — запротестовал Лев Яковлевич, но тут же испуганно умолк: Винокуров, словно прессом, прижал его колено к ножке стола. — Я… пожалуй, тоже недоел… то есть… переел. Пора спать.

Винокуров и разомлевший Сопако в сопровождении хозяина проследовали в комнату для гостей — мехмонхану.

Когда Саидов, пожелав «журналистам» покойной ночи, вышел, Сергей Владимирович скрипнул зубами и уже хотел было объяснить Льву Яковлевичу, что сегодняшняя встреча — уникальный случай, а вообще-то говоря, он — Винокуров — себя еще покажет и порезвится, как вдруг раздался храп невероятной силы. Винокуров долго не мог заснуть.

Отчего?

Может быть, ему мешал храп Сопако?

* * *

Утром Сопако и Винокуров проснулись разбитые и усталые. Однако холодный душ и вкусный завтрак с ледяным помидорным соком быстро привели в порядок гостей. Винокуров обрел хорошее настроение и стал даже подтрунивать над Львом Яковлевичем.

— Видите, гражданин казначей, как прекрасна жизнь, — приставал он к Сопако. — Жаль, что этот Саидов вовсе не тот, который нам нужен. Я не смог преподать вам очередного урока. Приехали — и все. Какое хамство. Если и дальше так пойдет дело, я, пожалуй дисквалифицируюсь. Но ничего. Сейчас нам подадут «Победу», и сегодня у другого Саидова я покажу вам, как надо работать!

Сергей Владимирович сощурился, погладил себя по свежевыбритой щеке и, окинув взглядом Сопако, вдруг воскликнул: — Боже! Как хороши вы в новом костюме, при шляпе и модных очках! Весьма импозантный вид… Идея!

Лев Яковлевич беспокойно засопел. Идеи шефа страшили его.

— В принципе, — продолжал шеф, — я предпочитаю избегать излишнего риска. Но… не берите во внимание этот колхоз… в кишлаках порядки, я уверен, все еще патриархальные. Сами сегодня убедитесь. Мы выкинем такую штучку!..

— За штучки, как вы говорите, за штучки могут и посадить, — вздохнул Лев Яковлевич.

— Что вы! Не беспокойтесь. Кроме того, вы еще не знаете, что я задумал. Я так и не высказал своей идеи.

Сергей Владимирович притянул к себе казначея и стал шептать ему на ухо, то и дело прыская смехом. Сопако окаменел, потом затрясся.

— Через мой труп! — воскликнул он, как и в самолете.

— Плевал я на ваш жирный труп. Я сделаю из вас человека или… труп. Ясно? Советую не артачиться.

К «журналистам» подошли супруги Саидовы, пригласили сесть в «Победу». Мгновение — и машина двинулась вперед, исчезнув в облаке пыли.

* * *

Полевой стан пятой бригады утопал в зелени. Стоял он в каких-нибудь тридцати метрах от обочины шоссе Здание настолько надежно скрывалось могучими орешинами, тутовыми деревьями и взбиравшимися на крышу хмелем и диким виноградом, что обнаружить стан издали было почти невозможно.

Солнце стояло в зените. Колхозники уже пообедали и собрались на поросшей густой травой площадке, где обычно проводились политинформации. Сегодня им предстояло послушать интересную беседу. Бригадир Мухамеджан-ата с седой окладистой бородой и звездой Героя Социалистического Труда на полосатом халате, принимавший участие в работе VII сессии Верховного Совета СССР, обещал рассказать о решениях по реорганизации управления промышленностью и строительством. Все уже ознакомились с материалами сессии. И все же колхозникам не терпелось услышать живое слово очевидца, человека, входящего по их воле в коллектив законодателей страны — в Верховный Совет СССР.

Беседа, однако, не состоялась. Агитатор Кумри Файзиева едва успела предоставить слово бригадиру, как со стороны дороги послышались призывные сигналы автомашины. Дверцы «Победы» распахнулись, из нее вышли молодой интересный мужчина с блокнотом в руках и круглый отечного вида старик в шляпе и очках с треугольными стеклами, куривший с явным отвращением толстую сигару. Шофер вытащил из багажника большой баул, помахал руками в сторону колхозников, мол, помогите, и, дав газ, укатил.

— Гости приехали. Надо встретить, — распорядился Мухамеджан-ата.

Члены бригады заторопились навстречу прибывшим, помогли им донести багаж. Круглый бледный старик с сигарой хранил молчание, зато высокий молодой мужчина не умолкал ни на минуту. Он представился газетным корреспондентом, а пожимая руку бригадира, представил и молчаливого спутника:

— Независимый лейборист лорд Фаунтлерой.

Кумри Файзиева хихикнула и в смущении прикрыла лицо платком. Мухамеджан-ата укоризненно глянул на девушку.

— Гость с добрым сердцем — желанный гость, — откликнулся бригадир довольно прозрачным комплиментом. — А вы…

— Приехал познакомиться с делами артели, — бесцеремонно перебил Сергей Владимирович. — Уж очень захваливают ваш колхоз. Хочется копнуть поглубже.

На Винокурова иногда находил стих, и он жадно искал приключений. Сегодня ему хотелось издеваться, высмеивать, рисковать без всякой причины, лишь бы пощекотать нервы, встряхнуться.

— Копнуть? — Мухамеджан-ата насупился. — Плохой слово сказал. Не то слово. Обида это. Лорд тоже копать будет?.. Только колхоз наш, как колодец: глубже копай — чище воду достанешь.

Корреспондент, ничуть не смущаясь, раскрыл блокнот и быстро записал афоризм о колодце и воде, потом поинтересовался у Кумри, что смешного нашла она в заморском госте лорде Фаунтлерое.

— Ей восемнадцать лет. Молодость смеется и без причины, — пояснил бригадир. — Извинитесь перед лордом.

Кумри зарделась:

— Я… я не без причины. Я читала книжку «Маленький лорд Фаунтлерой», а этот… и не выдержала.

— Он и в самом деле маленький, — улыбнулся корреспондент.

— Тот был мальчик.

— Мальчик вырос, постарел. Это в порядке вещей… А вы книжки, оказывается, почитываете. Грамотная?

Тон корреспондента насторожил бригадира. Он повидал немало журналистов. Они нередко задавали несуразные вопросы — один по простоте душевной, другие из-за недостатка такта. Однако ими, чувствовалось, руководили благородные намерения, неуемное любопытство газетчика. Этот же словно колючкой кольнул.

— Грамотная, — холодно ответил Мухамеджан-ата, — студентка-заочница первого курса сельхозинститута.

Корреспондент смутился, но лишь на секунду. Он тут же завел легкий разговор, сообщил, что независимый лейборист отказался от переводчика из ВОКСа, бросил Фаунтлерою, окончательно одуревшему от вонючей сигары, несколько слов по-английски. В ответ раздалось хриплое урчание и тройное «Гав-гав-гав».

— Лорд спрашивает, как ему повидаться с председателем колхоза мистером Каримом Саидовым, — перевел бойкий корреспондент.

Кумри и еще несколько молодых колхозников удивленно переглянулись. Как и в большинстве наших средних школ, их обучали английскому языку. Поэтому лордовы «гав-гав-гав» посеяли сомнения. Кумри долго составляла в уме фразу и, наконец, запинаясь, ответила Фаунтлерою по-английски: «Председатель сейчас приедет к нам». Лорд и ухом не повел, у журналиста дрогнула щека, и он, окинув зоркими синими глазами колхозников, заметил:

— Лорд предпочитает не вступать в личное общение. Пережиток капитализма в сознании лейбориста. Горд, высокомерен… Однако нам хотелось бы пройтись по полям.

— Прошу повременить, уважаемый, — Мухамеджан-ата сделал приглашающий жест. Он явно затягивал разговор. — Разъясните один вопрос. Я старый человек, учиться не пришлось. Молодежь наша — у нее прямая дорога в жизнь: школа — работа — институт — работа… А мой институт — вот он, — старик показал натруженные ладони. — Грамоту своим умом одолевал… кружок политграмоты посещаю. Ответьте: как это лорд лейбористом стал?

Лорд Фаунтлерой выронил изо рта сигару, ошалело завращал глазами и… обратился в бегство.

— Бежи-и-м! — крикнул он Винокурову пронзительным фальцетом.

Винокуров, растерявшись, бросился следом. Колхозники, пораженные, замерли в оцепенении. Но вот они пришли в себя и с шумом и криком пустились вдогонку. Сопако мчался с поразительной быстротой. Тренированный его спутник, взявший старт несколькими секундами позже, не мог его догнать. Однажды казначей упал, но тут же вскочил на четвереньки и некоторое время бежал в таком положении с прежней скоростью.

— Обманщики-и-и!

— Проходимцы!

— Аферисты!

— Держи их!

Крики преследователей лишь придавали беглецам силы. В спину Льва Яковлевича хлопнулся ком слежалой земли, другой ком сбил с него шляпу. Винокурову угодило по затылку. Погоня не отставала, впереди бежал рослый плечистый юноша с кетменем в руках. Сопако оглянулся, увидел сверкающую сталь кетменя и, завывая от страха, побежал с такой быстротой, которой мог бы позавидовать рекордсмен мира на стометровую дистанцию Мерчисон.

— Стойте, негодные! — грозно кричал юноша. — Все равно поймаем.

— Лейбористов бить? — огрызался Винокуров. — Представителей прессы преследовать?

— Сволочь он, а не лорд-лейборист. И ты мерзавец. Стой, говорю!

— Штымпы, — отвечал журналист на великолепном блатном наречии. — Мазу тянете. А «перо» в пиджак не хошь, фрайер?

Винокуров, видимо, приустал, расстояние между ним и головным преследователем неумолимо сокращалось. Разрыв составлял каких-нибудь пять-шесть шагов. Юноша поднял над головой кетмень, но затем опомнился и бросил опасное оружие. В этот миг «журналист» вдруг резко затормозил и упал поперек дороги на четвереньки, юноша с ходу тяжело перелетел через него и ударился головой, но тут же вскочил на ноги. Винокуров сделал неуловимое движение — правая рука молодого парня безжизненно повисла; страшный удар в подбородок — и парень недвижимо распростерся на дороге.

Преследователи смешались, остановились. Винокуров оглянулся и увидел удивительную картину: из-за поворота дороги, не сбавляя прежней феноменальной скорости, мчался назад Сопако. Колхозники дрогнули: психическая атака независимого лейбориста устрашила людей. Лорд Фаунтлерой был невменяем. Опешил и Сергей Владимирович. Но секунду спустя все прояснилось. Из-за поворота выскочил мотоцикл.

— Раис! Раис! Товарищ Саидов! — радостно закричали колхозники. — Не пускайте!.. Это мошенники!

«Лорд» заметался то в одну, то в другую сторону. Винокурова и Сопако взяли в клещи. Сергей Владимирович бросился к фыркающему мотоциклу. Председатель схватил Винокурова за грудки. Винокуров медленно повалился на спину и в тот момент, когда он коснулся земли, с силой ударил Саидова ногой в живот, перебросив его далеко через себя.

— Скорей! — гаркнул Винокуров.

Сопако понял, но обезумев от страха, вскочил на место водителя.

— Пусти сволочь! Марш на багажник! — Сергей Владимирович выхватил «Вальтер».

Колхозники, бросившиеся было на помощь председателю, отпрянули. Сопако продолжал пытаться управлять мотоциклом. Тогда Винокуров не очень сильно ударил Льва Яковлевича в левую часть подбородка и одновременно в правый висок. Казначей охнул, схватился руками за голову и тут же был переброшен на багажник. Мотоцикл взревел, развернулся и, описав дугу, полетел по шоссе и скрылся за поворотом.

 

Глава XI. Заветная книга

Бешено рыча, мотоцикл жрал километры с жадностью и неистовством голодного цепного пса, дорвавшегося до вареной печенки. Ветер наотмашь хлестал Винокурова по щекам, застилал слезами глаза; бесконечные ряды молоденьких тополей по обочинам шоссе превратились в сплошной сверкающий и прозрачный забор Начальник штаба и казначей, то и дело взлетая высоко вверх над багажником, мертвой хваткой вцепился в своего шефа. Зажмурив глаза, он прижимался к Винокурову, словно к любимой девушке в канун долгой разлуки.

Пугая редких пешеходов, беглецы в каких-нибудь пятнадцать минут домчались до границы опасного района, затем, беспрерывно меняя направление, миновали еще два района. Дорога пошла на подъем. Сергей Владимирович сбавил ход, въехал на подвесной хрупкий мостик. Внизу шипел и ерепенился широкий бурный сай.

Винокуров слез с мотоцикла и огляделся. Вокруг — ни души. Слева расстилались огромной изумрудной скатертью пастбища, справа — врезалась в бездонное небо громада подернутых дымкой гор, разбежались во все стороны от могучих вершин зеленовато-желтые холмы. Кажется: бушевала здесь некогда невиданная буря, вздымая и сталкивая гигантские валы, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, замерла, достигнув, своего апогея. Застыли чудовищные волны, поросли травой, кустарником, деревцами, а те, что вонзили вершины в самое небо, оделись в гранит, окаменев в вековом молчании.

— Слезайте, мужественный лорд, приехали, — промолвил мрачно Сергей Владимирович. — Кому говорят!

Мощная рука шефа бесцеремонно схватила Сопако за шиворот, сдернула с багажника. Неуклюже перебирая затекшими ногами, Лев Яковлевич с тоской смотрел на Винокурова, возившегося у машины. Вот он приподнял ее, перекинул через перильца переднее колесо, схватился за багажник и рывком сбросил мотоцикл в мутную пенящуюся воду.

— Теперь ваша очередь, — Винокуров сделал приглашающий жест. — Прыгайте, лейборист-неудачник. Сопако попятился.

— Ладно, — сжалился Сергей Владимирович, — так и быть, существуйте. Дарю вам приятную возможность написать свои мемуары — полное собрание преступлений. Придется много потрудиться. Ведь только последнее ваше уголовное дело насчитывало много томов.

Путники перебрались через мостик. Воздух родниковой чистоты, пьянящий запах трав, полевых цветов и прибрежных ив бередили, волновали душу Винокурова. Сопако нестерпимо захотелось есть, и он поведал шефу о своих эмоциях.

— Кто не работает — да не ест! — отрезал Сергей Владимирович. — Кого вы там изображали, думаете, лорда? Черта с два! Ненормального, одержимого манией преследования, средневекового турецкого придворного, ожидающего порки и прочих аристократических развлечений в награду за попытку строить глазки триста пятьдесят седьмой жене султана.

— А тот Саидов на мотоциклете был… тот Саидов? — осмелился задать вопрос Лев Яковлевич.

— Нет, вы все-таки дикарь. Пятница. Какое тупоумие! Тот Саидов, конечно, был и остается тем Саидовым. Ваше счастье, однако, что Саидов номер два не имеет ничего общего с нужным нам председателем «Маяка». Итак, предстоит последний решающий удар. Я неслучайно гнал мотоцикл именно в этот горный район. До Карима Саидова номер три, владельца заветной книги, каких-нибудь полтора десятка километров. Готовьтесь к встрече с бульдогом.

Они шли под стрекот кузнечиков. Шли, обжигаемые солнцем, пыль клубилась под их ногами. Их губы потрескались, языки стали шершавые как наждачная бумага. И все же они шли. В Винокурове взыграла желчь. Он без конца отпускал ехидные замечания Льву Яковлевичу, доказывал, будто бы именно Сопако, и никто другой, повинен в провале, ибо бросился в бегство, язвил по адресу колхозников.

И все же в душе Винокурова шевелилось легкое беспокойство. Сергей Владимирович чувствовал, что занимается самоуспокоением.

— Подумаешь, разборчивые какие, — ворчал он. — Лейбориста не того подали. А где я возьму настоящего?.. Эх, вот они, плоды всеобщего, обязательного и к тому же образования. Пошутить нельзя… «Фаунтлероя» даже читают, политикой интересуются. Лучше бы коран штудировали.

Сопако стал отставать. Переживания в злополучном колхозе «Маяк», фантастический гон на мотоцикле, скребущие, как мышиные лапки, позывы голода подкашивали его силы. Сергей Владимирович обернулся и, изумленно посмотрев на Сопако, воскликнул:

— Когда вы успели так похудеть? Удивляюсь. Вы, наверное, сделали это умышленно, дабы не быть опознанным девушкой-энциклопедисткой Кумри Файзиевой и ее седобородым бригадиром.

Неожиданно Лев Яковлевич сошел с дороги и лег плашмя на траву.

— Не могу больше. Не надо миллиона, — начальник штаба вздохнул и закрыл глаза.

— Но-но! — угрожающе сказал Винокуров. — Учтите, исключение из известного рыцарского правила: в подобной ситуации — бьют и очень больно именно лежачего. Вставайте! Через полчаса будем на месте. Видите, вот он, кишлак.

Сопако повел мутными от изнеможения глазками и вдруг довольно резво вскочил на ноги. Он увидел корову, она паслась совсем рядом. Дивные очи коровы влюбленно взирали на Льва Яковлевича, мощное вымя, ощетинившееся сосками, напоминало морскую мину. Но мина эта содержала в себе не смерть и разрушение, а жизнь.

— Буренка… Буренка, — нежно проворковал лорд-неудачник, приближаясь к корове.

Сергей Владимирович с живейшим интересом наблюдал за маневрами своего спутника.

— Сцена обольщения, — комментировал он сложные маневры Сопако. — Так… очень психологично. Теперь погладьте бочок… На колени! На колени, вам говорят!

Лев Яковлевич припал к теплому вымени.

— Ах, какая трогательная картина. Мадонна с младенцем. Не дай бог, если сюда придет священный бык Апис.

Корова удивленно посмотрела на Льва Яковлевича, горестно вздохнула и отбросила от себя ногой ласкового, невиданного ею доселе, странного теленка.

— Черт с вами, — решил Винокуров. — Мне не хочется пока расставаться с начальником штаба. Доберитесь хотя бы до этого стога сена и отлежитесь, а я сбегаю в богом забытый кишлачок и достану поесть. Кстати, о кишлаке. У меня не выходят из головы те «Маяки», номер один и два. Это наверняка образцово-показательные колхозы: с телевизорами и прочими пропагандистскими штучками. Так я пошел. Счастливо отлеживаться.

Час спустя Винокуров возвратился. На голове его красовалась «кэпа», которую он недавно грозился купить Льву Яковлевичу. Шеф держал в руках большой пакет и две бутылки пива. Физиономия шефа сияла.

— Насыщайтесь, безвольная личность, — он швырнул пакет и бутылки на сено. — Помните мою доброту.

Сопако набросился на свежие, еще теплые пахучие лепешки, масло, яйца и прочую снедь. В мгновение ока начштаба истребил съестное, и, запив пивом, блаженно улыбнулся. Он сразу же воспрянул духом.

— При вашем аппетите прямо-таки необходимо иметь миллион, — заметил Винокуров. — Что ж не поинтересуетесь, как поживает бульдог?

— Да, да… как он?! — с азартом воскликнул Лев Яковлевич, имея в виду владельца заветной книги.

— Его нет.

— Нет, — опечалился начальник штаба сообщением.

— Нет. Он сошел в Астрахани. Вот все, что удалось мне установить. Я говорю о бульдоге. Оказывается, он не принадлежал Кариму Саидову и сторожил Ницше в порядке личной инициативы.

Лев Яковлевич облегченно вздохнул, мелко, словно гривенники рассыпал, рассмеялся.

— Вы видели председателя?

— Наконец-то слышу разумные вопросы. Видел, конечно.

— А вдруг он нас узнает!

Шеф брезгливо поморщился:

— Эта гениальная мысль могла бы придти вам в голову несколько раньше, мой друг, когда мы собирались навестить первых двух Саидовых. Успокою: не узнает он нас, нет. Мы не показывались ему на глаза. Предпочитали следить за ним. И все же, как видите, — Винокуров церемонно снял «кэпу», — я предпочел во имя вашего золота расстаться со старинной бронзой своих волос. «Кэпа» для вас. Обещал ведь. Родная мать не узнает в ней своего Левочку. Я бы мог навсегда уложить того детину с кетменем, но не сделал этого. Я гуманист-прагматик. Пусть себе живет и рассказывает следователям, как один из двух уголовников обзывал его «штампом» и грозил сунуть под пиджак «перо». Компрэнэ? Понимаете?.. Уголовники… украли мотоцикл. Пусть и ищут уголовников. Но их все же могут искать. Вот почему я похож теперь на бывшего брюшнотифозного больного, а вам преподнес «кэпу». Между прочим, она стоит теперь всего тридцать семь рублей. Вышла из моды, должно быть. Снимите пиджак, он вызывает сомнение в реальности вашего головного убора.

Путь до кишлака преодолели стремительным марш-броском. Вдохновленный Сопако шагал резво, как дромадер. Сергей Владимирович философствовал и развлекал спутника разговорами.

— Досадно, — рассуждал Сергей Владимирович, — но факт: я плохо знаю местную деревню. В ней действительно произошли глубокие изменения. Кишлачок здешний не так уж забыт богом. Телевизионные антенны торчат, радио, дома новые, магазины, две школы, детский сад, клуб. Колхозников на «Победах» и «Москвичах» видел. Здесь, пожалуй, лорд-лейборист тоже успехом пользоваться не будет.

Винокуров чертыхнулся. Начальник штаба не разобрал в чем дело и спросил:

— Как вы сказали?

— Помянул недобрым словом двух этнографов, чей ученый труд я как болван штудировал от доски до доски. Они так умилялись, констатируя факт, что члены колхоза-миллионера уже умеют обращаться со швейными машинами и сидеть на стульях, есть вареное мясо и питать к детям нежные чувства! Этнографы исследовали образцово-показательный колхоз, рассудил я, что же делается в рядовых кишлаках! Там наверняка и по сей день автомобиль называют шайтан-арбой… Тоже мне ученые! Попадись они мне на глаза…

Наконец искатели сокровищ вошли в кишлак.

— Милости прошу к председателю, — пригласил Сергей Владимирович, указывая на просторный дом, выкрашенный розовой краской. — Домик цвета мечты.

— Ммы-м-гхм-мм… — замотал головой Лев Яковлевич.

— Не бойтесь, казначей. Я представился Саидову. Двое ученых этнографов изучают колхозный быт. Я доцент, вы профессор. Хотим до тонкости научно изучить обстановку и кухонную утварь раиса. Наденьте свои старообрядческие очки и не говорите ни слова. Можете сопеть и изредка произносить страшно ученое слово: «Гиппоплезиостегоцентавроптеродактиль». Я запишу его на бумажке… Вот, возьмите.

— Что оно обозначает? — поинтересовался Сопако.

— Кто его знает. Кажется, такого слова нет. Но доказать этого никто не может. В науке чуть ли не ежедневно рождаются не менее заковыристые словечки.

«Ученых-этнографов» в розовом доме встретили радушно. Карим Саидов (тот самый пожилой человек в тюбетейке, что ехал с ними на теплоходе) самолично открыл «этнографам» дверь.

— Салам, салам! — приветствовал он исследователей. — Рад познакомиться с профессором…

Саидов замялся и вопросительно посмотрел на Винокурова. Не успел Сергей Владимирович раскрыть рот, как «профессор» выхватил клочок бумажки и просипел громко по складам:

— Гип-по-пле-зи-о-сте-го-цен-тав-ро-пте-ро-дак-тиль!

Хозяин дома замер с протянутой рукой, в изумлении уставя на профессора небольшие карие глаза. Винокуров поспешил на выручку.

— Профессор Скукарев-Бурджанов очень рассеян, — пояснил «доцент». — Слово, которое он произнес, профессор изобрел сам, и означает оно им же самим изобретенную и научно обоснованную теорию функций… функций. В общем, это вам без специальной подготовки трудно понять, — Винокуров наклонился к уху Саидова и прошептал конфиденциально: — Мне думается, что и самому профессору не до конца ясна его теория. Очень сложно. Речь идет о взаимосвязи и взаимозависимости элементов туалета и растущего уровня сознания. Скажем, раньше дехкане завязывали брюки тесемками, а теперь застегивают их пуговицами. Очень важный фактор!.. Однако мы отвлеклись.

Исследователям столь не терпелось подвергнуть анализу председательский быт, что они отказались от угощения. Начали с кухни. Главную роль играл доцент, Скукарев-Бурджанов лишь сопел. Кухню осмотрели бегло.

— Современная кухня, — восторгался доцент. — О! Здесь даже холодильник. А сколько всего в кишлаке холодильников?

— Двадцать три, — отвечал Саидов, скрывая улыбку.

— Это открытие, мы сделали открытие! Слышите, профессор! Открыли в кишлаке двадцать три холодильника!

— Гип-по-пле… — начал было «профессор». Но его тут же перебил темпераментный доцент.

— А вы умеете обращаться с холодильником?.. Не улыбайтесь. Покажите. Мы сфотографируем. Это будет доказательством. Чтобы поверили. Речь идет о научных данных.

Саидов побагровел, ответил сдержанно и тактично, пояснив, что двери его дома и домов колхозников всегда гостеприимно распахнуты для ученых-этнографов. Однако позировать, «дабы зафиксировать факт», ни он, ни другие колхозники не имеют особого желания, так как в этом нет нужды. Придется исследователям исходить из предположения о том, что все вещи, имеющиеся в домах колхозников, вплоть до телевизоров и автомашин не представляют для их владельцев неразрешимой загадки.

— Хоп майли, — как говорят здешние жители, а по научному — аборигены, — неохотно согласился «доцент». — Жаль, но что поделать! Наука требует жертв.

— Вы хотите сказать, будто бы становитесь жертвой науки? — серьезно спросил хозяин дома.

В дальнейшем исследование проходило в бешеном темпе. Почти бегом пробежали спальню, наспех осмотрели столовую и детскую, где долговязый подросток и девочка в косичках готовили уроки.

— Дети, — представил их председатель. — Мои дети. Не угодно ли зафиксировать научный факт на фотопленку?

«Доцент» оставил без внимания язвительное замечание. Исследователи достигли кабинета. Здесь они словно преобразились. «Доцент» долго и скрупулезно изучал стеллажи с книгами. За ним последовал «профессор». С него словно ветром сдуло сонную одурь и рассеянность. Профессорские глаза ощупывали каждый корешок книжки, он попытался даже взобраться на лесенку, однако заботливый «доцент» не позволил ему рисковать и чуть ли не силой усадил в кресло.

Хозяин предоставил этнографам изучать его коллекцию книг и вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону безвестному товарищу Ульджабаеву, которого приглашал к себе потолковать относительно распределения средств на авансирование колхозников.

Винокуров не замедлил использовать благоприятный момент. Мигом выхватил он из плотного ряда книг уже примеченное им сочинение Фридриха Ницше «Такъ говорилъ Заратустра» в темно-буром потрепанном переплете, еще раз проверил титульный лист: на пожелтевшей бумаге псевдоготическим шрифтом значилось: «Книга для всехъ и ни для кого. Переводъ с немецкого Ю. М. Антоновского. Третье издание. С-Петербургъ, 1907».

— Все правильно, — улыбнулся Сергей Владимирович и сунул книжку в боковой карман.

Послышались шаги. В дверях показался хозяин.

— Прошу к столу, — немного напыщенно предложил Саидов. — Не отказывайтесь, для нас это большая обида будет.

«Доцент» взглянул на часы и округлил глаза.

— Профессор! — воскликнул он, хватаясь за голову. — Профессор, мы безнадежно опаздываем. Через полтора часа необходимо выступать на экстренном заседании Ученого совета. А дорога — добрых два часа. Не обессудьте, товарищ Саидов. Как-нибудь в другой раз разломим лепешку и бутылочку «Столичной» раздавим… Однако прощайте. Спасибо за ценный материал.

Как ни настаивал на своем Саидов, «доцент» оставался непреклонным. Он почти силой вытащил из дому ученого старца, предвкушавшего радости ужина и, поспешно откланявшись, увел с собой рассеянного «профессора».

Сопако и Винокуров спешили к уже знакомому стогу. Над головами их бесшумно и страшно витали привидениями летучие мыши. Холодным нездоровым светом поблескивала луна.

Стало прохладно. Лев Яковлевич шагал рядом с шефом, время от времени трогая его за пиджак, скрывший бесценный для него труд, и восклицал:

— Попался голубчик! Попался. Это говорю вам я.

Распирало от радости и Сергея Владимировича. Он даже не обрывал Сопако, убеждавшего, как встарь, будто бы все, о чем бы он, Лев Яковлевич, ни говорит, — говорит именно он, а не кто-нибудь другой.

Искатели сокровищ достигли стога. Винокуров достал из карманов книжки Ремке, Локка и Ницше, карманный фонарик и флакон с зеленоватой жидкостью.

— Сам изготовил, — пояснил он, показывая Сопако граненый флакон, — из фотохимикатов. — Затем Сергей Владимирович еще раз полюбовался книжками, открыл локковы «Мысли о воспитании». На оборотной стороне обложки ему бросилась в глаза любопытная подпись:

«Желалъ бы, чтобы весь уч.-воспит. персоналъ ознакомился с этими мыслями и в прочтении расписался».

Ниже красовалась следующая ведомость.

______________Вр. получ.__Вр. сдачи__Расписка в прочтении

Ш/Капитан

Дунинъ-Барковский __15/10_______16/10

Поручик Яковлев

Соченский

Якоби

П/Поручик Астролябиевъ

Самоваров

Фон Доберманъ

— М-мда, — улыбнулся Винокуров. — Полное неуважение господ офицеров-воспитателей кадетского корпуса к великому, но непоследовательному философу-материалисту. Один лишь штабс-капитан Дунин-Барковский денек подержал книгу, причем в прочтении не расписался. О! Этот офицер был, по всей вероятности, человеком чести.

Лев Яковлевич изнемогал от нетерпения.

— Скорей, скорей! Это говорю вам я… проявляйте и закрепляйте, черт возьми, всю эту философию.

— Не спешите, мой юный друг. Философия — наука сложная.

Винокуров, не торопясь, вынул из флакона пробку, раскрыл сочинения Локка на сороковой странице, Ремке — на семнадцатой и Ницще — на странице сто пятьдесят шестой.

— Великолепный афоризм, гражданин казначей, — Сергей Владимирович направил луч фонарика и прочитал:

«И кто среди людей не хочетъ умереть отъ жажды, долженъ научиться пить изъ всехъ стакановъ…»

В этом смысл жизни. Как у вас обстоят дела хо стаканами, мистер Пятница?

— Скорей! Это…

— Вы мне говорите. Сию минуту, не падайте в обморок.

Сергей Владимирович залил страницы зеленоватой жидкостью, и на них между строк проступили цифры. Много цифр.

— Это еще не доходы, казначей, — улыбнулся Винокуров кривой улыбкой. — На странице сорок девятой Ницше меж последних строк… Ага вот они:

«Война и мужество совершили больше великихъ делъ, чемъ любовь къ ближнему…»

Тоже отличная мысль… Здесь ключ к расшифровке. Проявим его… Очень хорошо… Ключ несложный. Начнем пожалуй, как частенько говаривает в оперном театре Владимир Ленский.

Затаив дыхание, Лев Яковлевич следил, как на листке блокнота шеф, удовлетворенно мурлыкая, выводил новые цифры и какие-то слова, которые располагал столбиком.

— Где деньги?! Где?! — Сопако цепко вцепился в каменные плечи Винокурова.

Сергей Владимирович стряхнул с себя старика и, выразительно постукав карандашом по блокноту, торжественно возвестил:

— Деньги, слава, почет, власть — здесь!

 

Глава XII. Гибель мечты

То, что произошло дальше, повергло Льва Яковлевича в смятение. Винокуров ухватил за угол книжку Ремке, поднес к распушившимся листкам зажженную спичку. Уголки их заежились, как будто бы бумаге стало холодно от ползущих по ней нежно-голубых струек пламени. Сопако по-волчьи, молча бросился на шефа, хватал за руки, пытался укусить за плечо, душить. Напор его был столь неожидан и силен, что Винокуров первое время едва оборонялся.

— Взбесились вы, что ли? — пыхтел шеф, с трудом отдирая от горла пальцы компаньона. — Ах… ты кусаться! — он шмякнул противника тяжелым кулаком чуть повыше живота. Начальник штаба издал екающий звук и тихо повалился на бок, корчась в судорогах.

Книжка пылала вовсю. В огонь полетела другая, третья. Сопако лежал неподвижно, глядя на костер побелевшими глазами, полными слез и страданий. Ему казалось, что он умирает. Костер пылал золотым пламенем.

— Мне плохо, — прошептал Лев Яковлевич. — Помогите…

Винокуров сбросил пиджак, стянул с плеча рубашку и рассматривал полукруглые рядочки вмятин от зубов Сопако.

— Вы, очевидно, полагаете, будто бы мне хорошо? Придется делать прививки от бешенства. Разве это хорошо?

— Простите… Зачем сожгли…

— О-хо-хо-хо!..— Сергей Владимирович задохнулся от душившего его смеха. — Ха-ха! Дикий Пятница, неужели вы решили, будто я вознамерился уничтожить секрет? Сведения у меня в блокноте, да и те, выучив наизусть, уничтожу. К чему вещественные доказательства?

Большая, с широким запястьем рука шефа опустилась на щетинистую шевелюру Льва Яковлевича, погладила ее и, как показалось Сопако, почесала ему за ухом. Думать стало легче, тело обретало весомость. Казначей сознавал: надо оскорбиться — его почесали за ухом, но хмельной восторг до краев заполнил душу. Лев Яковлевич бессмысленно улыбнулся и, еле сдерживаясь от искушения припасть лицом к большой молочно-белой в лунной ночи руке, спросил шепотом:

— Мы добились своего, да?

— Добились. Вы правы. А сейчас вынимайте изо рта свои протезы. Боюсь, что опять укусите. Мне необходимо покаяться перед вами, духовный отец, и получить индульгенцию.

Сопако попытался встать.

— Сидеть! Сидеть и слушать. Помните ли вы своего пятигорского заместителя Шпуна? Как я уже объяснил, он был немецким агентом. Этот мерзкий человечишко не довольствовался окладом фининспектора и крупными суммами, которые получал от гитлеровской разведки. Шпун совершал махинации на пару с небезызвестным вам Мирославом Аркадьевичем Тихолюбовым и однажды попался, отсидев накануне войны в тюрьме два года без сохранения содержания. Я имею в виду доходы от разведки. Она, что весьма справедливо, отказалась оплачивать ему время отсидки.

Шпун обиделся. Накануне войны ему принесли три книжки. Их надлежало передать по паролю «Два миллиона приветов!» Продажный уголовник решил использовать благоприятный момент. Началась война. Субъекту, явившемуся к нему с паролем, он заявил: «Передайте, что, кроме приветов, я требую оклад за два года. Я томился в тюрьме, и это надо ценить. Приходите через месяц». О! Шпун был ловкач и, зная ценное содержание книг, не сомневался в своем успехе. Правда, книги могли отнять насильно, но вымогатель схитрил. Локка и Ницше он отдал на хранение пауку Мирославу Аркадьевичу, открыл ему пароль и тайну книг. Можете себе представить, как берег их скряга Тихолюбов. Ведь ему была обещана половина суммы.

Подвернулось «теплое дельце». Кажется, оно было связано с вашим, мой Пятница. Шпун решил недельки на две укатить в Пятигорск и… очутился, как и вы, в оккупации. Пару раз его ставили к стенке за непослушание. Шпун рыдал и целовал руки. В возглавляемом вами увеселительном доме он, как вам известно, выполнял самые разнообразные функции. Выслуживался.

Сопако покраснел. Винокуров, разворошив веточкой мерцающие огоньки тлеющего пепла, заметил:

— Не смущайтесь. Вы-то вели себя молодцом… На чем я остановился?.. Да. Шпун сообщил адрес Мирослава Аркадьевича, однако, когда агент явился «с двумя миллионами приветов», он с огорчением узнал, что Тихолюбов проворовался, находится под следствием и вещи его конфискованы.

После войны председатель артели «Идеал» вышел из заключения по амнистии. Ему удалось доказать, будто бы он не воровал, а лишь халатно растранжирил общественное добро. Тихолюбову возвратили имущество, в том числе и книги. С тех пор он почти перестал жульничать, вся жизнь его была посвящена ожиданию Шпуна или человека с паролем «Два миллиона приветов!» Но как мог прийти Шпун? Его «цепочка» была разоблачена, гитлеровцы потерпели поражение, и бывший фининспектор очутился далеко-далеко, потихоньку спиваясь в кабачке, который я называю «Свободной Европой». Он всюду кричал о своем секрете, а алкоголику никто не верил. Кроме меня. Шпун, однако, не расставался с потрепанным томиком Ремке. И хорошо сделал. Судьба послала ему легкую кончину. Мы с вами достигли цели.

Предчувствуя что-то страшное, Лев Яковлевич пролепетал потерянным тоном.

— К чему все это? Давайте лучше искать золото и драгоценности.

— Вот-вот, — серьезно сказал Сергей Владимирович. — Вы затронули основной вопрос… Дело в том, что подлец Шпун обманул своего друга Тихолюбова. В книгах действительно существует шифровка. Но она вовсе не сообщает места, где якобы спрятаны ценности проворовавшихся и сгинувших артельщиков, как наивно полагал Мирослав Аркадьевич.

— У-у-у-у! — застонал Сопако, схватившись за вислые щеки, как будто бы его одолевала нестерпимая зубная боль.

— А список агентов, находящихся здесь, в краю южном и солнечном. Шестнадцать человек… Спокойно! Не сжимайте кулачки.

Сопако обмяк. Он лег на спину. Луна подмигивала Льву Яковлевичу, выглядывая из мраморных туч. По вискам начальника штаба бежали и падали на траву ручейки, блестящие как ртуть.

Молчание длилось долго. Наконец Винокуров зевнул и стал устраиваться на сене, готовясь к ночлегу. И тут Сопако заговорил:

— Если бы я мог, я бы убил вас, — начал он тихо, но отчетливо. Сергей Владимирович с любопытством посмотрел на Льва Яковлевича. — Да, да, убил бы. Вы оторвали меня от семьи, от работы, превратили в какого-то агента.

— Вор — тот же шпион, если не хуже. Вам это хорошо известно. Ваша работа — предлог для воровства, — вставил шеф.

— Ну и пусть. Я к ней привык. Я допускал должностные, так сказать, проступки, но…

— Преступления. Вы матерый ворюга, уголовник-интеллигент. Лично я приветствую все ваши начинания по криминальной части. Они соответствуют моим интересам. Но объективно вы вор. Последний хулиган и бандюга ничуть не хуже раздушенного, разодетого, кстати говоря, безвкусно, в габардины и драп-велюры, методического, как часы, хапуги. Вы причиняете стране значительные неприятности. Один только Сопако стащил за последние тридцать лет около миллиона рублей. Вы эксплуататор, кровосос, Лев Яковлевич. Миллион заработан не вами, а другими людьми. Вы предатель. Я рад этому, ибо вижу в вас помощника. Остается только удивляться, почему с нами, разведчиками, в случае провала разделываются быстро и просто, а с субъектами из породы Сопако цацкаются… Обидно! Доведись мне сесть — это будет капитальная отсидка. Вы же ухитрились побывать в тюрьме семь или восемь раз. Несправедливо. Впрочем, вы теперь тоже агент.

Лев Яковлевич изнывал от страха и возмущения. Его трясло от злобы.

— 3-за-ачем, зачем вы обманули… втянули в эту… историю? — он смотрел на шефа глазами покорного просителя.

— Вопрос по существу, — презрительно улыбнулся Винокуров. — Благодарите Шпуна. Он надоумил. Дело в том, что я не терплю одиночества. Мне нужен спутник, советчик, с кем можно было бы перекинуться словечком, проконсультироваться. Я назубок вызубрил великое множество книг, регулярно читал советские газеты, прошел солидную практику. И все же… мне внове некоторые детали быта, склада жизни. Приходится все изучать, хватать на лету. Вы мое учебное пособие. К тому же, внешний вид уважаемого «начальника штаба» действует почему-то успокаивающе на бдительных граждан. Учите меня мелочам. Мелочи — опасная штука. Знаете, на чем провалился один наш парень? Однажды в гостях он воскликнул, садясь к столу: «О! Водка, русская водка!» Словечко «русская» его погубило. Не горюйте, Пятница, через месяц я исчезну, а потом… вы будете выполнять мелкие поручения. Пустяки…

Сопако поднялся и, пошатываясь, побрел к дороге.

— Куда вы? — удивился Винокуров.

— Домой. К жене, — просто ответил Лев Яковлевич.

Сергей Владимирович бросился вперед, схватил беглеца под руку и усадил на сено.

— Довольно опереточных трагедий, — бросил он жестко. — Вы навеки мой. Любовь моя не знает жалости. Учтите: я не прочь организовать вам свидание со Шпуном, ясно? И не вздумайте делиться с кем-нибудь тайнами души своей — имеете дело не с мальчишкой, а с «Викингом».

— Что? — не понял Сопако.

— «Викинг» — мой псевдоним. Как у писателя. Видите, насколько вам доверяют. А теперь спать. Сегодняшняя ночь — ночь вашего второго рождения. Младенцы обычно плачут. Плачьте, но негромко и… дайте ваши документы.

Винокуров взял у Сопако бумажник, положил в него также свои документы и блокнот, вытащил из кармана «Вальтер» и, завернув все в носовой платок, подложил под сено.

— Деталь, — улыбнулся он и смежил глаза. — Нужная деталь. Завтра начинается период визитов.

Луна утонула в бездне черного неба. Тонко повизгивал ветер, звезды жалобно помаргивали, глядя на лежавшего навзничь Льва Яковлевича. Он плакал беззвучно и, лишь изредка шмыгая толстым в переплете жилок носом, шептал:

— Погибла мечта… мечта погибла.

Так и лежал он в забытье, пока не услышал тихие, будто по секрету сказанные слова.

— Руки вверх. Лежать спокойно.

Сопако и Винокуров открыли глаза.

Четверо в милицейской форме приветственно, словно для рукопожатия, протягивали им правые руки. В них холодно мерцали пистолеты.