«Вышло время на штопку лат и на срыв чеки. Всё. Отбегался, отшумел, отыграл своё. Здесь ночами над лесом звенят колокольчики. Здесь ручей из твоих земель тихий холод пьёт. Насладись красотой сполна. Выпей памяти. Не растает, не убежит твой рутинный вал. Погляди-ка — взошла луна...» Он кивает. И... Размышляет: кто ж её проектировал?

Небо различных оттенков бурого цвета. Площадь с рекламной строчкой наперевес. Здесь успеваешь забыть, что бывает лето, И уж тем паче, что где-то бывает лес. Небо отсутствует. Это теперь надолго. Пьер и Мария знали, куда идут. Я же верчу железки другого толка. Скажем, монтажку. Праздничный атрибут. Не попрощаться. Не разгрестись с долгами. Байки про быт и бабки — обманка, блеф. Небо (ну всё, приехали...) — под ногами. Синее, как: ноль, ноль, девяносто, F.

Ты ошибся, сочтя её просто одной из многих. Думал: «Пару недель поживу —      поминай, как звали». На её стороне бетонные злые боги. На её стороне мегатонны стекла и стали. Ни по мокрым трассам,           ни по грязным дворам промзоны, Ни в вокзальной толпе, к глазам поднимая ворот, Не уйдёшь от неё.      Так и будешь всю жизнь пронзённый Чёрной стрелкою указателя: «Выход в город». Будешь рожи корчить, прыгать на задних лапах, Будешь строчкой вилять, огорчаясь, что нет хвоста. «Я такой хороший! Не страшно, что весь в заплатах. Погляди, Москва! Я умею ещё и так!» И она тебя за твои стишки и ужимки, Улыбнувшись даже, а не скривившись, вроде, Замыканьем цепи,      распрямленьем одной пружинки — Милостиво Запечатает в переходе.

Зачем луна? Она не греет. Она, как рыба, Смотрит глупо. Сижу без сна У батареи. Смотрю в ответ — Кто первый сдастся...

В парках рядами ровными ржавые кроны и ржавые фонари с паучьими городами внутри. Близится время памяти, живые и теплокровные перебирают хлам, листают календари. Директора, консультанты, банкиры и дипломаты, собираются на важные встречи, гладят рубашки, в последний момент, подумав, кладут в дипломаты кто тряпичного зайца, кто ракушку, кто пряжку. Фотомодели, телеведущие, светские дамы собирают наряды, как м а ндалы — крупица к крупице. Каждая надевает нечто, о чём не помнит годами: каштан на шнурке,      кольцо из пластмассы,           перо неизвестной птицы. Если спросить об этом, они краснеют и сердятся, потом говорят:            «Вы разве не знали? Это теперь модно». Память слегка холодит сосуды и достигает сердца, лица и голоса хранятся в шкатулке на дне комода.

I. прилёг отдохнуть уставший бомжик седой на эскалатор умер, в рай попал гляжу: и там турникеты сбежал из рая Третьяковская лучше, чем Арбатская но с рифмой туго стеклянная дверь не бей меня по носу прозрачной тушей восемь карточек разных в моём кармане как бы не спутать мясо в вагоне читает Мураками модная книжка куплю гранату пусть валяется дома на всякий случай скрипку услышал оказалось, мобильный яду мне, яду кстати, о главном что же вы так шумите? я же о главном видишь дворнягу? вот у неё и спрашивай цену продукта анализ нужен но зачем хризантему растеребили? II. в уголке листа рисую иконку «save» как-то спокойней муха мешала лезла в лицо как баннер выключил муху яндекс — найдётся даже то, что не нужно закон природы автобус трясёт к этой дороге пора выпускать патчи распущенный стих назвать свободным стихом — политкорректность какой же длинный этот ваш русский язык плохо для хокку пятисложные самодостаточнее десятистрофных разглядываю стариковские лица сушёных яблок подави в себе радиопередатчик давай помолчим

Не работа, а вечный стресс. Побоялись бы, что ли, Бога. А ещё говорят — прогресс... Расписаться ровно не могут. Это ручка, а не домкрат! Не дави, она не стальная. Вспоминай моторику, гад: тут ведём, потом закругляем. Как ты держишь перо, балда?! Хват твой гож для лома и бура. Не учение, а беда с этой вашей кла-ви-а-ту-рой. Вот когда пожалуешь к нам, отплясав свои па и отпев «фа», Левитану тебя отдам: у него диплом каллиграфа. Работёнка тебе под стать и ему, старику, на радость: вензеля крутить, рисовать, вырабатывать филигранность. Что-то ты совершенно сник. Ладно, хватит пыхтеть, страдалец, вот, возьми уже чистовик. Здесь — пиши. Здесь — приложишь палец. Три часа потерял. И с чем?! В «квейк» гоняет и пиво глушит... Накладная. Товарный чек. Всё. Давай, пакуй свою душу.

Снуют,      зевают,           продирают зенки Жители буйного града. Фасовочная машина           подземки Сверкает пастью фасада. Бегут по клеткам,           по швам,                по фазам. Контроль. Конвейер. Доставка. Разбит на биты,           размазан разум. Молчание хором.           Давка. Держитесь,      не пяльтесь по сторонам и Читайте про спорт и танцы. Пустой перегон не сверкнёт огнями Пропавших когда-то                 станций. Не слушайте россказни про проклятья, Не спите,      теплей оденьтесь. Усвойте: кикиморы в пёстрых платьях Совсем не крадут           младенцев. Ночами не воют           на свет софитов Обритые недомерки. В колоннах — застывшие аммониты, А не погибшие           цверги. Вот разве только,           страховки ради (Не всякий смертный — везучий), Входите в вагон головной,                не глядя На фары. На всякий случай.

А я снова здесь, как лет десять назад, и сто лет... Здесь, знаете, хлеб с колбасой и другая пища. Вбиваю подошвы в асфальт, тот гудит и стонет, расходятся волны по улице, ветер свищет. Я двигаюсь вместе с толпой. Я иду со всеми. Доступный маршрут аккуратно отмечен мелом. Мой день ненормирован, может остаться время на то, чтобы как-то выбраться за пределы, порвать этот контур, исчезнуть хотя бы на час, но исход предсказуем, итог всегда одинаков. Швыряю на стул одежду и безучастно смотрю, как с дурацким звоном сыплются на пол из задних карманов монеты, ключи и ксива. Ходить-то не в силах, не то что куда-то рваться. А Гамельн... Что «Гамельн»? Да просто звучит красиво. Хорошее слово для разных аллитераций.

песенка в жанре хоррор Ты можешь быть прекрасным другом и бесценным членом коллектива. И графики чертить, как м а ндалы, и демонов пугать штрафными. Но над убогими потугами составить буковки красиво хохочут в небесах все ангелы. И Главный тоже — вместе с ними. Ты можешь мышцами лица играть и жизнью жить здоровой, пахать, как вол, ценить уют, быть вездесущим, умным, сильным. Не думай только, что получится при этом написать хоть слово. Тебя же и на пляже мучают звонки фантомные в мобильном. Ведь ты же пуст, и даже сны, того гляди, тебя покинут. Тебя всё это веселит? Послушай. Только между нами: настанет час, и стул твой офисный взрастёт и пустит корни в спину. И на зрачке проступят пиксели, и жилы станут проводами. Вали. Но только не блажи потом, что ты не знал, как всё случится, что занят был проверкой плановой и подготовкой к заседанию. Я тут делюсь бесценным опытом, не веришь — глянь коллегам в лица. И не пугайся, помни: главное успеть — и вырубить питание.

На юге шумит ковыль, луга утопают в доннике. На севере — снег и сани, олени и Рождество. А в самом центре Москвы горят старинные домики, воспламеняются сами, ни с того, ни с сего. Вокруг духота и жар, и улицы чахнут в копоти, на небе не видно звёзд от дыма и от огней. И нам их, конечно, жаль.                Ах, как хорошо и легко идти по набережной в Гурзуфе! Вот мы и идём по ней. На пляже играют детки, и рыбки плывут вдоль молов. Боль стихнет сама собой, когда принесут рассол, когда засвистят креветки, усы показав из роллов, и где-то за кольцевой труба заведёт вальсок.

Они живут в трёхкомнатной «ленинградке», их окна выходят на Питер и Ленинград. Отец уходит на службу, всегда к девяти утра, хотя и без этого дома всего в достатке. Она наливает ему холодного кваса. Готовит супы, стирает, поливает фиалки. Близняшки Таня и Тоня играют в классы, носятся по двору, шумно делят скакалку. Она улыбается: большие совсем, а всё ещё непоседы. Скоро приедет Дима, вчера он купил билет. Должно быть, не помнит уже ни сестёр, ни деда. Не виделись с ним, ну надо же, десять лет. Он сел в самолёт, они его встретят скоро, многое нужно узнать, о многом поговорить... Четвёртая комната — для него — проросла в конце коридора. Та самая, из старой квартиры: с видом на стройки и пустыри.

Приятель, послушай, над городом скрипка играет с утра. И страшно, и странно, и струнно, и зыбко. Ты слышишь? Пора. Мы, кажется, всё же успели прижиться в бетонной тюрьме. Услышали даже безмозглые птицы. Бросай что имел. А скрипка заходится яростным плачем, срываясь на визг. Мы длимся, течём, мы шагаем и скачем, мы выползли из. И страшно, и странно, и струнно, и жарко. Вступает кларнет. Угрюмые тролли троллейбусных парков выходят на свет. Швыряет в проулок распаренный банщик отменную брань — под звуки трубы распеваются б а ньши общественных бань. И сонные феи подвальных кофеен — одна за одной — бросают ключи от подвальных кофеен в канал Обводной. Взорвали кусок ненавистного МКАДа сегодня с утра. Кольцо разомкнулось — нам больше не надо штаны протирать в квартирах, машинах и офисах чинных. В свинцовой пыли. Приятель, спеши. Ведь его же починят. Асфальт подвезли.

И когда с глаз спадёт туманная пелена, смолкнет этот безумный аккордеон, этот жуткий альт, он придёт в себя на карнизе: к спине — стена, под ногами — жесть и бетон, а внизу — асфальт. Он замрёт, почти не дыша, губу прикусив, не решаясь глядеть на стоящих внизу, на смотрящих вверх. Что там было вчера? Да обычный корпоратив, просто штатная проба друг друга на зуб под винцо и блеф. Что ещё? Деваха эта с пунцовым ртом: староват, мол, ты, виршеплёт, вон — очки, живот... А потом зазвучала музыка. А потом он не помнит почти ничего. Почти ничего. Только, кажется, шёл, как крыса, на нервный звук, идиотски скалясь, раскидывая коллег, преграждавших путь. И казалось, что если встанешь, нутро порвут эти чёртовы ноты, срывался в бег и не мог свернуть. Стой, работай теперь горгульей блочных домов. Впрочем, что-то мигает внизу, пожарники, что ли? В отпуск. Завтра. Куда-нибудь под Саров. Скажешь, внезапно разнылся зуб. Скажешь, что болен. Корча пожарным рожи, выпотрошив карман, он достаёт мобильник. Номер твой набирает — весел, как... какаду. Скажет потом, что был... ну, допустим, пьян. Или что в фанты с друзьями играли, и он продул.

Вот тебе, говорят, мегаполис — люби и цени его, Местным ритмам и пульс твой, и вдох твой вторят. Я смеюсь: как, скажите, любить эти шум и вонь, Если мысли уже полгода только о море? Потерпи, говорят, помолчи хотя бы пяток минут. Я послушно молчу. Словоблудие — злейший враг мой. Закрываюсь и превращаюсь в морскую раковину: Волны тихо шумят между горлом и диафрагмой. Им всё мало, клюют, толкают то здесь, то там — Не груби, говорят, всем подряд, будь добрей и проще. Я и так уже проще некуда, просто чистый штамп: Не на трап иду, не в астрал — на Красную площадь. Останавливаюсь, расчехляю голос, беру слова, Заряжаю глаголы, ворошу междометий улей, Набираю в грудь воздух и начинаю звать — Стылым воем подземки, гулом горбатых улиц. ...И оно приходит. Со стороны реки. Сносит стены и башни, Ветошный и Хрустальный, Я уже различаю, как вдали поют моряки, Как с Ильинки на площадь вплывает огромный кит, Волны б ы стры, смертельны, пенисты и горьки, У Василия прорезается пёстрый киль, Он пускается вплавь в свои какие-то дали. Я скачу у прибоя, стягиваю носки, И ныряю. Всё равно же водой обдали.