Основными классами китайского общества во времена династии Цин были крестьяне и помещики-феодалы. Последние владели значительной частью земли, которую сдавали крестьянам на кабальных условиях, присваивая до 70 процентов собранного урожая. Класс феодалов-угнетателей состоял из нескольких социальных групп: маньчжурская и китайская военно-феодальная знать, столичные и провинциальные сановники и чиновники, обычные помещики и, наконец, шэньши — ученое сословие, облеченное правом замещения чиновничьих должностей. Шэньши монополизировали государственный аппарат. Из этой среды, представлявшей собой как бы служилое дворянство, маньчжуры вербовали управителей провинций, городов, уездов.

Европейцы называли китайских чиновников мандаринами. Слово «мандарин» происходит от португальского mandar — «командовать», «управлять». В зависимости от своих должностных обязанностей мандарины могли быть гражданскими и военными. Они не получали должности по наследству, но рекрутировались из представителей состоятельных классов, имевших ученую степень.

При династии Цин вся страна в административном отношении была разделена на 18 провинций (шэн), которые, в свою очередь, делились на области (фу), округа (чжоу) и уезды (сянь). Крупнейшей административной единицей, провинцией, управлял губернатор. Кроме того, существовала еще и должность наместника, которому были подчинены сразу две или три провинции. Наместник наделялся большими полномочиями. Во вверенных ему провинциях он контролировал взимание пошлин, ведал вооруженными силами, сношениями с иностранными государствами и т. д. Наместники и губернаторы назначались императором и считались высшими сановниками в своих местностях, были единственными посредниками между Сыном неба и населением.

Маньчжуры вынуждены были привлекать на службу в центральный и местный административный аппарат китайцев и монголов, но всегда относились к ним с недоверием.

Существовала сложная система вакансий, в соответствии с которой все наиболее ответственные посты в учреждениях закреплялись за маньчжурами. Китайские же чиновники могли претендовать лишь на второстепенные должности, и им строго запрещалось занимать вакансии, предназначенные для маньчжуров. Практиковалась также система отводов: когда китаец-чиновник претендовал на определенный пост, его кандидатуру можно было отвести «по причине родственных связей или по причине происхождения». Запрещалось, например, служить в одном учреждении родственникам-китайцам: дедам и внукам, дядям и племянникам, родным братьям. Чиновникам китайского происхождения не разрешалось пользоваться печатью — важным атрибутом власти маньчжурской бюрократии.

Если высшей территориальной единицей в Срединном государстве считалась провинция, то основной административной ячейкой местного управления, где претворялись в жизнь императорские указы, был уезд. Все распоряжения, исходившие от высших чиновников, проводились в жизнь уездными начальниками, которые были полновластными правителями на местах. Обязанности уездного начальника были многообразны. Он отвечал за сбор налогов, считался непосредственным исполнителем императорских указов, судьей в первой инстанции по гражданским и уголовным делам, начальником тюрьмы и полиции, ведал общественными работами, почтой, просвещением, отправлением государственных религиозных культов и обрядов, занимался организацией системы баоцзя (круговая порука всего населения) и т. д.

Самым низшим из чиновников считался дибао (нечто вроде старого русского околоточного). Уезды и города делились на участки, и во главе каждого из них стоял такой дибао. Обыкновенно эту должность занимали люди без всякого образования. Дибао должен был знать в лицо каждого жителя на своем участке: кто чем занимается, где проводит дни и ночи, какие у кого тайные намерения и каковы источники доходов. Дибао обладал вполне реальной властью на «своей территории». Он мог выселить без суда любого человека, если считал его пребывание на своем участке вредным. Конечно, высылки удавалось избежать в тех случаях, когда бедняга находил деньги, чтобы «отблагодарить» дибао.

Дибао обязан был доносить своему непосредственному начальству обо всем, что происходит на участке. Власти требовали даже, чтобы он знал обо всем заранее. Если на участке произошло какое-либо важное событие, не предвиденное дибао, его привлекали к ответственности.

Низшей административной единицей считалась ли — община, объединявшая сто или более дворов. Во главе ли стоял назначенный старшина (личжан). Он отвечал перед вышестоящими властями за уплату налогов всеми членами общины.

Ли делилась на более мелкие объединения — цзя (во главе со старостой — цзячжан), в которые входило по десять дворов. На стене каждого дома вывешивалась табличка, где указывались фамилии всех живущих и род их занятий.

Чтобы легче было держать население в повиновении и знать настроения людей, в феодальном Китае была широко распространена система круговой поруки — баоцзя. В правительственном распоряжении 1708 г. полицейские функции этой системы определялись так: «Каждое домовладение получает табличку, заверенную официальной печатью. На ней написаны номера и количество взрослых мужчин. В случае отъезда кого-либо из них отмечается их место назначения; в случае чьего-либо приезда в домовладение сообщается, откуда он прибыл; запрещается принимать незнакомцев и подозрительных лиц до тех пор, пока не будет произведен их подробный опрос. Каждые десять домовладений имеют старшину (пайфу — „староста таблицы“), каждые десять пай — старосту цзя, а каждые десять цзя — начальника бао… В конце каждого месяца начальник бао представляет письменную гарантию того, что все обстояло благополучно в его округе, и этот документ пересылается соответствующим чиновникам для проверки. Виновные в невыполнении данного порядка наказываются».

Система круговой поруки (баоцзя) позволяла держать население под бдительным полицейским надзором и своевременно пресекать антиправительственные выступления.

В XVII в. маньчжурское правительство опубликовало Закон о системе взаимной ответственности. Суть его состояла в том, что высшие сановники на местах несут личную ответственность за поведение и службу подчиненных им окружных и уездных чиновников. Чиновники центральных государственных учреждений, рекомендовавшие кандидатов на посты наместников и губернаторов, подлежали наказанию наравне со всеми подопечными, если те оказывались не соответствующими должности. Закон о взаимной ответственности распространялся на весь род наказанного за то или иное деяние человека. Казнили не только обвиняемого, но и родителей, братьев, сестер, детей.

Каждый член семьи нес ответственность за всех остальных ее членов. Отец головой отвечал за дурные поступки детей. В свою очередь, если родители совершали какое-нибудь преступление, вина распространялась и на детей. Этот обычай играл огромную роль во все времена китайской истории и нередко приводил к трагедиям. Предположим, глава семьи был уличен в государственной измене. Наказание не ограничивалось тем, что он сам подвергался мучительной казни: за это преступление казнили всех его родственников со стороны отца и со стороны матери. Мужчин, женщин и даже детей убивали без пощады, и казни оканчивались только тогда, когда никого из ближайших родственников покойного не оставалось в живых.

Приведем несколько примеров действия круговой поруки и системы ответственности в период маньчжурской династии.

Под руководством китайского историка Чжуан Тинлуна во времена правления императора Канси (1662–1722) был создан труд «Краткая история династии Мин», в завуалированной форме осуждавший маньчжурских императоров и их китайских прислужников. После появления книги императору был прислан донос, по которому проводилось расследование. К концу следствия Чжуан Тинлун умер, но это не помешало маньчжурскому правительству приговорить китайского историка, его соавторов, членов их семей, издателей, книготорговцев и даже покупателей книги (!) к смертной казни. Тело Чжуан Тинлуна было вырыто из земли и разрублено на куски, а кости сожжены. Его отец умер в тюрьме, а младший брат был казнен. Всего в связи с этим делом было обречено на смерть около семидесяти человек.

При императоре Юнчжэне (1723–1735) были запрещены сочинения историка Люй Люляна, который отказался служить маньчжурам и оплакивал гибель китайской династии Мин. По приказу властей его труп также был вырыт из земли и разрублен на части; ученики Люй Люляна и члены его семьи были казнены.

В 1873 г. некий китаец был уличен в том, что раскопал могилу члена императорской фамилии с целью похищения золотых украшений. За это преступление вся его семья из одиннадцати человек, представлявших четыре поколения, была приговорена к смерти, причем никто из членов семьи даже не знал о преступлении.

Система взаимной ответственности не ограничивалась семьей: она охватывала все общество. Можно с полным правом сказать, что не было ни одного человека в Срединном государстве, который бы так или иначе не нес ответственности за другого.

Для укрепления своего господства маньчжурские власти кроме системы баоцзя широко использовали традиционные китайские церемонии и правила поведения, которые с годами, можно сказать, вошли в плоть и кровь каждого подданного Срединного государства. В китайских источниках зафиксировано триста видов церемоний и три тысячи правил достойного поведения. Существовало специальное учреждение — Палата церемоний, которая строго следила за выполнением правил, обрядов и процедур, унаследованных от прошлого. Этикет при императорском дворе, деятельность административного и военно-бюрократического аппарата, поведение в семье, на службе, праздники, цвет одежды, способы приветствия и т. п. — словом, вся жизнь человека от рождения и до смерти строго регламентировалась традиционными церемониями.

«Китаец твердо знает, — отмечал один из европейских наблюдателей в начале XX в., — сколько ему надо отдать поклонов, когда преклонить колени, как наклонить голову, как улыбнуться, как изменить голос. Нет ни одного народа на свете, который бы больше китайцев был опутан тысячью самых разнообразных излишних и ненужных церемоний».

Условная вежливость как бы входила в плоть китайца, и все же она нередко оказывалась предметом острых шуток и саркастического осмеяния.

В конце XIX в. в Пекине получил широкую огласку такой забавный случай, связанный с правилами этикета. Некий чиновник в парадном халате посетил своего знакомого и, войдя в приемную, уселся в ожидании хозяина. И тут произошло непредвиденное. Над его головой находилась полка, где стоял горшок с растительным маслом. Притаившаяся здесь крыса потянулась отведать масла, но, испуганная внезапным приходом посетителя, прыгнула и опрокинула горшок, который упал на злополучного гостя. Его дорогой халат сверху донизу был залит маслом. В тот момент, когда пострадавший, побагровев от злости, готов был разразиться грубой бранью, вошел хозяин. Гость, сдерживая гнев, поднялся, отвесил несколько поклонов, а затем с подобострастной улыбкой объяснил свое состояние: «Когда я вошел в ваш почтенный дом и сел на ваше почтенное место, я испугал вашу почтенную крысу, которая опрокинула ваш почтенный горшок с маслом на мой грубый халат. Это и составляет причину моего жалкого вида в вашем присутствии».

Заранее регламентировалось все, начиная с нравственности, образа жизни каждого человека, будь это простой земледелец, знатный сановник или даже правитель государства.

Церемониал и пунктуальное его соблюдение оказывали глубокое влияние на все стороны жизни китайского народа. «Драконовская регламентация, — писал французский наблюдатель Жан Род, — действуя из поколения в поколение в течение целого ряда веков, привела к весьма печальным результатам; ибо если она и воспитала в китайце чувство солидарности и товарищества, то, с другой стороны, она же и обезличила его, уничтожив в нем дух инициативы, энергии и индивидуальности».

Строжайший церемониал прежде всего касался поведения и внешнего облика чиновников. Все они должны были одеваться в соответствии с занимаемой должностью. Государственные служащие облачались в дорогие халаты с длинными рукавами.

Просторный шелковый или сатиновый халат с вышитыми на нем изображениями птиц или животных, высокие атласные ботинки на толстых белых подошвах, конусообразная фетровая шапочка с шариком и павлиньим пером — таков был типичный наряд чиновника, придававший его фигуре осанистость и важность. Расчетливые, медленные движения представителя власти и тщательное соблюдение церемониальных жестов производили внушительное впечатление на простолюдина.

Цвет одежды, ее материал, покрой, количество пуговиц, фасон шляпы, цвет паланкина и число носильщиков, даже цвет зонтиков — все это было расписано по разрядам чиновников.

Каждому разряду полагалась особая официальная одежда, которая различалась по четырехугольным нашивкам на груди и на спине. Гражданские чиновники носили на халатах изображения птиц, а военные — изображения животных.

Халаты гражданских и военных чинов первого (высшего) класса украшали соответственно белый журавль и мифическое животное цилинь (единорог); второго класса — золотой фазан и лев; третьего класса — павлин и пантера; четвертого класса — дикий гусь и тигр; пятого класса — белый фазан и черный медведь; шестого класса — белая цапля и пятнистый медведь; седьмого класса — утка и леопард; восьмого класса — перепел и тюлень; девятого класса — сорока и носорог.

Представители ученого сословия облачались в халаты малинового цвета, но наиболее распространенным цветом платья был синий. Состоятельные люди носили халаты спокойных оттенков — голубого, серого или коричневого.

Одной из важнейших принадлежностей одежды чиновника считался головной убор. На шапке чиновника первого класса был рубиновый шарик; второго — коралловый; пятого — белый прозрачный шарик; шестого — матовый шарик; седьмого, восьмого и девятого классов — бронзовый шарик.

Ранги чиновников различались и по поясам, инкрустированным различными драгоценными камнями: нефритом, красным кораллом, сапфиром и т. д. Пояс чиновника первого класса имел четыре кусочка агата, инкрустированные рубинами; пояс чиновника второго класса — четыре золотые пластинки, также украшенные рубинами; пояс чиновника третьего класса — четыре золотые пластинки; пояс чиновника четвертого и пятого классов — четыре золотые пластинки, инкрустированные серебром; пояс чиновника шестого класса — четыре пластинки-раковины, украшенные серебром; пояс чиновника седьмого класса — четыре круглые серебряные пластинки; пояс чиновника восьмого класса — четыре пластинки из бараньего рога, украшенные серебром; пояс чиновника девятого класса — четыре пластинки из черного рога, украшенные серебром.

Как уже говорилось, по установившимся традициям в феодальном Китае все документы заверялись не подписью, а печатью. Каждое казенное учреждение имело огромную печать, вручение которой чиновнику при вступлении его в должность считалось важной церемонией. На печатях гравировались иероглифы, обозначавшие фамилию и имя их владельца, а также различные символические пожелания. Печати делались из серебра, камня, дерева, меди или свинца.

Различным рангам чиновников соответствовали различные печати. Печать губернатора провинции имела прямоугольную форму и была сделана из серебра. Печать судьи имела квадратную форму и также была сделана из серебра. Печати низших чинов были деревянные. Потеря печати считалась чрезвычайным происшествием, которое могло повлечь за собой увольнение чиновника с занимаемой должности. Поскольку официальная печать была наделена силой власти, то, по убеждению простолюдинов, она обладала чудодейственной силой, например могла исцелять болезни. Поэтому иногда оттиск с такой печати вырезали из документов и прикладывали к больному месту.

В обиходе чиновника, да и людей других социальных кругов, существенное значение имел веер. Им закрывались от солнечных лучей, отгоняли мух и комаров, создавали прохладу. Знакомые, если почему-либо не хотели здороваться при встрече и беседовать, закрывали лицо веером, делая вид, что не заметили друг друга. Особенно славились веера из сандалового дерева, отличающегося своеобразным ароматом.

Признаком богатства и высокого положения в обществе, кроме всего прочего, считались ухоженные длинные ногти. Знатный человек показывал тем самым, что он благородного происхождения и физическим трудом не занимается. Длинные ногти могли легко сломаться; чтобы избежать этого, на них надевали предохранительные футляры. Понятно, что такую роскошь позволяли себе исключительно представители правящей верхушки.

Существовал закон, по которому мандарин не имел права заниматься государственными делами в той провинции, откуда он родом, — в глазах тех, кем управлял, он должен был быть «посланцем сверху». Он не имел также права жить в семье отца: боялись, что если отец и сын станут обсуждать дела и придут к неодинаковым выводам, то это пагубно отразится на управлении государством. Чиновникам запрещалось посещать театры и показываться среди обыкновенных людей — это подрывало их престиж.

За отличие по службе чиновники обычно награждались Орденом двойного дракона. Самой высокой наградой считалась желтая куртка, отороченная собольим мехом. Сановники жаловались Пурпуровыми поводьями или Желтыми поводьями. Престарелым государственным деятелям разрешался въезд в Запретный город верхом или на паланкине. Они награждались, кроме этого, абрикосового цвета паланкинами.

Чиновники награждались также павлиньими перьями, которые носили на головном уборе (нечто вроде плюмажа). Перья были трех степеней: с одним глазком, с двумя глазками и тремя глазками. Павлиньими перьями с тремя глазками жаловались члены императорской семьи или особо отличившиеся сановники; остальные — павлиньими перьями с одним или двумя глазками. Чиновники ниже шестого класса получали воронье перо.

Тщательным образом был разработан ритуал взаимного приветствия. Наиболее распространенными были следующие восемь форм почтительного приветствия: гун-шоу — сжать кулаки и поднять их на уровень лица, без поклона; цзи-и — наклонить голову; да-цянь — поджать колени; гуй — встать на колени; кэ-тоу — отвесить земной поклон; сань-коу — три земных поклона; лю-коу — шесть земных поклонов; сань-гуй цзю-коу — три раза встать на колени и каждый раз трижды коснуться лбом земли.

При исполнении различных ритуалов существенное значение имел цвет одеяния, связанного с культом времен года. Для церемонии встречи весны одевались в зеленое (цвет пробуждающейся растительности); при встрече лета — в красное (цвет солнца, которое своим теплом обогревает всходы); в конце лета — в желтое (цвет созревших хлебов); при встрече осени — в белое (цвет риса, заполнившего закрома); при встрече зимы надевали черное (зима — самое темное время года).

Показной элемент и парадность занимали важное место в жизни чиновника. На улице он появлялся в окружении многочисленной свиты — выехать из дома без нее значило уронить свое достоинство. Пышность кортежа, маршрут его следования, соответствующие эмблемы власти — все это было строго регламентировано церемониалом.

У высокопоставленного представителя власти обязательно был паланкин: он использовался не только для дальних переездов, но и для официальных и неофициальных визитов в городе. Считалось совершенно недопустимым, чтобы представитель власти отправлялся в гости или на прием пешком, в экипаже или верхом.

Чиновник, следовавший в паланкине, при встрече на улице с другим чиновником, высшего, чем сам он, ранга, обязан был выйти из носилок, чтобы совершить предписанные традицией поклоны.

Когда встречались два представителя власти одного ранга, они оба обычно выходили из паланкинов, отвешивали друг другу низкие поклоны и в знак почтения прижимали руки к груди.

Впрочем, чиновник мог избежать сложной церемонии приветствия: для этого он запасался огромным веером, который несли его слуги. Веер нередко раскрывали при виде другого паланкина. Этим как бы давали понять, что встречающиеся друг друга не знают.

Выезд мандарина из его резиденции в паланкине считался важным событием и обставлялся сложным этикетом.

Паланкин императора обтягивался желтой материей, высших сановников — зеленой. Паланкины бывали открытые (облегченные — их могли переносить два носильщика) и закрытые (не менее четырех носильщиков). Вообще число носильщиков, переносивших паланкин, колебалось от двух до тридцати двух — в зависимости от важности седока и дальности пути. Обычно носильщики двигались быстро, равномерно размахивая руками; через несколько минут они останавливались по сигналу и перекладывали жерди на другое плечо.

Правителя города при выезде сопровождали телохранители, в руках которых были хлысты и цепи — признак власти и средство наказания тех, кто проявит непочтительность к высокой особе. Два человека впереди такой процессии несли гонг и через определенные интервалы ударяли в него: по числу ударов можно было определить ранг особы. Чтобы на пути не толпились зеваки, перед процессией шли два прислужника, громко выкрикивая: «Разойдись!» Слуги несли огромный зонт с написанными на нем титулами знатной личности. Чиновники низшего ранга, писцы, посыльные сопровождали паланкин, как правило, пешком. Впереди процессии несли красные дощечки с вырезанными на них иероглифами, также обозначавшими титул чиновника. Ночью кортеж освещался фонарями.

Дж. Макгован был свидетелем выезда высокопоставленного чиновника на паланкине. Вот как он описал эту процессию:

«Послышались удары в медные гонги, и донеслись пронзительные голоса. И то и другое обозначало приближение мандарина и требование под страхом наказания очистить ему дорогу. Беспорядочное движение восточной толпы сразу изменилось. Часть проходивших бросилась вперед, другие прижались к краям улицы, где образовалась страшная давка, и все застыли в почтительной позе перед приближающейся властью. Середина улицы очистилась, и вскоре показались люди с гонгами, составлявшие головную часть процессии. Время от времени они ударяли в гонги, оповещая толпу впереди о приближении мандарина. За ними шли, крича во все горло, глашатаи в длинных одеждах, спускавшихся почти до пят, и в высоких конических шапочках, напоминавших колпачки для тушения свечей. У этих глашатаев был презабавный вид. Они держали в руках хлысты, выискивая зазевавшихся и не успевших посторониться. За глашатаями шло несколько человек, в их руках были цепи: они были готовы заковать всякого, кто вызовет гнев мандарина.

Далее следовал паланкин, который несли восемь носильщиков. В паланкине сидел сам мандарин. Насколько мы успели разглядеть его, это был высокий полный мужчина с самодовольным и надменным выражением лица. Лицо его было довольно правильно, но его портило холодное, надменное выражение. Он смотрел на толпу, жавшуюся к краям улицы, но как бы не замечал ее: глаза его оставались неподвижными и ничего не выражали. Казалось, что он отгородил себя от всех жизненных волнений и дрязг, но это, конечно, была только маска, ибо по китайским понятиям каждый государственный муж должен быть таким».

Участник русской экспедиции в Китай в 1874–1875 гг. доктор П. Я. Пясецкий так описал выезд губернатора в городе Ханькоу:

«Впереди важно шагали восемь мальчишек (по четыре в два ряда), которые несли, словно ружья на плечах, опознавательные знаки. На некотором расстоянии от них шагали еще восемь мальчишек также в два ряда. Они несли доски красного цвета, похожие на лопату, на которых крупными черными иероглифами были написаны имя, чин и достоинства чиновника.

Затем шли четыре телохранителя по два в ряд. Первые два стучали в медные барабаны, а два других плетьми отгоняли любопытных и зевак. Вслед за телохранителями следовали два человека, которые несли по очереди большой красный зонт. Он защищал мандарина от солнца, если бы тот пожелал пройтись пешком. Далее два человека шествовали с „веером скромности“. Это был большой веер. Им закрывали мандарина, если бы он желал переменить по дороге платье на более теплое или более прохладное, смотря по застигшей его в пути погоде. Здесь же четыре солдата на коромыслах несли большой сундук с одеждой. За ними следовал конвой из восьми солдат.

Далее на некотором расстоянии два человека несли еще один зонт с особыми знаками мандарина. За ними находился второй эскорт из восьми человек пешего конвоя. И только после всех них следовал паланкин с губернатором, который несли восемь человек. За паланкином ехали верхом шесть свитских мандаринов, заключавших это торжественное шествие. В общей сложности губернатора сопровождало 48 человек».

Однажды все участники русской экспедиции были приглашены на прием к высокопоставленному чиновнику в Ханькоу. П. Я. Пясецкий рассказывал:

«Во дворе, у крыльца нашего дома, было поставлено пять паланкинов, и около них находилось двадцать носильщиков: по четыре человека на каждый, а не по два, как обыкновенно, — это число было предусмотрено этикетом. В паланкин садятся, когда он стоит еще на земле, и его поднимают вместе с пассажиром. Мы разместились каждый по своим носилкам и отправились в путь.

Примерно через каждые пять минут носильщики останавливались, чтобы переменить плечо. Это делалось по команде старшего быстро и ловко и не более чем за несколько секунд.

Носильщики идут, почти постоянно переговариваясь между собой. Передний предупреждал задних о каких-либо препятствиях, которые надо обойти, а задний считал своим долгом отвечать на каждое предостережение».

Воспоминания о поездке на паланкине у П. Я. Пясецкого остались невеселые: «Носильщики ступают тяжело, видимо под тяжестью ноши, обливаются потом, но идут бодро. Носилки открыты спереди, и я невольно смотрел на них, видел, как жерди давят плечи носильщиков, и мне становилось неловко, просто совестно. Да, нужно лишиться своих ног, чтобы не испытывать это чувство, от которого не отделаешься, когда вас, здорового, несут на плечах люди».

Работа носильщиков паланкина была тяжелой и изнурительной, в короткое время она доводила их до крайнего истощения.

Дж. Макгован, наблюдавший за этими несчастными людьми по пути из Пекина в Гуанчжоу, отмечал:

«Перед нами быстро проследовал паланкин. Его несли два человека, которые, казалось, были в полном изнеможении. Это особенно относилось к впереди идущему: он был совершенно измучен; его лицо горело, как у больного лихорадкой, губы были совершенно бескровные. Носильщик производил впечатление человека, силы которого полностью истощились от непосильной ноши и он не в состоянии больше выдержать такого напряжения.

Задний носильщик сравнительно легко опустил жерди с плеч на землю, тогда как передний снял их с натертых до крови плеч с таким усилием, будто они впились в его тело. Ни слова не говоря, он бросился к одному из столиков в харчевне и бессильный опустился на скамью. После минутного отдыха он протянул свои руки с пустой чашкой к стоящему здесь же буфетчику, последний быстро наполнил его чашку жидким рисом и передал ему».

Большое значение придавалось церемониалу и вообще всей показной стороне при проведении официальных приемов, банкетов, званых обедов. Разнообразие и изысканность блюд служили признаком богатства и щедрости хозяина. О том, как выглядел обед у высокопоставленного чиновника, можно составить себе представление из описания очевидца.

Едва гости уселись за стол, слуги в белых халатах обнесли их чашками с чаем. Чай издавна считался незаменимым напитком в Китае. В разных районах страны употребляли различные сорта чая. На юге предпочитали зеленый чай, а на севере — черный. Особой популярностью пользовался ароматный цветочный чай: он изготовлялся с примесью лепестков жасмина, розы и других цветов…

Но вот принесли угощение (перед каждым прибором заранее были положены изысканные палочки из слоновой кости). Сначала сладости: очищенный корень болотного растения, жареные грецкие орехи, абрикосовые зерна, пастила из мороженых яблок и многое другое. Считалось, что сладости возбуждают аппетит.

В комнату вошли, семеня крохотными ножками, пестро разодетые певицы. Лица их были сильно напудрены и нарумянены, высокие прически украшены цветами. Они поклонились, сели и стали играть на китайских струнных инструментах и петь тонкими голосами. Гости продолжали трапезу, пили рисовую водку, слушали пение и музыку.

После сладкого слуги внесли закуски: маринованные огурцы в кислом соусе из бобов; ломтики ветчины; вареные утиные лапки; кусочки мяса с уксусом и перцем; чеснок и редьку в уксусе. Но самым лакомым блюдом считались соленые утиные яйца черного цвета.

Подали блюдо из трепангов — один из деликатесов китайской кухни. Трепанг, беспозвоночное морское животное типа иглокожих, водится на дне моря у берегов Китая. Китайские кулинары размачивают мясо трепангов в воде, затем, в зависимости от рецепта, варят или тушат со специями (куриный жир, лук, куриный бульон, соевый соус, рисовое вино, сахар, пряности и т. п.). Блюдо из трепангов не только приятно на вкус, но и питательно: оно содержит большое количество белков, кальция, фосфора, жиров.

Гостей угощали и другими традиционными яствами: плавниками акулы, различными сортами рыб, утиными языками, голубиными яйцами, жареными рыбьими пузырями, раками в чесноке с сахаром, рыбьими мозгами, жареными луковицами лилий и т. д.

Им предложили разные супы, в том числе суп из «ласточкиного гнезда» — дорогое и изысканное угощение. «Ласточкино гнездо» — гнездо морских ласточек особой породы. Оно имеет форму полушария и состоит из полупрозрачного хрупкого вещества грязно-желтоватого цвета. Если такое гнездо разварить в кипятке, то получится желтый суп. Само гнездо разваривается в нити вроде вязиги. «Ласточкино гнездо» высоко ценится не только потому, что его трудно найти, но и за особый вкус. Морские ласточки лепят из своей слюны гнездышко в щелях утесов, у берегов и на островах Южного Китая. В поисках «ласточкиных гнезд» крестьяне с опасностью для жизни карабкались по крутым скалам и берегам. Последняя перемена состояла из шести сортов булочек и пирожков из разного теста с различными начинками. Тут были пресные хлебцы, сваренные на пару, рисовые лепешки с рублеными грецкими орехами, пирожки с чесноком, пирожки с шафраном и жасмином, горячий кисель. Заканчивался обед, как и начинался, чаем.

Особый деликатес в китайской кухне — пекинская утка. Вначале ее потрошили, обваривали, ощипывали и обсушивали, затем поджаривали подвешенной в специальных печах.

В печь, в которой жарилась утка, закладывались сучья фруктовых деревьев — только так блюдо приобретало должный вкус и аромат. Мастера-кулинары подкладывали дрова так, чтобы в печи держалась строго определенная температура. Одновременно они особым шестом непрерывно поворачивали утку в печи, чтобы она прожаривалась со всех сторон. Под действием жара, исходящего от печного свода, жир постепенно растапливался и просачивался наружу, утка покрывалась приятной поджаренной корочкой. Примерно через 50 минут (в зависимости от веса утки) она приобретала темно-коричневый цвет.

Горячую утку резали на куски вместе с поджаренной корочкой. Ели утку так: кусочки мяса клали на тонкие блинчики, поливали густым сладким бобовым соусом, заправляли нарезанным луком и сворачивали в трубочку.

Китайская кухня отличается большим разнообразием, что достигается с помощью огромного количества приправ и специй: они придают изделиям поваров внешнее изящество, увеличивают их питательность, устраняют специфический запах некоторых блюд (баранины, рыбы и др.)* Насчитывается до четырехсот видов различных приправ и специй, из них не менее ста употребляются постоянно.

Разумеется, такие блюда мог позволить себе отведать лишь богатый человек; простолюдину они были недоступны.

* * *

Лицемерие и коварство были неотъемлемыми чертами чиновника Срединного государства. «Если деньги, коварство, интриги, — писал французский наблюдатель Жан Род, — служат главными средствами, с помощью которых мандарин достигает своего высокого положения, то не последнее место занимают также его глубокое лицемерие и совершенное отсутствие личных убеждений. Пламенный реформатор в период торжества передовых идей с такой же легкостью превращается в горячего реакционера в угоду изменчивым настроениям и прихотям двора».

О своих встречах с чиновниками-мандаринами Жан Род рассказывал:

«Внешний вид мандарина вполне соответствует его духовному облику. Жеманный и женственный, облаченный в шитый богатыми узорами шелк своих азиатских одежд, с улыбкой сострадания или радости на устах, приличествующей утонченным требованиям китайского этикета, мандарин, является ли он в образе жирного и грузного властителя или изможденного мистика-монаха, остается самим собою. В неподвижных чертах его непроницаемого лица, скрытого под каменной маской лицемерия и лукавства, вы не уловите ни малейшего отражения мысли, ни одного проблеска чувств. Однажды после оказанного мне в Пекине высоким сановником, близким родственником императора, приема, на котором принц сохранял в течение всей аудиенции выражение окаменелой неподвижности на лице, привычное столько же для аскета, сколько и для курильщика опиума, сопровождающий меня молодой китаец нового направления сказал мне: „О, будьте уверены, милостивый государь, что у этого человека, с виду столь строгого и сурового во время беседы с вами, на уме только одно — женщины и удовольствия!“»

О нравах чиновников Срединного государства можно судить по беседе царского министра С. Ю. Витте с сановником маньчжурского правительства Ли Хунчжаном, прибывшим из Пекина в Россию для участия в торжествах по случаю коронации Николая И. Как известно, 18 мая 1896 г. в Москве на Ходынском поле, где происходило народное гулянье по случаю коронации, произошла страшная давка, в результате чего погибло около двух тысяч человек.

И вот какой разговор состоялся тогда между С. Ю. Витте и Ли Хунчжаном:

— Правда ли, что произошла большая катастрофа и что есть около двух тысяч убитых и искалеченных?

Так как, по-видимому, Ли Хунчжан знал уже все подробности, то я, — пишет Витте, — ему нехотя ответил, что да, действительно, такое несчастье произошло.

На это Ли Хунчжан задал мне такой вопрос:

— Скажите, пожалуйста, неужели об этом несчастье все будет подробно доложено государю?

Я сказал, что не подлежит никакому сомнению, что это будет доложено, и я даже убежден, что это было доложено немедленно после того, как эта катастрофа случилась.

Тогда Ли Хунчжан помахал головой и сказал мне:

— Ну, у вас государственные деятели неопытные. Вот когда я был генерал-губернатором в провинции Шаньдун, то там была чума и поумирали десятки тысяч людей, и я всегда писал богдыхану, что у нас все благополучно. И когда меня спрашивали, нет ли у вас каких-нибудь болезней, я отвечал: никаких болезней нет, все население находится в самом нормальном порядке.

Кончив эту фразу, Ли Хунчжан как бы поставил точку и затем обратился ко мне с вопросом:

— Ну, скажите, пожалуйста, для чего я буду огорчать богдыхана сообщением, что у меня умирают люди? Если бы я был сановником вашего государя, я, конечно, все это от него скрыл бы.

Напрасно Ли Хунчжан пытался «учить» русских чиновников — последние также не отличались честностью. В этом смысле русские цари и маньчжурские императоры находились в одинаковом положении. Дело было в ином: Ли Хунчжан возводил ложь в добродетель и бравировал этим.

Знакомясь с книгами о Китае, написанными авторами-иностранцами в XIX и начале XX вв., обращаешь внимание на повторяющуюся характеристику китайского чиновничества: «лживое и лицемерное». И хотя при этом употреблялось слово «китаец», речь шла о тех, кто стоял «над» китайским народом.

«Лживость и неискренность, — читаем в книге „О племенах земного шара“, опубликованной в 1863 г., - распространенные среди китайцев свойства. Богдыхан обыкновенно получает ложные доклады от своих министров и генерал-губернаторов, которые, в свою очередь, обманываются губернаторами, префектами и другими низшими чинами. „Цинбао“, официальная китайская газета, переполнена такой ложью и выдумками.

Лживость администрации действует развращающим образом на народ, который приучается к неискренности и старается лишь половчее обмануть не только начальство, но и друг друга, что влечет за собой подозрительность и взаимное недоверие».

Достижение желаемого путем обмана и вероломства, коварства и хитрости считалось вполне нормальным явлением в деятельности чиновника. Он заимствовал методы руководства из древних китайских трактатов о военном искусстве: «улыбками и шуточками прикрывай свой меч»; «спасай себя за счет другого»; «уничтожай врага с помощью рук какого-либо третьего»; «распускай порочащие врага слухи» и т. д. Чиновник сокрушался не о том, что его изобличили, а о том, что не смог успешно применить излюбленные приемы для достижения желаемого.

Показная вежливость и напыщенное «благородство манер» не мешали чиновникам продавать свою совесть. Служебные посты, как правило, покупались у вышестоящих бюрократов. Приобретенный таким путем пост давал чиновнику «моральное право» заниматься вымогательством, а подчиненные, в свою очередь, делали то же самое по отношению к своим служащим — и так до самых низов иерархической лестницы.

Ограбление народных масс, расхищение казны, взяточничество были главными источниками обогащения китайских чиновников. Они распоряжались государственной казной как собственными средствами. Был зафиксирован такой случай: император ассигновал для помощи голодающим провинции Шаньдун 200 тысяч лянов. Казначей — первый, кому вверили эти деньги, — присвоил 40 тысяч лянов, его помощник — 20 тысяч и т. д. Из ассигнованной суммы до провинции Шаньдун дошли всего 40 тысяч лянов. Но голодающим не досталось ничего, так как оставшиеся деньги были присвоены местными чиновниками.

В 1865 г. Д. Геце в «Заметках о Китае» писал: «Главная язва современного Китая — страшное взяточничество, обратившееся в хронический недуг всего административного организма. Каждое место, начиная с высшего чиновника до слуги, приобретается большей частью за деньги, и потому всякий, достигнув желаемого, старается устроить свои дела так, чтобы возвратить затраченный капитал. Мандарин собирает оброк со своих подчиненных, а лакей его, да еще и не один, потому что их целая стая, не получая обыкновенно никакого жалованья, собирает пошлины со всякого, кто только имеет какое-либо дело к его господину, будь этот проситель купцом, или мастеровым, или просто гостем, желающим засвидетельствовать свое почтение мандарину».

Жестокие, вероломные и лживые чиновники старались, разумеется, сохранить репутацию добропорядочных людей. По-китайски это называлось «сохранить лицо», т. е. не уронить авторитета, пользоваться влиянием и уважением в глазах окружающих. Самым страшным несчастьем для чиновника было «потерять лицо». Это значило публичное обвинение в чем-либо непристойном, утрату репутации в глазах вышестоящих. «Потеря лица» была равносильна гражданской казни, «моральной смерти», небывалому позору, который нередко приводил к самоубийству.

Вот как некоторые русские и иностранные авторы, наблюдавшие за жизнью чиновничества Срединного государства, трактовали понятия «сохранить лицо» и «потерять лицо».

И. Коростовец: «„Потерять лицо“ — специально китайский термин — значит сознаться в своей неправоте, уступить, утратить честь, чего китаец никогда не сделает даже при очевидной от этого невыгоде».

Дж. Макгован: «Слово „лицо“ является у китайцев одним из самых характерных и многозначительных. В то время как у всех остальных народов слово это употребляется для обозначения физиономии, и только, на китайском языке под этим словом скрывается целый ряд таких принципов и понятий, которые тесно переплетены с общественной жизнью. Благодаря понятиям, вложенным в это слово, каждый китаец является до некоторой степени актером, а вся китайская жизнь — театром, где на каждом шагу разыгрываются невинные комедии с единственной целью оставаться достойным в глазах других. Нет большего несчастья для китайца, как „потерять лицо“, и потому каждый из них заботится из всех сил о „сохранении лица“».

«Точное исполнение всех формальностей при всевозможных обстоятельствах жизни, — читаем в изданной в Петербурге в 1904 г. книге „Китай и его жизнь“, — китаец обозначает выражением „сохранить свое лицо“; если же он не обращает на них внимания, не знает или небрежно выполняет их, в таком случае он „утрачивает свое лицо“. Уяснив раз навсегда значение понятия „лицо“, мы можем при его посредстве найти путь к пониманию многих других важных характерных черт китайца. Только никогда не следует упускать из виду того обстоятельства, что те правила, которыми руководствуется китаец при пользовании своим „лицом“, непонятны для европейцев».

Английский китаевед Артур Смит в конце XIX в. опубликовал монографию под названием «Характерные черты китайцев», которая начинается с разъяснения понятия «лицо». Автор пишет: «Для того чтобы иметь хотя бы самое несовершенное представление о том, что подразумевается под словом „лицо“, мы должны принять во внимание тот факт, что к числу национальных особенностей китайцев относится сильная склонность к драматическому действию. Театр можно назвать почти единственным китайским национальным развлечением, и китайцы питают ко всему театральному такую же страсть, какую англичане к атлетическим играм или же испанцы к бою быков. Достаточно самого ничтожного повода, чтобы китаец вообразил себя в роли драматического актера. Осанка его принимает театральный вид, он „играет приветствие“, бросается на колени, падает ниц и бьет головой о землю при таких обстоятельствах, которые в глазах обитателей Запада делают подобные действия излишними, чтобы не сказать смешными. Китаец мыслит театральными терминами».

И далее: «Мы не должны ходить за кулисы, потому что это испортило бы всякое представление. Совершать надлежащим образом подобные театральные действия при всех вообще возможных сложных обстоятельствах жизни — значит „иметь лицо“; грешить же против них, не знать их или же дать осечку при совершении их — значит „терять лицо“. „Лицо“, если мы его правильно поймем, окажется ключом к сложному замку, соединяющему в своих пружинах многие из важнейших характерных черт китайцев».

В приведенных примерах хотя и говорится о китайцах вообще, однако речь идет, конечно же, не о китайских трудящихся, с которыми авторы практически не общались, а о маньчжурских и китайских феодалах и их прислужниках — с ними-то и приходилось иметь дело иностранным наблюдателям.

Непримиримость к лицемерию, честность, прямота и искренность — подобные качества высоко ценились в китайском народе. Это отразилось, например, в китайских пословицах и поговорках: «Шкура овечья, а сердце волчье»; «В лице мир, а в душе злоба»; «Голова зайца, а глаза змеи»; «На устах шуточки, а за спиной нож»; «Речь нежная, как колокольчик, а сердце черствое, как сухарь»; «Посмотришь — человек; вглядишься — дьявол»; «Лучше умереть, чем отступиться от истины»; «Признать истину легко, трудно следовать ей»; «Кто честен, тот всегда идет вперед»; «Истина — источник мужества».

Природа лжи и лицемерия чиновников, несомненно, связана прежде всего с социальным аспектом — с тем общественным положением, которое они занимали. Ложь, лицемерие, театральщина всегда были неотъемлемыми чертами господствующих классов в любом государстве, но в феодальном Китае эти качества были доведены до гипертрофических размеров и нередко оборачивались гротеском.

Народ знал подлинную цену своим «управителям», и это нашло отражение в поговорках: «Гнилое дерево не годится на столбы, подлый человек не годится в начальники»; «Опасайся чиновника, который улыбается»; «Чиновник никогда не обижает того, кто приносит подарки».

Во имя собственного обогащения чиновник прибегал к самым различным формам вымогательства. Это тем более было ему доступно, так как в его распоряжении на местах находились и вооруженные силы, и аппарат власти. Важным источником доходов был земельный налог, часть которого шла ему в карман. Немалым подспорьем служили косвенные налоги. Под предлогом изыскания средств для строительства каких-либо общественных зданий вводились налоги на чай, соль, табак, рис, вино, хлеб, сахар, мясо, дрова и т. п. В некоторых уездах число таких налогов доходило до семидесяти.

Постоянным средством наживы для чиновника служила его судебная власть. Он мог арестовать любого человека и потребовать от него «отступные» за освобождение.

Если император считался неограниченным властелином всего Срединного государства, «отцом и матерью» великой китайской семьи, то губернаторы, начальники уездов и т. д. объявлялись «родителями» подопечного им населения. Местное управление было полностью сосредоточено в их руках. Будучи в одном лице военачальником, администратором и судьей, местный властитель был особенно страшен в последнем качестве. Чиновники слыли кровавыми деспотами с неограниченной властью, по существу, они не зависели от общества, верша суд и расправу по собственному произволу. В лучшем случае этот произвол в какой-то мере мог быть ограничен такими же деспотами, стоявшими в бюрократической иерархии на ступень выше. Но если пострадавший осмеливался обратиться к вышестоящим властям, его жалоба возвращалась на рассмотрение к тому, кто его обидел, и тогда уже не было жалобщику пощады.

Один из вождей Тайпинского восстания так отзывался о чиновниках: «Чиновники в империи хуже разбойников; жестоких чинуш из присутственных мест не отличишь от тигров и волков; богачи свирепствуют беспредельно, а бедняки не могут даже пожаловаться на свои обиды; достояние народа растаскивается, страдания народа дошли до крайнего предела!»

Телесные наказания и изощренные пытки во времена маньчжурской династии в основном применялись по отношению к китайцам. Наказывали битьем палками, обращением в рабство, высылкой в отдаленные районы, смертной казнью, жестокими пытками.

К судебной процедуре прибегали только при крайней необходимости. Обычно все спорные дела должен был решать глава семьи или старейшина рода. Маньчжурский император Канси выразил свое отношение к суду с полной ясностью: «Хорошо, что люди боятся суда. Я желаю, чтобы с теми, кто обращается к судьям, поступали без всякого милосердия. Пусть все добрые граждане живут между собой как братья и все свои распри передают на усмотрение стариков и местного начальства. Что же касается сварливых, строптивых и неисправимых, пусть их уничтожат чиновники. Вот им и весь суд, лучшего они не заслуживают».

Китаец страшно боялся быть привлеченным к суду. Это грозило ему бесконечными неприятностями. И. Коростовец в 1898 г. писал: «Лица, знакомые с китайским народом, утверждают, что последний уважает закон, даже несправедливый, и что чувство законности врождено в каждом китайце, на какой бы ступени социальной лестницы он ни стоял. Весьма возможно, что этот взгляд справедлив; но не подлежит сомнению, что китаец трепещет перед судом и его представителями, как перед стихийной силой, более страшной, чем голод или наводнение, ежеминутно, без всякого повода с его стороны, готовой уничтожить его жизнь и благосостояние».

Немецкий наблюдатель Эрнест фон Гессе отмечал: «Бесконечный страх китайцев перед судом вызван действиями мандаринов, подкупностью и произволом чиновников, жестокостью пыток и наказаний. Вот почему китайцы решаются прибегать к суду лишь в самых крайних случаях. Нужно иметь туго набитый кошелек и быть очень влиятельным человеком, чтобы добиться на суде желанной цели».

Присутственное место, где вершилась расправа над трудящимися, где чиновник-деспот по личному произволу мог загубить человеческую жизнь, называли ямынь. Вот что было сказано в одной из листовок восставших крестьян в конце XIX в. о ямынях: «Справедливость исчезла с лица земли. В ямынях недостаточно чувствовать свою правоту. Если вы не дадите взятку, вы проиграете самое правое дело. Нет никого, к кому обиженный мог бы обратиться за помощью: простые люди гибнут от притеснения, и их вопли поднимаются к самому небу и доходят до неба».

О ямынях и чиновниках в народе слагали острые поговорки вроде: «Двери ямыня открываются на восток; не переступай их порога, если у тебя есть право, но нет денег»; «Никогда не входи в ямынь; девять буйволов не вытащат тебя оттуда»; «Проси лучше у змей, чем у чиновников и судей».

При входе в ямынь бросались в глаза две большие картонные фигуры, одетые в доспехи древних китайских полководцев с алебардами в руках и искаженными от гнева лицами. Это были духи ворот, охранявшие вход в судебную палату от вторжения нечистой силы; одновременно они считались официальной эмблемой власти.

Обычно ямынь представлял собой целый ансамбль строений, изолированных друг от друга двориками и обнесенных общей квадратной стеной. В каждое строение вели массивные двери, украшенные красными фонарями. Дворики отделялись друг от друга большими воротами из прочного дерева. Чем богаче был чиновник — глава ямыня, — тем больше было таких ворот. Последние имели причудливые портики и карнизы, углы которых украшались фигурками животных и духов.

В центральной части этого комплекса находились жилые комнаты главы ямыня, его жен и наложниц, рядом были расположены служебные помещения для подчиненных ему чиновников, гостиная и приемная, а также нечто вроде карцера для преступников. В боковых отсеках ямыня размещались прислуга и охрана.

Суд проходил примерно так. Судья восседал за большим красным столом. На столе лежали кисточки для писания иероглифов, тушечница с черной и красной тушью, небольшой деревянный брусок и пустотелый цилиндрической формы сосуд, наполненный деревянными бирками. Деревянный брусок считался непременным атрибутом судопроизводства — судья с силой ударял им по столу, если хотел произвести устрашающее впечатление на обвиняемого.

По обе стороны судейского стола располагалась стража — несколько рослых служителей в высоких остроконечных шапочках. В руках они держали бамбуковые палки — самое распространенное и чаще других употреблявшееся средство воздействия на обвиняемого. Бамбуковая палка напоминала небольшое весло для гребли на каноэ. Верхняя часть палки имела круглую форму (чтобы удобнее держать) и была окрашена в черный цвет, а нижняя часть походила на лопасть весла и была выкрашена в красный цвет — это в какой-то мере помогало скрыть следы крови, если обвиняемого долго избивали. Такими палками забивали людей до смерти или, во всяком случае, наносили им тяжелые увечья.

Местный сатрап считал для себя унизительным разговаривать со стражей: приказания отдавались посредством деревянных бирок. Допросив обвиняемого, судья бросал бирки на пол. По числу брошенных бирок стражники определяли, какое именно наказание ждет несчастного: каждая бирка означала пять ударов бамбуковыми палками. Приговор приводился в исполнение тотчас же, в присутственном месте.

О том, с какой легкостью на суде прибегали к бамбуковым палкам, можно судить по сатирическому рассказу «Уездный начальник рисует тигра».

«Жил когда-то начальник уезда, и очень любил он рисовать тигров. Да только рисовал плохо, вместо тигров получались у него какие-то кошки — ничего в них не было от тигров.

Однажды нарисовал он такого „тигра“, вызвал посыльного, что служил у него в ямыне, чтобы тот поглядел и похвалил его работу, а потом разнес весть о таланте своего начальника по всей округе. Посыльный пришел. Начальник развернул свою картину и спрашивает:

— Вэй! Что это, по-твоему?

Посыльный взглянул, сообразил, что это черное животное очень напоминает кошку, и сказал напрямик:

— Это кошка, мой начальник.

Начальник уезда вышел из себя:

— Паршивая кость! Зрачков у тебя в глазах нет, что ли? Тигра, нарисованного господином, принять за кошку! Поистине твоему нахальству нет предела! — И, обернувшись назад, крикнул: — Слуги, возьмите эту паршивую кость и дайте ему сорок палок.

И бедного посыльного избили до полусмерти.

Чиновник вызвал другого посыльного и стал спрашивать о том же.

Увидел посыльный нарисованного черной тушью „тигра“, который был удивительно похож на черного кота, но сказать что-либо не осмелился. Он ведь знал, что его приятель уже пострадал за то, что назвал этого „тигра“ кошкой.

Он стоял и молчал, придумывая, как выйти из положения.

— Скажи-ка, что это? — спросил уездный начальник.

— Господин, я не смею сказать, — ответил посыльный.

— Кого ты боишься?

— Я боюсь господина.

— А тогда кого боюсь я? — рассердившись, спросил чиновник.

— Господин боится начальника.

— А начальство кого боится?

— Начальство боится неба.

— А небо кого боится?

— Небо только туч боится.

— А тучи кого боятся?

— Тучи больше всего боятся ветра.

— А ветер?

— Ветер боится стены.

— А стена боится чего?

— Стена боится мышей.

— А мыши чего боятся?

— Мыши ничего не боятся, кроме нарисованной вами картины, — набравшись духу, выпалил посыльный.

Чиновник только уставился на него гневными глазами, но не мог вымолвить ни слова».

Служащие и стража ямыня, как правило, ничего не получали за свою работу. Источником их доходов были все те, кто так или иначе от них зависел. Вымогательства, взятки, угрозы, прикрываемые «законом», — с помощью подобных средств служители ямыня обеспечивали себе заработок. Судопроизводство в феодальном Китае не знало состязательного процесса: местный чиновник, начальник уезда или губернатор провинции в одном лице совмещали судью, адвоката и прокурора.

Обличение вымогательства и взяточничества — одна из важнейших тем китайской литературы и фольклора. Вот, например, как высмеивается продажный судья в народной сказке «Сокровище».

«Некогда в одном ямыне разбиралось дело о краже драгоценностей. Воры знали, что начальник этого ямыня очень жаден, и они нашли способ передать, что хотят поднести ему сокровища и просят только, чтобы он проявил снисходительность и простил их. Начальник дал понять, что согласен.

— Господин, — сказали перед уходом воры, — сокровища, спрятанные в этой шкатулке, имеют одну особенность: человек, который будет владеть ими, должен быть честным и справедливым, если же на душе у него нечисто, то сокровища тотчас же исчезнут.

Чиновник-то знал себя — при таком условии он ни в коем случае не смел открыть шкатулку и взглянуть на драгоценности. Но однажды он не выдержал, приготовил угощение и пригласил чиновников, которые были у него в подчинении. Когда все трижды выпили, начальник достал красную резную шкатулку и сказал:

— Господа! В этой шкатулке спрятаны сокровища, но открыть ее может только справедливый человек, совесть которого совершенно чиста. Если шкатулку откроет человек с нечистой совестью, сокровища мгновенно исчезнут. Сегодня я специально пригласил вас затем, чтобы самый честный из вас открыл шкатулку.

Сказав это, начальник сел. Прошло много времени, чиновники смотрели друг на друга, не решаясь заговорить, а уж тем более приблизиться к шкатулке.

Начальник ямыня совсем расстроился. Тогда один из слуг, разливавший вино, сказал:

— Господин, разрешите мне открыть.

„Разрешить открыть шкатулку с такими сокровищами слуге — не очень-то подходящее дело“, — подумал начальник, но, делать нечего, пришлось согласиться. Гости заволновались, поднялись с мест и окружили шкатулку. Они толкали друг друга и ждали, вытянув шеи.

Наконец крышку подняли, и тотчас раздался крик начальника ямыня — шкатулка была пуста».

Гессе-Вартег оставил свои впечатления о суде и исполнении приговора, вынесенного в ямыне. «Мне в первый же день пребывания в городе Гуанчжоу пришлось быть свидетелем публичного наказания осужденного. Вблизи ямыня внимание мое было привлечено громкими ударами в гонг. Я осмотрелся и увидел странное шествие, какого не увидишь, пожалуй, ни в какой другой стране. За стражником, бившим в гонг, следовал человек со связанными за спиной руками. В окровавленные мочки его ушей были продеты палочки около 30 сантиметров длиной, на которых прикреплены бумажки с письменами. За ним шли двое солдат-стражников. На мои вопросы сопровождавший меня переводчик ответил, что это вор. „На бумажках, — продолжал он, — указаны имя преступника, его вина и род наказания. Он присужден к пятидесяти ударам палками. Вероятно, его ведут к мандарину. Хотите поглядеть?“

Мы примкнули к толпе народа, сопровождавшей шествие, и скоро достигли ямыня. Благодаря чаевым в несколько мелких монет было приобретено право входа. Едва стража ощутила в руках деньги, все двери для нас были открыты. Мы очутились на первом дворе ямыня, по трем сторонам которого тянулись темницы; затем через другие ворота прошли на второй двор, в глубине которого находился открытый со стороны двора судебный зал.

Сюда-то и привели вора. В глубине зала за длинным столом сидел мандарин с огромными круглыми очками на носу, в китайской чиновничьей шапке с пуговкой и конским хвостом. За маленькими столиками по обе стороны от него сидели чиновники, выводившие длинными кисточками разные знаки на листках бумаги. Исполнители наказания с палками вроде весел стояли позади. У входа вору развязали руки, и он бросился на колени перед мандарином, стукнувшись лбом оземь. Затем по сигналу мандарина стражники распластали вора на длинной низенькой скамье, спустили ему шаровары до колен, и один из них схватил его за косу, а другой за ноги. Мандарин подал знак, вышел стражник и принялся бить распростертого преступника тонкой бамбуковой тростью…

Удары сыпались чрезвычайно часто, — закончил свой рассказ Гессе-Вартег, — и шум этих коротких, сухих ударов, своеобразное бормотание отсчитывавшего их и стоны извивавшегося под ударами преступника скоро заставили нас покинуть душное помещение».

Чтобы принудить подданных Срединного государства беспрекословно повиноваться Сыну неба и тем, кто управлял страной от его имени, их подвергали всевозможным жестоким наказаниям.

Одним из обычных наказаний считались шейные колодки, представлявшие собой две доски с полукруглыми вырезами для шеи. Доски скреплялись вместе болтами или цепями и весили от 15 до 20 килограммов. Их носили от одного до трех месяцев.

С таким деревянным ошейником преступника выводили на рыночную площадь или в другие общественные места: пусть все видят, что ждет нарушителя закона. С виду это могло показаться довольно безобидным наказанием, на самом же деле человек испытывал постоянные страдания. Доски были настолько широкими, что несчастный с большим трудом мог дотронуться рукой до лица. Чтобы поднести пищу ко рту, ему приходилось прилагать невероятные усилия, требовавшие почти акробатического искусства. Летом назойливые насекомые облепляли его лицо и голову, а он не мог защититься от них. В таком состоянии несчастный целый день стоял под палящим солнцем, а когда наступала ночь, его уводили в «тюрьму» — зловонную землянку. Он садился на гнилую, вонючую солому, кишащую насекомыми, и для него наступало новое испытание. Колодки мешали ему лежать, а от неосторожного движения их острые края впивались в шею. С наступлением рассвета несчастного вновь выводили наружу. И это считалось «обычным» наказанием!

Срединное государство по изощренности и жестокости применяемых пыток могло соперничать разве что со средневековой испанской инквизицией. Одно из таких истязаний называлось «стоять в бочке». Человека со связанными руками ставили в высокую бочку, ее верхняя крышка имела отверстие, куда вталкивали голову обреченного. На дно бочки насыпали толстый слой негашеной извести и клали несколько черепиц, которых приговоренный едва касался подошвами. В таком состоянии несчастный должен был не двигаясь простоять целые сутки. Но это была только прелюдия к истязанию. На следующий день из-под его ног убирали одну черепицу. Лишившись опоры, он постепенно повисал на шее. В это же время на дно бочки в известь наливали воду, и вредные испарения обволакивали все тело несчастного. Так повторялось несколько дней, и наконец убиралась последняя черепица. Ноги обреченного оказывались в бурлящей извести, которая разъедала живую плоть, причиняя жертве боль во много раз сильнее, чем ожог от огня. Шея под тяжестью тела сдавливалась, и наступало медленное удушение.

Одним из орудий мучительной казни была бамбуковая клетка. Она представляла собой усеченную пирамиду из четырех толстых шестов в рост человека, в верхней и нижней части скрепленных перекладинами. На верхнюю перекладину набивалось несколько узких бамбуковых дощечек с отверстием для головы обреченного, которого ставили в такую клетку со связанными за спиной руками. Шея упиралась в перекладину, что могло сразу же привести к удушению. А чтобы смерть не наступила так быстро, под ноги подкладывали несколько черепиц, которых он едва касался подошвами ног. Затем черепицы одну за другой постепенно убирали. Стараясь хоть немного продлить себе жизнь, человек напрягал мышцы, чтобы устоять на цыпочках, а когда силы иссякали или из-под ног убирали последнюю черепицу, наступала медленная, мучительная смерть.

Так расправлялись с людьми в ямынях, и никого не смущало, что на стене висело изречение: «Распространим высокие моральные качества на весь народ».

Иной раз в ямынь попадали и представители имущих классов. И если им угрожала «потеря лица», они шли на любые уловки, лишь бы сохранить свою репутацию. Например, когда богач совершал какое-нибудь преступление и его приводили в ямынь для допроса, он понимал, что ему не избежать ударов бамбуковой палкой, а следовательно, «потери лица». Оставался единственный выход: за деньги купить освобождение и увильнуть от наказания. В присутственные часы около ямыня всегда можно было найти бедняка, который за определенную плату соглашался быть наказанным за другого. Этот человек менее всего размышлял о «потере лица»: ведь он зарабатывал себе на хлеб. Богач заключал сделку с одним из таких обездоленных, и тот «добровольно» подставлял спину под удары. На практике это выглядело так.

Явившись в ямынь, богач становился на колени перед судьей, и тот начинал его допрашивать. Так как улики были налицо, то после короткого допроса судья отдавал приказание служителям наказать обвиняемого бамбуковыми палками, но не успевала стража приблизиться к нему, как он вскакивал на ноги и отбегал в сторону, а на его место вставал нанятый им человек. Привыкшие к подобным уловкам служители ямыня делали вид, что ничего не заметили, и принимались бить «преступника» так сильно, что тот начинал истошно кричать. Судья, конечно же, знал, что кричит не настоящий преступник, а подставное лицо, но и его это не удивляло. Виновный избегал телесного наказания, но считалось, что он страдает материально — ведь ему пришлось заплатить и своему «спасителю», и судье, и служителям ямыня.

Таким путем богатый человек мог избавиться не только от экзекуции, но и от тюрьмы и даже от смертной казни. Отчаяние и страшная нужда толкали бедняков на все. Были случаи, когда вместо настоящих виновников какого-либо преступления на смерть шли дети бедняков — лишь бы на какое-то время избавить семью от нищеты и голода, — и это не вызывало возражений блюстителей закона.

Одной из форм протеста против притеснений со стороны сильных мира сего в феодальном Китае было самоубийство. Доведенный до отчаяния человек, желая отомстить за нанесенное ему оскорбление, совершал самоубийство в доме или возле дома обидчика, что доставляло последнему много неприятностей: вмешательство властей, обязанность похоронить самоубийцу за свой счет и т. п. Главное, однако, состояло в том, что, по древним верованиям, душа самоубийцы не могла подняться на небо и навсегда оставалась в доме обидчика, навлекая на его семью несчастья.

Пытаясь разобраться в причинах частых самоубийств в феодальном Китае, английский миссионер Д. Харди писал: «В большинстве случаев их мотивом была месть, так как существовало убеждение, что дух покойника будет преследовать того человека, который был причиной самоубийства, и вредить ему. Мне говорили об одном кули, который пытался покончить с собой, потому что получил на 10 монет меньше, чем ему обещали. Другой кули разместился у двери дома человека, который его обманул, и довел себя до голодной смерти». Считалось, что самый лучший способ заставить кого-нибудь пойти на уступки — пригрозить ему покончить с собой у двери его жилища.

Самоубийство из мести часто было связано с суевериями: человек после смерти, обратившись в духа, мог с большей легкостью, чем при жизни, отомстить врагу. Способу самоубийства тоже придавали большое значение. Китаец не мог прыгнуть со скалы или высокого здания, ибо должен был сохранить свое тело для «того света», поэтому он, если уж решался на самоубийство, предпочитал яд, голодную смерть или удушение.

* * *

Наряду с административными функциями чиновник исполнял обязанности религиозного, жреческого характера. В определенные дни он обязан был совершать жертвоприношения и поклонения в местных храмах. Не говоря уже о храмах Конфуция, чиновник весной и осенью приносил жертвы в храмах, построенных в честь местных божеств и святых, в храмах неба, земледелия, а также бога войны и покровителя города.

В 1835 г. правитель города Гуанчжоу по имени Бань по случаю ужасной засухи, продолжавшейся более восьми месяцев, обнародовал обращение, в котором говорилось: «Мои молитвы по поводу того, что в течение длительного времени не было дождей и продолжается засуха, остались безответными. Посему сердце мое преисполнено горя. Неужели нет во всей провинции Гуандун ни одного необычного человека, который смог бы принудить дракона ниспослать дождь? Пусть все знают: если среди солдат и народа, монахов и им подобных нашей провинции или любой другой провинции найдется такой, который своим искусством сможет вызвать обильный дождь, я убедительно прошу его взойти на алтарь и произнести искреннюю и почтительную молитву. А после того как пойдет дождь, я охотно вознагражу его деньгами и табличкой, на которой будет записана его заслуга».

На это обращение отозвались буддийские монахи, считавшие себя «специалистами по вызову дождя». Напротив канцелярии главы города Гуанчжоу был сооружен алтарь. Монах, вооруженный бамбуковыми палочками, в течение трех дней напрасно бил в цимбалы и повторял свои заклинания с утра до вечера, подставляя обнаженную голову под горячие солнечные лучи и вызывая насмешки толпы.

Усилия монаха ничуть не ослабили тяжести стихийного бедствия, но местные власти с еще большим рвением принуждали население исполнять различные ритуалы, лишь бы побудить богов ниспослать дождь. Власти запретили убивать скот, приказали соблюдать пост и, чтобы изгнать горячие ветры из города, плотно закрыли южные городские ворота. Огромная толпа народа была собрана в одном месте. Предполагалось, что если 20 тысяч человек, среди которых были губернатор провинции и глава города со своими свитами, обратятся с мольбой к божеству милосердия, то дождь все-таки пойдет.

Правитель одного из южных городов Китая в засушливое лето 1835 г. несколько раз посетил Храм бога дождя. В один из таких визитов, надев на себя несколько теплых халатов (несмотря на тропическую жару), он остановился возле идола и произнес: «Бог предполагает, что я лгу, когда обращаюсь к нему с мольбами о помощи. Как он может знать об этом, если находится в прохладной нише храма, в то время когда земля высохла и небо раскалено?» Правитель города приказал прислужникам накинуть веревку на шею идола и вытащить его из храма на улицу, чтобы тот смог увидеть и почувствовать, как люди мучаются от жары. После этого хлынул обильный ливень, что, конечно, приписывалось решительным действиям правителя города.

В 1909 г. был назначен новый губернатор провинции Шаньдун, и тут же на провинцию обрушилась страшная засуха. Это бедствие подорвало репутацию нового губернатора, его даже стали называть «губернатор-засуха».

Все чиновники и монахи должны были участвовать в особых жертвоприношениях и ритуальных заклинаниях при затмениях солнца и луны, по случаю засухи, наводнения и других стихийных бедствий. Во время засухи процессия монахов, предводительствуемая чиновниками, отправлялась к ближайшей реке или колодцу и молилась дракону, хранителю и подателю влаги, о ниспослании дождя. Роль мифического дракона исполняла обыкновенная ящерица или змея. Церемония сопровождалась взрывами хлопушек, курением сандаловых палочек, музыкой и челобитием. Иногда ящерицу или змею торжественно доставляли в храм, водворяли на алтарь, перед которым затем происходил ритуал поклонения дракону.

В книге «В старом Китае», где описано путешествие по стране в 1907 г., В. М. Алексеев рассказывает, как он наблюдал за поведением китайского чиновника во время исполнения религиозного обряда (это произошло в городке Цюйфу, на родине Конфуция, 27 июня 1907 г.): «В городке тревога и угрюмое празднество: просят у царя драконов дождя. Весь город на улице. Мальчишки у порога храма равнодушно бьют в барабаны и цимбалы. Чжисянь (уездный начальник) производит приятное впечатление. Моложавый человек, пекинец. Рад случаю поговорить с европейцами.

Под окнами грохот барабана. Чжисянь, извинившись, прерывает прием (что совершенно противоречит китайскому этикету) и поспешно выходит. Потом возвращается и говорит: „Извините, ничего не поделаешь! Пришлось выйти и поклониться царю драконов. Понимаете, надо успокоить народ, а то как бы чего не вышло!“».

Далее В. М. Алексеев описывает процессию: «Впереди идут музыканты. Барабаны, свирели, цимбалы, медные тазообразные инструменты — рев, грохот, треск, шум, в котором можно разобрать только очень сложный и частый ритм барабана… Лун-ван (царь драконов) любит музыку, и моления ему всегда сопровождаются подобным аккомпанементом.

Толпа, в которой много рыбаков (из-за сильной засухи пересохла речка), несет знамена со знаками инь-ян и ба гуа (заклинательные и молитвенные символы), бумажные флажки с надписями вроде: „Змея, которая задерживает дождь, дай ему хлынуть!“

Почти у всех в руках ивовые ветки. Это — принадлежность Гуаньинь, которая кропит веткой чудотворную воду из своего кувшина и оживляет умершее, засохшее. Мальчишки с веточками и венками на головах составляют особую процессию. Но основная масса толпы — это женщины с цветами, вплетенными в косы, исступленно бряцающие бамбуковыми планками на манер кастаньет.

Вот, наконец, паланкин, где восседают бородатый чиновник Лун-ван и вездесущий воевода Гуань Юй. Перед паланкином идут музыканты, играющие в том же частом темпе, как и впереди процессии».

Существовала глубокая вера в карающую силу неба. Все, начиная с чиновника самого низшего ранга и кончая высшим сановником, ощущали свою ответственность перед небом, которому впоследствии должны будут дать отчет о всем содеянном. Об этом свидетельствует следующий эпизод. В конце XIX в. в одном из городов Южного Китая вспыхнула эпидемия. На узких улицах со скученным населением, жившим в антисанитарных условиях, тысячами умирали мужчины, женщины и дети. Врачи были не способны бороться с охватившей город эпидемией. Плач и стон слышались повсюду. Смерть была беспощадной: под ее ударами падали и юноши, полные здоровья и сил, и цветущие девушки, и грудные дети, и убеленные сединой старцы. Город охватила паника. Страх смерти овладел всеми. Отчаяние жителей города усиливалось слухами о гневе неба, обрушившемся на город. Раскаленный солнечный диск зловеще сверкал огненным блеском, и горячие, палящие лучи его увеличивали страдания людей.

Понимая, что бедствия приняли угрожающий характер, правитель города решил обратиться к небу. Ранним утром он отправился за город и здесь, на открытой поляне, опустившись на колени, взмолился перед небом о прекращении бедствий, ниспосланных на город. «Я знаю, что я повинен в этом, — молился чиновник, — ибо я дурно управлял городом. Несчастья, постигшие его теперь, служат возмездием за мои грехи. Сердце мое разрывается от печали, и я молю небо послать наказание мне, но пусть невинные будут спасены». Небо отнюдь не избавило несчастных горожан от страданий, но начальник счел свой долг исполненным.

Возложенные на местного чиновника обязанности жреца и «официального представителя населения» перед божеством и духами позволяли ему в случае какого-либо неблагоприятного события сослаться на вмешательство силы небесной и свалить на духов вину за беспорядки и различные злоупотребления.

И все же среди правителей Срединного государства и конфуциански воспитанной интеллигенции находились люди, которые искренне стремились облегчить страдания китайского народа.

В китайском народе большой популярностью пользовался высокопоставленный чиновник Хай Жуй, который жил в годы правления императора Шицзуня при Минской династии (1522–1566). Он был известен как защитник народа, покровитель угнетенных и обиженных. Вступив в должность военного губернатора области Интянь в 1569 г., Хай Жуй хотел справедливо решить вопрос о земельных наделах крестьян и отторгнуть те земли помещиков, которые они захватили у бедняков.

В феодальном Китае обычной формой взаимоотношений между императором и чиновниками было письменное обращение, поэтому Хай Жуй направил императору Шицзуню послание, в котором осмелился высказать резкие упреки. Он писал, что государь запустил дела страны, тратит время на бессмысленные мечтания о том, как обрести эликсир бессмертия. «Вы стали несправедливы, — писал Хай Жуй императору. — Только себя считаете правым, не прислушиваетесь к наставлениям, ваших ошибок слишком много».

Хай Жуй знал, что его прямота вызовет гнев императора, и, предвидя свою участь, заранее приобрел гроб. Император действительно рассвирепел и повелел немедленно догнать и казнить дерзкого человека. Когда же ему доложили, что Хай Жуй не помышляет о бегстве, император смертный приговор заменил пожизненным заключением. Легенда о честном и принципиальном чиновнике Хай Жуе получила широкое распространение в народе.

В первой половине XIX в. другой видный представитель прогрессивной части китайского чиновничества, Линь Цзэсюй, возглавил борьбу против распространения опиума в Китае. В 1757 г. английская Ост-Индская компания захватила в Индии районы, производящие опиум, и стала продавать его в Китае. В обмен на опиум английские купцы скупали у китайцев шелк-сырец, чайный лист и серебро. Строгие указы маньчжурского правительства о запрете ввоза опиума не возымели действия. В одном лишь 1835 году было зарегистрировано два миллиона человек, куривших опиум, ввезенный иностранцами. К этой отраве пристрастились различные слои населения: маньчжурская знать, чиновники, евнухи, военнослужащие маньчжурских войск, помещики и даже монахи. Жизнь курильщиков опиума целиком и полностью оказалась во власти английских торговцев наркотиком.

В 1838 г., будучи наместником провинций Хунань и Хубэй, а затем высокопоставленным чиновником в провинции Гуандун, Линь Цзэсюй развернул кампанию по обнаружению и конфискации опиума: было изъято 5500 опиекурильных трубок и 12 000 лянов сырого опиума.

В обращении к населению Линь Цзэсюй писал:

«Английские варвары очень хитры и лживы, они губят жизнь нашего народа опиумом, обманом пытаясь захватить богатства нашей страны, они вызвали гнев и ненависть нашего народа».

В истории борьбы против распространения опиума в Китае имя Линь Цззсюя занимает одно из первых мест. Решительные действия против торговцев этим ядом снискали ему уважение китайского народа.

Беспощадным обличителем антинародного маньчжурского господства был Тань Сытун, видный участник реформаторского движения в Китае (1898 г.), способный и образованный чиновник, назначенный секретарем Верховного императорского совета в Пекине. Его политические взгляды были изложены в книге «Жэнь сюэ» («Учение о гуманности»), в которой разоблачалась антинародная политика маньчжурских правителей. Последних он называл самыми грубыми и свирепыми иноземными завоевателями, когда-либо вторгавшимися в пределы Китая.

* * *

Мы показали, к каким жестоким мерам прибегали чиновники, чтобы держать в повиновении обездоленных людей.

Продажность, лицемерие, цинизм, жестокость, презрение к трудящимся правящая верхушка прикрывала бесконечными рассуждениями о долге, человеколюбии и высокой нравственности, о честности и неподкупности. Чиновник мог приказать до смерти забить палками невинного человека и одновременно разглагольствовать о справедливости и братстве, цитируя конфуцианские изречения. Он мог присвоить деньги, предназначенные для голодающих, и тут же с сокрушенным видом рассказывать о несчастье, вызванном опустошительным наводнением, сокрушаться о горькой доле бездомных, пострадавших от необузданной стихии. Такими были большинство чиновников династии Цин, составляющих опору режима и костяк всего административного аппарата.