Шутки кончились. Стихотворения

Сидерос Данута

ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ

 

 

«Предположим, тебе шесть лет...»

Предположим, тебе шесть лет. Вокруг закипает лето. На тебе голубое платьице и белые сандалеты. Дома ждут котлеты, кисель и повтор балета. Это здорово. Но занимает тебя не это: ты стоишь на крыше, туча вот-вот тебя краем тронет... Платье всё в гудроне. Сандалики все в гудроне. А внизу мальчишки присвистывают с уважением, примеряются к крепким новеньким выражениям: проиграли малявке. Малявка взлетела вверх, проворная, как коза. Ты стоишь и стараешься не реветь, а ведь нужно ещё слезать. Ты не помнишь, куда ставить ногу, где держаться руками, и не знаешь, как показаться маме. Предположим, тебе двадцать три. У тебя проекты, дедлайны, безразмерная майка, шампунь           с ароматом киви и лайма. Лето плавит асфальт, чтобы это сносить нужно сделаться далай-ламой или, может быть, саламандрой, виверной, ламией. Ты стараешься выглядеть глупо,                нелепо и неопрятно. Бесполезно. Они раскусили тебя: ты не помнишь путей обратно, не умеешь рассчитывать силы, никогда не отводишь взгляда и полезешь куда угодно ради пустой бравады. Брось. Подумаешь, жарко... Говорят, к обеду станет ненастно. Может быть, повезёт, и удастся прожить подольше — вот так же, на спор.

 

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

Однажды тебе перепадает фамильная брошь, а ты недостаточно для неё хорош. Не стар, не лощён. Звенишь и блестишь, как грош. Залечиваешь за месяц любую брешь, С большим вдохновением врёшь, с аппетитом ешь. Ты слишком беспечен, резок и бестолков для гладких камней, серебряных завитков, отглаженных лацканов, пышных воротников — таких, что от зависти в трещинах шкаф, — из кружева и шелков. Что за толк в шелках? Носить эту роскошь такому, как ты, негоже, поэтому ты пристёгиваешь её прямо к коже, чтобы чувствовать боль и становиться ещё моложе, безумнее, веселее... Дурак со стажем при музах в цветочной ложе, при мёртвых в их экипаже. Никто ничего не скажет: кривляйся, реви, дурк у й. Вечно нагой малыш с дырочкой в правом боку.

 

«Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта...»

Я прохожу мимо, а они мне шепчут, не открывая рта: ты, говорят, не девочка, а мечта, коса у тебя густа, зелены глаза и нежны уста, приходи, говорят, поболтать. У нас, говорят, красота, не то, что у вас там. А то и вовсе оставайся у нас, здесь уют, тишина, земляника, ландыши, белена. Оставайся, ты нравишься нам. Я говорю, куда мне... и так полный воз вас тут. И к тому же, мне рано — малолеток нигде не любят. Они говорят, у нас нет ограничений по возрасту, глянь на Оленьку: восемь лет — а уже в клубе. Я смотрю на Оленьку, та улыбается мне сквозь ретушь. Я говорю: «Нет уж!» И бегу, отбиваясь от назойливых рук листвы, к живым.

 

«Бывает, просыпаешься поутру...»

Бывает, просыпаешься поутру: пафосный, хмурый, смотришь с тоской в окно. Что бы сказал сейчас твой ушедший друг? Не всё ли равно? Ты заметил? Они давно сжимают кольцо. Скоро, должно быть, уйдёшь к ним сам. У меня в плеере полно мертвецов: их музыка, их голоса. Это не страшно, выдохни, оглянись. Даже забавно, эдакая игра: мёртвые говорят из книжных страниц, из старых телепрограмм. Мёртвые в каждом доме, в любой толпе, На улицах, в пожелтевших газетах. Я, например, не знаю, где я теперь, Когда ты читаешь это.

 

«Много курю опять, это в сентябре-то...»

Много курю опять, это в сентябре-то, внутренне сжавшись, пью свои двести грамм. Врач прописал мне водку. И сигареты. И задушевные разговоры по вечерам. То есть, врачей было много. Собрали кворум, спорили, слушали что-то в моей груди... Мне непонятно, где добыть разговоры, даже один.

 

УЛОВКА

В тишине, в полусне я пишу про снег, блики луны на дне, немоту камней, про объятья корней, пять лихих коней, пляс луговых огней, рокот горных недр, прелесть дурных манер, усмирённый гнев, оголённый нерв. Я пишу о весне, о большой войне, о лесах в огне... Только бы не о том, как ты дорог мне.

 

«А знаешь, здесь мило: весна, цветочки...»

А знаешь, здесь мило: весна, цветочки. Асфальт шершав и устойчив. Девицы жужжат в ожидании лета. Пичужки, сверчки, стрекозки. Бежим к горизонту, к условной точке, с упорством и прытью гончих и втайне надеемся, что планета окажется всё же плоской. Здесь очень неплохо: чаёк, малина, и звёзды ясней и ближе. Мы копим на пони (внесли задаток): с ним проще бежать от снега. Ты там, где забвение дышит в спину. Там, где не успел — не выжил. Дыхание сбивчиво. Отдых краток. И бег — содержание бега. Здесь солнце играет столбиком ртутным, искрит, трещит, как шутиха. Не смейся: тут, правда, ужасно... мило. Ну, знаешь — стрекозки, лето. Бежим. И каждый своим маршрутом. Ты смерть обгоняешь лихо. А я где-то здесь. Меня не хватило перехватить эстафету.

 

«Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость...»

Однажды тебе намекнут, что ты здесь всего лишь гость, Ты резво отчалишь в свой светлый небесный город, А я вдруг проснусь с осознанием: всё закончилось. Не верится, что так скоро. Я буду на радостях пить и плясать шесть дней, Работать, как кроткий и очень способный пони. Ты, в общем, порядком достал приходить во сне И врать, что простил и понял. Когда ты уйдёшь, я в момент задушу всех выдуманных Чудовищ, сменяющихся с частотой в два герца, И липкая благодать переполнит выбоины И полости в сердце. Я буду слюнявый дебил, брат напольных ваз, Нелепейший и счастливейший Бобби Браун, Довольненький, как молоденькая вдова, Степенный и мудрый, как лиса с виноградом. Осталось ещё отучиться с тобой беседовать, Когда никого нет рядом.

 

«Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней...»

Давай, ты придумаешь лекарство от всех болезней, А я буду придумывать новые болезни, Которые не лечатся этим лекарством. Давай ты изведёшь всё-всё оружие, А я буду тайно делать новое. Tы отменишь все землетрясения                     и наводнения, А я буду метать в Землю кометы. Ты найди и расстреляй всех террористов, А я воспитаю им замену. Ты прекрати все войны, И я пойду на кого-нибудь войной. Давай, ты попробуешь накормить всех досыта, А я буду выжигать твои посевы. Давай? Людям нужно что-нибудь эдакое.

 

«Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь...»

Когда в дощатую крышку входит последний гвоздь, Внутри, вопреки ожиданиям, не смещается ось, В гриве не добавляется серебристых волос, Просто думаешь: «Всё, началось». Тебе достался отличный социальный пакет: Волшебнейший Неверленд, опаснейший Нантакет. Видишь высокую даму там, вдалеке, С лезвием на древке? Она окружит тебя вихрем ласк своих и забот, Считай её нянькой, участливой фрёкен Бок. Пока тебя не поманят за море труба и гобой, Она будет присматривать за тобой. Поблажек не жди, надеждой себя не тешь. Она не даст тебе медлить и заниматься не тем, Ты будешь крепко пришит десятком её нит е й К немоте, к темноте. Смотри, она уже становится за плечом И начинает отсчёт.

 

ЛЕЙКЕМИЯ

считалочка Пятнадцать. Шестнадцать. How do you? Возраст такой — всё, как со всеми. Просто белые опять бунтуют. Но это не страшно, Это на время. Просто белые взрывают небо. И душит жар, И сон так м а нит, И ноют суставы. Семнадцать. Мне бы Небесной манной — Немного money. И мы собираем какие-то деньги, Беспомощно меряя площадь плаца. Тебе идёт этот шарф, Надень-ка! И что, что белый? Восемнадцать. А счёт идёт. Надо что-то делать. Уже на минуты. Девятнадцать. Когда красные побьют белых, Всё станет, как было. Не смей сдаваться. Сколько циферок Разномастных. Двадцать. И тело пошло Вразнос. Когда белые Бьют красных, Это не империя — Это лейкоз. Пора на крыло. Из скучного тела В цветное небо Воздушным змеем. Мы твой двадцать первый отметим белым. А может быть, красным — Оно вкуснее.

 

«Задача криков в эфире...»

Задача криков в эфире — слегка оживить народ, а то ведь ползут, как заспанные улитки. «Вдохни огонь нашей ночи!» «Узнай, что значит полёт!» «Взгляни на наши в натуре взрывные скидки!» Ну что же, эфир кричит. Вверху, в густой темноте, тревожные СМС сбиваются в стаи. А ночью город не спит, считает своих детей, никак не может понять, кого не хватает.

 

НЕСТИХИ

Почитаешь с утра про бомбёжки и про налёты, Мыслишь: нет, чёрт возьми,           я не ведусь на это, Я сижу, починяю примус,                решаю ребус И мечтаю купить когда-нибудь                новый глобус. Всю вторую войну нас спасали Туве Марика И её хвостатые крохотные зверюшки, Но она устала от нас,           перешла реку,                растворилась. И теперь нам, возможно, крышка. Мне плевать,           я пью чай,                ковыряю свои идеи, Я читаю статьи про детей, дожди и удои В регионе,           удалённом от места действий. Например, на Луне. Или в Северной Каролине. У меня здесь фонарики, эльфы и кока-кола, У меня здесь сонеты, л и мерики и ск е ллы, Орхидеевые сады,           ледяные скалы, Изумрудные травы Шира и Муми-дола. Крепко сжатые зубы крошатся. Сводит скулы.

 

«Куплю тебе бусы из слёз исполинских сосен...»

Куплю тебе бусы из слёз исполинских сосен, Духи из страны, где ветер лих и несносен, Безумный оранжевый плащ, сапоги на осень, Лазурный шарфик из запредельных высей. Куплю тебе платьев, какие тогда носили, Смешных, невесомых, расцветок невыносимых. И стану тебя наряжать в невозможный синий В кровавых маках и звёздах японских лилий. Тебе не идёт этот жуткий крахмальный белый, Все эти покровы и ленты... Тут что ни делай — Сегодня тебе не подходит твоё же тело. Ты как? Всё прошло нормально? На поезд села? И как там у вас относятся к новосёлам?

 

«Самое время бросить работу и уехать на дачу...»

Самое время бросить работу и уехать на дачу. Мазать на раны деревьев садовый вар и молча бродить в какой-нибудь хвойной чаще. Здесь — задыхаются двигатели.                Своды метро плачут. Всюду срезают траву,                срезанная трава пахнет травой, но гораздо ярче и слаще. Гул поездов приобретает тональность стона. Автомобили, дома, небо, ветер, птицы становятся прозрачней стекла. Твоя чёртова непрерывность в одну сторону, возможно, никогда не родится. А в другую — уже пресеклась. Был бы слесарь, токарь —                было бы больше толка в том, над чем просиживал днями,                чему так много отдал. Ты болтаешься, выкушенный из кровотока, шевеля обрубленными корнями, подбирая оголённые провода. Самое время пасть на колени, слушать звон колоколен — Для соблюдения правил,                законов жанра, И чтобы звон вымывал из памяти лица. Но ты торопливо вбиваешь строку за строкою, Подгоняемый невидимым голодным пожаром. И никак не можешь                остановиться.

 

«Ты думаешь: когда увидишь его...»

Ты думаешь: когда увидишь его, кровь твоя превратится в сидр, воздух станет густ и невыносим, голос — жалок, скрипуч, плаксив. Ты позорно расплачешься и упадёшь без сил. А потом вы встречаетесь, и ничего: никаких тебе сцен из книг. Ни монологов, ни слёз, ни иной возни. Просто садишься в песок рядом с ним, а оно шумит и омывает твои ступни.

 

ЭГОЦЕНТРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ

Когда-нибудь, после воплей, соплей и паники, После юности, зрелости... что там ещё за ней? Я привыкну, усохну, осяду и стану паинькой, Я пойму всё на свете и поеду в гости ко мне. Я скажу мне с издёвкой, что все мои откровения С высоты моих лет — просто плюнуть и растереть, Впрочем, тут же добавлю я, это в рамках моего понимания: Мне бы моего нынешнего необъятного уникального многогранного опыта хотя бы треть... А я буду думать, что если будущее такое, то значит и нет его, Но в то же время возьму себя в руки, скажу мне: «Смотри, смотри: Это даже хуже, чем забыть меня семилетнего, Это как сделать аборт носящей меня матери». Я тем временем буду учить, говорить, изливаться патокой, Смотреть снисходительно, разрешительно, гордо. А потом я повалю меня, постаревшего, на лопатки И с молодецким задором начищу мне морду.

 

«...В каждой такой примерочной — дивные зеркала...»

...В каждой такой примерочной — дивные зеркала, в них ты всегда чуть краше и чуть стройней. Правильный цвет парчи и расстановка ламп: фокус простой, но ты изумлён и нем... Ты примеряешь преданность — сорок шестой размер — преданность как-то не очень тебе идёт. Энтузиазм пестрит. Снобизм безвкусен и сер. Радость уместна разве что под дождём. Искренность дорого стоит. Глупость ещё вчера всю разобрали — модный сейчас фасон. Ты остаёшься в белье (беспомощность) и в башмаках (хандра). Отодвигаешь шторку, выходишь вон. Смотришь с улыбкой, как расступаются гости и персонал, молча идёшь мимо касс, манекенов, мимо полок с тряпьём к выходу. А снаружи на плечи вдруг ложится весна. Смотришь на новый наряд и думаешь: «О! Наконец, моё».