Шутки кончились. Стихотворения

Сидерос Данута

«Шутки кончились» — первая книга Даны Сидерос, молодого яркого поэта, уже завоевавшего стойкую популярность в интернете. В сборник вошли стихотворения, написанные во второй половине нулевых, в том числе поэма «Орфей», крупнейшее произведение автора. В своих стихах Сидерос показывает точку разрыва, предельного напряжения: будь то отношения человека и города, писателя и текста, автора и персонажа, реальности и масс-культуры.

Тексты приводятся в авторской редакции.

Художник Елена «Ильче» Ремизова.

Распространяется с разрешения автора и издателя. Бумажную книгу можно заказать здесь: http:// http://bastian-books.livejournal.com/528.html. Издание Ё-фицировано.

 

От издателя

 

Скупая биографическая справка, которую можно найти в Интернете, гласит, что Дана (Данута) Сидерос родилась в 1985 году в болгарском городе Белослава, а в возрасте двух лет приехала с родителями в СССР. С 2003 года Дана живёт в Москве, работает дизайнером. Стихи она пишет с конца девяностых, только на русском языке. У её поэтического блога (lllytnik.livejournal.com) около трёх тысяч постоянных читателей, однако о самой Дане до сих пор известно крайне мало.

Издательство «БастианBooks» с радостью представляет читателям дебютную книгу Даны Сидерос. В сборник включены почти все произведения, написанные автором во второй половине нулевых.

 

ВСЮДУ СЛОВА 

 

ОПЕЧАТКИ

Я жду тебя ночью на выдохе из метро, Храню тебе ревность, дарую трепло души. Приём этот мелочный беглою ниткой шит: Спешил напечатать — и в строки вкралось нутро. Но это не страшно, корректор на то и есть, Чтобы вычесть из текста неправильный оборот. Ведь автор пошёл: едва пару строк собьёт — И ну рифмовать с пулематом наперевес. Да взять хоть меня — экспонат весна и весьма... Чуть место пустует на бмаге — тянусь к перу. Читай поскорее — с внесением правк умрут Открытия автоматического письма, И истинный смысл, прорвавшийся так хитро Сквозь серость и сыть приличных привычных строк, Опять ускользнёт от глаз в потаённый схрон. «Я жду тебя ночью на выходе из метро...»

 

О ФОРМАХ СОСУЩЕСТВОВАНИЯ

За весь этот пафос потом коридоры мести в раю — Но я всё штампую открытки «Привет с Голгофы!» А что тут поделать? На мне паразитируют      Слова и целые строфы. Когда сквозь свистки и гремелки вдруг рвётся призыв трубы И слог мой задирист, плечист и витиеват — Я здесь ни при чём. Я не стал бы по доброй воле бы!      Всё это они — слова. Я, может быть, страстно желаю породой пойти в отца: Быть стержнем, основой, гарантом ясной погоды. Вот только слова заставляют сереть и кукожиться,      Проклятые кукловоды. А так всё отлично, хотя и не завтракаю амброзией. Вон с сердцем, правда, какие-то неполадки. Пытаюсь с ними договориться о симбиозе.      Пока всё идёт гладко.

 

ЛАВОЧНИК

...Хочешь всемирной славы? Я продаю музы. Лучше, чем здесь, не отыскать эксклюзива. Видишь, вон те, в мешке — Для весёлых м у зык. Нынче без музы ты не успешней Сизифа. С ними о творческих муках можешь забыть смело, Милые крошки сделают всё сами. Главное — не мешать им делать своё дело. Всё чин по чину. У нас контракт с небесами. Главное — не пытаться прятать от них близких. Знаешь, у них нюх. Их не обманешь. Нет ничего лучше горьких прорех в списках И холодящей руку дыры в кармане. Главное — не сердить их, выбираясь из ямы. Коль уж подставят ногу — молчи, падай. И опасайся делать всякие томограммы: Сроки мешают работе, Ясности взгляда. Нет, это музы. Выдумал тоже: «н е топыри»! Там — для стихов. Вагон хлопот с этой мелочью. Чем их кормить? Спросят же некоторые... Кровью, конечно! Шутка. Всего лишь желчью. Сам ты дурак. Не нравится лавка — иди в другую. Лучше не сыщешь, пусть меня хоть уволят. Нет, молодой человек, Талантом я не торгую. Только болью.

 

«Он сидит, пожёвывает сигару, забросив ноги на стол...»

Он сидит, пожёвывает сигару, забросив ноги на стол. Ты думаешь: «Где он набрался этих киношных штампов? Зачем на нём эта шляпа и кожаное пальто? Ведь мы же не в Штатах...» Он что-то сигналит амбалам кивком коротким. Страх поднимается медленно от живота до щёк. Вываливаешь на стол строки,                   просишь сдвинуть сроки,                             обещаешь, что достанешь ещё. Он в сотый раз соглашается, тебя выводят наружу, выталкивают на холод, в спину нацелив пушку. Ты бежишь, напеваешь, скачешь по лужам, обнимаешь каждую встреченную старушку, не обращаешь внимания на головную боль и на слёзы и кровь, текущие по лицу, будто всю жизнь провёл в прокуренной бойлерной и впервые вышел на улицу.

 

АРГУМЕНТЫ

Хочу написать пронзительно, ясно, чисто, без паники и паразитных слов о корабле, покинувшем ночью пристань, о том, как мне уплыть на нём повезло. Не будет, увы, ни строчки такого толка. Во-первых, тогда я буду подлец и враль, а во-вторых, слову служит только непопадание на корабль.

 

«Всюду слова...»

Всюду слова —           подмигивают, кивают. Не отмахнуться от их муравьиных орд. Я избегаю зеркал и пустых трамваев, Не покупаю чернил,           не включаю Word. Но зеркала настигают.                В витринах, в ванной. Мельком заглянешь и понимаешь: влип. Из отражённых комнат, из мути странной Смотрит какой-то               чужой                    неприятный                                  тип. Он же прокрался в сумрак моих трипт и хов, В тайные складки межстрочья,                         в сумбур штриха. Он улыбается страшно. Он смотрит тихо. Горблюсь под взглядом,           а нужно ведь жить, порхать, Нужно пахать, Пихать себя в турникеты, Быть лучше всех, даже лучше, чем «лучше всех». Чтобы потом оправдаться: У нас ракеты.      Сметы.           Багеты.                Балеты.                     Престиж.                          Успех. Минус — один: никакого «потом» не будет. Будут больницы, Летопись дружб и ссор, Глупая вереница несметных буден И одиноко мигающий злой курсор. Травленные керосином — расстрельным рядом — Высохшие, беспомощные слова. Мой зазеркальный двойник не отводит взгляда. Правлю ремни. Покидаю клетку Е2.

 

«Ковыряешь в тарелке остывших щей...»

Ковыряешь в тарелке остывших щей И мечтаешь, что скоро с иных высот Кто-то мудрый                  и существующий, Наконец,           всё поняв,                к тебе снизойдёт. И погладит тебя по вихрам ласково, И оставит в подарок пару бобов, И, конечно, накормит стандартной сказкою, Мол, не парься, ты, в целом, не так уж плох. И крылатые дядьки затянут здравицу, И восстанут из пепла былые мосты... Вот об этом и думать забудь.                     Не появится Никаких           подтверждений                      твоей                     правоты. Никаких гарантийных талонов, штемпелей, Объявлений по радио и ТВ. Только голод неясности — злости злей, И зудящие буковки в голове.

 

«Октябрьский мрак тревожней ночного зверька...»

Октябрьский мрак тревожней ночного зверька. Волокна сна легче дыма, острее игл. Бордовые призраки роз, засушенных в книгах, Клубятся вдоль полок, стекают по корешкам. Сгоревшие письма летят из камина в ночь, Скелеты выходят из спален и гардеробов, Запретные мысли в худых арестантских робах Бредут по двору, заглядывают в окно. Октябрь — репетиция смерти. Как бы легко Строка ни вилась, голос только темней и глуше. Из серых ракушечных бус выползают души Моллюсков, погибших русалок и моряков.

 

БЮРОКРАТИЯ

Служащий Банка Слов любит свою работу. Любит все эти права, гарантии, социальные льготы, любит бесплатный сытный обед с персиковым компотом, любит настолько, что, если нужно, готов приходить в субботу. Он наизусть знает правила, циркуляры, списки, уклады. Он знает: банку не выгодны долгосроч­ные вклады. А я даже кашляю редко и падаю только на бок, такого клиента, как я, им, в общем, даром не надо. Мне очень не повезло, я не просто родился в рубашке: похоже, на ней были вышивки, стразы, шнурки и рюшки. Пока вы пытались урвать кусок, я кушал тёплую кашку. Пока вы мёрзли, я спал у камина, пил бренди и гладил кошку. Поэтому каждый раз, когда я прошу кредита, упомянутый выше клерк говорит мне: «Иди ты...» Иди пострадай безденежьем, влюбись, заболей, подыши гашишем, потом принеси нам об этом справку, и мы тебе всё подпишем. Другой бы, наверное, спился, не в силах подобный удар снести, а я ничего, креплюсь, получаю пособие по бездарности. Потом сижу у камина с кошкой, смотрю на эту жалкую сумму слов и успокаиваю себя, дескать, радуйся, тебе ещё повезло.

 

ПОСТУЛАТЫ

1. Поэт имеет право на бардак     в квартире и на смерч на дне стакана,     поскольку путеводная звезда     благоволит к юродивым и пьяным. 2. Поэт имеет право на минор,     истерики, скандалы и банкеты.     Да, если текст и автор не одно —     поэт имеет право и на это. 3. Имеет право он менять невест. 3.1. На женихов. 4. Имеет право слова. 5. Не посвящать дурацкий этот текст     Джалилю, Лорке или Гумилёву. 6. Поэт имеет право врать взахлёб. 7. Жонглировать словами. 8. Корчить рожи. 9. Смотреться, как самовлюблённый жлоб. 10. И не писать.      Да. И на это тоже. 11. Во имя правды и забавы для —      Поэт. Имеет. Право.      И за это 12. Его имеют право расстрелять      Имеющие право не-поэты.

 

«Засыпаешь в пять. Просыпаешься в семь сорок две...»

Засыпаешь в пять. Просыпаешься в семь сорок две от тишины в голове. Ни единой буквы, никаких тебе навязчивых ритмов — немота чудовищных габаритов. До обеда ходишь довольный, как слон, думаешь: вот повезло! Бережёшь пустоту, как багровые нити шафрана, чувствуешь себя странно. После обеда становится страшно. Мечешься, ворошишь какие-то файлы, записи от руки, черновики. Куришь в форточку, стараясь выглядеть жалко. Прячешься в плед, хотя в доме жарко. Думаешь, сочинить бы стишок про Жака... ну... того, что сломал городской фонарь. На улице хмарь. Кошмарное нынче лето. Можно рассказать и про это. Или, допустим, начать с фразы: «Я вижу мёртвых людей». Вот видишь. Видишь? Масса идей. Он сто и т, улыбается, пожимает плечами, достаёт жестяную баночку из-под чая, открывает крышку, терпеливо ждёт, пока они выползают: чудища с вращающимися глазами, белые кролики, многоножки строчек, беглые мысли — без носков, без сорочек, тощие сюжеты — одна канва, и слова, слова... Он дожидается, пока к тебе вернётся последний хроменький ритм. Ни слова не говорит. Прячет банку и исчезает со скоростью пули. Не услышав, как ты ворчишь: на черта, мол, мне этот улей.

 

ПОСТУЛАТЫ-2

Поэту нужен скромный тихий дом С террасой, садом, баней и фонтаном, Чтоб было где в тоске лакать бордо И люто горевать по дальним странам. Читатель напридумывал себе, Что у поэта строчек целый баррель, Что днём поэт играет на губе, А ночью из волшебного амбара Лопатой выгребает чудеса... Едва ль узнает кто-то в целом мире О том, как унизительно писать В обычной пятикомнатной квартире! Поэту нужно есть три раза в день Икру, паштет, стерлядку с сельдереем, Чтобы отринуть мысли о еде И обратиться к ямбам и хореям! Пусть даже у поэта нет икры (Да, пусть! Поэт согласен и на это!), Поэту нужен санаторий «Крым», Холодная Москва вредна поэту! Нам скажет и лингвист, и логопед, И всякий труд научный говорит нам, О том, как важен ультрафиолет Для крепкого забористого ритма! Поэту нужно музу понежней, Развязную, желательно немую, Но чтобы в ней читался некий нерв, Бестрепетная преданность ему и Пленительный изящный силуэт: Чтоб бюст побольше, талия поуже... А впрочем, это лишнее. Поэт Согласен и на нескольких похуже. Пусть будут симпатичны, но тихи, Тогда к концу весны, а может, лета Поэт, возможно, выдаст вам стихи, А не пустышку в рифму, вроде этой.

 

Они достают свой возраст как действенный аргумент...

Они достают свой возраст           как действенный аргумент. Как будто кругом не люди, а коньяки, Как будто есть что-то лучше, чем ждать прилёта комет и радужных птиц нектаром поить с руки. Они атакуют скопом в надежде поймать свой шанс попасть под шумок с тобой на корабль ноев. Спокойней. Не делай пауз, но двигайся                         не спеша, оставь им свою улыбку, а остальное храни в толще тёмных вод, как древняя крошка Несс, в холодной тиши, где рыбы, вода и камень. Не нужно бояться пафоса, он — лучший друг клоунесс. Кривляйся, дерзи, позируй для фотокамер. Старайся реветь поменьше: испортишь хороший грим, зачем тебе в двадцать с гаком — ряды морщин? В тебе мириады сказок, о них и поговорим. О том, как тебе несладко — молчи. Молчи.

 

ВНУТРИ НОЯБРЯ

А что октябрь? Он за горстку снов, как пить дать, тебя продаст. А лето — пером на воде писано, и смёрзлась давно вода. Ходи и чвакай гнилыми палыми подкидышами листвы. Ноябрь, помогая себе жвалами, глотает тебя с головы, торопится, будто бы год не ел, — а тут вот добыча вдруг. Мотор покрывается колким инеем, противно липнет к ребру. Бумага пульсирует, дышит вся, становятся буквы в ряд. Паскудно живётся, но складно пишется в утробе у ноября.

 

ПРИЗНАНИЕ

Да, в целом, я не из тех, кто внедряет метод, я даже читать инструкции опасаюсь. Зато я могу ронять подброшенные предметы — всех местных жонглёров давно уже гложет зависть. Ещё из меня плохой завод готовых решений, и я не умею следовать процедуре, зато я могу блестяще мазать мимо мишени — все снайперы посинели и нервно курят. Я плохо умею молчать — в крови говорит май, но это неважно, мой главный конёк не в этом: я быстро и виртуозно сбиваюсь с любого ритма! Учитесь, танцоры. Учитесь, друзья-поэты.

 

ВЫХОД В ГОРОД

 

ОТПУСК

«Вышло время на штопку лат и на срыв чеки. Всё. Отбегался, отшумел, отыграл своё. Здесь ночами над лесом звенят колокольчики. Здесь ручей из твоих земель тихий холод пьёт. Насладись красотой сполна. Выпей памяти. Не растает, не убежит твой рутинный вал. Погляди-ка — взошла луна...» Он кивает. И... Размышляет: кто ж её проектировал?

 

«Небо различных оттенков бурого цвета...»

Небо различных оттенков бурого цвета. Площадь с рекламной строчкой наперевес. Здесь успеваешь забыть, что бывает лето, И уж тем паче, что где-то бывает лес. Небо отсутствует. Это теперь надолго. Пьер и Мария знали, куда идут. Я же верчу железки другого толка. Скажем, монтажку. Праздничный атрибут. Не попрощаться. Не разгрестись с долгами. Байки про быт и бабки — обманка, блеф. Небо (ну всё, приехали...) — под ногами. Синее, как: ноль, ноль, девяносто, F.

 

«Ты ошибся, сочтя её просто одной из многих...»

Ты ошибся, сочтя её просто одной из многих. Думал: «Пару недель поживу —      поминай, как звали». На её стороне бетонные злые боги. На её стороне мегатонны стекла и стали. Ни по мокрым трассам,           ни по грязным дворам промзоны, Ни в вокзальной толпе, к глазам поднимая ворот, Не уйдёшь от неё.      Так и будешь всю жизнь пронзённый Чёрной стрелкою указателя: «Выход в город». Будешь рожи корчить, прыгать на задних лапах, Будешь строчкой вилять, огорчаясь, что нет хвоста. «Я такой хороший! Не страшно, что весь в заплатах. Погляди, Москва! Я умею ещё и так!» И она тебя за твои стишки и ужимки, Улыбнувшись даже, а не скривившись, вроде, Замыканьем цепи,      распрямленьем одной пружинки — Милостиво Запечатает в переходе.

 

ГЛЯДЕЛКИ

Зачем луна? Она не греет. Она, как рыба, Смотрит глупо. Сижу без сна У батареи. Смотрю в ответ — Кто первый сдастся...

 

«В парках рядами ровными ржавые кроны и...»

В парках рядами ровными ржавые кроны и ржавые фонари с паучьими городами внутри. Близится время памяти, живые и теплокровные перебирают хлам, листают календари. Директора, консультанты, банкиры и дипломаты, собираются на важные встречи, гладят рубашки, в последний момент, подумав, кладут в дипломаты кто тряпичного зайца, кто ракушку, кто пряжку. Фотомодели, телеведущие, светские дамы собирают наряды, как м а ндалы — крупица к крупице. Каждая надевает нечто, о чём не помнит годами: каштан на шнурке,      кольцо из пластмассы,           перо неизвестной птицы. Если спросить об этом, они краснеют и сердятся, потом говорят:            «Вы разве не знали? Это теперь модно». Память слегка холодит сосуды и достигает сердца, лица и голоса хранятся в шкатулке на дне комода.

 

ТРЕХСТИШИЯ

I. прилёг отдохнуть уставший бомжик седой на эскалатор умер, в рай попал гляжу: и там турникеты сбежал из рая Третьяковская лучше, чем Арбатская но с рифмой туго стеклянная дверь не бей меня по носу прозрачной тушей восемь карточек разных в моём кармане как бы не спутать мясо в вагоне читает Мураками модная книжка куплю гранату пусть валяется дома на всякий случай скрипку услышал оказалось, мобильный яду мне, яду кстати, о главном что же вы так шумите? я же о главном видишь дворнягу? вот у неё и спрашивай цену продукта анализ нужен но зачем хризантему растеребили? II. в уголке листа рисую иконку «save» как-то спокойней муха мешала лезла в лицо как баннер выключил муху яндекс — найдётся даже то, что не нужно закон природы автобус трясёт к этой дороге пора выпускать патчи распущенный стих назвать свободным стихом — политкорректность какой же длинный этот ваш русский язык плохо для хокку пятисложные самодостаточнее десятистрофных разглядываю стариковские лица сушёных яблок подави в себе радиопередатчик давай помолчим

 

«Не работа, а вечный стресс...»

Не работа, а вечный стресс. Побоялись бы, что ли, Бога. А ещё говорят — прогресс... Расписаться ровно не могут. Это ручка, а не домкрат! Не дави, она не стальная. Вспоминай моторику, гад: тут ведём, потом закругляем. Как ты держишь перо, балда?! Хват твой гож для лома и бура. Не учение, а беда с этой вашей кла-ви-а-ту-рой. Вот когда пожалуешь к нам, отплясав свои па и отпев «фа», Левитану тебя отдам: у него диплом каллиграфа. Работёнка тебе под стать и ему, старику, на радость: вензеля крутить, рисовать, вырабатывать филигранность. Что-то ты совершенно сник. Ладно, хватит пыхтеть, страдалец, вот, возьми уже чистовик. Здесь — пиши. Здесь — приложишь палец. Три часа потерял. И с чем?! В «квейк» гоняет и пиво глушит... Накладная. Товарный чек. Всё. Давай, пакуй свою душу.

 

УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ

Снуют,      зевают,           продирают зенки Жители буйного града. Фасовочная машина           подземки Сверкает пастью фасада. Бегут по клеткам,           по швам,                по фазам. Контроль. Конвейер. Доставка. Разбит на биты,           размазан разум. Молчание хором.           Давка. Держитесь,      не пяльтесь по сторонам и Читайте про спорт и танцы. Пустой перегон не сверкнёт огнями Пропавших когда-то                 станций. Не слушайте россказни про проклятья, Не спите,      теплей оденьтесь. Усвойте: кикиморы в пёстрых платьях Совсем не крадут           младенцев. Ночами не воют           на свет софитов Обритые недомерки. В колоннах — застывшие аммониты, А не погибшие           цверги. Вот разве только,           страховки ради (Не всякий смертный — везучий), Входите в вагон головной,                не глядя На фары. На всякий случай.

 

ДИПТИХ О ФЕЯХ

 

I. «Декабрь. Почти что лето...»

Декабрь. Почти что лето. Ничем опять не владею, Питаюсь комнатной пылью, Мечтаю о диких грозах. Сухие дохлые феи, Сложив парадные крылья, Застыли в нелепых позах В ловушке стеклопакета. Они залетают в щели, Таскают из кухни крошки, Я им оставляю в блюдце Варенье из ягод красных. Круж а т над столом, как мошки, Играют в салки, смеются. А утром найду несчастных, Что выбраться не сумели.

 

II. «Во время охоты на фей всегда затыкайте уши...»

Во время охоты на фей всегда затыкайте уши: Крик умирающей феи может испортить слух. Прежде, чем приступить, их две недели сушат, Вывесив за окно или свалив в углу. Фей растирайте в ступке до однородной массы И принимайте внутрь дважды в день до еды. Снадобье это лечит кашель, артрозы, насморк, Перебивает страхи и сигаретный дым. Искоренит усталость, гнев и хандру развеет, Высушит взгляд и голос, выхолостит слова. Правда, потом годами снятся мёртвые феи. Но от таких видений есть неплохой отвар. Во время охоты на цвергов не думайте о любимых...

 

«А я снова здесь...»

А я снова здесь, как лет десять назад, и сто лет... Здесь, знаете, хлеб с колбасой и другая пища. Вбиваю подошвы в асфальт, тот гудит и стонет, расходятся волны по улице, ветер свищет. Я двигаюсь вместе с толпой. Я иду со всеми. Доступный маршрут аккуратно отмечен мелом. Мой день ненормирован, может остаться время на то, чтобы как-то выбраться за пределы, порвать этот контур, исчезнуть хотя бы на час, но исход предсказуем, итог всегда одинаков. Швыряю на стул одежду и безучастно смотрю, как с дурацким звоном сыплются на пол из задних карманов монеты, ключи и ксива. Ходить-то не в силах, не то что куда-то рваться. А Гамельн... Что «Гамельн»? Да просто звучит красиво. Хорошее слово для разных аллитераций.

 

АГИТКА ДЛЯ ПЛАНКТОНА

песенка в жанре хоррор Ты можешь быть прекрасным другом и бесценным членом коллектива. И графики чертить, как м а ндалы, и демонов пугать штрафными. Но над убогими потугами составить буковки красиво хохочут в небесах все ангелы. И Главный тоже — вместе с ними. Ты можешь мышцами лица играть и жизнью жить здоровой, пахать, как вол, ценить уют, быть вездесущим, умным, сильным. Не думай только, что получится при этом написать хоть слово. Тебя же и на пляже мучают звонки фантомные в мобильном. Ведь ты же пуст, и даже сны, того гляди, тебя покинут. Тебя всё это веселит? Послушай. Только между нами: настанет час, и стул твой офисный взрастёт и пустит корни в спину. И на зрачке проступят пиксели, и жилы станут проводами. Вали. Но только не блажи потом, что ты не знал, как всё случится, что занят был проверкой плановой и подготовкой к заседанию. Я тут делюсь бесценным опытом, не веришь — глянь коллегам в лица. И не пугайся, помни: главное успеть — и вырубить питание.

 

ПАСТОРАЛЬ

На юге шумит ковыль, луга утопают в доннике. На севере — снег и сани, олени и Рождество. А в самом центре Москвы горят старинные домики, воспламеняются сами, ни с того, ни с сего. Вокруг духота и жар, и улицы чахнут в копоти, на небе не видно звёзд от дыма и от огней. И нам их, конечно, жаль.                Ах, как хорошо и легко идти по набережной в Гурзуфе! Вот мы и идём по ней. На пляже играют детки, и рыбки плывут вдоль молов. Боль стихнет сама собой, когда принесут рассол, когда засвистят креветки, усы показав из роллов, и где-то за кольцевой труба заведёт вальсок.

 

«Они живут в трёхкомнатной «ленинградке»...»

Они живут в трёхкомнатной «ленинградке», их окна выходят на Питер и Ленинград. Отец уходит на службу, всегда к девяти утра, хотя и без этого дома всего в достатке. Она наливает ему холодного кваса. Готовит супы, стирает, поливает фиалки. Близняшки Таня и Тоня играют в классы, носятся по двору, шумно делят скакалку. Она улыбается: большие совсем, а всё ещё непоседы. Скоро приедет Дима, вчера он купил билет. Должно быть, не помнит уже ни сестёр, ни деда. Не виделись с ним, ну надо же, десять лет. Он сел в самолёт, они его встретят скоро, многое нужно узнать, о многом поговорить... Четвёртая комната — для него — проросла в конце коридора. Та самая, из старой квартиры: с видом на стройки и пустыри.

 

МАРШ ИСХОДА

Приятель, послушай, над городом скрипка играет с утра. И страшно, и странно, и струнно, и зыбко. Ты слышишь? Пора. Мы, кажется, всё же успели прижиться в бетонной тюрьме. Услышали даже безмозглые птицы. Бросай что имел. А скрипка заходится яростным плачем, срываясь на визг. Мы длимся, течём, мы шагаем и скачем, мы выползли из. И страшно, и странно, и струнно, и жарко. Вступает кларнет. Угрюмые тролли троллейбусных парков выходят на свет. Швыряет в проулок распаренный банщик отменную брань — под звуки трубы распеваются б а ньши общественных бань. И сонные феи подвальных кофеен — одна за одной — бросают ключи от подвальных кофеен в канал Обводной. Взорвали кусок ненавистного МКАДа сегодня с утра. Кольцо разомкнулось — нам больше не надо штаны протирать в квартирах, машинах и офисах чинных. В свинцовой пыли. Приятель, спеши. Ведь его же починят. Асфальт подвезли.

 

О ПРИПАДКАХ

И когда с глаз спадёт туманная пелена, смолкнет этот безумный аккордеон, этот жуткий альт, он придёт в себя на карнизе: к спине — стена, под ногами — жесть и бетон, а внизу — асфальт. Он замрёт, почти не дыша, губу прикусив, не решаясь глядеть на стоящих внизу, на смотрящих вверх. Что там было вчера? Да обычный корпоратив, просто штатная проба друг друга на зуб под винцо и блеф. Что ещё? Деваха эта с пунцовым ртом: староват, мол, ты, виршеплёт, вон — очки, живот... А потом зазвучала музыка. А потом он не помнит почти ничего. Почти ничего. Только, кажется, шёл, как крыса, на нервный звук, идиотски скалясь, раскидывая коллег, преграждавших путь. И казалось, что если встанешь, нутро порвут эти чёртовы ноты, срывался в бег и не мог свернуть. Стой, работай теперь горгульей блочных домов. Впрочем, что-то мигает внизу, пожарники, что ли? В отпуск. Завтра. Куда-нибудь под Саров. Скажешь, внезапно разнылся зуб. Скажешь, что болен. Корча пожарным рожи, выпотрошив карман, он достаёт мобильник. Номер твой набирает — весел, как... какаду. Скажет потом, что был... ну, допустим, пьян. Или что в фанты с друзьями играли, и он продул.

 

«Вот тебе, говорят, мегаполис — люби и цени его...»

Вот тебе, говорят, мегаполис — люби и цени его, Местным ритмам и пульс твой, и вдох твой вторят. Я смеюсь: как, скажите, любить эти шум и вонь, Если мысли уже полгода только о море? Потерпи, говорят, помолчи хотя бы пяток минут. Я послушно молчу. Словоблудие — злейший враг мой. Закрываюсь и превращаюсь в морскую раковину: Волны тихо шумят между горлом и диафрагмой. Им всё мало, клюют, толкают то здесь, то там — Не груби, говорят, всем подряд, будь добрей и проще. Я и так уже проще некуда, просто чистый штамп: Не на трап иду, не в астрал — на Красную площадь. Останавливаюсь, расчехляю голос, беру слова, Заряжаю глаголы, ворошу междометий улей, Набираю в грудь воздух и начинаю звать — Стылым воем подземки, гулом горбатых улиц. ...И оно приходит. Со стороны реки. Сносит стены и башни, Ветошный и Хрустальный, Я уже различаю, как вдали поют моряки, Как с Ильинки на площадь вплывает огромный кит, Волны б ы стры, смертельны, пенисты и горьки, У Василия прорезается пёстрый киль, Он пускается вплавь в свои какие-то дали. Я скачу у прибоя, стягиваю носки, И ныряю. Всё равно же водой обдали.

 

ДРУГИЕ ФОКУСЫ

 

«Вытрясаю всё из карманов и рассовываю по щелям в полу...»

Вытрясаю всё из карманов и рассовываю по щелям в полу. Предвкушаю допрос и обыск, и чудовищный мордобой... Надо было быть осторожней на этом дрянном балу. Говорила мне тётка-фея: «Детка, владей собой!» На кой чёрт мне, простите, сдался коронованный этот сопляк? Кто просил поднимать вуаль и улику терять с ноги? А дворец вчера оцепили, не вернуться теперь никак. И по городу стража рыщет, тут беги уже, не беги. А в каморке темно и тихо, только кучер грызёт паркет. Только мерно гудит процессор, да лакеи в углу смолят. На столе: в башмачке окурки, стылый кофе, двойной билет И контракт на пол-королевства с личной подписью короля.

 

«Волонтёры находят их у помоек...»

Волонтёры находят их у помоек: облезлыми, грязными, с ожогами, переломами, язвами, пятнами от чернил. Сокрушаются: «Да за что же их?», гладят по хребтам переплётов кожаных и несут в приют для бездомных книг. Хозяин приюта три месяца щей не ел, у него проблемы с деньгами и помещением, в кармане — одни счета. Он целыми днями чистит, шьёт и разглаживает, если при этом бы шли продажи, но нет. Не берут ни черта. И писали в газету, и рекламу давали уже — никакого толку. Но зато, когда он засыпает среди стеллажей, книги тихо урчат на полках.

 

«В окнах маячат узкие тени веток...»

В окнах маячат узкие тени веток. Он открывает дверь, раздвигает шторы. Он говорит: проснись, за окошком лето, Смоемся к морю. Он говорит: я умру, между рёбер колет. Он говорит: хватит игр, я сдаюсь, послушай. Он ей приносит вредную кока-колу, Гадкие суши. Он начинает кричать: ну чего ты хочешь? Каждое утро мольбы, уговоры, пассы... Я прекращу войну, я построю хоспис, Встань, просыпайся. Слухи о спящей принцессе катают в прессе. Капли, панк-рок, инъекции, лёд за ворот... Десять придворных врачей казнены, и десять Ждут приговора. Старый король смолит, утонувши в кресле. Он ведь неплохо танцует, воюет, чинит: Он устранил бы любую причину, если б Знал, в чём причина. Ни прорицаний, ни яблок, ни ведьм, ни прялок. Всё было в норме, во всяком случае, внешне. Просто причин просыпаться ничтожно мало. Глупость, конечно. Вечер неспешно стынет, приказы розданы. Сказка идёт как идёт, и не поспоришь с ней. Старый король закупается папиросами, Мазью от пролежней.

 

СТОРОЖ

Убери ножовку, оставь в рюкзаке паяльник, Не пытайся найти прореху в броне ограды. Идиот, никогда не ешь молодильных яблок! Про волшебные яблоки в сказках не пишут правды. У волшебных яблок другой алгоритм работы: Лет тебе не вернут, глядишь, ещё и отнимут. Просто мир после них уныл и смердит до рвоты, Просто всякое яство горчит в сравнении с ними, Просто тесен текст, и любой музыкант бездарен, Просто всё, кроме яблок, становится слишком просто. И сбежать нельзя, разве что отключить радары, Разогнать команду и уплыть доживать на остров, Стать смотрителем маяка, завести мэйн-куна, Не спеша записывать сны, что к утру поспели... Нет, умрёшь ты в итоге, как в сказке, безмерно юным. Задохнёшься в своём постаревшем убогом теле. Так что дуй отсюда, вот тебе леденцов пакетик — Угостишь детей. И не сметь больше мне тут ползать! Я ужасно добрый, как ты уже мог заметить, Но собак спущу. Для твоей же, конечно, пользы.

 

ВСТРЕЧА

Ну, здравствуй, лётчик. Ты назвал бы шутником Тебе сказавшего, что «мальчик остаётся». Я от замашек балаганного уродца С тех пор избавился, как будто, целиком. Вот разве что      услышать зов колодца, Какой бы ни был жаждою влеком, Не удаётся. Как я живу здесь? Сыто и богато. Земля — прекраснейшая из моих планет. Я ем баранину на завтрак и обед И зависаю на игральных автоматах. Вот разве что      угнаться за закатом, Немного передвинув табурет, Не выйдет. Нет. Давай не будем      ставить глупых точек. Не придавай значения речам. Змеиный яд немного подкачал. Я отравился этим ядом, лётчик. И отличить один цветок           от прочих, Как раньше я, бывало, отличал, Не получа... Куда лететь? Процесс необратим. Да у меня багаж не меньше тонны — Кредит за дом, счета за телефоны, Приятели,      подруги,           побратим... Тяжёлый пыльный город. А над ним Звенят о чем-то звёзды. Тихий звон их Невыносим.

 

ПОДМАСТЕРЬЕ

Когда разобьёт паралич усталого Буратино, Его отвезут на склад со всякими деревяшками. (А что? Весьма неплохая, добротная древесина.) Не глядя, швырнут на полку со скрипками, неваляшками. Завалят сверху матрёшками И прочими погремушками. Он от роду не был прост, ходить не желал под леской И польку не танцевал с другими марионетками. А ежели в драку лез, то повод и впрямь был веский. Нанять потом адвоката попробуй — с пятью монетками. С прохлопанными задатками И устаревшими шмотками. Он не был могучим энтом, не знал пилы и камина. Не воевал наёмником у старого мистера Джюса. Обычный сухой чурбан, как говорила Мальвина. Фарфоровой дряни дай лишь повод — окрестит трусом. А он ведь ходил по трассам, И лез на вершины без троса. Стругаю бирюльки детям. Тружусь. Набиваю руку. Как жаль. Сыграл старый Карло в своей же работы ящик. Мне пары лет не хватило освоить его науку. Я максимум мелкий резчик — недоучки образчик. А впрочем, был бы заказчик — Работник своё обрящет. На деревянном срезе — потемневшие кольца, Отметины тяжких лет. Холодный. Тоскливый. Долгий. Но вырезать человека пойди найди добровольца. Шепчу: прости меня, брат. Ты будешь каминной полкой. И круглой резной шкатулкой. И новой модной заколкой.

 

СТО СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ

Шли-то к старым местам, всё пели Про любовь к тишине, и вот Угораздило поселиться В эпицентре морского курорта. Шумно, скучно. И всех веселий — Из-под днищ, из-под тёмных вод Наблюдать подгоревшие лица, Гроздью свесившиеся с борта. Я любуюсь, как с глупой улыбкой Ты ногой попираешь прибой. И бока подставляешь светилу, Что безмозглый осётр на мангале. Я тебе не «грудастая рыбка» — Ты, похоже, не playwaterboy. Я бы, может, тебя посетила — Сердобольные сёстры не дали. Тут ведь, знаешь, одни предрассудки — Без надзора и булькнуть не смей. Этот сказочник ваш напортачил, А нам, молодым, достаётся. Уплывёшь на какие-то сутки — Расшумятся, как стадо моржей. Волю дай им, по заводям рачьим Нас рассадят, да по колодцам. Пятый день собираюсь признаться, Всякий раз пропадает голос. Ты, хотя и двуногий — красивый. Я гляжу и никак не привыкну. Пусть в далёкой своей резервации Ты и правда богат и холост, Но с тобой обжиматься под ивой Не подумаю. Лучше уж вы к нам. Приходи, здесь от края до края Необъятные тысячи миль. Здесь и солнце, и пение ветра, И лазурные волны — задаром. Приходи, я тебя приглашаю На лихую морскую кадриль. Если будешь учтив и приветлив — То забью тебе место омара.

 

МУЛЬТЯШКИ

Я буду, конечно, бездельник Том — не самый удачливый из котов, умеющий вляпаться, как никто, в какой-нибудь переплёт. Ты будешь Джерри — грызун и дрянь, известный умением кинуть в грязь и изворотливостью угря; коварный, как первый лёд. Мы будем жить для отвода глаз в каком-нибудь Хьюстоне, штат Техас, и зрители будут смотреть на нас с пяти часов до шести. Ты выдираешь мои усы, я сыплю мышьяк в твой швейцарский сыр, и каждый из нас этим, в общем, сыт, но шоу должно идти. Весь двор в растяжках и язвах ям, вчера я бросил в тебя рояль, но есть подтекст, будто мы друзья, а это всё — суета. Нам раз в неделю вручают чек. Жаль, сценарист позабыл прочесть, что жизнь мышонка короче, чем... короче, чем жизнь кота. Надежда — в смене смешных гримас, в прыжках, в ехидном прищуре глаз, в отсутствии пафосных плоских фраз, в азарте, в гульбе, в стрельбе... Ты сбрасываешь на меня буфет кричу от боли кидаюсь вслед бегу и вроде бы смерти нет а есть только бег бег бег

 

ПАНИКА

После всё, что от них осталось, привезли в обувной коробке два служителя Ордена Идиотских Подвигов. Говорят, был не бой, а танец: взмахи, па, искры, свист и рокот. Свидетели плакали в голос: катарсис подлинный. Говорят, узнав, как они погибли, даже родня покатывалась со см е ху. Впрочем, на панихиде всё было чинно. Говорят, о них уже пишут гимны, шьют в их честь сувениры из синтепона и меха, тёзкам их наливают бесплатно в и на. Говорят, без упоминания их имён не обходится даже репортаж о погоде, даже интервью с заштатной кухаркой. Все подряд слетелись, как мухи на мёд, и изрекают разные глупости, вроде: «Видно, Буджум ошибистей Снарка!» Прелесть в том, что кто бы как ни галдел, какие бы умники ни кружили звенящим роем, чьих бы ни задевали чувств, действительное положение дел известно только мёртвым героям. И мне. Но я промолчу.

 

«Степан просыпается рано — после семи не выходит спать...»

Уважали дядю Стёпу За такую высоту. Шёл с работы дядя Стёпа — Видно было за версту.
Степан просыпается рано — после семи не выходит спать. Встаёт, стопкой книг подпирает продавленную кровать. Идёт умываться, в проёме дверном не застряв едва. Решает не бриться: зачем? Весь день в дому куковать. Стоит у конфорки, согнувшись, накинув пальто из драпа: «Как холодно, Господи, а ведь уже середина лета...» Квартиры в старинных домах бывают похуже склепа. Степан хочет сесть на стул, но, подумав, садится на пол. Вчера приходил репортёр — микрофон на манер тарана. Хотел секрет долголетия, обстоятельства смерти сына, рассказ, как живётся в бывшем Союзе бывшему великану... Степан бормотал бессвязно, сидел пустым манекеном. А что тут расскажешь? Автору приспичило сдобрить поэму пафосом. Мол, «будет герой жить вечно»... Вечно. Попробуй сам! Сегодня мутно и тихо, от пола ног не отнять. Согреться бы как-то, убить бы ещё полдня — часов до шести: в шесть обычно детишки приходят и в дверь звонят, и тащат его во двор показывать очередных щенят, и вечно им нужно снимать с берёзы какого-нибудь кота, и виснут на нём, и просят: «На плечах покатай!» Но самое главное — они ему не велят сутулиться. Степан выдавливает себя из сырой квартиры на улицу, Степан распрямляет плечи, вытягивается во весь свой      огромный           Р О С Т, Степан становится выше заборов, выше вороньих гнёзд. «Деда, а можешь достать до звёзд?» Нет, говорит Степан, только до третьего этажа. И смеётся так, что во всём квартале стёкла дрожат.

 

«В волшебном городе N огни Рождества светлее и резче...»

В волшебном городе N огни Рождества светлее и резче. Дети-сироты, получая с утра подарки                согласно обычаю, Знают, что их принёс Дед Мороз,                дух снегов и метелей. Знают — у него в упряжке олени                или северные овчарки. Распихивая по полкам и ящичкам нужные красивые вещи, Они хотят, чтобы мир был немного обыденнее и циничнее, Чтобы волшебный дед           оказался обманкой родителей, Подкладывающих чадам                рождественские подарки. А Дед, наблюдая за ними           из снежного своего запределья, Жалеет,          что существует,           пожимает плечами: «Ну что я могу сделать?»

 

«Муж у Мэри был лилипут...»

Муж у Мэри был лилипут. Он приезжал к ней свататься на полосатой кошке, дарил земляники букетик. Не самый видный жених, но лет-то уже не двадцать. Подруги все при мужьях, при хозяйстве, при детях. Свадьбу сыграли тихо, родственников жениха рассадили по книжным полкам и стульям детским. Он много работал, был ласков, Мэри носила его на руках. Это не метафора, не надейтесь. Он ей показывал множество невероятных вещей: пляс кобольдов в дикой чаще, потаённые двери. Она готовила только из маленьких овощей: щи из брюссельской капусты, салат из томатов черри. С детьми не сложилось: врач что-то пел про набор хромосом. Всё это похоже на драму. Неправда. На самом деле это хорошая сказка со счастливым концом. Они прожили вместе всю жизнь и умерли в один день. Даже в старости она была хороша, красилась, носила короткое. Он, хотя и не вышел ростом, был совсем не из робких. Их хоронили под старым дубом. Его — в обувной коробке. Её — в огромной обувной коробке.

 

«У сверстников драки, распри, подражание взрослым...»

У сверстников драки, распри, подражание взрослым, группы по интересам и дворовые банды. У Пита воздушные змеи, предрассветные росы, поиски Неверленда, воспалённые гланды. У сверстников джаз и вина, у Пита опять всё странно: внутри натянуты стропы, галдят перебором струны. У сверстников перемены, а Пит говорит: «Мне рано», Пит живёт во вселенной, считает ночами луны. У сверстников семьи, вклады, у Пита снова неладно: дикие злые ритмы множатся и растут в нём. У Пита сороконожки строк на листе тетрадном топчутся многостопно, шепчут о недоступном. Питер сидит на крыше, птицам рогалик крошит. Питер стартует в небо с жестяного карниза. Питеру снится мама, говорит: «Мой хороший, хватит уже игрушек, час нашей встречи близок». Пит нездоров, у Пита свита в белых халатах — уровень текста в теле выше нормы в три раза. Что ж, типовая плата за пол-лета полёта: кровь атакуют буквы, текст даёт метастазы. По вечерам в больницу к Питу приходит Ванда. Ванда совсем не Венди, Ванда скорее Стелла: высока, светлоглаза, фору любому из вас даст, горы бы своротила, если бы захотела. Ванда плюёт на горы, Ванда глядит устало, как, словно старый свитер, строчками тает тело. Гладит тощую руку, не говорит о раке: «Я удержу тебя, Пит, у меня же бульдожья хватка. Главное, не подходить к парому, не заходить в реку. Главное, записать в тетрадку, слить тебя на дискетку». Питер смеётся, дескать, смешная шутка.

 

МОЛИТВА

Подари мне запрет. Настоящий. Добротный. Железный. Чтобы с демоном-стражем, со страшным клеймом на руке. Чтоб нарушившим слово грозили горящие бездны! И проказа. И насморк. И скрип на пустом чердаке. Для чего, расскажи, мне лелеять безгрешную душу? Для кого мне хранить твой стерильный ухоженный дом? Подари мне запрет. Я его с наслажденьем нарушу. Ну... хотя бы без стража, а просто с ужасным клеймом. Ты, наверное, прав. Ни к чему мне такие масштабы. Я готов прекратить рвать цветы и кататься с перил. Я согласен на полную чушь. Запрети мне хотя бы есть плоды с тех деревьев, что ты мне на днях подарил. Так и сбрендить недолго... Броди меж дерев век за веком... Даже Ева даёт. И похмелья с утра нет и нет. Пожалей меня, Отче, позволь мне побыть человеком. Подари мне запрет. Я прошу, подари мне запрет.

 

ПОЧТИ БЕЗЫМЯННОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Или вот, скажем, некий известный зодчий, Даже не молодой, а уже на склоне, Сбит под своим же зданием, скажем, трамваем, Умирает в больнице для бродяг и пропойц. Прямо вот в полдень, даже не среди ночи. Где-нибудь, скажем, в какой-нибудь Барселоне. Вы возразите: «Позвольте, так не бывает». Я вам отвечу: «Бывает ещё не такое». Кстати, не самый худший сценарий смерти. Всё же испанское солнце, брусчатка, клёны. Скажем, трамвай — это больно, но лучше рака, Да и бедняцкий покой веселей колонии. Полупрозрачным стоять у трамвайной дверцы Под невозможным небом его Барселоны... Он подмигнёт, мол, что ты, не нужно плакать. Я поклонюсь: «Вы прекрасны, сеньор Антонио». Вот бы и жить поселиться за облаками Где-нибудь недалеко от этого места. И продырявить себе втихаря оконце Над бесконечно строящимся собором — Этим безумным термитником, над домами, Воском свечным оплывающими в сиесту. Но Барселона осталась за тем каталонцем. Так что придётся Искать другой Город.

 

«Я могу рассказать, каково возвращаться обратно...»

Я могу рассказать, каково возвращаться обратно На каминную полку сквозь злую зеркальную гладь. Как небрежно пасьянсы рукою раскладывать ватной И безмолвную пешку вперёд и вперёд подвигать. Все цыплята владеют французским — поверишь едва ли. Нам кухарка на ужин готовит цыплят табака. А на завтрак сегодня сырое яйцо подавали, Я осколки пыталась собрать, но не вышло пока. Все цыплята владеют французским. Все кошки — цыплята. Есть ли кошкам от этой идеи какой-нибудь прок? В два часа — два часа изученья учёных трактатов. В шесть часов — «файф-о-клок». Добрый вечер, Клубничный Пирог. Хочешь ты или нет — все цыплята владеют французским. Да, дурная посылка подчас убивает игру. Я могу научить, как читать этот бред без закуски, Но науку мою ты опять позабудешь к утру. Я могла бы сказать, каково возвращаться обратно. Но в дверях гувернантка, в руках её — туфли и зонт. Семь часов — время чинно бродить по аллеям опрятным, С каждым шагом тебя забывая, мой ласковый Дронт.

 

ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ

 

«Предположим, тебе шесть лет...»

Предположим, тебе шесть лет. Вокруг закипает лето. На тебе голубое платьице и белые сандалеты. Дома ждут котлеты, кисель и повтор балета. Это здорово. Но занимает тебя не это: ты стоишь на крыше, туча вот-вот тебя краем тронет... Платье всё в гудроне. Сандалики все в гудроне. А внизу мальчишки присвистывают с уважением, примеряются к крепким новеньким выражениям: проиграли малявке. Малявка взлетела вверх, проворная, как коза. Ты стоишь и стараешься не реветь, а ведь нужно ещё слезать. Ты не помнишь, куда ставить ногу, где держаться руками, и не знаешь, как показаться маме. Предположим, тебе двадцать три. У тебя проекты, дедлайны, безразмерная майка, шампунь           с ароматом киви и лайма. Лето плавит асфальт, чтобы это сносить нужно сделаться далай-ламой или, может быть, саламандрой, виверной, ламией. Ты стараешься выглядеть глупо,                нелепо и неопрятно. Бесполезно. Они раскусили тебя: ты не помнишь путей обратно, не умеешь рассчитывать силы, никогда не отводишь взгляда и полезешь куда угодно ради пустой бравады. Брось. Подумаешь, жарко... Говорят, к обеду станет ненастно. Может быть, повезёт, и удастся прожить подольше — вот так же, на спор.

 

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

Однажды тебе перепадает фамильная брошь, а ты недостаточно для неё хорош. Не стар, не лощён. Звенишь и блестишь, как грош. Залечиваешь за месяц любую брешь, С большим вдохновением врёшь, с аппетитом ешь. Ты слишком беспечен, резок и бестолков для гладких камней, серебряных завитков, отглаженных лацканов, пышных воротников — таких, что от зависти в трещинах шкаф, — из кружева и шелков. Что за толк в шелках? Носить эту роскошь такому, как ты, негоже, поэтому ты пристёгиваешь её прямо к коже, чтобы чувствовать боль и становиться ещё моложе, безумнее, веселее... Дурак со стажем при музах в цветочной ложе, при мёртвых в их экипаже. Никто ничего не скажет: кривляйся, реви, дурк у й. Вечно нагой малыш с дырочкой в правом боку.

 

«Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта...»

Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта: ты, говорят, не девочка, а мечта, коса у тебя густа, зелены глаза и нежны уста, приходи, говорят, поболтать. У нас, говорят, красота, не то, что у вас там. А то и вовсе оставайся у нас, здесь уют, тишина, земляника, ландыши, белена. Оставайся, ты нравишься нам. Я говорю, куда мне... и так полный воз вас тут. И к тому же, мне рано — малолеток нигде не любят. Они говорят, у нас нет ограничений по возрасту, глянь на Оленьку: восемь лет — а уже в клубе. Я смотрю на Оленьку, та улыбается мне сквозь ретушь. Я говорю: «Нет уж!» И бегу, отбиваясь от назойливых рук листвы, к живым.

 

«Бывает, просыпаешься поутру...»

Бывает, просыпаешься поутру: пафосный, хмурый, смотришь с тоской в окно. Что бы сказал сейчас твой ушедший друг? Не всё ли равно? Ты заметил? Они давно сжимают кольцо. Скоро, должно быть, уйдёшь к ним сам. У меня в плеере полно мертвецов: их музыка, их голоса. Это не страшно, выдохни, оглянись. Даже забавно, эдакая игра: мёртвые говорят из книжных страниц, из старых телепрограмм. Мёртвые в каждом доме, в любой толпе, На улицах, в пожелтевших газетах. Я, например, не знаю, где я теперь, Когда ты читаешь это.

 

«Много курю опять, это в сентябре-то...»

Много курю опять, это в сентябре-то, внутренне сжавшись, пью свои двести грамм. Врач прописал мне водку. И сигареты. И задушевные разговоры по вечерам. То есть, врачей было много. Собрали кворум, спорили, слушали что-то в моей груди... Мне непонятно, где добыть разговоры, даже один.

 

УЛОВКА

В тишине, в полусне я пишу про снег, блики луны на дне, немоту камней, про объятья корней, пять лихих коней, пляс луговых огней, рокот горных недр, прелесть дурных манер, усмирённый гнев, оголённый нерв. Я пишу о весне, о большой войне, о лесах в огне... Только бы не о том, как ты дорог мне.

 

«А знаешь, здесь мило: весна, цветочки...»

А знаешь, здесь мило: весна, цветочки. Асфальт шершав и устойчив. Девицы жужжат в ожидании лета. Пичужки, сверчки, стрекозки. Бежим к горизонту, к условной точке, с упорством и прытью гончих и втайне надеемся, что планета окажется всё же плоской. Здесь очень неплохо: чаёк, малина, и звёзды ясней и ближе. Мы копим на пони (внесли задаток): с ним проще бежать от снега. Ты там, где забвение дышит в спину. Там, где не успел — не выжил. Дыхание сбивчиво. Отдых краток. И бег — содержание бега. Здесь солнце играет столбиком ртутным, искрит, трещит, как шутиха. Не смейся: тут, правда, ужасно... мило. Ну, знаешь — стрекозки, лето. Бежим. И каждый своим маршрутом. Ты смерть обгоняешь лихо. А я где-то здесь. Меня не хватило перехватить эстафету.

 

«Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость...»

Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость, Ты резво отчалишь в свой светлый небесный город, А я вдруг проснусь с осознанием: всё закончилось. Не верится, что так скоро. Я буду на радостях пить и плясать шесть дней, Работать, как кроткий и очень способный пони. Ты, в общем, порядком достал приходить во сне И врать, что простил и понял. Когда ты уйдёшь, я в момент задушу всех выдуманных Чудовищ, сменяющихся с частотой в два герца, И липкая благодать переполнит выбоины И полости в сердце. Я буду слюнявый дебил, брат напольных ваз, Нелепейший и счастливейший Бобби Браун, Довольненький, как молоденькая вдова, Степенный и мудрый, как лиса с виноградом. Осталось ещё отучиться с тобой беседовать, Когда никого нет рядом.

 

«Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней...»

Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней, А я буду придумывать новые болезни, Которые не лечатся этим лекарством. Давай ты изведёшь всё-всё оружие, А я буду тайно делать новое. Tы отменишь все землетрясения                     и наводнения, А я буду метать в Землю кометы. Ты найди и расстреляй всех террористов, А я воспитаю им замену. Ты прекрати все войны, И я пойду на кого-нибудь войной. Давай, ты попробуешь накормить всех досыта, А я буду выжигать твои посевы. Давай? Людям нужно что-нибудь эдакое.

 

«Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь...»

Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь, Внутри, вопреки ожиданиям, не смещается ось, В гриве не добавляется серебристых волос, Просто думаешь: «Всё, началось». Тебе достался отличный социальный пакет: Волшебнейший Неверленд, опаснейший Нантакет. Видишь высокую даму там, вдалеке, С лезвием на древке? Она окружит тебя вихрем ласк своих и забот, Считай её нянькой, участливой фрёкен Бок. Пока тебя не поманят за море труба и гобой, Она будет присматривать за тобой. Поблажек не жди, надеждой себя не тешь. Она не даст тебе медлить и заниматься не тем, Ты будешь крепко пришит десятком её нит е й К немоте, к темноте. Смотри, она уже становится за плечом И начинает отсчёт.

 

ЛЕЙКЕМИЯ

считалочка Пятнадцать. Шестнадцать. How do you? Возраст такой — всё, как со всеми. Просто белые опять бунтуют. Но это не страшно, Это на время. Просто белые взрывают небо. И душит жар, И сон так м а нит, И ноют суставы. Семнадцать. Мне бы Небесной манной — Немного money. И мы собираем какие-то деньги, Беспомощно меряя площадь плаца. Тебе идёт этот шарф, Надень-ка! И что, что белый? Восемнадцать. А счёт идёт. Надо что-то делать. Уже на минуты. Девятнадцать. Когда красные побьют белых, Всё станет, как было. Не смей сдаваться. Сколько циферок Разномастных. Двадцать. И тело пошло Вразнос. Когда белые Бьют красных, Это не империя — Это лейкоз. Пора на крыло. Из скучного тела В цветное небо Воздушным змеем. Мы твой двадцать первый отметим белым. А может быть, красным — Оно вкуснее.

 

«Задача криков в эфире...»

Задача криков в эфире — слегка оживить народ, а то ведь ползут, как заспанные улитки. «Вдохни огонь нашей ночи!» «Узнай, что значит полёт!» «Взгляни на наши в натуре взрывные скидки!» Ну что же, эфир кричит. Вверху, в густой темноте, тревожные СМС сбиваются в стаи. А ночью город не спит, считает своих детей, никак не может понять, кого не хватает.

 

НЕСТИХИ

Почитаешь с утра про бомбёжки и про налёты, Мыслишь: нет, чёрт возьми,           я не ведусь на это, Я сижу, починяю примус,                решаю ребус И мечтаю купить когда-нибудь                новый глобус. Всю вторую войну нас спасали Туве Марика И её хвостатые крохотные зверюшки, Но она устала от нас,           перешла реку,                растворилась. И теперь нам, возможно, крышка. Мне плевать,           я пью чай,                ковыряю свои идеи, Я читаю статьи про детей, дожди и удои В регионе,           удалённом от места действий. Например, на Луне. Или в Северной Каролине. У меня здесь фонарики, эльфы и кока-кола, У меня здесь сонеты, л и мерики и ск е ллы, Орхидеевые сады,           ледяные скалы, Изумрудные травы Шира и Муми-дола. Крепко сжатые зубы крошатся. Сводит скулы.

 

«Куплю тебе бусы из слёз исполинских сосен...»

Куплю тебе бусы из слёз исполинских сосен, Духи из страны, где ветер лих и несносен, Безумный оранжевый плащ, сапоги на осень, Лазурный шарфик из запредельных высей. Куплю тебе платьев, какие тогда носили, Смешных, невесомых, расцветок невыносимых. И стану тебя наряжать в невозможный синий В кровавых маках и звёздах японских лилий. Тебе не идёт этот жуткий крахмальный белый, Все эти покровы и ленты... Тут что ни делай — Сегодня тебе не подходит твоё же тело. Ты как? Всё прошло нормально? На поезд села? И как там у вас относятся к новосёлам?

 

«Самое время бросить работу и уехать на дачу...»

Самое время бросить работу и уехать на дачу. Мазать на раны деревьев садовый вар и молча бродить в какой-нибудь хвойной чаще. Здесь — задыхаются двигатели.                Своды метро плачут. Всюду срезают траву,                срезанная трава пахнет травой, но гораздо ярче и слаще. Гул поездов приобретает тональность стона. Автомобили, дома, небо, ветер, птицы становятся прозрачней стекла. Твоя чёртова непрерывность в одну сторону, возможно, никогда не родится. А в другую — уже пресеклась. Был бы слесарь, токарь —                было бы больше толка в том, над чем просиживал днями,                чему так много отдал. Ты болтаешься, выкушенный из кровотока, шевеля обрубленными корнями, подбирая оголённые провода. Самое время пасть на колени, слушать звон колоколен — Для соблюдения правил,                законов жанра, И чтобы звон вымывал из памяти лица. Но ты торопливо вбиваешь строку за строкою, Подгоняемый невидимым голодным пожаром. И никак не можешь                остановиться.

 

«Ты думаешь: когда увидишь его...»

Ты думаешь: когда увидишь его, кровь твоя превратится в сидр, воздух станет густ и невыносим, голос — жалок, скрипуч, плаксив. Ты позорно расплачешься и упадёшь без сил. А потом вы встречаетесь, и ничего: никаких тебе сцен из книг. Ни монологов, ни слёз, ни иной возни. Просто садишься в песок рядом с ним, а оно шумит и омывает твои ступни.

 

ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ

Когда-нибудь, после воплей, соплей и паники, После юности, зрелости... что там ещё за ней? Я привыкну, усохну, осяду и стану паинькой, Я пойму всё на свете и поеду в гости ко мне. Я скажу мне с издёвкой, что все мои откровения С высоты моих лет — просто плюнуть и растереть, Впрочем, тут же добавлю я, это в рамках моего понимания: Мне бы моего нынешнего необъятного уникального многогранного опыта хотя бы треть... А я буду думать, что если будущее такое, то значит и нет его, Но в то же время возьму себя в руки, скажу мне: «Смотри, смотри: Это даже хуже, чем забыть меня семилетнего, Это как сделать аборт носящей меня матери». Я тем временем буду учить, говорить, изливаться патокой, Смотреть снисходительно, разрешительно, гордо. А потом я повалю меня, постаревшего, на лопатки И с молодецким задором начищу мне морду.

 

«...В каждой такой примерочной — дивные зеркала...»

...В каждой такой примерочной — дивные зеркала, в них ты всегда чуть краше и чуть стройней. Правильный цвет парчи и расстановка ламп: фокус простой, но ты изумлён и нем... Ты примеряешь преданность — сорок шестой размер — преданность как-то не очень тебе идёт. Энтузиазм пестрит. Снобизм безвкусен и сер. Радость уместна разве что под дождём. Искренность дорого стоит. Глупость ещё вчера всю разобрали — модный сейчас фасон. Ты остаёшься в белье (беспомощность) и в башмаках (хандра). Отодвигаешь шторку, выходишь вон. Смотришь с улыбкой, как расступаются гости и персонал, молча идёшь мимо касс, манекенов, мимо полок с тряпьём к выходу. А снаружи на плечи вдруг ложится весна. Смотришь на новый наряд и думаешь: «О! Наконец, моё».

 

ОРФЕЙ

 

I

шаг в шаг в тишине такт в такт в висках и руках тик-тик ни голоса ни теней как так контакта не чуя идти? кап капает с потолка свод всё ниже и у же ужи и жабы на над и под страх тяжек неудержим

 

II

Эвридика В арсенале — знание норм, новостей и цифр, Кавалер, годящийся без труда в отцы, Заморочки какие-то про развитие личности, Закорючки — как у отличницы. Всё расписано чётко: с кем спать, что жевать, где пить. Губки бантиком: «Сумочку эту купи-купи!» Дозы выверены давно: то лицо, то личико. За провал — порицание, вычет, кол. В сетевом журнальчике — правильный юркий слог. Вот вам фото, ой-ей, куда вчера занесло! Вот стишки. Не читайте: там что ни ямб, то Юнг. Оцените сам факт, восхититесь духовностью. Вот она у зеркала, на лице рисуя лицо, Проверяя, подходит ли к платью новенькое кольцо, Вдруг на миг замечает себя. И видит что-то такое, Что не даст ей теперь покоя. И в конце недели, всплакнув, для храбрости выпив чуть, Эвридика снимает трубку Звонит врачу.

 

III

Орфей Про него говорят: «Есть у парня собственный стиль!» Он напорист и хищен, как Челентано в молодости, Он точён и при этом плавен, во взгляде то мёд, то сталь: Господин фрилав, чайлдфри, фриланс и фристайл. Вот он в баре. Празднует новенький свой роллс-ройс. Снова соло — с очередной герлой не срослось, Слово к слову льнёт, он остёр, он шутить мастак. Мыслит: видно ли им, как он выжат, как он устал... Между третьим мартини и вторым бокалом вина У альтиста где-то за кадром лопается струна И как будто хлещет его: он белеет, мямлит: «Мне надо...» — И, раскланявшись, ретируется с маскарада. Лучезарно скалится дамам, переступает порог, Думая только о том, видно ли им, как он взмок. Под звучащий из зала хохот, регги, визги, словесный лом Успевает набрать «скорую> Сворачивается узлом.

 

IV

Врач чертовски красив и молод, явно только что из медвуза, Он сидит, никак не освоится со своим идиотским грузом. Он листает бумаги, бормочет, избегает её взгляда. Эвридика сидит и гадает, сколько времени он ей даст. Врач зачитывает диагноз, пророчит около года. Здесь бы ей величаво подняться и за дверь удалиться гордо, А она ревёт. И на стуле восседает аршинно-прямо. «Можно было и догадаться — в том же возрасте, что и мама».

 

V

Коридор тихо ропщет бетонно-кафельным Стиксом. Он сперва пытался свистеть — вдруг прогонят? Но стих сам. Каждый шорох звучит каноном: не бетонный корпус, а горы. «Нужный вам кабинет находится на другом берегу коридора». Он пытает врача: повредит ли болезнь его лицу и карьере, Врач серьёзно ответствует, что карьере — ни в коей мере, Что за год, который, возможно, ему отводят, Можно сделаться президентом, Ну... или чем-то вроде.

 

VI

Дальше канва стандартна, сюжет яснее, чем щи: Волею с у деб, сплетеньем небесных нот, Ну и, конечно, не без моей помощи Двое пересекаются у ворот.

 

VII

Где-то за кадром флейта тихий прохладный яд льёт, Двое танцуют на тросе, плывут между сном и явью; Мир под ногами кр о шится, бьётся, осколки звенят флейте в тон, Звёзды им корчат рожицы, ночь заливает улицы кобальтом. Двое идут по улицам. Всё вокруг шипит и искрится, Двое сначала молчат, потом не могут наговориться. В честь их прихода любой стол накрыт, листвой двор одет, Их поцелуем вышибает электричество в городе. Если отбросить метафоры, можно сказать, все счастливы. Нет никакого повода биться, метаться, в небо выть. Нужно заканчивать, хватит, ну же, поставь точку! Нет. Ваш покорный кивает и карандаш точит. Двое сидят на крыше, смотрят на город, к щеке щека. В небе над ними — невидимы — тикают два счётчика.

 

VIII

Лето вступило в силу. В распахнутое окно Тихо течёт запах липы и детский ор. В регистратуре жарко, но Тане радостно: Таня      строч и т           оправдательный приговор. Почерк у Танечки ровный. Наклон, нажим. Руки у Танечки нежные, голос сладкий. Врач облажался, парень, ты будешь жить, Брось сигареты,           начни                делать зарядку. Здесь я любуюсь реакцией персонажа: Он неподвижен, стеклянен и пуст, как ваза. Он понимает: ей такого не скажут. Просто не может                 так повезти                два раза. Мир точных чисел не знает законов жанра, Это статистика, злая определённость. Ты бы хотел дождя, но сейчас жара. Здесь      не тебе править время,                сдвигать ось. Все твои мысли и образы — мишура, Сотый по счёту образчик пустого сора. Точные числа сильнее тебя стократ. Три. Девять. Сорок.

 

IX

Стоп-кадр,           крупный план:                герой тоскует по героине. Он пробует всё подряд —                от спортзала до героина. Кутит в «Голден-пэласе»,                потом работает в хосписе. Он бегает — и сникает,                едва присев. Его накрывает по расписанию —                     вечером: Мерещится скрежет,           как будто кто-то скрипит пером. Настырные тени снуют в углах,                подлетают к рукам, к лицу. И он их           вбивает,                вбивает,                     вбивает                          в пепельницу. Друзья верещат:           дёрни в Альпы,                     в Тибет,                     в Мадрид. Он дёргать не хочет.           Он слушать — и то не хочет. Строчит по письму в неделю и жмёт delete: В Аиде по воскресеньям разносят почту. Он стал подозрителен,                вечно настороже, Он ждёт: где подвох,                кто внезапно начнёт торг. Он, в общем, почти догадался про свой сюжет, Он даже уже размышляет о том,                     кто автор.

 

X

Сеятель слов и нот, вещий пастырь героев, Житель межстрочья, гость из-за корешка, Мне интересно одно: чем же тебя накроет? Где твой порог, твоя святая река? Я не берусь судить стиль твой и чувство меры. Небо, допустим, — просто блестящий ход. Мне любопытно только: у какого барьера Разом прервётся твоя череда прыжков? Я пустой экспонат, тонкость моих реакций — Цель для тебя: отчаянье, счастье, грусть... Мне только нужно знать,                как до тебя добраться. Не сомневайся. Я доберусь.

 

XI

Гулко в ночном переходе, пустота. Бабка сидит: горбата, страшна, седа. Нитку сучит, вроде прядёт чего-то там, Тихо бормочет: денежку, мальчик, дай! Он ей бросает пачку: хватит надолго, мол. (Жаль, кинокамер нету, хороший дубль.) Нищенка цепкой рукой ловит его подол: Парень, постой-ка, что это ты задумал? Бабушка, может, знаете, с вас станется: Как мне проехать отсюда — и прямо в ад? Знаю, голубчик, есть небольшая станция На перегоне «Лубянка» — «Охотный ряд». Жди темноты, не бери ничего лишнего, Дай мне из свитера нитку, ступай, ступай... Ад — он везде, родной. Как услышишь клич его — Лестницей ржавой ляжет тебе тропа.

 

XII

Он едет в пустом хвостовом вагоне, Считает секунды, газету мнёт. Стук сердца в чудовищном гуле тонет. Лицо и уши горят огнём. Он словно на твёрдых коленях деда: Давай, вспоминай, как себя ты вёл... Он слышит отчётливо: рядом где-то Старуха смеётся и нитку рвёт. Гудок, остановка, укол под рёбра, Как будто отмашка: дают добро. Рычит: «Всё равно нас никто не берёт в рай!» — И сходит сквозь дверь на пустой перрон... Колонны молчат, свод из тени соткан, Ни схем, ни названий, ни стрелок нет. Он церберу в кассе швыряет сотку, Проходит в единственный турникет, Встаёт на грохочущий эскалатор, Вцепляется в поручень, смотрит вниз. За кадром дежурят врачи в халатах: Ну, мало ли — обморок, приступ, криз... Статисты, ссылаясь на боль и хрипы, Бросают всё и уходят в скит. Истерика в секции первых скрипок: Дымятся грифы, искрят смычки, Гудят, задыхаясь, гармонь и флейта, Ударные лупят во весь опор; В Москве навсегда отменили лето, Начальник лета покинул пост. Вытягиваясь,      подвывая,             плавясь,                   скрипя,                     постукивая,                                  дрожа, Гигантская лестница режет пламя И на себя принимает жар.

 

XIII

Он идёт по сырым тоннелям: бледен, трагичен, строен, Уговаривая себя не трястись, подбородок задрав. Вся массовка сбегается хоть издали поглазеть на героя, Хотя за уход с рабочего места положен нехилый штраф. Демоны разных мастей снуют вокруг, словно осы. Я стараюсь напиться прежде, чем он мне глянет в глаза. Он идёт ко мне — я прекрасно знаю, что он попросит, Я могу слегка затянуть спектакль, но не могу отказать. Таковы негласные правила: пока он бездействует, пасть раззявив, Я с ним делаю что хочу, могу даже выбросить из окна. Но когда он добрался сюда, он здесь, вроде как, хозяин. А я, вроде как, обслуживающий персонал. Хорошо одно: он пока об этом не знает. И не нужно, чтобы узнал. Он врывается и с порога орёт, что уйдёт наверх только с нею, Начинает грозить, просить, меня за рубашку дёргать. Он говорит с интонацией рыцаря из мультфильма Диснея. Меня душит смех, я соглашаюсь на всё без торга.

 

XIV

Их обоих приводят в полутёмный колонный зал, Вдалеке виднеется выход: ветерок, шум дороги, звёзды... Он видит её и думает: «Кажется, я опоздал». Думает: «Всё пропало, надо бежать», — но бежать поздно. Тут вступает свирель, и в багровом сиянии появляюсь я. Я сама значительность — я неделю репетировал перед зеркалом. Предлагаю сделать как было, всё вернуть на круги своя. Понимания в нём не больше, чем если бы он оглох, Он глядит на меня так, как будто бы я свинья, Нет, всё хуже — как будто я мелкий клоп. Он ей шепчет: «Не отставай», —           и уходит к выходу вдоль колонн. Дальше работник Аида в униформе, гремящий ключами, Источающий запах земли и гнилого лука, Объяснит условия освобождения: чтобы молчали, Чтобы вообще не издавали ни звука. Не подавать сигналов, ничего в таком роде, Не пытаться услышать вздоха, поймать взгляда. И заплатите залог: пафос, конечно, в моде, Но и обедать тоже на что-то надо.

 

XV

шаг в шаг в тишине такт в такт в висках и руках тик-тик ни голоса ни теней как так контакта не чуя идти? кап капает с потолка свод всё ниже и у же ужи и жабы на над и под страх тяжек неудержим сомнений осы вокруг есть кто позади меня? до дома дойдём к утру к утру которого дня?

 

XVI

Хэппи энд неизбежен, никуда от него не деться, Что за ним — знать совсем не следует, уж поверьте. Можно строить догадки, взглянув на список инъекций, Помогающих нашим клиентам привыкнуть к смерти, Можно с видом эксперта вспомнить про тягость быта, Убивающего любой золотой эпитет. Он пришёл за ней — это скучно, старо, избито. И прекрасно. Я так думаю. Извините. Музыканты играют в нарды на барабане, Прячут флягу и письма на родину в горле тубы. Вероятно, со стороны я сейчас забавен. Отпускает. Стрёкот строчек пошёл на убыль. Вероятно, теперь я всё же буду уволен Или сослан подальше — к заявкам, звонкам и актам. Здесь не очень любят всплески свободы воли, И, увы, на любого создателя есть редактор. Кстати, вот и он. Я сейчас узнаю немало Про «талантливый, но лентяй», про «смешной сюжетик», Про «кому сейчас нужны такие финалы?», Про «какого чёрта ты отпустил и этих?!», Про «работать надо, а то вон какой ты тощий», И про «вас, идиотов, много, а я один»... Что ему ответить? Я иду в темноте наощупь, Я четвёртый год иду в темноте наощупь, Без возможности обернуться иду наощупь. И не знаю, есть ли кто позади.

 

БИБЛИОТЕКА МЁНИНА

 

РУССКАЯ НАРОДНАЯ

Ванька с размаху в стену втыкает нож: «Как потемнеет лезвие — кличь подмогу». Тащит к двери рюкзак, на больную ногу тяжко ступая. Молча глядит в окно. Там, за окном, сгущаются облака, тает кармин заката, поют сирены. Марья сидит, к груди подтянув колени, часто моргает, пялится на плакат со знаменитой четвёркой из Ливерпуля, думает про себя: «Кто ж тебе поможет: глуп, неудачлив, хром, и такая рожа, будто в младенчестве в уксус тебя макнули». Ванька шнурует ботинки, берёт тесак, думает про себя: «Не реви, ну что ты, ну некрасив, ну глуп. Тоже мне, забота. Ты у меня — за ум, ты — моя краса». Сам затворяет дверь, входит в тёмный лифт, едет, от вони рукой прикрывая нос. Марья себе позволяет немного слёз — ровно три капли — и сдавленный жалкий всхлип. Где-то за МКАДом — бархатные поля. Ветер свистит, злые вести несёт с востока. Роща за окнами шепчет: «Суха осока, нежен шиповник, глух камень, сыра земля». Марья сидит на месте. Два дня. Две ночи. Что-то поёт под нос себе, как умеет. Вечером третьего дня нож в стене чернеет и начинает плакать и кровоточить. Марья хватает гладкую рукоять, тащит его из стенки, выходит в город. Думает про себя: «Я иду, я скоро, ты постарайся как-нибудь устоять...»

 

ЛЕТОПИСЕЦ

Мистер Инк не любит свой глупый пост: нет ни премий, ни выходных, невозможно проспать и уйти в запой, бесполезно ворчать и ныть. Он сидит, угрюмый, как Эдгар По, как подкидыш седой луны. Мы несёмся мимо — нелепый полк, валуны. Мистер Инк всё чует: сирень, и тлен, запах моря и запах пихт. Слышит всё, что случается на земле, каждый голос, и взрыв, и писк. Мистер Инк высок и широкоплеч, мистер Инк никогда не спит. Мистер Инк говорит себе много лет: «Потерпи». Мистер Инк заносит в большой альбом речь любую, любую весть, мистер Инк фиксирует чью-то боль, и усталость, и смех, и спесь. Всё, что он не заметит, летит за борт, иссыхает, теряет вес. Он, быть может, запишет и нас с тобой, как мы есть. Миссис Инк никогда не выходит в свет; молчалива, суха, бледна. Миссис Инк красит небо в фамильный цвет, стоя вечером у окна, варит мужу чаёк на разрыв-траве, режет к ужину ананас и уходит, прикрыв за собою дверь, спать одна. В тех краях, доложу вам, царит зима: стужа, ветер и вечный лёд. Сменщик мистера Инка сошёл с ума, а другого никто не шлёт.

 

КИБЕРПАНК

Зацветают в подворотнях стеклянные розы, подрастают черенки бейсбольных бит, выезжает на работу уголовный розыск. Кто-то нынче будет убит. У меня бутылка виски и в наушниках Шуберт. Вероятно, я мутант, замаскированный крот: мне ни буквы не услышать без вагонного шума — буквы водятся только в метро. Там по каменным ходам, по электрическим жилам машинист восьмистопную гоняет строку... Но с тех пор, как прошлым летом метро затопило, мне так глухо здесь, наверху. Мир чудовищно светел, омерзительно р о зов, мостовая днём горяча. Я стараюсь не шуметь и маскируюсь под прозу, приблизительно как сейчас. Временами на закате, чтобы как-то согреться, чтоб проклюнувшийся текст слегка окреп и подрос, я стучу по батарее — выбиваю ритм сердца, имитирую лязг колёс.

 

ФЭНТЕЗИ

Мы встаём до света, накидываем плащи из искристой драконьей кожи, берём мешки и идём на запад, пока раскалённый щит поднимается над землёй, и ледок трещит под ногами, и тонко пищит москит. Мы ползём среди гор вдоль маленьких бурных рек, ядовитый дым из расщелин нам ест глаза, с каждым днём холодает, браге нас не согреть. Мы идём добывать дракона. Возможно, треть или даже две трети из наc не придут назад. По семи из нас плачут виселица и кол, трое — мрази рангом поменьше, их ждут в тюрьме, у двоих — разбиты сердца: всем идти легко. Только мне так страшно, что целый день в горле ком. Я тринадцатый — проводник, знаток этих мест. Мы не знаем толком, каков из себя дракон. Я слыхал, он как только хочет меняет вид: может стать человеком, птицей, кустом, рекой, он и сам иногда забывает, кто он такой, и годами живёт в тумане, как будто спит. Мы находим с утра на стоянке его следы, часовые не помнят ночи, но все дрожат, мы идём под флагом победы в узде беды. Вдалеке то и дело виден багровый дым, придорожные камни трещат, отпуская жар. Я вожусь с костром, я могу развести костёр из любой древесины и под любым дождём. Мне сегодня снилось: огонь из меня растёт; я подскакивал с криком, пил воду и щёки тёр. И полёт был высок, и коготь мой был остёр, и сухая шкура шипела: «Чего ты ждёшь?»

 

АНТИГЕРОЙ

Супергерои целыми днями трудятся, С кадра на кадр прыгают, как форель. Их узнаёт каждый первый, приветит всяк: Премии, слава, автографы детворе. Меньше стволом размахивай, ты, в очках! Ты на прицеле. Приход Спайдермена тих! Руки устали висеть на карнизе, деточка? Не беспокойся, Бэтмен уже летит! Так вот до н о чи летают, латают и т у шат мир. Вечером сядут пить. О! Как пьёт герой! Облако текста над их геройскими тушами Будет наполнено руганью и хандрой. Радуйтесь, радуйтесь, что они все — не я. Каждый пролезет всюду, спасёт всех. Каждый, кроме меня. В деле спасения Я бесполезен. Я — Человек-сейф. Я не способен прыгать по небоскрёбам и Падающих девиц на лету хватать. Я лишь храню секреты. Стальными скобами Схвачены связки, лёгкие и гортань. Мне доверяются все. Кавалеры с дамами, Домохозяйки, убийцы и короли. Так получилось. Я ведаю стенограммами Всех мировых правительств, домов и лиг. Я для такого создан, здесь нету ничьей вины. ...Ночью, под кипой признаний, бумаг и лент Жжёт и пульсирует крохотный, незначительный, Очень тяжёлый собственный мой секрет.

 

«Не будет истории пафосней и чудесней...»

Не будет истории пафосней и чудесней: мой лучший герой — в эпицентре военных действий. При нём пулемёт, но если бы он был детский, расклад бы не стал сложнее или страшней. К рассвету кажется: пушки палят напевно. Награда за всё — не орден и не царевна: в двух днях пути — его родная деревня, но он не решается даже думать о ней. Дорога домой — три пролеска, четыре брода. Стремительно наползает линия фронта. Сдержать наступление может, допустим, рота, но есть — десяток бойцов и припасов воз. В армейских пайках — питательный вкусный радий, но он не взял, ему ли, громиле, брать их? Он с детства защитник младших сестёр и братьев. В нём девять дюймов, считая пятнистый хвост. Сейчас я добавлю абсурда и суматохи, сказав, что сёстры и братья зеленоу хи, сказав, что с прошлого месяца эти крохи не съели ни капли меди и серебра. И пусть у малюток коротковаты лапки, они надевают свои меховые шапки, они залезают на ящики и коробки, льют пули в заводе и ждут, что вернётся брат. Всё кончится скоро, и будут враги разбиты, и брюхо набито, и даже лицо умыто, и будут салюты, чепчики, аты-баты, медаль, увольнение, дом, родные глаза. Я знаю всё, но вряд ли хоть что-то выдам. В руках у него пулемётик, видавший виды, он жмёт из себя безумный последний выдох, последний залп, сто пятый последний залп... Ты спросишь меня: «Так он тушкан или выдра?» Смеюсь в ответ. И страшно — не рассказать.

 

КУШАТЬ ПОДАНО

С экрана неспешно сползает стартовый титр. Теперь в кадре улица, скоро включат луну. Добро пожаловать, дети, у нас здесь тир: Нас будут отстреливать раз в пятнадцать минут. Я делаю первый шаг, маршрут мне знаком. «Идти нужно медленно, медленно, не забудь...» Минут через десять я буду лежать ничком В фигурной мело вой обводке, с дырой во лбу. Так хочется убежать и махнуть на юг. Вторая неделя проката: вторник, среда... В анонсе написано «триллер», и я встаю К убийце спиной, начинаю покорно ждать. Секунды текут в мучительной тишине, Шаги и стук сердца не стали включать в саундтрек. Неважно: я чую спиной. И сегодня мне Удастся отметиться в этой дурной игре. Я делаю выпад:           скалясь,                смеясь,                     рыча Выбрасываю заточку из рукава. Испуганный техработник жмёт на рычаг, И лунный диск вдруг делается кровав. Прощаюсь с противником.                Молча смотрю в его Стремительно стекленеющие глаза. Беру сигареты, бумажник, кастет и ствол, Кромсаю экран и с треском врываюсь в зал. Всё замерло. Меж рядами за литром литр Течёт ледяная медово-густая жуть. В анонсе написано «триллер». Вы все пришли За триллером.           Я вам его покажу.

 

СТАРЫЙ НОВЫЙ ЭПОС

Александр Сергеевич Пушкин, он же юзер pushkin1 , Узнаёт из анонимного комментария, что он сукин сын, Узнаёт, что, если ты черкнул пару строчек в свой блог, То ты просто черкун пары строчек, а не поэт и пророк, Узнаёт, что причисляет себя к какой-то элите, а сам только часть толпы, Узнаёт, что «Евгений Онегин» — фуфло: глагольные рифмы с первой строфы, Узнаёт, что все его сказки — ширпотреб и погоня за топом Яндекса, Узнаёт о себе такие подробности, которых не знал и сам. Он глядит сквозь экран, жуёт бутерброд, размышляет о том, что Здесь делают эти люди, если им про него даже слышать тошно, И, если его дневник проплатили, почему он в таких долгах? И о том, как он славно отвёл бы душу, попадись ему этот гад. Размышляет, как хорошо, что с Натали ничего не вышло — В этом мире некому поручить родных, кроме как Всевышнему... К ночи в аську стукнется друг, он же юзер delvig_anton , И они поедут гонять по городу на дряхлом ржавом авто. Будут есть черешню, говорить об издательском деле. До дуэли ещё шесть лет. Да и не будет дуэли.

 

ЕМШАН

Стакан на окошке мелко потренькивал, мотор подвывал. Малыш по соседству бил децибелами — чего-то просил. Меж тем мы проехали древний вал, глубокий провал и крепость, пришитую русскими стрелами к владеньям Руси. В потёртой тетрадке строчки раскосые — чернильная вязь. Легенды степные песком рассыпаны по старым листам. Вот дочь эльтеб е ра златыми косами играет, смеясь. И, птиц разогнав на четыре стороны, дэв стонет. Устал. В соседнем купе затянули пьяное: «Вот в наши года...» Пейзаж за окном изошёл на кочки да небесную синь. Годами богата и я, но я не этим горда. Мой воздух — емшан-трава на обочине, степная полынь. Мальца убаюкав, соседи о жили. Разлили абсент: стакан, рафинад, огонёк сиреневый — на светский манер. Глотнула, стаканчик приняв предложенный, немного совсем. И шёпотом: «Нынче живые — вы. Вставай, эльтебер». В момент всколыхнулась синь заоконная. Сверкнуло вдали. Разрезал, разбил вековую злость протяжный раскат. Один за другим поднимались конные из бурой земли. И русло сухое водой наполнилось. И стала река. И поезд замолк. За окном, как в мареве, у всех на глазах погибшие воины низко кланялись родным берегам. И рог боевой вдалеке ревел. И пела гроза. Полынная песнь устремилась ввысь. К усталым богам.

 

5-7-5

Ветер, полёту Маленького Икара Благоприятствуй. Смерть, не топи воск, Скрепляющий крыл перья, Адовым солнцем. Будем сидеть с ним, Вкуснейшие вина пить, Пробовать яства. Будем смотреть, как Клото судьбы крутит нить На веретёнце. Небо, послушай, Долог его путь морем, Труд его тяжек. Небо безмолвно, Отдан мой друг в дар мойрам, Назван героем. Серые перья Принёс мне прибой, спрячу Одно в кармашек. Стану у моря Ждать Одиссея, вчера Отбыл он в Трою. Ветер, походу Славного Одиссея Благоприятствуй...

 

«Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком?..»

Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком? Там, где ночью древесный дух целовал подругу. Будут сказывать, что колдун свой обряд тут вершил тайком. Ты не верь — это просто я здесь ходил по кругу. Помнишь, выгоревшей земли ровный обод в тени ракит? Там где оборотень кричал — позабыт богами. Будут петь, что сюда Перун обронил свой горящий щит, Ты не верь — это просто я здесь ходил кругами. Знаешь, брошенный в реку сон кольца волн влечёт за собой. Там, где грезилось, будто я говорил с тобою. Будут врать, что речная гладь провожает ветра волной. Ты не верь — это просто я здесь искал покоя.

 

ПРОТОКОЛ

Вор и убийца по кличке Псина, осуждённый на десять лет, съедает хитрую смесь, добытую у соседа по камере, и вскорости попадает в плохо охраняемый лазарет: метаться, плеваться кровью и обещать умереть. Пятница, вечер. Нигде не оказывается ни одного врача. Дежурный пьян,                 он не может унять икоты и тряски рук. Убийцу и вора Псину кладут на койку, и битый час звонят по соседним больницам, пытаясь вызвать хоть медсестру. У доброты есть предел, и это именно он. Убийце и вору Псине дают воды и какой-то но-шпы, оставляют охранника, молча уходят спать, разводя руками. Часа через два заключённый Псина берёт самодельный нож и снимает охранника, кандалы, в окно кидается камнем, катится кубарем в снежном стекле, ссаживает ладони, спотыкаясь, бежит вперёд, взрезая тело снежного наста... Всё это, надо признать, звучит           неправдоподобно, но всё так и есть, как написано, просто поверьте на слово. Даже у лжи есть предел, и это именно он. Мы дошли до края земли, смотрим вниз с восторгом и трепетом, рисуясь и хохоча, подходим опасно близко к обрыву, размахиваем руками, свистим, кривляемся, а потом сидим, свесив ноги, глядим в глубину на гигантских рыбин, плывущих в тьме и безвременье, в бездонном своём океане, отбрасывающих на плоскую землю свои гигантские тени. По деревням Брянской области, не переводя дыхания, ковыляет к границе сбежавший за месяц до освобождения. У всего всегда есть предел, и это именно он.

 

ЯШКА

Здесь, в лагере, все выглядят одинаково: короткие шорты, пилотка с клеймом отряда. Вот мы наблюдаем девятилетнего Якова, он каждое лето здесь — три месяца кряду. Его отправляют в лагерь почти с пелёнок: бюджетное место, кормёжка, присмотр, «зарницы». Угрюмый с виду, а так нормальный ребёнок... ну, разве что незнакомых слегка боится. Цепляет старших меткими злыми фразами, но вежливо, не хамит, меру знает чётко. У Якова волосы иглами дикобразьими торчат, не желая укладываться в причёску. У Якова горб на спине, глаза цвета чая, лицо неподвижно, как будто из монолита. Вожатые с удовольствием отмечают, что сверстники не смеются над инвалидом. Напротив, заботятся, лезут вон из кожи: кровать у окна, лишний завтрак, кивки, объятия... У Якова при себе настоящий ножик, и он никогда не стесняется применять его. У Якова меткий удар и такая силища, что можно вбивать в промёрзшую землю сваи, а то, что никто вожатым не доносил ещё, так он обещал прирезать, если узнает. У Якова в голове закипают замыслы, он тащит их к речке, глядит на мутную воду, высматривает русалок в прибрежных зарослях. Ему суждено прожить сто четыре года: стать доктором двух наук, написать три повести, которые, разумеется, все читали, быть битым за гонор и горб, за напор и стиль, за яркие необязательные детали. Стать знаком и эталоном, классиком жанра, на каждом фуршете расхаживать с новой спутницей. Стать дедом без внуков, едким, сухим, поджарым, ночами ждать, когда потолок опустится и станет тягучей бездной, чтобы вобрать его. Вот вынырнули русалки, зовут купаться. Он должен быть в корпусе до половины третьего, купаться сегодня не выйдет — уже два двадцать. Он вскакивает и мчится через кустарник по узкой тропинке к секретной дыре в заборе. Он будет владельцем з а мка с конюшней, псарней и лестницей, уходящей с порога в море, он будет покорен логосу безучастному, он будет всевидящ, как многоглазый Аргус. Но это потом, когда-нибудь, а сейчас ему неплохо бы пережить свой девятый август. Он точно знает: кто-нибудь да обманет, нельзя позволить себе ни одной промашки. Стальная бабочка у него в кармане мечтает о тонких крылышках и ромашках.

 

«она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал...»

она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал неотвратимая как набат спокойная, как аббат в волосах бант маленькая, грязная — стыдоба ненормальная худоба, трещинки на губах когда она входит, затихает пальба, замолкает мольба мужчины затыкают орущих баб, выключают гремящий бас покидают кто дом, кто бар собираются на площади у столба или у входа в центральный банк каждый знает: пришла судьба — нужно не проебать они оставляют дома женщин, детей и калек каждый из них какой-нибудь клерк работает в городе много лет водит древний форд или шевроле ковыряется по выходным в земле ест по утрам омлет, вечером в баре орёт «налей» пел в группе, но после как-то поблек... и вот они идут в тишине и мгле как косяк дрейфующих кораблей травы доходят им до колен, она ведёт их сквозь сизый лес на обочине трассы среди пыльных стеблей каждому вручает его билет из ближайшего города — на самолёт на каждом билете — косая черта и причудливый красный штамп каждая точка прибытия — именно та где приложение сил даст невиданный результат воплотится мечта нужно только выйти на трассу, поймать авто не думать о том как дома будут роптать заклинать возвратиться, круги топтать о том, какая под рёбрами пустота улетает один из ста как всегда, только один из ста остальные становятся белыми, как береста теребят рукава пальто начинают шептать что ещё будет шанс, что жизнь едва начата и расходятся по домам, до второго шанса не доживает никто

 

«И вот планету уничтожают...»

И вот планету уничтожают. Никто не успевает опомниться: никто не наблюдает пожара, не слышит гулкой ангельской звонницы, не блеет монологи, не плачет, не бьётся в бесполезной истерике... В кино всё было как-то иначе — взрывали крупный город в Америке. Хотя, конечно, чаще спасали, и это называлось «Спасать Весь Мир», а дальше ударяли басами и выпускали хрупких мамаш с детьми. В кино красиво рушились стены и было много слов, беготни, стрельбы. На деле — всё случилось мгновенно и просто в пять секунд перестало быть. Осталась только пара абзацев в буклете «Краткий атлас Вселенной»: «...опасно... ...посещать воздержаться... ...уничтожают выдр и тюленей...» А ниже — пятна некой земной еды и надпись синим карандашом: «Зато у нас цветут синусоиды! Их красота любого приводит в шок. И пусть у нас невежество, грязь и дым, вам всё равно не встать с нами в ряд. Тот, кто не видел цвет синусоиды, жизнь прожил зря». Владелец атласа — синий гигант Тхатто сидит в архивах четвёртый год: ругает окаянный земной цветок, и всё никак не найдёт.

 

КЛУБ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫХ

 

«Она заходит, обрушивается на сиденье...»

Она заходит, обрушивается на сиденье: грузная, неопрятная, пахнущая табаком и почему-то лесными ягодами. Целый день я трясся в этом автобусе — уже практически в коме, и тут она: лузгает семечки, напевает, разглядывает облупившийся лак на ногтях. Чудовищно человечная, слишком живая. Я нервно пялюсь в окно, в окне мимо нас летят деревни, солнечные поля, еловые чащи: по правде сказать, довольно плохое кино. Мне становится мутно и тошно, хватаю вещи, сигналю водиле и выхожу. Она выходит за мной. Я спускаюсь с насыпи к полю. Она спускается тоже. С минуту смотрит, как над травой мотыльки снуют. сбрасывает одежду, вещи, кажется, даже кожу, как высохший кокон, ненужную чешую. Оборачивается, подмигивает, мол, взгляни-ка, идёт грациозная, плавная, как литая, расправляет крылья, пахнущие земляникой, и взлетает. Я стою, моргаю — треснувший глупый г о лем, выброшенный на берег кит. Она парит и в бреющем полёте над полем срывает ромашки и васильки.

 

КЛУБ НЕБЛАГОНАДЁЖНЫХ

Свет мягок, и дверь заперта. Здесь каждый — с каким-то изъяном. Вот малый, плюющий в стаканы. Разделавший тётушку в ванной. Пустивший каймана в фонтан. Маньяки,      льстецы,           клептоманы: коктейль для особых гурманов, любителей слухов и тайн. Скрестивший блоху и кота. Учивший младенцев летать ночами у края карьера. Мошенники и браконьеры. Воронам и крысам под стать, внебрачные отпрыски ночи, отребье с самого дна, неплохо живущие на доходы с продажи почек. Я тоже порою... а впрочем, вам лучше об этом не знать. Мы все не в своём уме. Здесь каждый юрист и бармен владеет тайным амбаром с довольно редким товаром — от саламандр до комет. В моём сундуке кентавр, в мешке голова горгоны, в жестянке спрут; гнев и гонор в груди,      на ладонях тальк. Здесь каждый — брехун и плут, мы лжём с душой, вдохновенно о вечном, о снах, о бренном — вы верите этим бредням, на том и стоит наш клуб.

 

«Тем, которые производят шум...»

Тем, которые производят шум сотнями тысяч тонн, этим, не могущим в тишине даже предаться еде, c вросшими телефонными трубками, с неумолкающим ртом... Что, им всем так уж нужно говорить каждый день? Этим, которые двигают мебель в соседней квартире, включают динамик на полквартала, стучат по клавишам всем отделом, палят в меня децибелами, выбивают во мне дыры... Господи, ты не мог бы что-нибудь с ними сделать? Много не нужно, я знаю прайс наизусть и помню, кто здесь начальник. Пусть себе дышат, пусть ходят, моргают пусть. Я просто хочу, чтобы они замолчали. Хочу обернуть их ватой, в поролон спеленать, услышать, как сходит на нет их мышиный писк, их машинный лязг. Хочу узнать, как звенит натянутая тишина, тронуть её рукой, извлечь безупречное «ля». Я понимаю, нас миллиарды, и все — как малые дети. Я подожду, сколько надо, я, в общем-то, очень стойкий. Но ты, похоже, давно оглох. Иначе бы ты заметил, как страшно шипит трасса и верещат стройки, как причитают старухи, жужжат мухи, как в трубах журчит вода и дрель за стеной стонет. Как я стою здесь со спицей в ухе и молотком наготове.

 

ЕЩЁ РАЗ О СУМАСШЕДШИХ

Он идёт по бульвару: прохожие на него оборачиваются, дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...» У него шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица, на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит. Он идёт,             кружась,           пританцовывая,                притопывая, каждый шаг его — па, он течёт, как шёлк, как река. Мне его не жаль.           Он страшит всех, словно потоп и яд, он уродлив, как Пан, но в его голове —                                   му                                     зы                                        ка. Вверх из тёплых недр выплывают густые ларго, ветреные аллегро. Как горяч и хорош дуэт: злая скрипка, сонная виолончель! Через пару дней сердобольная местная                                                         Алевтинвалерьна позвонит куда следует — и за ним приедет усталый наряд врачей. Так ему и надо. Те, что летают, всегда на прицеле у стрелка. В тот четверг я из рогатки стрелял в голубей. И к тому же, я думаю, если стоит чего-то                            му                               зы                                  ка в голове,              то уж точно не в его,                         а в моей. Я иду по бульвару: прохожие на меня оборачиваются, дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...» У меня шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица, на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит...

 

«Один мой друг не покидает квартиры...»

Один мой друг не покидает квартиры Последние, кажется, полтора года Только затем, чтобы его не схватили За то, что он представитель древнего рода. Последний вменяемый живой наследник Людей, умевших говорить с цветами, Отличавших зимние стихи от летних, Игравших фламенко на рожке и тамтаме, Умевших шить из любых материй, Властителей чудесного застенного мира, Друзей людоедов, драконов и пери, Любителей мёда, коньяка и кефира. Из-за такого родства мой друг всегда неустроен, Он не помнит данного слова и не умеет работать, У него какая-то, вроде бы, пятая группа крови, Потому за ним постоянно идёт охота. Он не даёт сделать радио громче и на пол-тона. К балконной двери — ползком, как какой-то киллер, Он точно знает: у них повсюду шпионы. Обычные люди не бывают такими. Порой мне кажется, он просто лентяй и пройдоха, Но после поездок в метро или походов в больницу Ругаю себя за то, что думал о нём плохо, Еду к нему среди ночи, покупаю паштет и пиццу, Жарю ему оладьи, чищу окна, мою посуду, Даю ему денег в долг, прекрасно зная, что кинет. Мой друг абсолютно прав, шпионы — они повсюду. Обычные люди не могут, не должны быть такими.

 

«Один мой друг, тощий, с постоянными болями...»

Один мой друг, тощий, с постоянными болями В голове, седой заика с трясущимися руками, Сделал себе квартиру, торгуя автомобилями, Заправлялся пивом и бандитскими боевиками, Пока однажды не нашёл прямо у себя под диваном Автономное государство человекообразных змей. Его повязали дома с крупной партией героина, Понимаешь, — объясняет он мне, — он у них как соя и нефть, Они делают из него конфеты и электричество, У нас это смерть, а у них — мармелад, шампунь и бензин! Отдать им его — это выгодно и для них, и для человечества. Я киваю, действительно выгодно, нечего возразить. Отсидел положенный срок, вернулся, полез под диван, Там дымящиеся руины, трупы, с братом воюет брат: Без присмотра у них случился постмодерн и армагеддон. Друг мой взвыл и прыгнул в окно, но сломал только два ребра. Я не верю ему, конечно, всякий может вот так трепаться, К тому же он медленно думает и не запоминает лица. Видимо, он просто врёт, что этаж был шестнадцатый, Нельзя же упасть с такой высоты                и не разбиться.

 

«Один мой друг подбирает бездомных кошек...»

Один мой друг подбирает бездомных кошек, Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит. Они у него в квартире пускают корни: Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик, Конечно, уже оккупирован, не осталось Такого угла, где не жили бы эти черти. Мой друг говорит — они спасают от смерти. Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь. Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам, И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден. Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям. Мне тоже всучил какого-то хромоножку С ободранным ухом и золотыми глазами, Тогда ещё умещавшегося на ладони... Я, кстати, заботливый сын и почётный донор, Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы. Но все эти ценные качества бесполезны, Они не идут в зачёт, ничего не ст о ят, Когда по ночам за окнами кто-то стонет, И в пении проводов слышен посвист лезвий, Когда потолок опускается, тьмы бездонней, И смерть затекает в стоки, сочится в щели, Когда она садится на край постели И гладит меня по щеке ледяной ладонью. Всё тело сводит, к нёбу язык припаян, Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда. Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом. Она отступает.

 

«Один мой друг утверждает, что он андроид...»

Один мой друг утверждает, что он андроид, Похожий на Терминатора, но построен Гораздо раньше. Он в бегах, вам не ст о ит Его сердить, он неплохо собран и сварен, И если злится, может ворочать сваи, Взрываться и, не надрываясь, покончить с вами. Он был построен японцами в сорок пятом, Он должен был стать универсальным солдатом, Оружием против Соединённых Штатов, Но был героически свистнут нашей разведкой, А позже забыт. И теперь вот — штаны с заплаткой, Война с соседкой, зарплатка, заправка водкой. Но он мне признался между второй и третьей, Что хочет тоже когда-нибудь старость встретить, Любить, здоровье растратить, и чтобы дети. Сказал, что решил вытаскивать постепенно Железные части из тела и на замену Вшивать живые. Сказал и вскрыл себе вены. Они оказались вены — не сплав титана. Сидим в травмпункте. Оба в домашних тапках. Уже в пятый раз — нам скоро дадут здесь ставку... Я знаю, что он не в себе, даже видел справку От психиатра. Но оцените, как ловко Придумали эти японцы: ведь не поймёшь же, Что там железки — под этим мясом. И кожей.

 

«Один мой друг, воевавший в прошлом в Чечне...»

Один мой друг, воевавший в прошлом в Чечне, Видевший там такое, чего, вроде бы и нет, Что-то растит старательно на окне: То ли траву емшан, серебристую при луне, То ли росток баобаба — убийцу мелких планет, То ли драконьи зубы, опасней которых нет, Особенно если сеять, не удаляя нерв. В общем, этот мой друг — тот ещё экспонат. Про дал квартиру и дачу, чтобы купить семена, Переселился в барак, весь день сидит у окна, Следит за своей рассадой, хорошо ли освещена, Достаточно ли тепла, не поникла ли, не больна, Шепчет ей что-то, странно, что не поёт серенад... И, конечно, этот садовник напрочь забыл про нас. Я говорю, оставь свою зелень, у меня есть вино, Он только машет рукой, дескать, спасибо, но Я нужен моим росткам, нужен им день и ночь. Они зацветут через десять лет, это предрешено. Он говорит, представь, годами хранить одно. Это почти как идти во тьме по вешкам звёзд или нот, Это почти как ехать домой или искать руно. Я говорю, сиди, сколько хочешь, толку с этого нет. Я говорю, растеньица эти просто насмешка над Глупым тобой... И думаю, не украсть ли одно.

 

«Один мой друг зимним вечером дёрнул куда-то спьяну...»

Один мой друг зимним вечером дёрнул куда-то спьяну, Ушёл на трассу в метель,                попал под машину. Пока родные сутками сидели в больнице, Дежурили посменно у дверей реанимации, Лезли ко всем приходящим обниматься, Плакать,      пересказывать случившееся,                     виниться, Он нашёл канцелярию, обегав все этажи, Долго мялся, робел, и в итоге вошёл без стука. Ему предложили на выбор смерть или скуку. И он выбрал скуку,           поскольку хотелось жить. Британские учёные вычислили, верьте или не верьте, Что девять из десяти склоняются в сторону смерти. Потом его откачали, хотя уже и не чаяли, Говорили, родился заново, говорили, чудо. В словах его появились страсть, мастерство и удаль, Он очень умело, почти виртуозно скучает. Бывало, сидит, утопая в ажурных оборках блузы, И делает вид,              что читает письмо от музы. Какая муза, вы что! У музы артроз и дети. Она оплыла, располнела, готовит, стирает брюки. Такой отточенный слог бывает только от скуки. Поэтому здесь мне, увы, ничего не светит. Мне светят другие вещи:           погони, пальба, золотые глыбы И сотни заиндевевших лестниц в пустое небо.

 

«Один мой друг завёл себе ангела...»

Один мой друг завёл себе ангела,                     настоящего, с белыми крыльями и тревожным светом в груди. Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера — не брал: рыбок целое море, а ангел — всего один. Нормальный попался ангел:           красивый, послушный, ласковый. Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте и балует всех под вечер такими сказками, каких человек не сложил бы,                да и не захотел. Мой друг недавно устроился                на вторую работу. Ангел в доме — не мышка, в содержании дорог. Он же видеть не хочет супов, котлет и компота, ему подавай нектар,                 креветки,                пармезан в помидорах. Он пьёт только чистый виски,                спит исключительно сидя, но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял с опахалом. Друг мой сто и т. Сдувает пылинки. Всё в наилучшем виде. Недавно они завели грифона, будто забот не хватало. Я временами ворчу, говорю: зачем тебе это? Пользы-то от него никакой, зато по горло возни. Друг молча смотрит. В усталых глазах — острые блики света. И что-то такое... Такое... Не могу объяснить.

 

НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ФЁДОР

Фёдор живёт на свете четыре года. Фёдор умеет читать, писать своё имя, Греть себе суп, разводить от изжоги соду... Фёдор берёт табуретку, включает воду. Фёдор умеет мыть за собой посуду — Он точно знает, что будет, если не вымыть. Мама уходит вечером на работу, Красит ресницы возле трюмо в прихожей. Фёдор привык не плакать. Молчит, как в вату, Даже когда она уходит в субботу, Даже когда она приходит избитой. Фёдор боится только ножей и ложек. Их нужно драить, чистить и прятать сразу, Нужно связать все ручки, закрыть все двери. Главное, не оставить где-нибудь лаза: Если забыть — оживают и в щели лезут; Мама смотрела фёдоровы порезы, Он ей рассказывал всё, но она не верит. В детском саду дивятся: «Какой парнишка! Умненький, аккуратненький, честный, кроткий». Ах, поглядите, Федя убрал игрушки! Ах, полюбуйтесь, Федечка чистит чешки! Фёдор, сжав челюсти, моет чужую чашку: Чашки не нападают меньше, чем ротой.

 

БЕСТСЕЛЛЕР

 

I. «Ты уже не первый. И не второй...»

Ты уже не первый. И не второй. Просто персонаж, проходной герой. Боль твоя не скрутит моё нутро, Смех не подарит радости. Ты — боевичок, детектив, попсня. Книги будут съедены, фильм отснят. Что ты лезешь всюду, как тот сорняк? Что тебе ответить? «Прости»? Прости. Я сержусь на тебя, я беру перо, Я тебе подкладываю перрон, Вереницу свадеб и похорон В зимнем далёком городе. Ты, конечно, едешь — как быть, родня. В коридоре пьют, а в купе бубнят. Нынче вместо праздничного огня — Тусклый, холодный, голый день. Не сюжет — набросок, одна из проб, Повод сдобрить текст, запасти острот. Что стучишь зубами, родной? Продрог? Так ведь январь, не май, поди. Позвони... кому там в хандре звонят? Погуляй, до поезда есть полдня. Только ты — уставился на меня. Сохнет в горле. Стынет в груди. Ты сердит на меня, ты берёшь перо...

 

II. «У него в гараже склад оружия и амбар бит...»

У него в гараже склад оружия и амбар бит, но на случай проверки на счетах и в кармане пусто. У него жена — престарелая злобная барби с изводящей его неизменной повадкой пупса. И когда осенним ясным утром он застрелит её, достав, наконец, из-под плитки паркетной ствол, скажут, что правительство зомбирует население посредством телевидения и радиоволн. Охнут: «Был же обычный служащий банка, каких масса», вздрогнут: «Он улыбался, когда его уводили в машину». На допросе он рявкнет, что просил на завтрак кусок мяса, а не лекцию о пагубном действии холестерина. Прибегут даже эти — в штатском. Почти с мольбой станут спрашивать, не было ли у него странных симптомов. Он поведает им, что жена была жутко дурна собой и совершенно, ну совсем не умела готовить. Я могу подтвердить — не умела. Ведь я описывал и её: шесть страниц парфюма и трёпа — такая скука. Типажи картонны, но живы — читатель обычно на них клюёт. Да и много ли нужно для бульварного покетбука? Всё бы ладно, тираж, гонорар, запой, пустой кинозал... есть одна загвоздка. Вернее, их даже две. Он не стал дожидаться полиции, как я про него писал. А поехал ко мне. И теперь барабанит в дверь. Сижу, дурак дураком, уставившись в монитор, безрезультатно пытаюсь унять мандраж, успокаиваю себя тем, что я — целый автор, а тот — на лестничной клетке — всего персонаж. Всего Персонаж за дверью палит в потолок, мир тонет в мареве, в липком поту, в бреду. Понять бы только: развязка или пролог... Встаю. Выдыхаю. Иду отпирать. Иду.

 

ПРОФЕССИОНАЛ

Он сдаёт свой сценарий в срок и идёт домой напиваться. Фильм заявлен к апрелю, а пока можно съездить в Ниццу, Взять жену и детей, искупаться, преобразиться. Текст хорош, он уже предвкушает премии, интервью, овации, Сиквел, приторно улыбающиеся лица. А пока — надраться, Просто взять и надраться. В полночь в спальню начнут стекаться Им придуманные уродцы. Он твердит: «Это всё мне снится». Он четвёртый год глотает пилюли и порошки. Врач ему говорит: «Поезжай в деревню пить кефир, полоть сорняки». Врач ему говорит: «Всё пройдёт, просто ты устал и раскис». Врач не видит, как лезут в щели ковыляющие полки: Говорящие куклы, букашки, сросшиеся зверьки, Мертвецы, бытовая техника, склянки и пузырьки, Сумасшедшие бабки, бритвенные станки... Он глядит, размышляет: «С меня хватит!» Шепчет: «Радуйся, гад, ты за них в ответе. Ведь тебе как раз за такое платят. За саднящую эту твою подкожность, За гнетущую холодность и кромешность, За твою интрижность и персонажность, Многослойность, многоэтажность, За твою чертовскую сложность — Платят За вот эту потную влажность». Ночью Каждый час его подбрасывает с кровати. Он бормочет как мантру: «Этот вой за окном — ветер». И идёт в соседнюю комнату Проверить, Дышат ли дети. Курит в кухне «честер» жены, Пьёт из носика мутный чай. Возвращается. Засыпает. Ещё на час.

 

НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ЯН

Ян снимает тесный пиджак — жара. Ян завязывает шнурок и идёт, торжественный, как жираф: властелин окрестных дворов, ободряющий встречных: «Выше нос!», прядь откидывающий со лба, похититель коктейльных вишенок, дрессировщик бездомных собак, ужас кошек, любимец тётушек, продающих холодный квас, обладатель рекордно больших ушей и немыслимо синих глаз. Ян шагает мимо цветущих лип, белых статуй, клумб и колонн к старой иве с косами до земли и бугристым больным стволом. Под корнями ивы закопан клад в старой банке из-под конфет: череп крысы, бусина из стекла, костяной пожелтевший ферзь, ключ с резной бородкой, перо совы или, может быть, пустельги, деревянный рыцарь без головы и десяток помятых гильз. Ферзь — большая ценность, сосед вчера за него предлагал свечу. Бусину с восторгом возьмёт сестра, может, станет добрей чуть-чуть. За перо и череп дают пинцет и пластмассовый автомат. Но сегодня у Яна другая цель — только ключ он кладёт в карман. Дверь ждала давно. Тридцать лет во сне, в тишине, в духоте, в пыли. Дверь пока молчит. Через пару дней запоют две её петли. Нас учили страшиться чужих людей, злых микробов и вещих снов. Мы чертовски бдительны на воде, на пожаре и в казино. Мы седлаем ветер, изводим крыс, но забыли, как быть с дверьми... В полумрак чердачный, на гребни крыш, в небольшой человечий мир дверь глядит из савана паутин, взгляд её холоднее льда. Синеглазый мальчик уже в пути. Будет весело, как всегда.

 

НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ПЕТРИК

Петрик боится ложиться: Пятую ночь Петрику снятся злые шаги за спиной, Резкий щелчок металла, хриплый окрик: «Эй, ты!» Кончики пальцев за такт успевают остыть. В горле комок, кастаньеты в ушах стучат. Лямка футляра              рывком                слетает с плеча. Гулкий негромкий стук. Медный вкус во рту. Всё, доигрался, парень. Они уже тут. Первый удар будет в спину, он знает,                     ведь он здесь был. Петрик послушно падает на бок,                     мычит, как бык. Слышит невыносимый,           страшный, как нож к ребру, Хруст ломаемой деки, стоны рвущихся струн... Он просыпается с воплем,           руками неверными воздух месит, Шарит вокруг. Находит. На месте. Она на месте! Всё хорошо, жива, ни царапинки, ни пылинки нет... Слуги молчат: слепой хозяин скрипку баюкает, Гладит тугие струны, шепчет ей: «Не покинь...» И узловатыми пальцами Перебирает колки.

 

«За сгоревшим бором, плешивым камнем...»

За сгоревшим бором, плешивым камнем, Под изрезанным звёздами брюхом ночи Он ревёт, как боров, поёт с волками, Прорастает, струится, преграды точит — Мой двойник, несбывшийся лучший образ, Невесомый, умеющий видеть кожей, Пьющий лунный свет, быстрый, словно кобра, Идеальный контур, избранник божий, Ждущий утро у солнечного причала, В высоту взмывающий пёстрой птицей. Иногда он грезится мне ночами, И наутро хочется удавиться. Я — охапка слов, он — изящней хокку. Он властитель времени — я не в силах Обуздать даже мимику и походку. Хоть бы там, на небе, перекосило Тех, кто сортирует и делит чары, Тех кто пел его и меня чеканил! Иногда я грежусь ему ночами. Утром он пыхтит над черновиками: Сгорблен, сер, испуган, сосредоточен, Будто вдруг нащупал в себе прореху. И когда он не может сложить двух строчек, Я давлюсь злорадным, натужным смехом.

 

Комментарии

 

В электронной версии комментарии приводятся без конкретных ссылок.

.

Томограмма — результат томографии, сложной диагностической процедуры.

Word — «Microsoft Word» — популярная программа для работы с текстом.

«...У нас ракеты. Сметы. Багеты. Балеты...» — «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей...» (Юрий Визбор).

«...Покидаю клетку Е2...» — ход пешкой Е2—Е4 — классический дебют в шахматах.

«...Оставит в подарок пару бобов...» — история волшебных бобов встречается, например, в английской народной сказке «Джек и бобовое дерево».

Шафран — самая дорогая в мире пряность.

«...Стишок про Жака... ну... того, что сломал городской фонарь...» — «Как однажды Жак-звонарь городской сломал фонарь...» — мнемоническое правило для запоминания последовательности цветов радуги (как и «Каждый охотник желает знать...»).

«...Я вижу мёртвых людей...» — цитата из фильма Найта М. Шьямалана «Шестое чувство».

«...Как древняя крошка Несс...» — Несси, чудовище, якобы живущее в шотландском озере Лох-Несс.

«...Небо отсутствует...» — по распространённому мнению, «Я отсутствую» — последние слова Марии Кюри. Пьер и Мария Кюри — французские физики, занимавшиеся в начале ХХ века изучением радиоактивности.

Ноль, ноль, девяносто, F (0090FF) — в цветовой схеме RGB так обозначается ярко-синий цвет.

«...Как мандалы — крупица к крупице...» — мандала: сакральный символ в буддизме. В частности, может быть выполнен на плоскости разноцветными порошками.

Третьяковская, Арбатская — станции московского метрополитена.

Мураками — фамилия сразу двух популярных японских писателей: Рю и Харуки.

«...Рисую иконку «save»...» — имеется в виду кнопка сохранения данных в компьютерных программах.

Баннер — рекламная картинка в интернете, как правило, очень навязчивая.

Яндекс — мощная поисковая система. Слоган компании — «Найдётся всё!».

Патчи — дополнение к программе, исправляющее её ошибки. От англ. patch — заплатка.

Cвободный стих — он же верлибр, стих, лишённый большинства формальных признаков поэтической речи: рифмы, явного ритма и деления на строфы и т.п.

«...Левитану тебя отдам: у него диплом каллиграфа...» — будущий великий русский художник Исаак Левитан был выпущен из Московского училища живописи с дипломом учителя чистописания вместо обычного диплома художника.

«Квейк» (Quake) — популярная компьютерная игра-«стрелялка».

Бит — наименьшая единица информации.

«...Молчание хором...» — «...Никто ничего не сказал, но, к величайшему её удивлению, все хором подумали (надеюсь, ты понимаешь, что значит думать хором, потому что мне, по правде говоря, это неясно)...» (Льюис Кэрролл).

«...В колоннах — застывшие аммониты...» — в облицовке некоторых станций московского метро можно найти окаменевшие раковины аммонитов («Парк Победы», «Электрозаводская»), наутилусов («Комсомольская», «Арбатская», «Площадь Ильича», «Электрозаводская»), брахиопод («Каховская», «Краснопресненская», «Арбатская», «Площадь Ильича», «Фрунзенская», «Выставочный центр»), фрагменты скелетов иглокожих («Курская», «Электрозаводская», «Таганская», «Фрунзенская» «Каховская»), кораллы и губки («Площадь революции», «Аэропорт», «Арбатская», «Электрозаводская», «Первомайская», «Каширская», «Фрунзенская», «Краснопресненская»).

Цверги — в германской и скандинавской мифологии — подземные карлики, гномы.

Пиксель — точка, наименьший элемент цифрового изображения.

«...Воспламеняются сами, ни с того, ни с сего...» — самовозгорание — традиционный для московского стройкомплекса метод очистки площадей под коммерческую застройку.

Мол — сооружение для защиты акватории порта от волн.

«...Когда засвистят креветки...» — креветки — ракообразные. Их свист традиционно символизирует.

Роллы — блюдо японской кухни из морепродуктов.

Кольцевая — объездная кольцевая автодорога, по которой проходит административная граница Москвы.

«Ленинградка» — здесь: неофициальное название одного из типов домов постройки 1970-х — 2000-х годов.

Баньши — в ирландской мифологии — женщина, чей плач предвещает смерть.

Обводной канал — водоотводный канал в виду Кремля, прорытый вдоль излучины Москвы-реки.

МКАД — Московская кольцевая автомобильная дорога, административная граница Москвы.

«...Работай теперь горгульей блочных домов...» — в готической архитектуре горгулья — скульптура, украшающая фасад или крышу здания.

Астрал — в эзотерике и оккультизме — нематериальный мир, противопоставляемый реальному миру.

Ветошный и Хрустальный переулки, улица Ильинка — окрестности Красной площади.

Василий — здесь: храм Василия Блаженного на Красной площади.

Хоспис — клиника для безнадёжных больных.

ВСТРЕЧА — текст построен на реалиях сказки Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц».

«...Он не был могучим энтом...» — энты, разумные деревья в эпопее Дж.Р.Р. Толкиена «Властелин колец».

«...Не воевал наёмником у старого мистера Джюса...» — Урфин Джюс — герой сказки Александра Волкова, создавший армию деревянных солдат.

Сто семьдесят лет спустя — в 1837 году Ганс Христиан Андерсен написал знаменитую сказку «Русалочка».

Playwaterboy — образовано из слов watergirl (русалка) и playboy (ловелас).

Морская кадриль — «...Значит, ты не имеешь понятия, как принято танцевать морскую кадриль с омарами. — Нет, не имею, — вздохнула Алиса...» (Льюис Кэрролл).

Том и Джерри — герои популярного мультсериала, который выходит с февраля 1940-го по настоящее время. Сюжет каждой серии построен на безуспешных попытках кота Тома поймать мышонка Джерри.

«...Видно, Буджум ошибистей Снарка!...» — последняя строчка «Охоты на Снарка» Льюиса Кэрролла.

«...Обстоятельства смерти сына...» — «...И однажды утром рано мы услышим в тишине: // “Космонавт Егор Степанов с Марса шлёт привет Луне!”» (Сергей Михалков, «Дядя Стёпа и Егор»).

«...Мол, “будет герой жить вечно”...» — «Знают взрослые и дети, весь читающий народ, что, живя на белом свете, дядя Стёпа не умрёт!..» (Сергей Михалков, «Дядя Стёпа»).

«...Муж у Мэри был лилипут...» — «Есть у Мэри муженёк меньше, чем твой пальчик. Мэри прячет муженька в маленький бокальчик...» (Самуил Маршак, «Муженёк с ноготок» (из английской народной поэзии)).

Кобольды — в германской мифологии — домовые, эльфы, подгорные духи.

Неверленд — страна вечного детства из сказки Джеймса Барри «Питер Пен и Венди».

«...Ванда совсем не Венди, Ванда скорее Стелла...» — Венди — подруга Питера Пена, унесённая им в волшебную страну. Стелла (Эстер Джонсон) — воспитанница и, предположительно, невеста Джонатана Свифта. Письма к ней составили книгу «Дневник для Стеллы».

Сеньор Антонио — известный каталонский архитектор Антонио Гауди, спроектировавший множество зданий в Барселоне, в том числе знаменитый собор Святого Семейства, строительство которого продолжается до сих пор. Недалеко от этого собора Гауди и погиб, попав под один из первых пущенных в Барселоне трамваев (1926).

«...Я могу рассказать, каково возвращаться обратно...» — текст построен на реалиях произведений Льюиса Кэрролла.

«...Все цыплята владеют французским...» — классический силлогизм Льюиса Кэрролла: «Все кошки знают французский язык, все цыплята — кошки, следовательно, все цыплята знают французский язык».

«...В шесть часов — «файф-о-клок»...» — «Безумное чаепитие» в «Алисе в Стране чудес» происходило в шесть часов. Книга была написана до того, как обычай подавать чай в пять пополудни стал повсеместным, а в доме Лидделлов чай пили в шесть, когда дети ужинали.

Дедлайн — от англ. deadline (линия смерти), крайний срок, к которому должна быть выполнена работа.

«...Саламандрой, виверной, ламией...» — мифические пресмыкающиеся: огненная ящерица, разновидность дракона и полуженщина-полузмея.

«...С частотой в два герца...» — герц — единица измерения частоты периодических процессов. Два герца — два раза в секунду.

Бобби Браун — «...Мы мужественно старались смеяться, скрывая страх, над теми тупоумными детьми, в которых мы превращались, как только нас разлучали. Мы делали вид, что у нас с ними нет ничего общего, мы им даже имена придумали. Мы звали их Бетти и Бобби Браун...» (Курт Воннегут, «Балаган, или Конец одиночеству»).

Нантакет — «Откуда ещё, как не из Нантакета, отчалили на своих челноках первые китобои-аборигены, краснокожие индейцы, отправившиеся в погоню за левиафаном?» (Герман Мелвилл «Моби Дик, или Белый кит»).

«...Задача криков в эфире — слегка оживить народ...» — 29 марта 2010 года произошёл взрыв в московском метро на станции «Лубянка». Погибло 23 человека, десятки получили ранения. В тексте использованы частично перефразированные рекламные слоганы.

«...Почитаешь с утра про бомбёжки и про налёты...» — в августе 2008 года произошло вооружённое столкновение российских и грузинских войск.

«...Всю вторую войну нас спасала Туве Марика...» — первую сказку о Муми-троллях Туве Марика Янссон написала в 1938 году.

Cкеллы — то же, что и саги.

«...Изумрудные травы Шира и Муми-дола...» — в книгах Дж. Р. Р. Толкиена и Туве Янссон Шир и Муми-дол — отчий дом героев, мирная родная земля.

«...Куплю тебе платьев, какие тогда носили...» — «Куплю тебе платье такое, какие до нас не дошли. Оно неземного покроя, цветастое, недорогое, с оборкой у самой земли...» (Дмитрий Сухарев).

Эгоцентрическая речь — «Эгоцентрическая речь — одно из проявлений эгоцентризма ребёнка, заключающееся в том, что ребёнок сопровождает свои действия речью, вне зависимости от присутствия собеседника...» (Психологический словарь).

Сетевой журнальчик — блог, интернет-дневник.

Юнг — Карл Густав Юнг, швейцарский психиатр, основоположник аналитической психологии. Ввёл понятие психологических архетипов, развил учение о коллективном бессознательном.

Челентано — Адриано Челентано, итальянский актёр и певец, популярный в семидесятые-девяностые годы ХХ века.

«...Фрилав, чайлдфри, фриланс и фристайл...» — Фрилав — от англ. free love: свободная любовь. Чайлдфри — от англ. child free: движение против навязываемых семейных ценностей, сознательный отказ от рождения детей. Фриланс — от англ. free lance (свободный художник): человек, не работающий на постоянном контракте. Фристайл — от англ. freestyle: свободный стиль жизни.

Герла — от англ. girl: девушка, подруга (сленговое).

Стикс — в греческой мифологии одна из рек, протекающих в царстве мёртвых и отделяющая мир живых от подземного мира.

Канон — музыкальная форма, в которой вступающие поочерёдно голоса повторяют мелодию основного голоса, создавая эффект эха.

Кобальт — здесь: оттенок синего цвета.

Три, девять и сорок дней — принятые в христианской традиции дни поминовения усопших.

Delete — во многих компьютерных программах — команда удаления данных.

«Лубянка» — «Охотный ряд» — старейшие станции московского метрополитена, самый центр Москвы.

Цербер — в греческой мифологии чудовищный трёхголовый пёс, охраняющий вход в царство мёртвых. Иносказательно — злобный страж.

Туба — музыкальный инструмент, самый крупный из духовых и низкий по регистру.

Мёнин — персонаж книг Макса Фрая, известен в частности как создатель волшебной библиотеки, в которой можно найти все когда-либо придуманные, но не написанные книги.

Четвёрка из Ливерпуля — в Ливерпуле возникла и обрела популярность группа The Beatles.

Мистер и миссис Инк — от англ. ink — чернила. См. также лимерик Эдварда Лира: «Пятый месяц гудит вся Манила: миссис Инк попивает чернила. Убеждал её муж, что полезнее тушь, но она пьёт упрямо чернила!»

Киберпанк, фэнтези, триллер — виды жанровых литературы и кино, которые традиционно принято считать «низкими». Киберпанк — антиутопия или мир после катастрофы, где высокие технологии сочетаются с низким уровнем жизни. Фэнтези — произведение, использующее сказочные или мифологические мотивы. Триллер — остросюжетное произведение, построенное так, чтобы вызывать страх, волнение, ощущение надвигающейся беды.

«...Стеклянные розы...» — «розочкой» называют отколотое горлышко бутылки с острыми краями. Обычное оружие в уличных драках.

Спайдермен, Бэтмен — супергерои, персонажи комиксов. Основное их занятие — спасать мир в целом и отдельных людей в частности.

Облако текста — в комиксе — рамка характерной формы, в которую записывается реплика персонажа.

Радий — радиоактивный металл.

Саундтрек — от англ. sound track (звуковая дорожка). Здесь — звук в фильме.

Старый новый эпос — термин, предложенный в 2008 году поэтом Фёдором Сваровским и обозначающий новую тенденцию в современной отечественной поэзии. Для произведений, которые относят к «новому эпосу», характерны повествовательность и отстранённая авторская интонация. Подробнее см. статью Сваровского «Нелинейное системное высказывание, или Новый эпос».

Юзер, блог и пр. — в стихотворении используются реалии и сленг сообщества публичных интернет-дневников (журналов, блогов).

Емшан — тюркское название полыни. Слово впервые встречается в Ипатьевской летописи 1201 года.

Эльтебер — древнетюркский титул автономного, но вассального по отношению к верховной власти племенного правителя.

Дэв — в восточной мифологии — злой дух, великан.

Клото — одна из трёх мойр, древнегреческих богинь, ведающих нитями судьбы. Клото прядёт нить, Лахесис отмеряет её, а Атропа — отрезает.

Логос — философский термин, обозначающий «речь», «язык» в самом широком смысле (древнегреч.).

Аргус — в древнегреческой мифологии многоглазый великан. В переносном смысле — неусыпный страж. Иногда «тысячеглазым Аргусом» называют звёздное небо.

«...Стальная бабочка у него в кармане...» — «бабочка» (он же — балисонг) — вид складного ножа, который можно раскрыть одной рукой. Распространённое оружие уличной шпаны.

Голем — в еврейской мифологии — оживлённый с помощью магии глиняный человек.

Прайс — от англ. price — цена. Здесь — список предлагаемых услуг с ценами.

Пан — в древнегреческой мифологии — козлоногий бог плодородия и дикой природы. Был брошен матерью, испугавшейся его внешнего вида.

Ларго, аллегро — темп и характер в музыке. От итальянского largo — «широко, очень медленно» и allegro — «скоро».

Пери — в иранской мифологии — сверхъестественные существа в обличии прекрасных девушек.

Андроид — человекоподобный робот.

Терминатор — робот-убийца из будущего, персонаж одноимённого фильма 1984 года в исполнении Арнольда Шварценеггера.

«...Росток баобаба — убийцу мелких планет...» — «...Если дашь волю баобабам, беды не миновать. Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика...» (Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц»).

«...Драконьи зубы, опасней которых нет...» — «...Засей это поле зубами дракона, а когда вырастут из зубов дракона закованные в броню воины, сразись с ними и перебей их. Если исполнишь ты это, получишь руно...» (Николай Кун, «Легенды и мифы Древней Греции»).

Фёдор — см. также: К. И. Чуковский, «Федорино горе».

Чешки — спортивные тапочки на тонкой подошве.

Барби — детская игрушка в виде взрослой девушки с намеренно искажёнными пропорциями: слишком длинные ноги, слишком тонкая талия и т. п.

«...Жена была жутко дурна собой и совершенно, ну совсем не умела готовить...» — «Моя жена была очень дурна собой, она никогда не умела должным образом накрахмалить мне воротник и ровно ничего не смыслила в искусстве вкусно готовить...» (Оскар Уайльд, «Кентервильское привидение»).

Покетбук — здесь: дешёвое издание карманного формата в мягкой обложке.

Петрик — герой повести В. Короленко «Слепой музыкант».

Содержание