Я иду тебя искать

 

Глава первая

Дом, в котором произошло первое убийство, - убийство директора школы, -находился в старой части города, и Миша долго плутал в лабиринте дворов, прежде чем оказался перед четырехэтажной сталинкой с облупившейся желтой краской, лавочками у подъездов, заросшими неухоженными палисадниками под окнами первых этажей.

Он вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, постоял, не решаясь позвонить. Пожалел, что послушался Жанну и не смастерил себе на принтере какое-нибудь удостоверение.

Дверь открыл толстый дядька в семейных трусах, над которыми тугим барабаном, натягивая майку-алкоголичку, торчало солидное пузо.

- Чего тебе? - недовольно спросил толстяк, почесывая выпирающую солидность.

- Мне бы поговорить с Милошиной Людмилой Евгеньевной.

Толстяк немного помолчал, изучая Мишу из под кустистых седоватых бровей, потом произнес недовольным хрипловатым баском:

- Не живет она здесь, съехала.

- Как съехала? Куда? – забеспокоился Миша.

- А я почем знаю? Не докладывалась…

- А вы?.. - неуверенно спросил Миша.

- А я теперь хозяин. Живу я здесь, ясно? Ходят тут всякие - спать мешают, - толстяк смерил Мишу с ног до головы уничтожающим взглядом и захлопнул дверь.

Миша постоял в растерянности: ну и что теперь делать? куда идти? вот тебе и расследование, а ведь только начал…

Развернулся, пошел по лестнице вниз, но потом передумал, вернулся, постоял перед дверью, но позвонить не решился. Вздохнул и позвонил в соседнюю квартиру.

Через пару минут на пороге стояла бабулька в огромных очках

- Пришел? - сказала она неожиданно звонким голосом. – Заходи!

Миша потоптался в прихожей.

- Ну чего ты там? - крикнула старушка. - Иди уже!

Миша пошел на голос.

- Вот, гляди, - сказала старушка, - двенадцать метров, окно во двор. Восемь тысяч в месяц. Водку не пить, девок не водить.

До Миши дошло, наконец. Бабуля сдает комнату и с кем-то его перепутала.

Он не стал ее переубеждать . Ему нужно было задать несколько вопросов . Пожалуй, бабулечка сможет ему помочь. Старушки всегда все знают.

- Хорошая комната, - подыграл Миша, - и прекрасный вид из окна.

Под окном дрожало на ветру тщедушное сборище рахитичных берез.

- Дороговато только, - добавил Миша, - боюсь, не осилю.

- Чего говоришь? Ты погромче, я слышу плохо! Аппарат есть, так я не ношу, ну его, пищит все время! – выдала старушка скороговоркой.

- Дорого, говорю! - прокричал Миша.

- Да как же дорого! Восемь тыщ всего прошу! И рынок рядом, и вокзал, и магазинов полно, - заволновалась старушка, - не найдешь лучше!

- А ну, положь! Кому сказано – положь! - раздался вдруг за спиной Миши зычный баритон.

Миша вздрогнул, быстро оглянулся. В комнате кроме них с бабулей никого не было.

- Что это? - спросил он у хозяйки, которая никак не среагировала на таинственный голос, похоже, просто не услышала.

- Чего? – спросила она, наморщив лоб под цветным ситцевым платочком, умильно повязанным вокруг личика, похожего на печеное яблоко.

- Кто это разговаривает?

- Разговаривает? - удивилась бабуся. – Кто разговаривает? Я одна живу. Может, телевизор? Так я его и не включала нынче.

- Ложь, кому сказано! - повторил голос.

- Да вот же, - сказал Миша, озираясь, - снова кто-то разговаривает.

- Да это за стенкой, - успокоила его старушка. - Не бойся. Сосед. Голос у него больно громкий. Я-то глухая, не слышу, а вот Ольга жаловалась. Говорила, спать не дает. Съехала вот из-за этого, теперь приходится квартиранта искать. А где его найдешь? С рынка-то полно приходят, да я боюсь. Одного пустишь, а потом орава целая поселится. Женщина одна приходила с ребенком, отказала я. Этот ребятенок носится как оглашенный повсюду, он мне здесь всю посуду побьет. Не надо мне этого, - бабуля вздохнула. Пригорюнилась. - Мне одинокого надо, положительного. Вот такого как ты. Работаешь или студент?

- Работаю, - сказал Миша.

- Ну вот и живи, – разрешила старушка, - вот и живи! Что ж не жить? Вокзал рядом, и рынок, и магазинов полно. Если дорого, так я сбавлю. За семь восемьсот сдам. Себе в убыток.

За стеной кто-то трубно высморкался, что-то заскрипело.

- Слышимость какая! - удивился Миша. Подошел к стене, постучал - раздался глухой звук. - Из картона как-будто.

- Не из картона, - сокрушено призналась старушка, - а из этого, как его? Гипсоблока, что ли? Тут раньше начальник жил. Давно, когда только дом построили. У него две квартиры в собственности были. Стенку сломали между квартирами - одна большая комната получилась. А потом начальник то ли съехал, то ли помер, не помню уже. Квартиры снова разъединили. Вот и стенку сделали, чтобы побыстрей, из этого гипсоблока. Мужу моему эту квартиру на заводе дали. Тридцать годков тому уже.

Раньше тихо было. Директор школы здесь жил с женой, а потом убили его. Да, да, милок, убили. А кто, зачем – неизвестно. Людмила, жена-то его, квартиру и продала этому толстому-то. Бирюк, не здоровается даже. Пошла я к нему как-то, когда Ольга моя засобиралась, съезжать надумала. Стала я его просить, чтобы не шумел так шибко, так он выпроводил меня, и так дверью пред носом хлопнул, что даже у меня, глухой, уши заложило.

Старушка сокрушенно покачала головой.

– Оставайся, ты – молодой, крепкий. Поговоришь с ним по-мужски, может, притихнет, - с надеждой взглянула она на Мишу.

- А Ольга вдруг вернется?

- Не вернется. Ходила я к ней рынок, - она на рынке медом торгует, - нет, говорит, уже другую квартиру нашла, хоть далеко, но тихо, никто не шумит. Хорошая девка, молодая, но уважительная. Два года у меня жила. Помогала, и с рынка, опять же, то картошку принесет, то лук, если попрошу. А теперь одна я совсем, – снова загрустила старушка.

Словно в ответ за стеной заорал телевизор.

- Так, значит, там еще и убийство произошло? - осторожно спросил Миша, опасливо взглянув на стену, очень не хотелось спугнуть словоохотливую старушку.

- Да уж, - ответила та, присев на край аккуратно заправленной кровати, вплотную придвинутую к злополучной стене, расправила на коленях голубой в цветочек фартук, - сама до сих пор в себя прийти не могу. Уважаемый человек, директор школы. Такой серьезный, вежливый. Первый здоровался. Сумки иной раз до двери доносил. Не то что этот…

- И что, вы ничего не слышали в тот день, - кивнул Миша на стенку, - в день убийства?

- Нет, не слышали. Я-то уж ясно, глухая. И Ольга не слышала. Они вообще тихо жили. Никогда нас не тревожили. Тут милиционеры ходили, все выспрашивали. Нет, ничего такого мы не слышали и не видели. Да ты не сомневайся, заезжай, живи. А этого бирюка, усмиришь, ты вон крепкий какой.

- Ладно, - сказал Миша, - я подумаю еще. Если что, зайду.

- Подумай, подумай, - вздохнула бабуся. - Что ж не подумать? Комната хорошая. Рядом вокзал, рынок, магазинов полно. И вид из окна…

Миша вышел из подъезда, посидел на лавочке. Нужно подумать, нужно хорошо подумать. Обобщить, сделать выводы. Времени мало, поэтому нужно соображать быстрей.

Может быть, зря он все это затеял? Может, ну его это дело. Перекантоваться пару дней, отдохнуть, набраться сил, успокоить нервы, и вперед – на штурм редакций. Может, удастся в какую-нибудь газетенку, - да хоть в рекламный отдел, - пропихнуть свое туловище, свой мегамозг? Или просто свадьбы начать снимать. А, Мишаня, слабо? Слабо да по свадебкам, да по корпоративчикам? Гордость свою в одно место, и амбиции забыть крепко-накрепко?

Нет, нет, нельзя сдаваться… только чуть-чуть подумать, пораскинуть мозгами. Получится, все получится.

Стена в этой квартире… стена, сквозь которую все слышно…

Может быть, эта Ольга слышала что-нибудь? Что-нибудь важное?

Нужно найти ее! Найти без промедления.

 

Глава вторая

Вся трудность заключалась в том, что он не знал, как разговаривать со свидетелями. С бабулей прокатило, а с остальными как? На каком основании сейчас, например, он будет допрашивать эту девушку? Если, конечно, найдет ее на этом рынке.

- Не подскажете?.. здесь где-то рынок рядом... как пройти?

Женщина взглянула на него из-под лохматой шапки и почему-то улыбнулась. Хотя вроде ничего смешного он ей не сказал. Был вполне серьезен, и даже грустен. Навеяло размышлениями о собственной неудачливой судьбе.

- Прямо, потом налево, мимо школы и снова налево.

- Спасибо.

- Не за что, - она снова улыбнулась.

Ну и ладно, хоть у кого-то хорошее настроение.

Что он скажет этой девушке-квартирантке? Надо было все-таки у Жанны удостоверение фальшивое выпросить. Прикинулся бы следователем по особо важным делам. Имел бы полное право задавать вопросы.

Вот она, школа, значит, сразу за ней и налево. Холодно, черт возьми! Нужно куртку теплую покупать, холод до костей пробирает…

Вот и рынок. Где же ее здесь искать? Где здесь медом торгуют?

Миша долго ходил от ряда к ряду, пока, наконец, не увидел перед собой баночки всех размеров и всех оттенков янтаря. Запах стоял такой густой, что хоть ножом режь - насыщенный, приторно сладкий.

- Берите, молодой человек, – слышал он со всех сторон, - вот липовый, а вот цветочный, гречишный! Вот, попробуйте! Ну что же вы уходите? Попробуйте!

Он кланялся, сконфуженно улыбался, скользил глазами по грудям за цветными фартуками, читал имена на бейджиках: Вера, Оксана, Наталья, Гаянэ, Ольга.

Стоп! Вот она, Ольга!

Миша поднял глаза.

Симпатичная. Только одета не очень. Слишком скромно, старомодно даже - платочек, серая курточка и юбка, наверное, в пол, хотя ему не видно - прилавок скрывает.

Лицо без косметики, глаза светлые и губы не накрашенные, бледные. А в общем, ничего. Маме бы понравилась. Она часто говорит сыну, что хотела бы для него простую девушку, что ее пугают эти современные эмансипе.

Так, с чего же начать? Неудобно уже таращиться. Что ж ты молчишь, красавица? Товар свой не нахваливаешь?

- Девушка, почем мед?

- Там цены написаны, – ответила, и голову опустила. Глаза долу, ресницами прикрылась. Боже мой! И где такие экземпляры еще произрастают? Не иначе на полях, заросших медвяными травами, где гуляет ветер в диких зарослях, и где юные девы чисты, словно горный поток… Стоп, дружок, что-то тебя не в ту степь понесло…

- А какой мед самый вкусный?

- Они все вкусные, – глаза так и не поднимает. Покраснела как маков цвет. Стесняется. Вот те на! С каких все-таки гор спустилась такая чистота? Нужно брать дело в свои руки.

- Девушка, посоветуйте мне мед от… простуды! Что-то я себя не важно чувствую.

- Ну, вот липовый, - лепечет еле слышно.

Интересно, кто ее поставил торговать? Если она от всех покупателей мужского пола в ступор впадает, наверняка, к вечеру у нее дебет с кредитом не сходится.

- А попробовать можно? - спрашивает Миша.

- Пробуйте…

Открывает баночку, набирает крохотной пластмассовой ложечкой тягучее и ароматное, протягивает ему через прилавок, поджимая бледные розовые губы.

- Да нет, - озадаченно тянет Миша, - так я не распробую ничего. Может быть, у вас где-нибудь здесь кафе есть?

Наконец, взглянула на него. Глаза такие светлые - до прозрачности. На лице недоумение плюс (и это плюс в копилку Мишиного обаяния) любопытство. Ура, - возликовала Мишина журналистская душонка, - есть контакт!

- Кафе там, - кивает головой, - возле выхода.

А выражение на лице такое, мол, не понимаю: какое отношение ваш вопрос имеет к моему меду, к этой баночке с написанной на ней синим маркером немыслимой (по крайней мере, для безработного Миши) цифрой? И это все не вслух, а телепатически - поверх Мишиной головы. Хорошо, что Миша - знаток женской психологии, и иногда, - по настроению, - улавливает флюиды.

- Может быть, сходим вместе чаю попьем с вашим медом? Я заплачу, естественно. А если мне понравится мед - целую банку куплю. Вот эту! - Миша показывает на трехлитровый жбан. «Блин, где вот только денег взять? - думает он про себя. - А черт с ним, может до этого не дойдет…»

Девушка смотрит на него непонимающе.

И тут неожиданно на помощь приходит соседка слева. Милая тетечка необъятных размеров, стоящая за соседним прилавком, так же сплошь заставленным золотыми баночками.

- Сходи, сходи, Оленька, ты ведь и не завтракала сегодня. Сходи, а я покараулю. Ну, иди же, - продолжая улыбаться Мише, она толкает девушку в бок.

Та краснеет, слегка сопротивляется, но тетечка чуть ли не силой выталкивает ее из-за прилавка:

- Иди, я покараулю. Не волнуйся, цены знаю.

Девушка берет с прилавка маленькую баночку меда, быстро идет в сторону выхода, Миша торопливо следует за ней.

А юбка на ней и вправду длинная - в пол.

В кафе было малолюдно. Они сели за столик у окна, выходящего на рыночную площадь.

- Надеюсь, нас здесь не отравят, - спрашивает Миша. Это скорее риторический вопрос, на который он не надеется получить ответа. И вообще, - подумалось уныло, - как выудить информацию из этой тихони?

Но девушка неожиданно подает голос.

- Не отравят, - говорит она, - это семейное кафе. Здесь одна и та же семья работает много лет. Готовят очень вкусно, по-домашнему.

- Ну что ж, - говорит Миша сдержанно, так как боится спугнуть барышню, - что будем заказывать?

Девушка пожимает плечами:

- Я есть не буду. Только чаю попью.

- Здравствуй, Оленька, – к ним подходит пожилая женщина в белом халате, – позавтракать пришли?

- Да, тетя Галя, - улыбается девушка, и Миша вновь убеждается: она, действительно, ничего, вот только подкрасить бы и приодеть, – мне, пожалуйста, один чай.

- Может, пирожка с яблоками, Оленька? - заговорщицки спрашивает хозяйка. - Только испекла. Горячие еще, а вкусные! Сама знаешь.

- Ну, хорошо, - кивает девушка, - и один пирожок с яблоками. А ему… А вам что? – спрашивает она у Миши, по-прежнему не глядя ему в глаза.

- И мне тоже самое, - говорит Миша, и вздыхает с облегчением. Слава богу – на это у него денег хватит.

Пирожки и вправду были свежими и вкусными, чай настоящий, заваренный в чайнике, а не пакетик в пластиковом стаканчике. А уж мед - тут вообще все определения меркли. Мед просто таял во рту, оставляя на языке привкус лета, солнца и этих самых медвяных трав, которые приходили Мише на ум, когда он смотрел на эту медовую продавщицу.

Она все так же избегала на него смотреть. Миша знал почему: некоторые не очень уверенные в себе девушки считают его слишком симпатичным, - Миша покосился на свое отражение в блестящем медном пузе огромного самовара, из которого хозяйка разливала кипяток в разноцветные чайники, - и конфузятся. А уверенные в себе, особенно взрослые женщины, вроде той в лохматой шапке, у которой он спрашивал дорогу, наоборот начинают вести себя чересчур фривольно. Мама часто подшучивает над Мишей, когда приходящие к ней дамы, начиная от девочек-практиканток, над которыми она шефствует, заканчивая ее коллегами, чопорными докторшами, начинают на него реагировать и ерзать на своих стульях. Но разве он виноват в том, что оказывает такое воздействие на женский пол?

Все это, конечно, ерунда, так - для собственного приободрения. Никогда не воспринимал он всерьез свой успех у женщин. А сейчас ситуация более чем серьезная - шутки шутками, а разговорить эту барышню как-то надо.

Отпивая маленькими глотками обжигающий небо чай, Миша соображал: с чего бы начать? В голову ничего путного не приходило.

- Очень вкусный мед, - наконец, сказал он, - гречишный? Или этот, как его? Акациевый?

- Нет, липовый, - ответила девушка.

- Липовый? Значит, ненастоящий?

- Как это ненастоящий? - возмутилась девушка. - Самый настоящий! Вы пробуйте хорошенько!

«Наконец-то ожила», - подумал Миша и сказал как можно более задушевно и проникновенно:

- Правда? А то я тут недавно купил мед, а он оказался подделкой. Элементарно смешали сахар с водой, а выдавали за чистый мед с горных вершин, – сокрушенно поделился Миша и горестно вздохнул. – Столько денег вбухал зря. А ведь говорят, что подделку легко можно определить.

- Конечно, как же вы так попались? - девушка сочувствующе покачала головой. - Настоящий мед не стекает с ложки, а поддельный…

И она стала рассказывать Мише, как определить подделку.

И даже улыбнулась два раза.

- Вы так много знаете, - выразил свое восхищение Миша. – Я ни за что бы все это не запомнил.

- Это нетрудно, - смущенно сказала девушка. – Просто нужно быть внимательнее.

Так, так… подбираемся ближе…

- Меня Миша зовут, – он не стал протягивать руку. Боялся, что она всполошится и упорхнет как испуганная горлинка, или как там их в медвяных зарослях. Лови ее потом по всему рынку. Просто улыбнулся сдержанно.

- А меня Оля, - сказала девушка и зарделась.

Да, маме она определенно бы понравилась.

- Красивое у вас имя, - сказал Миша. – Очень вам идет.

Тихо, тихо, аккуратнее на поворотах. Сейчас сгорит, только пепел розовый останется.

- Ну что вы, - шепчет еле слышно, - обычное имя.

Они проговорили еще полчаса.

- Было очень вкусно, - Миша решил приступить к главному, - тем более, вы знаете, я не завтракал и, честно говоря, не ужинал.

Девушка взглянула на него с явным сочувствием.

- Понимаете, я расстался с девушкой, ушел из дома, мы с ней квартиру снимали. Всю ночь провел на вокзале. А до этого весь вечер после работы шлялся по городу. В итоге простыл, - Миша покашлял для убедительности. – Ума теперь не приложу, что делать? Где искать квартиру?

Миша пригорюнился, опершись на руку.

Девушка помолчала, потом нерешительно сказала:

- Вы знаете, я могу вам подсказать адрес. Но только сомневаюсь, подойдет ли вам.

- Неужели вы знаете кого-то сдающего квартиру? – Миша очень старался, чтобы его физиономия изобразила радость вперемешку с надеждой.

- Не квартиру, а комнату. И там не очень удобно… но может быть на первое время вам бы подошло. Если совсем уж жить негде.

- А что там не так? Хозяева – алкоголики?

- Да нет, хозяйка – хорошая бабушка. Но очень шумные соседи.

- И что, действительно, очень шумно? – загрустил Миша. Получилось очень естественно.

- Шумно, но дело даже не в шуме, - она снова покраснела, Миша даже подумал, что она не зря этим злоупотребляет, знает, что ей очень идет. – Дело в том, что сосед женщин к себе приводит… И там… неприличные вещи происходят… Но вы мужчина… - она совсем засмущалась, - может быть, для вас это не так страшно… Мне пришлось уйти. Хотя мне здесь близко, и с хозяйкой я подружилась.

- И долго, - осторожненько так спросил Миша, - вам, бедной, приходилось это слушать?

- Он совсем недавно заселился. До этого было как- то… - девушка вдруг замолчала.

- Тихо? - подсказал Миша, и замер: вот оно - то, зачем он сюда пришел.

Девушка как-то задумалась. Он заметил, что она в явном замешательстве. Взглянула на него, и словно подбирала слова. Словно боялась сказать лишнее, показалось ему.

- Да, раньше было тихо… А с его приездом совсем невмоготу стало. Я к приятельнице переехала. Жалко было, конечно, бабулю обижать, но я не могла больше оставаться.

- А что - прежние жильцы съехали? – спросил Миша, чувствуя, как в голове уже что-то звенит от напряжения.

- Да, – она снова задумалась, потом сказала, - вы все равно потом узнаете, если захотите там жить. В соседней квартире убийство произошло.

- Убийство?

- Да, мужчину убили. А жена его потом квартиру продала и уехала.

- А за что убили? Бандит какой-нибудь?

- Нет, не бандит. Директор школы. Эта школа здесь недалеко, совсем рядом с рынком. Вы, наверное, как раз мимо нее проходили.

- И за что же его?

- Я не знаю. Меня не было тогда. Я уезжала.

- В отпуск, наверное. Домой, к маме? Далеко живете?

- Далеко, - сказала Оля и отвернулась к окну. Потом встала:

- Мне пора. Дать вам адрес той квартиры? И телефон могу дать.

- Да, пожалуйста, диктуйте, я запишу, - Миша полез в карман куртки, и спросил наудачу, очень волнуясь (вот она уйдет сейчас, а я так ничего и не узнал!):

- И что, вы ничего подозрительного не видели? Все-таки два года рядом жили. За стенкой...

- Нет, - она взглянула вдруг прямо в его глаза, и он снова удивился: какие светлые у нее глаза, словно льдинки, - ничего не видела и не слышала. Мне пора, спасибо за угощение.

- Ну что вы, это вам спасибо. Очень вкусный мед. Я заплачу пока за баночку. А баллон я куплю обязательно, но только немного попозже. Сейчас с деньгами трудно.

- Хорошо, - кивнула она, - если будете звонить бабушке, скажите, что от меня. А хотите, я сама позвоню – попрошу за вас?

- Нет, нет, не надо! – сказал Миша, а сам подумал: если она позвонит бабусе, то, конечно, все поймет про него. Поймет, какой он бессовестный и наглый врун. Ну что же делать? Профессия у него такая - врать людям, глядя им в глаза. В их чистые, прозрачные, голубые глаза.

- Вот, - протянул он листочек, который успел вырвать из блокнота, пока они пили чай, и чиркнуть на нем своим (курица лапой!) почерком несколько циферок, - мой телефон. Может, позвоните мне как-нибудь? Когда захотите чаю попить.

Она пожала плечами:

- Не знаю. Наверное, это не очень удобно?

- Почему не удобно? – мягко спросил он, уже испытывая перед ней чувство вины за свой обман. – Очень даже удобно. Я ваш номер не буду брать, чтобы не быть навязчивым, но вы, если захотите, всегда можете мне позвонить.

Она еще раз пожала плечами, но листочек взяла. И ушла. Неслышными легкими шагами. Назад, в свои медвяные травы.

А Миша пошел в другую сторону. К выходу. В осенний холод, в эту чертовую, надоедливую, промозглую слякоть.

 

Глава третья

У двери школы его встретил молодцеватый дедуля в форме охранника.

Стал выспрашивать, к кому да зачем, потребовал документы.

«А где я возьму тебе эти документы? – подумал Миша. – Паспорт как назло остался в старой куртке, липовым удостоверением, открывающим все двери, еще не обзавелся. Скоро как в мультике, придется усы и хвост предъявлять, впрочем, и этого добра у меня тоже не водится».

- Не пущу, - решительно сказал дед, - без документов не велено.

И пришлось бы Мишане убираться восвояси, - ну не драться же с этим сушеным боровиком, - но тут к его счастью подоспела помощь.

Высокая грузная женщина, проходящая мимо, остановилась, привлеченная громким разговором. Миша, все еще не теряя надежды, уговаривал деда, уже явно собирающегося применить насилие по отношению к непрошенному гостю.

- Что у тебя там, Степаныч? - спросила женщина.

- Да вот прет без документов! – возмущенно поделился дед.

Женщина строго взглянула на Мишу и вдруг заулыбалась.

- Ой, а я вас узнала! Проходите, проходите, пожалуйста! Пропусти его, Степаныч, что же ты?!

Степаныч недовольно хмыкнул и слегка двинул Мишу в спину.

- Иди уже! В следующий раз чтоб с документами был!

Миша благодарно улыбнулся женщине:

- Мне бы директора, – ласково попросил он и с опаской оглянулся на бдительного дедулю. У того был такой вид, словно он сейчас даст Мише пинка под зад.

- Идемте, я вас провожу, - любезно сказала женщина и быстрым шагом направилась к лестнице. Миша двинулся за ней.

В приемной сидела молоденькая секретарша. Мишина спасительница что-то шепнула ей на ухо, та взглянула на Мишу и смущенно заулыбалась. Вскочила, придвинула стул.

- Садитесь, пожалуйста.

«Да уж, - подумал Миша. – Вот она - волшебная сила популярности. И хотя денег от нее никаких, но хоть какая-то польза…»

- Юлия Сергеевна здесь где-то, пойду поищу, – сказала спасительница и ушла, оставив Мишу наедине с окончательно засмущавшейся секретаршей. Миша видел, что она хочет заговорить с ним, но никак не решится. Телефонный звонок спас бедную девушку от обморока.

Она слушала кого-то в телефонной трубке и послушно кивала, иногда испуганно взглядывая на Мишу.

Потом положила трубку, откашлялась и торжественно сказала:

- Юлия Сергеевна просит вас подождать у нее в кабинете. Проходите, пожалуйста.

Миша вошел в небольшой кабинет. Секретарша тихонечко затворила за ним дверь.

Прошло минут пятнадцать. Миша заскучал, у него затекли ноги.

«Интересно, когда Санек старушку мою отремонтирует? - подумал он, - столько беготни, никаких ног не хватит…»

Подошел к окну, постоял, задумавшись, наблюдая как в школьном дворе мальчишка в голубой курточке играет с щенком.

Голос за спиной раздался так неожиданно, что он вздрогнул.

- Ну, здравствуй, Михаил Плетнев.

Он узнал этот голос. Низкий, с хрипотцой. Он узнал бы его из тысячи других голосов.

Он резко повернулся, так что в шее даже что-то щелкнуло и … застыл на месте. Просто окаменел. И глаза, небось, вытаращил как камбала без кислорода. И, наверное, впервые в жизни не поверил своим глазам, пусть даже и вытаращенным.

Юлия Сергеевна… Юлия Сергеевна? Юлия Сергеевна! Юлька… Юлька…

Е-мое-е-е… Юлька Григорьева!

- Юля, - сказал он сипло, во рту пересохло, - Юля, это ты?

- Я, как видишь, - сказала весело Юлька Григорьева. – Не узнал? Неужели так сильно изменилась?

- Нет, что ты, совсем не изменилась!

- Ну да, – хмыкнула она, – совсем не изменилась! Врешь ведь?

Действительно врет, ни за что бы не узнал ее, если бы встретил на улице.

Да и как узнать в этой женщине с высокой прической а-ля чиновница семидесятых, в синем костюме, похожем на эмансипе-униформу, с этой сногсшибательно безвкусной ниткой искусственного жемчуга поверх пышного белоснежного жабо ту глазастую тоненькую девчонку, с которой он до беспамятства целовался тем далеким летом? Сколько лет-то уже прошло - семь, восемь?

Она изменилась, очень изменилась… Повзрослела. Красивая, конечно, кто ж спорит? Но совсем, совсем другая… Только голос остался прежним. Когда-то он и выбрал ее за этот голос. Он бы и внимания не обратил на эту провинциалочку. Девчонка как девчонка, но вот голос… как только она тогда заговорила с ним, он почувствовал, что она - особенная. Она спросила что-то про экзамены, а у него моментально среагировало что-то внутри именно на этот тембр, такой своеобразный, непохожий на другие. Он предложил ей позаниматься вместе. Это были две незабываемые недели… Незабываемое, жаркое до одури, лето…

А потом она куда-то исчезла, растворилась в институтском коридоре, словно ее и не было никогда.

Он до сих пор помнит ощущение своей полной растерянности в тот момент, когда он стоял у списка поступивших и повернулся в ее сторону, чтобы крикнуть ей: «Вот он я, смотри!» - и даже палец еще держал на своей фамилии, а ее уже не было рядом. Вот только что стояла, касаясь его худым, немного острым плечом, и вдруг пропала. Он выбрался из толпы, окружившей стенд с вывешенными списками. Кинулся по коридору, отыскивая ее глазами. Потом к выходу во двор, по-летнему шумевший разросшейся листвой высоченных лип. Но напрасно - она исчезла.

Он вернулся назад, протиснулся ближе к стенду, изучил все списки, не нашел ее фамилии и понял: она не поступила и поэтому ушла.

Он кинулся в общежитие, рванул мимо кричавшей что-то вахтерши, взбежал по лестнице, распахнул дверь в комнату. Ее кровать была пуста. Свернутый рулоном матрас и серая подушка без наволочки ожидали какую-то другую счастливицу – поступившую.

Ни соседки по комнате, ни вахтерша, отругавшая его за беготню по лестницам, – «Ишь, умный какой выискался, кто позволил без разрешения?!» – не знали, куда исчезла абитуриентка Юлия Григорьева.

Он погоревал неделю. Потом уехал в совхоз на подработку. Вспоминал еще пару месяцев ее сухие потрескавшиеся губы, гибкое податливое тело, а потом завертелась студенческая жизнь, и короткая экзаменационная любовь как-то выветрилась из памяти. Как, оказалось, не окончательно. Иначе с чего это он так разволновался?

- А вот ты совсем не изменился, – Юля улыбается и, оглядывая его, обходит вокруг. – Все тот же Мишаня Плетнев. И все так же на барышень действуешь. Катя моя вон в полном ступоре, – кивнула она в сторону приемной и засмеялась.

«И смех у нее изменился», - с сожалением подумал Миша. В те дни она смеялась по-другому, негромко, чуть отворачивая лицо. Он это точно помнил. А сейчас смеется уверено и твердо, по-директорски.

- Не ожидал тебя здесь увидеть, - говорит Миша, и разводит руками, словно и ее приглашает удивиться вместе с ним. – Вот уж не ожидал.

- И я тебя не ожидала здесь увидеть, - в тон ему отвечает Юля. - Что же привело криминального журналиста в мою школу?

Ого, как это у нее прозвучало! Не хило! Моя школа! Получается же у некоторых: растаяла на пороге института в стареньких застиранных джинсах и возникла спустя несколько лет в образе руководителя учебного заведения. Уметь надо… Молодец, конечно, не то, что Миша. А ведь это она не поступила. Он-то поступил. И что в итоге? У нее – целая школа в подчинении, а он непонятно кто, непонятно что, непонятно где…

Все это конечно не вслух, вслух другое:

- Ну, я не только криминальный журналист. Я сотрудничаю с одним каналом, который сейчас запускает серию программ о передовых технологиях в школах. Вот мне и дали поручение прийти именно в эту школу и соорудить, так сказать, репортаж на злобу дня. Скажем так - предварительный репортаж. Пока только с фотографиями. Оператора с камерой потом привезу. Когда уже наметим примерный план съемок. А фоторепортаж, кстати, может быть, пойдет в журнал, с которым я так же сотрудничаю.

- Тебе действительно посоветовали мою школу? - улыбнулась Юля, а Миша подумал, что эту улыбку без преувеличения можно было назвать самодовольной.

- Действительно, – соврал Миша. И в который раз успокоил себя: «Не буду больше врать, никогда! Клянусь! Последний раз! Сдам материал Рыжову и больше никогда врать не буду».

- Ну, хорошо, пойдем, - Юлька потянула его за рукав, - пойдем, я тебе все покажу. Начнем со спортзала. Его совсем недавно отремонтировали. Если бы ты знал, скольких нервов мне это стоило!

Целый час она водила его по школе.

И целый час он фотографировал, и не уставал удивляться, восхищаться, прицокивать языком.

И все-таки сплоховал. Обложался, как говорит Санек. И даже не заметил, в какой момент потерял бдительность. Так бывает, когда человек думает, что он умнее других. Это уже мамины мудрые слова.

- И что, - воскликнул он якобы пораженный, - ты все это сделала за один год? Ведь тебя на это место сразу после убитого директора поставили?

Юля внезапно остановилась, внимательно на него посмотрела. Поджала губы, сузила глаза.

- Вон оно что? – сказала со злостью, и ему показалось, что она борется с желанием немедленно вышвырнуть его в окно. Как раз распахнула настежь створку, чтобы продемонстрировать, какие отличные, а главное, дорогущие окна, ей удалось выклянчить у спонсора.

- Что? – Миша состроил удивленную физиономию, а сам крыл себя последними словами: «Вот дебил, так подставиться!»

- Так ты из-за этого здесь? Из-за убитого директора? А я-то, дура, распинаюсь… Убирайся отсюда немедленно! Убирайся, пока я охрану не вызвала!

Миша вспомнил сердитого дедулю-охранника и невольно засмеялся, чем разозлил ее еще больше. Она взглянула на него в бешенстве, развернулась на каблуках, быстро пошла прочь по коридору. Миша кинулся следом.

- Юля! Ну, Юлька! Ну, подожди же!

- И как я повелась, - говорила она, каблуки стучали в такт словам, - трепло ты, Плетнев! Был им и остался, ничуть не изменился!

- Ну, Юля, не сердись! Прошу тебя! Ну, работа у меня такая! Ну, остановись, давай поговорим!

Она резко остановилась, - была у нее в характере некоторая резкость движений, стремительность, - он это помнил, еще с того времени помнил. Неужели хотя бы ради того времени она ему не поможет?

- О чем мне с тобой говорить, Плетнев? Ты зачем сюда явился? Здесь тогда уже была полиция, и твои собратья по перу - журналюги поганые, да, да, - энергично закивала она головой в ответ на его укоризненный взгляд, - поганые! Мы все, что знали, им рассказали. А тебе-то что нужно? И почему снова все это всплыло? Три года прошло! Убийц нашли?

- Нет, не нашли. Поэтому я здесь, понимаешь?

- Не понимаю, – резко ответила Юля, - не понимаю, и не хочу понимать.

- Я провожу журналистское расследование, Юля, помоги мне, - задушевно попросил ушлый Мишаня.

- А ты не мог мне сразу сказать? – Юлька опять внезапно остановилась, и Миша, чуть не сбив ее с ног, схватил ее за плечи.

Юлька растерялась на мгновенье, потом оттолкнула его.

- Это что такое? Не хватало еще…

- Ну, прости меня, Юля. Прости. Нужно было сразу тебе сказать.

- Я как дура перед ним распинаюсь… – с обидой повторила Юлька.

- Ну, прости, я просто не знал, как начать.

Они дошли до кабинета.

- Катя, кофе мне! Покрепче, - строго обронила Юлия Сергеевна, проходя мимо стола вновь засмущавшейся секретарши.

Миша вошел следом. Встал на пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Юля села за свой рабочий стол, стала перебирать бумаги.

Потом подняла на него глаза. Щеки у нее горели, а в глазах засверкало такое негодование, что Миша даже поежился.

- Не смею тебя больше задерживать.

- Ну, Юля, прости меня.

- И я ничем не могу тебе помочь.

- Да ладно тебе, Юлька, - он подошел к ее столу, наклонился к ней. – Понимаешь, у меня ситуация совершенно критическая. Я работу потерял. От этого репортажа зависит все мое будущее. Это правда, без трепа.

Он губами прикоснулся к ее волосам. Когда-то это срабатывало.

В это время вошла секретарша. Застыла, оторопев, на пороге.

- Катя, ну что вы встали? – нетерпеливо воскликнула Юлия Сергеевна, - несите кофе!

Катя поставила поднос на стол и быстро ретировалась.

Юля выпила свой кофе, Мише не предложила.

А он и не просил, решил посидеть тихонечко - пусть успокоится.

Десять минут прошло в полной тишине, было слышно только тиканье часов, висевших над полированным директорским столом.

Наконец она заговорила:

- Я все равно ничего не знаю об этом убийстве. И никто в школе не знает.

- А ты не могла бы просто рассказать мне о бывшем директоре?

- Что я могу тебе рассказать? Я его не очень хорошо знала. Его сверху спустили, он всего год поработал директором нашей школы, а потом его…

Она многозначительно поглядела на Мишу.

- А как ты здесь оказалась? Ты тогда так внезапно исчезла. Я искал тебя, и потом ждал, что ты объявишься.

- Да уж, – усмехнулась она, - представляю себе…

- Я серьезно, - Миша изобразил обиду, – ты даже не попрощалась, ничего не объяснила.

- А что там было объяснять? Не поступила и все, меня из общежития сразу выперли. Пришлось на вокзал ехать.

- Но все-таки ты могла бы… После всего, что было между нами… - укоризненно начал Миша.

- Ладно тебе, - перебила его Юля, - думаю, ты недолго расстраивался.

- Не в этом дело.

- Да, не в этом! - Юлька вспылила, вскочила с места, заходила, звонко отстукивая каблуками по кабинету. - Не в этом! А в том, что я не могла остаться. Негде было и не на что. С трудом наскребла денег на билет в ближайший областной городишко, туда и поехала. К счастью меня приняли в местный пединститут, общежитие дали. Сначала сильно горевала – амбиции и все-такое, и тебя вспоминала, но потом как-то все быстро наладилось. Втянулась, пошла работать в школу. Оказалось, что у меня недюжинные организаторские способности. Я придумала несколько педагогических фишек. Родители повалили со всего города в ту школу, в которой я работала. Уже на четвертом курсе я завучем стала, меня на всех совещаниях расхваливали. Талант, мол, наше будущее.

- А как же ты здесь оказалась?

- Как-то меня на семинар послали общероссийский, и на этом семинаре я познакомилась с одним пожилым человеком. И он меня к себе на работу позвал, вот в эту самую школу. Сказал, что уходит на пенсию через год и хочет за этот год меня подготовить и оставить после себя директором. Конечно, я отнеслась к этому с большим воодушевлением, все бросила, прилетела сюда просто на крыльях. Целый год мы с ним работали, планов было громадье… А тут этот карьерист, бездельник хренов!.. Спустили его сверху… Директор! Тот еще проходимец! Я за него пахала, отдувалась, а он только бумажки подписывал да наверху моей работой хвастался, выдавая за свою.

- И когда его не стало, ты заступила на это место?

- Да, на свое законное место.

- И что, хорошее место? В плане карьеры?

- Нормальное. При определенной сноровке и трудолюбии, и связях, конечно, можно пойти наверх. Сначала в РОНО, потом, глядишь, и в министерство. Если подсуетишься. Так, по крайней мере, рассчитывал наш директор.

- И ты видимо тоже?

- И я видимо тоже.

- Значит, тебе выгодно было…

- Ты шутишь, - она нахмурилась.

- Шучу, конечно, - хмыкнул Миша. – Послушай, а враги у него были?

- Враги? Не знаю… Не любившие были.

- Не любившие? А за что не любившие?

- Скользкий был тип, неприятный. Обожал только себя, говорил только о себе, школа его мало интересовала.

- Ты что-нибудь знаешь о его семье? У него ведь жена была, кажется?

- Кажется, была… Но я ничего, совершенно ничего не знаю. Мы с ним только по работе общались. Скажи, ты все это хочешь у себя в передаче показать?

- Что все? – насторожился Миша.

- Все, что я тебе рассказала о нашем директоре?

- Да нечего пока показывать, я еще только собираю материал.

- Ладно, - Юля встала, - я здесь с тобой болтаю, а у меня совещание через час. Отвезешь меня? Не хочу до остановки переться по лужам, а потом еще в автобусе трястись.

- У меня машина в ремонте, - смутился Миша.

- Что-то у тебя все не так, машины нет, работы нет… А я-то думала… – она смерила его взглядом с головы до ног.

Миша выдержал этот взгляд. Наверное, попривык все-таки к роли неудачника. Оказывается, к этому можно привыкнуть.

Ну, пойдем? Хоть до остановки проводишь, - вздохнула Юлька

На улице она взяла его под руку, неожиданно прижалась к его плечу.

- Послушай, давай пройдем через рынок. Кофе хочу купить. Там в одном магазинчике замечательный кофе в зернах.

Он обернулся, увидел близко ее лицо, и эти губы, теперь уже совсем не такие, как тем летом.

- Я рад, что ты больше не сердишься, - сказал он и удивился, что не чувствует больше волнения от ее присутствия, слишком уж сильно она изменилась.

- Не сержусь, - улыбнулась Юлька, - ты ведь просто на работе, а работу надо выполнять или хорошо, или никак.

Идти на рынок Мише не хотелось, он опасался того, что медовая девушка его увидит.

Так и случилось, почувствовал: кто-то смотрит в спину.

Обернулся. Так и есть, замерла на месте, с баночкой в руках, глаз с него и Юльки не сводит.

Ну и ладно, все равно уже поздно. Увидела, так увидела. Они, наверное, и не встретятся больше никогда, а жаль, хорошая девочка, и маме бы понравилась.

После того, как Юля уехала, он еще немного постоял на остановке, зачем-то вспоминая то лето, те поцелуи.

Потом вздохнул и поплелся на маршрутку.

Серый осенний день наваливался на город всей своей холодной скучной неотвратимостью. До девяти-ноль-ноль второго декабря оставалась ровно неделя.

 

Глава четвертая

Утро следующего дня было воскресным и, проснувшись, Миша полежал несколько минут с ощущением блаженного расслабления во всех уставших накануне частях своего молодого, но основательно утомленного тела. Даже не глядя в окно, Миша точно знал: на улице прекрасная погода. Он чувствовал это. Разве в воскресенье может быть иначе? Даже если слякоть, даже если холодный дождь – все равно чудесная погода. И пусть он безработный, и для него сейчас, что понедельник, что воскресенье – одинаково, дело в самом ощущении выходного дня, маленького праздника. Миша еще не совсем забыл, как в детстве просыпался вот так же воскресным утром и несколько минут лежал в своей постели абсолютно счастливый, прислушиваясь к тому, как мама весело звенит посудой на кухне, готовя ему завтрак. Вот как сейчас. Он слышит звук приемника. Какой-то радиоспектакль передают мамочке на радость. Она любительница театральных постановок, но, к сожалению, последнее время Миша не так часто приглашает маму в театр, как хотелось бы им обоим. Цены на билеты очень выросли.

Что там передают интересно? Девичий голосочек звенит колокольчиком. Из какого это спектакля? Сейчас и не вспомнить. Миша снова потягивается – ох, как же хорошо! Его ноздри чуют самый главный атрибут воскресного утра - умопомрачительный запах свежей выпечки, который беспрепятственно залетает к Мише за ширму и будоражит все его обонятельные рецепторы.

Миша спускает ноги на пол, обувает свои любимые заношенные тапочки, что что, а в этом он консерватор, мама уже его не уговаривает – знает, что он привыкает к вещам так, что клещами не отодрать, - и прямо в трусах идет на кухню – поживится чем-нибудь вкусненьким.

И только встав на пороге кухни, прищуривая сонные припухшие глаза, соображает, что это был не радиоспектакль, голоса были самые что ни на есть реальные. За маленьким столом, покрытым белой в синий горох скатеркой, сидела мама – очень оживленная, - а напротив нее – свежеликая, розовая как бутон горной розы, – тьфу ты черт, почему при одном взгляде на нее такой бред в голову приходит? - в общем, напротив мамы сидела она - медовая девушка и маленькой серебряной ложечкой - той, что подарил сосед Гавриил Аронович на первый Мишин зубок, - ела мед из фарфоровой розетки из сервиза на двенадцать персон, а на столе стояла трехлитровая банка желтого меда, и мама то и дело притрагивалась к банке и охала в восхищении, и качала головой.

Увидев Мишу, медовая девушка из розовой стала пунцовой, ложечка застыла на пути к хорошенькому рту, глаза сначала округлились, а потом зажмурились. Она еле слышно пискнула и покачнулась на стуле.

Чуткая мама всплеснула руками и вскочила:

- Миша! Ну, ты что?! В одних трусах при гостях-то!

Миша опустил голову вниз и, кажется, тоже покраснел, по крайней мере, уши загорелись точно. Трусы были несерьезные, не предназначенные для обозрения их скромными девами.

- Носи на здоровье! - сказала Валентина Васильевна, когда в прошлый День Защитника вручала Мише шуршащий пакет, перевязанный голубой ленточкой. - Отличный трикотаж, хотя и турецкий.

Трикотаж, и правда, был отличный, не тянулся, катышков не образовывал, не линял. Вот только дизайн был слишком уж фривольный - одна сторона трусов была сплошь покрыта пурпурными сердечками, а на другой – толстенький амур целился из лука, и надпись кудрявилась над его головой: «От меня не уйдешь!»

Бедная девушка… Что должно было происходить в ее нежной душе, после того как она узрела почти голого молодца в таком провокационном исподнем?

- Пардоньте, – сконфузился Миша и срочно ретировался за ширму - привести себя в достойный вид.

Влез в джинсы, натянул футболку и только потом удивился: откуда она здесь взялась? Может, я еще сплю, и она мне снится?

Потряс головой, потер глаза и даже ущипнул себя за ягодицу. Нет, не снится. Вот же звенит голосочек на кухне, оклемалась сердечная после того как узрела раздетого, вернее неодетого, мужчину.

Миша вошел и сел напротив. Мама налила ему чай.

- Кушай сынок, такой вкусный мед принесла Оленька, просто дух захватывает - такой аромат! И оладушки, пожалуйста, кушай. Мне вот Оля рассказала один секрет, оказывается, в тесто нужно капельку дрожжей добавлять, тогда оладьи будут пышными. В следующий раз обязательно попробую.

Миша запихнул в рот сразу два оладушка и взглянул на Олю, все еще раздумывая: не фантом ли она?

Она взгляд выдержала, глаза не опустила, смотрела очень серьезно, не улыбаясь.

- Так вы Оленька издалека приехали? – спросила мама и многозначительно поглядела на Мишу: мол, чего сидишь букой? Развлекай гостью!

- Да, – кивнула девушка, - издалека.

- Значит, вы продаете такой замечательный мед на рынке? И чей же это мед? Наверное, у ваших родителей пасека?

- Нет, не у родителей, – Оля продолжала смотреть на Мишу.

А у него от ее взгляда застревали в горле медовые оладушки. Он закашлялся, мама постучала по спине.

- Не торопись, Миша, никто не отнимет! - она засмеялась и посмотрела на Олю, приглашая и ее посмеяться над Мишиной неуклюжестью.

Оля улыбнулась из вежливости. Конечно, хорошая девушка - скромная, вежливая. То-то мама такую активность развела, раньше такие барышни к ним домой не приходили, все больше наведывались современные эмансипированные девицы, которых мама боялась как огня, ей казалось, что одна из них охмурит Мишу, отберет у них единственную квартиру, и им придется скитаться по чужим углам. Видимо, вспомнив об этом, мама все- таки решила узнать побольше об Олиных родителях, мало ли, внешность бывает обманчива.

- Скучаете, наверное, по маме с папой? Такая молоденькая, и совсем одна в таком большом городе.

- А я, - улыбается Оля, – совсем не одна, Андрей Ильич приезжает раз в неделю. Это тот человек, пасечник, от которого я на рынке торгую. Иногда Маруся с ним приезжает, это его жена. Иногда я к ним в деревню езжу, помогаю. У них ведь восемь детей, да хозяйство большое, помощь нужна.

- Они - ваши родственники? - интересуется любопытная не в меру мама. Миша тихонько под столом наступает маме на тапочек, перестань, мол, выспрашивать.

- Нет, не родственники, - поясняет Оля, - я с Марусей в поезде познакомилась, она меня к себе позвала. Я и жила с ними, а потом попросилась в город на рынок. Они хотели чужого нанять, а я сказала: зачем чужого? Чужой обмануть может, а я никогда не обману.

«Да, – подумал Миша, - с такими глазами, наверняка, никого не обманет».

Мама, видимо, тоже так подумала, потому что подлила Оле чай и придвинула вазочку с конфетами. Миша просто физически ощутил мамины мысли: «Такая милая, спокойная, в скромном наряде - белый верх, темный низ, боже мой, какая прелесть! Знает, как печь оладушки! Это ж надо, в наше-то время! А главное, как на Мишу смотрит, а он как на нее…»

И все-таки жизнь научила маму не доверять первым впечатлениям.

- А почему же вы дома не живете? - спросила мама. – Только вы не подумайте, Оленька, что я излишне любопытствую. Просто удивляюсь, как вас родители отпустили.

- Они меня не отпускали, – улыбнулась Оля, – я сама сбежала, как только немного подросла и поняла, что если останусь, беда какая-нибудь случится.

- Беда? – переспросила насторожившаяся мама.

- Ну да, – кивнула Оля, – пьющие они у меня, алкоголики. Сейчас много таких в деревнях. Вы, может, не знаете?

- Знаем, знаем, – заволновалась мама. - Конечно, знаем.

- Ну, так вот, я и ушла, боялась, что от злости могу сделать с ними что-нибудь. Злость у меня на них была сильная, я их сжечь хотела разом. Сжечь прямо в дому, чтобы не было их больше.

Мама притихла.

Миша не сводил с девушки глаз.

- Так вы сейчас с ними не общаетесь? – спросила мама.

- Нет, – Оля разглаживала на столе фантик от конфеты, – их, может, уже и в живых нет. Мне, если честно, все равно. Я их тогда уже похоронила, когда из дома ушла. Но вы не думайте, я совсем не одинока. Маруся и Андрей Ильич ко мне очень хорошо относятся, и потом я, кроме рынка, еще в одном месте работаю – в Центре «Благое дело». Не слышали? Этот центр занимается благотворительностью. И я там не последний человек. На мне, знаете, сколько одиноких стариков, детей из неблагополучных семей? И всех нужно накормить, обогреть, и просто поддержать добрым словом. Так что мне совершенно некогда вспоминать свою прошлую жизнь.

Мама покачала головой, сочувственно погладила Олю по плечу.

- Ну ладно, – сказала она, - вы чай пейте, а я к соседке Марине зайду, она меня вчера на пасьянс звала.

Бедная мама, подумал Миша, он-то знал, что мама ничего не понимает в картах, а соседку Марину слегка презирает за то, что та периодически меняет любовников.

Он вышел за ней в коридор.

- Я пойду, Миша, - сказала она шепотом, - а ты подумай, подумай, как следует. Девушка, конечно, хорошая, но ведь с наследственностью не поспоришь.

- Хорошо, мам, я подумаю, – серьезно отозвался Миша и тихо спросил:

- Мамуль, а где у нас денежки? Я сейчас на мели, а за мед расплатиться надо.

- Там в серванте, в голубой сахарнице, надеюсь, хватит, бери, у меня зарплата скоро. Ну, я пошла, а ты подумай.

Когда Миша вернулся на кухню, медовая девушка все так же прямо сидела на табурете и разглаживала блестящий конфетный фантик на любимой маминой скатерти.

Он снова сел напротив, налил себе чаю, зачерпнул большой ложкой мед, почавкал, надеясь, что она улыбнется. Но она не улыбнулась.

- Ну, – сказал Миша и отхлебнул чай, – и как же вы меня нашли?

- Очень просто, – ответила она, разворачивая еще одну конфету, – шла за вами до самого вашего дома.

Миша поперхнулся и зашелся в кашле. Она быстро встала, подошла к нему и изо всех сил стукнула кулачком по спине так, что он снова поперхнулся.

Она села на место, подождала, когда он перестанет кашлять.

- У вас в подъезде дверь не запирается, и я шла за вами до самой квартиры. А вы и не заметили.

Миша уставился на нее, не зная, что сказать. Потом его снова разобрал кашель.

- Собираетесь спросить, зачем я за вами шла?

Миша кивнул.

- Хотела предупредить вас.

- О чем? - с трудом произнес Миша, пытаясь отдышаться, – о господи, сколько раз мама просила: не болтать с набитым ртом. Так и на тот свет можно отправиться!

- О том, чтобы вы не доверяли этой женщине.

- Какой женщине? – Миша состряпал недоуменное лицо.

- Новому директору тридцатой школы.

- А вы с ней знакомы?

- Нет, не знакома, но я видела несколько раз, что она приходила домой к нашему соседу.

- Правда? Ну что ж, думаю, что ничего странного в этом нет. Они ведь работали вместе.

- Но она к нему ночью приходила. И только тогда, когда его жена не было дома.

Теперь Мише не пришлось ничего делать со своей физиономией, потому что она сама по себе, не спрашивая у хозяина разрешения, выразила огромное удивление.

- А вы уверены? - переспросил он. - Как вы могли ночью узнать ее? Вы что в глазок подглядывали?

Девушка пожала плечами:

- И в глазок тоже. А еще я однажды через стенку услышала, что они прощаются, и вышла на лестничную площадку. Встретилась с ней лицом к лицу

- И что же она?

- Ничего. Сделала вид, что меня не заметила.

Миша помолчал, переваривая услышанное.

Потом встал, ушел в комнату, вернулся с деньгами. Положил их перед ней на стол, прямо на цветные фантики, из которых она составила узор в виде цветочка.

- Вот возьмите, это за мед.

- Вообще-то, это подарок, – обиженно сказала она.

- Вообще-то, я от женщин подарки не принимаю, – сурово ответил Миша. - Вы меня извините, но мне нужно идти, позвольте я провожу вас до остановки?

- Я и сама дорогу знаю, – пожала она худеньким плечиком и, стараясь не задеть его, бочком выскользнула из кухни.

Пока он напяливал на себя куртку, возился с поломанным замком на сапоге, черт бы его побрал, ну почему всегда в самый ответственный момент? – ее уже и след простыл.

Он оглядел улицу – свинцовые тучи, угрожающе низкие, и воздух такой холодный, что нос моментально стал красным, – и отправился на остановку, где прозябали в прямом и переносном смысле такие же безлошадные горемыки, как он.

И только в тот момент, когда к остановке подъехал автобус, до Миши дошло:

«Е-мое, а куда ехать? Куда ехать-то? Адреса-то я не знаю…»

Вдохновенно и красиво поматерившись, – старался шепоточком, но дама в клетчатом пальто, стоявшая рядом, перешла на другой конец остановки, и уже там на безопасном расстоянии укоризненно покачала головой, – Миша стал перебирать варианты выхода из создавшегося положения. Сгонять в школу? Нет, сегодня выходной, школа закрыта. Отложить до завтра? Нет, с Юлькой нужно поговорить сегодня, времени-то конкретно в обрез.

И вдруг кто-то постучал его по спине. Он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Ах, ну надо же, снова голубоглазая и медовая.

- Могу показать, где она живет.

Миша уже ничему не удивлялся.

- Покажите, – вздохнул он, – будьте добреньки.

Она встала рядом с ним, демонстративно отвернулась.

- Нам на какой автобус? – спросил он.

- На тридцать пятый, - буркнула она еле слышно, даже не повернув к нему головы.

Внезапно одна из свинцовых туч разродилась, и с неба посыпались крупные хлопья.

Нужный автобус все не шел, у него замерзло лицо, и ноги. Господи, когда уже это все закончится? Придется потратиться и из тех денег, что обещал привезти Саня, купить себе нормальную зимнюю одежду.

- Оля! – позвал он, намереваясь спросить, откуда ей все-таки стало известно, где проживает Юлия.

Она обернулась, и Миша улыбнулся. На ресницах снежинки, и шапочка в снегу, и шарфик. Очень миленько, прямо Снегурочка. Не стал портить момент, просто спросил:

- Можно я вас сфотографирую?

Она пожала плечами:

- Пожалуйста, если хочется. Мне не жалко.

Пока ехали в автобусе, Миша все посматривал на нее, потом не выдержал, поинтересовался:

- Как вы узнали, где она живет?

- Очень просто, – ответила девушка. – Однажды, когда она вышла от соседа, я за ней проследила.

Действительно - очень просто. Куда уж проще. С этой девушкой явно что-то не так.

Очень долго шли от остановки. Вокруг – новостройки, спецтехника, подъемные краны. Несмотря на выходной, работа кипела вовсю, видимо, торопились управиться до настоящих морозов.

Шли через парк, скорее уцелевшую часть некогда обширного леса, посреди которого блестело одинокое озерцо. И в этом озерце, в незамерзшей еще полынье, плавали две утки.

- Взгляните, Оля, - удивился Миша, - зима, а они все не улетают.

- Уточка ранена, – пояснила девушка, - видите, как крылышко держит, чуть-чуть в сторону? А селезень не хочет ее оставлять.

- Вы и это знаете? – многозначительно спросил Миша.

- Знаю, – сказала Оля, - я как-то здесь прохаживалась, и мне мальчишки здешние рассказали. Они сами эту уточку и подбили.

- Надеюсь, вы их отругали?

- Нет, не ругала. Просто сказала, что за все в этом мире отвечать нужно, и им когда-нибудь придется ответить за содеянное.

Миша даже не знал, что сказать на это. Просто шел рядом. Конкретно озадаченный.

Наконец, девушка остановилась перед желто-коричневой нарядной новостройкой.

- Вот здесь. Третий подъезд, второй этаж, дверь налево, - сказала она. -

Но вы можете не подниматься, она через пять минут сама выйдет. Она каждое воскресное утро в этом парке бегает. Вы ее подождите, а я пойду. Мне на рынок надо вернуться.

Не стал Миша спрашивать, откуда ей известно про воскресные пробежки в парке. Что тут спрашивать – итак все ясно. Ясно то, что все еще больше запуталось. И похоже дело о стеклянном ангеле плавно перетекает в другое: в дело о чудаковатой девушке и ее странной привычке следить за окружающими.

Она ушла, а Миша смотрел ей вслед и соображал: что бы все это значило?

 

Глава пятая

Ровно через пять минут, как и пообещала медовая девушка, дверь подъезда распахнулась, и в мир, украшенный чудесным белым снегом, вышла Юлька. Юля Григорьева. Юлия Сергеевна. Впрочем, сейчас она мало походила на Юлию Сергеевну. На ту солидную гранд-мадам в суровом костюме и с налаченной башней на голове. Сейчас на ней были голубенькая шапочка, светлый спортивный костюм и нарядные белые кроссовки.

Побежала легкой трусцой по пушистому белому снежку. В парк, девственно белеющий серебристыми кронами деревьев. Еще одна, блин, Снегурочка. Вот только Мишаня до Деда Мороза явно не дотягивал. И не в смысле возраста, а смысле жизненного оптимизма.

Вот что теперь делать? Бежать следом? В этих расхлябанных сапогах с поломанным замком? В этих чертовых джинсах, намертво стянувших подмерзшую мошонку?

Нет, нужно спуститься к озерцу, сделать вид, что занят кормлением бедных уточек, а когда она пару кругов нарежет, возникнуть нежданно-негаданно. Здравствуй, мол, Юленька, ясный свет, а вот и я, сколько лет, сколько зим!

Мужик сказал, мужик сделал! По обледеневшим ступеням, едва не навернувшись, Миша с большим трудом спустился вниз на узкую кромку берега, присел на корточки. Из этого положения, не очень удобного кстати, если учесть все те же чертовски узкие джинсы, можно было увидеть бегущую вокруг озера Юлю. Если немного вытянуть шею, конечно. Главное, не свалится при этом в воду.

Здорово бежит, легко. Пятки только так мелькают. И видно, что ноги сильные, и спина крепкая. А ведь тем летом у нее даже косточки хрустели, когда он обнимал ее. Он это точно помнил. Тоненькая была, нежная. Как олененок. А сейчас… Такая любого мужика завалит, глазом не моргнет. Неужели она могла грохнуть этого директора?.. Да нет, не может этого быть.

Завидев приближающуюся девушку, он активно начал имитировать кормление уток. Хорошо, что рядом никого не было, приняли бы за сумасшедшего: взрослый дядька вынимает несуществующие крошки из пустого кармана, совершает энергичные бросательные движения, словно кидает гранату, и при этом оживленно приговаривает: Цыпа! Цыпа! Цыпа! Чарли Чаплин отдыхает, а Джим Керри нервно курит в сторонке.

Снег еще не успел покрыть землю слоем, достаточным для того, чтобы приглушить шаги, и он отчетливо слышал, как звонко стучат по замерзшей земле Юлькины кроссовки. «Никогда не кричи на морозе, сынок», - просила мама своего упрямого Мишеньку в детстве, но в этот раз великовозрастный оболтус проигнорировал мамин добрый совет, «ради благой цели, мамочка!», - и, заорал, что было мочи, рискуя подхватить воспаление легких:

- Привет! Привет, Юля!

Она остановилась, прищурила глаза.

- Плетнев, а ты что тут делаешь?

Мише часто задавали этот вопрос, – издержки профессии, видимо, – поэтому ответ был наготове:

- Да я тут, совершенно случайно, мимо проходил.

Юлька не поверила, усмехнулась.

- Куда это ты, - совершенно случайно, - мимо проходил?

- Туда… - мотнул головой в сторону автострады Миша. И добавил, сконфуженно улыбаясь:

- Ну не совсем случайно, конечно… В общем, я тут репортаж готовлю о верной и чистой любви.

- О какой еще любви? – благодушно спросила Юля. Видимо, наконец, пришла к правильному выводу: с Плетневым никогда и ничему не стоит удивляться.

- Об утиной. Взгляни, – Миша, цепко хватаясь за холодные перила, поднялся по лестнице вверх к Юле, – селезень не хочет покидать раненую подругу. Представляешь, какие страсти в мире животных.

- Представляю,- усмехнулась Юля, – очень романтично. Извини, но мне некогда утками любоваться. Побегу, мне еще три круга.

- Юля, Юля, подожди, а как же я? Думал - пообщаемся.

- Ну, догоняй, если хочешь, - через плечо крикнула Юля и втопила так, что снова только пятки замелькали. Миша, обреченно вздохнув, побежал следом.

Конечно, он легко догнал бы ее, и перегнал бы при большом желании, даже несмотря на свои сапоги.

Но это было не в его интересах. Медленно пробежав один круг, он остановился, перегнулся пополам, схватившись за бок, и сделал такое несчастное лицо, что Юлька, обогнавшая его на целый круг, вынуждена была остановиться.

- Ты чего? – обеспокоенно спросила она.

- Ой, не могу… сердце… – задыхаясь, простонал Миша.

- Слушай, Плетнев, ты мне все планы ломаешь. Я сегодня рассчитывала на полноценную пробежку.

- Ой, ой, Юлечка, – простонал Миша, - не могу, воздуха не хватает! Если сейчас не выпью чашечку кофе, умру прямо у тебя на глазах! Пожалуйста, отведи меня вон в то кафе! Умоляю! Сам не дойду!

Юля сердито покачала головой, но потом не выдержала, рассмеялась:

- Какой ты, Плетнев – все-таки клоун! Ни капельки не изменился.

Через пять минут они сидели в кафе.

Официант отправился за заказом, а Юлька сняла свою заснеженную шапочку. Темные волосы красиво рассыпались по плечам. Миша оценил. Два подвыпивших мужика за соседним столиком тоже оценили. Притихли, заерзали на стульях.

Потом один взволнованно предложил тост за красивых женщин, второй так же взволнованно поддержал.

Юлька улыбнулась довольная, настроение у нее явно улучшилось, и Миша не преминул этим воспользоваться. Спросил прямо в лоб, без обиняков, чтобы не успела отвертеться.

- Этот бывший директор был твоим любовником?

Юлька побледнела. Он это видел. Даже несмотря на то, что за окном шел снег, обесцвечивая все вокруг, он увидел как розовое от мороза, пробежки и горячего кофе лицо Юльки стало белым как эти кружащиеся хлопья за окнами кафе.

- Ты сдурел? – спросила она. – Журналист поганый! Так ты за этим сюда явился?

Она резко встала, уронила стул. В кафе стало тихо, все посетители смотрели на них.

У подвыпивших мужиков за соседним столиком лица стали трезвыми. Наверняка они подумали, что погорячились с предыдущим тостом.

- Прости, Юля, я сам не знаю, что болтаю. Сядь, сядь, пожалуйста, - Миша, ругая себя за поспешность последними словами, потянул ее за рукав, пытаясь усадить. Он боялся, что она выльет ему на голову горячий кофе или опрокинет на него стол, - такое у нее было лицо, - но она как-то быстро успокоилась. Села, снова взяла свой кофе, принялась его пить. На Мишу не смотрела, лицо стало совершенно спокойным, только тонкие, очень темные брови хмурились.

- Прости меня. Я - болван! Я неправильно выразился!

- Откуда ты узнал? – перебила она его.

Миша оторопел. Не ожидал, что она так быстро признает эту связь.

- Соседка рассказала.

- Какая соседка? Бабуля – божий одуванчик?

- Нет, не бабуля.

- Уж не та ли моль бесцветная в платочке? Она ненормальная, ты ее побольше слушай.

- Почему ненормальная? – заступился Миша. – Вполне себе адекватная девушка.

- Адекватная? Ты знаешь, что она следила за мной?

- Не может быть! – притворно удивился Миша.

- Может. Она и к Эдуарду приходила домой и угрожала.

- Как это угрожала? Чем она могла ему угрожать?

- Гиеной огненной.

- Чем, чем?

- Да, да, ты не ослышался. Я ведь говорю тебе - у нее не все дома. Она ему проповеди читала о недопустимости прелюбодеяния и все такое …

- А он что?

- Что он? Выгнал ее. Она ему сказала, между прочим, что он непременно будет наказан.

- За что будет наказан? За то, что с тобой встречался?

- И за это тоже.

- И за это тоже? А еще за что?

- Он жену свою бил. Разве эта сектантка не рассказала тебе?

Миша вспомнил, какое лицо стало у Ольги, когда он спросил, слышала ли она что-нибудь.

- Он бил свою жену?

- Да. Бил. И не слабо бил. Он очень вспыльчивый был. У него периодически приступы возникали.

- Какие еще приступы?

- Приступы ярости, агрессии. Не знаю… Он и меня пытался воспитывать таким образом… но я пресекла это сразу. А та размазня терпела.

«Вот оно что, - подумал Миша, - а ведь стенки в квартире тонкие. Значит, Ольга не могла не слышать. Почему же не сказала? Значит, она угрожала Милошину? Грозила наказанием. Неужели… Нет, не может этого быть…» - перед глазами снова возникло милое девичье личико.

- Неужели, тебе нравилось встречаться с таким?

- Представь себе, нравилось, - с вызовом ответила Юлька. - Мне вообще нравятся острые ощущения, ненавижу все пресное! Ну ладно, хватит с тебя! Мне домой пора, завтра на работу, и писанины еще на весь день.

Она стремительно встала и ушла, хлопнув стеклянной дверью так, что в кафе зазвенело все, что могло зазвенеть.

Теперь уже конкретно подвыпившие мужики за соседним столиком понимающе переглянулись. Один из них сочувственно поднял кулак, показывая Мише «но пасаран», держись, мол, браток… от бабья подальше, бери с нас пример! - так, по крайней мере, понял Миша.

Как в плохих фильмах о хорошей жизни он бросил деньги на столик, зажулив чаевые, - самому, блин, наскрести бы на проезд! - и кинулся вслед за Юлей.

Она шла быстрым шагом, резко взмахивая руками.

Миша догнал ее, схватил за локоть. Она сердито оттолкнула его:

- Не трогай меня! И вообще исчезни туда, откуда появился!

- Юлька, ну прости меня! Ты ведь понимаешь, я на работе!

- Омерзительная у тебя работа! – в сердцах сказала она.

- Уж какая есть, - пролепетал Миша, и на душе стало так паршиво. Замедлил шаг, поплелся следом, не надеясь уже догнать, не надеясь что-то объяснить.

Она сама остановилась, подождала, когда он поравняется с ней, пошла рядом.

Молча дошли до подъезда.

- Поднимешься? – неожиданно спросила Юлька.

Миша взглянул на нее и внезапно понял, о чем она подумала в тот момент, когда предложила ему подняться к ней. Попытался вспомнить те далекие летние дни и ночи, но не получалось: мешало что-то в Юлькином взгляде, в линии ее губ - что-то неуловимо жесткое.

- Нет, – сказал он, – поеду. Мама дома ждет, волнуется.

- Мама? – удивилась Юлька. - Ты до сих пор с мамой живешь?

- Да, – сказал Миша, – до сих пор живу с мамой. И она сейчас, наверное, места себе не находит. Я ее не предупредил, что задержусь, и телефон как назло разрядился. Так что я поехал.

- Ну, ну, - усмехнулась Юля, – езжай. Только не смей больше ко мне приходить со своими подозрениями! Заявишься - с лестницы спущу!

Она вынула из кармана ключи. Что-то, глухо звякнув, упало на пол. Миша нагнулся и поднял.

-Что это за баллончик? Зачем это тебе? – удивился Миша.

- Для самообороны, – резко выхватила из рук, - а то ходят тут всякие!

И ушла, хлопнув дверью.

Миша облокотился спиной о холодную стену подъезда, перевел дух.

Тому маньяку в лесопосадке, прежде чем его удушили, тоже брызнули в глаза из перцового баллончика.

 

Глава шестая

Телефон не отвечал. Длинные гудки, затем - отбой. Миша нервничал. Как же так, ведь сегодня воскресение, у нее должен быть выходной. Ему очень нужно увидеть ее. Нужно рассказать обо всем, что он узнал. Может, она посоветует что-нибудь. Может, и ей пригодилась бы информация, которую ему удалось заполучить.

Да и вообще, он очень сильно соскучился. Так хочется снова увидеть ее, обнять, поцеловать.

Он решил пойти к ней домой, и дождаться ее, во что бы то ни стало.

Подходя к серой панельной девятиэтажке на проспекте Чкалова, он взглянул на окна на восьмом этаже. Жаннина квартира выходила окнами на проспект, и сейчас все три окна светились ярко и приветливо. Вдруг она ждет Мишу, ждет и скучает. А телефон просто разрядился? Бывает ведь и такое.

У подъезда стояла машина представительского класса, рядом скучал толстый мужик в черном костюме. Личный водитель какого-то баблоруба или шишки на ровном месте, мордоворот, такой же толстозадый, как бездельники в охране Сенинского папаши.

Он набрал на домофоне номер квартиры и кнопку вызова. Домофон радостно запиликал, но ответа не последовало. Он нажал еще раз, безуспешно.

Водитель-толстяк подозрительно взглянул на него. Уж не к Жанне ли этот шоферюга привез своего босса?

Черт, почему она не открывает? Может, случилось что-нибудь? Он ведь точно видел: в квартире Жанны светились окна, вдруг, и правда, что-нибудь случилось? С ее то работой…

Он снова обошел дом, взглянул на окна. Свет горел, а вот и тень мелькнула за занавеской. В квартире кто-то есть, а дверь не открывают. Что-то здесь не так.

Миша вернулся к домофону. Шоферюга бросил сигарету, и сделал шаг по направлению к Мише. Миша нервно сжал кулаки. К счастью, - наверное, все-таки Мишиному, толстяк все-таки был на пару центнеров тяжелее, - к подъезду подошла пожилая женщина с собакой. Она открыла дверь своим ключом, и Миша ловко проскользнул следом.

Женщина вошла в лифт, Миша тоже намеревался, но собака угрожающе зарычала.

- Подождите, молодой человек, - сказала женщин, - поедете следующим рейсом. Я с незнакомцами в лифте не езжу.

Она так и сказала: следующим рейсом. И что в головах у этих бабуль? Насмотрятся сериалов, а потом выдают перлы.

Когда теперь будет следующий рейс? Нет, нужно по лестнице. Мало ли что там могло случиться у Жанны.

Миша побежал по лестнице, на подходе к четвертому появилась легкая одышка, на подходе к шестому – тяжелая, на площадке между седьмым и восьмым Миша остановился подышать. Благо форточка была открыта. Позорище, вот что значит забросить спортзал.

Сверху раздались голоса, и он узнал голос Жанны.

Он украдкой выглянул из-за лестницы. Украдкой - не потому, что хотел подсмотреть, просто мешать не хотелось. Ведь она просила его…

Они стояли у двери в ее квартиру и целовались. Жанна и какой-то седой мужик.

За широченной спиной, обтянутой черным сукном, ему не было видно Жанну. Но он узнал ее руку, лежавшую на плече этого… Миша даже не знал, как его обозвать.

Он отпрянул назад. Сжал кулаки, борясь с двумя желаниями: кинуться вниз и никогда больше здесь не появляться, или набить этому седому морду.

Пока он раздумывал, послышался лязг и скрежет лифта, и звук закрывшейся двери. Сладкая парочка распрощалась. Видимо, до следующего свидания.

Миша в три шага перемахнул оставшийся пролет и забарабанил кулаками в дверь.

Дверь тут же распахнулась.

- Ты что-то забыл? - На пороге улыбалась Жанна.

Впрочем, когда она увидела Мишу, улыбаться она перестала.

- А, это ты? Извини, я сегодня не могу, занята.

И она стала закрывать дверь прямо у него перед носом.

Мишу окончательно добило это пренебрежительное: «а это ты?» - и он потерял последние остатки ума, чести и совести.

Вставил в проем закрывающейся двери раздолбанный носок своего раздолбанного сапога.

- Ты что не понимаешь? - ласково спросила Жанна, - я ведь сказала: я занята.

Миша с силой толкнул дверь, так что Жанна немного попятилась, вошел в коридор, спросил язвительно:

- И чем же это ты, позволь узнать, занята? Любовничков принимаешь?

Жанна так удивилась, что не смогла сразу ответить зарвавшемуся журналюге. То, что он зарвавшийся, Миша узнал спустя несколько мгновений после того, как Жанна пришла в себя.

Но Мишу уже было не остановить, опять вожжа под хвост попала. Он скинул ненавистные сапоги, прошел в комнату. Вид накрытого стола, интимно придвинутого к дивану, взбесил его еще больше.

Он сел, закинул нога на ногу.

- Та-а-а-к, коньячок значит пьем!

- Хватит, - резко прервала его Жанна, - хватит, Миша!

Он была в легком коротком платьице. Сквозь тонкую ткань просвечивали соски. Это и возбуждало его, и злило одновременно. Для кого она так оделась? Сейчас еще будет доказывать ему, что у нее с этим седым ничего не было. А, впрочем, не будет она ничего доказывать, плевать она хотела на Мишу и его чувства.

- Я пойду, - буркнул он.

Пошел в прихожую, начал напяливать свои дурацкие сапоги. Замок никак не застегивался. Она вышла следом, стояла, прислонившись к дверному косяку, наблюдала за его мучениями.

- Подожди, я тебе помогу.

Присела перед ним на корточки, сама начала застегивать замок. Сидела, наклонив голову, так близко… Он смотрел сверху, волосы у нее отливали каштаном, блики от электрического освещения играли в волосах. Стараясь справиться с замком, она прижалась головой к его груди, и он почувствовал, как бухнуло, обожгло сердце. Она, наверное, тоже почувствовала, подняла голову, улыбнулась:

- Не застегивается.

- Оставь, - сказал он, - я сам.

Он знал, что у него на лице написано сейчас все то, что чувствует его тело.

Она засмеялась, потянула его за руку:

- Не уходи так быстро, побудь немного со мной.

Он скинул сапоги, послушно поплелся следом.

- Садись, - показала она на диван.

Он сел. Она забралась на диван с ногами, обняла его сбоку, прижалась головой к плечу.

- Давай посидим вот так тихонечко. Как хорошо… Я очень, очень устала, только домой вернулась. В такую глухомань ездили, еле выбрались потом, еще и участковый такой тупой попался.

- Но сегодня ведь воскресение.

- Бывает иногда и в воскресение.

Миша отвернулся, замолчал. Перед глазами стояла навязчивая картинка: то, как она целовала чужого мужика, положив руку на мощное плечо. Старик, а такой здоровый. Не то, что Миша – каланча субтильная. И денег, наверняка, немерено. Крутая машина, личный шофер. Куда безработному журналисту до такого дядечки.

- Я пойду, - сказал он, - не буду тебе мешать.

- Ну, перестань, Миша. Не выдумывай ничего такого. Я только с работы вернулась, пошла в душ, а тут он приехал. Он совсем недолго пробыл.

- Он целовал тебя, я видел.

- Целовал. Ну и что? Мы давно не виделись, и неизвестно, когда увидимся в следующий раз. Он все время занят, и я занята. Ничего такого нет в том, что он меня поцеловал. Он всегда целует меня на прощанье.

- Да кто, кто он такой?

- Это важный для меня человек.

- Я понял, - сказал Миша, - это твой босс.

- Можно и так сказать, - Жанна пожала плечами.

- Скажи, все женщины спят со своими боссами? - спросил Миша.

Он вспомнил Юльку с ее директором, и так погано стало на душе. От Жанны он этого не ожидал.

- Если ты собираешься говорить в таком тоне, лучше уходи, - сказала Жанна.

Миша зло вскочил на ноги, рванул к двери. Потом вернулся, налил себе коньяк в рюмку. Залпом выпил, снова сел на диван.

- Извини меня, извини, пожалуйста, я был не прав.

Она снова села рядом, снова обняла его сбоку, положила голову на плечо.

- Ты ведь не пьешь?

- Не пью… Из-за тебя изменяю многолетним принципам.

Она тихонько засмеялась, прижалась тесней.

- Этот человек мне очень помог в свое время, и все, что у меня есть, все это благодаря ему.

Миша промолчал, только скрипнул зубами.

- Ты знаешь, когда я поступала на юридический, конкурс был бешенный, а курс набирался всего в пятнадцать человек. Я, конечно, старательно готовилась, но куда мне было тягаться с городскими… С их репетиторами, с их блатом. Приехала с одним пакетом, в котором два платья и пара туфель. Жила в общежитии с такими же провинциалками, мечтающими звезду с неба достать.

Мои соседки по комнате повылетали после первого же экзамена. Я продержалась до конца, но баллов мне могло не хватить. На этом последнем экзамене я должна была получить максимум – пятерку. Только в этом случае меня бы зачислили.

Пришла утром - в голове молнии от бессонной ночи. Всю ночь зубрила, держалась на крепком чаем, почти чефире.

И сдавала последней, в коридоре на подоконнике еще доучивала. Зашла в кабинет уже никакая, с ног валюсь, еще чуть-чуть и в обморок грохнусь.

Видно, у них уже все решено было, квоту свою выполнили, набрали блатоту, а я так для проформы - не выгонять же. Женщина-экзаменатор говорит:

- Вы, Сергей Яковлевич, принимайте, а я пойду уже - чайник поставлю. И улыбается ему, мне показалось – заговорщицки.

Ну, тут я сразу и поняла: не будет мне никакого юридического. Домой придется в свою мухосрань побитой собакой ехать.

А он мне:

- Садитесь, Разумовская, берите билет.

Я села и на него глаз не могу поднять. Взяла билет, руки трясутся.

Готовьтесь, говорит. Полчаса вам на подготовку.

С трудом вчиталась в билет. Два вопроса знаю прекрасно, а вот по третьему не могу ничего вспомнить. В голове как будто ластиком стерли.

Не знаю, сколько там прошло - полчаса или час?

Позвал он меня отвечать.

Села, взяла себя в руки, ответила два вопроса без запинки. Старалась глаза не отводить. Еще в детстве прочла в одной умной книжке, что сильные люди не любят, когда им в глаза не смотрят. Вот я и смотрела. Глаза у него такие темно-серые, словно свинцовые. И сам представительный такой, виски седые, слушает внимательно, не перебивает.

- Хорошо, говорит, отвечайте на третий вопрос.

А я смотрю на него, пытаюсь хоть что-то вспомнить, хоть что-то сказать, и не могу.

И тут у меня слезы из глаз полились сами собой. А ведь никогда до этого не плакала, и сейчас никогда не плачу. Но тогда что-то во мне перевернулось. Как представила эту дорогу домой, эту жизнь без надежды.

Он черкнул что-то в экзаменационном листе и холодно так, равнодушно говорит:

- Идите, Разумовская, вы свободны.

Вышла я, в коридоре уже нет никого, все разошлись. Шаги мои эхом по пустому зданию раздаются.

Доплелась еле до выхода, а здесь свежий воздух, ветерок такой ласковый, деревья шумят, и лето… Я пока готовилась, ничего этого не замечала, а теперь вроде как все, некуда спешить. Села я прямо на ступеньки, посидела немного. А потом гляжу, а в ладони все еще лист экзаменационный зажат. Я его разгладила на коленке, взгляну, думаю, может, хотя бы тройку поставил - не двойку. Так не хотелось совсем уж с позором возвращаться.

Смотрю и глазам своим не верю! Он мне пятерку поставил! Представляешь?! Пятерку! Я вскочила и бегом по улице! Сама не знаю куда! Бегу, бегу, сердце колотится… Неужели, думаю, поступила? Неужели, поступила? Поступила… Через два дня списки вывесили, и моя фамилия значилась в числе пятнадцати зачисленных.

Я его потом иногда в коридоре встречала, здоровалась. Но он никогда не отвечал мне и не взглянул ни разу. А на третьем курсе стал вести у нас лекции по праву. Я тихонечко сидела на своей последней парте. Я вообще тогда старалась не высовываться. Однокурсники мои меня в свою компанию не брали, да я не очень-то и стремилась. Соблюдала дистанцию… Знала свое место…

И вот на первой лекции он задает вопрос аудитории. Действительно, сложный вопрос. Все молчат. А он усмехается. Так, словно и не сомневается, что никто из присутствующих не ответит.

И тогда я со своей последней парты тихо сказала ответ. Просто так совпало, что я его знала.

Все немедленно обернулись, и он так внимательно поглядел на меня. Не знаю, вспомнил ли он, как поставил мне на вступительных пятерку?

Кто это у нас такой умный, спрашивает, ну-ка, повторите, что вы сказали. Только встаньте, встаньте! Мы все хотим вас видеть!

Я встаю, ноги дрожат, лицо просто пламенем горит.

А он выслушивает ответ и говорит, громко так, на всю аудиторию: «Браво, молодец!»

И с тех пор так у него и повелось: на каждой лекции он задавал сложный вопрос. И всегда смотрел на меня. И все смотрели. Мне приходилось отвечать. Я, конечно, старалась. Горы литературы перелопатила, ночами не спала. И, знаешь, почти никогда не ошибалась.

На четвертом он взял меня к себе на кафедру, и потом так и держал рядом.

Сам поднимался, и я с ним. И работа благодаря ему, и все остальное…

- Так ты из благодарности с ним трахаешься, – неожиданно даже для самого себя сказал Миша. Видимо, коньяк дал о себе знать. Он тут же очень пожалел о сказанном, но было поздно.

- Пошел вон, – сказала Жанна, – немедленно пошел вон.

Миша встал. И она встала.

Они стояли и смотрели друг на друга.

Ему показалось, что она сейчас ударит его.

Но она просто отошла к окну.

- Я насчет расследования хотел поговорить, - тихо сказал Миша.

- Что там с расследованием? – устало проговорила Жанна. Миша видел, что слова даются ей с трудом. Он обидел ее. Как он мог, придурок…

- Понимаешь, там открылись новые сведения.

- Что там нового могло открыться?

- Есть две женщины, которые могут быть причастны к убийству… Одна из них, наверняка, могла свести счеты с этим директором школы.

Жанна усмехнулась:

- Для того, чтобы убить человека, нужен мотив. Веский мотив. И возможность, в том числе и физическая. Ты считаешь, что одна из этих женщин могла вот так, запросто, убить мужчину?

- Мне кажется, что мотив мог быть и у одной, и у другой. Я еще толком не разобрался, но…

- Вот когда разберешься, - прервала его Жанна, - тогда и поговорим. А теперь, иди, пожалуйста, домой. Мне нужно лечь.

Миша подошел к ней, прикоснулся к ее плечу, не решаясь обнять.

- Можно я останусь? Я не буду тебе мешать.

- Нет, нельзя.

От замерзшего окна веяло холодом, и от нее веяло холодом.

- Прости меня… Я не хотел этого говорить, просто приревновал.

Она подалась назад, прижалась к нему спиной. Он повернул ее к себе и поцеловал.

Она отстранилась, посмотрела ему в глаза, погладила по щеке:

- Иди… Я очень устала.

- Можно, я останусь?

- Нет, Миша, иди.

- Ну, пожалуйста.

- Нет, я устала. Лягу спать.

Он снова потянулся к ней, но она мягко отстранилась:

- Уходи, Миша.

Он вышел из ее квартиры, но еще долго сидел на ступеньках, ждал - вдруг позовет.

Скрежетал лифт, хлопала форточка, ступеньки были холодными, но он ничего этого не замечал. Ждал, что откроется дверь, и она окликнет его.

Когда ночными улицами он возвращался домой, ветер пронизывал его насквозь, и его бедное глупое сердце тоже пронизывала насквозь непонятная незнакомая ему прежде боль.

 

Глава седьмая

Утром Санек пригнал отмытую и отремонтированную девятку, пообещал, что недели две, по крайней мере, она пробегает и торжественно вручил ему толстенькую пачку денег. Теперь Миша сидел в чистом (спасибо, друг!) салоне своей многострадальной старушки, читал распечатку, которую дала ему Жанна, и соображал, как по-умному подступиться ко второму делу.

«Ганищев Петр Владимирович, тридцать пять лет. Обнаружен задушенным в собственной квартире по адресу: ул. Королева 35, квартира семьдесят один. Находился под следствием по подозрению в убийстве жены. Освобожден за недоказанностью вины.

Рыхлина Анна Федоровна, пенсионерка, адрес проживания : ул. Королева 35, квартира семьдесят два. Свидетельские показания. Сообщила, что в ночь убийства в двадцать четыре двадцать видела соседа в дверной глазок курящим на лестничной плошадке.

Прозорова Виолетта Альбертовна. Место работы – массажный салон «Аэлита». Адрес проживания: ул. Шоссейная, квартира сорок восемь. Свидетельские показания. В ночь убийства направлялась в квартиру Ганищева П.В. Ганищев позвонил ей и отменил встречу. Вернулась домой на такси. Водитель такси Чумаков Р.М. подтвердил, что Прозорова находилась в его машине с двадцати четырех пятнадцати до двадцати четырех сорока пяти. Отвез свидетельницу по выше указанному адресу проживания».

* * *

- Алло…

Голос был таким томным и завораживающим, что Миша забеспокоился: как бы с него денег не сняли за секс по телефону.

- Это Виолетта? – спросил он, стараясь не поддаваться на провокацию.

- Да, – так же томно протянул голос, – вы от кого?

- Я от Феликса Эдмундовича, – сказал Миша и запаниковал: блин, с языка сорвалось! что ж это такое! сейчас ведь пошлет его на..

Но девушка, по-видимому, не обременяла себя излишней информацией и кто такой Феликс Эдмундович не знала.

- А, - сказала она, - я правда его не помню, но раз вы говорите… Наверное, это тот из банка. Точно, точно я вспомнила – из банка. Вам сума известна?

- В общих чертах, - сглотнул Миша, надеясь, что денег хватит, - если можно, уточните.

Девушка уточнила.

Мише поплохело, но отступать было некуда. И некогда – время поджимало.

- Хорошо, - сказал он, - я согласен. А когда? Только мне очень срочно нужно, лучше сегодня.

- Ну, я не знаю… вообще-то я сегодня хотела отдохнуть. Ну ладно, если срочно. У вас или у меня?

- У вас, у вас! И будьте добры, продиктуйте адрес. У меня есть, но для верности…

* * *

В назначенное время Миша звонил в тяжелую дубовую дверь. Живут же люди, завистливо подумалось ему. Элитный дом, элитный подъезд, лестница – мраморная, лифт с зеркалами. Не то, что в Мишином доме – лифт обоссаный, и то и дело застревает между этажами. Сосед Гавриил Аронович говорит: потому и обоссаный, что застревает. Кто ж вытерпит, пока упившийся на пару с сантехником лифтер соизволит явиться на выручку?

Здесь же, словно и не в той же стране. Хорошо устроились буржуи. Даже проститутки у них живут лучше, чем работяги, вроде Миши, вкалывающие день и ночь.

Дверь ему открыла ни много ни мало сама Афродита. Вышла из пены морской в голубом кружевном пеньюаре, с белокурыми локонами, рассыпанными по плечам, в синих бархатных туфельках с белыми пушистыми помпонами.

Миша потерял дар речи и не заметил, как оказался сидящим на краю постели, на которой возлежала Афродита.

- Ты на время или на ночь? - спросила она, и Миша, немного пришедший в себя, отметил: голос такой же томный и возбуждающий, как по телефону.

- Я… не знаю… - растерянно сказал он, и начал лихорадочно соображать, с чего начать разговор.

Афродита тем временем придвинулась поближе и кончиком белокурой пряди пощекотала ему шею.

- Оставайся на ночь. Ты такой ми-и-и-лый.

«На ночь у меня, пожалуй, денег не хватит», - подумал Миша, и осторожненько так спросил:

- Послушай, Виолетта, а у тебя бывало так, чтобы клиенты платили тебе не за это… - Миша не смог подобрать приличного слова, - а за другое…

- А, понятно… – улыбнулась Виолетта-Афродита, показав милейшие ямочки на щеках, – «боже мой, подумал при этом Миша, и зачем такие идут в проститутки? Ведь могла бы осчастливить любого мужика». - Просто поговорить хочешь?

- Ага, - сказал Миша, - просто поговорить.

- Ну что ж, - Виолетта расслабленно вытянула длинные ноги и вздохнула: Мише показалось с облегчением, - только учти: такса та же самая, и денежки вперед.

- Конечно, конечно, - Миша проворно отсчитал деньги и положил рядом с гладкой, отливающей загорелым перламутром (Ах, Миша, тебе бы в поэты!), стройной ножкой.

Виолетта потянулась за деньгами, обдав Мишу обильным цветочным ароматом, потом снова откинулась на подушки.

- Ну, говори, - флегматично произнесла она. - Что, жена не удовлетворяет? Перестала следить за собой? Не возбуждает больше?

«А голос-то, - умилился Миша, - полон непритворного сочувствия. Да за такое и денег не жалко».

- Да нет у меня с этим все в порядке, – заверил он. - Я просто хотел тебя спросить, - Миша слегка замешкался, и – эх, была, не была! - продолжил:

- Помнишь такого – Петра Ганищева?

- Ты кто такой? – Виолетта села на кровати, нахмурила брови. - Полицейский, что ли?

- Да нет, - сказал Миша, - не пугайся. Я - не полицейский.

- Слушай, а ведь я тебя узнала! – вдруг вскочила на ноги Виолетта. – Вот сейчас, когда ты вот так улыбаешься! Узнала! Ты – журналист! Тот самый, что в «Перехвате» болтает! То-то я смотрю - рожа знакомая!

Мишу немного покоробило просторечное определение - рожа, вообще-то он был лучшего мнения о своих внешних данных, но вступать в пререкания он не стал. Сейчас важнее было успокоить девушку и уговорить ее помочь ему.

- Слушай, возьми свои деньги и убирайся, – сказала рассерженная Афродита и твердо протянула ему пачку, хотя и с явным сожалением.

Миша это сожаление уловил и тут же, скрепя сердце и скрипя зубами, вынул из кармана и отсчитал еще несколько крупных купюр. «Е-мое! - екнуло в груди. - На что деньги идут? Прямо как в переделанной песенке про Mишку, который потерял улыбку. Гавриил Аронович ее иногда насвистывает. Как там было? Самая нелепая ошибка, что ты деньги тратишь на бл…ей? Если бы Саня знал, ни за что бы не одолжил свои кровные. Но что делать? Будем считать это инвестициями в будущее».

Виолетта заинтересованно поглядела на деньги, немного помялась, потом решительно присовокупила новую пачку к прежней, поглядела на все это дело и сказала:

- А черт с тобой! Валяй, спрашивай! Будь, что будет!

- Да ничего не будет, – заверил ее Миша, - обещаю тебе. Все это останется между нами, конфиденциально. Это не для эфира, для личного пользования.

- Да ладно, валяй, говорю. Я, если решила, так все – окончательно.

- Вспомни, пожалуйста, когда ты шла к Ганищеву, не заметила ничего подозрительного? Странного?

Она пожевала хорошенькие губки, почесала хорошенький носик.

- Заметила.

- Что, правда? – в нетерпении заерзал Миша.

- Правда.

- Ну, говори, - Мише показалось, что голова у него сейчас лопнет от напряжения.

- Он в тот вечер мне не звонил, – произнесла Виолетта и замолчала, наблюдая, какое воздействие произвели ее слова.

- Как не звонил? Ведь ты сказала следователю, что Ганищев позвонил и отменил свидание.

- Нет, не звонил и не отменял.

- А почему же ты к нему не пошла? Деньги не нужны были?

- Деньги мне всегда нужны, - многозначительно заметила Виолетта, - я на квартиру коплю. Свою хочу, не съемную.

- Так почему же ты не пошла к нему?

- Из-за денег и не пошла.

- Как это? Ты можешь толком объяснить?

- Могу, конечно, что уж теперь. Слушай, а меня не арестует за дачу… как это?.. ложных показаний?

- Не арестуют, - сказал Миша, хотя уверенности у него не было. Это уж как Жанна решит, ей-то придется все рассказать. Ладно, это потом, сейчас главное, чтобы эта Виолетта тире Афродита раскололась.

- Я когда к нему поднималась по лестнице, - я на лифтах не езжу, худею, - на площадке между вторым и третьим женщина стояла. Я только ногу на ступеньку поставила, а она как кинется ко мне, как зарыдает.

Я перепугалась, отскочила от нее, а она ревет в голос и умоляет меня, умоляет.

- О чем умоляет? - спросил изумленный Миша. Такого оборота он не ожидал. Неужели прямо сейчас все дело и раскроется, и он все-таки получит это место на канале.

- Умоляет, чтобы я нему не ходила. К ее Петеньке. Чтобы оставила его ей.

- Ты серьезно? - не поверил Миша.

- Серьезно, стала говорить, что любит его больше жизни, и чтобы я шла домой. И деньги мне сует, много денег, гораздо больше, чем бы я за вызов получила.

- И что?

- Взяла я деньги и убралась, как говорится, восвояси.

- А потом?

- А потом, я узнала, что его грохнули, и решила молчать подобру-поздорову. Меня-то сразу выявили - через службу такси. У них все адреса, по которым они выезжают, в базе хранятся. Вот полиция и подсуетилась – выяснила, кто в ту ночь приезжал к этому дому. Таксист меня и сдал. Нагрянули прямо в массажный салон – позорище! Я о том, что собиралась к Ганищеву, сообщила, а вот о той чокнутой промолчала. Мало ли что у нее на уме, вдруг бы она и со мной расправилась? Да и деньги возвращать не хотелось. Их бы сразу к вещдокам приобщили. А мне неохота было с ними расставаться. И дальше надо было молчать, а я дура тебе все рассказала.

- И правильно сделала, что рассказала, - успокоил Миша, - быстрей на квартиру соберешь. А как она выглядела? Сможешь описать ее внешность?

- Да я особо ее не разглядывала. Женщина как женщина, обычная. В очках таких, знаешь, в которых глазки такие м-а-а-а-ленькие становятся. И белобрысая, по-моему. С фигушкой такой на затылке.

- А одета во что была?

- Ну, ты тоже спрашиваешь. Я и не помню. Во что-то простое. По-моему, юбка и кофточка, вроде того, я не обратила внимания. А что это так важно? - она вдруг села к нему очень близко и подула в ухо.

Миша сначала оторопел, потом забеспокоился. Что это с ней? Может деньги отработать хочет? Так не надо, у него этого добра скоро навалом будет.

- Ну, ладно, ты отдыхай, а я пойду, - сказал он и задом стал отступать к выходу.

Виолетта встала, пошла за ним.

- Слушай, может, останешься? Ты такой симпатичный.

- В следующий раз, - заверил Миша, рванул на себя дверь и сиганул по лестнице так стремительно, что чуть ноги не себе не переломал.

 

Глава восьмая

Больше всего на свете Гавриил Аронович любил шахматы. Мог говорить о них часами, и разыгрывать свои мудреные партии мог без устали. Да вот только не с кем было. Поэтому периодически он заходил к Мише и умолял уважить, сразиться в партию-другую.

Миша соглашался, - не хотел обижать старика, глядевшего на него глазами грустного клоуна, - хотя шахматы ненавидел с детства. С тех пор как на школьном турнире с позором продул Славику Абрамскому из параллельного класса.

Гавриил Аронович в прошлом актер русского драматического театра. В детстве он смешил Мишу до колик, разыгрывая перед ним целые представления в лицах.

Миша знал: если кто и поможет ему загримироваться, так что мама родная не узнает, так это Гавриил Аронович.

Мама родная действительно не узнала, когда, войдя в квартиру, увидела брюнета с тонкими усиками, в огромных допотопных очках, за которыми прятались маленькие хитрые глазки. Брюнет сидел на кухне и пил чай с маминым печеньем. Мама вскрикнула и хотела бежать звонить в полицию, но тут брюнет дико расхохотался и знакомым голосом завопил:

- Мамочка, да это же я!

Маму пришлось успокаивать полчаса, она то смеялась, то ругалась.

Миша рассказал маме историю о том, что у него сегодня любительский спектакль в подшефном клубе юных туристов. Маме очень хотелось верить Мише, и она почти поверила. Спросила только: «Разве сейчас есть шефы?»

Миша чмокнул маму в щеку и убрался восвояси, удивляясь тому, как взрослые люди могут верить всякой ерунде. Гавриилу Ароновичу, например, он доверительно сообщил, что конспирация и изменение внешности ему нужны для того, чтобы проследить за любимой девушкой, которая, кажется, изменяет Мише с криминальным авторитетом по кличке «Гога конопатый». Гавриил Аронович поверил, проникся сочувствием, выпростал все свои закрома, в которых отыскался черный парик, маленькие усики, которые сажались на клей, и очки с толстыми стеклами, меняющие Мишу до неузнаваемости. Также Миша позаимствовал у Гавриила Ароновича темно-серый костюм, который оказался почти впору, только брюки были слегка коротковаты.

Теперь Миша чувствовал себя вполне готовым к тому, чтобы отправится на поиски истины в дом номер сто тридцать три по проспекту Победы, в котором произошло третье убийство. Он решил опросить соседей. Кто как ни соседи знают, что происходит в квартирах, расположенных рядом с ними, под ними, над ними. Кто-нибудь что-нибудь да слышал. Наверняка. Что-то такое, что осталось неизвестным полиции и прокуратуре. И Миша докопается до сути. Обязательно.

Камуфляж же нужен был для того, чтобы в самый ответственный момент кто-нибудь снова не заорал: «То-то я смотрю – рожа знакомая!»

* * *

Мальчик смотрел внимательно и изучающе. Большие, темные, в длинных пушистых ресницах, глаза словно существовали отдельно от лица. Словно только в этих глазах присутствовало то настоящее, что сформировалось в этом ребенке, чем наделил его Господь, а немощность и неподвижность бедного искривленного тела являлась случайным стечением обстоятельств, зачем-то вторгшимся в жизнь и судьбу маленького человека.

- Здравствуй, - сказал Миша. – А взрослые дома?

Ему стало не по себе от этого взгляда, стало неловко за эти фокусы с переодеваниями и наклеенными усами. Вдруг почувствовал себя клоуном, шуткам которого никто не смеется, и который вызывает в зрителях только досаду и недоумение.

Мальчик нажал на какую-то кнопку на ручке инвалидного кресла, в котором он сидел, и оно, мягко жужжа, отъехало вглубь коридора.

- Мама, – позвал мальчик, – голос у него был приглушенный, сипловатый. Было заметно, что ему трудно говорить.

В коридор вышла невысокая худенькая женщина с полотенцем в руках.

- Ой, Алеша, - заволновалась она, - ты почему же открыл дверь и не позвал меня? А я стираю и не слышу, что звонят. Здравствуйте, вы из ЖЭКа?

- Здравствуйте, - сказал Миша, - я из прокуратуры. Он вытянул перед собой удостоверение следователя, бессовестно состряпанное вчера на принтере и приклеенное в красную книжицу старого студенческого билета.

Женщина на удостоверение даже не взглянула, охнула, прижала полотенце к лицу:

- Проходите, проходите в комнату. А ты, Алешенька, иди к себе. Можешь включить компьютер.

Кресло снова зажужжало, и мальчик, едва не задев Мишу, выехал из комнаты.

- Садитесь, пожалуйста.

Женщина и мальчик были очень похожи. Грустные глаза, хрупкие фигуры, и что-то еще, что безошибочно позволяет определить людей, не единожды битых жизнью

- Я знала, что рано или поздно все раскроется, - сокрушенно сказала женщина.

«Ого, - подумал Миша, - неужели предчувствия меня не обманули?»

- Я знала, что рано или поздно все станет известно, - повторила женщина, опустив руки, комкающие полотенце, и села на табурет у окна.

- Рано или поздно все становится известно, - глубокомысленно произнес Миша, все еще не веря в свою удачу.

- И что же, теперь мне придется возвращать все деньги? - спросила женщина.

- Это будет зависеть от вашего желания сотрудничать со следствием, - строго сказал Миша.

- Хорошо, - вздохнула женщина, - я все расскажу. Но только здесь с самого начала нужно рассказывать, иначе не получится.

- Рассказывайте с самого начала, - разрешил Миша, и подумал о том, как ему не хочется быть разочарованным, а ведь все, о чем она собиралась ему поведать, могло не иметь отношения к убийству в соседней квартире.

Женщина заговорила, и по мере того, как вырисовывалась суть произошедшего в день убийства, Мишина душа все более радовалась и торжествовала. Его мелкая журналистская душонка. «Да ладно тебе, - он постарался унять угрызения совести, забеспокоившейся некстати, - ведь ради дела, не просто так, я здесь людям голову морочу».

- Раньше в этой квартире жила нормальная семья. Мария Васильевна и сын ее Володя. Мы с Володей выросли вместе, ходили в одну школу, играли во дворе. Он меня и замуж звал, но я тогда уже с отцом Алеши встречалась, отказала. Он тогда обиделся очень, на север уехал. Когда вернулся, Алеше уже восемь лет было, а мужа у меня уже не было. Он сбежал сразу, как только узнал, что ребенок у него – инвалид. Володя, когда вернулся, зашел, Алешу моего увидел...

Он отвернулась к окну, Миша увидел – сдерживает слезы. Помолчала немного. Затем, справившись с волнением, снова заговорила:

- Ну, в общем, он снова меня замуж позвал. Только я отказала: зачем я больного ребенка буду ему на шее вешать? Он помогал мне, очень помогал. Но потом женился, и съехали они с этой квартиры на другой конец города. Марию Васильевну с собой взяли - внуков помогать растить, двое у него родились. Слава богу, здоровые.

- Ну, вот после них и въехал в их квартиру этот… не знаю даже как его назвать?

- Что, плохой был человек? - Миша приготовился: вот оно сейчас будет самое главное. То, зачем он сюда пришел.

- Плохой… - сказала женщина. - Бог ему судья, на том свете с него спросится за то, что он моего сын ублюдком и дебилом назвал.

- Неужели такое возможно? - спросил Миша.

- Получается, что возможно… - вздохнула женщина. - Вы видите, какая у нас квартира? Два окна и оба выходят на стену соседнего дома. Алеша целыми днями в замкнутом пространстве, и даже в окно не может видеть деревья, детей, облака, дождь. А для ребенка это очень важно, вы понимаете?

- Понимаю, - кивнул Миша, и обернулся в сторону коридора. Что сейчас делает в своей комнате за закрытой дверью этот мальчик в инвалидном кресле?

- Выходить на улицу мы не могли, коляски тогда у нас не было. То есть коляска нам полагалась, но она была такая огромная, неповоротливая, что я даже забирать ее не стала, отказалась. И держать ее было негде, сами видите, квартира крошечная. Купить нормальную коляску - современную, мобильную - было не на что.

Окно подъезда выходит во двор, на детскую площадку, там всегда дети играют, собаки бегают, красивые машины, жизнь, в общем. Я Алешу выносила в подъезд, и он там сидел на стульчике, смотрел в окно.

- Как выносили? - Миша с сомнением поглядел на худенькую женщину.

- А вот так… Сначала стул, потом Алешу. Тяжело, конечно, было, спина болела. Но что поделаешь? Ради ребенка пойдешь на все.

- Алеша сидел в подъезде часок, потом я его забирала. Ну, видно, чем-то помешал он этому… соседу нашему. Тот и высказал все, что думает о моем ребенке и таких, как он. Я в это время как раз вышла забрать его и все слышала.

- Вы ответили соседу?

- А что я могла ему ответить? Вы знаете, я так растерялась, что и слова не сумела произнести. А он зыркнул на меня глазищами своими наглыми и убрался в свою квартиру. Я Алешу схватила, еле до квартиры доволокла. Свалилась на диван и так я плакала, как никогда в жизни, думала - сердце разорвется. Алеша, бедный мой, утешает меня, гладит по голове, а у меня желание - пойти и убить этого подлого, гнусного человека.

Она взглянула на Мишу.

«Не может быть, - подумал он, – только не это…»

- Вы сейчас подумали, что это я его убила? Нет, не я… но мне его совсем не жалко было, понимаете? Я в первую же минуту, как узнала, что его задушили, подумала: поделом тебе. Хотя это не по-божески, не по-человечески.

- Вы знаете, кто его убил… - с уверенностью сказал Миша. Он вдруг понял, что она знает.

- Да, - сказала женщина, - знаю.

Она встала, вышла в коридор. Подошла к двери комнаты сына, прислушалась.

Вернулась, встала у окна.

- Не хочу, чтобы он слышал.

Помолчала, вздохнула глубоко, налила чай себе и Мише. Придвинула вазочку с печеньем.

- Угощайтесь, пожалуйста, за этими разговорами, забыла совсем.

- Спасибо, очень вкусное печенье. Вы рассказывайте, пожалуйста. Я внимательно вас слушаю.

Она кивнула, отпила глоток из своей чашки. Откашлялась. Видно было, что очень волнуется.

- Это началось где-то за две недели до убийства. Я тогда почувствовала неладное. Вижу с Алешей что-то происходит. Принесла его как-то из подъезда домой, вижу он беспокойный какой-то, встревоженный. Сразу за свой блокнотик схватился, что-то писать начал. Я потом подошла потихоньку, пока он спал, почитала. Стихи это были, - она улыбнулась, - просто стихи… О теплых руках, о лучистых глазах. Он ведь уже большой мальчик, понимаете? Четырнадцатый год ему, и несмотря ни на что, он ведь все-таки - мужчина. Вы понимаете? - слезы снова появились в ее глазах.

- Я понимаю, - сказал Миша.

- Я тогда осторожно начала его выспрашивать: не случилось ли чего, пока он в подъезде сидел. Не сразу, конечно, но не удержался, рассказал. Поделиться ему очень хотелось.

Женщина замолчала, а Миша испугался, вдруг не захочет дальше рассказывать. Именно сейчас, когда тайное вот-вот станет явным. Он задержал дыхание, боясь спугнуть, боясь не дождаться признания, и с облегчением перевел дух только тогда, когда она продолжила:

- В тот день, самый первый день, когда он ее увидел, шел дождь. Я помню, не хотела его относить в подъезд. Посмотри, говорю, Алеша, как льет, ничего же не видно. Посиди лучше дома, почитай. А он: «Нет, мамочка, посижу немножко, хочу посмотреть на дождь».

Ну, я его посадила, как обычно у окна, пошла в квартиру - обед готовить.

А эта девушка как раз поднималась в ту квартиру, к соседу нашему, и остановилась возле Алеши, и заговорила с ним.

А ведь до этого никто никогда с ним не разговаривал, кроме врачей и преподавателей в реабилитационном центре.

А тут девушка. Молодая, красивая. А может, она просто показалась ему красивой. Он, когда мне рассказывал о ней, так волновался, так радовался.

Она поговорила с ним о дожде, на прощанье пожала руку.

Ему впечатлений хватило на несколько дней, до следующего ее прихода. В этот раз она снова остановилась, и снова с ним поговорила.

- А вы сами видели ее? – стараясь не высказывать нетерпения, спросил Миша.

- Только в глазок.

- В глазок? – теперь уже пришлось скрывать разочарование. Неужели только в глазок? Разве можно рассмотреть человека через это маленькое, искажающее реальную картинку, отверстие в двери?

- Да, только в глазок. Специально как-то подкараулила. Выходить не стала, не хотела ее смущать. И спугнуть, знаете, не хотела. Алеша мой так счастлив был в то время. Настроение у него стало более ровным, упражнения начал делать. А раньше часто просто молчал, отказывался от занятий, плохо кушал. А в те дни его было не узнать. Я знала, что долго это продолжаться не сможет, но не хотела мешать тому хорошему, что происходило с моим сыном. Поэтому не хотела показываться ей на глаза.

- Вы в глазок хотя бы немного смогли ее разглядеть? – Миша все-таки надеялся.

- Нет, к сожалению, лица ее я так и не увидела. Она была в куртке с капюшоном, и волосы, знаете, у нее такие длинные были, как сейчас девушки носят, и на лицо ей падали. Так что я ничего толком не рассмотрела. Кроме того, пожалуй, что она была стройная, не очень высокая, но и не маленькая. И еще, вы знаете, я поняла, что она хорошенькая. Я почти уверена в этом. Ведь это даже по походке видно, по движениям. Красивая женщина и двигается особенно. Вы, мужчина, понимаете, наверное, о чем я?

«Да уж, - подумал Миша, - по этим делам я спец…»

- И что же, - спросил он, - вы видели, что она вошла в соседнюю квартиру?

- Да, она позвонила, ей открыли, и она вошла.

- Вы заметили, сколько раз она приходила к вашему соседу?

- Два раза в неделю. Во вторник и четверг.

- Все это продолжалось…

- Три недели.

- Значит, всего шесть раз?

- Да. Шестой раз был последним.

- Расскажите, пожалуйста, об этом последнем дне.

- Я отнесла сына в подъезд без пятнадцати четыре. Она всегда приходила к четырем, и Алеша уже заранее начинал готовиться, волновался очень. Просил меня всегда именно без пятнадцати четыре его выносить.

Потом я ушла и ровно в четыре видела в глазок, как она позвонила в его дверь, и он ее впустил.

Она обычно выходила где-то через полтора часа. Раньше я Алешу через час забирала, но с тех пор, как она появилась, он стал просить меня, чтобы во вторник и четверг я его позже забирала. Ему хотелось видеть ее еще раз, когда она уходила. Но в этот день она, видимо, задержалась. Когда я через полтора часа вышла за ним, позвала его от двери, но он мне знаками показал, чтобы я позже его забрала. Я вернулась за ним минут через десять, и увидела, что он плачет. Держит в руках какой-то конверт и плачет.

Я испугалась, подняла его со стула, отнесла домой. Усадила на диван, спрашиваю: «Что, Алешенька, что? Болит что-нибудь?»

А он слова сказать не может, и конверт мне протягивает.

Я конверт открыла, а в нем деньги. Много, много денег. Столько я за всю свою жизнь не видела.

Спрашиваю: «Сына, что это? Кто тебе это дал?»

А он бедный все плачет. Позже, когда немного успокоился, рассказал, что она поцеловала его на прощанье, сказала, что больше не придет. И дала ему этот конверт.

Несколько недель грустил мой Алеша, все просил, чтобы я его в подъезд выносила по вторникам и четвергам без пятнадцати четыре. А потом как-то успокоился, и ждать перестал. Недавно сказал мне, что когда-нибудь, когда выздоровеет, обязательно ее найдет.

- Вы больше ее не видели?

- Нет, не видела. Вечером полицейские заходили, спрашивали. Я сказала, что ничего не видела, Алешу не разрешила тревожить, сказала, что он ничего не понимает, плохо говорит.

- И все-таки, почему вы думаете, что это она… Может, кто-то другой?

- Я когда Алешу забирала, заметила, что дверь квартиры соседской приоткрыта. Я потом вернулась…

- И что?

- Вернулась, и заглянула в квартиру. Из коридора комната просматривалась… И там он лежал… Боровиков… без движения.

- Но почему же вы ничего не рассказали полиции?

- Вы, наверное, думаете, что я из-за денег промолчала, из-за денег покрывала преступницу?

Миша ничего не ответил, просто не нашелся, что сказать.

- Я не знаю, почему она убила его, - сказала женщина, - знаю только, что она не может быть плохим человеком. Она не пожалела для моего сына не только денег, она доброты своей не пожалела для него. За всю его жизнь она стала первым человеком, которого он полюбил. Кроме меня… Я не хотела ее выдавать… Если бы вы не пришли ко мне, я сама никогда бы не призналась. И не из-за денег, поверьте, совсем не из-за денег. Хотя, конечно, они нам очень помогли. Я на эти деньги купила Алеше коляску. Самую лучшую, японскую. Он теперь и по дому сам передвигается, и на улицу мы выходим, коляска легко в лифт заходит. Мой сынок теперь свежим воздухом дышит, и деревья видит вблизи, и цветы. Компьютер купили, для него это словно окно в мир, он на нем и стихи пишет, и рисует, и фильмы смотрит.

Жизнь Алешина гораздо лучше стала благодаря деньгам этой девушки. Разве я могла ее выдать? И сейчас не надо было… Но вы и сами узнали…

Миша молчал, собирался с мыслями.

- Значит, теперь придется все возвращать? - расстроено спросила женщина.

- Нет, не придется, - сказал Миша, - но вы никому больше не должны рассказывать о том, о чем рассказали мне.

- Хорошо, не стану, - пообещала она.

- Скажите, ваш сын мог бы узнать эту девушку по фотографии?

- Нет, не думаю. Я просила его описать ее. Но он просто говорит, что она красивая. Прошу вас не нужно его тревожить. Боюсь, что все это может очень расстроить его.

- Хорошо, не будем его расстраивать. Скажите, как вы думаете - кем она приходилась Боровикову? Зачем она его навещала? В определенные дни, по графику?

- Не знаю.

- Ну, может быть, у вас есть свои предположения? Как вы думаете, могла она быть девушкой по вызову?

Ее лицо вдруг вспыхнуло. Словно ей неприятно было это предположение, словно оно касалось лично ее. Миша понял: это из-за сына, из-за Алеши. Ей не хотелось думать, что рук ее мальчика касались руки проститутки, и что его первой любовью стала порочная женщина.

- Нет, нет, не думаю, - почти с испугом сказала она. – Я думаю, она была тренером. Он часто в спортивном костюме ходил, бегал по утрам. Как-то я визитку нашла возле его двери. Визитку спортивного клуба.

- А где эта визитка? Вы ее не сохранили?

- Нет, конечно, выбросила. Зачем мне ее сохранять?

- Может, все-таки вспомните название клуба. Пожалуйста.

Она наморщила лоб, нахмурилась. Потерла переносицу.

- Клуб «Олимпийский» по-моему.

-Может быть, «Олимп»?

- Да, точно «Олимп».

- Ну что ж, большое спасибо. Вы мне очень помогли, - сказал Миша. Потом неловко потоптался на месте, и протянул женщине несколько купюр, которые давно уже мял в кармане пиджака, не зная, как отдать ей, чтобы не обидеть:

- А это, пожалуйста, возьмите для Алеши. Может быть, ему нужно что-нибудь. Здесь, правда, не очень много.

- Что вы, что вы, - запротестовала женщина, и очень смутилась, покраснела до слез. – Мы не нуждаемся, у нас все есть. Вы неправильно подумали…

- Я знаю, знаю, что у вас все есть, - сказал Миша, и сам очень смутился, не привык он к таким поступкам. – Но, пожалуйста, не отказывайтесь. Мне хотелось бы, чтобы вы купили что-нибудь для Алеши.

- Ну хорошо, спасибо вам большое, - сдалась женщина, видимо, тронутая его просительным тоном, - я ему краски профессиональные куплю. Он уже давно просит, а цены на них… Спасибо Вам.

Она с благодарностью улыбнулась Мише, а он запоздало подумал, что даже не спросил, как ее зовут.

Попрощался, вышел в коридор.

Он уже взялся за ручку двери, когда за его спиной раздалось жужжание.

- Подождите, - услышал он тихий голос. Обернулся.

Мальчик протягивал ему лист бумаги:

- Пожалуйста, - если увидите ее, передайте вот это.

- Хорошо, - сказал Миша и спрятал листок в папку, с которой пришел. - Если увижу, обязательно передам.

В машине, перед тем как завести мотор, он вынул лист из папки.

Это был рисунок.

На фоне огромного панорамного окна, занимающего все пространство листа, стояла девушка. Длинные волосы волной спадали на хрупкие плечи и спину. За оконным стеклом, отражающим темноту комнаты, в которой она находилась, горел и переливался мерцающими огнями ночной город.

Миша долго глядел на рисунок, и чем дольше он всматривался в него, тем все более отчетливым становилось ощущение, что все это он уже где-то видел. И этот тонкий силуэт, обведенный размытым контуром ночного сумрака, и копошащийся неоновый муравейник за окном, и бледно-лимонный круг луны, на который неотвратимо наползала густая черная тень.

Он встряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, спрятал рисунок в папку и завел машину.

Заканчивался девятый день его поисков. До собеседования в Телецентре оставалось совсем немного.

 

Глава девятая

Шел второй час ночи. Медленно, словно засыпая, гасли фонари, обрамляющие неширокую улицу. И только перед самым входом в общежитие качался и скрипел одинокий труженик, выхватывая из темноты колышущийся треугольник света, в котором живой и отвесной стеной летели бесконечные белые хлопья.

Снег шел уже несколько часов, замело дорожку, ведущую через палисадник к двери общежития, замело ступени. Старый клен, растущий на той стороне улицы, с которым девушка здоровалась, касаясь рукой шершавого ствола, когда по утрам бежала на остановку, здесь из окна казался огромным существом, сгорбленным под тяжестью белого мехового одеяния.

Чайник кипел уже в третий раз, от пара запотевали окна, и девушка, уже в который раз выводила на стекле имя – по краям букву, похожую на человечка, выставившего в танце ножку, и посередке тонкий округливший спинку полумесяц. Буквы таяли, она стирала их ладошкой, с тревогой вглядывалась в темноту, наступающую за границей, очерченной светом фонаря, и, вздохнув, отходила от окна к столу, где на маленькой электроплитке подогревалась кастрюлька с рассольником – уже в который раз.

Иногда она ложилась на кровать, поверх покрывала, чувствуя, как наваливается усталость, накопившаяся за день, как гудят ноги, слипаются глаза. Но она снова открывала их, следила, не появятся ли на темной стене съезжающие тени и всполохи от приехавшей машины, и, боясь уснуть, снова вставала. В комнате было прохладно, она зябко куталась в оренбургский платок, накинутый на плечи, ей хотелось залезть под одеяло, чтобы согреться, но, поглядывая на часы, она снова и снова подходила к окну. И снова на затуманенном стекле писала имя.

И все-таки она уснула, когда прилегла всего лишь на минутку, пообещав себе, что сейчас же встанет, всего лишь минуточку полежит. Разбудил ее звук открываемой двери. Она вскочила, села на кровати:

- Яся, почему так поздно?

Вошедшая девушка вся была в снегу. На волосах, на ресницах, на воротнике светлой искусственной шубки таяли крохотные прозрачные звездочки.

- Ты сумасшедшая, Яся, – укоризненно сказала ей подруга, и сняла с нее шубку, - Почему ты без шапки? Воспаление легких прихватить хочешь?

- Ой, Надечка, – сказала вошедшая девушка приятным грудным голосом, - там и не холодно совсем! Снег идет и идет, и ни конца ему, ни края. Мне пришлось пешком идти от поворота, машина не прошла, забуксовала - там такие заносы. Не знаю, как Владик бедный теперь выберется? – девушка вздохнула. - Он меня домой прогнал, боялся, что я замерзну. А шапку я у него в номере оставила.

- Ой, Надя, - девушка улыбнулась, - признавайся, чем это у нас так вкусно пахнет? Я голодная как волк.

- Что ж он не покормил тебя? - спросила Надя.

- Мы только чай попили, - смутилась Яся. – Он меня в ресторан приглашал, но я не захотела. Мне хотелось просто побыть с ним вдвоем.

Яся подошла к окну и стала обводить буквы, написанные Надей.

- Если бы ты знала, Надя, какой он хороший.

- Ладно, садись, кушай пока горячее. Тебе согреться надо, а то и вправду заболеешь.

- Надечка, рассольник мой любимый! Какая ты все-таки молодец. Нет, только без хлеба, ты меня скоро так закормишь, что я на трапецию не влезу. М-м-м-м! Как вкусно! Что я буду без тебя делать?

- Как это без меня? – спросила, нахмурившись, Надя. – Когда?

- Когда замуж выйду… – ответила Яся, улыбаясь.

- Замуж выйдешь? За кого это?

- За Владислава, – тихо, но твердо ответила Яся.

- А как же Ромка? – Надя не сводила с подруги глаз.

- Ромка? – переспросила растерянно Яся. – А причем тут Ромка?

- Как это причем, Яся? Как это Ромка причем?

- Думаю, что с Ромкой все кончено… - сказала Яся и не стала больше есть, отодвинула тарелку, встала из-за стола. Подошла к своей кровати, сняла покрывало. И только потом добавила:

- Я полюбила другого человека, я хочу с ним строить свою судьбу, свою карьеру. Мы вместе поставили грандиозный номер, вместе будем выступать. Скоро начинаются гастроли, сначала по России, потом возможно удастся прорваться в Европу. Зачем я тебе все это говорю, ты и сама прекрасно все знаешь. Разве ты, каждый вечер выходя на канат, рискуя своей жизнью, не мечтаешь о том же? Чтобы твой труд, твоя работа, вознаграждались достойно, по-человечески? Ты должна понимать - человек должен двигаться вперед, должен идти к своей цели. Ромка... что Ромка? Да, мы с ним с детства были неразлучны и я люблю его... Но не так, понимаешь, не так… Не так как Владислава. Влад - настоящий мужчина, с ним я чувствую себя такой… сильной, способной многое сделать. А Ромка, Ромка он всю жизнь будет просто Ромка, просто хороший парень. Он никогда не будет хватать звезд с неба.

- Но ведь он ничего не знает. Он думает, что ты ждешь его.

- Ну так ты напиши ему, чтобы он не думал больше… не думал обо мне.

- Как я могу ему такое написать, Яся? Ведь это он из-за тебя в тюрьму попал.

- Нет, Надя, не из-за меня, не из-за меня. Он всегда сначала делает, а потом думает.

- Но ведь он вступился за тебя.

- Я его об этом не просила. Ничего бы этот мужчина мне бы не сделал, поговорил бы и ушел.

- Разве ты не помнишь, что он тебе говорил?

- Ну и что? От этих разговоров не жарко, не холодно. Это всего лишь слова. Я их постоянно слышу за спиной, ну и что? Красивым женщинам всегда это предлагают, зачем он в драку полез, зачем он убил этого парня?

- Он не убивал его, ты ведь знаешь, это был несчастный случай.

- За несчастный случай восемь лет не дают. И вообще перестанем об этом, все давно решено, я люблю другого человека, неужели ты не понимаешь?

- Я ничего не понимаю, Яся, не понимаю.

- Нет, ты все прекрасно понимаешь. Извини меня, но ты просто придуриваешься. Впрочем, как и всегда. Только не говори, пожалуйста, что ты расстроена из-за того, что я его разлюбила. Ты любишь его с тех самых пор, как я тебя знаю. Думаешь, я была слепой дурой, и ничего не видела? Думаешь, он ничего не видел? Ты любишь его!

- Я люблю вас обоих, и хочу, чтобы вы были счастливы.

- Ну, конечно, а ты будешь со стороны смотреть, как мы будем счастливы. Будешь нам постельку стелить и свечку держать.

- Перестань, Яся.

- Это глупо, понимаешь, глупо! Ты не хочешь жить своей жизнью. Ты живешь моей! Это неправильно, понимаешь, неправильно! Я люблю тебя и благодарна тебе за твою заботу, но нельзя так, нельзя! Ты должна жить своей собственной жизнью. Ты любишь тех, кого я люблю, ненавидишь то, что я ненавижу. Ты все время беспокоишься обо мне, ходишь за мной по пятам. Я больше так не могу!

- Ладно, – сказала Надя, - я больше не буду тебя беспокоить. Освобожу тебя от себя.

Она оделась у двери. Обуваясь, немного помедлила, ждала все-таки, что Яся остановит ее. Но та легла под одеяло и укрылась с головой.

Надя вышла, осторожно прикрыв за собой дверь, спустилась во двор.

Снег все падал и падал. Она спустилась по ступенькам и пошла вперед, проваливаясь в сугробы. Обернулась на окно на втором этаже, единственное, которое светилось. Постояла немного, и пошла назад.

Открыла тяжелую дверь и вошла в холл. И здесь на нее налетела Яся.

- Надя, я так испугалась, что ты уйдешь. Прости меня, пожалуйста, прости. И не уходи от меня. Как я буду жить без тебя? Я не смогу…

- И ты меня прости, Ясенька, - Надя обняла подругу, - и я без тебя не смогу…

Снег шел до самого утра, и до самого утра Надя не могла уснуть, все прислушивалась к дыханию безмятежно спящей Яси.

 

Глава десятая

На следующий день он отправился в «Олимп». Два часа истязал себя тренажерами, изредка поглядывая через стеклянную стенку в соседний зал, где Алиса в обтягивающих лосинах и золотистой маечке учила группу женщин, как бороться с ненавистным целлюлитом.

После тренировки Миша заглянул к директрисе. Та вспомнила его, сначала заулыбалась, потом встревожилась.

- Что-нибудь случилось? Есть какие-нибудь жалобы?

- Нет, нет, - успокоил он ее, - все в порядке. У вас замечательный зал, и вы отличнейшая хозяйка. Злата Юрьевна, я к вам с просьбой.

- Да, да, пожалуйста, Михаил, слушаю вас внимательно, чем могу, помогу.

- Злата Юрьевна, я хотел узнать об индивидуальных занятиях. Хотелось бы еще дома позаниматься. Не могли бы вы посоветовать мне личного тренера?

- Личного тренера? К сожалению, Лилечка - наш лучший тренер - уехала в Испанию, и неизвестно, когда вернется. У Оли загрузка полная. Может быть, Артем или Жора.

- Нет, нет, - протестующе засмеялся Миша, - мне только девушку.

- Девушку… - озадаченно проговорила директриса, - где же вам взять девушку? У меня девочек молодых много, но ведь вам нужно опытного тренера. Не могу ведь я вам послать кого попало.

- Вообще-то мой приятель, который брал у вас в клубе индивидуальные занятия, посоветовал мне одну девушку-тренера, очень хвалил. Но вот я забыл, какое он имя называл. А теперь не могу до него дозвониться. Вы не помните такого - Боровиков Вениамин Витольдович?

- Нет, что-то не припоминаю. Я сейчас в журнале посмотрю, у меня все клиенты и их тренеры записаны. Так, Боровиков Вениамин Витольдович… Нет, такой в моем журнале не числится.

- Странно, - совершенно натурально удивился Миша, - наверное, я что-то напутал. А может быть, ваши тренеры занимаются в обход клуба? Ведь так, наверняка, выгоднее. Делиться не нужно, сумму, выплаченную клиентом, можно целиком оставлять себе.

- Вообще-то мы это не приветствуем, но вы правы, бывает и такое, конечно. Мы ведь не можем контролировать наших работников вне клуба. Бывают, они знакомятся здесь с клиентом, а потом домой к нему ходят заниматься.

Злата Юрьевна явно расстроилась. Впрочем, ненадолго. Вспомнила, наверное, что от огорчений появляются морщины, с которыми она так мужественно воюет последние десять лет.

- Знаете, как мы с вами сделаем, Михаил? Приходите через месяцок, и я обязательно найду для вас самого лучшего тренера. Договорились?

- Договорились! – бодро ответил Миша, а про себя подумал: «Елы-палы, и где ж мне теперь искать эту красотку, которая вместо того, чтобы научить клиента делать ласточку, придушила его, как собаку?

* * *

- Подождите, Миша! - услышал он голос за спиной.

Обернулся. К нему шла Алиса. В легком плащике, волосы развеваются по ветру. Улыбается так, что сердце замирает.

- Миша, я вас попросить хотела…

Состроила милую гримаску, губки сложила бантиком. «М-м-м, - мысленно облизнулся Миша, – так бы и съел…»

- Не смогли бы вы отвезти меня в одно место? Опаздываю страшно. Даже такси не успею вызвать. Меня один человек обещал отвезти, но видимо забыл, - она досадливо пожала плечами. - Очень подвел.

Миша с тоской взглянул на свою развалюху, незаметно пнул колесо ногой. Чертова колымага, встанет где-нибудь по дороге, позора не оберешься. Санек правда обещал, что какое-то время старушка продержится – может, рискнуть?

- Да, конечно, – ответил с улыбкой. А что делать? Разве можно ей отказать. Эх, будем надеяться, что старушка-развалюшка хотя бы на этот раз не оконфузит.

Девятка не подвела, довезла без особых эксцессов, пару раз только фыркнула недовольно, да на повороте заглохла. Но, Миша быстренько подсуетился, тронули дальше.

Алиса указывала дорогу.

Подъехали к одноэтажному зданию. В окнах пламенел электрический свет, съезжались машины.

- Спасибо, - сказала Алиса, – вы просто спасли меня.

- А что у вас здесь? - полюбопытствовала Миша. – Свидание?

- Почти… По крайней мере в рифму. Соревнование.

- Соревнование? - удивился Миша. - Ой, как интересно! А мне можно?

- Ну, если хотите. Можете войти. Там, правда, по приглашениям, но я скажу охранникам. Вы проходите и садитесь. Поближе к сцене. А я побежала. Я первая выступаю.

Она убежала. Миша, закрыв машину, отправился следом.

В просторном зале полумрак, зрители сидят полукругом вокруг небольшой сцены, в центре которой - шест.

Миша присел на свободное место во втором ряду. Завертел головой, любопытствуя: что за местечко? Приготовил потихонечку фотоаппарат. Интересно - не прогонят, если он пару раз щелкнет? Похоже, нет, – подумал с облегчением, - вон еще кое у кого камеры. Значит, можно.

- Это что стриптиз? – услышал он слева. Спрашивал интеллигентного вида парень в очечках у своей соседки, блондинки в черном кружевном платье, больше похожем на пеньюар.

- Нет, это не стриптиз, – горячо возразила блондинка. - Это спорт, понимаешь? Самый настоящий спорт. Сейчас мы увидим соревнования по стриппластике. К стриптизу все это имеет самое отдаленное отношение.

- Но ведь это шест. Такой же, как в стриптиз-шоу, – настаивал парнишка.

- Ну и что?

- И они почти голые, посмотри.

- Так положено, им должно быть удобно. И потом: так лучше видна работа мышц тела.

Неожиданно погас свет. Зрители затихли.

Вступила музыка. Большое желтое пятно вспыхнуло в дальнем, самом темном углу сцены и, медленно подрагивая, поползло в центр, туда, где прижавшись к шесту, грациозно выгнув спину, так что длинные волнистые волосы касались пола, стояла девушка. Миша не сразу узнал Алису.

Он никогда не видел ее в таком образе, и теперь почувствовал, что внутри него словно что-то замерзло, и этот снежный, колющийся, впрочем, приятно, комочек медленно сползает от груди к животу и ниже, туда, где…

Он свел колени и конфузливо огляделся – не заметил ли кто из соседей этой его ненормальной реакции на то сногсшибательное, что происходило на сцене.

Алиса в черных обтягивающих трусиках и черном бюстгальтере кружилась вокруг шеста. Свет рампы золотил ее волосы. Она обхватывала шест ногами, изгибалась, взлетала вверх, держась только на руках, и снова срывалась вниз, опускаясь на колени. Золотисто-русые волосы мягкими локонами падали на лицо и грудь.

В ее танце не было ничего вульгарного, ничего двусмысленного, и в то же время движения ее были чувственны и непреодолимо сексуальны.

Несмотря на свой почти обморок, Миша сделал еще несколько снимков.

Выступление закончилось, зрители захлопали, Алиса послала в зал воздушный поцелуй, и тут на сцену выскочил какой-то ковбой с огромным букетом цветов.

«Придурок, - подумал Миша, - в театр пришел что ли? Букеты раздает…»

В глубине души ему стало досадно, что это не он Алисе цветы преподносит. Ну да ладно, успокоил он себя, в следующий раз обязательно.

Зрители засмеялись, захлопали. Алиса пожала плечами, но букет взяла. Пошла куда-то в темную глубину сцены. Придурок ринулся было за ней, но охранники, выдрессированные, по-видимому, на борьбу с неадекватной реакцией на красоту, быстренько выпроводили его обратно. И только, когда он стал спускаться по ступенькам, и свет рампы осветил его лицо, Миша узнал в дарителе своего любимого подопечного: Сенина-младшего.

А вот Сенин, судя по наглой ухмылке в Мишину сторону, соперника заприметил давно. Выразительно показал Михаилу средний палец и направился к выходу.

«Ну, это мы еще посмотрим», - подумал Миша.

* * *

Они стояли возле своих автомобилей, и, словно два кавалера из рыцарских времен, ожидали, когда появится прекрасная дама и решит их участь.

Входная дверь находилась от каждой из машин на равном расстоянии, примерно посередине, и когда она распахнулась, и в светящемся прямоугольнике появилась стройная фигурка Алисы, кавалеры замерли и обоюдно послали друг друга к чертям собачьим. Не вслух, конечно, мысленно. Телепатически.

Алиса сделала несколько шагов по прямой, - Миша и Сенин оцепенели, - и… повернула вправо, то есть в Мишину сторону.

«Умойся, сеньор помидор!» - злорадно подумал Миша, распахнул перед Алисой скрипнувшую дверцу (у-у, проклятый металлолом!), усадил девушку, победоносно поглядывая на ошеломленного Сенина, окоченевшего возле своего БМВ, сел за руль и молясь всем автомобильным богам, чтобы старушка-развалюшка не рассыпалась на глазах у поверженного соперника, рванул с места.

Несколько минут ехали молча. Миша не мог и слова вымолвить, во рту пересохло от волнения.

Первой не выдержала Алиса.

- Ну как, понравилось вам мое выступление? - спросила она.

- Очень, - выдохнул Миша, - так понравилось, просто нет слов. Вы были просто… не знаю даже как выразиться поприличней… вы были ошеломительно прекрасны.

Она тихонько засмеялась:

- Я рада, что вам понравилось. Мне было важно, чтобы именно вы оценили.

- Почему: именно я?

- Не знаю, - она пожала плечами, - вы не такой как все эти…

- Все эти?.. – переспросил Миша.

- Ну да, все эти… кто пристает, не дает прохода.

- Понятно, - кивнул Миша, - в связи с этим, можно мне спросить у вас кое-что?

- Спросите…

- А что там делал Сенин? Вы говорили, что вас кто-то должен был подвезти. Он?

- Допустим, – ответила Алиса, и отвернулась к окну, перестала смотреть ему в щеку, отчего она у него горела не хуже верхнего круга светофора.

- А помните, я вам говорил, что он злой дядька и питается маленькими девочками?

- Помню. Но я не Красная Шапочка. Да и он не Волк.

- Это точно, он не волк, он – шакал.

- Почему вы его так не любите?

- Наверное, потому, что вы его любите.

- Вот еще, выдумали. Вовсе я его не люблю. Просто не знаю, как от него отделаться.

- Может, мне с ним поговорить?

- Нет, не нужно. Я со своими проблемами привыкла сама справляться. И потом - он мне пока нужен.

Мишу царапнуло это «пока нужен», он даже повернулся к ней, рискуя загнать машину в сугроб на обочине. Но тут она вскрикнула, испугавшись того, что их слегка занесло. И он снова вцепился в руль, и постарался забыть и эти слова, и тон, которым они были сказаны.

У самой двери он обнял ее и стал целовать. Ему непременно хотелось коснуться ее колен, которые некоторое время назад так соблазнительно обхватывали металлическую покатость блестящего гладкого шеста.

Он все тянулся, приподнимая полы ее мягкого бежевого пальто, но она тихонько смеясь, отталкивала его руку.

Он прижал ее к двери, чтобы все-таки достичь желаемого, и вдруг совсем рядом кто-то сказал:

- Хватит пыхтеть-то. Чего по подъездам зажимаетесь, людям спать не даете?

Миша понял, что голос доносится из-за той двери, к которой он прислонил Алису.

- Кто это? - с опаской спросил он.

- Это моя квартирная хозяйка, - прошептала Алиса. – Она берет за отличную комнату очень недорого, но главное, она - бывшая балерина, и иногда, по настроению, может посмотреть номер и дать парочку советов, которым цены нет. Не хочу ее злить, побегу. Спокойной ночи, Миша.

- Алиса, ну так нечестно! Сначала раздразнили, а теперь… Я сейчас просто сгорю, останется после меня горстка пепла прямо вот здесь на вашем пороге, и утром дворничиха меня просто сметет в свое ведро. И развеет по двору, у вас под окнами… Поцелуйте меня.

Он обнял Алису покрепче, но она, смеясь, высвободилась, и скрылась за дверью, за которой, как оказалось, стояла крашенная белокурая дама в каком-то бордовом балахоне и с сигареткой в зубах. Видимо, та самая бывшая балерина.

Миша не успел даже поздороваться, дверь с грохотом захлопнулась у него перед носом.

Он обречено вздохнул и поплелся вниз по ступенькам. Идти было очень неудобно. Что-то конкретно мешало. «Вот всегда так, - подумал Миша. - Может, жениться пора?»

 

Глава одиннадцатая

На улице его встретил нежданчик. Это слово Миша позаимствовал из Сашкиного лексикона. И оно как нельзя лучше подходило к тому, что происходило или собиралось произойти в этот тихий ноябрьский вечер, который как в мамином любимом фильме, вдруг перестал быть томным.

- Ну что, Михаил Плетнев, поговорим, - сказал Сенин, и, цыкнув, сплюнул сквозь зубы, явно метясь на Мишин ботинок. Миша успел убрать ногу, и ответил, все еще стараясь быть вежливым и доброжелательным:

- Говори. Только быстро. Я тороплюсь.

- Не здесь, – сказал Сенин. – Садись в машину, съездим в одно местечко.

- Не поеду я с тобой никуда, - сказал Миша, и демонстративно засунул руки в карманы брюк. Посвистывая, пошел прочь.

- Сышь? - презрительно хмыкнул в след Сенин.

Миша замедлил шаг, уговаривая себя не вестись. Но как говорится – «Не вынесла душа поэта…», обернулся, переспросил вежливо.

- Что ты сказал? Повтори…

- Бздишь, говорю, в смысле - очкуешь? В том плане, туалетную бумагу нести уже или обождать?

- Это ты сейчас с кем разговариваешь? – поинтересовался Миша. – В смысле - на каком диалекте гутаришь, в том плане, что если вас не затруднит, сир, извольте перевести на русский.

- Ах, да, ты же у нас мастер слова, по-простому не понимаешь, - издевательски осклабился Сенин. – Хорошо давай по интеллигентному. Боишься, мальчик? Слабо тебе со мной сейчас в одно место съездить, поговорить?

- Не слабо, - сказал Миша, - поехали.

Через пять минут они неслись по скользкому шоссе в Сенинском внедорожнике, и Миша проклинал себя за то, что повелся как последний лох. Не вслух, конечно.

Ехали довольно долго. Куда-то за город. Миша вглядывался в темноту за окном, но различал только черную гряду лесопосадки вдоль шоссе и огни, иногда мелькающие в просвете деревьев.

- Куда едем? – спросил он у Сенина.

- На Кудыкину гору! – хохотнул тот.

Сейчас завезет в лес, грохнет без свидетелей, - мелькнула в Мишиной голове беспокойная мыслишка. Он ощупал карманы в поисках чего-нибудь подходящего для защиты.

Сенин свернул на проселочную дорогу, Миша понял это по осторожному шелесту колес. «Какая все-таки отличная машина, – подумал почти с завистью, - не то, что моя колымага».

Наконец внедорожник остановился.

- Приехали, – сказал Сенин. – Давай на выход.

Дом стоял в чистом поле. Высокий и узкий как свечка. Чудо современной архитектуры. Вернее несуразное дитятко какого-то горе-архитектора. Пизанская башня из сплошного бетона и стекла посреди поля в окружении леса.

- Пошли, - Сенин отправился к единственному подъезду.

- Здесь недострой еще, – любезно сообщил он, - под ноги смотри, а то убьешься. Отвечай потом за тебя. Лифт пока не работает. Давай пешком. На двадцатый.

Миша проклял все на свете, пока они шли по лестнице. А Сенин ничего – как огурчик, дыхание ровное, цвет лица чистый. Еще и поглядывает сверху вниз на Мишу с издевкой.

- Это моя берлога, - сказал Сенин, - никто о ней не знает, кроме тебя. Смотри, не проболтайся. Я здесь один бываю, совершенно один. Отпускаю охранников в городе – и айда! Никто здесь, кроме меня, не имеет права быть. Девчонок иногда привожу, это да. Здесь удобное место для этого дела. Ну, ты меня понимаешь, - он подмигнул, - наедине с природой…

И загоготал идиотским смехом.

Квартира оказалась одной огромнейшей комнатой с громадными окнами. Миша восхищенно замер – вот это вид. Темная стена леса, над которой по темно-синему небу рассыпаны крупные голубые звезды, и чуть сбоку - нежным сиянием сливочно-желтая луна. В городе такого не увидишь.

- Это еще что, - добродушно заметил Сенин, - ты еще вид с террасы не заценил. Иди взгляни. А я пока на стол накрою.

Миша вышел на террасу, и у него захватило дух. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись и тянулись поля, сверкающие чистым, словно первозданным снегом, дальше - бескрайняя и бесконечная чернота лесов, и над всем этим - бездонное звездное небо. Теперь понятно, почему Сенин забрался в такую глухомань.

- Полетать не хочешь? Могу подсобить… - услышал он голос за спиной.

Миша на всякий случай отодвинулся подальше от перил. Кто его знает, дурака? Еще сбросит! И ничего ему за это не будет.

- Пошли выпьем, - сказал Сенин.

Миша пошел следом, удрученно размышляя над тем, что же задумал этот невменяемый мажорик, и, ругая себя последними словами за то, что согласился сесть к нему в машину.

На столе стояла бутылка коньяка и банка икры.

- Я не пью, - предупредил Миша.

- Как это? – не понял Сенин.

- А вот так, - сказал Миша, - вообще не пью. И не уговаривай.

- Да я не собирался, - обиделся Сенин, - просто хотел поговорить.

- О чем?

- О жизни, о любви.

- Ты меня для этого сюда привез?

- А для чего еще?

- Ну, говори, слушаю.

- Не, ну так неинтересно. Давай хоть по одной.

- Нет! Сказал же - не пью!

- Ну посиди. Может, захочется. Смотри, - он поднял рюмку вверх, прищурил одни глаз. – Видишь: на просвет янтарем отливает? Отличнейший коньяк! Выпили бы, поговорили, как следует. Без коньяка я не могу, доверие не включается. А мне хотелось бы узнать, что ты за фрукт. Или овощ…

Сенин довольно хохотнул, наверное, посчитал, что отлично пошутил.

- Я думал, ты меня бить будешь. Или убивать, - сказал Миша.

- А че, может, и надо было? – ухмыльнулся Сенин. - Чтоб под ногами не мешался.

- Какой здесь адрес? Я такси вызову. Мне пора.

- Сиди еще, я тебя сам отвезу.

- В таком состоянии? Ты – пьяный.

- Ну и что, в первый раз что ли? Вот ты скажи: ты чего ко мне привязался?

- Хочу, чтобы ты стал человеком. Чтобы перестал гадить, понял?

- О-о-о, да ты прям как мой отец. Тот тоже всегда – будь человеком, будь человеком. Еще и мать вспоминает, мол, весь в нее. Тоже, говорит, когда-нибудь пьяный на машине разобьешься… А ведь о покойниках или хорошо, или никак… Тебя, кстати всегда в пример ставит. Гляди, говорит, как парень бедняга весь день крутиться белкой в колесе ради куска хлеба, а ты, лоботряс, – деньги отцовские проматываешь, да еще и отца позоришь на весь город!

«Мне он совсем другое говорил», – подумал Миша.

- Я ему говорю, - горячился Сенин, - ну и бери его себе в сыночки... тебя, то есть… А он мне по шее. Козел старый!

- Я пойду, - сказал Миша и встал.

- Нет, погоди. Вот скажи, если бы у тебя были деньги, ты что – сидел бы дома? Мирно, чинно, благородно? Неужели был бы паинькой? Да не верю. Все так говорят, потому что нищие и ничего не могут себе позволить. Если бы ты был на моем месте…

- Я никогда не буду на твоем месте.

- Вот и прекрасно. Выпьем за это. За то, чтоб каждый сверчок знал свой шесток. Во, слушай, прям в тему. Я про девчонку эту, стриптизершу. Она мне нравится, понял? Поэтому - отвали! Слышишь? Иначе, и правда, убью.

Через полчаса Сенин нажрался как свинья. И заснул, забыв про гостя. После бесплодных попыток вызвать такси, – по телефону ответили, что так далеко не поедут, - Миша вышел из квартиры, спустился по лестнице, к первому этажу уже почти не чувствуя ног, и зашагал в сторону шоссе – голосовать. Ночка предстояла еще та – со свежим воздухом, легким морозцем, от которого и без того убитые ноги окончательно онемели, с опасными незнакомцами в машинах с заляпанными номерами. И ведь каждый из этих незнакомцев мог оказаться маньяком… Или маньячкой.

 

Глава двенадцатая

- Здравствуй, Миша.

- Здравствуй. Даже не верится, что ты позвонила.

- А мне верится. Хочу пригласить тебя сегодня на свой день рождения.

- У тебя сегодня день рождения? Поздравляю. От всей души…

- Спасибо. Ресторан «Магнолия» девятнадцать ноль-ноль. Придешь?

- Приду. Обязательно приду.

- Ну так я жду. До встречи?

- До встречи...

В цветочном магазине он долго выбирал букет. Вспомнил: Жанна говорила, что любит белые розы. Долго приценивался и купил семь штук - самых красивых, самых дорогих.

Жанна была в сиреневом длинном платье с открытой спиной и, когда, взяв у него букет, она повернулась к официанту, который о чем-то ее спрашивал, у Миши перехватило дыхание от вида этой нежной, с родинками, спины.

В это время внесли огромную корзину с такими же белыми розами, но только в Мишином букете было семь роз, а в этой корзине их насчитывалось штук сто.

Гости заохали, окружили Жанну, кто-то взял у нее из рук Мишины розы, чтобы не мешали демонстрировать корзину всем гостям.

Миша нахмурился, и отошел в сторону, мучаясь тем, что все гости заметили, как на фоне этой грандиозной корзины жалко выглядел его букет, теперь благополучно заброшенный на рояль, что стоял у самого входа. На этот рояль гости складывали свои подарки.

- И от кого же это, Жанночка? - спросила дородная тетка в синем велюровом платье с огромными красными бусами на монументальной шее.

- Сейчас узнаем, – смеясь, сказала Жанна. Открыла конверт, вложенный в корзину, прочла негромко:

- Дорогой имениннице от С. Я. Зандера

«От Зандера! От Зандера!» - заговорили в зале.

- А что же он сам? Не будет? – озабоченно спросила толстуха в синем.

- Нет,– сказала Жанна, – он сейчас в отъезде.

- Ну что ж, друзья! – она улыбнулась, и раскинула руки, словно обнимая всех, - давайте начнем! Пока все с пылу, жару!

Гости оживились, начали рассаживаться.

Мише сел рядом с Решетниковом в самом конце зала. Иногда поглядывал на Жанну, которая все время смеялась и была совсем на себя не похожа.

Ее приглашали танцевать, она танцевала, и Миша все время отводил глаза, стараясь не смотреть, как чужие мужские руки обнимают ее обнаженную спину.

За все это время она ни разу не взглянула на Мишу.

Решетников после того как подчистую съел все, что находилось в пределах досягаемости, стал грузиться шампанским.

- А вы, господин журналист, почему не танцуете? – икнув, спросил он Плетнева.

- Не с кем, – ответил Миша, - всех красивых женщин расхватали.

- А почему вы не привели свою красивую женщину? Или у вас таковой не наблюдается?

- Я сейчас в поиске, - вздыхает Миша. - У меня, как говорит моя мама, круговорот девиц в природе. Никак не могу выбрать и остановиться на одной. Ну как можно выбрать, если их вон сколько?! И все до одной – хорошие, красивые, сексуальные.

- Это, по-моему, эротомания называется, – сказал Решетников, рассматривая сложное многослойное пирожное.

- Эротомания? – удивился Миша, – я как-то не смотрел на это дело с такой стороны.

- Точно, точно, - заверил Решетников и взял в толстые пальцы крошечную позолоченную ложечку. - Эротомания сродни чревоугодию.

Он направил ложечку прямо в центр замысловатого десерта.

- Вы их пробуете, смакуете. Вот как я это пирожное. Вас прельщает именно разнообразие вкусов.

- И что же, – загрустил Миша, – это не лечится?

- А зачем? – спросил Решетников и осторожно положил кусочек в рот. И зажмурился, и причмокнул. – Зачем? Кому это мешает?

«Действительно – подумал Миша, - кому это мешает?»

Вот Жанне, например, абсолютно все равно. Танцует себе, смеется, а на Мишу ноль внимания.

- Скажите, Семен, а каково лично ваше мнение об этом деле со стеклянными ангелами? Ваше мнение именно как специалиста? – осторожно спросил Миша. Решил ковать железо, пока горячо. И раз развлечься у него не получается, и его так принципиально игнорируют, нужно хоть какую-то пользу извлечь. И не то, чтобы он хотел воспользоваться тем, что Решетников пьян, просто чувствовал, что Жанна многого ему не договаривает. А ведь ему необходим этот материал. Сроки поджимают, он должен предоставить его через четыре дня. Может быть, Решетников что-нибудь подскажет?

- О стеклянных ангелах?.. – теперь Решетников пытался вилкой подцепить ускользающую оливку, - …нет уж, господин журналист, я хоть и пьяный, а ни гу-гу… Жанна предупредила, что вы будете подкатывать.

- Да ладно вам, Семен! Жанна уже давно мне все рассказала, ведь я помогаю ей в расследовании. Мне просто интересно ваше мнение.

- А-а-а… - протянул Решетников, - вы и ее записали в свой послужной список эротомана? Думаете, я не вижу, как вы на нее поглядываете? Она, конечно, лакомый кусочек… - Он, наконец, поймал оливку и отправил ее в рот - …но вот только никому доставаться не хочет. Я бы ее и сам съел, но…

- Семен, а тебе не достаточно?

Жанна появилась неожиданно. А ведь только что стояла у окна рядом с той толстухой в синем велюре. Миша специально посмотрел, когда начал разговор о стеклянных ангелах.

Села, как ни в чем не бывало, за их столик, подперла кулачком подбородок, улыбается. Миша напрягся, сейчас ему не хотелось ни смотреть на нее, ни, тем более, разговаривать. Он взял нож, вилку, и сделал вид, что занят бифштексом.

- А я что?... – пьяно заулыбался Решетников, - … я ничего… Мы вот с господином журналистом беседуем. Он у меня все о стеклянных ангелах выспрашивает, а я ни словечка… как ты и велела…

Жанна быстро взглянула на Мишу. Он отвел глаза.

- И про лонжу ни-ни… - икнул Решетников, и, вытянув губы, потянулся через стол. - Жанночка, дорогая моя, разреши тебя поздравить…

- Семен, тебе домой пора, – сказала Жанна, - я такси вызову. А вам, Плетнев, стыдно должно быть подпаивать человека, чтобы выведать у него…

Миша со злостью швырнул нож на стол. Зазвенела посуда, гости стали на них оборачиваться.

Он встал и пошел к выходу.

Проходя мимо рояля, заваленного разноцветными коробками, он увидел букет белых роз, которые так тщательно выбирал в цветочном магазине. Розы подвяли, потемнели. Мише стало жаль потраченного на них времени, и внезапно, с безудержным раздражением, денег, выброшенных на ветер.

* * *

Он сел в машину. На душе было муторно. Муторно и обидно до слез. Черт, не хватало еще разреветься. Вот почему мужики курят и водку глушат. Чтобы не плакать. А он сам себя добровольно лишил этого утешения в угоду маме. Бедной, бедной маме, которая пашет днями и ночами, пока ее бестолковый сын возится с красивой бесчувственной дурой. Зачем позвала его, ведь он не напрашивался? И этот взгляд, полный презрения… Не буду больше ей звонить. Никогда больше не приду, и не позвоню. Пусть катится к чертям собачьим. И стекляшки эти проклятые пусть катятся. Завра же пойду искать работу. Не нужно мне от нее ничего.

Кто-то постучал в окно, издавая звенящий и чуть царапающий звук. Миша поднял глаза. Жанна скребла по стеклу согнутым пальчиком. Это от кольца получался такой звук. Миша помнил это колечко с зеленным камушком. Когда она гладила его лицо в прошлый раз, он чувствовал его прохладную гладкость.

Он открыл окно, но сидел молча и не смотрел на нее.

- Ты почему так рано уезжаешь? – спросила она.

- Мне пора, - сказал он, стараясь казаться как можно более равнодушным.

- Ты обиделся? - она протянула руку и потрепала его по волосам, и от этого прикосновения его словно обожгло внутри.

Но он отвел голову. Отстранился слегка.

- Нет. На что мне обижаться? Все правильно. Только не понимаю, зачем ты меня позвала, если у тебя даже минутки на меня не нашлось?

Она открыла дверь, сказала просто:

- Подвинься.

- Зачем? - спросил он холодно, обида все еще переполняла его.

- Ну подвинься, - мягко попросила она.

Он подвинулся, не понимая, чего она хочет.

Она села на его место, пристегнулась. Потом повернула к нему освещенное светом уличного фонаря лицо:

- И ты пристегнись, а то знаешь: я - недисциплинированный водитель, нарушаю иногда.

Он пристегнулся, и она тронулась с места.

- А как же твои гости? – спросил он, все еще пытаясь сохранить суровость, но в душе уже ликуя, уже предвкушая.

- Ничего, - улыбнулась она, - им уже и без меня весело.

Он решил, что они поедут к ней на квартиру, но через пару поворотов она выехала на проспект, ведущий к загородному шоссе.

Он не стал ничего спрашивать, пусть будет, как она хочет. Ему было очень хорошо ехать вот так рядом с ней, чувствовать запах ее духов, касаться ногой ее колена и иногда, поворачивая голову, видеть ее профиль.

Она сосредоточено смотрела на дорогу и, чем дальше они отдалялись от города, тем больше набирала скорость.

- Лонжа – это веревка, – неожиданно сказала она.

- Что? – удивился он.

- Лонжа – это веревка. Для страховки. Используют воздушные гимнасты в цирке.

- И что, это относится к делу о стеклянных ангелах?

- Относится, – сказала Жанна, - в одном из случаев на месте преступления обнаружили кусок веревки, которой был задушен потерпевший. Обычно никаких следов убийца не оставлял, кроме фигурки ангела. Но в этот раз его спугнули, и он не успел снять веревку с шеи. У Семена друг один есть – он в детстве в цирковой школе занимался, вот он и подсказал, что гимнасты используют такую веревку для страховки. Но это только предположение…

- В каком случае? – спросил Миша.

- В случае с Боровиковым.

- Ясно, - сказал Миша и подумал о том, что он-то знает, кто спугнул убийцу. Соседка, которая вышла на лестничную площадку, чтобы позвать мальчика-инвалида. Говорить об этом Жанне или подождать? Пожалуй, лучше повременить с этим. Так не хочется портить эту близость, это очарование, это счастье просто быть рядом с ней.

- Почему ты все-таки рассказала мне? Ты ведь запретила Решетникову?

- Ничего я ему не запрещала, просто хотела сама рассказать. Семен вечно все путает. Ты ведь сам видел, в каком он иногда бывает состоянии.

- Может, есть еще какая-нибудь информация? Мне бы пригодилась.

- Пока ничего нового нет, кроме того, что я тебе уже рассказала. Появится, сообщу, если, конечно, не передумаешь.

- Не передумаю.

- Хорошо. Только давай не будем больше об этом, ведь сегодня мой день рождения.

- Не будем, - сказал Миша и отвернулся к окну.

У нее сегодня день рождения… И зачем нужно было приглашать эту кучу народа? Могли бы провести этот день вместе, только вдвоем. Еще эта злосчастная корзина от этого С.Я. Зандера, черт бы его побрал. И жалкий увядший букет, ненужный Жанне, как и сам Миша.

Через некоторое время Жанна свернула с шоссе на какую-то проселочную дорогу, потянулись темные поля, где-то в самом конце которых расплывались, дрожа, пятна желтых огней, которые все приближались, пока машина, наконец, не въехала в какой-то поселок или деревню.

Здесь Жанна скинула скорость, и они медленно двинулись по, видимо, центральной улице вдоль темнеющего ряда домов с мерцающими проблесками желтых окон.

Доехали до самого конца улицы, потом поднялись в гору. Пару раз машина пробуксовывала, и Миша переживал, что встанут. Но все обошлось, Жанна оказалась отличным водителем. Здесь стоял небольшой, крытый черепицей, отливающей красным в матовом лунном цвете, дом, с трех сторон огороженный невысоким дощатым забором, а четвертой стороной глядящий на лес, уходивший остроконечной громадой куда-то в стылую темноту.

Жанна остановила машину у самых ворот.

- Ну что пойдем? - спросила негромко.

- А где это мы? - отозвался Миша.

- Пойдем, я тебе кое-что покажу. Жанна вышла из машины, толкнула незапертую калитку и исчезла в темноте, окружавшей дом.

Миша заторопился следом.

Жанна стояла на крыльце и отпирала замок, висевший на тяжелой деревянной двери. Дверь тихо заскрипела, пропуская их в дом.

- Осторожно, - сказала Жанна, - не споткнись. Здесь порожек высокий.

- А свет нельзя включить? - поинтересовался Миша, которому как-то не по себе стало в этой темени, в незнакомом месте.

- Здесь нет электричества, – ответила Жанна, - дай мне руку.

Она крепко сжала его ладонь и повела куда-то в темноту комнат.

- Подожди, я свечи найду.

Жанна отпустила его руку, и Миша остался стоять один. Ему совершенно ничего не было видно, и это было странное ощущение, словно погружение во что-то черное, беззвучное.

Раздался щелкающий звук, это Жанна зажгла свечу от зажигалки. Комната осветилась слабым колеблющимся светом.

- Иди сюда, садись.

Миша присел на край широкой, стоявшей вплотную к бревенчатой стене, кровати.

- Куда это ты меня привезла?

- Не нравится? Хочешь, вернемся в город?

- Нет, нет, нравится. Только здесь как-то темно и холодно.

- Я сейчас камин затоплю. Здесь отличный камин, и дров сколько угодно.

Через десять минут запылали, потрескивая дрова, приятно запахло дымком.

- И все-таки, где мы?

- У меня дома, - просто ответила Жанна.

- Я думал - твой дом на проспекте Чкалова.

- Нет там служебная квартира, а здесь мой дом.

- Это дом твоих родителей?

- Нет, это мой дом. Купила этим летом.

- Купила? Странная ты… Я совсем тебя не знаю.

- Мы недалеко от этой деревни расследование проводили, и когда проезжали мимо этого дома, я увидела табличку: «Продается». Потом отдельно сюда приехала. Оказалось, что дом стоит как раз столько, сколько у меня сбережений, совсем недорого. Я как увидела эти комнаты, этот камин, этот яблоневый сад… Захотела, чтобы все это стало моим. Теперь выбираюсь сюда при первой возможности, прячусь от всех. Никто не знает, кроме тебя. Смотри не проболтайся, - улыбнулась она и отвела волосы от лица.

«Совсем, как Сенин, – подумал Миша, - тот тоже просил, никому не проболтаться о своей берлоге».

- Почему здесь света нет?

- Дом без хозяев стоял долго, а я не стала подключать. Зачем? Свет только мешает. Я свечи зажигаю, и от камина светло.

Она присела рядом.

- Согрелся немного?

- Согрелся. Иди ко мне.

- Телефон выключу, а то сейчас начнут доставать… Ты тоже выключи.

- Хорошо, только маме напишу, чтобы не волновалась.

Миша отправил сообщение, отключил телефон.

Жанна засмеялась:

- Так ты у нас маменькин сынок?

- Ну да, – смутился Миша.

Она повалила его на кровать, оказалась неожиданно сильной. Легла сверху, прижалась крепко. Он видел ее лицо, освещенное пламенем свечей. Оно казалось ему безумно красивым. Настолько, что все обожгло внутри.

- Я люблю маменькиных сынков, - серьезно сказала она и крепко прижалась губами к его губам, так, что стало больно.

- Почему ты все время меня отталкиваешь? - проговорил он, задыхаясь, как только она оторвалась от него, - почему так мучаешь меня?

Она покачала головой, приложила ладонь к его губам: тихо, тихо, молчи, не говори ничего.

И снова прижалась губами, прижалась всем телом.

У него бешено загорелось внизу живота, он уже не владел собой, перевернул ее на спину, навалился сверху.

И не отрывая взгляда от ее лица, от ее губ, стал раздевать ее, стремясь как можно скорее удовлетворить это мучительное желание подчинить ее себе, сделать покорной, сделать так, чтобы она перестала все время ускользать от него.

Она подчинялась и шептала ему на ухо слова, от которых у него просто крышу сносило.

- Не хочу, не хочу, – стонал он, вдавливаясь в ее губы, в ее тело, – не хочу, чтобы ты уходила. Не уходи больше, никогда не уходи, останься со мной. Прошу тебя, прошу тебя…

Она не отвечала, зажимала ему рот ладонью. Он слегка кусал ее пальцы, она вскрикивала, тянула его за волосы. Он откидывал голову, она снова притягивала его к себе, обнимая его так, что у обоих захватывало дух.

Пламя свечей дрожало на стенах, в камине пылали, потрескивая дрова, и квадрат окна понемногу светлел, пропуская сквозь тусклое мерзлое стекло туманный отблеск занимающегося рассвета.

Он уснул моментально, словно провалился в сон, а когда проснулся, ее рядом не было. Он провел ладонью по постели, складки сбившейся простыни еще хранили тепло ее тела, но ее не было…

Он сел, тихо позвал ее, она не отозвалась.

Дрова в камине догорели, серая горка пепла, наверное, была еще теплой, и в комнате еще было тепло. На столе, покрытом простой белой скатертью, в треснувшем блюдце оплывала горячим воском белая свеча.

Он встал, оделся, все время прислушиваясь: может быть, она где-то в соседней комнате? Но было очень тихо: ни шороха, ни звука…

Половицы жалобно скрипели у него под ногами, когда он ходил из комнаты в комнату. Дом был пуст… Ее не было, словно ему все приснилось.

Рядом со свечой он нашел записку – листочек, вырванный из блокнота.

Почерк у нее стремительный, строчки то и дело взлетают, словно хотят оторваться от бумаги.

«Извини, я уехала. Срочно вызвали на работу. Ключ оставь под крыльцом. Жанна».

И все. Ни «целую», ни «до скорого».

Миша отпустил руку с запиской, закрыл глаза.

Вот ее лицо, озаренное колеблющимся пламенем, вот ее глаза, вот ее губы.

Вот еще ее запах на руках.

А ее нет.

Не разбудила, не поцеловала напоследок.

И как она выбралась из этой глухомани? Наверное, машину прислали… Но он бы проснулся от шума мотора…

Он заправил кровать, еще раз прошелся по дому - пустому, холодному, неуютному. Такому же брошенному, как он сам.

Потом вышел, запер дверь, оставил ключ под крыльцом.

Уже в машине набрал ее номер, так хотелось снова услышать ее голос. Тот голос, что ночью говорил ему слова, от которых хотелось умереть, или убить ее, или задушить в объятиях.

Но из черной телефонной пустоты раздался чужой равнодушный голос: «Абонент находится вне зоны доступа…»

 

Глава тринадцатая

Дома он немного успокоился. Всегда так было, стоило ему переступить порог их маленькой квартиры, его охватывало некое умиротворение. Мир извне, так часто враждебный к нему, оставался снаружи, за дверью, обитой коричневым, покрытым трещинами, дерматином, и за окнами, которые мама держала всегда чистыми до прозрачности. Дома вкусно пахло пирогами, на диване ждал старенький клетчатый плед, под которым так уютно было вздремнуть, на прикроватной тумбочке горбатилась любимая, перечитываемая бесконечное количество раз, книжка – и было так спокойно, так легко.

Вот и сейчас Миша закрыл дверь на замок и на цепочку, прислонился к дверному косяку и перевел дух. Он слышал - мама возилась на кухне.

- Привет, мам! - крикнул он из коридора.

- Здравствуй, Мишенька! Я сейчас! Духовку только проверю!

- Не торопись, ма! Я пока к себе, у меня работа.

- Хорошо, я позову, когда накрою.

Миша пошел к компьютеру, нужно было просмотреть фотографии.

Как обычно некоторые из них казались идеальными, некоторые не очень. Мишу радовало то, что некачественного материала становилось все меньше.

Он всматривался в экран, в уме составляя фоторепортаж, выбирая наиболее подходящие снимки.

В дверь позвонили. Мама пошла открывать, он слышал, как она разговаривала с кем-то в прихожей.

- Сынок, - крикнула она, - это к тебе! Проходите, Гавриил Аронович.

- Здравствуйте, Миша. Не помешал? Простите старика, не усидел дома. Такую партию разыграл в уме, а реализовать не с кем. Всего одну партию, будьте великодушны.

Старик выглядел смущенным, и Мише стало жаль его. Впрочем, как всегда. Старость всегда вызывала в нем сочувствие. Тем более такая – одинокая, неустроенная.

- Здравствуйте, Гавриил Аронович. Конечно, сыграем. Проходите, присаживайтесь. У меня тут работы на полчасика, как закончу, так и сразимся.

- Гавриил Аронович, - позвала из кухни мама, - идите пока ко мне, я вас угощу. У меня сегодня пирог с капустой.

- Дорогая моя, вы меня осчастливите. Таких пирогов, как у вас, я за всю свою жизнь не едал.

Старик зашаркал на кухню.

Миша просматривал фотографии, и краем уха слышал, как на кухне Гавриил Аронович рассказывает маме очередную историю из своей далекой и очень бурной по его словам молодости. Мама тихонько смеялась. Бывший актер был прекрасным рассказчиком, знал об этом, и частенько этим злоупотреблял. Если его не остановить, мог рассказывать часами.

На экране компьютера, сменяя друг друга, проходили кадры фотохроники последней сумасшедшей недели. Миша внимательно просматривал их, что-то отметая сразу, на чем-то задерживаясь. Долго смотрел на фотографию Жанны. Она стояла вполоборота, поправляла волосы. Так грустно и пронзительно было смотреть на эти тонкие руки, на эти нежные улыбающиеся губы…

Вот фото, сделанные в музее, в подъезде у Боровикова, вот Ольга, засыпанная снежком, Юлька в строгом учительском костюме, Алиса, изогнувшаяся у шеста… А вот снимки, сделанные у антиквара. Он сам, сидящий в своем роскошном кресле, советский фарфор всех цветов и видов, хрустальные и фарфоровые статуэтки. И ангелы, много ангелов - рождественские, свадебные… И самый главный ангел, самый важный -Ангел покаяния. С распростертыми прозрачными крыльями и маленькими золотыми весами в правой руке.

- Какая прелесть, - услышал он за спиной, – простите, Миша, я, наверное, мешаю вам.

- Нет, Гавриил Аронович, не мешаете. Садитесь рядом, я уже заканчиваю.

- Вы очень талантливый фотограф, Миша. Настоящий художник. Уж я то в этом разбираюсь. Вас ждет грандиозный успех. Позвольте, мне рассмотреть эту фотографию. Очень она меня заинтересовала. Какая филигранная работа этот ангел.

Гавриил Аронович водрузил на свой большой нос очки, и придвинулся ближе к компьютеру.

- Что это? Неужели простое стекло?

- Да, Гавриил Аронович, это стеклянный ангел.

- Стеклянный ангел. Как красиво звучит. Вы знаете, по этому поводу я вспомнил одну историю. Трагическую, надо заметить. Позвольте, расскажу.

- Расскажите, - улыбнулся Миша. «Ну, это минут на сорок», - подумал он, но без раздражения. - Пусть рассказывает. Сидит бедный один целыми днями в своей крошечной неухоженной квартирке. И слово сказать некому. Пусть рассказывает».

- Вы знаете, - начал Гавриил Аронович, - история, действительно, трагическая. Лет восемь-девять назад ездил я навестить друга, ныне, к сожалению покойного… Он в то время работал в цирке, отвечал за художественную часть. Цирк у них в городе был преотличный, на всю страну знаменитый. Теперь этого цирка уже нет, закрыли за ненадобностью. Мы с моим другом, значит, и на рыбалку съездили, и на природе отдохнули, и несметное количество партий шахматных разыграли. И под самый конец, уже перед отъездом, пригласил он меня в свой цирк на представление. Много чего там было: и львы, и слоны, и атлеты - те, что грузовики на себе тягают. И уже после антракта во втором отделение показали самое прекрасное шоу, которое я когда-либо видел. Замечательный номер воздушных гимнастов-эквилибристов. Представьте – выключили свет, и вдруг все вспыхивает множеством искр. Все блестит, переливается, словно из-под купола снег летит, сверкающий на солнце. А вокруг летают гимнасты в белоснежных и тоже сверкающих костюмах, юноши и девушки. И под самым куполом, высоко-высоко, так что приходилось сидеть с задранной головой, – помню, шея здорово затекала, а глаза отвести невозможно, - была натянута проволока, а на ней две юные девушки, красоты просто невероятной, одна светлая, другая темноволосая. В полупрозрачных одеяниях, и с крыльями, распростертыми за спиной. И вот эти прекрасные создания начинают делать на проволоке немыслимое: кружиться, танцевать, взлетать в воздух и снова опускаться. Красиво было - не описать словами. Зрители поминутно охали … И вдруг … чтобы вы думали?.. - Гаврил Аронович выдерживает артистическую паузу, - …вдруг одна из девушек, сорвалась и камнем упала вниз, на арену. Весь зал вскрикнул, вскочил в едином порыве. Что тут началось! Люди плакали, кричали. Кто-то ринулся к выходу, кто-то к арене.

Друг мой, Константин Львович, помню, все сокрушался, говорил: «Такая хорошая девочка, и такая страшная смерть». Эта гимнастка была студенткой циркового училища, очень молоденькая, восемнадцати ей еще не было.

Миша ошарашенно смотрел на Гавриила Ароновича, до него медленно доходила вся суть рассказанного, и он почти не удивился, когда услышал то, что и предполагал услышать.

- А знаете, как номер-то назывался? – спросил довольный произведенным эффектом Гавриил Аронович. – Номер назывался «Стеклянные ангелы».

«Вот почему лонжа, - подумал Миша, - вот почему она душит именно лонжей. Теперь все ясно. Теперь все ясно…»

- Скажите, Гавриил Аронович. А что, этот цирк действительно закрыли?

- Действительно, года три назад. И по телевизору о его закрытии сообщали. Он стал нерентабельным, здание реконструировали и отдали то ли под склад, то ли под строительный рынок. Не помню точно.

- Помните, Гавриил Аронович, я рассказывал вам, что хочу написать книгу или снять хороший фильм?

- Конечно, помню, Миша, и верю, что у вас все получится. Вы одаренный молодой человек. Это я знал, когда вы еще под стол пешком ходили. Уж простите меня за фамильярность.

- Меня очень заинтересовала эта история, Гавриил Аронович. Вы так захватывающе ее рассказали. Я тут подумал: из нее мог бы получиться отличнейший сюжет.

- Вы так считаете? Ну что ж, очень рад, что помог вам.

- Как было бы хорошо, если бы я смог поговорить с кем-нибудь, кто знает эту историю изнутри, с кем-нибудь, кто работал в цирке в то время. Может быть, вы кого-нибудь вспомните? Я бы отправился на встречу с этим человеком прямо сейчас, без промедления. Я сейчас без работы, мне позарез нужен хороший сюжет.

Гавриил Аронович задумался.

- Постойте, постойте. Возможно, я смогу вам помочь. Да, я вспомнил одну женщину. Мы были у нее в гостях с Константином Львовичем. Приятная женщина. Очень пожилая, правда. Не знаю, жива ли она сейчас. Но тогда она была еще активной, разумной дамой, много и интересно рассказывала. Она преподавала в местном цирковом училище. Эта погибшая девочка была ее ученицей.

- Гавриил Аронович, если вы скажите, что у вас нет ее адреса… - взмолился Миша.

- Вам повезло, молодой человек. Дважды повезло. Во-первых, потому, что с памятью у меня еще полный порядок, а во-вторых, потому, что у этой бабульки – легко запоминающийся адрес: Дорожная 1.

Адрес действительно был нетрудный, но на всякий случай Миша сохранил его в телефоне. И имя сохранил – Звонарева Джульетта Николаевна.

Минут через пятнадцать, когда они уже сидели над шахматной доской и Миша отчаянно проигрывал, он все-таки спросил:

- Вы забыли сказать, Гавриил Аронович, какая из девушек разбилась: светленькая или темненькая.

- Светленькая, - сказал Гавриил Аронович и поставил Мише заковыристо-красивый мат.

 

Глава четырнадцатая

Проблема заключалась в том, что Плетнев панически боялся летать самолетами. Может быть, потому, что до двадцати лет он практически никуда не выезжал за пределы родного города. И впервые поднялся в воздух взрослым человеком. На третьем курсе отправился на олимпиаду по истории среди студентов ВУЗов. Летели самолетом. Пятеро олимпиадников и сопровождающий преподаватель. Миша выглянул в иллюминатор и увидел, как под крылом самолета о чем-то поет зеленое море чего-то там. Слова песни так и не вспомнились, потому что Мише стало очень плохо, и чем-то зеленым тут же покрылись и его брюки, и брюки его соседа. Это мамин зеленый борщ, которым она накормила сына на дорожку, сказал «адье» бедному Мишину желудку.

Миша был чрезвычайно сконфужен, долго извинялся перед соседом, коим оказался как раз таки сопровождающий преподаватель. Потом пришлось идти в туалет переодеваться. Это отвлекло, но, когда он вернулся на свое место и снова взглянул в иллюминатор, последовало позорное продолжение.

Закончилась эпопея тем, что Миша занял последнее место на олимпиаде и на обратном пути трясся трое суток в обшарпанном плацкарте, тогда как остальные летели самолетом. С тех пор ни разу его нога не ступала на трап, ведущий в облака, вызывающие тошнотворный - в прямом смысле этого слова – страх.

Сейчас, когда катастрофически поджимало время, Миша подумал, может все-таки полететь самолетом? В этом случае он обернется за день, максимум за два. Он хорошенько поразмыслил, взвесил все за и против и… поехал на железнодорожный вокзал. Купил билет в купе, рассчитывая на верхней полке хорошенько обдумать план действий и выспаться.

Он так и сделал: устроился поудобней и приготовился вздремнуть. Подумать решил позже.

Но тут дверь плавно отъехала в сторону, и раздался неслабый рыкающий возглас:

- Вот это аппарта-а-аменты!

Именно так с ударением не на «е», на третьем «а».

Миша открыл один глаз и посмотрел вниз. Прямо перед его глазами, отражая свет лампы, блестела абсолютно лысая макушка.

Следом за блестящей макушкой вошли: косынка леопардовой окраски и голубая шапочка с помпоном.

- Здрасьте, - вежливо сказал Миша.

Все трое подняли на него глаза.

- Как же так? – жирным баском сказала леопардовая косынка. - Мужчина посторонний в купе. Как же мы с дочей переодеваться будем? Пойду проводницу найду.

- Да я отвернусь, - заверил Миша, но его слова были проигнорированы. Косынка пошла искать проводницу.

Лысина и шапочка с помпоном сели друг напротив друга и дружно вздохнули.

Из-под шапочки с помпоном на Мишу взглянули карие глаза над пухлыми щеками. Миша подмигнул. Глаза стали больше. Миша подмигнул еще раз. Пухлые щеки стали розоветь, и тут Миша отвернулся, не стал провоцировать обладателя блестящей лысины, который встал, подбоченившись и подозрительно уставился на попутчика.

Пришла проводница, конвоируемая дамой в леопардовой косынке. Проверила билеты у Миши, сообщила почтенному семейству, что все в порядке, молодой человек занимает свое место на законных основаниях, согласно приобретенному билету, и переселить его она не может, так как все купе заняты.

Дама попыталась выразить свое возмущение, но проводница посоветовала летать самолетами аэрофлота, и ушла, понимающе улыбнувшись Мише.

Михаил отвернулся, и снова попытался заснуть. Уснуть ему не удалось.

Сначала они час тасовали туда-сюда чемоданы, потом что-то ели, потом пытались запихнуть на верхнюю полку папу, потерпели неудачу, стали подсаживать маму, та кряхтела, кряхтела, но так и не забралась.

Пришлось девушке, оказавшейся толстенькой коротконожкой с румяным лицом-яблочком ложится на верхнюю полку на немыслимо близком расстоянии от постороннего мужчины.

Вдобавок ко всему посторонний мужчина повернулся и снова нагло подмигнул. Мише опять вожжа под хвост попала.

Девушка замерла и крепко зажмурилась. Потом отвернулась к стенке, укрылась с головой. Под казенным клетчатым одеялом рельефно обозначились монументальные формы, взращенные, по всей видимости, мамиными пирогами и блинчиками.

- Ты спи, Тонечка, спи, а мы покараулим,– сказала мама в леопардовой косынке, которую она, впрочем, уже скинула, обнаружив под ней крутую химзавивку а-ля овечка Долли.

Под ее грозным взглядом Миша теснее прижался к прохладной стенке купе и уснул, убаюканный мерным стуком колес. И, пожалуй, это была самая спокойная ночь за всю эту сумасшедшую тревожную неделю.

Он проснулся от голоса проводницы:

- Молодой человек, чайку будете? Крепкий, горячий!

Миша продрал глаза. Утренний свет пробивался сквозь мутное стекло не очень чистого захватанного окна. Девушки напротив не было, равно, как и не было ее родителей.

Три полосатых матраса, свернутые толстыми рулонами, сиротливо покоились на оставленных спальных местах.

Миша даже показалось на мгновенье, что странноватая троица ему приснилась. А ведь и вправду было в них нечто сюрреалистическое: эта сверкающая лысина, эта леопардовая косынка, этот огромный помпон…

Но проводница рассеяла его сомнения в здравости и ясности собственного ума.

- Я их в соседнем купе разместила. Час назад освободилось. Мамаша всю ночь ко мне ходила. Вы, говорит, нам маньяка подсунули, мы спать боимся. Бывают же люди, – проводница сокрушенно покачала головой, насмотрятся по телевизору ужастей всяких, а потом добрым людям голову морочат. Чаю нести, что ли?

- Несите, - разрешил Миша, - а лучше кофе покрепче и печеньица какого-нибудь.

Через пять минут завтрак был на столе, купе было предоставлено в полное Мишино распоряжение, и те два часа, что остались до его конечного пункта прибытия, он надеялся провести в полном спокойствии.

Кто-то постучал.

- Да, - крикнул он, - входите, пожалуйста.

В дверь заглянула женщина в форме проводницы. Наверное, она работала в соседнем вагоне.

- Вас зовут Михаил Плетнев? – спросила она.

- Да, - ответил он встревоженно, - это я. Что-нибудь случилось?

- Нет, нет, все в порядке. Вам тут записку передали.

- Записку? Кто передал?

- Девушка передала.

- Какая еще девушка?

- Вам виднее, какая, - проводница понимающе улыбается.

Но Миша в отличие от проводницы совершенно ничего не понимает.

- Она в вашем вагоне едет? – спрашивает он.

- Нет, она не из моего вагона.

- А из какого? – допытывается Миша.

- Не знаю я, из какого она вагона. Я от начальника поезда шла, в свой шестой, а она в тамбуре курила. Вот и попросила передать. Вагон пятый, купе седьмое, Михаилу Плетневу. Не безвозмездно, конечно. – Проводница показала новенькую пятисотку. – Надеюсь, вы не возражаете?

- Не возражаю, - покачал головой все еще ничего не понимающий Миша.

Проводница закрыла дверь с той стороны, а Миша стоял столбом, не решаясь развернуть тетрадный листок, аккуратно сложенный вчетверо.

Пятьсот рублей за то, чтобы передать записку? Нехило. Что в этой записке-то?

Он осторожно развернул листочек и прочел четыре слова, написанные крупными и круглыми, с явным наклоном влево, буквами: «Восьмой вагон, третье купе».

Странно - что вообще происходит? Нужно немедленно выяснить.

Минут через семь он стоял у третьего купе восьмого вагона. Вежливо постучался.

- Кто там? - спросил мужской хрипловатый голос.

- Мне тут записку передали, - громко сказал Миша.

Дверь плавно отъехала в сторону и Мишиному напряженному взору предстала картина из жизни отдыхающих: четверо здоровых мужиков играли в карты, под завязку накачиваясь пивом.

- А где девушка? – спросил Миша.

- Какая еще девушка? - один из мужчин, самый накачавшийся, и возможно, поэтому самый хамоватый, встал со своего места и сделал пару шагов по направлению к Мише. Так как выглядел мужчина довольно недружелюбно, Миша поспешно ретировался, понимая, что никакой девушки в этом купе нет, и быть не может.

По пути в свой пятый вагон, Миша заглянул к проводнице шестого и поинтересовался, как выглядела девушка, передавшая ему записку, и услышал ответ, от которого у него без преувеличения по спине побежали мурашки.

По словам проводницы, девушка была симпатичная, стройненькая, с длинными светлыми волосами.

В полном недоумении он дошагал до своего купе, открыл дверь, да так и остался стоять с открытым ртом, в еще большем недоумении, к которому добавился некоторый испуг и паническое настроение.

Его дорожную сумку основательно выпотрошили, вещи были разбросаны по всему купе, телефон, который он забыл на столике, валялся на полу, и самое главное, от чего ему хотелось кричать и материться: из его фотоаппарата таинственная длинноволосая девушка вынула и забрала карту памяти, на которой хранились все фотографии, сделанные им за последнюю неделю, и которые он, в спешке убегая на вокзал, не успел скинуть на компьютер.

 

Глава пятнадцатая

Чужой город встретил его дождем. Здесь на юге страны осень все еще не уступала позиций, цеплялась черными пальцами-ветвями за серое небо, за твердеющую от ночных заморозков почву, за промозглый холодный воздух. Трудно было поверить, что где-то идет мягкий и легкий снег, и девушки в белых шубках и шапочках бегут по улицам по своим важным девичьим делам, сливаясь с этим снегом и ощущением близкого праздника.

Миша поежился и поднял воротник куртки, сырой осенний ветер пронизывал его до костей. Вышел на привокзальную площадь, где его сразу окружили таксисты, наперебой предлагая отвезти дорогого гостя, куда его душа пожелает.

Миша выбрал пожилого мужчину с большими ассирийскими глазами, именно за то, что тот не набивался, просто стоял в стороне и курил.

Ехали молча, Миша глядел в окно и боролся с унынием. Кража карты памяти из фотоаппарата совсем выбила его колеи. Настроение было ужасное, хотелось домой, хотелось плюнуть на это - совершенно бесперспективное теперь, без всех его снимков - дело. И еще с некоторым страхом, тщательно скрываемым даже от самого себя, - от самого себя, пожалуй, в первую очередь: стыдно было бояться женщины! – он не переставал думать о том, каким образом она могла оказаться в том же поезде?

Получается она следила за ним? Шла по пятам от самого его дома, может быть, стояла за его спиной в билетной кассе на вокзале? Скорей всего, так и было. Иначе как бы она узнала, в какой поезд он собирается купить билет? Потом она обманом выманила его из купе и украла карту памяти.

Что еще она задумала? Может быть, и сейчас она едет за ним в какой-нибудь из этих машин? Он отодвинулся подальше от окна и вжался в сиденье.

Здесь сильнее чувствовалась провинция - дома с палисадниками, пустынные улицы. И на всем лежал тот отпечаток грусти и особенной осенней безысходности, который так свойственен среднерусским городам и городкам.

Миша попросил отвезти его в какой-нибудь торговый центр – нужно было купить новую карту памяти.

Он потратил час, споря с продувным продавцом, пытавшимся всучить ему вместе с картой памяти какой-то навороченный недешевый причиндал, якобы жизненно необходимый для хорошей работы фотоаппарата. Еле отбился, оказался должен таксисту за простой нешуточные деньги, и в препаршивейшем настроении поехал искать улицу Дорожную.

* * *

На мокрой щербатой дорожке, ведущей к дощатому крыльцу, сливаясь с серостью дождливого дня, сидел дымчатый кот.

«Кис-кис», - позвал Миша, - позови хозяев! Слышишь? Эй, позови кого-нибудь!

Кот серьезно взглянул на Мишу через плечо, мяукнул и ушел в приоткрытую дверь маленького белого дома.

Через некоторое время дверь заскрипела, и на крыльцо вышла худая старуха. Миша усмехнулся - котяра оказался говорящим и позвал хозяйку? Старуха, - а это была именно старуха, а не старушка; старушка - это ведь что-то маленькое в платочке с добрым лицом, эта же была очень высокая, с короткой седой стрижкой, в накинутом на плечи черном мужском пальто, - очень долго шла к калитке, опираясь на палку, шаркая поминутно, останавливаясь передохнуть. Миша уже начал терять терпение, ему казалось, что она никогда не дойдет.

Наконец, дошла. Долго рассматривала его из-под кустистых седых бровей, потом спросила хриплым надтреснутым голосом:

- Чего тебе?

Миша растерялся от безаппеляционности и невежливости вопроса. Вся заготовленная речь вылетела у него из головы.

- Я, - запинаясь, проговорил он, - журналист.

- Ну, - сказала старуха, - чего тебе?

- Я хотел взять у вас интервью.

- Какое еще интервью?

- Я из журнала, хочу написать о вас.

- Некогда мне, - буркнула старуха, - ходят тут всякие.

Она повернулась и пошла прочь, все так же шаркая и поминутно останавливаясь.

- Джульетта Николаевна, - крикнул Миша, - наш журнал готов хорошо заплатить!

Старуха остановилась, медленно, помогая себе палкой, развернулась, пошла назад к калитке, молча отперла ее.

Миша вошел, все еще продолжая говорить о том, что известный журнал, который представляет он, журналист Михаил Плетнев, заинтересован в таких знаменитостях, как Джульетта Николаевна.

- Не тараторь, - сказала старуха, - и калитку запри на щеколду. Наркоманы здесь всякие шляются, ворье поганое.

Миша засеменил следом за старухой, чувствуя себя наркоманом и поганым ворьем одновременно.

- Дров захвати, - старуха ткнула палкой в кучку дров, сваленных у порога, - печку затопим. Озябла, сил нет.

В доме, и правда, было холодно и сыро, пахло мышами и немного плесенью. И, несмотря на то, что явного беспорядка не наблюдалось, повсюду ощущалась та неопрятность, которая почти всегда сопровождает одинокую старость.

- Топи, печь, а я посижу немного. Ноги болят, - сказала старуха и устало опустилась в продавленное кресло, покрытое вытертой плюшевой накидкой.

Миша свалил дрова у печки, присел на корточки, открыл заслонку. Понятное дело - топить печь ему еще не приходилось. Никогда в жизни. Он просунул в закопченное отверстие пару поленьев, втиснул между ними клочок порванной газеты, которую нашел на полу, зажег спичку.

- Ты что, полоумный? – спросила бабуля. – А заслонку кто открывать будет?

- Какую заслонку? – Миша завертел головой в поисках неведомой заслонки.

- Да вот же, над головой!

- А-а… ясно… - Миша совершил необходимое действие по открытию заслонки.

Снова опустился на колени, зажег спичку. Обрывок газеты нехотя занялся маленьким синеватым огоньком, который тут же потух. Миша подул в черное отверстие, потрогал дрова.

- Ты бы ещё бревно туда сунул, – критически заметила старуха. – Ну и молодежь пошла! Ничего не умеют. Безрукие все… Уйди!

Миша отошел в сторону, и бабуля, кряхтя и причитая, сама растопила печь.

Через некоторое время, разомлевшая от тепла и, наверное, поэтому заметно подобревшая Джульетта Николаевна снисходительно взглянула на сконфуженного Мишу и сказала:

- Сейчас чай будем пить. Вот только немного передохну. Тяжело-то уже топить, возраст не тот. Нынче и через день топить можно, а вот зимой приходится и утром, и вечером. Ой, не знаю, как я зиму зимовать буду?

- Вам газ нужно провести, – заметил Миша, - с газом удобнее.

- Ой, какой умный-то, – съязвила Джульетта Николаевна, - а то я без тебя не знаю. Ясное дело, что с газом теплее. Да где денег столько взять? Соседи у меня давно уже провели, а у меня финансов нет. Вот и живу, как пещерный человек.

Взглянула на него, усмехнулась:

- Думаешь, я всегда такой была? Бабой-ягой в избушке на курьих ножках? Не-е-е-т, я когда-то блистала на манеже. Ах, какой у меня был номер… Я под самым куполом летала! Вся в блестках!.. А сейчас … Эх, - она с досадой махнула рукой.

- А почему цирк не выделил вам нормальную квартиру? - спросил наивный Миша.

То, что он наивный, он понял по взгляду Джульетты Николаевны.

- Какую квартиру? О чем ты говоришь? Квартиру… - она снова досадливо махнула рукой. – Я сорок лет в гостинице цирковой прожила. Это она так только называлась громко: « гостиница!», а фактически самая настоящая общага. В свое время я и детей из-за этого не решилась завести. Вот теперь сижу, кукую одна. Потом, когда перестройка грянула, буржуй какой-то нашу гостиницу прихватизировал, да и погнал всех поганой метлой. Пришлось по квартирам скитаться. Потом домишко этот в наследство мне достался, тетка двоюродная отписала. Какой никакой, а свой угол. Никто не погонит. Мне бы еще газ провести. Зажила бы припеваючи.

Джульета Николаевна пригорюнилась, подперев сморщенный подбородок темным сухим кулачком.

- И что, нет никакой возможности провести? – проявил заинтересованность Миша, уговаривая себя: давай, начинай спрашивать, время идет!

- Девчонка эта из собеса, что сегодня приходила, обещала. Говорила, на днях зайдет к начальству, похлопочет. Не знаю, верить или нет?

- К вам сегодня кто-то еще заходил? - насторожился Миша.

- Ну, я же говорю - девчонка из собеса. Ну как девчонка… это я по сравнение с собой, а так-то уже не девчонка - женщина молодая. Вежливая, обходительная. Села, поговорила со мной, выслушала. Обещала помочь.

«Где то я уже это слышал….» - подумал Миша и с тревогой вспомнил старого антиквара. Девушка, приходившая к нему из музея, тоже обещала помочь. И точно так же была очень внимательна к стариковским проблемам.

- Все на мои афиши удивлялась, ахала, охала, - добавила Джульетта Николаевна.

- Какие афиши? - спросил Миша, чувствуя неприятный холодок в сердце.

- Да те, что в той комнате.

- А мне можно посмотреть? - спросил Миша. - Мне нужно для статьи. Очень даже хороший материал может получиться.

Он приготовил фотоаппарат.

- Ну ладно, пойдем, покажу. А потом чай будем пить. Она мне полный пакет сладостей принесла. Ох, как я люблю! И как они в собесе только разузнали о том, что я сладкое люблю.

Опираясь на палку, Джульетта Николаевна с трудом поднялась и пошла в соседнюю комнату. Миша, охваченный недобрыми предчувствиями, осторожно пошел следом.

- Свет зажги, там слева выключатель.

Миша нащупал выключатель, под потолком загорелся голубой треснувший плафон. Все стены этой небольшой комнаты были увешаны яркими плакатами. И тут Миша увидел, и Джульетта Николаевна увидела, что на месте одной афиши зияет большая белая дыра с остатками обоев и пятнами осыпавшейся штукатурки.

Джульетта Николаевна охнула, покачнулась. Стала оседать по стеночке. Хорошо, что Миша среагировал и успел ее подхватить.

- Глазам своим не верю, - проговорила бедная бабуля, - и зачем ей эта афиша понадобилась?

- А что было на этой афише?

- Стеклянные ангелы были, - сказала она, и теперь Миша не поверил, но только своим ушам.

- Что? Что вы сказали?

- Стеклянные ангелы, номер такой был в цирке. Она, как вошла в комнату, сразу сюда, к этой афише. Все выспрашивала, что да зачем. Я из комнаты первая вышла, она еще оставалась. Вот тогда, наверное, и содрала... В милицию, в милицию звони! Вон телефон на тумбочке! Звони, скорей! Нет, постой, я сама!

Она встала, заковыляла к телефону. Схватила трубку. Что-то шумно упало на пол.

- А это что такое? – старуха ткнула палкой в какой-то сверток. - Пакет какой-то. Не твой?

- Да нет, что вы? – Миша подошел ближе. - Я ведь не заходил сюда. Только сейчас с вами.

- Что там внутри? Подними, дай сюда, - велела Джульетта Николаевна. – А это что? Записка какая-то. Не вижу без очков… А это… Деньги!

На пол посыпались разноцветные купюры. Миша заметил, что все они крупного достоинства.

- Деньги… так много… – бормотала старуха, - так много…

- Прочти записку-то, - обернулась она к Мише, - что сидишь, как неродной? Читай скорей!

- Тетя Джулия, - прочитал Миша, - простите меня за то, что я взяла афишу. Оставляю вам за нее деньги.

Почерк был тот же самый – крупный и круглый, с наклоном влево.

- Так получается, она не из собеса? А кто же она?

Мише тоже интересно было бы узнать, кто она? Девушка, выкравшая у него карту памяти. И каким-то образом опередившая его и оказавшаяся здесь, у Джульетты Николаевны. То, что она опередила его, неудивительно - пока он бегал по вагону в поисках проводницы, пока они вместе искали того, кто мог его обокрасть, пока он спорил в магазине с продавцом, у нее была масса времени, чтобы успеть добраться до старушки. Но как она узнала адрес?

- Тетей Джулией меня назвала, - продолжала бормотать старуха, машинально складывая рассыпавшиеся деньги в пакет, для чего ей пришлось встать на колени, помощь Миши она отвергла: «Сама, сама», - так меня уже лет десять никто не называл. Только девочки мои из училища, но не все, не все. Только самые близкие. Несколько их было… Тетя Джулия… То-то мне голос ее показался знакомым. Но не узнаю… не узнаю… не помню…

- Ох, - вдруг схватилась она за сердце, - плохо мне… плохо что-то с сердцем…

Миша поднял ее с пола, довел до кровати. Она прилегла, все еще крепко прижимая к себе пакет с деньгами.

- Слушай, - сказала с беспокойством, - надо деньги посчитать. Считай! Нет, нет, не надо! Я сама! А ты лучше иди! Иди! Я ведь тебя не знаю, вдруг ты тоже вор, - на морщинистом ее лице отразилось сильное волнение, - Вдруг, ты с ней заодно? Может, вы задумали чего?

Она попыталась встать, забормотала в тревоге:

- В милицию, в милицию надо. Нет, нет, нельзя в милицию! Деньги отберут!

Она откинулась на подушки, застонала. Миша испугался, что она сейчас, прямо у него на руках, отдаст богу душу.

- Тише, тише, Джульетта Николаевна, - заговорил он. - Никакой я не вор, я - журналист, вот мое удостоверение. А деньги спрячьте, я выйду из комнаты, а вы как спрячете, меня позовите. Я не могу вас в таком состоянии оставить. Может быть, скорую вызвать?

- Нет, постой. Дай-ка свое удостоверение. Нет, не вижу ничего. И очки где, не вспомню. Ладно, верю тебе, верю. Лицо у тебя хорошее. Возьми, пересчитай! Сколько там?

Бабуля заметно успокоилась. Приподнялась на локте, наблюдая за тем, как Миша отсчитывает купюры.

Когда Миша назвал сумму, она охнула и откинулась на подушку. Миша опять испугался. Сейчас точно отправится на тот свет!

Но она полежала несколько минут с закрытыми глазами, потом встала, прижав к себе сверток, пошла на кухню. Миша вышел следом.

- Давай чай пить, - сказала бодро, и Миша удивился, как быстро она пришла в себя.

Сели за стол. Джульетта Николаевна принесла большой цветной пакет, стала выкладывать из него коробки с конфетами, печеньем, зефиром, баночками кофе и чая.

- Видишь? Видишь, сколько нанесла? Задобрить хотела. А денег сколько! И все из-за какой-то старой афиши! Столько денег! - старушка произнесла цифру как заклинание. А ведь она мне сказала: я вам помогу, вы скоро сможете газ провести. А я ей не поверила, врет, подумала…а оказалось, правду говорит. Теперь и газ проведу, еще и на похороны останется.

Она закрыла глаза, сложила руки на животе, словно уже примеривалась…

- Так вы ее раньше не видели? - спросил Миша.

- Нет, не вспомню. Может, и видела. Что-то как будто знакомое.

- А как она выглядела?

- Белесая такая, волосы длинные. Из-за них и лица-то толком не разглядела.

«Понятно, - подумал Миша, - теперь все понятно. Там в поезде она не только выкрала карту памяти, она еще и в телефоне моем успела записи проверить. Наткнулась на этот адрес, и бегом сюда. Но афишу зачем сорвала?»

- А кто был на той афише изображен? – спросил он у задумавшейся о чем-то своем Джульетты Николаевны. - Вы?

- Нет, не я. Племянник мой Владислав Звонарев. И номер, который он поставил. Красивый номер, и название красивое – «Стеклянные ангелы».

- Расскажите, - попросил Миша, - очень интересно. А я запишу. Читателям нашего журнала будет интересно.

- Расскажу, - сказала ушлая бабуля, - но только ты того …денежки-то вперед!

Миша достал деньги, не преминув про себя удивиться: Вот Баба-яга! Столько денег ей отвалили, а ей все мало. Но уговор дороже денег, тем более ему позарез была нужна хоть какая-то информация.

- Я из старинной цирковой династии, - начала предприимчивая старуха, - из очень известной династии. Было время по всему Союзу гремела наша фамилия: Воздушные эквилибристы Звонаревы! Слыхал, может быть?

- Конечно, - кивнул Миша, - как не слыхать?

- Врешь, небось? - не поверила бабуля. - Ну да ладно, не в этом суть. Летала я под куполом, и муж мой летал, пока другую не нашел и не сбежал с ней в Киев. Ну да это к делу не относится, - причмокнула она губами, - ты чай-то пей, и ешь, конфеты вот и зефиру. Куда мне столько одной? Ну так вот, как не смогла я больше летать по возрасту, пошла в училище, что при нашем цирке функционировало, стала преподавать. Ничего, хорошая была должность, ответственная. Сколько молодых артистов прошло через мои руки! Не сосчитать теперь, и всех не вспомнить. В году этаком, - дай бог памяти, незадолго до пенсии, - лет десять тому назад, написал мне мой приятель старый - Павел. Мы в одной труппе работали. После того как все начало разваливаться, поехал он по России пробоваться в другие цирки. И пишет, мол, так и так, Джульетта Николаевна, работаю в детском доме в городе Озерске, учу детей акробатике, походатайствуйте, мол, за моих детей, в училище ваше поступать хотят. Отличные ребята, талантливые. Я написала в ответ, пусть, мол, приезжают.

Приехали. Трое. Две девчонки и парень. Посмотрели их, и правда, способные, перспективные ребята. Экзамены сдали, прошли отбор. Общежитие им выделили, все как положено. Павел мне звонил потом, спасибо, мол, никогда не забуду.

И тут не успела еще учеба начаться, беда приключилась с теми ребятами. Мальчишка на танцульках каких-то человека убил. Суд состоялся, такой скандал! Как же так, заслуженное цирковое училище, и такое происшествие. Ору было! Меня саму чуть не поперли, кого, мол, приняла? Малолетних уголовников! Посадили мальчишку. На девчонок тех смотреть было жалко. Особенно на одну из них: Надей ее звали. Вторая, та, что покрасивше была, потоньше, - из-за нее говорили и полез мальчишка в драку, - та спокойнее казалась. Все ходила так горделиво, мужики все головы сворачивали в ее сторону. А Надя все плакала, помню, и долго еще горевала.

Девчонок выгонять все же не стали из училища, утрясли как-то этот вопрос. Оставили обеих, уж больно фактурные были, красивые обе, гибкие как змеи.

Со второго курса уже их в номер взяли. Племянник мой и взял, Владислав Звонарев. Сын моего брата. Он совсем еще мальцом выступать начал, и пяти лет ему не исполнилось - а он уже с нами летал, и на трапеции такое выделывал.

Когда эти девчонки появились, тридцать пять ему исполнилось, и он уже матерый заслуженный эквилибрист был. И номер прекрасный поставил, и девчонок этих задействовал. Зрелище было неописуемое, скажу тебе. Народ в цирк валом валил, чтобы на них посмотреть.

Если бы не несчастье, которое произошло с ним и с этой девочкой, выступали бы они сейчас где-нибудь в Берлине или Париже, не меньше.

- Несчастье произошло? – тихим послушным эхом отозвался Миша, и даже вздохнуть было страшно: как бы не спугнуть…

- Несчастье… - закивала грустным болванчиком старуха. – Девочка эта Ядвига на представлении сорвалась и погибла.

- Разбилась?

- Да.

- Случайно?

- Не знаю, не знаю. До сих пор не знаю, - задумчиво произнесла старуха, уставившись куда-то в себя своими старыми тусклыми глазами. Наверное, глядела в прошлое, искала там ответ.

- Администрация настаивала на несчастном случае, девчонка вторая, Надя, все кричала, что это самоубийство. Недолго правда кричала, первые несколько минут. Потом замолчала, и как будто сама не своя сделалась, точно в уме повредилась. Все сидела в своей комнатке в общежитие и ни с кем не разговаривала, дверь никому не открывала. А потом и вовсе исчезла.

- Исчезла? - снова эхом повторил Миша.

- Как сквозь землю провалилась. У меня тогда племянника моего Владислава убили, так что я не сразу и заметила, что она пропала.

- Вашего племянника убили? Того самого, что работал в номере с этими девочками?

- Того самого.

- И кто же это сделал?

- А кто ж его знает? Милиция все кружила, кружила, да так ничего и не выяснила.

- А у вас самой не было никаких предположений? Насчет того, кто мог это сделать.

- У меня-то были предположения, да только я ими ни с кем не делилась.

- Неужели, вы знали, кто убийца?

- Точно не знала, конечно. Но поняла, что это кто-то из наших - из цирковых. Когда убили Владислава, приятель его Митька Семин, наш осветитель, - он его обнаружил, - перво-наперво мне позвонил. Все-таки тетка я Владиславу, единственная родная душа. И вот, когда я вошла в комнату и увидела его неживым, тогда- то и я поняла…

Миша сидел, затаив дыхание, не сводя с Джульетты Николаевны глаз, не в силах выговорить ни слова.

- …тогда то я и поняла, что убил его кто-то из своих.

- Почему же вы так подумали? – спросил Миша и за секунду, до того как она заговорила, уже знал, что сейчас услышит.

- Потому что в руке у него стеклянный ангел был зажат, фигурка такая маленькая. Я тогда, как увидела этого ангела, так и подумала: кто-то свой убил, и с намеком. Ведь девчонку эту погибшую, Ядвигу, все ангелом стеклянным звали. За хрупкость ее, за красоту… Он спал с ней, и все цирковые об этом знали. А ей еще и восемнадцати не было.

Старуха задумалась на мгновенье и снова закивала головой, словно китайский болванчик.

- Если бы я не знала наверняка, что она разбилась тогда, много лет назад, подумала бы, что это она ко мне приходила.

 

Глава шестнадцатая

- Привет… - сказал он, и она увидела в его глазах разочарование. И в голосе его было разочарование.

Он не ждал ее. Он не ее ждал.

- Здравствуй, Ромка, - сказала она и взяла его руки в свои. Его руки были горячими, чуть шершавыми, крепкими. Она смотрела на него и словно вбирала в себя его лицо, потемневшее осунувшееся. И глаз не могла отвести - словно магнитом тянуло - от его губ, сухих и обветренных. Один раз в жизни он поцеловал ее, один только раз, но она навсегда запомнила тогдашнее обморочное свое состояние.

И сейчас ей хотелось поцеловать его, припасть к его губам. И этим дать ему утешение, успокоение. Она знала, какую страшную весть она ему привезла, и не знала, как он воспримет ее, выдержит ли?

- У вас десять часов до восьми утра. Время пошло, - строго сказал охранник и ушел, щелкнув замком. Они остались одни. Одни в целом мире. В опустевшем мире. Мире без ангела, без Яси. Но он еще не знал этого.

Не знал, и поэтому хмурился, не понимая, почему приехала она… она, а не Яся.

Он так и спросил, как только за охранником закрылась дверь.

- А почему Яся не приехала?

- Давай сядем, - сказала она и притянула его к кровати. Он сел, и она почувствовала, как он напряжен. Его рука, которую она обхватила в запястье, была как каменная.

- Она что, заболела? - с нетерпением, уже раздражаясь, спросил он.

- Я тут тебе вкусненького привезла, - вспорхнула она к столу, внутренне содрогаясь в ожидании того исступления, которое, как она предполагала, последует скоро. – Вот пирожки, вот сыр, шоколад. Специально привезла тот, что ты любишь, по всему городу искала.

Она все говорила, говорила, и спиной чувствовала его взгляд, прожигающий ее насквозь.

Она вздрогнула, когда он встал за ее спиной. Она ощущала его дыхание на своей шее. Он стоял очень близко, почти касаясь ее спины своей одеждой.

Повернул ее к себе, больно схватив за плечи, тряхнув так, что у нее лязгнули зубы.

- Я тебя спрашиваю - что случилось?

Она смотрела в его глаза, в самые зрачки, в которых отражалась она, она, а не Яся, и понимала, что не может ничего ответить ему: слова застревали у нее в горле.

- Ну, ну, говори же! - он снова больно сдавил ее плечи.

«Синяки будут», – зачем-то подумала она и сказала, стараясь не отводить глаз, стараясь смотреть прямо в эти серые с золотистым ободком зрачки, словно заглядывая в его душу, словно этим она сможет облегчить его боль, его страдания.

- Яси больше нет. Она погибла. Разбилась во время представления.

Она видела, как его лицо становится пепельным, она даже не знала, что такое бывает, только в книжках читала, он, словно опрокидывался назад, в то время как продолжал стоять, крепко держась за ее плечи, как будто боялся упасть.

- Как это? - прошептал он. – Что ты такое говоришь?

Она повторила.

Он сел на скрипнувшую кровать и застыл.

Он молчал, уставившись в пол, разглядывая полустертые узоры на старом линолеуме, потом поднял руки, повернул ладонями вверх, медленно поднес их к лицу, словно собираясь молиться, и закрыв лицо руками, вдруг заплакал, захлебнулся слезами.

Она села рядом, обняла его, стала укачивать как ребенка. Она не знала, как еще может ему помочь.

- Почему ты приехала? - говорил он сквозь рыдания. - Почему ты приехала? Я хотел, чтобы приехала она, я так ждал ее, готовился. Почему ты приехала? Почему?

Внезапно он перестал плакать, поднял лицо.

- Лучше бы это ты … - начал он, и не договорил, и посмотрел на нее так, что она все поняла. Он хотел, чтобы это она разбилась. Она, а не Яся.

И тогда злое отчаяние охватило ее, и она не справилась с ним, и сказала то, чего не хотела говорить, то, чего говорить не следовало.

- Она не сорвалась, она специально упала, отстегнула лонжу и прыгнула вниз.

Он замотал головой:

- Нет, нет!

- Да! - сказал она, - да! Она покончила с собой.

- Почему? – прошептал он чуть слышно, так, что она только по губам его шевелящимся догадалась.

- Она полюбила мужчину, а он обманул ее.

- Полюбила мужчину? - переспросил он, и ей захотелось кинуться к нему, обнять его, утешить, стереть с его лица это безумное жалкое выражение, которое не шло ему, которое меняло его до неузнаваемости.

Но она, не желая этого, но уже не в состоянии остановиться, продолжала наносить ему удар за ударом.

- Да, она полюбила, а он посмеялся над ней и выгнал ее, бросил беременную.

- Беременную…- повторил он и больше ничего не говорил, просто смотрел.

- И она убила себя и этого ребенка. И я не успела, не успела, понимаешь? - она хотела крикнуть, но горло словно кто-то сжал железной рукой, и она прошептала:

- Я не успела… протянула руку за ней, сорвалась сама, но меня вытянули на страховке. А я не хотела, не хотела, чтобы меня вытягивали. Я хотела с ней, с ней… туда вниз… хотела с ней…

- Ты завидовала ей, - вдруг сказал он, - завидовала всю жизнь. И радовалась, наверное, что она… Радовалась…

Она посмотрела на него, и в ее глазах был такой упрек и такая боль, что он не выдержал, отвернулся.

- Как ты можешь такое говорить? - сказала она горько. - Как ты можешь? Она была всем для меня. Она была ангелом, который спас меня…

Она помолчала и добавила задумчиво:

- Она и разбилась как ангел… Стеклянный ангел…

Она наклонила голову и заплакала. Ромка обнял ее. Она повернула к нему лицо, он приблизился, и она, наконец, смогла дотянуться до его губ. И она прижалась к ним, зажмурив глаза, отдаваясь этому долгожданному поцелую, и, несмотря на душевную боль, раздирающую ее грудь, в этот момент вдруг почувствовала себя беспредельно, сумасшедше счастливой.

Он вцепился пальцами в ее плечи, опрокинул ее навзничь, навалился, словно хотел раздавить, вжать в эту койку, выпирающую панцирной сеткой, больно впивающейся в спину.

Это больше походило на борьбу, чем на любовные объятия. Они так крепко обнимали друг друга, что у обоих перехватывало дыхание. Они впивались друг другу в губы, вцеплялись в волосы, втискивались друг в друга плечами, животами, грудью, словно хотели оставить частицу себя в теле другого. Словно хотели почувствовать, что они-то еще живы, не умерли, не перестали дышать, несмотря на то, что самого главного в их жизни больше не было.

Потом, обессиленные, долго лежали молча. Он глядел в потолок, она, лежа на его плече, смотрела сбоку на длинные ресницы, выбритую щеку, подбородок с ямочкой.

- Не хочу жить без нее… – сказал он.

- Не говори так, – попросила она, – ведь еще я осталась. Я буду ждать тебя, чтобы не случилось, помни об этом, пожалуйста, и возвращайся.

- Я вернусь, чтобы убить его, – сказал он очень тихо, почти прошептал, - вернусь, чтобы убить…

Она помолчала, погладила его по лицу, по шее, скользнула пальцами вниз, задержала ладонь на его груди, чувствуя, как бьется его сердце. Привстала на локте, наклонилась над ним, поцеловала. Его губы были жесткими и сухими. Ее уколола щетина, которая успела прорасти за ночь сквозь поры его все еще нежной юношеской кожи. Она прижалась к нему, обхватила руками, и не могла оторваться, словно навсегда хотела запомнить…

Утром пришел охранник.

Ромка привычно заложил руки за спину, пошел к выходу.

У самой двери остановился, повернулся к ней, и сказал хрипло, не глядя ей в глаза.

- Не приезжай больше, не хочу тебя видеть.

 

Глава семнадцатая

Весь путь до Озерска Миша проспал. Не было у него сил ни думать, ни решать. Провалился в сон, словно в тяжелую рыхлую перину, и проснулся только тогда, когда водитель автобуса потряс его за плечо.

На ватных ногах он дошел до стоянки такси, и попросил первого же попавшегося ему на глаза водителя довезти его до детского дома.

- Я мог бы тебя, конечно, сейчас по кругу повозить, - сказал таксист, - и денег содрать немерено. Ну да ладно, я человек честный! Иди по этой аллейке, свернешь за угол, там и найдешь искомое.

Детский дом действительно находился сразу за углом. Добротное трехэтажное здание приветливо глядело на Мишу новенькими пластиковыми окнами.

Кудрявая толстенькая женщина внимательно выслушала его и сказала:

- Веры Алексеевны, - директора нашего, - сейчас нет на месте. Она еще вчера в область уехала на совещание руководителей. Сегодня должна приехать, вот только не знаю, когда… Я сейчас ей позвоню, а вы здесь подождите – в холле. А уж потом как она скажет: скажет принять – примем, скажет гнать – уж не обессудьте - погоним.

- Вы скажите ей, что я с Главного Республиканского канала, - соврал Миша, - что мне нужно срочно снять самый лучший в стране детский дом.

Через несколько минут кудрявая женщина вернулась.

- Вера Алексеевна будет где-то через час, – сказал она. - Просила, чтобы вы ее подождали. А пока велела вас накормить. Идемте, я провожу вас в столовую.

Предложение поесть прозвучало весьма кстати. Миша не ел толком со вчерашнего вечера, с тех пор как мама накормила его на дорожку варениками с творогом. С тех пор он два раза перекусывал в привокзальных буфетах, а что там за еда всем известно, – Миша поморщился при воспоминании о жидком чае и заскорузлом бутерброде, – до сих пор желудок печет.

Детей, наверное, кормят, если уж не вкусной, то здоровой пищей. Похоже, все-таки и вкусной тоже, - Миша уловил умопомрачительный запах тушенной с мясом капусты.

Столовая была небольшая, но уютная, больше походила на хорошее кафе, чем на помещение приема пищи в детдоме. Репродукции на стенах, яркие матерчатые абажуры на столиках, крахмальные скатерти.

За несколькими столами доедали обед дети лет шести-восьми, рядом ходила молодая женщина в голубом халате. Малыши дружно обернулись на Мишу.

- Ну-ка, не отвлекаемся, – громко сказала воспитательница, – все смотрим в свои тарелки.

Мишу усадили за столик у окна, и начали кормить. Чего здесь только не было! Миша и не предполагал, что в детском доме могут так кормить. И не только его, как гостя, - он вытянул шею посмотреть, что едят малыши: оказалось, то же самое.

Он взял ложку и немедленно приступил к обеду. На первое - суп с пельменями, на второе - та самая капуста с мясом, аромат которой он почуял еще в вестибюле, на третье - два стакана вкуснейшего клубничного компота и целое блюдо с выпечкой. Каких только пирожков здесь не было - с ливером, с луком и яйцом, с картошкой. И отдельно на маленькой тарелочке – кусочек лимонного торта. М-м-м-м, Миша почувствовал как с каждой ложкой, каждым кусочком уходит усталость, накопившаяся за полтора дня беспрерывной бестолковой беготни.

Женщина в голубом халате построила пообедавших детишек парами и повела из столовой.

Миша, увлеченный обедом, сразу и не заметил, что возле его столика стоит мальчик лет шести и смотрит на него большими черными глазенками.

- Привет! - сказал Миша. - Как дела?

Мальчик не ответил, только застенчиво улыбнулся. Потом протянул руку к тарелке с пирожками и взял один.

- Ты что, голодный? - спросил Миша. – Бери, бери! Ешь на здоровье!

Мальчик, все так же улыбаясь, протянул руку за еще одним пирожком. Теперь в каждой руке у него было по пирожку, но судя по взгляду, который он не сводил с оставшихся на блюде пирожков, останавливаться на достигнутом он не собирался.

Он положил свою добычу за пазуху и снова протянул руку, но тут за его спиной возникла светленькая девочками с косичками:

- Степка, ты опять? - строго спросила она.

- Кушать хочу, - прокартавил малыш.

- Кушать, кушать… - по-взрослому проворчала девочка. - За обедом две тарелки супа съел, и второе, и компот, и пирожок с картошкой. Хватит с тебя! Живот лопнет! Отдай пирожки обратно!

- Не отдам, - сказал мальчик, подбородок его задрожал, и Миша понял: сейчас маленький обжора разревется.

- Нет, нет, пусть берет! Мне и этого хватит, - заверил он девочку

- Это Степка, мой брат, - пояснила девочка, - он все никак не налопается. Мы здесь недавно, два месяца всего. Мамка нас голодом морила и дома запирала, мы по три дня ничего не ели. Вот он и боится, что еда кончится.

- Танюша! Опять за братишкой не углядела? Ну-ка веди его в комнату.

Высокая женщина в темном костюме ласково улыбалась детям.

Ребята взялись за руки и побежали прочь. Мальчик повернулся и помахал Мише маленькой ладошкой.

- Здравствуйте! – высокая женщина энергично пожала Мишину руку. – Журналист? Ну что ж, журналисты у нас частые гости. Наверное, успели уже заметить - хвастаться нам есть чем.

- Да, - Миша уже понял, что перед ним директор Вера Алексеевна, - замечательный у вас дом!

- Вы очень правильно сказали - дом! Не просто детский дом, - казенное название, не правда ли? - а именно дом, дом с большой буквы, дом вот для таких ребятишек – обездоленных, преданных самыми родными людьми.

- Девочка рассказала, что мать их голодными оставляла. Это правда?

- Правда, конечно. Она еще не все рассказывает, выгораживает мать и отца. Ничего, здесь ребята оттают, и мальчик когда-нибудь наестся. У нас еды вдоволь. Вас хорошо покормили?

- Да, да, спасибо! Очень вкусно! Прямо по-домашнему, как у мамы.

Директриса довольно рассмеялась:

- И снова вы правильно сказали: как у мамы! К этому мы и стремимся. Ну что, пойдемте, я вам все покажу!

Мише это очень напомнило то, как показывала ему свою школу Юлька, и даже внешне – повадками, походкой, тембром голоса - эта женщина напоминала Юльку. Может быть, все женщины на руководящих постах говорят и двигаются одинаково?

Все было идеально – спальни, игровые, кабинеты. Хорошие ковры на полу, добротная мебель, и всюду дети – жизнерадостные, активные, ухоженные.

- Здесь им лучше, чем дома, - заметил Миша. – Думаю, многие дети, живущие в семьях, с родителями, не отказались бы у вас поселиться.

- Это кажущаяся жизнерадостность, ответила Вера Алексеевна, - все они подранки, и что у некоторых из них в душе, - какая боль, какая обида на мир, - даже самым лучшим из моих воспитателей никогда до конца не выведать.

Пока они ходили по Дому, Миша все время слышал музыку, плавно льющуюся из динамиков.

- Что это за музыка у вас какая-то… - начал он и замолчал, подбирая определение.

- Какая? – с улыбкой спросила Вера Алексеевна.

- Н, какая-то… м-м-м… как бы сказать…

- Несовременная?

- Да, извините, несовременная.

- А что вы называете современной музыкой? То, что звучит в наше время по телевизору, по радио? Разве это можно назвать музыкой? Музыка – это как раз то, что вы слышите сейчас. Самая настоящая музыка. Разве не красиво?

- Красиво, - согласился Миша, прислушиваясь к мелодичному женскому голосу, удивительно чистому и нежному.

- И дети тоже понимают, что это красиво.

- Это на итальянском?

- Нет, на испанском.

- А почему на чужом языке?

- Почему? А вот вы послушайте и скажите: как вы думаете, о чем она поет?

- Наверное, о любви, о море, о солнце…

- Вот видите, - засмеялась Вера Алексеевна, - незнакомый язык развивает воображение. Хочу, чтобы дети мои, слушая эту песню, научились мечтать и здесь в казенных сенах, когда за окнами сырость, слякоть, холодные дожди, они научились мечтать о море, о солнце, о любви. Если ребенок с детства мечтает о хорошем, он и сам будет хороший. И в жизни далеко пойдет.

- Да у вас целая система, – улыбнулся Миша.

- А вы как думали! Не зря наш Дом самый лучший. Ну что, пойдём дальше?

Они ходили, смотрели, а песня о море, о солнце и любви все звучала.

В актовом зале занимался театральный кружок. Ставили музыкальную сказку, девочки лет десяти-двенадцати, грациозно двигаясь, изображали то ли лесных фей, то ли русалок.

- Какие у вас талантливые дети! - похвалил Миша.

- Очень талантливые. У нас дети и пляшут, и поют, а раньше даже существовала акробатическая студия. Она была моей гордостью. Наши маленькие акробаты на всех смотрах блистали. Слава тогда о нас гремела не только по области, мы несколько раз в Москве призовые места брали.

- А потом? – спросил Миша, чувствуя, что вот теперь, может быть, подобрался совсем близко… к разгадке той тайны, за которой приехал в такую даль.

- А потом руководитель студии Павел Сергеевич, к сожалению, бросил нас и уехал. А без него все рухнуло в одночасье. Сколько не пыталась кого-нибудь найти на его место, не удалось.

- А что случилось? - спросил Миша, опасаясь, что голос выдаст его, - почему он вас бросил?

- Горе у нас случилось. Дело в том, что троих ребят – учеников Павла Сергеевича , самых лучших и самых талантливых, - мы отправили по его рекомендации в цирковое училище в другой город. А там сначала мальчика нашего Рому Легалова в тюрьму посадили, потом Ясенька-красавица, любимица и моя, и Павла Сергеевича, - как он убивался, бедный, словами не передать! - разбилась прямо на представлении. Сорвалась с каната. Не выдержали у него нервы, пить сильно начал, а потом и совсем уехал.

- А что же со второй девочкой случилось?

- Со второй девочкой? С какой еще девочкой?

- Вы сказали, что троих отправили.

Миша проболтался. Она не говорила, что была еще вторая девочка. Она просто сказала, что отправили троих ребят… У него замерло сердце: ох, хоть бы пронесло, хоть бы не заметила!

Вера Алексеевна и вправду не заметила, только заметно загрустила.

- А вторая девочка - Надя Ермилова – пропала.

- Как пропала?

- Вот так… После гибели подруги исчезла. Сгинула. Искали мы ее, запросы подавали: ни слуху, ни духу.

- Какая интересная история, - задумчиво произнес Миша.

- Ну что вы, - расстроено сказала Вера Алексеевна, - эта история не интересная, а трагическая. Яся погибла, Рома умер в тюрьме, Надя сгинула. А ведь такая дружная троица была, и ребята все как на подбор – умненькие, красивые.

- А у вас нет их фотографий? - осторожно спросил Миша.

- Есть, конечно. У меня фотографии всех наших деток есть. По выпускам. Пойдемте ко мне в кабинет.

- Вот, - она потянулась к шкафу, - вот альбомы по годам. Их выпуск был… сейчас вспомню… да, да, где-то здесь должен быть. Так, здесь нет, здесь нет, что за… Глафира Степановна, - крикнула она в секретарскую, - ты здесь в альбомах порядок не наводила? Что-то я одного альбома не найду!

- Нет, я не трогала альбомы, - Глафира Степановна, дородная женщина в красном вязаном костюме, встала в дверях. – Я уходила, отчет в РОНО носила. Только пришла.

- А Дарья Михайловна где? Что-то я ее целый день не видела.

- Так она ушла. Часа полтора назад.

- Куда ушла?

- Тут посетительница к вам приходила. Они немного у вас посидели, и Дарья Михайловна пошла ее провожать. Да вот она сама.

- Дарья Михайловна, что за посетительница была? И что-то я альбом один никак не найду. Тот - самый большой, в коричневом переплете, с тиснением.

- Да там он, там. Мы его только что смотрели.

- Только что смотрели? Кто это мы?

- Я и Надя.

- Какая Надя?

- Ермилова Надя, Вера Алексеевна.

- Надя Ермилова? Так почему же она меня не дождалась? И альбом куда подевался?

- Альбом должен быть там. Она попросила меня… фотографии посмотреть. Я говорила ей, конечно, чтобы вас дождалась, так она – некогда, мол, самолет скоро. И она еще хотела к дому старика-стеклодува, Ясиного деда, зайти… Нашли альбом-то?

- К какому дому? Дом разрушен давно! Как же она меня не дождалась! И куда же альбом делся? Нет его нигде, Дарья Михайловна!

- Но как же?! Там он был! Не могла же она его взять!

«Могла, - подумал Миша, - могла…»

Значит, Надя Ермилова и есть та девушка, которую он ищет. Девушка со стеклянными ангелами…

Стараясь не привлекать к себе внимания, он вышел в коридор, на цыпочках побежал к выходу. Ему нужно было успеть застать ее в том самом разрушенном доме старика-стеклодува.

 

Глава восемнадцатая

Дорогу до дома поляка-стеклодува он выведал у старушки, торговавшей на углу всякой всячиной: яблоками, разрезанной на куски тыквой, увядшими пучками петрушки. Для того, чтобы ее разговорить, ему пришлось купить кило яблок и рассовать их по карманам.

Получив крупную купюру и услышав от покупателя великодушное: «Сдачи не надо», - старушка разговорилась и подробно объяснила путь. Довольно толково все объяснила - ему везло в последнее время на толковых старушек - и он достаточно быстро отыскал старый дом, который, действительно, оказался почти разрушен.

Забора не было, раскуроченные ворота повисли на проржавевших столбах. Не было окон, не было дверей. В наступающих осенних сумерках дом казался ослепшим стариком, в предсмертной муке распялившим беззубо чернеющий рот. «Ну у тебя и ассоциации, Мишаня, – Сальвадор Дали позавидовал бы», - подтрунил над собой Миша, а у самого подленько зашевелился где-то под желудком липкий страх.

«И зачем я сюда приперся? – тоскливо подумал он. – Ведь где-то здесь она бродит, убийца. Надя Ермилова, которая четырех здоровых мужиков за нечего делать веревочкой придушила. Правда, в последнее время у нее истощился запас стеклянных фигурок, которыми она бедных убиенных снабжала. Но кто ее знает - вдруг придет сюда за ними? Может, они у нее где-то здесь спрятаны? Может, смыться подобру-поздорову, пока не поздно?

Нет, все-таки нужно войти и взглянуть - что к чему.

Миша сфотографировал дом, и вошел в зияющий пролом, когда-то, по всей видимости, бывший дверью.

Под ногами хрустнуло стекло.

Ему показалось: под кроватью что-то блеснуло.

Он присел на корточки, наклонился.

Сильный удар в спину, судя по всему ногой, опрокинул его навзничь. Он уткнулся носом в пол, пахнущий глиной, и тут же почувствовал сильные руки на своих плечах, и в то же мгновенье обжигающей саднящий болью захлест на шее. Он хватанул воздух и почувствовал, как в голове надувается и вот-вот лопнет огненный шар. Воздух, который он набрал, не смог спуститься ниже в гортань. Он почувствовал страшное удушье, вцепился костенеющими пальцами в жестко натянутый жгут. Замычал отчаянно, замотал головой.

За прикрытыми от боли и страха веками, на фоне уходящей в перспективу черноты, побежали огненные зигзаги, стали лопаться и взрываться горячие багровые пузыри, но в следующее же мгновенье все исчезло, и он провалился в безмолвную черную пустоту…

* * *

Над его запрокинутым лицом, над глазами, которые он старался держать открытыми, но которые то и дело закрывались, мутно светлело небо.

Он резко зажмурился, потом открыл глаза, стараясь навести фокус, прояснить картинку. Глаза заслезились, и он снова зажмурился.

По тому, как еле уловимо пахло сырой землистой свежестью, он понял, что наступило утро.

Сильно болело горло, казалось, оно распухло изнутри, и осталась только тонкая воспаленная щель для воздуха, и каждый вздох отдавался болью.

Он с трудом поднял руку, коснулся шеи. Веревки не было… Значит, забрала с собой… Как всегда.. И ангела не оставила… Конечно, не оставила. Она ведь его не убила… Пока, пока не убила… Она хотела, чтобы он понял: она не убила его в этот раз, но убьет в следующий. Если Миша не перестанет совать нос не в свои дела. Это было ясно, как божий день.

И о чем он думал? Как он мог подвергнуть свою жизнь опасности? Реальной опасности? Эта женщина могла убить его. Что было бы с мамой, если с ним что-нибудь бы случилось? Разве она смогла бы это пережить?

Надо уходить, немедленно уходить. Улететь первым же самолетом. К черту страх, лучше разбиться, чем быть задушенным. Теперь он это точно знал. Быстрей, быстрей отсюда!

Опираясь о железную раму койки, он встал, чувствуя, как дрожат колени. Постоял, стараясь усмирить дрожь, и пошел прочь, прочь от этого места. На пороге, правда, не удержался: трясущимися руками поднял фотоаппарат, навел объектив. Сдержанно взвизгнула вспышка, на миг осветив темные стены, грязный пол и осколки стекла, блеснувшие, словно рассыпанные убегающей Золушкой бриллианты.

На автомате добрался до какого-то перекрестка, долго стоял под качающимся фонарем, гоняющим по мокрому асфальту дрожащий овал света. Зубы стучали, то ли от холода, то ли от пережитого страха. Он привалился к какому-то забору. Забрехала потревоженная собака.

Внезапно его ослепил свет фар, он закрыл ладонью глаза, и вытянул руку, машина резко затормозила, едва не раздавив колесом выставленную вперед, дрожащую в колене, ногу.

Вероятно, на какое-то время Миша выпал из времени, и пространства, потому что в следующее мгновенье обнаружил себя уже в машине, крепко перетянутым ремнем безопасности.

Попытался что-то сказать, но из воспаленного горла вырвался лишь писк.

- Очнулся, браток? - спросил водитель, молодой парень. - Что, совсем плохо? Куда тебя? В больницу, что ли?

- Н-н-нет-т-т, – с трудом выдавил из себя Миша, - мне на вокзал… пожалуйста… заплачу…

Когда приехали на вокзал, Миша не смог самостоятельно выйти из машины, ноги совершенно не слушались, дико кружилась голова.

Парнишка по его просьбе сбегал в кассу, купил ему билет в плацкартный вагон. О том, чтобы ехать в купе, не могло быть и речи, - Мише было страшно, так страшно, как никогда в жизни. Ему казалось, что в купе с ним может случиться то же самое, что случилось в заброшенном доме. Вдруг она проберется к нему в купе и задушит его ночью. В плацкартном много людей, она не посмеет.

Он понимал: с головой что-то не так, но ничего не мог с собой поделать, мысли путались…

Парень довел его до вокзального кафе, заказал ему кофе и бутерброд, посидел рядом, пока Миша медленно приходил в себя. Шея все еще болела, но крепкий кофе сделал свое дело, мысли постепенно прояснялись.

Парнишка положил перед ним билет и сдачу:

- Спрячь хорошенько. Смотри, чтобы не выпали.

- Спасибо тебе, – пролепетал Миша, - сколько я тебе должен? Вот возьми, друг, не знаю, чтобы бы я без тебя делал…

- Не надо, брат, - серьезно сказал парнишка. – Я тебе помог, ты кому-нибудь другому поможешь. Я пойду, мне на работу. Бывай. Твой поезд через час, не пропусти.

Он пожал Мише руку и ушел.

Миша посмотрел ему вслед и неожиданно для себя заплакал, наклонив голову. Отхлебнул остывающий кофе. Пожилая женщина за соседним столиком посмотрела на него с осуждением. Наверное, подумала, что пьяный.

Все двадцать три часа, пока он ехал в поезде, – остаток ночи и весь день, - он не спал. Боялся, что Надя Ермилова подкрадется к нему во сне и задушит его жесткой, как проволока, жгучей, как крапивный хлыст, веревкой.

 

Глава девятнадцатая

Страх не оставил его даже тогда, когда он уже шел по знакомому перрону родного города. Такси взять побоялся, вдруг пришло в голову, что она может спрятаться на заднем сиденье и накинуть ему веревку на шею. Несмотря на то, что он ясно понимал всю абсурдность этого опасения, пошел на автобусную остановку, все время оборачиваясь.

В автобусе было тепло, он согрелся и немного успокоился. Облокотился на стекло, замер, наслаждаясь покоем. За окном медленно проплывал вечерний город, переливающийся неоновыми огнями. Мерцающий фарами поток машин, подвижный, словно ртутный ручеек, плавно перетекал по изгибам улиц в широкий желоб главного проспекта, словно вбирающего в себя всю энергию затихающего к ночи города.

Хорошо, что он успел позвонить маме днем. Сейчас волновалась бы, что телефон не отвечает. Оказалось, что зарядку Миша в спешке оставил дома, и теперь телефон мертво лежал в боковом кармане джинсов. Но маму он предупредил, и сейчас она спокойно ждала сына в маленькой квартирке на окраине, готовила ужин, слушала радио…

Радость от возвращения домой охватила Мишу, ненадолго вытеснив этот липкий тошнотворный страх. Ему хотелось верить, что здесь в родном городе с ним ничего плохого не случится.

Но, как только он вышел из автобуса, страх вернулся.

Чтобы попасть домой, нужно было пройти квартал. Дальше начинался темный узкий проулок, с одной стороны ограниченный глухой стеной длинного жилого дома, именуемого в народе «китайским», с другой - забором заброшенной стройки, нависающей над кварталом уродливыми бетонными горбылями.

Миша осторожно ступил в этот узкий темный коридор, лишь слегка освещенный фонарем-доходягой, который неистово скрипел под порывами гуляющего здесь сквозняка где-то в самом конце переулка, там, где притулился к забору ночной ларек. Вокруг не было ни души. Он пошел, сутулясь, подняв плечи, стараясь как можно быстрее пройти этот сырой, воняющий мочой, тоннель. И вдруг, словно в ответ на свой липкий потный страх, услышал шаги за спиной. И тут же - бешеный, отдающий в голову, стук собственного сердца. За ним кто-то шел! Выпавший недавно снег скрадывал звук, но он отчетливо уловил его. Это был звук шагов… женских шагов… Слишком частый, почти дробь. Словно кто-то бежал на каблуках.

Он прижался спиной к забору, застыл в оцепенении, чувствуя, что ноги снова отказывают. В голове все перемешалось: от бесполезного призыва быть мужчиной, не бояться, вмазать этой суке! - до панического вопля: Беги, беги, придурок! Не стой! Но он уже не пытался разобраться в этом хаосе мыслей и чувств. И ничего не мог с собой поделать. Панический страх парализовал тело.

Усилием воли он заставил себя выставить перед собой сумку и приготовиться обороняться.

- Добрый вечер, Михаил! А я за вами от самой остановки иду, – сказала преследовавшая его женщина, подойдя к нему вплотную.

Миша ничего не ответил. Ему хотелось засмеяться, но почему-то снова очень сильно заболело горло.

- А я вашей маме заходила. Она сказала, что вы будете в девять. Вот я и ждала на остановке. А телефон у вас не отвечает.

- Оля, - наконец выдохнул он, - какого черта вы по ночам шляетесь?

- А вы что, испугались?

- Ничего я не испугался, - Миша, наконец, опустил сумку. - Чего мне бояться?

- Просто у вас такое лицо…

- Обычное лицо, - буркнул Миша.

- Я вам адрес принесла.

- Какой еще адрес?

- Адрес Людмилы. Жены того человека, директора школы. Того, которого задушили.

Мишу передернуло от одного этого слова: «задушили». Почему-то затошнило и сильно заболел живот. Он согнулся пополам. Черт, этого еще не хватало! Неужели отравился? Так ведь не ел ничего почти сутки… Ох, как больно!..

- Что с вами? - Ольга кинулась к нему, - вам плохо?

- Нет, нет, все нормально, - сказал Миша и выпрямился. Уф, вроде отпустило. Поскорее бы домой, к маме.

- Где вы взяли адрес этой Людмилы?

- Я ее случайно на улице встретила и проследила за ней. Шла до самого дома.

- Господи, Оля, что у вас за странные наклонности? Почему вы за всеми следите?

- Вовсе не за всеми, - обиделась она, - я думала: вам нужно. Если не нужно, я порву…

- Нет, нет, подождите. Мне очень нужно. Спасибо, я перед вами в долгу. Даже не знаю, как вас благодарить? Может, я заплачу вам за проделанную работу?

- Вот еще, - хмыкнула Ольга, - не надо мне ничего. Просто хотела вам помочь.

- Спасибо огромное. Уже поздно, хотите я такси вам вызову? Или у нас останетесь. Я на кухне лягу, а вы…

- Нет, спасибо. Автобусы еще ходят. Я пойду.

- Но ведь уже поздно. Вы не боитесь?

- Не боюсь, - она махнула рукой и быстро пошла вдоль забора, отбрасывающего черную тень на узкую полосу подсвеченной фонарем заснеженной тропинки, словно мокрая вата поглотившей ее шаги.

- Я вам позвоню! - крикнул он вслед, взглянул в темноту, отделяющую его от дома, и пожалел, что не уговорил ее пройти вместе с ним остаток пути. Оставшиеся несколько метров вдоль черного забора, безлюдный неосвещенный двор, три лестничных пролета - интересно, не вывернули ли снова лампочку? - ему предстояло пройти одному.

Он глубоко вдохнул, и быстро, стараясь не оборачиваться, пошел вперед.

* * *

Мама набрала ему пенную ванну, и, пока он отмокал и приходил в себя, через дверь рассказывала ему последние новости. Миша слушал ее голос, особо не вдаваясь в смысл, взгляд его расслабленно блуждал и останавливался на всех подробностях маленькой ванной комнаты, знакомых ему с детства и досконально изученных, - трещина на плитке, подтек на потолке, отколотый уголок ванны, и чувствовал, как постепенно затуманивается, словно отходит на задний план все, что случилось с ним в далеком городке, в старом заброшенном доме. Будто это не с ним произошло, а с кем-то другим, а он был всего лишь свидетелем, сторонним наблюдателем. Он представлял все происшедшее в виде фотоснимков: щелк, и он на полу, щелк, и цепкие руки на шее, щелк, и он один в холодном доме, щелк, и лицо парнишки-водителя крупным планом.

Он крикнул, чтобы мама принесла ему шарф. Мол, горло немного застудил в поездке. Мама всполошилась, забеспокоилась, начала выспрашивать, заохала, заахала.

Миша ее успокоил, болит, мол, совсем чуть-чуть.

Он просто хотел спрятать шею. В зеркале он видел темный след от веревки.

Старый шарф, - из настоящей английское шерсти, о чем с гордостью каждый раз сообщала мама, непременный атрибут лечения ангины еще с детства, - надежно прикрыл все это дело от маминых глаз.

Миша сидел на кухне, ел картофельное пюре с меленькими тефтелями и чувствовал, как притуплялся, становился не таким острым этот тошнотворный унизительный страх – страх быть убитым, задушенным, страх умереть отвратительной, гадкой смертью. Как будто смерть может быть другой…

 

Глава двадцатая

Он проспал до двенадцати часов дня, мама ушла на работу, и он сам заварил себе крепкого чая. Теперь на выспавшуюся, и наконец, здраво соображающую голову, при свете дня, он мог поразмыслить над тем, что с ним произошло и что теперь делать.

Итак, первое - на него было совершенно покушение. Видимо, с целью запугать его. Второе - до собеседования оставался один день, и сейчас он должен был решить – продолжать, или послать все к черту. Сдаться, отказаться от мечты или идти напролом.

И еще, он боялся думать о том, о чем думал с того момента, как увидел на стене в комнате Джульетты Николаевны обрывки сорванной со стены афишы… Эта девушка со стеклянными ангелами, безжалостная и хитрая преступница… Это кто-то из его окружения, кто-то, кого он знает в лицо. В этом уже нет сомнения. Поэтому исчезли фотографии из детского дома. Она не хотела, чтобы он узнал ее.

В итог после получасового обдумывания он принял решение: он будет продолжать, чего бы это ему ни стоило.

Ехать нужно было за город, по жуткому гололеду. Машину то и дело заносило. Миша чертыхался. Но плохая дорога и необходимость контролировать машину спасали от страха, который снова и снова подступал и холодил сердце.

Вероятно невроз, успокаивал себя Миша, просто нервишки не выдержали. Ничего все кончится, все наладится, все будет окей.

И все же, когда он поднимался по лестнице, этот страх заставлял его поминутно оборачиваться. В памяти то и дело всплывало это пакостное ощущение жгучего прикосновения веревки.

Заранее приготовив липовое удостоверение, протянул руку к звонку. На месте звонка торчали два провода. Он негромко, но настойчиво постучал в дверь.

- Кто там? – раздалось глухо из-за двери.

- Откройте, пожалуйста, - сказал Миша, - я из прокуратуры.

За дверью немного помедлили, видимо, разглядывали его в глазок, потом дверь приоткрылась, и Миша увидел молодую женщину.

- Здравствуйте, я из прокуратуры, – повторил Миша, - вот мое удостоверение.

Она даже не взглянула, и лицо ее не выразило никакого волнения.

- Из прокуратуры? – переспросила она. - Что-то я не понимаю.

- Я по поводу вашего мужа, - как можно более уверенно сказал Миша.

- Моего мужа убили год назад.

- Именно поэтому я здесь.

- Нашли убийцу?

- Еще нет. Ищем.

- Я тогда рассказала следователям все, что я знаю.

- Ввиду вновь открывшихся обстоятельств мне необходимо задать вам пару вопросов.

Эту фразу Миша услышал в каком-то телевизионном боевике, и теперь она оказалась как нельзя кстати.

- Ну хорошо, - сказал женщина, - входите.

Следом за ней Миша вошел в комнату. Видимо, это было съемное жилье. Это было понятно по какой-то безликости. Никаких фотографий, личных вещей. Простые обои, выцветшие занавески, разложенный диван, покрытый пледом с чудовищными гигантскими маками.

- Присаживайтесь, - сказала женщина и указала ему на стул у двери. Сама осталась стоять, прислонившись к дверному косяку.

Только сейчас Миша взглянул на нее внимательнее и удивился. Женщина, показавшаяся ему какой-то тусклой, выцветшей, под стать свое безликой квартирке, оказалась красавицей. Миша подумал, что более красивой женщины он не видел никогда в своей жизни.

Одета она была в какой-то невнятный бесформенный халат, волосы гладко зачесаны и стянуты в низкий хвост на затылке, на лице ни грамма косметики, и лицо такое безжизненное, застывшее, словно маска, и, несмотря на это, изумительной, почти совершенной красоты.

Заметив ошарашенный Мишин взгляд, женщина нахмурилась.

- Слушаю вас, - сказала она, и это прозвучало у нее так, словно она хотела сказать: спрашивай и выматывайся!

- Можно я сяду за стол? – попросил Миша.

Женщина пожал плечами.

Он сел за стол, достал листок бумаги, ручку, стал писать какую-то ерунду, типа - протокол допроса гражданки такой-то. .. Ему нужно было выгадать несколько минут, чтобы сосредоточиться.

Женщина села на край дивна, лицо ее продолжало выражать безразличие.

- Почему вы не рассказали, что муж избивал вас?

Она вздрогнула и взглянула на него. Теперь ее лицо перестало быть маской.

Миша готов был поклясться, что в ее глазах вспыхнула ненависть. Да, именно вот так, по-книжному. Именно вспыхнула! Такое было безразличное выражение лица, а теперь скулы напряглись, глаза сузились. Но всего лишь на мгновенье, в следующую же секунду лицо снова стало равнодушным.

- Это неправда. Кто вам сказал такое?

- Ваша соседка. В той квартире стены очень тонкие, так что отрицать бессмысленно.

Она помолчала. Миша, продолжая писать свой дурацкий протокол, украдкой рассматривал ее. Бывают же такие красавицы… Кожа гладкая, чуть смуглая, брови точно вырезанные, ресницы черные пушистые, а ведь видно, что не накрашенные, губы пухлые розовые. А руки такие, словно она в своей жизни палец о палец не ударила, так и сидела, сложив их на коленях. Но это совершенно безучастное выражение лица, как будто на нее маску алебастровую надели.

- Соседка, - усмехается вяло, - да у нее с головой не все в порядке.

- Вы кого имеете в виду? – поинтересовался Миша.

- Вы знаете кого, - сказала она и отвернулась к окну, - только это никого не касается. Это мое личное дело.

- Уже нет, - сказал Миша, стараясь, чтобы голос звучал строже, - ведь ваша ненависть к мужу может рассматриваться как мотив.

Она снова вяло усмехнулась:

- Никого не нашли? Решили на меня повесить? Если бы я хотела… или могла его убить, я бы сразу убила… В первый же год… Или в первый день.

Теперь усмешка получилась горькой, возле четко очерченных, словно контурным карандашом, губ явно обозначилась морщинка.

«Досталось тебе», - подумал Миша и спросил, не сводя с нее глаз:

- А можно узнать, где вы с ним познакомились?

- А что, это тоже интересует прокуратуру?

- Прокуратуру все интересует.

- Он преподавал в школе, где я училась. Сразу после выпускного он забрал меня, и мы уехали.

- Он был вашим учителем? - удивился Миш.

- Да, был… - она снова отвернулась к окну.

- Вы сказали, что если бы могли, то убили бы его уже в первый год. Он бил вас с самого начала вашей совместной жизни?

- Что вам нужно? - спросила она. – Я уже тогда все рассказала.

- Но вот о том, что он издевался над вами, не рассказали.

- Это к делу не относится.

- Очень даже относится. Вы первая его нашли в тот день, когда все случилось.

- Да.

- Расскажите еще раз подробнее.

- Я вошла в комнату, а он лежит на кровати. Я сразу позвонила в полицию и все.

- Вас не было дома в тот день?

- Нет.

- Где же вы были, позвольте поинтересоваться.

- Просто уехала на электричке, куда глаза глядят.

- И часто вы так уезжали?

- Нет, не часто. Иногда… когда он меня просил.

- Просил, чтобы вы уехали?

- Да.

- Зачем?

- Не знаю, не интересовалась.

- То есть вы хотите сказать, что он выпроваживал вас из дома, а сам…. Он с кем-то встречался в вашей квартире?

- Не знаю. Наверное.

- А вы?.. Вы разрешали?

- Я не могла разрешать или не разрешать. Я делала так, как он велел.

Миша уставился на нее. Она раздраженно отвернулась.

- Больше мне нечего рассказывать, я устала, хочу лечь.

Миша убрал листок в портфель. Пошел к входной двери, ругая себя на чем свет стоит: Вот болван, ничего путного не узнал!

Она пошла следом, сверлила его взглядом, пока он обувался.

И тут, следуя какой-то интуитивной мысли, Миша проговорил:

- А ведь вы не все рассказали.

- Все, - неприязненно сказала женщина.

- Вы не рассказали, что незадолго до убийства познакомились с молодой женщиной.

Она помолчала, потом сказала растерянно:

- Да, но разве это имеет какое-то отношение к убийству?

- Имеет, - твердо произнес Миша, - рассказывайте.

Она снова помолчала, устало облокотившись о дверной косяк, потом, сутулившись и опираясь рукой о стенку, точно у нее внезапно кончились силы, пошла в комнату.

Миша начал разуваться.

Когда он вошел в комнату, он стояла у окна, обхватив себя за плечи.

«Да, - подумал он, - у этого директора губа не дура. Такую женщину себе отхватил. Вот только почему избивал ее, и, при такой красавице, водил других женщин в дом? И почему она терпела все это?»

Он осторожно сел на стул.

- Ну что же, - спросил негромко, - где вы ее встретили?

- На мосту, - сказала она, не оборачиваясь.

- На каком мосту? – удивился Миша.

- На железнодорожном.

- А что вы там делали?

- Броситься хотела.

Миша помолчал, соображая.

- Вы хотите сказать, что намеревались покончить с собой?

- Намеревалась.

- И что же дальше?

- Я уже наклонилась, оставалось чуть-чуть, только перегнутся сильнее, но тут кто-то схватил меня за плечи, оттащил. Я пыталась вырваться, но эта женщина была очень сильной.

- И что же было потом?

- Она меня посадила в машину, повезла домой. Я ей адрес сказала.

- Она вас до самой двери довела?

- Нет, до лестничной площадки. Я открыла дверь своим ключом. Она смотрела, пока я не вошла.

- Вы разговаривали с ней? Она вас спрашивала, почему вы хотели броситься с моста?

- Спрашивала.

- Вы рассказали?

- Да, рассказала.

- А она что?

- Попросила больше этого не делать.

- Можете описать ее?

- Молодая, голос такой… низкий…

- Вы бы смогли узнать ее по фотографии?

Она повернулась, взглянула на Мишу:

- Нет, не смогла бы.

- Почему?

- Я потом пыталась ее лицо вспомнить и не смогла. На ней очки были темные… И волосы такие длинные светлые… на лицо падали. И потом, я не смотрела на нее, тяжело было, стыдно…

- Вы ее после этого видели?

- Нет, не видела. Никогда больше не видела.

«Никогда больше не видела. И описать не может. Неужели и этот визит напрасен?» – думал Миша, спускаясь по ступенькам, и чувствуя спиной тяжелый взгляд молодой женщины, растоптанной и раздавленной злым человеком, которого убила та, кого он ищет. Что же теперь делать? Где искать эту таинственную убийцу или спасительницу? Где же ты, Надя Ермилова? Отзовись, покажись на мгновенье. Раз, два, три, четыре, пять… я устал тебя искать…

 

Глава двадцать первая

- Жанна! - окликнул он.

Она обернулась:

- Ты зачем здесь?

- Не могу до тебя дозвониться. У тебя все время телефон отключен.

- Если отключен, значит, у меня нет времени на разговоры.

- Но Жанна, мы так давно не виделись. Я соскучился страшно.

Она внимательно смотрит на него, и он смотрит. На секунду их взгляды словно сцепляются между собой, и у Миши в груди такое нестерпимое чувство притяжения к ней, что еще секунда, и он кинется и начнет ее целовать. Начнет целовать это такое холодное, такое равнодушное лицо.

- Миша, мы, кажется, договаривались…

- О чем, о чем договаривались? - спрашивает Миша в отчаянии.

- О том, что никто не будет знать, никто не будет видеть. У меня дела, понимаешь?

- Понимаю, - Миша покорно кивнул. - Сенин тоже здесь? Я его машину видел на парковке.

- Да, здесь. Меня срочно вызвали, сорвали с дела. Опять к нему.

- Хотя бы на это раз ему срок грозит?

- Если бы… Отмазался как всегда. Потерпевшая вышла из комы и отозвала заявление. В обмен на крупную сумму денег.

- И что теперь?

- Что теперь? Ничего. Как обычно сухим из воды выберется. Надоело уже с ним возиться. И никто же не грохнет мерзавца этого! Кто-нибудь вроде твоего стеклянного маньяка. Как, кстати, твое расследование продвигается?

- Я еще и поэтому хотел поговорить с тобой…

Миша взял ее руку, и почувствовал странную грусть. Почему-то получалось так, что он все время ей мешает. У нее всегда находятся дела поважнее…

- Привет, голубки! Воркуете?

Жанна вздрогнула, быстро отняла свою руку, нахмурилась, поджала губы.

Миша взглянул поверх ее головы. Сенин-младший собственной персоной, стоит, скалит зубы:

- Как приятно наблюдать содружество меча и орала!

И где-то только набрался, придурок конченый? Интересно сам соображает, что говорит?

- Жанна Александровна, а я вас так и не дождался. Со мной другой следователь побеседовал. Вы уже можете не торопиться, - он глумливо хохотнул, - до следующего раза… А в этот раз меня отпустили за неимением, так сказать, состава преступления. Не удалось вам, Жанна Александровна, и в этот раз меня прищучить. Ха-ха!

- И напрасно вы, милочка, с этим журналистиком связались, – добавил он, усмехаясь, - он тот еще сердцеед! Поматросит и бросит, это как пить дать!

Жанна ничего не ответила, холодно кивнула Мише, - лицо у нее при этом было такое равнодушное, что Мишу больно укололо где-то в середке, - там где, наверное, и обитает та самая душа, - и ушла. А Мишу словно магнитом тянуло и, даже чувствуя на себе насмешливый Сенинский взгляд, он все смотрел и смотрел ей вслед.

- Влюбился, Плетнев? - Сенин тоже обернулся. – Ничего, конечно, огурчик, да только твердоват. Смотри, зубы обломаешь!

- Кто бы уже тебе зубы пообломал? – со злостью, уже явно не контролируемой, с удовлетворением отметив это про себя, сказал Миша.

- Да ладно, - примирительно заявил Сенин, - не ругайся. Это я так… Любя!- он фамильярно похлопал Мишу по плечу. - Меня это даже радует. Значит, ты больше на танцы ходить не будешь!

- На какие еще танцы? - не понял Миша.

- На те самые, - Сенин подмигнул,- мне вообще-то с тобой сейчас некогда болтать. Пойду готовиться. У меня вечерочком занятия индивидуальные.

Он довольно потер руки.

Миша слушал его вполуха. Он наблюдал за Жанной, которая остановилась у входа в здание прокуратуры, и разговаривала с высоким блондинистым парнем. Лицо у нее при этом было очень оживленным. Она улыбалась.

Миша зло ударил по колесу своей девятки, и не глядя на Сенина, поспешил убраться подобру-поздорову, пока хватало благоразумия держаться и не поубивать здесь всех к чертовой матери, включая и этого мажорика Сенина, и того Бреда Пита в синей прокурорской форме. И откуда их таких набирают в прокуратуру!

* * *

Телефон не отвечал. Абонент снова был недоступен. И недоступна была для Миши нежность этого абонента, шелковистость кожи, глубина глаз, сладость губ. Зачем тогда в тот вечер она говорила эти слова, зачем так обнимала его, так целовала?

Миша сидел в машине у знакомого подъезда, и не сводил глаз с темного квадрата слепого, глухого и мертвого окна. Снова и снова набирал номер ее телефона, тупо выслушивая отвратительный бабский голос, сообщающий ему про недоступность канувшего в неизвестность абонента.

Видимо он задремал на какое-от время. Просто отключился от усталости. Неудивительно, трехдневная изматывающая беготня дала о себе знать.

В полусне почувствовал какое-то движение и свет, словно мазнувший по сомкнутым векам.

Открыл глаза. Так и есть. Вот она – эта гребаная машина представительского класса. А вот и пижон престарелый, и Жанна, конечно. Вышла, хлопнула дверью, стоит, хохочет, запрокинув голову.

Взяла своего Зандера под руку скрылись в подъезде. А вот и мертвое окошко зажглось, ожило.

Интересно сразу лягут или сначала чаю попьют?

Миша заскрипел зубами, со всей силы заехал по рулю, в кровь разбил кулак.

Завыл, застонал, заматерился. А толку-то? Подняться, что ли, морду набить? Вот только кому? Старику этому пижонистому? Или ей? По гладкому нежному личику, которое она сейчас подставляет для поцелуев?

Черт, как же плохо… Такое ощущение беспомощной злобы… что, что делать? Заставить ее?.. избить?.. убить?..

За что она так? Сначала приближает, потом отталкивает.

Миша откинулся на спинку сиденья, не замечая, как по лицу текут злые беспомощные слезы.

Запиликал телефон. Миша быстро нажал кнопку, не глядя на высветившийся номер, в полной уверенности, что это она, Жанна. Увидела, что он звонил весь вечер, и решила набрать его. Может быть, разрешит ему подняться…

- Алло, алло, - прокричал в трубку, - Жанна?

- Какая еще Жанна? Мишаня, это я - Юлия.

Разочарование было таким сильным, что Мишу затошнило.

Злоба и отчаяние тысячами мелких иголок забуравили кожу головы, рук, спины.

- Чего тебе? – ответил почти грубо.

- Мишаня, Мишаня… – протянул голос, и Миша понял: Юлька безбожно пьяна.

- Мишаня, приезжай, пжалста, а то я не знаю, что сейчас сделаю… из окна выпрыгну… или в ванной утоплюсь… чесслово… Приезжай, умоляю… Спаси меня…

* * *

Входная дверь была открыта, Юлька в одном белье лежала на разложенном диване, головой свесившись до самого пола.

На столе полупустая бутылка вина, по всей комнате разбросаны какие-то папки, исписанные листы бумаги.

Миша приподнял ее, уложил поудобнее, под голову пристроил маленькую подушку.

- Что случилось, Юля? Что произошло?

- Миша, - она с трудом разлепила веки, - Мишаня! А ты что здесь делаешь? Как ты здесь оказался?

- Ты мне сама позвонила, просила приехать.

- Да-а-а-а? - удивилась Юлька и икнула. - Не помню.

Села, замотала головой. Каштановые волосы закрывали лицо, каскадом сыпались на плечи.

Достала из-под подушки шоколадную конфету, развернула, шурша оберткой, не торопясь, съела.

Взглянула на Мишу заплаканными глазами.

- Меня с работы уволили.

- Как уволили?

- А вот так. Пришел на мое место пентюх какой-то, вроде того убитого. Меня в РОНО вызвали. Говорят, поработайте пока учителем, а там видно будет. Учителем… Какой из меня учитель? Я руководить должна, понимаешь? Руководить! Я столько сделала для этой школы! Ночами не спала! А они, сволочи, на мое место очередного мажорика…. Ух, как же я их ненавижу! Поубивала бы всех!

- Слушай, - она внимательно посмотрела на Мишу, - может быть, этого урода тоже кто-нибудь пришьет? Может, мне самой его грохнуть? Придушить? Как того придушили?

- Ты соображаешь, что говоришь?

- Налей мне вина.

- Может быть, хватит уже?

- Нет, не хватит, - всхлипнула Юлька, - не хватит. Налей!

Миша плеснул немного в бокал, протянул ей, покачав головой:

- Ну, ты даешь.

- И себе тоже. Себе тоже налей. Выпей со мной.

- Я не пью, - сказал Миша.

- Язвенник-трезвенник? - усмехнулась Юлька.

- Нет, принципиально.

- Пр-р-рынципиально! – передразнила она. – Прынципиально!

Язык у нее заплетался, поплывшая от слез тушь обрамляла глаза черной траурной рамкой, что делало ее похожей на порочную женщину из старых черно-белых фильмов.

- И не надоели тебе твои прынцыпы? Не надоели, а? Хорошо тебе с ними живется? С голым задом? Без работы, без машины, приличного жилья? Зато с пры-ы-ы-нципами, - она пьяно захохотала, а Миша разозлился, вскочил на ноги, сжав кулаки: да как она смеет!

Но сразу сник, устало опустился в кресло. А ведь Юлька права, кому нужны эти его гребанные принципы? Не пить, не курить, не ругаться матом, не обижать людей, не поступаться идеалами… Кому это все нужно? Для чего? Для того, чтобы маму не расстраивать лишний раз? Надоело все, надоело.

Он налил себе полный бокал вина. Выпил. Налил еще. Снова выпил. Сразу стало легче.

- Во! – засмеялась Юлька, - наш человек! Иди сюда!

Она похлопала по дивану, указывая на место рядом с собой.

Миша снял куртку, лег рядом. Закинув руки под голову, уставился в потолок.

Юлька наклонилась над ним. От нее пахло вином и духами. Она стала целовать его, расстегнула на нем рубашку, стала гладить его грудь, прижимаясь все телом, и при этом шептала ему на ухо. Миша с трудом различал слова, но догадывался: что-то неприличное.

Вино ударило ему в голову. Выпил на голодный желудок, поэтому такой быстрый эффект. Приятное расслабляющее тепло окутало тело, мягко стукнуло в ноги, а тут еще ерзающая на нем Юлька с голой грудью, то и дело выглядывающей из кружевного лифчика, и главное – эта жгучая обида на Жанну.

В общем, он сдался, не стал сопротивляться, позволил Юльке делать с ним все, что она захочет. Он просто закрыл глаза и подумал: «Ну и пусть!»

Юлька стащила с него всю одежду, разделась сама. Он чувствовал ее умелые руки, ненасытные губы. Тело его под воздействием вина и, наверное, усталости было расслаблено до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Правда под умелым Юлькиным руководством чувствовал, что вся сила и мощь его тела сосредотачивается в одном месте.

И вот наступили последние секунды перед тем моментом, когда эти мощь и силы должны были вырваться наружу. И в эти самые последние секунды Миша вдруг почувствовал, что на его шею мягко легло что-то легкое и гладкое. В следующее же мгновение он ощутил, что это легкое и гладкое стало затягиваться все туже и туже, и вот он уже не может вздохнуть, он задыхается!

В панике он открыл глаза. Юлька сидела на нем и затягивала на его шее что-то белое - то ли шарф, то ли веревку.

Он почувствовал, что теряет сознание.

 

Глава двадцать вторая

Она сидела одна на этом забытом богом вокзале, в этой покинутой богом дыре, в которой, после того как она сядет в поезд, несчастный раздавленный горем Ромка останется совсем один. Ромка, прогнавший ее, отвернувшийся от нее.

Мимо сновали люди, снаружи гудели уходившие в неизвестность поезда, а она все сидела, уставившись в грязный с разводами пол.

«Вернусь, чтобы убить… - сказал Ромка. - Вернусь, чтобы убить…»

Ромке не придется никого убивать… не придется…

Дело уже сделано…

Она вспомнила внезапно лицо того человека, в тот момент когда она… Это было несложно, хватило и нескольких секунд…Она посмотрела на свои руки. Руки не подвели, они у нее очень сильные и не подвели. Одного ангелочка пришлось оставить ему… Чтобы он покаялся, пусть даже после смерти… Никогда не поздно покаяться…

Ясю все равно не вернешь… и Ромка больше не хочет ее видеть. Как ей теперь жить? Как ей жить теперь?

- Скучаешь? – молодой мужчина присел рядом. – Одна, что ли?

Надя взглянула на него и отвернулась.

- И я один, – продолжал мужчина, которого, похоже, совсем не смутило молчание девушки. – Освободился вот и еду. Домишко у меня есть, и работа имеется, все как у людей. Вот приеду, отдохну недельку, отосплюсь, отъемся и за штурвал. Водитель я, оступился по глупости. А так парень я верный, не сомневайся.

Надя молчала.

- Тебя как зовут? – не сдавался мужчина.

Надя повернулась к нему, равнодушно назвала имя. Не свое, чужое имя. Зачем она назвалась чужим именем, она не знала. Тогда еще не знала.

- Ну что ж, - сказал он, - хорошее имя, красивое. Очень приятно, а я - Виктор, будем знакомы, - он протянул руку.

Надя помедлила, потом нехотя вынула из кармана руку, протянула ему.

Он пожал некрепко, рука у него была сильная, мужская.

Она взглянула ему в лицо. Чем-то на Ромку похож. Лицо скуластое, улыбчивое. Только немного постарше Ромки. Ромочка, - застучало в виске, и слезы сами собой побежали по щекам.

- Ты чего плачешь? Случилось чего?

Надя не сдержалась, уткнулась ему в плечо, заплакала.

- Случилось чего? Не плачь, не плачь! Обидел кто? Ты скажи, я ему морду набью.

Она вздохнула, вытерла слезы:

- Нет, все в порядке, извините.

Снова отвернулась.

- А поехали со мной? Поехали, а? Я хороший парень, надежный. Одному как-то не по себе. Дом пустой стоит. Поехали, не обижу. Поедешь?

Она снова взглянула на него. И глаза серые, как у Ромки.

- Поеду, - сказала тихо, - но только я паспорт потеряла.

- Ну это ничего! Ничего! - обрадовался тому, что она согласилась. - Это беда поправимая. Кореш у меня здесь есть, спец по документам. Мы сейчас к нему. Он нам в три дня паспорт справит, перекантуемся где-нибудь поблизости, а потом на поезд и ко мне. Согласна?

- Согласна, - сказала Надя.- Мне в туалет надо.

В туалете она вынула из сумочки паспорт, взглянула в последний раз на фотографию. Вспомнила, как они втроем ходили к фотографу. Как долго он их усаживал, а они хохотали, как сумасшедшие. Старик-фотограф рассердился и хотел их прогнать, но Яся уговорила его. Надя на фотографии смешная, губы сжала, чтобы не рассмеяться. Глупая бедная девчонка… Прощай, прощай навсегда… Она изорвала паспорт на мелкие кусочки, спустила в унитаз. Взглянула в зеркало, подкрасила губы.

- Осторожно, - сказала она Виктору, когда он поднял ее чемодан, - осторожно, там стекло.

 

Глава двадцать третья

- Ты что, дура?!

Он стряхнул ее с себя, вскочил с дивана, стал собирать разбросанную одежду, не замечая, как комично выглядит: голый, с трясущимся подбородком.

- Вот дура! – повторял, касаясь рукой шеи, вертя головой, словно пытаясь освободиться от тех неприятнейших минут «дежа вю», когда вокруг шеи захлестнулась жгучим прикосновением веревка. Быстро оделся, пристально вглядываясь в Юлькино лицо, соображая, могла ли она… Неужели? Юлька?

- Ненормальная, ты что, убить меня хотела?!

Юлька лежала, раскинувшись на диване, совершенно не стесняясь своей наготы. Потом потянулась за сигаретами, закурила. Снова легла, пуская дым в потолок.

- Подумаешь, паникер! Нужно было просто немного подождать, когда этот момент совпадет с удушением. Знаешь, какой кайф словить можно?

- Вот дура, - повторил Миша, - и кто тебя этому научил? Уж не директор ли твой бывший?

Он это так сказал, к слову. Но она вдруг ответила:

- В точку попал, он и научил.

«Так, - подумал Миша, - а вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее!»

- Когда это он тебя научил? - спросил осторожно, стараясь покрепче ухватить догадку, мелькнувшую в уме.

- Когда научил? – переспросила, усмехаясь Юлька. – Тогда, когда мы у него дома занимались этим самым… Отчего ты сейчас так пр-р-р-ы-нципиально сбегаешь!

- И часто он практиковал такой метод ловли кайфа?

- Часто. Последнее время почти всегда.

- И кто кого душил?

- Пару раз он меня. Но мне не понравилось. Чаще просил, чтобы я его лего-о-о-нько так придушивала. Говорил, что у него так чувства обостряются.

- А ты не знаешь, он это только с тобой практиковал? Или с женой тоже?

- С женой точно нет. Она отказывалась. Он ее еще и за это дубасил. Знаю, что он иногда водил к себе кое-кого.

- Проституток?

- Нет, не проституток. Боялся заразу подхватить. Танцовщицу какую-то из стриптиз-клуба.

- Танцовщицу из стриптиз-клуба? - у Миши похолодело внутри.

- Ну да. Такую, знаешь - в кожаном костюмчике, с хлыстиком. Он танцы любил смотреть, вообще эстет был. Просто так не трахался, вначале надо было его эстетически ублажить. Рассказывал, как его этот костюмчик заводит.

- Ты видела ее?

- Нет, не видела. Он не спешил нас знакомить.

- Ну, вспомни хотя бы название этого стриптиз-клуба.

- Нет, не вспомню. Ты спрашиваешь, потому что все еще этим расследованием занимаешься?

- Да, Юля, и ты мне очень поможешь, если вспомнишь, где выступала эта девушка.

- Нет, не вспомню. Только знаешь, мне кажется, он ее не в стриптиз-клубе подцепил. Он ее на каких-то соревнованиях увидел. Все доказывал мне, что это не стриптиз, а самый настоящий спорт. Сейчас вспомню… Соревнования по стрип пластике. Да, точно. Вот как это называется: стрип ¬пластика!

Миша выдохнул, и спросил, не надеясь особо… И все-таки надеясь…

- Может быть, ты и имя ее знаешь?

- Знаю, - пожала плечами Юлька, - обмолвился как-то, кот мартовский, - она усмехнулась, - все хотел на ревность меня раскрутить. Ублюдок…

- Так как ее звали? – спросил Миша, и сел на краешек дивана. Голова закружилась от напряжения.

- Алиса ее звали, - сказала Юлька, и налила себе вина. – Алиса. Тебе это имя о чем-нибудь говорит?

* * *

Ну и что? Что теперь?

Как вообще это может происходить, и, главное, что со всем этим делать?

Стриптезерша по имени Алиса, игравшая с директором школы в опасные эротические игры, и девушка-тренер из клуба «Олимп», которая приходила к Боровикову. Как со всем этим разобраться? Имеет ли это отношение к Алисе, которая заворожила его тогда в темном зале у подсвеченного рампой шеста?

Он набрал ее номер. Гудки отзывались в мозгу гулким камертоном.

Наконец он услышал высокий нежный голосок.

Слышимость была отвратительная, голос то исчезал, то снова появлялся. Миша с трудом разбирал слова.

- Алло, алло? Миша, это вы? Здравствуйте, как у вас дела? Куда же вы пропали? Совсем забыли про меня!

- Здравствуйте, Алиса, – он старался говорить как можно более спокойно. Боялся, что голос выдаст его. Может быть, мы встретимся сегодня? Очень хочу вас видеть.

- Очень жаль, но именно сегодня я не могу, – сказала девушка. Видимо, связь, на какое-то время установилась, и теперь ее голос звучал ясно и отчетливо. – Я сейчас в поезде, и очень далеко от вас. Дня чрез три вернусь.

- Как жалко, - сказал Миша. – Куда же вы едете?

- Я еду на соревнования, в город… - Алиса не договорила, связь окончательно прервалась.

Миша откинулся на спинку сиденья, ему нужно было подумать.

* * *

Быстро смеркалось. Окно на третьем этаже за опущенной розовой шторой продолжало светиться мягким приглушенным светом.

Надо подняться, решил Миша, вдруг подфартит! Если дело выгорит, можно будет отправляться к Рыжову.

Дверь открыла та самая дама в бордовом, которая в прошлый раз помешала ему целоваться с Алисой.

Она и сейчас была в бордовом, только на этот раз это был не пеньюар, а брючный плюшевый костюм.

Миша поздоровался, спросил Алису.

- А ее нет, - ответила женщина, и оценивающе оглядела Мишу с ног до головы, – и она еще не скоро будет.

- Как же так? - развел Миша руками, в одной из которых были цветы, в другой пакет с банальным джентельменским набором, купленным в ближайшем супермаркете: бутылкой вина и коробкой конфет.- И куда теперь все это? – Миша состроил жалостливую щенячью физиономию. – А я так рассчитывал посидеть в приятной женской компании.

- Так какие проблемы? – пожала плечами дама в бордовом. – Велком!

Мише снова пришлось выпивать. Уже второй раз за такой короткий срок он изменял своим принципам. Испытывая довольно чувствительные угрызения совести, он старался пить маленькими глотками, в то время как бордовой даме подливал и подливал.

Они мило беседовали обо всем на свете, выпили на брудершафт. Дама просила называть ее Викторией, и очень хорошо отзывалась об Алисе, называя ее талантливой девочкой и танцующим ангелом.

Слово «ангел» снова напомнило подвыпившему Мише, зачем он пришел в эту маленькую розовую квартирку.

И он еще энергичнее стал подливать даме в бордовом в ее тонконогий чешский бокал.

Скоро цвет лица бедной, ничего не подозревающей женщины, стал приближаться к цвету ее одеяния, и она отпросилась припудрить носик.

Миша подошел к двери ванной, прислушался к шуму воды и на цыпочках прокрался по коридору к комнате Алисы.

Осторожно вошел, стараясь не стукнуть дверью.

Огляделся, кинулся к маленькому светлого дерева секретеру. Почему-то был уверен: именно в нем найдет то, что хотя бы на шаг приблизит его к разгадке. Но в выдвижных ящиках не было ничего, что могло бы помочь. Ничего, кроме журналов, дисков, косметики.

Осторожно, прислушиваясь к звукам, доносившимся из ванной, распахнул дверцы шкафа, и здесь, среди женской душистой одежды обнаружил то, от чего у него вырвался вздох разочарования. Наверное, в глубине души ему хотелось, чтобы все это оказалось неправдой. Но теперь не могло быть никаких сомнений: аккуратно расправленный на плечиках висел кожаный костюм, состоящий из трусиков и корсета, здесь же висел небольшой блестящий хлыст и серебристый шуршащий пакет, в котором Миша обнаружил не что иное, как несколько париков, в том числе и с длинными белокурыми волосами.

Он выглянул в коридор, услышал, как открывается дверь ванной комнаты. Осторожно на цыпочках перебежал в гостиную. Сел в кресло, взял бокал.

Вскоре появилась смущенная Виктория. Похоже, Мишино супермаркетовское вино не пошло ей впрок. Видно было, что ей хочется уже прилечь, отложив до следующего раза молодых симпатичных мальчиков.

- Я, наверное, уже пойду, – виновато сказал Миша,– поздно уже.

- Ладно, - разрешила Виктория, - идите. Но только обещайте, что придете непременно, на мой день рождения. Посидим втроем, отметим.

- Обязательно, загляну, - пообещал Миша, и осторожно, бочком, протиснулся мимо Виктории. Честно говоря, он побаивался пьяных женщин. Кто знает, что у нее на уме. Вдруг схватит его сейчас и потащит в спальню. Б-р-р, от одного предположения уже мурашки по спине.

- Жалко, что Алисочка уехала, – на прощанье пожав ему руку, так что свело пальцы, сказала дама в бордовом, – втроем было бы веселее!

- Мы и вдвоем не грустили, - игриво заметил Миша, и спросил как бы мимоходом:

– И в какую страну чудес отбыла наша Алиса? Вроде она что-то говорила о соревнованиях. Вот только не помню, в каком городе.

- Да нет, соревнования у нее только через два дня. У нее поезд завтра в час. А сегодня она куда-то загород поехала. На индивидуальные занятия. У нее там какой-то клиент богатенький появился.

- Правда? - как можно более равнодушно переспросил Миша, еще ниже наклоняясь к ботинку, на котором завязывал шнурок. - А куда именно загород?

- Ох, как же это? Иваново? Или Степаново? Я ведь не совсем местная, для меня эти названия… сейчас вспомню… Васильево! Точно – Васильево! Сказала, что задержится, может, даже заночует. Ой, я, наверное, зря вам это сказала. Но вы не ревнуйте, это ведь просто работа.

- Конечно, - сказал Миша, и сам удивился, насколько безмятежно прозвучал его голос. - Я понимаю. Это просто работа.

На лестничной площадке он прислонился к стене и несколько минут приходил в себя.

Васильево, Васильево… То-то его словно током шибануло. Васильево… Там квартира Сенина-младшего… И в то же мгновение в ушах зазвенели слова, которым он совершенно не придал значения, там на стоянке, возле прокуратуры, поскольку все его внимание было занято Жанной:

«У меня вечерочком занятия индивидуальные!»

Теперь все понятно. Боже, до какой же степени он был слеп!

Бегом! Бегом! Может быть, он еще успеет.

«Ах, Алиса, Алиса, в страну каких чудес завели тебя твои стеклянные ангелы?» - горько усмехнувшись, подумал Миша, и, молясь про себя, чтобы старушка-девятка не развалилась на полпути, рванул в сторону загородного шоссе, ведущего к поселку городского типа с типично российским, зауряднейшим названием – «Васильево».

 

Глава двадцать четвертая

А снег все валил и валил. Машину то и дело заносило, и Миша прилагал невероятные усилия, чтобы удержать ее на нереально скользкой дороге. И молил бога, чтобы его не остановил какой-нибудь припозднившийся гаишник, которому ничего не стоило спалить Мишу на предмет алкогольного опьянения, достаточно было только принюхаться, не говоря уже о специальном приборчике. А ведь всего-то бокал красного… Всего-то… А стоить этот бокальчик может целой жизни. Да и вообще целой жизни может стоить любая оплошность, любая непредвиденная мелочь. Если его остановят, если он вылетит с дороги в кювет, если заглохнет его многострадальная старушка – все, на карьере можно поставить крест. Не будет никакого горячего репортажа, не будет этого золотого местечка на раскрученном канале. Можно будет закопаться в ближайший сугроб на обочине, и больше никогда из него не вставать. Он должен, должен успеть. Должен застать ее на месте преступления, сделать несколько снимков, а потом позвонить Жанне и сообщить сногсшибательную новость. Интересно, что она скажет, если он задержит серийную преступницу, которую доблестная прокуратура не может найти вот уже несколько лет?

Давай, давай, старушка, не подведи! Совсем немного осталось! Вон уже пизанская башня светит огнями, словно одинокий маяк в ночи.

Несколько машин на стоянке, вот и сенинский красавчик БМВ, значит, Миша не ошибся – Сенин все-таки здесь. Окна светятся на двадцатом этаже, Миша хорошо запомнил этот балкон, с которого Сенин грозился его скинуть.

Домофон так и не установили, и Миша беспрепятственно вошел в подъезд. Сердце бухало в груди, дыхание перехватывало, а ведь еще на двадцатый этаж тащится по лестнице. Нужно спешить, возможно, именно в эту секунду она накидывает веревку на шею бедолаги Сенина … Он вспомнил собственные ощущения, и его прошиб пот. Сенин, конечно, придурок, но такого и врагу не пожелаешь… Может быть, лифт уже включили? Пешком на двадцатый, это уж слишком! Миша боялся, что свалится на полпути, а если и дойдет, то в таком состоянии, что его и душить не придется, сам окочурится там же на пороге квартиры. Не надеясь особо, он нажал кнопку лифта, и тот вдруг загудел, разъехались, зашипев двери. Миша вскрикнул от радости, вот это удача, сейчас он скоренько, в один миг!

Лифт довез его только до семнадцатого, напрасно Миша тыкал во все кнопки, лифт сердито гудел, и не хотел ехать дальше, видимо, его еще не до конца отрегулировали. Три этажа нужно было пройти на своих двоих, которые от волнения и страха, что уж тут скрывать – Миша не привык врать самому себе, - слегка дрожали и подгибались. Он очень жалел, что оказался таким непредусмотрительным и ничего не прихватил с собой для того, чтобы защититься. Вдруг придется драться? Драться? С женщиной-то? Да ты что, Мишаня, с каких это пор? Он хотел приободрить себя, но вспомнил, с какой неженской силой она стянула веревку на его шее в том старом доме поляка-стеклодува. Ему стало не по себе, холод пробежал по спине. Да, нужно было что-нибудь взять с собой, камень с земли подобрать, палку, а еще лучше железяку какую-нибудь. Но сейчас уже поздно возвращаться, придется идти так.

Стараясь ступать бесшумно, Миша подошел к знакомой двери.

Она была приоткрыта совсем чуть-чуть, но при виде этой узкой темной щели, Мишу охватил еще больший страх. Он понимал, что двери обычно не оставляют открытыми просто так, если только не случилось что-нибудь непоправимое.

Он опасался, что дверь заскрипит. Она действительно заскрипела, но обратной дороги уже не было, и Миша вошел в темную прихожую.

В квартире стояла тишина - ни звука, ни шороха…

Он помнил расположение комнат, и теперь на цыпочках пошел по коридору, который вел в гостиную. Дверь в эту комнату оказалось плотно закрытой, и лишь у самого пола пробивалась узенькая полоска света.

Миша снова прислушался… Абсолютная тишина… Он слышал только свое дыхание… Крепко сжал в руке фотоаппарат и потянул ручку двери к себе.

Яркий свет ослепил его, он зажмурился, и, прикрывая лицо ладонью, медленно открыл глаза.

То, что он увидел, навсегда запечатлелось в его памяти. Для этого и фотоаппарат бы не понадобился, и все-таки, преодолевая оцепенение, вдруг сковавшее тело, он сделал шаг вперед, навел объектив и несколько раз щелкнул: ведь он пришел сюда именно за этим.

Сенин лежал лицом вниз, уткнувшись в ковер. Правая рука была неестественно вывернута, словно кто-то намеренно повернул ее ладонью вверх…

Намеренно повернул… чтобы фигурка стеклянного ангела удобно поместилась в этой ладони и была видна всем, кто заглянул в эту квартиру по своей ли, по чужой надобности…

На Мишу снова нашло оцепенение, он стоял, прижав фотоаппарат к груди, и смотрел на эти пальцы, словно нехотя сомкнувшиеся вокруг стеклянной, поблескивающей в ярком электрическом свете фигурки. Это был ангел, украденный у антиквара, в этом не было никаких сомнений. Миша боялся подойти ближе, но даже со своего места видел: кончики прозрачных ангельских крыльев были закруглены.

Вдруг он услышал за спиной какой-то звук, какой-то шорох – еле уловимый, осторожный, вкрадчивый…

- Она здесь, - подумал он, и мерзенький липкий страх снова пополз по его спине.

Он кинулся к двери, закрыл ее, навалился всем телом, в голове стучала одна мысль – она здесь, она убьет меня! Но он сделал над собой усилие, встряхнул головой, словно пришел в себя. «Бабы испугался, бабы испугался!» - твердил он себе, словно уговаривая, потом решительно распахнул дверь и вышел снова в этот темный коридор.

Услышал, как в подъезде открылись двери лифта, и метнулся вон из квартиры. У самой двери внезапно остановился, схватился за голову, кинулся обратно в гостиную.

На журнальном столике, накрытом, видимо, к ужину, - шампанское, фрукты, пирожные, два фужера, наполовину полные или наполовину пустые, это уж кому как, Сенину уж точно все равно, - он увидел то, за чем вернулся: ключи от машины.

Стараясь не глядеть на тело, он схватил ключи и снова кинулся вон из комнаты.

Эта минутная заминка позволила тому, кто вошел в лифт, беспрепятственно поехать вниз.

Мише пришлось галопом нестись по ступенькам.

Между пятым и шестым этажом он зацепился носком сапога за выступ в бетоне и рухнул с высоты своего немаленького роста, больно ударившись коленом о край ступени и громко взвыв от боли. Но самое плохое заключалось в том, что при падении он выронил телефон, и тот, отскочив от твердой поверхности, упал в бесконечный, зияющий чернотой, пролет, и был навсегда потерян. Миша еще несколько секунд наблюдал за его полетом в сквозной прорехе между серых бетонных плит лестничных секций.

Можно было вернуться в квартиру Сенина и взять его телефон, Миша видел его на том журнальном столике, но тогда время будет безнадежно упущено, преступница скроется, и тогда останется только звонить в полицию и тупо дожидаться ее приезда.

Нет, своего Миша теперь не упустит, он догонит ее, задержит, сделает отличный репортаж и получит свое место под солнцем. Заслуженное место!

Лестница, казавшаяся бесконечной, наконец, закончилась.

Он бросился к лифту, но ярко освещенная кабина, конечна, была уже пуста. Птичка вылетела из клетки.

Миша кинулся во двор. Одна из машин, ослепив его фарами, с ревом рванула со стоянки.

Миша бросился к Сенинскому БМВ, руки не слушались, тряслись. Наконец, ему удалось открыть дверь, он сел, завел машину. Только бы справится с управлением, только бы справиться! Он никогда не водил такую машину, но раздумывать некогда, авось вывезет!

На большой скорости, рискуя побить машины на парковке, он отчаянно вырулил и рванул следом за автомобилем, стремительно исчезающим в темноте наступающей декабрьской ночи.

 

Глава двадцать пятая

Он старался не выпускать машину Алисы из виду. И еще боялся, что не справится с внедорожником, который, казалось, еще не остыл от прикосновений хозяина… убитого… убитого хозяина. У Миши было ощущение, что он угнал чужую машину, и теперь не он гонится за убийцей по этой опасно скользкой дороге, а за ним гонятся. Он вцепился в руль, руки дрожали от напряжения. Мимо окна мелькали деревья и столбы, снег падал сплошной мутной пеленой, видимость была отвратительная, и Миша с трудом различал два петляющих, дрожащих, безудержно несущихся вперед огня.

Из-под колес летели облака снежной пыли, подсвеченные светом фар, вдоль дороги тянулась темная полоса леса, мерно и солидно гудел мотор, снег все налипал и налипал на лобовое стекло, так что отчаянно елозящие дворники уже не справлялись. Фары выхватывали из темноты лишь маленький островок дороги, а на остальном безгранично окружавшем ее пространстве была только тьма и тьма, и резал глаза этот пронзительный контраст между темным, плотно нависающим над землей, небом и белым рыхлым полотном убегающего вдаль шоссе. Фары встречных машин вспыхивали внезапно и тревожно, и тут же стремительно уносились прочь, в ту темноту, что исчезала за спиной.

А впереди все петляла и летела бесконечная белая дорога, и все полыхали, вихляя и дрожа, огненные зигзаги фар уходящего от погони автомобиля, в котором была она - Алиса... Алиса…

БМВ послушно отзывался на каждое его движение, и Миша впервые с тех самых пор, как получил права, почувствовал, что значит хороший автомобиль, действительно хороший, не развалюха на колесах, не кусок ржавого металла, за который иногда бывало так мучительно стыдно, а настоящий друг и помощник мужчины, который весь день вынужден крутиться как белка в колесе и поспевать в сто мест разом. Впрочем, мгновенно сообразил Миша, людям, которые могут позволить себе такое авто, нет нужды крутиться и поспевать, они могут просто наслаждаться этим комфортом у себя под задницей и двигаться в нужном им направлении в прямом и переносном смысле.

На какое-то мгновение Миша выпал из времени и пространства, на доли секунды забыв, что он мчится в погоне за убийцей, что у него расследование, что у него карьера под угрозой, и жизнь, наверняка, тоже под угрозой. Ему вдруг непреодолимо захотелось плюнуть на все это: убийства, погоню, работу, и просто ехать, ехать, ехать, вдыхая запах дорогой кожаной обивки, чувствуя свою спаянность с этим мощным и грациозным металлическим созданием, и ехать, куда глаза глядят, подальше от всего, что окружало его прежде: суеты, страха, неустроенности. Пусть все катится к чертям, а впереди пусть будет только дорога… Белая, беспредельная, нескончаемая дорога…

Фары уходящей от погони машины вдруг нырнули вниз и исчезли. Это неожиданное обстоятельство моментально выдернуло Мишу из иллюзии, навеянной плавным ходом Сенинского внедорожника, и вернуло к действительности.

Он резко притормозил, дал задний ход, даже не вспомнив о том, что следом за ним могли ехать другие машины, и ему грозило реальное с серьезными последствиями столкновение. Ему повезло, что в это время шоссе было почти пустынно. Он обнаружил, что вниз спускается неширокая проселочная дорога, занесенная снегом, и что машина Алисы отъехала уже на порядочное расстояние: габаритные огни различались едва-едва. Взревев, внедорожник рванул следом.

Минут пятнадцать он ехал по петляющей дороге, то теряя убегающие огоньки фар, то вновь цепляясь за них взглядом.

Снег и бездорожье мешали набрать скорость, и еще он очень боялся перевернуться, слететь с дороги, так как в какой-то момент обнаружил, что одной стороны она обваливается оврагом, который, впрочем, скоро закончился, сменившись опушкой темнеющего острыми верхушками деревьев леса.

Наверное, в какой-то момент ей стало трудно ехать, колеса ее машины стали пробуксовывать, и ему, наконец, удалось догнать ее. Теперь фары, все это время служившие ему маяком, были совсем близко. Он увидел, что это вишневый опель.

«И что теперь?» - подумал он и стал лихорадочно соображать, как остановить ее автомобиль. Ударить? Жалко гробить таких красавцев. Может быть, обогнать? Он стал примериваться с какой стороны начать маневр, и тут автомобиль Алисы внезапно остановился. От неожиданности Миша резко свернул в сторону, и БМВ, вздыбив вокруг себя снежные фонтаны, неуклюже уперся в сугроб. Краем глаза Миша увидел, что от того другого автомобиля отделилась фигура и побежала в сторону, туда, где в белесом тумане высилось что-то неясное и темное.

Он с трудом выбрался из внедорожника и, превозмогая боль в колене, - вдобавок к ушибу, полученному при падении на лестнице, он еще пребольно ударился ногой, когда БМВ резко встал, - побежал следом.

В это время как по команде прекратился снег, сквозь тающую пелену снеговых туч проступила неяркая зимняя луна, словно кто-то там, на небе, приказал включить рампу, чтобы зрителям, сидевшим в партере, и в лучших ложах, и на балконе удобнее было наблюдать за происходящим.

И тусклый свет этой рампы-луны, и белесое сияние снега, и неясная темная стена, угрожающе нависающая над Мишей, вдруг действительно показались ему декорациями к фильму ужасов, он даже представил себе саунд-трек к этому фильму, что-нибудь из «Агаты Кристи», любимой Сашкиной ретрогруппы: «Облака в небе спрятались, звезды пьяные смотрят вниз, и в дебри сказочной тайги падают они…» И у него, у Миши, по всей видимости, в этом фильме главная роль – роль простачка-простофили, вечно сующего нос не в свои дела, и которого вот-вот прихлопнут за его неуемное любопытство. В какое мгновенье ему снова захотелось все бросить, забраться в теплый душистый салон угнанного суперавтомобиля и рвануть отсюда куда подальше, - ну хотя бы в ближайшую кафешку, - но усилием воли он заставил себя подойти ближе к темной стене.

Зловещая стена оказалась всего-навсего кирпичным забором, и Миша, переведя дух, наощупь, дотрагиваясь до холодной шероховатой поверхности, пошел вдоль него и скоро обнаружил, что забор во многих местах разрушен, и в третьем по счету проломе он, посветив себе фонариком, найденным в бардачке БМВ и благоразумно прихваченным с собой, заметил свежие следы, отпечатавшиеся на снегу, и пошел по ним, то и дело встряхивая мигающий, видимо, в последних конвульсиях фонарик, в котором очевидно садились батарейки.

Шагов через пятьдесят он снова уперся во что-то огромное и кирпичное.

Это был дом. Самый настоящий дом-призрак из фильма ужасов с обвалившейся крышей и чернеющими провалами окон. Миша замер, соображая, что это, и где он находится. Ему было здорово не по себе, и конкретно хотелось проснуться.

Хоть бы ущипнул кто-нибудь, с тоской подумал он. Вдобавок ко всему он вдруг понял, что вокруг всего этого мрака и ужаса шумит лес, и ему даже почудилось, что совсем рядом воют волки. Или одичавшие собаки. И неизвестно еще, что страшнее.

- Дурак, - засмеялся он, стараясь приободрить себя, но смех раскатистым эхом отразился от старой замшелой стены, и стало как-то еще больше не по себе.

Он вгляделся в темноту, которая внезапно перестала быть темнотой, или, по крайней мере, стала не такой насыщенной и густой, во-первых привыкали глаза, а во-вторых молочное свечение снега и бледно-желтый свет луны постепенно разбавляли ее плотность. Смутное ощущение чего знакомого вдруг охватило его. Где-то он уже все это видел. Эту дверь и веранду, и широкую заасфальтированную площадку перед ней, а вон там, если пройти несколько шагов и подсветить себе фонариком, на том деревянном щите можно будет прочесть надпись… надпись… что же это за надпись?.. Точно, так и есть! Вот оно! Мечта, мечта… точно «Мечта!» Это же пионерский лагерь! Зловещая песенка Агаты Кристи в ушах внезапно прервалась, и вместо нее грянуло веселое «Вместе весело шагать». Лагерь «Мечта», в котором он отдыхал одним летом… Ему было тогда одиннадцать или двенадцать… Точно, это просто заброшенный лагерь, и боятся тут нечего!..

Так, надо успокоиться, взять себя в руки… и вспомнить, вспомнить, как здесь все расположено, и где она могла спрятаться.

Прислонившись к холодной стене, он закрыл глаза, и вместо этой непроходимой ночи и нескончаемого снега перед глазами вдруг включилось солнце, разом осветившее и зеленую траву, шуршащую под ногами, и желтые цветы, вплетенные в простенький венок, и смешную девчонку с обветренными губами и хитрющими глазами. И почему у него всегда и всюду девчонки, Миша усмехнулся, девчонок сейчас не нужно… не нужно… Нужно другое… Вот он главный корпус, это он сейчас стоит кирпичным монстром-уродцем без окон и дверей, беззубый старый свидетель далекого лета, жарких дней, детского смеха, плескания в ручье… Точно - за корпусом ручей, и мостик, и несколько деревянных домиков, и танцплощадка… Сохранился ли этот мостик? Нет, нет, туда она не пойдет… она здесь в корпусе.

«Нужно идти, нужно идти!" - шептал он себе, но ноги не шли… и не слушались.

Вдруг он услышал шум у себя над головой. Оттолкнувшись от стены, взглянул вверх. Прямо над ним зияло черной дырой окно, ощерившееся осколками стекла. Кто-то ходил за этим окном, и этот кто-то наступал на разбитое стекло, по-видимому, сплошь усеявшее пол. Это оно так противно хрустело, и ходил не кто-то, а она… Она - девушка с обложки… Девушка с шестом… Алиса из той страны чудес, в которой мужиков за людей не считают и за малейшую провинность накидывают крепкую веревочку на их бедные накаченные шейки.

И вот к этой самой Алисе он и должен идти, и должен что-то сделать, что-нибудь ей сказать, схватить, связать, позвонить, куда следует. Ах, Мишаня, Мишаня, и куда это ты ввязался?

Он достал фотоаппарат, сделал пару снимков разрушенного главного корпуса, и, держа камеру наготове, смело, по крайней мере, ему хотелось так думать, вошел в здание.

Здесь было темно, лишь призрачно светлели пустые квадраты окон.

Миша направил вперед фонарь, кругляш света озарил серые, в пятнах сырой известки, стены, скользнул по полу, блеснув на осколках стекла, и вдруг, судорожно моргнув в последний раз, погас.

«Все, батарейки кончились…», - Мише снова стало слегка не по себе. И что же теперь делать, в темноте? Он щелкнул фотоаппаратом, вспышка выхватила раскорячившуюся железную койку с продавленной панцирной сеткой, пару почти целых стульев у самого окна… Он сделал несколько шагов вперед. Замер, прислушиваясь. Ему показалось, что за спиной кто-то стоит. Страх ознобом пробежал по спине. Он заставил себя обернуться… И тут на его голову обрушился страшный удар, и он, теряя сознание и хватаясь закатывающимися под лоб зрачками за ускользающую реальность, еще успел подумать о том, что он, кажется, оставил ключи в замке зажигания… Оставил ключи… Такая неосмотрительность…

 

Глава двадцать шестая

Как тихо. Как непривычно тихо. Надя приподнялась на локте, прислушалась. Тихо. Значит, ушел. Она снова откинулась на подушку.

Как хорошо лежать вот так одной в полной тишине. В полном одиночестве. Без этого сверлящего взгляда, без этих терзающих рук.

Ушел. Запер ее, как всегда. Ненадолго ушел, наверняка на несколько минут. Боится оставлять ее одну, боится, что сбежит. И правильно, что боится. Она все равно рано или поздно сбежит. Может быть, даже сегодня.

Наверное, вышел за сигаретами. Вернется совсем скоро. Может быть, уже по лестнице поднимается. Вот сейчас ключ в замке заскрежещет в унисон ее зубовному скрежету.

Нельзя спать… нельзя… что же она лежит?.. ведь у нее, может быть, совсем не осталось времени.

Надя с трудом разлепила веки. Опять вчера заставил ее пить, и мучил всю ночь, и снова бил.

Надо встать… надо встать…

Она спустила ноги на пол, посидела, напрягая все силы для того, чтобы подняться. Держась за спинку кровати, сделала рывок вперед. Постояла, пытаясь унять головокружение. Сильно тошнило, во рту было сухо и горько.

Она сделала несколько шагов и снова остановилась. Ей послышался шум в коридоре. Она испуганно прислушалась, но это был всего лишь кот:

- Дурак Котька, – прошептала она и снова пошла, держась за стену. Дошла до коридора. Отдохнула немного, привалившись к входной двери, и дрожащими руками, все время прислушиваясь, стала собирать вещи в потрепанную дорожную сумку.

Сначала все было нормально, по крайней мере, так казалось ему. Она же просто закрывала глаза и представляла себе, что это Ромка. Потом представлять стало все труднее, он требовал, чтобы она держала глаза открытыми, а это уже было невозможно. Он быстро понял, что противен ей и стал избивать ее. А она, словно впала в ступор, у нее не было ни желания, ни сил сопротивляться. Словно это была не она. Словно она осталась где-то там с Ясей и Ромкой.

Ей нужно к врачу. Обязательно нужно к врачу. Она хотела убедиться, что не ошиблась, что это правда.

- У вас все ноги в синяках, - сказала доктор, маленькая женщина с твердыми холодными руками, - может, вам нужна помощь?

- Нет, спасибо, - сказала Надя, - я просто часто падаю.

- Теперь вам нельзя падать, - сказала докторша, - у вас беременность три месяца.

«Три месяца, три месяца», - повторяла Надя все то время, пока шла по белому больничному коридору, потом по пустынной деревенской улице до маленькой почты, утопающей в кустах буйно цветущей сирени. На почте должен быть телефон, ей очень, очень нужно позвонить. Нужно, чтобы Ромка узнал, что у него будет ребенок.

Она ни на мгновенье не сомневалась, что это Ромкин ребенок, конечно, Ромкин, иначе и быть не могло. Три месяца прошло с той ночи, когда они с Ромкой так любили друг друга. И хотя она помнила, что Виктор в первый же вечер после того, как привез ее к себе, накинулся на нее, она знала, что забеременела от Ромки.

Номер телефона она выпросила тогда в тюрьме у молодого охранника, провожавшего ее на свидание, и потом сочувственно глядевшего на нее после, когда Ромка уже ушел, так беспощадно, так неотвратимо запретив ей приезжать. Спросила, можно ли будет позвонить, справиться о здоровье. Охранник кивнул, молча протянул ей клочок бумаги.

Она выучила эти цифры наизусть, и три месяца, пока Виктор, держал ее взаперти, мечтала, как наберет заветный номер и спросит о том, как живет заключенный Роман Легалов.

Теперь она не только поинтересуется его здоровьем и настроением. Теперь она попросит того, кто возьмет трубку, передать заключенному Легалову, что он скоро станет отцом.

Когда она поднималась по дощатым ступеням почты, у нее бешено колотилось сердце.

Через пятнадцать минут она вышла. Ноги не держали ее. Подкашивались. Черная земля, кусты сирени с остро пахнущими гроздьями, деревенские дома, тянущиеся рядком вдоль улицы, верхушки тополей, облака, все кружилось у нее перед глазами. Кружилось и кричало, кричало вразнобой. С присвистом, гиканьем, нарастая и ширясь, выдавливая мозг, который пульсировал и бился в ее пылающей огнем боли голове.

Пытаясь сдержать судорожно рвущийся из горла вой, она добрела до скамейки, подпирающей чуть покосившуюся стену почты, и рухнула на нее, и закрыла глаза, мечтая только об одном: умереть, перестать чувствовать невыносимую, разрывающую изнутри боль. Умер, умер, стучало в голове, умер… Заключенный Легалов скончался два с половиной месяца назад… Скончался… скончался… Нет его больше, нет… Ромка… Ромка!.. Ромка!..

Напротив нее остановилась машина. Надя равнодушно скользнула по ней глазами. Она не осознавала, где находится.

И вдруг прямо перед ней возникло ненавистное лицо, искривленное в злобной усмешке.

- Вот ты где, гадина! Я тебя по всему поселку ищу! Тебе кто разрешил выходить? Кто разрешил?

Он схватил ее за плечи, стянул со скамейки, дернул на себя, зашипел, дыша в лицо перегаром: «Убью, стерва!» и поволок к машине. Швырнул на заднее сиденье.

- Сиди! Только посмей шевельнуться! Убью шалаву!

На выезде из поселка он свернул налево, и по разбитой дороге поехал в сторону леса, густо темнеющего у самого горизонта. Она поняла – домой не повезет, повезет туда, где ему никто не помешает, а там или изобьет до полусмерти, или вообще убьет.

Не сводя глаз с его бритого каменного затылка, она тихонько, старясь не шуметь, открыла чемодан, и среди платьев, сложенных так, чтобы не помялись – в детдоме научили - нащупала веревку: обрывок лонжи, той самой, на которой повесилась Яся.

Немного привстав, она одной ногой сильней оперлась на сиденье, перекинула веревку через его голову, мгновенно зафиксировала на шее и быстрым резким движением рванула на себя. Он резко откинулся и захрипел.

Машина завиляла, запетляла, так что Надя чуть не потеряла равновесие. Она машинально ослабила лонжу, он наклонился вперед, поднял руку, чтобы схватить веревку, но она успела изо всех сил дернуть на себя, и он снова захрипел, забился. И мгновенье спустя затих.

Машина взвизгнув, чуть подпрыгнула, словно взлетела, накренилась влево и перевернулась на крышу. Надя ударилась головой и потеряла сознание.

Когда через несколько мгновений она очнулась, то с ужасом увидела, что подол ее платья в крови. И она поняла, что все кончено. Все кончено для нее - навсегда. В ней больше не было Ромкиной любви, в ней больше не было Ромкиного сына. И она завыла, словно дикий зверь, чувствующий приближение смерти.

Потом она вынула из сумки стеклянную фигурку и вложила ее в темную безжизненную ладонь. С трудом выбралась из машины, и, волоча по густой изумрудной траве чемодан, который собрала утром, пошла к реке, тяжело перекатывающейся на черных, заросших лишайником, валунах.

Река приняла ее. И обмыла своими теплыми водами. И утешила. И успокоила.

Она больше не плакала, слезы каменным сгустком застыли где-то в самой глубине ее мертвого сердца. Не торопясь, она вышла на берег, переоделась во все сухое и чистое, и глухой проселочной тропой отправилась туда, где по широкой пыльной дороге ехали большегрузы, державшие свой путь в далекий чужой город, призывно сверкающий разноцветными огнями. Туда, где ждала ее другая жизнь.

 

Глава двадцать седьмая

«Задумывая чёрные дела, на небе ухмыляется луна, а звёзды, будто мириады стрел…» В ушах звучала музыка, словно радио, которое забыли выключить. Ужасно болела шея, наверное, оттого, что когда он находился без сознания, голова была сильно наклонена вперед так, что подбородок упирался в грудь.

В окно, словно иллюстрация к песне, звучащей в ушах, светила луна. Не черная, конечно, обыкновенная желтая. Но только огромная… Неестественно огромная. Миша прищурился: может быть, это оптический обман? Удивился: какая ерунда лезет в голову, а главное ускользает.

Главное же состояло в том, что он сидел, привязанный к стулу, руки были отведены назад и крепко связаны. Он почти не чувствовал кистей, они онемели. Он попытался пошевелить ими и не смог, ни один палец не двигался. Ноги тоже были крепко примотаны к стулу, так что, если бы он в попытке освободиться стал бы ерзать и прыгать, он непременно опрокинулся бы вместе со стулом назад и ударился бы головой о бетонный пол. И неизвестно чем бы это могло закончиться.

Рот был заклеен скотчем, внезапно он почувствовал, как трудно ему дышать, и запаниковал, замычал, затряс головой. Холодный воздух обжигал в носоглотку и, казалось, совсем не попадал в легкие.

Он замерз, он очень замерз. На улице, наверное, градусов пятнадцать мороза, а здесь, как на улице, ведь все окна разбиты, и дверей нет, и холоду ничего не мешает проникать в это пустое здание и заполнять собой все пространство вокруг неподвижно сидящего человека.

Скоро, совсем скоро он окоченеет и погибнет.

Неожиданно на одной стен, просматриваемых с того места, где стоял его стул, в уходящей перспективе комнат, следующих одна за другой, он увидел мелькнувший свет.

Он замычал, но это был такой глухой и тихий звук, что он в отчаянии замолк, и только ждал, когда же свет приблизится, боясь одного, что это всего лишь галлюцинация, иллюзия расстроенного воображения.

Потом страх другого рода охватил его. Это она, она возвращается! - пронеслось в мозгу и обожгло ледяной волной ужаса. Она возвращается, чтобы завершить начатое - прикончить его.

Узкая полоса света, - скорее всего это был луч фонаря, - приближался. Миша в оцепенении ждал, и вот луч заскользил, зашарил по его телу, по его лицу, словно змея, выискивающая, куда бы укусить. Кровь застучала в висках злой барабанной дробью, и дышать стало еще труднее.

Он подумал о том, что самое ужасное заключается в том, что он не сможет сопротивляться, не сможет бороться за свою жизнь до самого конца. Что он беспомощен… и жалок сейчас.

- Алиса, Алиса… - промычал он и тут же умолк, охваченный неистовой, сумасшедшей радостью: это была не Алиса! Не Алиса! Это была Жанна! Она пришла за ним! Она спасет его!

Он засмеялся беззвучно, и заплакал, затрясся всем судорожно сжатым телом.

Она подошла к нему и резким движением рванула скотч на его лице, и он, вскрикнув от боли, глубоко вдохнул и захлебнулся холодным обжигающим воздухом.

- Жанна, Жанна! – простонал он. - Слава богу, слава богу - это ты!

- Тихо, тихо… - сказала она и прижала его голову к своей груди, - тихо…

Потом она отошла от него и исчезла в темноте коридора. Он, замерев и прислушиваясь, ждал ее возвращения.

Она долго не возвращалась, его охватило беспокойство, но он боялся крикнуть, позвать ее, боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимание той, другой, которая, может быть, затаилась где-то рядом и ждет удобного момента, чтобы напасть. С тревогой вслушивался в отдаленный тихий звук, который медленно, по нарастающей, становился громче и отчетливее. Это была нечастая дробь впечатывающихся в пол тонких высоких каблуков.

Кто это идет к нему? Жанна или Алиса? Жанна или Алиса? Лоб покрылся испариной, бешено колотилось сердце, словно у приговоренного к смертной казни, выслушивающего приговор.

Он выдохнул заветное, любимое имя, как только совсем рядом стихли шаги, и он увидел ее силуэт в черном дверном проеме.

- Осторожно, - зашептал он, - осторожно! Здесь где то Алиса. Она – убийца! Это она – убийца! Она здесь! Я преследовал ее. Она убила Сенина. Будь осторожна, я уверен - она еще здесь!

Жанна подошла к окну, и, слегка перегнувшись, выглянула на улицу.

Она молчала, и его начало тревожить это молчание.

Она стояла у самого окна, и неестественно огромная луна освещала ее фигуру, словно обведенную черной тенью, отчего она казалась выше и тоньше. И в этот момент Миша, который не сводил с нее глаз, вдруг почувствовал и понял: что-то здесь не так, что-то неправильно. «Почему она не развязала мне руки?», - подумал он. И только хотел попросить ее об этом, она заговорила. Он с облегчением услышал ее голос.

- Сегодня, когда мы встретились, я не успела тебе сказать. Появилась новая информация. Восемь лет назад в одном уральском поселке произошло происшествие. Случилась авария, и когда сотрудники прибыли на место, они обнаружили странную картину: водитель погиб, но не от травм, полученных в аварии, а от удушения. И в руке у него был стеклянный ангел. Это дело долго лежало без движения, они там не знали, за что зацепиться. Свидетелей не оказалось. Незадолго до аварии видели с ним женщину. Но кто она, откуда взялась, никто не знал. Она бесследно исчезла. Вот видишь, - добавила она, и нахмурилась, - я от тебя ничего не скрываю. Надеюсь, угодила тебе? Теперь в твоем журналистском расследовании будет еще одна яркая страница. Так, кажется, у вас говорят? Ты рад?

Он промолчал, не зная, что ответить, вновь понимая, что происходит что-то неправильное, нелогичное, мешающее ему рассуждать. Почему она не торопится развязывать его? Стоит у окна, и смотрит так серьезно, так пристально. Он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, что происходит, на минуту забыв об опасности, которая существовала где-то рядом, в сырой молчаливой темноте. «Как она узнала, что я здесь? Ведь я не успел отправить ей сообщение. Как она узнала, что я здесь?»

Внезапно среди тишины раздалась мелодия, и оба вздрогнули от неожиданности. Нежный женский голос запел на чужом языке, и даже без перевода становилось понятно, что это песня о море, о солнце, о любви.

Жанна, торопливо вынула из кармана телефон, нажала отбой. Миша подумал, что раньше никогда при нем телефон Жанны не звонил. И в ту же секунду вдруг, неожиданно и бесповоротно, он понял все. Все стало на свои места. Как в детстве, когда на своем первом стареньком фотоаппарате ему удавалось правильно навести резкость, и расплывчатая мутная картинка становилась ясной и отчетливой. Теперь он не удивлялся тому, что она никак не догадается развязать ему руки.

Он заговорил, теперь уже громко, не таясь. Потому что теперь не нужно было боятся того, что где-то в темноте стоит Алиса.

- Эта мелодия в твоем телефоне… я ее уже слышал. В одном детском доме. И Вера Алексеевна - ты ведь знакома с ней, не правда ли? - сказала мне, что эта песенка учит ее воспитанников мечтать. А ты, Жанна, или нет, Надя, о чем ты мечтаешь? Мечтаешь убить меня? Так же как убила всех этих людей? Эта песенка в твоем телефоне для вдохновения? Чтобы не разучиться мечтать?

Она усмехнулась. Он это ясно видел. Луна освещало ее лицо, делая его каким-то нереальным - голубовато-бледным и неживым. Словно это была не Жанна, а кто-то другой - принявший ее облик.

- Не нужно было тебе вмешиваться во все это, - сказала она негромко, - не нужно было, Миша. Я ведь просила тебя.

- А теперь ты не знаешь, что со мной делать? Может, просто придушишь? Ведь ты поэтому не развязываешь мне руки?

- Тебе этого не понять, не понять! – заговорила она, и отошла от окна, заходила вокруг него, стуча каблуками. - Ты живешь в другом, совершенно ином мире! Ты не видишь всего того, что вижу я. Подлость, низость, предательство! День за днем, день за днем!

- Я вижу! Вижу так же, как и ты. Разве ты не помнишь, чем я занимался столько лет? Я вместе с тобой видел все то, о чем ты говоришь.

- Нет, то что видишь ты, совсем не то, что вижу я! Ты и тебе подобные из человеческой трагедии создаете зрелище. Вы рекламируете зло! Да, да, не перебивай меня! Так и есть! Вы способствуете тому, что зло становится обычным явлением, оно становится развлечением. Оно будоражит нервы, и люди хотят еще и еще, не задумываясь о том, что происходят реальные несчастья с реальными людьми! Зло становится нормой! А оно не может быть нормой! Он должно быть наказано. Тихо наказано, без афиширования, крепкими, сильными руками. Я наказывала тех, кто заслужил наказание. И тех, кто нуждался в покаянии.

- Это убийство, Жанна. Неужели ты не понимаешь, что ты сама творила зло, о котором говоришь. Нельзя убивать без суда и следствия. Нельзя. Ты сама стала такой же. Ты сама распространяешь зло.

- Что ты можешь понимать в этом? Ты, разбалованный глупый мальчишка? Думаешь, удастся спрятаться от жизни за своими шуточками? Думаешь, если будешь хохмить, проживешь, горя не зная? Зачем ты сунулся в это дело? Кто тебя просил? Ради теплого местечка на телевидении? Если я сейчас развяжу тебя, побежишь со своими фотографиями разоблачать убийцу в погонах? Продашь меня со всеми потрохами? Ради того, чтобы потом с упоением показывать во всех подробностях убийства, ограбления, избиения? Показывать несчастья человеческие, превращая их в балаган? Зло не надо показывать, его надо уничтожать! Я была ребенком, когда мою мать грязные подонки …

Она замолчала, и он понял, что она пытается справиться с рыданиями. Он не встревал, и ничего не говорил, понимая, что ему нечего сказать.

- Я тогда расправилась с ними, - снова заговорила она. – Ночью подожгла дом. Пыталась разбудить мать, чтобы увести ее, но не смогла. Сил у меня не хватило, а она была пьяной, спала крепко. Я долго не могла себе этого простить… Потом в моей жизни появился свет. Девочка, моя подруга. Я любила ее больше всего на свете, больше, чем я любила бы сестру, ребенка, мать. Я на все была готова ради нее. Потом ее у меня отняли, потом отняли еще одного любимого человека. Люди отняли… Все, кого я убила, не заслуживали того, чтобы жить. Они заслуживали только покаяния. И я дала им возможность раскаяться. Я и мои ангелы. Шестерых своих ангелов я раздала тем, кто нуждался в прощении. И одного ангела мне пришлось украсть, для того, чтобы человек, разрушающий вокруг себя все живое, не остался без покаяния.

Теперь у меня остался только один ангел. Посмотри на него хорошенько, он - твой.

Миша взглянул на маленькую прозрачную фигурку у нее на ладони, не решаясь взглянуть в ее лицо. Он молчал, и она снова заговорила.

- Когда-то он был моим. Мне дал его человек, который и создавал этих ангелов, ангелов покаяния. Я тоже нуждалась в покаянии. Потому что я убивала. Но теперь он - твой. Я оставила его для тебя. Он - последний. Больше у меня нет. Тех, кто нуждается в покаянии, гораздо больше.

Она немного помолчала, потом подошла к нему, прижала его голову к своей груди, погладила его по волосам. Он слышал, как бьется ее сердце.

- Я обещаю, Миша, что этот ангел будет твоим. Я никому его не отдам. Он – твой. Не нужно было тебе мешать мне. Ведь я предупреждала тебя. Ты должен был понять это еще тогда, когда в поезде у тебя пропала карта памяти. Но ты не понял. И даже, когда ты сунулся в дом Тадеуша Войтковского, и мог бы расстаться с жизнью, все равно не понял. Не понял, что это предупреждение. Что мне теперь делать с тобой?

Она подошла к нему очень близко. Положила руки ему на плечи. Ему стало страшно, так страшно, как если бы человек, которого он очень любил и который умер, оплакиваемый им и похороненный, вдруг ожил бы и пришел к нему, требуя любви, требуя объятий и поцелуев.

Это была не Жанна, это была совсем другая женщина, женщина, которую он не знал. Убийца. И имя у нее было другое: Надежда, Надежда Ермилова. Жанны больше не было.

Он почувствовал ее теплые, нежные руки у себя на шее. И замер в оцепенении и ожидании, он и сам не знал чего: любви или смерти… Он закрыл глаза и мысленно попрощался со всем, что было у него в этой жизни – хорошего и плохого… Приготовился к тому, что сейчас на шее захлестнется веревка…

Неожиданно она наклонилась к нему и поцеловала его в губы, прошептала еле слышно:

- Он будет со мной, пока не понадобится. Пока не станет нужным тебе. Я обещаю, что этот последний ангел – только для тебя.

Через мгновенье он открыл глаза и увидел ее удаляющуюся тень на серой стене …

И долго-долго, уже после того как стих в темной анфиладе полуразрушенных комнат глухой удаляющийся звук ее шагов, он все прислушивался и ждал. И сам не знал, чего ждал…

 

Глава двадцать восьмая

Он очнулся в машине скорой помощи. Рядом сидела молоденькая девушка в белом халате. Он смотрел на ее профиль, - розовую в крохотных веснушках щеку, курносый нос, накрашенные ресницы, - не понимая, что с ним и где он находится.

Она заметила его взгляд, наклонилась над ним, радостно сказала кому-то:

- Марк Петрович, он очнулся!

- Замечательно, Леночка, - ответил кто-то басом, - подъезжаем уже.

Он вздохнул и закрыл глаза, стараясь не думать, стараясь не вспоминать.

Машину трясло. Он никак не мог согреться. У него сильно стучали зубы, за закрытыми веками неотступно стоял темный силуэт на фоне освещенного лунным светом окна, и, когда девушка, сидящая рядом, касалась его лба теплой рукой, ему казалось, что он все еще там, в этом черном доме, и та, о которой он боялся думать, еще рядом… еще рядом…

Наконец машина остановилась.

- Куда же его, Марк Петрович? - спросила веснушчатая девушка. – Все палаты переполнены. В коридоре и то мест нет!

- Куда, куда? - проворчал бас. – Ко мне положим, что ж теперь…

-Так вы опять спать не будете? Вторые сутки уже.

- Ничего, на стуле посплю, – пробурчал неизвестный невидимый Мишей Марк Петрович.

На носилках Мишу внесли в небольшое одноэтажное здание, вероятно какую-то сельскую больницу, затем в маленький закуток с крошечным оконцем под самым потолком в самом конце длинного, пахнущего хлоркой, коридора. Очевидно, это и было пристанище Марка Петровича - отгороженный фанерным листом угол с узенькой кушеткой и маленьким столиком, на котором стоял старый телевизор.

Мишу положили на койку, укрыли толстым одеялом.

- Капельницу ставить? - спросила Леночка.

- Не надо никакую капельницу.

Марк Петрович оказался мужчиной небольшого роста с окладистой бородой и выпирающим из под белого халата животиком.

- Он и без капельницы справится, зачем зря лекарства переводить? У него просто переохлаждение, да и стресс, видимо. Согрей ему супу, там в столовке осталось, и чаю горячего пусть попьет. Сразу оклемается. И мне чаю, и еще, сама заешь что.

- Может не надо, Марк Петрович? Вы сегодня и так уже два раза - сами знаете что.

- Надо, Леночка, надо. Ты думаешь, с чего я держусь-то вторые сутки? Надо, непременно надо! - Марк Петрович вздохнул и вышел.

Леночка подоткнула одеяло, снова прикоснулась к Мишиному лбу, и тоже вышла.

Через несколько минут она вернулась с подносом, на котором стояла дымящаяся тарелка и маленький граненый стакан с чем-то прозрачным.

- Давайте я вам помогу, - сказала Леночка, - привстаньте. Вот так, вот так.

Она усадила Мишу, поправила подушку у него за спиной.

- Ну вот, а теперь выпейте вот это.

- Что это? - спросил Миша. – Вода?

- Да нет, это лекарство.

- Какое лекарство?

- Ну вы что, по запаху не чуете – какое? - засмеялась Леночка. – Пейте, пейте! Это Марк Петрович из своих запасов выделил, а это знает дорогого стоит. Он редко с кем этим добром делится. Пейте, сразу согреетесь. Зубы вон до сих пор стучат. Залпом пейте, вот и хлебушком закусите.

Миша выпил, сморщился, быстро откусил душистый темный хлеб.

- А теперь ешьте суп. Только он горячий, осторожно. Подождите, я вас сама покормлю.

Она поднесла ложку к его губам. Суп был удивительно вкусный наваристый, с маленькими кусочками мяса, мелко нарезанной зеленью.

Чрез несколько минут Миша откинулся на подушку. Ему и вправду заметно стало лучше.

- Какой вкусный суп у вас готовят. Вот уж никогда не подумал бы, что в сельских больницах так хорошо кормят.

- Да нет, что вы! - улыбнулась Леночка, - это не из столовой. Тот суп есть невозможно! Это я из дома принесла, себе на ужин, а поужинать не успела. Но это к лучшему, вот вас угостила. Правда, вкусный? Это мамочка моя готовила. Она у меня так готовит, пальчики оближешь!

«Мама! - вспомнил Миша. - Мама! Боже мой, она там с ума сходит! Нужно срочно позвонить! Но ведь телефон…»

- Леночка, - взмолился он, - у вас есть телефон? Мне очень нужно позвонить!

- Есть, конечно. Вот, пожалуйста, - она протянула ему телефон-раскладушку.

Миша набрал номер.

- Да, - услышал он мамин встревоженный голос, - слушаю!

- Мама, это я!

- Миша! Господи, я уже места не нахожу! Где ты? С тобой все в порядке?

- Все в порядке, мама. Я по работе задержался, у меня срочные дела, ночевать сегодня не приду, позвоню утром. Хорошо?

- Хорошо, сынок! Ты себя хорошо чувствуешь?

- Да, мамулечка, все нормально. Пока!

- Пока, милый.

Миша вернул телефон девушке, откинулся на подушку.

- Спасибо вам, Леночка, вы просто спасли меня.

- Я? Нет, это не я вас спасла. Вас спас Марк Петрович.

- Марк Петрович? - переспросил Миша, думая о том, что до девяти ноль-ноль второго декабря осталось шесть часов.

- Вам повезло, что сегодня его дежурство, - сказал Леночка. - Если бы сегодня Марья Степановна была, или Геворкян, вы, наверное, до сих пор бы сидели, привязанным к стулу.

- Неужели, - вяло поинтересовался Миша, - так я обязан Марку Петровичу?

- Только ему. Он у нас этот… как его? Фили… фила…

- Филантроп?

- Точно, филантроп. Он на все выезды без разговоров отправляется, и меня с собой тащит. Говорит, мы на посту и должны исполнять свой долг. Любого бомжа, последнего забулдыгу спасет и вылечит. Как только позвонили с городской, сразу же и помчались в этот лагерь заброшенный. Толик, наш шофер, умолял его дать ему доесть, он как раз ужинал, так Марк Петрович отругал его. Пока, говорит, ты здесь жрешь, человек умереть может! А потом когда мы в этот лагерь добирались, всю дорогу занесло, мы три раза в снегу вставали. Толик опять: поехали, мол, назад, полиция разберется. Так Марк Петрович нет, пока ваша полиция, говорит, доедет, человек на морозе богу душу отдаст.

- Полиция? – с беспокойством переспросил Миша.

-Ну да, полиция. Нам ведь положено полицию вызывать. Они вообще застряли в самом начале, а мы добрались. Там у самого въезда в лагерь машина ваша красная стояла поперек дороги, так пришлось пешком идти. Потом бегать по этому зданию с фонариком, искать. В общем, натерпелись мы, пока вас вызволяли.

- Красная машина? – спросил Миша, – а та вторая?

- Какая вторая? Там была только одна машина. Красная такая, или скорей вишневая, да? Ведь вы на ней приехали? Она перевернутая лежала, ее здорово снегом засыпало.

Миша промолчал, не стал больше выспрашивать про вторую машину, но что-то екнуло: догадка или опасение…

- Леночка, - попросил он,- а можно мне немного телевизор посмотреть? Хочу немного отвлечься, голова побаливает.

- А как вы себя чувствуете? Лучше вам?

- Намного, намного лучше. Благодаря вашим умелым ручкам.

Миша и вправду чувствовал себя лучше. Водка и суп сделали свое дело: перестали стучать зубы, больше не кружилась голова, сознание прояснилось. Нужно было срочно решать, что к чему, пока не стало поздно.

- Ну ладно, - смутилась Леночка от Мишиного комплемента, – посмотрите немного, пока Марк Петрович занят. Думаю, он через полчасика зайдет вас проведать.

- И как вас угораздило в этом лагере оказаться? – все-таки задала она вопрос, видимо, мучающий ее с тех пор, как она села рядом с Мишей в машине скорой помощи. - И что за нелюдь вас в такой мороз к стулу привязал?

- Я потом вам все расскажу, Леночка, - слукавил Миша, которому просто нужно было выиграть время, - обязательно расскажу. Вот только отдохну. Вы ведь еще зайдете ко мне? Обещайте, что зайдете. Я буду скучать.

- Зайду, - тихо сказала Леночка, и снова покраснела так, что отчетливее выступили веснушки, - отдыхайте пока.

Как только дверь за девушкой закрылась, Миша включил телевизор. Для этого и вставать не пришлось - докторская келейка была настолько тесной, что стол и кровать стояли вплотную друг к другу.

Мише нужны были новости, и на одном из каналов он нашел то, что искал. Он был уверен, что услышит то, на что рассчитывал. Слишком уж известной личностью был Сенин-младший. То, что с ним случилось, должно быть в новостях. Если, конечно, его уже обнаружили. Могло быть и по-другому. Ведь об этой квартире мало кто знал. Сенин сам говорил об этом. Если только Алиса… Ведь она должна была прийти к нему в этот вечер.

Вот! Вот оно! Нашли все-таки!

Знакомая физиономия… Шурик Шпажников с Девятого канала. Когда-то они вместе сидели в коридорчике, ждали своей очереди на собеседование. Это было первое в Мишиной жизни серьезное собеседование. Сразу после института. Тогда взяли Шурика, потому что у него было преимущество: три месяца американской стажировки. И вот теперь, именно от первого своего конкурента, тоже, впрочем, далеко не ушедшего, - так и работает всего лишь криминальным журналистом, - Миша услышал новость, от которой сейчас зависело главное: удаться ли ему выпутаться, немного потянуть время? Оно нужно было Мише - это время. Он должен был успеть к Рыжову на собеседование. Должен был принести фотоотчет о своем собственном расследовании до того, как начнется расследование официальное. То, что шанс на отсрочку у него появился, Миша понял после того как Леночка рассказала ему, что у входа в лагерь стояла только одна машина. Если пойдет по-другому, если сейчас узнают о том, что он был у Сенина на квартире, если узнают раньше времени о Жанне, ни о каком собеседовании не будет и речи. Его запрут в каталажке, и прощай золотое местечко. Миша вглядывался в нещадно рябивший экран, нервно сжимая пальцы.

- Сегодня ночью, – тараторил слегка картавый Шурик, - в одном из элитных домов поселка Васильево в своей квартире был обнаружен сын известного в нашем городе предпринимателя и общественного деятеля Сенина Германа Олеговича Аркадий Сенин со следами насильственной смерти.

- Как вы можете сейчас видеть, - обернулся Шурик на дом, оцепленный полицейскими, - нас не пускают к месту происшествия. Известно только то, что погибшего обнаружила девушка, личный тренер Аркадия Сенина, которая пришла, чтобы провести занятие.

- А вот машина убитого, - добавил Шурик, и Миша услышал, как Шурик, который, видимо, так и не стал профессионалом, шепчет своему оператору: «Веня, Веня, возьми крупнее!», и увидел черный БМВ, который он оставил у ворот заброшенного пионерского лагеря.

Значит, Леночка сказала правду - второй машины не было. Был только вишневый опель, на котором приехала Жанна, или Надежда, или как там ее еще. БМВ, на котором догонял убийцу Миша, каким-то образом вернулся на стоянку к Сенинскому дому.

Внезапно Миша услышал голоса, доносящиеся из коридора. Он быстро выключил телевизор и лег, притворяясь спящим.

В дверь постучали, затем в палату вошли двое мужчин. Один из них доктор, благодаря которому Миша остался жив. Второй - в форме полицейского. У Миши екнуло сердце. Чур меня, чур, подумал он. Чувство юмора возвращалось к нему, а это уже был хороший признак. Ничего, прорвемся, успокаивал он себя. Главное – не переиграть.

- Как себя чувствуем, больной? - спросил Марк Петрович, который был заметно под шафе, но изображал суровость. - Голова не кружится? Ноги, руки чувствуем? Онемения нет в конечностях? Отогрелся? Вот товарищ или гражданин, - уж не знаю как там у них? – хочет тебе несколько вопросов задать. Ты как? В состоянии? Если нет, я его погоню вон, - на суровом лице изобразилось подобие улыбки, - потом придет.

- Нет, что вы! Я готов ответить на все вопросы, - Миша приподнялся в постели.

- Ладно, Спиваков, работай! - сказал доктор. - Только сильно его не утомляй. Слаб еще. Видишь - кожные покровы немного бледные.

- Не буду, - серьезно заверил полицейский, и неожиданно заискивающим тоном спросил: - Марк Петрович, так я тещу приведу?

- Приводи, только не сегодня. Завтра.

- Хорошо, завтра. Я сейчас закончу с пострадавшим, и зайду к вам. Разговор есть, - заговорщицки подмигнул полицейский.

- Жду, только не затягивай. Спать скоро лягу, - сказал Марк Петрович и закрыл за собой дверь.

Полицейский взглянул на Мишу, посуровел лицом, сел за стол, открыл папку.

- Ну-с, молодой человек, рассказывайте: каким образом оказались в лагере?

Миша знал: главное сейчас - не торопиться и не наговорить лишнего.

- Дело в том, что я журналист, - осторожно начал он.

- Имя, фамилия, отчество, - спросил полицейский.

- Плетнев Михаил Матвеевич, - сказал Миша, и добавил: - Я - криминальный журналист. Мы с вами в каком-то роде - коллеги.

- Место работы? - полицейский был очень серьезен и на слово «коллеги» никак не среагировал.

- Дело в том, что я временно не работаю. То есть официально я нигде не числюсь. Я сейчас на фрилансе.

- На чем, на чем? – приподнял брови Спиваков.

- Я свободный журналист.

- Ясненько. Безработный, значит.

- Не совсем так, - замялся Миша, - скажем так: я работаю сам на себя.

- Как вы оказались в лагере?

- Вчера вечером мне позвонила неизвестная мне женщина и предположила встретиться, чтобы поделиться со мной сенсационным материалом. Назначила мне встречу. Мы с ней встретились, а потом она отвезла меня в этот лагерь. Под предлогом того, что там у нее этот материал и хранится. А уже там в пустом здании ударила меня по голове, в бессознательном состоянии привязала к стулу и ушла.

- Ушла? Странно как-то. Что же ей нужно было от вас?

- Не знаю, может, припугнуть хотела. У меня, знаете, врагов много. Как у всякого журналиста. Можно я свой чай допью?

- Можно, допивайте на здоровье, - разрешил полицейский. - Значит, вы на своей машине доехали до остановки 585 километр, оставили там машину и поехали с ней на ее автомобиле? Правильно я записываю?

Миша поперхнулся, чай пошел не в то горло. Кашлял он долго и натужно. Спиваков встал, аккуратно похлопал его по спине.

- Осторожно, куда торопитесь?

- Простите, - сказал Миша, - я еще не совсем пришел в себя.

- Конечно, столько времени просидеть в таком холоде. Машину вашу нашли в целости и сохранности. Спасибо ребятам, оперативно сработали, иначе гопота местная увела бы. Потом заберете со стоянки, дня через два, не раньше. Пока протокол составим, пока разберемся.

- Спасибо вам, - сказал Миша.

- Да не за что. Работа у нас такая. Вот вы журналисты ругаете нас, а зря. Мы ведь день и ночь работаем.

- Я вас не ругаю, товарищ капитан, - поторопился заверить Миша, - наоборот всегда хвалю и сотрудничаю.

- Это правильно, - сказал Спиваков, - дело трудное, должен вам сказать. Женщину эту, скорее всего мы найти не сможем, это я вам откровенно говорю. Опель вишневый мы пробили по базе. Угнанный он. У хозяйки местного продуктового магазина угнали. Положительная женщина, в возрасте уже, под шестьдесят ей. Поставила на стоянку возле дома вечером, а через полчаса вышла, машины нет, угнали. Чисто сработали и отпечатков не оставили. Приметы вашей похитительницы сообщить сможете?

- Вы знаете, я ее не очень разглядел. Темно было, и потом она в очках была, и по-моему, в парике. Но молодая, конечно, не шестидесяти лет. Лет двадцати пяти, наверное. Ничего больше добавить не могу.

- Ну вот, видите? Сами понимаете - это все равно, что иголку в стоге сена искать. Подпишите здесь, и впредь советую быть осторожнее, в подобные авантюры больше не пускаться.

- Конечно, - сказал Миша, - спасибо вам.

- Да не за что, бывайте здоровы. Пойду, мне еще к доктору.

Он ушел, а Миша остался и долго лежал, уставившись в потолок. Значит, она уехала на машине Сенина, оставив угнанный опель у ворот лагеря. Затем она отогнала БМВ к Сенинскому дому и пригнала Мишину девятку на остановку «585 километр». Интересно, удалось бы ей провернуть эти пертурбации, если бы не Мишина дегенератская рассеянность, из-за которой он частенько оставлял ключи в замке зажигания. В этот раз так и получилось, он оставил ключи и в старушке-девятке, когда спешил Сенину на помощь, и в БМВ, когда кинулся за преступницей в лагерь.

Зачем она все-таки затеяла этот трюк с машинами? Для чего ей нужны были все эти сложности? Неужели, для того, чтобы никто не знал, что он заходил в квартиру Сенина? Зачем ей? Чтобы выгородить его? Так ему и так ничего не грозит, он всего лишь свидетель. Ну затаскают, нервы потреплют, но разберутся ведь рано или поздно. Нет, не для него она старалась. Для себя… Видимо, не хотела, чтобы он указал на нее, не хотела, чтобы он ее выдал. Неужели, еще собирается работать в прокуратуре? После всего, что натворила? И снова нет: если бы она хотела, чтобы никто не узнал, она просто убила бы его, и тогда никто бы про нее не узнал.

Зачем тогда все эти движения с автомобилями? Может быть, хотела сразить его благородством, кто их знает, что у этих маньяков серийных на уме. А может быть у нее чувства… Ха, самому смешно… Неужели она рассчитывает, что он в ответ на ее широкий жест, ничего не расскажет? Нет, с ним этот номер не пройдет. Разве она не понимает, что сейчас решается его судьба. Сегодня у него поистине судьбоносное собеседование. Он должен рассказать все, что узнал. Он должен предоставить материал, сенсационный материал. Они там рты поразевают, место ему гарантировано.

Осталось два часа до собеседования, надо ехать, надо как-то отсюда выбираться.

И тут Мишу пронзило. Боже мой, какой же он идиот! Где его фотоаппарат! Где его фотоаппарат! Без него ничего не выйдет - никакого сенсационного материала!

- Леночка! - закричал он. – Леночка!

Чрез минуту он услышал шаги в коридоре, Леночка распахнула дверь.

- Больной, вы чего это так расшумелись? Перебудите всех!

- Леночка, простите меня, у меня фотоаппарат пропал, через плечо был перекинут! Вы не видели, не знаете, где он?

- И стоило так кричать из-за какого-то фотоаппарата! Я его в письменный стол заперла в приемном покое. Принести что ли?

- Да, пожалуйста, будьте добры! Хорошая моя, неужели вы и фотоаппарат мой сберегли?

- Скажите тоже, - фыркнула Леночка, - а вы что ж думали? Что мы вас обокрали. Вот еще!

Она принесла фотоаппарат. Миша схватил его, стал проверять - все ли на месте.

Ну вот все в порядке, через два часа он будет на собеседовании.

И тут он испугался: а вдруг она снова вынула карту памяти! Он стал лихорадочно крутить фотоаппарат, пытаясь проверить, руки дрожали, не слушались, и тут он заметил, что к фотоаппарату прозрачной полоской скотча что-то приклеено. Он осторожно отодрал скотч. Это был маленький черный квадратик – карта памяти, и он понял - это Жанна вернула ему то, что украла тогда в поезде. Но зачем? Зачем? Ведь она знает, что он предоставит этот материал на телевидение. Может быть, ей хочется, чтобы все узнали о ней, и ее преступлениях? Существует ведь определенный тип преступников, работающих на публику. Он это знает не понаслышке, приходилось с такими иметь дело. Их хлебом не корми, дай покрасоваться перед камерой. Может, и Жанна из таких?

Он встал с постели, начал собираться.

- Куда вы, больной? - спросила Леночка.- Вы еще слабы, вам нельзя вставать.

- Мне нужно ехать, Леночка. Срочно нужно ехать.

- Да вы что? Я сейчас доктора позову.

- Марк Петрович! - крикнула она, но Миша подошел к ней, крепко поцеловал в губы и вышел из каморки, плотно затворив за собой дверь. Быстро зашагал прочь по узкому коридору, тускло освещенному одной единственной лампочкой под серым больничным потолком.

 

Глава двадцать девятая

До города он добрался на попутном грузовике, водитель которого всю дорогу травил байки, несмотря на то, что Миша ни разу не засмеялся, только вежливо растягивал в улыбке потрескавшиеся от мороза сухие губы. Грузовик довез его до окраины города, где находилась какая-то строительная база. Потом Миша долго шел пешком. Ему пришлось преодолеть порядочное расстояние, прежде чем ему удалось поймать такси. Он долго уговаривал таксиста, который заламывал немыслимую цену, в итоге отдал все деньги, что у него были, и наконец, без пяти минут девять стоял у входа в Телецентр.

- Ну у тебя и видон, - удивился Рыжов, - ты что с театра боевых действий?

- Почти, - устало проговорил Миша.

- Надыбал что-нибудь или так на авось, - поинтересовался Рыжов, усмехаясь.

- Надыбал, - сказал Миша.

- Стоящее что или так фуфло ярморочное?

- Стоящее.

- Что-то ты немногословен, друг мой! Колись, а то не пропущу дальше. Там серьезные люди сидят.

- Пойдем, там и расскажу.

- Нет, ты сейчас расскажи. Мне ведь нужно тебя как-то заявить.

- Аркадий Сенин, - сказал Миша.

- Чего-чего? – недоверчиво протянул Рыжов, - Аркадий Сенин? Да его только что убили. Остыть еще не успел, а ты уже материал принес! Гонишь?!

- Не только что, - многозначительно произнес Миша.

- О чем это ты? - прищурился Рыжов.

- Я говорю, не только что убили. А вчера в двадцать три сорок пять, или двадцать три сорок шесть.

Рыжов уставился на Мишу, даже рот приоткрыл.

- Ну, пошли! Посмотрим - что к чему!

Серьезных людей оказалось двое: женщина лет сорока с белыми, словно седыми, волосами и небритый неопрятный мужик в клетчатом пиджаке.

Миша, конечно, узнал их сразу. Женщина – популярная ведущая Ангелина Голосова, мужик - Петр Селезнев, Генеральный директор канала, даже несмотря на свой весьма затрапезный вид.

- Вот это и есть Михаил Плетнев, о котором я говорил, - сказал Рыжов, как-то неестественно, с напряжением, улыбаясь, - заявляет, что принес сенсационный материал.

В голосе Рыжова Михаил услышал заискивающие нотки, и это его покоробило. Он не хотел, чтобы Рыжов ради него унижался, понимал, что вовек потом не расплатится.

- Сенсационный материал, это хорошо, - промурлыкала Голосов, - это конечно бонус. Но вы посмотрите на него! Куда его с такой смазливой физиономией на криминал? Ведь женская половина зрителей вместо того чтобы бояться, будет видеть его в эротических снах.

И она хохотнула, жеманно поведя плечами.

- Да уж, - сказал директор, - не айс. Нам бы чего попроще, чтобы морда кирпичом. К примеру, как у тебя, Рыжов.

Теперь они хохотнули оба.

Рыжов побагровел, особенно шея и уши, и тоже вымученно засмеялся.

«Бедный Рыжов, - подумал Миша, - нелегко быть клоуном, даже за большие деньги».

- Может, нам его сразу завернуть? - предложила Голосова, - Ну его этот сенсационный материал. Что там у него? Проворовавшийся директор автобазы или отравление в школьной столовой? Он нам не подходит. Я его видела в новостях, вспомнила теперь. Он об аварии рассказывал. Юморил там, где нужно было трагедии напустить. В общем, он мне не нравится. Слишком бойкий и слишком смазливый.

Они говорили о Мише, словно его и не было здесь, словно это не он стоял тут перед ними, словно он был не живой человек, а так картинка на экране, которую можно, не стесняясь, обсуждать и издевательски комментировать, и отпускать идиотские шутки.

Рыжов наклонился к Генеральному и что-то прошептал на ухо. Миша услышал фамилию Сенина. Генеральный заерзал на стуле и в свою очередь что-то тихо сказал Голосовой.

- Да не может этого быть, - сказала Голосова, - и ты ему веришь?

- Ну-ка, покажите свой материал, - проговорил Генеральный, и Миша уловил в его маленьких глазках интерес и что-то еще, от чего вдруг вспомнились слова Жанны:

«Ты и тебе подобные делаете зрелище из человеческих трагедий».

Миша сделал шаг вперед и неожиданно для самого себя сказал:

- Я сделал фоторепортаж о том, как зоотехник колхоза «Заря» Петухов завалил доярку Курицыну прямо на рабочем месте, в стойле. Сделал ей ребенка, а теперь отказывается и даже анализы на ДНК не признает. Показать фото?

Генеральный покраснел, как индюк, а Голосова откинулась на спинку стула и захохотала:

- Во дает!

- Ты кого привел, Рыжов?! - зарычал Генеральный. - Ему здесь что, цирк?! А ну, гони его в шею! И сам убирайся, чтобы глаза мои тебя не видели.

В коридоре взмыленный Рыжов схватил Мишу за грудки:

- Ты что наделал, дурак?! Шут гороховый! Ты не только себя, ты и меня под монастырь подвел! Сволочь ты! И зачем только я за тебя впрягся?! Сидел в дерьме и сидел бы! Я еще в институте знал, что ты неудачник! Что ты, кроме того, что баб трахать, больше ничего и не умеешь!

Миша дал ему в морду. Фасонистые очечки слетели с запотевшего бледного носа. Рыжов близоруко захлопал белесыми ресницами, нагнулся, зашарил ладонью по полу, выложенному мраморной плиткой, и только взялся за дужку, Миша усмехнулся и наступил грязным нечищеным сапогом на эти белые, в рыжих волосках, пальцы и на золоченую тонкую дужку дорогущих, наверное, очков.

Хрустнуло стекло, Рыжов вскрикнул, затопали бегущие к ним охранники, а Миша повернулся и пошел прочь. Он шел ровно, стараясь не наступать на линии стыка голубовато-серых, в черную крапинку, плит.

Услышал, как Рыжов истерически завопил за спиной:

- Охрана! Выкинуть его вон отсюда! И не церемоньтесь с ним, он у Генерального деньги украл!

Через сорок секунд, - ровно столько понадобилось двум дюжим молодцам, чтобы дотащить его до входа и швырнуть на заледенелый тротуар, - Миша лежал лицом в холодный твердый снег, чувствуя, как заплывает глаз, в который локтем нечаянно или намеренно попал один из охранников, и как саднит щека, которой он пропахал ноздреватый, застывший ледяной коркой, снег.

Он сел, поднес руку к лицу. Из носа текла кровь. Он вытер ее рукавом куртки и только тогда заметил, что фотоаппарат, который он до этого все время держал в руках, лежит на самом краю проезжей части. Машины пролетали мимо, и каждая секунда могла оказаться последней.

Миша встал и на подгибающихся ногах – бедное многострадальное правое колено! – пошел вперед, протягивая руку к фотоаппарату. Ему оставалось совсем немного, – всего-то пара шагов, - когда мимо пронеслась зеленая мазда, и мгновение спустя он увидел, что от фотоаппарата со всем тем драгоценным материалом, за которым он охотился две немыслимо тяжелые недели, остались только пластиковые осколки. Все было кончено, и не тогда было кончено, когда он, сам не зная почему, глупо схохмил и тем самым потерял место на престижном канале, а именно сейчас, когда под колесами машины разлеталась в пух и прах его последняя надежда.

Надежда… как символично, что настоящее имя Жанны было - Надежда. В его жизни надежды больше не было - ни с большой, ни с маленькой буквы. Он сел на тротуар и, обхватив голову руками, засмеялся тихим и горьким смехом.

Прохожие обходили его стороной, и очень скоро поток людей, спешащих по своим неотложным и очень важным, как им всем ошибочно казалось, делам, разделился на два ручейка поменьше. И в самом центре этого человеческого хаоса сидел он – бывший журналист Михаил Плетнев, теперь уже навсегда неудачник, без надежды, без веры, без любви. И даже без покаяния.

 

Глава тридцатая

Домой он пошел пешком. Денег на автобус не было. Последние отдал тому ушлому таксисту.

Но это даже лучше, трясся бы сейчас в автобусе, набитом раздраженными потными обывателями, такими же неудачниками, как он сам. Неустроенными женщинами, спешащими на ненавистную работу, облезлыми мужиками, настолько никчемными, что не в состоянии даже в кредит купить себе самый занюханный авто, бедными студентами, которых просто жалко за их пустые надежды, которые у девяноста процентов не сбудутся.

Миша шел по утреннему, копошащемуся, как обоссанный муравейник, городу, и думал о том, как никчемно прошла его молодость – все чего-то пыжился, тужился, а итоге - пшик, клоунада на грани фола, которая ни к чему хорошему его не привела - сам себе противен, даже несмотря на то, что эта клоунада была единственным доступным способом защиты, защиты от пошлости, мерзости, несправедливости того, в чем приходилось крутиться.

«Э-э-э, куда это тебя понесло, браток?!» – подумал с усмешкой Миша и подмигнул намалеванной девице, скользящей на нереально высоких каблуках куда-то по своим птичьим делам. Девица расплылась в ответной смущенной улыбке, но даже это не помогло. На душе было все так же паршиво.

В подъезде на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояла троица и без стеснения бухала, разложив на подоконнике закусон в виде трех корочек хлеба, посыпанных раскрошенным бульонным кубиком. Амбре стоял на весь подъезд. Миша знал, что в их с мамой квартиру через хлипкую дверь запах проходит беспрепятственно, так что через пару часов одежда, висящая на вешалке в прихожей, вся пропитается этим мерзким запахом.

Он встал напротив троицы и сжал кулаки, сдерживая ярость и примериваясь, кого ударить первым.

- А, Мишаня! – ласково сказал один из них, длинный и тощий, и Миша узнал соседа со второго этажа - вечного забулдыгу и ханурика по прозвищу Штырь. Миша даже имени его не знал, а этот, поди ж ты, знает Мишино имя.

- Выпьешь, Мишаня? – спросил Штырь. - Согреешься сразу, вон нос -красный.

- Выпью, - сказал Миша, и залпом вылил в себя протянутый Штырем стакан. В глазах защипало, а в душе потеплело.

- А закусить? – заботливо спросил другой, пожилой толстяк в рванном, словно изодранном собакой, пальто.

- Не, спасибо! Я не закусываю, – ответил Миша, пожал всем троим руку и пошел домой.

«Привыкай, – стукнуло в голову выпитое, – привыкай, лошара, это теперь твоя жизнь».

Мама сидела на кухне перед остывшей чашкой чая, смотрела телевизор.

По телевизору шли новости, и Миша снова видел нелепую пизанскую башню и черный Сенинский БМВ.

Мама была чем-то удручена и, похоже, даже не заметила изменений в Мишином облике.

- Кушать будешь? - спросила она, все еще не отрывая взгляда от экрана.

- Буду, – сказал Миша, - после душа.

И уже из коридора спросил:

- Ма, ты сегодня не на работе?

- У меня отгул, - сказала мама.

«Странно, - подумал Миша, - мама ни разу в жизни не брала отгул».

Он услышал, как она мешает чай, ложечка стучала о края чашки, и это тоже было странно: мама никогда не пила чай с сахаром.

- Ты не заболела? - спросил он, когда вернулся после душа.

- Нет, что ты, - ответила она и, наконец, словно проснулась, взглянула на Мишу, охнула:

- Что у тебя с лицом, сынок?!

- Все в порядке, мамуля. Поскользнулся и упал. Ты ведь знаешь, как у нас чистят тротуары.

- Нужно продезинфицировать, - сказала мама, - перекисью.

- Я уже, - ответил Миша, - не беспокойся.

- Спиртом не надо было, - сказала мама, - можно кожу сжечь. Запах какой резкий, у нас разве спирт есть?

- Есть немного, - соврал Миша, стараясь не выдыхать в мамину сторону. -Пожалуйста, мамочка, свари овсянки! Очень хочется!

Мама стала варить кашу.

Миша задумался, подбирал слова. Как сказать, что она оказалась права, когда отговаривала его поступать на журфак? Когда говорила, что ни к чему хорошему этот выбор не приведет. Что теперь в двадцать шесть лет он остался ни с чем - без денег, без работы. С никчемным, идиотским, никому ненужным дипломом. Не зря говорят, что журналист - вторая древнейшая. И о чем он раньше думал? И что делать теперь? Может к Саньку в помощники? Или в школу учителем? Бла-бла-бла, дорогие детки, читайте побольше и будете получать поменьше.

На экране маленького кухонного телевизора появился Шурик Шпажников и доверительно сказал маме и Мише:

- Только что стало известно, что Герман Олегович Сенин попал в больницу. Предположительно у него случился инфаркт, наступивший в результате переживаний по поводу гибели его единственного сына Аркадия Сенина. Мы ведем свой репортаж из Института Кардиологии, в котором находится господин Сенин, и готовы ежечасно информировать наших зрителей о состоянии больного.

Мама уронила тарелку с кашей и заплакала.

Миша кинулся к ней:

- Мама, ты что? Обожглась?

- Нет, нет, Миша, - всхлипывала она, - нет!

- Но что случилось? Почему ты плачешь?

- Миша, Миша! - мама задыхалась, и Миша испугался, усадил ее на табуретку, кинулся к крану, набрал воды.

- Выпей! Выпей, мама!

Мама поднесла стакан к губам, зубы застучали о край стакана, издавая стеклянный звон.

- Не могу, не могу, подожди, Миша…

- Мамочка, что случилось? Тебе плохо? Может, скорую вызвать?

- Нет, не надо… Миша… Мишенька…

- Что, что, мамочка?

- Это твой отец, Миша. Это твой отец… Он умирает…

- О чем ты, мама? Не понимаю, о чем ты говоришь?

- Он умирает, Миша! Твой отец умирает! Нужно срочно ехать в больницу! Миша, собирайся скорей! Ну что ты так смотришь на меня? Да, да! Это правда! Герман Сенин - твой отец! Прости меня…