Глава первая

Много лет назад, в незапамятные времена, мирные горы были однажды потрясены небывалым грохотом — извергался разбушевавшийся Эльбрус, из чрева гиганта вылетали раскаленные камни, выползала клокочущая огненная лава. Застывшие с той поры вершины, покрывшиеся кое-где белым ледовым панцирем, встревожились нынче снова. Здесь начался жаркий бой. Застонало оглушенное стрельбой и взрывами ущелье.

Батальон капитана Соколова обстреливал автоколонну противника с самых разных точек. Была брошена первая граната: описав дугу над острогрудой скалой, она упала под колеса впереди идущей машины — раздался взрыв.

Махар Зангиев, замерев, испуганно смотрел, как кувыркается на дно крутого и глубокого ущелья сброшенный взрывом с дороги немецкий фургон. Он высунулся из укрытия по пояс, не обращая внимания на свистящие над головой пули.

— Эй! — вскрикнул Асхат Аргуданов, схватил Махара за локоть и потянул вниз. — Если будешь так высовываться, из твоей башки сделают сито, понял?!

Махар опустился за каменный выступ.

— Отстреливаются, гады! — удивился он.

— А ты как думал? Испугаются тебя и сразу поднимут руки вверх? Гитлер капут! Ошибаешься. Они огрызаются. Так что пока не перебьем всех фашистов — стреляй метко!

Аргуданов выстрелил, одновременно с ним выстрелил и Зангиев. Оба бросили друг на друга короткие поспешные взгляды, как бы спрашивая: кто из них уложил наповал немца, выпрыгнувшего из фургона и пытавшегося спрятаться за скалой? Однако времени выяснять не было, только успевай стрелять.

Соколов с группой бойцов спустился ниже, чтобы подобраться к колонне поближе; он еще издали заметил, как немцев привлекла теснина и с десяток солдат во главе с офицером метнулись туда, отыскали тропу и стали карабкаться наверх. «Ничего у вас не выйдет, — зло обронил Виктор, — не пройти вам за нашу спину ни за что». Ноги его скользили по неустойчивой щебенке, держаться приходилось то за выступ скалы, то за ветки кустарника, чтобы не скатиться с крутого спуска.

А вот и удобное для засады место. Залегли в ожидании противника. Ждали недолго. Снизу донеслись голоса, шум: это немцы поднимали наверх пулеметы, минометы. Бойцы приготовились стрелять, нетерпеливо выглядывали из укрытий.

— Огонь!

Третьи сутки в ущелье шел бой, выстрелы смолкали лишь поздно вечером, когда все вокруг погружалось в непроглядную темень. Оказавшись в западне, немцы никак не могла вырваться из окружения.

В одной из схваток получил ранение Саша Прохоров, ему перевязали левую руку выше локтя — пуля задела мякоть. Тем не менее Соколов отправил его в санчасть.

— В горах самое первостепенное — занять надежную позицию, — беседовал с бойцами одним из вечеров политрук Константин Степанович Карпов, довольный тем, что егерям не удалось пройти наверх. — Один, говорю, пулеметный расчет, занявший удобную позицию, может нанести противнику колоссальные потери. Отец нашего комбата Алексей Викторович Соколов нередко приводил слова Серго Орджоникидзе: мол, десяток бойцов, хорошо знающих горы, может преградить путь целому полку. Во как! Горы есть горы! Если знаешь их, то они тебе помогут. Но могут и наказать, если понадеешься на авось. Так что на горы надейся, а сам не плошай.

За ночь успевали и выспаться, и смену в карауле отстоять, и наговориться вдоволь. В часы затишья поведывали бойцы друг другу все самое сокровенное, как перед смертью.

— Ты-то что не рассказываешь, как здесь оказался? — спрашивали цыганского вида бойца по фамилии Николаев.

— Или не знаете? — заговорил цыган, и уже с первых его слов вспыхивали, как огоньки горящих самокруток, то тут, то там добрые смешки. — И фамилию взял у батьки, — говорил он чуть простуженным голосом, — Николаев. Стало быть, так: Никола Николаев. Самая настоящая российская фамилия. Работал до войны кузнецом в колхозе имени Ленина в станице. Как оказался здесь? Больно горы красивые, заворожили…

— Ну-ну, не тяни, — заинтересовались сослуживцы.

— Семьей со временем обзавелся, — продолжал Никола. — И жинка у меня славная, и детки… Проезжал наш табор мимо станицы как-то. Остановился неподалеку. Стоим день-другой. Старшие ходят по станице, отправляются и подальше. А у нас, подростков, задание — промышлять. Да, да, цыганить. Захожу в один двор. Мужик дом ремонтирует. Что-то на крыше делает. Чего тебе, малец? — спрашивает. Что мне нужно? Поесть что-нибудь. Барахло какое-нибудь. А лучше всего, конечно, деньги. Мужик на крыше вскрикнул: ты верно заметил! Всю свою сознательную жизнь человек деньгам счет ведет. Как бы мы ни обзывали их, на полном серьезе толкует хозяин, а еще долго они послужат всем нам. Стало быть, и ты, мой юный друг, ничего против денег не имеешь? Собрался я уходить. После таких речей, думал, выгонит меня, как шелудивого пса. Но с места тронуться не могу. Заворожил меня мужик, потянуло к нему. Что ж, говорит он и стал спускаться с крыши вниз, буду вести с тобой счет деньгами. Тут я осмотрелся: если что — тикать. Хозяин сел на порожек и меня усадил рядом. Стал предлагать. Помоги, говорит, мне отремонтировать дом. Свой, мол, заработок будешь получать честь по чести. Нет, говорю ему, у меня времени нет торчать тут, я должен обежать еще несколько дворов. Мужик удивился: у тебя норма? А как же! — отвечаю. — Если не сделаю норму, огреют меня так, что ни сидеть, ни стоять не смогу. Хозяин покачал головой и спрашивает: а сколько дворов ты успеваешь обежать? Откуда я знаю! Ну, до какого часа отводится тебе на промысел? — спрашивает. Да хоть до трех, до пяти, лишь бы норму принес. Ладно, говорит, будешь помогать мне только до четырех, больше ни на минуту не задержу. Не-ет! — не соглашаюсь. Тут он подскакивает, хватает меня за плечи сильными ручищами. И говорит: неужто тебе не хочется собственными руками заработать деньги? Неужто лучше побирушничать? Попытался я вырваться из его медвежьих лапищ. Да куда там! И снова вправляет мне мозги: буду кормить, платить, а работу дам нетрудную. Подносить всякий материал. Не успеваю, говорит, то вниз спускаюсь, то взбираюсь наверх. Время бежит, а дело плохо продвигается. Видишь, один. А где твоя семья? — спрашиваю. Мне его вдруг стало жаль. Жена, говорит, уехала, мать ее в тяжелом состоянии. А дом протекает. Начнется страда, не до ремонта будет. Был бы сын такой, мол, как ты, а то ему всего-то три годочка, а девчонкам — одной пять, а другой два. Вошли мне в душу простые слова человека. Стал помогать. Старался от души. К работе мы привычны. И он уплатил, не поскупился. Слово сдержал.

Приезжаю к нему через год. Наш табор снова остановился неподалеку от станицы. Хозяина дома не оказалось. В кузнице, говорит жена его. Пошел к нему туда. Но он меня не узнал. Изменился я, подрос. Работник, спрашиваю, нужен? Рассмеялся: Николка, ты? Николкой называл меня. Обнял. И я рад его видеть. Будто родной мне человек. Когда я подрос, решил у него остаться. Родных у меня — только тетка. Жадная, вредная женщина. Сколько помню ее — курила и кричала на меня. Это она мне норму устанавливала. А кузнец стал мне вместо отца. Комнату в доме выделил. Женился я, его старшую дочь взял. Вот ведь как обернулось-то дело. Хорошо, что не сбежал в то утро. Говорят, судьба. Наверно. Старший сын мой в деда пошел. Голубоглазый. Только смуглый. В седьмой класс пошел. Две дочери. И второй, младший, сын. Посмотреть только не успел. Родился он ночью, а под утро меня на фронт отправили.

На рассвете получили тревожное сообщение: немцы вышли в квадрат «три пятьсот». А их альпинисты прорвались к вершинам Эльбруса. Другие же подразделения генерала Блица двинулись на помощь колонне, которая оказалась в западне в ущелье «Надежда».

Виктор был ошеломлен известием: как же такое могло случиться? Какие только ни предпринимались меры, и все, выходит, зазря — немцы перехитрили их, оказались изобретательнее, если сумели выйти к вершине. Однако как им это удалось? Ведь мы не дали фашистам пройти по ущелью «Надежда». Значит, они прошли в каком-то другом месте. В каком? В квадрате «одиннадцать»? Кровь ударила в голову: ведь чувствовал, что там слабое звено обороны, что там может случиться непредвиденное. Так оно и вышло.

Бои осложнились, когда вышли в тыл батальону Соколова немецкие горные стрелки и закрепились на высоте. Это позволило им контролировать дорогу, ведущую в тыл, затруднился подвоз в подразделение боеприпасов и продовольствия.

Бойцы удивлялись:

— Откуда здесь фашисты взялись?

— Неужто удалось им обойти нас?

— Видать, подошла подмога.

— Ползут и ползут, гады…

— Что будем делать, товарищ капитан? — Политрук Карпов ждал с надеждой в глазах, что скажет Соколов. Ведь он не только комбат, но и опытный альпинист, превосходно знающий здешние тропы.

— Нужно отбить у немцев высоту, — сказал Виктор убежденно. — Судя по всему, егеря поджидают основные силы, чтобы потом двинуться в сторону перевала. Вот что, — обратился он к Хачури и Карпову, — вы со своей ротой зайдете немцам с фланга. Двигайтесь по лощине, думаю, там будет наиболее безопасно, она не просматривается немцами. Займете удобную позицию за скалами. И ждите сигнала. Я же поведу другой отряд более коротким путем. Поднимемся вон по скале. — Соколов указал на отвесную скалу, на которую мог бы забраться лишь опытный скалолаз. — Остальные останутся здесь. Как только займем высоту — подтянетесь.

Стояла солнечная погода, но было прохладно, а легкий ветерок студил руки и лицо. Выбирать путь не приходилось, подниматься предстояло там, где было безопасней. Передвигались осторожно, чтобы не обнаружили немцы.

Виктор первым полез по почти вертикальной скале, заколачивая стальные крючья в гранитные трещины, затем цепляясь за крючья металлическими скобками. Взбирался он, как по вертикальной лестнице. Остальные бойцы подтягивались на веревках.

Осилив препятствие, устроили непродолжительный привал. Бойцы, вытирая с лица градины пота, подбадривали друг друга.

— Комбат и нас обучит альпинизму, — сказал Асхат Аргуданов.

Подхватил Махар:

— В горах живем, пора бы и нам научиться.

— Мне-то приходилось еще и не так бегать по горам… Как туру. — Асхат не удержался от подначки: — Это ты выбрал себе профессию, чтоб весь день сидеть в кибитке и крутить баранку. — Слово «кибитка» он насмешливо выделил.

— Асхат спутал автомашину с чабанской арбой, — не сдавался Махар. — Это у вас кибитка, у нас — кабина.

— Зять твой, — заметил Никола Николаев, — за словом в карман не полезет.

— Ничего, — бросил Аргуданов спокойно. — Будет время, прикручу я шоферишке гайки.

— Смотри, не сорви резьбу, — шутливо заметил цыган.

Отряд вышел к ослепительно сверкающим снегам. Бойцы залегли за ребристыми выступами скал, и вскоре завязалась перестрелка. Немцы не ожидали, что у них в тылу окажется противник, пытались сменить позиции, торопливо переносили пулеметы, минометы, боеприпасы… Но из лощины по ним открыла огонь рота Хачури.

Асхат с Махаром заняли позицию за самой отдаленной скалой, затаились, наблюдали за местностью. Свистели над головой пули, неподалеку взорвались мины — фашисты стреляли из 123-миллиметровых минометов.

Непривычно было лежать на снегу: на дворе еще август, сверху пригревает солнце, а вокруг ослепляющая глаза снежная белизна.

Зангиев достал из-за пазухи гранату, терпения больше не хватало, выглянул: куда лучше всего запустить ее?

— Не высовывайся! — одернул его Аргуданов. — Сколько раз говорить тебе одно и то же. Привык, понимаешь, за баранкой лихачить. Думаешь, и здесь пройдет?

— По-твоему, так и будем лежать на снегу?! — возмутился Махар.

— Не шуми, не отморозишь себе… Вот, что мы сейчас сделаем, — осенила Аргуданова мысль. — Я перебегу вон за тот выступ. А ты следи. Как только покажется фриц — стреляй. Понял?

— Ага.

— Ну, приготовились.

Асхат привстал и, пригнувшись, стремительно побежал к скале, проваливаясь в снег по колено. Он добежал до выступа, но никто из немцев не показывался, обстрел почему-то стих. Аргуданов помахал рукой. Настала очередь проскочить простреливаемое пространство Махару. Он замешкался: Асхат, кажется, и не думал его подстраховывать — повернулся спиной, будто его и не существовало.

Сделав шаг-другой, Асхат вдруг вовсе исчез, словно провалился в глубокий снег. Брат Заиры всегда удивлял Махара своими странными поступками — в вот тому подтверждение! Куда его унесло? Других ругает за лихачество, а сам вытворяет бог знает что…

Вновь прозвучали выстрелы. Зангиев обратил внимание на темное пятно на снегу, оно появилось там, где только что скрылся Асхат. «Неужто его ранило?» — испугался Махар и не раздумывая бросился по свежему следу.

А вскоре уже вздохнул облегченно: это Асхат, лежа на снегу, целился из винтовки. Ног совсем не видно, впечатление такое, будто он стоял по пояс в снегу.

— Живой! А почему меня не прикрывал? — Зангиев тревожно задышал над ним.

— Не до тебя было. Смотри, уходят. Тикают. Как звери, почуяв опасность.

У Асхата загорелись глаза, как у азартного игрока во время головокружительной удачи.

— Лежи здесь, — предложил он и поджался, как бегун на старте. — Упускать фрицев нельзя. Понял?

— Нет, не понял! — взвился Махар. — По-твоему, я сюда лежать на снегу пришел?

— Разговоры, рядовой Зангиев! Ты в армии или среди своих пацанов? — одернул Аргуданов. — И не на свидание пришел. Я здесь старший, меня назначил капитан Соколов. Выполняй, что приказываю.

Асхат замер: за скалой мелькнула чья-то тень.

— Вот она, фрицевская морда…

Махар торопливо упал на колено, пытаясь опередить с выстрелом Аргуданова.

Выстрелили одновременно и, как в прошлый раз, переглянулись, от души рассмеялись, снимая напряжение и тревоги минувших минут.

На этом схватка с альпийскими стрелками, однако, не кончилась, время от времени они группами появлялись вновь. Комбат Соколов, занимающий рубеж с группой бойцов у развилки двух теснин, где особенно было опасно и немцы могли пройти наверх, прислал на подмогу друзьям Николу Николаева и с ним еще троих бойцов.

Из-за скалы, которая находилась в трехстах метрах от бойцов, открыл огонь пулемет противника.

— Без моей команды не стрелять! — приказал Асхат. — Пусть подойдут поближе.

Нужно было экономить боеприпасы, стрелять без промаха.

— Послушай, ты как настоящий командир…

— Разговоры! — оборвал Махара Аргуданов. — И не отвлекайся. Смотри в оба, чтоб ни один фриц не прошел.

Окружить и уничтожить советских бойцов фашистам не удалось, провалилась и попытка выйти к верховьям горной реки Ингури. Продвинуться далее перевала Чипер-азау немцы не смогли. Однако опасность нового штурма по-прежнему оставалась.

— Послушай, Асхат, — доверительно заговорил Махар. — Ты не боишься?

— Этих гадов?!

— Нет, я не так выразился, — поправился Махар. — Хотел спросить — тебе не бывает жалко?

— Кого? — нетерпеливо оборвал Асхат. — Этих гитлеровцев?

— Стреляем друг в друга, как охотники в туров. — Махар никак не мог забыть того молодого немца, в которого совсем недавно выстрелил с близкого расстояния и попал ему прямо в лоб.

— Кого жалеть? Фашистов? Палачей?

— Знаю. Что я, маленький… Прямо в лоб попал…

— Они нас не жалеют. Пусть и сами получают.

Догорали короткие в горах сумерки. Отряд Соколова возвращался к стоянке полка с богатыми трофеями. Теперь многие бойцы смогут заменить винтовки на автоматы. Шли молча. День был трудным. Все устали, проголодались, едва передвигали ноги.

Виктор остановился, дождался идущего вслед за ним Тариэла Хачури, нужно было посоветоваться. Наверное, незачем тащиться немцам навстречу со скарбом и всей гурьбой. Наиболее уставших, ослабших есть смысл оставить в укромном месте сторожить снаряжение, которым пользовался отряд при преодолении скал и прочих горных препятствий.

Спускаться стали осторожно, незаметно обогнули утес. Теперь нужна была особая осторожность, один неосмотрительный шаг мог стоить жизни. Немцы уже близко, доносились их голоса, обрывки фраз. Виктор напряженно прислушался: его поразило то, что говорят не по-немецки. По-английски, что ли? Что за чертовщина! — удивился он. Померещилось, что ли? Как здесь могли оказаться англичане? Что-то тут не так. Надо проверить. Виктор твердо решил: надо взять «языка».

— Без команды не стрелять, — шепнул он стоящему рядом Тариэлу, а тот так же тихо передал команду по цепи.

Показались силуэты двух идущих впереди людей.

Бойцы смотрели на Соколова, и не могли скрыть недоумения: почему комбат тянет с командой? Пора открывать огонь. Может, он намеревается вступить с ними врукопашную? Дальнейшие действия капитана их вовсе поразили: вместо того чтобы открыть огонь, комбат приказал отходить. Бойцы подчинились, попятились и залегли за скалой, уступая немцам пятачок под пушистыми елями.

Времени прошло, пожалуй, немного, но им показалось, будто фашисты двигались, как улитки. Да где же они? Уж не раздумали ли подниматься наверх? Виктор нетерпеливо выглянул из укрытия и чуть было не выдал себя, спасло то, что немцы не смотрели в его сторону, и он успел вовремя спрятаться.

Они остановились у пушистой ели, то ли решили подождать остальных, то ли передохнуть; один что-то тихо напевал на английском языке и очень часто повторял одно и то же слово.

Виктор тут же сообразил — речь шла о каком-то городке либо местности: Левадья, Левадья. «Так это же Греция», — вспомнил он. Прислушался. Английский Виктор изучал в институте и, хотя знал его слабее, чем немецкий, разобрал:

— Забыть не можешь? — насмешливо спросил тот, кто не пел.

Песня оборвалась.

— Представь. Хорошая была девчонка. Часто пела эту песенку.

— И что же, не дала?

— Глупая упрямица. Предпочла смерть.

— Ты не находишь, что эти горы и там, в Греции, чем-то похожи? А вот свои горы я никогда не видел. Носила меня судьба по разным странам…

— Для меня все одно. Что там, в Греции, что во Франции. Я обошел всю Европу. Надоело. Кажется, походы никогда не кончатся. Я понял одно — наша жизнь ничего не стоит. Рано или поздно нас убьют. Хочу девчонку.

И он снова запел: Левадья, Левадья…

Виктор решил пропустить первого, а второго — схватить. Кто из них двоих бабник? Как же разобраться? Пожалуй, первый, тот, что пел: Левадья, Левадья. Словно твердя: это я, это я…

Второму шагнуть Виктор не дал: набросился на него сзади, схватил за горло, чтобы он не вскрикнул, и придавил его к земле коленом. Тот захрипел, испуганно тараща глаза.

А тем временем Хачури с бойцами открыли огонь. Уложили шестерых немцев.

На допросе пленный был предельно откровенным и, кажется, не испытывал страха или угрызений совести за то, что выдает военные тайны. Отвечал так, как будто шел доверительный разговор между друзьями. Начался допрос с самого безобидного:

— Вы говорите по-английски?

— Да.

— Специально учили?

— Жизнь заставила. Много плавал. Разные страны.

— Занимались коммерцией?

— В какой-то мере.

— Вы немец? Или другой национальности?

— Швед.

— Как же вы оказались в войсках Гитлера?

— Печальная история. Был я когда-то моряком. Плавал на судах — немецких, английских, французских. В Греции меня арестовали с контрабандой. То, что платили морякам судовладельцы, было очень мало. Что-то нужно было предпринимать самим. Хотелось заработать на другом. А на чем? Лучше всего на контрабанде. Мечтал вернуться на родину с деньгами. А вышло — по-другому… Судить меня не успели. Не до меня было. Германия оккупировала Грецию. А меня, как ни странно, немцы освободили. Но с условием: или — или. Или, сказали, отправишься с оружием на Восток, или расстрел. Я отправился на Восток. Обещали, конечно, и другое. Кончится война, будет много денег. Всем обещали. Не я один такой в части. Всяких собрали. Есть, конечно, и заблудшие в жизни, отчаявшиеся.

— Каковы задачи части?

— Мы как будто бы должны были соединиться с войсками генерала Роммеля, — неуверенно ответил швед, поскольку и сам, очевидно, толком не знал.

— Который действует в Египте?

— Да.

— Вы направлялись к морю?

— Да.

— В каком именно месте вы должны были преодолеть перевал?

— Этого я не знаю… Правда… — Он задумался, точно перед выбором, говорить или нет. Но колебался он по совсем другой причине и, перехватив строгий, терпеливо ожидающий взгляд Соколова, решился все-таки сказать. — Поговаривали солдаты о том, что предстоит будто бы пройти к верховью какой-то горной реки…

— Ингури? — подсказал Виктор.

— Кажется, так называли реку. Болтали еще о каких-то удивительно красивых местах. Горной долине, зеркальных водопадах… Но пройти туда нам не удалось.

— Почему?

— Нас разделили неожиданно…

— Следовательно, здесь оказалась лишь часть отряда?

— При том меньшая. Основная группа отправилась на Эльбрус. — Он подумал и небрежно добавил: — И те, кому поручено подняться на вершину, и те, кто должен альпинистов оберегать.

— Вы уверены, что именно им предстоит подняться на Эльбрус?

— Еще бы. С ними отправилась и вся армейская элита. Генерал Блиц…

«Все ясно», — сказал самому себе Виктор и прекратил допрос.

Когда пленного увели, он поведал обо всем Тариэлу и Карпову.

— Перехитрили они нас все-таки, — вымолвил Хачури с сожалением.

— Судя по всему, егеря попытаются укрепиться на высотах в ожидании подкрепления. — Виктор, казалось, размышлял вслух. — Затем оттуда выйти к перевалу. Но если не получат подкрепления, то будут бессильны что-либо предпринять. В такой ситуации нам нужно действовать и более оперативно, и более осмотрительно.

— Что будем делать с боеприпасами, продовольствием? — спросил Карпов; все понимали — ни о каком возвращении в полк и речи быть не может. — Нам тут долго не продержаться. Может быть, отправить группу вниз…

— Каждый боец здесь нужен позарез, — возразил Хачури. — Вон сколько троп. Глаз да глаз нужен.

— Командование знает, как нам трудно, — принял сторону Тариэла Соколов.

В штабе дивизии, склонившись над развернутой на столе картой, отыскивали пути доставки питания и оружия отряду Соколова.

— Была бы хоть какая-нибудь площадка, мало-мальски удобная полоска, — докладывал генералу Тимофееву командир полка Николай Иванович Ващенко. — А то пилоты, как только не пытаются, никак не могут там сесть!

— Вся ли местность обследована горцами? — придирчиво уточнил Василий Сергеевич. У него еще свежа в памяти недавняя встреча с Мишо и его односельчанами, седобородыми горцами, которые доставили в одно из подразделений три арбы, груженные продуктами и зимними вещами. Шерстяные жакеты и носки просили передать солдатам, отправляющимся в горы, чтоб не мерзли — так наказывали горянки.

Мишо конечно же не признал бы в раздавшемся вширь генерале прежнего стройного и юного полкового командира. Да и сам Василий Сергеевич едва ли бы вспомнил горца, которого повстречал у сожженного селения давным-давно, если бы не напомнил Виктор Соколов.

Тимофеев поблагодарил стариков горцев за подарки и, разговорившись с ними, услышал: «Если понадобится другая какая помощь, мы всегда пожалуйста! — сказал Мишо и, не удовлетворенный этим, дополнил: — И проводники есть. Только прикажите. Гнездо орла укажем!»

— Горцам трудно определить, где сможет сесть самолет, — ответил Ващенко. — Может быть, летчики попытаются сами?

Тимофеев задержал в небольшом помещении штаба командира полка.

— Вот что, Николай Иванович, — заговорил комдив тихо и доверительно. — Хочу поделиться с тобой очень важным сообщением. Наши связисты запеленговали рацию. Из ущелья «Надежда» велась передача. Теперь мне понятно — она адресовалась альпинистам…

— Вот как! — Скуластое лицо Ващенко стало строгим и печальным. — Кто бы это мог быть?

Одна неприятность надвигалась вслед за другой…

— Смотрите! Смотрите! — прокричал на рассвете стоящий на посту боец.

Над островерхими каменными кряжами кружились два «кукурузника». Они то опускались в глубокое ущелье; как бы ныряя в синюю бездонную пропасть, то вновь подымались над вершинами.

— К нам на выручку, Константин Степанович, — заметил политруку Соколов.

— Смогут ли сесть?

Бойцы замерли в ожидании.

— Порхают, как стрекозы, — вымолвил Никола Николаев, лодочкой приставив руку к смуглому лбу. — То один появится, то другой. Да, видать, не отыщут посадочную площадку.

Заговорили и другие:

— Как же им сесть, когда кругом недоступные скалы.

— Черт побери! Ни боеприпасов, ни жратвы. Вот и воюй…

— А воздух! Разреженный, дышать трудно.

— Или пилоты не стараются?! — попытался пресечь Асхат.

Один «кукурузник» опускался на скалистую гриву, как будто нашел площадку для посадки.

— Смотрите!

С неба на парашюте спускался тюк.

— Придумали все-таки!

Легкий ветер, однако, уносил парашют с грузом в ущелье.

— Черт побери! Все коту под хвост…

— Да погодите. Будет каркать.

Первый тюк упал в пропасть, второй рухнул на острые скалы. От сильного удара разорвалась упаковка, и содержимое — продукты и боеприпасы — на глазах бойцов покатилось вниз…

Пилот сделал еще виток, самолет вдруг опустился совсем низко, едва не касаясь крыльями острых выступов скал.

Бойцы смотрели с испугом: самолет мог задеть крылом выступ. Никто не уловил момента, когда был сброшен еще один тюк. Он застрял между скалами неподалеку от опешивших бойцов.

— Вот так мастерство!

— Высший пилотаж!

— Как же подступиться к тюку?

— Приготовьте веревки! — распорядился Соколов.

А к обеду прибыл обоз, и появился он в той самой расселине, куда время от времени посматривал Асхат Аргуданов. На спинах выносливых ослов прибыли плотно набитые мешки.

Обоз привел старик Мишо.

— Высоко, однако, забралась война, — сказал он, удивленно качая головой.

Бойцы обступили горцев. И вскоре завязался разговор.

— Смотрю я на вас и думаю, — продолжал Мишо, — никогда и ни за что на свете не одолеть нас. — Ой потрогал бороду. — Здесь в боях участвуют люди всех национальностей. И все — как братья! А оно, наше братство, крепче любого оружия. И тогда, в гражданскую, и теперь мы заявляем одно и то же: убирайтесь прочь, ненавистные чужеземцы! Одних уже однажды уложили на острые скалы, настал теперь черед и этих.

 

Глава вторая

Головной фургон, разворачиваясь, как неуклюжая черепаха, на тесном пятачке, стал пристраиваться промеж выступа скалы и высоких сосен, тянувшихся гладкими стволами ввысь. Он остановился, едва не упираясь срезанным носом в дерево. За ним пристраивались другие.

Генерал Блиц охотно позировал кинооператорам, улыбался, показывая красивые зубы. Он был доволен: все складывалось так, как было задумано. Иначе и быть не могло — считал Блиц. На Кавказ его егеря прибыли обученными.

«Перед войной наших егерей часто можно было увидеть на учениях в Альпах, — писал об интенсивной подготовке горно-пехотных войск немецкий журнал «Кораллы». — Правда, для того чтобы их увидеть, нужно было очень внимательно всматриваться. Тысячи туристов бродили тогда в Альпах, не замечая войск, ибо оставаться незамеченным — важнейшее правило альпийского стрелка… Егеря, как кошки, взбирались на неприступные вершины диких скал, на секунду прилипали к острым карнизам и бесследно исчезали где-то в темных расселинах…»

Продолжалась подготовка солдат и во время боевых действий немецкой армии в горах Норвегии и на Балканах. И вот теперь — Кавказ.

— Цюрих! — восхищались немцы, восторженно осматривая местность.

— Швейцария!

— Мы снова, похоже, оказались в Альпах.

— Вглядитесь повнимательнее! Вы увидите то, чего там нет.

— Какая красота!

— Колоссально!

Серые скалистые утесы возвышались над вечнозелеными деревьями, расположенными островками; альпийские луга на отлогих склонах пестрели разноцветьем. Отовсюду струился чистый горный воздух.

— Райский уголок.

— Я вот до сих пор нигде не бывал, — поделился со своими однополчанами солдат с ярко-рыжими волосами и густыми веснушками на лице. — А теперь за один поход увижу, кажется, весь свет. Уже прошел пол-Европы. Украину пересек, Крым. Теперь — Кавказ. А впереди — Черное море. Пройдем путем коротким. Раз — и там.

— Да, дружище. Повезло нам. Такое и во сне не приснится.

— Можете считать, — усмехнулся молодой офицер, — что вы попали в научную экспедицию.

— Вы очень верно подметили, господин лейтенант. Учеными вернемся в Германию.

«Если вернемся…» — подумал Карл Карстен; до него долетали восторженные реплики и смех. Он оставался в машине, угрюмый, в неподвижной позе.

Гремя массивной обувью, как кандалами, вошел в фургон капитан Горт Роуфф. Тяжелая, мясистая челюсть его отвисла, будто был он чем-то недоволен.

— Карл! — заговорил он громко, словно находился далеко от него. — Что это ты развалился? Выходи. Там полным ходом снимают кино. Тебя разве не касается? Иди, ждут.

Карстен не трогался с места. Развалился на скамейке и ноги вытянул перед собой.

— Позови-ка мне лучше врача! — бросил он.

— Что так? — Роуфф перестал ухмыляться.

— Трясет что-то. Температура подскочила.

— Ну-у! Это ты брось. — Горт Роуфф, похоже, не поверил ему, воспринял сообщение с обиженным видом: что это ты, мол, разыгрываешь так бездарно!

— Не было, а теперь крутит! — говорил Карл раздраженно. — Болезнь не выбирает время. И желания твоего не спрашивает.

— А как же восхождение?

— Ничего. Думаю, переживу. Поведешь ты. Либо Грот.

— Ну-у! Это как скажет начальство. Не мне решать. Ты у нас первым номером стоишь.

— Решать тут нечего. Обстоятельства так складываются.

— А ты не разыгрываешь, случайно? — заподозрил Роуфф.

«И этот рвется на Эльбрус, рвется туда, как к самой заветной цели. Что же тянет его туда? Неужто хочет испытать себя, проверить волю, закалить характер? Ничего подобного! Славы хочет. Его не останавливает опасный путь, разреженный на большой высоте воздух».

— Ладно. Позови врача.

Прогремев башмаками, Роуфф ушел. И видать, поднялось настроение у него — насвистывал мотив походной песни.

В конце января тридцать третьего года отец Карла, усталый и печальный, чуть прихрамывая на раненую ногу, которую прострелили ему в первой мировой войне на Восточном фронте, поздно вечером переступил порог дома. Он долго мылся под краном, словно не хотел показываться на глаза домочадцам. Мать, как всегда, поднесла отцу чистое полотенце и, ласково взглянув на него, мгновенно установила, что он не в духе. Спросила: здоров ли? Это было для матери главным, поскольку настроение дело преходящее, а болезнь не всякая проходит бесследно. Отец, перехватив ее взгляд, как будто понял, что нарушил семейную традицию, не поцеловал ее в щеку, как это делал всегда, возвращаясь с работы. Спохватился, виновато промолвил: «Ничего, мать».

Позже, когда мать и сестренка, года на три младше Карла, улеглись спать, отец решился поговорить с сыном, с которым всегда был откровенным. В Берлине, сказал он, творится что-то невообразимое, люди в смятений: что происходит? Рейхспрезидент фельдмаршал Гинденбург назначил главой правительства Адольфа Гитлера, предводителя нацистов, бывшего венского бродягу, которого сам же еще недавно насмешливо называл «ефрейтором». Неискушенные немцы, продолжал отец, не верят: возможно ли такое? Дорого же обойдется германскому народу столь легкомысленное отношение к своей судьбе. По улицам уже шагают колонны штурмовиков, украшенные вызывающей свастикой. Наступает страшная пора, сын. Будь осторожен, смотри. И тебя могут втянуть… Стоит один раз оступиться, и тогда ни за что потом не отмыться. Я верю тебе, Карл, но тем не менее еще и еще раз призываю: будь осторожен!

Карл учился на третьем курсе медицинского института, а в свободное от занятий время занимался спортом. Студенты, те кто придерживался нацистских взглядов, и его пытались завербовать, однако Карл не поддавался, держался от них в стороне.

Отец стал взволнованно рассуждать: говорят, каждый народ достоин, мол, своего правителя. Но скажи, сын, все ли мы одобряем то, что творится нынче в Германии? Нет. И он тут же приводил веские аргументы: народ Гитлера не выбирал. Большинство не за него! В тридцать втором году на выборах нацисты потеряли два миллиона голосов. А рабочие партии, кстати, собрали тогда на полтора миллиона больше. Как же тогда Гитлеру удалось обмануть народ? Во-первых, с помощью заговора. Промышленники и банковские магнаты — Тиссен, Крупп, Шахт, Шредер настояли, чтобы Гитлера сделать главой государства, который в свою очередь проводил бы выгодную им политику. Во-вторых, мы, дисциплинированные немцы, вовремя не затрубили тревогу, не поднялись против такого нарушения наших гражданских прав. В итоге победили фашисты…

Уже через месяц после той беседы с отцом начались провокации — нацисты подожгли рейхстаг, обвинив в этом неугодных им коммунистов. Вслед за этим потянулись массовые аресты ни в чем не повинных людей, затем расстрелы.

После окончания берлинского института Карл продолжал увлекаться больше альпинизмом, нежели медициной, сторонился политики. И отец считал, что это даже лучше. Единственный раз попытался воспрепятствовать ему, когда Карл отправлялся на Кавказ штурмовать Эльбрус — он тревожился, как бы сына не отправили с каким-нибудь шпионским заданием. «Просто так тебя в Россию не отправят!» — высказался он начистоту. Карл стал защищаться: я не шпион, я — спортсмен. И заверил отца в том, что скорее откажется от поездки, о которой столько мечтал, чем согласится поступить против своей совести.

А вот теперь уже наступил черед и Карла: ему напомнили о долге перед рейхом. Что же от него потребовали? Повести группу на Эльбрус. Вроде бы и не так много, если учесть, что других соотечественников заставляют убивать, разрушать, уничтожать. Однако чем ближе наступал день восхождения, тем тревожней становилось на душе Карла. Отец его незримо присутствовал рядом. «Что я ему скажу? — мучительно думал он. — Прости, мол, папа, так получилось, мне приказали, а я не смог не выполнить…» Ни отца, ни тем более себя обмануть ему, разумеется, не удастся.

В последнее время Карла преследовал один и тот же сон: он оказывался на краю пропасти, с которого вот-вот упадет на острые скалы. Как быть? Что предпринять? Не с кем поделиться, некому доверить тайну. Напротив — нужно всячески скрывать свои сомнения.

Тревожное беспокойство охватило Карла уже тогда, когда грозно и не спеша проезжала автоколонна по улицам разрушенного городка: он тоскливо смотрел на груды камней, оставшихся от зданий некогда симпатичной центральной площади, и, стоя у разрушенной гостиницы, невольно оглядывался. Ему казалось, что из-за опаленной стены появится Виктор Соколов и сурово скажет: «Вот как вы, немцы, отплатили за наше щедрое гостеприимство!»

«Нет, Карл, — сказал он себе, — ты должен отказаться, ты никогда потом не сможешь простить себе то, что в решающий час смалодушничал, поступил против своей совести».

Острая боль в ноге будто подсказала, как нужно ему действовать. И тогда, в тридцать девятом году, как и теперь, заболевание началось от нервной перегрузки. Карла возмутило тогда странное поведение Конрада Эбнера, он понял, что не из-за простуды отказывался от восхождения руководитель делегации — никаких признаков ее до последнего времени не наблюдалось. Карл пришел к выводу, что Конрад Эбнер не альпинист, а прибыл на Кавказ для иной, отнюдь не спортивной, цели. И очень винил себя за то, что не решился поведать Виктору Соколову о своих подозрениях.

Карла бросало в жар, поднималась температура, и боль в ноге становилась нестерпимой.

— Ну это никуда не годится, — сказал врач. — У тебя, коллега, высокая температура. Ты считаешь, что это от ноги?

Карл кивнул.

— Ну-ка, сними сапог.

Врач осмотрел ногу.

— Покраснение. Похоже, рожистое воспаление голени, — сказал он. — И часто такое происходит? Я имею в виду ногу.

— Третий раз за последние годы.

— И что же ты делаешь? Как лечишься?

— Да, в сущности, никак. Знаю, что нужно тепло. С шерстяными носками не расстаюсь с осени и до весны.

Врач нахмурился, удивленно развел руками, но что-либо сказать не успел: рванув на себя дверцу машины, вошел генерал Блиц. На сей раз он не улыбался, как это делал перед кинооператорами, напротив, был недоволен, гладко выбритое лицо казалось злым. Генерал не стал выяснять, что с Карлом, заговорил с врачом сердито, довольно грубым тоном, будто всему виной был он.

— Хуберт, мне нужен Карстен, учтите! Карстен. Я не намерен менять основного проводника. Вы слышите? Не намерен!

Врач выслушал терпеливо, склонив голову, как провинившийся школьник, и, когда генерал смолк, спокойно ответил:

— Господин генерал, Карстена необходимо срочно отправить вниз.

— Что-о? — Лицо Блица перекосилось. — Вы даете отчет своим словам?

— Да, господин генерал. Карстен не сделает и ста шагов.

— Вы отказываетесь предпринять все необходимое?! — настаивал на своем возмущенный Блиц. — Мы начинаем восхождение. Карстен должен повести группу. Он не только альпинист, он — солдат! Патриот!

— Господин генерал, — продолжал врач настойчиво, — у Карстена высокая температура. Судя по всему, у него рожистое воспаление голени.

— Что-о? — Блиц только теперь изволил приблизиться к больному и взглянуть на него с недовольством. — Карл, надо полагать, Хуберт ошибся? — Он явно не хотел уступать.

— К сожалению, нет, господин генерал.

— Где же ты подцепил эту заразу?

— Это она меня подцепила, господин генерал.

— Безобразие! — выпалил Блиц непонятно в чей адрес. — Дурной признак перед ответственной операцией.

Тревожную тишину нарушил врач:

— Кого же отправить с тобой, коллега?

— Ничего страшного. Мне никто не нужен. Машина доставит меня до места, а там я как-нибудь…

— Ты уж извини. Сам понимаешь, мое место в отряде, я должен идти с ними.

— Как-нибудь сам справлюсь.

Через час Карла Карстена отправили вниз; он никак не мог согреться, укутанный в шубу. Пора было смазать ногу, чтобы не усугубить болезнь, однако он не делал этого, тянул…

Все, кажется, складывалось так, как задумал Карл — ему удалось избежать восхождения, тем не менее он не ощущал почему-то полного удовлетворения. То, что он сделал, всего лишь трусость, но не смелый отнюдь поступок. «Трусость? Да! И это после стольких волнений, тревог, испытаний, боли, наконец? Испугался за себя. Что отец подумает? Одобрит или осудит? Может, скажет: вся твоя спортивная миссия заключалась в том, чтобы водрузить на вершине штандарт выжившего из ума неврастеника, стоило ли рисковать ради этого?.. Следовательно, наступит день возмездия? Непременно! Скажут: какое тебе дело до чужих гор! Тебе позволили однажды подняться на самую высокую кавказскую вершину, помогли бескорыстно и от души, чтобы ты смог испытать свою смелость, удовлетворить свое тщеславие. И в благодарность… Достаточно. Тут все ясно. Неясно другое. Что же дальше? Начало, только начало положено. Сделан, может быть, первый, самый незначительный, самый робкий шаг. А в чем будет заключаться весь путь? Путь? Да. Первый, второй, третий — все, вместе взятые, шаги в конечном итоге составят путь. Готов ли ты, Карл, решиться на более смелый поступок?»

— Ну, дружище, я искренне тебе сочувствую. Не повезло тебе жестоко. Такая блестящая возможность прославиться — стать национальным героем Германии. А слава досталась какому-то неизвестному альпинисту, — говорил Конрад, а на самом же деле в душе радовался: случилось именно так, как он хотел. Да и сколько времени этому удачливому спортсмену будет сопутствовать успех! — Послушай, что пишут: «Отряд под командованием капитана Грота в бушующую снежную бурю водрузил на Эльбрусе военный флаг и вымпел «Эдельвейс». Капитан Грот награжден Рыцарским крестом, а каждый его подопечный — Железным крестом. Да, Карл, твоей славой воспользовался другой. Какие почести! Крепко повезло Гроту.

«Упаси бог от такой популярности, — подумал Карл. — Клеймо на всю жизнь. От такой славы не отмоются и дети, и внуки».

— Но ничего, — продолжал Эбнер, не обращая внимания на притихшего Карстена, — у тебя есть возможность отличиться в другом. Предстоит не менее ответственная операция. И престижная, можешь не сомневаться. Поведешь на побережье Черного моря через перевал наши лучшие части. Кстати, побываешь в высокогорном селе Лариса, где тебя исцелил тот горский знахарь. Блестящая перспектива!

Карл горько усмехнулся.

— Что ты на это скажешь?

Не слышу бодрого ответа.

— Если не подведет нога, — с усталым равнодушием ответил он.

Вошел дежурный. И отвлек Эбнера.

— Господин Таран просит принять его. Говорит, дело чрезвычайной важности.

— Пусти его, — бросил Конрад недовольно, а когда дежурный скрылся за дверью, обратился к Карстену: — Побудь, пожалуйста, в соседней комнате. Потом мы продолжим разговор.

Карл удалился в соседнюю комнату, непроизвольно повторив странную фамилию: Таран. «Кто бы это мог быть? Определенно, осведомитель Эбнера, — решил он. — Явился, очевидно, с важной информацией».

Карл остановился у неприкрытой двери, сквозь зазор которой можно было услышать и даже рассмотреть гостя. Карстен никогда не отличался любопытством, но сегодня почувствовал сердцем, что должен поступить наперекор привычке — взглянуть на этого самого Тарана и послушать его.

Длинные черные волосы не держались на голове Азамата, рассыпались, прикрывая лоб, но ему было не до прически.

— Господин Таран, я вас уже предупреждал, — сухо встретил его Конрад, — без вызова никогда сюда не являйтесь.

— Я понимаю, господин уполномоченный, — оправдывался Азамат. — Но дело, не терпит промедления. Я в опасности… И все может провалиться.

— Успокойтесь, — сощурился Конрад брезгливо. — И говорите толком. Самую суть. Эмоции отбросьте. Садитесь.

Азамат садиться отказался. Он никак не мог собраться с мыслями, переступал с ноги на ногу в нервном возбуждении. Чабахан, ласковая, уступчивая сестренка, с врожденным пороком сердца, превратилась неожиданно в неуправляемую неврастеничку — может погубить родного брата из-за своего слепого патриотизма.

После того как ее освободили, она закрылась в своей комнате. Вполне возможно, что с матерью Чабахан о чем-либо и говорила, но с ним, братом, упорно не желала беседовать. Ни на один его вопрос она не ответила, зато обозленно вымолвила:

— Я долго думала и поняла…

— Что ты поняла? Говори яснее, — забеспокоился он, почувствовав, что надвигается беда.

— После того как приехал дядька, ты стал совсем другим. Ссора с матерью, и вообще… Ты, ты… Меня отпускают, а Заиру — нет. Почему тебя назначили директором школы?

— Тебя это не касается. Так нужно.

— А знаешь, что сказал дежурный фриц: тебя отпускайт, а это упрямая горянка отправляйт лагер. — Она подражала немцу. — Так на меня посмотрел, как будто я им чем-то помогла.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Да, соображаю. По всем дворам фашисты шастали, как голодные собаки. Забирали последнее, что было у людей. У тети Маши увели козу. Оставили детей без молока. А к нам… к нам даже не зашли…

— А я знаю? Может быть, из-за дядьки! С него и требуй. Я тут при чем? Вот еще — она мои действия решила обсуждать, оценивать. Может быть, ты и со своей подружкой всякие такие разговоры ведешь?

— Мне стыдно о таком говорить…

— Учти, я не посмотрю, что ты моя сестра. Выбью дурь из головы.

Он выбежал во двор, оттуда на улицу. Много ли нужно девчонке с больным сердцем? Одной оплеухой можно уложить ее наповал. Что делать? Как быть? Растерялся Азамат. Недолго думая, он бросился в комендатуру.

— Нужно немедленно освобождать кабардинку! — стал упрашивать Конрада Азамат. — Прошу вас, господин Эбнер. Аргуданова ничего не скажет… я хочу… вернее, она ничего не знает. Глупые девчонки, что одна, что другая.

Глаза Конрада оставались суровыми. Но он не стал отказываться, а неожиданно перевел разговор:

— Списки коммунистов принесли?

— Да, конечно, как условились. — Азамат полез в боковой карман пиджака. — Вот они. — Протянул листок бумаги. — Я все для вас сделаю, только отпустите кабардинку.

— Девушка она ваша? — Глаза Эбнера стали какими-то стеклянными.

— Что вы, господин Эбнер! Моя сестра и кабардинка — подруги. И если…

— Хорошо! — оборвал Конрад. — Понятно. Я отпущу кабардинку. Но учтите, если попадутся еще раз, расстреляем. Не посмотрю — сестра или брат.

Он пробежал глазами список.

— Это все? Вы никого не упустили? — подозрительно прозвучал его вопрос.

— Пока все… — Кровь в жилах Азамата, кажется, остановилась.

— Надежду Соколову вы знаете? Она не коммунист?

Азамат побледнел: откуда уполномоченному известно о Наде? Она из дому не выходила все эти дни.

— Нет-нет, она не член партии…

— Вот как? Интересно.

Азамат перебирал в памяти разговор с Конрадом и не мог отвязаться от мысли: а вдруг Эбнер проверит и выяснит, что и те, другие, кого он указал в списке, не коммунисты? Дядьке легко было советовать: включай, говорил, всех, кто может вызвать у немцев подозрение, на кого питаешь зло. Даже Надю советовал включить, но Азамат отказался… Где же мог видеть ее Эбнер? Может быть, там, на полустанке, когда немцы проверяли пассажиров? Расспрашивать Надю о чем-либо остерегался: кто знает, как она воспримет его интерес. Сама же ничем не делилась с ним. Не доверяла…

* * *

От волнения дрожали руки, он никак не мог расправить плотный лист бумаги, сложенный вдвое, и прочесть текст, слезились глаза от напряжения, расплывались строчки. Он снял очки, протер глаза носовым платком, а заодно и стекла, и снова водрузил очки на орлиный пос. Теперь смог прочесть: «Эльбрус покорен, на его макушке водружено наше победоносное знамя…» Старик Эбнер перечитывал короткое послание сына, воспринимая сообщение по-новому, словно за каждым словом таился дополнительный смысл, как в закодированном тексте.

— И все-таки, — заметил он незримому собеседнику, — они удачливее нас. — Справившись с внезапно нахлынувшей на него завистью, он дал более трезвую оценку: — И мы многое сделали для них, и они не подвели нас. Одним словом, вырастили достойных преемников.

В этот день Вильгельм Эбнер решил забросить все дела: не работалось ни в саду, ни в кабинете, не хотелось и дома сидеть — потянуло с неукротимой силой на улицу. Лица прохожих светились радостью; люди возбужденно обсуждали у киосков грандиозные события. Кто-то привел слова Геббельса, который утверждал, что Германия значительно улучшила свое экономическое положение, и главным образом за счет Кавказа, откуда якобы стала поступать нефть.

Вспомнились Вильгельму пророческие слова главного идеолога Германии:

«Мы заняли страну на Востоке не только для того, чтобы ею обладать, но и для того, чтобы организовать ее прежде для себя. Мы ведем войну за уголь, железо, нефть… Если к назначенному нашим командованием сроку закончатся бои на Кавказе, мы будем иметь в своих руках богатейшие нефтяные месторождения Европы. А кто обладает пшеницей, нефтью, железом и углем — тот выиграет войну».

«Советской экономике наступил конец, иссяк моральный дух красноармейцев, — приходил к выводу Эбнер, — еще немного, усилие-другое, — и Кавказ падет, а немцы выйдут к Черному морю, и турки двинутся навстречу».

С утра и до поздней ночи в эти дни передавали по радио бравурные марши военных оркестров. Вильгельм, кажется, слушал теперь все подряд, боялся пропустить самое главное: генерал Дитмар восторженно и убежденно уверял сограждан Германии в том, что близится день победы над Россией. Затаив дыхание, Эбнер ловил каждое слово любимого диктора фюрера.

 

Глава третья

В какой уже раз генерал армии Тюленев совершал очередной перелет. Каким бы ни был утомительным, опасным путь, он отправлялся на самые решающие участки фронта, чтобы там, на месте, разобраться в обстановке. Его присутствие понадобилось, когда крупные механизированные части противника начали выдвижение из района Пятигорска в юго-восточном направлении и подошли к реке Баксан. В районе Моздока немцам удалось форсировать Терек и перейти в наступление, вклиниваясь у станицы Вознесенская в оборону 11-го стрелкового корпуса. Танки противника продвинулись на юг к подножию Терского хребта и стали взбираться по его северным склонам.

Когда создалась угроза прорыва на туапсинском направлении, Тюленев тотчас вылетел туда, чтобы на месте совместно с руководством армии организовать оборону. Иван Владимирович понимал, как важно личное руководство штабами и войсками, общение с подчиненными, будь то командир или рядовой солдат: доброе слово настраивало, вселяло в людей смелость, организованность. Командованием, штабами одновременно решались самые разнообразные задачи, нельзя было упускать из поля зрения при этом и соединения, прикрывающие границы с Турцией, оборонявшие Черноморское побережье и обеспечивавшие наши коммуникации в Иране.

Сегодня под утро Иван Владимирович имел трудный разговор со Сталиным, который оставил неприятный осадок на душе. Верховный был встревожен, возмущен положением, сложившимся на перевалах Главного Кавказского хребта. Складывалось впечатление, что он, хотя и не прямо, упор, давал понять, что виной всему является Тюленев: не все учел при организации обороны горных рубежей, в результате противнику удалось подняться на вершины. Дело обстояло не совсем так, но не стоит искать теперь виновных, к чему вспоминать о просчетах, допущенных им, Тюленевым, и прежним руководством округа, положение этим не исправить. Принял командование — отвечай! Пока войска Закавказского фронта в твоих руках, полную ответственность несешь ты, Иван Владимирович…

Штаб 46-й армии располагался в Сухуми. В последние дни вражеские самолеты проникали и сюда, они разбомбили порт, вспыхнул и загорелся с безжалостной стремительностью абхазский театр.

Трудный разговор вышел с командующим армией — Василием Фадеевичем Сергацковым.

— Как получилось, что противник опередил наши части и занял перевалы Клухорский и Санчаро? — спросил Иван Владимирович.

— Штаб стремился максимально использовать возможности армии, чтобы остановить горных егерей… — неуверенно ответил командующий.

Такой ответ Тюленева не устраивал.

— Тогда как же, генерал, понять то, что командование и штаб армии не стремились я активной борьбе за перевалы на северных склонах гор? Почему высылались туда небольшие отряды под командованием малоопытных командиров?

Позже, в ходе разбора сложившейся обстановки, Тюленев указал и другие недостатки:

— Картина прояснилась. Вы не смогли надлежащим образом организовать снабжение войск в районах боевых действий боеприпасами, продовольствием и обмундированием. Большой ошибкой командования армии было и то, что оно не установило тесной связи с местными организациями и населением, не подготовило транспортных средств для снабжения войск в горных условиях. — Иван Владимирович дал конкретные указания по усилению частей, действовавших на основных направлениях. Учитывая возможность проникновения фашистов в обход выдвинутых на перевалы отрядов, он сказал: — Возьмите под тщательный контроль все дороги. Каждую из них пусть займет стрелковая рота, усиленная саперами. Одновременно приступайте к взрывным мероприятиям, устраивайте завалы на тех тропах и в теснинах, которые плохо обороняются, но могут быть использованы противником. Разумеется, неискушенному человеку может показаться, — особо выделил Тюленев эти слова, — что едва возможно преодолеть головокружительные узкие чабанские тропы, доступные лишь горцам. Но для специально обученных и подготовленных альпийских частей эти преграды не помеха. Их не сдержат высота бездонные пропасти, острые гребни скал и лесные завалы. Поэтому не полагайтесь на то, что все это само по себе препятствие. Остановить их может только наша продуманная оборона. Только мы с вами.

— Из окрестных селений и аулов прибывают к вам проводники, — подсказал генерал Сергацков.

— Горцы знают местность, — вымолвил Тюленев мягче и с одобрением. — Они нам помогут. Тем более теперь, когда от подножий лесистых гор бои поднимаются все выше, к скалистым вершинам. И схватки с врагом становятся с каждым днем все ожесточеннее.

Фашисты рассчитывали также восстановить против Советской власти народы Кавказа: в инструкциях рейха по захвату горного края недвусмысленно указывалось на то, что им, немцам, необходимо использовать и другую, не менее результативную, проверенную веками форму стратегии, как подкуп, и таким образом склонить мусульманское население на свою сторону.

Сложная обстановка сложилась вблизи Эльбруса: взобравшиеся сюда отряды «Эдельвейс» перерезали единственную тропу к «Приюту одиннадцати», угрожая нашим частям фланговым ударом. По данным разведки, враг сильно укрепился: станковые пулеметы, расставленные один над другим ярусами и связанные между собой рациями, установлены через каждые сто — сто пятьдесят метров.

Тщательный анализ того, какую тактику применяют немцы на перевалах Главного Кавказского хребта, позволил Тюленеву сделать некоторые, весьма существенные обобщения. Фашисты применяют в горах небольшие отряды, которые действуют самостоятельно. Перед тем как начать атаку, разведка проверяет возможности прохода и обходных путей. Наступают немцы стремительно, наносят удары во фланги, заходят в тыл нашим боевым порядкам. Что касается обороны, то она, как правило, многоярусная, оборудована подковой. Еще одну характерную особенность в действиях немецких снайперов надо было учитывать: они занимают огневые позиции на внешних склонах, ниже ручных пулеметов, огонь открывают по отдельным бойцам.

23 августа в Сухуми прибыл член Государственного Комитета Обороны Берия. Он настоял, чтобы командующий 46-й армией генерал Сергацков был снят, ссылаясь на то, что вопрос этот согласован с Верховным. Берия заменил ряд ответственных работников армейского и фронтового штабов. Тюленев был против грубого администрирования, доказывал, что положение столь крутыми мерами не поправить, но воспрепятствовать им не смог.

Неприятный осадок остался на душе Тюленева после всего, что произошло. Он знал: не во всем был виноват Василий Фадеевич Сергацков. Сложности создавались во многом оттого, что армия плохо обеспечивалась всем необходимым. Собственно, в весьма трудном положении находился и весь Закавказский фронт. Чтобы противостоять натиску фашистов, нужно было по крайней мере дополучить 75 тысяч винтовок, 21 500 противотанковых ружей, 2900 станковых и ручных пулеметов, 700 минометов, 350 орудий…

Из Сухуми командующий фронтом отправился в горы. Сопровождал его Василий Сергеевич Тимофеев, принимавший участие в совещании.

— Как ни печально нам в этом признаться, — тихо и доверительно произнес Тюленев, когда машина выехала из города, — но военные действия на Кавказе показали, что мы как следует не подготовились к горной войне. Плохо знали эти места. И к нашему стыду, Кавказский хребет изучать нам пришлось по скудным описаниям и не всегда точным картам. Горцы, альпинисты — это они проводили наши боевые отряды по никому неведомым тропам. Иначе пришлось бы еще сложнее. Вспомни, сколько ошибок было нами допущено в первый период! Занимая ущелья и перевалы, мы, по странной причине, оставляли соседние высоты без прикрытия. И их, разумеется, тотчас занимал противник, а затем фланкирующим огнем выбивал нас с выгодных позиций. Мы слишком поздно это поняли. А ведь успех наступления зависит от продуманной до мелочей и скрытой от врага оперативности, внезапности в действиях.

— Была ли тогда возможность оборонять каждую тропу в горах? — спросил Тимофеев, вспомнив, как предлагал Виктор Соколов взять под контроль квадрат «одиннадцать» — именно там прошли немцы к Эльбрусу.

— Согласен, Василий. — Иван Владимирович поправил ремень, вытянул ноги — его утомила неподвижная поза. — Беда еще и в том, что наши войска не имели опыта ведения боев в горно-лесистой местности. И только теперь… Скажи, кому из наших солдат пришлось когда-либо воевать на высоте трех с половиной километров? Никогда, никому. С этим наши солдаты сталкиваются впервые. Тут-то от каждого бойца требуется предельная собранность, мужество и особая сноровка. И как ты заметил, сложности возникают из-за снабжения. Можем ли мы рассчитывать на то, что получим достаточное количество вооружения и боевой техники? Вряд ли. — Тюленев, разумеется, понимал: какие бы ни приходилось испытывать трудности, в каких бы сложных условиях ни находились солдаты, главные усилия страна направляла для разгрома фашистов под Сталинградом, поскольку именно там решалась судьба войны.

— С досадным опозданием мы создали такие усиленные батальоны, как у Соколова, — самокритично заметил Василий Сергеевич. — А они необходимы для того, чтобы действовать перед передним краем дивизий. Кстати, уже с первых дней себя вполне оправдали. Они обеспечивают главным силам свободу маневра и возможность нанесения контратак в выгодных для них условиях.

— Нужно смелее, шире применять в горах такие передовые отряды.

— Оказавшись в окружении, — продолжал Тимофеев, — батальон Соколова не только стойко оборонялся в ожидании подкрепления, но и смело атаковал противника…

Несмотря на то что дивизии удалось справиться с основной задачей, поставленной перед ней руководством фронта, — не дать пройти немцам через перевалы к Черному морю, — комдив Тимофеев был недоволен: что-то, казалось, оставалось невыполненным, незавершенным. Должно быть, такое ощущение будет до тех пор, пока немцы остаются в горах, пока угрожают прорывом в Закавказье. Очевидно, беспокойство пройдет лишь тогда, когда погонят фашистов не только с Кавказа, но и со всей страны.

— Последние дни были особенно напряженными, тревожными, — поделился Василий Сергеевич. — Никак не удавалось доставить боеприпасы и продовольствие батальону Соколова, который отправили с оперативным заданием разгромить отряд егерей, пытавшихся занять позиции вблизи высокогорного селения. Благо помогли пилоты, горцы…

— Бойцов, отличившихся в операции, надо представить к награде, — сказал Иван Владимирович.

А Тимофеев вспомнил, как Виктор Соколов, отощавший за эти несколько дней, глядел на него покрасневшими глазами. С усталой улыбкой на обветренном горным воздухом и опаленным солнцем лице он доложил о том, что задание выполнено, отряд егерей разбит. «Отдыхай, сынок», — сказал комдив ему с отеческой теплотой. И весь батальон в ту ночь отсыпался.

Тюленев крепко пожал руку Николаю Ивановичу Ващенко, командиру полка. Он был рад видеть старого сослуживца.

— Жив-здоров? Как дела?

— Держим оборону под облаками, товарищ командующий.

Разговор шел у петляющей горной дороги, неподалеку от крайних домов небольшого селения. Иван Владимирович слушал короткие четкие пояснения Тимофеева и Ващенко и смотрел с откоса в позолоченную даль — все меньше оставалось зелени, деревья пожелтели, кое-где листва окрасилась багрянцем, ветви дубов, казалось, пылали. И только ели сохраняли свой вечный, зеленый наряд.

Когда были обговорены основные вопросы, речь зашла об итогах визита Черчилля в Москву. Некоторые полагали, что глава английского правительства явился с обнадеживающей миссией: не сегодня завтра, предрекали наивно, западные державы, Англия и США, откроют обещанный второй фронт.

— Бойся данайцев, дары приносящих, — припомнил Иван Владимирович крылатое выражение древних греков. — Ведь были и такие, кто считал, будто Черчилль пересмотрел свои взгляды, трезво оценил обстановку и из противника Советского Союза стал его сторонником.

Кинооператоры снимали приезд Черчилля на пленку. Он шел мимо строя почетного караула, пристально всматриваясь в лица солдат, словно в один миг намеревался установить настроение советских людей в столь критическое для них время. В суровых лицах бойцов он почувствовал непреодолимое мужество.

— А что, если бы весной сорок второго года был бы открыт, как обещали, второй фронт и англо-американские войска высадились на континенте? — заметил Иван Владимирович, как бы размышляя вслух. — Нет, не оказались бы немцы у стен Сталинграда и в предгорьях Кавказа. Сколько людских жизней было бы спасено ценой небольших союзнических усилий!

— Товарищ командующий, разрешите обратиться?

— Соколов? — приветливо встретил Тюленев приблизившегося к нему Виктора. — Обращайся, комбат. Что у тебя?

— Горят костры на башнях в Ларисе.

 

Глава четвертая

У приземистых пушистых елей, за скалами и камнями отряд остановился: нужно было перво-наперво установить тщательное наблюдение за селом прежде, чем входить в него. Виктор Соколов поднес к глазам бинокль, висевший на шее, стал внимательно и не спеша рассматривать близлежащие к нему улочки, дворы.

Кругом было тихо и безлюдно. Похоже, немцев нет. И все-таки он не спешил: тут могла быть засада, надо держать ухо востро, быть ко всему готовым. Фашисты могли разжечь костер на башне для приманки, дескать, клюнут доверчивые советские бойцы, поспешат на помощь горцам, а мы их встретим внезапным огнем.

Неожиданно Виктор увидел одного, потом второго немца; они вынырнули из-за углового дома и пошли по утоптанной тропе, что-то аппетитно жуя, — должно быть, груши или яблоки уминали, — и перебрасывались шутками, лица были веселые. Виктор глазам своим не верил: по-видимому, сбываются его предположения! На самом деле засада, или что-то тут не так? «Нет-нет! — засомневался он. — Торопиться с выводами не надо». А сам стал соображать: уж если это засада, чего же тогда немцы так беззаботно прохаживаются по селу? Странно! Сколько их? Что они здесь делают? Виктор отыскал биноклем еще одного немца — он забрался на яблоню. Непокрытая белобрысая голова его выделялась среди румяных яблок, обильно усыпавших ветки.

На околице, у самого леса, появился подросток, он, казалось, прохаживался от нечего делать, посматривал по сторонам — явно кого-то высматривал.

— Надо его подозвать, — посоветовал Тариэл Хачури. — Мальчишка наверняка знает, что делается в селе.

— Только осторожно, — предупредил Соколов, хотя мог этого и не говорить, зная, что Хачури и без того крайне осмотрительный. — Немцы могут и за мальчишкой установить слежку.

Мальчишка по-прежнему что-то высматривал на опушке леса и сердито хмурился, как если бы с кем-то он условился встретиться, а тот подвел его и не пришел. Тариэл поднял камень размером с кулак, запустил его по дну углубления, которое образовалось от дождей. Камень вскоре выкатился промеж тонких стволов деревьев, попрыгал еще немного у ног удивленного подростка и замер в густом пожухлой траве.

Когда мальчишка увидел Хачури промеж стволов деревьев, он поманил его рукой. Тот из смышленых оказался — чинно осмотрелся, а уже потом зашел за пушистую ель и углубился в лес. «Молодец, — похвалил его Тариэл, — не стал спешить. И старого, и малого многому научит война. Мигом повзрослеет и такой вот мальчонка».

— Еле дождался вас, — едва приблизившись, сразу же стал выговаривать тот.

— Извини, приятель, — усмехнулся Тариэл, — мы еще не стали горными орлами. А то бы прилетели в один миг.

Мальчишка нахмурил черные брови: то ли не принял юмор Хачури, то ли решил подчеркнуть, что ему теперь не до шуток.

— Немцы тут. Смотрите, чтобы не увидели вас, — заметил он с напускной строгостью, когда Тариэл подвел его к Соколову.

— Сообразили. — Виктор коснулся рукой бинокля и спросил: — Скажи, кто дал сигнал?

— Мы, — ответил мальчишка. — Тут такое затевается. Дедушка Мишо вам все расскажет.

— Как же мы пройдем в село, если там немцы? — Соколов и Хачури переглянулись.

— Идти в село вам незачем. — Парнишка не обращал внимания на шутливый тон Соколова. — Сейчас все объясню: Вам нужно пройти к сторожевой башне…

— К той, что у выступа? — сообразил Виктор.

— Точно. Идите туда и ждите. — Мальчишка задумался. — А село обойдите справа.

— Ясно.

На сей раз Виктор сдержал улыбку, его покорила ранняя взрослость пацана: небольшого росточка, щупленький, с детской строгостью на лице, а душа отважная.

— Послушай, друг, — заговорил с посланцем Тариэл, провожая его до того места, где они несколько минут назад встретились, — как тебя зовут?

Парнишка засмущался.

— Тариэл.

— Вот как! — Хачури широко улыбнулся, чрезмерно обрадованный такому совпадению. — Значит, тезки мы с тобой. — И протянул ему руку для знакомства. — И меня родители назвали Тариэлом…

— Виктор?! — Карл Карстен был поражен и взволнован; он не предполагал, что встретится здесь с Соколовым.

— Карл?

Они долго разглядывали друг друга при тусклом свете, который слабо проникал сквозь небольшой дверной проем, оба в неловком замешательстве, не зная, как вести себя в такой ситуации.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком встречается. Сам так говорил, и я все очень хорошо помню.

— Как ты здесь оказался? — уже овладел собой Виктор.

— Разговор долгий, не так просто все объяснить, наверно. — Карл, прихрамывая, отошел от окошка, поискал главами, где бы присесть — нога болела, — и, не найдя ничего подходящего, прислонился плечом к холодной стене, изрядно от времени потемневшей.

— Опять нога подвела? — Вопрос Соколова невольно прозвучал насмешливо.

Карл Карстен слегка кивнул: он чувствовал, что не имеет права обижаться, а тем более сердиться на Виктора, на его холодный прием. Разве не он, Карл, непрошенно заявился сюда, в горы, вместе со своими вероломными соотечественниками?! Карстен понимал, что нужно терпеливо объясниться с Виктором, убедить его в том, что он, Карл, ему не враг, более того — явился в селение с добрыми намерениями.

— Да, опять нога, — бросил он небрежно, чтобы не отвлекаться от главного. — Пустяк, заживет, на Эльбрус взбираться не придется. Не пустяк, Виктор, другое. Ночью сюда прибудут отряды бывалых альпийских стрелков…

— Вот как? — не удержался Виктор. «Ну вот и прояснилось — известен маршрут головорезов, о которых говорил швед. Однако о них ли идет речь?»

Карл понимал, что Соколов не сразу ему поверит, его сообщение поначалу может воспринять с подозрением. И нужно было и на этот раз взять себя в руки, нужно терпение, чтобы, подавив обиду, сказать все до конца. И он продолжал:

— Послушай, Виктор. Это головорезы, а не солдаты. Им терять нечего. Это звери. Им сказали: или — или…

— Кое-что о них и нам известно, — сказал Соколов. — Значит, здесь, в районе Ларисы, решили штурмовать перевал?

— Да, Виктор. Они превратят селение в пепел, а затем пойдут дальше.

— И ты у них проводником? — На этот раз Виктор отвел глаза и уставился в дверное отверстие, как бы наблюдая за местностью, хотя этим, тщательным наблюдением, занимались бойцы, расположившиеся вблизи башни, вместе со стариком Мишо, который привел сюда Карстена.

— Ты прав, — согласился Карл: и эту горькую пилюлю он должен был терпеливо проглотить. — Миссия моя не очень завидная. Только я мог и не отправляться сюда. Да, да, Виктор. — Они встретились глазами. — Но я… решил помешать. И вот прибыл в селение заранее. Взял нескольких солдат, чтобы еще и еще раз вроде бы осмотреть местность. Верил, встречу здесь старика, а он… — Он замолчал, но вовсе не потому, что более нечего было добавить, он намеренно сделал небольшую паузу, чтобы отсечь предыдущий разговор от того, что предстоял. — Ты не думай, — жарко заговорил Карстен о другом, что в большей степени тревожило его, — не все немцы, Виктор, одобряют то, что происходит…

— У нас нет времени разбираться! — оборвал Соколов. — Не до этого. Нас держат за горло. И пока фашисты здесь — забота одна: гнать, освобождать свою землю.

— Я понимаю. И твою обиду, и возмущение…

— Вот если бы все… — Виктор направился в сторону выхода, точно разговор окончился и более нечего было сказать друг другу; на самом же деле понадобилась хоть какая-нибудь разрядка, и Соколов прошелся туда-сюда на тесном пятачке башни. Приостыв, он осудил себя за то, что резко обошелся с Карстеном, ведь одним лишь сообщением, где пройдут отряды головорезов, Карл заслуживал более теплого отношения.

— Подожди. Я еще не все сказал.

— Говори, Карл, — вымолвил Виктор мягче. — Я слушаю. Извини, все у меня внутри кипит… Не просто взять себя в руки.

— Как не понять! — Он отошел от стены, покосился на потемневшие от времени, кое-где осыпавшиеся камни. — Не знаю, как тебе сказать… Там, в городе, у вас есть предатель.

Виктор скривился.

— Кто?

— Странная фамилия: Таран.

— Таран?

— Да, Таран.

— Ты не ошибся? Может быть, как-то по-другому?

— Нет. Не ошибся. Конрад называл его именно так, и я запомнил и его лицо, и его имя… — Карл заметно нервничал, как человек, которому не верят и он вынужден терпеливо доказывать — еще и еще раз.

— Как он выглядит?

— Смуглый. Наверно, горец. Высокий. Волосы длинные… Я находился в соседней комнате и не все рассмотрел, как надо, — взволнованно продолжал Карл. — Но слышал все, что говорили. Опасный предатель, Виктор. Скажи, твоя семья осталась в городе?

Соколов задержался с ответом: вопрос встревожил.

— Мать уехала с госпиталем. А жена с сыном… да, конечно! Должна была. Ее посадили в поезд и отправили… Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я слышал… предатель называл и твою фамилию. Ах да, ты не в курсе, — спохватился Карл, поняв, что не поведал еще Соколову о том, что произошло с его женой и что намеревается предпринять Конрад Эбнер. — Жена твоя не смогла уехать из Терека. Она была в том самом поезде, которому не удалось вырваться.

— Вот оно что…

— Конрад Эбнер, наш общий знакомый, хвалился мне, что освободил твою жену, — добавил Карл с горьким сожалением. — Он так и сказал, что спас твою жену от концлагеря. Облагоденствовал… Или правильно — облагодетельствовал? А на самом деле Эбнер совсем не тот, за кого выдавал себя… Послушай, Виктор. Нацисты готовят к отправке в Германию детей. Приказ Гиммлера — отобрать детей с хорошими расовыми характеристиками. Предатель назвал и твою фамилию. Я чуть было не бросился с кулаками…

— Значит, Надя не смогла уехать? — подумал Виктор вслух. — Таран. Кто бы это мог быть? Скорее всего, кто-то скрывается под этой фамилией.

— Я пытался отыскать твою жену, Виктор, — сказал Карл каким-то виноватым голосом, будто оправдывался. — Было конечно же опасно — гестапо следит теперь и за немцами тоже. Но надо было предупредить Надежду. И я рискнул. Помню, ты жил в кирпичном доме, где большой орех растет. Так? Между больницей и школой маленький проулок? Так вот. Ваш дом занимает майор из гестапо. Двое солдат что-то ремонтировали. Спрашивать, сам понимаешь…

— Наверно, она перебралась в дом специалистов.

— Его разбомбило, Виктор. Только стены остались. Но ты не думай, ошибки быть не может, я говорю тебе… Надежда и сын твой живы. Живы, понимаешь? Только вот такой разговор я услышал…

Виктор кивнул, он думал о том, как помочь жене и сыну.

— Мне пора, — напомнил Карл. — Не знаю, как тебе сказать… Может быть, это наша последняя встреча. Попрощаемся, Виктор. И условимся о главном. Я поведу колонну по дороге, которая идет там, выше зеркальных водопадов. Ты это место называл… кажется, «Пронеси господи». Там мы будем к полуночи. Прощай. И не думай, что все немцы — наци.

Виктор словно сейчас сообразил, что Карстен уходит.

— Постой, тебе нельзя возвращаться…

— Дело не только во мне. — Карл Карстен развел руками. — Мне надо думать и о своей семье. О родных. Если я… Их сразу расстреляют. В Германии, Виктор, тоже не сладко. Друг друга люди боятся. «Все, кто не принадлежат к хорошей расе, — говорит Гитлер, — являются отбросами». Он так считает, что лишь самая ничтожная часть народов земли состоит из полноценных. Выживет самая крепкая раса. Как в лесу, выживает самый сильный зверь. А что потом? Сильные уничтожат друг друга? Так — до полного истребления? Теория зверей. Люди так не должны рассуждать, — продолжал он взволнованно. — Давно хотелось выговориться, но не с кем было. Я часто вспоминал твои слова. Ты прав — в горах люди ведут себя иначе. Горы не терпят лицемерия. Они не прощают и наказывают. Мы, альпинисты, знаем, что такое горы. Для друга они станут надежным убежищем. Для врага — кладбищем. Горы есть горы! И тогда я спросил себя: кто ты? кем пришел сюда? что у тебя на душе? чем ты отличаешься от Конрада Эбнера? Решайся — выбирай! Вот такие мысли тревожили меня с первого дня. — Он направился к выходу и остановился. — Прощай, Виктор.

— Прощай, Карл.

На этот раз они обнялись, как тогда, до войны, когда расставались добрыми друзьями.

«Нужно идти вниз, в Терек, — твердил себе Виктор непрестанно. — Нужно спасать Надю с сыном». Но тут же, стиснув зубы, брал себя в руки: не может он, комбат, оставить свой пост, когда предстоит труднейший бой. И вообще — возможно ли такое? Ведь у многих бойцов родные оказались в оккупации, и если каждый будет отлучаться с фронта, ничего хорошего не жди. Виктор хотел было поделиться с Тариэлом, какая беда нависла над его сыном и женой, но и этого сделать не решился: тут теперь у многих бойцов в тылу остались родные и близкие…

Соколов и Хачури шли во главе отряда, чуть-чуть опередив остальных.

— Все выходит на круги своя, — сказал Виктор задумчиво, высказывая лишь немногое из того, что волновало его. — Надо же такому случиться: Конрад Эбнер — уполномоченный в Тереке! Верно говорят в народе: у мерзавца отца и дети не ангелы.

— Всякое бывает, конечно. Закона на все случаи жизни нет, — ответил Тариэл Хачури, он как будто не возражал Соколову, но и не соглашался с его категоричными выводами.

Виктор прибавил шаг, точно в быстрой ходьбе находил успокоение.

— Нет, ты скажи, каким все-таки подонком оказался, а?!

— Беда, что он не один, много таких, видать, развелось нынче, — вымолвил Хачури без всякой охоты. Не было у него желания говорить об уполномоченном, стоит ли он того, чтобы тратить на него время и нервы.

— И что за предатель объявился у нас в городе? Какой-то Таран…

— Уж не Татарханов ли? — неожиданно обронил Тарная.

Виктор даже приостановился.

— Ты, как моя мать, — заметил он. — Она если кого-нибудь возненавидит, то навсегда.

— Это не совсем так, — спокойно возразил Тариэл. — Ни я, ни мать твоя против Мадины и Чабахан никогда зла не имели. Что касается Азамата, тут дело сложнее. Сам ведь только что сказал: у отца мерзавца и дети не ангелы.

— Ты считаешь, что Азамат на такое способен? Неужели до такой подлости докатился?

— Не хочу брать грех на душу, — нахмурился Тариэл, будто самому неприятно было об этом говорить. — Но он трусоват, а трус как раз и способен на все. Скажу откровенно, тем более тебе. У меня не было к Азамату предвзятости. Но мало-помалу накапливалась. Стал замечать за ним такое, что напоминало мне черты его отца и дядюшки. Я ему не верю. Ты знаешь, я был убежден, что он не придет в горы. И он вот не пришел. Ты скажешь, так случилось. Бомба разорвалась, и все такое прочее… Нет, не верю. Азамат, как и Амирхан, ненавидит нас. Не тебя или меня конкретно. Всех и все! Наши порядки, строй. Да, да, не удивляйся. Его отец, Рамазан, тоже не питал к новым порядкам большой любви. Но был совсем другим. Я удивлялся, как твой отец держит на свободе Рамазана! А потом понял. Алексей Викторович тонко чувствовал психологии человека. Рамазан не был опасен. Остерегайся, сказал мне твой отец, скрытых врагов. Они-то держат нож за пазухой. Так вот, Азамат — из таких. Из скрытых врагов. Решил он вступить в партию. Для чего? По убеждению? Нет. Никогда он не отличался активностью. Не видно было его среди молодежи. Взять, например, других парней и девчонок. Живые, энергичные. Азамат никогда не участвовал в каких-нибудь общественных мероприятиях. Замкнутый, недовольный. Значит, вступает ради какой-то выгоды? Я не стал бы голосовать против него, если бы не был в том уверен. Может быть, я ошибаюсь. Но я не один присутствовал на бюро. Все-таки меня поддержали, а не его.

— В чем конкретно мы его уличили? А всегда ли были к нему справедливы? — Нет, не во всем Виктор согласен с Тариэлом. — Сам говоришь — предлагал посадить отца Азамата. А за что? Сыном кулака, бая или кем там еще был Татарханов. Вот и засело в тебе прочно — и он такой же. Мы отшатнулись от него с самого начала, вот и он стал нас избегать.

— Время нас рассудит.

— Время… А мы? Будем ждать?

Виктор доложил командиру полка Ващенко о том, что ему сообщил Карл Карстен, опустив, разумеется, подробности, которые не касались операции. Не стал говорить и о предателе.

— А у меня для тебя приятная новость, — сказал Ващенко. — Прибыл сюда медсанбат, а с ним… Кто бы ты думал?

— Мать?!

— У тебя еще есть время повидать ее.

Николая Ивановича удивило то, что Соколов опустил удрученно голову.

— Ты не рад?

— Рад, конечно. Но ей ли отправляться в самое пекло… — На самом деле Виктор хотел сказать совсем другое: знает ли мать о том, что Надя и внук не смогли выехать, оказались в оккупации?

Виктор всячески подбадривал себя как только мог, чтобы предстать перед матерью по возможности спокойным в не выдать себя. Однако ему не удалось совладать с собой до конца.

Заявившись к медикам, он молча поцеловал мать в щеку, с упреком спросил:

— Как же ты решилась сюда забраться?

— А что? Разве я такая трусливая? — Она не стала придавать значения тону сына.

— Могли послать сюда кого-нибудь и помоложе.

— Неужели я уже такая старая?

— Ты прекрасно понимаешь — о чем я!

— Я сама так решила. И молодые, и немолодые — все теперь на фронте.

— И все-таки. Ведь мы тут как на пороховой бочке.

— Ты встревожен, сынок?

— Не уводи разговор, пожалуйста.

— Вид у тебя… Я сразу заметила. Может быть, нога?

— Что нога? Нога как нога, на месте.

— Скулы торчат. Небритый.

— О внешности, мама, заботиться некогда.

— Ты, наверно, знаешь о ребенке и Надежде?

— Знаю только то, что они находились в том злополучном составе.

— И я потом узнала… Будем надеяться, сынок, что все обойдется. За эти дни я столько передумала… И решила приехать к тебе. Быть рядом с тобой. А ты… так встречаешь меня…

— Эх, мама… Золотая ты моя…

Виктора всегда удивляло и восхищало мужество матери, умение в решающую минуту владеть собой, и эта уверенность, надежность передавались и ему.

— Представляешь, Федор наш здесь. — Она посмотрела в сторону дома, где разместили раненых. — Зайди к нему, пожалуйста, если есть время.

— Федор? Как он сюда попал?

— Их полк перебросили сюда вчера, а утром был бой. И какое совпадение — первым раненым оказался он, мой двоюродный брат. Воистину пути господни неисповедимы. Знаешь, сынок, — глаза матери неожиданно наполнились слезами, — и село Греческое немцы захватили…

— Недолго фашистам еще разбойничать.

— Скорей бы настал этот час. Столько молодых людей искалеченных, убитых… А мы, медики, не в силах помочь. Ну, ступай, сынок. Федор очень обрадуется.

Федор Феофанос, смуглый и от загара окончательно потемневший, как чугунок, черные короткие волосы, кольцами вьющиеся, сидел на прогнувшейся койке с перевязанными головой и рукой. Он поднялся, как только увидел вошедшего племянника, старше которого был всего-то на пять лет, протянул здоровую руку. А когда Виктор приблизился к нему, обнял и поцеловал его в заросшую щеку.

— Ну-ка, племяш дорогой…

Виктор осторожно обхватил дядю, чтобы не причинить ему боль.

— Теперь, дружище, неведомо еще когда и где встретимся…

— Важно, чтоб встретились!

Они недолго рассматривали друг друга, затем Федор посадил Виктора на койку рядом с собой и стал расспрашивать. На пространные рассказы, однако, у Виктора времени не было. А что сказать коротко? Чего стоят известия одного лишь Карла Карстена! Голову потерять можно: родной сын, один-единственный, продолжатель рода Соколовых, в опасности, а отец ничего для него не может сделать.

Слушая Федора, который, несмотря на тяжелое ранение, держался бодро, Виктор думал о другом. «Ну как ты разговаривал с матерью?!» — обвинял он себя, перебирая в памяти свое поведение и те первые сердитые слова, оброненные в беседе с ней. Жалея ее, оберегая от лишних тревог, он невольно обидел грубым, так ему несвойственным обращением. «Эх, мама. Золотая ты моя…» — повторил он про себя, пытаясь снять тяжесть с души; хорошо, что под конец их короткой встречи он нашел для матери несколько теплых слов.

— Село наше проходили ночью, — делился Федор с грустной улыбкой. — Говорю своему комбату, когда сделали привал: родные, мол, у меня в двух шагах. Отпустил он меня. Взял я с собой товарища, сдружились мы с ним с первых дней войны. Хорошей парень, из кавказцев — ингуш. Зелимхан Измаилов. Подходим к дому, сердце мое вот-вот остановится. Представляешь, родные не спали, будто чувствовали, что приду. Мать и жена плачут, обнимают… А отец — сердитый, набросился с упреком. Мы, говорит, отправили тебя фашистов бить, а ты вернулся обратно! «Ничего, — отвечаю отцу, — отступаем медленно, но наступать будем быстро!» Поговорили о том о сем… Вот что, сын, продолжает он строго, мы тут накануне собрались с односельчанами и решили… Он открыл шкатулку, достал лист бумаги и стал медленно читать: «…Самая лучшая армия, самые преданные делу революции люди будут немедленно истреблены противником, если они не будут в достаточной степени вооружены, снабжены продовольствием, обучены». Я слушаю и не могу понять. Закончив читать, он строго спросил: кто, мол, написал эти слова? Я по наивности говорю: Афендули, наверное, он у вас на селе самый грамотный — учитель. Отца это разозлило еще больше…

— «Побеждает на войне тот, — процитировал Виктор еще одно высказывание Ленина, — у кого больше резервов, больше источников силы, больше выдержки в народной толще». Совсем недавно старший политрук приводил эти слова.

— Ты, Виктор, другое дело, образованный человек, — оправдывался Федор. — Инженер. А я тракторист с семилеткой.

— И что же дальше? — поторапливал Виктор.

— Дальше, — заметил Федор, — стал отец доставать из ящика одну за другой пачки денег и облигаций. И укладывает передо мной. «Вот, — говорит, — греки-односельчане собрали, кто сколько мог. Кто пятьсот рублей, кто тысячу, а кто больше. Средства в фонд обороны». Тут-то и я на него расшумелся. Чего же, говорю ему, тянул, не отправил как положено?! Но старика моего не так просто обвинить. И что ты думаешь? Один раз они уже отправили. И сельхозпродукты тоже. А эти деньги собрали только что, накануне. Поутру хотел отправиться отец в Пятигорск, но не успел. А первый вклад, более ста тысяч рублей, пошел на изготовление танков. Нет, думаю, ни за что не осилить нас фашистам!

Виктор не мог себе толком объяснить, что же произошло с ним за короткое время — какой-то внезапный подъем почувствовал он в себе. Неужто столь благотворно повлиял на него неприхотливый на первый взгляд рассказ Федора Феофаноса? Как бы там ни было, перед ответственным заданием кстати.

 

Глава пятая

Прогромыхал по немощеной улице грузовик и остановился, уткнувшись в ворота, вздымая над кузовом клуб пыли. К закату солнца прибыл Амирхан. Он теперь не приезжал с пустыми руками, нынче снова привез мешок ставропольской муки, мешок картофеля. А вчера он затеял с племянником разговор — расспросил обо всем, что делается в городе. Азамат отвечал без особого желания, говорил насчет того, что действовал по совету Амирхана, согласно инструкции уполномоченного, который, похоже, мягко стелет, да каково будет лежать — даже и вездесущему и всезнающему аллаху неизвестно.

Разумеется, он не сказал о том, что Чабахан по наивности впуталась в опасное дело и была тотчас арестована немцами, и с той поры, как он ее — а затем и Заиру — освободил, его взаимоотношения с сестрой совсем оборвались.

Мало того, что Азамат недоговаривал, он старался к тому же говорить тихо, а то и вовсе переходил на шепот. Амирхан напрягался, переспрашивал поминутно одно и то же, наконец вспыхнул:

— Послушай! Что ты бубнишь себе под нос? Говори громче. В собственном доме чего-то боишься?

— Так я… не хочу оглашать тайну, ну, чтобы мать не слышала, — скривился Азамат от досады, от того, что свалил все на мать: ведь он опасался теперь больше всего Чабахан. Именно от нее можно ожидать любой глупости. Уже и подружку ее освободили, все равно она дуется на родного брата, какой-то болезненный патриотизм пробудился в ней.

— Так, так, — постукивал крепкими длинными пальцами по столу Амирхан — поведение племянника ему что-то не нравилось. Однако решил не спешить, выведать иным способом, постепенно. — А что Соколовы? Чадо их еще не отправили в Германию?

— Нет.

— Весь их род нужно уничтожить, как сорняк. Понял?

— Малыш-то чем виноват? — робко взял под защиту сына Нади Азамат и отвел от дядьки пугливый взгляд.

— Вырастет — в их породу пойдет. Яблоко от яблони, как известно, далеко не падает. А как в школе? — переключился Амирхан на другое.

— Ерунда какая-то, — легкомысленно произнес Азамат. — Учителей нет. Учеников — тоже. Не школа, а игра какая-то.

— Чего же ты хотел? — зашевелил дядька черными бровями. — Бурной деятельности, активности, мероприятий? Ишь как вымуштровали вас, приучили к бессмысленной болтовне. Погоди. Кончится война, займемся настоящим делом. Немцы очень заинтересованы в вольфраме, молибдене. В наших краях всякого добра в изобилии. Тогда-то и закипит настоящая работа.

Племянник, очевидно, не понимал, что это даст им, Татархановым, и застыл в удрученной позе, с какими-то погасшими глазами.

— Как сноха Соколовых?

Племянник вздрогнул:

— В каком смысле?

— Живешь с нею или как?

— Что ты!

— Да ты не волнуйся. Что я, не понимаю. Дело твое. Только предупреждаю. Смотри, чтоб о женитьбе на ней и не помышлял.

— Ничего между нами нет, — сумрачно промолвил Азамат и опустил голову.

— Хитрец. Так я тебе и поверил. — Дядька откинулся на спинку стула.

— Думаешь, просто? Ты не знаешь ее характера.

— Или ты меня учить будешь? — насмешливо бросил Амирхан. — Тебе ее характер нужен или она сама в постели?

— Она не из таких, — покраснел Азамат.

— Все они бабы, чудак. Где прижмешь, там она и твоя. — Амирхан зевнул. — Ладно. Воля твоя. Только вот что запомни. Упустишь возможность, она другому достанется. Уполномоченному, например.

— Как он о ней узнал? Думал, думал…

— А что думать? Немцы, говорю тебе, все обо всех знают. Служба у них так поставлена… Может быть, Конрад мамашу заманивает в сети. А? Немцы, черт возьми, знают свое дело. — Амирхан еще раз зевнул и признался: — Утром мне рано вставать. В горы хочу отправиться. Никак не могут освободить территорию. Все еще сопротивляются русские. Где берут силы?

— Пока Нальчик у наших, немцам туда не пройти, — убеждено ответил Азамат, обозленный на дядьку за то, что он так пренебрежительно отозвался о его любимой женщине.

— Чем это они тебе подсластили, что ты их так называешь — «наши»? — усмехнулся Амирхан с неприязнью, и отчетливей обозначились на его лице морщины.

— По привычке, — стушевался племянник.

— Постой. Скоро и Нальчик твой скрутят в бараний рог, — сказал Амирхан, сдерживая гнев. — Немцы предприняли наимощнейший штурм. Направили туда отборные войска СС «Викинг». Знаешь, что это за войска? Когда их немцы пускают в ход — гибель всему живому! Камня на камне не оставят.

Амирхан снял пиджак, повесил на спинку стула, стал вяло расстегивать пуговицы на рубашке. Азамат поднялся, чтобы уйти, освободить комнату, как это делал всегда, когда приезжал дядька: он предоставлял свою кровать ему, а сам ложился спать на старой тахте на кухне.

Его остановил Амирхан.

— Бычка, смотрю, как условился, сбитого привезли, — заговорил дядька с удовлетворением, как о чем-то значимом. И нарочито строго отметил: — Чего тянешь? Или без мяса хотите остаться? Мать твоя и Чабахан, смотрю, какие-то синие стали. Да и твой вид не вызывает восхищения. С таким питанием, парень, ни с какой бабой тебе не сладить.

— Сам я резать не могу, — стал Азамат оправдываться. — Никогда не приходилось.

— Во что превратили Кавказ!

— Я же учитель, а не мясник.

— В прежние времена у нас на Кавказе каждый мужчина умел пользоваться ножом.

— И потом… вот что я надумал, только не спеши, в штыки не принимай, — заранее предупреждал дядьку Азамат, чтобы не поднимал шум, не разобравшись. — Хочу питание в школе наладить, чтобы детвора шла в школу в охотку.

— Что?! — рявкнул Амирхан. — И ты вздумал кормить мясом бычка голодранцев? Крепко же тебя вымуштровала Советская власть. Никак не можешь обойтись без колхозного житья-бытья.

— Люди видят, — робко отбивался племянник. — Бычок не курица. От глаз не скрыть. Что скажут? Ведь я — директор школы.

— Какие люди? Где ты видишь людей? — пожимал Амирхан узкими не загоревшими плечами, в полумраке они казались мертвецки бледными. — Какое их собачье дело! — криком исходил дядька. — Не-ет! Так не пойдет. Я буду в дом носить, а ты — из дому?

— Сегодня мы добро сделаем для людей, — вставил племянник, — а завтра и мы можем на их помощь рассчитывать. Тут должен быть верный расчет, — перешел он на шепот, с опаской поглядывая на дверь, словно боялся, не подслушивают ли их разговор. — Как говорится, и овцы целы, и волки сыты. — Разумеется, ничего такого Азамат не стал бы предпринимать, но очень боялся, что болтовня дойдет до ушей Нади — и тогда все пропало.

Доводы племянника неожиданно поколебали Амирхана; более того — показались любопытными. И, оценив их по достоинству, он пришел к выводу: оказывается, Азамат кое-что соображает.

— Люди должны мне поверить, — жарко доказывал Азамат, видя, что дядька не принимает его доводы в штыки, — значит, уломать и его можно.

— Резонно, черт возьми! — одобрил тот наконец. — Может быть, ты прав. И эту сторону требуется учитывать. Какая бы ни наступила власть, каким бы ни был строй, а с людьми делаются дела. И если в трудную минуту ты с ними поделился хлебом и солью, то этого они никогда не забудут… — Амирхан убеждался в правоте, в дальновидности такого поступка племянника и даже обрадовался, что такая дельная мысль пришла ему в голову. — Теперь вижу — ты настоящий историк. И в советских институтах учат кое-чему. Аналитически раскинул мозгами.

Они рассмеялись.

— Выходит, вы опять останетесь без мяса? — спохватился Амирхан.

— Отчего же, — вздохнул Азамат с облегчением, довольный тем, что его действия одобрены многоопытным дядькой. — И на нашу долю достанется. Зачем же все им отдавать. И мы под аллахом ходим.

— Смотри-ка, ты спускаешься из заоблачных высот на землю! — сощурился Амирхан.

Азамат пришел к выводу: в чрезвычайно сложной хитросплетенной обстановке оккупации он и сам должен действовать посмышленее, никому не давать себя обмануть. На одних дядькиных наставлениях, понял он, далеко не уедешь; это хорошо, когда тебя учат, опекают, направляют на истинный путь — наматывай на ус, да и только. Однако, какими бы ни были толковыми советы, своя при этом голова на плечах должна оставаться. Она потребуется, чтобы втереться в доверие и к Эбнеру, и к своим — той же Наде или Маргарите Филипповне.

Недели две после случая с арестом сестры Азамат боялся, что Чабахан поведает подружке о своих догадках относительно брата, а та, разумеется, разнесет кривотолки по городу… К счастью, аллах миловал, убрал черную тучу над головой Азамата. Сестра его, оказывается, не такая уж дура, чтобы о таких опасных вещах болтать посторонним, понимает: кто ей самой станет верить после всего…

Маялся он в раздумьях и по другому поводу. Ему показалось вначале несколько жестоким то, что он намеревается осуществить по отношению к сыну Соколова. Нет, не его пожалел Азамат — судьба малыша его меньше всего волновала. Но как отнесется к этому Надя. А что, если его выдаст Конрад Эбнер? При одной мысли его бросало в дрожь. Однако не он ли, уполномоченный, навязал Азамату такое решение? Не он ли в прошлый раз спросил: «А Надежда Соколова? Она, случайно, не коммунист?» А потом он включил в список детей для вывоза в Германию и отпрыска Виктора. И пусть увозят, пусть потерзается папаша, если, конечно, вернется с гор. А он, Азамат, как-нибудь да утешит Надежду.

До войны люди об одном судебном процессе рассказывали: будто молодая женщина собственными руками родного ребенка умертвила ради любовника, который не хотел брать ее в жены с довеском. А тут — наоборот: немцы обещают отличные условия, из маленького Соколова сделают настоящего арийца. Сменит фамилию, имя, круто изменится его жизнь.

Хватит! Сколько можно ему, Азамату, уступать! Ему ли считать себя виноватым. Перед кем он виноват? Кому он что сделал? Скорее его безжалостно ограбили. Теперь нужно возвращать отобранное.

Ни луны, ни звезд на небе, темно и тихо вокруг, как в погребе, даже собаки поджали хвосты.

«К чему бы это?» — тревожно осмотрелась Чабахан.

Из сарая послушно вышел следом за нею бычок, и через минуту-другую они стояли в скверике под деревом. Чабахан ждала Заиру, но подружки все не было. Вот она и забеспокоилась: на Заиру это не похоже, она никогда не подводила. Неужели что-то помешало ей?

Чабахан поглаживала горячую упругую шею бычка и успокаивающе приговаривала: «Сейчас, сейчас мы пойдем, потерпи». Привыкший к ее ласке, кормила и поила его она, бычок мирно посвистывал широкими ноздрями.

Внезапно зашелестело в кустах, послышались шаги, сердце Чабахан зашлось от испуга: ей померещилось, что это брат. Она прижалась щекой к шее бычка.

— Ты уже ждешь? Прости. Как назло, мама не засыпала. Ужасно пугливая стала после нашего ареста. Все ей кажется… — Заира торопливо оправдывалась, пытаясь скрыть волнение, только неестественно оживленный голос ее выдавал.

— А я подумала — вдруг не придешь! Как мне быть тогда? Куда мне деваться с бычком?

— Что ты! Разве я когда-нибудь врала?

— Ну знаешь… Всякое могло случиться. Я вон еле вырвалась, — тихо делилась Чабахан. — Дядька, как назло, явился именно сегодня. Представляешь? Хотела идти к тебе, предупредить. Потом решила подождать. Дядька, смотрю, все возле бычка кружится. Испугалась. А что, если ночью заколет? Сердце как будто остановилось…

— Ты не шути с сердцем. Так схватит, что «ой» сказать не успеешь. Поменьше переживай.

— Не выходит что-то. Знаешь, как я переживала, когда меня из тюрьмы отпустили, а тебя держали и держали. Опять случайность? Скажешь, нарочно. Наобещала, а сама…

— Перестань на себя наговаривать. Теперь самое главное — не напороться на фрицев.

— Какая темная ночь. Ничего не видать.

— В самый раз для конокрадов.

У Заиры хватило еще смелости для шутки.

— Я заметила, — заговорила она немного позже, когда они пересекли скверик, — есть такие места, где патрули не бывают.

— Ты специально следила? — опешила Чабахан.

— Говорю тебе. Например, в районе городской свалки.

— Вообще-то, может быть, — согласилась Чабахан.

— Оттуда мы наверняка выберемся в горы.

К городской свалке они прошли благополучно.

— Представляю, как утром твой дядька хватится, — смелее заговорила Заира, почувствовав, что выбрались в безопасное место.

— Наплевать. Не боюсь я его. Из-за него и наша жизнь пошла наперекосяк. И в тот раз он появился у нас не к добру. Кричал, помню, как сейчас. Честное слово, папа не такой был. А потом, когда убил секретаря райкома… навсегда возненавидела Амирхана…

— Ничего. Теперь по-другому будет. Нам бы поскорее всех фашистов прогнать. Сил нет смотреть на их морды. Знаешь, как обидно. Я как считала. Окончу школу, мы с Махаром… Нагрянула эта проклятая война. Опять жди. А вдруг Махара убьют?! С ума сойти можно.

— Ну что ты болтаешь?!

— Война. Пуля не спросит.

— А нам на голову еще дядька свалился. — Чабахан полагала, что ее положение много хуже, чем у Заиры, хотела поведать подружке обо всем чистосердечно, но не была уверена, что поступит правильно. — За брата боюсь. Попадет под влияние Амирхана. Иной раз не узнаю Азамата. Какой-то он обозленный…

— Ну что ты… Мало ли меня доводил до слез Асхат! А какую позорную драку затеял! Стыдно вспомнить.

— И все равно это совсем другое.

— Ладно. Мы тоже хороши. Всю вину на своих братьев хотим свалить…

Бычок неожиданно встал, точно к земле прирос крепкими ногами, никак не сдвинуть его с места, ни лаской, ни силой.

— А что, если это волки? — засверкала белками глаз в темноте Чабахан. — Животное чувствует.

— Откуда им здесь взяться?!

Послышался шорох, и девчонки замерли по обе стороны упругой шеи бычка.

— Собака, либо кошка, — определила Заира.

Как только стихло вокруг, бычок пошел дальше сам. Охота разговаривать у девчонок отпала — обе жадно смотрели в непроглядную темноту и напряженно прислушивались к каждому звуку.

Амирхан проснулся, как по команде, ровно через три часа: за долгие годы сопряженной с опасностями жизни он выработал в себе эту особенность — просыпаться в назначенное время. Встал, вышел во двор, умылся под краном. Проходя мимо сарая, заглянул внутрь.

Бычка на месте не было.

— Шустрый племянничек, — покачал головой Амирхан, черной неблагодарностью показался ему поспешный поступок Азамата. — Не дождался утра, черт возьми, а жаловался, что и резать не пробовал. И чего было врать?

Обтираясь на ходу махровым полотенцем, он заглянул на кухню. От грузных шагов, от которых поскрипывали половицы, проснулся Азамат. Он оторвал от подушки голову и мутными, заспанными глазами уставился на дядьку, голого по пояс.

— Лежи, лежи, — бросил Амирхан с подковыркой. — Намаялся, видать, переусердствовал, полуночник. Говорю себе — племянник-то мой только с виду недотепистый. Вон как лихо справился с бычком, когда приспичило.

— Каким бычком? — встревожился Азамат.

— Ладно. Чего теперь, если условились. Что ж, пусть будет по-твоему. — Амирхан удалился.

Холодной волной окатила Азамата догадка: что-то опять натворила обезумевшая сестра. Кто знает, сколько он просидел в неподвижной позе. Дверь снова открылась, Амирхан заглянул к племяннику, чтобы попрощаться:

— Я пошел, а ты спи. Еще ночь на дворе.

Он был в сером поношенном пиджаке, под ним — гимнастерка защитного цвета, в аккурат демобилизованный боец. Маскируется, что ли?

Азамат глядел на дядьку: о каком сне сейчас может идти речь, если в жилах будто запеклась кровь! Амирхан ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А через несколько минут на кухню ворвалась мать. Ее нельзя было узнать: волосы, изрядно побелевшие за эти несколько дней и не заправленные, как обычно, в тугой узел на затылке, рассыпались, глаза горели безумным огнем.

— Где Чабахан? Где моя девочка?

— Не знаю. Разве она не спит?

— Врешь! Ты знаешь, ты все знаешь!

— Я не аллах, — холодно ответил он.

— Ты — трус! Испугался. Угодничаешь мерзавцу — дядьке. И сестру свою хочешь погубить. Не дам! — Мадина бросилась к сыну, схватила за уши и стала теребить с обозленной настойчивостью. — Говори, куда спровадил Чабахан? Что ты с нею сделал? И девчонку-малышку хочешь погубить, окаянный! И то, что сердечко у нее слабое, тебя не останавливает.

— Пусти! Мне больно! Оторвешь уши! — Он отбивался. — С ума сошла?

— Изверги! И ты в их породу пошел. — Она отпустила сына, отошла в угол. — Изверги!

— Я правду говорю, — морщился Азамат, трогая окровавленное, оцарапанное ногтями матери ухо. — Я ничего не знаю. Она сама черт знает что вытворяет.

— Где она, твоя правда? — сказала Мадина сурово. — Коза ест и рта не раскрывает, свинья ест — чавкает.

— Ну, гадина, пусть теперь пеняет на себя, — заявил он, задетый словами матери. — Вот увидишь… Палец о палец не ударю, чтобы ее вызволить.

— Сына имела — радовалась. — Новая волна гнева накатывалась на Мадину. — Знала бы, что меня ждет! Что свалится мне на голову! Размазня, а не мужчина. В рот мерзавцу заглядываешь, как последний трус. Другой бы на порог не пустил такого дядюшку. Хорошо! Пусть появится. — Потухшие глаза матери вновь разгорелись огнем. — Теперь я его встречу! Сама с ним рассчитаюсь! Как уснет, так и рассчитаюсь…

— Опомнись. Что ты болтаешь. Ты в своем уме? Ты знаешь, что он может? Да он и тебя, и меня, и всех нас…

— Пусть приходит, — твердила Мадина, не обращая внимания на сына. — Рассчитаюсь, если нет в моем доме мужчин… — Она прошла мимо него как приведение, безумно глядя перед собой остекленевшими глазами, и вышла, продолжая точно заклинание: — Зарублю, зарублю…

В школе Азамат поминутно подходил к окну и глазел на улицу со второго этажа. С утра Надежду вызвали в комендатуру, и Азамат побледнел, как только ему сказали об этом, и даже живот схватило.

С минуты на минуту явится Надежда — что же тогда? Самое главное, настраивал он себя, выдержать ее истерику, а она непременно будет. И разумеется, позадушевней посочувствовать. Однако сможет ли он с собой совладать?

Азамату почудились шаги — Надя? Но никто не шел, и улица оставалась безлюдной.

Время тянулось долго, голова у него от тяжких дум разболелась. А не выдаст ли его уполномоченный? Так, мол, и так, скажет, соотечественник хочет лишить тебя сына, а я вот освобожу, если, конечно, будешь благоразумной и ляжешь со мной в постель… От них все можно ожидать.

Из головы Азамата не выходили предостерегающие слова дядьки: «Упустишь возможность, она другому достанется. Уполномоченному. Может быть, он мамашу заманивает в сети. Немцы знают свое дело». Будь они прокляты! Конрад Эбнер вызывал страх и ненависть у Азамата: именно он мог лишить его счастья. Ради Нади Азамат, кажется, готов на все.

* * *

Конрад Эбнер держался учтиво.

— Вот мы и снова встретились, Надежда Соколова. Что слышно о Викторе?

— Мне о нем ничего не известно. — Дрожь прошла по телу ее, она не смотрела на него.

Конрад снисходительно усмехнулся.

— У вас нет связи с теми, кто в горах? — прозондировал он.

Она молчала, лицо оставалось напряженно-бледным, взгляд строгим, и это, кажется, помогало ей скрыть волнение.

Конрад разглядывал гостью с интересом, невольно очарованный ее привлекательностью.

— Не поверю, что вам о муже ничего не известно. Впрочем, это неважно. Поговорим лучше о вас, — улыбнулся он. — Должен сказать откровенно, вы были на прощальном вечере в тридцать девятом самой красивой женщиной. Каждому хотелось тогда с вами танцевать. Я всегда говорил, что среди славянок встречаются очень милые и симпатичные. Ну, хорошо, — произнес Конрад менее возвышенно. — Не хотите говорить о Викторе — не надо. Будем считать, что вы с ним расстались. Убили его — война есть война. Он, наверное, в горах воевал? Альпинист. А там теперь очень жарко. И оттуда русским солдатам теперь не вернуться. — Он понял, что переигрывает. — Подумайте о судьбе вашего сына. Мы поможем. Он получит в Германии блестящее образование, воспитание. Германское правительство уделяет большое внимание детям. «Дети — наше будущее! — подчеркивает рейхсфюрер Гиммлер. — Мы несем моральную ответственность за судьбу поколения».

Конрад отвел глаза в сторону, будто ему стало неловко оттого, что исказил слова рейхсфюрера СС. Но не может же он приводить подлинное высказывание Гиммлера: «Мы возьмем от других наций ту кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы будем отбирать у них детей и воспитывать их в нашей среде».

Без особого напряжения Эбнер продолжал и далее изощренно врать.

— Ради вас, из уважения к вам, — поправился он, — я смогу пойти еще на один шаг. Вы немного позже сможете поехать к сыну. Будете жить и работать в Германии. И конечно, время от времени навещать сына.

Конрад снова принялся внимательно разглядывать встревоженное, побледневшее лицо Нади, ему нравилось в ней все: тонкие брови, красивый нос, крылышки-ноздри которого слегка вздрагивали, точеная фигурка. Должно быть, страстная женщина, определил он с неожиданной завистью и почувствовал внезапно, как наполняется его молодое тело шальной, необузданной страстью. С женой Конраду не повезло, хотя всем она вроде бы хороша: эффектна внешне, миловидна лицом, сложена неплохо, разве только сухопара, как многие немки, однако в главном, как женщина, она никогда его не удовлетворяла — слишком холодна в постели. Конраду всегда хотелось иметь жаркую и страстную любовницу, вот такую, как эта русская кобылка. И тут его осенила мысль, что Азамат не даром включил сына Соколова в список детей, подлежащих вывозу в Германию. Он наверняка хочет стать любовником Нади и решил избавиться от ее отпрыска таким вот способом. Очевидно, именно по этой причине не включил саму Надю в список; хитрец, утверждал, что она не член партии. И что она нашла в этом мозгляке Азамате?

— Смотрю я на вас и знаете о чем подумал? — пытался ее разговорить и чуть было не признался в том, что с удовольствием стал бы ее любовником. — Вы не только красивая женщина. В вас есть что-то такое, что привлекает мужчин помимо их воли…

Сказав это, он спросил себя: а как же принципы? И тут же отмел, как нечто до предела наивное — какие принципы! Быть с местными жителями предельно корректным, брать добром, хитростью, тонко ко всему подходить, как много раз советовал отец, чтобы привлечь на свою сторону легковерных горцев. Вздор! Не такие уж они легковерные. Хитрющий народец эти горцы, свою выгоду хотят иметь во всем. Как ни ухищряйся, ни подстраивайся и ни держи с ними ухо востро — на свою сторону их не перетянуть, пожалуй. Конрад разочаровывался, разубеждался, поскольку жизнь вносила свои существенные коррективы, и благие предсказания отца его и личные предположения подчас ничего общего не имели с действительностью.

— Никуда я не поеду. И сына вам не отдам.

Уже когда шла в комендатуру, Надя почувствовала, что это не просто вызов, не формальности какой-то ради ее вызывают, а нависла над нею непоправимая беда. Все эти дни она ждала, была уверена, что Конрад Эбнер позовет, потребует платы за ее освобождение. Какими жадными глазами он рассматривал ее тогда…

— Неужто Азамат Рамазанович пожаловался, сказал, что ты не желаешь работать в школе? Вот и вызывает, — высказала версию Маргарита Филипповна, хотя и сама в это не верила. — Да нет же, — поправила она тут же себя. — Чего же ему под удар тебя ставить.

Ошиблись обе: беда оказалась пострашней.

И она чувствовала свою вину: если бы отправилась с ребенком во Владикавказ хотя бы на сутки раньше, все было бы по-другому. Но разве могла она предполагать, что фашисты прорвутся в Терек так стремительно и внезапно и не будет возможности выехать из города?! Варвары! К ребенку какой может быть предъявлен счет?!

Наде Конрад Эбнер дал несколько дней, чтобы она собрала в дорогу малыша и прошла с ним медосмотр.

В школу она не пошла, дождалась Маргариту Филипповну у нее дома.

— Сына я им не отдам, — твердила обезумевшая от горя Надя. — Только через мой труп.

— Этим, детка, ничего им не докажешь.

— Дети-то в чем виноваты? Какая мать этих палачей родила?!

— Гитлеровская самка.

— Нужно бежать. Я должна спасти Алексея любой ценой. Неужели нет выхода?

— Успокойся, Надюша. Возьми себя в руки. — Маргарита Филипповна опустила ей на плечо теплую руку. — Нужно все обдумать и найти выход…

Азамат долго ждал в своем директорском кабинете, все надеялся, что Надя вернется из комендатуры и поспешит к нему за помощью. Но надвинулись исподволь короткие осенние сумерки, и в настороженной тиши школы остался он один. «А что, если Надя обойдется без моей помощи? — обожгла его тревожная мысль. — Маргарита Филипповна переправит ее с ребенком в надежное место, и вся затея лопнет, как мыльный пузырь».

Он рванулся к двери, как подстегнутый плеткой конь, и вылетел на потемневшую улицу. Он шел торопливо, нервно, никого и ничего перед собой не видя, в жилище завхоза.

Дверь была заперта. Азамат постучал.

— Кто там? — раздался испуганный голос Нади.

— Это я, Азамат, — ответил он; тревожно стучало сердце.

Дверь отворилась. Надя порывисто бросилась навстречу и уткнулась лицом ему в грудь.

Он остолбенел, приподнял было руки над ее вздрагивающей спиной, но не решился обнять ее, прижать к груди.

«Вот оно, свершилось наконец!» — пьянили его сладкие мечты.

— Азамат, ты говорил о своем дядьке… Он сможет…

— Нет! Я сам! Все, все для тебя сделаю… — Дыхание Азамату перехватило, точно что-то застряло в горле, он пытался еще что-то вымолвить, однако не смог — потерял голос.

В отчаянии, что не сможет произнести самых важных слов, он обнял ее, прижал к себе дрожащими руками и впился горячими губами в ее губы.

 

Глава шестая

Пенящаяся вода горной реки у Зеркального водопада потеряла свою прозрачность, окропившись кровью убитых немцев, намеревающихся пройти бродом. Штурмовали колонну с разных сторон двумя стрелковыми батальонами. Рота Тариэла Хачури, рассредоточенная в районе Волчьей теснины, небольшой отрезок которой горцы называли «Пронеси, господи», выставила прочный заслон.

…Бой возобновился с немецкой точностью ровно в три часа утра. Фашисты обрушили на советских бойцов нескончаемый минометный обстрел, намереваясь, по-видимому, на этот раз прорвать наконец их оборону, развернуть стесненные, зажатые в ущелье части и пройти в горное село. Сдерживать их натиск становилось все трудней и трудней: немцы разбились на несколько групп, и каждая пробивалась самостоятельно. Фашисты, кажется, обнаружили в ходе предыдущих боев слабые места в расположении роты Хачури и устремились туда.

— Смотрите, — обратил внимание товарищей Махар Зангиев, — ползут, как тараканы.

Сквозь дымчатую вуаль проглядывались взбирающиеся по каменным порогам немцы. Никто из бойцов не предполагал, что в этом месте егеря смогут вскарабкаться наверх.

— Что же получается? Оставили этим гадам лазейку? — сам себе, пожалуй, адресовал суровый вопрос Тариэл.

— Так ведь там никак вроде бы не пройти, — оправдывался Карпов, будто это он допустил оплошность, на его полном лице выступили румяные пятна. — Выходит, проглядели? — Он явно не хотел в это поверить и удивленно взирал на бойцов, находящихся вблизи него.

— Далеко альпийским стрелкам не уйти, — отозвался Асхат Аргуданов. — Пусть не думают, что они знают лучше нас наши тропы. У нас свои секреты.

И Махар охотно поддержал:

— Клянусь! Правильно говорит Аргуданов.

— Нужно срочно перекрыть им путь. — Хачури, прежде чем обратиться к Асхату, чуть помедлил, как бы прикинув: можно ли будет перехватить немцев, как утверждает командир отделения. — Ты добирался, если не ошибаюсь, с отарой и сюда. Ну-ка, подскажи, где фашистов можно перехватить?

Асхат смущенно запылал: слова командира роты прозвучали дороже иной похвалы. Совета просит сам Тариэл Хачури, грозный страж Терека.

— Пока фрицы пошевелят мозгами, как и куда им выбираться дальше, — ответил Аргуданов, — можно и нам кое-что сообразить. Неподалеку отсюда, ну, как идти к Ларисе, есть такое место — ни Гитлеру, ни Геббельсу ни за что недокумекать, где оно. Тот утес я никогда в жизни не забуду…

— Ну-ну, — поторапливал Хачури.

— Так вот у этого утеса, — оживился Асхат, — я столкнулся как-то с медведем. Увидел — испугался. Как будто скала на меня надвинулась. Куда бежать? Все перекрыто. Смотрю — совсем близко пещера. Я туда. Медведь за мной… — В этом месте он замолчал, понял неожиданно, что не ко времени рассказывать во всех подробностях о том, что случилось с ним когда-то. — Но это оказалась не пещера, — решил сократить повествование Аргуданов. — Это был проход. Только низко-низко нависали над ним скалы. Но медведь за мной не пошел. И я был уже наверху.

— Укажешь дорогу, поведешь взвод, — распорядился Тариэл.

— И двух отделений хватит, товарищ старший лейтенант, — посоветовал Асхат.

— Ишь какой лихой, — нахмурился Карпов.

— Когда много людей, только во вред, — настаивал Асхат. — И заметить нас могут, и развернуться будет нелегко. Проход узкий, а площадка — с пятачок.

— Хорошо, — подвел итог Хачури. — Пусть будут два отделения. Главное, не дать фашистам уйти.

— И я пойду, — предложил Карпов.

Глубокая теснина, по которой цепочкой тянулись бойцы за Асхатом, была завалена огромными камнями, и они затрудняли путь. Не всегда удавалось быстро обойти каменные глыбы, на иную приходилось взбираться, друг другу подсобляя. По-медвежьи плотный Асхат одолевал препятствия с обезьяньей ловкостью. Между ним и идущим следом Карповым, не привыкшим к трудным горным тропам, расстояние увеличивалось, и вскоре отряд весь отстал — никто не решался обгонять политрука. Асхат время от времени оборачивался, молча осуждая неповоротливого Карпова, но торопить его воздерживался.

«Но ведь так тоже долго не может продолжаться!» Аргуданов остановился у развилки теснины и выпалил сердито:

— Мы так можем упустить егерей!

Лицо приближающегося политрука было красным, припухшим, пот стекал по нему крупными каплями. Он часто и шумно дышал. Асхат пожалел, что упрекнул Карпова — и сноровки такой, как у других, нет, и лет немало.

Аргуданов угрюмо свел черные брови над переносицей. Эх! Сейчас бы политрука в больницу уложить, под строгий присмотр хороших врачей, а он с больным сердцем вынужден воевать, совершать трудные переходы…

— Вот что, товарищ политрук, — уважительно обратился к нему Аргуданов, — теперь мы разделимся. Мы пойдем дальше, а вы с одним отделением сворачивайте возле той скалы. Там, наверху, выберете надежную позицию. И ждите. Не спешите стрелять, не давайте себя до поры обнаружить. Мы откроем огонь, а вы ждите.

— Не понял! — удивился Махар. И поддел: — Будем ждать, когда немцы с вами разделаются?

— Ты если не сунешь свой нос, не успокоишься, — набычился Аргуданов. — Я дело предлагаю. Если есть другое предложение, пожалуйста.

— Погоди, Зангиев. — Махар опять хотел было возразить, но Карпов остановил его. — Продолжай, Асхат. Одобряю твои действия, — признался он чистосердечно.

— Немцы не должны докумекать, что окружены, — заметил Асхат, теперь он не сердился, говорил понятнее. — А если и вы откроете огонь сразу же за нами, ничего не получится. Фрицы посмотрят, что мимо нас им не пройти, направятся к вам. Вот тогда-то и подкинете им огонька. Так забегают, замечутся!

— Ты уверен, что будет так, а не иначе? — придирчиво допытывался Махар.

— Если проболтаем еще с полчасика, немцев и след простынет, — сказал Асхат.

— Да, да, не будем мешкать, товарищи, — поддержал командира отделения Карпов; он уже дышал ровнее и мог продолжить путь.

Политрук увел свою группу.

На возвышении позицию выбрали удачно, ущелье, в котором должны были появиться егеря, просматривалось далеко, до крутого обрыва. Кругом было тихо. Ослепительным огнем зажгло солнце неприступный каменный кряж, тянувшийся справа от притаившихся в засаде ополченцев. Осветилось и дно ущелья.

— Толковый, однако, парень Асхат Аргуданов, — признался довольный политрук. — Немного шумливый хлопец. Да. Но себе на уме. Гляди-ка, чабан, а точно хорошо обученный командир.

— Война научит всему, — отозвался Махар.

— Это ты верно сказал. Мы мирные люди, как поется в песне, но наш бронепоезд, как говорится!.. — подчеркнул Карпов и вместо дальнейших слов многозначительно приподнял кулак. — В обиду себя не дадим. Кто бы какой ни был национальности — мигом сплотились, как пальцы, сжатые в кулак. Фашисты рассчитывали рассорить кавказские народы, настроить против русских… Не вышло. Да, — поменял он тон, продолжил без пафоса, словно понял, что здесь, среди суровой красоты гор, нужно говорить тихо и просто. — Вот я, например, сугубо гражданский. Был рабочим. Работал и учился. Семилетка за плечами. Потом курсы. Занимался партийной работой, кадрами.

— И меня на работу принимали, — припомнил Махар. — Помню, как вы рассматривали, — усмехнулся он. — То меня, то мои права. Как будто документы поддельные.

— Совсем ты мне тогда подростком показался, — вроде бы оправдывался Карпов. — Да. Покончим с немцами — новой жизнью заживем. Примем тебя в партию. И Асхата, конечно. Хлопцы вы славные. Жить вам и творить добрые дела.

Политрук перехватил восторженно-удивленный взгляд Махара.

— Не веришь?

— Не доросли мы до партии. Что вы, Константин Степанович!

— Вот тут ты не прав, Махар. Что значит — не доросли, — оживился Карпов и тесно ему стало за камнями. — Если на гражданке нужны годы, чтобы проверить человека, понять его, то тут, братец мой, достаточно и нескольких дней. Или даже часов. Война, Зангиев, высвечивает человека, как лучи рентгена. По большому счету идет, сынок, испытание. Кто кого. Жизнь или смерть.

Неожиданно загремели выстрелы, протяжно завыли мины; где-то очень близко шел бой.

Притихшие бойцы, залегшие тут и там в засаде, смотрели в потревоженную даль с напряженным ожиданием. Отголоски боя разносились по ущелью, и казалось, вот-вот и у них покажутся егеря.

— Сидим, ждем… Что-то мне не нравится такая тактика, — недовольно бурчал Махар. — И в прошлый раз Асхат повел себя довольно странно, складывалось впечатление, что он один решил воевать с фашистами. Говорил, фрицы побегут в нашу сторону. Где они? «Смотрите не проглядите!»

— На войне терпение — наиважнейшее дело, — успокаивающим тоном заметил политрук, как бы размышляя вслух.

Махар прислушивался повнимательнее, чтобы не упустить ни малейшего шороха. Отрывистые автоматные очереди напоминали ему об Асхате — это он так приноровился стрелять. «Уметь надо! Чего даром пускать пули на ветер», — похвастался Асхат, когда Махар удивленно поинтересовался, как это кабардинец приноровился стрелять короткими очередями.

— Может быть, — снова заговорил Махар, — двинем с тыла? Что фрицев ждать? Бить их нужно. Гнать поскорее.

— Терпение, джигит.

Выстрелы прекратились, как и начались — неожиданно. И снова кругом стихло. Но тревога охватила бойцов еще больше: немцев в ущелье, как о том говорил Аргуданов, не было видно.

— Ну вот, говорил, — посыпались упреки Махара. — Нужно было и нам сразу же ударить с тыла.

— Нет, нет, тут что-то другое… Что-то сорвалось. — Карпов всматривался усталыми поблекшими глазами в неподвижно возвышающиеся скалы, надеясь, что кто-то все-таки покажется. Но никого не было. — Что же там случилось?

На дне распадка показался Аргуданов, а за ним и другие бойцы. Шли друг за другом на небольшом расстоянии. Асхат и не думал оправдываться.

— Упустили гадов! — вскрикнул он с отчаянной досадой и посмотрел на Зангиева так, будто тот был виной тому. — Не успели перекрыть немцам путь. Чуть-чуть бы раньше… Так не пойдет. — Он размазал на потном лице грязь.

— Чего же тогда?! Скорее за ними! — сердито взывал Махар. — Будем преследовать, пока не уничтожим.

— Как и куда направляться, ты подумал? — Асхат махнул рукой, поняв, что на такой вопрос Махар не ответит.

— По-твоему, лучше сидеть и ждать? Хватит, дождались, немцы унесли ноги, — упрекнул Зангиев.

— Чудак, — снисходительно промолвил Асхат. — Что толку бежать за фрицами сломя голову? Нужна тактика.

— Пока будем думать и гадать, немцы пройдут в Ларису, — не уступал Махар.

— Не пройдут, — сказал Асхат уверенно. — Не так просто им это сделать. Догоним. Если не здесь, то наверняка в другом месте. Давай уточним. — Аргуданов снова что-то замышлял. — Послушай, — он вовсе перестал горячиться, обратился доверительно, — ты часто приезжал сюда с Виктором Алексеевичем. Вспомни, может, обратил внимание. Там есть еще хвойная поляна. А сбоку протекает река. Она справа огибает утес. Не помнишь?

Зангиев напряг память.

— Э-э! Был я в тех местах раз или два. Да и то давно. Ты меня про дороги спроси. Про те, где машины пройти могут. А лужайки, козьи тропы… Это больше по твоей части.

— А я тебе про что толкую? — Асхат тут же принял деловой вид. — Дорога проходит рядом, как ты не можешь понять. Эх! Сюда бы сейчас хоть на минуту капитана Соколова…

— Постой, постой… — Критика, кажется, подействовала на Махара благотворно. — Хвойную поляну я вспомнил. Мы там однажды шашлыки жарили…

— А напротив утес, двуглавый такой, как Эльбрус. Ну, с седловиной, — напоминал Асхат и опять махнул рукой, решив, что Махар ничего больше не вспомнит. — Ну ты и странный. Поляну помнит, шашлыки не забыл. А все нужное забыл. И этот тип еще добивается руки моей сестры, Аргуданова не по твоим зубам. Не видать ее тебе как собственных ушей. Дошло?

— Посмотрим! — возмутился Махар.

— Послушайте, прекращайте перепалку. Объясни толком план действий, — вмешался в разговор Карпов; припухшее лицо его было красным, и дышал он отрывисто, будто не хватало воздуха, — высота давала о себе знать.

— Догнать фрицев можно, товарищ политрук. Но не хочется опять попадать в дурацкое положение.

— Ну и говори, чтобы и другие могли тебя понять.

— Вот дорога. Здесь мы, немцы впереди. — Асхат опустил на землю автомат, дулом повернул в сторону вершин, схватил камень, положил его слева, а второй расположил выше.

— Ты — как Чапаев с картошкой, — кольнул Махар.

— Погоди, Зангиев, — отмахнулся Карпов и присел на корточки.

Аргуданов тем временем продолжал увлеченно рассуждать:

— У немцев один путь. Им во что бы то ни стало нужно выйти к дороге. — Он подвинул верхний камень ближе к дулу автомата. — И войти в село. Но мы можем перекрыть им дорогу у хвойной поляны. При условии…

— Если река проходит слева от утеса, — догадался Махар.

— В реке сейчас воды не будет, — пояснил Асхат. — Она мелеет в эту пору. Пройти будет легко. Может, рискнем?

— Что же остается, — согласился Карпов. — У нас нет выбора. Веди, Аргуданов.

— Плохо, что нет карты, — сказал Асхат с сожалением и шагнул первым. — Для военных целей нужна карта. Без нее что можешь сделать!

За последние трое суток бойцы устали чертовски, выбились из сил. И сегодня никто еще не присел: бой начался ночью, а уже день, и все еще не имели отдыха и еды, да неизвестно, когда всему этому придет конец. О передышке никто не думал, сознавая, что прежде нужно перехватить немцев.

Несмотря на то что утес с седловиной, о котором шел разговор, огибала река, вернее, сухое русло ее, слева, именно с той стороны, которая, по разумению Асхата, устраивала бойцов, все-таки обогнать егерей, перекрыть им путь полностью не удалось — фашистов, казалось, вел опытный проводник, умело ориентирующийся в горной местности.

«Неужели немец, этот самый Карл Карстен, наобещал одно, а на деле ведет неприятеля к цели?» — осенила Асхата тревожная мысль. Верилось и не верилось ему, что среди фашистов отыскался хороший человек. Возможно ли такое? Так хотелось обмануться в своих сомнениях.

— Быстрей! Не отставать! — командовал Асхат, и его плотная фигура ловко перемещалась по скалам.

— Вон егеря! — первым обнаружил их Махар.

— Приготовиться к бою! Огонь!

Выстрелы гулко прозвучали в ущелье.

Неожиданно окрестные теснины огласились продолжительным зловещим гулом. Он нарастал, словно что-то грозно грохочущее двигалось в сторону бойцов.

Асхат Аргуданов навострил уши.

— Обвал! — поначалу определил он, но сам же усомнился: — Что-то тут не так. Неужели жители села обрушили на них камни? — Осенила его догадка.

— Молодец старик Мишо — это его работа! — одобрил Махар. — Теперь фашистам идти больше некуда.

— Рано радуешься. — Асхат не разделял восторга Зангиева и не скрывал этого. — Жарко будет всем. Хлынут на нас лавиной. А так бы мы их постепенно…

— Ну знаешь… — горячился Махар. — Тебе не угодишь!

— Хватит! — прервал его Асхат. — Займем поскорее засаду. Сейчас фрицы появятся.

Прерванный было ненадолго бой возобновился с новой силой. Егеря норовили прорваться сквозь засаду небольшими группами. Но тщетно, ущелье охранялось тщательно.

И тут случилось непредвиденное: со стороны непроходимых, казалось бы, скалистых грив появилась группа егерей. Как они преодолели их?

Карпов и Зангиев устремились им наперерез, чтобы не дать спуститься вниз.

— Товарищ политрук! Осторожно! — Махар обратил внимание Карпова на егеря, высунувшегося из-за скалы. Но Карпов не успел скрыться. Немец открыл огонь из автомата. Политрук схватился за замшелый угол каменного выступа, и его грузное тело стало сползать по гладкой поверхности валуна.

— Константин Степанович! — бросился к нему Зангиев.

Карпов лежал неподвижно, на груди выступила кровь. Махар вскрикнул:

— Ну, гады! Мерзавцы! Твари! Держитесь! — Он дал очередь в сторону гребня.

За скалой мелькнула тень. Махар прицелился и, как только егерь попытался переметнуться от одного выступа к другому, выстрелил. Егерь лег на скалу, будто спрятался за нею, потом не удержался, скатился по каменным порогам вниз.

— Зангиев, уходи. Их вон сколько…

Махар обернулся; веки Карпова дрогнули.

— Константин Степанович! — обрадовался Зангиев. — Товарищ политрук. Я думал, что вас убило.

— Оставаться здесь опасно, — говорил политрук глухим незнакомым голосом. — Иди к Асхату, сынок. Держись к нему поближе…

— А вас здесь оставить? — удивился Махар.

Карпов молчал — опять, должно быть, потерял сознание.

Махар осмотрелся, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но лишь сейчас заметил, что нет в живых тех двух бойцов, которые поспешили им на помощь. Оставить Карпова здесь, чтобы истек кровью? Нет! Махар взвалил политрука на спину и стал спускаться по скалам вниз.

Опять загремели выстрелы. И будто каленым железом прошило левую руку Махара выше локтя, его качнуло, он едва удержался на ногах с тяжелой ношей на спине. Боль охватила руку, и она перестала его слушаться, повисла плетью Качаясь из стороны в сторону, Махар тем не менее продолжал путь. Кружилась голова, к горлу подступала нестерпимая тошнота. Только бы не упасть! Ему казалось, что вот-вот свалится, его заносило, из-под ног уплывала узкая тропа, временами ничего не видел. Он останавливался, чтобы собраться с силами, подбадривал себя, затем снова шел. Он не знал, несет живого или мертвого политрука? Остановиться, проверить? Но как? Если снимет ношу, то ни за что уже не сможет взвалить на спину вновь. Да и самому, пожалуй, не подняться потом на ноги.

Иной раз Зангиев даже не ведал, идет ли вообще, либо стоит на одном месте, прислонив ношу к скале. Что же это с ним? Неужели теряет временами сознание?! «Ну, Махар! Горец ты или тряпка! Возьми себя в руки, джигит. Держись, ну!»

Кто знает, сколько прошло времени — под конец Махар передвигался в каком-то беспамятстве…

Когда он пришел в себя, его окружали бойцы, рука была плотно перевязана. Осмотрелся настороженно.

— Где политрук?

— Жив, — ответили ему.

— Это хорошо, — вздохнул Махар облегченно.

— Не помнишь, как со спины твоей снимали?

— Ну, джигит, даешь!

— Как же ты шел?

Зангиева окружили бойцы из третьей роты. Батальон пополнился солдатами в последние дни, но с некоторыми Махар уже был знаком. Он узнал широкоплечего чернобрового ингуша из Грозного Зелимхана Измаилова, с которым познакомил его еще до похода Федор Феофанос, родственник Соколова. Зелимхан, сухощавый, легкий и быстрый в движениях, был стеснителен и молчалив, любил слушать больше других, внимательно смотрел на всех строгими карими глазами.

Махар поискал глазами.

— Как Асхат? Наших оставалось совсем немного…

— Не волнуйся, брат, бой окончен. — Голос у Измаилова был мягким, и говорил он неторопливо, словно подчеркивал каждое слово. — Скажу откровенно, не пришлось бы тебе задавать нам вопросы, если бы комбат не послал вам на помощь роту. Как вы только сдерживали фашистов?

— А где Асхат? — добивался упрямо Махар своего: ему вдруг показалось, что ребята от него что-то скрывают.

— Не волнуйся. — Басок принадлежал Федору Феофаносу. — Он отправился в село за ослами…

Асхат вернулся к вечеру с двумя ослами и двуколками. Вслед за одной шел упитанный бычок, привязанный к повозке. Отправлять тяжелораненых решили сразу, не оставлять до утра. Тариэл Хачури возложил на Аргуданова их отправку — Асхат знал хорошо местность, — дал ему троих помощников.

— А с бычком что делать? — спросил Асхат.

— Веди в санчасть, — распорядился ротный.

Погрузили на двуколки раненых. Махар от эвакуации стал отказываться.

— Заживет как на собаке, — заверял он.

— Послушай, — толкнул его плечом по-дружески Асхат, — может, ты не хочешь, чтобы я тебя сопровождал?

Шутка показалась неуместной.

— Хватит. Я серьезно, а ты со своими подначками. — Махар отвернулся от Аргуданова.

— Смотрите на него! Ты знаешь, что такое гангрена?

— При чем тут гангрена?

— Ты знаешь, как она начинается? — стращал Асхат.

— Опять ты за свое. Сколько можно?

— Ну, смотри. Потом сам пожалеешь. Мне не нужен зять калека!

— От тебя только и слышу угрозы. Вези. — Махар как ни пытался хорохориться, да что толку — сам понимал, что с такой рукой он не боец.

Зангиев долго смотрел в сторону дружно махавших на прощание бойцов, пока они не скрылись из виду. Зашло за скалы солнце, сразу потемнело вокруг. Массивные гривы гор надвигались неприступной стеной, сливались в непроглядную массу стоящие в стороне пушистые ели. С тоскливой монотонностью поскрипывали колеса. За телегой семенил бычок.

— Спустился я в село, — рассказывал Асхат. — Гляжу и глазам своим не верю. И кого, ты думаешь, я повстречал? Нет, тебе ни за что не догадаться. Идут две девчонки. Одна из них — ну это ты понял… Конечно же, Заира. А другая — Чабахан. Представляешь? И ведут за собой вот этого бычка.

— Да брось ты! — не поверил Махар, решил, что Аргуданов в очередной раз разыгрывает его.

— Я тебе говорю! Натерпелись страху, пока в село пригнали. — Асхат кивнул в сторону бычка. — Ради нас, представляешь, рисковали?! Каково?!

Махар теперь поверил, что Асхат говорил правду, и, посматривая на него, не сдержался:

— Счастливый. Мне бы хоть одним глазом на нее посмотреть…

— Почему же одним? — Аргуданов стал давиться со смеха, что-то, очевидно, замышляя. — Хочешь и глаза лишиться? Не, не пойдет так. Уж если хочешь на Заиру смотреть, так обоими глазами. О твоем ранении я ей ничего не сказал, учти.

— Считаешь, я уже не смогу вернуться в отряд?

— Вот чудак. Не хотел расстраивать!

— Ты серьезно? — Махар так и не приспособился угадывать, когда Аргуданов говорит серьезно, а когда шутит.

— Мы еще с тобой повоюем, чудак. Пока не прогоним всех фашистов с нашей земли, — Он опустил ему на плече руку. — Главное, чтобы ты лечился. И без всяких штучек, смотри. Мне нужен крепкий зять. — И опять расплылся в улыбке. — Настоящий джигит, понял?

 

Глава седьмая

Еще немало дней и ночей продолжал вести бои батальон Виктора Соколова вместе с другими частями дивизии на подступах к высокогорному селу Лариса, сдерживал натиск противника, чтобы не пропустить его на помощь заметно поредевшей дивизии генерала Вальтера Блица.

Виктор уже забыл, когда спал более десяти — пятнадцати минут кряду. И когда поступила долгожданная передышка, решил отоспаться как следует. Вот только повидает мать! Может быть, за эти дни, что они не виделись, хоть что-то ей стало известно о сыне и Наде…

Зангиев не думал, что основные неприятности ожидают его впереди. Насчет гангрены он услышал еще раз в медсанбате от Елизаветы Христофоровны Соколовой. Какое, говорила, мол, счастье, что вовремя доставили тебя к нам, а то бы не миновать заражения крови… И Соколова сделала немало, чтобы не случилось беды — иначе пришлось бы отрезать руку.

Первые три дня были, пожалуй, самыми трудными и опасными: донимали боли. Пули, а их было две, прошили, очевидно, не только мякоть, но задели кость. Не отпускала и высокая температура, неделю он не мог вставать с койки вообще.

А когда Махар наконец поднялся с постели и направился на улицу, чтобы посмотреть на белый свет, подышать свежим воздухом, он тут же, у дверей, столкнулся носом к носу с Прохоровым.

— И ты здесь? — удивился Махар и обрадовался одновременно: будет с кем поговорить, время скоротать.

— Да вот, не думал, что задержусь здесь так долго, — недовольно ответил Прохоров. — Пуля задела кость, представляешь! Плохо заживает. А так по ребятам соскучился! Как они там?

— Как на войне, — сказал Махар без хвастовства. — Жарко было. Дали мы фрицам. Но и у нас потерь — ого-го… — Он указал глазами на свою руку, которая покоилась на перевязи. — Если ты еще денька два проторчишь здесь, вместе отправимся в батальон.

— Ну гляди-ка, раздухарился, — усмехнулся Прохоров. — Елизавета Христофоровна тут такие строгости навела, что не так просто выписаться. Она, дружище, ни на какие уговоры не поддается. Пока, говорит, твердо на ноги не поставит. Думаешь, я ее не просил? Сколько раз. Нет, ни в какую не соглашается.

— И я это почувствовал, — приуныл Махар. — Сбежать, что ли?..

— Думаешь, я не пытался.

— Она душевная женщина! Что, не поймет?

— И я про то толкую, Душевная. Спать не будет… И потому не отпустит, пока не долечит до конца.

И все-таки Махар решил попытаться. Дня через три, когда уже мог слегка шевелить пальцами раненой руки, пошел к Соколовой. И начал издалека: сказал, что чувствует себя очень хорошо, никаких болей в руке не ощущает. И рассчитывает скоро вернуться в строй. Но ничего конкретного она, однако, ему не сказала — время покажет.

Махар приуныл. Что ему делать долгими днями и ночами в медсанбате? Хоть караул кричи.

Прошло еще несколько дней. После долгих раздумий он пришел к выводу: надо готовиться к побегу. Узнают, что с ним сделают? Простят наверняка. Каждый боец сейчас в строю нужен, А приняв решение, направился к Прохорову в палату, которая находилась в крайнем домике села. Может, он составит ему компанию и они сбегут отсюда вместе?

Саши Прохорова на месте не оказалось. Никто не знал, где он, сказали: куда-то вышел. Далеко уйти он не мог, и Махар отправился на поиски.

Погода была солнечная, стояли погожие осенние дни. Ноги сами понесли знакомой тропой вниз по ущелью. Махар вспомнил, как однажды вместе с Асхатом и Прохоровым шли здесь выяснять, кто зажигал костры на сторожевых башнях. До чего же он тогда обрадовался, когда увидел Заиру. Полжизни отдал бы, чтобы вновь повидать любимую девушку!

Он не заметил, как удалился от села; думал о Заире, о том, как у них сложится жизнь, когда кончится война и они поженятся. О плохом думать не хотелось. Он невольно представил себе, будто спешит к ней на свидание. А что? Разве нельзя это сделать? Три-четыре часа быстрой ходьбы, и он окажется рядом с любимой девушкой. На самом деле, может быть, рискнуть? И угодить фашистам в руки? И опозорить себя и весь свой род? И Заиру? Жар ударил в лицо. Но ведь совсем не обязательно он должен попасть в лапы к фашистам! Неужели не сможет перехитрить фрицев? Вон девчонки бычка смогли увести из-под их носа, а он, боец, участвовавший в сложных боевых операциях, не проведет их вокруг пальца?! Дождется в подлеске ночи, а уж потом незаметно проскользнет знакомыми улочками родного города.

Заманчиво, да разве суждено такому осуществиться? Первым, кто осудит — брат Заиры, и не пожалеет для этого суровых слов. «Ты знаешь кто? — скажет он. — Ты — самый настоящий дезертир!» До конца жизни потом не избавиться от его упреков.

Однако, куда это он заторопился очертя голову? Махар остановился. Огляделся. На дне ущелья было темно и тревожно. Он собрался было повернуть назад, но неожиданно чья-то фигура мелькнула меж замшелых валунов. Кто бы это мог быть? Неужели немецкий разведчик? Он присел на корточки. Нужно уходить отсюда поскорее, предупредить своих… Он сознавал, что здесь оставаться опасно, но с места не двигался. Надо же разобраться, кто тут бродит. Может быть, медведь? Ну а если фрицы, то надо выяснить: сколько их и куда они направляются?

Кругом было тихо, никакого движения. А что, если они его заметили и затаились, полагая, что и он не один? Как жаль, что он не вооружен! Сейчас бы автомат, тогда бы не страшно.

В зеленой густоте низкорослых деревьев закачалась ветка, вскоре донесся хруст, послышались шаги — кто-то направлялся к Махару, будто наверняка знал, где он притаился. Махар нащупал рукой камень, приготовился к схватке, зорко наблюдая за местностью: где, в каком именно месте объявится противник? Только бы не промахнуться и размозжить башку фрицу с первого удара, думал он, сжимая камень до боли в пальцах.

Неожиданно над пожелтевшей листвой показалась чья-то голова. Махар резко опустился за валун, но при этом крепко ушиб раненую руку и чуть было не вскрикнул от нестерпимой боли. В глазах помутилось. Морщась и стиснув зубы, он попытался все же приподняться. Нельзя было ни на минуту упускать фашиста из виду, а то затеряется промеж валунов, скроется в ущелье, тогда ищи-свищи его.

Голова показалась уже дальше, мелькнула над валуном и исчезла. Уйдет гадина! Махар поспешил вслед. Он по возможности страховался, чтобы не ушибить руку вторично.

Разведчик неожиданно остановился, резко оглянулся. Махар был готов к этому, тут же присел за камень и попытался рассмотреть повнимательнее, кто же это? Что-то знакомое показалось во внешности человека. От такой мысли лоб тотчас покрылся потом. Да это же Прохоров, Сашка!

— Стой, кто идет?! — бросил Махар с шутливой бодростью. Столько перенервничал за эти несколько минут, душу захотелось отвести. Однако не подумал, что этим криком своим может напугать приятеля.

— Ты? Ты что здесь делаешь? — Лицо Саши было бледным, он держал пистолет, и кажется, еще какой-то миг — и выстрелил бы.

— Не узнал, что ли?

Прохоров молчал и смотрел на него злыми глазами.

— Что с тобой? — удивился Махар. — Или ты подумал, что немец?.. Да я и сам тоже…

— Ты следил за мной? — оборвал Прохоров.

— Просто подумал, говорю тебе: что тут фрицы делают?

— А здесь как оказался?

— Тебя искал. Думаю, дай-ка пройдусь. Помнишь, как мы шли тогда? Ты отстал, а Асхат меня ругал, как будто я тебя оставил одного в лесу…

Махар замолчал, ему показалось, что Прохорову про это неинтересно слушать, глаза его кого-то искали, словно Зангиев был не один.

— Если честно, что мы знали друг о друге до войны? — заговорил Махар о другом. — Асхат день за днем пропадал в горах. Я — за баранкой. А ты… ты вообще приезжий. Да что говорить. У всех хватало дел. Не встречались, не дружили. В бою… Хочу сказать, здесь, в горах, и одного часа хватит, чтобы узнать человека…

Прохоров, кажется, пропускал доверительные признания Зангиева мимо ушей. Он словно чего-то ждал, осматривался с подозрением, все не верил: один Махар явился, либо еще кого-то привел с собой…

— Зачем я тебе понадобился? — сухо спросил Прохоров.

— Думал, денька через два сбежать к товарищам. Сколько тут валяться на койке! Может, компанию составишь?

— Ты хочешь сказать, что уже поправился? — Прохоров указал на окровавленный бинт на его руке.

— Так сейчас саданул, представляешь. — Махар поморщился, стал растирать руку повыше раны, но боль не проходила, а скорее нарастала. — Вот не повезло. Теперь придется немного переждать.

Зангиев приуныл, чувствуя, что наверняка ожидает его неприятный разговор с Елизаветой Христофоровной. Что он ей скажет в оправдание? Может, на перевязку не ходить? Предупреждала ведь настоятельно быть осторожным. А он? Достанется теперь от Соколовой. И поделом. Столько внимания ему уделяла, старалась.. До чего же он незадачлив. И угораздило его идти искать Прохорова. Тоже мне следопыт, лазутчика обнаружил.

Саша пропустил вперед Зангиева и, чуть отстав, пошел за ним Он быстро спрятал в карман бушлата пистолет, но руку оттуда не вынимал.

Перешли ров, стали подниматься по порогам ущелья.

Махар только теперь подумал: «А Прохорова-то что привело сюда?» Он обернулся и сказал:

— Я знаю, почему ты испугался. Ты ходил в город.

— Ты что? Спятил! Туда не пройти.

— Брось! Что я, по-твоему, трепаться всем буду? Что, не понимаю: за такое по головке не погладят. А ты знаешь, и я хотел было… — Он смутился. — Но не решился.

— Ладно. Только смотри никому! Идет?

— Можешь не предупреждать. — Махар пошел дальше.

Его знобило. Захотелось поскорее к медикам, в палату. Он чувствовал, что еще немного — и силы покинут его.

Ночью у Махара поднялась температура, он терял сознание, бредил. Елизавета Христофоровна не отходила от его койки. А если и отлучалась, то ненадолго.

Пришел проведать мать Виктор. И застал ее у койки Зангиева.

— Что с ним? Говорил, что у него все нормально…

— Все шло хорошо. — Она и сама была удивлена. — Рана, не поверишь, заживала на глазах. Он даже пытался упросить меня, чтобы я его отпустила в батальон. И вот, пожалуйста, — развела она руками. — Буквально за час какой-то произошла такая перемена… Упал? Ушиб сильно? Спрашивала я его, а он молчит, виновато прячет глаза, а сам едва на ногах держится. Я уж, грешным делом, знаешь о чем подумала? Не пытался ли он сходить в Терек?

— Погоди, мама. — Истинный смысл слов ее, похоже, только теперь дошел до Виктора. — Ты что-то путаешь. Парень он дисциплинированный. Уж я-то знаю Махара! Не может быть, чтобы он…

— Стала бы я наговаривать на парня!

— Он сам в этом признался?

— Он такое в бреду говорит — диву даешься. — Волнение матери передавалось и сыну. — И за немцами гнался, — продолжала она, — и от немцев убегал. И Прохорова высматривал… Винегрет полнейший. А может быть, он с Прохоровым ходил?

— А почему Прохоров еще здесь? — Виктор посмотрел на мать усталыми, покрасневшими от бессонных ночей глазами.

Она ответила не сразу, словно сомневалась в том, надо ли говорить сыну о своих медицинских делах.

— Рана у Прохорова то заживает, то опять кровоточить начинает. Ничего не пойму. Решила оставить, пусть окончательно заживет…

— Ты педантична, мама. — Виктор и сам не ожидал, что невзначай больно заденет ее.

— Мало хорошего в том, что тебя, недолеченного, поспешили отправить на фронт! — сердито вымолвила мать. — Еще неизвестно, чем это может кончиться. И по сей день хромаешь.

— Не сердись, пожалуйста, — улыбнулся Виктор. — Устал я от всего. Сегодня высплюсь. И все будет как надо. И прихрамывать перестану.

— Это неплохо, что шутишь. А между тем вид мне твой очень не нравится.

Вспомнились Виктору последние строчки из «Демона», и произнес он их в меру торжественно, но не во весь голос, а шепотом, чтобы не разбудить раненых. Елизавета Христофоровна воздержалась от дальнейших упреков, и они оба помолчали. Вспомнили, как Виктор долгими вечерами читал матери стихи Лермонтова, рассказывал о его жизни. И ей он привил любовь к поэту, и она стала брать на ночные дежурства с собой сборник стихов…

Голос Зангиева вывел их из задумчивости.

— Заира! — Махар порывисто оторвал от подушки голову, заговорил в бреду поспешно и тревожно: — Ты не подумай — я не трус. Все равно приду к тебе. Вот увидишь. Клянусь! Прохоров? Ну и что! И я смогу. — Лоб парня покрылся крупными каплями пота. Он замолчал внезапно, провел языком по сухим, потрескавшимся губам и, чуть приоткрыв глаза, вымолвил беспокойно: — Фрицы! И сюда пробрались лазутчики. У-у, гады! Ищете лазейку? Я вам покажу. Вы у меня найдете. Там ров, ага. Бросайтесь. Это ты, Саша? Стой, кто идет? Да ты что? Не узнал? А что у тебя в руке? Пистолет? Откуда? Трофейный? Будешь стрелять? Испугался? Чудак. Шуток не понимаешь. Нет, не выдам. Не бойся. Ты на Кавказе живешь. А не там… Кто мы? Друзья. Дружны, как пуговица и петля. В бою можно быстро разобраться. Меня не надо проверять. Да. Ты молодец. Ты пошел. А я — думал. Ничего, пойду. Вот увидишь, Заира. Все равно приду к тебе. Подожди. Скоро, очень скоро…

Виктор слушал с настороженным вниманием. Махар произнес еще несколько невнятных слов и смолк. А комбат продолжал напряженно думать, пытаясь по этим отрывочным фразам представить, что же могло произойти с Зангиевым.

Лиза подошла к койке, осторожно вытерла бинтом влажный лоб парня и сочувственно вздохнула.

— Боже! А если бы попался немцам! — обронила она. — С такой-то рукой, что бы он сделал…

— Махар вернулся в палату один? — спросил Виктор, стараясь скрыть от матери волнение. — Или его привел Прохоров?

— Я не заметила, когда он вернулся. Меня позвала медсестра к тяжело раненному… Говорю тебе, сынок, Махару было хорошо. Даже на фронт рвался. И вдруг потерял сознание. Когда пришел в себя, спрашиваю: что с тобой? На рану показывает. То ли он упал на раненую руку, то ли… — Лиза перехватила взгляд сына. — Ты считаешь, что они подрались?

— А ты как считаешь?

— Думаю, что нет. Но ссора была. Ты ведь слышал, что Махар говорил.

— А из-за чего?

— Вообще все довольно странно.

— А Прохоров к тебе не подходил? — Ему вдруг почудилось, что мать от него что-то скрывает.

— Нет. — Мать смотрела на него с удивлением. — Ты считаешь, что ему нужно было подойти ко мне? Он мог что-то прояснить?..

— Плюнь. Не ломай голову. — Виктор решил переменить тему разговора, чтобы мать ничего не заподозрила. — Повздорили — помирятся. Не до мелких теперь ссор.

— Да, конечно, — согласилась Елизавета Христофоровна. Она снова подошла к Махару, постояла над ним. — Дышит ровнее. К утру ему будет легче. И ты, сынок, иди спать. Или опять тебе уходить? — спросила она и поглядела на него с нежностью и сочувствием: не раз уходил он неожиданно.

— Говорю тебе, сегодня надо выспаться, — в меру бодро ответил матери Виктор и поделился: — Скоро будут вас отсюда переселять.

— И нас тоже? — Легким движением руки Лиза указала на койку, на которой лежал Махар.

— Всех, мама.

— Так осложнилось положение?

Виктор помедлил с ответом. Часа два назад командир полка сообщил неприятную новость. «Дела внизу у нас скверные, — сказал Ващенко. — Фашисты продвинулись на юг. Бои идут уже под Нальчиком. Командование Северной группы считало, что гитлеровцы нанесут основной удар под Моздоком, а фашисты начали новое наступление на нальчикском направлении. Враг в этом районе сосредоточил две танковые дивизии, а в тридцать седьмой армии — ни одного танка… Судя по сводкам, поступающим оттуда, день за днем танковые части противника при поддержке авиации наносят мощные удары по нашим войскам».

Ничего этого рассказывать матери Виктор, разумеется, не стал.

— Приказано эвакуировать. — Он не стал говорить о том, что помимо местных жителей, а их не менее полутора тысяч набирается в небольших селах ущелья, предстоит переправить через перевал несколько сот раненых, более десяти тонн молибдена, двадцать пять тысяч голов рогатого скота.

— Раненые меж собой тут говорили. Немцы, мол, бросают в ущелье большие силы. Пытаются пройти к перевалам и с этой стороны. Я, правда, не поверила, не стала придавать значения. Мало ли кто что говорит. Теперь понимаю…

— Ничего, мама. Погоним еще фашистов. Вот увидишь, погоним.

— Верю, сынок. И отец твой никогда не терял самообладания. «Россию, — говорил, — никогда и никому не удавалось покорить».

Виктор вышел из небольшого помещения медиков. Ночь стояла холодная, совсем как зимой. И она, пожалуй, близится, октябрь почти на исходе.

«Что же там между Зангиевым и Прохоровым произошло?» Не выходили из головы слова Махара. Что-то ведь произошло! Повздорили парни, подрались? Но из-за чего? Нет, тут что-то не так. Но что? Что же могло произойти? Пистолет! Откуда у Прохорова пистолет?

В хорошо натопленной палате его под конец разговора с матерью потянуло ко сну. Сейчас сон как рукой сняло. Он подошел к могучему дубу с широкой кроной, прислонился к шершавому стволу плечом. Присмотрелся к темноте, и не такой уж непроглядной показалась ночь, можно было разглядеть крайние дома села. Вон в тех двух, ближе к соснам, поместили легкораненых. Справа тянется бесконечной стеной каменный кряж, под ним виднеются макушки деревьев. Темной, глубокой ямой зияло ущелье.

Сквозь изорванные легким ветром облака выглянула луна.

«Пистолет… Фрицы…» Виктор продолжал перебирать в памяти бессвязную речь Махара, пытаясь отыскать в словах почти незаметный с первого раза смысл, чтобы раскрыть истинную сущность происшедшего. Разумеется, чего проще — пойти и переговорить с Прохоровым. Но что-то удерживало его от такого шага, наверное, странности в поведении бойца. Почему же он сам не пришел? К нему, командиру. Только ли потому, чтобы не выдавать тайну своей отлучки? Почему не рассказывает, что случилось с Зангиевым, почему в состоянии его здоровья наступило резкое ухудшение?

Из-за дома показался чей-то силуэт. Комбат невольно прижался к толстому стволу дуба, словно намеревался слиться с ним. «Прохоров! Что это ему не спится? Неужели совесть заговорила и решил явиться к Соколовой и рассказать все о происшествии?»

Прохоров постоял несколько секунд, осмотрелся. И неспешно, по-кошачьи бесшумно ступая, направился вниз, в сторону ущелья.

Капитан растерялся: идти за ним или нет? Надо проследить — очень уж подозрительно его поведение. Он решил дождаться, пока Прохоров отойдет подальше и скроется за выступом скалы. Когда он исчез, словно погрузился в яму, Соколов не стал терять время, спустился с крутого откоса, густо заросшего невысокими и пушистыми елями. Прохоров, очевидно, не рискнул идти этим, более коротким, путем, поскольку нужно было подниматься к головному помещению медсанбата, где можно попасться кому-нибудь на глаза. И это показалось подозрительным.

Углубляясь в ущелье, Прохоров продолжал оглядываться.

Неужели уходит? Комбат, держа пистолет наготове, двигался за ним. Может быть, Прохоров и есть тот, за которым охотятся в дивизии вот уже более двух месяцев? Недавно комдив еще раз строго напоминал о том, что снова была перехвачена радиограмма — кто-то продолжает передавать фашистам важные сведения.

Прохоров остановился, будто почувствовал слежку, однако смотрел в противоположную от притаившегося за кустарником Соколова сторону. Может быть, ждет кого-то? Пришел сюда на связь?! Жаль, темно, трудно вести наблюдение. Он напряженно прислушивался, старался поймать малейший шорох, но было тихо.

Прохоров пошел дальше. Соколов немного подождал и вскоре последовал за ним.

За громадным валуном, казавшимся в полумраке ночи замершим медведем, Прохоров задержался. На этот раз оглядываться не стал, повел себя смелее, полагая, должна быть, что здесь, в стороне от села, он в безопасности. Приподнял камень, под которым, видимо, оборудовал тайник, достал какой-то чемодан, потом надел наушники и стал выстукивать ключом точки-тире…

 

Глава восьмая

Сгустились короткие осенние сумерки, потемнело на дворе и в доме. Прохладно, как перед снегом. Маргарита Филипповна затопила печь, зажгла керосиновую лампу — тепло и свет прибавили ей бодрости. Шумит, закипая, чайник.

— Господи! Как мало человеку надо, — сказала она.

Сели за стол ужинать, чай пить. К Маргарите Филипповне пришла учительница младших классов Таня Семенюк, по мужу Прохорова. Скучно ей одной в четырех стенах, время от времени приходит к сослуживцам, чтобы душу отвести. Невысокая, круглолицая, никогда не унывающая женщина. Любит пошутить и легко воспринимает шутку. Девчонкой, бывало, частенько опаздывала на уроки, за что подначивали ее сверстники. Да и теперь они, повзрослев, напоминали при случае, шутки ради, о том, как она постукивала в дверь класса и невинно переступала порог. Ее так и прозвали: «Тук-тук-тук, к нам приходит Семенюк».

— Ты что поспешила поменять фамилию? — выспрашивала Маргарита Филипповна гостью, а сама посматривала на Надю, сидевшую сбоку, молчаливую, притихшую от навалившихся на нее неприятностей. — Иначе скажи, чего ради выходить было замуж за нелюбимого? Так я говорю или чего-то не понимаю? Или боялась остаться в девках?

— Ой, не знаю, — разрумянилась смущенная Таня. — Может быть, и так — не по любви, а может быть, и этак. Просто стало жаль мне Прохорова. Разве вы не видели? Какой-то он такой был обиженный, что ли, бездомный…

— Почтительно здоровался со мной, наклонял голову, — напомнила Маргарита Филипповна.

— Что хорошего он видел в жизни? — оживленнее добавила Таня. — Все по общежитиям скитался. И на Урале, да и здесь. Ни кола ни двора. Никого у него. Подумала, подумала: эх, была не была! Доброе дело сделаю. Если любит — пусть. Говорят ведь, сделай добро, и оно окупится сторицей… — Последние слова Таня произнесла с игривым пафосом, чтобы придать своим уж слишком обнаженным откровениям несколько забавную окраску. — А что — боялась и в девках остаться!

Много трудного, безрадостного выпало на долю каждого из них в последнее время, не хотелось и в этот вечер друг другу портить настроение, томить печальными известиями, которых и без того через верх. Лучше вспомнить что-либо приятное. Именно с таким намерением явилась Таня в дом женщины, которую уважала за простоту и доброту еще со школьной скамьи. Она сразу же, с того самого момента, как только переступила порог, распахнула настежь дверь и вымолвила с веселой таинственностью: «Тук-тук-тук, к вам явилась Семенюк», чем вызвала у Маргариты Филипповны улыбку.

Но молчаливой и печальной оставалась Надежда, и ничто, кажется, не могло вывести ее из угрюмого состояния. Товарки уверяли ее, что все может измениться, важно, чтоб ве теряла надежду — кто знает, может быть, фашисты намеренно пугают население города этим самым зловещим угоном детей. Никто добровольно не идет к ним работать, вот и негодуют оккупанты, стращают, чтобы ради детей своих шли на уступки.

— Но откровенно говоря, мне нравился совсем другой парень, — продолжала с шутливой простотой Таня. — После десятого класса он уехал учиться в Ленинград. И больше не появлялся в Тереке. Вы его помните, Маргарита Филипповна…

Надя слушала и порой не слышала, о чем говорит Таня Прохорова, — мимо ушей пропускала незамысловатые признания простодушной говоруньи и думала о своем. «Господи! Что же это было со мной? Если бы не Маргарита Филипповна, кажется, натворила бы в безумстве непоправимых глупостей. Вот дура! Ополоумела от страха в тот миг, кинулась на грудь к Азамату». А он решил воспользоваться ее беззащитностью. Ее спасительница появилась в темных сенях тогда, когда Азамат прижал Надю к груди и стал порывисто целовать ее в шею, в щеки, в губы, а руки его блудливо шарили у нее за пазухой, мяли груди. Она спохватилась и пришла в себя, лишь когда Маргарита Филипповна грубым голосом осведомилась:

— Где это ты запропастилась, голубушка?

И, увидев Татарханова, певучим голосом договорила:

— А-а, у нас, оказывается, гость? Это ты, Азамат Рамазанович? Проходи.

В темноте она не заметила бледного лица Нади, ее растерянности. Пригласив гостя в комнату и отворив перед ним пошире дверь, Маргарита Филипповна пошла вперед, как бы показывая дорогу. А за ней Азамат, поправляя длинные черные волосы.

Надя вышла во двор, чтобы прийти в себя. Еще горше сделалось на душе: к острой душевной боли прибавилось неприятное чувство гадливости, самой вдруг стало противно. Она расплакалась. Затем умылась под краном холодной водой: Никак не хотелось идти в комнату. При одной мысли, что она покажется Азамату на глаза, увидит его — ее бросало в жар.

«Господи! Как же это могло случиться? Как я такое допустила?» Она тянула время, хотя нужно было идти укладывать сына спать. Наконец пошла. Маргарита Филипповна звала к чаю, но Надя отказалась, сослалась на то, что разболелась голова. Лежала в соседней комнате рядом с сыном, прижавшись к его теплому телу, и все не могла успокоиться. Щеки горели, словно отхлестали ее по лицу крапивой.

За ночь она просыпалась не раз, не раз в темноте ругала себя: «Да возьми себя в руки! Расправь плечи! Не можешь за себя постоять?!» Утром встала с твердой решимостью отправиться в школу — да, да, и она будет вести уроки литературы.

— Вот так бы давно! — одобрила Маргарита Филипповна.

Надя вошла в класс к ребятам — ни тени печали на лице. Стояла тишина, мальчишки и девчонки точно почувствовали, как непросто вести урок учительнице в оккупированном городе.

— Дорогие дети! — сказал Надя но возможности твердо, хотя до конца ее смогла подавить волнение. — Я вам расскажу о нашем замечательном, самом дорогом для всех советских людей писателе, основоположнике нашей многонациональной советской литературы Алексее Максимовиче Горьком.

Надя достала из портфеля портрет писателя и повесила на доску. Наверно, еще никогда прежде не затихал так класс, не слушали учащиеся рассказ учителя с таким сосредоточенным вниманием. Горло Нади неожиданно перехватили спазмы. До чего же родными показались ей дети! Кажется, бросилась бы она к ним, обняла, расцеловала каждого.

С трудом справившись с собой, она сказала:

— Мы не раз будем обращаться к творчеству писателя. Обещаю рассказать вам о нем более подробно, когда наша Красная Армия разобьет врага. А сегодня…

Ей захотелось рассказать о повести «Мать», о произведении, по ее глубокому убеждению, не только возвещающем в рождении революции в России, но и по праву являющемся одним из немногих творений мировой литературы, показавшим, как простые люди из жертв среды превращаются в борцов.

— Герои повести испытывают радость, второго рождения, когда становятся свободными людьми. Да-да, свободными людьми! — Надя выделила последние слова, чтобы заострить внимание ребят на самом главном — враги не могут лишить их свободы. И, вглядываясь в горящие глаза учеников, она продолжала убежденно: — Ниловна и Павел Власов, Рыбин, Весовщиков, Саша, Наташа и другие — это стойкие и отважные люди, взятые из жизни. Ниловна, удивительнейший человек, говорит: «В мир идут дети… К новому солнцу, идут дети к новой жизни…» Из боязливой женщины она становится борцом. «Павел Власов, — писал Горький, — характер тоже не редкий. Именно вот такие парни создали партию большевиков». Владимир Ильич Ленин дал высокую оценку повести: «Очень своевременная». Идеал Горького — это человек с большой буквы, мужественный, щедрый душой…

— «Безумству храбрых поем мы славу!» — процитировала девочка в косичках яростным шепотом.

— «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» — продолжил мальчишка.

— «О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью…»

И другие подхватили дружно:

— «Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света?»

На третий день Наде вручили повестку. Вначале ей показалось, что ее вызывают в комендатуру по поводу урока. «Неужели кто-то на меня донес?» — подумала было она, но тут же осудила себя за такое нелепое подозрение. Оказалось, предупреждали: ее сын, Алексей Соколов, должен пройти медосмотр.

Она отправилась в больницу.

Лучше всего сохранился после бомбежки двухэтажный корпус родильного отделения, укрытый огромными акациями. Наскоро отремонтировав здание, немцы поместили в палатах своих раненых.

Надя прошла по знакомому коридору, здесь однажды вела ее свекровь после того, как среди ночи начались схватки. Где-то здесь, у лестницы, ведущей на второй этаж, ей неожиданно стало плохо. Она вскрикнула от резкой боли внизу живота, и мать Виктора, крепко взяв ее за локти, бережно опустила на скамейку. «Посиди, милая, — сказала она ласково и принялась успокаивать: — Уже скоро, потерпи еще чуть-чуть. Торопится наш малыш». Простые слова, кажется, подбодрили Надю, придали ей сил, и она с благодарностью взглянула на свекровь. И родила очень скоро, и не мучил ее Алексей.

Теперь Надя во второй раз переступает порог этого помещения: в первый — чтобы обрести сына, а теперь здесь у нее хотят его забрать. Сейчас он пройдет медосмотр, и немецкие медики вынесут мальчонке приговор: здоров…

Она вдруг почувствовала слабость в ногах и поспешила сесть на первую попавшуюся в коридоре скамейку, чтобы не свалиться на пол. Но ни на секунду не отпускала руку сына и даже прижала его к себе, будто кто-то норовил его вырвать, увести от нее.

— Сейчас, детка, сейчас пойдем, — сказала она виновато, перехватив его беспокойный взгляд.

— Посиди, мама.

Он уже не спрашивал, куда и зачем они идут, держался по-взрослому собранно и к тому, что нужно пройти медосмотр, отнесся вполне спокойно. Мал Алексей, да все понимает. «Немцы там», — сказал он ей, а следовательно, не в бабушке шли в больницу, а по какому-то другому поводу.

Подошел врач.

— Вам плохо? — Это был немец, хотя неплохо говорил по-русски. Взял ее руку, чтобы проверить пульс.

Надя подняла голову. Это был пожилой седоволосый мужчина, невысокий и плотный. Он подержал ее руку и отпустил, покачал головой: очевидно, не понравился пульс. Да она и сама чувствовала, что вот-вот сердце выскочит.

К медикам она всегда испытывала уважение и относилась с повышенным доверием и сейчас не подумала о том, что перед нею немецкий врач, а не советский, заговорила с ним с чистосердечным откровением, нисколько не думая о последствиях.

— Доктор, хорошо, что вы говорите по-русски. Я бы не смогла объяснить вам по-немецки. У меня несчастье. Нет-нет, я здорова. Сына моего спасите. Если у вас есть дети, вы поймете меня… — Надя оборвала признания, спохватилась, что при Алеше не следовало бы говорить об угоне.

Врач понял, что она остерегается говорить начистоту в коридоре, где могли услышать и другие, повел ее и Алексея к себе в кабинет и там усадил на стул. Прежде чем продолжить разговор, он дал ей сердечных капель.

— Я привела сына на медосмотр, понимаете? — заговорила Надя вновь.

— А что с ним? — Врач внимательно посмотрел на Алексея, который стоял чуть поодаль, чтобы не мешать взрослым вести разговор, и рассматривал медицинские инструменты под стеклом.

— Его хотят отнять у меня… отправить в Германию. — Она протянула повестку.

Он пробежал глазами текст.

— Не понимаю, зачем отправлять такого маленького? — вымолвил он недоуменно. — Не понимаю.

— Помогите, доктор. Вы — медик! Вы — совсем другой…

— Попытаюсь, конечно. Хорошо. — Он прошел к своему письменному столу. — Дам вашему сыну отсрочку. Для лечения, — пояснил. — Станете приводить его ко мне через день. Потом видно будет.

— Спасибо, доктор! Никогда не забуду вашей доброты.

— Благодарить меня незачем. — Он посмотрел на нее. — А вам нужно беречь свое сердце.

А за столом между тем продолжался задушевный разговор.

— Не пойму я тебя, ей-богу, — наседала Маргарита Филипповна, — почему у вас с Сашей нет детей? Не хотели, что ли? Или по какой-то другой причине?.. — Она осеклась, будто сообразила с опозданием, что не к месту заговорила о столь деликатных вещах.

Надя и прежде замечала в завхозе излишне простецкое обращение с людьми. Тому, кто ее не знал, могло показаться, что она просто-напросто бесцеремонна. Поступала же она так не по злому умыслу, а по душевной простоте. И, зная ее, люди прощали ей этот маленький грех.

— А куда нам было спешить. Еще молоды. — Таня ничего обидного в таком вопросе не усмотрела, разве только глаза ее сделались грустными. — Покуда поживем еще для себя, а уж потом будем обзаводиться детьми. Война еще, о детях думай, страдай…

Она перехватила тоскливый взгляд Нади и замолчала: и правда, что это она весь вечер изображает шута горохового, нехорошо так.

— Ну что ты? — Маргарита Филипповна уже и сама пожалела, что бесцеремонно коснулась больного места молодой женщины — то о муже, то о детях! Да не знала, как исправить свою ошибку. — Что ты, голубушка?

— Завралась, аж самой противно, — призналась Таня. — Чего уж шутом прикидываться.

— Ну что ты так. Полно на себя наговаривать, — пыталась загладить свою вину пожилая женщина. — Ты уж прости старую дуру. Неужто самой-то не ясно было. Эх!

— Ох, дети, дети, — вздохнула Надя. — И наша радость, и наша печаль…

— Ходила я к врачам, — стала оправдываться Таня. — А что врачи! И они ведь тоже не все могут. Общее лечение… А в общем-то говорят, что и ему, мужу, нужно бы явиться на обследование, а не только мне. Может, в нем весь секрет. Поговорила я с Сашей: так, мол, и так, советуют врачи… Насупился.

Задумались, пригорюнились женщины, словно сговорились, ничего не осталось от прежней бодрости, с которой начинали разговор.

— Что же это мы? Как на похоронах?! — встрепенулась Маргарита Филипповна. — Нет уж, родные вы мои! Хорошо начали вечерку, стало быть, продолжим. Ну-ка, еще по стакану чаю, голубушки. Вернутся ваши мужья. Заживете. Еще забудете меня, старуху, на радостях. Ну, выше головы, красавицы мои.

От настойчивого стука в ставни разговор оборвался; по тому, как колотили по дощатым створкам чем-то твердым, стало ясно, что явился недобрый гость. Женщины замерли, переглянулись.

— Ну-ка, ступай к малышу, — приказала Маргарита Филипповна Наде. — Еще напугают ребенка. Посиди возле него. Не буди.

И пошла открывать дверь.

В комнату ворвались сначала автоматчики, за ними — офицер; загремели сапогами, комната наполнилась шумом, гулом, словно ворвался взвод солдат. Офицер подошел к столу, поближе к керосиновой лампе, чтобы, возможно, его видели, поскольку был он невысокого роста, худой, с крысиным лицом. Солдаты остались у двери.

— Кузнецофа Маргарита Филиппофна? — Офицер задержал суровый взгляд на культе.

— Да, Кузнецова, — спокойно ответила она. — Маргарита Филипповна.

Офицер смерил колючими глазами Таню.

— Ты? — указал он пальцем, будто дулом пистолета.

— Семенюк… То есть Прохорова.

— Кто есть еще? — Офицер шагнул в соседнюю комнату.

— Там женщина с больным ребенком, — поспешила объяснить Маргарита Филипповна. — Малыш проходит лечение, господин офицер, — предупредила она, полагая, что этого будет вполне достаточно, чтобы разжалобить немца. — Надежда, покажи справку германского врача.

Надя держала спавшего Алексея на руках, прижимая к груди.

— Фамилия? — спросил офицер.

— Соколова.

— Соколофа? — фамилия, по всей вероятности, ни о чем не говорила ему, не значилась, по-видимому, в его списке.

Он вернулся в гостиную.

— Кузнецофа, Прохорофа, — указал офицер пальцем-пистолетом на женщин, — потораплифайт. Фи арестофан.

Утром ни один ученик не переступил порог школы, не было и учителей — весть об аресте облетела, должно быть, всех. Явилась лишь уборщица — старая, глухая женщина. Она гремела в коридоре порожним ведром и что-то бубнила себе под нос.

Азамат распахнул дверь кабинета и крикнул раздраженно:

— Уходи домой! Не видишь, старая, никого нет!

На сей раз она сразу услышала. Торопливо закивала и, пятясь, удалилась, унося ведро.

Шумно захлопнув дверь, Азамат зашагал по небольшой комнате, как заточенный в клетку зверь. Совершая недолгий и тревожный путь от письменного стола до окна и обратно, он нервно почесывал раскрасневшуюся на щеке отметину, чем-то напоминающую рану.

«Надо что-то делать!» Теперь Азамат все чаще и чаще разговаривал сам с собой и нисколько не удивлялся вновь обретенной привычке. Можно сойти с ума! Ему вдруг почудилось, что взоры горожан обращены к нему: и ты еще пришел в школу?!

В целом мире нет у него ни одного близкого человека, с которым можно было бы поговорить начистоту. Появился дядька, в нем найти родного по духу наставника надеялся Азамат, потянулся было всей душой поначалу. Но Амирхан… От его ненависти к людям жутко делалось. «Куда это приведет?» — не раз спрашивал себя Азамат. И вот — влип. Все узнают, что это его работа, и никаким дядькой не прикрыться, не оправдаться.

Никогда не был близок Азамат и со своей сестрой, никогда друг другу не поверяли они своих тайн. Может быть, сказывалась разница в годах, он был намного старше Чабахан. Но теперешняя неприязнь между ними сложилась не по этой причине. В итоге не с кем посоветоваться. Да о какой откровенности может идти речь, если он стал бояться даже родной матери. А Надя? Любит он ее, ради нее готов бросить все на свете, что угодно совершить, только бы она была его. Однако и ей ни за что на свете не решится поведать и одну сотую того, что его волнует, что творится с ним. Что же это? Как же так?

Проснулся Азамат как-то ночью от шума упавшего на пол стула, вытаращил от испуга глаза и видит в полумраке комнаты страшное видение: движется к его постели мать с топором в руках.

— Мама! — Он вскочил на ноги, отпрянул, прижался спиной к стене, раскинув, как распятый Христос, руки. — Это я, мама! Азамат! Азамат! Твой сын! Сын! Что ты хочешь? Успокойся! Мама! — Он боялся к ней приблизиться и вырвать из рук топор и уговаривал ее, стоя на кровати. — Ты успокойся. Посмотри хорошенько… Это я, твой сын, Азамат. Ну, смотри. Вот я, видишь? — Холодный пот прошиб его. — Эх, мама. Что с тобой творится?..

Она опустила топор, будто лишь теперь услышав его, глянула на сына обезумевшими глазами и что-то прошептала невнятно. Затем удалилась бесшумно, будто не касаясь вола босыми ногами.

Азамат осторожно спустился с кровати, чтобы не шуметь, не спугнуть мать, направился вслед за ней. Нужно было проследить, что она намеревается предпринять далее. Теперь жди беды.

Мать подошла к своей кровати, оглянулась: не следит ли кто за ней? Азамата она не видела, он стоял за дверью. Убедившись в том, что никого вокруг нет, она спрятала топор под матрацем, у изголовья.

Азамат вышел во двор, чтобы прийти в себя после всего этого. Моросило. А он был раздетый, ничего не набросил на себя. Он чувствовал, как холодный сырой воздух пронизывает его до самых костей, но продолжал стоять на крыльце, как будто нашел на него столбняк. Вот и дожили: в родном доме стало опасно оставаться…

Днем позже изрядно потрепала ему нервы Чабахан. Столкнулся он с нею во дворе, когда та возвратилась домой.

— Где ты шляешься? — Он охотно бы отшлепал ее, но лишь размахивал перед ее бледным лицом кулаком. — Ты соображаешь, что вытворяешь? Ты знаешь, что с тобой сделают?

Чабахан, не отвечая, направилась в свою комнату; ее дерзкий, независимый вид разозлил Азамата еще больше.

— Стой, кому говорю! — Он бросился за ней, схватил за руку. — Где бычок? Куда угнала? К кому? Отвечай!

— Пусти. Мне больно.

— Отвечай! Куда угнала бычка? — кипел он, едва сдерживал себя, чтобы не наброситься на сестру с кулаками. — Все равно найду, у кого бы ты ни спрятала. Бычок не курица.

— Ищи.

— Много берешь на себя, соплячка! А мать меня во всем винит. Я, видишь ли, ее подбиваю. А дочь ни с кем уже не советуется. На всех ей наплевать. Рано нос задираешь, дура! Дрянь паршивая! Ух, всыпал бы я тебе, да что от тебя останется! Говори скорее, где бычок? Тебя спрашиваю! Говори! Или задушу.

— Нет его. Нет. Не кричи. Сплавила. Да! Далеко он. Там, где нужнее.

— Огрызается, гляди-ка. Все мои планы разрушила. Детям в школе хотел наладить питание. Голодные ходят. Думал, подкормим еще немного бычка. А эта дрянь, никого не спрашивая… самовольно… что позволяет…

— Долго ты раздумывал. — Чабахан всем своим видом подчеркивала, что нисколько ему не верит.

— Замолчи, дура! А если бы поймали? Ты знаешь, что бы с тобой сделали? Ни за что бы уже не удалось тебя спасти. Это мужское дело — можешь наконец понять!

Между ними неожиданно оказалась мать, заголосила?

— Не трогай ребенка!

Жизнь в родном доме сделалась невыносимой. Азамат подумывал о том, чтобы перебраться в школу и там оставаться на ночь. Тянул время до поры отнюдь не потому, что не устраивали условия: не был уверен, что Надя и Маргарита Филипповна одобрят его неожиданный шаг.

И вот арест женщин… Почему именно их? Он не сразу вспомнил о списке, который как-то передал уполномоченному. Чего же тянул столько времени Конрад Эбнер? Почему не арестовывал так долго? Может быть, проверял Азамата — всех ли он включил в список? Или не хотел с арестов начинать свое правление? О религии толковал, о добродетельной политике Германии… Ерунда! На все это фашистам наплевать! А Конрад Эбнер такой же фашист, как и остальные, хотя и улыбается, вежливо усаживает на стул, говорит мягким голосом, твердит о доброте и свободе. Тянул с арестом по другой, очевидно, причине. За каждым, кто значился в списке, была, возможно, установлена слежка, чтобы найти нити к какой-то подпольной организации…

Знал бы Конрад Эбнер, что и те, кто значился в списке, включены под диктовку дядьки: «Включай всех, кто может вызвать у немцев подозрение. А главное — неугодных нам…» «Как Иван Калита делал? — усмехнулся Азамат. — Может, помнишь по истории? Был такой московский князь. Оброк собирал для татаро-монголов. А на неугодных ему князей жаловался хану, и тот их…»

Как бы там ни было, ему, Азамату, нужно думать о своей судьбе. И сейчас, не мешкая! Говорят же мудрые люди: промедление смерти подобно. Этот миг наступил. Промедлит, не решится на смелый шаг — погибнет. И никто его уже не спасет, никто!

Открыла дверь Надя. Она стояла перед ним бледная, непривычно разлохмаченная, с глазами, опухшими от слез. Мало что осталось от ее яркой красоты.

— Собирайся! — решительно заявил Азамат. — Бери сына. И скорей!

Она не могла понять, что он хочет, не могла вымолвить ни слова.

— Ты что, не слышишь? Оставаться здесь вам опасно. С минуты на минуту сюда явятся немцы.

— Алексея я уложила спать, — потерянно откликнулась она.

— Буди скорее! Ну, чего ты медлишь? Через дядьку я узнал, что на рассвете немцы увозят детей. — И чтобы не встречаться с ней взглядом, снял со спинки стула Надин шерстяной жакет.

Она потянулась к нему, но вместо того, чтобы взять из рук жакет, сказала:

— Врач нам дал отсрочку.

— Какую отсрочку? — На лбу его выступил пот. — О чем ты говоришь! У этих фашистов нет ничего святого. Родную мать продадут и не пожалеют.

У Нади подкосились ноги, она поспешила сесть на ближайший стул и посмотрела на него с недоумением.

— Возьми себя в руки. — Он протянул ей жакет. — Медлить нельзя. Собирайся.

— Куда же нам идти?

— Бежать! Бежать в горы! Послушай, у нас нет времени. По дороге я тебе все объясню.

— А как же Маргарита Филипповна? И Таню увели… Неужели их не отпустят?

— Ты соображаешь, что говоришь? — Он нервничал, не знал, как ее еще убеждать. — Что ты ждешь от этих извергов? Утром чуть свет заберут у тебя единственного сына. И прощай! Никогда больше не увидишь малыша. Ты этого хочешь?

Надя бросилась в спальню, стала будить сына…

 

Глава девятая

На удивление долго стоявшие погожие дни внезапно сменились непогодой, когда отправились в неблизкий и нелегкий путь. Пошел дождь, мелкий, частый, от него быстро намокала одежда людей, сумрачно погрузившихся в такие же беспросветные, как небо, думы. Хлюпала под ногами жижа, стекали ржавые ручьи с потрескавшихся каменных скал. Тоскливо поскрипывали колеса телег, груженные детьми, немощными стариками, тяжелоранеными, нехитрым скарбом.

А выше, когда поднялись на огромный утес, неожиданно пошел снег. Что ж, конец октября, высоко в горах уже зима. Хлопья снега долетали и в ущелье, по утрам зеленые пушистые ели серебрились изморозью.

Там, на перевале, не исключено, настигнут людей и бураны. Нужно, во всяком случае, быть готовыми ко всему.

— Как у тебя? — спросил Соколов Тариэла, обходя с проверкой колонну.

— Все нормально, — ответил Хачури.

Правда, кое-где колонне приходилось ненадолго останавливаться: ухудшалась дорога, подводы проходили с трудом, и бойцам нужно было им подсобить.

Казалось бы, разумней не трогать до поры Прохорова, проследить его связи, узнать намерения. Тем не менее Виктору Соколову пришлось долго убеждать в том комполка Ващенко. Ночь была на исходе, а беседа не кончалась.

— Прохоров, пойми, свяжет нас по рукам и ногам, — возражал командир полка, хотя и чувствовал правоту Виктора. — Неужто у нас других забот мало? Главное — вывести людей. Да и нашу слежку учуять он может. Что тогда?

— Хуже будет, если егеря узнают о том, что мы направляемся к перевалу Бечо, вместо Донгуз-орун. — Виктор решил обратить внимание Ващенко и на такой факт. — Я твердо убежден, что Прохоров сообщил им наш маршрут. В тот раз он провел нас вокруг пальца. И вы знаете, чего это нам стоило! На этот раз — дудки. Дважды спотыкаться на одном месте и не образумиться — слишком. Как только немцы узнают, что мы переменили маршрут, тотчас же бросят нам наперерез по ущелью Накры егерей. Тропа с перевала Донгуз-орун в Сванетию там хорошая. И пройти будет очень просто, поверьте. Больше того. Меня все время поражало, почему немцы не занимают перевал Басса? Странно, понимаете? Или недооценивают значение очень выгодного перевала? На немцев вроде бы непохоже. Карты у них, сами знаете, отличные, все в них указано. Тогда в чем дело? Почему не занимают перевал Басса? Заняв его, немцы смогли бы контролировать проходы. И тогда нам ни за что уже не выйти из ущелья. Чего же они выжидают теперь? Бог с ними — тогда не хотели. А теперь?

— А ты не допускаешь, что это, может быть, Карл Карстен их отговаривал? — высказал предположение Ващенко.

— Я думал об этом, — рассеянно ответил Соколов, находясь во власти своих мыслей. — И сам генерал Блиц альпинист. Знает горы. Правда, не наши.

— Авторитет Карстена как специалиста огромен, — настаивал Николай Иванович. — Станут ли ему не доверять?

— Возможно. Однако до поры. Опять-таки тогда, раньше, — горячился комбат. — А теперь? И вот к какому выводу я пришел. Уверенность их объясняется довольно просто. У них здесь свой человек. Информация от него поступает аккуратно. Они всегда знают, куда мы пойдем.

Ващенко откинулся на спинку стула. Доводы Соколова показались ему убедительными. Он предложил:

— А если сыграть с ним в открытую? Заставим его работать на нас? Что ты на это скажешь?

— Исключено! Прохорова не склонить. Уверен. Он — опытный шпион. На руднике нашем с тридцать пятого, кажется. Представьте, в коллективе не было человека, который бы не отметил: Саша — отличный парень! Нигде ни разу не споткнулся. И свадьбу перед войной всем рудником ему справили. Какую девчонку взял! Как он нас облапошил, даже обидно. Если бы не рация… Смотрю — выстукивает. Клянусь, глазам своим не поверил.

— Упустим, головы нам не сносить. Сам говоришь — опытный.

— Не упустим, — заявил Виктор убежденно. — Нам сейчас о людях нужно думать. Сами-то мы сможем вырваться. Отыщем звериную тропу и пройдем. А с остальными как быть? Людей, скот не спрятать, не скрыть от фашистских глаз такую колонну. Прохоров — вот как нам нужен! И ему во что бы то ни стало нужно идти с нами, Николай Иванович. — Они были в помещении вдвоем, и Соколов обращался к командиру полка по имени и отчеству. — Хотя бы до развилки. Через него мы будем дезинформировать немцев. Пусть ждут нас на перевале Донгуз-орун. Другое дело, что об игре должен знать узкий круг людей.

— Доложим, Соколов, командиру дивизии. А Василий Сергеевич как сочтет нужным. Головным отрядом отправим роту старшего лейтенанта Хачури. Он следопыт, не упустит.

— Кстати, и Тариэла надо предупредить.

— Сам ему обо всем скажешь. На рассвете рота будет здесь.

— Еще Зангиева надо предупредить.

— Ну вот, а говоришь — узкий круг.

— Этому парню — можно.

Утром Махар ожил: от предыдущей ночи остались лишь темные круги под запавшими глазами. Комбат склонился над ним и произнес шутливым тоном:

— Напугал ты нас, парень. Что это с тобой произошло? Упал, что ли?

— Ага. Оступился и… прямо на руку. Жуткая боль!

Соколов подвинул к его койке табурет, сел.

— Скажи, Махар, — тихо заговорил он, — между тобой а Прохоровым ничего серьезного не произошло? Только честно.

— Нет, — встревожился Махар, и круги под глазами стали еще темнее. — А что — он что-то говорил?

— Ты обещал ему молчать? — продолжал капитан так же тихо, но требовательней. — Я правильно понял? Говори начистоту. Дело серьезное, Махар.

— Ну-у… я не знаю, что вы имеете в виду?

— Он бегал к жене в город, а ты обещал умолчать? Только и всего. Или тебе еще что-то известно?

— Вы думаете, он ходил в город, чтобы?.. — Махар настороженно оглянулся и замолчал.

— Мне кажется, он вообще не был в городе.

— Как? А где же он был? Я с ним столкнулся у самой «каланчи». Оставалось до нее метров двести. Чего бы ради он ходил туда? Я сразу понял, что он бегал в город, и сказал ему о том. Он побледнел как стена. Думал, я его выдам, доложу начальству, либо Елизавете Христофоровне. А если он был в городе?.. Тогда зачем так испугался меня? Смотри, говорит, никому ни слова. Да! — Махар приоткрыл рот и замер на миг. — У него в руке был пистолет. «Откуда, — спросил я его, — у тебя пистолет?» Он ответил, что вроде бы нашел… Разве он вам не рассказывал?

— Нет, Махар. И видишь, сколько странного. Должен тебя предупредить. Все должно оставаться между нами. Понял? Смотри не подавай виду, будто что-то заподозрил. Ни о чем его не спрашивай. Все должно оставаться по-прежнему. Договорились?

— Понял, товарищ капитан.

Колонна была в пути.

Поднимались все выше, ближе к вершинам, заметно похолодало; мокрая одежда стала покрываться ледком. Рота Тариэла Хачури, как условились, двигалась впереди. Бойцы протаптывали в снежном насте широкую тропу, чтобы отчетливо был виден след, чтобы никто не свернул в сторону и не угодил в пропасть. Стариков и детей вели над глубокой тесниной под руки, внизу шумела река, в этом месте особенно легко можно было оступиться — тропа шла под уклон. Самых маленьких детей несли в рюкзаках.

Головной отряд неожиданно остановился, достигнув небольшой площадки. Тут дул резкий ветер, он прорывался сюда из боковой расселины. Площадка обледенела, люди скользили и падали под сильным напором ветра.

— Беритесь покрепче за руки! — скомандовал Хачури. — Цепочкой, цепочкой!

— Детей, женщин и стариков привязать друг к другу веревками, — распорядился комбат Соколов; так обычно поступают альпинисты.

Раненых переправляли на волокушах из прутьев. Их тянули, как сани, по покрывшейся твердой, как кость, коркой льда тропе.

— Осторожно!

— Еще, еще! Тяните!

— Под ноги смотри!

Особые трудности возникли с переправой скота.

— Его ведь не привяжешь, не проволокешь, как раненых, на носилках, — беспокоились бойцы.

— Метет и метет, черт, сил нет стоять.

— Ты-то что молчишь, Асхат? — Усы у Николы Николаева побелели, заиндевели.

— Становитесь по обе стороны тропы! — сообразил Тариэл. — Да за руки, за руки держитесь. А с этой стороны погоним.

Бойцы стали плотной стеной с двух сторон, образуя своеобразный коридор. Животные безропотно потянулись друг за другом цепочкой, без сутолоки.

— Ну, родимые!

— И выход нашелся.

— Голь, поди, на выдумку хитра.

К вечеру люди выбились из сил, и нужно было думать об отдыхе. Соколов полагал, что они смогут еще дотемна добраться до хижин охотников, разместить там детей, а остальных пристроить под открытым небом, но в безветренном месте. Теперь ясно было: ночевать придется в одной из углублений ущелья.

Отыскали такое углубление у подножия горного гребня, здесь нависшая скала укрывала от снега. В нем разместили детей, стариков, раненых. Многим раненым требовалась неотложная перевязка — женщины взялись помогать медикам. Разожгли костры, грели воду.

На рассвете, когда молочные тучи задвигались и стали уходить, натыкаясь на вершины, Прохоров явился к Соколовой делать перевязку.

— Погода, видать, установилась, товарищ капитан, — с подчеркнутым почтением обратился к комбату Прохоров после перевязки.

— Вроде бы. — Виктор никогда не бывал с ним в приятельских отношениях, хотя до войны и работали в одном рудоуправлении. — Как рука?

— Готов стать в строй, товарищ капитан.

— Будь осторожен, — предупредил Соколов.

— Все будет как надо.

Комбат кивнул и не стал более задерживаться. Он направился к медикам, расположившимся в нише под скалой. «Сколько неприятной угодливости в нем! — подумал Виктор о Прохорове. — А какие холодные неприятные глаза! Удивительно, все считали Прохорова хорошим парнем. Веселый, общительный, исполнительный, уважительный, как только не расхваливали! Никто никогда на неге не обижался, никому никогда он не причинил обиды, на пил, не курил — идеальный, и все тут. И никто, даже жена, не разглядел его холодных, как ледяшки, глаз. Впрочем, глаза — не улика, за них под суд не отдашь, кроме того, и с такими вот глазами, наверное, бывают хорошие люди. Это теперь можно смело судить и рядить, когда знаешь, кто он такой. А прежде?»

Над валунами вился дым от костра — здесь находился головной отряд Тариэла Хачури. В его распоряжение отправился и Прохоров.

Мать, по-видимому, не сомкнула за ночь глаз, сидела на каких-то узлах, усталая, цвет лица показался ему нездоровым. Виктор подсел к ней, обнял за плечи.

— Как ты? Наверно, не прикорнула совсем?

Елизавета Христофоровна смутилась: при людях сын проявляет нежности, такого еще не бывало.

— Ты был прав, — сказала она. — Прохоров попросил меня выписать его. И я чуть было не обронила: охотно!

— У вас ему делать уже нечего.

— Только ли у нас?

— Мама!

— Пусть простит меня господь бог, мне было мерзко перевязывать его на этот раз, — печально призналась она. — Подобное отвращение я испытала еще как-то. Когда вынуждена была оказать помощь белогвардейским разбойникам.

— Было и такое, мама?

— Да. Досталось им тогда на Курской слободке. У нас, во Владикавказе. Работала я в больнице. А тут их привезли сразу же после боя. Не хотела, ты знаешь, оказывать им помощь. Едва пересилила себя. Долг медика.

— Много испытаний выпало на вашу долю.

— И вам вот досталось.

— Ничего, мама. Мы крепкие, выдержим. Воистину ваши дети.

Протянув к огню руки, грелись у костра бойцы.

— Товарищ старший лейтенант, принимайте подкрепление. Рядовой Прохоров прибыл для прохождения дальнейшей службы…

— С выздоровлением.

— Спасибо.

— Смотрите, кто к нам прибыл.

— Саша!

— Прохоров, здоров?

— Здравствуйте, друзья. Рад вас всех видеть. Наконец я вырвался к вам. Надоело болеть.

— Как там наш Махар? Скоро ли и он вернется?

— Скоро. Куда он денется.

Вслед за Прохоровым пришли еще трое солдат. Двоих Хачури определил в поредевшее в последнее время отделение Аргуданова.

— А как же Махар? — забеспокоился Асхат. — Обещали выписать.

— Выпишут — вернется.

— А не отправите его потом в другое отделение?

— Чудак. Принимай этих. Поправится Махар, и его определю к тебе в отделение. — Ротный улыбнулся — вспомнилась ему драка двух парней. Как будто не так давно это было, а столько событий произошло с той поры, какая у них дружба получилась.

Хачури зашагал во второе отделение — определить третьего бойца.

— Будем знакомиться. — Асхат протянул руку, как бывалый боец новичку, и назвал себя.

— Левон Орбелян, — ответил солдат, смуглый и светлоглазый, невысокий и крепко сложенный парень.

— Из Армении? — Асхата удивили светлые глаза парня. Аргуданов не спешил отпускать его руку, как бы давая понять, что предстоит небольшой разговор.

— Из Новороссийска, — ответил Левон Орбелян, белые зубы засверкали под черными усами. — Разочаровал?

— А я думал, из самого Еревана, — произнес Аргуданов с досадой и повернулся лицом к товарищам: — А он — новороссийский. Армянин? — уточнил Асхат строго, хоть в этом он не хотел ошибиться.

— Армянин.

— Хорошо разговариваешь по-русски.

— Жил в русской семье.

— Интересно! — Асхат вовсе заинтересовался. — Расскажи, если не секрет, конечно.

Никола Николаев подошел поближе, прислушался.

— Гляди-ка, Аргуданов проверяет анкетные данные. — И Прохоров прислушивался, о чем говорят бойцы. — Еще о родителях спроси. Кем были до семнадцатого года.

— Спросим, если понадобится — все спросим, — сухо заметил Асхат, не глядя на Прохорова.

— Долго рассказывать, — улыбнулся парень.

— И путь наш неблизкий. Времени много.

Не сейчас, конечно, а немного позже Левон Орбелян поведал о том, как в лютое время турецкой резни, в пятнадцатом году, в Трапезунде восьмилетним мальчишкой убежал от турецких охранников. Отец, когда пришли в дом аскеры — турецкие солдаты, — разбил окно скамейкой и крикнул сыну, чтобы бежал через двор. Левон не хотел оставлять отца, но он силой вытолкнул его в окно. Турецкие охранники не заметили, как улизнул мальчишка. Отца и мать расстреляли на месте. Левона взял с собой русский солдат, когда началась в России революция и русская армия, находящаяся в Турции, возвращалась на родину. С той поры родителей ему заменили русские — солдат и его жена. Они и на ноги поставили. Со временем женили.

— За что вас турки резали? — спросил Асхат. — Вы что же, воевали с ними?

— Ты что, не слышал о резне? — удивился Федор Феофанос.

— Нет, поэтому и хочу послушать.

— Турки что! — жарко заговорил Левон Орбелян. — Они — как онагры. Знаете? Есть такая порода ослов. Послушались немцев. Отец мой всегда говорил: немцы еще не раз на головы людей обрушат горящие головешки. Так и есть. И во времена революции, и в гражданскую, и теперь… Магнитом тянет их на восток. План у немцев был в прежние времена: «Берлин — Босфор — Багдад». Гитлер решил, что он сможет его осуществить теперь. Он надеялся найти на Кавказе онагров — диких ослов. Ошибся. Здесь — джигиты! Богатыри! А что касается турок, — вернулся он к вопросу Аргуданова, — то немцы натравили турок на армян преднамеренно. Прежде чем начинать войну против России, турки должны были убрать армян. То есть уничтожить внутренних, как они считали, врагов, сторонников России. Чтобы не получить удар в спину. Политика фашистов была и осталась прежней — разделяй и властвуй…

— Насчет этого и я от отца своего слышал, — подхватил Федор Феофанос. — Когда фашисты оккупировали Грецию, он сказал: теперь пойдут на Советский Союз.

— Всю Европу захватили, — включились в разговор и другие.

— Европа — это одно, — стоял на своем Федор. — А Греция фашистам стояла поперек горла.

Второй боец был родом из Ташкента. Молодой мужчина, светлолицый, с черными волосами, которые выбивались из-под шапки.

— Теперь у нас интернациональное отделение! — Асхат гордо оглядел сослуживцев, как будто много труда приложил для создания такого отделения лично. — Вернется Махар — и будет полный букет. И тогда мы непобедимы!

Показалось солнце. Тем не менее было холодно и отовсюду веяло сыростью. Одно хорошо — перестал падать снег, одежда бойцов у костра чуть-чуть просохла. По-прежнему впереди колонны шла рота Тариэла Хачури, она выдвинулась намного вперед, чтобы первой принять бой, если появятся егеря.

— Стойте! — вдруг остановил бойцов Хачури. Его внимание было приковано к скале, на которую запрыгнул крупный, с мощными рогами тур.

— Черт побери! — процедил сквозь зубы Аргуданов.

— Напугал, товарищ старший лейтенант? А что, если его пристрелить? — взялся за автомат Прохоров. — Гляди-ка, сколько мяса!

— Тихо, — строго глянул на него Хачури. — Тур, наверно, спускается вниз с дневной лежки. К пастбищу направляется.

— Можете проверить, — самоуверенно заявил Аргуданов, — там на седловине, немцев нет.

— Тише, — остановил бойцов Хачури.

Тур тем временем скакал в сторону седловины, за короткое время он преодолел немалое расстояние. За ним с восторгом наблюдали бойцы.

— Нам бы такое проворство, — позавидовал Федор Феофанос. — Раз-два — опа, и оказались бы на перевале.

— Сейчас проверим, — снова заговорил Аргуданов. — Если тур выйдет на гребень, значит, никаких егерей там нет. У туров знаете какое чутье! И глаз зоркий.

— Ты прав, — мягко осадил Хачури. — Только помолчи пока.

Комментарии Асхата невольно отвлекли Тариэла: он и за туром наблюдал, но и на миг не мог оставить без внимания Прохорова — ему все казалось, что он вот-вот выстрелит в животное.

Вскоре проворный тур забрался на гребень, освещенный солнцем — небо к этому времени высвободилось от туч.

— Вперед выдвигается отделение Аргуданова, — распорядился Хачури, и отряд отправился дальше.

Прошли немного, и Асхат снова остановился.

— Товарищ старший лейтенант, а все-таки егеря здесь были. — Он указал на пустые консервные банки, валявшиеся у скалы.

Хачури молча кивнул. Вспомнилось, как однажды еще подростком точно так, как Аргуданов, обратил внимание командиров, Тимофеева и Соколова, на консервные банки, за что Василий Сергеевич прозвал его следопытом. «Наблюдательный парень, острый глаз», — подумал с одобрением Тариэл об Асхате.

— Почему остановились? — подошел Соколов.

— Смотрите, товарищ капитан, — поспешил Асхат высказаться, — и сюда егеря пробирались. Наверно, нас встречать приходили. Поджидали…

— Стало быть, не дождались, — оборвал Хачури и слова свои сопроводил суровым взглядом: не спеши раньше времени, мол, вылезать, есть и другие, постарше, кому делать заключение. — Нужно быть нам всем начеку. Появления их теперь можно ожидать каждую минуту.

Командиры отошли от бойцов в сторонку.

— Судя по всему, егеря были здесь перед нашим приходом, — заключил Хачури. — Иначе банки были бы засыпаны снегом.

— При этом оставлены на видном месте, — обратил внимание Соколов и на такой немаловажный факт.

— Это ты верно заметил, — задумчиво вымолвил ротный. — Надо полагать, что банки — условный знак. Предупреждают кого-то о том, что поблизости. Кого предупреждают? Прохорова? Значит, и он подает им сигналы?

— Вот именно. Поэтому я и настаивал не трогать Прохорова до поры. Как он себя ведет?

— Хитрющий, собачий сын. — Хачури изредка бросал взгляды на Прохорова, стоявшего рядом с Аргудановым, и делал это осторожно, чтобы не насторожить того. — А какого простачка из себя строит!

— Будь осторожен, — предупредил Соколов. — Дойдем до развилки, станем брать.

— Может быть, и Аргуданова посвятить в тайну Прохорова, а? — еще тише спросил Тариэл. — Мне кажется, он тоже догадался, что банки в этом месте оказались не случайно.

— Не нужно, сами справимся.

…Колонна снова продолжала путь.

На исходе был второй день похода. Сделали еще один привал. На этот раз костры решили не разжигать. Люди прижимались друг к другу поплотнее, чтобы как-то согреться. Укутали детей чем только можно было. Несмотря на то что стояла тихая погода, мороз пощипывал лицо.

— Уж лучше бы шли дальше, — пробурчал, Прохоров Аргуданову, от которого не отходил теперь ни на шаг. — Походим, что ли? Погреемся. Чего стоять на месте.

— Давай, — охотно согласился Асхат. — Мы, чабаны, в это время бываем уже внизу. Загоняем отары в кошары, — пояснил он, словно оправдывался за то, что к холоду не привычен. — Другое дело летом. Правда, и летом в горах вечера иной раз бывают прохладными. Но хорошо как! А если откровенно, я зиму не люблю. Ты-то с Урала, должен быть вроде бы закаленным.

— Таких высоких гор там нет, — ответил Прохоров. — А честно говоря, затянулась война, — добавил он с сожалением. — Думал, до зимы закончим.

— Что ты! — нахмурился Асхат. — Вон на какую высоту забрался фронт.

— Где Макар и телят не пас.

— Отары на такую верхотуру мы никогда не выгоняли, — по-своему воспринял слова Прохорова Асхат.

— Ну ничего. Скоро нашим мучениям придет конец. — Прохоров чуть-чуть задержался, пропуская на узкой тропе вперед себя Аргуданова, а сам тем временем осторожно оглянулся: не следит ли за ними ротный, который и здесь норовил проявить свои милицейские способности. — А что, если нам сходить проведать Махара? — предложил он. — Вот обрадуется.

…Перед тем как выписаться в часть, он зашел к нему. Поговорили поначалу — ни о чем существенном, так, для отвода глаз. А потом, как бы между прочим, Прохоров закинул удочку.

— Неудобно как-то получилось, — сказал он, сделав виноватое лицо. — Точно грех за собой чувствую. Сходить, что ли, к Хачури? Да обо всем рассказать… О самоволке в город. Очень хотелось, скажу, жену повидать. Чую, не увижу ее больше…

— Зачем? Никто же не догадался…

— А тот пистолет, — оборвал его он, — представляешь, оказался негодным. Выбросил я его к чертям. Еще кому-нибудь на глаза попадется, не оправдаешься. Верно?

— Конечно, — согласился Махар.

На том разговор и закончился. Зато теперь есть предлог отлучиться из роты.

— Хорошо бы, — согласился Асхат. — Только старший лейтенант не отпустит.

Хачури точно подслушал их разговор.

— Далеко не расходитесь! Мы тут остановились не на веки вечные!

— Вот видишь, — насмешливо бросил Асхат.

— Товарищ старший лейтенант, а погреться можно? — спросил Прохоров.

— Можно. На площадке попрыгайте.

Федор Феофанос предложил:

— А вот так — петушиным боем. — Он стал на одну ногу и боком-боком, скача на одной ноге, двинулся к Измаилову. — Держись, дружище!

Зелимхан тотчас принял такую же стойку, и они стали налетать друг на друга. Оба закряхтели от усердия, шапки сбились на затылок, вскоре пар заструился от их взмокших голов.

Появился посыльный из штаба полка.

— Товарищ старший лейтенант! Вас вызывает командир полка.

Хачури чуть было не вспылил: не могу отлучиться из роты. Но сдержался. Боец не уходил, словно получил строгое указание от начальства доставить командира роты. Делать нечего — придется идти. «Неужели Ващенко не соображает, — нервничал дорогой Хачури, — сейчас ни на секунду нельзя оставлять Прохорова без присмотра. Буквально несколько минут назад он пытался сбежать. Очевидно, что-то не получается у него со связью с егерями, и он решил идти на крайние меры. И ушел бы подальше, если бы, конечно, не держал я его под усиленным контролем. А что может произойти в мое отсутствие?»

У штаба Хачури увидел Соколова и поспешил к нему.

— Послушай, комбат, что это значит?

— Не сердись, следопыт. Так нужно.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Теперь пусть уходит.

— Ты хочешь его отпустить? Такой приказ?

— Не совсем так. За ним следят. Решено взять и тех егерей. Их тоже нужно перехватить, чтобы не ушли. А Прохоров сам приведет к ним. Они, должно быть, где-то неподалеку. Ожидают с ним контакта.

— Он уже пытался дать деру…

— Знаю.

— Значит, Прохоров под присмотром? За ним наблюдают?

— Ну конечно! Те парни, что из нового пополнения, — подмигнул Виктор. — Так что все будет как надо.

— Ах, вот оно что! Тихие, незаметные, лишнего слова не скажут. Как новобранцы… — Тариэл был недоволен, добрые карие глаза его смотрели на Соколова сердито, густые черные брови нахмурились. Было от чего сердиться: после напряженной круглосуточной слежки его неожиданно лишили возможности провести заключительную, самую ответственную часть операции.

— Что тебя не устраивает? — спросил Виктор.

— А мы сами не справились бы, да?

— Дорогой Тариэл, у нас своих хлопот — во! Наша основная задача спасти людей. Вывести их в безопасное место. Самый основной отрезок пути, самый опасный — вот он, впереди. Спустятся немцы со склонов и не дадут нам выйти из ущелья. А в том, что особисты не упустят Прохорова и егерей, можешь не сомневаться. Туда подбирают особых, как в милицию, — по-дружески подмигнул ему Соколов. — Тут вот какое дело, брат. Нашему батальону поручено выйти вперед, занять надежную оборону по обе стороны ущелья, чтобы предотвратить возможный налет егерей на колонну.

Полковник Ващенко, плотный, кряжистый, обычно уравновешенный человек, в этот раз был крайне взволнован и возмущен и показался Виктору в столь непривычном состоянии немного смешным и каким-то неуклюжим, чем-то напоминая разбушевавшегося медведя.

— Представляешь, Соколов, особисты не смогли взять егерей, вот… — Они были вдвоем, и командир полка говорил откровенно. — Двоих застрелили наповал, а третий… без сознания. И вряд ли придет в себя.

— Прохорова-то взяли? — Больше всего Виктора волновало это.

— Если б не взяли, нам головы за то поотрывали бы. — Ващенко приподнял массивный, как гиря, кулак. — Говорил им, что сами справимся. Уж мы-то постарались бы… Но ты же знаешь! Последнее слово за начальством.

— Не будем огорчаться. Главное, не дали уйти егерям. Теперь нам надо спешить. Немцы тянуть долго не будут.

— Ты прав, капитан. В путь. И будьте осторожны.

Перед тем как отправиться, Виктор заглянул к матери ненадолго — кто знает, что ждет их там, у развилки! Про то, что батальон уходит вперед для прикрытия колонны, говорить, разумеется, не стал — к чему ей лишние тревоги.

Елизавета Христофоровна встретила сына улыбкой. Вид у нее по-прежнему был усталый, но она нашла в себе силы, чтобы предстать перед сыном в меру бодрой, неунывающей, будто чувствовала, что он заглянул к ней попрощаться.

Виктор склонился над егерем, лежащим на хворосте.

— Так и не приходит в себя? — спросил он у матери, и вдруг немец показался ему знакомым. — Так это же…

Ну конечно — это молчаливый, с виду флегматичный Ганс.

— Он безнадежен. Ты знал его?

— Да, мама, — ответил Виктор сумрачно. — Помнишь, в тридцать девятом году приезжали к нам альпинисты? Вот он — один из них.

— Печальный и бесславный конец, — сказала мать.

— Каждому свое! — сурово заключил Виктор, стиснув зубы: молодой, крепкий парень лежит на холодных хворостинах, умирает вдали от родины. Домой сообщат: без вести пропал. Пропал… да еще без вести. Пожалуй, будет вернее — без известности. Вот так, может быть, и Карл Карстен… лежит где-нибудь. Жив ли? Вот кого Виктору поистине было жаль. А таких, как Ганс…

— Устала? — спросил он.

— Немного. — Она улыбнулась.

— Ну, мне пора.

— Береги себя, сынок. — Она поцеловала его в щеку.

Рано утром, лишь только посветлело небо, появился немецкий разведывательный самолет, он кружился над вершинами.

— Не дождались лазутчиков, — заметил Соколов сурово. — Ну так что, выследили нас? Поздно хватились!

— Нагрянут теперь, не задержатся, — добавил Хачури зло.

— Надо успеть переправить людей в безопасное место.

Немцы появились часа через три. Но к тому времени людей и скот удалось увести в ближайшие за перевалом села.

— А теперь главное — не дать фашистам прорваться, — предупредил Соколов своих ротных. — Ни одному гаду.

И он стал расставлять бойцов. Роту Хачури — на правый фланг. В этом месте, как рассчитал комбат, немцы нанесут главный удар. Они не пойдут по узкому дну распадка в центре, проваливаясь в глубоком снегу, и слева, на более открытом участке, рассуждал он. Не станут предпринимать каких-либо действий, разве только попытаются отвлечь их внимание. На левый фланг направил вторую роту.

Первый штурм егерей был отбит.

 

Глава десятая

Ночью заморосило, а потом пошел снег. Азамат предложил остановиться на отдых в сторожевой башне. Внутри было сухо, нашли немного сена. Вначале уложили малыша. Алексей изнемогал от усталости, хотя усердно продолжал идти, ни разу не попросился у матери на руки и от услуг чужого дяди отказался. Да и взрослым требовался отдых.

Надя поджимала под себя гудящие от усталости ноги, зябко куталась в пальто, приподняв узкий воротник, будто это могло дать какое-то дополнительное тепло. Она прислонилась плечом к пропитанной дымом каменной стене башни. Азамат предлагал разжечь костер, но Надя отказалась, чтобы не привлекать ничьего внимания. Ей казалось, что немцы идут за ними по пятам.

— Может быть, тебе покажется странным, — тихо и проникновенно исповедовался Азамат, — говорю откровенно, поверь… — Он умолк ненадолго, как бы собираясь с силами. — Ради тебя я готов отдать все, даже свою жизнь. Клянусь.

— Прости. Я на самом деле не думала, что ты… — Она не договорила. — Я тебе бесконечно признательна. Сама бы я не решилась… А ты, оказывается, смелый…

— Какой я, к чертям, смелый, — возразил с досадой Азамат. — Смелость моя какая-то скособоченная. Не в ту сторону повернутая. Другой бы на моем месте… Да взять хотя бы твоего Виктора. — Он покосился на спавшего малыша. — Такая возможность… Ночь, мы одни… А я…

— Нет, нет, Азамат, — поспешила вразумить его Надя; легкая дремота, охватившая было ее, как только согрелись ноги, мгновенно улетучилась после его двусмысленных намеков. — Смелый человек именно так и поступает. На то он и смелый, чтобы быть великодушным. Кто любит по-настоящему, должен понять…

— Должен, должен, — мучительно выдавил Азамат. — Одним — само в руки идет. А другим… Скажи, что такого сделал Соколов? Что? За что ты полюбила его?

— Господи! Что же он должен был сделать? — усмехнулась она. — Разве любят за что-то конкретное. Это в шутку говорят — за красивые глазки… Просто полюбила, и все тут. Что в этом странного?

— Просто! Вот и хочу сказать: одним дается просто, а другим — семь потов… И не только в этом, во всем! Хоть бейся головой об эти безмолвные, закопченные столетиями камни! — Поняв, что его признания звучат фальшиво, проглотил остальные слова.

— Ну что ты! — попыталась было Надя его утешить. — И тебя непременно полюбит какая-нибудь красивая девушка. После такого пожарища один мужчина будет на дюжину девчонок. — Она опустила свою руку на его. — А сколько несчастных вдов…

Азамат тотчас припал горячими губами к ее холодной руке.

— Мне никто не нужен, — сказал он. — Никто. Только ты.

— Не надо. — Она убрала руку. — Прошу тебя.

Надю бросило в жар.

— Позволь погреть твою руку. — Его охватила легкая дрожь. — Я ничего не могу с собой поделать. Я люблю тебя. — Он потянулся к ней. — Люблю, как ты не понимаешь! Люблю. Очень, очень. Больше жизни.

— Прошу тебя. — Она отстранилась. — Возьми себя в руки. Ты крепкий, сильный человек.

— Я люблю тебя, — продолжал он, словно обезумевший. — Разве ты ко мне равнодушна? Тогда в коридоре… Я почувствовал… Какое это было счастье. Мне показалось — все! Ты — моя. Нет, то был не случайный порыв. Ты себя сдерживаешь. Но зачем? Поверь, это наше счастье. Мы должны быть вместе. Я люблю тебя. Люблю! Тебе этот мало?

— Азамат, прошу тебя, успокойся, пожалуйста. Сейчас Алеша проснется. — Она поправила пальтишко, которым был укрыт сын. — И разведи костер.

Что-то и ее стало знобить. Она ближе подвинулась к малышу.

— Ты не ответила! — потребовал он. — Неужели ты меня не любишь?

— Нет, Азамат. — Она посмотрела ему в глаза, как будто жалела, что так случилось, что не может приказать своему сердцу. — Просто я всегда… со дня нашего знакомства… Да и теперь, поверь, отношусь к тебе по-дружески. Ты всегда был ко мне внимательным. Я тебе благодарна, ей-богу.

— Ты любишь Виктора?

— Да, Азамат. Я тебе уже говорила. И повторяю…

— А если Соколова уже нет в живых?

— Ты жестоко шутишь… — Она отвернулась от него.

— А если я не шучу? Если нет его? Нет!

— Тебе что-то известно? — Кровь отхлынула от ее лица. — Скажи, тебе что-то известно?

— Допустим. К примеру. Как же тогда? И ты можешь оказаться в дюжине вдовушек? Или ты этого не допускаешь?

— Зачем же ты так…

Глаза Нади в один миг наполнились слезами, горько стало на душе, и она пожалела, что согласилась бежать с легковерной опрометчивостью. Не обманул ли он ее? Увел сюда, чтобы здесь, в горах, ее, беззащитную, сломить, овладеть силой…

— Прости. — Он спохватился, стал беспокойно оправдываться: — Не соображаю, что говорю про Виктора. Голова затуманилась. Я вообще, понимаешь? К примеру. Война, все может быть. Я хотел сказать… люблю тебя. И готов ждать. Только позволь надеяться. Сейчас разожгу костер. Тебе нужно согреться. Пусть что будет.

— Нет-нет! Не надо. Я передумала. Нас могут увидеть. — Надя вытерла выкатившуюся из глаз слезу.

— Не бойся. Ночь. Кто здесь может оказаться в такой час?

Отверстие входа сторожевой башни неожиданно посветлело.

— Похоже, рассветает, — удивился он. — Стой-ка, что это там? Свет? Машины? Как они здесь очутились? Неужели немцы прошли в ущелье?

Они вышли из башни.

Колонна машин подымалась вверх по серпантину.

— Господи! Нигде от них нет избавления! — бросила Надя в отчаянии. — И куда они движутся? Наверно, пробираются нашим бойцам в тыл? — ужаснулась она догадке.

— Ну конечно, — ответил он, как человек сведущий. — Немцы долгое время искали колхозные стада, теперь обнаружили. Торопятся, как только открылся путь в Баксанское ущелье. И шахту «Октябрьская» норовят прибрать к рукам, — просвещал он. — Никак прежде немцы не могли прорваться к ценным ископаемым. Понимаешь?

— Откуда тебе все это известно?

— Дядька трепался. Он у немцев свой человек. Я как узнал о том, что он с ними заодно, — ошалел. Готов был топором ему голову отрубить. Мать и Чабахан пожалел. Разве немцы оставили бы их в покое? Мне что… Я не боюсь. Мать и сестра — другое дело…

— Мне казалось, он и тебя втянет…

— Старался. Еще как старался! Золотые горы обещал. Ерунда все это, — бросил он с неприязнью.

— Это дядька помог тебе стать директором? — вдруг спросила Надя и внимательно на него посмотрела.

— Не знаю, — пожал плечами Азамат. — Вполне возможно. Почему ты решила, что он помог? Настоял! Сказал им: племянник у меня историк, образованный. Меня как будто ледяной водой облили. Запротестовало все внутри, когда вызвали и предложили. И бросился к тебе, к Маргарите Филипповне. Клянусь! Ни за что бы не дал согласия, только из-за вас уступил. Доброе дело, думал, сделаем. Будем держать, как она заметила, ребят под присмотром. А что в итоге…

— Занятия в школе можно было проводить и так, — мягко возразила Надя, продолжая смотреть на колонну автомашин.

— Ты хочешь сказать, что не она советовала? — насторожился Азамат.

— Верно, советовала. Но что ей оставалось делать? И вообще. Стали бы мы убеждать тебя отказаться от назначения?

Еще таинственней, еще тревожнее прозвучали слова Нади.

— Значит, вы мне не верили?

— Проверять в такой ситуации надо было каждого. Тут обиды не должно быть.

— Теперь мне ясно. То-то я чувствовал, но не мог взять в толк… — Он задышал часто-часто, словно только что взобрался на крутую возвышенность. — И ты, выходит, не доверяла? И с контузией тоже?

— Не обижайся, Азамат, — спокойно отвечала Надя. — А как бы ты поступил в такой ситуации? Почти все мужчины покинули город. Мне казалось, ты уйдешь в горы, несмотря на слабое здоровье. Но ты не ушел. А тут еще назначают тебя директором школы. Чтобы насторожиться, поверь, достаточно одного твоего дядюшки. Сам уверял, каков он!

Скверно сделалось на душе Азамата: стало быть, все это время они обе, и Надя, и Маргарита Филипповна, принимали его, чаепития затевали каждый раз, лишь только он переступал порог дома Кузнецовой, а сами нисколько ему при этом не доверяли. Значит, и те, что в горах, держат его на подозрении? И не соверши он этого побега… Сейчас, можно сказать, решается его судьба, а он строил дерзкие планы о том, как этой ночью Надя станет его… Ее, напротив, беречь нужно как зеницу ока, на руках нести, чтобы ни один волосок не упал с головы. Ведь она, Надежда, единственный человек, который может за него поручиться…

Словно издалека донесся до него голос Нади, она что-то сказала и направилась к башне. Азамат не понял ее, мысли его переметнулись в свою семью. Он только теперь по-настоящему оценил пророческие слова матери, которая заранее предостерегала его от опасного влияния дядьки. «Какой же я дурак, что не ушел в ту ночь в горы! Какой дурак, что поддался влиянию дядьки!» Ведь Амирхан норовил и дальше втягивать его в свои страшные дела. Необходимо, требовал он, сплотить вокруг себя почтенных стариков, чтобы в любой момент они тебя поддержали, а со временем и приняла бы участие в управлении краем. Азамат же под разными предлогами уклонялся от участия в его делах.

— Что ты за человек? — настойчиво наседал Амирхан. — Никак не пойму я тебя, хоть ты мне и племянник, одной крови. И долго же ты собираешься держаться в тени? Учти, никому еще не удавалось сидеть на двух стульях одновременно!

В последний раз он явился мрачный, усталый, прятал погасшие глаза от племянника, очевидно, не желал выдавать своего настроения, но скрыть этого не мог. Сухо поздоровался с Азаматом, когда тот открыл ему дверь, прошел в маленькую комнату и сразу же опустился на стул, точно ноги не в силах были держать его более.

— У тебя неприятности? — спросил участливо Азамат, хотя и так было ясно: не все у дядьки гладко и успешно, как он того хотел.

Амирхан махнул рукой:

— К чертям пусть все катится. — Голос его показался хриплым, простуженным.

Носит его, бездомного, как собаку, по холоду и сырости, посочувствовал Азамат невольно. А что ему от всего этого, в конце концов, перепадет? Интересно, есть ли у него здесь, на Кавказе, женщина? Этот вопрос часто задавал себе Азамат. Мать как-то обмолвилась, будто была у Амирхана девушка — вторую такую красавицу не сыскать на всем Кавказе. Но судьба горянки оказалась несчастной, она жила с изгоем (именно такой жизнью вынужден был жить дядька в ту пору) то ли женой, то ли сожительницей его — непонятно. Амирхан потом исчез, а что стало с бедняжкой, мать не знала.

— С нашими трусливыми соотечественниками ничего путного не сотворишь, это уж точно, — вдруг гневно заявил Амирхан.

«О ком он? — удивился Азамат. — Кого дядька считает теперь своими? Немцев либо единомышленников?»

— Уж лучше бы оставались в горах, как прежде, когда прятались от татаро-монголов, — продолжал Амирхан, и Азамату стало ясно, о ком он говорит. — Цивилизация, как видно, не для наших горцев.

«Что же это он так раскис? Неужто так плохи его дела, что не знает, на ком зло сорвать… — бился в беспокойных подозрениях Азамат. — Нальчик немцы взяли, на Владикавказ и Грозный направили войска, а радости на их лицах что-то не прибавляется, все больше и больше обозленности, нервозности. И дядьку вот тоже что-то забеспокоило».

— О каком независимом крае может идти речь! — кому-то бросал обвинения Амирхан. — Каждый печется о своей шкуре. Не стянут ли ненароком ее с них, как с баранов. Выжидают, как турки, в какую сторону склонится чаша весов. Готовенького ждут. Подождем, увидим, а уж тогда решим. Ладно. Уйдет горе, придет беда, — горько заключил он. — Упал с высоты, говорят горцы, скажи, что спрыгнул. Лягу пока, отосплюсь. Устал чертовски. — И посмотрел на кровать так, будто она вот-вот уплывет от него, как шлюпка от берега.

Азамата бросило в жар — дядьку нужно было предупредить о странном поведении матери. Всякое могло случиться — явится среди ночи с топором. Хорошо, если Амирхан проснется, а если нет? Ведь вон как измучился, устал, настрадался, вон как почернел, как казан над костром. Будет, разумеется, спать как убитый. Отрубит ему мать голову, как пить дать, и что тогда? Представить себе невозможно. Достанется всем!

Азамат попытался уговорить его перейти на кухню.

— Что ты виляешь, как лиса хвостом? — остановил его Амирхан. — Заметай не заметай, а вижу тебя насквозь. Говори лучше прямо, как мужчина. Чего испугался? Или тоже решил выжидать, в какую сторону склонится чаша весов? Или Соколова жена надоумила родного дядьку не принимать больше в дом? Говори! Всех их однажды спалю, уничтожу. Наступит час! — повысил голос он. — Чего язык проглотил?

— Ты не так меня понял.

— Тогда говори яснее. Плетешь — как паук паутину.

— Я же говорю… — разволновался Азамат окончательно. — Мать моя стала со странностями. От страха, должно быть. Не соображает, что делает. Может что-нибудь с тобой сотворить…

— Вот что, племянник! — хлопнул Амирхан кулаком по своему острому колену. — Вижу, хочешь красивой жизни, да родился с заячьей душой. От всего тебя бросает в дрожь.

— Не во мне дело, как ты не хочешь понять. Я о твоей безопасности хлопочу…

— Не старайся! О своей безопасности я позабочусь сам. — Амирхан удержал племянника от дальнейших объяснений. — Ты думаешь, мне негде ночевать! И вот поэтому я приперся к вам? Ты думаешь, у меня не может быть своего дома и поэтому я скитаюсь? Нет близкого человека, да? Ошибаешься. Вас хотел повидать. С тобой, с племянником родным, хотел встретиться. У каждого человека бывают такие минуты, отдушины просит сердце. Да не тот ты, похоже. Скользкий, как угорь, — брезгливо поморщился дядька.

— Хорошо, я тебе скажу! — Азамат решился рассказать все как есть, однако Амирхан не дал ему договорить.

— Хватит! — оборвал он раздраженно. — Наслушался. Что ты можешь сказать такое, чего я не знаю? Ты такой же трус, как и те… жалкие людишки. От трусости готов продать родную мать.

Амирхан резко поднялся и твердой походкой направился к двери. Азамат бросился ему наперерез.

— Постой! — Он стал между ним и дверью. — Я тебе все объясню, и ты поймешь, что это совсем не так…

— Подумай о себе, — не дал договорить дядька; ни одного слова племянника он уже не воспринимал, и, как бы ни пытался Азамат достучаться до его сердца, все бесполезно. — Как следует подумай. Мать твоя — женщина. С нее какой спрос? А ты-то чего уподобляешься бабе? Уж если с бабами не можешь совладать, о чем мы можем говорить?

Он отстранил племянника в сторону твердой рукой, шагнул в темноту, как в пропасть, и исчез. Только шаги смутно раздавались в настороженной тишине.

— Мы готовы.

Надя держала за руку сына, а Алексей, еще не проснувшийся до конца, зябко прижимался к матери.

Азамат вначале никак не мог сообразить, что ему предстоит делать дальше, что от него ждет Надя. Потом вспомнил все, порывисто рванулся к мальчишке:

— Я его понесу!

Надя не успела и слова вымолвить, Алексей уже был на его руках. Крепко обхватив мальчика руками, как самую дорогую ношу, Азамат устремился по крутой тропе, словно намеревался сбежать с чужим ребенком от матери.

Надя за ним еле поспевала…