Не в финале – в разгаре, посередине, острый гребень времени оседлав, весь свободный, словно рыбак на льдине, я плыву в темноту. Темнота тепла. Темнота убаюкивает и плещет песню старую, тихую, без затей: раздари все альбомы, цветные вещи – ни к чему они в темноте. Темноте всё равно, что внутри ты розов, нежен, ласков, красив, как осенний Крым. В темноте только текст и вот эта поза: мол, смотрите дети, поэт открыт, что-то тихим голосом говорит нам, ждёт, когда этот ужас кончится. Я пинком вышибаю подпорки ритма и с улыбкой смотрю, как текст корчится. Он уже не выглядит стройным, но пока даже так красивый, как встревоженный рой осиный. Поэтому я начинаю лупить его что есть силы. Пачкать рифмой в случайных местах – назовите теперь его белым. Ломать – ни один сустав не останется целым, ни одно ребро во впалой его груди. Черта с два этот стих свободный. Я теперь ему господин. Я, испортивший представление, разбивший для вас свой текст, может быть, последний, даже не думающий вытаскивать впившиеся буквы из ладоней, ступней и коленей. Я, созвучие добывающий в горле, негромкое, жалкое, но живое. Я стою и говорю лично с тобой, да, мы перешли на «ты», нас осталось двое. И всё, чего я правда хочу – чтобы ты забыл, как вдыхать. Только это имеет значение, если речь идёт о стихах. Ты либо слышишь их, либо не слышишь их. Остальное – формальности. Для критиков и глухих.