Тайна

Сидикова Зухра

Часть вторая

Лера

 

 

Глава первая

Мама умерла при родах. Родила меня и ушла из нашей жизни, молодая, красивая. Подарила нам, дочкам, свою красоту и волосы, рыжие как солнце. Так говорил папа. А еще она оставила мне свое имя – Елена.

Моя сестра Ольга была старше меня на шесть лет. Отец уходил в лес, и она оставалась со мной - кормила, укладывала спать, играла. Потом учила ходить, говорить. Подносила к зеркалу, и повторяла: «Алена, Алена, так тебя зовут - Алена, Аленушка».  И вскоре я к удивлению и радости отца тоже залепетала: «Алена, Алена», но только почему-то решила, что Алена – это и есть эта девочка с рыжей косичкой, которая всегда рядом. Я любила ее как ребенок любит мать, была привязана к ней всем сердцем, не могла без нее ни минуты. Она была для меня и заботливой мамой, и верной подружкой в детских играх, и любящей сестрой, а позже и строгой учительницей. Отец смеялся, пытался объяснить мне: «Нет, доченька, ну как же ты не поймешь, это Оля, Олюшка, а Алена – это ты. Твою маму так звали – Аленушка». Но я упрямо называла сестру Аленой. Вскоре и папа стал ее так называть. А меня, чтобы не путать, называли Леной, Леночкой. И это была еще одна память о маме, отразившаяся и удвоенная в нас. Теперь мы обе носили мамино имя.

Я вспоминаю это время, проведенное в нашем бревенчатом лесном домишке, как самое счастливое в моей жизни. Мы были неразлучны с Аленой, обожали отца - большого, доброго, веселого. Когда он приходил из леса, мы забирались к нему на колени. От него пахло лесом, дымком, порохом. Я и сейчас помню этот родной отцовский запах.

- Ну-ка, дочки, - говорил он, - поищите-ка птичек у меня в бороде. Уснул я под елкой в лесу, а одна птаха решила, что моя борода сгодится ей для гнезда и вывела в ней птенцов. Ну-ка посмотрите, не пора ли их кормить?

Мы хохотали и ворошили папину густую бороду.

Когда мы подросли, стали ходить с отцом в тайгу. Лес завораживал меня своей необъятностью, своей тишиной. Отец рассказывал нам обо всех его тайнах: о повадках животных, о деревьях, цветах и травах. Учил ловить рыбу, искать грибы, ягоды, и еще учил главному: не причинять вреда, беречь, сохранять покой тайги, с уважением относиться к ее обитателям, брать от нее только самое необходимое, не тревожить ее без причины. И сам свято чтил это правило, был безжалостен к браконьерам.

Это был удивительный человек. Очень добрый, очень любящий, но справедливый, умеющий быть твердым, если нужно. Наверное, он тяжело переживал смерть мамы, Алена рассказывала, что он очень любил ее. Но старался нам этого не показывать, всегда шутил, смеялся. Только иногда, глядя на Алену, - она была очень похожа на мать, - вздыхал, гладил ее по рыжей голове.

Иногда заходил к нам папин старый товарищ, охотник Георгий Петрович, живший в охотничьей заимке еще дальше, глубже в тайгу. Работал он на промысле, добывал пушнину, выбирался редко, только летом - в поселковый магазин за сахаром, чаем, мукой - и на обратном пути всегда заходил к нам. Он приходил с гостинцами: вкусными вишневыми карамельками и золотисто-коричневыми твердыми сушками, нанизанными на бечевку, и мы долго пили чай, неспешно беседуя обо всем на свете. Жил он одиноко, без жены, без детей, и мы для него стали той единственной отрадой, о которой он мечтал, наверное, целый год долгими вечерами вдали от человеческого тепла, в одиночестве, посреди необъятной тайги. Георгий Иванович очень любил меня, всегда приносил мне что-нибудь особенное: то огромную кедровую шишку, полную крепких ароматных ядрышек, то диковинное пестрое яйцо, то перо какой-нибудь невиданной птицы. И я отвечала ему той же детской искренней привязанностью. Это был самый близкий мне человек после отца и Алены. Но к Алене Георгий Иванович испытывал особенные чувства. Он гордился, восхищался ею. Сам, будучи первоклассным охотником, в те недолгие часы, которые он проводил с нами, он учил Алену стрелять, учил охотиться, и всегда удивлялся ее способности схватывать все на лету, ее уму, ее недюжинной физической силе. «Вылитая мать, - говорил он про Алену, - с такой и медведь не справится». Алена и вправду была очень похожа на мать, какой она была на фотографиях, какой была в рассказах отца и Георгия Петровича. Высокая, рослая, сильная, как мама, в свои четырнадцать она управлялась с делами, которые не всякому взрослому были бы по силам.

Мы жили в двадцати километрах от деревни, и люди говорили отцу, что нельзя держать детей одних в лесу, ведь отец уходил в тайгу иногда на два и на три дня, а мы с Аленой оставались одни. Советовали отдать нас в интернат: «Ведь девочкам нужно учиться». Но отец не хотел с нами расставаться, да и мы не смогли бы жить вдали от него. Мы учились дома. У нас было много книг, с Аленой отец занимался сам, а меня читать и писать учила Алена. Она была очень способной. «Умница моя!» - говорил отец всякий раз, когда в школе на экзаменах, которые она сдавала раз в год, она получала пятерки. В тот последний наш год, и мне предстояло сдать экзамены за первый класс. Я уже бегло читала, писала в прописи красиво и чисто, Алена хвалила меня. Но мне не трудно было учиться, она была очень терпеливой учительницей, и умела объяснять так, что я понимала с первого раза.

Она была хорошей сестрой. Заплетала мне косички, стирала мои платьица, готовила. В доме всегда было убрано, натоплено. У нас был маленький огородик, где мы сажали с ней овощи, зелень. И когда однажды, прослышав, что девочки живут в таежной избушке без матери, к нам в отсутствие отца приехали две толстые важные дамы из районного центра забирать нас в интернат, они были так удивлены видом нашего теплого уютного жилища, обедом, которым угостила их Алена, чисто выстиранным бельем, которое сушилось на аккуратно протянутых между соснами веревках, моими огромными красными бантами в косичках, что только качали головами. Я, забравшись на стул, громко и выразительно прочла наизусть письмо Татьяны к Онегину, показала свои рисунки и все Аленины грамоты - и за английский язык, и за шахматы. Они растрогались, одна из них, та, что была моложе, все целовала меня, и вытирала украдкой слезы, и, повздыхав: «бедные детки», они уехали восвояси, поняв, наверное, верным женским чутьем, что нельзя нас разлучать, что дома нам лучше.

Этот последний год, когда мы были вместе, когда жили своей размеренной, тихой, неразрывно связанной с тайгой, жизнью, запомнился мне отчетливо и ясно, хотя прошло уже больше двенадцати лет.

Помню одно утро. Я проснулась очень рано, в доме еще все спали. Отец в этот день остался дома, и это казалось таким счастьем, таким предвкушением радостного, полного маленькими домашними событиями дня: вместе будем завтракать за нашим большим грубо сколоченным из досок столом, потом пойдем на прогулку, вернувшись, будем вместе готовить обед, а потом сидеть у печки, и отец будет рассказывать свои замечательные истории, будет просматривать и хвалить мои рисунки, а потом мы споем что-нибудь вместе.

Я проснулась от того удивительного серебристого света, который лился в окна. Я вскочила, побежала к окну. И ахнула, пораженная. За ночь выпал снег. Первый в том году. И так волшебно, так чудесно поменял все вокруг. Серебряный свет исходил от белых, подсвеченных неярким утренним солнцем деревьев, осыпанных белым чистым снегом. Он сверкал на солнце, переливался сияющими серебряными искорками. Восхищенная этой удивительной волшебной картиной, я стала будить папу и Алену, кричала: «Вставайте, вставайте, лес - серебряный! Вставайте!»

Дрожа от нетерпения и восторга, я заставила их одеться и выйти на улицу. Снег лежал девственно чистый, сияющий белизной, искрящийся. Зачарованно смотрели мы, как посеребренная солнцем, торжественно и тихо расстилалась перед нами тайга. Мы взялись за руки, и закружились, запрокинув головы, смеясь и радуясь тому, что вокруг такая красота, что мы вместе. Я видела смеющиеся глаза отца, слышала звонкий смех Алены, и не было никого счастливей меня. Ведь рядом со мной были самые дорогие, самые любимые люди.

Эта была наша последняя зима. Последний первый снег.

Кончилась зима, наступила весна, затем пришло лето, короткое, но щедрое и благодатное. И вот пожелтели деревья, дохнуло первыми холодами - пришла осень.

В тот далекий осенний день папа позвал нас собой. «Собирайтесь-ка, птахи, - сказал он, - хватит дома сидеть, Аленушка, одевай-ка Леночку теплее, и пойдем обходить наши владенья. Во всем порядок нужен, а кто ж за порядком следить будет, как не мы с вами?» И мы отправились в тайгу.

В детстве, когда ты еще невысоко над землей, особо остро чувствуешь все ее запахи: запах травы и цветов, запах осыпавшихся и слежавшихся сосновых игл, запах древесной коры, запах влажной почвы. В детстве особенно явственно видишь многоцветность мира, находящегося рядом с тобой, на уровне глаз, зрение ребенка более ясное, более фокусирующее, оно умеет останавливаться на чем-то особенно важном именно для этого момента, запечатлевать все проявления жизни, кипящей вокруг, ее пестроту, его многообразие. Я отчетливо помню ощущения того дня, той прогулки. Солнце – высоко, где-то у самых верхушек огромных, уходящих в небо сосен, летящая, позолоченная солнечным светом паутина, крохотный жучок, старательно карабкающийся на качающуюся былинку, одинокое птичье гнездо, брошенное улетевшей от наступающих холодов птицей. Река - быстрая, широкая, несущая меж своих голубеющих соснами берегов темно-синие воды, уже стынущие в преддверии зимних холодов.

Память много лет хранит эти запечатленные ею картины, ощущения, запахи того дня, последнего дня нашей жизни… папиной жизни…

Мы услышали выстрелы, голоса. Рев и тяжелое дыхание раненного животного. Папа велел нам сесть на землю и не вставать, не уходить с этого места, чтобы не случилось. И ушел, не обернувшись, не попрощавшись с нами… Мы больше не видели его живым. Мы слышали спор, слышали один единственный выстрел…. а потом наступила тишина. Затем снова зазвучали голоса, громкие, раздраженные, полные страха.

Мы сидели, прижавшись к друг другу, и я чувствовала, что Алена словно сжатая пружина. Думаю, только страх оставить меня одну и нежелание ослушаться отца удерживали ее на месте.

Но папа все не возвращался. Тогда Алена подняла меня, шепотом велела молчать. Стараясь не шуметь, мы подошли к тому месту, где раздавались голоса. Сквозь кусты мы увидели четырех мужчин, папы среди них не было. Они суетились вокруг чего-то, лежащего на земле. У одного, самого старшего из них, была лопата, он копал землю. Трое других, совсем молодых, почти мальчишек, долбили землю палками. Наконец, старший сказал: «Берите тело, опускайте в яму».

Они наклонились, подняли что-то, по-видимому, тяжелое. И тут я увидела. Это был мой отец. Папа, с волочащимися по земле руками, с откинувшейся набок головой. Он был неподвижен. Крик вырвался у меня из горла, но Алена закрыла мне рот ладонью. У меня потемнело в глазах. Наверное, на какое-то время я потеряла сознание, потому что когда очнулась, вокруг стояла тишина, и я не слышала больше голосов. Мне стало страшно. Я позвала Алену, но она не ответила мне. Она стояла, прислонившись к дереву, молчала и смотрела в надвигающиеся сумерки остановившимся невидящим взглядом. Я изо всех сил вцепилась в рукав ее старенького пальто. Мне хотелось кричать, но что-то сжало мое горло с такой силой, что я не могла произнести ни звука.

Быстро темнело, я очень замерзла, а Алена все молчала.

Наконец она очнулась, тяжело поднялась.

- Пойдем, - хрипло сказала она, и я не узнала ее голоса.

Продираясь сквозь кусты, мы подошли к небольшой возвышенности, черневшей свежевскопанной землей сквозь наваленные сосновые ветки.

- Копай, - прохрипела Алена, отбросив ветви, и сама, встав на колени, стала копать маленькой лопаткой. У меня была такая же, мы всегда брали их с собой, когда отправлялись с папой в лес.

Я уже ничего не понимала и не помнила. Пальцы мои одеревенели, я их не чувствовала, все тело ныло, болела каждая клеточка, но я все копала и копала, не смея плакать и жаловаться. Я боялась поднять глаза и взглянуть на сестру. Ее рыжая коса растрепалась, волосы повисли вокруг осунувшегося, совершенно белого лица, голова методично двигалась вслед за рукой, ударяющей в землю, казалось, она не понимает, что делает, она была не похожа на себя, и мне было страшно заговорить с ней.

Не знаю, сколько прошло времени, наконец, мы перестали копать. Я почувствовала, что моя лопатка уперлась во что-то мягкое.

Алена велела мне отойти, отвернуться и не поворачиваться, пока она не разрешит.

На ватных ногах я отошла в сторону, села на мокрую от вечерней росы траву. Никакие силы не заставили бы меня обернуться, мне казалось, что за моей спиной происходит что-то непоправимое и ужасное.

Вдруг страшно и горько зарыдала Алена. Я вскочила на ноги и в ужасе обернулась… Папа! Папочка! Огромные деревья надо мной качнулись и все разом повалились на меня, их черные ветви потянулись ко мне, словно пытаясь задушить, задавить меня, что-то громко и пронзительно завыло и заухало, я закричала и потеряла сознание.

*  *  *

Все происходившее с нами потом до сих пор с трудом укладывается в ясную картину. Словно все происходило с кем-то другим, посторонним, а я лишь наблюдала со стороны.

Когда я очнулась, я увидела, что Алена сидит на земле, на краю этой черной, ужасающей меня ямы. Казалось, она тоже была без сознания. Я трясла ее, плакала, умоляла, но она была безучастна.

- Алена, пойдем домой! Пойдем домой, Алена! – кричала я. Гулким эхом отзывался мой голос в черной кроне деревьев, пугая птиц.

Наконец, она подняла голову и посмотрела на меня:

- Тихо, Леночка. Тихо, маленькая, - сказала она. – Пусть папа полежит немного, пусть отдохнет, он устал, видишь, он устал… - И она снова наклонилась к отцу.

- Алена, пойдем домой! – громко плакала я. Мне было страшно, я не знала, что мне делать с ней, как увести ее. На папу я старалась не смотреть, я, словно понимала, что если взгляну на него, то сойду с ума, так же, как и Алена.

- Алена, Аленочка, пожалуйста, пойдем домой! Я боюсь, я боюсь, Алена, пойдем домой! – я гладила ее по плечу, снова трясла ее и совсем охрипла от плача.

Стало совсем темно. Луна светила сквозь ветви деревьев, все плотнее обступающих нас. Я устала плакать, устала звать Алену, прислонившись к ней, я то ли уснула, то ли просто потеряла сознание.

Очнулась я от резкого толчка. Алена стояла надо мной и сердито смотрела на меня. Взгляд ее уже не казался таким бессмысленным, затуманенным, она словно пришла в себя.

- Лена, уже совсем темно, а ты разлеглась, вставай, нам нужно идти.

Ямы не было, земля была выровнена, и закрыта ветками.

Я шла за Аленой, не разбирая дороги, ни о чем не думая. Ветви больно хлестали по лицу, меня бил озноб.

Дом был пуст. Слепо темнели окошки. Папы больше не было с нами.

- Лена, - сказала Алена, - мне нужно уйти сейчас. Ты останешься и будешь ждать меня. Никуда не уходи из дома, слышишь? Закройся и никому не открывай. Лучше ложись спать.

Она говорила резко, строго и казалась совсем не похожей на прежнюю Алену, которую я знала и любила. Я смотрела на нее и ничего не могла ответить, горло сжало с такой силой, что я не могла произнести ни звука.

Алена взглянула на меня пристально. – Ты почему не отвечаешь? – спросила она. - Ты почему молчишь? Лена! Лена! - она затрясла меня за плечи. - Почему ты молчишь? Отвечай! Отвечай, скажи что-нибудь!

Я молчала, не в силах выговорить ни слова, только испуганно смотрела на нее.

- Ладно, ладно, маленькая, успокойся, - она обняла меня, - ничего, ничего, - она снова взглянула на меня, - мы с тобой потом поговорим, я вернусь, и мы поговорим, хорошо? – она взяла мое лицо в ладони, поцеловала. – А теперь я пойду, закрой за мной дверь.

Она ушла в темноту тайги. Ушла, чтобы больше не вернуться.

Я закрыла дверь на большой железный засов, легла на пол у нашей большой печки, еще хранившей тепло, папа топил ее утром, чтобы мы могли вернуться в теплый дом, но теперь это тепло нашего милого уютного дома никого уже не согреет.

Я закрыла глаза, пытаясь заснуть, но перед глазами мелькали деревья - черные, тянущие ко мне ветви, пытающиеся задушить. Я пыталась крикнуть, позвать на помощь, но ветви обхватили мое горло, переплели его, схлестнули со страшной силой, так что я не могла издать ни звука.

Вдруг я услышала, как, скрипнув, открылась дверь, и вошел отец, я хотела позвать его, но не могла, ветви душили меня. Отец шагнул вперед, его осветил лунный свет, падающий в окно, и я вдруг увидела, что все лицо его черно от земли, что сквозь него прорастают черные ветви, растут сквозь его руки, плечи, ноги, все его тело, и эти черные ветви тянутся, тянутся ко мне! Я закричала изо всех сил и проснулась. За окном светало. Я встала. Я хотела позвать Алену, мне казалось, она где-то в доме. Но не смогла. У меня больше не было голоса.

Я подошла к входной двери, и вдруг мне показалось - кто-то зовет меня, там за дверью. Это папа и Алена! Они вернулись! Я отодвинула засов, распахнула дверь. За ней никого не было. В бледном утреннем свете застыли передо мной деревья. Мне казалось, что они обступили плотной стеной наш дом, что они сжимаются вокруг меня. И тут я снова услышал голос, кто-то звал меня из-за деревьев. Это папа и Алена! Я побежала, и продолжала бежать на эти зовущие меня голоса в полной уверенности, что где-то там за этими деревьями ждут меня отец и сестра.

Я очнулась на той самой полянке, возле холма, черневшего вскопанной землей, просвечивающей сквозь наваленные ветви. Папа лежит в этой яме, вспомнила я, со страхом отступая назад. Где-то за моей спиной шумела река. Где же Алена? Она ушла еще ночью, где же она?

Меня охватил страх, мне снова показалось, что деревья наступают, надвигаются на меня, хотят раздавить, задушить меня. Я подняла голову, вокруг меня кружилась, кричала разными голосами тайга. Я потеряла сознание. 

 

Глава вторая

Я плохо помню, что происходило дальше. Помню каких-то людей… Они стояли надо мной, говорили что-то. Помню, как меня везли на машине. Как я лежала в небольшой светлой комнате, за моим окном росла молодая тонкая березка, она радовала меня своей нежной хрупкой белизной, потому что не была похожа на черные деревья из моих снов.

Помню высокого полного доктора, ласково говорившего со мной. Но мне не хотелось отвечать на его вопросы, я отворачивалась к стене и часами лежала так. Я не хотела говорить, да и не могла, речь так и не вернулась ко мне.

Помню, как вошел в мою комнату пожилой человек, он называл меня по имени, гладил по голове, спрашивал - неужели я не помню его? Но я не смогла его вспомнить, и снова отвернулась к стене, а он ушел, оставив на моей тумбочке пакет с конфетами – вкусными вишневыми карамельками.

Потом был детский дом. Его я тоже помню плохо. Помню, что я не играла с другими детьми, часами сидела у окна, ждала. Я ждала Алену. Но она все не приходила.

А однажды я услышала разговор двух нянечек. Они говорили обо мне, о том, что я напрасно жду, что мне некого больше ждать. Алена утонула в ту ночь в реке, пролежала в воде несколько дней, и ее опознали только по одежде и длинным волосам. Я не плакала, словно из меня вместе со словами и звуками ушли и слезы. Мне казалось, что во мне ничего больше не осталось - только черная вязкая пустота.

Как-то мне принесли бумагу и краски. Я долго смотрела на белый лист, он радовал меня своей чистотой и белизной. Я взяла кисточку, обмакнула ее в воду, и стала рисовать прозрачной жидкостью на листе. Мне хотелось нарисовать белое чистое деревце, такое же нежное и хрупкое как та березка за окном моей прежней больничной комнаты. Но вода быстро высыхала, и березка растаяла на белом листе. Тогда я взяла черной краски на кисточку и стала рисовать стройный силуэт и мелкими штрихами полоски на тонкой нежной бересте. Но вдруг вместо хрупкой березы стало вырастать огромное черное дерево, оно вырастало у меня на глазах, надвигалось на меня, тянуло ко мне свои кривые руки-ветви, и я закричала, закрыла лицо руками. Прибежали воспитатели, краски и бумагу унесли.

Больше я не рисовала.

А потом в детдом пришла эта женщина, Зинаида Петровна. Невысокая, худенькая, с седыми, собранными в пучок волосами, очень энергичная. У нее были удивительные глаза – добрые, смеющиеся, и маленькие смуглые руки - надежные и крепкие.

Она подошла ко мне, взяла меня за руку, усадила рядом.

– Леночка, - сказала она, - хочешь поехать ко мне? Я живу возле самого моря. Оно огромное, теплое, синее, оно тебе обязательно понравится, оно вылечит тебя. Поедешь со мной?

Я ничего не ответила, а она обняла меня крепко-крепко.

Это первое мгновенье встречи с морем навсегда останется в моей памяти. Наверное, каждый, кто видит море в первый раз, испытывает эти чувства. Чувство восторга, изумления, детской всепоглощающей радости охватило меня. Это огромное, необъятное, бесконечное пространство, этот глубокий, играющий оттенками цвет, этот воздух, густой, насыщенный, пропитанный соленой влагой, вдруг разбудили во мне жизнь, которая с каждым днем угасала во мне. Зинаида Петровна была права – море излечило меня.

С раннего утра мы уходили на пляж, босиком гуляли по теплому влажному песку. Позже, когда немного пригревало солнце, мы поднимались по узенькой тропинке на холмы, окружавшие морской берег, к маленькому озерцу, прятавшемуся в камышах. В этом неглубоком овальном озерце вместо воды была голубоватая густая жидкость – голубая глина, которой Зинаида Петровна намазывала меня с ног до головы. Я ложилась здесь же на краю озерца, берега которого также были из голубой глины, но только уже загустевшей, твердой, и под лучами еще нежаркого утреннего солнца застывала в этой голубовато-серой корочке, засыхающей, стягивающей кожу, так, что трудно было пошевелиться. А через полчаса спускалась к морю, окунаясь в его еще по-утреннему прохладные волны. И мне казалось, что тело мое становится легким-легким, что боль, сковывавшая его, отпускает, что успокаивается и затихает память.

Зинаида Петровна стала для меня настоящим другом, заботливой матерью. Ее привязанность ко мне, ее терпеливость и преданность вывели меня из того состояния, в котором я находилась.

Прошел год. Постепенно ко мне вернулась речь. Мне так хотелось рассказать Зинаиде Петровне о том, что я чувствую, когда вижу море, о том, как прекрасен вечерний закат, какой нежный запах у этого маленького цветка, выросшего на вершине холма, что я заговорила, не в силах сдержать своих чувств, своего восторга.

Однажды Зинаида Петровна принесла краски и альбом. У меня дрожали руки, когда, окунув кисточку в синюю гуашь, я сделала первый мазок – нарисовала море. С тех пор я рисовала, не останавливаясь. Рисовала залитые солнцем виноградники, раскинувшиеся на пологих холмах, яблоневые сады, стоящие по весне в кружевном мареве, детей, играющих в золотистом песке у самой кромки зеленоватой мягко пенящейся волны. И чаще всего, конечно, море. Непостижимую глубину его цвета, множество его оттенков и настроений, его бесконечность.

Вспоминала ли я отца и Алену? Иногда воспоминания возвращались, особенно в дождливые бессолнечные дни, и тогда гнетущая черная тоска вдруг наваливалась на меня всей своей безысходной удручающей тяжестью. Я снова переставала говорить, запиралась у себя в комнате и рисовала, рисовала пугающие меня мутной странностью ночных кошмаров картины. Но потом все проходило. Зинаида Петровна поила меня успокаивающими травами, старалась не оставлять одну, и на какое-то время я забывала свои страхи и тот далекий день в тайге, о котором я так никому и не рассказала, даже Зинаиде Петровне. Моя жизнь снова становилась тихой, размеренной.

*  *  *

Мне было пятнадцать, когда по соседству с нами поселился на все лето пожилой художник. Он заметил меня на пляже, с альбомом в руках. Подошел, похвалил рисунок. Пригласил прийти к нему, посмотреть, как работает он. Я ходила к нему все лето. Он учил меня рисовать, говорил, что такой способной ученицы у него не было никогда. Я училась с радостью, раньше часто бывало, что я не могла в рисунке выразить то, что вижу и чувствую. Теперь это мне удавалось.

Художник, звали его Захар Степанович, приехал и на следующее лето. И снова мы часами ходили с ним по пляжу, поднимались на холмы, с которых открывалась удивительная по красоте своей, захватывающая дух, картина – море, сливающееся с небом, бесконечная, бескрайняя, головокружительная синева…

Он оказался хорошим человеком. Щедрым, бескорыстным, открытым. Он многому научил меня. Уговаривал ехать с ним в город, поступать в художественное училище, в котором преподавал. Объяснял Зинаиде Петровне, что талант нуждается в поддержке и развитии, и они уже вдвоем уговаривали меня ехать этой же осенью. Но я упорно отказывалась. Я не представляла себя вдали от своей доброй Зинаиды Петровны, вдали от тихого приморского поселка, ставшего мне родным, и, главное, вдали от моря, без которого теперь я не представляла своего существования.

Захар Степанович уехал, сказав на прощанье, что обязательно приедет за мной следующим летом.

Но следующим летом он не приехал. «Умер наш Захар Степанович, - сказала Зинаида Петровна, - немолодой ведь был уже». Взглянула на меня осторожно, боялась, что снова закроюсь в комнате. Но я только обняла ее крепко, и мы заплакали вместе об этом добром и великодушном человеке.

Мне исполнилось восемнадцать, когда не стало и Зинаиды Петровны. Она давно уже жаловалась на сердце, и однажды после очередного приступа ее увезли на скорой. Рано утром я пришла в больницу проведать ее, но молодой долговязый доктор, очень волнуясь, и то и дело, снимая и протирая очки, сказал, что Зинаида Петровна умерла - не выдержало сердце.

Я осталась одна. Помню, как пришла в опустевший дом, прошлась по комнатам, трогая вещи, они словно хранили тепло этой женщины, отдавшей мне свою заботу, свою любовь, и так одиноко стало мне… как в тот день, когда отец и Алена остались в тайге, а я одна бродила по нашему опустевшему умолкшему дому.

Я не знала, как мне жить теперь. Все чаще я стала вспоминать Алену, отца, тот день… Иногда, особенно в ветреные дождливые дни, когда за окном гудел сад, мне снова казалось, что вокруг меня сжимаются, протягивая ко мне длинные ветви, огромные черные деревья. Я задыхалась, вскакивала, включала свет, не спала до утра. Утром становилось легче. Я шла к морю, оно успокаивало меня.

Наступила осень. Опустел пляж, разъехались отдыхающие. Море утратило свои чистые краски, потемнело, стало беспокойнее. Меня все больше одолевала тоска. Бессонными ночами я думала обо всем, что произошло в моей жизни. Вспоминала отца, Алену, Зинаиду Петровну, Захара Степановича. Все они были мертвы… Мне казалось, что я слышу их голоса, зовущие меня. Я убеждала себя, что это всего лишь шум листвы, гудение ветра, гул моря, но  страх охватывал меня… страх и одиночество.

Тянулись дни и ночи - однообразные, темные, дождливые. Большую часть времени я проводила дома. Море теперь пугало меня. Оно казалось мне тревожным, грозящим бедой. Оно потеряло то очарование красок, то постоянное меняющееся многообразие оттенков, которое прежде так пленяло меня. Оно стало однообразно темным, мрачным. Надвигались осенние шторма.

В один из таких дней, серый и сумрачный, я сидела за столом, передо мной лежал белый лист бумаги. Я смотрела на него и не находила в себе сил взяться за кисть. Мне казалось: если начну рисовать, чистота и белизна листа будет осквернена темными и мутными цветами, которые теперь я видела во всем, что окружало меня в те дни. Я взглянула в окно. Солнце исчезло за плотной пеленой потемневшего осеннего неба, в оконное стекло монотонно стучал маленький дождь.

Скрипнула дверь.

Я обернулась.

Мне показалось, что я сошла с ума.

Передо мной стояла Алена.

 

Глава третья

Столько лет прошло, но я узнала ее. Ее рыжие волосы, ее улыбку. Она стала совсем взрослой, и такой красивой, что у меня захватило дух. Я не верила своим глазам.

- Алена, - прошептала я, и стала оседать на пол.

Она подхватила меня, засмеялась:

- Тихо, тихо, я столько лет тебя искала, а ты сейчас возьмешь и помрешь у меня на руках. Нет, так не пойдет! Наша жизнь только начинается.

- Алена, Алена, - в счастливом изнеможении шептала я, - ты жива, ты жива…

- Конечно, жива, - снова засмеялась она, - а ты как думала?

- Я думала - ты утонула…

Я смотрела на нее и не могла насмотреться. Мне нравилось, как она шутила, смеялась, открывая свои прекрасные белые зубы. Я видела, как она похожа на маму, которую я помнила по фотографиям. Высокая, стройная, сильная, и в то же время, такая грациозная, такая изящная, утонченная. Она была прекрасно одета.

- Я думала, ты утонула, - повторила, я, ощупывая ее, словно хотела убедиться, что это не сон.

- Нет, - она усмехнулась, и я увидела, как маленькая морщинка появилась между тонких нахмурившихся бровей, - нет, милая, это не я утонула. Но я потом, потом тебе все расскажу. Пока не нужно ни о чем вспоминать. Мы, наконец, вместе, и это главное, - она обняла меня, и так спокойно, так легко стало у меня на душе.

*  *  *

- Дом нужно продать, - сказала Алена.

Мы встречались с ней в стороне от поселка, в том месте, где кончались песочные пляжи, где начинался каменистый берег, и море, накатывая пологой, но мощной волной, шипело и пенилось, дробясь о прибрежные валуны.

Алена не хотела приходить в поселок.

- Нас не должны видеть вместе, - говорила она. - И ты никому не должна говорить, что у тебя есть сестра.

Я не понимала ее. Я так надеялась, что моя жизнь с ее возвращением изменится в лучшую сторону. Мне хотелось, чтобы кончилось мое одиночество, и чтобы моя сестра, единственный родной и близкий мне человек, всегда была рядом. Я считала, что лучше всего остаться здесь, у моря, в доме, который принадлежал мне по праву - Зинаида Петровна оставила его мне по завещанию. Я сказала об этом Алене.

- Нет, ты обязательно должна уехать из этого поселка, - сказала она, села ко мне ближе, обняла за плечи. - Понимаешь, если ты останешься здесь, они могут найти тебя.

- Кто они? Разве кто-то ищет меня? – меня охватило беспокойство, я огляделась.

Алена помедлила с ответом. Потом сказала, взяв меня за руку.

- Да, скорее всего они будут искать тебя. И рано, или поздно найдут, если ты останешься здесь.

- Кто - они, Алена? Я не понимаю.

Она встала, запахнула плащ, повела плечами.

Мерно шумело море, одинокая чайка кружилась над темными низкими волнами, пронзительно и тревожно кричала.

- Холодно здесь, сыро, неприятно. Тебе на самом деле нравится жить у моря? Здесь совсем не так, как дома. Море утомляет меня. Оно такое огромное, ни конца, ни края… Разве тебе никогда не хотелось вернуться домой?

- Теперь здесь мой дом, - тихо сказала я. – Неужели мы не можем остаться?

Она отрицательно покачала головой.

Потом подошла ко мне, взяла меня за руки.

- Я обещаю, что скоро все объясню тебе. Но сейчас ты должна сделать так, как я сказала. Мы должны уехать.

Деньги от продажи дома я положила на свой счет. Так велела Алена.

- Этими деньгами, - сказала она, – ты воспользуешься в том случае, если что-то пойдет не так, если со мной что-нибудь случится.

Я испуганно взглянула на нее, но она стала успокаивать меня: «Не переживай заранее, это я так к слову». Улыбнулась ободряюще. Но я почувствовала – что-то сильно тревожит ее.

С болью в сердце расставалась я с этими местами, ставшими мне родными, с морем, с которым я пришла попрощаться в день отъезда, и которое засинело, заискрило мелкой переливчатой рябью, заиграло красками под янтарными лучами осеннего робкого солнца.

Я подчинилась Алене, доверилась ей всем сердцем, вверила ей свою судьбу. И потом никогда об этом не жалела. Теперь моя жизнь неразрывно была связана с ее жизнью.

Еще до нашего отъезда она подвела меня к зеркалу, улыбнулась.

- Ты стала такой красавицей, Леночка. И знаешь, это хорошо, что мы с тобой не очень похожи. Но все равно, тебе нужно покрасить волосы в каштановый цвет. Чтобы не вызвать подозрений. Я тебе потом все объясню, - торопливо проговорила она, заметив мой взгляд. - Тебе очень пойдет этот цвет, ты такая нежная, хрупкая, и будешь еще милее.

Я перекрасила волосы так, как она велела, и потом постоянно подкрашивала их, следила за тем, чтобы не отрастали рыжие корни.

Она забрала у меня мой паспорт, и вместо него принесла другой. Теперь меня звали Валерия, Лера.

- Так надо, - сказала она. И снова ничего не объяснила.

В городе она сняла для меня квартиру, но сама никогда не появлялась в ней. Мы встречались в местах, которые она назначала по телефону. Она накупила мне множество вещей - платьев, сумочек, разных женских безделушек, в которых я мало что понимала, а она выбирала с удивительным вкусом. Где она всему этому научилась? Где она жила все это время до встречи со мной? Где она брала деньги на все эти дорогие вещи, на свою машину, на то, чтобы снять квартиру мне и себе? Я ни о чем ее не спрашивала. Но все время ждала, когда она мне все расскажет, когда объяснит, к чему все эти приготовления.

Теперь, когда я знала, что она есть в этом мире, что она жива, что она рядом, мне трудно было жить, не видя ее, мне все время казалось, что она исчезнет, растворится в пространстве, как тогда, когда она закрыла за собой дверь и исчезла на долгих двенадцать лет. Я не понимала, почему мы не можем жить вместе, но она все время отвечала, что мы должны немного подождать. Спасаясь от тоскливых мыслей, я бродила по городу, по его улицам, паркам, площадям, рисовала, и вскоре, так же как и море, я полюбила этот город. И так же как и море, теперь этот город и любовь к нему, и ежедневное узнавание его заменило мне человеческую близость, которой я боялась. Я ни с кем не общалась, не заводила знакомств, отчасти оттого, что Алена не разрешала мне ни с кем сближаться, отчасти оттого, что таково уж было свойство моей натуры - я избегала людей. Мне нужна была только Алена, и если бы я могла всегда находиться с ней рядом, я считала бы себя счастливой.

Но мы виделись не так часто, как бы мне хотелось, хотя Алена постоянно звонила, спрашивала, как у меня дела, просила не унывать, подождать еще немного.

Так прошел год.

Однажды она привезла меня на своей машине в какой-то старый заброшенный парк на окраине города. Мы присели на скамью. Огромные темные деревья окружали нас.

- Леночка, - сказала она, - мне нужно поговорить с тобой.

- Ты теперь все объяснишь мне? – спросила я.

- Да, я хочу все объяснить, – она помолчала, словно собираясь с духом. - Ты помнишь тот день?.. в тайге?.. тот день, когда погиб папа?

Я молча кивнула. Мне стало не по себе среди этих старых, уходящих верхушками в небо деревьев, и от этих слов Алены. Мне вдруг показалось, что деревья перешептываются, потихоньку подступают к нам.

Алена, наверное, заметив мое состояние, обняла меня.

- Если не хочешь, я не буду говорить об этом.

- Нет, нет, говори, я хочу знать…

- Понимаешь, я нашла этих людей...

Я смотрела на нее. У нее дрожали губы, она побледнела. Откинув волосы со лба, она усмехнулась вдруг чему-то, лицо ее при этом стало злым, угрюмым.

 - …этих людей, - продолжила она ровным чистым голосом, - которые убили и закопали нашего папу.

Деревья надо мной закружились, подступили еще ближе.

Я схватила ее за руку.

- Зачем? - прошептала я. - Зачем, Алена? Давай уедем, давай уедем!

- Ты боишься? - спросила Алена, голос ее зазвенел. - Ты боишься? Этих мерзких людишек, которые лишили нас отца, которые убили папу?! - она вдруг зарыдала, закрыв лицо руками.

Я смотрела на нее, и мне было страшно. Казалось, что мы снова одни в лесу, и что-то ужасное прячется за стеной плотно обступивших нас огромных деревьев.

Алена перестала плакать, вытерла слезы. Посмотрела на меня с жалостью.

- Прости меня, я напрасно потревожила тебя, прости меня… Ты не должна думать об этом. Это подло с моей стороны втягивать тебя… Прости меня.

- Нет, нет, - воскликнула я, обняв ее, - я не оставлю тебя одну, не оставлю! И я ничего, ничего не боюсь. Это я так, просто вспомнила. Но теперь я успокоилась. Я все смогу, я сделаю все, что ты скажешь! Я все сделаю!

Я твердо решила, что до конца буду со своей сестрой, во всем буду помогать ей. Лишь позже я поняла, насколько Алена щадила меня. Как мало она перепоручила мне, как много сделал сама. Она прошла долгий путь, чтобы осуществить то, что она задумала еще тогда в тайге, в тот далекий и страшный день, стоя над могилой отца, заваленной свежими сосновыми ветками.

*  *  *

Оставив меня в нашей избушке, она быстро догнала их, ведь тайга была для нее родным домом, а они были чужие, пришлые, и они боялись тайги, и наступающая темнота делала их шаги робкими, неуверенными. Они шли молча, и только изредка переговаривались, чаще резко и назидательно говорил старший. Молодые шли, то и дело останавливаясь, прислушиваясь к шорохам, к треску сучьев.

- Быстрей, быстрей! - подгонял их старший. - Сейчас стемнеет, не найдем дорогу.

Она старалась идти бесшумно, не выпуская их из вида. Они вернулись в лагерь, разошлись по палаткам. Немного выждав, она пробралась к одной из них, крайней, и, приложив ухо к сыроватому брезенту, слушала, о чем говорили девушка и тот парнишка, худой, сутулый, тот, что заплакал тогда, после выстрела, вцепившись в руку высокому крепкому парню. Она слушала, как девушка успокаивает своего Колю, называя его мишкой косолапым. «Коля!», - прошептала Алена, запоминая. Потом она спряталась в лесу, окружавшем лагерь густой стеной, и, застыв, обхватив колени руками, ждала утра. Она еще не знала, что будет делать. Но в груди вырастала, ширилась ярость, сумасшедшая ярость человека, у которого отобрали жизнь, и то, что дороже жизни.

Забрезжило, заблестело росой утро. Она увидела, как из крайней палатки вышла девушка с полотенцем на плече, и, напевая, пошла по тропинке, ведущей к ручью.

Тихо, стараясь не издать ни звука, она спустилась следом.

Смотрела, как плещется, чуть взвизгивая от холода воды, девушка с русой, спускающейся до пояса косой. Она подкралась ближе, взяла в руку крупный тяжелый камень, холодный и гладкий. Увидела близко испуганные глаза. Опустила руку точно, чуть с выпадом, как учил Георгий Иванович. Девушка упала к ее ногам, безжизненно повисли руки. Бордовые пятна крови загорелись ярко на солнце, выглянувшем из-за ветвей. Она посмотрела в лицо - юное, с веснушками на переносице. Усмехнулась. Пусть теперь один из них поймет, что это значит - потерять того, кого любишь.

Волочила тело к реке, лишь раз остановившись передохнуть. Усталости не чувствовала, лишь тошнило слегка. Ей казалось, что она вся выпачкана кровью. На берегу она сняла с себя одежду, сняла с девушки ее легкое платьице. Переоделась. Они были одного роста и телосложения, и платье было лишь слегка тесновато в груди. Она надела на девушку свою одежду, распустила ей волосы. Поднялась еще немного вверх по реке, сбросила тело в воду, придавив его корягой, чтобы не унесло, чтобы вода сделала свое дело, чтобы только по одежде могли опознать старшую дочь лесника.

Вернулась к ручью, лагерь только просыпался, она слышала голоса. Она оторвала от платья лоскут, нацепила его на куст, прошла дальше, в темную, лишенную солнечного света, прохладную глубину леса, уронила в траву красную ленту, вынутую из русых волос девушки. Усмехнулась, подумав, что через несколько дней, когда найдут в реке тело, волосы утратят свой цвет и уже невозможно будет определить - рыжие они или русые.

Потом она вернулась к могиле отца. Ей хотелось попрощаться. И здесь, прячась за деревьями, она видела все, что произошло со мной, видела, как меня окружили люди, и как меня увезли. Тогда она еще не знала, что надолго, на целых двенадцать лет.

Она снова вышла к реке. И пошла, чуть дрожа от утреннего холода, вдоль берега, прячась в прибрежных кустах, и там, где у черных камней река, бурля и клокоча, замедляла свой ход, свернула на еле приметную тропу, которая, петляя, исчезая и вновь появляясь, терялась где-то в бесконечной тишине темной молчаливой тайги.

До конца осени она прожила в заброшенной охотничьей избушке. Здесь были кое-какие припасы, теплая одежда. Она собирала грибы, ягоды, травы. Ставила капканы. Она уже знала, что будет делать. Долгими одинокими вечерами она думала о том, что когда-нибудь, когда эти люди обо всем забудут, она явится к ним, и накажет их за все. За все, что они сделали. Надо только выждать время. Надо стать сильнее, умнее, хитрее. И тогда они ответят за все.

Приближалась зима. Лютая, беспощадная в этих местах. Она знала, что в одиночку не выживет.

*  *  *

- Оля, Олюшка, как же так? Как же так? Ты ведь утонула - я сам тебя опознавал в морге… – Георгий Иванович смотрел на нее в изумлении.

У нее на лице появилась незнакомая ему, взрослая, злая усмешка.

- Как видишь, Георгий Иванович, воскресла, чтобы тебя навестить.

- Кого ж тогда в реке нашли? – спросил он потрясенный.

Она не ответила.

Вошла, села устало на шаткий табурет у стола.

- Есть хочу. Хлеба и чая сладкого.

Он стал собирать на стол, не отводя от нее ошеломленного взгляда.

Ела жадно, дрожали руки - исцарапанные, исхудавшие.

Он стал расспрашивать ее, но она молчала.

Потом сказала зло:

- Не спрашивай меня ни о чем, и смотри, не вздумай рассказать кому-нибудь, что я жива. Если только узнаю, что ты рассказал, ты меня больше не увидишь, уйду в тайгу или и вправду утоплюсь в реке. Запомни это.

И что-то мелькнуло в ее лице такое, что он поверил: так и сделает. И никогда больше ни о чем не спрашивал. Только раз, когда она сидела за книгой, подперев подбородок рукой, и снова казалась той девочкой с рыжей косичкой, что встречала его радостно в те дни, когда он навещал их в отцовской избушке, спросил осторожно, известно ли ей что-нибудь об отце, вместе ли они были в тот день, но она так зло посмотрела на него, и столько ярости было в ее взгляде, что он замолчал, осекшись. Этот сильный, повидавший всякое в жизни, человек, любил Алену как дочь, и понял, мудрым сердцем почувствовал, что случилось что-то страшное, о чем не хочет ни вспоминать, ни говорить дочь его сгинувшего в тайге друга. Когда он рассказал Алене о том, что меня увезли в детский дом, она сказала только: «Ей там лучше будет», и ушла в тайгу, и не возвращалась несколько дней, пока он не извелся совсем от страха и беспокойства за нее.

Несколько лет прожила она у Георгия Ивановича. Ходила с ним на охоту, стреляла метко и безжалостно. Много читала. Он приносил ей книги из деревенской библиотеки, для чего ему чаще, чем обычно, приходилось выходить из тайги. Была выносливой, удивительно сильной физически, но с годами утратила подростковую коренастость, стала тоньше, стройнее. Была молчаливой, неприветливой, и Георгий Иванович, с удивлением и грустью наблюдавший за ней, не узнавал прежней доброй и смешливой девочки.

Как-то он вернулся из деревни, принес книги, которые она заказала, и свежие газеты. Она отставила ружье, которое чистила, подошла к столу, села молча, развернула газету, и вдруг вскочила, стукнув кулаком по фотографии какого-то человека, стоявшего в окружении множества людей. Встала у окна.

Георгий Иванович взял газету.

- Ба! - сказал он, исподволь наблюдая за выражением ее лица, - да это же Арсеньев! Начальник экспедиции, что стояла у нас тем летом, помнишь, я рассказывал тебе, когда девушку медведь утащил? Смотри-ка, какой важный стал, разбогател. Да уж, к этому и шло, больно ловкий был, ушлый. После того случая сразу уехал, испугался, что к стенке припрут - почему мол, молодых не уберег? Потом Степахин, его заместитель, за все отдувался. Тогда и ребяток-то этих, и парнишку того свихнувшегося сразу домой отправили, от греха подальше.

- Свихнувшегося? – тихо переспросила Алена.

- Ну да, - сказал он, - парнишка тот женихался с этой девчонкой, свадьба у них должна была состояться вскорости, а тут видишь такой случай, медведь ее утащил, когда умываться на ручей пошла, и тело не нашли даже. Он кричал, говорят, как оглашенный, в больнице деревенской лежал несколько дней. Фельдшерица Матвеевна, рассказывала, плакал все, мол, и песенку пел детскую, ну эту, что про мишку косолапого, который шишки собирает. Рассказывала, мол, поет, а потом как закричит, повалится, катается по полу, рыдает в голос. Только уколами и успокаивали.

Алена поворачивается к нему, говорит ровным голосом:

- Дядя Георгий, узнай в деревне, из какого города были эти ребята. И еще их имена и фамилии.

- Зачем тебе это понадобилось, Олюшка? - с удивлением взглянул на нее Георгий Иванович. - Столько лет прошло…

- Узнай это для меня, дядя Георгий, узнай, прошу тебя, - сказала она, и рыдания исказили ее лицо.

По весне она ушла. Взяла с собой лишь небольшую сумму денег, которые он завернул в газету, и протянул ей. Это были все его сбережения. Она обняла его крепко, поцеловала в пахнущие табаком усы.

- Спасибо тебе, дядя Георгий, спасибо за все.

Он всплакнул, глядя, как идет она узкой тропинкой, ведущей к реке, больно толкнуло в груди старое сердце, чувствуя, что больше не свидятся они, но она, обернувшись, крикнула:

- Я вернусь, дядя Георгий, с Леночкой вернусь!

 

Глава четвертая

Алена неохотно рассказывала о том, что происходило с ней после того, как она ушла из тайги. Знаю только, что, увидев в газете Арсеньева Виктора Борисовича, она решила, что пришло ее время. Она написала ему письмо с угрозами. Она тщательно все продумала. Ведь нужно было так обставить дело, чтобы он не узнал раньше времени, кто его шантажирует.

Купив билет на поезд «Иркутск – Москва», она с вокзала отправила письмо в офис Арсеньева.  Надеялась на то, что письмо попадет лично в его руки, ведь любая огласка могла испортить все дело. Но в этот самый первый раз ей во многом везло. Письмо без опоздания пришло по назначению.

Она увидела его на вокзале, и сразу узнала человека, который руководил теми мальчишками. Он постарел, обрюзг, но глаза его оставались прежними – хитрыми и острыми.

Он поднялся в вагон. Алена стояла на перроне и наблюдала за его действиями. Она старалась встать так, чтобы ее не было видно проводнице. Ведь, несмотря на запрет, он мог спросить, кто едет в этом купе, и проводница могла указать на нее. Вообще в этот первый раз все, что она придумала, могло сорваться в любой момент. Но все прошло на удивление гладко. Она вошла в соседний вагон, проехала в нем несколько минут, стоя у окна, затем вернулась в свое купе, опасаясь, что Арсеньев оставил возле него своего охранника. Но все было чисто. Наверное, он был слишком напуган и поэтому никого не посвятил в происходящее.

Она быстро переложила деньги из чемодана в свою сумочку, ушла в конец поезда и на следующей же станции вышла, все еще не веря, что все получилось. Теперь она располагала крупной суммой, и могла действовать сообразно плану, составленному и детально обдуманному за годы, проведенные в тайге.

Первым делом она собиралась найти меня. И когда поиски увенчались успехом, она удивилась и обрадовалась совпадению. Приморский поселок, в который увезла меня Зинаида Петровна, находился совсем недалеко от города, в котором жили эти трое, не подозревавшие еще, что прошлое так близко подобралось к ним. Она решила, что приедет за мной позже, когда устроит все дела в городе.

Она приехала в этот южный город - солнечный, с фонтанами на площадях, днем и ночью живущий яркой шумной жизнью, так контрастирующей с той жизнью, которой она жила в тайге.

Она сняла квартиру, и первые несколько дней просто ходила по городу, всматриваясь в лица прохожих, привыкая к городскому шуму, подолгу останавливаясь у витрин магазинов, особенно внимательно рассматривая молодых женщин и девушек.

Она чувствовала себя немного растерянной. Там, в тайге, все казалось проще. Как в таком огромном городе найти людей, зная только их фамилии и имена? Она бродила по городу, не зная, что предпринять. И снова счастливая, или роковая, случайность помогла ей.

В витрине газетного киоска в ряду красочных глянцевых журналов она увидела улыбающееся мужское лицо, которое показалось ей знакомым. Она купила журнал, и здесь же развернула его, прочла фамилию.

Это был один из них. Он смотрел на нее наглым вызывающим взглядом. Был одет с иголочки. Улыбался белозубо и безмятежно. И не вспоминал, наверное, тот день. А вот она помнила, и мучилась ночами, и во сне часто видела родное любимое лицо, застывшее, с остекленевшими неживыми глазами.

Она вернулась к себе. Долго сидела, не сводя глаз с улыбающегося мужчины. Рядом с ним на фотографии была женщина - такая же наглая, яркая, красивая, роскошно одетая.

- Так вот каких ты любишь! - усмехнулась она.

Внимательно вглядываясь в лица, читая подписи под фотографиями, она просмотрела весь журнал. Интуиция не обманула ее.

- А вот и второй! - прошептала удовлетворенно.

Она хорошо запомнила эти лица. Конечно, сейчас, преуспевающие, благополучные, они совсем не походили на тех перепуганных насмерть мальчишек, которые стояли тогда над телом ее отца, и за которыми она, обдирая в кровь руки и ноги, пробиралась сквозь плотную стену тайги.

Вот у этого, адвоката, лицо строгое, сдержанное, ни тени улыбки, одно безразличие, пустота в глазах. И женщина рядом с ним такая же холодная, высокомерная, с рыбьими пустыми глазами.

Такого голыми руками не возьмешь. Здесь нужно что-нибудь необычное, неординарное. К нему нужен особый подход. Он казался ей более нервным, и каким-то беспокойным, несмотря на всю его внешнюю невозмутимость. Что-то его тревожило, она почувствовала это. И позже, когда ей удалось заполучить их телефонные номера, она в этом убедилась. Он очень эмоционально реагировал на молчание в трубке, на бесконечные звонки - стал оглядываться, подолгу сидел в машине, смотрел в зеркало заднего обзора, словно чувствовал слежку. Он боялся. Неужели помнил?

К тому времени Алена уже видела меня однажды. Она приехала в поселок, отыскала мой дом, и шла за мной до самой набережной, на которой иногда на рассвете, пока по ней не начинали курсировать отдыхающие, я рисовала. Она смотрела на меня издали, а я даже не подозревала, что она сидит в маленьком кафе, всего в нескольких шагах от меня, и улыбается, глядя, как я сначала долго прохаживаюсь перед этюдником, затем заплетаю косу, затем переношу этюдник с места на место, и только потом начинаю работать.

Все это она, смеясь, рассказывала мне в первый день нашей встречи, когда я сидела, крепко вцепившись ей в руку, не в силах оторвать от нее глаз, боясь, что она исчезнет так же внезапно, как и появилась.

– Я и не знала, что ты вырастешь такой хорошенькой, - сказала она. - В детстве ты была… - она улыбнулась, - … маленьким худеньким созданием, а стала настоящей красавицей.

Думаю, тогда-то и пришла ей эта идея насчет меня и Максима.

Я часто думала, для чего ей нужно было это сближение с ними? Почему она не хотела просто с ними расправиться? Так, как она могла: метко стреляющая, выученная тайгой.

И до сих пор я не знаю точно, что ею руководило. Почему в тот страшный день она никому не рассказала о случившемся? Почему не сообщила в милицию? Почему не поделилась с Григорием Ивановичем? Почему все эти долгие годы лелеяла эту мечту - отомстить, наказать?

Я много, очень много думала об этом. И мне кажется, я поняла ее, поняла, почему она так поступила. Это была ее защита от страха, своеобразная реакция на то ужасное, что произошло с нами. Она хотела собственноручно наказать их, и в этих мечтах о мести, и обдумывании каждого шага, ведущего ее к цели, она находила успокоение.

Ей было недостаточно просто уничтожить их. Она хотела, чтобы они поняли, осознали, прочувствовали, за что понесут наказание. Она не видела, кто из них стрелял, но знала - виноваты все четверо, и все без исключения должны понести наказание: отдать то, что забрали сами – жизнь.

*  *  *

Первого, преуспевающего бизнесмена, она взяла на себя.

Она не имела опыта общения с мужчинами, но видела, какое впечатление на них производит ее красота. Конечно, в тайге она сильно отстала от жизни, но вскоре с помощью денег и какого-то внутреннего, свойственного ей в особой мере чутья, развившегося в ней за годы таежной жизни, она стала стильной и элегантной, такой же, как все эти женщины на обложках глянцевых журналов, послуживших ей учебными пособиями. Все эти сладкоголосые дифирамбы богатству и успеху, эти красочные лоснящиеся иллюстрации домов, квартир, автомобилей, салонов красоты, центров развлечений, весь этот мишурный блеск, пустое тщеславие, откровенное бахвальство раздражали ее своей никчемностью, утомляли ее, но она знала: она должна научиться быть такой же, и она научилась.

Он владел сетью ювелирных магазинов, и около одного из них она его и подкараулила. Он стоял у стеклянных дверей, вертел на пальце ключи от автомобиля. Снисходительно слушал человека в черном костюме, стоящего рядом, кивал с отсутствующим видом.

Она распахнула лакированную дверцу своего маленького бордового авто, выставила стройную ножку в блестящей ярко-красной туфельке. Встала статно, небрежным движением головы откинув на спину рыжую волну волос. Пошла легким шагом, опустив глаза, чуть приоткрыв пунцово накрашенный рот. Прошла мимо, не поворачивая головы, но чувствуя, - он не сводит с нее глаз. Усмехнулась - до чего все просто, банально до пошлости. Словно тряпкой красной взмахнула перед быком. Неужели сработает?

И улыбнулась удовлетворенно, заметив искоса через плечо, что, он, не спеша, оглядывая ее сзади, идет следом.

В салоне она долго ходила у витрин. Делала вид, что присматривается к украшениям. Указывала пальчиком то на колечко с крошечным бриллиантом, то на серебряный витый браслетик.

Он все не подходил. Следил взглядом, прохаживаясь по залу. Но вскоре не выдержал, зашел за стойку, спросил, заглядывая глаза.

- Может, вам подсказать что-нибудь?

Она вопросительно взглянула на девушку-продавца.

Он поспешно сказал:

- Мариночка, вы можете идти обедать, пока я здесь. И вы, Наташа, - обратился он к другой продавщице, - тоже можете идти. Закройте, пожалуйста, дверь в салоне, чтобы нам не мешали.

И как только продавщицы, понимающе переглянувшись, ушли, наклонился к ней через стекло витрины, взял ее руку, лежавшую поверх стекла - она только что примеряла перстень.

- У вас такие красивые пальчики, позвольте мне предложить вам что-нибудь более изысканное. То, что действительно вам подходит.

Она отняла руку. Сказала серьезно, глядя в глаза.

- Предложите.

Он засуетился, отодвинул стекло, и стал вынимать бархатные коробочки с кольцами и продолговатые футляры, выстланные изнутри белой атласной подложкой, похожие на маленькие гробики, в которых змеились и сверкали золотые и платиновые браслеты.

- Позвольте вашу руку, - сказал, заметно волнуясь.

Она с тем же серьезным выражением лица, протянула руку. Он надел ей на палец кольцо. Его пальцы при этом скользнули вдоль ее кисти, чуть сжали тонкое запястье.

Она выставила перед собой руку, полюбовалась игрой света в голубоватом камне, сказала, вздохнув:

- Очень красиво! Но слишком дорого для меня…

Он взглянул пристально.

- Неужели у такой красивой девушки нет никого, кто мог бы помочь ей приобрести то, что сделает ее еще прекрасней?

Витиевато и слишком откровенно, подумала она, не ответив, лишь скользнув по нему взглядом.

Он протянул браслет - массивный, тяжелый, играющий огоньками крупных изумрудов, замкнул его вокруг ее запястья и теперь уже намеренно задержал ее руку в своей.

Она восхищенно замерла, браслет приятно холодил кожу.

- Это просто чудо! Но очень, очень дорого! – с сожалением сняла украшение, но все еще держала его в руках, словно не в силах с ним расстаться.

- Разрешите мне сделать вам подарок в обмен на небольшую любезность? Поужинайте сегодня со мной.

Она взглянула гневно, отдернула руку. Торопясь, сняла с пальца кольцо и вместе с браслетом швырнула на прилавок, отчего стекло витрины предостерегающе зазвенело.

Еще раз бросив на мужчину уничтожающий взгляд, - Алена смеялась, когда рассказывала мне об этом, - она пошла к выходу. С силой рванула закрытую дверь, снова зазвенели стекла, он подскочил и, бормоча какие-то извинения, выпустил ее из магазина. Не оборачиваясь, сердито стуча каблуками, она пошла к машине, и уехала, хлопнув дверью, успев заметить в зеркало заднего обзора, что он стоит на крыльце, провожая е взглядом. И вид он имел сконфуженный и довольно жалкий. Она расхохоталась.

Алена не стала откладывать надолго следующую встречу. Знала: нужно закрепить достигнутое – тот эффект, который она на него произвела и то ощущение проигрыша, которое, она не сомневалась в этом, у него осталось после их первой встречи. Теперь он захочет реабилитироваться, захочет одержать над ней победу.

*  *  *

Он повел себя так, как она и предполагала.

Она села за столик у окна. Внизу мерцал огнями вечерний город, над стеклянным куполом, служившем ресторану крышей, в темнеющем небе загорались первые бледные звезды. Она закурила, и когда подносила сигарету ко рту, прижимала пальцы к чуть вытянутым, словно для поцелуя, губам, знала, что он смотрит на нее, ерзает на стуле.

Подошел официант с бокалом вина. Она немного отодвинулась от стола, села так, чтобы видны были ноги, закинутые одна на другую, медленно отпила глоток, откинувшись на спинку стула, не глядя в его сторону.

Он подошел. Встал над ней, склонился в вежливом поклоне.

- Извините, пожалуйста, что я вас беспокою. Но если вы позволите…

Она взглянула на него снизу вверх. Чуть усмехнулась. Опустила глаза.

- Вы помните меня? – пролепетал он.

- Что вам нужно? – сухо спросила она.

- Я хотел попросить прощения за свою глупость, - сказал он нерешительно, - я вел себя недопустимо, но, поверьте, я не хотел обидеть вас…

- У вас все? – перебила она его.

- Да… - он явно был растерян.

- Ну, так дайте мне спокойно поесть.

Он понуро вернулся к своему столику.

Она неторопливо ужинала, смотрела на город, затихающий к ночи, попросила еще вина. И все это время чувствовала, что он смотрит на нее.

Когда он подошел снова, она сделала вид, что немного пьяна. Смотрела на него чуть осоловелыми глазами. Улыбнулась.

- А вы настырный!

- Можно я все-таки присяду? – спросил он.

Она равнодушно пожала плечами.

- Садитесь, если хотите. Я все равно уже ухожу, - она привстала.

- Подождите, прошу вас. Неужели мы не можем просто поговорить?

- Уже поздно. Мне пора.

Он вздохнул. Смотрел умоляюще.

- Ну, хорошо, - сжалилась она, - если хотите, проводите меня до машины.

Он проводил ей, потом предложил довезти до дома. Она разрешила.

Дальше все шло как по нотам.

Еще в тайге, в избушке Георгия Ивановича, она прочла много книг об отношениях мужчин и женщин, но действовала скорей интуитивно, и скоро незаметно для самого Владимира - а ведь он никогда не отличался постоянством - стала для него необходимостью. Он и не подозревал, что чем сильнее он привязывается к ней, тем ближе подходит к последней роковой черте.

Он даже захотел жениться на ней. А она зло хохотала, рассказывая мне о том, как он нежен, предупредителен, как весь дрожит, когда она прикасается к нему.

- Он настолько самонадеян, - говорила она, - что даже не спросил, согласна ли я. Просто надел на палец это кольцо, - она вытянула руку, на которой блестел большой бриллиант, - и сказал, чтобы я выбирала платье, он, мол, все оплатит.

- Ты знаешь, больше всего меня поражает то, что он, похоже, и не вспоминает, - она взглянула на меня и не стала продолжать. Потом села со мной рядом, обняла за плечи.

- А у тебя как дела, милая? Ты сделала то, что я тебя просила?

Она просила меня познакомиться с Максимом.

- Если ты не хочешь… - сказала она мне, когда впервые показала мне его на фотографии, - если не хочешь… - я видела, как трудно ей говорить, она судорожно сжимала пальцы, и почему-то не смотрела мне в лицо.

- Я сделаю все, что ты скажешь, - сказала я.

Разве я могла ей отказать?

 

Глава пятая

Я часто приходила в этот маленький парк, засаженный кленами и каштанами. Здесь был пруд с утками, и сторож пускал меня порисовать. Парк находился всего в нескольких минутах ходьбы от дома, в котором Алена сняла мне квартиру. Позже я поняла: она выбрала этот дом не случайно. В парке находился ресторан, в котором часто бывал этот человек – Максим.

Вначале я только издали наблюдала за ним. Так велела Алена.

- Тебе нужно привыкнуть к нему, - сказала она, - изучить его, и, знаешь, - она осторожно взглянула на меня, - внутренне настроиться на него, понять, что может ему понравиться.

Она и раньше говорила мне о том, что красивая и умная женщина может многого добиться от мужчины, правильно влияя на него, манипулируя им.

- Ты должна влюбить его в себя, понимаешь? - говорила она. - Ты должна сделать так, чтобы без тебя он не мог обходиться ни дня, чтобы он выполнял все твои желания, подчинить его себе. Он должен довериться тебе полностью, ты понимаешь меня? А потом мы разрушим их жизнь, так же, как они разрушили нашу.

Трудно ли было мне играть чужую роль, лицемерить? До сих пор я и сама не знаю ответа. Я словно проживала чужую жизнь, жизнь, спланированную Аленой. Существовало ли во мне самой желание отомстить, наказать этих людей? Пожалуй, нет. Я не связывала их со своей утратой, с тем горем, которое опустошило меня, навсегда лишило меня радости жизни. Мне казалось, что отца отняли у меня не люди, а что-то большее, то, с чем бесполезно бороться. Но я послушно выполняла все, что поручала мне сестра. Я не испытывала никакого давления с ее стороны, наоборот, она словно оберегала меня. Но я всегда угадывала ее мысли и подчиняла им свою жизнь. Я просто жила ее чувствами, ее желаниями. Я хотела помочь ей. Мне казалось, что если она, наконец, совершит задуманное, наша жизнь наладится, и мы, может быть, даже будем счастливы.

Я наблюдала за этим человеком издали, изучала его лицо, его походку, манеру говорить с окружающими. Я всматривалась в него, пытаясь узнать в нем одного из тех парней… Но не узнавала.

Я часто рисовала его, и мне казалось, что я прикасаюсь к его лицу, губам, глазам, рукам. Я подолгу всматривалась в это красивое строгое молодое лицо, которое всегда выражало уверенность и холодное высокомерие, и думала, нежели он не помнит, что совершил, неужели он может жить спокойно? Неужели он не испытывает угрызений совести?

Я не чувствовала к нему ненависти, и вскоре заметила, что думаю о нем постоянно.

Когда он неожиданно пришел в мою квартиру, я растерялась оттого, что вблизи увидела его лицо, услышала его голос. Это было неожиданно, мы с Аленой (вернее только Алена, ведь я ничего не придумывала, просто подчинялась ей) не предполагали, что знакомство произойдет таким образом. Она как раз просчитывала наиболее естественный способ знакомства. Потом Алена скажет, что все получилось даже лучше, чем она сама могла бы придумать. Единственное тревожило ее – как он вышел на меня? Она велела увидеться с ним и осторожно выведать, как он узнал обо мне. «Не забывай изображать наивность, Леночка. Этот человек должен считать тебя глупенькой девочкой, отчаянно влюбленной в него, - учила она. - Думаю, ему это очень польстит. У него жена, конечно, ничего из себя, но сразу видно, что холодная, бездушная бабенка, Снежная королева, так ее Владимир называет. И знаешь, я почти уверена: у Владимира и у этой самой Снежной королевы роман. Видишь, у этих людей нет никаких моральных ценностей. Так что и мы не должны стесняться».

Я и не стеснялась. Я играла свою роль, и сама удивлялась своему умению лицемерить, притворяться. А может быть, я не лицемерила, не притворялась? Максим стал занимать мои мысли, мои чувства. И я не сопротивлялась этому, ведь я должна как можно больше думать о нем, как можно лучше узнать его. Так велела Алена.

Когда он вышел с той женщиной из моей квартиры, я не сомневалась: он вскоре вернется, на стене висел его незаконченный портрет, и я видела, как он вглядывается в собственное изображение, хмуря брови.

Он вернулся, и вел себя очень агрессивно. Я и не подозревала в нем такого темперамента. На том расстоянии, на котором я наблюдала за ним, он казался таким холодным, таким сдержанным. Когда он поцеловал меня, я испытала странное чувство. Его губы - твердые, настойчивые - были и нежными одновременно, и я не могла оторваться от них. У меня закружилась голова.

Через несколько дней я пришла к нему на работу, так велела Алена. «Это станет неожиданностью для него, - сказала она, - он начнет беспокоиться, что его кто-нибудь увидит с тобой - ведь он так заботится о своей репутации, - начнет волноваться, и поэтому будет менее сдержан в своих чувствах, а значит, будет более откровенным».

У нее было удивительное чутье на людей. Она быстро поняла, что Максим, несмотря на свою внешнюю сдержанность, очень эмоционален, и что через это можно на него воздействовать, так же, например, как на Владимира она влияла, потакая его непомерному самолюбию.

Максим и в самом деле заметно волновался. И мне показалось - не только оттого, что его могли увидеть. Ему было приятно видеть меня, и когда его руки касались моих, я чувствовала это волнение. Он старался быть строгим, говорил холодно и жестко, но ему это не очень хорошо удавалось, и я чувствовала - он просто притворяется.

Он привез меня в тот парк, в котором мы были с Аленой. И это было странное ощущение – оказаться с ним в окружении этих огромных старых деревьев, которые напоминали мне тайгу, и то, что случилось в тот страшный день… и то, что он тоже причастен… Я смотрела на него и снова думала: неужели он не вспоминает, неужели может продолжать жить спокойно, ни в чем не раскаиваясь?

Он начал спрашивать меня о том, для чего я назначала встречу в этом парке, зачем подбросила ему адрес? Мне стало не по себе. Что это? - думала я. - Кто еще вступил в нашу игру? Неужели нас кто-то выследил? Как и велела мне Алена, я осторожно постаралась узнать, кто эта женщина, что пришла с ним в мою квартиру? Но я так ничего и не узнала о ней - он не захотел отвечать…

Алена, когда я рассказала о нашем разговоре, задумалась.

- Значит, кто-то знает о нас. Эта Полина… случайно ли она оказалась с ним в твоей квартире? Попробую узнать у Владимира - кто она...

Вскоре ей представилась такая возможность. Как-то, придя к Владимиру в неурочный час, она застала у него женщину – та как раз собиралась уходить: одевалась в прихожей. Владимир заметно смутился: «Это моя одноклассница - Полина». Алена, изобразив ревность, подробно расспросила Владимира об этой женщине. И он рассказал ей о том, что в свое время Максим бросил Полину ради выгодной женитьбы.

- Видишь, какие они, - сказала мне Алена, - для них предательство ничего не значит. Они спокойно предают, спокойно убивают. Значит, и нам незачем их жалеть.

Она не поверила тому, что Владимира и Полину связывают только дружеские отношения.

- Не такой он человек, чтобы кого-то жалеть. Он просто так ничего не делает.

- Ты знаешь, - сказала она, - нам нужно быть осторожнее. Что-то не так с этой Полиной. Не она ли вывела Максима на тебя? Похоже, она заметила, что мы следим за ним. Но только зачем ей нужно все так замысловато обставлять? Почему она просто не рассказала ему о нас? Вероятно, у нее какие-то свои планы. Нужно быть предельно внимательными.

*  *  *

Постепенно Алена поняла, какие сложные отношения связывали Максима и Владимира. И не преминула этим воспользоваться.

Владимир купил тот самый ресторан в маленьком парке, явно занимавший особое место в жизни Максима.  Смеясь и потирая от возбуждения руки, он рассказал Алене, как долго ждал этого момента, и что теперь-то уж точно «зазнавшийся пижон очень и очень огорчится!»  Но вскоре выяснилось: в договоре купли-продажи имеется досадный пункт - обязательство не производить никаких изменений в помещении ресторана. Владимир устроил страшный разнос своим помощникам, не придавшим этому обстоятельству должного внимания, но изменить ситуацию уже не представлялось возможным, хозяйка ресторана не шла ни никакие уступки. Владимир злился. «Какой же тогда смысл, - говорил он раздраженно, - какой смысл? Что теперь делать? Стал бы я покупать эту рухлядь, если бы просто не хотел раздолбать это его любимое местечко!»

Они с Аленой были в тот вечер в ресторане. Наступала ночь, посетители разошлись. Алена включила свет - огромные, тяжело нависающие над маленькими столами, люстры залились ярким светом. Алена подошла к одному из столиков, села, подняла голову.

- Послушай, - сказала она, улыбаясь, - а ведь если упадет такая махина, мало не покажется.

Владимир посмотрел на нее внимательно.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Я просто подумала, что если одна из этих люстр упадет, тогда и ремонт будет просто необходим, и возможно договор пересмотрят. Ведь возникнет реальная угроза для человеческой жизни.

 Владимир слушал очень внимательно.

– Может быть, даже для жизни какой-нибудь сверхважной персоны, например, известного адвоката… - продолжила она и улыбнулась многозначительно.

Владимир посмотрел ей в глаза, усмехнулся.

И вот тут случилось непредвиденное. Алене показалось, что кто-то прошел в конце коридора, потом она услышала, как хлопнула дверь. Владимир, обдумывавший то, что она ему сказала, ничего не заметил. Она подошла к окну и увидела, как от ресторана удаляется темная мужская фигура. Вдруг этот человек все слышал? Алена занервничала…

Но новоявленного владельца ресторана было уже не остановить. Он нашел каких-то умельцев, которые под видом электриков поместили в люстру миниатюрное взрывное устройство. Алене поручалось позвонить в нужный момент, вызвать Максима к телефону, ведь само собой Владимир не хотел никого убивать. «Его только на мелкие пакости хватает!» - усмехнулась Алена. Конечно, она испытывала соблазн - не звонить, она говорила мне, что с удовольствием представляла себе одного из тех, кто убил отца, раздавленным чудовищной огромной люстрой. Но потом она все-таки решила, что сейчас нельзя этого делать, иначе сразу возникнут подозрения у Владимира, милиция начнет копать, и может сорваться все, что она планировала. «Не сейчас… - сказала она задумчиво. - Но зато попугать его удастся, пусть боится, пусть нервничает!»

Но я до последнего момента боялась, что она не станет звонить. Я стояла у окна, и тоже представляла его распростертым на полу, окровавленным, и мне почему-то было страшно.

Алена пряталась в парке, в темной аллее, с которой отлично видела все происходящее в ресторане. Она внимательно наблюдала за Максимом. Ведь он должен был отойти от стола за секунду до взрыва, и ни мгновеньем позже. И тут она увидела, как надолго задерживается у столика Макса старый официант Кох Иван Иванович. У нее екнуло сердце. Неужели тем вечером в ресторане Кох все слышал? Она помнила, Владимир говорил, что этот официант в хороших отношениях с Максимом, и что много лет только он обслуживает столик Градова.

- В первую очередь, - говорил Владимир, усмехаясь, - уволю старика! Пусть этот сноб попереживает!

Неужели Кох все слышал? Успел ли он рассказать о том разговоре Максиму? Градов умен, у него сразу возникнут подозрения насчет нее, и вскоре, она в этом не сомневалась, ему станет известно, кто она такая и чего хочет. Даже если сейчас все отменить… возможно он уже знает, что это именно ее инициатива. Что же делать? Что же делать? Неужели все сорвется? Неужели конец ее планам? Но она решила: пусть все идет так, как задумано. А там - будь что будет.

И снова все получилось. И все произошло так, как она запланировала.

Она позвонила в ресторан, попросила к телефону Максима Олеговича Градова. И как только он встал, люстра рухнула.

Все получилось. Но оставался еще старый официант. Вероятно, по каким-то причинам он не успел рассказать Максиму о том, что слышал в тот вечер. Не успел или испугался. Нужно действовать быстро и решительно, думала она, без промедления.

Она осталась в парке, и когда старик вышел, подошла к нему сзади. Он обернулся, и она увидела близко его глаза – такие же испуганные, какие были у той девушки в тайге, и так же как тогда, она опустила руку с камнем быстро, чуть с выпадом, как учил Георгий Иванович.

И это был еще один человек, который не имел отношения к тому, что произошло с папой, но который встал на ее пути, который мог помешать в достижении цели, поставленной ею, и, не задумываясь, она устранила это препятствие.

Позже она рассказала мне, что не в первый раз ей пришлось устранить человека, который стал преградой на ее пути. Правда, в тот первый раз ей просто помог случай. Она в очередной раз получала перевод от Арсеньева, и заметила, что за ней следят. Она узнала в молодом мужчине, прячущем глаза под темными очками, шофера Виктора Борисовича.

 Поздно вечером она вышла из кафе, в котором просидела за столиком, покрытом клетчатой скатеркой, больше часа, потягивая остывший кофе и чувствуя спиной внимательный сверлящий взгляд. Не оборачиваясь, она села в машину и погнала по ночному шоссе с огромной скоростью. Он преследовал ее – долго, неотступно. Шел сильный дождь, и несколько раз Алене казалось, что машина просто не выдержит этой бешенной скорости, этого скользкого как лед, сверкающего от воды, льющейся с неба потоком, асфальта. Несколько раз ей казалось, что все кончено, что она сейчас разобьется. И вдруг она услышала за спиной страшный скрежет, визг тормозов, глухой удар… Она остановила машину, вышла, и, не замечая того, что дождь струйками стекает по ее лицу и одежде, смотрела издали, как загорелась, и тут же погасла, занимаясь клубами сизого дыма, быстро тающего в мокром воздухе, груда искореженного железа. Может быть, он еще жив? Но это уже не тревожило ее, она знала - больше он не помешает ей.

В тот вечер, когда упала люстра, я, снедаемая беспокойством за нее и, как бы мне не хотелось скрыть это от самой себя, за Максима, пошла в парк. Долго ходила в сумерках, ждала… Он обернулся на мой голос, и снова за его напускным равнодушием и холодностью, я увидела, что он рад мне, что взволнован нашей встречей. Я привела его домой, Алена давно говорила мне об этом: «Это сделает его более ручным».

Мне даже удалось вывести его на разговор о прошлом, как велела Алена. Она говорила, что ей важно знать, чувствуют ли они свою вину. Не знаю только, как могло повлиять это на ее решение уничтожить их. Он начал говорить о прошлом, но потом замолчал. Помрачнел, замкнулся в себе. Неужели он все-таки вспоминает, мучается угрызениями совести? Может быть, Алена не совсем права, когда говорит, что они обо всем забыли и живут, как ни в чем не бывало?

Я была настолько лицемерной, что Алена, если бы могла видеть меня, очень удивилась бы. Я делал все так, как она говорила. Я пыталась соблазнить его - смотрела ему в глаза, приоткрывала при этом губы, словно хотела, чтобы он поцеловал меня, расстегнула верхнюю пуговицу на платье. Притворилась пьяной. Чтобы он захотел воспользоваться. Но он не захотел. Или просто ему хватило силы воли. Ведь я чувствовала, как он весь дрожал, когда нес меня в спальню. В самый последний момент он отступил, но я видела - он хочет остаться. И мне было жаль, что он ушел. Хотя я все равно бы не допустила того, чего он, может быть, хотел от меня. Алена строго запретила. «Смотри, - говорила она, - этого делать не нужно, ни в коем случае, во-первых, ты сама можешь почувствовать к нему что-то, ведь он будет твоим первым мужчиной, такое не забывается, а во-вторых, он потеряет к тебе интерес, и ты не сможешь больше манипулировать им». После того, как он ушел, я долго лежала, уткнувшись в руку, которая еще хранила его запах.

После этого вечера, он не звонил мне, не отвечал на мои звонки, а когда мне все-таки удавалось поговорить с ним по телефону, отказывался от встреч со мной. Алена удивлялась, спрашивала: «Может быть, ты сделала что-нибудь не так?» Я пожимала плечами, но знала: он не хочет встречаться со мной потому, что боится своих чувств, боится того, что появилось в нем по отношению ко мне.

 

Глава шестая

Подозрения Алены насчет Полины вскоре оправдались. Я заметила, что эта женщина следит за мной. Я чувствовала ее взгляд, она всегда незримо была где-то рядом, за моей спиной.

Что ей было нужно от меня? Руководила ли ею обычная женская ревность? Могла ли она, каким-то образом узнать о нас с Аленой? Это предположение особенно беспокоило сестру, и вскоре она обнаружила, что повод для беспокойства у нее есть.

Все это время Алена беспрестанно думала, просчитывала, составляла план действий, которые приведут нас к осуществлению ее мечты, ставшей навязчивой идеей, не покидавшей ее ни на минуту. И все это время, несмотря на то, что порой она балансировала на грани провала, ей удавалось все, или почти все…

Но внезапно везение изменило ей.

Что-то пошло не так.

Виктор Борисович оказался не тем человеком, с которым можно было шутить.

- Я знаю, кто вы, - сказал он Алене, когда она позвонила ему в гостиницу, чтобы договориться о встрече. - Не советую играть со мной. Для вас это может плохо кончиться.

- Вы привезли деньги? – спросила Алена.

- Вы не получите никаких денег! – ответил он.

- Тогда все узнают, ждите завтрашних газет! – сказала Алена и положила трубку. Теперь она не знала, что он предпримет. Но она почувствовала, что если сейчас прервет разговор, то он забеспокоится. И это даст ей временное преимущество.

Она проследила за ним. Он вышел из гостиницы, и когда она поняла, что он направляется к Владимиру, она похолодела. Неужели она проиграла? Сейчас он все расскажет, и все будет кончено. Но очевидно в то время, пока Арсеньев находился в квартире Владимира, что-то спугнуло его. Он вышел из подъезда через несколько минут после того, как вошел в него. Потом она увидела выходящих друг за другом Светлану и Полину. К тому времени, она уже знала, какие отношения связывают Владимира с той и с другой. Значит, он до сих пор, несмотря на все свои клятвенные заверения в любви, позволяет себе за ее спиной встречаться с другими женщинами… и даже с двумя одновременно, она усмехнулась. Ну что ж, сейчас это оказалось кстати. По всей видимости, Виктор Борисович испугался кого-то из этих женщин. Возможно тот человек, который преследовал ее и разбился в погоне, успел сообщить Арсеньеву, что за денежным переводом приходила молодая женщина. Лица ее он видеть не мог - она всегда была в темных очках, в шляпе, скрывающей волосы. Вероятно Виктор Борисович предположил, что женщина, которой стало известно то, что произошло в тайге, могла быть близка кому-то из участников той истории, и значит, любая из этих двух женщин, которых он застал в квартире Владимира, могла быть женщиной, шантажирующей его. Поэтому он так быстро ушел… они спугнули его… Ей опять повезло!

Алене удалось незаметно следом за ним пройти в гостиницу. Она подошла к его двери. Постучала.

- Кто это? – из-за двери спросил он.

- Это я… – тихо отозвалась она.

- Это вы, Полина? – спросил он, и она вздрогнула от неожиданности. Полина?! Вот оно что! Значит, все-таки докопалась до истины, проныра юродивая!

- Да, – сказала она, – это я.

Он открыл дверь. Она вошла. Он взглянул на нее с недовольством.

- Что у вас? - спросил брюзгливо. - Учтите, у меня мало времени. Что вы знаете о Никитиной Елене Павловне?

Значит, он уже знает, что у лесника, которого они убили и закопали в тайге, были дочери. Изворотливый и ловкий подонок, этого и следовало ожидать.

- Это я - Никитина, - сказала Алена, спокойно вглядываясь в него, - но только не Елена, а Ольга Павловна. Я - дочь человека, которого вы убили. А теперь я убью вас.

Он вытаращил глаза и дышал как рыба. Она выстрелила в него. Он упал. Она вышла из номера. Услышала, что кто-то поднимаетя в лифте. Она спряталась за колонну и увидела женщину, подходящую к номеру Арсеньева. «Полина! – прошептала она, усмехаясь, - лети, птичка, прямо в клетку!».

Ей удалось выйти незамеченной. Она вернулась домой, переоделась, затем поймала такси, и велела шоферу ехать через площадь, на которой находилась гостиница, к губернаторскому особняку. На площади уже кружила милиция, стояла скорая. Пришлось простоять несколько минут в пробке. Она слышала, как вокруг говорили, что убит какой-то приезжий, убитого обнаружила горничная, и что лифтер незадолго до предполагаемого времени убийства, якобы видел женщину в темном плаще, спешно покидающую номер. Он видел Полину…

Что же теперь предпримет эта женщина? Что ей нужно? Если ей все стало известно, почему она не расскажет Максиму или Владимиру? Что она замышляет?

Она велела шоферу ехать в объезд. Ей нельзя было опаздывать. Она еще долго должна была оставаться вне подозрений. На балу, когда сообщала этим двоим новость, с удовольствием следила за выражением их растерянных бледных физиономий. И потом весь вечер смеялась, шутила, обращая на себя внимание, вокруг вился целый рой мужчин, глазевших на нее, в то время как Владимир и Максим ходили как в воду опущенные.

- Охота началась! – сказала Алена, когда мы с ней встретились после этого бала, и она мне рассказала о Викторе Борисовиче.

 – Охота началась! - глаза у нее заблестели. - Одного мы свалили!

*  *  *

Скоро свалили еще одного. Этого горемыку - Николая. Я жалела его, в глубине души считая, что он уже поплатился. Он один уже понес наказание, потеряв любимую девушку, и продолжал всей своей жизнью расплачиваться за тот день, за соучастие. Он мучился, страдал в отличие от остальных. Но Алена оставалась непреклонной. Он не должен жить, говорила она, так же как не жил больше отец.

- Ты знаешь, мне кажется, что он стал забывать, - сказала она. - По крайней мере, он старается забыть. Раньше, когда он помнил, он не мог жить спокойно, оттого и пил. А теперь перестал пить, устроился на работу. Старается подняться, значит забывает. А это уже несправедливо. Мы не можем этого так оставить.

К этому человеку она не искала никакого подхода. Считала, что нужно просто как следует напугать его, напомнить. Она звонила ему. Пела по телефону детскую песенку, которую, как рассказывал Григорий Иванович, он пел в больнице, когда находился на грани сумасшествия. Называла его «мишкой косолапым», так называла его та девушка, когда Алена слышала их разговор в палатке.

Он покончил с собой, выбросился из окна.

После этого что-то вдруг перевернулось во мне. Я стала задумываться: правильно ли мы поступаем? Имеем ли мы право - выносить им приговор?

Я сказала об этом Алене. Она посмотрела на меня внимательно и вдруг сказала:

- Ты устала, тебе нужно отдохнуть. Тебе нужно уехать на несколько дней. Поедешь к морю, снимешь домик, я дам тебе денег. Успокоишься. Сегодня же и поезжай.

Она была взволнована, обеспокоена. Ее выводила из равновесия мысль о Полине, которая исчезла после того происшествия в гостинице. Владимир начал тревожиться, говорил, что должен помочь старой подруге, что подозревает, что та вляпалась в какую-то историю, что он чувствует ответственность. Алена разыграла обиду, ревность, он долго утешал ее, польщенный. Она же с нарастающей тревогой думала о том, что Полина представляет все большую опасность, и что необходимо срочно предпринять какие-то меры, чтобы устранить это еще одно возникшее на ее пути препятствие.

Она ездила к Полине домой, - представилась сотрудницей с работы, - соседи сообщили, что та дома не появлялась.

- Неслучайно она пропала… – металась по городу Алена. - Что она задумала? О чем она хотела поговорить с Виктором Борисовичем? Каким образом ей стало известно о нас?

Она решила, что будет лучше, если я уеду.

- Ты поезжай, - сказала она решительно, - поезжай, я сама здесь разберусь. Прямо сейчас собирайся и поезжай.

Я не стала ей возражать, видела, что сейчас это бесполезно, что она словно полностью погружена в себя. Я решила, что мне лучше не мешать ей. Но на вокзале я не удержалась и позвонила Максиму. У него был такой голос, что я поняла - и для него началось… Скоро придет его время. И когда он приехал, измученный, встревоженный и просил меня не уезжать, я поняла, что должна увезти его, должна спасти. Он поехал со мной. Я не знала, что и Алена, и Полина, обе находились на вокзале и обе видели, как я целовала его, и как он в последнюю минуту вскочил на подножку поезда, уносящего нас к морю.

Мне казалось, что здесь вдали от Алены, я смогу хоть ненадолго забыть обо всем. Я так боялась, что она позвонит, и закончится все, что происходило между нами, между мной и Максимом. Я закопала свой телефон в песок. Я больше не хотела участвовать в том, что претворяла в жизнь Алена. Я хотела жить своей жизнью.

Это было прекрасное время. Стояла чудесная погода и море было таким, каким я его любила - многоцветным, спокойным, бесконечным.

Я все время рисовала человека, который стал дорог мне теперь. Я прикасалась к нему, и чувствовала, что хочу, чтобы он всегда был рядом.

А потом случилось то, что, наверное, должно было случиться с нами рано или поздно, то, от чего так предостерегала меня Алена, но чего я так хотела, сама себе не желая в этом признаваться.

Утром он ушел на утес. Я боялась за него, не хотела отпускать. Я знала, что если он уйдет, он не вернется - Алена пойдет следом. Утром я встретилась с ней на берегу, а Максиму сказала, что ходила за молоком. Я просила ее… просила, чтобы она не трогала его… Но она только взглянула на меня внимательно и хмуро.

Я не могла допустить, чтобы он погиб. Я пошла за ним на этот утес, возвышавшийся над морем огромной, таящей в себе угрозу, скалой. Я еще не знала, что буду делать, но надеялась, что мне удастся спасти его.

Когда я увидела на утесе Полину, я была поражена, ведь я ожидала увидеть Алену. Но вскоре я увидела и ее: она стояла за деревом, и в руке у нее так же как у Полины был пистолет. И он так же был направлен в нашу сторону.

Я не знала, кто из них выстрелит первой – Алена или Полина. Но одно я знала точно: Полина не станет стрелять в Максима. Она скорее выстрелит в меня. И поэтому я встала так, чтобы Алена не могла попасть в него.

Раздался выстрел.

Упала Полина, взмахнув руками, исчезнув в синеве моря и неба. Упал Максим, глухо ударившись о землю. Я кинулась к нему, обшаривая его руками, ища рану. Жив! Жив! Она не тронула его! Я подняла голову, взглянула в ту сторону, где стояла Алена, она исчезла.

Потом несколько дней подряд я видела его страх, его отчаяние, его страдания… И снова думала: вправе ли мы наказывать этих людей?

Он рассказал мне о Полине. Я поняла, что она любила его, хотела защитить. И снова мысли о том, что мы вторгаемся в чужую жизнь, не покидали меня. Полина и этот старый официант были непричастны ко всему, что произошло в тот далекий день в тайге. За что Алена убила их?

Но я продолжала вести себя так, как хотела сестра. Что-то заставляло меня… Максим считал, что ко всему, происходящему с ним в последнее время, причастна Полина. Конечно, я не стала его разубеждать. Разве я могла во всем признаться ему? Чтобы укрепить его догадки, я даже сказала, что Полина следила за мной все это время - до нашей встречи и после… Сыграла в наивность, как говорила Алена.

Возможно, если бы он рассказал мне о том, что случилось тогда в тайге, если бы я почувствовала, что он глубоко раскаивается, я бы смогла простить его. Он начал было говорить, но тут же замолчал, словно испугался. И я все поняла тогда, почувствовала сердцем. Он не раскаивался. Он просто боялся. Страх мучил его все эти годы. Только страх.

Мне было очень тяжело, и я не знала, что мне делать. Я боялась, что, несмотря на мои уговоры, он пойдет в милицию, и тогда откроется правда о нас с Аленой. Я знала, что не смогу объяснить сестре, почему я закрыла его собой, не дав ей возможность выстрелить в него. Вечером того дня я снова пришла на каменистый берег. Она ждала меня.

- Зачем ты так поступила? - спросила она. – Почему ты не дала мне убить его?

- Я сама хочу это сделать, - ответила я и попыталась улыбнуться. - Ты все делаешь сама, и даже одного мне не ставишь.

- Я думаю, тебе не нужно этого делать, - сказала она, - я хочу, чтобы ты в случае чего была вне подозрений.

- Нет, - я старалась, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно, - я тоже должна что-нибудь сделать. Для папы… - я отвела глаза.

Не знаю, поверила ли она мне.

- Что он собирается делать? – спросила она.

- Он хочет, чтобы мы уехали.

- Пусть едет, - сказал она, - едет один. Ты должна остаться.

- Но… - начала я.

- Ты должна остаться, - повторила она.

- Хорошо, - сказала я. Сердце упало. Наверное, больше я никогда не увижу его.

Он уехал - растерянный, обиженный. Смотрел из окна и глаза его были такими… А я осталась…

Потянулись пустые дни. Я думала о нем. Об Алене. Я не знала, жив ли он еще. Алена оставила мне сотовый, и иногда звонила, спрашивала - как я. Я говорила что-то и все время боялась, что она сейчас скажет: «Вот и все…» И однажды она сказала: «Сегодня ночью еще с одним будет покончено».

- Будь осторожна, - только это я и могла произнести, – будь осторожна…

Я помчалась на вокзал. Мне было страшно. Страшно за нее. И за него. Я не знала, что делать. Кто должен умереть сегодня – Владимир или Максим? Я должна успеть, успеть!

Добираться на поезде было долго, я взяла такси, и через пару часов была уже в городе. Первым делом я поехала к Алене. Окна ее квартиры были темными. Я вспомнила - она говорила, что Владимир купил дом в пригороде, особняк у реки, я вспомнила название этого места. Позвонила Максиму, сказала, что приеду завтра утром. Я разрывалась между ними обоими - Максимом и Аленой. Я чувствовала. Что они оба бесконечно дороги мне.

В загородном поселке я быстро нашла этот особняк, Алена мне подробно его описывала. Все смеялась над бахвальством Владимира, который покупал этот огромный роскошный дом в надежде в очередной раз утереть нос Максиму, у которого дача была гораздо скромнее.

Если бы я знала, что ждет меня, что ждет мою Алену...

Если бы я успела...

 

Глава седьмая

Все произошло перед моими глазами…

Я стояла у окна, не в силах вмешаться… не в силах помочь…

Я вошла в дом через черный ход, дверь оказалась не запертой. Возможно, Алена сама открыла ее, готовя себе путь к отступлению.

Я подошла к ней. Она умирала. Ее одежда была в крови, лицо стало серым, блестящие золотые волосы потускнели, губы запеклись, но она оставалась такой же красивой.

 Она взяла с меня слово, что я завершу то, что она задумала.

- Лена, - сказала она, - ты должна это сделать. Иначе папа нас не простит… Ты должна убить этого человека, он только притворяется хорошим, он – убийца. Ты должна это сделать, обещай, обещай мне, Лена.

Я наклонилась к ней, погладила ее по лицу:

- Я обещаю, Алена.

- А теперь иди, тебя не должны видеть рядом со мной. Иди… Я люблю тебя, помни… – ей было тяжело говорить. Она умирала.

Я ничего не могла сделать. Мне нужно было идти. Никто не должен узнать раньше времени, что есть еще я. Нужно было идти. И я ушла. Я оставила ее одну на холодном полу, в чужом доме. Мне так хотелось остаться, взять ее за руку, вытереть кровь на лице, обнять, утешить. Но она умерла одна, совсем одинокой, так же, как и жила.

Я спряталась в рощице, отсюда хорошо был виден дом. Я видела, как вошел в дом Максим, как через некоторое время он вышел. Он прошел совсем рядом со мной. Я слышала его дыхание. Скоро он исчез в темноте. А я осталась. Я должна была проводить Алену.

Издали я видела, как ее окружили люди, поднимали на носилки, несли к машине. Одна рука ее, прекрасная, тонкая, свесилась и болталась так некрасиво, так не похоже на мою Алену. Ее закрыли чем-то черным, но даже издали я видела рыжие волосы, словно горевшие в свете фар. Ничего больше у меня не было, ничего, кроме памяти о ней и о папе.

Я снова вспомнила, как играли мы тогда в снегу возле нашей избушки в том далеком серебряном лесу. Я помнила ее смех, и папины глаза стояли передо мной, и еще я вспомнила, какими остекленевшими, чужими и пустыми стали они после того, как прозвучал выстрел. Сейчас я вдруг подумала, что стрелять мог и Максим, ведь Алена так и не узнала, кто выстрелил тогда, кто из четверых. Может быть, стрелял не он, но ведь он ничего не сделал, чтобы остановить их, удержать, вместе с ними он выкапывал яму, а потом молчал столько лет, жил, как ни в чем не бывало.

Я должна сделать то, что не успела Алена. Она оставила мне только одного. Она сделала бы это сама, - она всегда жалела, оберегала меня, - но она не успела, просто не успела… И теперь я должна сделать последний шаг.

Не помню, как я добралась до города. Я шла как слепая, не разбирая дороги. Ничего больше у меня не было, ничего... Ни папы, ни Алены, ни серебряного леса. Никогда больше мы не окажемся там - среди белых сосен, падающего снега, тишины.

Мимо меня мчались машины, вокруг были безликие дома, и в одном из них ждал меня он, последний из четверых, человек, которого я любила и которого должна была убить…

Я вернулась на свою старую квартиру. Меня встретила хозяйка, которая прибиралась перед тем, как сдать квартиру новым жильцам. Я звонила ей несколько дней назад, предупредила ее, что съезжаю, просила собрать мои вещи. Это была добрая женщина, она всегда очень хорошо ко мне относилась. Но сейчас я ни с кем не могла говорить. Я заперлась у себя в комнате, рисовала всю ночь. Алена, Алена… - стучало в виске. Ее нет больше. Отчаяние и горе разрывали мне сердце. И снова эта пустота в сердце и мысли о том, что нужно завершить начатое ею. Остался только один…

Как только рассвело, я поехала на вокзал. Город казался угрюмым, сумрачным. С вокзала я позвонила Максиму. Он приехал за мной. Улыбался, шутил, я видела - он рад моему приезду. Был ласков, и, похоже, счастлив. Словно ничего и не случилось, словно это не он был вчера в том темном доме, рядом с моей умирающей сестрой.

Когда я увидела по телевизору то, что видела тогда в доме у Владимира, все снова ясной картиной встало передо мной. Алена с кровавым пятном на груди… Моя Алена…. Сестричка моя любимая… Аленушка… Я уронила вазу. Она разбилась. Он подбежал, утешал меня. Я смотрела на него… он казался мне чужим человеком.

Ночью, словно чувствуя что-то, он не отпускал меня, целовал, прижимал к себе нежно и властно. Но я словно каменная стала, мне казалось, что его поцелуи ранят меня. Я говорила ему, что люблю, но сердце мое молчало.

Утром он ушел на работу. Я осталась одна. Долго ходила по большому и пустому дому. Вошла в его кабинет. На столе стояла фотография в золотой рамке – он и его жена. Я долго смотрела на этот снимок. Меня неприятно удивило то, что он, зная, что я буду жить в этом доме, не убрал его. Я подумала, что очень мало знаю о нем, что я наделила его теми качествами, какие хотела в нем видеть. Но по сути, я не знала о нем ничего. Не притворялся ли он все это время? Я всматривалась в фотографию, и вдруг почувствовала ревность – сильную, жалящую… Я не могла видеть, как он обнимает эту женщину. Я схватила фотографию и решила убрать ее с глаз долой, спрятать в стол. Дернула верхний ящик - закрыто. Я дернула еще раз. Какое-то неприятное чувство прокралось в сердце. Мне казалось, что он словно что-то прячет от меня, словно хочет обмануть, предать еще раз с того дня, когда он вместе с теми, кого уже наказала Алена, изломал нашу жизнь.. Сильное раздражение, злость, неистовая ярость охватила меня. В каком-то исступлении я стала дергать ящик. Он не подавался. Где же может быть ключ? Я стала метаться по кабинету, переворачивая и круша все на своем пути. Где, где же ключ?

Ключ был в кармане его домашнего халата, я прижала мягкую ткань к лицу, вдохнула его запах, стиснула зубы. Я не хотела, не хотела любить этого человека. Я справлюсь с этим чувством, чего бы это мне не стоило.

Я открыла ящик стола, руки дрожали. Под маленькой пожелтевшей карточкой чернел матово Аленин маленький пистолет. Я взглянула на снимок, и у меня потемнело в глазах: папа, обнимая маленькую Алену, улыбался, щуря добрые родные глаза.

* *  *

Он приехал раньше, чем я предполагала. Я стояла на заднем дворе с мольбертом. Вид отсюда открывался замечательный: рощица, река, посветлевшее небо - сиреневатое, пронизанное насквозь золотистыми солнечными лучами. Стояла прекрасная погода. Я усердно делала вид, что занята пейзажем.

Он вышел из машины, в руках букет белых лилий - моих любимых. Надо же, какой внимательный, запомнил. Он положил цветы на крыльцо, начал выгружать из машины какие-то коробки. В мою сторону и не взглянул ни разу. Вошел в дом.

Я подошла к крыльцу, открыла верхнюю коробку, увидела свои рисунки. Значит, теперь он все знает. Почему-то я не почувствовала ни страха, ни беспокойства. Какое-то безразличие охватило меня.

Наверное, Алена была права, когда говорила, что он только притворяется хорошим. Втайне от меня ходил ко мне на квартиру, рылся в моих вещах. Теперь он все знает. И теперь пришло время мне исполнить то, что начала Алена. Он должен ответить за ее смерть, за смерть папы. Он - последний из четверых.

Я вошла в дом. Так и есть. Первым делом пошел в кабинет, за пистолетом. Он не найдет его в верхнем ящике письменного стола, потому что пистолет у меня.

Он обернулся. Увидел направленный на него пистолет.

- Лера! – сказал он – Лера!

- Я не Лера, - сказала я, - я не Лера. Я – Лена. Никитина Елена Павловна.

Он смотрел на меня. И я увидела, что в его лице, в его глазах нет больше страха, только боль и недоумение. Он больше не боялся.

- Лера… – он протянул руку, - Лера, прости меня, прости меня…

Он шагнул ко мне.

Я выстрелила.