Ванька с размаху в стену втыкает нож: «Как потемнеет лезвие — кличь подмогу». Тащит к двери рюкзак, на больную ногу тяжко ступая. Молча глядит в окно. Там, за окном, сгущаются облака, тает кармин заката, поют сирены. Марья сидит, к груди подтянув колени, часто моргает, пялится на плакат со знаменитой четвёркой из Ливерпуля, думает про себя: «Кто ж тебе поможет: глуп, неудачлив, хром, и такая рожа, будто в младенчестве в уксус тебя макнули». Ванька шнурует ботинки, берёт тесак, думает про себя: «Не реви, ну что ты, ну некрасив, ну глуп. Тоже мне, забота. Ты у меня — за ум, ты — моя краса». Сам затворяет дверь, входит в тёмный лифт, едет, от вони рукой прикрывая нос. Марья себе позволяет немного слёз — ровно три капли — и сдавленный жалкий всхлип. Где-то за МКАДом — бархатные поля. Ветер свистит, злые вести несёт с востока. Роща за окнами шепчет: «Суха осока, нежен шиповник, глух камень, сыра земля». Марья сидит на месте. Два дня. Две ночи. Что-то поёт под нос себе, как умеет. Вечером третьего дня нож в стене чернеет и начинает плакать и кровоточить. Марья хватает гладкую рукоять, тащит его из стенки, выходит в город. Думает про себя: «Я иду, я скоро, ты постарайся как-нибудь устоять...»

Мистер Инк не любит свой глупый пост: нет ни премий, ни выходных, невозможно проспать и уйти в запой, бесполезно ворчать и ныть. Он сидит, угрюмый, как Эдгар По, как подкидыш седой луны. Мы несёмся мимо — нелепый полк, валуны. Мистер Инк всё чует: сирень, и тлен, запах моря и запах пихт. Слышит всё, что случается на земле, каждый голос, и взрыв, и писк. Мистер Инк высок и широкоплеч, мистер Инк никогда не спит. Мистер Инк говорит себе много лет: «Потерпи». Мистер Инк заносит в большой альбом речь любую, любую весть, мистер Инк фиксирует чью-то боль, и усталость, и смех, и спесь. Всё, что он не заметит, летит за борт, иссыхает, теряет вес. Он, быть может, запишет и нас с тобой, как мы есть. Миссис Инк никогда не выходит в свет; молчалива, суха, бледна. Миссис Инк красит небо в фамильный цвет, стоя вечером у окна, варит мужу чаёк на разрыв-траве, режет к ужину ананас и уходит, прикрыв за собою дверь, спать одна. В тех краях, доложу вам, царит зима: стужа, ветер и вечный лёд. Сменщик мистера Инка сошёл с ума, а другого никто не шлёт.

Зацветают в подворотнях стеклянные розы, подрастают черенки бейсбольных бит, выезжает на работу уголовный розыск. Кто-то нынче будет убит. У меня бутылка виски и в наушниках Шуберт. Вероятно, я мутант, замаскированный крот: мне ни буквы не услышать без вагонного шума — буквы водятся только в метро. Там по каменным ходам, по электрическим жилам машинист восьмистопную гоняет строку... Но с тех пор, как прошлым летом метро затопило, мне так глухо здесь, наверху. Мир чудовищно светел, омерзительно р о зов, мостовая днём горяча. Я стараюсь не шуметь и маскируюсь под прозу, приблизительно как сейчас. Временами на закате, чтобы как-то согреться, чтоб проклюнувшийся текст слегка окреп и подрос, я стучу по батарее — выбиваю ритм сердца, имитирую лязг колёс.

Мы встаём до света, накидываем плащи из искристой драконьей кожи, берём мешки и идём на запад, пока раскалённый щит поднимается над землёй, и ледок трещит под ногами, и тонко пищит москит. Мы ползём среди гор вдоль маленьких бурных рек, ядовитый дым из расщелин нам ест глаза, с каждым днём холодает, браге нас не согреть. Мы идём добывать дракона. Возможно, треть или даже две трети из наc не придут назад. По семи из нас плачут виселица и кол, трое — мрази рангом поменьше, их ждут в тюрьме, у двоих — разбиты сердца: всем идти легко. Только мне так страшно, что целый день в горле ком. Я тринадцатый — проводник, знаток этих мест. Мы не знаем толком, каков из себя дракон. Я слыхал, он как только хочет меняет вид: может стать человеком, птицей, кустом, рекой, он и сам иногда забывает, кто он такой, и годами живёт в тумане, как будто спит. Мы находим с утра на стоянке его следы, часовые не помнят ночи, но все дрожат, мы идём под флагом победы в узде беды. Вдалеке то и дело виден багровый дым, придорожные камни трещат, отпуская жар. Я вожусь с костром, я могу развести костёр из любой древесины и под любым дождём. Мне сегодня снилось: огонь из меня растёт; я подскакивал с криком, пил воду и щёки тёр. И полёт был высок, и коготь мой был остёр, и сухая шкура шипела: «Чего ты ждёшь?»

Супергерои целыми днями трудятся, С кадра на кадр прыгают, как форель. Их узнаёт каждый первый, приветит всяк: Премии, слава, автографы детворе. Меньше стволом размахивай, ты, в очках! Ты на прицеле. Приход Спайдермена тих! Руки устали висеть на карнизе, деточка? Не беспокойся, Бэтмен уже летит! Так вот до н о чи летают, латают и т у шат мир. Вечером сядут пить. О! Как пьёт герой! Облако текста над их геройскими тушами Будет наполнено руганью и хандрой. Радуйтесь, радуйтесь, что они все — не я. Каждый пролезет всюду, спасёт всех. Каждый, кроме меня. В деле спасения Я бесполезен. Я — Человек-сейф. Я не способен прыгать по небоскрёбам и Падающих девиц на лету хватать. Я лишь храню секреты. Стальными скобами Схвачены связки, лёгкие и гортань. Мне доверяются все. Кавалеры с дамами, Домохозяйки, убийцы и короли. Так получилось. Я ведаю стенограммами Всех мировых правительств, домов и лиг. Я для такого создан, здесь нету ничьей вины. ...Ночью, под кипой признаний, бумаг и лент Жжёт и пульсирует крохотный, незначительный, Очень тяжёлый собственный мой секрет.

Не будет истории пафосней и чудесней: мой лучший герой — в эпицентре военных действий. При нём пулемёт, но если бы он был детский, расклад бы не стал сложнее или страшней. К рассвету кажется: пушки палят напевно. Награда за всё — не орден и не царевна: в двух днях пути — его родная деревня, но он не решается даже думать о ней. Дорога домой — три пролеска, четыре брода. Стремительно наползает линия фронта. Сдержать наступление может, допустим, рота, но есть — десяток бойцов и припасов воз. В армейских пайках — питательный вкусный радий, но он не взял, ему ли, громиле, брать их? Он с детства защитник младших сестёр и братьев. В нём девять дюймов, считая пятнистый хвост. Сейчас я добавлю абсурда и суматохи, сказав, что сёстры и братья зеленоу хи, сказав, что с прошлого месяца эти крохи не съели ни капли меди и серебра. И пусть у малюток коротковаты лапки, они надевают свои меховые шапки, они залезают на ящики и коробки, льют пули в заводе и ждут, что вернётся брат. Всё кончится скоро, и будут враги разбиты, и брюхо набито, и даже лицо умыто, и будут салюты, чепчики, аты-баты, медаль, увольнение, дом, родные глаза. Я знаю всё, но вряд ли хоть что-то выдам. В руках у него пулемётик, видавший виды, он жмёт из себя безумный последний выдох, последний залп, сто пятый последний залп... Ты спросишь меня: «Так он тушкан или выдра?» Смеюсь в ответ. И страшно — не рассказать.

С экрана неспешно сползает стартовый титр. Теперь в кадре улица, скоро включат луну. Добро пожаловать, дети, у нас здесь тир: Нас будут отстреливать раз в пятнадцать минут. Я делаю первый шаг, маршрут мне знаком. «Идти нужно медленно, медленно, не забудь...» Минут через десять я буду лежать ничком В фигурной мело вой обводке, с дырой во лбу. Так хочется убежать и махнуть на юг. Вторая неделя проката: вторник, среда... В анонсе написано «триллер», и я встаю К убийце спиной, начинаю покорно ждать. Секунды текут в мучительной тишине, Шаги и стук сердца не стали включать в саундтрек. Неважно: я чую спиной. И сегодня мне Удастся отметиться в этой дурной игре. Я делаю выпад:           скалясь,                смеясь,                     рыча Выбрасываю заточку из рукава. Испуганный техработник жмёт на рычаг, И лунный диск вдруг делается кровав. Прощаюсь с противником.                Молча смотрю в его Стремительно стекленеющие глаза. Беру сигареты, бумажник, кастет и ствол, Кромсаю экран и с треском врываюсь в зал. Всё замерло. Меж рядами за литром литр Течёт ледяная медово-густая жуть. В анонсе написано «триллер». Вы все пришли За триллером.           Я вам его покажу.

Александр Сергеевич Пушкин, он же юзер pushkin1 , Узнаёт из анонимного комментария, что он сукин сын, Узнаёт, что, если ты черкнул пару строчек в свой блог, То ты просто черкун пары строчек, а не поэт и пророк, Узнаёт, что причисляет себя к какой-то элите, а сам только часть толпы, Узнаёт, что «Евгений Онегин» — фуфло: глагольные рифмы с первой строфы, Узнаёт, что все его сказки — ширпотреб и погоня за топом Яндекса, Узнаёт о себе такие подробности, которых не знал и сам. Он глядит сквозь экран, жуёт бутерброд, размышляет о том, что Здесь делают эти люди, если им про него даже слышать тошно, И, если его дневник проплатили, почему он в таких долгах? И о том, как он славно отвёл бы душу, попадись ему этот гад. Размышляет, как хорошо, что с Натали ничего не вышло — В этом мире некому поручить родных, кроме как Всевышнему... К ночи в аську стукнется друг, он же юзер delvig_anton , И они поедут гонять по городу на дряхлом ржавом авто. Будут есть черешню, говорить об издательском деле. До дуэли ещё шесть лет. Да и не будет дуэли.

Стакан на окошке мелко потренькивал, мотор подвывал. Малыш по соседству бил децибелами — чего-то просил. Меж тем мы проехали древний вал, глубокий провал и крепость, пришитую русскими стрелами к владеньям Руси. В потёртой тетрадке строчки раскосые — чернильная вязь. Легенды степные песком рассыпаны по старым листам. Вот дочь эльтеб е ра златыми косами играет, смеясь. И, птиц разогнав на четыре стороны, дэв стонет. Устал. В соседнем купе затянули пьяное: «Вот в наши года...» Пейзаж за окном изошёл на кочки да небесную синь. Годами богата и я, но я не этим горда. Мой воздух — емшан-трава на обочине, степная полынь. Мальца убаюкав, соседи о жили. Разлили абсент: стакан, рафинад, огонёк сиреневый — на светский манер. Глотнула, стаканчик приняв предложенный, немного совсем. И шёпотом: «Нынче живые — вы. Вставай, эльтебер». В момент всколыхнулась синь заоконная. Сверкнуло вдали. Разрезал, разбил вековую злость протяжный раскат. Один за другим поднимались конные из бурой земли. И русло сухое водой наполнилось. И стала река. И поезд замолк. За окном, как в мареве, у всех на глазах погибшие воины низко кланялись родным берегам. И рог боевой вдалеке ревел. И пела гроза. Полынная песнь устремилась ввысь. К усталым богам.

Ветер, полёту Маленького Икара Благоприятствуй. Смерть, не топи воск, Скрепляющий крыл перья, Адовым солнцем. Будем сидеть с ним, Вкуснейшие вина пить, Пробовать яства. Будем смотреть, как Клото судьбы крутит нить На веретёнце. Небо, послушай, Долог его путь морем, Труд его тяжек. Небо безмолвно, Отдан мой друг в дар мойрам, Назван героем. Серые перья Принёс мне прибой, спрячу Одно в кармашек. Стану у моря Ждать Одиссея, вчера Отбыл он в Трою. Ветер, походу Славного Одиссея Благоприятствуй...

Видишь, вытоптанной травы пятачок вон за тем стожком? Там, где ночью древесный дух целовал подругу. Будут сказывать, что колдун свой обряд тут вершил тайком. Ты не верь — это просто я здесь ходил по кругу. Помнишь, выгоревшей земли ровный обод в тени ракит? Там где оборотень кричал — позабыт богами. Будут петь, что сюда Перун обронил свой горящий щит, Ты не верь — это просто я здесь ходил кругами. Знаешь, брошенный в реку сон кольца волн влечёт за собой. Там, где грезилось, будто я говорил с тобою. Будут врать, что речная гладь провожает ветра волной. Ты не верь — это просто я здесь искал покоя.

Вор и убийца по кличке Псина, осуждённый на десять лет, съедает хитрую смесь, добытую у соседа по камере, и вскорости попадает в плохо охраняемый лазарет: метаться, плеваться кровью и обещать умереть. Пятница, вечер. Нигде не оказывается ни одного врача. Дежурный пьян,                 он не может унять икоты и тряски рук. Убийцу и вора Псину кладут на койку, и битый час звонят по соседним больницам, пытаясь вызвать хоть медсестру. У доброты есть предел, и это именно он. Убийце и вору Псине дают воды и какой-то но-шпы, оставляют охранника, молча уходят спать, разводя руками. Часа через два заключённый Псина берёт самодельный нож и снимает охранника, кандалы, в окно кидается камнем, катится кубарем в снежном стекле, ссаживает ладони, спотыкаясь, бежит вперёд, взрезая тело снежного наста... Всё это, надо признать, звучит           неправдоподобно, но всё так и есть, как написано, просто поверьте на слово. Даже у лжи есть предел, и это именно он. Мы дошли до края земли, смотрим вниз с восторгом и трепетом, рисуясь и хохоча, подходим опасно близко к обрыву, размахиваем руками, свистим, кривляемся, а потом сидим, свесив ноги, глядим в глубину на гигантских рыбин, плывущих в тьме и безвременье, в бездонном своём океане, отбрасывающих на плоскую землю свои гигантские тени. По деревням Брянской области, не переводя дыхания, ковыляет к границе сбежавший за месяц до освобождения. У всего всегда есть предел, и это именно он.

Здесь, в лагере, все выглядят одинаково: короткие шорты, пилотка с клеймом отряда. Вот мы наблюдаем девятилетнего Якова, он каждое лето здесь — три месяца кряду. Его отправляют в лагерь почти с пелёнок: бюджетное место, кормёжка, присмотр, «зарницы». Угрюмый с виду, а так нормальный ребёнок... ну, разве что незнакомых слегка боится. Цепляет старших меткими злыми фразами, но вежливо, не хамит, меру знает чётко. У Якова волосы иглами дикобразьими торчат, не желая укладываться в причёску. У Якова горб на спине, глаза цвета чая, лицо неподвижно, как будто из монолита. Вожатые с удовольствием отмечают, что сверстники не смеются над инвалидом. Напротив, заботятся, лезут вон из кожи: кровать у окна, лишний завтрак, кивки, объятия... У Якова при себе настоящий ножик, и он никогда не стесняется применять его. У Якова меткий удар и такая силища, что можно вбивать в промёрзшую землю сваи, а то, что никто вожатым не доносил ещё, так он обещал прирезать, если узнает. У Якова в голове закипают замыслы, он тащит их к речке, глядит на мутную воду, высматривает русалок в прибрежных зарослях. Ему суждено прожить сто четыре года: стать доктором двух наук, написать три повести, которые, разумеется, все читали, быть битым за гонор и горб, за напор и стиль, за яркие необязательные детали. Стать знаком и эталоном, классиком жанра, на каждом фуршете расхаживать с новой спутницей. Стать дедом без внуков, едким, сухим, поджарым, ночами ждать, когда потолок опустится и станет тягучей бездной, чтобы вобрать его. Вот вынырнули русалки, зовут купаться. Он должен быть в корпусе до половины третьего, купаться сегодня не выйдет — уже два двадцать. Он вскакивает и мчится через кустарник по узкой тропинке к секретной дыре в заборе. Он будет владельцем з а мка с конюшней, псарней и лестницей, уходящей с порога в море, он будет покорен логосу безучастному, он будет всевидящ, как многоглазый Аргус. Но это потом, когда-нибудь, а сейчас ему неплохо бы пережить свой девятый август. Он точно знает: кто-нибудь да обманет, нельзя позволить себе ни одной промашки. Стальная бабочка у него в кармане мечтает о тонких крылышках и ромашках.

она приходит, если дело труба, и ясно, кто правит бал неотвратимая как набат спокойная, как аббат в волосах бант маленькая, грязная — стыдоба ненормальная худоба, трещинки на губах когда она входит, затихает пальба, замолкает мольба мужчины затыкают орущих баб, выключают гремящий бас покидают кто дом, кто бар собираются на площади у столба или у входа в центральный банк каждый знает: пришла судьба — нужно не проебать они оставляют дома женщин, детей и калек каждый из них какой-нибудь клерк работает в городе много лет водит древний форд или шевроле ковыряется по выходным в земле ест по утрам омлет, вечером в баре орёт «налей» пел в группе, но после как-то поблек... и вот они идут в тишине и мгле как косяк дрейфующих кораблей травы доходят им до колен, она ведёт их сквозь сизый лес на обочине трассы среди пыльных стеблей каждому вручает его билет из ближайшего города — на самолёт на каждом билете — косая черта и причудливый красный штамп каждая точка прибытия — именно та где приложение сил даст невиданный результат воплотится мечта нужно только выйти на трассу, поймать авто не думать о том как дома будут роптать заклинать возвратиться, круги топтать о том, какая под рёбрами пустота улетает один из ста как всегда, только один из ста остальные становятся белыми, как береста теребят рукава пальто начинают шептать что ещё будет шанс, что жизнь едва начата и расходятся по домам, до второго шанса не доживает никто

И вот планету уничтожают. Никто не успевает опомниться: никто не наблюдает пожара, не слышит гулкой ангельской звонницы, не блеет монологи, не плачет, не бьётся в бесполезной истерике... В кино всё было как-то иначе — взрывали крупный город в Америке. Хотя, конечно, чаще спасали, и это называлось «Спасать Весь Мир», а дальше ударяли басами и выпускали хрупких мамаш с детьми. В кино красиво рушились стены и было много слов, беготни, стрельбы. На деле — всё случилось мгновенно и просто в пять секунд перестало быть. Осталась только пара абзацев в буклете «Краткий атлас Вселенной»: «...опасно... ...посещать воздержаться... ...уничтожают выдр и тюленей...» А ниже — пятна некой земной еды и надпись синим карандашом: «Зато у нас цветут синусоиды! Их красота любого приводит в шок. И пусть у нас невежество, грязь и дым, вам всё равно не встать с нами в ряд. Тот, кто не видел цвет синусоиды, жизнь прожил зря». Владелец атласа — синий гигант Тхатто сидит в архивах четвёртый год: ругает окаянный земной цветок, и всё никак не найдёт.