Над ровной поверхностью земли, одной из частей территории бывшего Советского Союза, повисло серебристое облачко. Оно образовалось только что и старательно наращивало мощь. Почуя восходящий поток, под облако влетел орел и запарил, постепенно взмывая в небесную высь. Так продолжалось около двадцати минут, пока поток не иссяк. Птица перестала кружить и полетела прочь.

Из-под облаков земля кажется далекой, неподвижной и тихой. Своим спокойным однообразием и голубизной она похожа на океан. Очарование высоты, кажется, не с чем сравнить, разве с чувством внезапного юношеского восторга во время мужания или с мигом творческого озарения. Или с чем-то еще, никак не могу понять до конца, не зрю корня. Стараюсь, а чувства приходят в смятение, и скоро забываю, зачем мне понадобилось это выяснять.

Я высоко, под облаками, вместе с той птицей парю себе. Парю не для добычи пищи, а для счастья. Чувствую его как встречный поток, как отсутствие забот и мыслей, как перехваченное от восторга дыхание, как необычное тело первой женщины. Сплю ли, бодрствую – не понять. Закрываю глаза и не вижу положенной тьмы – все тот же пейзаж: степь внизу а наверху небесная синь с блямбами облаков.

Мысли утекают, оставляя после себя чувства невыразимые и еще что-то совершенно непонятное. Это последнее тоже пытается исчезнуть, и я продолжаю одиноко существовать среди пустоты ума, все глубже погружаясь в кромешную темень себя самого.

Это аэродром. Людей давно нет. Все куда-то подевались, и никак не догадаться, что когда-то здесь была жизнь. Нет ни пустых банок, ни окурков, ни уносимых ветром газет, нет ничего, как будто и не было никогда. Тишина вокруг неземная потому, что не звенит в ушах, и не рождает мысли. Она позволяет существовать только единственной собранной в точку бессловесной мечте, которая готова не сдержаться и вот-вот рвануть от страстного желания существовать не здесь, а там, очень далеко, где непонятно что и зачем будет происходить.

Мечта запечатана в животном, в груди его и ждет начала великого. Ожидание – миг, в котором, как в точке, собрано все: страсть и свобода, любовь и ненависть, желание созидать и разрушать, быть ласковым и свирепым, осторожным и отчаянным, мудрым и тупым.

Зверь на взлетной полосе – это уже не зверь, это натянутый нерв, это сталь, раскаленная добела, это доля секунды перед восходом солнца, это пламень мириад галактик, это как грудь себе разорвать. Рывок. Куски раскрошенного железобетона из-под когтей. Рев, отчаяние, непобедимое желание жить – это бесстрашие, это начало и конец пути, это рождение и смерть, это свобода. Бег, скорость, шерсть на ветру. Только вперед! Остановиться умереть. Упоение движением, неутолимая жажда преодолевать, прошлого нет. Еще быстрей. И вот отрыв – это полет. Аэродром падает вниз, и вдруг – тишина. Вокруг бесконечная пустота и вечность. Вот так бы навсегда. Но нет. Я – это уже не я, а какое-то чудовищное желание, страшная сила, с которой не сладить. Я песчинка в циклопическом реактивном потоке, устремленном неведомо куда. Хочу затормозить, но не могу. Мамочки!

Вот так я родился. И понесло меня куда-то вдаль, где ничего нет только тьма и маленькая блестящая точечка впереди. Это Сириус – любовь моя.

Я начал любить тебя в далеком детстве, когда еще толком-то и не знал, что это за штука – любовь. Я не умел любить по малолетству, но зато очень хотел. Внутри груди делалось тепло, а на душе покойно и радостно, стоило только взглянуть на небо и отыскать тебя, звездочка. Не спутаю тебя ни с каким другим космическим телом, будь оно хоть дальше, хоть больше, хоть мощней.

Я вырос, стал дядей. Но все равно ищу тебя на небе, любуюсь и уже не только грудь, а все туловище чудесным образом нагревается. О, Сириус! Сквозь безумное вакуумное пространство Космоса меня сильно влечет к тебе неведомая сила. Не могу высказать своих чувств, далекая звезда-мечта – нет таких слов. Было б на чем, улетел бы к тебе хоть сейчас, несмотря на то, что дышать по пути нечем и холодно.

Когда так хочу, то глубоко во мне происходит существенное преобразование, какое-то грандиозное основополагающее событие. То, без чего дальнейшая жизнь стремится к нулю, к забвению, превращаясь из божественного происшествия в роковую ошибку, в череду пустопорожних дней, в конце которых мрак.

Сильнейшая тяга к космическому объекту, перемежаясь с чувством отчаяния невозможности добраться туда, заводит меня в тупик и гложет. Я маленький мальчик, замкнутый в чулан за проказы, но мне отчаянно хочется на волю носиться – с пацанами босиком по дикой луговой траве.

В детстве очень хотелось поскорее увеличиться в размерах до папы и стать астрономом, звездным мастером. В руках книжечка «Что и как наблюдать на небе». Прочел несколько строк и уже не в силах оторваться. Сердце замирает, когда представляю, что во вселенском пространстве, оказывается, совершеннейшая пустота, и самое главное нет опоры – ни верха тебе, ни низа.

Автор не старался заворожить читательскую массу стилем и сочностью слога. Он как бы наоборот старался все испортить, не скупясь на «следовательно», «таким образом», «как было отмечено выше». Но слог меня не волновал. Я волновался от того, что Вселенная такая огромная, а моя планета и я такие маленькие. Нам должно быть жутко и страшно одиноко средь бесконечности пространства и немыслимых расстояний между светилами. Зачем звезды так далеки друг от друга? Для чего так все устроено, что нам до них никак не добраться? Я не мог смириться с таким положением вещей и мучился, изобретая всякие приспособления, на которых можно было бы долететь до звезд.

Ничего у меня не вышло, и я остался один на один со своим нарастающим впечатлением от размера Вселенной. Почему папа с мамой заранее не предупредили меня о том, что мир такой огромный? Почему вообще люди ходят и ничего об этом не думают, не говорят? Что вообще может быть важней и интересней? Неужели тот салат «оливье», которому так рады взрослые во время пиршеств, действительно значимое событие в жизни человеческой? Почему люди собираются вместе, чтобы радоваться ерунде, вроде какой-то даты? Почему они не стекаются на ратушную площадь, чтоб задуматься и удивиться, глядя в звездное небо ночи? Что вообще происходит?

Чем дальше углублялся в чтение, тем сильней зачаровывался. Предложи мне в обмен за «Что и как наблюдать на небе» несметные сокровища – не думая, отказался бы. Я терял сон, зачитываясь по ночам. Наткнувшись на сообщение о новой звезде, мысли тотчас же уносились туда, к бесконечно далекой блестящей точечке. Голова кружилась, а кровать со мной норовила оторваться с насиженного места, разогнаться и стартануть в Космос.

Вскоре я смастерил телескоп длиной один метр семьдесят пять сантиметров. Корпус телескопа скатал из газетной бумаги, промазав ее крахмальным раствором, а в качестве объектива использовал стекло от обычных очков. Окуляром стала служить маленькая линзочка, которую нашел у себя дома в письменном столе.

Вместе с любимым прибором лазал по ночам на крышу и вскоре обсмотрел каждый кусочек неба. Я любовался звездами, мечтая вырасти и стать очень умным ученым, чтоб потом, преисполнившись чувством собственного достоинства, заняться тем, чем и так уже занимался. Мне хотелось того, чего нет, хотелось большего, а что имел – не сильно ценил. Разве мог понять, что именно тогда звезды были ближе всего, что именно тогда передо мной открывалась настоящая астрономия, волшебная наука.

Я повзрослел и, казалось, поумнел. Но зачем было умнеть, раз так и не сумел обрадоваться более, чем звездам во время тех ночей напролет с бумажным телескопом, оседлав крышу дома своего? Отрезок времени между мной теперь и мной тогда прожит в погоне за миражами. Хотелось достичь того, чего нет. А ведь усилия и страдания на пути испытал вполне конкретные. Может, так и должно быть? Кажется – да, но хочется верить, что нет.

Лежу под небом на почве степи вверх лицом и ощущаю небо целиком. И не надо никакого телескопа, и не надо знать расстояния вон до той прелестной голубой искорки. И не надо. Любуюсь ею и хочу запомнить. Только что открыл самый главный астрономический секрет: звезды надо не наблюдать, а любоваться ими, их надо не изучать, а любить. Я – настоящий астроном, и мне не нужна Нобелевская премия за какое-то там открытие.

Как прекрасно очутиться одному среди неухоженной степи! Как здорово чувствовать себя под вечностью неба! И если свобода не вымысел, а фактическое природное явление, то она должна находиться рядом. Кажется, до нее совсем чуть, но почему-то не кажется, что я свободен совсем. Груз прошлого тому виной или заботы о будущем, не могу сказать точно. Наверное, все вместе. Так или иначе, но я постоянно ощущаю это малюсенькое «чуть», даже привык к нему и не тороплюсь избавиться. А может, и не стоит этого делать? Может, это то самое, что только и держит меня здесь на моей планете в живом виде? Может, это как раз то, что делает мир таинственным и чудесным? Может, это «чуть» и есть самое драгоценное и прекрасное в мире? А я всю жизнь не там ищу чудес, которые находятся у меня под носом. Их следует не искать, а просто стараться разглядеть.

Мой папа моложе, чем я сейчас. Но он большой, загадочный и недосягаемый, как Млечный Путь. Не помню, какой у папы вид. Знаю только, что он рядом. И мама тут же, но она добрей и надежней. Ей верю, а папу пугаюсь.

Странно оказаться беззащитным, маленьким. Неуютно и стыдно. Чего-то хочется, и не пойму, чего же. Знаю, что люди должны быть хорошими и любить меня просто так.

Из глубины детской коляски в основном видится небо, а еще солнце. Жаль, не возили по ночам. Я бы обязательно разглядел звезды, и тогда мне бы удалось увидеть свою единственную и самую любимую звезду. Наверняка бы отыскал и разглядел, ведь я маленький, а значит, могу чувствовать первозданное и радоваться прекрасному. Тогда бы я дольше жил счастливым.

В процессе взросления все больше стали притягивать странные вещи, как то: вредные пищевые продукты и прочие предметы, которые вообще съесть нельзя, но от этого они почему-то делаются не менее привлекательными.

Сначала мне нравились конфетные обертки. Я коллекционировал их тщательно и самозабвенно, а потом играл во дворе в фантики, пытаясь таким способом умножить свое бесценное состояние. Больше всего ценились яркие и блестящие обертки, а фантик от самой вкусной конфеты в мире «Мишка косолапый» почему-то нет. Я не мог понять, почему, и мучился. Поглядите, пацаны, на обертку от «Мишки»! Давайте помечтаем, от нее гораздо вкусней во рту, чем от карамельного фантика. Но я не осмеливался сказать такое вслух. Меня не поняли бы и высмеяли. А что может быть хуже и страшней, чем оказаться высмеянным и одиноким. Тогда не с кем будет поделиться впечатлением о событии, или сделать совместное, важное дело. Во мне теплилась надежда, что из массы найдется мальчик, который тоже будет ценить такие же фантики, и с ним я буду крепко и долго дружить. Мы вырастем, станем большими и серьезными, как те дяди, которые курят и носят плащи и шляпы. Мы будем ходить под ручку с тетями в драповых пальто с лисьими воротниками. У нас будет много взрослых неотложных дел. А мы все равно будем видеться и вспоминать про детство и фантики. Но жизнь шла, а друг не находился, и мне долго пришлось притворяться, будто блестящие фантики лучше.

Первые люди, которых помню, были как черные тучи, которые загораживают небо. Наверное, они наклонялись надо мной, чтобы полюбопытствовать или посюсюкать. А я не в силах был ничего сказать, только страдал от того, что не видно пространства целиком. Позже люди приняли правильные очертания и разделились на детей и взрослых. В первую очередь я видел сверстников, а прочих не сильно учитывал. Они как кошки ходили сами по себе, интересуясь совершенно непонятными делами. С ними невозможно было ни о чем важном говорить.

Раз ковырял корни придорожной травы и извлек из-под земли жирного червяка. Он был не столько длинный, сколько толстый и сильный. Приятно и необычно держать в руках незнакомое безногое существо, преисполненное энтузиазмом странного движения. Приятно чувствовать, что я мощней и главней. Захочу – придавлю животное, и оно замрет навсегда, захочу – выдрессирую. Я носился с червем полдня. Потом он мне надоел. Определил его жить в майонезную банку, где он вскоре побледнел, а к вечеру сдох. Я позабыл о нем, возясь с временным замком из песка, а когда вспомнил, то было уже поздно, отчего сделалось грустно. Потом вечером мне не хотелось есть пищу, все думалось о загубленном существе. Какое-то странное чувство неотвратимости в груди. Мне очень хотелось поделиться горем с каким-нибудь взрослым человеком, чтобы тот понял мое несчастье и успокоил. Но кто из взрослых способен понять важное? Мама занята переживанием, чтоб я съел побольше еды, а папа смотрит на экран телевизора и не отвлекается.

Сейчас я тоже взрослый, и мне нет никакого дела до заморенных червяков в майонезных банках. Что-то ненужное происходит в процессе взросления, в результате чего я меняюсь до неузнаваемости. Неверно становиться совсем другим. Я должен бы улучшиться, а не измениться. К чему тогда те подготовительные годы? Неужели для роста тела? Вряд ли так глупо и обидно природа устроена.

Мой друг, Ваня Ландгров, после непродолжительной научной деятельности решил разводить пчел в степях Казахстана. Накупил продуктов питания, сел в машину и укатил на юг с помощью ручного труда незнакомого счастья искать. Обзавелся уликами и пчелосемьями, завез все это хозяйство от человеческих глаз долой и стал жить один среди трудолюбивых насекомых.

Самое важное, что Ваня приобрел в результате сельскохозяйственной деятельности, так это впечатление от травы. Я так думаю. Об этом он рассказывал, старательно подбирая выражения, а я очень внимательно слушал и сильно прочувствовал все, будто и сам участвовал в пчеловодческом труде.

Это бескрайняя, поросшая разнотравьем, плоская земля, и нет на ней никакого особенного объекта для интереса кроме тех мест, откуда Солнце встает и куда садится. Очень непривычно для научного сотрудника. Ведь научные сотрудники – городские жители, они приручены существовать внутри стен, которые загораживают небо и землю вместе с растительностью. Лиши научного сотрудника помещения, и он не будет знать, как быть дальше. Теперь он новорожденный голый и вынужден учиться жить заново и ощущать все вокруг по-другому.

И увидел Ваня небо огромное, и землю, свободную от строений, тоже увидал. И траву на той земле детально разглядел. И вспомнил Ваня детство, и себя в том детстве, и целиком свой организм почувствовал. И нюхал Ваня травы, и никак нанюхаться не мог, потому как пахли они детством, давно позабытым. Удивительная, оказывается, способность травы – дарить ощущения детства. Благоуханье ее обладает чудодейственным свойством – поворачивать время вспять.

Мы сидим с Ваней на маленькой кухоньке размером в 6,5 квадратных метров в городе Новосибирске. На дворе морозный и снежный месяц март. А нам тепло и хорошо на душе. Мы говорим о травах Казахстана и вспоминаем разноцветное детство.

Как здорово бегать босиком по голой земле, как здорово радоваться несущественному, и как все-таки важно опечалиться из-за дождевого червя, нечаянно заморенного в майонезной банке!

– Ты, Вань, плевал на наживку, перед тем как рыбу удить?

– И я плевал.

– А плавать когда научился?

– Я раньше.

– А когда головкой ныряешь, ты носочки тянешь?

– Нет?

– Так я и думал. Я на море рос, а ты на реке. Вы, речные, слабо разбираетесь в нырянии. И лето здесь короткое, а у меня в Крыму сливы уже расцвели. Поехали туда – на весну поглядим, на море Черное. Я тебе дерево покажу, откуда ляпнулся и руку сильно ушиб, а потом еще долго перебинтованный ходил. И спасательную станцию покажу. Там я пропадал, мечтая стать моряком.

Жаль, Ване некогда. Жизнь вольного пчеловода отнимает уйму времени и сил. Надо тщательно подготовиться к сезону: настрогать реечек и сколотить из них рамочки, тушенку еще надо наготовить. Мне бы и в нетрезвую голову не взбрело самостоятельно заготавливать тушеное мясо коров. А Ване взбрело. Уже месяц как он закупает говядину оптом, варит ее в большой алюминиевой кастрюле на электроплитке и закатывает в банки, успокаивая себя тем, что так будет вкусней и дешевле. Жаль, потом все банки повздуваются, и Ване придется все лето питаться хлебом да медом.

Мне, дитю, страшно мысленно умереть. Думая о загробье, трепещу всем телом, не рискуя представить себя по пути туда, где, как мне кажется, ужасно одиноко и жутко холодно. И часто, не смея заснуть, я гляжу в темень ночи и вижу всякую фантастическую живность, которая летает, пресмыкается, исчезает и появляется вновь, корчит рожи и старается произвести на меня сильное впечатление.

Когда папа уводил маму по вечерам в кино, я оставался один на один с легионом чудищ, которые шныряли по всей квартире. Перепробовал все способы: прятался на кухне, в туалете, заворачивался в одеяло – бесполезно.

Они такие живые. Чешуя, вздыбленная шерсть, клыки с желтизной, налитые кровью глаза – все как в явь. Некоторых красавцев до сих пор зажмурюсь и помню – четче некуда. Кажется, могу срисовать. Но теперь Чудо-Юды почему-то не двигаются, а просто стоят серьезные такие, как истуканы – окаменелые молчуны.

Страстно люблю фильм «Человек-амфибия». Какой Ихтиандр храбрец и красавец! Какой молодчина! Как ловко он машет хвостом под водой! И какие в него влюбляются женщины! Хочу так же. В результате многократного посещения кинематографа я сильно возбудился и начал часто нырять в море, даже делал попытки дышать под водой. Нырял, пока не синела кожа и даже дольше, пока она не сморщивалась на руках и ногах, ведь надо было научиться вилять бедрами и махать ластами, как Ихтиандр хвостом. У меня почти получалось, но тут растер ногу, а через несколько дней раны нагноились, и меня положили на операционный стол.

Их трое, повернутых ко мне задами, людей в белых халатах. Режут меня ножом и долбят кость ноги с помощью ужасного на вид блестящего приспособления. Круглая хирургическая люстра для нужного света, и холодно внутри. Видела б ты, как страдаю я, прекрасная Гутеера! Я хотел, чтоб как в кино, а в результате мне больно и страшно. Где волшебный кинематографический мир? Гутеера-а-а!!!

Сижу на карусели и мечтаю о том, что вот уже скоро перестану ходить в детский сад, поступлю в школу и буду заниматься другими важными взрослыми делами. Я вернусь к этой карусели и вспомню былое. И будет мне тогда много, аж 7 лет. Маленькие детишки обступят и спросят: «Чего это я, такой большой, и здесь?» Нисхожу с пьедестала, похлопываю по плечу главного и объясняю, что сам когда-то был таким же маленьким и тоже по-серьезному катался на этой вот развлекательной карусели. Мне завидуют, открывают рты и забывают захлопнуть, а я, такой взрослый и чудесный, их успокаиваю: «Все впереди, не суетитесь, продолжайте кататься, мелюзга. Наслаждайтесь своим прелестным возрастом». Дальше мной восхищаются, а я млею. Занавес.

Минуло полгода, и я решил материализовать грезы. Пришел к карусели и напустил на себя грустный вид давно живущего. Но никто почему-то ко мне не подходил для восхищения. А я все ждал, но так ничего и не дождался. Только безразличное безлюдное воздушное пространство вокруг и тишина. Оказывается, я не пуп земли. Меня, оказывается, можно и не учитывать.

Мой одноклассник Сашка Демин сейчас санкт-петербуржец и важный военно-морской чин с большим канцелярским животом. Но тогда живота у него не было. Ему, как и мне, лет тринадцать, и нам очень хочется впервые побывать в пещере. Третий спелеологический товарищ – мой сосед по дому Сашка Вахтенков. Сейчас его нет – умер. Заперся в туалете и выпил стакан нашатырного спирта. За день до того раздарил товарищам нажитые за 33 года вещи: перочинный нож, зажигалку, набор отверток. Никто не знает, зачем он выпил нашатырь. Но я думаю, он потерял себя и не сумел обрести заново. Вижу его глаза. В них растерянность и пустота.

Помню наши редкие встречи и короткие разговоры на лестничной клетке. Работал он грузчиком на мясокомбинате и постоянно предлагал мне ворованное мясо, а иногда и выпить. Мяса я не ел, а пить перестал, поэтому ничего общего с ним не находил. Он был безобидный добряк. Жаль его жену и двоих дочек.

В пещере темно, грязно, сыро и холодно. Сначала было интересно, а спустя несколько часов мы уморились, и нам захотелось домой к мамам. Но выход не находился ни в какую. Из зала, где мы оказались, должен вести узкий лаз, который соединяется с главным ходом, откуда уже просто выйти наружу. Но где этот чертов лаз?! Он как сквозь землю провалился. После безуспешных трехчасовых поисков стало ясно, что мы крепко засели.

Поначалу все представлялось как приключение, у которого обязательно будет счастливый конец. Мы шутили, рассказывали по очереди анекдоты, старались улыбаться и поддерживать бравый вид. Но чем дальше, тем трудней было скрыть друг от друга все усиливающееся волнение за страшную будущую участь. То вдруг голос сорвется на высокую ноту, а то поймаешь неуверенный взгляд товарища. Глаза. Конечно же, нас в первую очередь выдали глаза – эти черные блестящие виноградины, отражающие свечное пламя и серые безразличные стены молчаливого подземелья.

Силы на исходе, догорает последняя свеча, а вместе с ней тают наши надежды на освобождение из каменной тюрьмы. С каждой минутой становится все холодней и страшней. Погасили свечку, чтобы не спалить до конца. Маленький огарочек – в нем самая последняя наша надежда увидеть белый свет.

Если вынуть из жизненной суеты человека, затормозить его и усадить в темноте, то он много чего интересного начнет чувствовать. Со мной такое случилось впервые, и я сразу ощутил как материальный предмет тишину. Она, оказывается, далеко не безмолвна, а рождает странные звуки и мысли, которые нашептывают удивительные вещи. Однако тьма в пещере – главнее, она-то и дает знать о себе первой: сначала нежно, чуть касаясь кожи, а со временем все уверенней завладевает внутренними органами, отчего организм наполняется веществом непривычного и серьезного свойства.

Еды нет, света нет, ничего нет. Тело холодеет, а умом постепенно завладевает страх. Сначала вроде все в порядке, затем в груди обнаруживаешь присутствие малюсенькой крохотулечки, еле ощутимой точечки, которая вскоре начинает стремительно расти, пока не превратится в гигантского страшилу, властителя душ.

Через пару часов, напугавшись дальше некуда и окоченев совсем, мы кинули жребий, кого скушаем первым для спасения «собственных шкур» остальных присутствующих. Выпало Сашке Вахтенкову.

Как съесть товарища, я читал в какой-то книжке и даже видел фильм, где терпящие кораблекрушение друзья готовились съесть одного из себя. Но в кино, как водится, все обошлось. А здесь, я чувствовал, так просто не обойдется. И чем дольше мы сидели, тем сильней в это верил.

Жребий бросили вроде в шутку, но я-то понимал, что эта шуточка запросто и скоро может превратиться в надежную реальность. Помню свои мысли. Если бы выпало на кого-нибудь другого, мы все равно съели бы Сашку Вахтенкова, потому что он самый слабый и его можно легко удавить. Даже представил, как это сделать. Глаза Сашки Демина отражали ту же идею выживания.

Вот мои руки, грудь, живот и ноги, спины не вижу. Вот он я. Держу оторванную часть тела несчастного Сашки, впиваясь в человечину зубами. Сырое мясо похрустывает и сладковато на вкус. Трудно грызть, но я стараюсь изо всех сил. По подбородку стекает кровь. Жить хочу! Страх и отвращение вдруг исчезают, и я упиваюсь дьявольской силой, которую дарит мне плоть товарища. Хочется смеяться, но не весело, а как-то по дикому, отчаянно, яростно. Хочу чего-нибудь мощного: неистово плясать голым у костра, стучать в африканский барабан или еще не знаю чего точно, но обязательно сумасшедшего.

Влюблен во француженку. В те застойные времена это немыслимо и дерзко, но мне все равно. Родители уехали в отпуск, а меня, пятнадцатилетнего дитятю, чтоб не болтался где попало, пристроили в пионерский лагерь «Артек».

Наши взгляды встретились, и мы сходу начали влюбляться. Каждый вечер сбегали от всех пионеров и комсомольцев, лазали по кустам и целовались.

Страсти не обуздать. Конечно же, она – совершенство, конечно же, единственная и неповторимая, другой такой не будет никогда. Весь мир – это она и больше ничего. Я видел фильм про Ромео и Джульетту. Из-за чего знал, как несовершеннолетняя любовь должна происходить: страстно, отчаянно, безумно. Но кино можно было и не смотреть. Явь впечатлила сильней.

Ее плечи, ноги, грудь, живот. Ее улыбка, жесты, запахи – эти пьянящие ароматы молодости! Они дурманят, будоражат, доводят до бешенства, толкают совершать безумства. Кровь в жилах бурлит. Сердце начинает неистово колотиться, стоит только подумать о любимой, стоит только увидеть. А если обнять и сильно прижать, то будто проглотил снаряд и он разорвался у меня внутри. Бабах! Потемнело в глазах, все кружится, проваливаюсь туда, где любовная сила нагнетает в организм сладострастную истому предвкушения райских благ, заставляя тело необычно звенеть, отчего легко дышать и как в невесомости.

Кожа бархатистая. Одно касание – и я летаю в небесах под томную арфическую музыку, которую исполняет порхающий рядом архангел. Снизу туловища поднимается теплая волна блаженства, вначале чуть притормаживая в груди, а немного погодя разрывается в голове ослепительным фейерверком.

Я не вынесу разлуки. Как кот в чужой квартире, не нахожу себе места. Грудь давит и дыханье сперло. Ах, Моник Ламиранд? Где тебя черти носят? Почему мир такой жестокий? Почему он разлучает любящие сердца и заставляет мою ненаглядную страдать под игом капитализма в далекой Франции?

Я запасусь терпением, вырасту, достигну в жизни заоблачных высот, поеду в Париж и заберу тебя к себе счастья ради. Ты будешь поражена тем, что я отыскал тебя сквозь много лет и огромное расстояние. Это зародит в тебе новую мощную волну любви. Мы будем жить-поживать вместе долго и счастливо. У нас будет большой красивый дом с лужайкой, в котором нам никто не помешает заниматься чем в голову взбредет, воспитывать детишек и наращивать семейное благополучие. Я выучусь на астронома, открою новую звезду и назову ее твоим именем. Чувство гордости за мои достижения будет усиливать в тебе любовь ко мне и выводить ее с каждым днем на новую орбиту. Счастье – безоблачная небесная синева с радужным обрамлением, как с нимбом.

Последовали годы переписки. Французский я не знал, а английским владел еще хуже, чем она. Вскоре Моник начала писать на своем родном языке, а я в ответ легко перешел на русский. Ее письма хранил как талисман вечной любви для возбуждения воображения молодости вплоть до третьего курса института, пока не удалось их в конце-концов толком перевести. Только тогда выяснилось, что она долго писала мне про какого-то венгра, с которым познакомилась сразу, стоило только расстаться со мной.

Рухнул железный занавес и развалился Советский Союз. Я сильно повзрослел, выучил английский и написал письмо в Париж, как в прошлое. Но там ее уже нет, а где – неизвестно.

Сейчас запросто могу сорваться на поиски своей первой любви, например, на велосипеде. Но не делаю этого, потому что ей, как и мне, за сорок, и я боюсь сильно разочароваться, хотя сама идея кажется привлекательной.

Прошлое. Его не вернуть. Ведь так очевидно. А я много раз пытался, и никогда ничего хорошего не выходило. Бестолковое и вредное это занятие, как пить вчерашний чай.