Выходит конферансье, говорит невнятно и длинно. Если вкратце: сегодня у нас – малыш чиполлино, но прежде, чем мы его нашинкуем и будем есть, он прочтёт нам сцену-другую из собственных пьес. Выходит некрупный лук, невзрачный, слегка нелепый, смотрит в гудящую тьму, сощурившись слепо, в неловком поклоне сгибается до земли. Срывает с себя коричневый хрусткий лист. А следом второй, и третий, яростными рывками, многим хочется отвернуться или там бросить камень: что угодно, только чтобы он перестал. На нём остаются два золотых листа - последняя тонкая, бесполезная кожа. Он делает паузу, с треском срывает и эти тоже. Стоит обнаженный, бледный, как больной или пленный. В электрическом свете, в шелухе по колено. И вот тут уже все ревут, растирая по лицам слёзы. Даже снобы бобы, капризные вишни, надменные розы. Испуганные картошки закрывают детям глаза. Томатов тошнит, огурцы покидают зал. Хозяин зала, почтенный старый редис, мрачно курит в закрытой ложе и смотрит вниз: испортил вечер, писака, вечно с ними вот этот разврат. Всё, никаких больше луковиц – только клубничка и виноград.