Я жду тебя ночью на выдохе из метро, Храню тебе ревность, дарую трепло души. Приём этот мелочный беглою ниткой шит: Спешил напечатать — и в строки вкралось нутро. Но это не страшно, корректор на то и есть, Чтобы вычесть из текста неправильный оборот. Ведь автор пошёл: едва пару строк собьёт — И ну рифмовать с пулематом наперевес. Да взять хоть меня — экспонат весна и весьма... Чуть место пустует на бмаге — тянусь к перу. Читай поскорее — с внесением правк умрут Открытия автоматического письма, И истинный смысл, прорвавшийся так хитро Сквозь серость и сыть приличных привычных строк, Опять ускользнёт от глаз в потаённый схрон. «Я жду тебя ночью на выходе из метро...»

За весь этот пафос потом коридоры мести в раю — Но я всё штампую открытки «Привет с Голгофы!» А что тут поделать? На мне паразитируют      Слова и целые строфы. Когда сквозь свистки и гремелки вдруг рвётся призыв трубы И слог мой задирист, плечист и витиеват — Я здесь ни при чём. Я не стал бы по доброй воле бы!      Всё это они — слова. Я, может быть, страстно желаю породой пойти в отца: Быть стержнем, основой, гарантом ясной погоды. Вот только слова заставляют сереть и кукожиться,      Проклятые кукловоды. А так всё отлично, хотя и не завтракаю амброзией. Вон с сердцем, правда, какие-то неполадки. Пытаюсь с ними договориться о симбиозе.      Пока всё идёт гладко.

...Хочешь всемирной славы? Я продаю музы. Лучше, чем здесь, не отыскать эксклюзива. Видишь, вон те, в мешке — Для весёлых м у зык. Нынче без музы ты не успешней Сизифа. С ними о творческих муках можешь забыть смело, Милые крошки сделают всё сами. Главное — не мешать им делать своё дело. Всё чин по чину. У нас контракт с небесами. Главное — не пытаться прятать от них близких. Знаешь, у них нюх. Их не обманешь. Нет ничего лучше горьких прорех в списках И холодящей руку дыры в кармане. Главное — не сердить их, выбираясь из ямы. Коль уж подставят ногу — молчи, падай. И опасайся делать всякие томограммы: Сроки мешают работе, Ясности взгляда. Нет, это музы. Выдумал тоже: «н е топыри»! Там — для стихов. Вагон хлопот с этой мелочью. Чем их кормить? Спросят же некоторые... Кровью, конечно! Шутка. Всего лишь желчью. Сам ты дурак. Не нравится лавка — иди в другую. Лучше не сыщешь, пусть меня хоть уволят. Нет, молодой человек, Талантом я не торгую. Только болью.

Он сидит, пожёвывает сигару, забросив ноги на стол. Ты думаешь: «Где он набрался этих киношных штампов? Зачем на нём эта шляпа и кожаное пальто? Ведь мы же не в Штатах...» Он что-то сигналит амбалам кивком коротким. Страх поднимается медленно от живота до щёк. Вываливаешь на стол строки,                   просишь сдвинуть сроки,                             обещаешь, что достанешь ещё. Он в сотый раз соглашается, тебя выводят наружу, выталкивают на холод, в спину нацелив пушку. Ты бежишь, напеваешь, скачешь по лужам, обнимаешь каждую встреченную старушку, не обращаешь внимания на головную боль и на слёзы и кровь, текущие по лицу, будто всю жизнь провёл в прокуренной бойлерной и впервые вышел на улицу.

Хочу написать пронзительно, ясно, чисто, без паники и паразитных слов о корабле, покинувшем ночью пристань, о том, как мне уплыть на нём повезло. Не будет, увы, ни строчки такого толка. Во-первых, тогда я буду подлец и враль, а во-вторых, слову служит только непопадание на корабль.

Всюду слова —           подмигивают, кивают. Не отмахнуться от их муравьиных орд. Я избегаю зеркал и пустых трамваев, Не покупаю чернил,           не включаю Word. Но зеркала настигают.                В витринах, в ванной. Мельком заглянешь и понимаешь: влип. Из отражённых комнат, из мути странной Смотрит какой-то               чужой                    неприятный                                  тип. Он же прокрался в сумрак моих трипт и хов, В тайные складки межстрочья,                         в сумбур штриха. Он улыбается страшно. Он смотрит тихо. Горблюсь под взглядом,           а нужно ведь жить, порхать, Нужно пахать, Пихать себя в турникеты, Быть лучше всех, даже лучше, чем «лучше всех». Чтобы потом оправдаться: У нас ракеты.      Сметы.           Багеты.                Балеты.                     Престиж.                          Успех. Минус — один: никакого «потом» не будет. Будут больницы, Летопись дружб и ссор, Глупая вереница несметных буден И одиноко мигающий злой курсор. Травленные керосином — расстрельным рядом — Высохшие, беспомощные слова. Мой зазеркальный двойник не отводит взгляда. Правлю ремни. Покидаю клетку Е2.

Ковыряешь в тарелке остывших щей И мечтаешь, что скоро с иных высот Кто-то мудрый                  и существующий, Наконец,           всё поняв,                к тебе снизойдёт. И погладит тебя по вихрам ласково, И оставит в подарок пару бобов, И, конечно, накормит стандартной сказкою, Мол, не парься, ты, в целом, не так уж плох. И крылатые дядьки затянут здравицу, И восстанут из пепла былые мосты... Вот об этом и думать забудь.                     Не появится Никаких           подтверждений                      твоей                     правоты. Никаких гарантийных талонов, штемпелей, Объявлений по радио и ТВ. Только голод неясности — злости злей, И зудящие буковки в голове.

Октябрьский мрак тревожней ночного зверька. Волокна сна легче дыма, острее игл. Бордовые призраки роз, засушенных в книгах, Клубятся вдоль полок, стекают по корешкам. Сгоревшие письма летят из камина в ночь, Скелеты выходят из спален и гардеробов, Запретные мысли в худых арестантских робах Бредут по двору, заглядывают в окно. Октябрь — репетиция смерти. Как бы легко Строка ни вилась, голос только темней и глуше. Из серых ракушечных бус выползают души Моллюсков, погибших русалок и моряков.

Служащий Банка Слов любит свою работу. Любит все эти права, гарантии, социальные льготы, любит бесплатный сытный обед с персиковым компотом, любит настолько, что, если нужно, готов приходить в субботу. Он наизусть знает правила, циркуляры, списки, уклады. Он знает: банку не выгодны долгосроч­ные вклады. А я даже кашляю редко и падаю только на бок, такого клиента, как я, им, в общем, даром не надо. Мне очень не повезло, я не просто родился в рубашке: похоже, на ней были вышивки, стразы, шнурки и рюшки. Пока вы пытались урвать кусок, я кушал тёплую кашку. Пока вы мёрзли, я спал у камина, пил бренди и гладил кошку. Поэтому каждый раз, когда я прошу кредита, упомянутый выше клерк говорит мне: «Иди ты...» Иди пострадай безденежьем, влюбись, заболей, подыши гашишем, потом принеси нам об этом справку, и мы тебе всё подпишем. Другой бы, наверное, спился, не в силах подобный удар снести, а я ничего, креплюсь, получаю пособие по бездарности. Потом сижу у камина с кошкой, смотрю на эту жалкую сумму слов и успокаиваю себя, дескать, радуйся, тебе ещё повезло.

1. Поэт имеет право на бардак     в квартире и на смерч на дне стакана,     поскольку путеводная звезда     благоволит к юродивым и пьяным. 2. Поэт имеет право на минор,     истерики, скандалы и банкеты.     Да, если текст и автор не одно —     поэт имеет право и на это. 3. Имеет право он менять невест. 3.1. На женихов. 4. Имеет право слова. 5. Не посвящать дурацкий этот текст     Джалилю, Лорке или Гумилёву. 6. Поэт имеет право врать взахлёб. 7. Жонглировать словами. 8. Корчить рожи. 9. Смотреться, как самовлюблённый жлоб. 10. И не писать.      Да. И на это тоже. 11. Во имя правды и забавы для —      Поэт. Имеет. Право.      И за это 12. Его имеют право расстрелять      Имеющие право не-поэты.

Засыпаешь в пять. Просыпаешься в семь сорок две от тишины в голове. Ни единой буквы, никаких тебе навязчивых ритмов — немота чудовищных габаритов. До обеда ходишь довольный, как слон, думаешь: вот повезло! Бережёшь пустоту, как багровые нити шафрана, чувствуешь себя странно. После обеда становится страшно. Мечешься, ворошишь какие-то файлы, записи от руки, черновики. Куришь в форточку, стараясь выглядеть жалко. Прячешься в плед, хотя в доме жарко. Думаешь, сочинить бы стишок про Жака... ну... того, что сломал городской фонарь. На улице хмарь. Кошмарное нынче лето. Можно рассказать и про это. Или, допустим, начать с фразы: «Я вижу мёртвых людей». Вот видишь. Видишь? Масса идей. Он сто и т, улыбается, пожимает плечами, достаёт жестяную баночку из-под чая, открывает крышку, терпеливо ждёт, пока они выползают: чудища с вращающимися глазами, белые кролики, многоножки строчек, беглые мысли — без носков, без сорочек, тощие сюжеты — одна канва, и слова, слова... Он дожидается, пока к тебе вернётся последний хроменький ритм. Ни слова не говорит. Прячет банку и исчезает со скоростью пули. Не услышав, как ты ворчишь: на черта, мол, мне этот улей.

Поэту нужен скромный тихий дом С террасой, садом, баней и фонтаном, Чтоб было где в тоске лакать бордо И люто горевать по дальним странам. Читатель напридумывал себе, Что у поэта строчек целый баррель, Что днём поэт играет на губе, А ночью из волшебного амбара Лопатой выгребает чудеса... Едва ль узнает кто-то в целом мире О том, как унизительно писать В обычной пятикомнатной квартире! Поэту нужно есть три раза в день Икру, паштет, стерлядку с сельдереем, Чтобы отринуть мысли о еде И обратиться к ямбам и хореям! Пусть даже у поэта нет икры (Да, пусть! Поэт согласен и на это!), Поэту нужен санаторий «Крым», Холодная Москва вредна поэту! Нам скажет и лингвист, и логопед, И всякий труд научный говорит нам, О том, как важен ультрафиолет Для крепкого забористого ритма! Поэту нужно музу понежней, Развязную, желательно немую, Но чтобы в ней читался некий нерв, Бестрепетная преданность ему и Пленительный изящный силуэт: Чтоб бюст побольше, талия поуже... А впрочем, это лишнее. Поэт Согласен и на нескольких похуже. Пусть будут симпатичны, но тихи, Тогда к концу весны, а может, лета Поэт, возможно, выдаст вам стихи, А не пустышку в рифму, вроде этой.

Они достают свой возраст           как действенный аргумент. Как будто кругом не люди, а коньяки, Как будто есть что-то лучше, чем ждать прилёта комет и радужных птиц нектаром поить с руки. Они атакуют скопом в надежде поймать свой шанс попасть под шумок с тобой на корабль ноев. Спокойней. Не делай пауз, но двигайся                         не спеша, оставь им свою улыбку, а остальное храни в толще тёмных вод, как древняя крошка Несс, в холодной тиши, где рыбы, вода и камень. Не нужно бояться пафоса, он — лучший друг клоунесс. Кривляйся, дерзи, позируй для фотокамер. Старайся реветь поменьше: испортишь хороший грим, зачем тебе в двадцать с гаком — ряды морщин? В тебе мириады сказок, о них и поговорим. О том, как тебе несладко — молчи. Молчи.

А что октябрь? Он за горстку снов, как пить дать, тебя продаст. А лето — пером на воде писано, и смёрзлась давно вода. Ходи и чвакай гнилыми палыми подкидышами листвы. Ноябрь, помогая себе жвалами, глотает тебя с головы, торопится, будто бы год не ел, — а тут вот добыча вдруг. Мотор покрывается колким инеем, противно липнет к ребру. Бумага пульсирует, дышит вся, становятся буквы в ряд. Паскудно живётся, но складно пишется в утробе у ноября.

Да, в целом, я не из тех, кто внедряет метод, я даже читать инструкции опасаюсь. Зато я могу ронять подброшенные предметы — всех местных жонглёров давно уже гложет зависть. Ещё из меня плохой завод готовых решений, и я не умею следовать процедуре, зато я могу блестяще мазать мимо мишени — все снайперы посинели и нервно курят. Я плохо умею молчать — в крови говорит май, но это неважно, мой главный конёк не в этом: я быстро и виртуозно сбиваюсь с любого ритма! Учитесь, танцоры. Учитесь, друзья-поэты.