С детства китайцу внушалась мысль о том, что в «большой семье» отеческая власть принадлежит императору, а в «малой», членом которой он состоит, — главе семьи. Отец считался «представителем» императора, и нарушение домашних устоев рассматривалось как нарушение устоев государственных. Вся старая китайская нравственность строилась на сыновнем благочестии, на общественной обязанности сына служить отцу. Если все подданные государства должны были безропотно повиноваться императору, то все члены семьи — ее главе. «Для императора на его престоле и для простого рабочего в его хижине, — писал в начале XX в. П. Лоуэль в книге „Душа Дальнего Востока“, — все держится на идее семейного родства. Империя представляет собой одну большую семью, семья является маленьким государством».

Китайская семья складывалась как большая община, состоявшая из пяти, шести и более малых патриархальных семей. Она вела общее хозяйство: в деревне все члены семьи трудились на общей земле; в городе, как правило, мужчины занимались одним и тем же ремеслом.

Как выглядела китайская деревня? В Северном Китае это было компактное поселение, состоявшее из глинобитных приземистых домов (фанцзы) с соломенными крышами, внешне мало чем отличавшихся друг от друга. Огражденных домов почти не было. Рядом с пристройками для домашних животных возвышалась куча сухого гаоляна, который обычно использовался на топливо и как корм для скота.

В оконные рамы вместо стекла вставлялась бумага, разрывавшаяся на клочки при сильном ветре. Повсюду зияли щели. Внутреннее устройство дома отличалось простотой: земляной пол, а вместо мебели вдоль стен устроено глиняное спальное ложе (кан), которое днем заменяет сиденья. Открывая дверь такого крестьянского дома, вы сразу попадаете в кухню. К ней примыкают одна или две жилые комнаты. В углу кухни сложена небольшая печь с котлом для приготовления пищи. Печь соединена дымоходом с каном, поэтому тепло, проходя по дымоходу, обогревает одновременно и кан, и комнату.

В жизни китайского крестьянина кан играл важную роль: на нем он спал после долгого трудового дня, здесь же он обедал, сидя на корточках за маленьким низеньким столиком, здесь же его жена шила и чинила белье для всей семьи и ухаживала за детьми. На кане в часы досуга хозяин принимал гостей и беседовал с родственниками и друзьями. На ночь кан застилали вместо матраца войлоком или камышовой циновкой и толстым ватным одеялом — обязательным имуществом китайской семьи.

На юге Китая крестьянские дома, как правило, строились из бамбука. Обычно ствол у бамбука зеленый, его высота достигает 30 метров. Стебель ровный, гладкий, прямой, толстый, разделяется прочными перегородками-узлами. Бамбук не боится влаги и почти не поддается гниению. В китайской семье всегда можно было встретить различные предметы домашнего обихода, сделанные из бамбука: кровати, столы, стулья, кушетки, этажерки, шторы, занавески, коромысла, веники, веера, зонты и т. п.

Ярко-зеленые листья и стройные стебли бамбука воспеты китайскими поэтами разных времен, которые любили писать и читать свои стихи в бамбуковых рощах. В IV в. знаменитые китайские поэты часто собирались в бамбуковой роще в местечке Хойсянь, в провинции Хэнань. Там до сих пор сохранился храм «Бамбуковая роща» (Чжулиньсы), построенный в память об этих встречах.

Деревню окружали пахотные земли, могилы предков и небольшие угодья. В ее общем владении находились возведенные коллективными усилиями ирригационные сооружения, мосты, питьевые и оросительные колодцы и источники, а также выгоны и пастбища, храмы и кумирни.

Многие жители деревни, принадлежа к разным семьям, носили одну и ту же фамилию. Китайские фамилии обычно односложные и записываются одним иероглифом: Чжан, Ван, Чжоу. Гораздо реже встречаются фамилии, которые состоят из двух слогов. В таком случае они в русской транскрипции пишутся слитно, например Оуян, Сыту, Сыма. Иероглиф, обозначающий фамилию, всегда стоит на первом месте, а за ним следуют знаки, обозначающие имя (односложное или двусложное).

Чаще всего имя и фамилия составляют трехслог (три иероглифа). Если, например, китайца зовут Чжан Му-хань, то Чжан — его фамилия, Му-хань — имя. Но встречаются и двуслоги (например, Тянь Хуа, где в фамилии и в имени по одному иероглифу). Бывают и более сложные сочетания, когда и фамилия, и имя состоят из двух иероглифов (например, Оуян Юй-цянь). В последнее время китайские имена в русской транскрипции пишутся слитно, т. е. Мухань, Юйцянь и т. д.

Сколько фамилий у китайцев? Статистические данные, собранные в период династии Мин, свидетельствовали о том, что в Китае насчитывалось более 3600 фамилий, однако часто встречающихся не так много. Детей в школах долгое время учили читать по книге «Байцаясин» — «Сто фамилий», — в которой зарифмованы по строфам сто наиболее распространенных в Китае фамилий.

По какому принципу подбирались фамильные иероглифы? В одних случаях фамилии совпадают с названием княжества (Чжоу, Вэй), в других — с названиями феодальных уделов (Фэй). Некоторые фамилии восходят к именам предков, названиям чинов и титулов. Многие фамилии произошли от названий профессий: потомки гончаров, например, часто носят фамилию Тао, что означает «гончарное изделие».

Специфического отличия между женскими и мужскими фамилиями нет. По иероглифам не всегда можно понять, о ком идет речь: о мужчине или о женщине. Исключение составляли женские имена, в состав которых часто входят иероглифы, обозначающие названия цветов или трав. Вот несколько примеров: Лю Хулань (лань — орхидея); Лань Хуахуа (хуа — цветы); Ли Сянсян (сян — душистый, ароматичный).

Когда девушка выходила замуж, перед ее прежней фамилией ставилась фамилия мужа. Например, после того как девушка Ли Сянсян вышла замуж за юношу Ван Гуя, она должна была носить фамилию Ван Ли Сянсян. Но ее могли называть и так: Ван тайтай (госпожа Ван), Ван фужень (супруга Вана) или Ван Гуй фужень (супруга Ван Гуя).

Во времена маньчжурской династии большую роль продолжал играть клан — семейно-родовое объединение с общим предком по мужской линии. Клан объединял ряд семейств, связанных общим храмом предков, храмовой землей и совместным хозяйством. Общая собственность клана (храм предков, кладбище, могилы, пахотные и непахотные земли, водоемы, леса, сады, хозяйственные сооружения, запасы зерна и др.) не подлежала разделу и продаже.

Символом единства клана считался родовой храм предков: в дни торжественных праздников там собирались все члены клана, обсуждали имущественные, семейные, судебные и другие дела. Клан выступал в роли суда первой инстанции, его решения считались обязательными и неукоснительно выполнялись. Он отвечал перед государством за поведение своих членов, а в тех случаях, если последние оказывались в тяжелом материальном положении, предоставлял им помощь.

Родовой клан был не только символом единства, но и источником всевозможных раздоров. «Пекинский вестник» приводил многочисленные примеры столкновений между кланами, которые нередко заканчивались гибелью и увечьем его членов и уничтожением их имущества. Местные власти были слишком слабыми, чтобы пресечь такие столкновения.

Когда встречались члены враждующих кланов, между ними возникала драка. В злобном ожесточении обезображивались могилы предков, разбрасывались камни с могильных курганов, выкапывались покойники.

В 1832 г. «Пекинский вестник» опубликовал жалобу своего читателя из округа Чжаочжао, провинции Гуанчжоу, в которой говорилось: «Четыре года тому назад мои близкие и дальние родственники отказались оказывать помощь семейному клану в полевых работах, за что подверглись жестокому наказанию. Десять человек было убито; двадцать мужчин и женщин были схвачены, им выкололи глаза, отрезали уши, изуродовали ноги, так что они остались беспомощными калеками на всю жизнь».

С классовой дифференциацией в китайской деревне, ростом крупного землевладения — частного и государственного — изменилась и роль старой патриархальной общины. Семейно-родовые связи ослабевали. Однако в деревне роль общины даже в XVIII–XIX вв. оставалась еще очень значительной.

Во главе сельской общины стоял староста, который представлял свою деревню в сношениях с властями и другими деревнями. Староста номинально пользовался правом распределения доходов с общинных земель, руководил общедеревенскими работами (ремонт дорог, мостов и т. д.). Как правило, старостой был местный богатей, который вершил суд над крестьянами по своему произволу.

О том, с каким садизмом, с какой жестокостью расправлялись богачи с бедняками, можно судить по беседе английского миссионера Дж. Макгована с одним из пострадавших. «В больнице мое внимание привлек один пожилой крестьянин, сидевший на полу; рядом с ним стоял мальчик с необыкновенно печальным видом. Я подошел к ним поближе, желая их получше разглядеть, и, к ужасу моему, увидел, что глаза у сидящего на полу были выколоты. „Кто это?“ — обратился я к мальчику. „Это мой отец“, — ответил он. „Каким образом твой отец лишился глаз?“ — продолжал я расспрашивать, и вот что услышал от мальчика.

Глаза были выколоты отцу мальчика несколько дней тому назад богатым соседом. Дело было так. Буйвол, принадлежавший этому несчастному, пасся на берегу реки и забрел на рисовое поле богатого соседа. Об этом через несколько минут уже было известно собственнику поля, и он решил предпринять крутые и решительные меры.

В ярости от этого известия богач созвал нескольких своих сородичей, и все они толпой, сгорая от желания отомстить виновнику, отправились вершить расправу. Наш крестьянин, ничего не подозревая, находился поблизости от буйвола, как вдруг на него накинулась рассвирепевшая толпа. Она решила выколоть ему глаза в наказание за небрежный присмотр за скотиной. Узнав об ужасной мести, задуманной толпой, крестьянин принялся просить и молить их смилостивиться над ним, но все было напрасно. Он предлагал денежное вознаграждение, в несколько раз превосходившее съеденный и вытоптанный рис, только бы пощадили его глаза, но и это не помогло. Ни мольбы, ни обещания денег не тронули жестоких сердец мстителей. Денег они не хотели брать: им необходимо было мщение. И вот через несколько минут, совершив ужасную, зверскую расправу и оставив на земле несчастную жертву в крови и почти без чувств, мстители разошлись по домам.

— Зачем вы пришли сюда, в госпиталь? — спросил я несчастного слепого.

— Я слышал, — ответил тот, — об искусстве английского врача и пришел просить его вставить мне новые глаза, чтобы я смог снова видеть».

Простолюдин не только находился в полной власти чиновника, который мог погубить его, когда пожелает, но, кроме того, всю жизнь зависел от ростовщика-кровопийцы. Крестьянин рождался в семье, обремененной долгами, вырастал, женился, обзаводился детьми и умирал, не успев погасить долги. Часто, не имея денег для уплаты долга, крестьяне вынуждены были продавать своих детей — лишь бы сохранить землю, унаследованную от предков.

О трагической судьбе крестьянина-должника один английский китаевед в конце XIX в. рассказывал:

«Я знал семью одного крестьянина, у которого был единственный сын четырех или пяти лет. Однажды к нему в дом явился кредитор, требуя уплатить долг. Сколько ни умолял крестьянин подождать, кредитор был неумолим и на вопрос должника, откуда же ему достать деньги, с цинизмом указал на ребенка и сказал: „Продай своего сына, и у тебя не только будут деньги для уплаты мне, но еще останется небольшая сумма“.

Когда наступил вечер и мальчик заснул тихим детским сном, бедный крестьянин стал советоваться со своей женой, как ему быть. Надеяться на то, что кредитор согласится ждать, они не имели никаких оснований, и потому осталось единственное средство сохранить свою землю — принести в жертву родного сына. Как ни тягостно было несчастным родителям, они решили в конце концов поступить по совету безжалостного ростовщика. На следующий день утром отец объявил сыну, что возьмет его с собой и покажет ему город. Сердце матери разрывалось на части, и она с болью смотрела на свое чадо. Чувство это передалось мальчику, и в его глазах блестели слезы, несмотря на всю радость, которую вызвал в нем рассказ отца о том, какие чудные вещи он увидит в городе и какие подарки привезут они матери.

В городе мальчик почувствовал себя как в сказочной стране: таких магазинов, таких игрушек, такой огромной толпы он никогда не видел. В большом магазине, куда привел его отец, все его заинтересовало, но в то же время сердце заныло от тоски при виде такого множества чужих людей, смотревших на него так сурово. Он прижался к отцу и торопил его уходить. Но отец не двигался с места и продолжал разговаривать с каким-то человеком в очках, писавшим что-то за конторкой. Мальчик и не подозревал, что это составлялся договор о его продаже. Отец подписал договор и получил соответствующую сумму денег.

Поняв, что разговор пришел к концу, мальчик собрался было уходить с отцом, но последний остановил его и сказал, что сейчас пойдет один по своим делам, но спустя некоторое время он зайдет за ним и они вместе отправятся домой к матери; при этом он просил сына быть умницей и вести себя хорошо. С этими словами отец вышел из магазина, и мальчик остался ждать. Каждый раз, когда открывалась дверь и входил покупатель, мальчик вздрагивал, думал, что это наконец пришел его отец, но тот не вернулся, оставив мальчика навеки среди чужих людей и лишив навсегда материнской ласки».

Описанный случай был обычным явлением. Крестьянских дочерей продавали еще чаще, чем сыновей, и их участь была значительно хуже. Мальчика обыкновенно покупали, чтобы усыновить его, и поэтому он жил в новой семье еще более или менее сносно. Проданная девочка навсегда теряла свободу, не говоря уже о том, что чаще всего ее продавали прямо в публичный дом. Хозяин мог делать с девочкой все, что хотел, мог перепродать другому человеку. Родители, продав свою дочь, теряли на нее право, и с момента заключения сделки она становилась в полном смысле слова рабыней.

Земля в Китае была главным средством производства на протяжении многих столетий. Огромное население и вечная нехватка участков, пригодных для обработки, сделали ручной труд в условиях помещичьего землевладения более выгодным, чем машинный. Поэтому небольшие клочки пашни на юге страны обрабатывались почти без применения тягла и механической силы. Универсальным орудием производства считалась мотыга — массивная металлическая тяпка с длинной деревянной ручкой.

Земельная собственность в феодальном Китае ценилась выше человеческой жизни, и это мотивировалось так: человек, убивший кого-либо, лишал жизни лишь одну живую душу, а человек, посягнувший на родовую землю, лишал жизни целый род, так как последний терял экономическую основу существования. За убийство требовали денежный выкуп и тем кончали дело. Промотавший землю становился лютым врагом всего рода.

Китайский крестьянин был всей душой привязан к родовой земле: он видел в ней единственное средство жизни многих поколений своей семьи. «Продать поле, — говорилось в китайской пословице, — все равно что призвать смерть». Тяжба из-за родовой земли приводила к острым конфликтам в китайской деревне; продажа земли считалась безнравственным поступком. Правда, практиковался заклад земли на долгий или даже на неопределенный срок с правом должника и его наследников на выкуп впоследствии, когда дела их поправятся. Возможность вернуть родовую землю предоставлялась крестьянину иногда лишь через многие десятилетия после заклада.

Со смертью отца земля могла быть поделена поровну между всеми его сыновьями. Однако, стремясь сохранить патриархальные порядки в деревне, маньчжурские правители не поощряли подобный раздел. Встречались семьи, земельный надел которых оставался неделимым на протяжении четырех или пяти поколений. Казна даже отпускала деньги на строительство различного рода памятных сооружений, прославлявших семьи, которые не дробили участки в течение ста лет и более. В правительственном указе 1824 г. сообщалось, например, о выделении серебра на сооружение памятных арок в деревнях провинции Цзянсу для 37 семей, не совершавших разделов земли на протяжении шести поколений, и для 67 семей из столичной провинции Чжили, не деливших землю при семи поколениях. В уезде Ванпинсянь (провинция Чжили) семьям, которые удержались от разделов земли на протяжении девяти поколений, вручались «почетные дипломы» в виде прямоугольной деревянной доски с текстом какого-либо древнего изречения.

Все заботы крестьянина вращались вокруг урожая: будет урожай — будет и сносная жизнь, не будет урожая — голод погубит всю семью крестьянина.

Несмотря на преобладание ручного труда, в китайской деревне применялся и тягловый скот. В Центральном и Северном Китае незаменимым помощником земледельца был буйвол или вол. Связь между урожаем и буйволом нашла свое отражение в празднике, который приходится на второй день второго месяца по лунному календарю. Этот день в народе считался днем рождения божества земли, обеспечивающего урожай и благосостояние. Одновременно этот праздник именовался днем начала весны или пробуждения дракона — повелителя вешних вод (лунтайгоу).

Урожай символически изображался в виде горы зерна, лестницы и амбара: люди желали друг другу такого урожая, чтобы до вершины горы ссыпанного зерна пришлось добираться по лестнице. В этот день жарились бобы и подсолнухи. Из бобовой муки и жженого сахара готовились сладости. Этот день называли также «весенним празднеством вола». Происхождение праздника объяснялось так. В Центральном и Северном Китае благосостояние китайского крестьянства зависело от буйвола: на нем вспахивали заливные поля для посадки риса и суходольные поля для зерновых и овощей, его использовали как тягловую силу в многообразных крестьянских работах. Вот почему в народном празднике «начала весны», связанном с наступлением сельскохозяйственного года, предметом особого культа был вол или буйвол.

В древности во время этого праздника богам земли приносили в жертву живого вола. Этот обычай сохранялся в некоторых районах Китая вплоть до начала XX в. Так, в провинции Фуцзян закалывали вола, тушу разрезали на куски и раздавали чиновникам, принимавшим участие в жертвоприношении, а голову вола преподносили губернатору провинции.

Почему же убивали животное, которое помогало крестьянину в трудном земледельческом труде? Оказывается, этот акт жертвоприношения должен был содействовать наступлению весны и оплодотворению почвы. В дальнейшем вместо живого вола стали «закалывать» на церемонии праздника «начала весны» его глиняное, а затем бумажное изображение.

Фигурки вола и погонщика делали из прочной бумаги, которую раскрашивали в соответствии с определенной символикой в пять цветов: красный, черный, белый, зеленый и желтый. Это соответствовало пяти первоэлементам природы: металлу, дереву, огню, воде и земле. По раскраске бумажного вола крестьянин определял, что его ждет в предстоящем сельскохозяйственном году. Если голова вола была окрашена в желтый цвет, то это предвещало страшную жару. Зеленая голова сулила болезни, красная — засуху, черная — сильные дожди, белая — ветер и тайфун.

Впереди вола ставили фигурку погонщика с хлыстом из ивовой ветки. Ивовый прут обладал особой силой: его удар по крупу вола передавал животному жизнестойкость священного дерева.

Рельефную бумажную фигурку вола, наполненную зерном пяти основных злаков (рис, пшеница, просо, конопля, бобы), торжественно проносили по главным улицам в сопровождении музыкантов, танцоров и певцов. Церемония завершалась тем, что бумажного вола разрывали на клочки. Присутствующие старались обзавестись лоскутом цветной бумаги или горстью зерна, что, по народным верованиям, должно было обеспечить хороший урожай.

Эта церемония по-китайски называлась «бить весну» (да чунь). Доставалось, однако, не весне, а бумажному волу. Обычай «бить весну» означал поощрение земледелия — таким путем «принуждали» вола быть более послушным и работать изо всех сил в предстоящем сельскохозяйственном году. Момент, когда били бумажного вола и разрывали его на части, считался началом весны.

Праздник «начала весны» тесно связан с чествованием духа колоса (ман-шэнь). По изображению этого духа, облаченного в различные наряды, предсказывались погодные условия и благополучие земледельца. Если прорицатели надевали на голову духа шапку, то это означало, что год будет засушливым; если дух был без головного убора, значит, год будет дождливым. Башмаки на ногах духа предвещали сильные дожди, а босые ноги — засуху. Множество одежд означало жаркую погоду, легкие одежды — холодную. Красный пояс на талии предсказывал болезни и смерть, белый — доброе здоровье.

В Северном Китае возделывали главным образом засухоустойчивые злаки — чумизу, просо, гаолян, некоторые сорта пшеницы, а также бобовые — сою, земляной орех (арахис), фасоль, горох. Было развито овощеводство, особенно выращивание всевозможных сортов капусты, редьки, лука, чеснока, огурцов, тыкв. В Южном Китае основной культурой был рис.

Слово «рис» для китайского земледельца имеет особый смысл: вся его жизнь и жизнь его потомков зависела от того, будет ли урожай риса. Эту культуру столетиями выращивали в чрезвычайно сложных и трудных погодных условиях. Рис возделывали на заливных полях, а для этого требовалось много воды. Чтобы сохранить живительную влагу, возле рисовых полей рыли колодцы и делали запруды, откуда и перекачивали воду на поля: рис мог жить и расти только в воде. Об этом в пословице говорилось: «Вода — мать полей, а без матери не проживешь».

Если дождей выпадало достаточно, колодцы и пруды наполнялись до краев, и крестьянин был спокоен за будущий урожай. Если же осадков было мало, то огненные лучи солнца могли быстро иссушить водоемы, и тогда не жди урожая. Земля трескалась от нестерпимой жары, и, казалось, каждая ветка риса взывала к удрученному крестьянину, прося влаги, которая одна только могла сохранить жизнь растения. Стебли риса теряли темно-зеленый цвет — признак их роста и жизнеспособности, становились желтыми, что говорило об увядании.

В этот критический момент вода нужна была как воздух. Пройдет еще два или три дня — и без полива погибнут всходы на полях. В такие дни крестьянин не знал покоя. Стремясь во что бы то ни стало добыть воду, он углублял водоемы, часто работал ночью, чтобы ни одна капля драгоценной жидкости не была высушена жаркими лучами солнца.

Для борьбы с наводнением и засухой китайские земледельцы сооружали вдоль рек и озер дамбы и плотины, прокладывали оросительные канавы, рыли колодцы, над которыми устанавливали водяные колеса. Постоянный страх перед силами природы и необходимость борьбы с ними породили в китайском народе особый коллективизм и жесткую дисциплину.

Напряженная борьба земледельца со стихийными бедствиями (засухой и наводнением), чрезвычайно трудоемкое искусственное орошение, без чего невозможно возделывание поливного риса, террасированное земледелие, требующее объединенных усилий, — все это побуждало китайских крестьян с древних времен прибегать к различным формам взаимопомощи.

Китайский крестьянин любил землю, ухаживал за ней с великим усердием, и это было вполне понятно: его жизнь и благополучие зависели от земли и упорного труда на ней. Любовь к земле нашла отражение и в пословицах вроде: «Земля что золотой слиток — трудолюбивого награждает щедро»; «Человек живет землей, а земля красна человеком — они неотделимы друг от друга»; «У трудолюбивого земля не ленится, для урожая закромов не хватит».

Чем питались китайские трудящиеся? Рис — самое распространенное и самое любимое блюдо в Китае. В богатых семьях рис всегда подавался в конце обеда. Приготовление риса имеет свои особенности. Очищенный рис варили не в воде, как это делали европейцы, а на пару: наполненное рисом бамбуковое решето ставилось на горшок с водой, которая кипятилась на огне. Пар, поднимавшийся от воды, размягчал зерна риса, но не разваривал их в кашу.

«Путешествующего в Китае, — делился своими впечатлениями в конце XIX в. английский китаевед Артур Смит, — прежде всего поражает в высшей степени простая пища народа. Большая часть населения, по-видимому, довольствуется немногими продуктами: рисом, бобами в самом разнообразном приготовлении, просом, овощами и рыбой. Эти продукты вместе с немногими другими и составляют главный предмет питания бесчисленных миллионов, дополняемый только по праздникам и в других торжественных случаях куском мяса».

Повседневным напитком мало-мальски обеспеченных китайцев был чай, который считался и первым обязательным видом угощения гостя. В Китае издавна существовал своего рода культ чая. В «Трактате о чае», написанном в 780 г., говорилось: «Чай применяется как напиток, вкус у него терпкий, для питья самый подходящий. Употребляется людьми, когда их мучит жажда, в духоту и жару, при боли в голове, при засорении глаз, ломоте в конечностях, общем нездоровье; при питье небольшими глотками не уступает лучшему красному вину». В китайской медицине чай применялся как лекарство при отравлении организма, для уменьшения кровяного давления, восстановления физических сил, стимулирования деятельности нервной системы и т. п.

О чае китайцы сложили много всевозможных поговорок: «Выпьешь чаю — прибавится сила»; «Чай просветляет разум, прогоняет сон, дает легкость, энергию, обостряет зрение, разгоняет скуку и досаду»; «Гостя встречай — чай подавай». Чай заваривали крутым кипятком в фарфоровой чашке, имевшей специальную крышку для сохранения аромата. Зеленый чай всегда пили очень горячим, без сахара; остывший чай не подогревали — его заменяли новым, горячим.

Обычной одеждой китайца был халат из хлопчатобумажной или шелковой ткани. Халат плотно застегивался на пуговицы на левой стороне шеи и под мышкой. Состоятельные люди летом носили халат из шелковой материи, обычно цветной, а зимой надевали меховой халат. Право носить дорогие меха (соболь, бобер) имели лишь высшие сановники, а рядовые чиновники могли носить только беличий и лисий мех.

Одежда простолюдина состояла из короткой куртки, похожей на женскую кофту с длинными рукавами, и из широких шаровар, обмотанных у щиколотки тесемкой. Это одеяние шилось из синей хлопчатобумажной материи и в холодное время года подбивалось ватой. Летом многие крестьяне носили более просторные кофты и короткие шаровары из такой же материи, но белого цвета. Состоятельные люди поверх кофты надевали спускающийся ниже колен халат из тонкой материи синего, серого или черного цвета и поверх него еще одну кофту с рукавами или безрукавку. Халат и кофта из хлопчатобумажной ткани составляли праздничную одежду простолюдина; богатые люди шили парадную одежду из шелковой материи.

Головным убором крестьянина обычно был синий бумажный платок. В жаркую или дождливую погоду он надевал соломенную шляпу с широкими полями, которая заменяла зонтик. Головным убором состоятельного человека обычно была круглая шапочка из черного тонкого атласа с черным, синим или красным шариком, сплетенным из шелковых ниток или конского волоса. К парадной одежде полагалась и парадная шляпа: летом — соломенная в виде шляпки гриба с красной шелковой кистью, зимой — черная круглая с отогнутыми вверх полями.

Обувью простолюдину служили туфли, сшитые из бумажной материи, с толстыми кожаными или войлочными подошвами, с носками, несколько загнутыми вверх. Летом крестьяне носили сандалии из соломы или веревок, очень легкие и удобные для хождения по горам, особенно во время дождя, когда обыкновенные туфли быстро размокают и приходят в негодность.

Костюм женщины в общем был схож с мужским. Китаянки носили шаровары, тоже завязанные у щиколоток, только верхняя женская одежда была более просторна и нарядна. Женская блуза (курма) имела широкие рукава и надевалась сверху на юбку. Шелковые курмы бывали красные, голубые, зеленые, расшитые крупными цветами, бабочками, пейзажами; они застегивались также на левой стороне шеи. Рукава имели широкие отвороты с разнообразными вышивками.

Одним из самых распространенных видов китайской женской одежды был длинный халат со стоячим воротником (ципао). Простой по покрою и удобный в носке, ципао четко обрисовывал линии тела. Рукава ципао, составлявшие одно целое со всем халатом, бывали либо длинными, либо короткими. Застегивался ципао обычно на правую сторону. Чтобы халат не стеснял движений при ходьбе, внизу по бокам его делались разрезы. Преимущество халата ципао перед другими видами женской одежды заключалось и в легкости шитья, и в том, что для него могли быть использованы самые обыкновенные ткани. В торжественных случаях женщины из состоятельных классов поверх халата надевали еще безрукавку, которая, как и сам халат, была украшена вышивкой.

Немецкий китаевед Гессе-Вартег так описывал одежду китайских женщин:

«Во всем великом Срединном царстве наблюдается полное однообразие женской одежды. От Маньчжурии до Тонкина, от Тибета до Желтого моря — везде господствует почти один и тот же покрой женской одежды… Пожалуй, проще всего одеваются сотни тысяч женщин, живущих на Жемчужной реке близ города Гуанчжоу. Их крайняя бедность не позволяет им носить никакой другой одежды, кроме синей, доходящей до колен рубахи, застегивающейся сбоку, и синих, доходящих до щиколоток шаровар».

Богатые китаянки надевали украшенные жемчугом и драгоценными камнями парадные головные уборы, называвшиеся «шапка феникс» или «жемчужная шапка». Простые женщины носили платки или соломенные шляпы.

Признаком изящества женщины, особенно из состоятельных кругов общества, считались маленькие ножки и плоская грудь. По китайским обычаям (вошедшим в традицию во II тысячелетии), женщина должна была иметь маленькие дугообразные ножки, напоминающие форму молодого месяца или лилию. Девушке, не обладавшей этими признаками красоты, трудно было выйти замуж.

Чтобы нога приобрела дугообразную форму, девочкам в 6–7-летнем возрасте подгибали все пальцы, кроме большого, к подошве и накрепко привязывали их бинтами. Каждую неделю бинты туго затягивались. Так продолжалось до тех пор, пока подошва не принимала дугообразную форму. Эта процедура вызывала у девочек сильные боли, ноги часто немели. Недаром у китайского народа сложились такие горькие поговорки: «Красота требует страдания»; «Пара забинтованных ног стоит ванны слез».

Русский врач В. В. Корсаков вынес такое впечатление об этом обычае:

«Идеал женщины-китаянки — это иметь такие маленькие ножки, чтобы не быть в состоянии твердо стоять на ногах и падать при дуновении ветерка. Неприятно и досадно видеть это уродование ног на китаянках даже простых, которые с трудом переходят от дома к дому, широко расставляя ноги в сторону и балансируя руками. Башмачки на ногах всегда цветные и часто из красной материи. Ноги свои китаянки бинтуют всегда и надевают чулок на забинтованную ногу. По размеру своему ноги китаянок остаются как бы в возрасте девочки до 6–8 лет, причем один только большой палец является развитым; вся же плюсневая часть и стопа крайне сдавлены, и на стопе видны вдавленными, совершенно плоскими, как бы белыми пластинками, безжизненные очертания пальчиков».

Современники великого китайского революционера-демократа Сунь Ятсена записали с его слов, как он в детские годы переживал страдания своей сестренки, которой бинтовали ноги. Девочка не могла уснуть ночами: она стонала, беспокойно ворочалась в постели, несвязно что-то шептала, с нетерпением дожидаясь рассвета, который должен был принести ей успокоение. Изнуренная ночными мучениями, к утру она впадала в забытье, и ей казалось, что наступило облегчение. Но, увы, рассвет не избавлял бедняжку от мук. Так продолжалось изо дня в день. Потрясенный виденным, Сунь Ятсен как-то сказал матери:

— Мама, ей слишком больно. Не надо бинтовать ноги моей сестренке!

И все же мать, добрая женщина, сама сильно переживавшая страдания дочери, не могла отступить от обычаев. Она ответила сыну:

— Как может твоя сестренка иметь ноги-лилии, не испытав боли? Если у нее не будет маленьких ножек, то, став девушкой, она осудит нас за нарушение обычаев.

Этот ответ не удовлетворил мальчика, он снова и снова пытался убедить мать в бессмысленности и жестокости этого обычая.

Мать очень любила сына, но не могла изменить своих взглядов. В конце концов, чтобы не видеть страданий дочери, она поручила бинтование ее ножек женщине, которая имела большой опыт в этом деле.

На все протесты против варварского обычая маленький Сунь получал стереотипный ответ: «Ничего не поделаешь, таков обычай, таков закон Сына неба».

Испытывая постоянные мучения, девочка, а затем и девушка вынуждена была исполнять всевозможную домашнюю работу — готовить пищу, вышивать, ткать и т. д.

Иногда женам и дочерям богатых китайцев настолько уродовали ноги, что они почти совсем не могли самостоятельно ходить. О таких женщинах в народе говорили: «Они подобны тростнику, который колышется от ветра».

Женщин с такими ножками возили на тележках, носили в паланкинах, или сильные служанки переносили их на плечах, словно маленьких детей. Если же они пытались передвигаться сами, то их поддерживали с обеих сторон.

«В Нанкине, — вспоминал Г. Гессе-Вартег, — я наблюдал однажды, как одна дама была вынута из паланкина и отнесена во внутренние покои служанкой таким же способом, каким носят своих детей феллашки, т. е. на спине. В Цзинцзяне я также много раз видел, как служанки так же переносили своих разряженных хозяек через улицу, в гости к соседям. Дама обхватывала служанку за шею, а служанка подхватывала свою госпожу сзади под ляжки. „Золотые лилии“ высовывались из-под платья и беспомощно болтались по обе стороны спины служанки».

Откуда возник варварский обычай бинтования ног, определить с полной достоверностью затруднительно. По одной из версий, у императора династии Тай Ли Хоучжу была наложница по имени Яо Нян. Император повелел ювелирам сделать золотой лотос высотой в шесть футов. Внутри цветок был выложен нефритом и украшен драгоценными камнями. Яо Нян приказано было туго забинтовать свои ноги, придав им форму молодого месяца, и в таком виде танцевать внутри цветка. Говорили, что танцующая Яо Нян была столь необыкновенно легка и грациозна, что, казалось, скользила над верхушками золотых лилий. По преданию, с того дня и началось бинтование ног.

Обычай предписывал, чтобы женская фигура «блистала гармонией прямых линий», и для этого девочке уже в возрасте 10–14 лет грудь стягивали холщовым бинтом, специальным лифом или особым жилетом. Развитие грудных желез приостанавливалось, резко ограничивались подвижность грудной клетки и питание организма кислородом. Обычно это пагубно сказывалось на здоровье женщины, но зато она выглядела «изящной». Тонкая талия и маленькие ножки считались признаком изящества девушки, и это обеспечивало ей внимание женихов.

Непременной принадлежностью китайца во времена маньчжурского господства считалась коса. В 1645 г. (2-й год правления императора Шуньчжи) был издан указ, предписывавший всем мужчинам в десятидневный срок обрить голову. В нем говорилось: «Кто выполнит указ — останется подданным нашего государства, кто замешкает с исполнением — будет наказан как сопротивляющийся властям разбойник». И далее еще более выразительно: «Хочешь сохранить голову — должен лишиться волос, сохранишь волосы — лишишься головы». Цирюльникам вменяли в обязанность ходить по городу и насильно брить головы всем и каждому. При малейшем сопротивлении «разбойника» обезглавливали, а его небритую голову выставляли напоказ толпе. Всей этой процедуре придавался вполне определенный политический смысл: бритье головы было показателем духовного подчинения китайцев маньчжурским завоевателям.

Вскоре после этого было введено обязательное правило ношения кос для мужчин. Длинная коса считалась признаком верности маньчжурскому императору. Каждый китаец, сбрив волосы с передней части головы, оставлял нетронутыми волосы на темени, где и отпускалась коса. Если собственная коса оказывалась короткой, в нее вплетали искусственную — чем длиннее коса, тем солиднее выглядел мужчина. За отказ носить косу китайцу без всякого разбирательства отрубали голову. Если коса по какой-либо причине не могла вырасти, прибегали к искусственной косе: ее можно было приобрести в магазине. Дети кос не носили. До трех месяцев у новорожденного вообще не стригли волосы. После этого торжественно совершалась первая стрижка и мальчиков, и девочек. Выстригалась вся голова, кроме «островков», волосы на которых собирались в пучки и перевязывались красной ленточкой. У мальчика эти пучки волос оставляли на обоих висках или на одном левом, а у девочки такой пучок оставляли на темени.

Такую прическу дети носили до шести-семи лет. После этого девочкам разрешали оставлять волосы нестрижеными и выбривали только лоб и затылок. Мальчикам брили голову, оставляя лишь маленький чуб, который с годами вырастал настолько, что его можно было заплести в косу. Право спустить заплетенную косу и надеть на голову черную круглую шапочку китайский юноша получал только на 16-м году, когда он признавался совершеннолетним.

Во время траура по близким родственникам подданным Срединного государства в течение семи недель запрещалось плести и расчесывать волосы. Траур по случаю смерти императора продолжался до ста дней. По истечении срока глубокого траура в косу вплетали вместо черных шнурков белые — знак легкого траура. На улице и в путешествиях белые шнурки часто заменялись синими, не столь маркими. Чтобы не пачкать косу, ее при переездах или во время работы свертывали на затылке. Однако предстать с завернутой косой перед высокопоставленным лицом считалось неприличным.

Китайские революционеры, борясь против маньчжурского господства, призывали народ не соблюдать обычаи, навязанные маньчжурами. Сунь Ятсен в знак непокорности маньчжурам в 1895 г. в японском порту Кобэ остриг себе косу и переоделся в европейское платье.

Китайская семья строилась на основе своеобразной субординации. Все недоразумения и конфликты между членами семьи разрешались по принципу главенства старшего над младшим, родителей над детьми, мужа над женой. Главенство одного означало повиновение и подчинение другого. При такой системе всякие ссоры в семье прекращались быстро. Единство семьи достигалось не путем компромиссов — равных жертв или уступок со стороны всех ее членов, — а только путем односторонней жертвы младших. Большая, нераздельная семья должна была во всем повиноваться всевластному отцу-патриарху. Преданность китайцев домашнему очагу создавала иллюзию мира и согласия в семьях. Но мнимые мир и согласие опирались на законы насилия и слепого послушания.

В китайском народе широкое распространение получила такая притча. В далекие времена жила огромная семья, которая объединяла девять поколений и насчитывала несколько тысяч человек. В семье царило полное согласие: никто ни с кем не ссорился, женщины никогда не ревновали мужей, дети жили в мире и не отбирали друг у друга игрушки. И даже собаки под влиянием общего согласия стали ласковыми, помахивали хвостами и спокойно наблюдали, как их сородичи обгладывают кости.

Молва об этом семействе дошла до императора. Однажды он отправился молиться на священную гору Тайшань, которая находится в провинции Шаньдун. По убеждению верующих, эта гора обладала огромной магической силой. Божество горы Тайшань — судья, перед которым предстают все умершие, а злые духи трепещут от страха. Считалось, что тот, кто возьмет камень с этой горы, станет обладателем магической силы. В самых различных районах Китая можно было встретить установленные на постаментах камни (особенно в конце переулков) с надписями: «Камень с горы Тайшань, способный противостоять злым духам». Чаще всего такие камни были доставлены не с горы Тайшань, но это никого не смущало — злой дух ведь не узнает, откуда камень…

Император, направляясь на гору Тайшань, повелел пригласить главу счастливого семейства и спросил, как удается ему сохранить мир и согласие в такой большой семье. Глава клана вместо ответа попросил лист бумаги и стал быстро писать на нем иероглифы. Написав сто иероглифов, он передал лист императору. Император обнаружил, что на листе сто раз был написан один и тот же иероглиф — «терпение».

— Что это означает? — спросил он.

— Мы всевозможными средствами приучаем всех к терпению, — заявил глава большой семьи, — чтобы каждый относился к другим терпеливо и сдержанно, и этим достигаем всеобщего согласия.

Дети должны были всецело предаваться служению родителям, стеснять себя во всем или даже жертвовать жизнью, лишь бы угодить старшим, — таковы были моральные догмы, выработанные древними мудрецами и всячески оберегавшиеся властителями Китая. «Сыновья и дочери, — говорилось в одном из законодательных актов Цинской династии, — особенным образом проявившие свое благочестие по отношению к родителям, награждаются 30 лянами серебра и удостаиваются почетных арок, воздвигаемых перед воротами их домов, а после смерти — официальных жертвоприношений в их память, совершаемых весной и осенью».

С малых лет китайцу внушались кротость и беспрекословное подчинение отеческой власти; он был рабом отца; его жизнь и его будущее всецело зависели от воли отца. Со смертью главы семьи власть переходила к старшему сыну — ему подчинялись не только его братья и сестры, но и собственная мать и все жены покойного родителя.

Закон сурово карал детей за противодействие родительской воле, а тем более за оскорбление старших в роде. «Подвергается смертной казни через рассечение на части тот, — гласил закон, — кто ударит своего отца или мать, деда или бабку по отцу, равно как и всякая женщина, которая ударит своего свекра или свекровь, деда или бабку по отцу, равно как и всякая женщина, которая ударит деда или бабку мужа по отцу». Там же было записано: «Сын или дочь, словесно оскорбляющие отца или мать, внук или внучка, оскорбляющие деда или бабку по отцу, женщина, оскорбляющая свекра или свекровь, деда или бабку мужа по отцу, подвергаются смертной казни через удушение, если оскорбленное лицо слышало оскорбительные слова и обратилось к властям с жалобой».

В китайской печати приводились сообщения о том, как эта система применялась на практике. Одно время были установлены такие наказания за отцеубийство: убийцу четвертовали; его младших братьев обезглавливали; его дом разрушали до основания; его главного учителя удушали; чиновника, отвечавшего за район, где было совершено отцеубийство, понижали по службе; у соседей, живущих слева и справа от дома убийцы, отрезали уши, потому что они должны были слышать о преступлении и доложить куда следует; соседей, живущих впереди дома убийцы, лишали глаз — они должны были все видеть и предотвратить преступление.

Уважение к отцу и покорность ему считались условиями благоденствия каждого китайца. «На земле, — гласит китайское изречение, — нет неправых родителей». Этот моральный принцип при помощи самых различных средств столетиями внедрялся в сознание китайского народа. Хотя в соответствии с моральными нормами дети должны были проявлять высокое уважение в равной мере как к отцу, так и к матери, однако вся китайская нравственность основывалась на естественной власти отца и безропотном повиновении матери. Отец семейства считался выразителем мыслей и чувств своих домочадцев. Он мог похвалиться их добродетелями, требовать себе награды за их заслуги, он же нес ответственность за их пороки и мог быть наказан за их провинности.

Уважение к старшим нашло отражение в нравоучениях такого рода: «В разговоре со старшим нужно понижать голос, не допускать неясных слов. Когда старший встает, младший не должен сидеть; когда старший сидит, младший не должен садиться, если ему не скажет старший»; «Старший человек в семье — сокровище»; «Если в семье есть старец, значит, в семье есть опыт».

Об этой особенности китайской семьи П. Лoуэль писал: «Узы, возникшие для взаимной выгоды, закрепились в такие цепи, которыми молодое поколение безнадежно приковывалось к старшим. На полпути нация как бы обернулась лицом назад, и в таком положении движение ее вперед стало крайне медленным. Глава семьи предстает здесь таковым как бы в смысле материальном, физическом. От него исходят все ее действия; перед ним ответственны все ее члены. Каждый член семьи так же не способен на какой-нибудь самостоятельный поступок, как физически на это не способны рука, нога или глаз человека. Китай самым поразительным образом осуществляет полное лишение личных прав».

В старой китайской драме «История флейты» воспроизведен многозначительный разговор сына с отцом. Отец предлагает сыну отправиться в столицу для получения высшей ученой степени; сын боится покинуть своих престарелых родителей и свою молодую супругу. И вот какая беседа происходит между ними.

« Отец (обращаясь к сыну). Ты думаешь только о радостях жизни с женой и не боишься противоречить своему отцу.

Сын (падая на колени и обращаясь к Небу). Небо! Я противоречу моему отцу? (Поднимаясь.) О мои родители! Может ли сын ваш противиться вам? О! Повторяю: меня удерживает здесь только ваш преклонный возраст. Отец! Предположите — а это возможно, — что случится наводнение. Что тогда скажут? Сперва будут говорить, что сын ваш не был проникнут сыновним благочестием, что он покинул своего престарелого отца, свою престарелую мать, гоняясь за какой-то должностью; потом станут обвинять вас самих в неосмотрительности, поставят на вид, что вы, имея единственного сына, заставляете его предпринять далекое путешествие и подвергаться случайностям в пути. Чем больше я размышляю, тем труднее для меня исполнить ваше приказание.

Отец. Сын мой! Перечисленные тобой обязанности от тебя зависят; но скажи мне вкратце, что разумеешь ты под сыновним благочестием?

Сын. Отец! Я отвечу на ваш вопрос. Обязанности сына состоят вот в чем. Сын должен заботиться, чтобы летом и зимой родители пользовались всеми удобствами жизни; должен каждый вечер сам оправлять постель родителей; должен каждое утро, при первом крике петуха, обращаться к родителям с почтительными вопросами о здоровье; должен каждый день многократно спрашивать родителей, не беспокоит ли их холод или жара; сын обязан поддерживать родителей под руку, когда они идут; обязан уважать то, что они уважают, любить то, что они любят. Сын при жизни родителей не должен удаляться из дому, в котором они живут. Так думали о сыновнем благочестии древние, так исполняли свой долг.

Отец. Сын мой! Перечисленные тобой обязанности — самые элементарные. Существует много степеней сыновнего благочестия, и ты не сказал о его высших требованиях, о самом главном сыновнем благочестии по преимуществу. Сын мой, слушай меня! Первая степень сыновнего благочестия требует служения родителям, вторая — служения государю, третья — достижения высокого сана. Сохранять тело, полученное от родителей, и заботливо избегать всего, что ему может повредить, — это начало сыновнего благочестия; достигнуть высокого сана, действовать с требованиями истинной нравственности, оставить о себе добрую репутацию для последующих веков во славу своих родителей — это верх сыновнего благочестия».

В одной из книг времен маньчжурского господства приводилось такое нравоучение: «К сожалению, в наши дни проявляют самую большую любовь к своим женам. Как это глупо! Если ты случайно потерял жену, ты сможешь вторично жениться. Разве ты забыл пословицу: „Жена, как одежда, которую можно менять; а братья, словно твои руки и ноги. Если твоих братьев больше не станет, где ты найдешь других?“».

В духе безграничного послушания воспитывались не только сыновья, но и дочери китайцев.

В декабрьском номере «Пекинского вестника» за 1890 г. был опубликован доклад сановника Ли Хунчжана «О беспримерной почтительности». Суть этого доклада такова. Дочь одного помещика самоотверженно ухаживала за больной матерью. Но это не помогло: мать скончалась. Тогда и дочь осудила себя на медленную, голодную смерть и после четырехнедельного поста умерла. Докладывая императору об этом проявлении дочерней любви, Ли Хунчжан ходатайствовал об увековечении памяти девушки почетной табличкой.

Женщины не имели прав на общесемейную собственность. И если по каким-либо обстоятельствам происходил раздел недвижимого имущества, то оно распределялось только между мужчинами. Дочери и жены могли быть наследницами собственности отцов и мужей в тех редких случаях, когда не оставалось в роду ни одного мужчины. Даже в богатых семьях жена не имела права на наследство. Приданое невесты могло состоять из драгоценностей, богатой одежды, дорогой обстановки; очень редко за невесту давали деньги, и никогда не давали землю.

В одном из наставлений, обращенном к отцу семейства, говорилось:

«Ты должен с большим вниманием воспитывать дочь, хотя, естественно, воспитание дочери — это прежде всего дело матери. Когда дочери исполнится 5–6 лет, ей нужно делать прическу и бинтовать ноги. Она должна все время находиться дома, не следует позволять ей бегать и играть. Когда ей исполнится 7–8 лет, ты должен приучать ее выполнять небольшую домашнюю работу: подметать пол, чистить котел, мыть чашки, прясть. В 10 лет не разрешай ей выходить из дома и играть с мальчиками твоей семьи. В 12–13 лет пусть она учится шить белье.

Когда к тебе придет гость, она не должна ему показываться. Если же придут родственники, позови дочь — пусть она приветствует их, однако ее слова и манеры должны выражать почтительность. Не позволяй ей болтать и громко смеяться. Если она выйдет из дома и отправится в гости к родственникам, ее должен кто-либо сопровождать; не позволяй ей выходить одной, покидать дом и судачить с соседями или ночевать с соседской дочерью.

В 14–15 лет приучай ее прилежно трудиться. Пусть она обучается тем работам, которые ей придется делать в семье мужа. Ее одежда должна быть черного или синего цвета, очень простой и неяркой. Она должна рано вставать и поздно ложиться. Не позволяй ей жить у родственников; не разрешай ей возжигать курительные свечи и совершать жертвоприношения в храме. В Новый год не разрешай ей играть в кости или в карты.

Прежде всего надо, чтобы дочь была серьезной и трудилась не щадя своих сил. Родители должны научить ее трем правилам подчинения и четырем добродетелям. Три правила подчинения: дома повиноваться отцу; когда выйдет замуж, повиноваться мужу; когда останется вдовой, повиноваться сыну. Четыре добродетели: супружеская верность, правда в речах, скромность в поведении, усердие в работе».

В ходу были такие сентенции: «Всем добродетелям угрожает опасность, когда сыновнее благочестие поколеблено»; «Недостоин имени сына тот, кто любит другого человека более, нежели своего отца»; «Когда сын спасает жизнь отца, теряя свою собственную, — это самая счастливая смерть»; «Всякий злодей начал с того, что стал дурным сыном» и т. д.

Добрые дела сына облагораживали отца, весь род и память о предках, и, наоборот, преступления потомков оскверняли память о предках. Эти нравственные нормы имели в истории китайского народа большую реальную силу.

Китайская семья представляла собой как бы единое целое: горе и радости разделялись всей семьей. Если один из членов семьи в чем-либо преуспевал и достигал высокого служебного положения, то вся его семья в глазах окружающих достигала такого же положения. Если же один из членов семьи совершал преступление, то вся семья наказывалась наравне с ним.

О том, какую ответственность порою нес отец за преступления сына, свидетельствует такой случай.

В китайской деревне судили вора. Его приговорили к смертной казни; исполнение приговора должен был взять на себя отец вора — община предписала ему закопать сына живым в землю. Услышав приговор, отец пришел в ужас и стал со слезами на глазах молить избавить его от участия в столь жестокой казни. Но организаторы суда были неумолимы, они настаивали на немедленном приведении приговора в исполнение, грозя отцу, что если он откажется собственноручно казнить сына, то они подожгут его дом и выгонят всю семью из деревни. Но и это не спасет сына от смерти.

Повинуясь такому ужасному приговору, несчастный отец взял лопату и принялся рыть перед своим домом могилу для сына. Вырыв яму, он по требованию односельчан привязал сыну камень на шею, столкнул его вниз и принялся засыпать яму землей. Сердце отца разрывалось от горя, но делать было нечего — пришлось покориться. Когда отец закопал сына живым, его еще заставили разровнять землю лопатой.

Следуя традициям Древнего Китая, законодательство времен династии Цин во всех конфликтах принимало сторону главы семьи. В государственном законе о правах главы семьи (отца) говорилось: «Глава семьи управляет своими детьми, младшими братьями и всеми членами семейства, распределяет между ними обязанности (кому заведовать амбаром, кухней, прислугой, полем, садом и т. п.), назначает занятия (кому что сделать в течение дня), дает им все необходимое (пропитание, одежду и пр.). Члены семейства ни в коем случае не могут действовать по своему усмотрению, но обо всем должны докладывать главе семьи и поступать согласно его воле. Сыновья и жены не могут иметь собственного имущества: все, что они в состоянии приобрести (каким бы то ни было образом), должно быть отдано хозяину (отцу); когда они хотят воспользоваться чем-либо из домашнего имущества, то должны получить на то позволение отца; по своему усмотрению они не могут ничего давать посторонним, ни принимать от них».

Морщины, избороздившие лица сыновей, и приобретенный жизненный опыт отнюдь не давали им права жить по-своему. Отделиться и завести собственное хозяйство сын мог лишь с отцовского согласия. Однако в китайских условиях невозможно было себе представить, чтобы родители решились жить отдельно от сыновей — это происходило лишь при чрезвычайных обстоятельствах. Другое дело — дочери: с выходом девушек замуж родительская власть над ними кончалась и они оставляли семью. В китайской пословице говорится: «Выданная замуж дочь что проданное поле».

Подданный Срединного государства всегда испытывал неодолимую привязанность к отчему дому, к семье, куда бы ни забрасывала его судьба и сколько бы лет ни приходилось ему жить на чужбине. Это отразилось и в народных поговорках: «Дома всегда ладно, вдали от дома всегда нескладно»; «Имеешь дом — не бойся стужи; имеешь сына — не бойся нужды».

«Китаец, — писал в 1853 г. Е. Ковалевский, — оставляет свое отечество только при крайней необходимости и то всегда почти возвращается в него под старость, чтобы хотя бы умереть на родной земле, которую он не перестает любить и вне отечества; сюда влекут его дороги, заветные воспоминания, могилы предков и привязанность к неизменяемому порядку вещей, от которого он не может отрешиться и по самой системе своего образования, внушающего с детства уважение к этому порядку, и из-за отвращения к иноземным учреждениям».

Дж. Макгован, хорошо знавший феодальный Китай, пишет: «Мне пришлось как-то познакомиться с китайцем, который двадцать пять лет прожил в Австралии. Торговые дела его шли хорошо. Он был женат на ирландке и имел от нее трех взрослых дочерей с ирландскими носами и томными раскосыми глазами. Однажды он объявил своей жене и дочерям, что его потянуло домой и что он оставит их. Снабдив жену деньгами и передав ей магазин, который мог обеспечить ей приличную жизнь на долгие годы при нормальной торговле, он навсегда распрощался с семьей и с облегченным сердцем отправился в дальний путь домой, в глухую деревушку на берегу моря, где условия жизни были крайне суровые. Прибыв туда, он вернулся к своим прежним привычкам, от которых, казалось бы, должен был отвыкнуть за двадцать пять лет отсутствия. И это легко было ему сделать, потому что в течение всего времени жизни на чужбине в его сознании не угасал романтический образ глинобитного отчего дома на песчаном берегу».

В жизни китайской семьи было много своеобразного и необычного для европейца.

Посещавшие в конце XIX в. европейские страны в качестве путешественников или дипломатов состоятельные маньчжуры и китайцы сравнивали жизнь европейских народов с жизнью своих соотечественников. В 1892 г. русский китаевед Д. Покотилов опубликовал книгу «Китайцы о европейцах», в которой привел ряд интересных сопоставлений. Приведем некоторые из них.

В Европе: На Западе мужчины и женщины считаются совершенно равными, и от этого происходит путаница в наименовании родственников. Например, дед и бабка с отцовской стороны величаются одинаково с дедом и бабкой со стороны матери, так как, по их мнению, родители матери так же важны, как и родители отца.

В Китае: Социальной единицей в Китае является не индивидуум, а семья, и отношения между отдельными членами семьи определены точнейшим образом. При этом существует резкое отличие между отношениями к родственникам отца, с одной стороны, и к родственникам матери — с другой. Это объясняется тем, что в китайских семьях три или четыре поколения по прямой нисходящей линии живут большей частью вместе, одним домом. Родственники же со стороны жен и матерей принадлежат к другим семьям, живут отдельно и считаются менее близкими родственниками.

В Европе: На Западе мужчины и женщины свободно общаются между собой, и это ничуть не считается зазорным. Девушки нередко разговаривают со многими мужчинами, причем эти последние между собой не спорят.

В Китае: В китайских семьях мужчины и женщины держатся изолированно. С того времени, как мальчики достигают школьного возраста, их обыкновенно отделяют от сестер. Последние ведут почти совершенно замкнутую жизнь, и эта изоляция еще более усиливается после того, как девушку просватают, что происходит обыкновенно, когда ей минет 10–12 лет. С этого времени девушки должны укрываться от взора даже хорошо знакомых. Из дома они выезжают редко, только в случае крайней необходимости.

В Европе: На Западе женщины и мужчины сами выбирают себе женихов и невест и сами решают вопрос о браке.

В Китае: …Семейное начало и семейный интерес всецело господствуют над индивидуальным. Этот же принцип вполне проводится и в вопросе о браке. Китаец женится не потому, что любит, а потому, что это нужно для общих семейных интересов. Естественно, поэтому личный выбор и вкус не играют во всем этом деле никакой роли. Вопрос решается всецело старшими членами семьи.

В Европе: По западным обычаям, люди, находящиеся между собой в родственных отношениях, при свидании после долгой разлуки или же при расставании целуют друг друга без различия полов, что почитается у них общим правилом. При проводах и встречах, если желают приветствовать, мужчины снимают шляпы, а женщины машут платками.

В Китае: Поцелуи настолько необычны, что даже мужья не целуют жен своих, по крайней мере никогда не признаются в этом, так как поцелуй считается вещью похотливой и неприличной. Открыто лишь мать целует своих маленьких детей, да и то только до 5–6-летнего возраста. Китайцы никогда не обнажают головы в знак приветствия. При проводах они машут руками.

Таковы некоторые отличия образа жизни китайцев и европейцев, которые бросились в глаза посланцам Срединного государства при посещении европейских стран. Хозяин, встречая гостя, не снимал головного убора: снять головной убор означало проявить неуважение к гостю. То же самое относилось и к гостю: при входе в дом хозяина он не снимал шапку. Обычай обязывал принимать гостя у входа в дом и провожать до ворот. При входе в дом хозяин просил гостя сесть с левой стороны, которая считалась почетнее правой (у человека с левой стороны сердце — источник и импульс физической и духовной силы). После множества поклонов гость соглашался сесть по левую руку хозяина. Слуга приносил чайник с горячей водой и две чашки. В каждую чашку он бросал щепотку чая и заливал кипятком. Потом хозяин обеими руками подносил чашку гостю. Гость вставал, кланялся, брал чашку (тоже непременно обеими руками). Затем долго спорили, кому раньше сесть. Наконец садились. Гость и хозяин накрывали чашки блюдечками. Но вот чай настоялся. Тогда чуть-чуть сдвигали блюдечко и через щелку глотали душистый напиток. Только после этого начинался деловой разговор. Хозяин и гость имели важный и серьезный вид, говорили медленно и тихо, старались не размахивать руками и осыпали друг друга любезностями. Считалось неприличным гостю разговаривать с женой хозяина и его домочадцами.

При прощании хозяин стремился проводить гостя, но тот просил не беспокоиться. Гость не желал первым пройти в дверь, хозяин — тоже. Наконец гость проходил, хозяин шел за ним. У ворот взаимные поклоны повторялись. Гость просил хозяина возвратиться домой, не провожать его. Хозяин не соглашался покинуть гостя, пока тот не уйдет. Опять возобновлялись поклоны и любезности, пока гость не уступал. Но вот он уходил, и только тогда хозяин возвращался к себе.

Такие церемонии вовсе не означали, что собеседники проявляли друг к другу особое уважение. Они могли быть и друзьями, и недругами. Но так поступать предписывал им этикет, выработанный давно и соблюдавшийся столетиями.

Правила приличия требовали унижать себя и возвышать собеседника, о чем можно судить по стереотипным китайским диалогам:

— Как ваше драгоценное имя?

— Мое ничтожное имя Чжан.

— Сколько маленьких сыновей у вашего почтенного родителя?

— У него всего два грязных поросенка.

— Ваше высокое мнение?

— По моему незрелому мнению…

— Где ваша драгоценная супруга?

— Моя ничтожная жена дома.

— Как чувствует себя ваш дорогой сын?

— Мой собачий сын здоров вашими молитвами.

Д. В. Путята в книге «Очерки китайской жизни» (1892 г.) писал о китайских церемониях: «Все это усваивается китайцами с раннего детства и укрепляется путем ежедневной практики. Замечательно, что они усваиваются не только высокопоставленными людьми, но и простыми фермерами, даже погонщиками мулов. Еще более замечательно то, что китайская вежливость не есть результат искреннего проявления симпатий. Это не более как условная форма для сношений, соблюдением которой взаимно „сохраняется „лицо““, форма, отличающая воспитанного человека от невоспитанного. Это дань самоуважения, в которой сердечность отсутствует».

* * *

Цель заключения семейного союза состояла не только в продолжении рода, но и в заботе об усопших предках. В женитьбе молодого человека были заинтересованы прежде всего его родители, которые, с одной стороны, отвечали за судьбу рода перед духами предков, а с другой — должны были заботиться о собственной загробной жизни.

Кроме законной жены богатый человек мог иметь несколько наложниц, которых называли «вторая жена», «третья жена» и т. п. Всеми ими управляла «первая жена» — хозяйка дома.

Наложницы обитали под одной крышей с законной женой, которой они всецело подчинялись. Часто в хозяйстве они выполняли обязанности прислуги. Законная жена не имела права жаловаться мужу, если ей не по нраву пришлось присутствие той или иной наложницы.

Законная жена признавалась матерью всех детей своего мужа и вместе с ним распоряжалась их судьбой. Настоящие же матери (наложницы) теряли всякие права на своих детей. В случае смерти законной супруги муж мог либо обзавестись новой, либо возвести в сан законной жены и хозяйки дома одну из наложниц.

Женить сына и увидеть внучат было самым сокровенным желанием главы семьи: только в этом случае он приобретал уверенность в том, что, перейдя в мир иной, будет сыт и обеспечен всем необходимым. Если род прекращался, то об усопших некому было заботиться и их «посмертное существование» оказывалось очень трудным.

Важнейшую роль в подборе жениха и невесты играл социальный, имущественный фактор. Родители руководствовались принципом «соответствия пары», т. е. семьи жениха и невесты не должны были значительно отличаться друг от друга по материальному достатку.

Одно из правил, выработанных в Китае еще в древности, запрещало вступать в брак юноше и девушке, носящим одну и ту же фамилию. Очевидно, этот обычай возник тогда, когда число китайских родов было еще сравнительно небольшим. В тех условиях одинаковые фамилии означали кровное родство. Правда, с ростом населения страны одну и ту же фамилию нередко стали носить люди, не связанные родственными узами. Однако этот устаревший запрет существовал на протяжении многих веков, и закон наказывал тех, кто нарушал его.

Как обставлялось бракосочетание в феодальном Китае? Переговоры о сватовстве по поручению семьи жениха обычно начинала сваха (сват). Эту роль исполняли как родственники, так и профессионалы, которые за свой труд получали вознаграждение от заинтересованных сторон. Сват (либо сваха) отправлялся в семью невесты и подробнейшим образом описывал ее родителям все достоинства жениха. Затем шел в дом жениха и повторял то же самое, но на этот раз хвалил невесту. В погоне за наживой сват нередко явно приукрашивал достоинства обеих сторон.

Занимавшийся сватовством обязан был знать все подробности, касающиеся семей жениха и невесты; в особенности важно было изучить генеалогию этих двух родов. На особой записке, обязательно на красной бумаге, сват приносил родителям невесты сведения о женихе — чей сын, какого сословия, какую имеет должность, каким занимается ремеслом, где живет, на какой улице, какой номер дома. Родственники жениха получали такие же сведения о невесте. Эти записки, полученные от сватов, долго обсуждались в обеих семьях, сведения проверялись и различными способами уточнялись.

Вопрос о том, быть или не быть предполагаемой свадьбе, решался особого рода гаданием, именуемым суань мин («предсказывать будущее»).

В основе суань мин лежало убеждение, что с момента рождения жизнь человека зависит от сочетания в его организме пропорций пяти стихий: дерева, огня, земли, металла, воды. Сумма стихий мужа должна была соответствовать в известной пропорции сумме стихий жены. Каждая из этих стихий, в свою очередь, сочеталась с мужским, началом ян и женским началом инь.

Зная свойства пяти стихий, гадатель должен был ответить на вопрос, какие именно стихии и в каких сочетаниях влияют на молодых людей, которых собираются обвенчать. Исходными данными для подобных подсчетов считались год, месяц и день рождения жениха и невесты.

К числу наиболее благоприятных принадлежали сочетания: металл — вода, вода — дерево, дерево — огонь, огонь — земля, земля — металл; к неблагоприятным относили взаимодействия: металл — дерево, дерево — земля, земля — вода, вода — огонь, огонь — металл. Если жених родился под знаком «дерева», а невеста под знаком «огонь», то брак между ними считался невозможным, так как будущая жена погубит мужа. Если же жених родился под знаком «огонь», а невеста под знаком «дерево», то брачный союз этой пары будет вознагражден многочисленным потомством: тепло солнца согреет плодоносную ветвь дерева, и плоды будут крупными и сочными.

Но этим не исчерпывалось гадание. Надо было выяснить еще, сочетается ли год рождения жениха с годом рождения невесты. Названия 12 реальных и мифических животных, расположенные в определенной последовательности, объединялись в цикл и символизировали 12 различных лет. Затем цикл повторялся. Последовательность внутри циклабыла такая: мышь, вол, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, петух, собака, свинья.

Мышь, которая живет в темноте, по своей природе может только разрушать; добродушный, миролюбивый вол; заяц, забавляющийся при лунном свете; трусливая, но злобная обезьяна; послушная собака, днем и ночью оберегающая дом; медлительная свинья с опущенными в землю глазами — все эти животные олицетворяют темное (женское) начало инь. Зато страшный тигр, могучий дракон, быстрая лошадь, солнцелюбивая овца и петух, своим пением возвещающий о рассвете, — эти животные олицетворяют светлое (мужское) начало ян. К светлому началу относят и змею, очевидно, учитывая ее божественное происхождение.

По поверью, брак считался невозможным, если невеста родилась в год тигра, а жених — в год овцы (тигр погубит овцу). Брак обещал быть счастливым, если молодые родились, соответственно, в год тигра и дракона, вола и собаки и т. д. Но стоило свату выяснить, что девушка родилась в год мыши, а юноша — в год змеи, как переговоры немедленно прерывались, ибо с незапамятных времен змеи поедают мышей.

К числу благоприятных для брачного союза сочетаний циклических знаков относились: овца — вол, свинья — дракон, собака — змея, мышь — лошадь, обезьяна — заяц, петух — тигр. К неблагоприятным сочетаниям относились: мышь — овца, лошадь — вол, обезьяна — свинья, заяц — дракон, петух — собака, тигр — змея.

По-китайски слово «жениться» буквально означает «брать в дом жену», а «выходить замуж» — «покидать семью». Этими словами выражался точный смысл свадебного обряда. Жених приводил невесту к своим родителям, а невеста покидала родную семью. После свадьбы молодая жена становилась членом семьи мужа. В редких случаях жених переселялся на постоянное жительство к родителям невесты.

Сын мог быть недоволен избранной для него родителями женой, а жена, в свою очередь, могла быть недовольна мужем — не это считалось главным в брачном союзе. Насильственное соединение молодых людей породило поговорку: «Муж и жена вместе живут, а сердца их за тысячу ли друг от друга». Если молодые люди были помолвлены с детства, родители чувствовали себя спокойнее: в случае внезапной смерти всегда найдется кому проявить заботу об их загробной жизни.

О многих трагедиях, о многих надломленных и загубленных молодых жизнях рассказано в китайской литературе.

Дочери не всегда повиновались родительской воле и порой как могли оказывали противодействие принудительному браку. В 1873 г. восемь молодых девушек, живших недалеко от города Гуанчжоу, решили утопиться, чтобы избежать принудительной помолвки. Они оделись в свои лучшие платья и ночью направились к ближайшей реке. Здесь они обвязались вместе одной веревкой и бросились в бурлящий водный поток.

Старая китайская мораль не одобряла нежных отношений между женихом и невестой — это считалось не только излишним, но и неприличным. Молодые люди вообще не должны были встречаться до помолвки. Их личные чувства никого не интересовали и не принимались во внимание.

Если помолвка состоялась в детстве, а будущий муж умирал до свадьбы, существовал обычай обвен-чивать девушку с поминальной дощечкой умершего жениха: тогда она становилась вдовой в самый момент своего венчания и, как всякая другая вдова, была лишена возможности вторично выйти замуж.

В 1910 г. в Лондоне была издана книга Д. Джонсона «Лев и дракон в Северном Китае», в которой приведены примеры самоотверженного поведения невест и жен, их беззаветной преданности своим суженым и мужьям (материал собран автором в провинции Шаньдун). Приведем один эпизод.

Восемнадцатилетняя Шан Ши готовилась к свадьбе — большому событию в своей жизни. Она с детства была помолвлена с мальчиком из соседней деревни. Их родители были состоятельными и известными людьми в этой местности, а сама Шан Ши слыла среди подруг красавицей. И вот, когда подготовка к свадьбе была в полном разгаре, произошло ужасное событие: жених заболел и вскоре умер.

Родители Шан Ши пришли в смятение: они не решались сообщить трагическую весть дочери, которая ни разу не видела суженого и не разговаривала с ним, но постоянно готовила себя к тому, чтобы в один прекрасный день стать его женой. Она заметила, что мать с отцом шепчутся о чем-то, и догадалась, что речь идет о ней. Подойдя к матери, Шан Ши настойчиво спросила: «Мама, какие дурные вести ты принесла? Что бы там ни случилось, ты должна все рассказать своей дочери».

Старую женщину охватил страх. Сначала она заколебалась, но затем, разразившись рыданиями, поведала печальную весть. «Моя дочь, — голос матери дрожал, — уже был назначен день свадьбы, и гадатели предсказали вам счастье. Теперь же все наши надежды рухнули, потому что твой суженый навеки закрыл глаза». Услышав правду, девушка, казалось бы, осталась равнодушной: лицо ее не отразило никаких чувств. Это поразило мать: она знала, как ранима ее дочь и как умеет она скрывать свои переживания.

Не промолвив ни слова, Шан Ши повернулась и направилась в свою комнату. Всего лишь несколько минут назад она выглядела веселой и элегантной, как и подобало молодой девушке из состоятельной семьи. Ее прекрасное личико было покрыто пудрой и румянами. Душистые цветы и две небольшие золотые брошки украшали ее. Но спустя час, когда Шан Ши вновь появилась перед матерью, ее трудно было узнать. До чего она изменилась! Исчезли пудра и румяна. Длинные черные волосы были распущены и в беспорядке спускались на плечи. Нарядный с вышивкой халат был заменен рубищем.

«Мое бедное дитя, — воскликнула изумленная мать, — как ты выглядишь теперь! Ты же еще девушка, а оделась как вдова! Разве мы настолько бедны, что не найдем для тебя семью, где бы сын еще не был помолвлен? Сними траурную одежду, напоминающую о смерти, и сделайся вновь нашей веселой дочерью, которой предстоит прожить еще много счастливых лет. Пройдет несколько дней, и в нашу дверь постучится сваха, чтобы выдать замуж одну из красивейших девушек нашей деревни».

Дочь спокойно слушала мать, но на ее лице не было больше улыбки. «Это голос моей матери, но не мысли матери, — ответила она. — Могу ли я, ваша дочь, быть отдана другому, в то время как мой суженый удалился в мир теней. Я умоляю вас, моя мать, выполнить мою последнюю просьбу. Через семь дней мой суженый должен был прибыть к нам и сопровождать меня в свой дом, а я должна была сесть в свадебный паланкин как его невеста. Я прошу не отменять моего венчания. В тот день душа моего мужа придет за мной, и я должна быть готова к этому».

Мать была ошеломлена такой речью. Она горячо любила дочь и боялась, что та скрывает от нее какой-то ужасный замысел. Материнские увещевания оказались напрасными. Отец и мать решили не перечить дочери. Таков был обычай: девушка, которая после смерти своего суженого отказывается выйти замуж за другого и остается верной покойнику, приносит славу и честь не только своим родителям, но и родителям покойного жениха.

Получив уведомление о том, что Шан Ши решила остаться верной памяти жениха, его родители выразили готовность исполнить весь свадебный ритуал. Подготовка к «свадьбе» велась быстро и без пышности.

В день «свадьбы» два больших паланкина (один — красный, а другой — зеленый) были доставлены в дом невесты. В красном паланкине, где, по обычаю, находится жених, лежала белая полоска бумаги, на ней были написаны имя покойного, возраст, а также слова: «место духа». Паланкин встретили с большими почестями и глубоким уважением. Белая полоска бумаги была изъята из паланкина и в торжественной обстановке доставлена в домашний храм. Здесь перед ней разложили жертвоприношения и зажгли несколько курительных свечей. Все родственники невесты отвесили глубокие поклоны. После окончания церемонии белую полоску бумаги осторожно вынесли из домашнего храма и положили в зеленый паланкин, а красный паланкин заняла невеста. Когда «свадебная» процессия вернулась в дом жениха, белую полоску бумаги вновь вынули из паланкина и внесли в комнату, где родители покойного и его друзья ожидали невесту.

Спустя некоторое время Шан Ши сняла с себя рубище и облачилась в нарядный халат богатой молодой вдовы. Лицо ее, покрытое пудрой и румянами, казалось, ничего не выражало, и никто, даже родители, не ведали о том, какие чувства переполняют душу девушки.

Поклонившись небу и земле, духам предков, членам семьи по старшинству, Шан Ши удалилась в комнату, которая при иных обстоятельствах была бы спальней жениха и невесты. Там она снова переоделась — на этот раз в траурное одеяние. Она выполнила все церемонии, которые сопутствовали китайской свадьбе, — только без жениха.

По китайским обычаям, между смертью и захоронением проходит довольно длительное время. Все тщательно готовились к похоронам покойного, и молодая «вдова» приняла в этом печальном деле деятельное участие, вызвав уважение и восхищение присутствующих.

Наконец все было готово, и похоронная процессия двинулась к месту захоронения. Шан Ши, рыдая, следовала за гробом, рядом шли родители покойного и плакальщики.

Гроб опустили в могилу. Не в силах совладать с собой, Шан Ши бросилась в могилу, обхватила руками крышку гроба, словно обнимая покойного мужа, которого она ни разу не видела ни живым, ни мертвым, и ее отчаянный крик был слышен далеко за могильной насыпью. Плакальщики застыли в почтительном ожидании, предоставляя несчастной возможность излить свои чувства. Убедившись, однако, что она не собирается покидать могилы, они стали упрашивать ее подняться наверх. «Вдова» на это ответила: «Мое место здесь, возле мужа. Если он с мертвыми, мое место также с мертвыми. Засыпайте нас вместе».

Некоторое время все стояли в нерешительности. Зная твердый характер своей дочери, родители были уверены, что, если силой вытащить ее из могилы и принудить вернуться домой, она все равно покончит с собой. Тогда решили оставить ее в покое и стали осторожно горстями бросать землю на спину несчастной и на гроб. Думали: может быть, это заставит ее принять благоразумное решение. Плакальщики и родители на время удалились с кладбища, дав возможность «вдове» побыть одной. Спустя некоторое время они вернулись и увидели, что Шан Ши, слегка покрытая землей, лежит на крышке гроба без движения: она была мертва. Ее похоронили рядом с тем, о ком она так сильно горевала.

Отголоски старых обычаев сохранились в Китае до сравнительно недавнего прошлого. Вот что рассказала автору этих строк в Пекине в 1956 г. старая китаянка:

«Родом я из провинции Гуанси. Занимались мы там землепашеством. В трехлетнем возрасте помолвили меня с сыном одного богатого крестьянина из дальней деревни. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, стряслась беда. Жених мой был хворый, заболел да и умер, а его родители затребовали меня по давнишнему уговору. Горькими слезами плакала я, убивалась перед отцом и матерью. Пожалейте, говорю им, не губите молодую жизнь. Но отец беспомощно разводил руками: „Раз ты помолвлена, значит, я не могу нарушить уговора, обязан доставить тебя к родителям жениха“.

Увезли меня в дальнюю деревню и обвенчали там с поминальной дощечкой, на которой было написано имя моего умершего жениха. Так я стала вдовой покойника.

Через несколько дней после похорон свекровь говорит мне: „Ты должна до конца жизни оставаться вдовой, иначе осквернишь дух покойного мужа и нарушишь закон предков“. Я прожила в семье умершего жениха пятнадцать лет и досыта натерпелась всяких обид».

Существовал обычай, в соответствии с которым близкие друзья давали друг другу клятвенные обещания: если у них родятся дети, то мальчик и девочка станут мужем и женой, мальчик и мальчик — братьями, девочка и девочка — сестрами. Договор о браке часто бывал заключен, когда будущие муж и жена находились еще в утробе матери. И даже если впоследствии кто-нибудь из них оказывался душевнобольным, безобразной наружности, калекой и т. п., все равно договор не мог быть расторгнут. Единственной причиной его расторжения могла быть только смерть одного из помолвленных.

Свадебные обряды совершались не по абсолютному незыблемому и одинаковому ритуалу. Церемониал определялся и социальным положением жениха и невесты, и географическим фактором: на юге Китая свадьба проходила несколько иначе, чем на севере. Поэтому затруднительно нарисовать универсальную картину старой китайской свадьбы. Попытаемся воспроизвести лишь некоторые ее наиболее характерные особенности.

К свадебному столу сушили различные фрукты — символ многодетности. Дарили арахис и каштаны с пожеланием, чтобы будущий ребенок рос крепким и здоровым, финики — чтобы ребенок родился быстрее, семена лотоса — чтобы дети рождались один за другим.

Многодетность символизировали также гранаты и огурцы, ими наполняли вазы на столах, а в семьях победнее они изображались на картинках, которые развешивались во время свадьбы.

Первым совместным имуществом жениха и невесты независимо от их социального положения, были: подушка, постельные принадлежности, вазы, зеркало, чайник, чашки. Обычно старались приобрести эти вещи в четном количестве. Подарки также преподносились по этому принципу: две книги, четыре чашки и т. д. Ваза для цветов по-китайски называется хуа пин. Пин в другом написании означает «мир», поэтому, преподнося в дар вазу молодым супругам, как бы говорили: «Живите в мире». Зеркало традиционно символизирует супружеские отношения. Когда муж и жена расходились или когда кто-либо из них умирал, говорили: «Зеркало разбилось». Если супруги снова начинали жить в мире, в народе говорили: «Разбитое зеркало снова стало круглым».

В китайском народном изобразительном искусстве много картин посвящено свадебной символике. Нежные цветы и полная луна выражали всю прелесть и полноту чувств мужа и жены. На лубочных картинках изображали диких гусей и уток. Дикие гуси всегда летают в паре и никогда не покидают друг друга, поэтому гусь считался эмблемой новобрачных. Его дарил жених невесте в качестве свадебного подарка. Утка и селезень сильно привязаны друг к другу, и когда они разлучаются, то чахнут и погибают. Вот почему в китайской символике утка и селезень представляют собой символ супружеской верности и счастья.

Словно для того, чтобы подчеркнуть, как неимоверно тягостна жизнь простого человека в феодальном Китае, художники постоянно обращались к изображению предметов, символизирующих человеческое счастье: сорока и цветущая слива означали большую радость; цветы лотоса и золотые рыбки — вечный достаток в доме; перепелка и колосья риса — мир и спокойствие.

В некоторых районах Китая жених, после того как сватами был выработан брачный договор, посылал совершенно незнакомой ему невесте подарки, в том числе гуся. Девушка, принявшая гуся, считалась просватанной, хотя бы по возрасту ей и предстояло еще много лет ждать свадьбы.

Г. Гессе-Вартег по этому поводу замечал:

«Можно представить себе, что должна испытывать только что расцветшая китайская девушка, получая китайское обручальное кольцо — гуся. Она не имеет ни малейшего представления ни о наружности, ни о характере того человека, с которым готова связать свою судьбу. Она не может ничего узнать о нем ни от родителей, ни от братьев, ни от знакомых; со дня сватовства ее держат взаперти еще строже прежнего. Она не смеет видеться ни с кем чужим и при появлении гостей должна немедленно удаляться из комнаты. Все существо китайской девушки, все ее чувства и желания подвергаются такой же беспощадной ломке и гнету, как и ее ножки — „золотые лилии“».

В Южном Китае состоятельные родители жениха посылали невесте золотые или серебряные браслеты, а ее родителям — свиные ножки, двух куриц, двух рыб, восемь кокосовых орехов и т. д. Родители невесты одаривали родителей жениха пятью сортами сухих фруктов, искусственными цветами, сладостями, посылалась также пара гусей как символ семейного блаженства. Иногда подарки в дом невесты приносили на больших подносах носильщики, одетые в яркие халаты. Дарились украшения из золота, серебра, нефрита и яшмы, а также орехи, кондитерские изделия, окорок, цыплята, утки и т. п.

Невеста из состоятельной семьи приходила в дом жениха не с пустыми руками. Она приносила в приданое домашнюю утварь, одежду, постельное белье и предметы украшения. Все это складывалось в массивные сундуки, и носильщики несли их в дом жениха по самым оживленным улицам — пусть все видят и знают, что невеста не бедна! По числу носильщиков определялась и «весомость» приданого. В некоторых районах невеста, кроме всего прочего, дарила жениху пару туфель — это означало, что она передает себя во власть мужа. Богатый жених в назначенный прорицателем день посылал за невестой позолоченный паланкин, разукрашенный ажурным переплетом, разноцветной бахромой и резьбой с изображением дракона, неба и цветов. Обычно паланкин, который несли принаряженные носильщики, украшали два больших позолоченных иероглифа — шуан-си («двойное счастье»).

Существовал обычай закрывать ворота дома невесты и некоторое время не пускать прибывший паланкин, несмотря на настойчивые просьбы друзей жениха и носильщиков. В это же время братья и сестры невесты, выглядывая через щели ворот, требовали денег у друзей жениха. Им передавали сверток с монетами и чаем. После этого ворота открывались, начинали играть музыканты, сопровождавшие паланкин, и носильщики подносили паланкин к порогу дома.

Девушка должна была в течение трех дней до свадьбы плакать, отказываться от пищи, выражая этим печать по поводу расставания со своим родным домом. Тогда и у соседей не будет повода говорить, что она так уж мечтает выйти замуж. В день свадьбы, когда девушка собиралась оставить свой родной дом, она обычно куда-нибудь пряталась. Мать начинала громко звать и искать ее, делая вид, что дочь исчезла. Дочь же в это время запиралась в своей комнате. Но вот прибывал паланкин. Носильщики и музыканты также начинали громко звать невесту, уверяя, что не могут дольше ждать. Наконец девушка, достаточно продемонстрировав непокорность, открывала двери своей комнаты и со слезами на глазах следовала к паланкину. Отец невесты или ближайший его родственник запирал на замок дверцы паланкина, а ключ передавал верному слуге для вручения жениху.

За день до свадьбы невесте делали специальную прическу, которую носили замужние женщины: волосы на лбу обривали или выщипывали, чтобы сделать его выше. Перед тем как усадить в свадебный паланкин, на ее голову надевали пышный головной убор, разукрашенный искусственными или настоящими драгоценными камнями. Нити жемчуга, свисавшие с головного убора, настолько плотно прилегали друг к другу, что за ними не было видно лица невесты.

Свадебная процессия являла собой красочную картину. Красный, украшенный блестками паланкин, на котором невеста из состоятельной семьи отправлялась в дом жениха, яркие наряды участников свадебной процессии, а также костюм самой невесты должны были свидетельствовать о богатстве и процветании. Чем длиннее была свадебная процессия, тем более пышной считалась свадьба.

Впереди участники процессии несли фонари и флажки, прикрепленные к длинным древкам, а также таблички, на которых были написаны имена жениха и невесты. Музыканты исполняли веселые песни на старинных китайских инструментах. В середине этой вереницы носильщики несли паланкин с виновницей торжества, а позади следовало ее приданое. В далекие времена в свадебной процессии участвовал и жених, но в дальнейшем обряд был изменен — невесту сопровождали ее братья и подружки.

Обычай запрещал матери и отцу провожать дочь в ее новый дом. Замужество фактически означало для девушки полный разрыв с родными, так как считалось, что после свадьбы она принадлежит новой семье. Поэтому расставание с отцом и матерью всегда проходило тяжело. Невесту страшила неизвестность: она не знала, как встретит ее свекровь, не знала, какой у нее будет муж. Но и жених, ожидая прибытия невесты, переживал не меньше: он ведь тоже не знал, хорошей ли женой наградит его судьба.

Нарядная свадьба с веселой музыкой и праздничным пиршеством часто становилась для китайской девушки началом невыносимой жизни.

Представим себе такую картину. Молодых людей, которые ни разу не видели друг друга, обручили. Невеста в слезах навсегда покидает родной дом, где провела детство. Она садится в паланкин и отправляется в семью жениха. Сердце девушки наполнено тревожными думами. И вот паланкин останавливается у порога дома жениха, где она должна прожить всю жизнь, и ее тревожные думы подтверждаются: никто из встречающих не произносит приветливого слова, на нее устремлены колючие и любопытные взоры чужих людей.

Жених встречает невесту у двери безмолвно и без всякой улыбки. Он даже не решается дотронуться до ее руки, когда ведет в спальню, и только слегка прикасается кончиками пальцев к длинному рукаву ее халата. На лице его безразличие и разочарование: как он будет жить с женщиной, к которой не питает никаких теплых чувств?

Жених и невеста вместе совершали поклоны небу и земле и табличкам духов предков жениха, что считалось главным в свадебной церемонии. В передней части комнаты, «перед небом», ставился столик, на котором располагали две зажженные свечи и жертвенный сосуд с дымящимся фимиамом, двух миниатюрных сахарных петухов, пять сортов сухих фруктов, «жертвенные деньги», связку палочек для еды, зеркало и ножницы. Все это было символами процветания и согласия.

Невеста занимала место у столика с правой стороны от жениха, и оба они на коленях молча совершали четыре земных поклона, склоняя свои головы к земле. Затем поднимались, менялись местами и повторяли то же самое. После этого на столик ставились таблички предков, которым жених и невеста отдавали восемь поклонов. Когда они вставали, им предлагали пригубить вино и мед из кубков, соединенных красной шелковой лентой или красным шнурком. Потом, обменявшись кубками, жених и невеста отведывали сахарного петушка и сухих фруктов. Все это символизировало согласие и союз новобрачных.

Наконец невеста направлялась в свою комнату, где ждала жениха, который должен был снять с нее свадебный головной убор. Она надевала красивый халат и сверкающий разноцветными камнями головной убор, в таком виде появлялась перед родственниками и друзьями ее будущего мужа, совершала перед ними поклон и предлагала им чай.

После описанных церемоний новобрачные садились вместе обедать. Это был первый и последний день, когда они обедали вместе. Жених мог есть сколько хотел; невеста же должна была в течение двух недель питаться только той провизией, что передали ее родители.

На свадьбу обязательно приглашали почтенного старика с белой бородой, напоминавшего своей внешностью бога долголетия. Когда жених и невеста совершали поклоны небу и земле, старик бамбуковой палочкой, окрашенной в красный цвет или обернутой красным шелком, вначале три раза слегка ударял невесту выше лба и при каждом ударе приговаривал: до фу («много счастья»), до шоу («долго жить»), до наньцзы («много сыновей»); ударяя этой же палочкой жениха, он приговаривал: юэ ФУ («будь богатым»), юэ гуй («будь знатным»), юэ кан нин («будь здоровым и живи спокойно»).

Гости во время свадебного обеда позволяли себе фривольные замечания в адрес невесты, даже непристойные шутки, к которым она должна была относиться хладнокровно и безразлично. Они бесцеремонно насмехались над ее ногами, одеждой, внешностью. Невесту просили встать своими маленькими ножками на перевернутую чашку. Если ей это не удавалось, то слышались язвительные реплики: «Какая неуклюжая!» Могла быть и такая просьба: «Принеси мужу чаю!» Если невеста выполняла эту просьбу, ей говорили: «Какая послушная жена!» Если она отказывалась выполнять это, гости соболезновали мужу, получившему в жены злую женщину.

В первую брачную ночь в комнате новобрачных ставили две зажженные свечи. Смотря по тому, будут ли эти свечи гореть ровно или одна сгорит скорее другой, будет ли стекать воск, станут ли свечи трещать, прогорят ли за ночь и какая из двух погаснет раньше, делались «прогнозы» о продолжительности совместной жизни мужа и жены, об их радостях и печалях.

Утром молодожены под шум хлопушек выходили из спальни и направлялись на кухню помолиться богу очага. Это означало, что молодая женщина должна овладеть искусством кулинарии. Затем она направлялась в храм предков, где молилась предкам мужа.

На третий день после свадьбы вместе с мужем и его родителями молодая жена навещала дом своих покинутых родителей, где в их честь устраивалось пиршество. Этим кончалась свадебная церемония в богатых семьях.

После свадьбы наступало самое страшное — свекровь давала волю своей практически неограниченной власти над невесткой. И хотя сердце мужа могло обливаться кровью при виде издевательств над его женой, он не имел права выразить недовольство поступками матери. Если же осмеливался это сделать, то причинял еще больше страданий жене и жизнь ее становилась совсем невыносимой. Заступничество мужа вызывало негодование его родителей, и даже соседи осуждали за непочтительность к старшим.

Невестка должна была избегать личного общения с главой семьи и его сыновьями и постоянно находиться «под рукой» свекрови, которая обычно не отличалась тихим нравом. Жестокое обращение свекрови с невесткой — одна из мрачных сторон в жизни феодальной китайской семьи.

Подчиненное положение женщины, характерное для китайских семейных традиций, восходит к культу предков, в соответствии с которым назначение человека на земле — продолжать род и поддерживать могилы предков. Женщине же, утратившей при вступлении в брак всякую связь с родной семьей, отводилась, по этим представлениям, второстепенная роль.

Покорность, покорность и еще раз покорность — такова была главная добродетель женщины. В девичестве она во всем подчинялась отцу, после замужества становилась служанкой мужа и его родителей. «Если я выйду замуж за птицу, — гласило старое китайское присловье, — я должна летать за ней; если выйду замуж за собаку, должна следовать за ней всюду, куда она побежит; если выйду замуж за брошенный комок земли, я должна сидеть подле него и оберегать его».

Важнейшими и лучшими качествами женщин считались робость, сдержанность, умение приспосабливаться к характеру мужа. Мир женщины был ограничен домом и семьей. Гость, пришедший в дом, всегда спрашивал хозяина о его здоровье, о здоровье его отца, деда, сына, но никогда — о здоровье жены или дочерей. Такой вопрос показался бы неприличным, он мог быть воспринят как проявление невежливости.

Вот один из образчиков нравственного наставления для мужа:

«Когда ты взял жену, то прежде всего научи ее, как проявлять почтительность к отцу и матери, как жить в согласии с невестками, как быть послушной — чтобы она утром пораньше вставала, а вечером поздно ложилась спать, беспокоилась об урожае риса и экономии хлеба. Таковы истинные правила, которые должна соблюдать жена. Если она проявит плохой характер, то увещевай ее хорошими словами. Со временем она исправит свои недостатки…

Если ты не знаешь, как перевоспитать жену, боишься ее и не осмеливаешься этого сделать, если во всем будешь соглашаться с ней, не решишься пресечь ее дурные поступки, станешь потакать ее характеру, она будет играть на твоих чувствах и не будет тебя бояться. И хотя ты будешь говорить, что любишь ее, это принесет ей только вред. В наши дни мужей, которые боятся своих жен и страдают от этого, немало. Корень зла состоит в следующем: когда ты взял в жены женщину и не воспитывал ее, она понемногу портилась».

Услужить родителям мужа считалось главной обязанностью молодой женщины. «Если жена нравится сыну, но не нравится его родителям, — говорили в феодальном Китае, — то он должен расстаться с ней. И наоборот, если жена не нравится сыну, а его родители говорят, что она хорошо им служит, то он не смеет расставаться с ней».

Как бы безжалостно муж ни обращался с женой, ей надлежало безропотно покоряться судьбе и молча повиноваться. Она могла вернуться в родной дом, но это считалось позором. Самое большее, на что она могла решиться, это отправиться в храм, повесить бумажную фигурку, изображавшую ее мужа, и помолиться богине милосердия, прося ее смягчить сердце супруга.

Жена, говорили в народе, должна быть «чистой тенью и простым отголоском». Когда богатый муж брал себе одну или нескольких «второстепенных» жен, законная супруга обязана была принять их благосклонно и жить с ними в мире и согласии. Муж мог продать своих жен или наложниц, передать их другому человеку временно или навсегда.

Хотя это формально запрещалось законом, такая практика имела широкое распространение. Если муж дурно обращался с женой, он нес более легкое наказание, чем за такое же обращение с посторонним человеком. Если жена поступала неподобающе с мужем, она несла более тяжкое наказание, чем за такое же обращение с посторонним. Если муж совершал прелюбодеяние, это вовсе не рассматривалось как преступление. Но муж мог безнаказанно убить жену, посмей она сделать то же самое.

Муж имел право разойтись с женой без бракоразводного процесса при следующих обстоятельствах:

— если жена не живет в согласии со свекром и свекровью;

— если бесплодна;

— если подозревается в прелюбодеянии или уже совершила таковое;

— если наветами или болтливостью вызывает раздоры в семье;

— если страдает какой-либо болезнью, к которой люди чувствуют естественное отвращение;

— если невоздержанна на язык;

— если она без разрешения мужа присваивает себе домашнее имущество.

Вторичное замужество считалось тяжким преступлением женщины перед памятью о покойном муже. Вдова, осмелившаяся вновь выйти замуж, была обречена на изгнание из своей среды, подвергалась риску быть убитой родителями или родственниками покойного мужа, да и по закону не могла больше стать чьей-либо женой, а только наложницей.

Древний обычай предписывал вдове совершить самоубийство, чтобы соединиться с мужем в загробном мире. Она объявляла о таком решении родственникам и близким, и ее поступок рассматривался как подвиг.

Если вдова решилась последовать за умершим мужем, ее торжественно усаживали в паланкин и в сопровождении родственников, знакомых и просто любопытных направляли к месту, где она должна была совершить самоубийство. Вдову выводили на заранее подготовленную площадку, после чего присутствующие низко кланялись ей. Затем на шею женщине надевали петлю, при помощи которой один из ее ближайших родственников совершал удушение. Губернаторы провинций в официальном докладе сообщали императору сведения о самоубийстве добродетельных вдов и испрашивали разрешения в награду за их верность памяти мужей воздвигнуть почетные арки.

В 1894 г. в одном из городов Южного Китая молодая вдова после смерти мужа решила совершить публичное самоубийство. И это, по описанию китайских источников, выглядело так.

Толпа сопровождала одетую в дорогой красный халат молодую женщину к месту самоубийства. В богато разукрашенном паланкине ее доставили к помосту, где была сооружена виселица. Когда обреченная женщина взошла на помост, ее приветствовали родственники. Они принесли с собой рис и другие жертвенные предметы.

Окинув печальным взором окружающих, вдова в знак оказанного ей внимания стала разбрасывать рис, траву и цветы. Объяснив мотивы, побудившие ее совершить самоубийство, женщина встала на скамейку, движением рук попрощалась с присутствующими, надела петлю себе на шею и провела красным платком по лицу — это был сигнал к тому, чтобы убрать скамейку. С большим самообладанием, уже повиснув в петле, она старалась, пока силы теплились еще в ее теле, сложить руки вместе перед собой и тем самым передать живым последнее прощание.

Такое проявление преданности покойному мужу со стороны его жены вызвало горячее одобрение толпы.

Когда же вдова не отваживалась на добровольную смерть ради скорейшего воссоединения с покойным мужем, то она, по крайней мере, обязана была помнить о необходимости такого соединения после своей естественной смерти и всячески избегать второго брака. Чтобы не искушаться самой и не вводить в искушение других, вдове не следовало выходить за пределы дома покойного мужа. Еще лучше, если она обезобразит лицо и утратит всякую привлекательность, а в случае насилия, грозящего ее чести, опять-таки поощрялось самоубийство.

Вдова, сохранившая верность, награждалась почетной табличкой, которая выставлялась перед ее домом. Еще более почетной наградой считалась деревянная почетная арка (пайлоу) или каменный обелиск с надписями: «Как иней, чисты ее стремления»; «Обелиск исключительной верности». Так отмечался подвиг вдов, не пожелавших пережить мужей.

Замечательный китайский писатель-сатирик XVIII в. У Цзинцзы в многоплановом романе «Неофициальная история конфуцианцев» не прошел мимо самоубийства жен в связи со смертью мужа. В романе рассказывается, как в семье Ван Юйхуэя его дочь после смерти мужа умерла от голода.

«Через три дня, во время второй стражи, несколько человек с факелами в руках забарабанили в ворота дома Вана.

— Ваша третья дочь голодала восемь дней и сегодня в полночь скончалась, — доложили они.

Мать зарыдала и рухнула на пол, словно мертвая, а когда ее привели в себя, опять заплакала. Ван Юйхуэй подошел к постели и пристыдил жену:

— Ты, старая, совсем поглупела! Девочка стала теперь бессмертной, чего же ты ревешь? Это хорошая смерть. Боюсь только, что мне не удастся умереть с такой же славой! — Он поднял лицо к небу и, заливаясь смехом, воскликнул: — Хорошая смерть! Прекрасная смерть!»

Умирала вдова — ее чаще всего хоронили в одной могиле с мужем или вблизи его могилы. Этот обычай восходит к тому неподтвержденному факту, что Конфуций в назидание потомкам похоронил свою мать рядом с могилой отца.

Правила этикета запрещали мужу или жене какие бы то ни было проявления нежности при посторонних. Эти чувства вырывались наружу лишь во время похорон одного из супругов, о чем свидетельствует такой рассказ очевидца.

«Однажды я гулял по склону горы, который был буквально усеян могильными холмами. Некоторые из них, судя по свежему дерну и правильной форме, были насыпаны только недавно; другие сразу можно было признать старыми; насыпи были размыты дождем, и на склонах росла сорная трава. Это было старинное кладбище, с незапамятных времен служившее для погребения; в рытвинах, прорезавших склоны горы, можно было увидеть, что гробы располагаются в два яруса.

Занятый своими мыслями, я неожиданно увидел женщину, которая пробиралась среди могил. Это была высокая молодая китаянка, лицо которой в другое время, может быть, показалось бы красивым, но теперь оно было бесконечно печально и хмуро. По траурной одежде я сразу догадался, что она вдова. Ясно было, что она пришла сюда на могилу своего мужа. Дойдя до одной из могил, которая, по-видимому, только недавно здесь появилась, женщина упала на колени. Вначале плач ее казался тихим, как будто горе, охватившее ее, слишком велико, чтобы его выразить звуками, но мало-помалу к плачу присоединились стенания, становившиеся все более отчаянными: „Горе мне, бедной! Какая страшная и печальная моя судьба! Я не вынесу ее! О, я должна умереть, я должна умереть! Я не смогу перенести мою печаль!“

Ее голос все возвышался, и было ясно, что горе буквально душит ее. К прежним восклицаниям прибавились новые, в которых она уже вспоминала свою прошлую жизнь, свое былое счастье: „Любовь моя, жизнь моя, зачем ты меня оставил? Сердце мое разрывается от тоски. Никого у меня не осталось, кто бы заменил мне тебя и утешил меня, как это делал ты! Зачем ты оставил меня? Зачем ты покинул меня, горемычную?“

Голос женщины становился все громче и громче и наконец перешел в крик. Слезы текли по ее щекам, а глаза были красные и опухшие. Вся фигура этой китаянки была олицетворением горя и скорби».

* * *

Большим событием в жизни каждой китайской семьи считалось рождение сына. Близкие и друзья навещали роженицу, приносили подарки: одежду для ребенка и продукты для поддержания сил матери. Чтобы отблагодарить друзей и знакомых, накрывали праздничный стол или просто угощали гостей вареными яйцами, окрашенными в красный цвет. В этих случаях полагалось приглашать друзей на лапшу, которая символизировала долголетие новорожденного.

Ребенок в семье был радостью, если рождался мальчик, но становился обузой, если на свет появлялась девочка.

Иметь сына считалось целью брака и большим счастьем для семьи. Это нашло отражение и в поговорках: «Вырастишь сына — обеспечишь старость, соберешь зерно — предотвратишь голод»; «И сына, и поле надо иметь свои»; «Лучшие сыновья в мире — свои собственные».

Надеясь родить сына, женщины прибегали к всевозможным гаданиям. Например, беременная женщина поднималась до зари и, надев костюм мужа, отправлялась к ближайшему колодцу. Она обходила вокруг него трижды, наблюдая за тенью в воде. Если по окончании прогулки ей удавалось вернуться домой незамеченной, это служило добрым предзнаменованием: родится мальчик.

При рождении ребенок получал «молочное» (или «детское») имя. Это имя должно было состоять из иероглифов, обозначающих что-нибудь приятное, надежду на то, что дитя будет счастливым и не умрет в младенчестве. Ребенка часто называли Со-эр, Чжу-эр, Шуань-эр, что соответственно означало: Замочек — пусть ребенок будет в такой же безопасности, как то, что заперто под замком; Столбик — пусть ребенок твердо стоит на ногах; Узелок — пусть он будет надежно привязан к своему дому. Все эти имена давались, конечно, мальчикам. Их наделяли и такими именами: Фу (Богатство), Гуй (Знатность), Си (Счастье), Лэ (Радость). Именами девочек, как правило, служили названия цветов, драгоценных камней, бабочек, птиц: Лянь-хуа (Лотос), Му-дань (Пион), Син-эр (Абрикос), Тао-эр (Персик). Их также могли назвать Сяо-мао (Котеночек) или Эр-мэй (Вторая сестричка). Иногда детям давали также имена в соответствии с временем года, когда они родились: Чунь-эр (Весна), Сяшэн-эр (Рожденный летом), Цю-эр (Осень), Дун-эр (Зима).

На третий день совершался обряд омовения ребенка. В таз наливали теплую воду, туда же клали подаренные медные и серебряные монеты, а также приготовленные родителями грецкие орехи, каштаны, земляные орехи, финики, семена лотоса, вареные куриные яйца. Все это, за исключением монет, было окрашено в красный цвет — цвет радости. Купая ребенка, приговаривали различные «счастливые» слова в рифму. Например, говорили: «Если будет мыть голову, то будет жить в высоком доме» и т. п.

С ранних лет детей приучали выполнять различные обряды, отравляя их сознание суевериями. Так, при виде новой луны дети, обращаясь к месяцу, кланялись ему и припевали: «Месяц, месяц, месяц! Кланяюсь тебе, трижды кланяюсь. Не позволяй, чтобы у детей была чесотка». Луна, оказывается, влияла не только на детей, но и на их платье, поэтому ночью не следовало класть одежду мальчиков и девочек на место, куда падал свет луны или звезд. Девочка должна была бояться света звезд, а мальчик — света падающей звезды.

Беспокойство ребенка во сне приписывалось сглазу. Чтобы предохранить от него, применялся такой обряд. На красной бумаге писали: «Небо желтое, желтое! Земля желтая, желтая! В моем доме есть плакса. Прохожие, благородные люди, прочитайте три раза написанное, и пусть ребенок спит до утра». Такую бумажку бросали на перекрестке.

По установившейся традиции новорожденному дарили различные украшения. Подарки эти могли быть действительно ценными — золотая цепочка на шею или украшение из серебра в форме замочка, но могли быть и совсем простые, чисто символические, например косточка от персика с вырезанными на ней разнообразными узорами. Через косточку продевалась нитка, которая привязывалась к руке ребенка.

С большой торжественностью отмечался первый месяц со дня рождения ребенка. Родственники, друзья и знакомые родителей вновь приносили ему подарки: серебряные, позолоченные и посеребренные бубенчики, изображения бога долголетия и восьми бессмертных, ручные и шейные браслеты, замочки, красные шнурки на шею. Бубенчики и изображения богов прикреплялись к шапочке младенца. Замочек вешали на шею для того, чтобы ребенок долго жил и чтобы не ушла из него душа. Дарили модель китайской меры сыпучих тел (доу) — этим выражалось пожелание, чтобы у ребенка всегда был в изобилии рис; игрушечную печать (инь) — пусть младенец, когда вырастет большим, получит печать чиновника (знак власти); изображение иероглифа шэн («возвышаться») — чтобы ребенок высоко поднялся по служебной лестнице.

Маленьких мальчиков часто одевали как девочек для того, чтобы обмануть духов болезни или смерти, которые, как верили родители, в таком случае пройдут мимо них. Суеверные родители, боясь, что долгожданного и любимого мальчика будут преследовать болезни или даже похитит смерть, давали ему имя Ятоу (Служанка). Этим они как бы старались обмануть злых духов, показать, что ребенок им не дорог и они вроде бы не боятся его потерять.

Мальчики были предметом особой заботы в семье. Стремясь уберечь их от болезней, предохранить от нечистой силы и несчастных случаев, родители прибегали к самым различным амулетам и талисманам. Новорожденного предохранял особый амулет — «замочек ста семейств». После рождения сына отец обходил сто человек — родных и знакомых — с просьбой дать по одной или несколько медных монет. На собранные деньги он покупал замочек и вешал его на шею ребенку. Это означало: сто семейств заинтересованы в долголетии новорожденного.

Применялось и «треугольное заклинание»: лист бумаги с написанным на нем заклинанием складывался в форме треугольника и прикреплялся к одежде детей — так оберегали их от болезней и злых духов.

Самые распространенные амулеты, предохранявшие детей от болезней, имели форму тыквенной бутылки или меча, вырезанного из ивового дерева. В китайских аптеках лекарства обыкновенно хранились в сосудах, имевших форму тыквы: ей также приписывалась лечебная сила.

Девочкам вешали на шею мешочки, наполненные ароматическими травами. Такие мешочки вышивались искусными швеями и обычно были красного цвета, который надежно отпугивал злых духов.

Для предотвращения дурного влияния злых духов на детей применялись и другие меры. В комнату, где спал ребенок, ставили метлу или конский хвост; ребенок ночью будет спать спокойно и не станет кричать, если к дверям дома прикрепить бумагу с заклинанием такого рода: «Владыка неба, владыка земли, в моей семье ребенок кричит всю ночь. Почтенные прохожие, прочтите эту надпись, и мое дитя будет спать до утра».

У молодой невестки было одно-единственное средство облегчить свое положение в семье — родить сына. И вот она забеременела. Все ждут от нее сына, и сама она мечтает родить мальчика. И — о ужас! — на свет появляется девочка! Глаза матери наполнены горькими слезами, она не смотрит на маленькое существо. Свекровь в бешенстве, и даже муж, который вообще-то неплохо относится к жене, выглядит печальным и озабоченным.

Если жена рожала только девочек, то она считалась виноватой перед мужем, ибо обманула его надежды на продолжение рода. Неспособность жены родить сына давала право мужу брать в дом наложницу — это разрешалось законодательством. Вот один из рассказов на эту тему.

У богатого чиновника Чжана была жена по имени Лань, которая родила ему трех дочерей и ни одного сына. Муж был крайне недоволен женой, так как в семье не было наследника. После долгих дебатов было решено, что муж возьмет в наложницы служанку. Спустя некоторое время служанка родила от Чжана дочь. Это вызвало недовольство супружеской четы. Однако была предпринята еще одна попытка — на этот раз служанка родила мальчика. Лань была вне себя от радости — наконец-то у них будет наследник! Служанку через год убрали из семьи — она сделала свое дело и уже никому не была нужна. Горе разлученной с ребенком матери никого не трогало.

Рождение детей на благо родителей считалось основной целью брачной жизни и, как думали верующие, обеспечивало старшему поколению загробный покой. Но не все дети могли впоследствии служить своим усопшим родителям. «Усопшему отцу, — говорилось в одной древней китайской книге, — может приносить жертвы старший сын его, деду — старший внук по прямой линии, прадеду — старший правнук по прямой линии». Девочка, когда придет время, станет невестой и уйдет в чужое семейство, поэтому она не сможет приносить жертвы усопшим родителям. «Выданная замуж дочь, — гласила старая китайская пословица, — то же, что вылитая вода», т. е. совершенно бесполезный для семейства человек. Только мальчику суждено было до конца дней пребывать в неразрывной связи со своими предками. Кроме того, родители рассчитывали получить поддержку в старости, что особенно важно для бедных семей, где каждый работник вносил свой вклад в благосостояние семьи.

Родители-бедняки, доведенные до отчаяния нуждой и лишениями, иногда умерщвляли своих малолетних дочерей. В провинции Фуцзянь, например, практиковался такой способ убийства: родители брали новорожденную девочку, погружали ее в лохань с холодной водой, и она там захлебывалась. Единственной причиной таких убийств была крайняя бедность. Понимая, что нет возможности приобрести приданое дочери, и не желая обрекать ее на горькое существование, полное лишений и бесчестья, родители предпочитали призвать на помощь смерть как единственное средство, избавлявшее дочь от несчастий в жизни.

В 1902 г. В. В. Корсаков писал:

«Причинами детоубийства в Китае следует считать исключительную нищету и бедность родителей, а также и тот взгляд на девочку как на существо низшее, который существует повсюду в народе. Как ни бедны родители, но мальчика они берегут как будущего хранителя памяти предков и родителей; как ни тяжела жизнь семьи, на мальчика всегда возлагаются надежды, что он будет кормилец, ему, быть может, улыбнется счастье в жизни. Не то девочка: в бедной семье — это тягость, от которой, чем скорее избавиться, тем лучше».

Бедняку было трудно жениться: купить жену и справить свадьбу иногда стоило ему полного разорения. В народе говорили: «Не женился — один бедняк, женился — два бедняка, родился ребенок — три бедняка». Крестьяне боялись, что их маленький сын, когда вырастет, не сможет по бедности жениться, поэтому существовал обычай брать шести-семи-летнюю девочку на воспитание в дом будущего мужа. Бывало и так: помолвленную девочку брали в дом, а ее будущий муж еще даже не появился на свет.

С такими девочками нередко обращались с особой жестокостью. В официальном донесении, присланном в начале XX в. на имя императора, сообщалось: шестилетней девочке за неопрятность будущая свекровь обожгла руку курительной свечкой. Когда же девочка закричала, ей кинули в лицо раскаленное железо и облили кипятком. От нанесенных увечий девочка умерла. В другом районе больную девочку задушили, чтобы не тратиться на доктора.

Ужасная бедность была причиной необычайно высокой смертности среди детей необеспеченных родителей, которые часто были не в состоянии даже надлежащим образом их похоронить.

Тяжела и беспросветна была жизнь китайской женщины. В народных сказаниях и песнях воспета ее горькая участь. В стихотворении «Плач души умершей девицы» есть такие слова: «При новом моем перерождении никоим образом не должна я возрождаться женщиной, ибо мать носила меня в утробе девять месяцев и в мучениях родила меня; в первом и втором году нянчила она меня, а на третьем — четвертом году отняла меня от материнской груди; в пять — шесть лет бегала я по улице; семи — восьми лет начали бинтовать мне ноги; девяти — десяти лет стала я понимать добро и зло; одиннадцати — двенадцати лет продали меня в дом терпимости; здесь в тринадцать — четырнадцать лет учили меня играть и петь, в пятнадцать — шестнадцать лет хозяйка принудила меня лишиться невинности. Когда я зарабатывала деньги, хозяйка радовалась, если не зарабатывала денег — била меня кожаной плетью. Получила я смертельную болезнь; три дня ничего не ела и сошла наконец в обитель ада. Поднимусь я в аду на башню и посмотрю, как люди несут мой труп. Раздели его донага, прикрыли его рогожкой и травой; на двух жердях несут мой труп четыре человека; вынесли да и похоронили; бросили и пошли по домам. Из-под рогожки с одной стороны торчат мои черные волосы, а с другой — красные шитые башмачки. Сверху черные вороны выклевывают мои глаза, а снизу черные псы разрывают мою грудь».

* * *

Несмотря на суровые нравы и обычаи, китайская семья отличалась удивительной жизнестойкостью в борьбе с невзгодами, а члены семьи — небывалой привязанностью к родному дому. Какое бы несчастье ни разразилось над китайской семьей, ее глава не падал духом, продолжал упорно трудиться, не теряя оптимизма, настойчиво искал выход из создавшегося положения. Под стать мужчинам были и женщины, которые с исключительной стойкостью и мужеством переносили боль, страдания и все превратности судьбы.