Следуя за Сэмюэлем Хантингтоном, многие зарубежные и отечественные политологи считают, что именно этнокультурные факторы и в обозримом будущем будут определять основные «линии конфликтов» не только на локальном или региональном, но и на глобальном уровне.

Так, российский специалист по политической конфликтологии Марина Лебедева отмечает: «Окончание “холодной войны” породило сначала радужные прогнозы о наступлении эры бесконфликтного существования на планете и в этом смысле — даже о конце истории. Казалось, что с исчезновением противостояния двух сверхдержав — СССР и США — канут в Лету и региональные конфликты, не говоря уже об угрозе третьей мировой войны... Однако надеждам на более спокойный мир не суждено было сбыться. Ряд вооруженных конфликтов и войн нашли свое продолжение после окончания “холодной войны”. Индия, Эфиопия, Шри-Ланка, Судан, Руанда, Ближний Восток — это лишь некоторые из них. Не получили своего окончательного разрешения конфликты в странах Запада. Для Великобритании проблемой остается Северная Ирландия, для Испании — баски, для Франции — бретонцы и корсиканцы, для Канады — провинция Квебек... Более того, вспыхнули новые конфликты, причем там, где, как представлялось еще недавно, они невозможны. Это относится прежде всего к странам, образовавшимся на территории Советского Союза, а также к странам Восточной Европы. Вооруженные конфликты в Югославии, Нагорном Карабахе, Молдове, Южной и Северной Осетии, Чечне оказались серьезными проблемами 1990-х годов».

Конфликты, упомянутые в приведенной цитате, имеют межэтнический характер, и, разумеется, подобный список можно существенно расширить. Например, у нас нет никаких оснований считать, что в среднесрочной перспективе будут урегулированы острые, доходящие до вооруженного противоборства — в том числе в формах партизанской борьбы и терроризма, — межэтнические конфликты в Палестине, Ираке, Афганистане, Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая и т.д. При этом в каждом из этих случаев речь идет о наложении на межэтнические противоречия пресловутого «конфликта цивилизаций»...

Но прежде всего следует сформулировать само понятие межэтнического конфликта. Отмечая, что понятие конфликта такого рода зачастую трактуется чрезмерно вольно, известный российский историк, специалист по этнонационалистической проблематике, Альгимантас Празаускас пишет: «В строгом смысле слова межэтнический конфликт — это конфликт между двумя или несколькими этносами или этническими группами, возникающий вследствие того, что их цели, устремления и интересы несовместимы... В конфликтах, обычно называемых межэтническими, принимает непосредственное участие, как правило, относительно незначительная часть одной или нескольких противостоящих групп, в лучшем случае пользующаяся пассивной поддержкой большинства... (Однако. —Авт.) межэтнические столкновения оставляют гораздо более глубокий след, чем социально-классовые баталии и трудовые конфликты. Каждому межэтническому конфликту присущи специфические особенности, исключительно важную роль играет культурная специфика конфликтующих групп и история их взаимоотношений, зафиксированная в виде символов, этнических стереотипов, предубеждений».

Подобная сложность, историко-культурная «пестрота» межэтнических конфликтов крайне затрудняют разработку соответствующей теории. «Уникальность (каждого такого. — Авт.) конфликта, тот факт, что использование новых “переменных” (в числе которых должны фигурировать такие факторы, как коллективная историческая память, политическая культура, тип расселения этнических групп и степень социокультурных различий между ними) во многом усложняет построение универсальных моделей межэтнического конфликта. В немалой степени этому препятствует и политическая ангажированность многих исследователей, склонных рассматривать межэтнические, в особенности этнополитические, конфликты в категориях “прогрессивного” и “реакционного”, добра и зла. Поэтому какой-либо общепринятой теории межэтнических конфликтов в современном обществоведении не существует и нет оснований ожидать, что она может появиться в обозримом будущем».

Тем не менее за последние 10—15 лет в международном научном сообществе получили определенное признание несколько соответствующих концептуальных подходов. В первую очередь к ним относятся теории межэтнических конфликтов, которые разработали американские ученые Дональд Горовитц и Тед Роберт Гэрр. Работа Д. Горовитца «Этнические группы в конфликте» была опубликована в 1985 г., а книга Т.Р. Гэрра «Меньшинства на грани риска. Глобальный взгляд на этнополитические конфликты» — в 1993 г.

 

6.1.1 Конфликт «отсталых» и «передовых» (Д. Горовитц)

С точки зрения Горовитца, в основе межэтнического соперничества и конфликтов лежат не столько «объективные» факторы, такие, как различающиеся экономические интересы или социально-классовые позиции, сколько факторы «субъективного» характера — ощущение «отсталости», чувства унижения и досады, возникающие у представителей одного этноса при сравнении с представителями другого, страх ассимиляции или «культурного поглощения» другим этносом и т.п.

Речь, разумеется, не идет о полном отрицании влияния экономических факторов на межэтническое соперничество. Тем не менее американский исследователь убедительно демонстрирует их подчиненность факторам другого — социально-психологического — уровня: «Если мы сконцентрируем внимание на поведении этнических групп, а не специфических слоев, то окажется, что очень сложно увязать конфликт с экономическими интересами. Напротив, со всей очевидностью обнаруживается готовность этнических групп пожертвовать экономическими интересами ради иных выгод. Например, сепаратисты в самых различных регионах готовы мириться с экономическими потерями ради достижения независимости. Они с готовностью поддержали бы франкоканадского сепаратиста, сказавшего: “Англоязычная Канада мирится с более низким уровнем жизни, чтобы остаться независимой от США. Почему же они отрицают наше право на такую же гордость?”».

Именно подобная «гордость», или, если выражаться точнее, специфическое чувство достоинства, присущее членам каждой этнической группы и формирующееся в процессе взаимного межэтнического сравнения, и имеет ключевое значение в возникновении соответствующих конфликтов.

Вот как об этом пишет Дональд Горовитц: «Этнические различия, породившие бесчисленные конфликты в странах Африки, Азии и Карибского бассейна, связаны с делением групп на “отсталые” и “передовые”. Причисление себя к “передовым” (далее я буду опускать кавычки, хотя и не поддерживаю данный ярлык) происходит по многим причинам. Группа может быть передовой по уровню образования, диспропорционально высокой доле среди государственных служащих, лиц свободных профессий и наиболее обеспеченной части населения. Группа может быть отсталой, если она сосредоточена преимущественно в сельской местности, занята в основном в натуральном, а не рыночном хозяйстве, бедна и необразованна. Это противопоставление проявляется во многих формах и часто обозначается терминами традиционный и современный. В целом передовое ассоциируется с такими качествами, как заинтересованность в образовании и новых возможностях, связь с современным сектором, в то время как отсталость — с предрассудками в отношении новых возможностей и определенной отчужденностью от современного сектора экономики. Это противопоставление играет огромную роль в отношениях между группами, поскольку имеет центральное значение для концепции группового достоинства».

Таким образом, взаимное противопоставление «отсталых» и «передовых» этнических групп и является основной причиной, порождающей между ними конфликты. «Осознание того факта, что этнические чужаки лучше освоили новшества, связанные с колониальным правлением, для некоторых групп еще более обострило восприятие их подчиненного и унизительного положения. Похоже, что это добавило им решимости сохранить свой статус или власть (насколько она была доступна) и во многих отношениях определило их поведение. Многочисленные факты подтверждают, что отсталые группы чаще выступают инициаторами этнического насилия, а более развитые — их жертвами... Ощущение отсталости в конечном счете интерпретируется однозначно: “нас лишают права распоряжаться собственной судьбой”. В то же время нелестное сравнение с более развитой группой побуждает их использовать политическую систему для утверждения собственного достоинства... (В конечном счете. — Авт.) быть отсталым означает прежде всего быть (и, что еще важнее, ощущать себя. — Авт.) слабее передовых групп».

Разумеется, «передовые» группы платят «отсталым» соответствующими чувствами — недоверием, насмешками, презрением и страхом, — и стремятся, по мере возможностей, удержать их в подчиненном и безопасном для себя состоянии.

Другими словами, по мере нарастания между этническими группами социокультурной дистанции в сознании каждой из них формируется негативный образ этнического оппонента. При этом подобные взаимные образы «передовых» и «отсталых» включают в себя достаточно устойчивый набор стереотипов. Подобные стереотипизированные представления этносов друг о друге Дональд Горовитц суммировал следующим образом.

«Отсталые» в представлении «передовых: бедные; ленивые; традиционные; трайбалистские; неумелые; невежественные; праздные; вялые; легкомысленные; феодальные; вежливые; послушные; неумные; неинициативные; гордые; зависимые; расточительные.

«Передовые» в представлении «отсталых»: предприимчивые; агрессивные; безжалостные; жадные; трудолюбивые; хитрые; преуспевающие; высокомерные; умные; энергичные; находчивые; серьезные; клановые; непотичные; прогрессивные; сильные; бережливые; пробивные; умелые; амбициозные; грубые; скряги.

Следствием закрепления в сознании этнических групп подобных негативных стереотипов становится дальнейший рост взаимного недоверия и подозрительности. При этом чувства страха и враждебности у «отсталых» этносов по отношению к «передовым» проявляются обычно в гораздо более острой форме. Больший «накал» негативных эмоций «отсталых» этносов по сравнению с соответствующими эмоциями «передовых» имеет под собой и определенные рациональные основания. Действительно, «передовые» этносы по определению обладают большими возможностями — техническими, экономическими, интеллектуальными, административными и т.д. — для защиты собственных интересов и реализации своих целей. Следовательно, в рамках межэтнического конфликта «отсталый» этнос оказывается более уязвимой стороной.

С этим связано и то обстоятельство, что в восприятии «отсталых» групп исход межэтнического соперничества для них самих (если, разумеется, не будут предприняты экстраординарные политические действия) выглядит, как правило, достаточно печально. «Будущее для отсталых групп представляется (им самим. — Авт.) неопределенным из-за опасности со стороны других групп. Прежде всего это страх оказаться в подчиненном положении и превратиться в “дровосеков” или “землепашцев”. Предполагается, что главные намерения чужаков — подчинить страну и отсталую группу. Поэтому каждый конкретный вопрос приобретает жизненно важное значение. Типичным становится довод, что отказ удовлетворить любое политическое требование приведет к исчезновению группы. При этом выживание отнюдь не воспринимается как метафора. Поразительно, как много отсталых групп боятся исчезновения, указывая при этом на судьбу американских индейцев».

Подчеркивая силу и живучесть подобных представлений, Горовитц отмечает, что подобные опасения депопуляции и ассимиляции со стороны «отсталых» этносов или их «страх перед исчезновением» имеют под собой четыре важнейших основания.

Во-первых, взаимное сосуществование на одной территории нескольких этнических групп непременно порождает дискомфорт и неопределенность. Подобная ситуация усугубляется, если отношения между этносами не носят характера устоявшейся, т.е. исторически сложившейся, закрепившейся и ставшей традиционной иерархии.

Во-вторых, необходимо принимать во внимание и такие ситуации, когда страх одного этноса по отношению к другому представляет собой вполне оправданную психологическую реакцию. «Страх исчезновения и поглощения можно определить как синдром тревожности в тех случаях, когда он представляет собой адекватную реакцию на очевидную либо ожидаемую опасность. (Однако. —Авт.) тревожность искажает восприятие и усиливает реакцию даже на незначительные угрозы».

В-третьих, страх и тревожность находятся в тесной связи с групповым чувством самоуважения: «Преувеличение опасности также выполняет важную функцию: поскольку синдром преследования несовместим с самоуважением, индивид, враждебно настроенный к другим группам, нередко выдумывает существование заговора, угрожающего его благополучию. Страх исчезновения представляет собой очень серьезную угрозу и с готовностью усваивается как мотивация враждебности».

В-четвертых, в условиях дискомфортной ситуации сосуществования обвинение одним этносом другого во враждебных намерениях может быть просто выражением скрытого, возможно даже бессознательного, желания «жертвы» расправиться с самим этим «агрессором». Как пишет Горовитц: «Есть основания читать, что страх исчезновения — это на самом деле проекция, т.е. психологический механизм, посредством которого предосудительные побуждения индивида переносятся им на других, часто как раз на объекты этих побуждений. Если возникла (тайная. — Авт.) мысль, что “мы хотим победить или уничтожить их”, то она может быть выражена как “они хотят победить или уничтожить нас”. В данном случае перед нами так называемая прямая проекция».

Именно с последним из оснований «страха перед исчезновением», выделенных Горовитцем, можно связать то эмпирически фиксируемое обстоятельство, что большинство конфликтов на этнической почве были развязаны представителями именно периферийных, «отсталых» этнических групп. Исследователями «неоднократно отмечалось, что зачинщиками насилия чаще всего выступают более отсталые группы, а его объектом — более развитые. (В этом случае — Лет.) крайние проявления враждебности как бы оправданы тем, что объект агрессии создает серьезную угрозу для группы».

Наконец, свою точку зрения на причины возникновения межэтнических конфликтов американский ученый резюмировал следующим образом: «Сказанное помогает объяснить поведение масс в конфликтных ситуациях. В большинстве случаев инициаторы насилия озабочены невыгодным межгрупповым сравнением и охвачены синдромом тревожности. Сомнения в собственном достоинстве и стремление восстановить его как важнейшую часть групповой идентичности в большей степени, чем узкие групповые интересы, побуждают людей к насилию и непропорционально обостренной реакции на существующие угрозы. Дихотомия “развитый — отсталый” — не единственная причина конфликтогенных сравнений, но она явно наиболее значимая и распространенная. Без нее этнический конфликт играл бы далеко не такую важную роль в современном мире».

Таким образом, согласно концепции Дональда Горовитца, непосредственные причины развертывания межэтнических конфликтов лежат в сфере специфических социально-психологических феноменов: коллективных (зачастую «зеркальных») стереотипов, негативных самооценок и агрессивных реакций. Однако сами подобные субъективные феномены возникают в ходе социокультурного расхождения или «размежевания» этносов по уровню развития, происходящего в ходе модернизации и имеющего вполне объективный характер.

 

6.1.2 Механизмы этнической мобилизации (Т.Р. Гэрр)

Соглашаясь в целом с правомерностью подобного подхода, другой известный исследователь межэтнических конфликтов, в течение ряда лет возглавлявший специальный проект по изучению этнических «групп риска», Тед Роберт Гэрр считает необходимым дополнить его анализом активной роли этнических лидеров, мобилизующих ресурсы группы в ответ на появляющиеся политические возможности.

Определяя суть своей позиции, Гэрр пишет так: «Этнополитическая активность мотивируется глубинным недовольством народа его коллективным статусом в сочетании с конъюнктурно определяемыми политическими интересами, которые интерпретируются лидерами группы и политическими предпринимателями... Из нашего исследования политически активных этнических и общинных групп очевидно, что их мобилизация и цели основаны на взаимодействии обеих групп факторов. Жалобы относительно неравного обращения и осознание групповой идентичности создают необходимую базу для мобилизации и определяют характер требований, выдвигаемых лидерами группы. Если недовольство и идентичность выражены слабо, вероятность мобилизации группы в ответ на внешнюю угрозу или открывшиеся возможности (для любых политических предпринимателей) невелика. И напротив, совпадение общего недовольства, четко выраженной идентичности и осознания общих интересов, как, например, среди черных в современной Южной Африке или шиитов и курдов в Ираке, обеспечивает высококачественный горючий материал, который подпитывает стихийные действия при любом ослаблении внешнего контроля. Это сочетание порождает мощные политические движения и затяжные конфликты, если политическим лидерам, убедительно выражающим недовольство и устремления меньшинства, представляется возможность организации движения».

Однако Гэрр, в отличие от Горовитца, больше внимания уделяет не психологическим проявлениям «коллективной ущемленности», а объективным факторам, обусловливающим подобное самоощущение этноса. «Степень коллективной ущемленности группы по сравнению с другими является главным источником ее недовольства и причиной осознания общей заинтересованности в коллективном действии. Коллективная “ущемленность” означает неравенство по уровню благосостояния или политическому влиянию. Она включает политическое и экономическое неравенство, групповую дискриминацию, демографический и экологический стресс... Общий вывод состоит в том, что устойчивое недовольство группы зависит от степени ущемленности, а острота недовольства, в свою очередь, влияет на способность группы к политической мобилизации».

Фактором, тесно связанным со степенью объективной «ущемленности» группы, и также влияющим на политическую мобилизацию этноса, является степень групповой идентичности. Ведь именно преобладание этнической идентичности над более узкими формами лояльности — клановыми, классовыми и т.п. — и создает возможность для эффективного вовлечения этноса как целого в политическое действие.

Отмечая, что значимость этнической идентичности может сильно различаться не только для разных групп, но и для одной и той же группы в разные периоды времени, американский исследователь выделяет следующие обстоятельства, способствующие повышению статуса подобной идентичности в групповом сознании: 1) существенное неравноправие, ущербность положения данной этнической группы по сравнению с другими; 2) наличие глубинных (например, цивилизационных) различий между культурами данной группы и групп, с которыми она непосредственно взаимодействует; 3) затяжной и острый, в особенности насильственный, характер конфликта, в который вовлечена данная этническая группа.

Гэрр пишет: «Общее предположение заключается в том, что недовольство группы и ее потенциал к мобилизации в значительной степени зависят от того, насколько сильно выражена идентичность группы. Сила идентичности, в свою очередь, зависит от ущемленности группы, культурных различий и интенсивности прошлых и текущих конфликтов с другими группами и с государством. Таким образом, обратная связь между идентичностью и групповым протестом (или восстанием) представляет собой один из существенных механизмов, определяющих затяжной характер межобщинных конфликтов».

Помимо «ущемленности» и степени идентичности на возможности этнической мобилизации серьезное воздействие оказывает и степень групповой сплоченности. Она является мерой развития или «плотности» сети коммуникаций и взаимодействий, охватывающей всех членов группы. Поэтому, чем больше индивидов, принадлежащих к группе, вовлечено в регулярное и интенсивное социальное, культурное, экономическое и политическое взаимодействие, тем выше общая степень сплоченности этнической группы.

При этом Гэрр отмечает: «Степень сплоченности производна от прошлой и нынешней социальной, политической и экономической организации группы. Она выше в группах, сосредоточенных в одном регионе (например, курдов), чем среди дисперсных (например, китайцев в Малайзии). Относительно сплочены группы, сохранившие традиционную структуру власти, либо имеющие полуавтономные региональные правительства. Прочную сеть для создания основы политической мобилизации могут обеспечить религиозные движения, такие, как “черные церкви” в США в период движения за гражданские права (чернокожих. — Лет.) в 1950-е гг. Ту же роль способны сыграть экономические ассоциации: например, профсоюзы были главной движущей силой политического движения плантационных рабочих — индийских тамилов в Шри-Ланке. Но чаще всего инструментами общинного политического действия являются современные политические движения и партии, хотя они редко объединяют большинство членов группы. В целом можно предполагать, что потенциал политической мобилизации народа варьирует в зависимости от масштабов и интенсивности сохранившихся организационных сетей».

Кроме того, при анализе механизма этнической мобилизации нельзя сбрасывать со счета и такой фактор, как вмешательство со стороны внешних сил. Оказывая моральную, политическую и материальную поддержку этнической группе, сочувствующие или заинтересованные в развертывании соответствующего конфликта иностранцы могут существенно повлиять на степень сплоченности группы и, таким образом, способствовать ее политической мобилизации. «Организации по защите прав коренного населения, такие, как Движение американских индейцев (в 1970-е гг.) и Всемирный Совет коренных народов (в 1980-е гг.), содействовали возникновению многочисленных движений коренных народов. Организация освобождения Палестины непосредственно организовывала и поддерживала оппозиционную деятельность палестинцев в Иордании, Ливане и на оккупированных территориях Израиля. Курдские мятежники в Ираке в разное время получали дипломатическую и материальную поддержку со стороны шаха Ирана, иранского революционного режима, Израиля и США (1972— 1975 гг. и с 1991 г.). Различные формы внешней помощи способствуют повышению сплоченности группы и прямо содействуют ее мобилизации».

Итак, согласно концепции Т.Р. Гэрра, на уровень политической мобилизации этноса, т.е. готовности его представителей к коллективному и организованному политическому действию (возможно, даже вооруженной борьбе), решающее влияние оказывают четыре взаимосвязанных фактора: 1) объективная «ущемленность» позиций данной группы по сравнению с другими; 2) выраженная этническая идентичность или высокая психологическая значимость для членов группы своей этнической принадлежности; 3) достаточный уровень сплоченности или групповой интеграции; 4) наличие заинтересованных внешних сил, способных оказать группе определенную поддержку.

При возникновении благоприятствующей социально-политической конъюнктуры подобный мобилизационный потенциал может быть использован теми или иными политическими структурами и лидерами для достижения этнонационалистических целей.

При этом выявить некий универсальный механизм развертывания межэтнических конфликтов, с точки зрения американского автора, не представляется возможным. В каждом случае речь скорее должна идти об уникальной комбинации мобилизующих факторов и ситуационных возможностей. «Процессы трансформации недовольства и мобилизационного потенциала в открытый протест и мятеж, — подчеркивает Гэрр, — слишком сложны и контекстуальны, чтобы их можно было свести к общему знаменателю. Некоторые представляют собой ответную реакцию, как, например, бунты (чернокожих. —Авт.) в Лос-Анджелесе в 1965 и 1992 гг., которые в обоих случаях были прямо или косвенно вызваны применением силы полицией против индивидов, сопротивлявшихся аресту. Но большинство этнополитических конфликтов, включая все затяжные кампании протеста и восстания, являются следствием стратегических оценок и тактических решений лидеров и активистов общинных групп».

Таким образом, межэтнический конфликт в интерпретации Теда Роберта Гэрра предстает как процесс сложного взаимодействия множества «внутренних» и «внешних» факторов (хотя и поддающихся некоторой типизации), носящих как объективный, так и субъективный характер. При этом в разных ситуациях определяющая роль в возникновении и развитии конфликта может принадлежать различным факторам.

 

6.1.3 Концепция этнополитики К. Оффе

Рассмотрим одну из самых известных концепций, претендующих на интегральное освещение этнополитических конфликтов на посткоммунистическом пространстве. Ее автор — немецкий ученый, профессор социологии Гумбольдтского университета (Берлин) Клаус Оффе. По словам Л. Ионина, концепция этого исследователя наиболее полно выражает взгляд на этнополитику, характерный для западной литературы.

На русском языке работа Оффе «Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе» была опубликована в 1996 г. и сразу же стала предметом активного научного обсуждения.

Говоря о причинах, побудивших его обратиться к исследованию проблем этнополитики, Оффе писал о той обеспокоенности, которую у общественности стран Запада и особенно у либеральной интеллигенции вызывает резкий подъем значимости националистической и этнической политики, а также вспышка этнических конфликтов в посткоммунистической Восточной Европе и бывшем СССР.

Однако эта общая или «морализаторская» обеспокоенность в большинстве случаев не сопровождается серьезным анализом причин и механизмов эскалации национальных чувств и вытекающей из нее межэтнической напряженности.

В связи с этим невозможно ответить на вопрос «Почему возникает этнополитика?» и разработать эффективные средства предотвращения ее деструктивных проявлений. Соглашаясь с тем, что этнополитика является опасной социальной «болезнью», немецкий ученый попытался дать ей развернутое определение, рассмотреть ее с системных позиций и предложить против нее ряд «лекарственных» средств.

Понятие и формы этнополитики

Этнополитика определяется Клаусом Оффе следующим образом: «Под “этнизацией” политий и политики я подразумеваю набор взаимосвязанных стратегий индивидуальных и коллективных (общественных, равно как и политических) акторов, заключенных в каркас соответствующих когнитивных и ценностных установок. Согласно этим установкам этническая идентичность является изначальной и надличностной структурой, образуемой совокупностью высоко оцениваемых качеств, сформировавшихся в ходе длительной совместной истории. Эти качества приобретаются с рождением, а также в процессе первичной социализации и недоступны, даже непостижимы для тех, кто с ними не родился».

Из установки такого рода вытекает ряд политических действий и стратегий:

территориальные границы делимитируются таким образом, чтобы добиться максимальной этнической однородности;

проводится политика дифференциации прав и привилегий в соответствии с этнической принадлежностью граждан;

создаются объединения, равно как и политические партии, целью которых является улучшение благосостояния этнического сообщества за счет тех внешних или внутренних групп, сочтенных не принадлежащими к данному сообществу; при этом предлагаются и отстаиваются (или вызывают противодействие) соответствующие политические мероприятия;

этнические (и часто сопутствующие им религиозные, культурные и языковые) проблемы ставятся выше проблем взаимоотношений классов и классовой политики вообще.

Основой всех подобных действий является «редукционистское» предположение, что различия, обусловленные этнической самоидентификацией, прочнее, последовательнее и в чем-то даже благороднее, нежели любые другие различия между людьми. В квазирелигиозной манере этническая идентичность рассматривается как предельное выражение значимости человека, источник его прав и обязанностей. Во всех такого рода стратегиях этничность выступает в качестве фактора, определяющего линию основного общественного раскола, и используется для создания символического образа, применяемого в целях политической мобилизации и коллективного действия.

«Рациональность» этнополитики

К. Оффе обращает внимание на неадекватность иррационалистической интерпретации проблемы этнической конфликтности (как «взрыва архаического бессознательного» и т.п.). В конкретных социально-экономических и политических условиях посткоммунистических государств, показывает Оффе, этнополитика может часто восприниматься как вполне рациональная и эффективная стратегия достижения групповых целей.

Рациональность означает выбор направления деятельности в соответствии с планируемыми (предполагаемыми и желаемыми) следствиями такого действия. При этом не имеет значения, какими были бы те основания, на которых данный выбор делается, — недальновидными, частными и нереалистичными.

Отталкиваясь от такого «узкого» определения рациональности, немецкий исследователь полагает, что в подавляющем большинстве случаев этническая политика выбирается по экономическим, политическим, «конститутивным» или военным рациональным соображениям.

Экономическая рациональность превалирует, когда акторы ожидают, что упор на этнические различия и отождествления поможет им обрести или сохранить экономические ресурсы.

Политическая рациональность проявляется в тех случаях, когда элиты удерживают (или контрэлиты завоевывают) властные позиции, проводя политическую мобилизацию по этническим разделительным линиям, или оправдывают свое правление на языке национальных устремлений.

«Конститутивная» рациональность заложена в основу этнополитики, когда от нее ожидают, что через установление границ — неоспоримый критерий включения и исключения тех или иных этнических групп — она позволит укрепить фундамент, на котором строится единое в политическом отношении сообщество.

Военная рациональность может потребовать обращения к этнополитике в случае, когда в будущем ожидается вооруженный конфликт, или в целях укрепления военной мощи государства в уже разгоревшемся конфликте.

Разумеется, говоря о рациональных или неаутентичных корнях этнополитики, К. Оффе не отрицает того, что этнические и национальные общности представляют для своих членов определенную самостоятельную ценность. Однако он подчеркивает: происходящие в посткоммунистическом мире этнические конфликты недвусмысленно демонстрируют, что при всем эмоционально-психологическом удовлетворении, которое, возможно, этнополитика доставляет практикующим ее этническим группам; ее главным источником являются рациональные и прагматические — т.е. неаутентичные по определению — расчеты и проекты соответствующих элит.

При этом этнополитика неизбежно несет с собой целый ряд весьма серьезных опасностей.

Причины возникновения этнополитики

Главная опасность этнополитики заключается в том, что во много раз усиливается угроза гражданской или межнациональной войны. Возникающую в связи с этим проблему К. Оффе формулирует так: «Происходящая на наших глазах этнизация политики представляется столь же неизбежной реакцией рациональных стратегических акторов посткоммунистических обществ, сколь опасна она в долговременной перспективе и с точки зрения ее совокупных последствий. Но если она способна повлечь за собой поистине катастрофические эффекты, почему акторы все же считают разумным проводить политику этнизации?».

Для объяснения этого Клаус Оффе предлагает систему из взаимосвязанных и частично перекрывающихся факторов:

1) преодоление старого режима;

2) экономическая потребность в границах;

3) слабость государства;

4) внутренние меньшинства как внешние меньшинства соседних государств;

5) «ожидания питаются воспоминаниями»;

6) этничность как коллективное средство;

7) этничность как средство, используемое статусными группами;

8) отсутствие системы межличностных связей и организаций;

9) отсутствие равновесия;

10) национализм как источник сплоченности.

Преодоление старого режима подразумевает, что представители политической элиты посткоммунистических обществ испытывают острую потребность отмежеваться от старого режима, особенно если их подозревают в том, что они ранее были его сторонниками. Участие в этнических и националистических политических инициативах помогает человеку дистанцироваться от прежнего режима, поскольку этничность дает человеку «чистую» идентичность, на которую не влияют ни его положение при старом режиме, ни его прежняя партийная принадлежность. Чем сильнее и обоснованнее подозрения в соучастии, тем сильнее давление и соблазн прибегнуть к подобному выходу. Это во-первых.

Во-вторых, коммунизм создавал и навязывал искусственные наднациональные узы. Абсолютно естественно, что крах коммунизма повлек за собой артикуляцию стремлений восстановить и снова обрести национальное прошлое, вновь найти национальную идентичность.

При этом выбор больших групп населения в пользу именно национализма, а не либерализма, объясняется тем, что предложения сторонников либеральной модернизации зачастую представляются избирателям неясными и двусмысленными и не могут реально мотивировать общество, где принятие либеральных ценностей (помимо прочего) в обозримой перспективе не влечет за собой экономического процветания и обретения безопасности. Более того, по мере «вхождения в Европу» экономические издержки этого процесса становятся все более ощутимыми.

«Похоже, что мы сталкиваемся здесь с игрой (обращенной к прошлому культурной) “гордости” против (ориентирующейся на будущее экономической) “надежды”. Учитывая, что в рассматриваемых обществах отсутствуют общие принципы организации политического пространства, которые могли бы служить связующим звеном между противостоящими силами, и нет никаких весомых оснований для экономической надежды, страстная потребность в гордости неизбежно возьмет верх... “Золотое прошлое” дает уверенность (даже если такая уверенность не более чем тщательно сфабрикованный миф), тогда как будущее — нет».

Экономическая потребность в границах объяснялась тем, что связанный с переходом к рынку трансформационный кризис сделал жизненно важным правилом «сохранять и защищать то, чем обладаем». Поскольку надежд на быстрое улучшение экономической ситуации не было и в ближайшем будущем выгоды от деятельности, основанной на сотрудничестве и разделении труда, не ожидались, то получение общей для всех экономической «награды» связывалось с защитой уже имеющегося, а не с производством.

«Сохранение и защита имеющегося позволяет предотвратить две напасти: с одной стороны, утечку вовне ценных и особо редких ресурсов (таких, как денежные ресурсы, товары, инвестиции, рабочие места), которыми “мы” не хотим делиться, а с другой — приток вовнутрь проблем (таких, как инфляция, обременение военно-промышленным комплексом, административный хаос, добавочное население за счет иммигрантов, беженцев, чужестранных элементов, способных поставить под угрозу языковое и культурное единство нации)».

Кроме того, принятие негативных установок относительно других этнических групп и объявление их виновными в нынешних экономических неурядицах могут принести нечто вроде психологического утешения и облегчения, которые помогают людям переносить нужду и экономическую неопределенность.

Слабость государства тесно связана с предыдущим тезисом. Описанная выше потребность в четких границах могла бы быть реализована, если бы имелось сильное государство, способное установить жесткие внутренние и внешние правила распределения.

Но поскольку народы стран Восточной Европы и бывшего СССР повсеместно и вполне обоснованно ощущают, что их государства не в состоянии навязать такого рода правила, вполне рационально выглядит обращение к «исконной» модели отделения «своих» от «чужих».

Крушение реальной государственной монополии на применение насилия повсеместно лишает меньшинства возможности рассчитывать на заступничество государства, оставляя их беззащитными перед лицом различных форм насилия и дискриминации и побуждая к эскалации собственной этнической идентичности.

Другими словами, слабое государство дискредитирует себя в качестве объекта идентификации. И тем «целым», частью которого люди начинают ощущать себя, все чаще становится уже не государство, а нация или этническая группа.

Таким образом, этничность находится в обратной зависимости от конституированности государства.

Внутренние меньшинства как внешние меньшинства соседних государств. Внутренние меньшинства многих восточноевропейских государств одновременно являются (и рассматриваются в качестве таковых) внешними меньшинствами для соседних государств, которые, в свою очередь, предстают в роли государств-покровителей данных меньшинств.

Поскольку режим Варшавского договора, обеспечивавший поддержание мира в регионе, был аннулирован, у каждого государства, на территории которого проживало какое-либо этническое меньшинство, в 1990-х гг. были основания опасаться, что смежное государство-покровитель данного меньшинства придет на его «защиту», а это могло обернуться аннексией населяемой им территории. Опасения, что такое может произойти, нередко служили оправданием этнической эксклюзии и превентивных репрессий против «пятых колонн» потенциально враждебных соседних государств.

В целях защиты от дискриминации и враждебных действий меньшинства действительно могут искать помощи у государств-покровителей, что, конечно, тут же интерпретируется большинством как неоспоримое доказательство обоснованности их изначальных подозрений.

Наконец, когда межэтническое противостояние приводит к разделу государства или сецессии, возможна цепная реакция, начало следующего раунда отделений или по меньшей мере выдвижений требований автономии.

«Ожидания питаются воспоминаниями». Этот тезис подразумевает следующее: посткоммунистические страны заново открывают и переписывают свои национальные истории, в том числе и истории гражданских и межгосударственных войн, которые вплоть до последнего времени по большей части скрывались и искажались.

Однако подобное «повторное обретение истории» служит не только прославлению той нации, которую предстоит воссоздать, но и способствует возрождению былых межэтнических напряженностей.

«По обеим сторонам разделяющей этносы линии (а) в очередной раз вспоминают о том, что “они” (к примеру, хорваты) “нам” (сербам) сделали, в результате (б) заново всплывают в памяти проявления взаимной враждебности и жестокости, и (в) каждая из сторон знает, что другая сторона помнит об инцидентах, происходивших в прошлом».

В этих «когнитивных» условиях, когда у каждой из сторон появляется своя собственная «история», из которой извлекаются соответствующие «уроки», этнические группы, подвергавшиеся в прошлом притеснению, могут почувствовать себя вправе взять реванш или по крайней мере добиться гарантий того, что подобное притеснение больше не повторится; а бывшие притеснители, в свою очередь, могут прибегнуть (и на деле часто прибегают) к превентивным репрессиям, дабы избежать мести со стороны своих бывших жертв. ?

Этничность как коллективное средство означает, что этно- и региональная политика может использоваться отдельными экономически слаборазвитыми меньшинствами в качестве мощного инструмента для получения концессий и субсидий со стороны центра.

Средством ведения такого «торга» являются угрозы отказа от сотрудничества, конечной сецессии и/или территориального объединения со смежным государством-покровителем. Особенно эффективными они оказываются тогда, когда реализация хотя бы одной из данных угроз влечет за собой утрату для центра какого-то жизненно важного сырья или контроля над военными источниками силы, как это было в государствах, возникших на территории бывшего СССР.

«Это — торг на основе шантажа, при котором одна из сторон предлагает в качестве меновой стоимости свою возможность создать препятствия другой стороне или “ценность в виде неприятности”: “Я могу заставить “тебя” сделать что-то нужное мне в обмен на согласие не предпринимать против тебя определенного рода враждебных действий”. Здесь мы сталкиваемся с “извращенным” типом обмена, когда действие выторговывается в обмен на бездействие, а угрозы маскируются под предостережения».

Аналогичным образом этничность может использоваться в качестве средства и богатыми меньшинствами, не желающими делиться тем, что они имеют, со своими менее удачливыми соседями по государству.

Наконец, в качестве стратегического средства могут быть использованы и внешние меньшинства, располагающие собственностью и другими материальными ресурсами для «национальной экономической реконструкции».

Этничность как средство, используемое статусными группами, представляет собой еще один пример «неаутентичного» использования этничности. От нее выигрывает прежде всего сам политический класс.

«Этнизация может служить средством реализации стремления политиков быть “большой рыбой в маленьком пруду”. Этот факт иногда осознается и самими избирателями. Как было показано в одном из исследований, 61 % чехов и почти 65 % словаков “сомневались в искренности мотивов своих политических лидеров и подозревали, что те используют проблему национализма в личных целях”».

Агрессивная защита прав этнического меньшинства может одновременно выполнять роль средства продвижения интересов профессиональной, интеллектуальной и культурной элит этого меньшинства («этнических предпринимателей»). Если меньшинству предоставлено право иметь собственные судебные и административные органы, региональный парламент, средства массовой информации, школы, университеты и театры, действующие на языке данной этнической группы, носители этого языка обретают эксклюзивный независимый рынок труда, где для них открыты должности журналистов, судей, учителей и т.д.

В то же время положение, которое занимают главные претенденты на заполнение подобного рода сегментов рынка труда, позволяет им защищать и стимулировать этнополитику, добиваясь тем самым реализации своих собственных интересов. В бывшем СССР, как и в других восточноевропейских странах, местная интеллигенция, этнические номенклатуры и средние классы были теми группами, которые проявляли наибольшую склонность использовать национализм в качестве средства конкуренции с другими этническими группами за экономические и политические привилегии.

Отсутствие системы межличностных связей и организаций. Посткоммунистические общества — общества глубоко атомизированные. За десятилетия своего существования коммунистические режимы разрушили все институты независимой социальной инициативы и заменили их подвластными государству органами авторитарной мобилизации, которые с падением этих режимов начали распадаться.

«В итоге в сознании людей не осталось когнитивных, идеологических или организационных моделей, которые бы помогали им определять свое место в социальном космосе и направляли бы их при решении вопросов о том, кому доверять и с кем сотрудничать».

Подобная ситуация растущей социальной дезинтеграции востребует национализм как главное средство индивидуальной психологической защиты, создающее «естественные» узы, которые объединяют членов распадающегося общества в значимые группы. В противном случае общество оказалось бы в состоянии полной атомизации.

«Полнейшее отсутствие воображаемых, равно как и институциализированных коллективных объединений, таких, как классы, статусные группы, профессиональные и секториальные ассоциации, религиозные группы и т.п., придает этническому принципу деления общества особо важную роль. При столь полном отсутствии системы межличностных связей и организаций этничность и национальная принадлежность представляются людям теми единственными типами общности, которые способны дать направление коллективному действию, тогда как новосозданные политические партии, профсоюзы, деловые, профессиональные и иные объединения часто наталкиваются на презрительное, циничное и безразличное отношение как отдельных избирателей, так и целых их групп».

Тезис отсутствие равновесия фиксирует следующее обстоятельство: как это ни парадоксально, рациональное соображение о том, что справедливое и устойчивое разрешение этнического конфликта невозможно в принципе, не только не сдерживает, но, напротив, стимулирует политику этнизации и шовинизма.

«Этнические группы, населяющие Восточную Европу, полностью отдают себе отчет в том, что наступил решающий момент, когда начинается новая игра, в ходе которой произойдет распределение “изначального вклада” в виде территориальных и правовых ресурсов, что определит будущие относительные позиции задействованных акторов. Оба эти фактора — отсутствие устойчивого равновесия и острота стоящих на повестке дня проблем — способны воспламенить этнические и шовинистические чувства и спровоцировать группы на нанесение односторонних превентивных ударов».

Другими словами, сложность достижения компромисса в этнических конфликтах отнюдь не обязательно объясняется тем психологическим фактом, что индивиды и группы придают огромное значение вопросам идентичности и потому не склонны идти здесь ни на какие компромиссы.

Если минимум того, что требует одна сторона, превосходит тот максимум уступок, на которые готова пойти другая, компромисс невозможен по определению. Положение еще сложнее, если одна из сторон полагает, что уступки, на которые она пойдет по отношению к другой, будут использованы той в качестве более удобной отправной точки для выдвижения новых требований и получения новых уступок в будущем.

Убежденность (и зачастую небезосновательная) в справедливости такого рода подозрений придает некое подобие легитимности категорическому отказу от каких-либо компромиссов.

Национализм как источник сплоченности. Национализм и этнополитика могут быть запущены в действие вследствие рационального предположения элит о том, что они способны сыграть роль морального и политического средства преодоления наиболее тяжелых и крайне неравномерно распределяемых сложностей, связанных с процессом рыночной трансформации экономики.

«Ощущение исконных, почти семейных уз, дух жертвенности и сплоченности, которые могут быть индуцированы путем апелляции к общей судьбе нации или этнической группы, в состоянии стимулировать столь необходимые в переходном процессе способность терпеть лишения (в частности, идти на ограничение заработной платы), взаимопомощь и терпеливость».

Поскольку социалистический вариант «государства всеобщего благосостояния» был разрушен, а какой-либо замены ему в большинстве стран Восточной Европы и бывшего СССР пока не создано, апелляция к этнической солидарности может оказаться действенным средством, позволяющим склонить относительно благополучную часть общества поделиться своими ресурсами с теми, кто оказался в нужде.

При этом следует отметить, что «и в западных странах наблюдается поразительная корреляция между степенью поддержки политики социальных расходов и их уровнем, с одной стороны, и степенью этнической гомогенности соответствующих обществ, с другой (как, в частности, показывает сравнение Швеции и Соединенных Штатов)».

Иначе говоря, тезис о «национализме как источнике сплоченности», помогающей преодолеть резкую социально-экономическую дифференциацию (возникающую в результате ускоренных рыночных реформ), также имеет под собой определенные прагматические основания.

С точки зрения Клауса Оффе, приведенные десять взаимосвязанных тезисов складываются на практике в ту или иную ситуативную комбинацию и образуют «рациональный» или «неаутентичный» фундамент этнополитики.

Средства предотвращения этнополитики

Как же следует оценивать негативные последствия, которые практически неизбежно возникают в ходе осуществления этнополитики? Разумеется, с точки зрения этнических элит, практикующих ту или иную форму этнополитики, эти издержки оправданны. Однако с гуманистической позиции они по большей части деструктивны, нежелательны и крайне опасны.

Поэтому, помимо системного рассмотрения причин возникновения этнополитики немецкий социолог предложил ряд «лекарств, способных излечить данную болезнь и предотвратить ее дальнейшее распространение».

Клаус Оффе выделяет два основных класса подобных «лекарственных» средств или подходов к предотвращению этнополитики: институциональные и эволюционные.

Институциональный, или «классический», подход к преодолению этнополитики состоит в том, чтобы с помощью правовых и конституционных методов, сознательно используемых стратегическими акторами, добиться восстановления в посткоммунистических обществах достаточного уровня интеграции, согласия и умиротворения (которые в период, предшествовавший радикальным реформам, в значительной степени обеспечивались репрессиями и военной силой).

Поскольку рациональные акторы как на элитарном, так и на массовом уровне посткоммунистической политики сходятся в ориентации на стратегию этнизации, проблема выбора институциональных средств лечения «болезни» этнополитики должна решаться в два этапа: во-первых, следует найти процедуру, использование которой побудит задействованные силы принять нормы и принципы, открывающие путь к разрешению этнического конфликта; во-вторых, должны быть определены соответствующие нормы, принципы и правила.

Задача определения процедуры, способствующей созданию нового режима гражданского и межнационального мира, может быть сформулирована следующим образом: «Кто вправе определять состав тех, кто имеет право участвовать в принятии коллективных решений? Если “единство” народа, в т. ч. и права меньшинств, — конституционное сооружение, кто тогда его архитектор?»

К. Оффе выделяет пять возможных вариантов ответа на этот вопрос, до определенной степени комбинирующихся на практике. Процесс установления имеющих силу правил может быть осуществлен путем:

1) убеждения общественности;

2) «торга» при закрытых дверях;

3) использования президентских прерогатив;

4) вмешательства наднациональных акторов;

5) односторонних действий этнических групп, требующих права на отделение.

Результатом использования обозначенных процедур или их «продуктом» могут быть следующие («классические») решения:

введение неотчуждаемых правовых гарантий (права человека и/или сообщества);

наделение сторон правом соучастия в принятии решений;

установление границ, выделяющих функциональную или территориальную автономии (крайним вариантом такого типа решения является сецессия).

Если говорить об урегулировании межэтнического конфликта путем апелляции к правам человека, будь то права индивидов (к примеру, право на свободное передвижение) или же права сообществ (право на использование своего языка, право на самоуправление), то такой подход с практической точки зрения представляется нереалистичным.

Прямое соучастие сторон в принятии решений также почти невозможно, поскольку оно может начаться лишь после того, как установлен состав тех, кто наделен правом голоса или должен быть представлен, а подобный вопрос не может быть решен по воле «народа» (поскольку вопрос, о том, кто входит в состав этого «народа», каждая сторона понимает по-своему).

Наконец, в Восточной Европе не может быть использован и метод установления границ, выделяющих районы с этнически однородным населением, поскольку здесь доминирует рассеянная модель этнического расселения.

Таким образом, вероятность того, что три указанных («классических») варианта разрешения межэтнических конфликтов позволят добиться устойчивых результатов, крайне невелика.

Подобное положение вещей, особенно учитывая величину ставок, стимулирует использование стратегии свершившихся фактов или силовых аргументов, как это имело место во время гражданской войны в Югославии. При этом, как пишет К. Оффе, складывается впечатление, что политическая теория, равно как и опыт использования международного права и дипломатии, мало что могут противопоставить этой логике рационального политического нигилизма. j

Но, как замечает немецкий социолог, в некоторых ситуациях средства разрешения межэтнических конфликтов возникают самопроизвольно, в ходе эволюционного процесса «спонтанного самоизлечения». Основными типами таких эволюционных или «неклассических» средств являются следующие:

обучение на собственном опыте;

классовая политика;

увеличение числа идентичностей.

Характеризуя первый тип средств — обучение на собственном опыте, — немецкий исследователь пишет: «Ужасы этнического конфликта и гражданской войны или страх перед возможностью такого поворота событий могут быть столь велики, что полностью подорвут доверие к националистическим элитам со стороны их избирателей. Массовое сопротивление разорению страны и страданиям способны породить общее для всех этнических групп стремление к миру и безопасности. Толчком к переходу к такому благоприятному сценарию станет широко распространившееся в обществе осознание того, что нынешний конфликт, война и репрессии создадут историческое оправдание для эскалации конфликта и превращения его в перманентный».

Другой эволюционный путь, способный вывести из тупика этнополитики, может заключаться в постепенном изменении политической повестки дня или формировании классовой политики. Основные составляющие этого пути — приватизация собственности, либерализация цен, маркетизирование рабочей силы и в конечном счете экономический рост. «Выгоды, которые получат при движении в данном направлении немногие, и относительные потери и утрата уверенности в завтрашнем дне, которые падут на долю большинства, могут способствовать изменению структуры конфликта, поскольку при таком повороте событий объединение, строящееся по профессиональным, отраслевым и классовым признакам, станет более насущно необходимым и актуальным, чем объединение, основанное на этнических различиях».

Третий тип средств преодоления этнополитики — увеличение числа идентичностей — еще называют путем культурной модернизации. «Этот путь заключается в изменении такого положения дел, когда принадлежность человека к определенной этнической группе составляет сущность его идентичности, чтобы перейти к ситуации многообразия идентичностей — в ней и сам человек, и другие люди, с которыми он связан, в зависимости от конкретных условий считают особо значимыми либо его свойства и качества как человеческого существа, либо его идентичность как члена национальной, профессиональной, этнической или религиозной общности».

Возможно, необходимо и большее, чем простой «горизонтальный» плюрализм идентичностей, а именно — иерархическое, или «вертикальное», упорядочение вариантов личностной самоидентификации. Иерархическое упорядочение позволит идентичностям «более высокого уровня» — более абстрактным и всеобщим — вобрать в себя и ограничить более частные идентичности.

Таким образом, Клаус Оффе подходит к выводу о причинах возникновения и возможных (к сожалению, далеко не универсальных) средствах предотвращения этнополитики. Он формулирует свой вывод следующим образом: «Нет универсального средства, способного разорвать логический замкнутый круг, когда для появления хороших институтов требуются хорошие граждане и наоборот. Лишь если удастся каким-то образом (пользуясь ситуативными возможностями, возникающими в ходе эволюции межэтнического конфликта. —Авт.) добиться того, чтобы “самость” человека как гражданина взяла верх над “самостью” члена местных или традиционалистских общностей (или экономических групп интересов), рецидивы впадения в политический редукционизм будут надежно предотвращены».

 

6.1.4 Межэтнический конфликт: общая схема

Итак, несмотря на отсутствие стандартизованной и общепризнанной теории межэтнического конфликта, накопленный учеными опыт эмпирических исследований позволяет выявить в их возникновении и эскалации определенные типичные черты.

Во-первых, в основе всякого межэтнического и межнационального конфликта лежит существенное различие или асимметрия в статусах этносов. При этом дело, разумеется, не сводится к разнице в их экономическом или социально-классовом положении. Статусная асимметрия носит комплексный характер и подразумевает не только существенные различия в имущественном положении этнических коллективов, но и разные политические и административные возможности, неравный доступ к образованию, здравоохранению, информации и т.д.

Во-вторых, объективное, так сказать, «бросающееся в глаза», различие в этнических статусах порождает у представителей «отсталых» этнических групп психологический дискомфорт и агрессивные установки в отношении «передовых» групп. Психологическим ответом со стороны «передовых» также становится рост подозрительности, страха и агрессивности. Как следствие, в групповом сознании и тех и других формируются взаимные негативные образы.

В-третьих, подобное межэтническое психологическое дистанцирование способствует нарастанию внутренней солидарности, сплоченности каждого этноса и на уровне массового сознания возрастает значение той или иной этнической идентичности. Другими словами, чем опаснее представляется этнический противник, тем теснее стремятся сблизиться между собой члены этноса, «находящегося в опасности». Так растет степень мобилизации этнической группы.

В-четвертых, в рамках каждого этноса находятся силы, стремящиеся перевести групповой мобилизационный потенциал в политическое русло. Этнические лидеры, разрабатывая соответствующие идеологии и программы, пытаются придать массовым националистическим настроениям систематизированную и отточенную форму. При этом они пытаются «вписать» этнический протест в рамки существующих политических возможностей — как внутренних, так и международных. В особенности для них важно заручиться поддержкой проживающих за рубежом родственных этнических групп и международных организаций.

Наконец, в-пятых, с особой силой протест этнических меньшинств разворачивается в условиях ослабления существующей государственной власти. В особенности это относится к режимам авторитарного или тоталитарного типа. В этом смысле демократизация подобных государств автоматически ведет к росту в них межэтнической напряженности. Снижение репрессивного давления, исходящего из «центра», позволяет этнонационалистическим силам расширить и интенсифицировать свою деятельность на «периферии» таких стран.

Если все обозначенные «переменные» конфликтной ситуации проявляются достаточно определенно, то есть все основания полагать, что межэтнический конфликт будет развиваться только по восходящей линии. То есть на каждом новом его витке: 1) лозунги и требования сторон будут все более радикальны; 2) средства и приемы, используемые сторонами в политической борьбе, будут все грубее и жестче и, следовательно, 3) вероятность того, что конфликтующие этносы смогут когда-либо примириться и «ужиться под одной государственной крышей», будет все меньше.

Напомним, что крайней формой межэтнического конфликта является вооруженная борьба этносов, не исключающая и геноцид в отношении мирного населения, а максимальным политическим требованием этнонационалистов является требование сецессии.

 

Отталкиваясь от рассмотренных выше теоретических представлений о межэтническом конфликте, обратимся к истории некоторых конфликтов такого рода, которые в конце XX в. радикальным образом изменили политическую карту мира и мировой геополитический расклад сил. Мы имеем в виду события конца 1980—1990-х гг. на территории бывших СССР и Югославии.

Разумеется, распад этих сильных и, как казалось еще в конце 1970-х гг., непоколебимо прочных полиэтнических государств не следует упрощенно истолковывать как результат мятежа «периферийных» народов против имперских «центров». Механизм дезинтеграции СССР и СФРЮ носил крайне сложный характер, включал множество компонентов разной социальной природы. Следует учитывать, что к началу-середине 1980-х гг. в странах «социалистического лагеря» уже накопилась критическая масса социальных противоречий. Это снижение темпов научно-технического прогресса и экономического развития в целом, нарастающие дисфункции в работе государственно-административного аппарата, рост коррупции, стагнация культуры и «информационный голод», кризис коммунистической идеологии и снижение доверия населения к официальной партийной пропаганде.

При этом межэтнические и межнациональные противоречия не играли решающей роли в этом «проблемном узле», что явилось результатом эффективной «профилактической работы» со стороны спецслужб.

Тем не менее распад и Советского Союза, и Югославии протекал в форме именно межэтнического конфликта, получившего макросоциальный размах. Другими словами, в начале 1990-х гг. обе страны оказались в ситуации тяжелейшего системного кризиса, поразившего все подсистемы общества — экономику, политику, культуру, — а массовый этнонационализм сыграл роль «политического тарана», разрушившего устаревшие партийные режимы и государственно-территориальные образования.

При этом «новый национализм» как на Балканах, так и на постсоветском пространстве, в свою очередь, породил массу трагических последствий. Известный российский историк, специалист по балканской проблематике Елена Гуськова отмечала: «Схожесть исторических и политических процессов в Югославии и Советском Союзе сделали этот феномен закономерностью для наших двух стран. Распад двух самых больших федераций в Европе — Советского Союза и Югославии — развивался стремительно, во многом непредсказуемо и трагично... Сотни тысяч погибших, миллионы беженцев, массовые преступления, ненависть и жестокость, искореженные судьбы, разрушенные церкви и джамии, музеи и библиотеки — основные вехи этой трагедии».

Разумеется, в рамках нашей работы мы не можем осветить все детали перипетий, связанных с распадом СССР и СФРЮ. Наша непосредственная задача состоит в том, чтобы на материале этих событий, отнюдь не утративших своей актуальности, продемонстрировать общую логику развертывания этнополитического конфликта, поскольку «бурный рост национализма — это не только югославянский или советский феномен, а часть глобальных социальных и политических изменений в мире».

 

6.2.1 Проявления массового национализма и межэтнические конфликты на территории бывшей СФРЮ

Социалистическая Югославия — Федеративная Народная Республика Югославия — была создана в 1945 г. после освобождения страны от фашистской оккупации и революции, возглавленной коммунистами. Первоначальная модель ее политического и социально-экономического развития мало отличалась от «сталинской модели», сложившейся в СССР. Однако именно Югославия в силу специфического конфликта между И. Сталиным и руководителем ФНРЮ И. Броз Тито (1948) первой из стран «социалистического лагеря» встала на путь критики командно-административной системы и поиска новых моделей строительства социализма. Перемены в Югославии произошли под лозунгом развития демократии. Как пишет Е.Ю. Гуськова, «ни одна другая страна за 40 лет не осуществляла столько реформ, изменений в экономической и политической системе, не принимала столько конституций и поправок к ним».

С момента образования Югославии национальный вопрос занимал значительное место в ее внутренней политике. Это было обусловлено тем, что на ее территории проживало множество народов, разделенных не только разными этническими культурами, но и различной конфессиональной или цивилизационной (по С. Хантингтону) принадлежностью: сербы, черногорцы и македонцы исповедуют православие; словенцы и хорваты — католицизм; славяне-мусульмане, косовские албанцы, турки — ислам. Помимо того на территории Югославии проживают и протестантские меньшинства — немцы, венгры, чехи и словаки.

И «хотя страна изначально возникла как централизованное государство, решение национальных проблем заставило ее перейти к федерации, а затем фактически к конфедерации. Государство было разделено на шесть республик, а Сербия имела в своем составе два автономных края. Границы между республиками определяла комиссия коммунистов достаточно произвольно, они не совпадали с этническими территориями. Если возникали споры, то аргумент был один — административные границы не играют в социалистическом государстве никакой роли. Как оказалось позже, границы имели большое значение при распаде федерации и определении территорий будущих государств».

Взаимоотношения между федеральным «центром» и национальными республиками на протяжении всего существования Югославии носили весьма сложный и противоречивый характер. Сторонникам большей национальной самостоятельности периодически удавалось инспирировать соответствующие массовые выступления. Однако благодаря жесткой позиции «центра» и лично И. Броз Тито ситуацию удавалось держать под контролем.

Тем не менее после «националистической» волны конца 1960-х — начала 1970-х гг., захватившей Косово, Словению и Хорватию, белградское руководство решилось на радикальную реформу Федерации, которая была закреплена в Конституции 1974 г. Согласно конституции республики, автономные края наделялись широкими полномочиями и, по сути, приобретали политическую и экономическую самостоятельность. Вот как об этом пишет Е. Гуськова: «Республики становились ответственными за экономическое и политическое развитие на своей территории. Допускалась широкая законодательная деятельность республиканских парламентов и сотрудничество с международными организациями... Начинался период культа нации (сменявший предшествующий культ класса. —Авт.)... Много внимания стало уделяться культуре и национальной самобытности народов и народностей страны. Экономические и политические функции государства сужались... Тем самым в Югославии, по словам югославских ученых, была сделана попытка создать новый тип федерализма. В условиях полицентрического этатизма или национал-этатизма он определялся как “классический традиционно-политический федерализм с самостоятельными центрами власти... национальной бюрократией”. Иными словами, речь шла о сильных элементах конфедерации в классическом варианте федеративного государственного устройства».

В русле подобной модели федеративных отношений, подразумевающей передачу все больших и больших полномочий «центра» на «периферию», и шло политическое развитие СФРЮ в 1970—1980-х гг. При этом в республиках периодически вспыхивали волнения на националистической почве. В особенности это касалось косовских албанцев и боснийских мусульман.

Так что к концу 1980-х гг. Социалистическая Федеративная Республика Югославия представляла собой уже фактически конфедеративное государственное образование с явно выраженными тенденциями к дальнейшей дезинтеграции.

На протяжении всего последнего периода существования СФРЮ разрыв в уровне экономического развития развитых отдельных районов страны только увеличивался. «По совокупности основных социально-экономических показателей накануне распада Югославии выделялось пять категорий регионов, отмечает российский ученый Э.Б. Валев: развитые республики — Словения и Хорватия; среднеразвитый край — Воеводина; малоразвитая республика Сербия (без краев); слаборазвитые республики — Босния и Герцеговина, Македония, Черногория; особо неразвитый край Косово. Словения по своим показателям значительно выделялась из других республик, в то время как в Македонии, Черногории, Косове усилилось отставание, во многом ухудшились показатели в Сербии и Воеводине. Это позволяло словенцам говорить, что они кормят всю Югославию, а Сербии — что Словения эксплуатирует природные богатства других регионов и использует их лишь как сырьевой придаток для своего промышленного развития, что через систему цен происходит переливание национального дохода в Словению и Хорватию. Между центром и республиками возникали постоянные споры по вопросам распределения средств Фонда федерации по кредитованию недостаточно развитых республик и края Косово, формирования и расходования средств бюджета Федерации и внебюджетных средств».

Другими словами, уже имевшая место напряженность в межнациональных отношениях постоянно подпитывалась негативным межэтническим сравнением по оси «отсталые» — «передовые». Неудивительно поэтому, что именно косовские албанцы и мусульмане-босняки, будучи наименее модернизированными югославскими этносами, в рассматриваемый период времени наиболее активно и агрессивно проявляли свои националистические чувства.

Е. Гуськова отмечает: «Особенно острыми были проявления национализма в Косове. Развернувшееся движение за предоставление краю статуса республики принимало уродливые формы — насильственное выселение неалбанского населения из края, бойкот выборов, бойкот государственной системы образования. Соответствующей была реакция властей — усиление милицейских формирований, введение военного положения, патрулирование на улицах, аресты руководителей... Однако все меры по политической и экономической стабилизации положения в крае оказались неэффективными. Автономный край Косово продолжал оставаться детонатором столкновений на национальной почве. Конфликт перерос республиканские границы и стал острейшей проблемой всей страны, которую в течение десяти лет не удавалось решить ни с помощью вооруженных сил, ни путем принятия соответствующих партийных резолюций и постановлений, ни ограничением автономии».

Однако решающую роль в крушении союзного государства сыграли словенский и хорватский национализм, т.е. национализмы самых экономически развитых, «передовых» наций Югославии. Лидеры соответствующих движений полагали, что их народам необходимо освободиться от груза в виде «отсталых» наций и видели выход из назревавшей в стране общей кризисной ситуации только на путях сецессии и создания собственных национальных государств.

О тогдашних устремлениях и лозунгах словенских националистов Е. Гуськова писала так: «В основе словенского национализма... лежало стремление добиваться проведения существенных изменений в экономических отношений в пользу более развитых районов страны. Причем этот лозунг объединял различные силы: от клерикалов до неоконсерваторов и части господствующей республиканской бюрократии... Словения была убеждена, и этот тезис широко распространялся в средствах массовой информации, что лишь словенцы действительно работают в Югославии и что только у них на деле существует система самоуправления, позволяющая производить самую высококачественную продукцию в Югославии... Словенский историк Я. Прунк откровенно пишет, что Словения стремилась высвободить свой народ и государство “из-под влияния менее развитых и культурно чуждых федеративных единиц”».

В то же время «в Хорватии во всех средствах массовой информации, в научных публикациях, в популярной литературе утверждалось, во-первых, что Хорватия находится в наименее выгодном положении из всех югославских республик и краев, что ущемляются ее интересы, что у нее отбираются валютные средства; во-вторых, что в Югославии в целом доминирует Сербия и одновременно осуществляется сербское проникновение в Хорватию, а для доказательства анализировались данные о количестве сербов на руководящих должностях в хорватских партийных, государственных и научных организациях и даже трудовых коллективах; в-третьих, что Хорватии грозит “биологическая гибель хорватского народа” и демографическая катастрофа...; в-пятых, что самобытность хорватского народа находится под угрозой, а в области лингвистики проникновение в язык “сербизмов” ставит под вопрос существование хорватского языка. И, наконец, в Хорватии отстаивали тезис об особом политическом преследовании хорватов, более частом политическом осуждении лиц хорватской национальности».

Таким образом, основные программные тезисы и словенских, и хорватских националистов, выдвинутые в условиях нарастания в югославском обществе кризисных процессов, достаточно хорошо укладывались в рамки теоретического подхода к межэтническим конфликтам, намеченного Дональдом Горовитцем и Тэдом Робертом Гэрром.

Во-первых, и те, и другие националисты осознавали и отстаивали четкое различие между своими — «передовыми» — и другими «отсталыми» нациями СФРЮ. Другими словами, они всячески подчеркивали явную асимметрию собственного модернизационного статуса и статусов прочих югославских народов. При этом доминирование сербов в государственно-административных и силовых структурах воспринималось ими как результат негативного стечения исторических обстоятельств и проявление явной несправедливости.

Во-вторых, ключевую роль в национальной мобилизации словенцев и хорватов играло конфессиональное или цивилизационное отличие их культур от культур других югославских народов, в первую очередь — сербов. Историческая принадлежность к католическому миру в большой мере определяла их стремление как можно скорее отмежеваться от православных сербов и присоединиться к «Большой Европе». При этом соответствующие настроения подпитывались страхами перед пресловутой «угрозой уничтожения», т.е. депопуляцией и ассимиляцией со стороны сербов.

В-третьих, с цивилизационной принадлежностью словенцев и хорватов тесным образом была связана и та внешняя поддержка, которую они получили в борьбе против Белграда. «Ватикан активно поддерживал свою паству в Хорватии и Словении и занял непримиримую позицию по отношению к православной Сербии. Сильная напряженность в отношениях между католической и православной церквями не соответствовала примиренческой миссии церкви, а выступления Папы римского Иоанна Павла II часто воспринимались в Хорватии как призыв к борьбе с православным населением в республике... Католическая церковь была очень активна в политических процессах, поддерживала материально избирательную кампанию в Хорватии, создание собственной хорватской армии». При этом поддержку словенским и хорватским нацистам оказывали и другие «цивилизационно близкие» государства Запада — например, Австрия и Венгрия, а позиция Германии вообще оказалась ключевой.

В-четвертых, очевидно, что межнациональный конфликт в СФРЮ развернулся на полную мощность именно в условиях резкого экономического кризиса и ослабления существовавшей государственной системы. Республиканские органы власти часто игнорировали союзные законы, если не были заинтересованы в их исполнении, а федеральная власть в Белграде, опутанная множеством договоров и соглашений, не имела достаточной силы, чтобы настоять на своем. «Решения принимались крайне медленно, оказалась сложной процедура согласования всех точек зрения. Исполнительная власть, окутанная бесконечными договорами и соглашениями, была абсолютно неэффективна». Таким образом, к концу 1980-х гг. система управления страной была фактически парализована.

Наконец, в-пятых, на националистическую идеологию сделали ставку не только рвавшиеся к власти «внесистемные» этнические лидеры, но и влиятельные сегменты находившейся у власти коммунистической элиты. Югославский социолог Д. Янич следующим образом характеризовал национализм в Югославии: «В сущности национализм навязывался взамен отсутствующих факторов интеграции общества. С его помощью пытались вылечить общество, тяжело больное кризисом самоопределения... Во всем этом действе главным “актером” была старая коммунистическая номенклатура. Она долгое время разрывалась между модернизацией и сохранением Югославии, т.е. сохранением статус кво, отдавая предпочтение статус кво, который олицетворял ее правление. Но поняв, что модернизация неизбежна, она уцепилась за последнее средство защиты своей власти — национализм. Слиянием “официального” и “неофициального” национализма замкнулся круг национализации политики и общественного мнения. С тех пор все интересы и все столкновения интересов провозглашаются делом “выживания нации”. Энергия национализма прагматически использовалась для захвата и сохранения власти».

Другими словами, накануне 1990-х гг. в СФРЮ в четкой форме наблюдались все основные, выделенные специалистами «переменные» конфликтной межэтнической ситуации и, таким образом, были созданы все условия для дальнейшей эскалации масштабного политического конфликта на соответствующей основе.

Несмотря на бесконечные, как казалось в 1990—1991 гг., переговоры представителей федерального центра и республик о возможном формате будущей конфедерации или «добровольного союза суверенных государств», никаких реальных сдвигов в этом направлении не произошло. «Позже руководство Словении и Хорватии вспоминало, что “никому в Югославии не было дела до конфедерации”, а Словения и Хорватия лишь формально предлагали заменить федерацию конфедерацией. Планы этих республик были однозначны — отделиться от Югославии любым путем. Федеративная концепция югославского общества потерпела полный крах».

При этом все стороны конфликта были уже внутренне готовы отстаивать свои позиции вооруженным путем. «На встрече с председателями скупщин общин Сербии (16 марта 1991 г. — Авт.) президент Сербии С. Милошевич сказал, что видит всего два пути выхода из кризиса — мирный и с использованием силы. “Уважайте то, — сказал он, обращаясь к тем, кто хотел бы отделиться, — что мы как самый многочисленный народ и самая большая республика предлагаем мирный путь...”. Но он не отрицал, что Сербия может и драться за осуществление права сербского народа жить в одном государстве, хотя предполагал, что не будет много желающих пойти по этому пути. Президент Сербии ошибся. Словения и Хорватия стремились отделиться любым путем, включая и военный. И Сербии использование армии для сохранения федерации представлялось естественным и оптимальным».

Однако при всей готовности к наихудшему сценарию развития событий лишь немногие политики и аналитики предполагали, что катастрофические события в Югославии будут нарастать тем темпом, каким это произошло во второй половине 1991 г. Конфликтолог Марина Лебедева отмечает: «Конфликтные отношения и действия нередко предшествуют кризису, который характеризуется резким, внезапным ухудшением этих отношений. Вообще внезапность, неожиданность, быстрота и лавинообразность развития событий, их непредсказуемость и плохая управляемость — отличительные признаки кризисной ситуации. Именно в наличии таких признаков заключается особая опасность кризиса... <...> Кризис означает не просто ухудшение отношений, пусть даже резкое. В большинстве словарей “кризис” определяется как “ключевая точка”, “поворотный момент”, “резкое изменение”, “крутой перелом”, “тяжелое переходное состояние”. Таким образом, участники конфликта, достигнув кризисной точки, переходят к качественно иным отношениям».

События, ознаменовавшие подобный кризис, начались 1 мая 1991 г. с вооруженных столкновений в Хорватии. С этого месяца деятельность союзных органов власти была фактически парализована, а уже 25 июня 1991 г. Словения и Хорватия объявили о своем отделении от Югославии и создании собственных суверенных государств. Вслед за этим последовали «десятидневная война» (27 июня — 4 июля) в Словении и с августа — масштабная война на территории Хорватии, где в зоне компактного расселения сербов вскоре была провозглашена Республика Сербская Краина. Затем боевые действия распространяются на территорию Боснии и Герцеговины, мусульманское руководство которой уже 29 февраля 1992 г. проводит референдум о независимости и обращается за признанием к мировому сообществу. В свою очередь, местные сербы также провозглашают собственное государство — Сербскую Республику Боснии и Герцеговины...

Таким образом, во второй половине 1991 — начале 1992 гг. на территории уже бывшей Югославии начинается полномасштабная война, первая в Европе после 1945 г. Далее последовали: введение на территорию Боснии и Герцеговины международного миротворческого контингента под флагом НАТО; наложение на Сербию по инициативе Совета Безопасности ООН полномасштабных санкций; раздел территории Боснии и Герцеговины; Косовский кризис 1996—1998 гг., следствиями которого были «гуманитарная интервенция» НАТО против Сербии и фактическое отделение Косово от Сербии.

Эта цепь событий обозначена лишь вкратце. Наша цель заключалась только в том, чтобы продемонстрировать на примере распада СФРЮ причины и общую логику развития межэтнического конфликта вплоть до его кульминации — объявления сецессии и начала между нациями вооруженной борьбы. Дальнейшее относится уже не к предмету этнополитологии, а скорее к истории международных отношений и, если угодно, геополитике.

 

6.2.2 Роль националистических движений в распаде СССР

Процесс дезинтеграции Советского Союза также крайне показателен с точки зрения развития межэтнических и межнациональных конфликтов и их перерастания сначала в гражданские, а затем — после сецессий — в межгосударственные войны. Кроме того, наше внимание к этим событиям обусловлено и тем обстоятельством, что многие из подобных конфликтов до сих пор окончательно не урегулированы, поэтому представляют определенную угрозу для безопасности и стабильности на постсоветском пространстве.

В геополитическом плане СССР в значительной степени выступал как наследник Российской империи. После двух революций 1917 г., стимулировавших распад империи, и последовавшей затем Гражданской войны уже к началу 1920-х гг. большевикам удалось вновь интегрировать с Россией практически все «отпавшие» национальные провинции (кроме Польши, Финляндии и стран Прибалтики). Так что образованный в 1922 г. Союз Советских Социалистических Республик, будучи по форме федеративным государством, по сути был восстановленной на новых идеологических основаниях империей, причем гораздо более сплоченной и централизованной.

Подчеркивая преемственность подобного статуса СССР, Пол Кеннеди характеризовал его территориально-политическую структуру следующим образом: «Российская империя и советское государство представляли собой самые многонациональные империи во всем мире. В конституционном смысле СССР представлял собой федерацию пятнадцати формально независимых республик, в каждой из которых проживала основная (так называемая титульная. — Авт.) национальная группа; однако в любой из этих республик насчитывалось много этнических подгрупп, зачастую наделенных на низших уровнях самоуправлением. По официальным данным, в Советском Союзе существовали пятьдесят три территориально-административные единицы, четко выделенные по этническому признаку».

Разумеется, в период расцвета тоталитарного режима в 1930—1950-е гг. подобное наделение этносов «суверенитетом» не имело какого-либо политического значения и носило чисто формальный характер, а любые попытки расширения своих властных полномочий со стороны местного руководства рассматривались как проявления «буржуазного национализма» и жестоко карались. Однако в ходе дальнейшего развития СССР по мере ослабления репрессивного контроля «центра» национальные республики получали все больше возможностей для реального управления собственными делами.

Можно даже сказать, что в 1970-х — начале 1980-х гг. Москва постепенно превращалась из жесткого директивного центра в место согласования интересов или «административный рынок» для национальных партийно-бюрократических элит.

Несмотря на массированную официальную пропаганду интернационализма в республиках СССР на уровне массового сознания, протекали процессы постепенного восстановления традиционных этнических ценностно-нормативных представлений и стереотипов. При этом в национальном сознании оживлялись и пласты исторических воспоминаний о негативном опыте взаимодействия с другими этническими группами, нациями и имперским центром.

Пол Кеннеди отмечал: «Очень многие из этих национальностей не ладили со своими соседями и метрополией. Сотни лет вражды между различными группами кочевников, горцев и обитателей равнин, сменяющие друг друга волны миграций и завоеваний оказались сильнее научного социализма. К расовым и языковым различиям зачастую примешивались и религиозные — например, в Нагорном Карабахе. В некоторых областях неприязнь была порождена перемещением народов (поволжские немцы, татары, донские казаки) и перекройкой границ (Молдавия) при Сталине. Десятилетиями эта межэтническая напряженность сдерживалась советским полицейским государством. Способствовала этому и официальная пропаганда, призывающая советские народы хранить единство перед лицом фашистского и капиталистического врага».

Другими словами, несмотря на усилия агитационно-пропагандистского аппарата и спецслужб, межнациональные отношения в СССР всегда оставались зоной «потенциальной опасности». При этом высшее партийногосударственное руководство, загипнотизированное собственным тезисом о формировании «советского народа», зачастую не осознавало остроты и серьезности соответствующих проблем.

Многолетний начальник Пятого управления КГБ СССР, в чью компетенцию непосредственно входила борьба с проявлениями национализма, Филипп Бобков в связи с этим писал: «К концу шестидесятых годов наиболее остро обозначились проблемы армяно-азербайджанских отношений, наряду с проблемами крымских татар, немцев Поволжья и турок-месхетинцев. Сложным оказалось и положение евреев, желающих уехать в Израиль. Руководство страны уходило от решения этих вопросов, что, естественно, вызывало настороженность и остальных этнических групп, а появление агрессивно настроенных экстремистов то в одном, то в другом национальном сообществе порождало новые и новые сложности. Власть предержащие упорно загоняли процесс вглубь, заботясь лишь о том, чтобы он не вышел на поверхность. Они всеми силами старались замолчать, заглушить национальные противоречия, нисколько не заботясь о будущем».

В этих условиях определенные политизированные круги в национальных республиках и поддерживавшие их зарубежные политические силы сознательно делали ставку на разжигание межнациональных конфликтов и в особенности на возбуждение антирусских настроений. Пол Кеннеди отмечал: «Столь же несложно представить себе трения между центром и периферией как естественный результат четырехсотлетней русской экспансии Московского государства. Хотя многие миллионы русских проживали повсюду: в прибалтийских странах, в южных республиках и на берегах Тихого океана, основное деление на две части сохранялось; периферия Советского Союза оставалась в этническом плане нерусской территорией, весьма далекой от русского центра».

Таким образом, открывалась естественная возможность встроить национальный «антиимперский протест» в республиках СССР в единую стратегию «холодной войны», т.е. борьбы Запада против стран социалистического лагеря. Именно это и происходило в 1960—1980-х гг.

Например, в русле не только антикоммунистической, но и антирусской пропаганды вели свою деятельность многие украинские эмигрантские организации, поддерживавшие контакты с единомышленниками в Украине. При этом на стороне националистов зачастую невольно оказывались и некоторые представители гуманитарной интеллигенции, выступавшие за возрождение национальной культуры и языка.

Вот как описывает этот процесс Ф. Бобков: «В конце шестидесятых годов появилась книга Ивана Дзюбы “Интернационализм или русификация”, ставшая по существу программой для возникновения движений, которые привели к образованию “Руха”. Кто тогда думал, что благие намерения поэтов Ивана Драча и Лины Костенко, призывавших к воспитанию населения на украинской культуре, против подавления национальных традиций, приведут к трагедии, которую переживает Украина? Процесс этот, естественно, не остался незамеченным теми, кто давно вынашивал идею выхода Украины из СССР. Активизировались организации украинских националистов (ОУН) в США, Канаде, Западной Германии да и в других зарубежных государствах. Они устанавливали связи на Украине, засылали эмиссаров, искали опору среди тех, кто готов был сотрудничать».

Подобным же образом развивались националистические движения и в странах Прибалтики, Грузии и Армении. В них также наиболее активные представители националистически настроенной интеллигенции вступали в контакты с соответствующими эмигрантскими кругами, получали от них политическую и историческую литературу «подрывного» характера, а также рекомендации по налаживанию пропаганды и других форм работы среди местного населения и т.п.

Что касается республик Центральной Азии, то там рост националистических настроений вошел в специфический резонанс с религиозным возрождением. Русские рассматривались не только как колонизаторы, но и как носители атеистической или «богоборческой» идеологии.

Следует отметить, что еще в 1960—1970-х гг., т.е. задолго до кровавых эксцессов конца 1980-х — начала 1990-х гг., в «южных» республиках СССР оформилось исламистское подполье. Его активисты поддерживали контакты с религиозными и политическими организациями Саудовской Аравии, Турции и других мусульманских государств. С их помощью, например, уже к середине 1970-х гг. в Узбекистане и Таджикистане была создана сеть нелегальных медресе, т.е. религиозных школ. Подобные круги стояли и за беспорядками, имевшими место в Алма-Ате в марте 1980 г., в ходе которых выдвигались лозунги протеста против войны в Афганистане.

Таким образом, ставший неожиданностью для многих политиков и ученых взрыв межнациональных конфликтов на периферии Советского Союза в конце 1980-х гг. был подготовлен длившейся десятилетиями скрытой межэтнической напряженностью, поощрявшейся как внутренними, так и зарубежными политическими силами. При этом далеко не последнюю роль в этом процессе сыграло и неадекватное восприятие соответствующих проблем высшим советским руководством. Ф. Бобков отмечал: «На протяжении долгих лет в различных районах СССР вспыхивали очаги национальных междоусобиц, которые можно было бы погасить, если б государство по-настоящему занималось этими проблемами. Однако громко звучавший лозунг “нерушимой дружбы народов” накладывал табу на малейшие попытки поднять этот вопрос. А в результате межнациональные конфликты (на рубеже 1990-х гг. — Авт.) переросли в настоящие гражданские войны».

И тем не менее вплоть до объявленной Горбачевым перестройки коммунистическому режиму удавалось удерживать сферу межнациональных отношений под своим контролем. Именно официальная политика гласности, подразумевавшая отмену цензуры, формирование системы независимых СМИ, публичное обсуждение любых, сколь угодно «опасных» тем и открыла в республиках дорогу националистической пропаганде.

Связывая процессы демократизации политики в СССР и «национализации» массового сознания в республиках, Мануэль Кастельс писал: «Либерализация политики и средств массовой информации, вызванная решением Горбачева привлечь гражданское общество к поддержке своих реформ, мобилизовала общественное мнение вокруг некоторого набора тем. Регенерация исторической памяти, стимулированная осмелевшей советской прессой и телевидением, вывела на сцену общественное мнение, идеологию и ценности внезапно освобожденного общества. Выражалось все это достаточно путанно, но все виды официальных истин единодушно отвергались... (При этом. — Авт.) самая мощная мобилизация и прямой вызов Советскому государству пришли со стороны националистических движений».

Между демократическими и националистическими движениями в республиках СССР существовала тесная связь, а в некоторых случаях и простое тождество. «Национализм, — отмечал М. Кастельс, — был не только выражением коллективной этнической принадлежности. Это была господствующая форма демократического движения во всем Советском Союзе, и особенно в России... Были дюжины протопартий всех политических оттенков, но в целом движение было глубоко антипартийным, если говорить об историческом опыте высокоструктурированных организаций. Недоверие к формализованным идеологиям и партийной политике привело социополитические движения, особенно в России, а также в Армении и Балтийских республиках, к неотчетливому структурированию вокруг двух признаков идентичности: с одной стороны, отрицанию советского коммунизма в какой бы то ни было форме, перестроенной или нет; с другой стороны, утверждению коллективной первичной принадлежности, самым широким выражением которой была национальная идентичность, единственная историческая память, к которой люди могли обратиться после вакуума, созданного марксизмом-ленинизмом. В России этот обновленный национализм нашел особенно сильный отклик среди людей как реакция на антирусский национализм других республик. Как часто бывает в истории, разные национализмы подпитывали друг друга».

Такова была общая политическая логика подъема национализма и развертывания межнациональных конфликтов в СССР в период перестройки, а точкой отсчета, обозначившей их переход в «горячую фазу», принято считать события, произошедшие в азербайджанском Сумгаите 28 февраля 1988 г.

Обстоятельства погрома в Сумгаите следует рассмотреть более подробно, поскольку они наглядно демонстрируют или, если угодно, иллюстрируют типичные причины, факторы и механизмы эскалации межэтнического насилия.

Итак, к 1988 г. в отношениях между закавказскими советскими республиками Арменией и Азербайджаном явно назрел кризис. Основным же предметом армяно-азербайджанского конфликта была государственная принадлежность Нагорно-Карабахской автономной области (ИКАО), населенной преимущественно армянами, но, согласно партийным решениям начала 1920-х гг., включенной в состав Азербайджанской ССР.

При этом данный территориальный спор был лишь одним звеном в долгой истории армяно-азербайджанского и, шире, армяно-турецкого противостояния, имеющего явно выраженную «цивилизационную» (по С. Хантингтону) специфику. По словам Ф. Бобкова: «Существует мнение, будто события в Нагорном Карабахе назрели лишь в ходе перестройки и, следовательно, причины их кроются в ней самой. Однако все значительно сложнее: причины кроются в очень непростой истории Армении, в том, как складывались отношения армянского народа с соседями. Нагорный Карабах — лишь одно из звеньев в длинной цепи этих отношений, где наиболее остро проявились застарелые, идущие из глубины веков национальные противоречия».

Еще до событий в Сумгаите националистически настроенная армянская интеллигенция активно пропагандировала идею об отделении ИКАО от Азербайджана и включении его в состав Армении. «В Армении был создан комитет “Карабах”. Это он организовал на центральной площади Еревана миллионный митинг, требовавший присоединения Нагорного Карабаха к Армении. В двух закавказских республиках обстановка накалялась: в Ереване шли многолюдные собрания, направленные против Азербайджана, в Нагорном Карабахе нарастали экстремистские настроения, в Баку назревала вспышка — народ готов был выступить на защиту азербайджанских интересов. Достаточно было спички, чтобы произошел взрыв. И такой спичкой оказались события в Сумгаите».

Накануне трагических событий общественное мнение в Азербайджане было взбудоражено слухами о погромах, учиненных армянами в районах компактного проживания азербайджанцев на территории Армении. Поводом для «ответного» погрома в Сумгаите стало появление на площади перед горкомом партии, где уже собрались около пяти тысяч азербайджанцев, беженцев из Кафанского района Армении, и их рассказ о произошедшем. После этого «погромная толпа, имея на руках заранее составленные списки с адресами армян, учинила в этом городе неслыханное за все советское время зверство. Жертвами, причем погибшими в страшных мучениях, стали по меньшей мере 53 человека».

Погромщикам оказывалась массовая поддержка. По этому поводу Леонид Гозман и Елена Шестопал писали: «Погром в Сумгаите был осуществлен примерно 50 бандитами, которые убивали, насиловали и поджигали, переходя от квартиры к квартире. Но эту относительно небольшую группу сопровождала толпа, примерно человек 300, которая не принимала участия в зверствах, но бурно одобряла все, что совершали погромщики. И все это происходило в городе с населением в 100 тысяч человек, в котором была создана та атмосфера одобрения насилия по отношению к армянам, без которой, по всей вероятности, не мог бы произойти и сам погром».

Таким образом, на территории СССР произошло первое после сталинских репрессий массовое кровопролитие по этническому признаку, ставшее детонатором для дальнейшего роста межэтнического насилия, причем не только в Закавказье.

В связи с этим следует отметить, что националистические движения на периферии Советского Союза в конце 1980-х гг. не только оказывали друг на друга стимулирующее влияние, но зачастую стремились и к прямой координации своей «антиимпериалистической» деятельности. Российский историк и публицист Ксения Мяло, например, обращала внимание на такой факт: «Именно карабахское движение (т.е. движение за присоединение ИКАО к Армении. — Авт.) дало толчок формированию национальных народных фронтов, для которых — в период, когда они еще рассматривали вариант сохранения в той или иной форме Союза, — стало характерным требование больших прав для титульной нации, нежели те, которыми пользовались все остальные, и прежде всего русские, сразу ставшие олицетворением “имперского зла”». Именно народные фронты по всей периферии «советской империи» и стали базовой организационной формой для развертывания деятельности национал-сепаратистов. При этом руководители и активисты Народных фронтов из разных республик во многих ситуациях проявляли солидарность и оказывали друг другу политическую поддержку.

Другими словами, в сфере взаимодействия националистических движений в республиках СССР имело место то, что Т.Р. Гэрр называл «заражением». По его определению: «Заражение — это процесс, в результате которого действия одной группы служат источником вдохновения и стратегического и тактического подражания для других групп». Оно подразумевает распространение общего набора жалоб и претензий к «центру», типичных лозунгов и моделей политической организации, обмен опытом эффективной защиты своих интересов и достижения групповых целей.

Порожденные националистическими движениями по всей периферии СССР в 1988—1991 гг. межэтнические и межнациональные конфликты также вступали в резонанс. При этом особая роль в стимуляции этого процесса принадлежала средствам массовой информации, препарировавшим и зачастую тенденциозно искажавшим информацию о происходивших событиях.

Описывая общую динамику эскалации межнациональных конфликтов в тот период, Ксения Мяло писала: «Между тем страдания беженцев и жертв погромов (как с той, так и с другой стороны. — Авт.), и без того тяжкие, а зачастую ужасные, становятся предметом специфической пропагандистской разработки: фабрикуются соответствующие видеокассеты, распускаются, нередко специально сочиненные, жуткие слухи... И вот на этом этапе уже можно говорить о разогреве ситуации до стадии межэтнического конфликта, с реальной перспективой перерастания его в вооруженный, то есть в войну. Дальнейшее его протекание, затихнет ли он или все-таки разовьется в войну, зависит от множества условий, из которых главное — это общая геополитическая ситуация конфликтного региона и, особенно, сила государства, наличие у него воли погасить конфликт в самом зародыше. Разумеется, в обезволенном, распадающемся государстве конфликт неизбежно разрастается даже без внешнего подталкивания; в случае же наличия такового — а именно так обстояло дело в гибнущем Союзе — его амплитуда увеличивается еще больше, а сам он становится дополнительным фактором дестабилизации ситуации во всей стране в целом. На определенном этапе в него, в той или иной форме, уже открыто втягиваются внешние силы, происходит его интернационализация».

С той или иной степенью жесткости подобный политический сценарий был реализован в 1988—1991 гг. в Армении, Азербайджане, Грузии, Молдове, Узбекистане, Киргизии и Таджикистане. Его элементы можно проследить в развитии межнациональных конфликтов в Прибалтике и в ряде северокавказских республик, входящих в состав России.

По сути, уже в 1989 г. процесс «национального возрождения» на периферии СССР вышел из-под контроля московского руководства и обрел собственную разрушительную динамику.

Марина Лебедева так описывала развитие конфликта между национальными движениями в республиках и союзным «центром», чья реакция на нараставший поток проблем носила половинчатый и непоследовательный характер: «Невыполнение ранее выдвинутых требований и фактический отказ от решения проблемы порождает выдвижение новых, более жестких требований. (Именно. — Авт.) по этому сценарию шло... развитие конфликтов между центральными властями и республиками Советского Союза в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Требования во всех случаях (Молдавия, прибалтийские республики и др.) выдвигались по нарастающей: сначала речь шла о культурной автономии, в частности развитии национального языка, затем об экономической самостоятельности и лишь после этого официально выдвигалось требование выхода из состава СССР. Действия же центральных властей были направлены прежде всего на то, чтобы сохранить существующее положение. Хотя в тактическом плане они имели весьма хаотичный характер: от принятия требований после долгих и изнурительных дебатов до попыток подавить выступления силой. В целом же все это вело к эскалации конфликтных отношений».

Мануэль Кастельс обозначил основные вехи этого процесса следующим образом: «В 1989 г. сотни людей были убиты в Ферганской долине в Узбекистане во время вспышки насилия между узбеками и месхетинцами. 9 апреля 1989 г. массовая мирная демонстрация грузинских националистов в Тбилиси была разогнана с применением отравляющих газов, убито 23 человека... В начале 1989 г. Молдавский национальный фронт начал кампанию за независимость республики и последующее воссоединение с Румынией. Однако самая мощная и бескомпромиссная националистическая мобилизация возникла в прибалтийских республиках. В августе 1988 г. публикация секретного договора 1939 г. между Сталиным и Гитлером об аннексии балтийских республик привела к классовым демонстрациям в трех республиках и формированию в каждой из них народных фронтов. После этого эстонский парламент проголосовал за то, чтобы изменить свой часовой пояс, перейдя с московского времени на финское. Литва начала выпускать собственные паспорта. В августе 1989 г. в знак протеста против 50-й годовщины пакта Риббентропа — Молотова 2 млн человек образовали живую цепь, проходящую через территорию трех республик. Весной 1989 г. Верховные Советы трех республик объявили о суверенитете и праве отменять законодательство Москвы, начав открытую конфронтацию с советским руководством, которое ответило наложением эмбарго на поставки в Литву... Конфликты в Средней Азии и на Кавказе все более принимали форму межэтнической конфронтации и политических гражданских войн в пределах республик (как в Грузии) или между республиками (как Азербайджан против Армении)».

В конце 1990 — начале 1991 гг. союзное руководство попыталось положить предел дальнейшим реформам и с помощью силовых мероприятий стабилизировать ситуацию в республиках. «Назначенное тогда правительство Павлова нацелилось на восстановление командной экономики. В городах, начиная с балтийских республик, были приняты полицейские меры для восстановления порядка и ограничения национализма. Но жестокая атака на телецентр в Вильнюсе, проведенная спецназом МВД в январе 1991 г., подтолкнула Горбачева потребовать сдержанности и приостановки репрессий. К июлю 1991 г. Горбачев в качестве единственного пути к спасению Советского Союза был готов установить новый союзный договор без шести из 15 республик (минус балтийские республики, Молдавия, Грузия и Армения) и дать республикам широкие полномочия».

Однако плану конфедеративного переустройства Советского Союза не суждено было сбыться. При этом ключевую роль в его провале сыграла позиция, занятая руководством России во главе с Борисом Ельциным. Собственно говоря, поворотным моментом в процессе дезинтеграции СССР было принятие 12 июня 1990 г. Съездом народных депутатов РСФСР Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации. Парламентское одобрение данной декларации стало ответом на принятый 26 апреля 1990 г. Закон СССР о повышении суверенитета автономий и выравнивании прав союзных и автономных республик. Суть же последнего состояла в том, что вместо старого союзного государства, включавшего 15 республик, предполагалось создать новое из 35 субъектов. Как планировал Горбачев, дополнительными субъектами обновленного Союза должны были стать автономии, получившие более высокий статус и выделенные из состава РСФСР. Выведение автономий из состава РСФСР резко сократило бы поддержку демократического российского руководства со стороны национально-региональных элит и поставило бы под сомнение политические перспективы Ельцина...

В любом случае, «стратегия, умышленно разработанная политическими стратегами демократического движения, особенно теми, кто работал с Ельциным, была направлена на консолидацию власти в представительных республиканских институтах, а затем на использование этих институтов в качестве рычага против центральных органов Советского государства, требуя для республик возможно больше власти. Таким образом, то, что казалось автономистским или сепаратистским движением, было также движением, направленным на выход из-под власти Советского государства и в конечном счете на освобождение от контроля коммунистической партии. Эта стратегия объясняет, почему решающая политическая борьба в 1990—1991 гг. в России сосредоточилась на усилении власти и автономии Российской Федерации... Когда Ельцин стал первым демократически избранным главой Российского государства (после выборов 12 июня 1991 г. — Авт.), возникла фундаментальная трещина между представителями политической структуры России и других республик и все более изолированной надстройкой Советского федеративного государства. На этом этапе только решительные массовые репрессии могли бы снова вернуть процесс под контроль».

Однако события 19—21 августа 1991 г. в Москве ясно показали, что «центр» не способен пойти на подобные меры. Провал заговора ГКЧП, организованного частью высшего союзного руководства, был обусловлен не только сопротивлением сторонников российского парламента и оказанной им массовой поддержкой, но и расколом в среде силовых структур, представлявших собой главный инструмент путчистов. М. Кастельс отмечал: «Неудачу переворота определили два фундаментальных фактора: отношение КГБ и армии и тот факт, что в результате растущей изоляции верхушки государства коммунистическое руководство перестало понимать собственную страну. Важнейшие части сил безопасности отказались сотрудничать: элитное подразделение КГБ — группа “Альфа” — отказалось повиноваться приказу атаковать Белый дом и получило поддержку от ключевых командиров КГБ; парашютисты под командой генерала Павла Грачева объявили о лояльности Горбачеву и Ельцину; наконец, командующий ВВС генерал Шапошников пригрозил министру обороны, что будет бомбить Кремль. Капитуляция наступила через несколько часов после этого ультиматума».

Таким образом, после августовских событий процесс распада СССР вступил в свою завершающую стадию. «Пока Горбачев отчаянно пытался оживить растворяющуюся коммунистическую партию и реформировать советские институты, Ельцин убедил украинского и белорусского коммунистических лидеров, быстро обратившихся к национализму и независимости, совместно выйти из Советского Союза». Окончательная же точка в истории СССР была поставлена соглашением в Беловежской пуще, подписанным тремя этими президентами 8 декабря 1991 г. Этот документ констатировал прекращение существования Союза Советских Социалистических Республик как субъекта международного права и декларировал образование Содружества независимых государств (СНГ).

С этого момента межнациональные конфликты на территории прекратившего свое существование СССР принимают форму либо межгосударственных (как в случае армяно-азербайджанского конфликта), либо гражданских (как в Молдавии, Грузии, Чечне, Таджикистане) войн. Этнонационалистические движения сыграли ведущую роль в распаде советской империи и почерпнули в этом процессе дополнительную энергию. На следующем этапе исторического развития они начинают оказывать дестабилизирующее воздействие на ситуацию уже во многих «новых» государствах. Но на соответствующих военно-политических сюжетах, поскольку они выходит за рамки нашего непосредственного предмета, мы не будем сосредоточивать внимание.

 

6.2.3 Распад СССР: сквозь призму общей модели межэтнического конфликта

Чтобы подвести некоторый теоретический итог описанию процесса распада СССР, сопоставим изложенные выше исторические факты с общей моделью межэтнического конфликта.

Во-первых, как и в большинстве подобных конфликтов, в конфликтах между народами Советского Союза достаточно четко проявилось размежевание этносов на «передовые» и «отсталые».

Так, армяне по своему социально-экономическому статусу явно опережали азербайджанцев. Это обстоятельство всегда осознавалось представителями обеих этносов и служило источником дополнительной напряженности в их отношениях. То же относилось и к различию коллективных модернизационных статусов многих народов советской Центральной Азии (например, казахов, узбеков), между которыми на протяжении 1990-х гг. происходили достаточно серьезные столкновения.

Но наиболее четко осознавали себя в качестве «передовых» по сравнению со всеми прочими нациями СССР, пожалуй, прибалтийские народы — литовцы, латыши и эстонцы. Ссылаясь на данные экономической статистики, лидеры соответствующих националистических движений доказывали, что хозяйство прибалтийских республик организовано наиболее рационально во всем Союзе, что их коренное население качественно отличается от славян по своей трудовой культуре и что, следовательно, освобождение их республик от экономической (т.е. плановой, бюджетной, налоговой и проч.) зависимости от Москвы неизбежно поведет в них к быстрому росту эффективности производства и уровня жизни.

Наконец, и среди русских многие считали, что Российской Федерации пора снять с себя бремя «вытягивания» в современность неславянских (в особенности кавказских и центральноазиатских) народов. Сторонники русского национализма в тот период много говорили о том, что России пора прекратить экономическую поддержку менее развитых республик и сосредоточиться на решении собственных проблем.

Другими словами, вся система межнациональных отношений в СССР в конце 1980-х гг. уже была пронизана взаимными оценками этносов по шкале «передовые — отсталые», которые, разумеется, только стимулировали негативные настроения и «центробежные» процессы.

Во-вторых, в ходе межэтнических конфликтов, сопровождавших дезинтеграцию Советского Союза, достаточно наглядно проявились и признаки «столкновения цивилизаций».

Так, конфликт между армянами (христианами-монофизитами) и азербайджанцами (мусульманами-шиитами) с самого начала представлял собой звено гораздо более широкого конфликта, в который были втянуты и другие народы и государства соответствующей цивилизационной принадлежности.

То же относится и к серии конфликтов между русскими и представителями титульных наций в ряде республик Центральной Азии и в особенности Северного Кавказа. Например, в ходе первой войны в Чечне (1994—1996 гг.) некоторые представители мусульманского духовенства даже пытались объявить России джихад, т.е. «священную войну». Кроме того, чеченские сепаратисты пользовались существенной поддержкой Саудовской Аравии, Пакистана, Афганистана и других мусульманских государств.

Этнокультурные различия, явно усиленные «цивилизационным фактором», сыграли огромную роль и в процессе отделения от Союза Прибалтийских республик. Католики-литовцы и исповедующие протестантизм латыши и эстонцы с энтузиазмом восприняли идеи об освобождении из-под власти «русской империи» и о «возвращении в Европу».

Даже в Украине политические события несли на себе отпечаток «столкновения цивилизаций»: известно, что наиболее активными сторонниками движения за независимость выступали представители именно Западной Украины, где в структуре населения традиционно преобладают униаты, т.е. последователи греко-католического исповедания, признающие Брестскую унию 1596 г. о слиянии католической и православной церквей под главенством римского папы.

В-третьих, национал-сепаратистские движения в республиках СССР на протяжении всей своей истории пользовались поддержкой определенных внешних сил — как политических структур, созданных за рубежом представителями соответствующих национальных диаспор, так и некоторых иностранных правительственных и международных организаций.

В связи с этим мы отмечали выше роль украинских, прибалтийских и закавказских эмигрантских организаций в становлении местных националистических движений, а также обращали внимание на поддержку, оказанную некоторыми мусульманскими государствами соответствующим движениям в республиках Центральной Азии. Разумеется, следует помнить, что подобная помощь националистам оказывалась в рамках более широкого идеологического и политического конфликта — глобального противостояния двух сверхдержав.

Что же касается завершающей стадии существования СССР, то межнациональные конфликты на его территории тогда превратились в предмет международной политики. Например, по вопросу предпочтительности тех или иных решений карабахского вопроса в 1988—1990 гг. официально высказывались такие политические институты, как Конгресс США и Европарламент...

В-четвертых, резкая эскалация межнациональных и межэтнических конфликтов на территории Советского Сокуа стала возможной только в условиях быстрого и необратимого ослабления государственной власти и фактического паралича силовых структур.

К. Мяло отмечала: «Разумеется, в приглушенном виде межэтнические противоречия существовали здесь (т.е. в СССР. — Авт.) на протяжении всего советского времени. Однако они не достигали уровня взрыва, покуда сильным было само союзное государство, своей безусловностью гасившее не только эти противоречия, но, еще более, интриги тех, кто — как внутри страны, так и за ее пределами — хотел бы использовать заложенную здесь историей взрывчатку в своих целях».

Иначе говоря, только в условиях демократизации и либерализации советского режима, воспринимавшихся на периферии как «бессилие Москвы», у лидеров «националистического подполья» в республиках появились легальные возможности для пропаганды своих идей через СМИ и создания соответствующих массовых организаций.

Американская исследовательница Вики Хёсли так описывала логику вовлечения граждан в массовое националистическое движение: «Почему граждане периферийных районов включаются в антигосударственные действия? Несомненно, принципиально важную роль здесь играют националистические (сепаратистские) лидеры. Только тогда, когда сепаратистские лидеры способны продемонстрировать относительную самодостаточность территориальной единицы, посулив создание жизнеспособного государства по достижении территорией независимости, наименее склонные к риску жители региона или провинции и представители международного сообщества начинают всерьез относиться к движению за независимость. Но для того, чтобы выдвинуть тезис о самодостаточности, лидеры должны быть в состоянии продемонстрировать способность преодолеть гегемонию существующего государства. Иными словами, посредством военных действий, массовых демонстраций или каким-то иным образом им необходимо показать бессилие центральных государственных структур».

Другими словами, ослабление власти союзного «центра» и рост националистических и сепаратистских настроений на «периферии» СССР в конце 1980-х — начале 1990-х гг. образовали «замыкающийся круг», т.е. оказывали друг на друга стимулирующее и ускоряющее воздействие.

В-пятых, ключевая роль в распаде СССР, так же как и СФРЮ, принадлежала определенным кругам партийно-государственной номенклатуры, чьи интересы в период перестройки совпали с интересами рвавшихся к власти «традиционных» националистов.

Отказавшись от коммунистической идеологии как средства легитимации собственной власти, подобные элиты нашли ей замену в виде специфического синтеза националистических и либерально-демократических идей. В связи с этим немецкий политолог Клаус Оффе обращал внимание на такое любопытное обстоятельство: «Задним числом экс-коммунистические элиты иногда провозглашают приверженность их страны и их самих идеологии марксизма-ленинизма не более чем тактическим шагом в целях национальной защиты, которую в обмен на принятие данной идеологии в определенной степени обеспечивал Советский Союз. Поскольку такая защита больше не обеспечивается, чистота нации, ее безопасность и сплоченность должны отныне отстаиваться сами по себе, без прикрытия марксизмом-ленинизмом».

Как бы то ни было, но реальный ход политических процессов в СССР на грани 1990-х гг. ясно демонстрировал трансформацию интернациональной партийно-государственной бюрократии в систему республиканских этнократий. Известный российский историк В. Волков писал: «В ряды этнократии как нового правящего слоя вливались часть старой партократии, бюрократические слои, управленцы в экономической сфере, дельцы “теневой экономики”, а также националистическая интеллигенция... Общей чертой всех этнократических кланов является их стремление к национально-авторитарным формам правления, борьба за власть, за контроль над “своей” территорией при полном игнорировании и непризнании за другими этносами тех прав, которых она добилась для себя».

Распад союзного государства не привел к радикальной смене правящих элит, а лишь означал их частичное обновление при резком расширении политических и экономических возможностей по эксплуатации оставшихся под их контролем фрагментов СССР.

 

Выше мы неоднократно говорили о том, что в рамках общего процесса модернизации уже в конце XIX — начале XX вв. основной формой политической организации в Западной Европе стало государство-нация, или национальное государство. Те же государства Европы, которые к началу XX в. еще сохраняли империумное устройство и удерживали в своем составе множество инокультурных народов, оказались аутсайдерами процесса модернизации. Разумеется, они не могли целиком устраниться из этого процесса, но их место сводилось к роли «хронически догоняющих».

Сохранение империй объективно способствовало консервации феодально-клерикальных порядков, тормозило социально-экономический и культурный прогресс населявших их народов. Все это, усугубленное враждой внутри имперских элит и обострением борьбы нетитульных народов («угнетенных наций») за свои права, и привело в конце Первой мировой войны последние империи Восточной Европы — Австро-Венгерскую, Российскую и Османскую, — к полному краху. На их руинах со временем возникли новые национальные государства.

Случай Российской империи оказался, однако, сложнее. В силу специфического стечения политических обстоятельств неизбежный распад империи, начавшийся в 1917 г. после Февральской революции, был повернут вспять после Октябрьской революции. Аппелируя к наднациональным и по сути квазирелигиозным идеалам и ценностям, коммунистам удалось затормозить естественное развитие национального сознания как в ядре, так и на периферии бывшей империи и на 70 лет установить на ее территории квазиимперскую и отчасти квазифеодальную (учитывая, например, колхозную систему 1930—1950-х гг.) форму государства.

Однако с исторической точки зрения 70 лет — срок не особенно значительный. В этом смысле то, что произошло с СССР в конце 1980-х — начале 1990-х гг., представляло собой лишь отложенную, а потому более драматичную и болезненную реализацию общего сценария распада полиэтнических государств имперского типа.

Итак, события 1991 г. подвели черту под существованием Советского Союза — последней великой евро-азиатской империи. Его наследниками стали пятнадцать независимых национальных государств и, кроме того, несколько непризнанных республик, не пожелавших войти в состав вновь созданных государственных образований.

 

6.3.1 Строительство гражданской нации в «эпоху Ельцина»

Российская Федерация унаследовала от бывшего СССР наибольшую долю территории, основную часть ее экономического, демографического и военного потенциала, т.е. стала самым значительным и влиятельным из постсоветских государств.

Здесь-то перед новой российской элитой и встали все те проблемы, которые ее коллеги-предшественники из других стран решали (с разной степенью успеха) в первые десятилетия прошлого века. При этом одним из основных вопросов стало формирование новой, постимперской массовой политической идентичности.

В создавшихся условиях идея нации и должна была сыграть ключевую роль, интегрируя общество и легитимируя новый политический режим. «Наряду с гимном и гербом, метафора нации служит символом в утилитарных целях достижения консолидации и общей лояльности населения государства. Общая гражданская идентичность, которая достигается через понятие нации, не менее важна для государства, чем конституция, общие правовые нормы и охраняемые границы. Ибо этот общий дискурс о нации придает важную дополнительную легитимность государственной власти через создание образа, что последняя представляет некую целостность и осуществляет управление от ее имени и с ее согласия. Поэтому каждое государство прилагает усилия для утверждения общеразделяемого чувства принадлежности к государству не только через оформление правовой связи и обязательств между бюрократией и гражданином, но и через эмоциональную лояльность или привязанность (“любовь к родине-стране” и т.п.).. Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности... В одних государствах существует огромное расовое, этническое и религиозное разнообразие или же резкие регионально-территориальные различия без интенсивных взаимных связей, но довольно успешно функционирует на элитном и даже на массовом уровне миф об единой нации».

После краха СССР задача политической и интеллектуальной элит России состояла в том, чтобы в исторически короткий срок изменить базовые психологические установки людей, побудить многие миллионы «советских» людей стать «россиянами».

Исходя из этой необходимости, в начале 1990-х гг. в России и развернулись процессы, которые в англоязычной научной литературе принято обозначать термином nation building, т.е. «строительство нации». Его основным содержанием выступает рост национального самосознания, очищение национальной идентичности от инерционных имперских наслоений. При этом главным вектором процесса является секуляризация, демистификация политического сознания, поскольку нация — это светская, а не религиозная общность. В противовес категории «религиозный долг» на первый план здесь выдвигается категория «национальный интерес». Так обстоит дело по крайней мере теоретически.

Однако рост национального сознания в России в 1990-х гг. оказался, во-первых, достаточно тесно связан с возрождением традиционного религиозного сознания. Это особенно проявилось в ситуациях возрождения русского национального самосознания и самосознания коренных народов Поволжья и Северного Кавказа, сопряженных соответственно с возрождением Православия и Ислама.

Во-вторых, идеологическая заявка на создание единой «российской нации» так и осталась заявкой. В реальности в постперстроечный период в России наблюдалось не формирование «новой нации», а возрождение весьма «старых наций» — русской, татарской, башкирской, якутской и многих других. Особое место в этом ряду принадлежало по вполне понятным причинам «чеченской нации».

Перед российскими учеными и политиками с максимальной остротой встал вопрос об адекватности описанной выше универсальной (по крайней мере, общепризнанной на Западе) схемы, согласно которой на смену империям с неизбежностью должны приходить государства-нации. Политический процесс в России 1990-х гг. этой схеме явно не соответствовал.

Существенного уточнения, например, требовал вопрос о том типе нации, который мог бы быть реализован в Россер после империи.

К середине 1960-х гг. в ходе социологической дискуссии о нациях и национализме постепенно выкристаллизовалось представление о двух основных типах национализма.

Директор Института социологии РАН Л. Дробижева так формулировала различия между ними: «Известно, что уже более двухсот лет существуют разные представления о нации: “французское”, исходящее из идеи свободного сообщества граждан государства, основанного на политическом выборе, и “немецкое”, базирующееся на культуре и общем происхождении. Г. Кон на сравнительном материале предпочел говорить о двух типах национализма: “западном” и “восточном”. Первый он видел в Великобритании, Франции, США, Нидерландах, Швейцарии, второй — в Германии, странах Восточной Европы, России. “Западный” национализм обычно характеризуется как либеральный, основанный на рациональном свободном выборе и лояльности, преданности граждан государству, “восточный” — как органический, иррациональный, основанный на преданности народу, имеющий культурную основу».

При этом очевидно, что официальный проект создания «новой российской нации» лежал в русле национализма именно первого, «западного», или гражданского, типа. Именно об этом, несмотря на ряд уточняющих оговорок, много писал и говорил один из его главных разработчиков Валерий Тишков.

Отмечая, что невозможно наложить запрет на использование понятия нации в его этническом значении, он подчеркивал: «Федеральная власть обязана оставить... доктринальное пространство для процесса гражданского нациестроительства, без чего не может существовать ни одно государство».

Позиция В. Тишкова подвергалась резкой критике рядом известных российских ученых (Р. Абдулатипов, М. Руткевич, Ж. Тощенко и др.), настаивавших на традиционном для советской науки «этнифицирующем» понимании нации.

Эта критика имела и выраженный политический аспект.

Вот что, например, писал в 1994 г. Рамазан Абдулатипов (тогда зам. председателя Совета Федерации) в письме на имя президента Ельцина: «Предусматривалось объявить из Москвы вместо наций какое-то согражданство... Ряд “советников” толкают и продолжают толкать Вас к такой модели федеративного строительства, в которой не находится места нациям, их специфическим интересам... Народы угадывают скрытую логику авторов подобных рассуждений: России нужны Чечня, Тыва, Калмыкия и не нужны чеченцы, чуваши, тувинцы, калмыки».

Таким образом, Р. Абдулатипов видел в предложениях В. Тишкова угрозу ущемления прав и интересов нерусских этносов, проживающих в Российской Федерации. В то же время другие авторы, например, Михаил Руткевич, усматривали в них опасность для доминирующего в стране русского этноса...

В любом случае, говоря о провале «строительства нации» в постсоветской России, мы имеем ввиду лишь провал определенной модели такого строительства, провал проекта строительства «гражданской нации». Опыт 1990-х гг. показал, что тенденции этнокультурного обособления и размежевания в России явно доминируют над тенденциями гражданско-политической интеграции.

 

6.3.2 Модель этнонации для России: выход или угроза?

Рассматривая постимперский транзит России с точки зрения реализации национализма второго — «восточного», или этнического, — типа, мы также сталкиваемся со значительными проблемами и противоречиями.

Русский этнический национализм, которым СМИ пугали мировую общественность на протяжении последних десяти-пятнадцати лет, как неким воплощением «русского фашизма», стал обретать реальные политические контуры только в последние четыре-пять лет. До того на политической сцене России активно и «сильно» выступали националисты любых других этносов — чеченского, татарского, башкирского, якутского, калмыкского и др.

Разумеется, заявляли о себе и сторонники «русской идеи». Но их деятельность носила либо карикатурно-иронический (как в случае с «Либерально-демократической партии России» Владимира Жириновского), либо откровенно провокационный характер (как в ситуации с «Русским национальным единством» Александра Баркашова или «Национал-большевистской партией» Эдуарда Лимонова), либо отличалась идеологической невнятностью и политической аморфностью (как у раннего «Конгресса русских общин» Дмитрия Рогозина).

При этом исходная формула «национальное государство» подразумевает, что, в отличие от империи, в структуре его населения доминируют представители какого-то одного этноса. Так, турки составляют 80 % населения современной Турции, казахи — 51 % населения Казахстана, а русские — 81,5% населения Российской Федерации.

Следовательно, национализм «восточного», или этнического, типа в России может быть только национализмом русских. Но открыто заявить об этом, сделать ставку на «русский фактор» в существующих внутри- и внешнеполитических условиях слишком опасно, да и с практической точки зрения чрезвычайно сложно, хотя определенные подвижки в этом направлении имели место даже в «эпоху Ельцина».

В любом случае гипотетический «русский проект» по определению не сулит гражданам страны спокойной и мирной жизни. Об этом свидетельствует опыт всех государств, реализовавших в своей истории сценарий «этнического национализма».

Классическим примером в этом отношении служит Турция. Следует кратко напомнить о результатах и издержках «национальной модернизации» этого ближневосточного государства (в контексте рассуждений о перспективах постимперского транзита России) в связи с тем, что опыт Турции как образец для руководства нашей страны в последнее время все чаще упоминают влиятельные сторонники современного русского национализма.

В 1923 г. вождь турецкой революции генерал Мустафа Кемаль (Ататюрк) ликвидировал халифат и объявил о том, что государство приобретает светский характер. Так был спровоцирован всплеск жесткого сопротивления на периферии страны. Ответом на выступления исламистов («восстания мулл») и сепаратистов стали радикальные репрессии. При этом Ататюрк лишь продолжил и в определенном смысле довел до логического завершения стратегическую линию своих предшественников — младотурок из партии «Единение и прогресс».

Следует напомнить и о тех методах, с помощью которых младотурки и кемалисты «в сжатые сроки» добивались повышения удельного веса «титульной нации» в общей структуре населения страны. Первым случаем геноцида в XX в. считается уничтожение 1,5 млн армян в 1915—1923 гг. в Западной Армении и других частях Османской империи, которое было организовано и планомерно осуществлялось турецкими правителями. Сюда же примыкают и массовые «этнические чистки» в Восточной Армении и в Закавказье в целом, совершенные младотурками во время вторжения в Закавказье в 1918 г. и кемалистами во время агрессии против Армении в сентябре — декабре 1920 г., а также погромы, организованные азербайджанскими пантюркистами из партии «Мусават» в Баку и Шуши.

Память об этих событиях является фактором, до сих пор негативно влияющим на политические процессы в Закавказье.

Кроме того, при всех несомненных успехах (темпы экономического роста, статус «региональной сверхдержавы» и стратегическое партнерство с США, потенциальное членство в ЕС и реальное — в системе безопасности НАТО) модернизацию Турции все же нельзя считать до конца удачной.

Разумеется, президент Ататюрк смог достаточно легко заставить своих сограждан сменить фески на шляпы и обрить бороды (руководствуясь примером своего кумира — Петра Великого). Также несложно было ввести парламент и всеобщие избирательные права (любопытно, что право голоса женщины в Турции получили раньше, чем в Швейцарии). Но создать гражданское общество западно-европейского образца ни Ататюрк, ни его преемники так и не смогли. До сих пор ключевую роль в политической жизни страны играют военные и представители других силовых структур. Также, несмотря на десятилетия переговоров и вооруженной борьбы, в Турции до конца не решена проблема курдского сепаратизма...

В рамках нашей тематики следует отметить, что, говоря о феномене турецкой национальной модернизации, современные русские националисты не собираются, разумеется, копировать его во всех деталях. Тем не менее ссылки на «опыт Ататюрка» в российском политическом контексте очень показательны.

 

6.3.3 «Национальный проект»: идеологические контуры

Более или менее ясным представляется политическое содержание, которым может быть наполнен новый «национальный проект». Соответствующие идеологические положения выдвигались, обретали систематизированный характер и отливались в программную форму в ходе многочисленных дискуссий и споров, сопровождавших в 1980—1990-х гг. становление новейшего русского националистического движения.

При различии взглядов и мнений по поводу частных вопросов, большинство сторонников современного русского национализма признают ключевыми элементами своей идеологии следующие позиции:

• патриотизм как признание высшей ценностью не блага «человечества в целом», а процветание прежде всего своей Родины — России;

• антизападничество, или враждебное отношение к Западу (прежде всего — США), отрицание его культуры и политических ценностей;

• империализм, выражающийся в стремлении воссоединить с Россией бывшие союзные республики (если и не все, то по крайней мере славянские);

• православный клерикализм, или желание укрепить в обществе авторитет Русской Православной Церкви и усилить влияние православной иерархии на государственные дела;

• милитаризм, т.е. установка на возрождение России как «военной сверхдержавы», отказ от политики разоружения и стремление к реставрации военно-промышленного комплекса;

• авторитаризм — неприятие либеральной демократии, любовь к «сильной власти» и «твердой руке», надежда на харизматического вождя, намерение «установить в стране порядок и дисциплину»;

• культурный моностилизм, или критика индивидуализма и эгоизма, поощрение коллективизма («соборность»), осуждение «безнравственности и распущенности» средств массовой информации;

• ксенофобия — недоверчивое и подозрительное отношение к «инородцам», людям других рас, наций и вероисповеданий, стремление ограничить въезд мигрантов в Россию, ущемить их правовой статус и, по возможности, вытеснить их из страны;

• экономический дирижизм, или требование широкого государственного вмешательства в экономику, национализация стратегических отраслей, стремление защитить отечественного производителя от конкуренции со стороны иностранцев, патерналистская социальная политика;

• демографический пессимизм, выражающийся в излишне мрачных, даже алармистских оценках демографических трендов («депопуляция»), в страхе перед вырождением и исчезновением русского народа и стремлении противодействовать этому всеми возможными средствами.

Свод этих тезисов можно назвать интегральной идеологической платформой современного русского национализма.

Следует заметить, что все приведенные позиции сконструированы как отрицание соответствующих позиций либеральной идеологии, господствовавшей в российской политике с 1990-х гг. Другими словами, русский «национальный проект» в его современной форме в решающей степени является антитезисом провалившегося «либерального проекта». Кроме того, некоторые из обозначенных позиций явно совпадают с идеологическими положениями коммунистической идеологии, господствовавшей в СССР.

Соотношение идеологии современного русского национализма с идеологиями коммунизма и либерализма можно проиллюстрировать данными, приведенными в табл. 2:

Таблица 2

Соотношение идеологии современного русского национализма с идеологиями коммунизма и либерализма

Разумеется, при подобном сравнении мы отвлекаемся от многих содержательных нюансов. Например, не учитываем тех изменений, которые произошли с некоторыми из обозначенных позиций в ходе эволюции коммунистической идеологии в СССР или идеологических различий между партиями и группами, соотносимыми в России в 1990-х гг. с либеральным сегментом политического пространства. Тем не менее приведенные данные позволяют зафиксировать базовые сходства и отличия идеологий, пользующихся наибольшим влиянием в современной России.

Наконец, рассматривая в обозначенной перспективе программные тексты и действия основных российских (представленных на федеральном уровне) политических сил и публичные заявления их лидеров, можно сделать вывод о постепенном сдвиге их идеологических предпочтений именно в сторону признания, пусть не в полной мере и с теми или иными оговорками, многих позиций националистической идеологии.

Это относится не только к такой политической структуре, как «Родина», но и к «Единой России» и Коммунистической партии Российской Федерации (КПРФ). Кроме того, сторонники современного русского национализма представлены также на достаточно высоких уровнях исполнительной ветви власти.

Так что в случае неблагоприятного для России поворота международных отношений и нарастания внутреннего кризиса весьма вероятной становится идеологическая трансформация существующего в стране политического режима из либерально-демократического в авторитарно-националистический.

Контрольные вопросы

1. В чем состоят главные национальные различия между сербами, хорватами и мусульманами-босняками?

2. Вписываются ли межнациональные конфликты в бывшей СФРЮ в схему «столкновения цивилизаций»?

3. Каковы основные психологические стереотипы восприятия этнического «чужака»?

4. Какие обвинения выдвигались против русского народа националистами из национальных республик в период распада СССР?

5. Какие этнонациональные общности в Европе добились государственной независимости в 1990-х гг.?

6. Сформулируйте понятие этнократии.

7. Какие социально-экономические процессы провоцируют рост этнонационализма в странах ЕС?

8. Как рост национализма соотносится с демократизацией политической жизни в республиках бывшего СССР?

9. Можно ли считать пробуждение русского национализма в 1990-е гг. составляющей процесса модернизации?

10. Вписываются ли межнациональные конфликты на территории бывшего СССР в схему «столкновения цивилизаций»?

11. Как К. Оффе определяет понятие «этнополитика»?

12. В каких типичных политических действиях и стратегиях проявляется этнополитика?

13. Назовите основные причины возникновения этнополитики в посткоммунистических государствах Восточной Европы и бывшего СССР?

14. Чем отличаются эволюционные («неклассические») средства против этнополитики от институциональных («классических»)?

15. Какие основные факторы помешали реализации в постсоветской России модели «гражданской (политической) нации»?

16. В чем видели опасность официального принятия концепции «гражданской нации» сторонники традиционного советского подхода?

17. В чем заключаются основные риски и опасности реализации в России модели «этнической (культурной) нации»?

18. Назовите базовые идеологические позиции «современного русского национализма». Как они соотносятся с соответствующими позициями «либерализма» и «коммунизма»?

19. Как принято классифицировать национализм в зависимости от его отношения к демократии (перечислите соответствующие типы)?

20. Каким критериям должен удовлетворять либеральный национализм?

21. Как связаны процессы глобализации и радикализация этнонационалистических движений во многих регионах мира в конце XX в.?

22. Каковы основные факторы, определяющие соотношение национализма и демократии в современном мире? Назовите их и аргументируйте свой ответ.

Задания для самостоятельной работы

Деловая игра «Конфликт сербов и албанцев»

Цель игры — смоделировать аргументацию острого межэтнического конфликта. Студенты делятся на три группы: «сербы», «албанцы-косовары» и «международные эксперты». Каждая группа по отдельности собирает информацию о данном конфликте и от имени каждой из обозначенных сторон аргументирует соответствующую позицию. В заключительной дискуссии принимают участие «неприсоединившиеся» студенты из других групп, задающие рабочим группам вопросы и дающие им итоговую оценку (степени убедительности аргументов, моральности и т.д.).

Эссе «Понятие и типология межэтнических конфликтов»

Задачей студентов является осмысление соответствующих терминов и понятий, ознакомление с представленными в научной литературе подходами к типологизации и моделированию межэтнических конфликтов. В заключение студенты должны сформулировать собственное представление об актуальности и операциональности рассмотренных теорий. Рекомендуемый объем эссе — 5—7 страниц.

Деловая игра «Разрешение межэтнических конфликтов»

Цель игры — ознакомление с технологиями гашения межэтнических конфликтов. Студенты делятся на группы, представляющие враждующие между собой народы, от имени которых выдвигают требования друг к другу и к центральной власти. Группа «представителей власти» пытается найти рациональные и взаимоприемлемые формулы разрешения конфликта.

Мини-опрос студентов: «Что вы знаете о межнациональных конфликтах в России»

Студенты совместно разрабатывают анкету для мини-опроса своих сокурсников (10—15 вопросов), включающую вопросы о случаях межнациональных столкновений в России за последние пятнадцать лет, о нынешнем состоянии отношений между этими народами, о роли и «удельном весе» конфликтов такого рода в разбалансировке российской государственности и т.д. После заполнения анкет студенты коллективно их обрабатывают и дают (в индивидуальном порядке) содержательные письменные комментарии к полученным результатам.

Литература

Основная

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Арутюнян Ю.В., ДробижеваЛ.М., Сусоколов А.А. Этносоциология: Учеб. пособие для вузов. М.: Аспект-Пресс, 1999.

Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов н/Д: Феникс, 1996.

Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М.: Новая школа, 1996.

Здравомыслов А. Г. Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве. М.: Аспект-Пресс, 1999.

Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. М.: Международные отношения, 2003.

Солдатова Г.У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998.

Этничность. Национальные движения. Социальная практика. СПб.: Петрополис, 1995.

Дополнительная

Арутюнов С.А. Этничность — объективная реальность // Этнографическое обозрение. 1995. № 5.

Бромлей Ю.В. Этнос и география. М.: Наука, 1972.

Вуячич В., Заславский В. СССР и Югославия: причины распада // Этнографическое обозрение. 1993. № 1.

Вяйринен Р. К теории этнических конфликтов и их решения // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-воУРАО, 2000.

Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.

Гельбрас В. Национальная идентификация в России и Китае (опыт сравнительного анализа) // Полис. 1997. № 1.

Горовитц Д. Теория межэтнического конфликта // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Гузенкова Т., Коростелев А. Этнокультурные ценности и ориентации в республиках Российской Федерации: сходство и различие // Суверенитет и этническое самосознание: идеология и практика. М., 1995.

Гэрр Т.Р. Почему меньшинства восстают? Объяснение этнополитического протеста и мятежа // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Дробижева Л.М., Акпаев А.Р., Коротеева В.В., Солдатова Г.У. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М.: Мысль, 1996.

Здравомыслов А.Г., Матвеева С.Я. Межнациональные конфликты в России и постсоветском пространстве. М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1995.

Идентичность и конфликт в постсоветских государствах. М.: Моек, центр Карнеги, 1998.

Йонгман А., Шмид А. Самоопределение // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Кандель П.Е. Национализм и проблема модернизации в посттоталитарном мире // Полис. 1994. № 6.

Козлов В. И. Национализм и этнический нигилизм // Свободная мысль. 1996. № 6.

Коротеева В.В. Воображение, изобретенные и сконструированные нации: метафора и проблема объяснения // Этнографическое обозрение. 1993. № 3.

Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 83—93.

Крюков М.В. Еще раз об исторических типах этнических общностей // Советская этнография. 1986. № 3.

Линд М. В защиту либерального национализма // Панорама-Форум. 1996. № 1.

Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Полис. 1996. № 2, 3.

Пайн Э., Попова. Межнациональные конфликты в СССР // Советская этнография. 1990. № 1.

Панарин С. Национализм в СНГ: мировоззренческие истоки // Свободная мысль. 1994. № 5.

Перепелкин Л.С. Истоки межэтнического конфликта в Татарстане // Мир России. 1992. № 1.

Петрелла Р. Националистические и региональные движения в Западной Европе // Этнос и политика: Хрестоматия. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Пош Б. Кризис территориального государства: сепаратизм и федерализм в Европе 1990-х гг. (на примере Бельгии и Италии) // Этничность. Национальные движения. Социальная практика. СПб.: Петрополис, 1995.

Соколовский С.В. Самоопределение и проблемы меньшинства // Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Вып. 2. М.: РосНИИ культурного и природного наследия, 1995.

Тишков В.А. Национальности и национализм в постсоветском пространстве (исторический аспект) // Этничность и власть в полиэтничных государствах. М.: Наука, 1994.

Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997.

Хаким Р. Этнос — народ — нация: движение к самоопределению // Этнос и политика: Хрестоматия /Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во УРАО, 2000.

Хесли В. Возрождение национализма и дезинтеграция государства // Полис. 1996. № 6.

Этнические и региональные конфликты в Евразии. Кн. 1. Центральная Азия и Кавказ. М.: Весь мир, 1997.

Этнология: Учеб, для вузов. М.: Наука, 1994.

Brubaker R. Nationalism Refrained: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge, 1996.

Nations without States: Ethnic Minorities in Western Europe. N.Y., 1980.

Rotschild J. Ethnopolitics: a Conceptual Framework. N.Y., 1981.