Людмила Загладина, Ильфа Сидорофф

Любовь, Конец Света и глупости всякие

(Роман-сказка)

 

Издательство Ильфа-Пресс

Великобритания

2013г.

http://love-doomsday.com

Copyright © Ilfa Sidoroff

Все права сохранены

Любовь, Конец Света и глупости всякие. Роман. 2007-2011г.г.

Авторы: Людмила Загладина, Ильфа Сидорофф

Редакторы: Гелена Сает, Инесса Серова

Автор обложки: Михаил Джут

ISBN: 978-1-62620-317-4

 

Содержание

НЕначало

Варвара

Вася

Леха

Робин

Олежка

Маруся

Пантелеймония

Квартирант

Танька

Нелида

Сделка

Легкомыслие

Облако

Пассажиры

Имя которого нельзя называть

Измайлово

Брут

Эксперимент

Супергном

Евпраксия Никитична

Призраки

Укол

Колдовство

Лидер

Выступление

Полет

Ди

Взрыв

Вампир

Цветы

Спам

Совещание

Секс

Праздник

Баня

Шампанское

Мероприятие

Незнакомец

Резюме

Лесбиянка

Эспрессо

Отец

Дракон

Человек-Ветер

Вавилон

Война

НЛО

Гимнасты

Негритянка

Гриша

Тоска

Ярлык

Медиум

Полиглот

Ведьма

Гастроли

Контакт

Колдун

Биомясо

Пупок

Малибоун

Пьяница

Любимый

Свидание

Грех

Парад

Свадьба

Поле

Статуэтки

Дочка

Магистрали

Бог

Знаки

 

Свой вклад в эту работу я посвящаю сестре Вере (1965–2007)

Ильфа

 

НЕначало

На молодых планетах бурлит все, не только лава и вода. Потоки чудотворных сил текут куда попало. Биологические виды возникают и прорастают как хотят, неразумно и хаотично. Они не в состоянии понять, правдоподобны ли их поступки, и потому совершают чудеса: могут летать без крыльев, передвигаться плавно и мгновенно, менять свой облик — для них там полная свобода.

Жизнь молодых планет — сплошная Магия, и время там относительно: нет будущего, нет прошлого — только настоящее. Во времени можно перемещаться, как в пространстве, и жить бесконечно долго — пока не появляется там Здравый Смысл. Он хронологически выстраивает жизнь планеты и наделяет разумом почти всех ее обитателей. Существа разумные во всем ищут понятных объяснений, причин, следствий — и переделывают мир в рамках своих воззрений.

Магия сохраняется вдали от массового производства. Есть она в домах, построенных с любовью, пропитанных историями и чудесами. В предметах, хранящих память поколений. В людях — неразумных и нелепых, которые не о выгоде думают, а о чем-то большем. Мудрость и искусство — тоже Магия.

Здравый Смысл несет порядок и ограничения, создает четкие структуры, и постепенно на планете исчезают чудеса.

Некая доза жесткости миру, конечно, нужна, иначе он слишком уж причудлив, полиморфен, в нем нет индивидуальности. За пять минут он может стать неузнаваемым. Или пустить время задом наперед. Но если Здравый Смысл распространяется стремительно, Вселенная скукоживается, сохнет, становится однообразной, вялой. В ней больше не возникает жизнь, новые существа не появляются, разнообразие видов меньше. И потому на те планеты, где Здравый Смысл вытесняет Магию, приходит Конец Света — они опасны для Вселенной.

Срок Конца определяют силы высшие, но он известен всем магическим созданиям планеты. Они пытаются свою планету спасти, творят чудеса из последних сил. Перед Концом множатся колдуны и ведьмы, добрые и злые, притворные и настоящие. Призраки в упоении носятся по всему свету наперегонки с самолетами, пытаясь взаимодействовать с внешним миром. В такое время мысли, не заглушаемые белым шумом, могут достичь небывалых высот или опуститься до фантастической низости, а люди теряют судьбу, им остается свободная воля.

По большому счету, Конец Света не трагедия. Все люди умирают, но те, в ком Здравый Смысл не изжил Магию полностью, живут дальше — в другом теле или вовсе без него; жизнь вечна, хоть и прерывна. Конец одного пути — это начало другого. Только вот терять планету все равно жалко. Есть, конечно, люди, которым старушка Земля надоела так, что они с радостью бы навсегда ее покинули. Но ведь даже эти люди, наверное, не хотят, чтобы она была уничтожена[1] .

 

Варвара

К Земле приближался Конец Света, но Варвара замечала лишь, что скоро Новый год. Как всегда в начале зимы, едва только в магазинах начинали продавать бенгальские огни и елочные игрушки, она приходила в состояние радостного ожидания, будто вновь просыпалась в то декабрьское утро, когда ей исполнилось три. Именно тогда впервые в жизни Варвара своими глазами увидела чудо.

 Прямо посреди комнаты всего за одну ночь успела вырасти огромная елка, вся в разноцветных шарах и ярких фонариках... Елка высилась аж до потолка, повсюду висели гирлянды, и возле моей кровати на столике лежали подарки. Все это стало для меня полной неожиданностью...

Конечно, елка сама по себе в квартире не выросла. Эти строчки Варвара писала в дневнике, куда записывала воспоминания и фантазии — сказочки собственного сочинения, небылицы без всякой морали, когда была уже взрослой и достоверно знала, что елку втихаря нарядили бабушка и дед. Никому записей тех она не показывала, разве что дочке порой цитировала избранное.

В четыре я уже этого ожидала и подсматривала, но все равно было интересно очень. Я жила вообще-то за зеленой ширмой — квартира, хоть и большая была, с длинным коридором, потолком шесть метров и огромной кухней, но всего в две комнаты, так что мне отгородили угол. Подсматривать оттуда было удобно.

С пяти лет сюрпризов ей уже не устраивали. Зато признали, что Варенька стала большая, и елку она наряжала вместе с бабушкой и дедом. Игрушки были все старинные, красивые, и обращаться с ними требовалось осторожно — крайне ответственное мероприятие было.

А потом, вспоминала она, почему-то они переехали. На новой квартире мама решила искоренить в дочери пороки воспитания, порожденные безалаберной жизнью при бабушке. Решила, что весьма педагогично будет елочных игрушек не покупать, а заставить Варвару создать их своими руками.

То есть она показала, как все это делать, а потом я резала, клеила и красила. Корзиночки всяких видов. Гирлянды. Бусы. Клоунов и птичек из пустых яиц.

Занятие крайне тягомотное.

Знаете, например, как бусы делают? Режут цветную бумагу на неровные полоски, мажут клеем одну сторону и обворачивают вокруг спички — бумага склеивается. Спичка вытаскивается, вместо нее для нитки образуется дырка. Получается бусина.

Я вообще-то была не то чтобы совсем нескладная — вышивать, например, умела неплохо, бабушка научила. Но делать все это совсем не хотелось, и получилось, прямо скажем, не слишком красиво. Когда я свой труд завершила и повесила украшения на елку, мама ожидала от меня восторгов — как же, я ведь сотворила «красоту неописуемую». А я лишь скептически заявила: «Можно было бы на эту елку с таким же успехом мусорное ведро высыпать».

Мама обиделась, и Новый год они толком не праздновали. Но даже после этого не исчезло у Варвары предновогоднее ожидание чуда.

Только ничего особенного не происходило. Все последующие отмечания слились в одно застолье с оливье, шампанским и нетрезвой компанией, под бой курантов встающей над столом, чтобы пропеть гимн. Праздники иные были редки, неожиданны, случались вне сезона, а в основном жизнь, как ей казалось, текла скучновато: намного больше в ней было однообразных будней. И потому, возможно, обуревали Варвару странные желания. Всякие. Хотелось несуразного. Селедки с ананасом, например, или летом надеть шубу, или заняться любовью с Карлсоном и посмотреть, как бы он смешно стеснялся...

Бывало, мой муж с опаской садился за стол — невозможно было угадать, что я приготовила и каково это на вкус. До поры до времени он мои странности терпел, но однажды я перешла все границы. Поставила опару, он спросил: «Пироги-то будут с чем? С комнатными растениями?» — а я вдруг схватила кастрюлю и напялила ему на голову... Ну очень захотелось, не смогла устоять...

И все дружно заставили ее пойти к врачу. Сначала к психиатру — он сказал, что у Варвары что-то не в порядке с головой и надо сделать томограмму. Потом к эндокринологу — тот порекомендовал сдать анализ, возможно, она превращалась в мужчину и у нее от этого развивалась агрессивность. «А может, меня сглазили?» — фантазировала Варвара, предполагая, что в этом случае не к врачам обращаться нужно, а к ведьме. Продолжая развивать мысль, она вставляла чистый лист бумаги в старый «Ундервуд», гибкие пальцы бегали по тугим клавишам:

Ведьма была страшная и явно злая.

— Это не сглаз и не бесы, — сообщила она после долгих и таинственных манипуляций с зеркалами, свечами и сомнительного вида порошками. — Просто ты неправильно устроена. Слишком сильно переплетена со всем. Ты не сама по себе, а часть целого...

— Целого чего?! — спросила я.

— Тебе не понять. Но я могу тебе помочь. Обрубить лишние связи, ты станешь более ограниченной и спокойной, и желания будут...

Тут вдруг открылась дверь и влетел молодой человек.

— Девушка, не соглашайтесь! — завопил он. — Идите лучше ко мне работать!

— Что за сын такой противный, — закричала ведьма, — вечно у меня клиентов отбиваешь! Я злая ведьма, а не кадровое агентство!

Они ругались так, что чуть ли ни сверкали молнии, пахло серой, слышались органные аккорды, но молодой человек победил.

— У вас талант, — сказал он. — Вам просто его приложить некуда. А мне как раз очень нужны креативные люди, вы на работе так нафантазируетесь, что дома будете тихой и скромной.

— А если не буду? — спросила я.

— Да, так тоже бывает, — молодой человек улыбнулся. — Чем больше применяют свои способности самые талантливые люди, тем более бурно они проявляются... Если с вами получится так же, я вам зарплату прибавлю!

«Интересно, — размышляла Варвара, — а какой должна быть моя зарплата, чтобы муж согласился терпеть мои закидоны?» Как всегда, ее фантазии смешивались с реалиями, не различая границ.

Муж закидоны терпеть не согласился. И тот, который за ним последовал, — тоже. Варвара неоднократно выходила замуж и разводилась, болела и выздоравливала, пыталась покончить жизнь самоубийством и изнемогала от счастья, но теперь все это было в прошлом. Из рослой красавицы с темно-русой косой она превратилась в толстую тетку с пышным облаком жидковатых обесцвеченных кудряшек, одетую не по моде, а по собственному разумению и скромным средствам; и всю свою неутомимую и не растраченную за пятьдесят без малого лет энергию вкладывала в работу редактора-переводчика, практически не выходя из дому. И продолжала ощущать задатки в других областях: давно хотела выучиться на экстрасенса или детектива, да все время что-нибудь отвлекало.

Дочь ее, странная и молчаливая, казалось, не совсем реальная, училась в Англии. Варварин второй муж, который на полном серьезе утверждал, что девочка явно произошла от непорочного зачатия, готов был оплачивать ее учебу и капризы до полного повзросления. Варвара не возражала. Жила она уже который год одна — в кирпичном доме на севере Москвы, в однокомнатной квартире на втором этаже с двумя окнами на высокую сирень.

А теперь, накануне Нового года, ей и самой впервые за всю жизнь казалось, что она сходит с ума. «У одиноких людей часто едет крыша, — сообщила Варвара себе, причем вслух. — Это естественно. Начинаешь разговаривать с предметами, они вроде как живут собственной жизнью, прячутся, в руки не даются, потом сами появляются в неожиданных местах. Компьютер взять, к примеру, — он почти живой, с ним говорить сам Бог велел». «Ничего такого лично я не велел», — подумал проходивший поблизости Бог, но вмешиваться не стал.

Варвара глянула в зеркало. Кроме нее там отражались белые стены, стол с компьютером, который уже давно пришел на смену «Ундервуду»; кресло, диван с тремя квадратными валиками и большой резной шкаф с неаккуратно прикрытой дверцей, по труднообъяснимой причине покрашенный ею собственноручно в зеленый цвет.

— Красотка я, — крайне несамокритично сообщила Варвара зеркалу. — Чисто ангел. Если бы не знать, что рехнулась, цены бы мне не было. А я думаю, что у меня в шкафу живет гном!

Дверь шкафа со скрипом отворилась.

Варвара замерла, глядя в зеркало, даже присела, как напуганная перекормленная кошка. Гном из шкафа не вышел. Никто оттуда не вышел, не выпал, не выполз и не вылетел.

— Тьфу, черт! — едва перевела дух Варвара. — Черт! Черт! Черт!

Ни один черт ее не услышал, а то, может, среагировал бы.

Она подошла к шкафу, заглянула внутрь. Ничего лишнего — скромный набор разношерстной одежды, стопки махровых полотенец, запасной комплект постельного белья. Да и без комплекта этого могла бы обойтись, но стирала вручную, и потом все подолгу сушилось на балконе. Ни стиральной машины, ни сушилки у Варвары не было: уж больно противно жужжат все эти механические штуки.

Она открыла шкаф, вытащила безразмерные бархатные штаны на резинке, огромный свитер и нарядилась, с удовольствием на себя поглядывая. Варвара любила огромные вещи, которые свободно болтались на ее изобильном теле, даже завела знакомого продавца в секонд-хенде, чтобы оставлял ей все самое большое, потому что в других магазинах купить соответствующую ее вкусам одежду нужного размера было невозможно.

—– Меня спасет шопинг! — сообщила она неизвестно кому, натягивая замшевую куртку, всю в шнурках и блестящих заклепках, и огромные сапоги-луноходы. Обувь она любила тоже на размер-другой побольше.

Из всех покупок, которые она могла бы совершить ради «спасения рассудка», самым идеальным казался баллончик лака с серебряными блестками. Им можно обрызгать стены, что, пожалуй, придаст жилищу таинственный вид. И позволит ощущать себя немного экстрасенсом.

Хлопнула дверь. В квартире повисла тишина, которая была прервана странным шорохом в шкафу.  Через минуту оттуда вылезло волосатое существо в платье с мятыми кружевами.

 

Вася

Люди не любят гномов. Слишком уж они мелкие, упрямые, воинственные, живут общиной и не склонны к социальному прогрессу. Ассимилировать гномов невозможно, поэтому их часто вытесняют, а потом объявляют мифом или сказкой для детей. Тем не менее гномы не только продолжают скрытно существовать, но даже эволюционируют. На Земле, например, они не такие волосатые, как раньше, а гномьи женщины и вовсе перестали отращивать усы и бороды.

Как существа магические, гномы давно знали о надвигающемся Конце Света: все меньше у них было сил, редко рождались дети. Магия иссякала с каждым днем стремительнее, но гномы умудрялись находить места, где она еще теплилась, селились группами, одиночек среди них не встречалось. Варварин постоялец был исключением во всех смыслах. Это был единственный во всем мире гном-неврастеник, и проживание в большом коллективе его раздражало.

Вася переселился к Варваре летом и в общину с тех пор не возвращался. Васю звали, уговаривали, умоляли, но он отказывался категорически, объясняя свое поведение тем, что сам Бог велел ему поселиться у одинокой женщины, которой хватило мозгов, чтобы подключиться к интернету, но недостает ума поставить железную дверь, как у нормальных людей...

В квартире Васе было хорошо: Магия присутствовала там в щедрых дозах, ибо излучалась самой Варварой, а двери, мебель и обстановка большой роли не играли.

Любой человек — существо магическое, хотите верьте, хотите нет. Это даже простым бытовым экспериментом доказать можно. Эксперимент дорогой, но уж если кому хочется повысить самооценку, нечего капризничать, на такое не жалко даже больших денег. Купите квартиру. Сделайте в ней евроремонт. Расставьте мебель и технику. И уходите, не живите там и жильцов не пускайте. Через полгода придете — все развалилось, краска облезла, финский унитаз течет, мебель кривая… Без Магии, которую создает ваше присутствие, развалится все.

А у Варвары не было не только финской сантехники или стиральной машины, но также отсутствовали микроволновка и пылесос. Электрочайник заменяла железяка со свистком, которая подолгу не закипала на пожилой плите, подверженной маразматическим припадкам. Телевизор давно служил подставкой для горшков с фиалками; диван со шкафом, возможно, еще помнили запах духов Варвариной прабабушки. Провода от разных электрических приборов тянулись многосложной паутиной из кухни в коридор, из коридора в комнату. На потолках — ни ламп, ни люстр — их заменяли бра, древние на вид и хлипко приклеенные к стенам, но чаще свечи да излучение компьютерного монитора.

Варварина Магия окутывала в квартире каждый угол и каждый предмет, как окутывает лесную поляну с грибами осенний утренний туман. Чтобы прекрасная атмосфера не нарушалась, гном пугал соседа, который периодически пытался пристроиться на той же территории. Варвара при нем нервничала, и магические волны колыхались, так что Васе делалось щекотно и хотелось чихать. Пока он придумывал способ, как избавиться от соседа, обнаружились другие неудобства. В квартире водились тараканы.

Тараканы очень любят Магию. Они так и норовят поселиться там, где ее много, вовсе не наличие еды их привлекает — они способны есть любую гадость. В древние времена, когда Магия кругом так и бурлила, тараканов повсюду была масса, а по мере распространения Здравого Смысла их количество сокращалось. Тараканы не единственное отрицательное проявление Магии, но самое противное. Даже если сравнивать злую ведьму и таракана, то злая ведьма покажется куда симпатичнее.

Варвара с тараканами постоянно и безуспешно боролась, но только Вася сумел их выгнать — волшебным способом, естественно. Гномы вообще-то колдовством не занимаются, они больше по технической части, но кое-какие волшебные трюки им все же известны. Он поймал тараканью женщину, внушил всем тараканам страстную к ней любовь, а потом выкинул ее в форточку. Все самцы ушли ее искать, а самки убежали за ними. Для магических существ этот заговор — тайна наивысшей степени, с его помощью можно и всех мужчин влюбить в одну женщину, хотя каково бы этой женщине пришлось потом — еще вопрос.

Если не считать мелких неудобств, то Божье повеление поселиться в Варвариной квартире пришлось для гнома очень кстати. Васю мучило предчувствие, что в его жизни есть Великая Цель, а это как болезнь для любого существа, тем более склонного к неврастении. Великие Цели прорастают, как послушные семена, распространяются по организму, нарушают жизненные функции и деятельность мозга. Существо теряет способность хорошо питаться, выполнять физические упражнения в правильных ритмах и уделять достойное внимание размножению — болеет, в общем. Великой Целью гнома Васи было сообщить человечеству о надвигающемся Конце Света. Добравшись до интернета, он получил шанс, но человечество пока слабо реагировало на его проповеди.

Ну не родился он пророком. Пророки — фантастически неприспособленные к жизни зануды, но Вася отличался от пророков по призванию: занудливым и скучным его никто бы не назвал, хотя он мог казаться невыносимым по причине частых перепадов настроения. И еще он выглядел забавно, что его нисколько не смущало. Гном намеревался не вылезать из квартиры как можно дольше, свою одежду экономил, а для повседневной носки использовал кукольную. Так что этот маленький (двадцать пять сантиметров), но вполне взрослый мужчина, бородатый, с волосатыми ногами, частенько бегал по столу перед компьютером в розовом кружевном платье. Он бойко лупил по клавишам мускулистыми руками, приседая и подпрыгивая — клавиатура была для него великовата.

Оставив дверцу шкафа приоткрытой, гном влез на стол. Работать предстояло, как всегда, в ускоренном режиме: компьютер бывал в его распоряжении редко — хозяйка если и отлучалась из дому, то на полчаса, не больше.

 

Леха

В подъезде сосед делал вид, что не может открыть дверь своей квартиры.

— Привет, Варюха! — глупо улыбаясь во весь щербатый рот, сказал он. — Подержи сумочку. Запутался с замком.

Сосед был другом детства, помнил Варвару еще стройной шатенкой и с тех пор так и кокетничал с ней, несмотря на то, что сам со временем растерял половину зубов и волос и приобрел какой-то странный неустранимый запах, вследствие чего дамочки в метро морщились и отодвигались от него подальше.

Варвара послушно взяла пластиковый пакет, в нем что-то зазвенело.

— Осторожно, — сказал сосед, — бутылки не побей. Там у меня шампанское, ты, кстати, как насчет? Может, зайдешь вечерком?

— И как тебе не надоест, Леха, удивляюсь я, — невозмутимо ответила Варвара. — Ты же небось меня соблазнить хочешь. И не шампанское у тебя там, думаю.

— Хочу, — честно подтвердил сосед. Он действительно искренне верил в свои донжуанские возможности, хотя давно уже не проверял их на практике. — И не шампанское, да, прозорливая ты моя. Подумаешь! Портвейн для соблазнения ничуть не хуже. Вот соблазню, и ты в меня влюбишься. Будешь приходить ко мне еду готовить, убираться, согревать мою постель…

— Дурак! — все так же без эмоций отозвалась Варвара. — Я в твоей постели и не помещусь даже, я одна полностью занимаю полуторный диван.

Подобные диалоги повторялись регулярно вот уже лет тридцать. Сосед сокрушался, что такая женщина пропадает без толку, напрашивался в гости и звал к себе, иногда пытался приобнять на ходу, успехов не добивался, но надежд не оставлял. Когда-то и его, и Варварины родители, ныне покойные, боялись бурного романа своих чад, но потом успокоились, а Леха возвел свои ухаживания в привычку и воспринимал Варвару как часть своей жизни, независимо от ее семейного статуса и толщины.

Варвара не терпела физических контактов — вздрагивала всякий раз, когда кто-нибудь до нее дотрагивался. Любой психолог легко объяснил бы такое странное явление примерно так: «Видимо, вас мама в детстве не ласкала, не целовала на ночь. Поэтому любые прикосновения вы воспринимаете слишком остро — как шок, вторжение в личное пространство».

Но причина была не в этом. Тело любого человека — одновременно приемник и передатчик; так вот, приемник Варвары был чересчур чувствительным, а оттого что с возрастом она увеличилась в объемах, это свойство усилилось. Растения и животных она трогала с удовольствием и свою дочку любила потискать в объятиях, пока та не уехала далеко, но с людьми посторонними возникали проблемы. С личной жизнью тоже. Замуж она, правда, выходила, но едва любовь теряла накал, а очередной супруг решал, что может хватать ее в любой момент за что ему взбредет в голову, Варвара сразу вставала на дыбы.

Любая женщина огорчилась бы, после всех разводов увеличившись чуть ли не вдвое, но Варвара обрадовалась. Она давно хотела практиковать целибат и потому находилась в состоянии войны с теми, кто жаждал ублаготворить ее и поселиться, хоть бы и без прописки, в ее отдельной московской квартире. Не только дворники и сезонные рабочие, но даже вполне интеллигентные командированные находили ее весьма привлекательной, как только узнавали, что она живет одна. Растолстев, Варвара искренне верила, что распугать всех кавалеров ей теперь раз плюнуть, а физиологические порывы, как ни странно, не угасшие, старалась на работу сублимировать, да так, что даже сделанные ею переводы книг по экономике производили эротическое впечатление, которое потом вытравляли редакторы, мучаясь от неприличных снов. Только верный ухажер Леха не оставлял своих попыток, хотя в перерывах трижды женился и разводился.

Первая его жена, брюнетка, всегда была в отличном настроении, прекрасно готовила и на неприятности реагировала жизнерадостно и без страданий.

— Как тебе это удается? — спросил Леха однажды; сам-то он часто беспокоился.

— Видишь ли, я непобедимая ведьма, — ответила она. — Никто меня не переколдует, и все угрозы для меня несерьезны.

— Фу, дура какая, — сказал Леха и развелся.

Вторая жена, блондинка, тоже была всегда в отличном настроении, прекрасно готовила и на неприятности реагировала жизнерадостно и без страданий.

— Как тебе это удается? — спросил опять Леха, сам-то он беспокоился все чаще.

— Видишь ли, я верю, что Бог меня не обидит, я никому зла не делаю, и меня наказывать не за что.

— Фу, дура какая, — сказал он и развелся.

Третья жена, рыжая, как ни странно, тоже была всегда в отличном настроении, прекрасно готовила и на неприятности реагировала жизнерадостно и без страданий.

— Как... — решил было поинтересоваться у нее Леха, но передумал.

— А что ты постоянно такой нервный? — спросила она. — Неприятности на работе?

— Видишь ли, я точно знаю, что мировая закулиса в связи с нашими выборами намерена осуществить...

— Фу, дурак какой, — сказала она и развелась.

После третьего развода Леха стал появляться у Варвары без предупреждения, плюхался на диван и говорил что-нибудь вроде:

— Варька, хватит работать, давай потанцуем.

Мог он также предложить водки выпить, пойти в кино, поцеловаться, но на любое предложение Варвара отвечала одно и то же:

— Может, и согласилась бы, но работы много. Другую тетку позови.

— Не хочу, — говорил сосед, — у тебя квартира расположена удобно, можно прямо в тапочках прийти.

За этими сценами наблюдал мрачный гном. Вася сидел в шкафу и нервничал. Но потом изобрел что-то вроде магии вуду, но на безопасный лад, чтобы избавляться от нежеланного гостя, а заодно и приоделся: Вася нашел на антресолях пластмассового пупса примерно своего размера, одежду позаимствовал, а куклу, когда приходил сосед, беспрерывно щекотал.

Колдовство предполагает совершение множества нелепых действий, причем совершенно всерьез. Многие не колдуют не потому, что не умеют, а просто не способны удержаться от смеха.

Сосед чесался, психовал, предполагал, что у Варвары клопы или же у него аллергия на что-то, и убегал, замученный адским зудом.

 

Робин

Время второго завтрака еще не наступило, но Робин уже ощущал усталость и раздражение конца рабочего дня и был вне себя. Он шел от станции метро «Деловой центр» к офису крупным военным шагом, широко размахивая правой рукой и сжимая черную папку в левой. Деловых встреч сегодня не намечалось, впрочем, как и в любой другой день.

В половине одиннадцатого он обычно съедал сэндвич с беконом, запивая «Серым графом»[2] с молоком, и приходил в приятное расположение духа. Но сегодня все шло наперекосяк с пяти утра. Во-первых, пришлось подняться до зари. Затем — включить компьютер, проверить расписание самолетов: вдруг задержится рейс, зачем тогда в аэропорт рано тащиться? Да еще требовалось выяснить, как добраться от Строгино до Шереметьево. Найти безопасный и недорогой маршрут было проблематично, хоть Робин и знал две самые нужные фразы: «С-пасьиба» и «Сколька деньег?»

Такси отпадало. Даже москвичи не доверяли таксистам в своем городе, что уж говорить о заезжем англичанине Робине: обдурят мошенники, как липку обдерут! Тем более в такое неподходящее время суток — только его жена могла столь легкомысленно выбрать самый идиотский рейс.

А ведь порывалась вместе с ним лететь еще в октябре, потому что ее брат тут, видите ли, слег в больницу. Робин едва ее отговорил: сам-то он в командировку ехал, ну а ей разве что отпуск брать внеочередной — не оплатили бы. И хоть послушалась она его, осталась в Англии — названивала каждый день потом. В больнице с ней по телефону, похоже, не говорил никто; а он-то, Робин, — справочное бюро для больных, что ли? Своих забот хватает. И без того пришлось потратить время, чтобы «ту самую» родственницу найти — то ли была брату бывшей благоверной, то ли вообще седьмой водой на киселе.

«Та родственница», к счастью, умела изъясняться по-английски. Не так чтобы уж слишком хорошо — с акцентом, ну да что с них возьмешь тут, Москва — ведь это даже не Мумбаи. Она и сообщила Робину, что брат тяжел, на ладан дышит, но из больницы выписали домой. Жена едва узнала, чуть не рехнулась: «Завтра вылетаю!» — заорала в телефон.

И вроде снова убедил, что вылетать не стоит: срок паспорта ее почти истек, да ведь могла и просто не успеть — брату остались считанные дни, хотя об этом тактичный Робин ей не говорил. Ну какой был смысл приезжать? Брата, если что, похоронить и без нее смогут, конечно. Вон мать свою летала ж хоронить — и что? Только довела себя потом почти до анорексии. Именно что вроде убедил… Если б не та взбалмошная родственница (чтоб ей неладно было!), которая, выходит, уломала ее в Москву лететь, все было бы хорошо! Жена сидела бы в Англии, а Робин в это время ел бы сэндвич, запивая чаем «Серый граф». Какие бестолковые создания женщины, здравого смысла нет у них в мозгах.

Ладно, черт с ней, как-никак не виделись шесть недель, наверняка соскучилась по мужу. Да и ему уж надоел полухолостяцкий стиль. К офисной группе, что в конце недели сбегала раньше времени в пивбар, Робин не примыкал, друзей в Москве у него не было. Администраторши, девушки молодые, за которыми вечно тащился целый хвост его коллег-мужчин, Робина лишь раздражали. «Смазливы, как амазонки, тупы как пробки. А сколько косметики на них — это ведь ужас! Тут в накладных ресницах запутаешься, да еще небось губы накрасят, а задницу не подти...» — Робин старательно пресекал такие мысли, точь-в-точь как у отца, отставного майора королевской гвардии, который всю свою жизнь презирал женщин с яркой помадой.

В шесть утра заспанный голос англоговорящей секретарши ответил на его звонок и сообщил о недорогих автобусах в аэропорт. Когда он прибыл в терминал, волнение его все же охватило, правда, не больше чем на пять минут: едва жену увидел, радость словно ветром сдуло. Она, похоже, провела без сна ночь, выглядела жутко, страшней вампира, который не спал целый день: лицо под цвет плаща — зеленое, пунцовые, воспаленные веки, под глазами синие круги... Какая уж тут радость, Робин даже не нашел, что ей сказать. Молча подхватил багаж, чмокнул в щеку и зашагал к автобусу, словно король впереди консорта.

Она тоже молчала. Шагала за ним быстро и покорно. Так всю дорогу от аэропорта до съемной квартиры в Строгино и не перекинулись ни словом.

— Чаю хочешь? — нарушил наконец молчание Робин, когда медленным и неосмысленным движением, словно зомби, жена повесила на крючок зеленый плащ. «Тоже мне, москвичка! — усмехнулся он про себя. — На дворе декабрь, а она приперлась в плаще и легоньких ботинках».

— Нет.

Она поежилась, села на табурет, обхватила себя руками, скулы сжала так, что виски стали пульсировать ожесточенно, и начала раскачиваться вперед-назад, словно китайский болванчик.

— Позвони брату и скажи, что ты приехала.

Из-под воспаленных век метнулся беглый взгляд:

— Так он... жив?..

— Что за глупый вопрос? Ты думаешь, я не сказал бы тебе, если б он уже умер?

Жена вскочила с табурета, схватила плащ и как ошпаренная выбежала из квартиры. Еле догнал ее на перекрестке, пока она такси ловила.

— Хоть бы чаю попила, зачем так спешить?

Даже не ответила. Через час схватила брата своего в охапку, бледного и тощего, как рельс, подбородком тыкалась в его плечо, старалась не разжимать объятий, пока глаза не высохнут от слез, чтобы он не видел. Брат, словно отражение в зеркале, точно так же тыкался в ее плечо. «Это ж надо, как похожи! — не впервые удивился Робин, наблюдая за сценой встречи из дверного проема. — Вот посидит она еще месяц-другой на своей диете — будет вообще не различить. Только у нее глаза карие, а у него голубые вроде».

— Ну что, пошли? — спросил Робин, когда приветствия были окончены и оба — жена и ее брат — тихо сидели рядом и она то и дело поправляла подушки за его спиной. — Мне вообще-то еще в офис надо успеть.

— Робин, миленький... Я никуда не пойду, извини. Ты надувной матрас купи мне, пожалуйста[3].

— Зачем тебе матрас надувной понадобился? У нас в квартире вполне приличная кровать, двуспальная, с матрасом.

— Я буду ночевать здесь, а других спальных мест у Олежки нету, как видишь. Ты принеси мои вещи сюда, ага? И матрас.

— Ты москвичка, тебе лучше знать, где в этом городе продаются надувные матрасы! — сказал как отрезал Робин и, уходя, громко и злобно хлопнул дверью.

«Ослушалась, когда сказал ей, что лучше не прилетать в Москву, накличет неприятностей на свою голову, еще с работы выгонят. Паспорт почти просрочен у нее, обратно в Англию не выпустят отсюда. Приехала зимой в плаще! Выбрала самый дурацкий рейс, специально, что ли, чтобы я меньше спал? Не виделась со мной шесть недель, но даже словом не обмолвилась, чай не стала пить, сразу помчалась к брату и хочет там спать на полу рядом с постелью больного. Дура!» Робин размашисто толкнул тяжелую дверь офиса.

 

Олежка

На улице наблюдались холод, ветер и неправильный гололед — по нему нельзя было с удовольствием скользить, как на коньках, кривые лепешки льда перемежались шершавыми пятнами недавно положенного асфальта, заскользи только, сразу шмякнешься. Независимо от возраста все шли, как старики: мелкими шажками, осторожно переставляя ноги.

Олежка наблюдал за смешными фигурками пешеходов из окна своей квартиры на пятом этаже. Кровать он давно, когда еще были силы, передвинул к окну поближе, а смотреть на пешеходов ему казалось намного интереснее, чем сериалы или новости по телевизору.

Сестра все никак не могла завершить составление списка покупок, первым пунктом которого числился надувной матрас. Она беспрерывно бегала между кухней и комнатой: то переставляла на ходу какие-то предметы, то хлопала дверцей холодильника (и он весело отзывался ей ритмичным подрагиванием), то проносилась стрелой по прихожей — и пространство маленькой квартиры словно расширялось специально для ее передвижений. Олежка с упоением вдыхал аромат ее духов, который парил за ней легким шлейфом. Красные ботинки не касались рассохшихся досок пола, над которым она двигалась по воздуху на высоте трех или четырех сантиметров и, кажется, сама не замечала этого. Кто-нибудь посторонний мог бы подумать, что она танцует.

— Клевые у тебя ботиночки, и цвет подходящий! — сказал Олежка, когда сестра в очередной раз впорхнула в его комнату.

— Ага, мне тоже нравятся. Вот приедешь снова ко мне в Англию, и тебе купим такие же. А пока что нам еще нужно в московских магазинах? — она протянула ему список.

— Бусы на елку. Чтобы нам весело-весело встретить Новый год. Да, и еще баллончик с блестками.

— Какими блестками?

— Серебряными. Твой любимый племянничек хочет тут стены обрызгать. Так, говорит, будет красивее. Он ведь небось примчится сразу же, как только узнает, что ты здесь.

Олежка представил, как втроем они встанут в хоровод в посеребренной комнате, и себя в красных ботинках, которые будут носить его по воздуху, не задевая пола, как девочку в какой-то сказке. Он удовлетворенно хмыкнул. Его сестра сама летать умела, в любой обуви. Если не считать той пары весьма разумных туфель — черных с пряжкой, какие обычно носят деловые женщины. В тех туфлях она не воспарила ни разу, ни на сантиметр — твердо шагала по асфальту домой от станции, где он встречал ее по вечерам, когда гостил в Англии. Костюмчики тоже носила под стать: прямые юбки, двубортные пиджаки, воротнички блузок накрахмаленно шелестели, едва она поворачивала шею. «Положение к белому воротничку обязывает!» — говорила она Олежке, то ли оправдываясь, то ли шутя.

«Мало летает она в своей Англии, — подумал он с горечью. — И как она там переживет мой уход?»

У Олежки была четвертая, последняя стадия той самой страшной болезни, которая только два года назад унесла их маму. Он уже знал, что не выкарабкается, как бы ни старались вдохновить на выздоровление его сын Ося, Ди, друзья и соседка — добрая тетя Надя, которая каждый день приходила посидеть рядышком и попытаться накормить чем-нибудь вкусненьким, заранее зная, что вряд ли он будет есть. Олежка грустил, хоть умирать давно уже не боялся совершенно, но грусть его не была вызвана жалостью к себе. Слишком свежи еще были воспоминания о том, как мучительно было терять маму, думал, что сойдет с ума; наверное, и сам заболел поэтому. И сестра его тогда страдала, но держалась стойко. В ней всегда были какие-то волшебные силы, не зря ж по воздуху летает... Может, и на этот раз с ней обойдется все, переживет, да и Осе будет нужна серьезная опора. А уж Ося точно станет опорой ей, неважно, что ему всего четыре года, — духом и чарами он в тетушку пошел, пусть внешне они не похожи. Если бы не эти двое, Олежка готовился бы к уходу даже с радостью. Надоела гнусная боль, надоело физическое бессилие, и мама давно ждет...

Сестра накинула на себя легкий зеленый плащ и подлетела еще раз:

— Ну, я пошла? Ты тут не скучай, я скоро вернусь, — и наклонилась, чтобы поцеловать его в небритую щеку возле черного как смоль завитка жестких волос. Выпрямилась. Взлетела, но обернулась снова.

— Олежка. Ведь ты мой маленький младший брат. И я тебя помню блондином с голубыми глазами. Скажи, каким чудом за тридцать лет ты превратился в брюнета и почему глаза-то у тебя позеленели?

— Так ты ж сама меня, наверное, и заколдовала! — усмехнулся он. — Лети, чудо в перьях. Не мерзни в своем плащике, купи пальто потолще или пуховик себе какой-нибудь... Скорее возвращайся.

Сестра выпорхнула из квартиры.

— А правда, почему мои глаза поменяли цвет, ведь и я себя голубоглазым помню? Почему твои глаза тоже стали зелеными, были же карие почти всю жизнь? — Олежка наблюдал через окно, как сестра непринужденно передвигалась по гололеду, а скорее — над ним.

— Такими нас сделал Бог, — сказала мама. В разговор сына и дочери она не вмешивалась, тихо слушала, сидя в кресле напротив его кровати.

— Ну вот, ты про бога опять, — Олежка поморщился. В нижней части спины возникло знакомое ощущение; в присутствии сестры он даже забыл, что нужны регулярные уколы. — Мам, вот ты при жизни в бога не верила, в церковь не ходила, да и сейчас я на тебе не вижу ни крестика, ни платочка...

— Дурачок ты мой, зайка маленький, — сказала мама ласково. — В Бога ты хочешь — верь, не хочешь — не верь. Он все равно с тобой, и со мной, и... с нею, какие там платочки и крестики. Только ни ты, ни она Его не замечаете почему-то.

— А ты замечаешь, — Олежкино лицо пересекла судорога, он задержал дыхание, медленно сосчитал до десяти — не отпустило. — Почему тогда ты не можешь попросить этого Бога, чтоб он не делал мне больно?

— Любимый мой мальчик... — мамины губы дрогнули, на большие зеленые глаза навернулись слезы, казалось, и она испытывала физическую боль, видя, как мучается сын. — Бог не делает тебе больно. Он не наказывает тебя. Эта боль — отрицание...

— Отрицание чего? — Олежка уже еле сдерживался, чтобы не закричать. Мама давно объяснила ему, что, как бы страшно ей ни было видеть его мучения, облегчить их она не может. Чаще всего она появлялась перед Олежкой, когда боль отпускала, и он с благодарностью принимал — непонятно от кого — это облегчение. Жизнь в такие моменты казалась намного светлее и радостней, чем до болезни, когда он был совершенно здоровым и сильным мужчиной, не испытывал физических страданий и не знал, что такие могут быть.

Мама приходила, улыбаясь, мягко сжимала его ладонь, гладила по плечу и говорила:

— Сынок… Не бойся. После смерти ты будешь жить дальше — в другом теле, а может, и без него — это уж как ты сам решишь.

Он мог разговаривать с мамой вслух, если в квартире, кроме них, никого не было. Но при посторонних не делал этого, не знал ведь, видит ли ее еще кто-нибудь из присутствующих и, если не видел, как среагировал бы на их разговоры. Даже сестре про маму не говорил — вдруг и она не видит? Что если возможность видеть умерших близких, как живых, дана лишь тому, кто сам близок к смерти? Сестру можно расстроить этим или даже испугать, зачем ей знать такое? Ее приезд на время помог забыть о приступах, а вот мама, как это ни странно, помочь ему избавиться от боли не могла совсем. И теперь, как выяснялось, и сам Бог не мог помочь... даже если он и в самом деле есть. Больше эту боль держать в себе сил не было. Олежка заскреб ногтями по стене с сильно расцарапанными обоями, закрыл глаза и закричал... Мама растаяла.

 

Маруся

Варвара двигалась сосредоточенно, никого не замечая вокруг. В ее жизни была одна большая проблема — продавщицы. Они категорически не обращали на Варвару внимания, хотя она и занимала довольно много места, и потому все чаще ходила в магазины самообслуживания, отчасти надеясь, что когда-нибудь ее начнут игнорировать и кассиры. Если честно, ей и самой не хотелось привлекать к себе внимание: она даже злилась, когда с ней кто-то пытался знакомиться на улице, или когда в метро заглядывали через плечо в книгу, или когда соседки у подъезда спрашивали, что за шум был, например, у нее в субботу и почему во вторник так пахло из ее квартиры луком. И уж как Варваре не нравилось, когда знакомых интересовало, почему у нее такое странное выражение лица, или когда малознакомые люди лезли с советами, или спрашивали, как дела, ожидая долгого и подробного ответа... Да и вообще, после развода с последним мужем Варвару все лишь раздражали: она сделалась нелюдимкой — часто отключала телефон, работала только из дома и не встречалась почти ни с кем.

Люди стали уделять ей внимание все реже, и поначалу это нравилось. Но потом пошли странности — одна за другой. Сначала ее перестали пропускать двери в магазинах. Для всех они открывались автоматически, а перед Варварой смыкались наглухо, и приходилось ждать, пока еще кто-нибудь не подойдет. Затем она стала нечетко отражаться в зеркале. А потом ее и вовсе перестали слышать — она обращалась к кому-нибудь, ну, например, говорила: «Простите, вы не скажете который час?» — а ей никто не отвечал. «Да ерунда все это! — убеждала себя Варвара по пути в хозяйственный. — Продавщицы — вот проблема из проблем».

Нужный баллончик обнаружился сразу — он стоял на витрине среди прочего товара и был, похоже, единственным экземпляром, если только не спрятано пары штук под прилавком. Единственная в пустом магазине продавщица сосредоточенно перекладывала что-то с места на место и на Варварины призывы вопила: «Я занята!»

Продавщицу звали Маруся. На вид она ничем не отличалась от других московских продавщиц, ладно скроенная, крепко сшитая, жила просто, любила как следует поесть, хорошо выпить, заняться сексом и точно знала, что в ее жизни будет лишь то, что она сама возьмет: по праву ли — не важно. Маруся не ведала греха и не боялась божьего наказания. Продавщица не верила в Бога. «Ни в бога, ни в черта, ни во всю эту политику!» — повторяла она. Раз уж на то пошло — в Соединенные Штаты Америки — и то не верила. Нет, видела, конечно, американские города по телевизору, смотрела голливудские фильмы, но всерьез считала, что это выдумка, блеф, хитрые манипуляции спецслужб. Возможно, если бы съездила в Америку, то постепенно и поверила бы, а может, и нет, кто знает, Маруся была женщиной с твердыми убеждениями. И уж, конечно, не верила она в карму, любовь, судьбу, реинкарнацию и прочую мистику — так что даже не подозревала, что сама жила не в первом своем воплощении.

Все, кто однажды знал Марусю на планете Брут, считали ее дамочкой легкомысленной. Но о своей прошлой жизни она не помнила, а уж после перерождения на Земле и вовсе забыла о морали, да и как было помнить, если досталось такое тело? Как можно быть высокоморальной, если внутри играют гормоны, да не как на убогой гармони или даже на изысканной виолончели, а как целый симфонический оркестр!

А вот в прошлой жизни тело у нее было хрупкое, кости тонкие, ноги длинные, но все очень складно — ни убавить, ни прибавить. Муж ее любил безумно и ревновал, как черт. Пришел домой однажды, увидел, что она почти нагая — в одних трусах, то есть, — стоит перед зеркалом, а из ванной выходит парень с полотенцем, похоже, принял душ. Муж завертел головой, захлопал глазами, заорал:

— Зачем ты со мной так?! Я этого не заслужил! Я тебя так лелеял!

«Милашка, — подумала будущая Маруся. — Это ж надо, какой трогательный у меня ревнивец».

 Муж краснел, надувал щеки, разевал широко рот, руки согнулись, сжались кулаки — ни дать ни взять, младенец, да и только.

— Ты о чем? — умилилась жена, приподнимая бровь и улыбаясь ласково. — Я тут смотрю в зеркало, ничего плохого не делаю…

— О чем?! — закричал он, краснея еще больше. — О чем?!! Из нашей ванной вышел мужик!

— Но меня-то там нет, — возразила она вполне резонно.

Муж тыкал пальцем в сторону субъекта с полотенцем, а тот, изображая понимание, кивал, заискивающе кланялся и разводил руками.

— Смотри! Смотри!!! — орал ревнивый муж. — Ты тут стоишь голая, а он… а он… даже не реагирует на это! — и, прибавив громкости, сорвал голос. — Он уже привык к такому зрелищу! Ему все, — произнес он трагическим шепотом, — у тебя знакомо...

— Ну да, — согласилась она и пожала плечами. — Но почему тебя это волнует? Не понимаю.

— Не понимаешь?! — и тут он бросился, схватил жену, поднял ее и резко швырнул в зеркало.

Отражение прекрасной женщины раскололось на части и осыпалось на пол с устрашающим грохотом. Маруся упала на стекла, заливая кровью дрожащие образы стены, окна, потолка, мужа.

— И что, доволен? — простонала она. — Счастлив? Мне больно.

Он схватил самый большой осколок, в котором отражался застывший на пороге парень с полотенцем, и вонзил в любимое тело, разрезая себе руки. Кровь разных оттенков растекалась по полу, смешивалась и темнела, создавая вишнево-буро-алое панно.

Красивая брутянка что-то пробормотала и испустила дух.

Муж был строго наказан — на Бруте не поощрялось женоубийство, но справедливое возмездие жизни ей не вернуло. По крайней мере, в прежней форме и на той планете. Она возродилась среди землян, была названа Марусей и ничего про свое брутянское прошлое в момент, когда в ее магазине появилась Варвара, не помнила.

Внезапно раскрылись обе створки двери, будто в ярко освещенный зал должен был войти кто-то огромный, и появилась еще одна покупательница: смешная — сил нет. Ростом с Варвару, но тоньше раза в три. Быть в два раза тоньше не так уж трудно, но в три — пока что никому не удавалось. По ней ясно было видно, что она сделана из ребра, возможно, не из одного, но прочих материалов добавили по минимуму. Одетая не по сезону в легкий плащ, двигалась она — словно танцевала, воздух вокруг закручивался теплым ветром, и была притом в красных ботинках. «Таких не бывает вообще!» — подумала удивленная Варвара.

— Что, игнорирует? — спросила «танцовщица» низким голосом, что было еще более неожиданно. — Меня тоже продавцы не любят. Боятся, что ли... Вы что купить хотели?

— Баллончик с блестками, — послушно ответила Варвара. — Набрызгаю дома, и буду чувствовать себя экстрасенсом.

— Экстрасенсом? — ее собеседница подняла бровь и тут же переключила внимание на Марусю, которая, словно почуяв неладное, поглядывала на новую покупательницу с опаской.

— Масса призраков у вас тут, безобразие, — продолжила та возмущенно, не отрывая от продавщицы зеленых, как два спелых киви, глаз. — Вы их, приманиваете, что ли? — она передернула плечами и перевела взгляд на таракана, флегматично ползущего вдоль прилавка.

— Да вам просто кажется, — робко сказала Маруся, отодвигаясь от сумасшедшей подальше, с тоской посматривая на дверь подсобного помещения, в надежде, что оттуда выйдет грузчик — ее защита, опора и любовник на время обеденного перерыва. — Нет тут никого.

— Так я вам покажу. Баллончик дайте с блестками…

Продавщица безропотно подала требуемое и отскочила подальше. Покупательница взяла баллончик и, нажав на пимпу, направила струю в сторону торгового зала. Блестки явственно очертили в воздухе контуры странных фигур, человекообразных, но неподходящих размеров — огромные и очень маленькие, они заполняли зал почти целиком.

— Ой, — сказала Варвара.

Маруся, прикрыв лицо руками, дышала громко, но все равно подсматривала. Ей пришлось осознать, что в реинкарнацию нельзя верить или не верить: жизнь в предыдущем воплощении неожиданно вспомнилась ярче, чем вчерашний день, и бывший муж нахально подмигивал ей раскосым глазом.

А покупательница как ни в чем не бывало взяла из рук Варвары деньги аккуратно, не прикасаясь к пальцам, и положила их на прилавок, скомандовав:

— Берите товар, нечего больше в таком инфицированном помещении делать.

Блестки уже осели, сверкали на полу, воздух был пуст, но Варвара старалась идти осторожнее, чтобы не налететь на призраков, которые вновь сделались невидимыми. «А может, когда я вдруг, непонятно почему, испытываю неприятные ощущения, это я случайно налетаю на призрака, — думала она. — Или вообще даже вонзаюсь в его тело, и он меня обволакивает, ужас какой».

— Ну, пока. Приятно было познакомиться, — выйдя из магазина, странная женщина в зеленом плаще и красных ботинках улыбнулась Варваре во весь рот и утанцевала вдаль, гололед ей определенно не мешал.

— Так мы и не познакомились вроде как, — сказала Варвара вслед ее танцующей походке. Ошарашенная, она простояла на месте минут пять и отправилась домой — искать гнома. «Надо в конце концов выяснить, существует он или нет. Раз в магазине есть призраки, значит, и гномы бывают?» — подумала она и непонятно почему вдруг почувствовала себя необыкновенно счастливой.

 

Пантелеймония

Двери лифта сомкнулись тяжелыми серыми створками. Глядя под ноги, Варвара заметила пару огромных туфель с замысловатыми бантиками и таких розовых, словно их позаимствовали у гигантской куклы Барби. Из-за неимоверной высоты шпилек ступни обутых в туфли ног упирались в пол почти перпендикулярно.

— Втор-ой! — выдохнула Варвара, едва оторвав взгляд от удивительной обуви. Ей пришлось хорошенько задрать голову, но в высокой фигуре она уже опознала малознакомую соседку по подъезду. Раньше они здоровались при случайных встречах, но ни разу не останавливались поболтать, а в последнее время соседка даже перестала кивать с едва различимым присвистом: «Здрасссьте», — что Варвару особо-то не удивляло.

Соседка жила на самом верхнем этаже, но послушно нажала на кнопку «2» и фыркнула с негодованием. Варварины катания в лифте на второй этаж кое-кого раздражали: могла бы, мол, ходить пешком, ведь не безногая. Лифт дернулся, поднялся метра на полтора и встал как вкопанный. Он застревал между этажами чуть ли не каждый день — жильцы подъезда уже привыкли к поломкам. Надо было лишь спокойно ждать, когда заявятся спасатели — не слишком трезвые слесаря. Или столяры. Или какие-то другие лифтоналадчики — Варвара не знала толком, как назывались те странные люди.

Намного хуже было застревать в компании незнакомцев: стоять долго рядом на полутора квадратных метрах было как-то неловко, и приходилось заводить нелепый, вынужденный разговор. Но высокая соседка молчала, как рыба-меч.

— Ресницы у вас потрясающие, — попробовала сделать ей комплимент Варвара.

У той, и правда, ресницы были раза в два длиннее, чем у большинства людей, и видно, что настоящие, не приклеенные. Соседка посмотрела снисходительно, а иначе и трудно было бы при ее росте, и не издала ни звука. Варвара, обычно гордая, не удержалась и перевела разговор на другую тему, глупо же стоять долго вдвоем на близком расстоянии и молчать.

— А слышали, какой-то астероид к Земле летит? Говорят, если упадет сюда, то все, наступит конец света, — Варвара хихикнула, давая понять, что сама-то не верит в глупости всякие. Однако соседка на сей раз среагировала, да так, что напугала до полусмерти, и начала вещать, как диктор Левитан:

— Конец Света наступит очень скоро. Все задания согласованы. План утвержден в высочайших инстанциях…

«Ну все, полный финиш, — подумала Варвара. — Либо у меня от призраков в магазине крыша поехала, либо эта дамочка — чокнутая. Она еще гербалайфом тут торговала и других пыталась в свою сеть завлечь, а теперь что? Может, ее в секту завербовали?»

— А откуда вы это знаете? — спросила она соседку.

— Я Бог, — ответила та скромненько и со вкусом. Голос ее был бархатным и определенно мужским.

— Ну, наверное, богиня все же, — заметила Варвара не слишком уверенно.

— У Богов нет пола.

 Соседка явно была ненормальная. «Скоро придут лифтовые мастера и меня спасут», — подумала Варвара, стараясь не говорить ничего, что могло бы разозлить сумасшедшую еще больше.

— Не придут! — отозвалась та. — Это я остановила лифт. Хотелось рассмотреть вас поближе.

Варвара занервничала сильнее. Низкий голос и высокий рост казались все более подозрительными: уж ни переодетый ли перед ней маньяк? Или террорист? Она вспомнила читаную когда-то инструкцию, как общаться с террористами. Хорошие отношения надо с ними налаживать, человеческие.

— Ну, раз хотелось со мной познакомиться... меня зовут Варвара, а вас как?

— Ваше имя мне известно. А меня можете называть Пантелеймония.

— Имя красивое, но уменьшительную форму от него придумать трудно.

— Так и задумано.

Варвара уже готова была поверить в божественную природу стоявшего рядом создания — придумать себе такое прозвище ни один псих не догадался бы, а после того, что произошло дальше, ей оставалось либо поверить окончательно, либо признать чокнутой себя.

Соседка хлопнула ресницами, как веерами, и Варвара обнаружила себя сидящей в том же лифте на какой-то не слишком удобной табуретке. Пантелеймония сидела напротив, а между ними возник столик — облезлый, садовый, на алюминиевых гнутых ножках, а на нем — открытая бутыль шампанского, полусладкого, и два граненых стакана.

«О боже... Неужели это я ЛСД нанюхалась в магазине, что у меня галлюцинации теперь?» — Варвара сжала в кармане подозрительный предмет.

— Ничего подобного в этом баллончике нет, — прочла ее мысли Пантелеймония. — Наркотики вредят здоровью, пусть ими балуются другие Боги, если хотят. А у меня иные средства. Вот от шампанского не откажусь. Хоть лично я предпочитаю пиво.

Пантелеймония потянулась к бутылке, но тут же отдернула руку, словно под длинный ноготь вонзилась заноза. На столике рядом с шампанским материализовался букет желтых роз с шипами на крепких стеблях.

— Только этого не хватало! — низкий голос почти перешел на фальцет. — Розы я не заказывала! Опять он не в свое дело лезет, хрен собачий! — последняя фраза прозвучала не совсем божественно.

— Кто? — опешила Варвара.

— Кто-кто, Д-дед Пихто! — огрызнулась соседка, разливая шампанское, но тут же снизила тон на пару октав. — Ладно, с ним мы разберемся после. Давайте-ка выпьем за знакомство, что ли, Варвара… Как вас по батюшке?

Пантелеймония посмотрела пронзительным взором, будто отчество вычисляла, небось Всеведение включила. Варваре жутко хотелось спросить: «Ресницы не мешают?» Но сдержала неуместный порыв и взяла в руки стакан.

— За знакомство. Меня можно без отчества, зато насчет шампанского и желтых роз вы угадали здорово, они мне очень нравятся.

— Ну, вздрогнули что ли? — произнесла Пантелеймония, снова не слишком божественно, чокнулась заполненным до краев граненым стаканом и выпила залпом, как водку. — А розы не моих рук дело, сказала же.

Варвара тоже сделала несколько глотков и осмелела.

— А чьих? Вы тут других Богов упомянули, может, кто-то из них нам сюда розы послал?

— А ты проницательная! — Пантелеймония перешла на ты, хотя на брудершафт они вроде не пили. — Вообще, нас тут семеро, не считая тебя.

— Почему семеро? Объем работы большой? — съехидничала было Варвара, но осеклась: — Не считая меня? А я что — тоже Бог?

— Не перебивай! О тебе потом речь пойдет! Сначала про Конец Света тебе объясню, раз ты сама до сих пор не додумалась, бестолковая женщина!

Варвара насупилась, но приготовилась слушать. Пантелеймония нелепо вытянула шею, уставилась ей в глаза так, что Варваре показалось, будто ее парализовало и она смотрит кино, не в состоянии отвернуться. «Богиня» вещала, наверное, с полчаса, речь текла плавно, как из матерого лектора общества «Знание».

— Люди искореняли Магию поколение за поколением, а возобновить ее даже Богам не под силу, — соседка постучала пальцем по бутылке, и вместо шампанского, Варвара увидела внутри нечто похожее на песочные часы, где из верхней колбы в нижнюю сочилась густая, серебристая жидкость. — Двадцать два процента осталось, видишь?

Пантелеймония поднесла странный сосуд к Варвариным глазам. Никакой шкалы или цифр внутри не просвечивало. Можно было бы спросить про двадцать два процента, но соседка не дала рта раскрыть:

— Земле каюк! Пытаться принять меры, чтобы Конец Света отсрочить, — только божьи руки марать, уж лучше закончить все подобру-поздорову да скорее перебраться на новую планету. Не удался нам этот проект, начнем другой, авось он интереснее будет.

— Вот ничего себе! — вмешалась-таки Варвара. — Вы на другую планету переберетесь, а нам, простым смертным, тут помирать, значит?

— Зачем помирать? Кое-кого с собой возьмем. Не всех, разумеется. Правда,  избранные нами едва ли будут помнить свое нынешнее воплощение, ну да это мелочи. Вот ты — неужели не хочешь по новой свою жизнь начать?

В «жизни по новой» слышались явные преимущества, но… «Что-то не так, нервничает Пантелеймония, да и с Концом Света как-то нечисто у этих Богов получается».

Соседка опять прочла мысль:

— Вот ведь, блин, все шло по плану, по графику, пока этот Д-дурень… — она поперхнулась, сделала глубокий вдох и продолжила: — пока он не решил Конец Света предотвратить!

— Какой еще дурень? — заинтересовалась Варвара.

— Да есть среди нас один Бог, имя которого мы не называем. В семье ж не без урода. Когда он такое предложил, мы аж обалдели. Он, видите ли, считает, что на Земле есть люди, которые умеют создавать Магию на пустом месте! Каково, а? Мы, Боги, этого делать не умеем, а какие-то неполноценные гомо сапиенсы — пожалуйста!

Пантелеймония злобно захлопала длинными ресницами, разве что молнии глазами не метала, схватила букет желтых роз и швырнула им в изумленную Варвару. Лифт висел между этажами, драться с безумцами — опасное развлечение. Варвара заговорила, пытаясь звучать утешительно:

— Что неподвластно Богам, людям вряд ли под силу. Может, тот, чьего имени вы не называете, ошибается?

— Ошибается он или нет — бабушка надвое сказала... Магия-то возникает здесь, нам это ясно, как дважды два. Откуда берется — черт знает. Тот Бог говорит: из Любви эта Магия, а я думаю — врет он. Любовь мы сами развили в человеке, нам казалось, что это полезное чувство. Только любовь у людей совсем иная, чем у Богов. Секс к ней имеет отношение слабое, это люди всё потом запутали, предполагалось, что у них это целенаправленное, интенсивное желание блага. С благом тоже запутались, у них вечно получается, что для одного — благо, для другого — зло.

— Как-то мы вам, по-моему, не нравимся, — задумалась Варвара вслух.

— Не нравитесь!! — рявкнула Пантелеймония. — И Конец Света — именно то, что вам нужно!

Неожиданно железные створки лифта разъехались в стороны и Варвара увидела номер своей квартиры с облупившейся позолотой цифр на двери, обитой старомодным обшарпанным дерматином.

 

Квартирант

Если бы не приключения в магазине, Варвара бы завизжала. И начала бы кидаться тапочками, так как другие, более подходящие для бросания предметы в коридоре отсутствовали. Можно было, конечно, кинуть сапог или шапку или же запустить в несуразное существо букетом, который непонятно откуда вдруг появился в руках. Пантелеймония успела стереть сцену в лифте из Варвариной памяти, так что желтые розы оказались еще большей неожиданностью, чем живая фигурка на столе рядом с компьютером, — все же Варвара шла домой с намерением найти гнома, даже составила его мысленный образ.

— Д-добрый день, а почему вы в платье? — поздоровалась она, едва переведя дыхание.

Вася повернулся, выпрямился, расправил плечи и выставил вперед бороду. Он не собирался убегать, выражение его лица и поза будто скандировали: «Гномы не убегают!»

— Не хочу изнашивать брюки, — ответил он величественно и без затей, как прирожденный монарх. — Зимой я вылезти в окно не могу, а дверь открывать трудно и обратно войти проблематично. Здравствуйте, да.

— А вы гном? — спросила она ненаходчиво.

— А вы блондинка?

— Крашеная. А где вы спите?

Дальнейший разговор получился сумбурным. Варвара вызнала, что спит гном в шкафу, ужаснулась, но Вася заверил, что ему вполне удобно, так что, быстренько переложив кое-что с места на место, она выделила в его распоряжение целую полку. Разрешила пользоваться интернетом и сказала, что с удовольствием будет делить с ним и стол, и дом — вдвоем веселее. В общем, они отлично поладили, а потом отправились на кухню чай пить, для чего гном даже переоделся.

За чаем он ей говорил о своей Великой Цели.

Варваре в жизни очень помогал редакторский навык — она пыталась не спорить с автором даже самой наибредовейшей идеи, а понять его логику. Кроме того, мимика, по ее мнению, помогала установлению контакта, и Варвара усердно старалась изобразить каждую мысль дополнительно — лицом и руками. Гном счел ее достойным собеседником.

— Люди должны отказаться от Здравого Смысла и поверить в чудеса, — говорил он, — иначе Земля будет уничтожена.

«Дежавю!» — подумала Варвара, нарисовав в голове, непонятно к чему, пару розовых туфель. Следом возник образ высокой соседки, с которой вместе ехали в лифте. Но о Здравом Смысле они там бесед не вели, да и вообще, о чем можно поговорить, пока едешь с первого этажа на второй?

— А даже если и не будет — жить как раньше, когда известна дата смерти, неправильно, надо жить как-то по-другому, — продолжал Вася. — Это даже Здравому Смыслу не противоречит.

— Ну, — отвечала Варвара, — пока люди от Здравого Смысла не отказались, в чудеса они поверить не могут и в Конец Света тоже. А значит, у них нет причины отказываться от Здравого Смысла. Замкнутый круг. А как вы это себе представляете? Вот вы — чудо.

— Спасибо, — поклонился гном.

— Я не комплименты говорю, серьезно. Вы чудо по определению. Почему бы вам, гномам, например, не пройти по улице парадным маршем?

Варвара вытаращила глаза, вытянула руки, показывая, как перед нею будто бы кто-то скачет слева направо, а она, пораженная, смотрит. Ее пышные телеса ходили ходуном, кудряшки подпрыгивали. Васю очень впечатлило это зрелище, напоминающее не парад гномов, а скорее годовалого ребенка, играющего на рояле.

— Это будет убедительно, — завершила демонстрацию Варвара.

— Это будет — неубедительно, — Вася выставил вперед подбородок, точнее, бороду, оскалил зубы, нахмурил брови и быстро замахал перед собой кулаком, словно заколачивал гвозди. — Нас уничтожат как галлюцинацию! Сначала надо Здравый Смысл расшатать.

— Но человек без Здравого Смысла считается безумным. — Варвара попыталась изобразить безумца: сделала «счастливое» лицо, склонила набок голову и игриво завертела ладошками, будто имитируя еврейские танцы. — Его будут лечить. А как его пытаетесь расшатать вы?

— Я пытаюсь как раз доказать, что все, не считающееся важным, имеет смысла намного больше, чем якобы важные вещи. Люди заняты бессмысленной ерундой, зарабатывают деньги, которые не успеют потратить, борются за власть, которая им не нужна, и так далее, и тому подобное.

— А что надо делать, зная о Конце Света?

— Пытаться его предотвратить. Или готовиться к смерти, отбросив все неважное. Будь я на месте людей, то, зная о Конце Света, предпочел бы смыться на другую планету. Но гномам удирать некуда, мы — земной феномен.

Наступила пауза: Варвара не могла придумать адекватного ответа или следующего вопроса, а Вася захотел спать, устал. Не каждый ведь день приходится выходить из подполья и знакомиться с квартирной хозяйкой — занятие это нервное, легче ямы копать.

***

Во дворе дома на детских качелях восседала томная дама в пальто с розовым воротником, высокая, как нападающий мужской сборной по баскетболу. Прикрыв глаза длинными ресницами, она выпячивала губы трубочкой, будто готовилась целоваться. Ее раскачивала пышнотелая дама в строгом сером костюме, без пальто, зато в зеленой войлочной шляпе, похожей на цветочный горшок. Дети там тоже имелись: две девочки ждали своей очереди, странные тетеньки их игнорировали.

— Ну, хватит, Евстахия, все ясно, по-моему. Чушь это собачья, — сказала та, что сидела на качелях, мужским голосом. — Зря мы разволновались. То, что он придумал, — ерунда, мог бы другого гнома подселить к ней.

— Да, но все равно лишняя бдительность не помешает! — строго ответила вторая, тоже голосом ничуть не женским. — Надо следить, а то мало ли...

— Последим. Но на сегодня хватит. Есть дела поприятнее, ни к чему упускать возможности, раз мы тут пока. Я нас с тобой на массаж записала, пошли, а то опоздаем.

Дамы удалились странной походкой, почти не касаясь земли; дети переглянулись.

— Это волшебники, — сказала пухленькая девочка в очень похожем на пижаму тренировочном костюме под распахнутой шубкой. Возможно, это и была пижама, но девочка считала, что прятать такую красоту от людей — грех.

— Нет, трансвеститы, — ответила другая. — Они мужскими голосами говорили.

Во что была одета вторая девочка, никто бы не заметил. Нет, если смотреть на нее со спины, то, конечно, можно было описать одежду, но стоило той девочке повернуться лицом, как любой подумал бы, а то и воскликнул: «Ишь ты, какая глазастая!»

— Тебе бы только про секс все! Волшебники интересней, чем трансвеститы. Пусть волшебники будут.

— Ну, пусть. Но не просто волшебники, а трансвеститы. Так еще интересней. Будут делать себе волшебный, очень сексуальный массаж.

Количество Магии на Земле чуть-чуть увеличилось — чем больше людей верят в волшебство, тем чаще оно и встречается.

 

Танька

Олежка едва разомкнул слипшиеся, тяжелые веки. Посередине комнаты, будто затопленной вязким туманом, обозначились наконец контуры красных ботинок. «Танька... Танька пришла... Значит... боль отпустит... сейчас...»

— Тебе плохо? — встревожилась сестра.

За полчаса ее отсутствия Олежкино лицо приобрело пепельно-серый оттенок, глаза, похоже, открылись неимоверным усилием воли. Сквозь ресницы благодарно заискрились зеленые лучики:

— Уже лучше. Тетя Надя сделала укол.

Робкая кругленькая старушка тетя Надя вышла из кухни, на ходу вытирая руки о фартук:

— Ничего-ничего. Олежечке плохо стало, когда вы ушли, Танюша.

Танька посмотрела на пожилую соседку виновато и с некоторой обидой. Не любила она производных своего имени, а еще больше терпеть не могла, когда называли Татьяной — сразу менялась в лице, передергивала плечами, губы кривила. Так звала ее в детстве мама, если в воспитательных целях требовались полное имя и нравоучительный тон. Когда же нужды в нравоучениях не было, мама ласково называла ее Танюшкой. А Олежка, пока был ребенком и не выговаривал «ш», сестру звал «Танюка», буква «ю» вскоре сменилась на мягкий знак. Все прочие имена, даже ласкательные Татуськи-Танечки и самое что ни на есть простое Таня, ей не очень нравились, хотя кое-кто и стеснялся называть женщину сорока с гаком — Танькой.

Она перевела взгляд на устрашающе-стерильный столик с ампулами и шприцами, с ужасом вспомнив, что не умеет делать уколы. Ее обучали когда-то, как нужно правильно — на муляжах: курс медицинской помощи был обязательным в институте. А однажды отправили в госпиталь практиковаться на настоящих больных. У нее руки дрожали, а игла не втыкалась куда положено, и, перехватив нечаянно взгляд пациента, Танька поняла, что именно было главным в заповеди «Не навреди». Так что потом даже своей маме уколов не делала. Два года назад маму кололи по очереди медсестра и брат — у него-то как раз были твердые руки, вполне мог бы с такими хирургом стать.

А у Таньки были «руки-крюки», как порой мама подшучивала. Этими руками она не могла также вязать шарфы, пришивать пуговицы, печь блины, забивать гвозди… Зато умела играть на скрипке. И на гитаре неплохо. Музыкальные гены ей от папы передались — она прекрасно знала его как пианиста, но как родителя помнила плохо; он дома-то и не бывал почти. Давным-давно мама всех уверяла, что «Танюшка пойдет по стопам отца», и на седьмой день рождения купила ей в подарок аккордеон. «На пианино в любом случае денег не хватит, а по клавишам не все ли равно на чем стучать», — смеялась мама. Она и сама, кстати, не прочь была «закинуть ремни за плечи» и подыграть поющим гостям на басах.

Ну а папа принес свой подарок в коробке с этикеткой на крышке: «Кукла Зина: Артикул № 05». Попробовал аккордеон на звучание и неодобрительно головой покачал. «Ей же еще девяти нет, Алевтина! Ты что, хочешь, чтобы твоя дочь испортила позвоночник?» — сказал папа маме.

Кукла Зина была всем хороша — в якутской шубке, с черными косами, но в одиночку Таньке с нею не игралось. Куда больше нравилось на «пианино» играть: это когда мама укладывала аккордеон на табуретку, а Танька клавиши нажимала. Звуки извлекались, если мама растягивала меха: назад-вперед, назад-вперед. Большое пианино было бы лучше, но такое Таньке лишь оставалось хотеть, а вот о рояле даже мечтать не могла. Из всех подружек лишь у Дианы был рояль — черный, огромный и такой блестящий, что его только гладить хотелось и подавлять непременный соблазн полизать лакированные бока.

Отец у Дианы был известнейший композитор. Не проходило дня, чтобы о нем по радио не говорили. И по телевизору он выступал. Танькиного папу, правда, тоже показывали: в концертах и в передаче «Музыкальный ларек», но композитора намного чаще. А у себя дома он уж вообще часто бывал, и свою дочку любил без памяти, и называл ее очень по-модному — Ди. Да и кто Ди не любил? Она же красивая была вся такая и синеглазая, с кудрями до плеч, и на рояле вовсю играла уже, хоть и была Таньки на год моложе. В репертуаре, правда, были лишь гаммы да «Мишка с куклой», но это не так важно — Ди пользовалась у Таньки большим авторитетом.

Играли они как-то с Ди и куклой Зиной в «дочки-матери». Эту игру Танька всем сердцем терпеть не могла: ей всегда отводилась роль папы. Не возражала вслух только из уважения к Ди. Что говорят папы и как вообще ведут себя повседневно, Танька понятия не имела, и поэтому, молча перебирая клавиши аккордеона, изображала пианиста. Ди, прекрасно вошедшая в роль «матери и жены», поглядывала на «муженька» снисходительно:

— Если бы мне лазрешили выблать кальеру, я бы не стала иглать на пианино. Я бы стала иглать на склипке!

— Ди! На скдипке? — изумилась Танька. Она и впоследствии не научилась правильно выговаривать «р». — Но почему?

— Да патамушта склипка — цалица музыки! — торжественно провозгласила Ди. У той абсолютно все речевые дефекты прошли с возрастом.

Через неделю после их разговора Танька с пестрым букетом георгинов и портфелем, перешедшим «по наследству» от соседа-четвероклассника, отправилась в первый класс. Георгины еще не успели завять на столе первой учительницы, как произошло иное событие.

Явилось оно в образе необычайно высокой и сухопарой тетеньки, сильно похожей на дяденьку: с короткой стрижкой, низким голосом, только с помадой на губах, очень яркой. Тетенька вошла в класс после уроков и объявила, что она из музыкальной школы, где в классе скрипки случился недобор, и если из детей кто-либо хочет в скрипачи записаться, надо прийти с родителями, прослушивание в три.

Упустить такой шанс Танька никак не могла. Ни в коем случае! Только одна проблема нарисовалась: мама была на работе. Бабушки, как на грех, дома тоже не оказалось, хоть та работала лишь по утрам — церковной певчей, а после обеда не отлучалась почти — ну разве в аптеку там, за глазными каплями, или за кефиром в молочный, или по каким-то еще бабушковым делам. Прочих взрослых, кто Таньку изволил бы сопроводить, не имелось, так что «записываться в скдипачи», она отправилась самостоятельно.

Добиралась пешком. Пяти копеек дома не нашлось, а в троллейбус бесплатно уже не посадили бы, школьница как-никак.

Всю дорогу Танька, словно летела и тротуара почти не касалась. Вошла в огромный зал, когда оттуда кто-то выкрикнул: «Следующий!» Танька поняла сразу, что кричали ей.

За длинным столом, покрытым бордовой скатертью, с графином посередине, сидели семеро: лысый старичок, очень толстая женщина, двое строгих мужчин в белых рубашках, при галстуках, лохматый дядька в очках, брюнетка в модном платье из кримплена и та самая — высокая и сухопарая тетенька с яркой помадой.

Без своей обычной робости Танька спела им про «улицу-улицу, улицу широкую». Хоть и просили исполнить «любимую песенку», «улица» первой пришла в голову, так как много раз была прослушана в мамином исполнении под аккордеон и слова «до чего ж ты улица стала кривобокою» запомнились хорошо. Танька пела, но смотрела не на комиссию, а на портрет старичка с бородой, что висел сбоку, так что не видела, каких усилий экзаменаторам стоило сохранять серьезное выражение лица. На куплете про «фонари повешены — рыло стало страшное» один из двух строгих мужчин попросил ее остановиться. Шестеро глубоко вздохнули, а на сухопарую тетеньку напал дикий кашель. Откашлявшись, она выстукивала карандашом долгий ритм, просила Таньку его повторять, и нажимала клавиши на пианино, чтобы, зажмурившись, Танька угадывала ноты, и она послушно выстукивала, жмурилась, угадывала и повторяла все, что было велено.

Наконец, семеро переглянулись, дружно кивнули и попросили ее пригласить в зал маму.

— А мамы тут нет, — оробела вдруг Танька. — Она на работе сегодня.

— Тебя, значит... папа привел? — спросила дамочка в кримпленовом платье, которая приглядывалась к Таньке как-то не слишком доверчиво сквозь накладные ресницы.

— Папы... тоже нет, — Танька не стала уточнять, где находился папа.

— Ты очень хорошая девочка, — ласково улыбнулась сухопарая тетенька. — И, наверное, очень послушная? Танечка! С кем ты пришла сюда? С бабушкой?

Танька, по обыкновению, что делала каждый раз, когда ее называли ласкательными производными, надулась:

— Бабушка в церкви поет, на клиросе!

Семеро заулыбались. У сухопарой тетеньки проступили ямочки на впалых щеках, а морщинки вокруг лучистых зеленоватых глаз собрались в симпатичные елочки.

— У тебя исключительные способности, и мы хотим записать тебя в класс одаренных. Но без согласия родителей этого сделать не можем. Что ж, попробуем с ними связаться. Как твоя фамилия?

Танька назвала свою фамилию. Шестеро заерзали и зашушукались. Седьмая, дамочка в модном платье, цокнула языком и закатила глаза к потолку.

— А ведь мы хорошо знаем твоего папу, — гордо сказал лысый старичок. — Он был моим любимым учеником. Для нас всех, и для Риммы Иванны особенно, — старичок кивнул в сторону сухопарой тетеньки, — будет большой честью учить его дочь. Но почему, скажи, пожалуйста, ты хочешь играть на скрипке, а не на фортепьяно?

— Да патамушта скдипка — ЦАРИЦА МУЗЫКИ...

Последние слова именно так и вылетели — БОЛЬШИМИ БУКВАМИ. Таньке это было не впервой, но привыкнуть к такому загадочному явлению она еще не успела. Притом куда загадочнее ей казался не громкий голос или слова, смысл которых даже и не был понятен, а что напрочь вдруг исчезала картавость. В зале воцарилась тишина, и было странное ощущение, что высокая Римма-Иванна раболепно смотрела на девочку снизу вверх, хотя, если б их рядом поставили, а Таньку еще и на стол, за которым восседала комиссия, то Римма-Иванна оказалась бы выше ростом. Остальные шестеро словно дара речи лишились. Несколько минут не было слышно ни звука. «Наверное, тащились тогда все от известности музыканта-папы», — вспоминала Танька много лет спустя.

Она прижалась островатым носом к шершавой Олежкиной щеке. Черный завиток его волос защекотал ноздрю. «Все-таки странно, что он стал брюнетом». Олежка был моложе на семь с половиной лет, она с ним нянчилась, помогала маме купать его, кормила из соски, ходить учила, придерживая за нежные кулачки. В младшем братишке Танька души не чаяла, лелеяла каждую ямочку на пухленьком тельце, похожем на славного купидончика, каждую беленькую кудряшку на голове и глазищи — большие и голубые, какие сама бы хотела иметь, но у нее карие были с рождения. И пока он не вырос «в салагу противного», Танька вообще притворялась, что она его мама. Ну а потом, как водится в нормальных семьях, брат с сестрой стали ругаться. Дразнились, дрались, бывало даже до шишек с синяками, но и, конечно, мирились.

Олежка вечно подкалывал Таньку за «скДипочку», и чтобы сестра «не пилила», то прятал скрипку, то даже ломал смычок. У него-то музыкальные способности отсутствовали напрочь, можно сказать, медведь на ухо наступил, классическая музыка его раздражала, а других номеров в Танькиной школьной программе не было. Поэтому он с облегчением вздохнул, когда сестра окончила «музыкалку», и сказал: «Убери подальше свою дурацкую скДипочку, чтобы я ее больше не видел».

Танька послушалась. Она сама сильно устала от учебы в двух школах, да еще заболела вдруг. В последний день перед каникулами проснулась с больным горлом и температурой. Еле поднялась, чтобы собраться в школу: седьмой «А» собирался всем классом фотографироваться, и Танька всю ночь спала на бигудях, но пошатнулась и упала без сознания. Позже пришел врач по вызову, осмотрел и сказал: «Скарлатина. Для подростка явление редкое и опасное. Бывают случаи летального исхода». И выписал антибиотики.

Недели две Танька мучилась от саднящего горла, температурила, впадала в забытье, бредила, изрыгала в таз все, что попадало в пищевод, и не вставала с кровати. Олежка приносил из кухни сок, яблоки и печенье, складывал на тумбочку перед сестрой — она даже не прикасалась. Он, подождав, когда Танька заснет, все съедал сам, глотал слезы вперемежку с соком, и молился боженьке, как научила бабушка, чтобы тот не дал сестре умереть.

Аппетит к ней вернулся, температура спала, горло прошло, только тело покрылось странной сыпью и болячками — Танька не терпела зуда, расчесывалась до корост, но, в общем, чувствовала себя неплохо. Жаль, гулять не разрешали ни ей, ни брату — оба сидели дома под карантином. Опять дразниться начали, а потом ей стало скучно: дошколенок не лучшая компания для девчонки-подростка. Телик смотреть не хотелось, от чтения книжек болели глаза, игра на скрипке только взвинчивала мелкого, а он и так уж ей поднадоел, деваться некуда. И Танька сняла со стены мамину гитару с атласным бантиком и переводной картинкой артистки Пугачевой. Струн на гитаре было семь, и мама могла сыграть все, что угодно, на трех аккордах.

— Мам, а научи меня играть песню про туман?

Мама охотно исполнила песню, показала дочери свои три аккорда, и ушла на работу. К ее приходу Танькины пальцы легко и свободно передвигались по грифу, создавая затейливый аккомпанемент, а правильно поставленный уроками сольфеджио голос звучал прочувствованно и с надрывом:

«Сиреневый тума-ааан

над нами проплыва-аа-ет,

над тамбуром гори-ииит

вечерняя звезда.

Ко-аа-ндуктор не спеши-ыыт,

кондуктор понима-ааа-е-ээт...»

 

— А помните, как Танюшка пела ту песню про кондуктора? — услышал Олежка. Он открыл глаза, боли не было. Мама сидела в своем любимом кресле и тихо улыбалась.

— Жаль, что гитары у меня нет.

— Да ведь я давно не играю, Олежка, ты это знаешь…

«Может быть, и не играешь. Но поешь», — подумал он.

Олежка всегда знал, когда Танька пела про себя — выражение лица менялось, будто светлело, а губы шевелились беззвучно, хотя сама она этого не замечала.

«Мне быть с тобой еще полчаса,

потом века суетной возни...» —

Разрозненные полутона, что уже несколько минут гудели в ее голове, выстроились в до мажор септ, всколыхнув забытые строчки, и Танька поспешила из комнаты, пока Олежка не увидел ее внезапно повлажневших глаз.

Она действительно зачехлила гитару давно, хоть песни, которые, в отличие от скрипичных этюдов, младший брат обожал слушать в ее исполнении, звучали-таки в голове. Иногда и вслух говорила строчками песен, но это казалось ей лишь одной из странностей, которых она находила в себе миллион. Например, собственный голос порой казался не то чужим, не то потусторонним. Или, перечитывая свои школьные сочинения, Танька поражалась не свойственной ей мудрости и глубине: «И я додумалась до такого? Сама? Не может быть!» Впрочем, будучи одной из тех странных людей, которые чистосердечно верят в реинкарнацию и переселение душ, она предполагала, что кое-какой мудрый опыт перешел из ее «прошлых жизней».

И еще ей иногда казалось, что она летает. Нет, не во сне, а наяву, отталкивается носками любимых красных ботинок — и поднимается, не высоко, на несколько сантиметров и — парит в воздухе, плавно перемещаясь из одной точки в другую, не касаясь земли. Сознавала, конечно, что это скорее всего лишь отголоски хорошего настроения, а летать людям не дано вовсе. От других все эти странности старалась скрыть, а то сочли бы, чего доброго, за шизофреничку, но тем не менее допускала в себе «отклонения от нормы».

Как-то раз в английском магазине для садоводов, куда они с мужем приехали то ли за гравием, то ли за рассадой, их внимание привлекла пестрая статуэтка. «Какой пошлый кич!» — фыркнул Робин, керамические гномы не сочетались с его представлением о собственной классовой принадлежности. Танька вполне согласилась, гном был, безусловно, ярок и пошловат, но неожиданно заявила: «Мне этот гном срочно нужен! Я куплю его, Роб».

Робин лишь закатил зрачки и демонстративно цокнул языком. Он давно устал отговаривать ее от неразумных трат. Не пререкался и теперь, хоть и не одобрял Танькиного подхода к деньгам — жена лучше его зарабатывала. Всю дорогу от магазина до дома он молчал и дулся.

Танька посадила гнома возле крошечного пруда, выложенного по краям цветным булыжником, и приказала «присматривать за лягухами». В ответ пара особо крупных обитателей пруда разошлась во все горло веселой трелью. Был славный июньский вечер, в траве стрекотали кузнечики, среди веток раскидистой айвы у забора подсвистывали малиновки, и дополнял общий хор глуховатый баритон воздушного шара, зависшего прямо над Танькиной головой. «Нельзя же не петь, — мелодично откликнулась Танька строчкой из вспомнившейся вдруг старой песни. — Пой, Вася!»

Гном петь наотрез отказался. Музыкальный слух у него был, но красивого голоса, в отличие от других гномов, которые, между прочим, заправские певуны, Вася был лишен от рождения. «Совершенно дурацкую песню» со словами «а разве мы шумели?» он слышал от Таньки впервые, а все происходящее напоминало ему конкурс художественной самодеятельности в пионерлагере.

«Восемь пятых размер соблюдая,

Таня хлопала дверью сарая...»

Однако задор и ритм сделали свое дело: Вася пустился в пляс. Он всегда очень здорово танцевал линди хоп — любимый танец всех гномов, но прямо здесь, возле пруда в саду, его не исполнил бы: соответствующая росту партнерша требовалась, не Таньку ж ему приглашать! Впрочем, под музыку вполне подходил другой гномий танец — шим-шам, его можно было плясать и без пары. Отлично получилось.

На следующее утро гном Вася исчез. Это само по себе было событием незаурядным. Танька и Робин жили в тихом английском кантрисайде[4], где соседи были доверчивы, даже двери редко запирали, и уж вряд ли кто-то вздумал бы воровать пошловатых садовых гномов. «Жалко, мало попели...» — расстроилась Танька.

Песен нынче ей очень не хватало: юношеские посиделки на кухне с гитарой до утра, выступления на студенческих подмостках канули в прошлое. Уехав в Англию и выйдя замуж, как считали подруги, удачно, она практически перестала петь. Робин музыку ценил не особо, а уж про любимый ею и друзьями-москвичами жанр городского романса даже не слышал. Его, впрочем, не раздражал перебор струн, когда жена снимала со стены гитару. А вот ее песен не одобрял категорически: «Они же по-русски!» Тогда Танька купила два билета в Ройял Альберт-холл на концерт своего кумира, всему миру известного тенора. В середине одной из арий, которую, под наплывом чувств, она слушала, прижав ладонь к влажным глазам, Робин спросил громким шепотом: «А как он поет, по-твоему? Хорошо или плохо?» Танька не выдержала. Придя домой, зачехлила гитару. Насовсем. И записала себя и Робина на курсы танцев. В местном клубе по четвергам учили плясать линди хоп.

 

Нелида

Учитель линди хопа лысый танцор Вильям, хотя был уже, так сказать, «не первой молодости», положил глаз на совсем юную модель. Впрочем, может, и не модель, хотя рост у нее был соответствующий, ноги длинны и безупречны, и она прилежно посещала его занятия в Ковент-Гардене[5] каждый четверг, опаздывая минут на пять. Иногда на десять. Группа успевала уже разогреться шим-шамом, и «модель» явно смущалась, будто боялась, что остальные станут в нее тыкать пальцем за опоздание и за неуклюжесть.

На занятиях всегда было много девиц и маловато танцоров-мужчин. Пары часто менялись партнерами, «запасники» не зевали, лишь бедняжка Нелида (так длинноногую звали) проводила почти весь урок в одиночестве. Но сегодня она совершила поступок необычайный и смелый, какой даже неробким плясуньям был крайне не свойственен: Нелида пригласила танцевать одну из запасных девиц. Та отказалась. Нелида позвала вторую. Та нехотя согласилась. На протяжении всего урока Нелида даже с мужчинами танцевала, а когда среди них ей партнера не доставалось, тут же звала кого-нибудь из девиц. Какие-то из них удивлялись, другие, извиняясь, отходили в сторонку, третьи соглашались охотно: мол, лучше уж танцевать с кем бы то ни было, нежели неприкаянно подпирать стенку, наблюдая за парочками.

— Линди хоп скоро можно будет переименовать в Нелида хоп! — скаламбурил Вильям в конце занятия, решив, что пора приступать к более близкому ознакомлению с «моделью».

— Вообще-то меня могли в детстве и Линдой назвать, так что этот танец был бы в мою честь, — Нелида смутилась быстрее, чем договорила фразу: острить она всегда умела, и неплохо, но отвечать так пожилому человеку, тем более учителю, которому, несмотря на лысину и вставную челюсть, не переставали строить глазки девушки, сочла за нахальство.

Она не соврала: мама, и в самом деле, хотела дать ей имя Линда — как у жены Пола Маккартни, она вроде Битлами[6] в свое время увлекалась. Папа же думал назвать Лидой, в честь своей мамы, и велел было женщине в ЗАГСе записать дочку Лидией, но получил незамедлительный протест жены: «Только не это! Не дай бог, она на твою маму будет похожа». Пока родители ругались, у работницы ЗАГСа лопнуло терпение и она записала в свидетельстве о рождении «Нелида», не то запутавшись, не то назло.

— Так я вас провожу, — лысый танцор Вильям растянул тонкие губы в слащавой улыбке. Отказы он слышать не привык, не каждая из учениц удостаивалась подобной чести.

«Ну, если хочет, пусть дойдет со мной до метро», — решила Нелида. Но Вильям прошел вслед за ней через билетный пропускник, спустился по эскалатору, пытаясь поддерживать за локоток, и проследовал на платформу. Учитель вообще-то жил совсем в другом конце Лондона, Нелиде лишь оставалось надеяться, что они распрощаются, как только прибудет поезд. Но «противный, нудный старикан» шагнул в ее вагон и придвинулся поближе.

«Чего он, интересно, хочет?» — забеспокоилась Нелида. «Клайв (или как его там — Джон?)» ей никогда не нравился как человек. Даже имя его она не могла запомнить, впрочем, так происходило с каждым, кто ее ничем не впечатлял. А этот «гадкий тип, жуткий сноб, и весь какой-то, блин, сальный» не подходил ей ни по возрасту, ни по интересам, если не считать линди хопа, да и тем-то она увлеклась не из любви к хореографии.

— А вы, что ли, тоже в мою сторону едете? — осторожно спросила Нелида.

Вильям закинул одну руку на ее плечо, мизинцем второй обвел щекотный овал вокруг груди, прижался крупным носом к ее уху и выпустил изо рта резкий запах ментола.

— В твою сторону, бэйби. Мы оба едем — к тебе... — учитель прижал мизинец к Нелидиному соску и получил оплеуху.

Через двадцать минут она шла одна от метро Килбурн к Криклвуду[7], где проживала в узкой комнатке на семи квадратных метрах. Две другие, более просторные, спальни с широкими кроватями занимали Нелидины однокурсницы Майя и Вика. Девушки обучались в лондонском колледже основам маркетинга и менеджмента и снимали дом у лендлорда[8] по имени мистер Пател[9].

Нелида была очень довольна собой; нынче выдался какой-то исключительно хороший день. Еще вчера, в очередной раз не поладив с Майей и Викой, открыто высмеивающими то ли ее одежду, то ли английское произношение, она заперлась в ванной с большим блюдом эклеров и погрузилась в горячую пену. Эклеры и ванна были ее давним и лучшим методом доказать себе, что не все так ужасно. Хотя на самом деле это было самонадувательством — при расходе необходимых для принятия ванны воды и топлива увеличивались коммунальные счета, эклеры угрожали фигуре, и вообще все в жизни было отвратительно.

Смеялись Майя и Вика — ну и поделом ей. Она и сама себе казалась несуразной. С первого класса ее дразнили то за высокий рост, то за очки, то за брекеты на зубах. Дразнили за неправильной длины юбочки или не той ширины джинсы. Дразнили за дружбу с соседом Владиком, которому нравились крысы. В школьном живом уголке Нелида и Владик возились с двумя хомячками — Пашей и Глашей, и какая-то вредная девочка подговорила подружек, чтобы Пашей и Глашей стали звать Владика и Нелиду. Но те не обращали на дразнилок внимания. Девчонки разошлись не на шутку и, улучив момент, устроили «темную» — одной Нелиде.

Она чудом отбилась, но, взлохмаченная, с порванным воротником и с царапиной во всю щеку, сгоряча не поняла сразу, что в драке ей кто-то вывихнул кисть. Рука торчала не в ту сторону, пальцы не двигались. Нелида села в снег и громко разревелась. Никто из взрослых к ней не подходил, шли себе мимо, не оборачиваясь, не интересуясь, что произошло и почему чей-то ребенок орет на весь двор, пока ее не опознал сосед и не поленился позвонить в квартиру, где Нелида жила с мамой (папа к тому времени уже съехать куда-то успел). Прибежала расстроенная мама, резко дернула за руку, Нелида взвыла громче, хотя боль прошла в один момент, но от обиды хотелось плакать еще. «Не ори!» — сказала мама, обмотала дочку теплой шалью и повезла в травмпункт на такси.

Мама была лучшим в мире человеком. Сказки сочиняла интересней тех, что были в книжках, пела колыбельные, не ругалась, когда Нелида подбирала во дворе щенков или котят, — наоборот, помогала нянчиться с ними, старательно выискивала им хозяев чуть ли ни по всей Москве. Порой в их однокомнатной квартире селился целый зоопарк, даже настоящая индейка жила однажды в клетке, на книжном шкафу. Индейку потом обменяли у старушки в деревне на банку огурцов и две — вишневого компота. Нелиде с мамой было хорошо, но вот папа почему-то ушел от них, и это было, конечно, плохо.

Нелида виделась с папой раз в месяц, и он заботился о ней как мог: подпиской на «Мурзилку» обеспечивал, позднее — на журнал «Природовед». На день рождения обязательно торт покупал и новое платье в подарок. На семнадцатый год вместо платья принес отксерокопированный документ, подтверждающий, что на имя дочери открыт в банке счет, где уже имелась сумма на обучение в любом престижном вузе, какой Нелида выберет на свой вкус.

Она выбрала ветеринарный. Могла бы вообще, после того как окончила школу с одними пятерками, поступить туда без поддержки папы; все, что оставалось сделать, — сдать один вступительный экзамен. Но Нелида совершила поступок, который немало удивил всех. Явилась на экзамен, внимательно прослушала блестящий, отскакивающий от зубов ответ другой абитуриентки и засомневалась в том, что смогла бы ответить лучше. Она подошла к экзаменаторам крупным шагом, сказала, что не знает ничего, и вышла за дверь, получив «неуд».

Родителям не удалось уговорить ее на поступление в другой вуз. Нелида запиралась в ванной, ела эклеры и глотала слезы. Даже из дому выходить боялась — вдруг увидел бы кто-нибудь из одноклассников и снова дразнить начал. А потом послушалась папу, позволила ему оформить все, что требовалось, и отправилась учиться в Англию по специальности, к ветеринарии отношения не имеющей даже отдаленного.

И вот, спустя три года, примерно триста ванн и сорок (а может, больше) кило эклеров, пришел-таки день, который словно весенним ветром подул среди безрадостной зимы. Все началось с того, что накануне Нелиде приснилась мама. Это был крайне необычный сон. Мама была в нем такая помолодевшая и похудевшая на тридцать кило, какой она выглядела разве что на фотках двадцатилетней давности. И с нею рядом был дракон блестящий, переливающийся красно-зеленой чешуей. Оба смеялись — дракон ртами сразу обеих голов, подмигивая четырьмя глазами, а мама говорила: «Дочка, все будет хорошо».

С утра Нелида пребывала в прекрасном настроении, несмотря на то, что в колледже все было как всегда: скучные лекции, сонные лица у студентов и постные — у лекторов. Еле перемены дождалась, чтобы засесть в интернет-кафе и поболтать с мамой в «Юльке»[10]. Но мамы в сети не оказалось. И позднее не было видно весь день. «Где ее носит сегодня?» — недоумевала дочь. Не терпелось рассказать про сон, а заодно про линди хоп, тем более что выступление завтра, перед всеми, кому не лень будет бесплатно поглазеть. Чуть ли ни каждый день подобные шоу устраивают в центре, возле Спиталфилдс-маркета[11]. Именно там предстояло выступать и Нелиде, но она боялась чуть ли не до резей в животе: сценический страх в ней присутствовал с детства. Бороться с ним как только ни пыталась, даже на курсы модного линди хопа записалась отчасти ради этого. А страх так и сидел в ней — с тех самых пор, когда в школьном драмкружке ей выпала роль в пьесе про Красную Шапочку.

Из-за высокого роста дочке досталась роль бабушки, а Красной Шапочкой была девочка-коротышка. Я соорудила Нелиде костюм, который весьма развлекал нас обеих: белый чепец с огромным количеством оборок, а поверх непонятно откуда взятого мешковатого платья — белый фартук от моей собственной школьной формы. Очки заменили старыми, дедушкиными, без стекол. Нелиду было просто не узнать.

В пьесе был ударный момент. Волка, которого изображал тоже высокий Владик, убивали охотники, он падал и укатывался за сцену, держась руками за якобы распоротый живот, а «бабушка» должна была выскочить из-за кулис, несколько встрепанная, и броситься обниматься с «внучкой». Нелида стояла прямо за кулисой, потому что очень важно было выскочить сразу, они с волком столкнулись, и на сцену она вылетела практически в падении. Красная Шапочка решила поймать ее и спасти и бросилась навстречу с криком: «Бабушка!», но она же была очень маленькая, поэтому Нелида ее просто сбила с ног, при этом затормозила, на ногах устояла и начала спасать уже внучку, подхватив ее на лету. Инерция страшная штука — в результате получилось, что Нелида держала Красную Шапочку в охапке и быстро вращалась вокруг своей оси. Наконец она смогла остановиться, сказала «О господи!» и убежала со сцены.

На поклоны моя дочка не вышла, а сидела в это время в раздевалке и тихо плакала. Я еле разыскала ее там, среди вороха детских пальто, сказала, что зря она застеснялась, всем зрителям очень понравилось, и все долго хлопали, но для Нелиды все равно это был жуткий провал.

Похожего фиаско она боялась и на выступлении с линди хопом, лишь сон внушал уверенность, что все будет хорошо, как сказала мама. Нелида настолько поверила, что уже вечером лихо отплясывала на уроке, сама приглашала мальчиков и даже девочек — те-то дуры смущались хуже нее. А уж когда совершенно для себя неожиданно дала отпор гадкому Клайву (или-как-его-там-Джону?) в метро, душа ее возликовала. Еще ни разу в жизни Нелида не чувствовала себя так хорошо.

Довольная и весьма бодрая, несмотря на позднее время, она не заметила, как добралась до дома в Криклвуде, и едва подавила соблазн набрать мамин номер, чтобы наконец рассказать и про сон, и про танцы, и про пощечину Джону-Клайву — маме бы это очень понравилось. Часы на сотовом телефоне высветили 11 p. m.[12].

«У нас с Москвой три часа разницы, мама, наверное, спит давно. Не буду будить», — решила Нелида.

***

В два часа ночи в Москве Варвара ворочалась на неудобном диване и не могла заснуть. Столько всего странного произошло за день: призраки в магазине, нелепая соседка в лифте, гном-неврастеник... И еще… смутные чувства одолевали ее — кого-то очень близкого напоминала та женщина в красных ботинках, с которой встретились в магазине. Если бы в этот момент позвонила из Англии дочка, Варвара бы поняла все.

Нелида, как Твидлдум на Твидлди, была похожа на Таньку.

 

Сделка

Говорят, в момент смертельной опасности люди просматривают всю свою жизнь, как кино. Нечто подобное произошло с продавщицей Марусей, пока две нелепые покупательницы осторожно продвигались к выходу, стараясь не натолкнуться на призраков. Одно лицо в той прозрачной толпе Маруся не перепутала бы ни с кем другим, и предыдущее воплощение вспомнила так же четко, как могла вспомнить вчерашний день. Продавщица выскочила из-за прилавка и заорала, уперев руки в боки:

— Эй ты! Думаешь, я тебя не узнала? Как ты попал сюда? Как ты нашел меня, паразит, сучье рыло?

Никто не отозвался.

Волшебные блестки уже успели осесть на усыпанный опилками пол, и призраки вновь стали невидимыми. То есть невидимыми они сделались для Маруси: она, как и большинство людей, видеть призраков при обычных условиях не умела. Была бы в том магазине кошка, так Маруся, по крайней мере, смогла бы распознать, куда и как призраки передвигались, потому что кошки их видят, а люди — нет. Если кошка тупым взглядом уставилась на пустое место — значит, там призрак.

И еще призраки немножко заметны, если пыльно — они электризуют пылинки и придают им очертания облаков... И в тумане тоже так, и в дыму.

И сквозь предметы они проходят. Призрак может распластаться в стене, например, или влезть в кресло и принять его форму — человек усядется в кресло, а в то же время на призрака. Если тот человек призраку нравится, то почувствует себя необычайно хорошо, а если нет — то плохо.

Еще призраки ронять все умеют. Залезут куда-нибудь — ну хоть в пачку книг — и давай там раскачиваться, книги и упадут. А кроме этого они могут сделать из себя линзу и поджечь что-нибудь, когда солнце, но редко этим занимаются — сложно.

Когда появились радио и телевидение, призракам стало жить веселее. Радиоволны летают по воздуху, призраки ловят их, искривляют, подкручивают, иногда им удается даже сказать пару звуков, хотя вообще-то они не гении технической мысли и ничего членораздельного у них обычно не получается. И по телевизору себя показать они не могут они.

Как только появился интернет, призраки быстро поняли, что способны путешествовать по кабелю. А потом выскочить из компьютера, на другом континенте, немножко пожить там и раз — опять уйти в интернет. И никакой антивирус не задержит, они всегда перестроятся, найдут щель.

Некоторые призраки из интернета даже не вылезают — живут там, читают, уже потихоньку блоги писать начинают, на форумах общаются...

Так вот, в реальной жизни призраки далеко не всегда в состоянии вступить в контакт с людьми. Бывший Марусин муж, может быть, и хотел бы ответить, да не знал, как.

Маруся вытащила из-под прилавка баллончик с блестками — точь-в-точь такой же, какой продала Варваре, — тот не был, конечно, единственным экземпляром, она ни разу еще не выставляла в зал последнее, мало ли что. Продавщица встряхнула баллончиком, как было написано в инструкции, и брызнула в сторону торгового зала. Блестки взвились, заискрились, но тут же осели — зал был пуст.

Марусю обуяла эйфория и она развила бурную деятельность. На следующий день в газетах появилось объявление: «Срочно нужен медиум, способный общаться с призраками с планеты Брут». Никто не удивился, мало ли какую чушь публикуют московские печатные издания.

Однако Маруся получила ответ, и быстрее, чем ожидала.

Она сидела в пустом магазине, покупателей целый день не было — люди в последнее время редко покупали инструменты и краску, Маруся даже подумывала, что скоро придется работу менять, оборот был практически нулевой, а без зарплаты работать — дураков нет.

Хозяйственные магазины сети «Гвозди и краски» разорялись по всему миру, хоть продавщица об этом не знала. И дело не в том, что покупателям предлагали некачественный товар. Просто без Магии у них мало что получалось.

Бестолковый человек, у которого, как говорится, руки не из того места растут, может вдруг сделать ремонт в квартире или починить машину — это происходит волшебством или чудом, он или колдует, не замечая того, или ему помогают невидимые силы. Не умеющие готовить способны создать кулинарный шедевр — если делают это с любовью.

А вот выполнять сложные действия без Магии могут только профессионалы.

Но не о том размышляла Маруся. И даже не о вчерашнем объявлении в газету. Она думала о статусе свободной женщины и о том, что в предыдущей жизни муж ее убил, застав с мужчиной. Теперь у нее был любовник, а призрак мужа витал поблизости.

Мысли прервал телефонный звонок.

— Здравствуйте, я по объявлению, — раздался из трубки вкрадчивый голос. — Оно нас очень заинтересовало, и мы готовы оказать вам содействие в решении вашей проблемы.

— Про призраков? — спросила Маруся, резко и с напором. — А откуда я знаю, что вы не жулики? Вы какую организацию представляете?

— Наша организация зарегистрирована как «Психологический центр коррекции личности», ваша проблема пересекается с областью наших исследовательских интересов, так что мы готовы оказать вам помощь бесплатно, вы ничем не рискуете, — сказал голос заискивающе, — причем желательно срочно, у нас сейчас как раз в расписании есть окно. Вы можете к нам приехать…

Маруся почувствовала, что здесь что-то не так. Всю жизнь она проработала, так сказать, «с населением» и знала отлично, что никто ни с того ни с сего подлизываться неизвестно к кому не будет — явно у них не простой, а очень сильный интерес, на этом можно что-то срубить. Словно вредный ребенок, который проверяет на взрослых, как далеко может зайти в своих требованиях, она выпалила полную несуразицу:

— А я тут работаю… На работе я. А потом захочу кушать. Давайте вы меня накормите обедом в японском ресторане — люблю их кухню. Заодно я вам расскажу, что знаю о призраках.

— Неожиданное заявление, — удивленно сказал голос. — Давайте вы лучше приедете к нам в офис, это намного удобнее.

— Ага, и останусь голодной, — капризно надула губки Маруся. — Я тогда лучше уж в выходной с вами встречусь. Если не передумаю.

— Ну, мы можем вас накормить, — нервно ответил голос. — Если хотите, мы закажем суши, раз это так важно.

— Знаете, есть сырую рыбу неизвестно где вредно для здоровья, — сказала Маруся, уже чувствуя победу. — Если сегодня, то в ресторане.

Разумеется, они встретились в ресторане, и продавщица существенно опустошила кошелек «корректора личности», выбирая самые дорогие блюда и напитки, но это была только первая ее победа.

Стратегию разговора она построила разумно, а тактика превосходила все представления ее собеседника о методах и приемах, применяемых для достижения любых, пусть даже и странных, целей. Он никогда еще тесно не общался с московскими продавщицами и паспортистками и не знал, что эти два вида деятельности деформируют психику с неизбежностью парового катка.

Москва слишком большой город. Многие ее жители постоянно пребывают в состоянии фрустрации, ничего не соображают, пьяны, психически больны, сексуально озабочены, не выспались, опаздывают, простужены, задумались… Да возьмите любой словарь и все глаголы — они делают все это одновременно. Общение с людьми в больших количествах невыносимо, и больше всего от этого процесса страдают продавщицы и паспортистки. Они неизбежно или вырабатывают различные способы психологического нападения и защиты, или увольняются, находят другую работу.

Маруся не всегда работала в большом и пустом магазине, начинала она на рынке. Первое, чему она научилась, — уверять покупателя, что ее товар великолепен и абсолютно ему необходим, и впарить она могла кому угодно любую ерунду. А тут в руках у нее оказался особый товар — информация, ценность которой для потенциального покупателя Маруся чуяла лучше, чем хищник добычу. Правда, покупатель пока еще до конца не осознал своей роли, думал, что ему вручат все бесплатно и с благодарностью. Он ошибался.

Со стороны это, должно быть, выглядело забавно.

За столиком в японском ресторане устроилась вульгарная особа, на вид лет тридцати, и напротив нее — человек азиатской внешности, одетый намеренно «средне» — в джинсы и свитер. Большинство людей были одеты примерно так же, но на них это выглядело естественно, а на нем — как маскарадный костюм. То он пытался засунуть руку в несуществующий карман, то поправить отсутствующий галстук — явно привык в деловом костюме ходить.

Маруся поедала сашими в неподобающих количествах, как воду пила коллекционное вино, громко хохотала, надувала губы, что-то таинственно шептала, а на лице собеседника все явственнее обозначался ужас. Раскосые глаза его стали почти круглыми, он смешно хлопал ртом, и Маруся немедленно это отметила, с восторгом заорав: «Ну и рожа у тебя, Шарапов!» — и ткнула пальцем в кончик носа своего ошарашенного визави. Она была очень довольна собой — ей удалось создать впечатление, что она знает все о планете Брут, причем не выдавая источника.

— Так что, понимаете, — интимно проворковала Маруся, заглядывая в глаза «корректора личности», — вы мне почти ничего нового сказать и не можете. А я вам могу. Но не уверена, что хочу.

Она победительно улыбнулась, повертела в руке деревянные палочки, с отвращением бросила их на стол, схватила кончиками длинных наращенных ногтей кусок сырой рыбы, обмакнула в соевый соус и отправила в ярко-красный рот.

— Скажи, ногти у меня как палочки прям, я суперяпонец, ага, — она склонила голову набок и примолкла, с интересом глядя в лицо собеседнику.

— И как же мне вас заинтересовать? — спросил он через пять минут, когда она уже почти решила, что, пожалуй, пауза затянулась и надо сказать этому тормозу что-нибудь нежное.

— На каждый товар есть своя цена и свой покупатель. Покупатель — вы, товар у меня, осталось только договориться о цене. Я знаю, что здесь есть призраки с планеты Брут, знаю, как их найти, в каких обстоятельствах они делаются почти материальными. Какое у вас будет предложение?

— А что вас интересует? Какие единицы измерения, в смысле? — спросил напряженный тип.

Маруся откинулась на спинку стула, уставилась в потолок и зашевелила губами. Минуты две она сидела в одной позе, а потом оживленно задвигалась: то начинала вращать головой, то щелкала пальцами, то поглаживала себя там и тут — но не произносила ни слова. Ее собеседник застыл и напрягся, локти прижал к бокам, растопыренные ладони притиснул к бедрам, выпрямил спину, его голова словно вросла в плечи.

— Тысячи долларов, — выдала Маруся жизнерадостно. — Девятьсот тысяч меня вполне устроят.

— Миллион, — ответил тип. Тут уж был Марусин черед застыть. — Миллион, но вы поедете в наш офис, и мы считаем всю информацию соответствующей аппаратурой.

— Коррекции личности? — переспросила Маруся. — Я… Я бы не хотела никакой коррекции.

— Никакой и не будет, — ответил тип честно. Он был убежден, что на Земле все равно скоро наступит Конец Света и Маруся пропадет вместе со своим миллионом. — Ну, если миллион за поездку в офис мало, пусть будет полтора.

— Согласна, — сказала Маруся умирающим голосом. — Но деньги вперед.

 

Легкомыслие

Танька не спала уже вторые сутки. Надувной матрас — прекрасное приспособление в походных условиях и в помещениях, свободное пространство которых занимает не более обширную площадь, чем брезентовая палатка, раскинутая на привале в лесу. Но он же становится куда менее удобен, если ночью приходится то и дело вскакивать. А не вскакивать она не могла — стоило только Олежке закашлять или застонать во сне или, наоборот, затихнуть — Танька бросалась к кровати: что с ним? Ему больно? Может, воды дать? Или лекарство? Спит ли он? Дышит ли?..

С надувного матраса на полу так просто не вскочишь: нужно сначала совершить эдакий кувырок, почти как на уроке физкультуры — «вперед-головой», или «назад-головой», или даже «набок-всем-телом» — на гимнастических матах в спортзале это выполняется намного легче. Дополнительные неудобства возникали из-за отсутствия личных вещей — Танькина дорожная сумка была все еще на квартире у Робина, и принести ее он, похоже, совсем не торопился. Лишь на рассвете сомкнула она наконец тяжелые веки и провалилась в тревожный сон, но слишком скоро проснулась от солнечного луча, светившего через окно без занавесок прямо в лицо. Танька открыла глаза.

— Доброе утро! — Олежка сидел на кровати умытый и гладко выбритый и смотрел на нее улыбаясь. — Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет. Чудный денек, мороз и солнце — гулять так хочется...

— В чем же дело? — Танька зевнула, попыталась встать, для чего ей в очередной раз пришлось изобразить акробатический этюд, и скатилась на пол. Потерла слипающиеся глаза, поднялась, сложила в аккуратную стопку одеяло, подушку и простыню и начала сдувать матрас: в развернутом виде он занимал так много места, что передвигаться по комнате можно было только бочком. — Идем гулять, Олежка, давай, одевайся теплее.

Инвалидная коляска была новенькой и безупречно чистой, если не считать тонкого слоя пыли, которой она успела покрыться за недолгое время, что простояла в прихожей. Кто-то позаботился о том, чтобы Олежку было на чем вывезти погулять, но до того, чтобы прокатить его в этой коляске по улице, видимо, ни у кого руки так и не дошли. Хотя стоило ли сетовать на кого-либо? Даже в собранном виде коляска была слишком тяжелой и громоздкой, чтобы  тащить ее вниз по лестнице с пятого этажа, без лифта, одновременно поддерживая слабого Олежку. А потом ведь надо было бы поднимать обратно, наверх, и Олежку, и коляску. Меньше чем двумя парами сильных рук тут вряд ли можно было бы обойтись. Как Таньке с ее хрупкими конечностями удалось вытащить брата на прогулку — один Бог ведал, но она помощи ни у кого не просила.

Утро действительно выдалось как на заказ: солнечное и сухое, и от него веяло весной, несмотря на декабрьский морозец.

«В саду, где стужей веет от земли,

два приведенья только что прошли[13] ...» —

мурлыкала Танька. Давнишняя песенка прицепилась вдруг, и эти две строчки то и дело вертелись в голове. Олежка радовался ее певучему настроению и отличной погоде. И тому, что гуляют вместе, как раньше... когда он еще не был пассажиром инвалидной коляски, а Таньке не приходилось с силой толкать ее за его спиной. Он тряхнул головой, пытаясь отбросить смущение, и предложил по порции мороженого с шоколадом.

— Шоколадом лечить печаль и смеяться в лицо прохожим[14] , — пропела Танька и вкатила коляску в автоматически раздвигающиеся двери ближайшего кафе.

— Легкомыслие очень полезная штука, — сказал Олежка, когда, сидя за столиком, они осторожно скребли чайными ложечками по твердым холодным шарикам малинового и фисташкового мороженого, густо посыпанного тертым шоколадом. — Ты знаешь, примерно в таком же кафе мы с... хм... моей подругой познакомились как-то раз с одной очаровательной старушкой. — Олежка оглянулся вокруг, словно искал глазами — то ли старушку, то ли подругу.

— Расскажи, — улыбнулась Танька.

— Ну, слушай, — Олежка отложил ложечку и отодвинул почти нетронутое мороженое; он явно не сладкого. — Это несколько лет назад произошло, у меня тогда был странный этап в жизни — я воспринимал все слишком серьезно, реалистически, никакие бредни в голову не пускал вообще. Это был верный путь к депрессии, скажу я тебе, туда я постепенно и погружался.

— Это ты-то? — Танька выгнула бровь дугой.

— Угу. И на старуху бывает проруха. Я просто не говорил тебе многого в тот момент, да и у тебя, похоже, были свои проблемы...

Она медленно и тихо покачала головой, глаза отвела.

— Ну вот, — продолжил Олежка, — я тогда объективно посмотрел на себя, проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что мне не хватало легкомыслия — жизнь не настолько хороша, чтобы разумный человек мог позволить себе постоянно воспринимать ее серьезно. Ну а где ж было это легкомыслие взять, если оно давно испарилось и не было его у меня ни грамма? И решил я для начала воспользоваться чужим: ходил в цирк, читал глупые книжки, смотрел комедии — ничего не помогало. Тогда я надумал съездить туда, где мы жили, когда были детьми… наша старая квартира, ты помнишь?

— Как же я могу забыть? — грустно усмехнулась сестра. — Жалко, что дом наш снесли...

— Дома давно нет, ага, но какие-то пейзажи, виденные в детстве, все равно же остались. Я надеялся, что они вернут мне соответствующее настроение. Там все изменилось за прошедшее время, дома и улицы я не узнавал, но зато встретил... хм... подругу детства, мы с ней довольно долго не виделись. Она тоже стала серьезной до невероятия, да и, как выяснилось, страдала той же проблемой: будучи реалистичной натурой и настоящим прагматиком, постепенно впадала в депрессию.

Танька знала про эту подругу больше, чем Олежка мог бы ей рассказать, но слушала не перебивая, только покачивала головой да губы перебирала нервными пальцами, будто пыталась заслонку на рот наложить, чтобы нечаянно не ляпнуть что-то.

— Странно еще было то, что моя подруга все время рядом жила, а вот встретиться нам удалось только на родине.

Олежка сделал паузу, выжидательно посмотрел на сестру. Она продолжала молчать, пальцы сжимали губы так, что те побледнели.

— Обсуждали мы наши депрессии в кафе, очень похожем на это, а за соседним столиком сидела смешная старушка, которая с упоением уплетала мороженое — одну порцию за другой — и прислушивалась к нашему разговору. «Извините, что вмешиваюсь, — вдруг сказала она, — но я могу вам помочь». Если коротко, она была колдуньей и предложила нас с... подругой заколдовать немножко. А нам уже так надоело быть серьезными, реалистичными и депрессивными, что мы согласились. Она нам дала конфеты: съев по одной, мы превращались на десять часов в детей — вели и чувствовали себя, как много лет назад.

Танька улыбнулась — младший брат с детства придумывал сказочные продолжения к реальным сюжетам, а иногда на полном серьезе не различал, где правда, где фантазия. Он даже ей, Таньке, неоднократно говорил, что видел, как она колдует и летает. Новая история про старушку ей нравилась, она продолжала слушать и одобрительно кивать.

— И стали мы с подругой по воскресеньям встречаться в парке: катались на карусели, бегали, смеялись и танцевали, не думая о работе. Чувствовали себя превосходно. А иногда ходили по городу и видели его как в первый раз — детский взгляд совсем не такой, как взрослый, так что даже город, обычно скучный и деловой, нам очень нравился. Депрессия отступила. Проблема была в том, что конфеты кончались, но адрес мы у той старушки не взяли, не поверили потому что. «Будем реалистами», — сказали мы однажды друг другу одновременно, и нам смешно стало обоим. А потом я предложил ей продолжать просто так встречаться по воскресеньям, кататься на карусели и веселиться. Так мы и стали дальше жить — без депрессии и волшебных конфет, а по воскресеньям обязательно ходили гулять.

— Но уже втроем? — хитро прищурилась Танька.

— Все-то ты про меня знаешь, — усмехнулся Олежка. — Ну да я это к тому, что какие бы сложные задачи перед нами ни стояли, лучше всего не впадать в депрессию, а преисполниться легкомыслия. Задачи, может, и не решим, но хоть отлично проведем время.

Танька рассмеялась:

— Ну вот на данный момент у меня основная задача — заполучить свою пижаму и крем от морщин. Потому что иначе я завтра сама превращусь в такую старушку, что никакие конфеты не помогут.

— Эта задача решается легко, тем более что у тебя есть ключ от квартиры, где деньги... эээ... то есть вещи твои, лежат. Полчаса до Строгино, полчаса обратно, — предложил Олежка. — Давай только меня домой забросим, а то я уже подустал малость...

Он сделал знак официантке и попросил счет.

 

Облако

Все утро Варвара продолжала пребывать в глубокой задумчивости — та женщина в красных ботинках казалась ей интереснее и даже значительнее, чем Конец Света. Надвигающаяся катастрофа, хоть гном явно в нее верил, представлялась неубедительной выдумкой. Должны же быть какие-то признаки, ведь не просто так это все, наверное, должно происходить, как если бы кому-то пришло в голову повернуть выключатель…

Размышления не мешали ей искать более подходящую кукольную одежду для Васи — все-таки розовое платье с оборочками как-то не солидно.

Гном сидел за компьютером. Те несколько месяцев, что он пользовался Варвариным интернетом, он не только пропагандировал свои идеи, но и почитывал чужие тексты, а заодно влюбился. Читать Васе было стыдно — он был убежден, что при этом бездарно тратит драгоценное время, но оправдание отыскал быстро: чтобы убедить в чем-то человечество, надо его сначала изучить. Однако стоило только влюбиться, как Вася забыл о стыде — на него просто не оставалось времени. Каждую секунду он должен был знать, где Она, чем занимается, как себя чувствует, а стоило Ей ненадолго пропасть, как он от волнения не то что идеи свои пропагандировать, но даже есть-пить не мог. Каждый раз, садясь за компьютер, он первым делом отправлялся на сайт, где Она вела блог, посмотреть, как дела, выяснить, доступна ли для общения, и, может, написать в комментарии что-нибудь завуалированно-нежное.

Вася и его возлюбленная могли говорить часами. Поразительно, как много было у них общего, как одинаково они реагировали даже на погоду, вместе радовались и печалились. Интернет-пользователям гном представлялся под строгим именем — Вассиллий. Именно так: с двумя «с» и двумя «л», что казалось ему, во-первых, оригинальным, а во-вторых, внушало даже к самому себе больше уважения. Его виртуальная подруга называла себя Облаком Тумана. Она не знала, что он гном, а он не ведал, какая она в действительности, тем более с таким туманным прозвищем. Вася называл ее скорее ласково, чем сокращенно — Облако, а уж разговоры у них получались упоительные. Может, человек посторонний и неподготовленный, глядя на их переписку, и не понял бы, в чем упоение, но немедленно бы почувствовал, что вмешиваться в беседу нельзя, собеседники друг на друге замкнулись, и больше никто им не нужен.

Гном не представлял, откуда эта невероятная близость могла возникнуть и почему он ощущал с Облаком такое родство душ. Души людей и гномов различаются очень сильно, и его новая любовь явно не была гномом — кое-что, известное любому его соплеменнику, она не знала. Например, новостью для нее оказалось то, что когда откуда-то уходит Магия, там немедленно начинает ломаться все, что работало и держалось чудом. Но когда Магия приходит туда, где раньше отсутствовала, разрушается то, что не имело разумных оснований хоть как-то портиться. Катастрофы вызывает любое изменение уровня.

Но Облако Тумана, пожалуй, единственная в сети, поверила в Конец Света.

Утром она разместила в своем блоге новое, очень короткое сообщение:

«Отправляюсь сегодня на очень важное дело, подержите за меня кулачки. Может быть, я стану другой, лучше намного, и не такой тряпкой».

Гном прочитал и ответил немедленно:

«А куда ты едешь? Секрет? Ты и так очень хорошая, с чего ты взяла, что ты тряпка?»

«Хвалишь меня опять», — ответила Облако.

В нижнем углу Васиного монитора замигала зеленая лампочка «Юльки».

«а что и похвалить нельзя», — впечатал он, опуская знаки препинания и заглавные буквы, глядя в «живое» окошечко затуманенным взором.

«Не по делу, Вассиллий!» — в отличие от него Облако не пренебрегала грамматикой даже в чате.

«по делу».

«Не-а».

Гном приблизил к губам указательный палец и, слюняво поцеловав его, потер кусочек экрана с впечатанными Ею буквами.

«милая

ты...

ты…

ты очень сильная

и очень слабая

и самостоятельная

ты вызываешь во мне столько нежности

я не хвалю тебя

я умиляюсь».

«Я очень слабая, — частично согласилась с ним Облако. — Но не самостоятельная совершенно! Я тряпка, об которую можно вытирать ноги. Но я это исправлю. Часа через два вернусь, жди меня».

И она вышла из сети.

Гном волновался. Он получил от Варвары новый комплект одежды — что-то вроде красной пижамы (все лучше розового платья), попил еще чаю, почитал книжки, вел себя вроде солидно, но переживал ужасно.

Как только прошло два часа, он попросил у хозяйки разрешения вновь сесть за компьютер. Любимая отсутствовала.

Минул еще час — так и не явилась.

Варвара поглядывала на него осторожно, стесняясь расспрашивать. Вроде ни о чем не просит, так и нечего приставать. У нее, как у многих москвичей, существовало глубокое убеждение, что помогать надо тем, кто просит об этом, а если человек помалкивает, то и не надо лезть к нему — благими намерениями дорога в ад вымощена. Но Вася уж настолько явно безумствовал, что смотреть на него сил не было никаких. Он мерил комнату шагами, садился, вскакивал, дергал себя за бороду, корчил рожи, подбегал к компьютеру и отбегал, зачем-то выглядывал окно — с большим трудом, он же маленький был, ему на подоконник залезать приходилось, а потом отшатывался от него, будто видел там что-то ужасное. Варвара тоже в окно глянула — во дворе было все как обычно.

— Василий, — обратилась она к нему, стараясь говорить уважительно. — Может, сказать что хотите или попросить о чем? Какой-то вы очень нервный.

Гном переминался с ноги на ногу, не решаясь посвящать Варвару в свои личные дела. И не выдержал:

— Вы, кажется, хотели быть детективом, я слышал, вы говорили вслух?

— Ну, хотела. Но не пробовала. А что?

— Помогите найти мою подругу. Она затеяла что-то опасное, и я очень волнуюсь. Ее надо искать в реале, а я могу только в интернете, а пойти никуда не могу, да и не знаю куда.

Варвара бы в жизни не согласилась: затея была дурацкая, да и работать ей следовало, а гном ее отвлекал. Но он так патетически взмахивал руками, сжимал и разжимал кулаки, глаза таращил, почти рыдающим голосом произнося эти слова, что отказать она не решилась. Жалко стало, тем более он маленький такой.

И они приступили к делу, не откладывая в долгий ящик. Сразу с легкостью установили, что Облако пользовалась кабельной сетью. Однако хакерству не обучались ни гном, ни Варвара, так что пришлось в кабельную фирму звонить и уговаривать сотрудниц нарушить служебную тайну. Почти все получилось. Васина тайная любовь проживала в Измайлово, адрес сказали им, а телефон — нет, не хватило Варваре убедительности.

Уговаривать людей по телефону нарушить их служебный долг, когда никакие взятки не даются, а действуют только слова и голос, — процесс, безусловно, магический. Тот, кто на это способен, явно является существом не простым, а магически одаренным. Но эти свойства надо развивать, сразу так, сходу, позвонив первый раз, вряд ли кто кого-нибудь убедить сможет.

Отсутствие номера не создало проблемы. Когда-то, собираясь стать детективом, Варвара купила на уличном лотке массу дисков с телефонными и прочими базами данных, только и оставалось посмотреть телефон, зарегистрированный по тому адресу, и позвонить.

К телефону никто не подходил.

Варвара решительно надела куртку и сапоги, давая по ходу разнообразные указания гному, что ему есть в ее отсутствие и как себя вести, — почему-то она начала воспринимать его как ребенка. Васе это не нравилось, он обиженно надувал губы, от чего борода смешно шевелилась, и неразборчиво бормотал что-то в ответ.

Едва Варвара закрыла за собой дверь, как в прихожую выполз большой таракан, жирный и черный. «Только этого не хватало!» — вконец расстроился Вася, словно у него других неприятностей не было. Всех тараканов он давно уже вытравил, а тут нате-здрасьте — пришел один, да еще такой огромный, он ведь потом и других приведет, тараканы отъявленные коллективисты, почище муравьев и пчел, им чем больше стая, тем лучше.

Гном ударил мерзкое насекомое ногой. Таракан посмотрел на него задумчиво и продолжил путь.

Вася прыгнул ему на спину, стараясь приплющить как можно сильнее. Таракан не обращал внимания.

Тогда гном залез на антресоль и, прицелившись, сбросил на таракана гантель (Варвара когда-то зарядку делала по утрам, потом перестала, но симпатичные металлические предметы сохранила). Раздался жуткий грохот. Промазал.

Вася сел на краю антресоли, свесив ноги, и заплакал. Таракан еще раз посмотрел на него пристально, развернулся и ушел, с трудом протиснувшись в замочную скважину. Он не любил неврастеников.

 

Пассажиры

Раскачиваясь в такт бегущей электричке, Танька разглядывала лица пассажиров. Замкнувшиеся на клочке пространства люди — зрелище упоительное: кто-то хмурится, кто-то улыбается, кто-то шевелит губами и разговаривает сам с собой. Кто-то поет — про себя, конечно, редко какой пассажир может запеть в голос, хотя в метро бывает и такое. Даже Танька пела про себя, все ту же песенку, что еще утром прицепилась:

«Два приведенья только что прошли...»

Несколько минут назад она вошла в вагон вслед за сердитым гражданином, который отпихнул ее намеренно и твердо — локтем. На станции «Строгино» в вагоне было несколько свободных мест, и гражданин, скорее всего, спешил занять одно из них, чего б ему иначе локтем двигать. Ни на кого не глядя, он быстренько уселся и недовольно засопел. Танька села рядом, других свободных мест уже не оказалось. Последней в тот вагон вошла старушка с сумками из магазина, посмотрела по сторонам и выразила на лице досаду. Сидящие не двигались, а гражданин, к которому старушка ближе всех стояла, только сердито зашелестел «Московской правдой».

«Пожалуйста, садитесь», — уступила место Танька. Она привыкла уступать место в лондонском метро, хоть ей и не особенно удобно бывало ехать стоя: она не расставалась в тамошней подземке с ноутбуком, а держать его на весу, как известно, не совсем удобно. Таньку раздражал рассевшийся с комфортом «мужской пол», коего в лондонском метро в час пик всегда намного больше, чем пола женского. «Фиг ли не уступают места бабам?» — тихо злилась Танька. Коллега-англичанка как-то объясняла, что мол бабы виноваты сами: боролись за эмансипацию, а напоролись на то, что мужики перестали считать их слабым полом и уступать места в метро. Это объяснение не удовлетворило Таньку, и всякий раз она с надеждой пыталась разглядеть среди мужчин хоть одного не подверженного тенденции джентльмена. Кончалось все обычно тем, что она уступала свое место беременным и пожилым или, находясь в стоячем положении, испепеляла взглядом «жертв эмансипации».

По старой памяти ей казалось, что среди москвичей «джентльменов» больше, чем среди лондонцев, — не ведала она, что Здравый Смысл уже давно разнес понятия о «равноправии всех граждан независимо от пола и возраста» с быстротой электрички. Так что сердитый гражданин с «Московской правдой» весьма удивил ее, Танька даже подосадовать забыла. Вместо ноутбука на сей раз в руках у нее была дорожная сумка, но не тяжелая совсем — с парой свитеров, пижамой, бельем, кремом от морщин, баночкой мармайта[15], который почему-то нравился Олежке, да игрушечным паровозом для любимчика Оси. Танька с этой необременительной сумкой в одной руке держалась на поручень другой и, раскачиваясь в такт вагону, поглядывала на платформы, чтобы не пропустить станцию, где предстояло сделать пересадку. Сердитый гражданин ей даже настроение не испортил, песенка так и вертелась в голове:

«Глаза мертвы, уста давно увяли...»

Со стороны Химок по направлению к Измайлово продвигалась взволнованная Варвара. Чем дальше она удалялась от дома, тем резче делались ее движения. И, что было для нее совершенно нетипично, Варваре очень хотелось общения — распирало от желания похвастаться, что она наконец стала детективом, и рассказать кому-нибудь про гнома и его любовь, но надежды на подходящего собеседника не было. Метро не лучшее место для завязывания разговоров, не то что поезда дальнего следования. Когда-то она в них ездила, вела долгие беседы с соседями по купе. В метро так не пообщаешься, мимолетный собеседник может прицепиться, особенно если тема выходит из ряда вон, мучайся, отвязывайся от него потом.

 

«Услышать можно шепот их едва ли...» —

пела себе Танька, одновременно думая о том, что так и не купила баллончика для Оси. В памяти всплыл вчерашний магазин: торговый зал, типичная московская, словно выведенная из спецпород, продавщица, и там же — крупная, но робкая покупательница в куртке, похожей на пончо североамериканского индейца. «Симпатичная какая, — улыбнулась Танька. — Экстрасенсом хочет быть». По отношению к кому угодно слово «экстрасенс» она не произнесла бы без сарказма и очень удивилась, но не тому, что фраза проговорилась вслух, а тому, что прозвучала странно — уважительно. С чего бы вдруг? А в голове все продолжала крутиться старая мелодия:

«Двум призракам напомнил старый сад

о том, что было много лет назад...»

 

От нетерпения Варвара притоптывала сапогами, оглядывалась по сторонам, то и дело натыкаясь на окружающих. Заклепки на ее куртке посверкивали, шнурки цеплялись за чужие сумки, пассажиры опасливо отодвигались, как от соседа Лехи, пропитанного одеколоном «Русский лес».

На «Площади революции» обе — и Танька, и Варвара — вышли из вагонов разных поездов почти одновременно и через несколько секунд столкнулись лбами на уровне ста семидесяти сантиметров над землей[16].

— Простите, — пробормотала Танька, а песня в голове зазвучала громче:

«Ты помнишь наши прежние свиданья?»

— Помилуйте, к чему... — среагировала было Варвара, но встретилась взглядом с препятствием на своем пути и ошеломленно ойкнула.

Обе застыли в напряженном молчании, смешанном с изумлением, непонятной радостью и мимолетным испугом. Прошла минута или пять, а может, вечность, пока Танькины губы сами собой не дрогнули и не прошелестели:

— Не пугайся...

 

«Где? Когда? От кого именно? Я уже слышала эту фразу, и этот голос, и эту интонацию...» — словно огромная, теплая волна ударила Варваре в лицо, прошла сквозь кожу и мускулы, преобразовалась в лучистый шар на уровне груди, осветила изнутри целую подземную станцию метрополитена, спустилась вниз живота и, поднявшись снова вверх и наружу, будто расплескалась брызгами любимого шампанского.

— А... мы знакомы? — сумела произнести она, когда обрела потерянный было дар речи.

— Нет, простите, — Танька уже овладела ситуацией. — Но мы однажды встречались. Вчера, в магазине «Гвозди и краски», помните? Вы там еще баллончик купили, с блестками.

— Да, да... там призраки были!

«Она читает мои мысли или я пою громко?» — встрепенулась Танька, вслух добавив:

— Так давайте познакомимся, вряд ли мы встретились второй раз в большом городе случайно. Вас как зовут?

— Варвара. А вас?

— А меня... Мне нравится, когда меня зовут Танька.

«... трепещешь ты в ответ,

когда мое раздастся имя?..»

— И можно меня при этом на ты?

Чем ближе Конец Света, тем неприятнее московская толпа. Во времена расцвета Магии люди чувствуют друг друга на расстоянии и не могут сталкиваться в принципе — они лавируют автоматически, не задумываясь. А чем ее меньше, тем чаще происходят столкновения, вспыхивает гнев, кажется, чуть усугуби обстановку, и люди начнут спихивать друг друга на рельсы. Но столкновение Таньки и Варвары было скорее, наоборот, магическим. Какой-то вредный прохожий пихнул Танькину сумку, сумка стукнулась о Варвару, Варвара схватила за лапу бронзовую собаку.

— Танька! А я наконец-то стану детективом, как хотела! — радостно сообщила она с места в карьер.

— Хотела же экстрасенсом?.. — Танька улыбнулась. — А лапу зачем собаке жмешь, здороваешься с ней, да?

— Это я от радости, очень хотелось поделиться, а тут ты, так кстати, — смутилась Варвара. — Детективом тоже. Детективным экстрасенсом. Экстрасенсным детективом. В общем, совмещать. А собака волшебная. Если ей погладить лапу, желания сбываются. Или нос, видишь, как блестит? А мне очень важно найти одну особу!

Варвара помассировала собаке сияющий нос, холодный металлический пограничник смотрел вдаль, его подбородок тоже блестел, наверно, и про него была у кого-то примета.

— А можно я посодействую? Как верный доктор Ватсон? Раз уж некого взять с собой… — Танька говорила осторожно, будто боялась спугнуть.

Люди редко так общаются, они резки и невнимательны, озабочены собой и обижают друг друга походя. Стоит кому-то начать думать о чувствах собеседника и одновременно стараться быть вежливым, как параноики немедленно предполагают, что к ним обратился мошенник на доверии, а люди, сексуально озабоченные, думают, что их скоро попытаются совратить, то есть совращение уже началось.

Варвара ни к одной из этих категорий не относилась, так что реагировала на Танькину манеру поведения положительно.

— Ой, да конечно, посодействуй. А взять соседа Леху, наверное, можно было, — сказала она легкомысленно. — Но как-то в голову не пришло. Он хорошо ко мне относится, но сексуально озабоченный, а у меня сейчас другая жизненная стадия, поэтому он раздражает меня только. А ты воодушевляешь, у тебя такой голос! С женщинами вообще легче общаться — не надо думать, что они поймут все в неприличном смысле, вот соседу я бы этого никогда сказать не могла.

— А его голос тебя тоже воодушевляет? — Танька почувствовала непонятное раздражение, будто наведенное.

— Да нет, нисколько, твой намного лучше. И ты так здорово справилась с продавщицей! А у меня есть один знакомый гном…

«Их видел только мрак и то едва ли...»

Возле статуи пограничника с собакой на станции метро «Площадь революции» равнодушные москвичи обтекали собеседниц, не обращая на них внимания. Никто скорее всего и не догадывался, что одна из них — наполовину Бог.

 

Имя которого нельзя называть

Богом быть — не министерством управлять. Тут ничего не свалишь на помощников, решения все самому надо принимать, и они имеют преогромные последствия. В каждом Боге Здравый Смысл уравновешен с Магией; Боги — лучшие творения Вселенной, то, во что она стремится превратить все прочие явления. Именно для этого Боги создают людей. Работа требует высочайшей квалификации, и таких специалистов на Земле, как честно сказала Варваре «соседка» Пантелеймония, работало семь.

Каждый делал это как хотел, но общий принцип был один и тот же. В специально созданных или уже живущих существ Бог вдыхал часть своей души — так на планете впервые появлялся Здравый Смысл. Сначала он был сбалансирован с Магией, и в момент творения люди обладали такой же душой, как у Бога, являлись полным его подобием.

Первые люди жили очень долго, рожали детей, которым доставались души животных, растений или даже камней, полные Магии, но лишенные Здравого Смысла. Родители — с Божьей помощью — восполняли этот недостаток и делали потомков похожими на себя.

Каждый из семи Богов, вдыхая в людей часть себя, создал свой народ. Это не национальность, а скорее духовное семейство одного отца — Боги так и говорят о своих людях: «дети мои», своих любой Бог узнает по душе, не по генеалогическому древу.

Все Боги сами по себе бесплотны, но на управляемой планете у каждого из них есть воплощение — аватара. Она нужна не для того, чтобы сведения собирать, — любой Бог всеведущ. Аватара, в числе прочих целей, позволяет не забыть, что это значит — быть «во плоти». Души аватар ближе всего к божественным — в них тоже уравновешены Магия и Здравый Смысл, и сами они не Боги лишь потому, что телесны.

Так уж получилось, что на протяжении множества перерождений Танька была аватарой Бога, имя которого произносить нельзя. Как и другие аватары, она не наслаждалась счастьем — они все призваны страдать, переживать несчастья, ну и радости тоже иногда. Но в отличие от других шести Танька не слилась с Богом воедино и не утратила собственной личности.

Души воплощаются на планетах не просто так — они развиваются, переходят с одного уровня на другой. Чем выше уровень, тем меньше они имеют тенденцию размножаться. У Таньки детей не было, а вот могущественных возможностей, часть которых она не только не использовала, а игнорировала напропалую, имелось много. Например, летать умела в прямом смысле — это не было плодом ее воображения или откликом хорошего настроения. Она периодически летала с того самого дня, когда спешила «записаться в скрипачи»: Бог поднял ее и над землей понес, а то ведь опоздала бы. Далеко не каждый мог видеть, как она парила: большинству людей Здравый Смысл мешал. Но ее мама видела, видел младший брат, да еще племянник Ося — все были душами того же Бога, хоть самого-то в ней не замечали.

Ну а Танька о Боге внутри себя не подозревала даже. Он не раз пытался с ней заговорить, но и двух слов не мог толком произнести: она затыкала уши и распевала «тра-ля-ля» — думала, у нее «сдвиг по фазе». Кое-как он приспособился с ней разговаривать без вреда психике: внушил, что не одна она сама с собой поговорить не прочь как «с умным человеком», что такого? Но когда ему еще к кому-нибудь хотелось обратиться, использовал ее рот и голосовые связки: ну что уж тут поделать, Танька? Раз не хочешь меня в себе признать, считай себя шизофреничкой, ладно.

Любой из Всемогущих мог проявить себя по-разному: Снегурочкой на елку заявиться с подвыпившим Дедом Морозом, единорогом по лесной опушке проскакать или зависнуть воздушным шаром над чьей-то головой. В статуэтках из керамики Боги видят живых гномов и, уж конечно, никакие призраки не скроются от них.

Призраков все Боги жалуют не слишком. Тот, чье имя называть нельзя, мягко говоря, не восхитился, когда увидел, что у Маруси в магазине их было раз, наверное, в тридцать больше, чем покупателей на распродажах. Взял и брызнул на них из баллончика. А Танька, чьей рукой он нажал на пимпу, сочла их за свою галлюцинацию и понятия не имела, что Варвара с продавщицей их разглядели так же явственно. Не дожидаясь, когда обе очухаются от «тараканов на прилавке», она поспешила выйти, пока одна из них не позвонила куда следует, чтобы прислали машину с санитарами.

«С такими галлюниками можно запросто в психушку загреметь», — думала Танька, а ей сейчас было не до этого: Олежке требовались ее внимание и уход. В то, что и на сей раз не сумеет от смерти близкого человека спасти, она верить отказывалась категорически, а уж своим здоровьем она займется, когда брата поставит на ноги.

За свои сорок с гаком аватара Бога, чье имя нельзя называть, уже и так хлебнула горя. Сначала умерла Винька, пяти лет от роду. Винька была фокстерьером без родословной, Олежкиным подарком сестре на день рождения. Танька души в ней не чаяла — наибольшее из всех жизненных огорчений было вызвано тем, что не смогла собачку взять с собой в Лондон, куда отправлялась сама надолго, в командировку. Винька осталась с Олежкой, но разлуки с хозяйкой не перенесла. Ветврачи сделали все, что можно, только причину смерти не смогли научно объяснить. Больших трудов Олежке стоило в тот страшный день набрать знакомый лондонский номер. Когда наконец пальцы совладали с кнопками на телефоне, но дрожь внутри он еще не превозмог, чтобы сказать: «Алло, Танька…» — на другом конце провода раздалось приглушенное: «Когда?» И слезы, катившиеся градом по ее щекам, были слышны тоже.

Спустя сколько-то лет у Таньки неожиданно и гадко разболелся зуб. За всю жизнь зуб у нее болел с такой же силой только раз — в день, когда умерла Винька... Значит, опять ужасное случилось... Боль пронзила пол-лица, распространилась на затылок, шею, руку и сделалась невыносимой. Танька не помнила, как поднялась со стула, как прошла расстояние в двадцать метров до двери офиса, где ей следовало отпроситься, как там, прямо перед взорами начальства, потеряла сознание.

Очнулась в больнице, в отделении экстренной помощи, куда ее доставили на скорой — рядом сидел мрачный Робин. Зуб болит? Что ты, honey, это у тебя не зуб, а мигрень врачи подозревают. Но, к сожалению, есть еще slightly worse news[17]…

Так, лежа на больничной койке с дьявольской болью внутри головы, Таньке довелось узнать, что несколько часов назад в Москве скончалась ее бабушка.

На похороны она не успевала, в больнице продержали неделю, обследовали все, что позволяла щедрая медицинская страховка, которую оплачивали серьезные Танькины работодатели. Никакой патологии врачи не нашли, никаких проблем с головой или с зубами. Таньку выписали из больницы, и неожиданно, даже для самой себя, она настрополилась в церковь. Вроде таким образом требовалось помянуть: бабушка-то ведь была церковной певчей, в Бога верила, конечно, все обряды соблюдала, огорчалась, что почти все дети-внуки религию не признавали. Танька, правда, помнила, что женщинам нельзя надевать брюки в церковь, и еще требовалось покрывать голову. Как-то раз, в студенческую бытность, Таньку разобрало любопытство, и она заглянула в маленький сельский храм, но внутрь ей войти не удалось. Перед простоволосой Танькой в джинсах и футболке чуть было не грудью на пороге встала крикливая, озлобленная бабка: «Без платка и в брюках в церкве девушке делать нечево!»

Головных платков у Таньки не было, они странно сочетались с овалом ее лица: шляпы ей шли, причем разные, а вот платки — ну хоть убей. Нашла в шкафу темный шарфик и собралась погладить черную юбку. Уже утюг разогретый занесла над гладильной доской, как знакомая «зубная» боль пронзила пол-лица и половину тела сильнее прежнего. Терпеть этот ад сил не было никаких, и, забыв о приличиях перед английским мужем, Танька кричала до тех пор, пока не потеряла сознание.

Вновь последовали скорая, больница, многочисленные обследования. Врачи ломали голову — ничего не могли найти, что вызывало бы подобные симптомы. Боль потом утихла, но в церковь Танька больше не пошла, решив, что «Бог» не пустил бы ее туда, даже в платке и в юбке. За грехи, наверное.

Подобных приступов больше не случалось, но с уходом любого родственника или друга «зуб» все равно болел. Смертей среди знакомых было за те годы — не дай бог еще кому-то, и, теряя, она каждый раз ощущала себя все более бессильной. И словно более беззубой.

Все ее несуразные странности — «полеты», «галлюники», «чужие фразы» на время прекратились. Могла бы радоваться — ведь без этого всего в нормальном обществе можно чувствовать себя адекватнее. Но только радости она не ощущала никакой. И надоело все до чертиков: жизнь и без того казалась ей неправильной какой-то, ну а с трагическими встрясками выглядела просто мрачной. Но даже в освобождении от нее через свою смерть, неизбежность которой Танька сознавала все сильнее с каждой потерей, просвета она не видела. Что толку, если потом придется повторять этот замкнутый круг? Если бы только знать, что надо сделать, чтобы не рождаться больше, освободиться от нужды спать, есть, осуществлять пищеварительный процесс, дышать, болеть, терять, страдать, умирать, опять рождаться... А потом случилась самая страшная из потерь: два года назад им с Олежкой пришлось хоронить маму...

После маминой смерти Танька убавила в весе, хотя пышными формами и без того не отличалась, а тут, по мнению Робина, стала “thin as a rake[18]”. Но ее лично такой вес устраивал, даже будто радовал: «Все меньше целлюлита». Мало того, Танька еще занялась тибетской гимнастикой — и за месяц почти утратила плоть. Начальство проявляло беспокойство о ее здоровье, разрешало поработать дома и не возражало против длинных отпусков. Всем казалось, что она впала в депрессию, а она, наоборот, почувствовала необъяснимый интерес к жизни. Прежние странности возобновились, и появилось смутное ощущение цели — но какой именно и с чем или с кем была та цель связана — Танька не могла определить. Ждала, когда само все прояснится. Смысл ее существования нынче имел отношение к предыдущим воплощениям, это она чувствовала интуитивно, но ничего конкретного из тех жизней не помнила, и никто к ней оттуда не приходил.

Встреча с Варварой в магазине словно теплой волной ее подхватила. «Симпатичная какая…» — думала Танька, удивляясь и не понимая, что эту симпатию вызвало — ей никогда особо не нравились толстые. Лишь когда стукнулись лбами возле статуи пограничника, словно молния ударила в нее: да ведь они встречались раньше, много раз — но… не в этой жизни. Хотя, может быть, ей просто показалось. Может быть, на самом деле это было то теплое ощущение «мой человек», которое по отношению к каждой из своих душ испытывает Бог, хоть он-то ничего об этом Таньке и не говорил. А если и сказал бы, она бы притворилась, что не слышит.

Как там, в Москве, поживала Варвара, Бог любопытствовал постоянно. И намеренно свел их с Танькой — в разных странах курировать двух очень важных для него персон куда сложнее. Чем ближе Конец Света, тем меньше возможностей у Богов: планета теряет Магию, и они слабеют, каждое чудо отнимает слишком много сил. Не навсегда — после Конца Света силы к Богам возвращаются за счет сопровождающей это событие мощной магической волны, но все равно неприятно, это как болезнь.

Боги могут жить где угодно, но когда уровень Магии на подведомственной планете падает так, что Конец Света становится неизбежен, их притягивает вниз, в свои аватары. Время до неизбежного события Боги обязаны неотрывно провести именно там. Это можно считать формой поощрения или наказания, уж кому как повезет. Никто им ничего не запрещает, могут вытворять чего захотят, в силу имеющихся еще ресурсов. Шесть Богов, когда в аватар вселялись, просто взяли да отключили их человеческий опыт, думали, все быстро закончится, так что можно вытворять с телами что душе угодно. Пантелеймония, вон, например, ресницы удлинила, ей казалось, что это красиво. А Евстахия меняла иногда цвет кожи и черты лица. Боги могли бы приложить усилия к спасению Земли, только не видели смысла. В ближайшем будущем им предстояло много работы на другой планете, а тут перед Концом Света пока наступили вроде как каникулы. Можно было расслабиться и предаваться телесным удовольствиям — хватит уже нянчиться с народами.

Почти весь народ у Бога, чьего имени называть нельзя, перешел на высший уровень и теперь вел жизнь чисто духовную. А сам-то он притом ощущал себя вполне мужчиной и не чуждался плотских радостей, парадокс. Да к тому же, из семи единственный, он хотел предотвратить Конец Света. Были у него на это личные причины, в том числе одна недорешенная задачка, необходимость прикрыть старый грех.

 

Измайлово

Не переставая болтать, они проехали монументальную «Партизанскую», поднялись на «Измайловской» и спустились по лестнице на площадь. Танька шла, будто танцуя, даже дорожная сумка ей не мешала. Варвара пыталась приспособиться к ее походке, отчего иногда распихивала прохожих и налетала на столбы.

Бог бросил мимолетный взгляд на пункт их назначения — маленький домик в лесу, но не стал пока вмешиваться: пусть все идет своим чередом, отношения двух его женщин сами должны развиваться, иначе проблему свою он не разрешит. Он просто посматривал вокруг Танькиными глазами, чтобы выловить нужную информацию и, что нужно, оставить при себе. Глаза от его взглядов нелепо дергались, но так быстро, что этого не замечал никто.

В ближнем дворе Варвара направилась к старушкам у подъезда — она разработала несколько странный план, пока еще не догадываясь, что вот-вот он провалится.

Такое постоянно случается с планами, можно подумать, в том и состоит их основной смысл. Планы, похоже, нужны лишь для того, чтобы сдвинуть с места ленивых представителей рода человеческого, наобещав им массу отличных результатов, а уж разогнавшись, все дальше пойдут по инерции.

По обыкновению она, пытаясь быть адекватно понятой, сильно жестикулировала, так что заговорила чуть не кланяясь:

— Здравствуйте! Я курьер. Мне нужно срочно доставить извещение в квартиру сорок три, а там к телефону никто не подходит.

— Так сходи и позвони в дверь! — насмешливо отозвалась старушка с бантом из шелкового шарфа на шее и аккуратной парикмахерской укладкой. — Звонок не знаешь, что ли, как нажать? Тело наела вон какое, а ума не нажила, мадам курьер.

— Ой, я дура такая, всю жизнь с этим мучаюсь! — с чувством произнесла Варвара, всплеснув руками, словно глупая курица крыльями. Самоуничижение было частью ее хитрого плана; скрывая довольную ухмылку, она исчезла в подъезде.

Вернулась через минуту, руки развела: звонила, мол, звонила — не открыл никто. И уж тут старушки все с удовольствием пошли на контакт, но сразу же переругались. Одна считала, что в нужной квартире живет молоденькая девушка, другая выкрикивала: «Окстись, кака девушка? Баба здоровушшая, размеру шиштедесятова, не меньше!», третья видела там только малорослого подростка: «То ли девка, то ли паренек».

Старушки совсем забыли о Варваре, она неуверенно потопталась рядом, попыталась вставить слово, но ее не услышали. Тогда «мадам курьер» направилась к Таньке, ссутулившись от огорчения, косолапя и, будто сдувшись.

Танька наблюдала за ней в сторонке, размышляя о превратностях судьбы и о своем непонятном влечении к этой малознакомой женщине. Можно было подумать, что родственницу разыскала вдруг. Но когда люди одной крови — все понятно, хотя кровные родственники бывают порой на редкость противными. А с Варварой их вряд ли связывали гены: сходных признаков не отмечалось. Одна была черноволосая и тощая, другая — блондинка крепкого телосложения.

Своими атлетическими формами Варвара в молодости напоминала скульптуру девушки с веслом, но возраст и лишний вес придали ей имидж здоровой крестьянки, специально выведенной для останавливания коней на скаку. Спину она обычно держала прямо, ходила по земле крупным уверенным шагом, твердо чувствуя под ногами асфальт. Танька же, наоборот, вечно сутулилась, а земли под собой иногда не ощущала: на полном серьезе предполагала, что ее сдувало ветром. Даже сейчас она парила в воздухе, раскачиваясь, как камыш на болоте.

Варвара не терпела чужих прикосновений, даже по пути от метро отдергивала руку, когда ее спутница то ли намеренно, то ли случайно дотрагивалась до нее локтем пару раз. А Танька могла обниматься с кем угодно, хоть даже прямо на улице, не задумываясь о сексуальной подоплеке, и «тащилась» от массажа.

Всю жизнь Варвара прожила в Москве, чем явно гордилась, и, уезжая ненадолго, каждый раз стремилась побыстрей вернуться. А Танька этот город недолюбливала, если бы не мама и брат, которые не захотели переезжать вслед за ней в Англию, то и отпуска свои как можно дальше от Москвы бы проводила.

Варвара уже трижды была разведена, и теперь с ней то вяло, то интенсивно заигрывали разные мужчины, особенно сосед. Танька чувствовала в этом непонятное для себя раздражение, хотя, казалось бы, с чего? С нею как раз давно никто не заигрывал, да и сама она поводов не давала: свой брак считала основательным, разводиться не собиралась.

Увидев приближающуюся фигуру, Танька немедленно опустилась на асфальт, слишком торопливо, щелкнула каблуками, будто фольклорный гусар, любезничающий с дамами.

— Вижу-вижу, ничего не вышло, можешь и не говорить, — и добавила, вдруг перестав грассировать: — но раз не получилось как у детектива, может быть, как экстрасенс попробуешь?

— Интересно, что ты имеешь в виду? — хмыкнула расстроенная Варвара, даже не заметив перемены в Танькином голосе.

— Есть такой экстрасенсорный трюк, — Бог намеревался лишь подтолкнуть Варвару в нужном направлении, но кое-какие пояснения внести все же требовалось. — Нужно взглянуть на искомый объект глазами того, кто к нему неравнодушен. Вот представь себе гнома за компьютером.

Лицо Варвары приняло озадаченно-одурелое выражение — к гному она пока не совсем привыкла, да и Танькин напор ее удивил.

— Мысленно иди в интернет, в экран, где он там с любимой объясняется. Чувствуешь, как его сердце бьется и губы горят?

Варвара кивнула, хотя и не слишком уверенно.

— А теперь вертись вокруг своей оси, пока не ощутишь то же самое. Где почувствуешь подругу гнома — туда и пойдем ее искать.

Варвара неуклюже развела руки в стороны и начала вращаться. Остановилась через три секунды, слегка покачиваясь от головокружения; глаза ее смотрели прямо на белое двухэтажное здание среди деревьев Измайловского парка.

— Вперед!

***

На скамейке мужчина и женщина неторопливо пили пиво. Если бы Варвара, проходя мимо, обратила на них внимание, то в женщине опознала бы свою «соседку», хоть та была одета на сей раз еще смешнее, чем в лифте. Ее, похоже, вовсе не волновало, что платья из кримплена и сапоги-чулки[19] давно вышли из моды. Длинные ресницы скрывала вуаль, спадающая на лицо из-под шляпы с высоким пером, как у «Незнакомки» на картине Крамского. Мужчина был одет крайне непримечательно и особых примет не имел, если не считать гладко отполированной лысины.

— Опять сжульничал наш д-дорогой коллега, — покачал головой лысый.

— Разве вы не знаете, что он называет это «повышением самооценки»? — сказала «соседка». — Он, видите ли, считает, что помогать людям стоит незаметно — без молитв и уговоров.

— Но это же корректировка личности! Не элегантное и не красивое программирование. Играть надо ч-ч… — лысый брызнул слюной, — честно!

— А может, честность тут и ни при чем? Возможно, для него главное — цель? К тому же это приятно, когда тебе повышают самооценку, — дама достала из розовой сумочки компактную пудру и, откинув вуаль, с удовольствием начала разглядывать себя в маленьком зеркальце.

Бог, обитающий в ее чудном теле, придавал большое значение внешности — он даже и аватару свою усовершенствовал немедленно, как только вселился в нее. Все представители его многочисленного народа отличались стремлением к совершенству, впрочем, понимали это каждый по-своему. Бога звали Пантелеймон, что значит Всемилостивый, ну и, раз аватара его оказалась женщиной, получилась Пантелеймония.

— О п-приятности тут речи нет! — пылко возразил собеседник. — Невозможно нянчиться с каждым человеком из-за любой ерунды, в них надо развивать с-самостоятельность.

— Кто б с этим спорил!

— Как кто? Коллега наш и спорил! Разве не помните, что он г-говорил, когда мы указывали на его некрасивое поведение?

— Что? — Пантелеймония захлопнула крышечку пудреницы с причмокивающим звуком и обратила непонимающий взор на собеседника.

Тот недовольно поморщился:

— Он говорил, что мы просто ленимся!

— Это мы-то! — воскликнула Пантелеймония, открывая новую банку пива. — Пока он тут рассусоливал с подопечными, мы строили храмы, вели туда свой народ, реагировали на молитвы, следили за тем, чтобы люди произносили их в определенное время и в определенном месте...

 — И в определенной п-позе! — поддержал лысый и сделал небольшой глоток из своей банки.

Позы имели особый смысл для этого Бога. Не случайно он даже имя себе выбрал — Филимон, что означало любимый, целуемый. Он всегда считал, что лучше всех остальных разбирался в чувственной любви.

— А он… А он! — Филимон снова негодующе забрызгал слюной. — Он считает всех нас равнодушными!

Лысый уставился на спутницу в ожидании красноречивых опровержений. Пантелеймония рыгнула и, расплющив в широкой ладони уже опустевшую банку, пожала плечами.

— Ну х-хорошо, пусть мы отвлекались иногда, — продолжил Филимон, приняв ее молчание за некоторое несогласие, — а иногда вообще не вмешивались в происходящее на планете. Но разве ж это лень? Это разумная, отработанная с-стратегия.

Пантелеймония неуютно заерзала и начала беспокойно оглядываться по сторонам.

— Мы вели себя п-правильно, и нам не в чем себя упрекнуть, — Филимон похлопал ее по плечу усмиряющим жестом. — И вообще, население Земли росло слишком быстро, д-души пошли некачественные, надо было с самого начала регулировать рождаемость…

— Филимон, да заткнитесь же наконец! — вдруг не выдержала Пантелеймония. — Я в туалет хочу, умираю уже. Извините, но какой нормальный человек может просидеть столько времени после такого количества пива?

Вокруг скамейки, на газоне, рядом с пустующей урной валялось десятка два смятых жестяных банок.

— А я... я т-тоже хочу, наверное, — растерялся лысый. — Никак не привыкну быть в теле, и все время забываю. Кстати, это кто ж из наших снабдил человека таким ё-ёмким мочевым п-пу…

«На природе», как правило, все девочки идут направо, а мальчики — налево, ну или наоборот. Не договорив фразу, Бог Филимон вломился в кусты как лось, а Пантелеймония резво припустила в другую сторону.

***

Белый двухэтажный домик, мирный и уютный, давно вызывал зависть местных предпринимателей. Идеальный офис для тех, кто ценит свежий воздух, здоровый образ жизни и приватные удовольствия, причем в двух шагах от метро.

Когда дверь открылась, Варвара сказала охраннику, такому типичному, будто его нарочно выдумали:

— Здравствуйте! У меня подружка пропала, обещала позвонить, я волнуюсь. Дома у нее сказали, что она сюда пошла.

Бог, уверенный, что всегда сможет вмешаться и расставить все по местам, не препятствовал Варвариным порывам — в психотерапевтических целях.

— Да, конечно, я знаю, о ком вы, — вежливо ответил охранник и направил посетителей в обычную на вид рамку, похожую на те, которые стоят у входа в магазины. — Проходите.

И тут произошло ужасное.

Приблизившись к рамке, Танька ощутила, что неведомая сила не дает ей пройти, казалось, сделай только шаг вперед — и ее отбросит взрывной волной от белого домика. Бог почувствовал, что его, наоборот, засасывает внутрь, как в воронку черной дыры, лишает воли. Он сосредоточился, ринулся назад, а Таньку что было сил толкнул вперед, вслед за Варварой, которая как ни в чем не бывало прошла через рамку в глубь помещения. Аватара и Бог разъединились. Ошарашенный и бестелесный, он остался снаружи, с трудом преодолевая желание почесать отсутствующий затылок.

 

Брут

Жила-была ужасно деловая женщина. Она зарабатывала кучи денег, подчиненные и начальство даже не могли представить, как можно без нее обходиться. По дороге с работы она забегала в магазин, дома готовила еду, да еще успевала убираться в квартире и стирать белье. В постели она была великолепна. Внешность — выше всяких похвал, на любом мероприятии кавалеры вокруг нее ужами вились.

И вот однажды к ней пришел Дьявол и предложил продать ему душу.

Она посмотрела на него с интересом, спросила:

— И что, вы уверены, что у меня есть душа?

— В этом нет никаких сомнений, да вы это и сами знаете...

— Я-то знаю... И зачем она вам?

— У вас прекрасная душа. Мы сейчас редко у кого покупаем души по одной, измельчали, стараемся оптом. А вам я готов платить любую цену.

— Платить не надо. Женитесь на мне.

Трудно сказать, на что та женщина рассчитывала, но оба переехали жить на планету Брут.

 

У жителей той планеты был только один Бог, один вождь и одно государство. Там не знали войн и всегда царили закон и порядок. Бог планеты Брут поощрял рациональное мышление и не показывал своим людям чудес и знамений. Он старался говорить с ними, как с равными, быть логичным и доходчиво объяснял причины всего происходящего. Если Бог, имени которого нельзя называть, слегка перебирал с Магией, этот явно нажимал на Здравый Смысл.

На Бруте уже давно произошел бы Конец Света, развивайся все естественным путем, в соответствии с правилами функционирования и развития Вселенной. Вселенная целиком осознает себя как личность, с ней можно общаться в любой ее точке, и она, естественно, знает, что где происходит. Она крайне демократична. Все свободны — ограничения накладывает только желание Вселенной выжить и сохранить индивидуальность.

На Бруте давно отсутствовала Магия — только разум, все было логично и ясно. Никакой дикой природы — генно модифицированные растения росли строем и цвели по команде. Все имело четкие названия, никаких неоднозначных толкований. Практически все брутяне, за редкими исключениями, были окончательно смертны, их души, лишенные Магии, не переходили на следующий уровень развития и, как правило, не перерождались в новом теле.

Душе брутянки, воплотившейся в теле продавщицы Маруси, в какой-то мере повезло. Да и ее мужу, ставшему впоследствии призраком, тоже, хотя оба этого не понимали. Их жилище на Бруте было расположено в неблагополучном районе, в странном кривом здании, которое называлось Дом на Оси. Живи они в другом месте, умерли бы окончательно, а так жизнь обоих продолжалась, хотя и по-разному. Но их судьба для брутян не типична. Только в том районе существовала преступность, и даже ревность иногда накатывала на окрестных жителей — все остальные брутяне были абсолютно не ревнивы, эмоции у них почти отсутствовали. Будучи в большинстве своем смертными духовно, они тем не менее семимильными шагами двигались к бессмертию физическому. Их цивилизация разрасталась, как раковая опухоль, и начинала угрожать существованию Магии во Вселенной.

Брутяне нашли способ обмануть высшие силы — создали вокруг планеты магическую сферу, скрылись, затаились, но не бездельничали, а развивались по плану. Первым материалом для создания сферы стал их собственный Бог, причем добровольно. Он очень любил свой народ и не считал свой поступок самоубийством, хотя, растянувшись таким образом, потерял способность не только воздействовать на происходящее, но даже мыслить. Любовь — весьма загадочная штука, она противоречит Здравому Смыслу, но воздействовать на нее логическими доводами можно — именно путем научной дискуссии Бог планеты Брут был принужден к столь странному поступку.

Магия сохранилась только в ядре планеты. Ее бы и там искоренили, но она была необходима для равновесия уникальной конструкции. Сфера создавала у Вселенной иллюзию, что укутанный облаками Брут необитаем, а внутри использовалась крайне затейливыми способами. На сфере, как на экране, показывали сообщения, картинки и — по запланированным праздникам — даже фильмы. Внутри размещались летающие станции и платформы, которые регулировали погоду, уничтожали астероиды, содержали в карантине сомнительных космических путешественников и совершали прочие разумные поступки. Места катастрофически не хватало, сферу следовало расширить, а для этого требовалась магическая субстанция, из которой состоят Боги и души людей. Все свои резервы и ресурсы брутяне уже вложили в расширение сферы и искали, где бы позаимствовать чужие.

На Землю они летали давно. Именно из-за них возникла легенда о Дьяволе, покупающем души, и само это имя — Дьявол — стало запретным. Да только и среди землян магических душ оставалось уже не так много, брутяне отчаивались, собранных запасов для пополнения их сферы явно не хватало, но неожиданно им попалось на глаза Марусино объявление. Оказывается, на Земле есть мощный пласт Магии, который они в своих расчетах не учли. Призраков вполне можно было утилизировать, но как ловить — инопланетяне понятия не имели.

Вступив в сделку с продавщицей, брутяне узнали, что призраки делаются почти материальными в присутствии одной из покупательниц, Варвары или Таньки, — кто-то из них был существом явно магическим. Когда без всяких хитрых уловок и каких-либо попыток заманивания обе добровольно появились в белом домике в Измайловском парке, брутяне, наблюдавшие за ними из всех углов офиса через скрытые камеры, приготовились открывать шампанское: запахло крупной добычей. Если бы кто посмотрел, как ликуют по поводу больших удач лишенные эмоций инопланетяне, то сравнить бы мог разве что с многомиллионной сделкой трейдеров на третьем этаже инвестиционного банка в Сити: кто видел, тот поймет — незабываемое зрелище.

 

Эксперимент

— Проходите-проходите, — охранник растянул губы, демонстрируя массу здоровых зубов; назвать это улыбкой язык не повернулся бы.

Танька ссутулилась, словно кто-то взвалил на ее плечи мешок гравия, забеспокоилась, оглядываясь назад, будто оставила там что-то. Или кого-то? Однако дорожная сумка была при ней, а симпатичная новая знакомая шла впереди. Варвара тоже согнула спину, но плечи умудрилась отвести назад, шагала уверенно, глаза прищурила, казалась хищной — определенно, такие женщины не работают редакторами и переводчиками, у них другая стезя.

Пройдя через рамку в здании, любое существо полностью сохраняло Здравый Смысл, но вело себя в соответствии с рефлексами и подсознательными порывами, находя их разумными и обоснованными. Магические свойства и возможности проявиться не могли — они засыпали и отделялись от физического тела, витая поблизости. Когда существо выходило через ту же рамку обратно, эти свойства оставались внутри здания. Уснувшие части мозга пробуждались позже, но бессмертие души и Магия уже были утеряны.

— Не пугайся, — Варвара покровительственно погладила Таньку по плечу. Похоже, ее нелюбовь к прикосновениям испарилась либо подсознательно она ощутила, как страшно и одиноко сделалось Таньке, и захотела опекать ее.

Охранник провел их в комнату, похожую на приемную в платной стоматологической клинике, и удалился. Обе сели на холодный кожаный диван. Танька обхватила руками костлявые коленки, прижалась к ним подбородком, напряглась и затихла. Изнутри медленно, но неуклонно росло гадкое ощущение ноющего зуба. Варвара, почуяв неладное, тревожно поглядывала на нее и настороженно озиралась по сторонам.

Открылась дверь, вошли два широкоскулых парня в костюмах, типичных для менеджеров среднего звена, но оба были настолько лохматыми и бородатыми, что и сомнений не оставалось: растительность была вся накладная.

— У этой — показал пальцем на Таньку один из брутян, — были весьма интересные показатели. Но что-то пошло не так. Может, ее обследовать или не стоит? Все, что надо, заберем в любом случае.

Варвара подалась всем телом вперед, казалось, вот-вот зашипит.

— Давайте обследуем, — сказал второй и наклонился к Таньке: — Мадам, вам нужно по важному поводу поговорить с нашим руководством, следуйте за нами.

Она послушно встала. Зубная боль усиливалась: может, руководство бородачей снизойдет до отправки ее к стоматологу, иначе же придется еще и скорую вызывать, так до очередного обморока недалеко. Ей было уже так плохо, что и думать ни о чем не могла больше: кто эти люди — друзья, враги или же просто бюрократы — какая разница...

— А вот фигу! — Варвара взмыла с дивана одним прыжком, словно огромная обезьяна. Подскочила к вошедшим и прошипела, сначала в одно, потом в другое лицо, медленно и с напряжением поворачивая голову и оскалив зубы: — Никуда она не пойдет! Это моя девочка!

— Забавно, — усмехнулся первый брутянин. — Ладно-ладно, потом разберемся, а вы успокойтесь тем временем. Ничего не угрожает вашей «девочке», — он помахал скрюченными пальцами, изображая кавычки, и кивнул своему коллеге: пойдем, мол, надо поговорить.

Брутяне узнали двух женщин сразу — по описанию Маруси. Не каждому из посетителей уделялось такое внимание, в белом домике удерживали далеко не всех. Но от этой парочки ожидали многого, уж, по крайней мере, от одной из женщин — очень, а получили именно от той — шиш с маслом. Заснувшие свойства Варвариной души витали неподалеку, но их странным образом проигнорировали. Кроме того, и с той, третьей, «подружкой» произошла ерунда какая-то.

***

Девушку, известную гному под прозвищем Облако Тумана, на самом деле звали Александрой.

Имена много значат, каждое навязывает образ. А это даже пола не определяет. Каждый звал ее как хотел, и для каждого имени свой образ имелся. Была она Алексанкой, Лесей, Сюхой, Сашей, Санюрой, Шурочкой, Санькой, Лексашкой, Алькой, Алиной, Асей — всего и не упомнишь, Шашурой даже. Постоянно менялся ее характер, а иногда и вовсе исчезал. Она радостно принимала новые имена и маски от тех, кто хорошо к ней относился, и отбрасывала, если отношение портилось.

Она родилась в провинции, там же отучилась в школе и институте, потом повзрослела и перебралась в Москву. В столице оказалось скучно и одиноко, и звали ее Александрой, никто не выдумывал ей ласковых прозвищ. Она пыталась себя переименовывать, вот старушки-соседки и видели ее разной, когда она выходила из квартиры под разными именами. Молоденькой девушкой она показывалась, назвав себя Сашуронькой, теткой шестидесятого размера — когда выдумала солидное имя Алексия, а подростком неопределенного пола, когда назвала себя Сашкой.

Конечно, с нормальными людьми так не бывает. Но она-то и не была нормальной стопроцентно — слегка умом тронулась от одиночества. Она стала почти магическим существом и могла легко менять форму. Но сама не замечала изменений: жила, скучала, тосковала по людскому вниманию и считала себя обычным, скучным и серым созданием.

Порадовал ее интернет — Александра открыла в сети блог, назвалась Облаком Тумана и смогла хоть там чувствовать себя хорошо. Она мечтала отбросить обыденность и стать загадочной и недостижимой, не осознавая, что такая уже и есть. С удовольствием общалась с Вассиллием, и даже сама влюбилась, не иначе, но считала себя недостойной его внимания и не собиралась встречаться с ним, «развиртуализовываться» то есть.

Однажды она получила спамное письмо:

«Вы недовольны собой? Вы хотите измениться? Психологический Центр Коррекции Личности проводит уникальную рекламную акцию. Совершенно бесплатно, с помощью наших специалистов, вы можете изменить вашу личность так, как вам хочется. Единственное условие — согласие на последующий рассказ о счастливых изменениях в вашей жизни в рекламных материалах центра. Мы вас любим». Три смайлика в конце.

Конечно, она клюнула. Не знала же, что это было объявление брутян, которые вылавливали магические души, ставя таким образом опыты на добровольцах. Результат опыта с нею оказался непредвиденным. Дело в том, что от полной потери человеческой сущности Александру отделяла лишь малая толика Здравого Смысла, который ей случайно и отключили, проведя через рамку.

***

Прошло полчаса. Танька продолжала сидеть, скрутившись на диване в странную фигуру, обхватив себя руками и поджав коленки. Зубная боль не проходила. Она прекрасно помнила, с чем были связаны похожие приступы, и иногда тихонечко всхлипывала. Не зная причины ее расстройства, Варвара пыталась отвлечь ее комплиментами — какая, дескать, Танька «девочка-красавица», и «фигура как у модели», и «счастье дело наживное», и «вся жизнь впереди, а настроения бывают всякие». Она похлопывала и поглаживала Таньку по голове, по плечу, по коленкам, манерами напоминая мифическое существо — передовую доярку, каковой представляют ее москвичи.

— Варвара, — нарушила наконец Танька свое тягостное молчание. — У меня младший брат умирает от рака. Какие уж тут могут быть настроения, нафиг... И чего ты мне вообще мозги компостируешь про «фигуру как у модели»... Издеваешься? Я тощая и противная, у меня зуб болит, что хоть на стенку лезь! — Таньку прорвало, давно ей не было себя так жалко, и слезы брызнули на бледные щеки фонтаном. — Брат умирает, родителей у меня нет, муж меня не любит, знакомые думают, что я чокнутая, и… и… плохо, плохо, плохо все!!

Варварина реакция остановила разыгравшуюся истерику неожиданно:

— Ух, глаза-то у тебя какие … Серые!  Только час назад сиреневые были. А вчера зеленые такие… Танька-Танька… Ты какая-то вся… неземная.

Зубную боль как рукой сняло. Танька шмыгнула носом, провела языком вдоль десны — нет, не болит. Слезы высохли. «Ведьма или чокнутая? — посмотрела она на Варвару. — Ежели второе, вот уж будем странной парочкой — я да она, две шизанутые тетеньки...»

Внутри этого здания Танькина собственная «шизанутость» куда-то улетучилась: не было ни странного голоса в голове, ни парящих ощущений, ни непонятной приподнятости настроения — в общем, по всем параметрам ощущалась «психическая нормальность».

«Это что же получается, психи счастливее нормальных людей, значит? Пусть уж будет хоть эта Варвара чокнутой, если так, не буйная же она. Авось, с ней веселее будет. И от зубной боли каким-то чудом избавила... Если я заболею, к врачам обращаться не стану...» — почти запела Танька.

Открылась дверь.

— Ну, дамочки, перемещайтесь в соседнюю комнату, — внутрь шагнул один из бородачей. — Ничего вам не грозит, но раз уж вы попали сюда в момент начала эксперимента, как и ваша странная подружка, мы вас продержим здесь, пока процесс не станет необратимым. Завтра домой пойдете.

Варвара смотрела на него, угрожающе подбоченившись.

— А вот возьму и пойду сейчас, еще бы ты спорил со мной, черт лохматый! Сразу домой и пойду, — она кривила рот и притопывала ногой, — нам тут делать нечего! И Таньку с собой возьму. И подружку. Выпить нам всем надо как следует.

Танька смотрела на нее с изумлением. «Какая она разная, эта Варвара. Между той, которая была вчера, в метро сегодня, и той, что есть сейчас, ничего общего, чудеса. Но все же с нею меня что-то связывает неотрывно. Интересно, что?» Вопрос завис, словно жужжащий комар, — в голове ее Бога не было, да и он не ответил бы.

— Ну, сначала надо успокоить вашу «девочку», — снова помахал скрюченными пальцами бородач, напоминая комического персонажа «Доктора Зло», которому нацепили парик и бороду. — Напоить чаем, что ли, а то она разволновалась, похоже.

— Чаем можно, да. С молоком, — согласилась Варвара. — Напугали дитя, так утешайте теперь. Другую девочку тоже гоните.

— С другой девочкой проблемы, ну, я сейчас вам ее покажу.

Они проследовали по коридору, бородач открыл дверь, вежливо пропустил их вперед. Варвара уже напряглась, предполагая очередную ловушку, но он вошел вслед за ними.

— Не волнуйтесь, дамы. Чаю сейчас принесут. А с подружкой вашей случилось крайне странное явление: пройдя через рамку, она превратилась вот в это, — он показал на сгусток тумана, мерцающий в углу комнаты. — Надеюсь, она во что-нибудь воплотится в вашем присутствии, а то мы не сможем ее отпустить даже частично, придется оставить себе и утилизировать.

— Шутить изволите! — саркастически отозвалась Танька. — Этот сгусток пара к эксперименту, который вы упомянули только что, имеет отношение?

Брутянин посмотрел на нее пристально и не сказал ни слова.

— Да я из любопытства спрашиваю, — смягчила тон Танька. — Интересно же, что вы за опыты проводите.

— Хорошо, объясню, — заговорил бородач, внимательно следя за ее реакциями. — Пока мы использовали рамку. Для «кое-чего», — скрюченные пальцы снова пошли вверх. — А теперь попробуем использовать излучатель, пока только на прилегающую территорию Измайловского парка, тут очень подходящий контингент.

— Ничего не понимаю, — сказала Танька и, отвернувшись от бородача, уставилась в угол, где продолжало мерцать белое облачко.

***

Эксперимент, который задумали брутяне, по своей наглости не знал прецедентов. Измайлово — бывшая государева усадьба и охотничьи угодья, но выбрали они этот парк вовсе не из краеведческих соображений. На его участке возле метро по вечерам танцуют пожилые люди, под гармошку и магнитофон, ищут себе пару, кто на вечер, а кто и надолго. Влюбленные в кустах целуются. Офисные работники на лавочках пиво пьют, а иногда что-нибудь покрепче. Маньяки в темноте шастают, надеются на удачу. То есть народу много, и ведет он себя достаточно странно, чтобы неожиданные модификации поведения у кого-либо вызвали панику. Там-то инопланетяне и налаживали свой излучатель. Скоро должно было произойти кое-что весьма интересное, по этому поводу все брутяне, пребывающие на Земле, собрались в Москве и с нетерпением ждали результата.

Эксперимент был их первой попыткой завладеть всей Магией на большой территории. Раньше они затоваривались душами поштучно, позже — оптово, но и это казалось теперь мышиной возней: пора было переходить к массовым экспроприациям.

Разумеется, Боги обо всем этом знали: как-никак, Всеведущие. Но шестеро не вмешивались: мол, шут с ними, с брутянами, пусть экспериментируют, раз уж Конец Света на носу; душ много на Земле, всех не спасешь в любом случае. Седьмой же Бог решил противодействовать; пусть его подопечных душ было легко пересчитать по пальцам, но их потери он допустить не мог.

 

Супергном

— Ну, ты, девушка, прими человеческий вид-то. А то что же, так ведь и чаю толком попить не можешь, болтаешься вокруг, — увещевала Варвара туманную гномову любовь.

В комнате с зарешеченными окнами они пили жидкий чай из пластиковых стаканчиков, доставленных на подносе вместе с маленькими пакетиками сахарозаменителя.

— А у этой девушки всегда были проблемы, я поняла, — Танька не находила ничего удивительного в том, что виртуальная любовь гнома могла превратиться в туман. — У меня вообще какое-то странное ощущение, будто я знаю намного больше, чем помню, но не могу вытащить на поверхность. И до прихода сюда я... летала как будто… — она жалобно всхлипнула.

— Девочка моя, не плачь! — завопила Варвара. — Всех убью, кто тебя обидел, маленькую мою, пусть меня в тюрьму посадят и в оковы закуют!

Танька улыбнулась, поглядывая на Варвару нежно и снисходительно, как смотрят на маленьких детей или на добрых дурочек, и, шмыгнув носом, продолжила мысль:

— Так вот, бабульки возле ее подъезда не могли вспомнить, как она выглядит. Значит, она была все время разной. А здесь просто стала никакой.

— Как это никакой?! — Варвара всплеснула руками, подперла щеку кулаком и опять обратилась к загадочному существу, которое колыхалось теперь возле стола. — «Никакой» говорят, когда кто-то пьяный напился. А ты что ль напилась? Гному моему пьянчужки не нужны. Он у меня в шкафу живет, и трезвый совершенно.

***

На другом конце Москвы совершенно трезвый гном Вася занимался самоанализом. Он не понимал своего состояния, и его это раздражало.

— Что мы имеем? — спрашивал себя вслух гном, глядя на символическое изображение своей загадочной любви. Своего портрета она ему не присылала, а в интернете ее олицетворяла загадочная туманная картинка — какой хочешь, такой смысл и вкладывай. — Я проповедовал Конец Света, общался со всеми одинаково и никого не выделял особо. И вдруг заметил, что постоянно возвращаюсь в один и тот же блог! Такого родства душ и такой тяги я ни к одной гномихе не испытывал. Что меня зацепило-то?

Он спрыгнул со стола на стул, со стула на пол, запрыгнул на диван и развалился там, глядя в потолок. Гномы — прыгучие существа, хоть и тяжелые, несоразмерно маленькому росту. А Вася по причине нервности вообще скакал выше любого кузнечика.

— Будь она гномихой — это было бы еще понятно! У нас, по крайней мере, души однотипные, из чистой Магии, без вредных примесей Здравого Смысла. Хоть и среди гномов встречаются довольно противные, а чтобы почувствовать родство, нужно еще, чтобы знак совпадал.

Как и большинство гномов, Вася верил во все гороскопы.

 — Но не влюбляюсь же я во всех гномов подряд, и уж тем более в тех, что противоположны мне по знаку! Пусть они даже дополняют меня по всем линиям, это ж не основание для любви...

Гном задумчиво почесал бороду. Любовь казалась отдельным чудом, разобраться в котором он раньше и не пытался.

— Вот уж не думал, что со мной это произойдет, особенно перед Концом Света. Но Облако — она такая… нежная, ранимая такая… ее все время хочется ласкать и защищать. Хочется прижимать к себе близко-близко и шептать в ухо: «Ну-ну-ну, моя золотая, все будет отлично, ты радость моя». Но где, где, где объяснение-то? Вполне ли естественно, что я влюбился физически? По интернету?! И то, что я ее… хочу?

Он вскочил, потряс у себя кулаком перед носом, свел брови и изобразил на лице угрозу.

— Если рассуждать с точки зрения Здравого Смысла, то я — тупой идиот. Я же не знаю, какая она. Может, она слон!

Перед его мысленным взором предстали попытки приласкать огромное животное, которое он любит и хочет, несмотря ни на что, потому что видит внутри него трепетное и нежное существо. Слон бы и хотел, может, ответить, потому что тоже неплохо относился к гному, но стоял неподвижно, боясь раздавить.

— Или, может, она птица!

С птицей получалось лучше. Птицу можно было целовать, обнимать, она топорщила перышки и курлыкала.

— Ну да, если бы я был здравомыслящим человеком, то не стал бы морочить себе голову. Скорее всего, она настоящая женщина! А я ростом двадцать пять сантиметров и хочу ее, во кретин!

Вася постучал кулаком по лбу, но тут же успокоился и снова разлегся на диване.

— Неплохо было бы днем с ней дружить, а по ночам прокрадываться к ее ложу, чтобы она думала, что это смешной сон.

Он вообразил, как, стараясь быть нежным и незаметным, он заползает под одеяло к любимой женщине, даже и пополз по дивану, извиваясь, как опасливый змей.

— Но я не здравомыслящий человек, я гном — магическое существо! Во всем, что со мной происходит, есть смысл! Не Здравый, тьфу-тьфу-тьфу, а смысл магический! Но какой? И почему мне все чаще хочется рассуждать не как гном, а как обычный человек, это же ни к чему хорошему не приводит?

От напряжения зазвенело в голове, но тут же его мысли прервал знакомый голос:

— Вась, выручай.

Гном опешил, от неожиданности даже на диване подпрыгнул, но тут же сел, прищурился и постарался принять как можно более непринужденную, удобную для себя позу: развалился на подушке коленями врастопырку и скрестил на груди мускулистые, волосатые руки.

— Здравствуйте, Д-дяденька, имя которого нельзя называть, — отозвался Вася, вкладывая в интонацию как можно больше сарказма. — Скока лет, скока зим...

В магическом мире нет особой иерархии между гномами и Богами. Гномы никогда не признавали божественного главенства; а с Богом, имени которого нельзя называть, были у Васи давние странные отношения, какие бывают, скажем, между мафией и ворами в законе.

— Варвара и Танька в опасности, — сказал Бог, опуская формальные приветствия. — Они у брутян, в Измайлово. Чем быстрее туда прибудешь, тем больше вероятности, что ты их спасешь.

— Ну здрассте, а это еще что это за глупости? — возмутился гном. — Ты же Бог, даже такой нелепый, какой есть, но ведь Всеведущий и Всемогущий! С какой стати ты сюда явился, время некуда было девать? Сам их спасти не мог?

Если бы у Бога имелось в тот момент лицо, оно, наверное, побагровело бы от злости. Хотя, может, и от каких-то других эмоций, но явно не слабых.

— Не мог! Внутри того здания есть рамка, ею меня отсекло от аватары. Они с Варварой обе прошли внутрь, Таньку я насильно протолкнул, иначе подумать страшно, что произойти могло бы. Потом облетел вокруг несколько раз — войти-то туда мог, но утратил бы волю. Никакого доступа.

— Защитить здание от Бога, пусть даже и такого хиленького, как ты, — с таким я сталкиваюсь впервые. Всеведение не помогало? — Вася, казалось, получал удовольствие и совершенно не намеревался куда-то ехать и кого-то спасать, пусть хоть даже свою квартирную хозяйку. Но Бог подключил куда более веский довод:

— И твое Облако тоже там.

***

Гномы, где бы они ни поселились, прокапывают подземные пути. В Москве им очень повезло — она и так под землей пронизана разнообразными туннелями. Там существует и гномья железная дорога — вагончики маленькие, похожие на игрушечные машинки (а может, и сделаны из них), катятся не по двум рельсам, а по одному, но не менее быстро, чем поезда метро.

Гном и невидимый Бог нырнули в канализационный люк: там был проход к гномьей железной дороге. Открывать его не пришлось, он всегда был приоткрыт немножко.

Неожиданно гном спросил:

— А почему я влюбился и переполнен желаниями к той, которую даже не встречал ни разу? Хочу понять. Любовь — это что? Безумие? Я с ума сошел, да? Ты же Бог все-таки и наверняка знаешь. Скажи.

Бог, чье имя нельзя называть, ничуть не возмутился, не указал на неподходящее место и время для таких разговоров: знал, что для гнома это насущный вопрос, и ответил туманно:

— Музыка.

— Музыка? Ох, все бы вам песни орать с Танькой этой. Я чуть с ума не сошел тогда в саду от вашего хора.

— Дуэта, скорее...

— Неважно! С твоим всемножеством даже и соло менее чем в квартет не уложится! Я тебя про возвышенные чувства спрашиваю, при чем тут дурацкие песни?

— Любовь — это как музыка, Вася. Не сейчас, но потом, может быть, я тебе объясню или ты сам поймешь. А сейчас нам нужно спасать трех прекрасных дам, и единственный способ нашего полноценного сотрудничества и эффективных действий вообще...

— Знаю-знаю, не впервой, — проворчал Вася. — Можешь не разводить демагогию.

Единственным способом для Бога вернуться в аватару, а заодно и справиться с гнусными брутянскими затеями было проникнуть во вражеское логово внутри гнома. Гномы, как и Боги, — чистая Магия, но другого рода, они телесны, и магическую сферу из них так просто не слепишь.

Гном мог бы пройти через рамку и в обычном состоянии. Не человек же, у него все излучения другие. Но вот Бог без гнома в заэкранированное здание пройти не мог, хотя и Всемогущ. Такой парадокс. В каждом человеке есть определенное количество Всемогущества, отсекая своим экраном человеческое, инопланетяне заодно и Божеское отсекали.

Не впервой уже просил Бог Васю о подобном одолжении, и каждый раз предупреждал его о неприятных ощущениях, поскольку гном не человек, у него другие формы и все такое. То, что испытывал гном, впуская в себя Бога, в какой-то мере можно было бы сравнить с вселением призрака в человека, хотя по размерам люди и призраки пропорциональней намного.

Призраки бесформенны, но каждый из них инстинктивно сохраняет форму того человека, чьим призраком стал. А если призрак вселяется в совершенно иного человека, то и облик свой меняет соответственно: воображает, что ноги того, в кого он вселяется, — это его ноги, руки вдевает в руки живого, как в рукава. Призрак думает, что у него есть сердце, и лицо, и все, что у захваченной формы имеется. Он расправляется внутри тела, приспосабливается, иногда выпадает, пытается снова…

Призрак может вселиться в ваше тело, когда вы спите. В это время вы малоподвижны и ваша душа не так активно сопротивляется вторжению. Призрак не вселится в человека, душа которого полна магических сил, какая бывает у ведьм, например. Это грозит только слабым, незаметно для окружающих больным душою — в результате вселения они могут сойти с ума окончательно; впрочем, это происходит не всегда.

Сначала вам снятся странные сны. Вы можете их и не помнить, но чувствуете, что вам мерещилось что-то несуразное.

Потом, уже наяву, когда вы неподвижно сидите или стоите, вам вдруг начинает казаться, что внутри что-то дрожит и гудит и что руки ваши, например, имеют неопределенные очертания, и если вы хватаете себя одной рукой за другую, прикосновение чувствуется заранее, или с опозданием, или не одно. Или вдруг вам мерещится, что вы тянетесь сами за собой шлейфом.

Однажды ночью, когда душа расслаблена и невнимательна, призрак поселяется в теле окончательно. Чаще всего он не контролирует сознание и тело полностью. Иногда только вы думаете чужие мысли, узнаете незнакомцев, совершаете не те движения, а так, в общем, ведете себя обычно. Приятели сообщают, что вы как-то странно себя ведете в последнее время, но патологии в этом не находят. А иногда дело доходит до раздвоения личности, тело и сознание захвачено то вашей душой, то призраком, и вы не помните собственных поступков и слов. С некоторыми из тех, в кого вселился призрак, такое лишь спьяну случается.

Когда Бог вселяется в аватару, все происходит куда органичнее и намного проще. Аватара обязательно представитель его народа, который он создал сам, и сам же вдыхал душу. Такое вселение даже и не во сне случается. Необычные ощущения тоже могут присутствовать, но все они приятные и безболезненные. А если Бог вселяется в представителя чужого народа, а уж тем более в совершенно чуждое существо, например в гнома, все происходит совершенно иначе.

Бог, конечно, может принимать очень разные формы. Но учитывая, что он способен создать из самого себя магическую сферу вокруг планеты, сконцентрировать всю свою энергию внутри двадцатипятисантиметрового гнома для него весьма проблематично.

Каждый раз Вася старательно делал вид, что позволяет Богу вселиться в себя из чистого снисхождения, но ощущения-то у него на самом деле были «совершенно офигительные», и, что самое главное, потом надолго оставалось последействие — что-то от Бога внутри.

Под землей к Измайловскому парку подъехал супергном. Глаза его светились как фонари, волосы и борода стояли дыбом, а воздух вокруг потрескивал электрическими зарядами. Из подземного хода он нырнул было в кусты, чтобы там как-нибудь замаскироваться (хотя в глубине души надеялся произвести фурор), но внимания на него никто не обратил.

Излучатель уже был настроен и работал на полную мощность.

Парочки влюбленных бурно сливались в объятиях и прочих странных позах. Не обращая внимания на мороз, они разделись догола и валялись среди разбросанных одежд, то сплетаясь, то расплетаясь, то пронзительно завывая.

На танцевальной площадке с упоением целовались разнузданные старички и старушки. Кое-кто, как ни стыдно о том говорить, потрошил карманы и сумки тех, кто был невнимателен. Иные распивали пиво и водку прямо из горла, вырывая друг у друга из рук бутылки.

Маньяки сначала впали в ступор, а потом вышли из тени, то в созерцании замирая, то хватаясь за слившиеся тела. Парочки игнорировали постороннее вмешательство, даже, кажется, получали дополнительное удовольствие, предполагая, должно быть, что у партнеров выросло по третьей руке или другие какие-нибудь конечности.

Гном с Богом внутри шел к штабу инопланетян. Бог объяснял, что именно делали брутяне своим излучателем. Абсолютно ненаучно и небожественно объяснял, а так, чтобы было понятно гному:

— Брутяне вовсе не хотят искоренить Магию на Земле, к которой, в общем-то, равнодушны. Им нужна Магия — для своих целей, быстро. От гномов ее отделить невозможно. А от человека — легко. Брутянский излучатель действует так, что Магии не за что зацепиться, когда она от человека отделяется. Остаться должны лишь рефлексы и Здравый Смысл, то есть люди должны вести себя вполне обычно, но без вдохновения и творчества.

— Но ведь люди и так все это нечасто проявляют, может, их давно уже облучили? — спросил супергном. — А эти, которые тут непонятно чем занимаются, теперь останутся такими навсегда?

— Да нет, постепенно придут в норму, но толку не будет никакого, раз в них лишь Здравый Смысл останется.

Разумеется, такого же результата для землян можно добиться реформами образования и селекцией, уничтожая неординарных представителей рода человеческого или вывозя их с Земли, но от этого никому большой пользы не будет, Магия просто исчезнет сама собой, и Конец Света произойдет автоматически.

Брутяне действительно не желали зла людям, они о последствиях своей деятельности просто не думали. Излучатель отделял Магию, а собирали ее отдельно, более сложным способом, к которому больше всего подходит слово «заклинать». Объединить два процесса им пока не удалось.

Проект назывался «Зоопсихология» — чтобы объяснить поведение людей после облучения, хватило бы именно этой науки, ничего «человеческого» в их поведении не должно было оставаться. Предполагалось, что облученные станут вести себя не как хищники-одиночки, а как дрессированные животные, усвоившие определенные правила. Так что пока излучатель действовал неправильно, слишком сильно: мораль и нравственность почему-то отключились. Брутяне это, конечно, и сами уже поняли, и когда супергном прибыл в Измайлово, наблюдались только остаточные явления. Со всех сторон в парк спешили отряды ОМОНа, вскоре оргию прекратили. Процесс сопровождали громкие ругательства и многочисленные тумаки.

А брутяне тем временем пытались решить задачу, которая землянам показалась бы чисто теоретической. Мораль и нравственность — это части Магии или Здравого Смысла?

 

Евпраксия Никитична

Охранник только хмыкнул, глядя на нелепое маленькое существо с искрящейся бородой.

— Где у вас тут сегодня прибывшие посетители, у меня к ним срочное дело, — произнес супергном. С Богом внутри он нисколько не нервничал, был спокоен и невозмутим, но ощущал это состояние как некоторую заторможенность, будто все реакции замедлились. Движения тоже изменились: обычно суетливый Вася выступал, словно пава.

— Сейчас провожу.

Дверь комнаты с зарешеченными окнами отворилась и закрылась за спиной охранника.

— Ой, гномчик! — добродушно вскрикнула Варвара. — А мы вот где нашли твою девочку, только не знаем, что с нею случилось и как быть теперь. Да еще Танька, бедная, летать разучилась и закисла, я вот ее чаем пою, хочешь с нами?

Танька уставилась на гнома, как две капли воды похожего на керамического Васю, что пропал из ее сада летом, но притом живого, с блестящими глазами и бородой дыбом. Уже решила, что у нее опять пошли галлюцинации, но раздался легкий щелчок, словно кто-то из присутствующих негромко хлопнул в ладоши.

Вася и Бог разделились. Гном, уже обычный, нервный и трогательный, зачарованно смотрел на мерцающий сгусток тумана в углу. Бог воссоединился с аватарой — Танька вновь стала синтетическим существом, а не слабой женщиной и не бестелесным Богом, чуть не расставшимся с Всемогуществом.

— Господи! Танька! Какая же ты прекрасная! — воскликнула все еще неадекватная Варвара. — Была б я мужиком, определенно бы в тебя влюбилась. Но в женщин я еще ни разу не влюблялась, так что, скорей всего, рехнулась просто.

— О глупостях всяких потом поговорим, — сказала Танька, но неожиданно для себя ей подмигнула. И смутилась. — Давай сначала выбраться попробуем из этого бедлама.

Два сознания в ее теле подумали почти одно и то же, но по-разному. Ее собственное было немало удивлено: «Варвара-то, похоже, чуть ли не материнскими чувствами ко мне воспылала. Может, наша связь кармическая в том, что она когда-то моей мамой была? Сама я рехнулась...»

«Хм, — подумал Бог, пряча свои мысли, — Рехнулась? Или влюбилась-таки? Странно… Ладно, потом разберусь».

— Пожалуй, сначала надо привести в порядок наше войско, — сообщил он окружающим, используя рот и голос аватары. — Вася, как зовут твою подружку?

— Не знаю, — ответил гном, застывший и молчаливый. — В интернете ее звали Облако Тумана, вот она и есть…

— Не переживай, — оптимистично сказал Бог. — Имя ты ей дашь сам, раз так. Ты меня спрашивал про любовь и как она могла у вас возникнуть, хоть вы и знакомы были только виртуально. Сейчас отвечу, чтобы ты лучше ее почувствовал и легче было привести все в норму. А ты слушай внимательно.

Гном продолжал стоять не двигаясь — очевидно, от божьего вселения не отошел еще.

— Любящие души звучат как музыка, когда соединены. И не важно, что говорят они или делают, музыка звучит, ее даже окружающие могут слышать. У вас музыка есть, так что все получится. Сейчас только настроим инструмент. Ты должен дать ей имя. Какое тебе нравится?

— Евпраксия Никитична, — с готовностью ответил Вася. — Я всегда мечтал, чтобы мою жену так звали.

Варвара дико и неприлично захохотала:

— Ну ты даешь! А она спасибо, думаешь, тебе скажет за такое имечко?

— Варвара! — укоризненно взглянула Танька. — Ну зачем уж так?

Варвара покраснела:

— Прости, я понимаю, что я дура. Но не понимаю, почему.

Танька нахмурилась — все-таки ее смущала эта неожиданная преданность. Что если никакой кармической задачей они не связаны вовсе, а просто у Варвары от этих приключений или в связи с возрастом произошел гормональный сдвиг, и она вдруг стала интересоваться женщинами?

— Вася, заговори со своей барышней, — продолжил Бог тем временем. — Называй ее по имени. Когда она ответит — как угодно, полдела сделано.

Гном подошел ближе к мерцающему облачку, прижал руки к груди и заговорил, прочувствованно и с надрывом:

— Евпраксия Никитична! Должен вам сказать, что я влюбился сразу, как только начал ваш дневник в сети читать.

Продолжая говорить, он медленно, но ритмично разводил руками — то в стороны, то вперед.

— Я о вас думаю все время, в каждой вашей фразе нахожу массу смысла, вы так умиляете меня! Евпраксия Никитична, вы мечта моя! Каждый божий день я намеревался объясниться вам в любви, но робел...

Руки пошли вниз.

— И даже не надеялся, что вы когда-нибудь внимание обратите на меня. Но вы такая добрая, такая снисходительная — вы меня заметили. А сейчас узнаете? Евпраксия Никитична, это я, Вассиллий! С двумя «с» и с двумя «л», помните? Я вас-с л-люблю, Евпраксия Никитична…

Он прижал руки к бокам и начал медленно поднимать вверх лицо.

— Правда же, вы не сердитесь, что для вас я выбрал это имя? Оно такое же прекрасное, как ваша душа, но я… мечтаю прикоснуться к вашему телу…

Вася закрыл глаза. Облачко шевельнулось, подплыло ближе к гному, прямо к его трогательной физиономии, так что он ощутил на губах влажность, и отлетело в сторону, слегка порозовев.

— Она меня поцеловала! — радостно сообщил гном, вертя головой налево и направо и сияя в прямом смысле.

— Отлично, — одобрил Бог.

— И комплекс упражнений неплохой, — вторила Варвара. — Еще надо попрыгать в конце... — сияние гнома померкло. Варвара смущенно и испуганно взглянула на Таньку. — Молчу-молчу. Думала, умную вещь говорю.

— О боже мой! — воскликнул Бог[20]. — Тобой займемся через пять минут. Жди.

— Жду, — с готовностью подтвердила Варвара. — Спасибо!

— Вот и жди, — Бог снова обратился к Облаку и Васе. — Пока все отлично. Встаньте рядом. Закройте глаза. Евпраксия Никитична, к вам это тоже относится, представьте себе, что глаза закрыли. А теперь старайтесь взяться за руки. Очень старайтесь.

Гном с закрытыми глазами тянул растопыренную ладонь, шевелил пальцами, умудрился сощурить не только глаза, но и все лицо, только борода вперед торчала. Облачко темнело, светлело, принимало то форму шара, то, наоборот, вытягивалось в столбик, становясь похожим на джинна из бутылки. Бог поднял в их сторону Танькины ладони и дунул ее губами, будто пускал кольца дыма.

В Васину ладошку легла рука очаровательной особы с него ростом, чуть пышноватой, но вполне соответствующей выбранному имени. Ее одежда, очевидно, являлась плодом гномьего воображения — это было нечто похожее на розовое платье, которое он сам у куклы позаимствовал, но так густо усыпанное драгоценными камнями, что топорщилось в разных местах, и было явно неудобным.

— Милый! — пылко воскликнула новоявленная Евпраксия Никитична и бросилась на шею Васе.

— Вот это да! — Варвара, кажется, была изумлена не меньше гнома, который на радостях не только дар речи потерял, но и глаза не мог открыть как следует: правый был все еще зажмурен, а левый, прищурившись, смотрел в лицо любимой. — А имя-то как ей подходит!

— Варвара, а теперь ты меня слушай, — произнес Бог Танькиными губами. Варвара кивнула. — Сейчас ты подойдешь сюда, повернешься ко мне спиной, и я тебя обниму.

Варвара густо покраснела.

— Не уверена, — ответила она, мотая головой. — Видишь ли, у меня бзик насчет прикосновений. Я особо-то не позволяю себя трогать никому. Хоть я к тебе прекрасно отношусь, но при этом инстинктивно могу заехать тебе в пузо или в глаз, если твои прикосновения мне неприятны будут. Ну а если, наоборот, приятны, то я... не знаю даже, что я буду делать. Я сейчас дура какая-то.

— Это и нужно для того, чтобы вернуть в тебя разум! — рассердился Бог. — Не дергайся и не сопротивляйся. Иди сюда.

Варвара робко подошла, повернулась спиной. Танька обняла ее за плечи, прижалась лбом к затылку. «Зачем я это делаю?» — мелькнула мысль, но отрываться не хотелось, ей было хорошо так, и казалось, что изнутри этой странной женщины шло нечто доброе и светлое и так доверчиво тянулось навстречу, что жалко было обижать нервным одергиванием. «Хорошая какая, — подумала Танька. — Ужасно интересно и страшно даже, что же нас связывало в прошлом? Вдруг ненависть? Или проклятье?» И — отпустила.

— Ну как, Варвара?

Знаете, чем различаются лица дурочек и людей нормальных? У дурочек мускулы лица расслаблены. Подойдите к зеркалу, попробуйте расслабить все, и посмотрите — увидите полного дебила.

Варвара стояла теперь перед Танькой с абсолютно нормальным лицом и смотрела на нее нежно, почти не дыша:

— Господи...

— Откуда ты знаешь? — спросил Бог еле слышно. Наверное, это можно было бы назвать «на воре шапка горит». Интересно, разоблачили ли хоть одного шпиона, шутя задав ему вопрос: «А вы случайно не шпион?»

Но Варвара даже и не догадалась, что внутри Таньки находился Бог. В этот миг она подумала, что жизнь — на удивление любопытная штука. Будто нарисованная в ФотоЛете [21] . И тут и там есть прозрачные и полупрозрачные слои — будто человек рисует на кусках стекла, а потом совмещает их или меняет местами.

Общая схема, самый нижний слой. Краски чистые, границы обозначены, все ясно, понятно и донельзя скучно.

Потом маски пошли, полутона, жизненный опыт накладывается, всякие бредни и фантазии, самой разнообразной формы. Какая-то часть четкого нижнего слоя маскируется, какая-то подчеркивается. Самый нижний — у многих одинаковый, а дальше у каждого свои. У одного все слои соединились и закостенели, а у другого жизнь их может двигать, вертеть, удалять, добавлять...

Настроение — это фотофильтр. Все вдруг раз — и золотом сияет. Или наоборот, синеет-зеленеет, все равно что положить сверху кусок цветного стекла — и нижние слои все поменяют оттенок.

А самое интересное — когда возникает Любовь. Настоящая, «крышесносная», когда все слои едут в разные стороны, и даже первый, самый дальний, может взять и перерисоваться. Или вдруг вылезет то, чего никогда не было видно. Или пропадет то, что всем давно глаза мозолило. Замордованный жизнью ханурик может превратиться в орла, а орел заворковать, как горлица... Ну, если все слои совместились, тяжело, наверно, может вообще картинка испортиться...

Однако нормальный ФотоЛет подобных катастроф не допускает... Значит, этот ФотоЛет — безумный.

Варвара — если действительно со всей дури влюбилась в Таньку — могла бы вдруг, сходу, и осознать, какая их связывала карма...

А вот не осознала. Так что, может, это все просто глупости, наваждение и морок. А может быть, и нет. Может, никакая карма не связывала никого, и это Бог все намудрил, кто же знает...

Танька вдруг вскочила, побледнев:

— Мне срочно нужно ехать домой, к брату! — но тут же заметно сменила тон. — Сейчас вот только посмотрим, нет ли тут еще пленных, и покинем этот негостеприимный дом…

Из запертой комнаты выбираются разными способами. Можно сломать дверь или разбить окно. Еще вариант — долго и отвратительно шуметь, пока кто-нибудь не придет, дать ему по башке, устроить бойню и со скандалом убежать. Намного легче, если среди беглецов есть Бог. Вооруженный Всемогуществом, он способен, например, дунуть в потолок и снести крышу или плюнуть в пол — и дыра возникнет, ведущая в подземный переход. А то и вовсе разнести весь дом на кирпичики. Богом все же быть очень выгодно, хотя на планете с исчезающей Магией творить много чудес рискованно, так что на этот раз он не устроил чуда — просто гном Вася взломал замок. Для его племени замки не преграда, гномы прирожденные взломщики. Люди и поэтому еще не любят их: если обидеть гномов, то укрыться от мести за запертой дверью невозможно. Хорошо хоть не грешат воровством.

В соседнем помещении, за похожей дверью с железной решеткой, лежала на диване бывшая брутянка — ныне продавщица, пьяная Маруся. Она лежала на спине и, похоже, пыталась одновременно приподнять верхнюю и нижнюю половины тела, оставив в соприкосновении с диваном поясницу. Она была так сосредоточена, что даже не сразу заметила своих «спасателей».

— Х-эй! — крикнула Маруся, когда это все же случилось. — А вы знаете, что я — инопланетянка, причем очень богатая?

Она перевернулась на живот и смотрела, прищуривая то правый глаз, то левый, то странно вращала головой, будто пыталась сосчитать присутствующих.

— Не похоже, — ответила Танька. — А что вы здесь делаете?

— Отдыхаю. Богатый человек может себе позвол-иТЬ? — Маруся громко икнула и, выставив вперед руку, посмотрела на накладные ногти, украшенные цветочками и бабочками через один. — А на родине моей мода была другая. Там ногти стригли коротко. Я — инопланетянка в прошлой жизни. А мой муж кто, знаете? Он призрак, вот!

Она повернулась набок, поджала колени и печально сообщила:

— Ну я и напилась! Вас, кстати, заложила обеих. Наверное, я свол-ОЧЬ?

— А пьяная вы более общительная. Не хотите пойти с нами домой? — спросила Варвара.

— Домой? Дом я куплю себе на днях, а пока… Пока тут жить буду… Вот! А может, и не буду. Брутяне эти — косоглазые все и придурки. И мужа моего ведь так и не поймали ни фига. Он улетел. Я, может, тоже бываю косоглазая, но придурком — никогда! — она захохотала, но тут же притихла и внимательно уставилась на Таньку. — Я помню. Главная тут — ты. Я тебя нанимаю. Мужа моего поймай!

— Я не работаю по найму, — Танька улыбнулась весьма вежливо и отстраненно, как умеют улыбаться бизнес-аналитики солидных компаний в Сити Лондона.

— Я работаю, — предложила Варвара охотно и неулыбчиво. Редакторы и переводчики мало общаются с клиентами: о том, как им положено улыбаться в официальных случаях, она никогда не задумывалась. Как и о том, стоит ли улыбаться в присутствии клиентов детективам или экстрасенсам.

— Так я вас вызову, — величественно сказала продавщица и, повернувшись на другой бок, заснула.

 

Призраки

Марусин муж, в прошлом брутянин-убийца — ныне призрак, витал неподалеку, в облаках. Витал в буквальном смысле, да и не он один. Вовсе не для того, чтобы глазеть на оргии разнузданных пенсионеров и обалдевших маньяков или на зрелищные драки голых граждан с милиционерами, слетались призраки в Измайлово, как воронье на свалку, со всех сторон Москвы. Когда брутяне включили излучатель и человеческая Магия поднялась в воздух, призраки почувствовали неимоверный прилив сил. Они не ели Магию — призраки не питаются. Если только у кого-нибудь энергии чуть позаимствуют, но это питанием не назовешь. Человек, с которым призрак такое сделает, вряд ли похудеет — вся плоть останется на месте, но духовно ослабеет обязательно. В больших объемах Магии призраки расцветают. Поэтому и слетались этой ночью в парк, купались над ним в магическом озере, бурлили и наслаждались.

Если душа становится призраком, она вовсе не отправляется в бесконечное путешествие по Вселенной. Она ищет себе подобных, пытается в кого-нибудь вселиться или насыщается Магией того места, к которому привязана судьбой. Чем больше Магии, тем лучше чувствуют себя призраки, а чем больше Здравого Смысла — тем хуже. Поодиночке они ослабевают, хиреют, превращаются в кусочки мусора на асфальте. Вот потому-то в Москве столько мусора: одинокие призраки мрут как мухи, если про них можно так выразиться. Так что обычно они объединяются в группы, которые нередко враждуют между собой — надо же развлекаться как-нибудь. Проще всего сказать, что хорошие объединяются против плохих, но не все так просто. Не каждый разберется, где зло, а где добро.

Всюду на Земле, где живут люди, существуют и призраки, чем больше население, тем и они кучнее. Поэтому в Москве их тьма тьмущая — и «хороших», и «плохих». Люди, которым иногда удавалось их заметить, вздумали называть «плохих» чертями, а «хороших», соответственно, ангелами, да еще и легенд о них всяких напридумывали.

Вообще-то «чертям» толпы нравятся, а «ангелы» больше любят простор и чистое небо, но это лишь потому, что у каждой из этих групп специфика работы разная. Ну да, объединяясь в группы, они придумывают разные виды «общественной деятельности», по привычке называя это «работой». Разговаривать с людьми они не могут, в физический контакт тоже не вступают, ну то есть ни за шиворот удержать, ни подтолкнуть человека, ни подножку поставить им не дано. Они только на чувства воздействуют. Даже такие чувства способны в человеке пробудить, для которых у него нет органов. Зависть, например, или сострадание. Вот вы хоть у кого-нибудь видели орган совести или орган ненависти? Нету! А чувства — есть, это все «ангелы» с «чертями» устраивают...

Самое благоприятное для призраков время — лето, самое противное — зима. Поэтому активнее всего их невидимое воинство весной — в предвкушении лета и осенью — перед зимним затишьем. Зимой они чаще кучкуются в закрытых помещениях, кто-то отсыпается, как медведь в берлоге, другие в азартных играх коротают время.

Как-то раз «черти» от скуки задумали жуткую акцию. Они решили осуществить ее по всей Москве одновременно, даже специально для этого из Московской области свои резервы подтянули. «Ангелы»-то радовались, какая в области благодать наступила, все переполнены любовью и благоволением, ходят, цветочки нюхают, никто не злится, не ругается — ну прямо рай. И потому «ангелы» поддались своим добрым наклонностям, и почти все перелетели на дачи, тем более что на природе куда приятнее, чем в городе, — устроили себе каникулы. А в это время «черти» в Москве копили силы.

Надо сказать, что и «чертям», и «ангелам» легче воздействовать на женщин — в них Здравого Смысла меньше. И стали «черти» одновременно всем московским дамам внушать ненависть к мужчинам. Что мужчина ни сделает — женщина сразу думала: «Фу, какая же гадость! Животное! Пахнет от него плохо, говорит о скучном, а об интересном не хочет, меня не слушает, ходит быстро, дышит громко...» Ну и всякое такое.

«Черти» в женщинах все эти настроения нагнетали, а те, как существа воспитанные, все старались внутри себя их удержать, зубами скрипели, но молчали, и вот «черти» дали большой усилительный импульс, и тут...

Все женщины одновременно! Схватили самые тяжелые предметы, какие только под руку подвернулись! И как дали всем мужчинам по голове! И дворникам дали, и инженерам, и милиционерам, и министрам, и даже самому президенту его жена сковородкой по голове закатила!

Конечно, был ужасный скандал. «Ангелы» прилетели, крылышками замахали, всех стали умиротворять, женщины каялись вовсю. «Не знаем, — говорят, — что на нас нашло такое, просим нас простить, мы никому зла не желаем, мы вообще все пацифистки...»

Самые главные мужчины, все с синяками и ссадинами, собрались, долго обсуждали ситуацию, решили скандал замять, журналистам запретить писать об этом, по телевизору не рассказывать, женщинам промыть мозги, чтобы они все это забыли, а в московских магазинах, для умиротворения всех, вместо соли — ХЛОРИДА натрия стали с тех пор продавать БРОМИД. Поэтому в большинстве своем москвичи такие сонные, необщительные, вялые, размножаться не хотят, ни «ангелы» до них докричаться не могут, ни «черти». Только бесхозяйственные люди, которые сами еду не готовят, а едят одни консервы и полуфабрикаты, в Москве испытывают чувства, а остальные — как неживые все...

Один из «чертей» — Марусин муж — ходил за бывшей женой призраком со дня своей смерти на планете Брут, в соответствии с полученным проклятием.

Сначала он хотел вселиться в бывшую жену, что было бы редкостным коварством, но не вышло — душа бывшей брутянки оказалась жутко агрессивной и никого близко к себе не подпускала. Даже когда Маруся погружалась в сон, ее душа не удалялась и не забывалась, а развлекалась прямо в теле, генерируя наинелепейшие эротические фантазии.

Это обычное дело вообще-то — душам далеко не всегда нравятся тела, в которых жить приходится, очень часто души даже не испытывают к ним никакой симпатии.

Если душе не нравится ее текущее физическое воплощение, или просто кажется чудным, она может со своим телом обращаться странно и развлекаться, заставляя его что-нибудь выкаблучивать. Многое в том, что генерирует тело, определяется гормональным фоном. Душа может его менять, и заставлять тело испытывать нелепые желания, видеть странные сны и ощущать несуразные порывы. Некоторые души, когда человек спит, отправляются путешествовать, тогда тело видит сны про далекие края. Или душа вспоминает, тогда тело становится свидетелем прошлых воплощений, и в этом случае сны, как правило, чистейший бред.

Муж-призрак отбросил свои попытки вселиться в Марусю, устал ходить за ней в одиночку, да и от недостатка Магии изнемогал уже, поэтому постепенно нашел «чертей»-приятелей. Всем скопом за ее жизнью наблюдать было веселее.

Когда продавщица отправилась в брутянский офис для заключения сделки, целая шайка призраков последовала за ней, предвкушая новые развлечения. Групповой разум удержал их от входа в опасный белый домик, так и остались болтаться снаружи, Марусю поджидая, а ближе к вечеру получили то, на что и рассчитывать не могли: целое озеро Магии поднялось к облакам. Все больше и больше призраков слеталось в Измайлово — и «чертей», и «ангелов», — а ровно в полночь между ними грянул бой.

Пока внизу разыгрывалась оргия, съезжалась обалдевшая милиция и пыталась навести порядок, никто не видел, как над парком бились призраки. Полчища «чертей» и «ангелов» сталкивались, проносились друг сквозь друга, за неимением тела они не наносили физического вреда ни себе, ни противникам, но и те и другие могли поменять полярность. Некоторые «ангелы» стали «чертями», а «черти» — «ангелами», что непосредственно сказалось на разных людях.

В подъезде одного из домов на Юго-Западе вернувшийся с Поля Измайловской Битвы полтергейст, который раньше поджигал все подряд, вдруг осыпал проходивших мимо розами.

Известного бизнесмена, депутата Думы, которому во всех делах — коммерческих, политических и личных — помогал добрый «ангел», застукали в постели с проституткой; последующие преследования его журналистами и папарацци вскоре разорили его до копейки, свели карьеру на нет.

 Неизлечимый лузер, потерявший последнюю работу протирщика задней части слона в зоопарке, купил с отчаяния (а может, сдуру) билет всемирной лотереи и выиграл сорок миллионов у. е.

Кому-то начало во всем везти, других покинула удача, если и не навсегда, то очень-очень надолго.

Призраки вообще по разным причинам принимают в жизни людей активное участие, осознаете вы это или нет…

В то время когда компания во главе с Богом, имени которого нельзя называть, покидала белый домик через запасной вход с отключенной опасной рамкой, в нескольких метрах над их головами вел свою дуэль с одним из «ангелов» бывший муж Маруси. Выполнить ее заказ и поймать его можно было бы, не отходя от «кассы» — в буквальном смысле слова: денег у бывшей продавщицы теперь было больше, чем она могла мечтать. Но только «детективный экстрасенс» Варвара еще не полностью пришла в себя от помутившего ее одурения, а аватаре Бога в тот момент было не до призраков.

 

Укол

У подъезда пятиэтажного дома на севере Москвы стояла скорая. На секунду Танька замерла на месте с побледневшим, окаменелым лицом, а потом ее словно взрывной волной подкинуло: она бросила посреди тротуара дорожную сумку и, оставив там же встревоженную Варвару с двумя гномами на руках, исчезла в темном проеме открытой железной двери.

Она летела над лестничными пролетами на пятый этаж, слыша гулкие удары сердца, пока едва не вонзилась головой в мягкий живот соседки, с трудом переставляющей отекшие ноги вниз по ступенькам. Тетя Надя спешила, насколько могли ей позволить больные суставы, тяжелый вес и одышка. У старушки дрожали губы и руки.

— Ему совсем плохо, Танька! — в расстройстве она даже забыла соблюсти приличие и не называть Олежкину сестру глупым именем. — Я сделала укол, но не помогло, он кричит от боли, задыхается, я вызвала скорую....

Слышать подробности сил не было: зажав пальцами уши, Танька ворвалась в приоткрытую дверь на верхней площадке, даже не выяснив, зачем тете Наде понадобилось спускаться вниз.

Медперсонала в Олежкиной комнате не было. Мраморно-бледный, худой, как скелет, он скрючился на боку, обхватив сухими, как жерди, руками, тонкие щиколотки, судорожно глотал воздух посиневшими губами, по щекам текли слезы. Не зная, что предпринять, чтобы облегчить его страдания, Танька подчинилась первому странному импульсу: обхватила брата, подняла на руки — почувствовала, какой он легкий весь, словно охапка хвороста, прижала к груди и стала раскачивать, как ребенка.

— Ш-ш-ш-ш... мой маленький. Я здесь, я здесь... Прости, прости меня, я не могла прийти раньше, я... — ее душили слезы, она не вытирала их, продолжала успокаивать: — Сейчас, сейчас, малыш, все пройдет...

Варвара, поднявшись в квартиру следом за Танькой с ее дорожной сумкой в одной руке и двумя гномами — в другой, замерла в дверях и боялась вспугнуть их своим появлением. На несколько минут в комнате воцарилась полная тишина, лишь слышно было, как часы тикают где-то на кухне и как на твердые скулы Олежки капают Танькины слезы. Она продолжала его раскачивать и прижимать к груди, пока в комнате не появилось еще три человека: тетя Надя с большим чемоданом, который еле удерживала на весу в обеих руках, и две девушки в мятых халатах с выбивающимися из-под шапочек нечистыми прядями. Вид у девушек был смертельно усталый: глаза красные, воспаленные, ноги еле переставлялись по полу. Только через секунду веселый тон той, что выглядела чуть старше вчерашней выпускницы ПТУ и потому, возможно, была уже врачом с дипломом, убедил, что медики лыка не вяжут:

— Ну! Где у нас тут ба-а-альной?

Тетя Надя суетилась за их спинами:

— Руки можно в ванной помыть, девочки! — она едва волочила тяжелый чемодан, прикидывая, куда бы его поставить, чтобы обеспечить «девочкам» максимальный комфорт.

— Р-р-руки у нас стер-р-рильные! — дико захохотала вторая, помоложе, — возможно, медсестра. — Ну, открывайте же чемодан, щ-щас колоть будем!

Танька чуть было не задохнулась от возмущения, но поймав умоляющий Олежкин взгляд, нервно спросила:

— А можно мы сами укол сделаем? Вот тетя Надя — она умеет это делать хорошо, вы нам только шприц наполните лекарством, будьте добры?

— Не положено! — насупилась «врач». — Вызвали скорую, дак подчиняйтесь инструкциям, нечево! — Давайте ложьте больного на кровать!

Но Танька сильнее прижала Олежку к себе и не сдержалась:

— Да вы же пьяные в жопу!

Лицо врачихи побагровело:

— Гуля! — приказала она медсестре, — поворачиваем! Мы сюда не за оскорблениями приехали! Они думают, мы развлекаемся тут по ночам! Мы ж-ж-жызни спасаем, а они нас...

— Девочки, девочки, миленькие! — взмолилась тетя Надя. — Да вы не сердитесь на Таньку, расстроенная она, сама уж третью ночь не спит, а Олегу совсем плохо, ну пожалуйста, сделайте хоть что-нибудь...

— Эх! — сокрушенно покачала головой врачиха. — Не позволила б я каждой сучке меня оскорблять, и если б не было на мне этого белого халата... — она оттянула халат перед собой за пуговицу, словно демонстрируя беременность.

«Что-то не вижу, чтоб он белый был», — хотела съязвить Танька, но услышала «внутренний голос»: «Молчи! Не время сейчас!» Остановив порыв поругаться, она попросила тихо:

— Сделайте ему укол. Пожалуйста, — Танька осторожно передвинула Олежку на простыни и слезла с кровати.

Медсестра Гуля протерла руки смоченным в спирте тампоном. «Значит, инструкции таки соблюдают», — подумала все еще злая Танька. Гуля вскрыла ампулу, наполнила шприц прозрачной жидкостью и приблизилась к Олежкиной кровати. Танька аккуратно повернула его на бок и спустила штаны ситцевой пижамы ниже, стараясь не смотреть на обнаженный участок тела.

Медсестра прищурила сначала один глаз, потом другой:

— Э... а куда колоть-то? — спросила она басом.

Танька взглянула на медсестру, ожидая увидеть трясущиеся руки, но они были тверды, как кремни, напряженный шприц застыл в них неподвижно. И перевела взгляд на ягодицы брата.

Все происходящее и без того походило на нелепый кошмар, казалось, что она вот-вот проснется — и не будет тут никаких пьяных медичек, ни их жуткого чемодана со страшными ампулами и шприцами, ни заплаканных глаз тети Нади, а Олежка будет рядом — красивый, веселый и полный физических сил. Но то, что она увидела поверх спущенной пижамы, оказалось страшнее любого ужаса. Часть плоти, которую у младшего брата она не видела, пожалуй, с тех пор, как он начал купаться самостоятельно, выгоняя их с мамой за дверь ванной с криком «Я сам!», та самая часть, что помнилась ей гладкой, розовой, нежной и пухленькой попкой, теперь представляла совсем иное зрелище. Такое, от которого у Таньки моментально поплыло перед глазами, горло сжал спазм. Плоти на том месте просто не было вообще. Была кость, обтянутая кожей, пораженной пролежнями и синяками, поверх которых отпечатались следы сотен иголок.

— А вы ему в ножку, в ножку укольчик сделайте! — причитала тетя Надя плачущим голосом. — На попе я уж и сама давно не ставлю, некуда больше.

Медсестра грубо опустила Олежкину пижаму еще ниже и стала щипками искать подходящее для укола место. Танькины глаза застилали слезы, она еле сдерживалась, чтобы не упасть, оперлась рукой о спинку кресла и ощутила, как кто-то подхватил ее сзади за плечи, но не оборачивалась.

Гуля тем временем продемонстрировала образцово-показательный пасс со шприцем, направляя его на выбранный участок кожи, но соприкоснувшись с ним, игла согнулась пружинкой, шприц выскользнул из твердых рук и закатился под кровать.

— Ой, блядь! — сказала медсестра. Танька беспомощно опустилась на пол.

Дальнейшие действия напоминали несфокусированное замедленное кино. Из дверного проема между комнатой и прихожей отделилась фигура высокой, пышной блондинки с кудряшками. Она крупным шагом подошла к кровати, молчаливо и уверенно взяла из рук недоумевающей медсестры второй наполненный шприц и плавным движением направила послушную иглу в Олежкино предплечье.

 

Колдовство

Скорая, словно дикая, взвыла мотором и умчалась, мигая сиреневой лампочкой. Пьяные медички спешили на следующий вызов или поехали с ветерком кататься по Москве.

Вслед за мигающей лампочкой мир за окном потемнел и исчез. В небытие погрузился жилой квартал, который трудно было назвать Москвой, стоило лишь углубиться в свободную застройку: безликое нагромождение зданий, узкие дорожки, протоптанные где не положено, пронизанные сквозняками дворы — все могло существовать и в любой другой точке, кроме высвеченного островка под крышей пятиэтажного дома. Там, за двумя окнами без штор с мягким настольным светом, был создан совершенно иной мир.

Олежка улыбался и с любопытством разглядывал чудную компанию. У пышной блондинки с кудряшками, которая только что спасла его от очередного приступа, были карие, на редкость добрые глаза. Время от времени он пытался поймать ее взгляд — поблагодарить, хотя бы молча, кивком, улыбкой… Но она зачарованно смотрела на его сестру и будто никого больше не замечала. Парочка живых гномов, маленьких, настоящих, ростом сантиметров двадцать пять, не выше, чинно уселась рядышком на упакованном надувном матрасе, ноги свесили, но ими не болтали, были серьезны, как авторские игрушки. Танька пристроилась на краю кровати, поджала ноги и смотрела на брата со смешанным чувством надежды и тревоги. Мама была на любимом месте — в кресле напротив и, перехватив Олежкин взгляд, приблизила палец к губам — то ли просила ее присутствия не выдавать, то ли предупреждала, что вот-вот должно произойти что-то такое, от чего не стоило отвлекать разговорами.

Тетя Надя ушла к себе домой, спать. Все остальные бодрствовали, не подозревая, что Бог лишь для одной квартиры создал особое время: многое предстояло сделать, а суеты он не любил, в общем-то. Теперь он мог спокойно работать тут со своей командой, и никто за пределами этой маленькой территории того и не заметил бы.

— Ну что ж, продолжаем, — сказал он как ни в чем не бывало, словно они только что обсуждали кинокомедию. — Брутяне, чей офис мы имели честь посетить сегодня, воруют с Земли Магию. Ее и так осталось здесь ничтожное количество, но если они украдут ее полностью, то все, капут, ребята! Наступит Конец Света. Мы должны это предотвратить, и, я думаю, все с этим согласны.

Никто из присутствующих пока большого согласия не выражал — скорее, весьма смутное представление о том, что от них требовалось.

— Чтобы предотвратить Конец Света, нам нужно действовать по трем направлениям, — Танька выставила перед собой растопыренную ладонь и начала загибать пальцы. — Увеличивать количество Магии — раз, уменьшать количество Здравого Смысла — два или доводить его до абсурда и превращать в Магию — это три.

Она вскочила с кровати и ходила по комнате, будто танцуя, все поворачивали головы и внимательно следили за ее передвижениями.

— Здравый Смысл — это вовсе не то же самое, что ум, и здравомыслящий человек не обязательно умен, но он логичен, последователен, упорядочен, стремится все учитывать и контролировать. Если мир слишком сложен для учета и контроля, здравомыслящий гражданин пытается все упрощать, а поскольку может быть не слишком умен, возможны варианты.

Никто не перебивал и не задавал вопросов.

— Вот, например, бюрократия, — продолжал Бог. — Она — порождение Здравого Смысла, но имеет тенденцию так усложняться, что превращается в магический инструмент и не упрощает ничего, а все запутывает, даже и чудеса происходят, которые многие принимают за злоупотребления.

— Впрочем, иногда это и правда злоупотребления, — подумала вслух Танька, но одни только гномы заметили грассирующее «р» и менее твердые интонации[22].

— Нет, давай бюрократию усложнять не будем, — грустно сказал Олежка, — Как-нибудь без бюрократии будем предотвращать Конец Света, а то умирать как-то не хочется...

Танька подлетела к брату, поцеловала в любимый висок с черной завитушкой.

— Ты не умрешь. Я... тебя вылечу. Все будет хорошо, Олежка, вот увидишь.

— А я бюрократии просто боюсь! — вставила реплику молчавшая до сих пор Варвара.

«Какая ты прелесть, — умилился Бог, сразу же осознав, что эту мысль Танька прочла как свою, и немного смутился. — Вот из кого бы получилось прекрасное воплощение для Бога Любви», — продолжил он думать о Варваре как можно более скрытно. Кому как не ему было хорошо известно, что Бог Любви — такое же реальное существо, как и другие семеро, но только в Варвару оно не воплощалось. Варвара была сама по себе.

— Ну и не будем привлекать бюрократию, — улыбнулась Танька.

— Без нее будем количество Магии увеличивать, — добавил Бог ее устами, когда она неуклюже плюхнулась на пол рядом с Варварой. — Я знаю, на какие точки нажимать, чтобы добиться движения в нужном направлении.  Не пугайся, — Танька погладила Варвару по плечу.

— Это не те точки, — мрачно сказал Вася. — Первым делом самолеты. Не отвлекайся.

Танька смутилась, отдернула руку. По возвращении из Измайлово, как заметил Олежка, ее движения, которые и раньше казались ему не всегда гармоничными, стали уж чересчур резкими и разрозненными. То она передергивала плечами, то выражение лица менялось внезапно. Кто бы знал, какой в ней наступил разлад! Не одна, а целых две души испытывали непростой интерес к Варваре. Подготовленный наблюдатель мог бы подумать, что в нее вселился призрак, и ни за что бы не догадался, что это Бог, не полностью слившийся с аватарой.

— Самолеты?.. — растерянно переспросила она, разглядывая говорящего гнома. И добавила тихо, чтобы слышно было только ей: — Это шизофрения… — но тут же усилила громкость: — Ладно, потом разберемся, сначала нужно Варвару научить летать.

— Варвару? Летать? Ну ты даешь! — ехидно присвистнул Вася.

— Да, буду учить ее летать! Потому что иначе ей трудно будет иметь дело с брутянами, а именно с них и нужно начинать, пока они тут всю Магию не разворовали.

— Я помогу тебе с ними бороться, не женское это дело с инопланетянами воевать, — отозвался гном. — Впрочем, тебе решать, стоит ли вовлекать Варвару. Но вот она, — Вася кивнул в сторону любовно взирающей на него Евпраксии Никитичны, — будет сидеть дома и ждать, когда я вернусь с полей наших доблестных сражений. Я ей нравлюсь, вижу!

— Нравишься, можешь не сомневаться! Когда женщина так смотрит на мужчину... — Варвара задумалась, правильно ли называть этих двух особей мужчиной и женщиной и каким образом гномы проявляют любовь. — В общем, если б я была на ее месте, то отпускать тебя на войну мне вовсе не хотелось бы.

 — Варвара! — произнесла Танька, ничуть не грассируя. — Про отношения мужчин и женщин потом поговорим, сейчас надо мир спасать! А для этого надо тебя сделать ведьмой.

— Кем хочешь, — ответила Варвара, умудряясь смотреть на Таньку снизу вверх, хоть они и были одинакового роста.

— Это неправильно, — Богу требовалось сознательное решение от Варвары, и для большей убедительности он произнес речь о том, что ведьмы имеют больше возможностей для защиты и нападения, завершив словами: — А пока ты слабая, мне придется тебя постоянно защищать.

Варвара млела. Все, что произносилось Танькой, звучало необыкновенно прекрасно. Пусть она иногда произносила слова как-то иначе и вела себя, будто наделена Бог весть какими способностями. Варвара и не задумывалась, откуда что бралось, пребывала в полном восторге и практически не рассуждала. Здравый Смысл отключился напрочь. Она была готова вместе с нею спасать мир, становиться ведьмой, да хоть на метле летать.

Все женщины ведьмы, только разного типа. У кого-то способности к чародейству, у кого талант, а кто-то и вовсе гений. Колдует любая, только большинство никогда этого не признают и даже с пылом будут отрицать. Их очарование и прелесть — колдовство. Многие женщины наедине с собой скучны и некрасивы, но стоит появиться кому-то, кто кажется им привлекательным, немедленно расцветают. Эту способность можно развить, как и любую другую. И приготовление пищи, и создание приятной атмосферы в доме без колдовства не обходятся, да и многое другое. Даже рождение здоровых и умных детей.

С приближением Конца Света многие женщины теряют способности к колдовству и больше не хорошеют от чужого присутствия. Семьи стали распадаться чаще, да и не успевают образоваться, рождаемость падает. Синонимом сексуальной привлекательности стала молодость, как только она отступает хоть на шаг, мечтать больше не о чем.

Для Варвары, хоть ей и было не восемнадцать лет, не все еще было потеряно: она в себе содержала Магию, могла колдовать за счет внутренних резервов, а уж лучшего учителя, чем сам Бог, вряд ли удалось бы найти. Но учить ее он собирался не тому, как очаровывать мужчин или оказывать влияние на людей, а только летать и защищаться: время внутри квартиры хоть и замкнулось, не стоило растягивать его до бесконечности — эта операция отнимала слишком много сил.

— Колдовать — не то же самое, что преодолевать преграды или применять силу. Это, наоборот, избегать сопротивления, использовать течения по направлению, чтобы умножать свое воздействие. Вот, например... — Бог сделал паузу.

— Например, индусы, — перехватила вдруг его инициативу Танька. Почему индусы ни с того ни с сего пришли ей в голову, она даже не сообразила… Вроде бы только сама говорила о колдовстве и об отсутствии сопротивления, при чем тут... Ага, вспомнила! — Варвара, а ты знаешь, как индусы проникают на западный рынок?

Среди Танькиных коллег в Сити как-то уж слишком много стало появляться индусов — ничего против такого явления она не имела, хотя оно и казалось ей удивительным. Еще более странным было то, что с момента приезда в Москву мысли о работе не занимали ее вообще, но стоило заговорить о Магии — и пожалуйста! Заодно, кажется, нашла объяснение тому, что занимало ее в Лондоне.

— Индусы доброжелательные, красивые, но странно говорят по-английски, — Танька продолжила развивать мысль, — болтают очень быстро, у них другие согласные, интонации и много слов-паразитов, так что даже не все их понимают. И они, между прочим, ленивы, успеха иметь не должны бы, но полны Магии. Пожалуй, нынче это единственный в мире магический народ, они легко совершают то, что рационально не объяснишь. Но теперь-то их главный секрет я знаю!

— Какой у них секрет, Танька? — улыбнулась Варвара, но тут же слегка отшатнулась, когда Танька закатила глаза и цокнула языком так, что пара брызг слетела с него, приземлившись на Варварином подбородке:

— Отсутствие агрессии! Не будем отвлекаться, пора учить тебя летать. Представь себя в воде.

Все предметы в Олежкиной квартире внезапно изменились: потолок исчез, и вместо него сверху светило южное солнце; стены раздвинулись, растворились, под ногами забурлили потоки прозрачной, радужной воды. На месте окна шумел водопад, спадающий живописными сильными струями в удивительное тропическое озеро.

— Красота! — ахнула Варвара. Она стояла по колено в теплой воде, которая стремительно поднималась все выше. — Это ты колдуешь? Я тоже так смогу?

— Вряд ли!

Она услышала легкий смех и обернулась. За ее спиной Олежка плавно раскачивался на волнах, лежа на надувном матрасе.

— Вряд ли это по силам тому, у кого нету красных ботинок! — он кивнул в сторону сестры. — Она и не такое умеет, уж мы-то всякого в нашей семье насмотрелись.

Таньке вода уже доставала до шеи, и она широко разводила руками, будто готовилась к заплыву.

— Я всего лишь творю иллюзии. Варвара, не отвлекайся. Почувствуй воду. Ты можешь ее преодолевать или принимать без сопротивления, если поймешь и полюбишь.

Вода прибывала, пока не накрыла с головой обеих. Варвара и Танька стояли на дне дивного водоема, но дышали свободно без аквалангов и без жабр. Дно было покрыто необычайной красоты кораллами, по синевато-зеленоватой ряби плыли причудливые рыбы. Где-то наверху маячил желтый квадрат надувного матраса и доносились звонкие голоса гномов. Варвара развела руки в стороны и, оттолкнувшись ступнями от кораллового дна, поплыла вверх, но через несколько секунд вода исчезла, и она медленно опустилась вниз, на то место, где до этого стояла рядом с Танькой, — в Олежкиной комнате.

— Действительность для тебя — как вода. Ты можешь свободно добиваться своих целей, если почувствуешь течения и водовороты, надо только найти их. Но остальному научишься потом. Пока учись летать. Вот воздух. Можно плавать в нем, главное, силу почувствовать. Ты взлетишь, если представишь, что воздух — это вода… Расслабься. Ты летала только что, воды тут не было. Вспомни ощущение…

Варвара смотрела на Таньку, вытаращив глаза и закусив губу, но через минуту зажмурилась и плавно поднялась в воздух. Открыла глаза, но не упала, зависла под потолком, слегка покачиваясь из стороны в сторону, пока медленно-медленно не приземлилась.

— Получается! — прошептала она.

— Умница, — нежно сказала Танька. — Только зачем же губы кусать, дурочка, синяк будет.

Варвара взглянула на нее виновато, Бог тем временем продолжал как ни в чем не бывало:

— Человек находится под влиянием двух энергетических потоков: тот, который внутри, — его собственная живительная сила, а внешний, который снаружи, от человека вроде бы не зависит. Ты взлетаешь, если поддаешься течению внешнего потока, не сопротивляешься ему, а наоборот, подстраиваешь под него внутренний, чтобы они лились в унисон. Это физически ощутимо — и абсолютно офигительное чувство.

Варвара с энтузиазмом закивала.

— Но для свободного перемещения в пространстве такого унисона недостаточно, — добавил Бог строго. — Чтобы направление менять, надо сопротивляться внешнему потоку — нельзя все время лететь по течению, так? Либо подстраивать внешний поток под внутренний. То и другое — мастерство, требующее больших резервов, но зато ощущения дает ни с чем не сравнимые... Учись пока, летай тут по квартире. А я займусь гномами…

 

Лидер

Гномы сидели на надувном матрасе, с опаской поглядывая на сосредоточенно летающую Варвару, но услышанным заявлением были до того ошарашены, что перестали обращать внимание на ерунду такого рода. Подумаешь, летающие женщины, ничего особенного.

— Вы — очень подходящая пара для того, чтобы воодушевить ваш народ на борьбу с инопланетянами. Вася, ты станешь харизматическим лидером и возглавишь борьбу, а ты, Евпраксия Никитична, будешь доказательством того, что он на это годится.

— И что, ты думаешь, меня кто-то послушается? — спросил Вася. Предложение ему весьма польстило, хоть и было неожиданным. Гном дернул себя за бороду. — Я в интернете пробовал говорить о Конце Света, не слушал никто, — он дернул бороду еще раз, посмотрел на свою руку в некоторой растерянности и безвольно уронил ее. Эти слова были чистейшей правдой — никто его проповеди в интернете всерьез не воспринимал.

— А я вообще никто, ничто и звать никак, — сказала его нареченная супруга, кокетливо прижимаясь к Васиному плечу.

— Чтобы появился харизматический лидер, нужно ощущение критической ситуации, — продолжал Бог настойчиво. — У людей сейчас такого ощущения нет, им и лидер не нужен, они индивидуализму предаются. А вот у гномов есть, они знают про Конец Света и боятся его.

— Зачем тебе гномий лидер? — завопил Вася, так темпераментно размахивая руками, что даже Евпраксия Никитична отодвинулась. — Ты же Бог. Ты можешь возглавить любое политическое движение самостоятельно или одним желанием сотворить чудо и взорвать все инопланетное оборудование к чертовой матери.

— Могу, — Бог теперь мог говорить открытым текстом, помимо гномов – никто не обращал на него внимания. — Но потеряю слишком много сил и скоро уже ни одного чуда сотворить не сумею, засну в аватаре до Конца Света, а впереди еще много дел. Буду, конечно, творить чудеса понемножку, куда же без них, но помощники мне сейчас ой как нужны.

— И что, я, по-твоему, самая подходящая для лидерства кандидатура?

— Ты — особенный. Живешь отдельно. Если и совершал ошибки, никто не знает о них, а все остальные гномы, которые в общине живут, и сами ошибались, и про соседей знают все. И потом гномов все меньше становится, а ты создал себе невесту из облака, это чудо выделяет тебя еще сильнее.

— Ну… Убедительно, — сказал Вася, нервно подрагивая. — Но я не умею произносить речи. Мне никто не верит, я, наверно, неправильно складываю слова в предложения. И я неврастеник! И горжусь этим. Потому что у меня тонкая душевная организация.

Евпраксия Никитична погладила его по плечу, а он нежно прижал к себе ее ладошку. Расслабился.

— Это тут ни при чем, — махнул Бог Танькиной рукой. — Можно вообще говорить полную ерунду, главное — транслировать эмоциональный порыв. Основное в харизме — искренность и эмоциональность, желательно с сексуальным оттенком. У тебя вот какое сейчас самое сильное чувство?

— Любовь к Евпраксии Никитичне, — не задумываясь ответил гном.

Она благодарно склонила голову ему на плечо.

— Объясняйся ей в любви, — улыбнулся Бог Танькиными губами. — Уговаривай стать женой, родить множество маленьких детей и не умирать никогда.

— Прям щаз? Тут? Не могу, устал я. Уже и так сколько всего сегодня проделал по твоей прихоти.

Гном, очевидно, забыл, что из-за его волнения о пропавшей подруге и разгорелся весь сыр бор. Он ссутулился, руки положил на колени. Голова возлюбленной сползла с его плеча — Евпраксия Никитична упала за Васину спину, сначала хотела подняться, а потом решила остаться в той же позе и демонстративно уставилась в потолок. Обиделась.

Под потолком медленно пролетела Варвара, извиваясь, как толстая морская змея.

— Ну, отдохни, — терпеливо сказал Бог. — А потом объяснись в любви Евпраксии Никитичне и завтра воспроизведешь эту речь перед публикой, только говорить будешь — с таким же пылом — о том, что любишь всех гномов, хотел бы, чтобы они не умирали никогда, и станешь уговаривать их отправиться на борьбу с инопланетной техникой, которая угрожает их жизни.

— Любовь не всем нравится, может, они не хотят, чтоб их любили, — сказала Евпраксия Никитична, выглядывая из-за Васиной спины. — Вот вы говорили, музыка… Тогда бы всем было приятно. А в метро, когда влюбленные целуются, многие ругаются, злятся и ехидничают.

— А ты откуда знаешь? — напряженно спросил Вася, резко оборачиваясь назад, вставая на четвереньки и заглядывая ей в лицо.

— Видела, — покраснела Евпраксия, села опять, усадила гнома рядом, взяла за руку.

— Ну, во-первых, не у всех слух есть, — начал отвечать Бог. Любовь его самого очень занимала, да и аватара много думала об этом в последнее время, как ей казалось, отвлеченно, а не в отношении кого-либо конкретно. Даже петь про себя стала намного чаще, что происходило каждый раз, когда она влюблялась. — Во-вторых, настоящая музыка, когда сливаются две души, — это «настоявшаяся» любовь, в которой души уже несколько перерождений стремятся объединиться. Но такое бывает редко.

— Гораздо чаще встречается новая любовь, которая зарождается только, — сказала Танька. У нее тоже было мнение в отношении музыки-любви. — Гитара, на которой никто не играет, колки заржавели, не поворачиваются, может, и струны оборвались, зазвучит, если для нее найдутся нужные пальцы. И если на ней играть каждый день — тогда и пальцы окрепнут, и гитара не будет расстраиваться, но вначале — звуки для окружающих могут показаться жуткими.

Она внимательно посмотрела на гномов. «А вот этой парочке гитару еще настраивать и настраивать...» — подумала она, но Бог снова открыл ее рот:

— Ну все, иди, тренируйся… — обратился он к Васе, имея в виду скорее составление лидерской речи, нежели настрой «гитары».

Гном озадаченно крякнул, подхватил Евпраксию Никитичну под руку, и оба направились к выходу. Через минуту дверь Олежкиной квартиры открылась и захлопнулась с колокольным звоном.

Вася не очень-то поверил Богу. Хорошая речь настоящего лидера должна быть внушительной и серьезной, а не какой-то там арией из водевиля или серенадой под балконом «мечты поэта». Вопреки Божьим пожеланиям гном свою речь решил подготовить иначе. То ли приближение Конца Света на нем так сказывалось, то ли была другая причина, но в магическом существе гноме Васе появлялось все больше и больше Здравого Смысла.

 

Выступление

На поляне в замерзшем лесу, неподалеку от родника, где летом всегда толпились окрестные жители с бидонами и трехлитровыми банками, в декабрьскую ночь было пустынно и холодно. Источник сковала тонкая корка льда; сухая трава, покрытая инеем, хрустела под ногами полусонных гномов.

Вася стоял на высоком пеньке свежеспиленной ели, скрестив на груди волосатые руки, и строго поглядывал на соплеменников из-под мохнатых бровей. Безусловно, он был прирожденным лидером, и в этом Бог был абсолютно прав. Кто как не Вася целых полгода провел, сочиняя призывы к народу? Да еще так складно и красноречиво: каждое слово было на вес золота, каждая фраза отточена, как бриллиант. Пусть даже не все сам придумывал — в интернете находил заготовки, но заимствовал тексты только тех авторов, которых за давностью лет все равно не помнит никто, и уж вряд ли кто-либо заявится авторские права качать. Свою речь лидера гномов Вася очень удачно выудил из архивов, кое-где поменял слова — и она уже несколько месяцев дожидалась своего звездного часа. И вот этот час, похоже, настал.

В преддверии Конца Света все гномы знали, что в любой момент, среди дня или ночи, мог протрубить их боевой рожок. Представить, что от них зависит судьба целой планеты, они могли — гномы вообще крайне высокого о себе мнения. Проблема лишь в том, что от чувства ответственности, когда не совсем ясно, что именно нужно делать для исполнения священного долга, большинству из них непременно спать хочется. И хотя на замерзшей траве особо не разляжешься, да и сесть нормально, не задубев от холода, невозможно, самое трудное в этот поздний час было не заснуть стоя.

Листок, исписанный мелким почерком, нервно шуршал в потной руке лидера. Ни с того ни с сего по спине побежали мурашки и исчезла былая уверенность, что он может в любой момент прочитать свою речь наизусть, без шпаргалки, четко и с выражением, как отличник, дающий торжественное обещание пионера. Все слова как на грех улетучились из головы. В очередной раз дернув себя за бороду, Вася напыжился, сделал вдох и прочитал на выдохе по бумажке:

— Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! Наступление Конца Света на нашу планету продолжается. Над нашей родиной нависла серьезная опасность.

Голос прозвучал тонко и не призывно, как у гнусавого, косноязычного дьякона. От колен к животу предательски поползла дрожь. Вася постучал себя по груди и покашлял в кулак.

— Как могло случиться, что все наши попытки противостоять этому оказались тщетными? Неужели ужасный конец неизбежен? — он сделал отрепетированную паузу: в этом месте предполагались доносившиеся из толпы всхлипы особо расчувствовавшихся.

Но всхлипов не было. Кто-то шмыгнул носом, пробормотав: «Холодно, твою мать!» Васина борода съежилась над дрогнувшим подбородком, а голос продолжил совсем пискляво:

— Конечно, нет! История показывает, что безвыходных ситуаций нет и не бывало. Конец Света приближался уже неоднократно, каждый раз нам удавалось его предотвратить…

В центре поляны несколько гномов неуютно запереминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть на пень. Одним за себя стыдно сделалось, что не участвовали вроде как в прежних предотвращениях Конца Света, другим — за оратора, который врал как сивый мерин и, кажется, сам не понимал своего вранья.

Оратор развернул «наглядную агитацию»:

— Что мы имеем на сегодняшний день?

Лист ватмана формата гномьего А1 изображал кривые и графики со столбиками черных и красных цифр.

— Количество расплодившихся на Земле ведьм составляет на данный момент восемнадцать и шесть десятых процента, — Вася ткнул в ватман жестом неопытного агронома, читающего доклад собранию усталых колхозников. — Благодаря средствам магической информации призраки обрели доступ к интернету. Книги о Конце Света расходятся миллионными тиражами. Почему же все это не оказывает нужного воздействия?

Ответа не предложил никто. Слушатели задремали. Если пронзительный Васин голос еще мешал кому-то уснуть, то цифры и графики действовали сильнее снотворного. Выступающий паниковал. Только врожденное упрямство не позволяло ему спрыгнуть с «трибуны» и броситься наутек.

— Дело в том, — продолжил он, обращаясь к ватману, — что на Земле скопилось множество инопланетян, преследующих корыстные цели: близкий Конец Света обеспечивает им безнаказанность.

Гномы погружались в сон глубже, чем на сеансе у гипнотизера. Одни обхватили себя руками, другие оперлись лбами о воткнутые в землю палки, третьи склонили головы в треугольных колпачках на плечи соседей и храпели с присвистом, пуская слюнявые пузыри. Вася набрал в грудь побольше воздуха и вскричал:

— Что?! Требуется? Для того? Чтобы ликвидировать опасность? Какие?! Меры? Нужно принять?!

Первые ряды встрепенулись, не понимая, что от них требуется, стыдливо смотрели себе под ноги и виновато сопели.

— Необходимо! — Вася читал уже быстро, с явным намерением поскорее закончить и удрать. — Чтобы-гномы-поняли-всю-глубину-опасности-чтобы-отрешилисьотблагодушияотбеспечности…

Лишь одна слушательница в многочисленной сонной толпе не смыкала глаз. В отчаянии она смотрела, как остальные неприкрыто зевали, остекленелым взглядом таращились на пень, поеживались и засыпали снова. Евпраксия Никитична готова была разреветься в голос. После стольких попыток стать незаурядной личностью и их провалов вся надежда была лишь на Васю: раз уж от себя не добилась больших успехов в жизни, хоть бы избранник пролил на нее луч сиятельного авторитета. Но только теперь было ясно как пень, на котором избранник едва высвечивался в тусклом мерцании луны, что ежели он авторитетом и пользовался, то явно не здесь: выступление Вассиллия, такого деятельного и блистательного в интернете, терпело полнейшее фиаско в реале.

«Бедный мой, бедный…» — вздыхала Евпраксия Никитична, умножая отчаяние на сочувствие. Кто-кто, а сама-то она точно знала, каково ему было на том пне стоять: ей однажды пришлось побывать в его шкуре. Правда, давно это было, когда еще в институте училась.

Евпраксии Никитичне, то есть в ту давнюю пору еще Александре, поручили тогда читать доклад о шотландских традициях. Александра училась прилежно, к заданию отнеслась положительно и доклад готовила не менее скрупулезно, чем Вася свою речь. Ее выступление тоже ватманом сопровождалось каким-то, плюс географической картой Шотландии, слайдами и даже песней «My Bonnie is over the ocean»[23].

Песню предполагалось спеть хором. Но накануне мероприятия участники «хора» всю ночь напролет горланили вовсе не те песни, развлекаясь по общежитиям — сначала в женском, потом в мужском. Так что, пока Александра вещала про килты и хаггис[24], все остальные ритмично раскачивали лохматыми головами в такт ее голосу, аккомпанируя неровным храпом.

 Первый куплет она спела в одиночестве, никто из «хора» проснуться не удосужился. Припев «Брин бак, брин бак, брин бак май бони цу мир[25]» в исполнении ее сконфуженного соло зазвучал так жалостливо, что благосклонная к ее стараниям преподавательница не выдержала и побежала по аудитории, пихая «хористов» в бока, тряся за плечи, и грозно кричала: «А ну-ка пойте! Пойте!!! Всем петь сейчас же!»

«Уж не пойти ли, не попихать ли этих… — подумала Евпраксия Никитична, глядя на спящих гномов, — пусть хоть похлопают Васе ради приличия». Однако ей сразу же вспомнились лица сокурсников, разбуженных преподавательницей, как одурело те хлопали ресницами, чесали под мышками и присоединяли к ее дрожащему голосу свои осипшие глотки: «…е-бони-цу-ми-ии... »[26]. Бывшая Александра рассыпалась безудержным смехом.

Несчастный лидер перевел взгляд потухших глаз на любимую, и, смутившись, она свела скулы, закусила губу, уставилась на него с пылкой преданностью.

С минуту Вася молчал и слушал то похрапывание соплеменников, то гулкие удары своего сердца. Постепенно выражение его лица стало странно меняться, словно в двух круглых глазах напротив он неожиданно разглядел нечто приятное, но пока не понял, что именно. В бороде сначала блеснула искра, за ней вторая, затем дрогнули нервные уши: непонятно откуда донесся до них фортепьянный аккорд, подхваченный невидимым контрабасом. Следом вступил волшебный тромбон, и через мгновения над мерзлой поляной зазвучал изумительный блюз.

«Он говорил, что любовь — это музыка... И ведь был прав, черт возьми!» — и Вася, забыв обо всех присутствующих (кроме одной-единственной), почти запел под аккомпанемент джазовой аранжировки:

— Не волновал еще так меня лунный блеск[27] …

На самом деле петь-то он не любил вообще, хотя слова многих песен помнил наизусть и как мог переиначивал их в своих интернет-призывах. Но только сейчас совсем иные слова пришли — не те, что были в его заготовленной речи, а произносились будто сами по себе.

— И светлякам я в ответ не мигал, когда думал о вас каждую ночь… — декламировал Вася в толпу, — …и каждый день я пытался представить, как вы живете там без меня, как ложитесь спать, как с утра встаете, что вас радует и что печалит…

Над лесной поляной продолжал парить блюз. Гномы проснулись, но не сопели больше, не шаркали ножками: многие прямо дышать боялись.

 — Я мечтал вас обнять, не зная, смогу ли. Вы теряли форму, вам не хватало сил, вы заблудились в этом жестоком мире, где почти не осталось Магии…

В толпе раздались всхлипы, но Вася не слышал их — лишь волшебную музыку, что необъяснимо и так гармонично аккомпанировала ему. Он задрал голову, глядя на звезды и светившую на его пень луну, возвел к небу руки — и вновь перевел взгляд на Евпраксию Никитичну:

— Я был совершенно иным, пока не увидел вас. Музыка не звучала во мне, как сейчас, звездное небо не одухотворяло, но я тянулся к вам, как мотылек на огонь, и мечтал прикоснуться… Вы не подумайте только плохого — это была любовь, с самого начала, чистая и высокая, а не какой-то там сексуальный порыв…

В толпе кто-то громко поперхнулся слюной. Вася обвел глазами поляну и, кажется, только сейчас разглядел на ней множество лиц. Соплеменники смотрели на своего лидера с большим интересом — кое-какие уточнения не помешали бы.

— Позвольте представить вам мою жену, — на пень вспорхнула Евпраксия Никитична — мечта любого поэта (да и любой гном не отказался бы от такой). — Еще вчера она была облаком тумана, а теперь жива и здорова! И, заметьте, — прекрасна! И очень скоро начнет рожать мне детей, потому что у нас любовь.

Гномы ахнули. Замелькали руки, разразились бурные аплодисменты. «Вот, кто поднимет мой рейтинг! Жена!» — зарделся Вася. Нужный момент был пойман — он сделал глубокий вдох, крепче обнял свою красавицу и будто вновь впустил в себя Бога: глаза излучали сияние, борода заискрилась, наполнившись статическим электричеством, волосы загадочно заторчали в разные стороны. Музыка продолжала нарастать, словно в скрытых динамиках на поляне кто-то регулировал громкость.

— Еще сегодня мы вымирающий народ, но завтра сможем стать многочисленным и свободным! Перед нами отступит Конец Света! Вперед, гномы! К победе! За Магию!

Вася говорил страстно, смотрел пылко. Гномы слушали зачарованно. Прямо с поляны они были готовы сломя голову мчаться и совершать подвиги. Одни из самых воинствующих существ в природе, они больше всего приветствовали вооруженную борьбу — когда они бодрствовали, она вполне соответствовала их темпераменту. В романтическом воображении уже каждый видел себя героем, увенчанным славой и орденами. Словно молодые бойцы на перроне, перед отправкой эшелонов на фронт, они предвкушали романтику первого боя. Звуки джазового оркестра подхватили их — и по поляне в радостном возбуждении закружились мелкие парочки, ускоряя ритм и выкидывая коленца.

Медные трубы, тромбон и контрабас слились в чудный унисон, и низкий бархатный голос запел, постепенно нарастая в объеме:

«I never cared much for moonlit skies

I never wink back at fireflies…[28] »

Левую руку Вася протянул прекрасной Евпраксии Никитичне, и она вложила в его ладонь свои чуткие пальцы. Правой рукой он притянул ее к себе за талию — и через секунду оба радостно завертелись в безумном джазовороте:

— Линди хоп!

***

«But now that the stars are in you eyes

I'm beginning to see the light[29] », —

напевал под ту же музыку Вильям на расстоянии трех тысяч километров от лесной поляны. Ноги сами двигались в такт, в миллионный раз исполняя считалочку, известную каждому линди-хоповцу: «Triple step — triple step — rock step, triple step — triple step — rock step…[30]»

Руки у Вильяма были свободны: ничья талия не прижималась доверчиво к его надменному торсу. Танцевать на площадке Спиталфилдс-маркета в свете отражений рождественских огней с учителем было мечтой любой участницы показательного выступления, но ни одной из них в этот вечер Вильям не протянул руки, приглашая на линди хоп. Единственную из всех учениц ему хотелось элегантно обнять, прижать к себе чуточку крепче — будто бы так положено — и закружить в фантастическом джазовом вихре. Сделать это он бы мог беспрепятственно: ни один кавалер на ту девушку не забил очередь — она скромно стояла, подпирая стену и разглядывая в небе отражения праздничных иллюминаций. Подойти к ней Вильям не решался — он смущался, как идиот, как робкий ученик частной школы для мальчиков, в первый раз приглашенный на дискотеку в школу для девочек.

В свои далеко не юные годы Вильям впервые не в силах был понять самого себя — любую женщину он даже после удачной попытки «познакомиться поближе» уже игнорировал бы, тем более если б она увенчалась не более чем поцелуем, не говоря уже о пощечине! А он не переставая думал о Ней вторые сутки, всю ночь заснуть не мог. Сколько трогательности в Ее длинных ногах, сколько страсти во взгляде! Как восхитительно Она кривит губы, как мило ворочает шеей... Как странно, что всего этого не замечает ни один из парней, танцующих в центре площадки с другими девицами, — дурачье! Как невесомо легла бы Ее кисть на плечо любого партнера — даже представив такое, хочется ахнуть... Вильям дышал шумно и глубоко, и каждый выдох, проходящий через открытый рот, сливался с звучанием лишь одного имени: «Нелида...»

Давненько на учителя танцев не накатывала романтика: из должного возраста вышел, пожалуй, лет сорок назад. Но сейчас, чувствуя себя безнадежно влюбленным Ромео, он поднял к небу глаза, словно надеялся увидеть там благосклонное отражение милой Джульетты. Низкие облака застилали ночное небо над Сити, рождественские огни отсвечивали в них, как молчаливые актеры в театре разноцветных теней.

Над лысой головой Вильяма, со стены, украшенной красно-зеленой гирляндой, свисала ветка омелы, навязчиво взывающая к парочкам — оказаться под собой «неожиданно»[31]. Джаз-банд неподалеку исполнял известный блюз, красивая темнокожая солистка пела низким бархатным голосом:

«I never went in for afterglow

Or candlelight on the mistletoe…[32]»

Вильям сделал глубокий вдох, задержал дыхание, сосчитал от десяти до одного, отсчитывая последние три цифры на едином выдохе: «Three — two — one — GO![33]» — и решительным шагом направился к одинокой фигуре у противоположной стены.

 

Полет

Варвара заложила крутой вираж и приземлилась рядом с Танькой, едва подавив порыв обхватить ее за хрупкие плечи. «Эх, жаль, что я не ребенок… — подумала она, пряча за спину руки. — Была бы ребенком, обняла бы ее крепко-крепко и чмокнула в щеку. Ну, или куда достала бы, дети же маленького роста, не дотянутся до щеки».

Танькины губы слегка шевелились, будто она пела про себя. На лице проступил застенчивый румянец, а глаза, теперь уже янтарного цвета, смотрели с нежностью.

— Варвара, ну как ты? — спросила она тихо.

«А ведь, и точно, поет, — улыбнулась Варвара. — Если прислушаться, можно и музыку, и слова различить»:

«Блаженство наше было столь безмерно!»

— Да я в порядке. Только…

— Только что?

— Танька… Мне это трудно объяснить, но я испытываю к тебе очень сильные чувства. Непонятной этиологии. Я никогда не ощущала ничего подобного по отношению к другим женщинам. Это, возможно, остаточные явления моего поглупения какие-то. Надеюсь, пройдут...

«Мы целовались, помнишь...»

— Извини, но абсолютно невыносимо хочется тебя поцеловать, — не выдержала Варвара, — только об этом и могу думать. Можно?

— Да, наверно... — почти пропела Танька.

Варвара прикоснулась губами к ее щеке и почувствовала, что это — правильно. Именно так нужно обращаться с этим существом, которое она недавно похлопывала и поглаживала, поила чаем с молоком, придерживала за плечи, когда бедная девочка выглядела такой слабой и беззащитной в присутствии хамских медиков. Только так и нужно с ней обращаться — бережно и с трепетом. Чудесная музыка просачивалась насквозь, словно внутри Таньки звучала Эолова арфа.

Смущение и радость охватили в это время не только их. Олежка смотрел на сестру и ее подругу, как на двух близких людей, встретившихся после изнурительно долгой разлуки. «Нужно б оставить их наедине», — подумал он, но вздохнул с сожалением: некуда ему было себя деть.

Варвара глянула в его сторону с теплой улыбкой и вновь повернула лицо к Таньке:

— А летать легче, чем плавать.

— Вот как? — будто бы удивилась Танька.

— Ага, — подтвердила Варвара. — Когда плаваешь, грести приходится или извиваться, а чтобы летать, надо устремляться просто, — ее лицо стало как у ребенка, увлеченного веселой игрой. — Поворачивать я легко научилась — с потока на поток перескакиваю, ускоряюсь и немножко лечу по инерции. Если сильно захотеть, само получается…

— Умница...

Варвара зарделась. Похоже, Танькина похвала обволакивала ее с головы до мизинчиков ног, но лицо отражало сосредоточенность — не иначе, другой повод придумывала, чтобы еще угодить чем-нибудь.

 — Я хочу перекраситься в темную шатенку!

Танька заулыбалась во весь рот знакомой брату улыбкой:

— Тебе пойдет.

«Чеширский кот!» — Олежка еле сдержал хохот. Улыбка сестры была ее интеллектуальным ресурсом — она ее выработала сознательно и старательно. Улыбалась шире Кота Чеширского — Танька могла бы пропасть сама, а улыбка продолжала бы производить на присутствующих завораживающее впечатление. «Я очень хорошая, — говорила улыбка. — Я очень добрая, я очень умная, я все понимаю, я вас ни за что не осуждаю, я, в некотором роде, ваша мечта — добрый бог». Толку, может, и никакого, если уж говорить практически, зато глобальный психологический комфорт.

— А я всегда думала, что ведьмы летают на метле… — вдохновилась Варвара, небось представила, как она, голая, с темными распущенными волосами, мчится на метле над Москвой, словно одержимая страшной силой Маргарита.

— Можешь носить с собой метлу, если хочешь, — улыбнулась Танька еще шире, но тут же заметно сменила тон и перестала грассировать, — только для летания она тебе не подойдет, метла тебя носить не будет, у тебя другая техника. И во время полетов тебе придется носить другой груз, а иногда еще обороняться.

Олежка не удивился — она часто так разговаривала. Зато слегка удивилась Варвара:

— Но ты же сказала, что колдовство не агрессия! Как же обороняться без нее?

— Очень просто, — громко ответила Танька. — Два способа. Первый — пропускать чужую агрессию мимо, чтобы она тебя не задевала, огибала. Второй — направлять встречную волну.

Варвара смотрела на нее озадаченно.

— Сейчас поймешь, нужно только потренироваться. Давай-ка попробуем еще раз с водой. Поиграй с рыбами, — Танька щелкнула пальцами.

Комната вновь превратилась в тропическое озеро с водопадом вместо окна, вода переливалась прозрачно-радужными слоями. Рыбы бросились на Варвару со всех сторон. Она взмахнула рукой, и цветные струи разом перекрутились, создавая боковые потоки и волны.

— Ты потрясающая ведьма, очень быстро учишься, — Бог убрал иллюзию. Теперь пробуй без воды. То же самое, но в воздухе. Останови! — Танькиной рукой он подхватил со стола увесистый томик и запустил им в Варвару.

Та вовремя среагировала, книжка не долетела до ее головы, но и не упала — резко натолкнувшись на магическую волну, плавно вернулась обратно на стол.

— Это «The Seven Purposes[34]», — виновато сказала Варвара, взглянув на обложку антикварного издания. — Хорошая книжка. Жалко ронять.

— Ты... ты сама очень хорошая, — не скрыла своего умиления Танька, но остановила Варварин порыв — та вытянула вперед руку, будто собралась погладить ее. — Поговорим об этом потом?

Варвара вновь спрятала руки за спину.

— А про какой груз ты говорила, что мне придется носить в полете? — спросила она, стараясь казаться незаинтересованной.

— М-м-м... — озадачилась Танька.

— Меня, — ответил ее голосом Бог.

— Здорово! — Варвара взвизгнула от восторга. Танька слегка подскочила  от неожиданности.

«И ведь нисколько не удивилась, зачем, собственно, ей нужно меня, э-э-э… Таньку, то есть, носить с собой…»  — подумал Бог с некоторым неудовольствием. Причина была не в том, что Танька сама бы летать не могла, как раз наоборот — у нее имелся уже отработанный навык полетов; и даже не в том, что за счет Варвары он мог экономить свои магические ресурсы. В отношении «груза» у Бога другая причина была, но объяснять ее Варваре он не собирался, пусть думает что хочет… — если она еще в состоянии думать о чем-либо.

— Знаешь, что здорово? — не унималась явно перевозбудившаяся Варвара. — Я не люблю чужих прикосновений, ну, то есть малознакомых людей или несимпатичных. А мы ведь мало знакомы, но ты мне просто фантастически нравишься, и прикасаться к тебе — удовольствие! — она схватила Таньку в охапку и подняла вверх, прижав к животу.

— Не так вовсе, — фыркнула Танька, ее рот тут же пополз в сторону, щеки запылали. Сконфузились оба: и она, и Бог, но подумали две души разное.

«Лучше б я сам на руках носил эту женщину, — подумал Бог. — А вместо этого она будет таскать нас с Танькой».

Ну а Таньке-то, если честно, эти прикосновения оказались приятны и даже более чем, что ее и смущало. Она все больше ощущала себя зацикленной на Варваре, пыталась «кармической задачей» все оправдать. Уж не связывала ли их в предыдущих перерождениях любовь? Вдруг им тоже суждено было слить свои души музыкой, а потом все завершилось разлукой? Или у них была любовь материнская, но тогда кто из них мать, а кто — дитя? А может, наоборот, они враги прирожденные — сильная ненависть тоже звучит как музыка. Но, если уж совсем откровенно, то в нынешней и реальной жизни Танькино чувство к этой женщине становилось все больше похожим на влюбленность. «Только этого не хватало! — одергивала она себя. — Неужели я начала сексуально реагировать на женские прикосновения?»

Вообще-то она всегда любила физические контакты и не находила в них как таковых ничего сексуального. Это Варвара, по ее же словам, считала чуть ли не каждое прикосновение посягательством на свою личность, а то и попыткой изнасилования, а Таньке они казались лишь проявлением симпатии. При встречах со своими знакомыми она охотно обнимала, без смущения чмокала в щеки дважды: «Муа-муа!» — лиц обоего пола, в разговорах сама притрагивалась к рукам и плечам собеседников, и, когда ее тоже кто-либо поглаживал и похлопывал, ни капли не возражала. Сексуальными она считала только прикосновения, которые сопровождались соответствующими мыслями — у себя, а не у тех, кто ее трогал, откуда же ей было знать о собеседниках — они ее просто по-дружески похлопывали или заигрывали нагло, не владела ж она телепатией… Но Варвара вряд ли о сексе думала — она обычной ориентации тетка, это же видно, но ее прикосновения воспринимались весьма эротично. Что было странно и неожиданно.

Вслух Танька болтала о том, что при полете нужно учитывать магический потенциал своей ноши, а про себя думала: «Опять шиза типичная из меня прет. Скоро взлетим. Вот и славно».

— Носить меня на руках вовсе не обязательно, — сказала Танька, и голос в очередной раз прозвучал, как чужой. — Можешь просто держать за руку.

Но самое трудное было — соединить руки. Варварины похлопывания по спине, придерживания за плечи, даже поцелуй на щеке — были всего лишь приятными ощущениями, а вот касание пальцами ее ладони казалось интимнее некуда. Руки сближались медленно и настороженно, словно боялись соприкоснуться с неожидаемым. Что если их там обдаст леденящим холодом или, наоборот, ошпарит так, что потом придется долго дуть на обожженные пальцы? Две ладони будто кадриль вытанцовывали, то с одной стороны, то с другой приближались друг к другу, то в смятении вновь отдергивались. Притяжение нарастало, пока, не в силах противостоять ему, две руки не слились в одно целое и следом две души и два тела зазвучали, как струнный квартет.

Руки людей, в которых много Магии, действуют как антенны, они принимают и передают информацию постоянно. Но если опыта передачи информации таким способом нет, трудно услышать, что именно говорят в это время души, сознание их разговор блокирует.

Пальцы двух опущенных вниз рук переплелись. Слушая музыку, что звучала где-то внутри них обеих, Танька потеряла все ощущения пространства и времени, а вместе с ними — способность к сознательным действиям. Подбородок уткнулся в плечо Варвары, захотелось шепнуть: «Полетели?» — но губы упрямо скривились, выстроив странную фразу: «Не пугайся...», — и остались трепетать на мочке уха; оторваться было труднее, чем от прохладного родника в знойный день. Безумно счастливая мысль проникла в сознание откуда ни возьмись и пропитала каждую клеточку: «Я... пришла... домой…».

Варвара расправила спину, привстала на носки, чуть отвела назад голову, перехватив Танькин взгляд. Две пары ног оторвались от пола одновременно, две пары глаз замерли друг на друге.

И ничего не увидели больше. Два тела, ставшие вдруг невесомыми, пересекали воздух, от чего холодило кожу и шумело в ушах. Дыхание становилось глубже, а они только поднимались все выше — в пространство, сознанием недосягаемое. Не видели, с каким волнением Олежка смотрел им вслед. Не видели кровати, с которой он поднял к небу широко открытые зеленые глаза. И кроватей в соседних квартирах, переплетающихся панелями твердых стен, над которыми, непонятно куда, исчезли все потолки, Варвара и Танька не видели, а также не видели спящих соседей. Соседи же — те, что проснулись нечаянно, могли бы разглядеть вверху двух летящих женщин, но решили бы, наверное, что это такой интересный сон. А две женщины продолжали не видеть ни верхушек деревьев, ни крыш многоэтажных домов, ни магистралей с непрекращающимся движением... Снизу на них смотрели поля и леса Подмосковья, холмы и реки, озера большой страны и целый ландшафт огромной планеты... Млечный Путь подсвечивал их маршрут, словно «кошачьи глазки» вдоль ночного шоссе, но Варвара и Танька не увидели ни его, ни мерцающих созвездий других галактик, меж которых они пролетали. Ни-че-го абсолютно и ни-ко-го под собой, над собой и на своем пути эти двое не видели... кроме тех самых глаз напротив.

Олежка нисколько не удивился, когда, подчиняясь привычному в присутствии его сестры волшебству, раздвинулись стены комнаты, исчез потолок, а стоявшие возле окна Танька и Варвара взялись за руки и — полетели. Они поднимались все выше и выше, пока их фигуры не приняли контуры птиц — рубиновой и золотой, с высокими грациозными шеями и гордо расправленными крылами. С неба очень тихо начал падать снег, застилая его постель белым покрывалом, снежинки не таяли на ресницах.

— Мам, мне что-то холодно, — сказал он, не отрывая взгляда от птиц. — Укрой меня чем-нибудь теплым, пожалуйста.

Над его подушкой склонилось мамино лицо, теплая рука сжала замерзшие пальцы.

— Сейчас, сынок, потерпи немного.

Через секунды все в комнате стало белым: пол, кровать, мамино кресло и надувной матрас покрылись мягкими холмиками — и стало на самом деле тепло, светло и спокойно. Олежка радостно улыбнулся птицам — они продолжали красиво парить высоко-высоко над его запорошенной головой.

Желание прервать свой полет совершенно немыслимо, даже если он всего лишь хороший сон. Нужна невообразимая сила, способная притянуть вниз, обратно, где все совершенно реально, твердо, естественно: комната, освещенная настольной лампой, потолок, пол и стены на месте. Все еще не расцепляя рук, две женщины подошли к кровати и увидели, что Танькин младший брат Олежка — заснул... С открытой, радостной улыбкой на лице и зеленым блеском широко открытых глаз.

 

Ди

— Он скончался, — произнесла Танька. — Соболезнования принимаются. Прими и ты — мои.

На другом конце провода кто-то разразился громкими всхлипами. Даже Варвара отчетливо услышала их на расстоянии трех своих крупных шагов от телефонного аппарата.

Танька положила трубку и опустилась на колени возле неподвижного тела. Закрыла Олежкины глаза, одна рука так и осталась лежать на них, другая пыталась сжать его челюсть. Движения были, как у санитарного робота, исполняющего запрограммированные функции: на лице ни эмоций, ни слез, только спадающая на лоб прядь черных волос неожиданно засеребрилась.

Растерянная Варвара, хоть и сама не впервой видела смерть, пока просто не соображала, что нужно делать и можно ли чем-нибудь Таньке помочь. Больше всего на свете ей хотелось прижать к себе бедную девочку или хотя бы коснуться ее, погладить, но Варвара не смела, так и не двигалась за Танькиной спиной, только руки к ней протянула. Обе замерли в своих странных позах, и неизвестно, сколько еще прошло времени, пока в прихожей не раздался звонок.

Варвара открыла дверь. На пороге стояла невообразимо красивая женщина в строгом ансамбле черных одежд, по виду ужасно дорогих и таких новых, словно с них только что срезали бирки. Глаза аккуратно прикрывала сетчатая вуаль, будто специально подобранная для отчетливого просвечивания синевы глаз и следов от едва подсохших слез.

— Здравствуйте, я Ди, — представилась женщина с напускной непосредственностью кинозвезды, умиляющейся собственному умению держаться на равных с фанатами. Варвара смотрела в ответ тупо, комок в горле от жалости к Таньке и Олежке лишил ее речи.

— Я бывшая жена Олега... — голос Ди дрогнул.

Варвара провела ее в комнату. Танька продолжала стоять на коленях возле кровати, но руки с Олежкиного лица убрала, и теперь они были повернуты ладонями вверх, словно держали большой легкий шар; глаза смотрели уже осмысленно, а на губах даже бродило подобие улыбки. Губы и веки ее брата были аккуратно сомкнуты, его лицо не выражало ни застывшей на нем ранее радости, ни грусти, ни покоя, словно было лицом манекена в витрине универмага.

Ди трижды осенила себя размашистым крестным знамением, достала из сумочки пачку «клинекса» и разрыдалась в голос. Ее плечи в блестящем меховом манто безудержно затряслись. Пронзительно вскрикивая, она предалась выразительным судорогам, громко сморкалась и кидала на пол скомканные салфетки.

Танька смотрела молча, затем поднялась с колен, приблизилась к Ди и обняла ее. Та взвыла громче, красиво взмахнула руками в лайковых черных перчатках, что облегали ладони и нижнюю часть тонких пальцев; оголенные ноготки блеснули траурным лаком. Руки изящно сомкнулись на Танькиной тонкой шее, и, не переставая содрогаться в рыданиях, вдова повисла не ней, как тяжелое пальто на проволочной вешалке. Варвара непроизвольно сделала шаг в их сторону, словно стремилась разнять, но тут же остановилась.

— Олежка, Оле-е-ежечка бедный! — запричитала Ди. — Зачем ты ушел от на-а-ас? Оста-а-авил сирото-ой О-осю, такого ма-аленького!

Танька молчала, только раскачивалась в такт рыданиям и ласково поглаживала подругу-родственницу по спине. Глаза у самой были сухи по-прежнему, она лишь моргала и время от времени поглядывала в угол комнаты, то кивая, то чуть мотая головой, будто знаки какие-то подавала кому-то невидимому.

— Куда, куда-а-а отправилась теперь твоя грешная душа-а-а? В какие страшные скитания? — не унималась Ди. — Будет она страдать ве-е-ечно, расплачиваться за тяжкие земные грехи-и-и! Не будет ей больше ни отдыха, ни поко-о-о…

— Боже мой, Ди! — не выдержала Танька. — Я знаю, что ты очень расстроена, но... Что ты несешь? Какие грехи?! О каких тяжких скитаниях ты разгоревалась вдруг?

Ди оторвалась от Таньки и тщательно высморкалась — еще пара скомканных «клинексов» упали на пол.

— Ты, Танька, ничего не понимаешь, так молчи! — продолжила она уже совершенно иным голосом — твердым и невозмутимым. — Душа человека бессмертна, ты и сама это не отрицаешь, но если при жизни он не признавал Бога и не молился о грехах своих, не посещал храм, не соблюдал положенных ритуалов, то после смерти его душу настигнут страшные испытания! Душа будет ходить по черным коридорам ада, искать успокоения, но не найдет, так как при жизни человек не молился Богу, и некому за эту душу будет заступиться!

Танькино тело колыхнулось, глаза выпучились, рот широко раскрылся, глотая воздух.

— Что за бред? — произнесла она странным голосом, кажется, подавив порыв рассмеяться.

— Вовсе не бред никакой! — возмутилась Ди. — Это давно всем известно. Только вы с Олегом, — она бросила мимолетный взгляд на тело бывшего мужа, поспешно перекрестилась, — Царствие надземное, аминь, не признавали никогда и ничего. Но ты же интеллигентная все-таки женщина, могла бы, по крайней мере, почитать книжки на эту тему!

Танька открыла было для возражений рот, но, бросив еще один пристальный взгляд серых, как сталь, глаз в угол комнаты, снова закрыла его, ничего не сказала, лишь головой покачала, ссутулилась и, обхватив себя руками, раскачивалась, словно высокий тростник. Вся поза ее говорила: «Ди не переубедишь, только напрасно словами сотрясать воздух», — лицо снова приняло безразличное выражение.

— Танечка… — несмело позвала Варвара.

Та обернулась резко, но в тот же миг глаза ее поменяли цвет: из серых превратились в лучисто-карие, смотрели в ответ тихо и ласково, словно говоря: «А вот ты можешь меня называть как хочешь…»

— Танька, — поправила все же себя Варвара, согретая ее взглядом, — давай я помогу делать что-нибудь... не знаю что, но ведь много хлопот всяких предстоит, Олежку хоронить надо... — она закусила губу, ей показалось, что Танька забыла о своем горе, а теперь пришлось ей напомнить, столкнуть с жестокой реальностью. Но первой среагировала Ди:

— Я просто даже и не знаю, как мы будем его хоронить. У каждой религии есть свои похоронные ритуалы, а Олег не был ни верующим, ни атеистом. В храм его, конечно, не повезут, раз он был некрещеным. — Ди сокрушенно покачала головой.

Земные существа делятся на две группы. Ребенок, который во всем слушается родителей, не понимает, что для него полезно, а что вредно, на все спрашивает разрешения и никогда не спорит, — не станет самостоятельным, и родители-Боги вынуждены приглядывать за ним до самой физической смерти, да и после нее. Таким людям религия необходима. Без обряда похорон после смерти они пропадут, заблудятся, не будут знать, что делать. Другой ребенок непослушен, убегает, делает что хочет. Он научится делать выбор, что-то определять как добро, а что-то — как зло, и когда-нибудь, возможно, сам станет Богом. Такие люди не нуждаются в религиозных обрядах, могут сами с Богом общаться, если разовьют дух.

Танька опять посмотрела в угол, кивнула и перевела взгляд на вдову:

— Послушай, Ди. Если тебе так легче будет, давай похороним его с ритуалами. Олежка был крещеным, просто он никогда тебе об этом не говорил. И я, кстати, тоже. Нас бабушка окрестила обоих, когда мы были совсем маленькие. Тайком от родителей, правда, они все равно против были бы, особенно мама.

Красивое лицо Ди исказила гримаса:

— Ка-ак?! И ты мне ничего не сказала об этом даже перед тем, как крестили Осю? — удивление перешло в негодование. — Танька! Как тебе не стыдно! Ты могла бы быть крестной матерью своему единственному племяннику, сколько я тебя уговаривала? Разве мы не давали друг другу обещание еще в детстве стать крестными нашим детям?

— В детстве мы еще и жениться друг на друге обещали, если мне не изменяет память... — мрачно отвесила Танька. Варвара, отключившаяся на какое-то время от их диалога, расслышала только последнюю реплику и нахмурилась.

— Ой, да ну тебя! — махнула рукой Ди. — Все у тебя шуточки какие-то дурацкие, or is it the famous English sense of humour?[35]

Она любила вставлять английские фразы в свою речь. Не потому, что это было модно и круто, и даже не потому, что английский ее был безупречен: Ди получила прекрасное образование. Чаще всего она это делала, чтобы продемонстрировать свои блестящие языковые способности в присутствии незнакомых людей. Откуда же ей было знать, что Варвара знала английский ничуть не хуже? Они же впервые с ней тут встретились. Тем более что Варвара большую часть времени молчала и смотрела на Таньку странно, словно глупая, преданная собака.

***

Найти подходящую крестную сыну четыре года назад большого труда для Ди не составило. Крестины в последнее время считались особым шиком среди сливок московского общества, и подходящих кандидатур в ее кругу хватало — могла бы хоть конкурс на лучшую «крестную фею» устроить. А храмы в то время сама даже не посещала. Ди вообще в молодости проповедовала атеизм и после окончания педагогического работала воспитателем в Арлеке[36]. Может быть, в глубине души и тогда уже в Бога верила, но что же делать, раз уж карьера так пошла развиваться.

 В Арлеке и дети, и взрослые воспитывались на антирелигиозной пропаганде, в духе традиций правящей партии. В основе идей воспитания лежал Здравый Смысл, хотя все атрибуты и церемонии были, скорее, похожи на ритуалы магические и, вместе взятые, могли бы любую религию за пояс заткнуть. Пусть воспитанники не почитали Богов, зато портреты партийных кумиров украшали их стены вместо икон, а воспитатели были для подопечных не хуже чем священнослужители для прихожан — каждый в своем ранге, в соответствии с принятой иерархией.

Арлековские сборы и митинги проводились в украшенных помещениях и походили на службы в храмах. Форма одежды участникам полагалась особая, отклонения возбранялись куда строже, чем непокрытые платочками головы или брюки на девушках, которым ни с того ни с сего взбрело в голову зайти в церковь. Ритуальные телодвижения на арлековских церемониях были весьма выразительны: под призывы лидеров руки воспитанников взмывали ко лбам под нормированным углом — настолько четко геометрическим, что для замера и транспортира бы не понадобилось. Хорошо еще не придумали более энергичных жестов — ведь кое-кто мог бы синяков-шишек набить. Были также маршеобразные песни с повторяющимися словами в каждом припеве, и исполнялись они с воодушевлением, не хуже церковных гимнов. И все это наполняло жизнь воспитательницы Ди большим правильным смыслом, вселяло веру в светлое будущее и развивало столь необходимые профессиональные навыки.

После Арлека, вооруженная нужным опытом и блестящей характеристикой, Ди легко нашла работу в главкоме партии и стала стремительно подниматься вверх по карьерной лестнице. Арлековские ритуалы пригодились: в партийной организации они тоже использовались регулярно. Но через пару лет эту партию неожиданно свергли. Пришедшая на смену оппозиция старые ритуалы не приветствовала, а вместо них развила фанатичную пропаганду одной из религий. Ди, как и многим, пришлось кое-что поломать в своих взглядах, но приобретенные «профнавыки» пригодились, тем более что из главкома партии ни ей, ни коллегам, бывшим арлековским активистам, никуда уходить и не надо было — он просто и органично переформировался в «бизнес».

Работа шла замечательно, в дополнение к авторитету и связям прибавилась и возможность хорошо зарабатывать — Ди горя не знала. Только время от времени чего-то ей не хватало. Она долго маялась, пока не осознала, что не хватало арлековских ритуалов. Ну, в общем, как раз и получилось, что человек от одного Бога ушел, а к другому не пришел еще, ломка устоявшихся мировоззрений так легко не проходит. Знакомые, очень многие, даже те, кто работал в Арлеке, давно нашли, чего им при новом режиме недоставало — в религию ударились, а Ди все противилась, даже свидетельства, что все это круто и модно, не помогали, пока она не родила сына.

Ося явился как неожиданный результат ненадолго всколыхнувшейся страсти к Олежке, с которым Ди успела к тому времени развестись. Прежнее отсутствие детей ее иногда беспокоило, хотя и не так сильно, как надвигающееся сорокалетие и мимические морщины. Никаких превентивных мер она не приняла, малыш родился на радость обоим родителям, бабушкам и тете Тане, ровно через девять месяцев после незапланированного зачатия.

Окрестить своего ребенка Ди решила сразу же — не из духовных соображений: просто не могла упустить случая привлечь к себе внимание шикарнейшей церемонией с непременным участием знаменитостей. В крестные отцы еще до рождения мальчика был определен широко известный в Москве и нашумевший скандальной славой певец-трансвестит, а роль крестной матери предназначалась Таньке. Но та ни в какую сама креститься не соглашалась, а Ди-то откуда было знать, что она уже крещеная? Впрочем, может быть, все и к лучшему, в конце концов, кому в Москве или даже в Англии была известна Танька? Стать Осиной крестной было предложено красивой телеведущей, одной из самых популярных в стране.

В подготовке к праздничной церемонии Ди оставалось лишь определить подходящую церковь и поговорить с батюшкой. Храм Отца Хранителя всегда поражал ее величием архитектуры и прекрасным расположением, так что изначальный выбор пал на него. Но сразу же вырисовалась проблема: будущая крестная принимать участие в церемонии в этом храме отказывалась по очень странной причине — там не пахло ладаном. «В Храме Отца Хранителя присутствует сильный запах опиума, а ладаном вообще не пахнет!» — увещевала телезвезда, и Ди отправилась в храм на разведку — понюхать. Запах там был, конечно, совершенно особый, не уловить в нем знакомый аромат она не могла: дорогие духи «Опиум» были когда-то ее любимыми, пока не вышли из моды. «Может быть, будущая Осина крестная тоже когда-нибудь теми духами пользовалась, а потом они ей так надоели, что она теперь и запаха не переносит?» — подумала Ди.

Однако внутри храм оказался еще круче, чем снаружи, и больше всего в нем понравился ей красивый и статный батюшка. Он стоял возле алтаря, солнечные лучи, преломляясь через цветную мозаику окон, пускали зайчиков по его золотой рясе, и сам он с добрым вниманием склонил голову к женщине в мохеровой беретке, которая тоже пришла узнать насчет — то ли крестин, то ли причастия. Женщина старательно-бойко докладывала, с каким прилежанием ее сыночек читает молитву возле кроватки и как кладет под подушку иконку, а сама неотрывно смотрела в глаза батюшке, кланялась и целовала большой крест в его белой руке. Из-под пушистых ресниц священнослужитель смотрел на нее одобрительно, метая короткие взгляды в сторону Ди, и она уже не могла дождаться, когда нудная особа в беретке закончит свой монолог. Ди самой не терпелось предстать под лучи столь прекрасных глаз и прикоснуться к вальяжной руке: в ее жизни уже несколько месяцев не было достойного мужчины. Когда «беретка» отошла наконец, пятясь задом и истово кланяясь, батюшка повернул свое восхитительное лицо к Ди. «Слушаю вас», — услышала она бархатный голос.

На следующий же день Ди нашла новую крестную, и через неделю маленького Осю крестили на пышной церемонии в присутствии множества знаменитостей, вдыхающих запах опиума. Ну а Ди увлеклась религией надолго и уж куда серьезнее, чем красавчиком-батюшкой.

***

— Ты можешь, конечно, корить меня за то, что не сдержала своего обещания детства, но разве так важно, что по церковному обычаю я не стала крестной матерью нашему Осе? Он для меня больше чем крестник, и ты это знаешь.

— Знаю, Танька, — ответила Ди, и из ее голоса исчезли все напускные тона. — А ты для него и больше чем крестная.

Трое в комнате замолчали, наступила тишина, прерываемая хлопаньем дверей на нижних этажах: соседи давно проснулись и спешили по своим утренним делам.

— Хорошо, что ты приехала, — нарушила молчание Ди. — Я так боялась, что ты не успеешь, спасибо тебе.

— Да нет, это тебе спасибо, — Танькин голос дрогнул. — Я это сделала благодаря твоему звонку. Если б не ты...

Ди смотрела на свою подругу сквозь пелену вновь навернувшихся слез. Только не было больше театральных всхлипов, и не вытирала она слезы «клинексом». Они тихо текли светлыми ручейками по ее удивительно красивому лицу.

 

Взрыв

В Измайловском парке было холодно и немноголюдно. Напуганные самыми неправдоподобными слухами о диких оргиях, москвичи стали менее охотно появляться там в последние дни. Скамейки, равномерно расставленные вдоль парковой аллеи, пустовали — все, кроме одной. Со стороны можно было подумать, что два человека неопределенного возраста пытаются завязать роман и выбрали это место для своих робких свиданий. В действительности Пантелеймония и Филимон развили непонятную для себя страсть к пиву; холод скамейки и морозный декабрьский воздух были не в помеху; ну а беседы они вели самые что ни на есть философские. Темой дискуссии на сегодня был подслушанный у брутян спор: являлись ли нравственность и мораль частями Магии или, наоборот, Здравого Смысла.

— Я думаю — Здр-р-равого Смысла, — Пантелеймония старалась не кривить рот и не икать, что удавалось ей с большим трудом — ничто человеческое ей не было чуждо. Она щурилась, как сытая кошка, а несуразные ресницы жили своей жутковатой жизнью, шевелили волосинками, как насекомые лапками. — Вести себя нравственно — р-р-разумно.

— Вести себя н-нравственно — разумно тому, в ком М-магия есть, а если есть только Здравый Смысл — разумно вести себя крайне безнравственно, — рассудил собеседник.

— Но послу-у-ушайте, Филя-мо-о-оня! Возьмите опять же брутян, к примеру... В них никакой Магии давно уже нет, а ведь они не производят впечатления каких-то там аморальных особей. Хотя, когда я впервые столкнулась с одним, мне показалось, что он просто псих. Никогда бы не подумала, что такие окажутся на нашей стороне. Но пиво убеждает... — Пантелеймония, сощурив один глаз, уставилась другим внутрь «семьс-с-сотпятидесятимиллимитр-р-ровой» жестяной банки. — А у нас, кстати, больше нет пива.

— С-с-сщчас буд-ет! — Филимон неуверенно покачнулся и чуть было не упал со скамьи. — Вообще, телу это вредно, но п-приятно. А все равно скоро Конец Света, так что можно позволить себе расслабиться. И п-пиво — это ж такой напиток божественный, г-грех не пить.

Филимон хлопнул в ладоши, но вместо ожидаемого негромкого металлического звука, сопровождающего материализацию прямо из воздуха двух банок пенного «Крепчаковского № 3» по семьсот пятьдесят миллилитров каждая, неподалеку от их скамейки раздался взрыв.

Две женские фигуры стремительно пронеслись по небу в облаке сизого дыма и влетели в окно, вдребезги разбивая остатки стекла. Миллион осколков рассыпался за их спинами бешеным фонтаном. В радиусе двух сотен метров от белого домика декабрьский воздух дрожал и плавился. Вдалеке завыли сирены пожарных машин.

— Где? Кто? Что это, что? Конец Света уже наступил? — Пантелеймония захлопала длинными ресницами и покрепче вцепилась в банку с пивом.

— Дура! — заорал вмиг протрезвевший Филимон. — Тебе чего, Всеведение включить лень или ты уже так накирялась, что не в состоянии? Это наш Д-друг со своими девицами развлекается, да еще и всю армию мелких паразитов вовлек, делать ему нечего!

Для «армии мелких паразитов» белый домик был важнейшим стратегическим объектом. Тактические мероприятия предусматривали в первую очередь закладку в нужных местах бомб магического действия, которые могли уничтожить лишь инопланетную технику — никто из живых существ не погибал.

Поставленная задача вполне сочеталась с характером атакующих. Драки и взрывы были у гномов в крови, но убивать живых людей, даже брутян, они не могли. Подготовка к военным действиям много времени не заняла. Запасы взрывчатых веществ и транспорт у гномов всегда в изобилии, это одна из особенностей их цивилизации. Схемы гномьих подземных коридоров, проходов и туннелей были совмещены со схемами всех брутянских баз с оборудованием для разработки кратчайших маршрутов. Гномы были так агрессивно-деятельны, что по всей Земле фиксировалась повышенная сейсмическая активность, эпицентром ее была Москва.

В Москве есть места, соответствующие любому душевному настрою и вкусу, дома всех видов и фасонов. Город заполнен людьми и пуст, зелен и гол, индустриален и провинциален. То, что естественно для Москвы, невозможно нигде. Она — история, не картинка, а процесс. В Афинах может в центре города находиться пустырь, посередине которого торчат в небо несколько раскаленных от жары обломков колонн — воспоминание о великом прошлом, святыня. В Лондоне все регулярно ремонтируется и находится в хорошем состоянии независимо от возраста — свидетельство полной жизни империи, с долгими и не утраченными традициями. В Москве так не бывает, обломки прошлого перемешиваются с обрывками будущего, вся история на виду. Старая Москва царя Ивана Грозного, Москва череды правителей государства, новая Москва последнего мэра — все слилось в единый, нелепый, невообразимый архитектурный ансамбль. И собранный из детских кубиков мавзолей, и Дворец съездов, торчащий мясницким тесаком из чрева Кремля, она приняла как свое. И Церетели «зажевала». И если египетскую пирамиду здесь построить или, наоборот, взорвать и даже разровнять с землей целый микрорайон, москвичи тоже привыкнут быстро.

Взрывом белого домика руководил лично сам главнокомандующий Вася. Действие бомб на время лишало брутян сознания и способности двигаться, так что дальнейшую операцию брала на себя команда двух женщин под невидимым руководством Бога, имени которого нельзя называть: они начинали процесс «промывки мозгов». Используя свой магический потенциал, стирали в сознании каждого брутянина все мысли о цели пребывания на Земле. Делать это нужно было очень быстро, пока на место происшествия не прибывали отряды ОМОНа и пожарные.

Филимон тряхнул пустой жестяной банкой — и она превратилась в прозрачный сосуд, похожий на песочные часы с переливающейся из верхней колбы в нижнюю серебристой жидкостью.

— Двадцать восемь процентов! — вскричал лысый Бог, пихнув Бога в женском пальто с искусственным розовым воротником. — Скорее, скорее, надо с-срочно принимать меры, пока все тут к ч-чертям нафиг... э... пока они мир не спасли. Только свою аватару оставь где-нибудь, нельзя в таком виде являться на общее собрание.

— Только что было двадцать два! — возразила Пантелеймония и тоже тряхнула банкой, которая, в свою очередь, в иной сосуд не превратилась, и пива в ней тоже, кажется, не прибавилось. — Ничего не понимаю!

— Только что было с-семнадцать! — Филимон метнул гневный взгляд на свою компаньоншу. — Ай, да что с т-тобой разговаривать! Когда ты смотрела в последний раз на магиметр? Небось еще в п-прошлом году?

— Че это в прошлом-то? Неделю назад! — Пантелеймония обижено выпятила губы с расползшейся розовой помадой. — Даже Варваре показывала, — она задрала голову. — О! А вот и Варвара! Эй, Варва…

Но компаньон не дал ей закончить приветствия. Он еще раз как следует пихнул ее в бок, и, потеряв сознание, Пантелеймония сползла со скамейки на холодный газон Измайловского парка.

— Эй! Ты слышал, что я сказал? — сложив руки рупором, Филимон прокричал двум женщинам, пролетающим над ним уже в обратном направлении. — Общее собра-а-ание! Тебя это касается в первую очередь! Пора рассматривать твое личное дело-о-о-о...

 

Вампир

Ведьма из Варвары получилась замечательная. Благодаря повышенной чувствительности к чужим излучениям магическая часть ее души развивалась интенсивнее, чем у других людей. Поэтому, стоило ее немного подучить, как она сразу все усвоила. Но одна бы не справилась. Да и Танька, хоть с Божьей помощью, без Варвары не смогла бы «промыть мозги» всем брутянам, несмотря на то, что все они находились в одном городе, хоть и в таком, где чудеса можно творить без опаски: любой проживающий в нем человек является особью совершенно особой породы — москвичом.

Москвич бесстрашен и дик. Он не боится машин, бандитов, милиционеров, танков, плохой экологической обстановки, микробов, правительства и т.д. и т.п. Ни путч, ни грипп его не остановят. Он может запросто преодолеть огромное расстояние, как та бешеная собака, которой семь верст не крюк. А если этих огромных дистанций нет, ему скучно, неинтересно, в маленьких городах он страдает чем-то вроде клаустрофобии.

Москвич отлично чувствует себя в толпе, не налетает ни на кого и не спотыкается, способен двигаться в едином ритме с окружающими, не сбиваясь с мысли и не теряя направления. И уж конечно, в тот день ни одного москвича не могли смутить порхающие над городом ведьмы — если что-то происходит, значит, это кому-нибудь нужно: все действительное разумно, все разумное — действительно. Все москвичи, определенно, гегельянцы. Толпа продолжала бесконечное движение, ускоренное предновогодней суетой.

Варвара и Танька летали, взявшись за руки, направление указывал Бог, ему приходилось напрягать Всеведение и тратить магические ресурсы, но как бы им обойтись без этого? В течение последних трех дней, пока Вася и его гномы вели подготовку к взрыву самого важного объекта, две женщины охотились за инопланетянами, проникая в места их скопления, а некоторых ловили прямо на улице. Чтобы «промыть мозги» каждому брутянину, использовались разные средства: от маленьких женских хитростей — до грубого кирпича. От такой интенсивной работы сил у Бога оставалось совсем мало, а уж про Таньку и говорить нечего — как она справлялась со всем, тем более сразу после смерти брата, один только Он и ведал.

Варвара смотрела на Танькины ввалившиеся, словно обведенные синим, глаза, на бледные губы и думала, что все это следы глубоких переживаний. Прошло только три дня после траурной церемонии, когда в самом центре одного из московских храмов обитый золотистым бархатом гроб утопал во множестве ярких венков с вычурными пластиковыми лилиями и маками.

Танька с букетиком живых гвоздик в прозрачных руках не могла простоять ни минуты спокойно. То раздраженно передергивала плечами, шепча Варваре: «Ну и какого черта мы сюда приперлись? Будем стоять тут теперь два часа, как придурки, не понимая ни слова, о чем зудит этот косноязычный поп!» То вдруг кривила рот, поспешно и неумело крестилась, то начинала беззвучно трястись от смеха. На нее тут же шикала Ди, вся в элегантных черных одеждах, брендовых темных очках, которые внутри помещения, хоть и достаточно яркого от множества восковых свечей, казались излишними, но куда более уместными, чем Танькины красные башмаки. В нетерпении Танька шаркала ими по полу, и лицо ее вдруг покрывалось такими же красными пятнами — казалось, вот-вот лопнет от злости. Варвара предположила, что сердилась она на своего мужа Робина: пяти минут траурной службы не прошло, как тот вынул из внутреннего кармана кашемирового пальто сотовый телефон с высвеченным сообщением и удалился на «безотлагательное совещание», пробормотав на ходу: «Sorry, honey![37]». Но злилась она, как потом выяснилось, не на него вовсе, а на церковных певчих, лишенных слуха и голоса. Вся похоронная церемония походила на фарс, а сама Танька — на вампира в гротесковой пародии фильма ужасов: эдакую несуразную мадам Франкенштейн, маскирующуюся в толпе.

— Она и есть Вампир! — услышала Варвара позади себя чей-то приглушенный бас, резонирующий с нотками нескрываемой брезгливости. Ей захотелось обернуться и посмотреть, кому принадлежал такой странный голос, но она продолжала стоять неподвижно, чувствуя, как холод поднимается по ногам от каменных плит церковного пола.

— Что вы имеете в виду, Лукьян? — раздался за спиной второй низковатый голос, наполненный иными эмоциями — в них слышалось явное превосходство терпеливого учителя, обращающегося к неисправимому двоечнику, рискнувшему выучить урок. — В этом храме я попросил бы поосторожнее выбирать выражения, но раз уж речь зашла сами знаете о ком...

— Прошу прощения, уважаемый Амвросий, — отозвался тот, кого назвали Лукьяном. — Но вы же прекрасно знаете о моей слабости к свету, поэтому все проявления тьмы — ведьмы, тараканы, вампиры — всегда вызывали во мне вполне объяснимое раздражение.

— Да, я это, конечно, знаю. Но что дает вам основания полагать, что его аватара — вампир? Что-то я не замечал у нее больших клыков и жажды крови.

— Она — прямое доказательство моих исследований в этой области, — продолжил Лукьян. — Цивилизованные латентные вампиры не могут заниматься кровопийством по морально-этическим и культурным причинам, хоть их организм в этом нуждается. А клыки есть у каждого тела, включая ваше. Я даже составлял специальную анкету и проводил опрос среди населения. Чем больше среди опрашиваемых ответов «да», тем выше у них вероятность латентного вампиризма.

— И какие же вопросы у вас в той анкете? — спросил Амвросий несколько раздраженно и, кажется, цыкнул зубом.

— Вы уверены, что хотели бы их услышать? — не дожидаясь ответа, Лукьян застрочил с силой и ритмом молотка, вбивающего кол в сердце вампира. — Вы предпочитаете темное время суток? Вид крови вас волнует? Вы не любите чеснок? Вам особенно хорошо спится в закрытых, затемненных помещениях? Кресты и попы вызывают у вас острые приступы раздражения? Иногда вы не видите или не узнаете свое отражение в зеркале? Вы когда-нибудь мечтали о бессмертии?

Амвросий вздохнул:

— Я иногда мечтал о противоположном...

— Ну, вы же понимаете, что вопросы составлялись для простых смертных, в том числе, для наших аватар. Продолжать дальше?

— Продолжайте, — позволил Амвросий снисходительно.

— Вам когда-нибудь говорили, что ваш взгляд невозможно выдержать? Ваш любимый цвет красный? В полнолуние вас охватывает безотчетная тоска? Вам нравится, когда вас покусывают за шею? Вы ненавидите валяться на пляже и вообще загорать? Вам неприятно думать о том, что кто-то хочет поджечь вас или отрезать вам голову? Вы вздрагиваете, когда слышите слово «вампир»? Приходилось ли вам когда-нибудь не спать всю ночь? Приходилось ли вам когда-нибудь проспать весь день? Иногда по утрам вам кажется, что вы умерли и пытаетесь восстать из мертвых? Вам кажется, что те, кого вы обидели, ударили, укусили, вполне этого заслуживают? Вам когда-нибудь хотелось захихикать на похоронах? Ну и, наконец, пробовали ли вы когда-нибудь пить кровь?

— Пить кровь я никому не посоветую, — среагировал Амвросий на последний вопрос, словно ответы на все остальные вызывали в нем молчаливое подтверждение. — С ней вопрос не решен. Кровь очень калорийна, так что можно растолстеть в два счета. Хотя, конечно, зависит, сколько пить, — добавил он менее уверенно.

— А еще она с трудом расщепляется ферментами поджелудочной железы и в сыром виде вредна для почек! — воскликнул Лукьян так громко, что на двух собеседников за Варвариной спиной со всех сторон обрушились шикающие вихри.

Танька закатила глаза и в очередной раз резко передернула плечами. Какое-то время в церкви слышны были только гнусавый голос священника, театральные всхлипы Ди и потрескивание свечей. Прошло минут пять, прежде чем Лукьян заговорил снова, но уже настолько тихо, что слышно было, пожалуй, только Варваре:

— Полагаю, что именно эта страсть сгубила ее брата, раз уж он умер от рака почек.

— Весьма невежественное замечание от лица того, кто объясняет любые явления, как относящиеся либо к свету, либо ко тьме. Вероятно, вы знаете, к какой из этих двух категорий относятся неучи? — казалось, Амвросий вот-вот добавит: — Садись, два! — но сказал вместо этого: — Ее брат умер не от потребления крови; хотя покойный любил гематоген, но это совсем не то же самое, что кровь в сыром виде. В определенных дозах он очень даже полезен.

Танька вытащила из кармана зеленого плаща маленькую плитку и зашуршала желтой оберткой с красными буквами «Гематоген детский».

— Хочешь? — протянула она кусочек Варваре.

Варвара отрицательно покачала головой с грустной улыбкой и ласково погладила Таньку по спине.

— А вот для народов Севера сырое мясо, рыба, кровь — это не только питание, которое содержит полный спектр витаминов и микроэлементов, но и лекарственные средства, — тихонько продолжил тем временем Амвросий, как опытный специалист-диетолог, наставляющий несмышленого студента-медика. — Сырая печень оленя является первым средством против цинги, так как содержит много витамина С.

— Витамина С? Откуда он в сырой печени? Внутренности оленя — это ведь не смородина и не апельсин...

— Витамин С легко синтезируется в печени из глюкозы, — продолжил свою «лекцию» тот, кого называли Амвросием. — Примерно столько же содержится в малине и крыжовнике. Вторым средством против цинги является кровь моржей, люди с тяжелым малокровием встают на ноги, ежедневно получая сырую печень, а свежая кровь успешно лечит «куриную слепоту». Сырую кровь употребляют кочевые монголы, жители Тибета и Андов, народы Крайнего Севера. Африканские масаи смешивают кровь козлов или быков со сквашенным молоком. Загущают ее на огне. А потом наворачивают с кашей из пшена и бананов!

Амвросий аппетитно почмокал губами, словно пробуя эту кашу на вкус.

— Чукчи кровь греют, пока она не свернется. Отделившуюся сыворотку выпаивают собакам, а комья крови высушивают и складывают в мешок, заливая тюленьим жиром. Затем из таких «бульонных кубиков» варят суп. Предки этих самых людей, что молятся здесь сейчас перед нами, когда-то, устав в походе, валили коня, прокалывали стрелой вену и, приникнув губами к ране, выпивали до пол-литра крови. А потом замазывали рану глиной. Двадцати коней хватало, чтобы в отсутствие пищи поддерживать боевой дух одного всадника в течение похода. Двести-пятьсот граммов теплой не свернувшейся крови позволяли раненому воину наутро проснуться здоровым и продолжить поход.

— Что ж, им это нужно! — вставил Лукьян, — у латентных вампиров наблюдается упадок сил...

«А при упадке сил очень полезны... фисташки!» — вспомнила Варвара последующую фразу, не подозревая даже, о ком те двое вели разговор три дня назад. Она с нежностью смотрела на хрупкую женщину, свернувшуюся калачиком на ее диване. А ведь Танька часто засыпала днем и иногда уносилась куда-то ночью, да и все прочие признаки «латентного вампиризма», на которые указывал некто Лукьян, казалось, ей были присущи. Но Варваре было все равно, являлась ли ее новая подруга вампиром. Наоборот, мысль о том, что та может укусить за шею, приятно возбуждала. Танька отдавала последние силы, чтобы спасти мир от исчезновения Магии, и если сама таки была вампиром, то пусть, лишь бы ей сил хватало. И потому Варвара перечисляла в голове все, что могло бы ее силы восстановить: печень, почки, язык, гречка, фасоль, горох, шоколад, мед, белые грибы, черника, мясо, яйца, овсянка, пшено, яблоки, хурма, айва, инжир, кизил, шпинат, орехи... Отправляясь в магазин, она повторяла про себя этот список, как мантру, возвращалась с полными пакетами продуктов, листала перешедшую к ней по наследству от бабушки старинную кулинарную книгу, отыскивая «колдовские» рецепты, но Танька редко прикасалась к еде. Возвращаясь вместе с Варварой на ее квартиру после очередной операции «промывания мозгов», она валилась на диван совершенно обессилевшая, но долго не закрывала глаза. Думала о чем-то своем, уставившись в одну точку и шевеля губами. Может, и в самом деле кого-то там видела, кто же знает...

Варвара, конечно, не ведала, что растрачивающий свою Магию Бог уставал настолько, что иногда засыпал, и его аватара оставалась один на один с впечатлениями, в которых не было для ее разума ничего реального: недавние похороны, говорящие гномы, брутяне с «прочищенными мозгами»... Последние несколько дней воспринимались ею как долгоиграющая галлюцинация, и оставалось лишь отдавать должное Варваре, не возражающей иметь дело с «шизофреничкой». Таньку порой так и подмывало выложить этой женщине все: про голос в голове и про иллюзии полетов — таких восхитительных и почти осязаемых... «Нет, лучше не надо, — одергивала она себя. — Варвара, узнав такую правду обо мне, еще испугается. Или разочаруется. А если не испугается и не разочаруется, значит, сама тоже — моя прихотливая галлюцинация, как и все остальное. В любом случае терять ее жалко, будь она хоть плодом моего больного воображения, хоть кем-то реальным и близким из прошлой жизни… А если так, то кто же она? Что связывает наши души?»

Варвара заботливо накрывала Таньку верблюжьим одеялом, тихонько гладила по плечу и пыталась убаюкать, хрипловато распевая:

«Баю-бай, баю-бай,

ты, собака, не лай...»

Танька хихикала, слова Варвариной незатейливой песенки казались ей очень смешными, но глаза закрывались непроизвольно.

«Белолапа, не скули,

мою Таньку не буди».

Последний раз Варвара пела эту колыбельную, переиначивая слова, в незамысловатый ритм которых никак не выстраивалось имя «Нелида»:

«Темна ноченька, не спится,

моя доченька боится...»

«Доченька...» — отозвалось эхом. Варвара посмотрела на Танькины сомкнутые веки и на мгновение замерла: то же самое лицо, только в уменьшенном размере и с пухленькими и розовыми щечками она видела перед собой двадцать лет назад, когда укладывала спать маленькую Нелидочку. «О Господи...» — еле перевела дыхание Варвара, приблизила свои губы к Танькиным и робко поцеловала уголок капризного рта.

«Баю-бай, баю-бай,

ты, собака, не лай...»

Разбуженный ее нежным поцелуем, Бог обрадовался. И, засыпая снова, подумал, как хорошо, что аватара тоже спит, а не пытается сознательно разрешить свою кармическую задачу.

Перерождения — это не глупая фантазия, а необходимость. Бессмертная душа, выходящая из цикла перерождений, потенциально способна понять суть всех происходящих процессов, присоединиться к любому из них, изменить собственную структуру или что-нибудь во Вселенной. Человек всегда действует в условиях недостатка информации, душа может получить информацию полную и абсолютно достоверную, но только если всему необходимому научилась в физической оболочке. Недоразвитая душа ничего не поймет, ей покажется, что она одна во Вселенной, ее никто не услышит, не почувствует, не заметит, и она зачахнет, никому не известная, или родится снова. Любовь — практикум по приему и передаче информации. Ненависть тоже. И искусство. Еще душе нужны воля и вера. Воля понятно зачем — душа должна захотеть что-то сделать. Вера движет горами. Человек, который верит только в то, что можно потрогать руками, умерев, не способен к целенаправленным действиям, он пассивен.

А еще душа на Земле учится взаимодействию с другими, действует под влиянием страстей и желаний, тут и рождаются кармические задачи, которые привязывают ее к череде перерождений, как цепями. Чем больше препарируешь такую проблему Здравым Смыслом, тем она кажется сложнее. Магическая часть души знает простой ответ, но сознание его отвергает. Никому не удается решить задачу нарочно, она решится сама, если душа достигнет нужного уровня развития.

 

Цветы

Неподалеку от Москвы, в чистом поле без единого деревца, могильщики ткали бесконечный ковер — черные горизонтальные и вертикальные штрихи оградок, светло-коричневые, уходящие за горизонт ровные ряды деревянных крестов, серая глинистая основа. К ряду ям безостановочно подвозили гробы, родственники на бегу прощались с усопшими, бросали жирную глину горстями, вытирали ладони предусмотрительно захваченными салфетками; молодые, здоровые мужчины с бешеной скоростью работали лопатами, устанавливали венки и цветы. Конвейер.

Кладбище расширялось, ему не хватало места, наползало на городскую свалку. Гниющие отходы стыдливо прикрывали землей и почти сразу снова раскапывали, но уже аккуратным квадратно-гнездовым способом, чтобы уплотнить их гробами.

На одной из свежих могил не было видно ни клочка бурого глинистого грунта из-под вороха венков, увитых золотисто-черными лентами; голые стебельки вызывающе торчали наружу опасными проволочками. Искусно посаженные на них совсем недавно алые маки и белые лилии были срезаны.

На обочине разбитой проезжей части остановился «лексус» вишневого цвета. Две женщины и мальчик направились к той могиле по разжиженной глинистой тропе. Они продвигались медленно, время от времени останавливаясь, чтобы соскрести с подошв грязь, притягивающую всех троих вниз липким грузом. Понадобилось несколько минут, пока цель не обозначилась в их поле зрения сфокусированными очертаниями.

— Кто посмел?! — разнесся над кладбищем душераздирающий крик Ди. — Господи, да что же это такое?! — она зарыдала, схватилась за деревянный крест с начертанными на нем именем и датами рождения и смерти бывшего мужа.

Танька закусила губу и подхватила на руки четырехлетнего Осю, спрятав его лицо на своем плече. Ди трогала руками в дорогих кожаных перчатках страшные черные проволочки, готовые уколоть всех троих немым укором.

— За что? За что-о-о-о?! Как только руки у людей поднялись? — синие глаза Ди театрально взметнулись к небу. — Олежка! Олежка, ты слышишь? Сделай так, чтобы у тех, кто срезал эти цветы, руки отсохли! Да будь они...

— НЕ ПРОКЛИНАЙ! — раздался Танькин голос, зазвучавший странно: в нем не было привычно грассирующего «р», но было столько силы, что Ди съежилась. С минуту она молчала, широко открыв от удивления рот и переваривая впечатление; слезы застыли на длинных ресницах. Придя в себя, достала из сумочки «клинекс».

— А почему, собственно? Вот воровать — грех, а проклинать — нет... Нет такой заповеди. Пусть те, кто срезал эти цветы на похоронных венках, будут так же довольны, как и мы сейчас! Пусть у них, у детей их, у родителей их, болят кишки, все мышцы и все сосуды в степени, пропорциональной полученному нами удовольствию! Пусть они живут до ста лет и каждый день чувствуют себя точно так же физически, как мы чувствуем себя сейчас морально! Пусть жизнь к ним будет так же справедлива, как желание воровать цветы у покойников! Пусть они будут так же красивы, как их моральный облик! Пусть они будут так же счастливы, как все обворованные ими люди — живые и мертвые! Ненавижу!!! — Ди судорожно глотнула холодный воздух. — Чтоб сдохнуть — казалось им наилучшим окончанием их идиотской жизни!

Ди постучала ладонью в перчатке по деревянному кресту:

— Они будут наказаны Богом, Олежка. What comes around goes around![38]

— Бог не наказывает, Ди, — тихо сказала Танька. — Наказывают себя люди проклятьями, обращенными к другим. What goes around comes around[39].

— Очень трудно с тобой разговаривать иногда, — вздохнула Ди. — Вечно все переиначишь, это что, метод общения аналитиков в лондонском Сити?

— Возможно, хотя и там не у всех правильный английский, — Танька подмигнула подруге, давая понять, что ирония относилась лишь к аналитикам. Она продолжала держать Осю на руках, прижимая его к себе и раскачивая, будто убаюкивала. Малыш тихонько сопел ей в плечо.

В сумочке с маленькими золотистыми буквами Prada пискнул мобильник. Ди вытащила розовый айфон последней модели с широким переливающимся экраном:

— Это из английской школы, куда я записала Осю. Там конкурс объявляют еще до рождения детей, представляешь? Нам повезло. Просят привезти его на собеседование с профессором сегодня в три. Поедешь с нами?

Танька опустила Осю вниз. Он постоял между нею и Ди — растрепанный и немножко сонный — и попросился обратно на ручки.

— Ося! Как тебе не стыдно! Ты уже совсем взрослый! Иди скорее в машину, мы едем в английскую школу! — приказала Ди и вновь обратилась к Таньке: — You are spoiling him![40] Ну, так ты с нами?

— I am not spoiling him[41], — возразила Танька. — I am keeping him... warm[42]. Езжайте без меня, мои хорошие. Я здесь побуду еще немножко.

Через несколько минут «лексус» зашуршал колесами по разбитой кладбищенской дороге.

— Балуешь-балуешь, — улыбнулся Олежка, когда машина скрылась из виду. — Ося ничуть не замерз, ни в прямом, ни в переносном смысле. — Он смотрел на Таньку скорее с одобрением, чем с упреком отца, заботящегося о строгом воспитании сына.

— Да мне просто... ужасно потискать его захотелось. Хорошенький такой. Прям как ты, когда был такой же маленький. А потом — Ди тут рыдать начала, слова говорить всякие, зачем Осе надо было это видеть и слышать?

— Ха... ты думаешь, он не видел, не слышал, да? Ося наш давно уже вышел из возраста, когда ты меняла ему памперсы и кормила из бутылочки. Он видит, слышит и понимает намного больше, чем ты думаешь. И... больше, чем, увы, понимает Ди.

— Олежка... А кто срезал цветы?

— Да Бог его знает, — он обратил на сестру пристальный взгляд зеленых глаз. Улыбнулся еще раз. Он выглядел хорошо, прекрасно, можно сказать — больше не был худым и бледным, как несколько дней назад, когда ему с трудом удавалось даже подняться с кровати. На розоватых гладко выбритых щеках играли ямочки, под тонкими рукавами белоснежной рубашки угадывались хорошо накачанные бицепсы. Ни куртки, ни пальто на нем не было, он не чувствовал холода.

— Ты думаешь, я тут за всеми слежу? Кто бы то ни был, красные маки и белые лилии должны нравиться ему намного больше, чем мне. А я вообще-то живые цветы люблю. Желтые розы, — Олежка подмигнул сестре.

— С каких это пор? — удивилась она. — Всегда думала, что тебе только гвоздики нравились. Ну розы так розы, подумаешь, пусть даже хоть желтые, у людей вкусы меняются. Я это учту. А как же быть теперь с Ди и ее проклятьем?

Олежка вздохнул глубоко и перестал улыбаться:

— Не знаю, Танька. Наверное, следить за тем, чтобы оно не вернулось к ней.

 

Спам

Завывания пожарных сирен все еще были слышны даже на противоположном конце Москвы. Варвара смотрела в окно на голые ветки сирени, словно ждала, что на них вот-вот распустятся цветы и осветят пушистыми гроздьями унылый, пасмурный двор, в котором до сих пор не было снега. Намного больше света и солнца, декабрьского снега или майской сирени хотелось ей снова увидеть одно единственное лицо, пусть даже и часа еще не прошло с тех пор, как она его в последний раз видела. После сегодняшней «операции» в Измайлово то самое лицо приняло вдруг иное — не то деловое, не то отрешенное — выражение, когда Танька сказала, что не сможет пойти, как обычно, к Варваре домой и что ей вообще надо в другую сторону. Сослалась на «безотлагательное совещание», точь-в-точь как ее муж Робин, даже телефон из кармана плаща вытащила. Варвара успела заметить, что полученная на нем эсэмэска была от Ди, и по-детски закусила губу: чувство обиды и, наверное, ревности наполнило до края. «Зачем же врать-то понадобилось?» — терзалась она, разглядывая через окно голые ветки, но чем дольше, тем сильнее хотела увидеть Таньку.

Прошло два часа, Танька не возвращалась. Варвара ждала, хотя та вернуться не обещала. Белый домик был последним пунктом намеченных ими действий, больше в Москве не оставалось ни одного брутянина, которому они не промыли мозги. C того самого дня, когда Варвара отправилась в Измайлово по поручению гнома, она ни разу своей основной работой не занималась — вместо этого охотилась за инопланетянами, летала с Танькой по всей Москве. «Наверное, я ей уже надоела, общее дело мы с ней закончили, и она решила удрать поскорее к своей любимой подружке... Но только зачем же надо было врать про какое-то совещание?»

Варвара смахнула слезу и включила компьютер. Электронную почту тоже ведь не проверяла по меньшей мере дня три. Среди обычного наплыва сообщений коллег-редакторов там был спам:

«Вы выиграли во Всемирной Волшебной лотерее желаний, можете, если хотите, поменять свое прошлое. Настоящее должно остаться точно таким же, как сейчас, а вот прошлое можете менять как угодно, оно соответственно изменится во всех документах и ваших воспоминаниях. На размышления вам три дня. Отвечать не нужно, если вы примете решение, мы сами все поймем и ваше желание выполним».

Варвара хмыкнула, письмо, впрочем, не отправила в мусор, даже на дату отправки глянула — трех дней еще не прошло, пусть лежит, смешно же. И задумалась...

Первое, крайне нелепое желание, которое она надумала, было в своем прошлом родиться мужчиной. Тогда все порывы, направленные на Таньку, выглядели бы оправданными. «Мы бы тогда встретились и поженились, и чтоб Нелида была нашим общим ребенком». Но тут же возникли вопросы: почему и зачем, собственно, она потом превратилась в женщину и хотела ли в самом деле быть мужчиной?

«Нет, не хотела бы», — отвечала Варвара себе совершенно уверенно. Мужчиной себя она не могла представить и не старалась, казалось, что у нее даже нету мужских гормонов, которые у других женщин проявляются, например, в некоторой волосатости, заставляя их ноги брить. Варваре прибегать к таким мерам никогда не было необходимости, и такое положение вещей ее вполне устраивало.

И продолжила фантазировать дальше. «Можно, например, сделать так, что я была отличницей, красавицей, за мной ухаживали короли и принцы или в кино снималась в главных ролях, и Таньке, возможно, польстила бы моя известность... но только какой смысл, если я сейчас старая, толстая, страшная, и мебель облезлая у меня? — думала Варвара. — Можно придумать, что мои родители были миллионерами, но раз сейчас я в таком плачевном состоянии, значит, профукали они все?..»

И пока она заваривала себе кофе, чашку мыла, белье как обычно стирала — руками в тазике вместо стиральной машины, все время думала, думала, думала... И придумала кое-что.

«Я на самом деле — почти всемогущее, вечно молодое и прекрасное существо, способное менять свою внешность как угодно, по желанию, но, когда я родилась, меня заколдовала злая ведьма — на пятьдесят лет: что я буду жить не только как все, но даже и хуже. А как только мне исполнится пятьдесят, у колдовских чар истечет срок действия и я обрету все свои дарования!»

Пятьдесят лет ей исполнилось буквально на днях, хотя праздновать не пришлось, значит, уже несколько дней как это желание могло действовать. Хихикая над фантазией, она подошла к зеркалу.

— Так, — сказала она строго. — Волосы наливаются силой и удлиняются на двадцать сантиметров.

Волосы послушно заструились по плечам.

— Нет, длину возвращаем, нечего соседей пугать.

Волосы укоротились.

— Ну и раз уж я хотела покраситься в шатенку...

Волосы моментально потемнели, черты лица стали резче.

— Худеть буду на килограмм в день, и кожа чтоб соответственно подтягивалась... И когда меня Танька увидит...

В прихожей раздался звонок. «Наконец-то!» — обрадовалась Варвара и бросилась открывать. Вместо единственно ожидаемого лица за порогом она увидела сразу три — совершенно не ожидаемых. Леха и с ним еще лысый какой-то держали под руки обмякшее тело высокой соседки с верхнего этажа. Соседка была без сознания и, кажется, хорошенько под кайфом: запах пива распространялся по всей площадке.

— Вот, женщине плохо стало, застряла в лифте, пусть полежит у тебя немного? — сказал Леха.

Варвара послушно распахнула дверь шире, и мужчины втащили соседку в квартиру, положили на диван и посмотрели на Варвару с любопытством — дружно, как два волнистых попугайчика. Лысый, который, скорее всего, был лифтоналадчиком, потрепал неподвижную женщину по голове: — Отдыхай, б-бедолага. И всего-ничего в лифте п-посидела, мы ведь сразу и пришли. С-слабый народ пошел! — и направился к выходу.

Леха уходить не собирался. Не иначе как сам надоумил лифтоналадчика соседку у Варвары приютить.

— Варюха! Ну ты и похорошела, мать! Ай, Варюха! Не иначе влюбилась? В меня? — Леха сцепил кольцом свои руки на Варвариной талии, притянул к себе поближе, будто пытался поднять.

Варвара напряглась, как пружина, спину дугой выгнула и отстранила лицо:

— Выпусти меня, Леха. Влюбилась. Да не в тебя, — она легонько толкнула соседа в грудь, много сил, чтоб его отпихнуть, не требовалось. Он не сдержал равновесия и упал, обрушив на себя вешалку с одеждой.

— Да ты че, охуе... — мелькнула мгновенная злость в бесцветных глазах, но Леха поднялся, покачиваясь и потирая ушибленный зад. — Я тебя, между прочим, с днюхой прошедшей пришел поздравить, вот подарок принес.

Он расстегнул оттопыренные карманы жилетки, вынул два газетных свертка и развернул... сначала гнома Васю, а затем — Евпраксию Никитичну. Варвара ахнула и уставилась во все глаза. Гномы стояли не шевелясь и не моргали даже. Если бы она не знала, кто такие, сама бы их приняла за керамических кукол.

— Блин, е-мое! — вскрикнул обалдевший Леха. — Я ж совсем не то покупал! Это, знаешь, на рынке возле метро статуэтками всякими торговали. Так понравилась мне там одна парочка: негритянка сисястая такая, с большой задницей, и негр — очень даже импозантный, с саксофоном! Дай, думаю, куплю моей Варюшке на день рождения подарок, так ведь продавец, гад, совсем не тот товар завернул, вечно готовы простых покупателей облапошить!

— Они мне очень нравятся, Леха, спасибо огромное! Я лучшего подарка и не ожидала, прелесть какая, дай-ка приберу их пока, чтоб не побились нечаянно, как ты вообще угадал-то? — засуетилась Варвара, пряча Васю с Евпраксией Никитичной в шкафу.

От такой благодарности Леха воспрял духом и, не найдя свободного места на диване, занятом бессознательной пьяницей, уселся на табурет.

— Варь! А че это я в тебя такой влюбленный, а? Ты что с собой сделала-то такое, что я глаз от тебя отвести не могу?

— Брови выщипала, — буркнула Варвара и посмотрела внимательно на соседку. — А, кажется, я помню, как ее зовут. Мы с ней однажды в лифте застряли, и она назвала свое имя. Точно! Ее зовут Пантелеймония!

— Да ты че, с глузду съехала, Варюха? Пантелеймония! Да такого имени-то и нету вообще. Если б ее звали Даздраперма или, скажем, Ватерпежекосма — то нормально, такие имена есть, — хохотал Леха, почесывая то колено, то лопатку, то шею. — Соседку нашу зовут Степанида Семеновна, тоже, впрочем, то еще имечко, но хоть куда ни шло. Мало ты знаешь соседей, вот что я тебе скажу.

Леха предпочитал знать про соседей все. Причем не только про тех, кто жил в его подъезде, но и из дома напротив. Лехе нравилось за ними через окно наблюдать. В нескольких окнах, расположенных рядом и друг над другом, например, были одинаковые люстры. Леха предполагал, что там живет недоолигарх, которого надо бы пристрелить, чтоб не выпендривался в спальном районе, а переезжал на Рублевку... В другом окне днем и ночью светил экран телевизора — его владельца полагалось пристрелить за то, что не работал. Хозяина окна, в котором зимой и летом стояла наряженная елочка со светящимися лампочками, требовалось пристрелить за то, что придурок. Но в первую очередь надо было пристрелить человека, у которого горела очень яркая лампа, а на окне не было занавесок. У Лехи тоже не было занавесок, и лампа светила ему прямо в глаз... Варваре неоднократно приходилось это выслушивать, и она радовалась по крайней мере тому, что у соседа не было пистолета.

«Пантелеймония» приоткрыла глаза, на секунду они приобрели бессмысленное выражение, но потом прояснились.

— Ой, кажется, я потеряла сознание! — она отчаянно схватилась руками за голову. — Где я? Кто вы? Объясните мне все немедленно, иначе я вызову милицию!

— Валяй, зови! — откликнулся Леха, от души расчесывая грудь. — Только как бы тебя туда же и не забрали бы! В вытрезвитель! Скажи еще спасибо, что мы сами туда не позвонили. Пить меньше надо, Степанида Семеновна!

— Пить? Да как вы смеете! — взвизгнула соседка. — Я вообще не пью алкоголь! И откуда, откуда здесь такой ужасный запах? — она села на диван и зажала нос.

Запах, вполне возможно, она учуяла свой, хотя не исключено, что ей больше всего не нравился тот, что исходил от Лехи, который энергично чесал разнообразные части тела.

— А вас действительно Степанидой Семеновной зовут? — осторожно спросила Варвара. — Почему же вы мне представились тогда в лифте Пантелеймонией?

— Кем? Когда? Кто надел на меня сапоги-чулки? Какой ужас! Оу-у-у! — последний звук она издала такой пронзительный и тонкий, что у Варвары в ушах колокольчики зазвенели. — Кто? А кто вы? Я вас узнала! Мы знакомы! А где мы? А сколько времени? Мне пора домой!

— Я провожу! — вскочил на ноги Леха и помог Степаниде Семеновне подняться с дивана. Поддерживая за локоток, он повел ее к двери, шепнув на ходу: — Варька, клопов вытрави!

Хлопнула дверь.

— Выпроводили, наконец-то! — раздался в шкафу злобный шепот, и с грохотом на пол оттуда выпал голый пластмассовый пупс.

 

Совещание

Странная компания неожиданно появилась с краю поля, неподалеку от ям, но внимания на нее никто не обратил. Подумаешь, возникли какие-то фигуры из воздуха с хлопком — кое-кто из могильщиков оглянулся, но тут же продолжил заниматься своим делом — это все же кладбище, а не Красная площадь, здесь не запрещено появляться из воздуха. А ведь могли бы не игнорировать это зрелище — всех семерых Богов одновременно мало кто видел, даже картин таких нет. Впрочем, все они, кроме одного, были в аватарах и внешне ничем не отличались от обычных людей.

Хрупкая черноволосая Танька приблизилась к группе с другого конца кладбища, словно говоря всем своим видом: «Наконец-то, я уже тут целую вечность торчу!» — и возмущенно воскликнула:

— И по какому поводу у нас тут безотлагательное совещание?

— По такому, чтобы мнением б-большинства доказать, что т-ты не прав! — ответил Бог Филимон.

— Я предпочла бы, чтобы ко мне обращались в женском роде! — возмутилась Танька и посмотрела на пятерых из присутствующих высокомерно. Это было не так уж и трудно — никакого величия те не демонстрировали, не говоря уж о шестом, явившемся в бестелесной форме.

— Аватара, молчи, мы с Богом разговариваем, — сказала пышная дама в нелепой шляпе, похожей на цветочный горшок. — Много ты ей воли дал! Да еще имени твоего называть нельзя, чушь какая!

Бестелесные существа не имеют человеческих имен, у них нет обыкновения общаться, произнося слова вслух. Имена нужны только в том случае, когда Бог создает религию. Бог, воплотившийся в Таньку, не формировал религий, не рассказывал историй, у него не было стереотипов, это был единственный Бог, применявший индивидуальный подход. Главное, что его воодушевляло, — свобода, а имена его интересовали мало, не придумывал он себе имен.

Однако другие шестеро его все же именовали, предостерегая свои народы от дурного влияния. Большинство имен забыли потом, но одно к нему прицепилось и, в общем-то, не раздражало его. Только со временем брутяне испортили репутацию этого слова, и он решил, что, чем мучиться из-за этого, лучше запретить его произносить применительно к нему… Так-то слово и слово, не хуже любого другого…

А у всех остальных Богов имена были, хотя их крайне мало кто знал. Иногда они выдумывали себе новые, и вовсе не просто так: это был магический ритуал. Шестерых звали: Амвросий, Пантелеймон, Евстахий, Лукьян, Филимон и Мистер Джон. Последний на «Джона» без «Мистера» не откликался категорически.

— Ну ладно, — ответил Бог Танькиным ртом. — Говорить буду я. Так зачем вы меня сюда вызвали? Что, не могли в кафе побеседовать или... — он скосил зеленый глаз на Филимона и подмигнул, — на скамеечке в парке?

— Для наглядности. Посмотрите, как они тут постоянно мрут, да еще и делают все, чтобы затруднить реинкарнацию, — проворчал величественного вида старик. — Перерождаются те, кому удалось оторваться, в кошках, собаках, крысах… А ведь как измучились-то, отрываясь, тоже мне, благая участь.

Этот Бог, прежде чем в старике воплощаться, простенько и без затей выбрал себе имя Амвросий. Прост он был только в этом, а в создании своего народа пошел крайне сложным путем. Решив, что его призвание — руководить, а не руки марать, он сразу создал себе подчиненных. Они были богоподобны, но без Всеведения и Всемогущества, так себе существа — с многочеговедением и многочегоможеством, материальные в весьма незначительной степени. Вот они уже и создавали ему народ, в процесс он не вникал даже, интересуясь лишь конечным результатом. В мелочи жизни народа не вмешивался, но иногда устраивал представления и сюрпризы — приятные и неприятные.

— Ты посмотри, посмотри, — заголосила дама в шляпе, уставившись на Таньку в упор. — Что ты спасти хочешь? От чего? Для чего? Им Конец Света НЕОБХОДИМ, это ведь ужас, что делают. Мало того, что равновесие нарушают, страдают избытком Здравого Смысла, сосредоточились на материальном, гасят Магию на корню. Так еще и души мертвых не отпускают, делают все, чтобы их удержать, жертвы приносят в виде цветов, поминки устраивают, на кладбище ходят, зовут покойников обратно. Тут же полная безнадега.

— Да, странная у них привязанность к уже использованным физическим телам, — согласился Амвросий. — Им давно всем сообщили, что бессмертна — душа, а они так и носятся с этими телами, ни Магии, ни Здравого Смысла, глупость одна, притом вредная. И уж вы-то, коллега, это знаете достоверно. Чем вас Конец Света не устраивает? Ни одна заслуживающая внимания душа не пропадет, а так — пропадают.

— Да ему-то что беспокоиться о пропажах? У него всего четыре подотчетных души тут осталось, тоже мне, Бог… — саркастично вставил тип с внешностью настолько непримечательной, что мог бы секретным агентом работать, посторонним бросались в глаза лишь недостатки его прически. Его имя значило «свет». Достаточно долго его многочисленный народ поклонялся солнцу, хотя сам Лукьян большое значение придавал жизни загробной. Именно он предложил остальным устроить собрание на кладбище.

— Я решение уже принял. И у меня есть свои причины для этого, — ответил Бог, имени которого не называли.

— Но почему? — вмешался Пантелеймон. В отсутствии аватары он общался с компанией без речевого аппарата: его мысли поступали прямо в сознание каждого из присутствующих. — Неужели тебе хочется жить тут? По какой глупейшей причине можно хотеть жить в физическом теле среди людей, которые откровенно вымирают и губят собственные души? Да еще нас обрекать на то же самое?

Пантелеймон к созданию человека на заре веков подошел самым что ни на есть гедонистическим образом. Он создал сам себе материальное тело, разделился пополам и сто лет с упоением занимался процессом размножения. От его пятисот детей произошел народ, весьма многочисленный. Потом ему это шумное семейство надоело, и он продолжил нематериальное существование. Но потомков не бросил, заботился о детях: на тех, кто вел себя неправильно, нехорошо, насылал всяческие болезни, а «правильным» продлевал жизнь. Если бы не приближающийся Конец Света, то кое-какие из своих принципов он после чрезмерного потребления пива мог бы уже пересмотреть.

Танька передернула плечами, вся эта компания ей не нравилась, слова вылетали какие-то не свои, будто внутри нее кто-то оправдывался. Она уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь резкое, но голос в голове твердо произнес: «Молчи, а то будет хуже. Их шестеро, и они намного сильнее нас с тобой».

— Вы тоже можете найти здесь то, чего вам не хватает. Здесь есть упоительная, новая Магия, но она образуется лишь при наличии тела, вы ее не учитывали никогда, — вслух сказал Бог.

— И что это такое? — ухмыльнулся Лукьян.

— Так не объяснишь…

— Не хочешь, так не объясняй, — нервно рявкнула дама в шляпе, и залилась краской, казалось, ее вот-вот хватит удар. — Все равно чушь думаешь.

Всеведущие мыслят иначе, чем люди. Однако пребывание в аватарах слегка модифицирует их мыслительные процессы: Боги воспринимают не всю информацию сразу, а только ту ее часть, на которой сосредоточиваются. Пусть Бог, чьего имени называть нельзя, и не сказал, что он имел в виду, они его поняли. Но решили, что он не прав, на основе личного неудачного опыта.

— Мы тебя предупредили, — добавила дама в шляпе. — Будем мешать. Очень сильно мешать будем, так что, может, еще передумаешь…

Боги начали растворяться в воздухе, с хлопком, один за другим, чтобы не привлекать внимания, хотя и так никому дела не было. Последним рядом с Танькой остался Мистер Джон, который все это время молчал, и протянул на прощание руку.

— Не повезло Евстахию. Климактерическая тетка — его аватара, вон нервная какая, и краснеет вся…

Как и другие Боги, Мистер Джон знал, что нервность Евстахия была обусловлена его странной манерой руководить людьми. Евстахий в свое время разделился на множество — эдакий Бог-муравейник. Некоторые его части отличались ужасным характером, некоторые — замечательным, но в среднем получалось вполне конструктивно. У него не было представления о морали, он не объяснял своему народу, что такое хорошо и что такое плохо, и не карал за грехи. Основной обязанностью его народа было плодиться и размножаться. Многоликость со временем надоела, и Бог снова стал единым, но характер испортился. Имя он себе выбрал Евстахий, что значит «пышно колосящийся», то есть Евстахия, раз аватара женщиной оказалась.

Мистер Джон пожал Танькину руку, надел форменную фуражку с синим околышем, какие бывают то ли у летчиков, то ли у железнодорожников, и, моргнув голубыми глазами, исчез.

По грязи Танька вышла на асфальтированную дорогу, потопталась ботинками в луже, взмахнула рукой ритуальному автобусу. Автобус затормозил.

Сбоку подбежала большая черная собака с шелковистой шерстью и висячими ушами, подозрительно заглянула в глаза.

— У меня еды нет, милый песик, могу только за ухом почесать.

— А он не попрошайка, — сказал Олежка, взяв сестру за руку. — Пес проверяет, не вселился ли кто в тебя, здесь бывает. Души мертвых иногда вселяются в тех, кто горюет сильно. Человек горюет, его собственная душа устремляется за умершим, а чужая душа, которую родственники не отпускают, может попробовать к ним вернуться так. А ты тут не одна, сейчас он ругаться начнет…

Пес яростно залаял.

Из ритуального автобуса выглянул бойкий парень и оценивающе оглядел Таньку с ног до головы:

— Что, подвезти? Это можно, вот только пес перестанет лаять, и двери откроем. А то знаете, всякое бывает, это все же кладбище…

— Даже демоны моего статуса не признают, — сказала Танька своим необычным голосом. — Собака, ты ошибаешься. Немедленно перестань лаять.

Пес еще раз посмотрел ей в глаза, замолчал, виновато вильнул хвостом и убежал.

 — Не совсем еще ошибается, значит, — усмехнулся Олежка. — Присмотревшись, распознает.

Двери автобуса распахнулись.

— До Москвы, если можно, — сказала Танька, усаживаясь на сиденье ближе к шоферу и опасливо поглядывая на скамейку, где совсем недавно стоял чей-то гроб.

— Да понятно, что до Москвы, нам за следующим покойником ехать. Даже и денег с вас не возьмем, понятно, на кладбище люди только в связи с трагическими событиями попадают… Что мы, не люди что ли? — водитель продолжал что-то бубнить.

— Ну и как, это у нас действительно трагическое событие? — обратилась она к Олежке как можно тише, чтобы не расслышал водитель. — Я не твою смерть имею в виду, хотя в большой степени это трагедия, действительно. Но вот я сейчас на кладбище беседовала с кучей настоящих психов, как ты думаешь, мне самой не пора ли уже обратиться к врачу?

— Наоборот, событие очень хорошее. Во всех смыслах, — ответил Олежка. Во-первых, ваши шансы на успех, значит, выше, чем я предполагал, раз те шестеро решили вмешаться. А во-вторых, пытаясь вам противодействовать, они неизбежно будут творить чудеса, значит, люди начнут больше верить в Магию, и ее количество будет увеличиваться.

Танька закрыла глаза. Больше всего ей не хотелось, чтобы Олежка был такой же иллюзией, как и многие другие явления вокруг нее. Знала, конечно, что мертвый он, но, несмотря на это, могла видеть, слышать и даже трогать его. То же самое мог делать Ося, и больше никто другой. Но теперь брат говорит с нею так, будто бы люди на кладбище вовсе не были очередной галлюцинацией. Будто все происходящее было так же реально, как этот автобус, и Олежка все знает об этом и даже каким-то образом участвует сам. Какие же выводы она должна была сделать?

«Вывода только два, — услышала она голос в своей голове, — отрицать в себе все происходящее и искать помощи у врачей, но они только сделают тебя несчастной. Либо расслабиться и воспринимать все как есть».

Ритуальный автобус ехал медленно, застревал в пробках, Танька, пребывавшая в состоянии внутреннего диалога, гримасничала, дергала плечами, кривила рот, водитель поглядывал на нее и бормотал: «Надо же, как эта женщина переживает… Непростые у нее, видать, отношения-то были с покойным, даже и не поймешь, горе у нее или просто бесится…»

— Девушка, — сказал водитель. — Попейте водички, — он протянул ей большую пластиковую бутылку. — Извините, стаканов нет.

Танька замолчала, поднесла к губам бутылку, запрокинула голову. Отдала бутылку. Притихла.

«А что это за новая Магия была упомянута в разговоре на кладбище? — осмелилась она наконец озвучить один из множества вопросов, которые давно хотела задать своему внутреннему голосу. — Что при этом имелось в виду?»

«Любовь», — ответил Бог.

 

Секс

Физиология гномов наукой не исследована.

Гномы устроены не так, как люди, только похожи внешне. И потомство они производят намного более сложным способом. Хотя они двуполые и действия совершают соответствующие, этих телодвижений недостаточно. Гномы считают секс весьма приятным занятием и иногда практикуют его просто от скуки. Ну, когда делать нечего. А иногда и не думают о нем. Гном Вася, например, прекрасно без этого обходился, пока не заполучил Евпраксию Никитичну, но прежде чем приступить вместе с нею непосредственно к процессу, необходимо было обсудить некоторые нюансы с... квартирной хозяйкой.

— Ну понятно же, чего хочет твой сосед! — говорил он, прищурившись на Варвару, когда оба гнома вылезли наконец из шкафа. Поднятый с полу пластмассовый пупс валялся теперь без дела на табуретке, где незадолго до этого сосед изводил себя отчаянным чесом.

Варвара молчала; чего хотел Леха, ее никогда особо не волновало. А вот желания парочки этих симпатичных молодоженов ей не были безразличны, она бы охотно оставила Васю наедине с Евпраксией Никитичной в своей квартире, да только боялась разминуться с Танькой.

— Мы даже сексом толком не занимались еще, только инопланетное оборудование крушили! — продолжил развивать свою мысль Вася.

— А я, похоже, еще и не знаю, что такое секс, раз у нас его не было, — закатила глаза бывшее Облако Тумана, ныне очаровательная гномиха в полном расцвете сил.

— Да, секс — это, конечно, важно, — смутилась Варвара. — У меня-то давно его не было, потому что могу только по любви, а иначе воспринимаю его как агрессию, но любовь без секса, наверное, не реализована.

Квартирант, уже более полугода снимавший полку в бельевом шкафу в однокомнатной квартире, конечно, не мог не знать кое-каких подробностей из личной жизни хозяйки. Нельзя сказать, что такое заявление его удивило. Гномы тоже не занимаются сексом со всеми подряд, а только с теми, кто им симпатичен, — это такой способ выражения дружелюбия и массаж заодно, ну и оргазм весьма приятное ощущение, кто это отрицать будет? Но у людей, оказывается, еще и бывают разные случаи.

Некоторые, такие как Танька, к примеру, про которую Васе тоже давно было известно кое-что, считают, что всё — отдельно. Для нее секс без любви — нормально. И влюбляться — вполне естественно. Все ее влюбленности были незавершенными — какие-то в том смысле, что в них не было секса, а какие-то им заканчивались и не возобновлялись больше. Танька удовлетворяла свое любопытство или желание — и влюбленность сама собой проходила. А любовь, по ее мнению, отношения к сексу почти не имеет.

Другие люди помешаны на самоконтроле, терпеть не могут испытывать оргазм, и ужас от потери этой иллюзии для них сильнее любых физических удовольствий. Самоконтроль в этом случае — явление иллюзорное, вроде галлюцинации. Настоящий самоконтроль — Магия, но к оргазму это никакого отношения не имеет. Настоящий оргазм — тоже Магия, но не имеет никакого отношения к самоконтролю. Варвара, как выясняется, из числа таких людей — может позволить себе потерять контроль только в объятиях того, кому полностью доверяет. Любовь и доверие кажутся ей синонимами, проходит доверие — заканчивается любовь.

Вася же мечтал не о примитивном совмещении различных частей тела и вовсе не об оргазме, которого можно добиться разнообразными способами, а о настоящем гномьем сексе, а Евпраксия Никитична, поскольку раньше была человеком, даже и не знала, как это у них бывает.

Гномы — мистические существа: для совокупления по-настоящему, по-гномьи, как положено, им нужна Магия — и достаточно много. А где же ее было взять в нужном количестве молодоженам, если приближался Конец Света? Даже в Варвариной квартире им Магии не хватило бы, а на волшебной поляне зимой не устроишься просто так под кустом. Но Вася предусмотрел все, что можно. Даже вычислил время, благоприятное для интимных сношений с женой согласно его личному гороскопу.

***

Тридцатого декабря прошло уже три дня после взрыва в Измайлово и последней встречи с Танькой. Варвара грустила, если попытаться охарактеризовать ее состояние помягче. На самом деле не грустила она. Она впала в ступор. Три дня превратились в вечность. По какой-то неясной причине Танька стала ей необходима, ее отсутствие вызывало боль — можно сказать, физическую. Даже разлука с единственной дочерью не доставляла таких страданий: Нелида, очень тихая и серьезная, была обособленна, иногда как будто в иной параллели существовала. Варвара не всегда понимала ее взгляды и умозаключения еще в дошкольном возрасте, порой удивлялась, что за затейливое существо родила. Конечно, как мать, любила ее и скучала, но часто удовлетворялась общением через интернет и разговорами по телефону. А вот желание быть с Танькой доходило до мании, Варваре даже иногда думалось, не сошла ли она с ума.

Танька не появлялась, хотя находилась в Москве, возможно, где-то неподалеку. По много раз на день Варвара отправляла бесконечные эсэмэски и ждала с трепетом, когда та ответит. Ответы приходили быстро, всегда — полные типичной Танькиной иронии, которая выводила Варвару из себя. Иронию она не воспринимала, будь ее воля, запретила бы иронию законодательно и брала бы за нее штраф. Варвара считала, что сам факт наличия иронии приводит к тому, что любого, кто говорит правду, можно воспринять так, будто он иронизирует, и понять все в противоположном смысле. И наоборот, того, кто полон иронии, кто-то может понять буквально...

Например, про «безотлагательное совещание» Танька могла сыронизировать, а Варвара, не проводившая границ между иронией и обычным враньем, не сумела заглушить обиду. Вместе с тем желание увидеть Таньку усиливалось и усиливалось, но ее эсэмэски и намека не содержали на то, что она тоже хочет встречи. Больше всего Варвара боялась, что Танька может исчезнуть так же неожиданно, как и появилась в ее жизни, и это было невыносимо. Порой хотелось написать: «Танька, я жить без тебя не могу», — но как-то это было бессмысленно и немотивированно.

Варвара худела. На килограмм в день — как и наколдовала себе с тем спамным письмом — про него, впрочем, уже успела забыть, так что худела скорее от душевных страданий. И вообще она внешне весьма изменилась: в Измайлово сколько-то дней назад выглядела дурочкой с расслабленным лицом, потом не дурочкой, а просто обычной женщиной, какой выглядела с давних пор, а теперь черты лица вроде остались прежними, но облик приобрел завершенность. Будто художник дорисовал картину, а до того все были так, подмалевки. Вздумай она теперь войти в заполненное людьми помещение, на нее бы все обернулись. Но она почти из дому не выходила, все думала, а вдруг Танька придет — просто так, без звонка, без предупреждения, еще разминулись бы, не дай Бог...

Тридцатого вечером Вася нарушил Варварино заточение, потребовав, чтоб она отвезла их с женой в лес к святому источнику. Гномы могли бы и сами туда добраться, но им зачем-то понадобилось взять с собой коробку из-под телевизора, наличие которой Вася считал таким же обязательным, как и присутствие квартирной хозяйки.

— Мне нужно присутствовать на поляне? Зачем? — изумилась Варвара.

— Надо! — Вася не стал вдаваться в подробности и посоветовал одеться теплее — морозец-то на дворе стоял уже вполне декабрьский, хотя снега по-прежнему во всей Москве не было.

 Коробку из-под телевизора она тащила в руках, а обоих супругов — за пазухой, не в кошачью же переноску их сажать. До поляны добрались поздно, коробка была водружена на траву рядом с замерзшим ручьем. Варвара приоткрыла створку сбоку и увидела, что внутри приготовлено комфортное ложе для парочки особей ростом по двадцать пять сантиметров. Изнутри исходило тепло, и морозный воздух задрожал над коробкой.

Гномы взялись за руки и направились к створке. Евпраксия Никитична вошла внутрь, а ее супруг повернулся к Варваре и торжественно произнес:

— Я — Главнокомандующий Великой Армии, которой предстоит много сражений во имя спасения мира. Мы обезвредили инопланетян, ворующих Магию с Земли. Но очень скоро на подкрепление резервов прибудут их соотечественники с планеты Брут, так что настоящие бои еще не наступили. Не могу же я отправиться воевать, ни разу не занявшись сексом с женой! Так что мы тут… в общем, это… сама знаешь что. Пожелай мне удачи. Сама сиди тут, не уходи никуда, тебе будет полезно посмотреть.

— Посмотреть?! — гном вогнал ее в краску, он что, с ума сошел или у них ритуал такой? — Не могу, — добавила Варвара как можно вежливее. — Это ж интимный процесс, даже если он гномий, вы там раздеваться, наверное, будете.

— Обязательно! — откровенно подтвердил гном.

— Ну вот! А у меня предрассудки — порнографию смотреть не могу, я пробовала. Даже когда вижу по телевизору, как звери совокупляются, и то стесняюсь.

— Глупости! — возмутился Вася. — Что естественно, то не безобразно, эту пословицу, между прочим, люди придумали, а не гномы. Но мы будем в коробке. А ты увидишь лишь спецэффекты, стеснительная ты наша.

— Какие еще… — в «спецэффектах» мерещилось что-то совсем неприличное, но задать вопрос она не успела — гном скрылся в коробке.

— А подглядывать все равно не буду! — крикнула Варвара и, отойдя на несколько шагов от «брачного ложа», устроилась на пеньке поудобнее. Уходить далеко и оставлять их вдвоем в темном холодном лесу, таких маленьких, она все-таки не решалась.

Что-то неуловимо приятное проскользнуло в его словах, если не принимать во внимание дурацкую просьбу за ними подглядывать и какие-то «спецэффекты», а также излишний пафос «Главнокомандующего Великой Армии». Что же? Что могло ее зацепить в выражениях типа «во имя спасения мира», будто содранных с заголовков передовиц? Вот когда Танька говорила о спасении Земли от Конца Света перед тем, как научить Варвару летать, все звучало прекрасно, а из «Главнокомандующего» слова вылетели словно реплики персонажа комиксов — неужели такое могло ее взволновать?

Над головой послышался грохот — и по небу рассыпались искры. «Кто-то рядом пускает салют», — решила Варвара, и тут же ее осенило: «Настоящие бои еще не наступили!» Именно эта фраза так необъяснимо обрадовала ее: ведь если гномам предстоит воевать с инопланетянами, значит, им с Танькой тоже дел хватит!

Раздался еще один залп — и его подхватили медные трубы: «Та-ам-та-та, та-та-та-та-а-ам!!!» Варвара узнала начало «Голубой рапсодии», и запела сама: «Та-ам-та-та, та-а-ам! — через миг воспарив над поляной. — И снова будем летать с ней вдвоем над Москвой, взявшись за руки…»

В переливающихся радужных бликах салюта отразилась тысяча картонных коробок, и та, что стояла, слегка покачиваясь, на замерзшей траве, поднялась в воздух вслед за Варварой. Музыка нарастала, учащались залпы, и все больше разноцветных искр рассыпалось над лесом.

 «Так вот он какой, гномий секс! — поняла Варвара. — Значит, это и есть те спецэффекты, которые Вася имел в виду...»

Она опустилась на землю и продолжала смотреть на иллюминацию и на картонный домик, парящий над поляной в розовом облаке.

Существа магические любовью занимаются с душой — в прямом, а не в переносном смысле. Они обнимаются не только телами, они сливаются душами. Их личности объединяются в одну, и эта единая личность находится в полном экстазе, испытывает недоступные здравомыслящим существам удовольствия и абсолютно ничего не соображает. Она думает что-то вроде: «А-а-ах», и еще «М-м-м-м», и еще «Как же это прекрасно!», — но ни к каким отвлечениям и умозаключениям в принципе не способна. Прекратить этот процесс невозможно — магический он.

Когда занимаются любовью гномы, все прочие особи в радиусе семи километров влюбляются — неважно в кого, неважно во что даже. Горожанин может влюбиться в природу, кошка — в своего хозяина, поросенок — в корову, фотомодель — в бомжа, а принимающий ванну сосед — в гель для душа. Не влюбленных в кого-то или во что-то вокруг не остается, а рядом с парочкой гномов летают звезды, искры, шары и прочие светящиеся фигуры, раздаются хлопки, хохот природных сил и рычание неизвестной этиологии — в общем, похоже на фейерверк. И все это вокруг двух маленьких слившихся фигурок. Парадокс, иначе не скажешь.

Иногда и с людьми случается, что любовью занимаются одновременно тела и души, но если бывает такое, то без влюбившихся в гель соседей и без пиротехнических эффектов. У гномов притом это еще и зрелище необычайное, но все реже и реже такие события случаются на Земле — Магии катастрофически не хватает.

Время замерло или растянулось, никто не смог бы сказать с полной точностью, сколько минут, а может, часов прошло с тех пор, как вокруг разыгрался этот праздничный фейерверк, пока звуки музыки и петард резко не прекратились и над лесной поляной на мгновение не нависла полная тишина. Коробка застыла в воздухе. И вдруг раздался хрустальный звон — произошло фантастическое и наиредчайшее событие.

Две слившиеся гномьи души, не сговорившись заранее, одновременно, едино подумали: «Как же это великолепно, я хочу от тебя ребенка, причем немедленно!»

Евпраксия Никитична забеременела.

 

Праздник

Множество широкоскулых, добротно одетых людей, преимущественно мужского пола, собирались встречать в Москве Новый год. Атмосферу праздника они почуяли инстинктивно, как звери в сейсмической зоне чуют приближающееся землетрясение: о значении Нового года эти люди не знали совсем ничего, будучи инопланетными пришельцами. Правда, с какой планеты пришли, как, когда и зачем, они не помнили: из всего прошлого всплывали в памяти только лица двух женщин — круглое и худое. Круглое было с кудряшками, а худое — с неровной челкой, падающей на глаза. У кого-то в памяти вместе с лицами выплывал силикатный кирпич, а потом — пустота и покой. Позже, когда стали вновь различаться звуки, пришло знание языка — хоть и вполне понятного, но чужого по ощущениям, а своего вспомнить они не могли, как ни тужились, встречаясь на улицах с себе подобными: широкоскулыми и узкоглазыми. Да уж, две женщины мозги им промыли как следует, не схалтурили.

Одна из двух «промывальщиц» тем временем украшала свое жилище: с прибитых под потолком гвоздиков струился по стенам дождь из тонкой фольги, по занавескам совсем не по-зимнему порхали бумажные бабочки. Старенький монопроигрыватель, каких во всей Москве осталось штук пять или восемь от силы, вращал заезженную грампластинку с выцветшей красной наклейкой и едва различимыми буквами “I’0 0XX00XXX X0 see XXe light”. Сжимая в руке недавно купленный баллончик с блестками, словно микрофон, Варвара пела так громко, что было слышно соседям:

Used to ramble through the park

Shadow boxing in the dark

Then you came and caused a spark

That's a four-alarm fire now![43]

Нарочито кривя рот, она выдвигала вперед одно плечо, отводя другое назад, и повторяла движение справа налево, слева направо перед большим пыльным зеркалом. «Можно ли ощутить, что чувствует Танька и о чем думает, если копировать ее жесты?»

Зазвонил телефон. Бросившись к нему бегом, она уронила аппарат, поймала его на лету, схватила трубку, выдохнула взволнованно:

— Танька?..

— Варвара? Привет, это Ди, — удивленно ответил другой знакомый голос. — А Таньки нет у тебя?

— Таньки нет у меня... — эхом отозвалась Варвара, закусила губу — слезы по-идиотски закапали по щекам.

— Какая досада! Она мне нужна срочно, а я нигде не могу ее найти. Если объявится, скажи ей...

— Скажу, — Варвара вытерла слезы тыльной стороной ладони, сжимающей волшебный баллончик, и тихо положила трубку. На минуту взгляд зафиксировался на баллончике: вспомнив первую встречу в магазине, она улыбнулась, нажала на пимпу и направила искрящуюся струю в центр комнаты. Блестки взвились в воздухе и почти моментально осели, невзрачный линолеум засеребрился.

— Проверено, призраков нет, — вздохнула Варвара. — Значит, встречать Новый год мне придется одной.

Она заглянула в шкаф — лишний раз убедиться, что и там никого нет: ответственные молодожены еще с утра отправились в гости к другим гномам. Лидеру на сей раз обособляться от народа было непозволительно, да у жены к тому же открылся доселе неведомый токсикоз — такое явление муж-неврастеник терпеть не мог совершенно и отправлялся в общину с надеждой, что там, среди женщин-гномов, найдется от этого мощное средство.

У Варвары оставался единственный способ избавить себя от одиночества в Новый год, но зато самый надежный: позвать Леху.

Сосед долго ждать себя не заставил — явился при полном параде: наспех выбритый, с приклеенными к щеке и подбородку белыми точечками туалетной бумаги. Поверх чистой рубахи в клеточку он надел любимый жилет со множеством карманов непонятного назначения. Брюки были на нем из добротного вельвета, тапочки — совсем новые. Даже носки, как выяснилось, были только что куплены в киоске возле метро. У Лехи вообще отношения с носками были весьма непростые. Дома он их повсюду раскладывал. Не грязные, вовсе нет, грязные он стирал — батарея в ванной вечно была завешана постиранными носками. Новые пары он покупал через день и раскладывал по квартире — они лежали на кухонном столе, на телевизоре, в изголовье кровати, на холодильнике... Все носки черные. С последней женой он еще вечно ругался из-за того, что постиранные она с батареи снимала. А вот когда та взяла да целую кучу новых носков просто выкинула ему назло, он даже не заметил.

Из целлофанового пакета супермаркета «Перекресток» Леха вынул бутылку водки и две коробочки с капустой провансаль. Он любил покупать салаты в этих пластиковых коробочках — по чуть-чуть в каждой, а салаты в них могли быть вполне одинаковыми... Покупка салатов была Лехиной не последней попыткой заполучить женское внимание, хоть добиться его тому, кто скелетообразен, беззуб и ходит зимой в сандалиях, потому что лень искать теплые ботинки, — проблематично. Но эту проблему Леха решил. Самые отзывчивые во всей Москве женщины — это продавщицы развесных салатов. Они только рады заполучить постоянного покупателя: им скучно и одиноко, поэтому очаровать их легко — достаточно лишь имена запомнить. А Леха к тому же расспрашивал их о жизни, дарил символические подарки, и они в ответ уверяли, что ему больше тридцати восьми не дашь, и смеялись над его шутками. Иногда он проверял искренность их симпатий — просил продать сто граммов салата в долг, хоть деньги у него и были. «Вам — конечно!» — говорили продавщицы, и он уходил счастливый...

— Как там наша соседка, пришла в себя после того, как ты ее проводил? — спросила Варвара, когда Леха провозгласил тост за «все, что было в старом годе».

— Степанида-то? У, да она та еще фря! — вздрогнул сосед, выпив залпом первую рюмку. — Вроде интеллигентная женщина — в квартире у нее все чин-чинарем, салфеточки, пианина с канделябрами, на полу ламинат. Ну, мужчины-то в доме нет, это я тебе сразу скажу, да только она, как только я к ней вошел, вдруг начала разговаривать, словно мужик какой, басом! Тут же потребовала, чтоб я убирался поскорее. Во стерва — сама напилась до потери пульса, а потом приличного человека — меня — за дверь выставила. Да ну ее в баню, если б она мне как баба приглянулась, еще куда ни шло, а то ведь и нет. Я, Варюх, однолюб. Варь, ну ты че не пьешь-то совсем? Может, давай поцелуемся?

Варвара отодвинулась инстинктивно, смахнув нечаянно мобильный телефон. Тяжеленький и старомодный — явно не из последних моделей сотовых, — он описал дугу, на секунду завис в воздухе и плавно опустился в ладонь, издавая журчащую трель.

— Алло, я слушаю, — произнесла Варвара, прижав телефон к уху.

— Привет, — услышала она в трубке легко узнаваемый, казавшийся самым красивым во всем мире, голос. — Варвара, извини, если я тебя отрываю от чего-либо, но мне очень нужно тебя увидеть. Можно я к тебе сейчас приду?

***

Широкоскулые приближались к центру праздничной Москвы сначала поодиночке, а потом, подчиняясь комфортному чувству общности, стали объединяться в группы. В десять часов вечера совершенно неожиданно целая толпа брутян обнаружила себя на станции метро «Охотный ряд». Милиция и ОМОН уже успели перегородить вход на Красную площадь. Расставленные в разных местах по периметру их обороны рамки вызвали у брутян неясные воспоминания. Ради эксперимента они ходили под рамками взад и вперед, но ничего не чувствовали. При каждом заходе под рамкой внутрь огороженного пространства милиционеры обращались к ним с одним и тем же вопросом:

«Спиртное есть?»

***

«Заметает пургой паровоз,

В окна брызжет морозная плесень...»

— старательно выводил уже сильно накаченный Леха на редкость хорошо поставленным голосом.

Варвара покусывала от волнения ногти. «Танька... Танька сейчас придет... О Господи. И Леха тут, блин!» Присутствие соседа казалось ей совершенно неуместным, хотя Танька, скорее всего, даже и возражать не будет, но Варваре ужасно хотелось остаться с нею наедине.

— Лех, слушай, ко мне придут сейчас... — выпроваживать соседа ей было неудобно, сама же его позвала. Только Вася способен был Леху выгнать какими-то трюками, но где же Вася, когда он так нужен?

— Не понял? — поднял на Варвару Леха свои затуманенные глаза. — Придут? И-и-и хто? Любовник?

— Моя подруга придет, Танька.

— А... Ну, па-адруга это ни-че-во-о-о! Па-адруга — эт-то все-даки жен-н-нчина, а жен-нчины — это а-а-атлично! — и продолжил душераздирающим баритоном:

«Не печалься, люби-и-и-мая,

За разлуку прости-и-и меня-а-а...

Я вернусь раньше времени...

и... в окно постучусь!»

Леха замолк, придав лицу трагическое выражение, чтобы дать Варваре прочувствовать могучую лирику песни. Он сделал глубокий вдох, прежде чем перейти ко второму куплету, но его перебил звонок в дверь.

Еще у порога Танька затараторила без единой паузы, слова извергались из нее, как лава из огнедышащего дракона:

— М-м-море брутян возле Красной площади, входят и выходят через магнитные рамки, их там, наверное, для сканирования бомб расставили, пока вроде бы ничего не взорвали и никого не задержали, все тихо-мирно, возле рамок тумбочки, милицанеры всех спрашивают, есть ли спиртное, несколько бутылок пива на этих тумбочках выставлено, шампанское не один дурак не оставил, все проносят внутрь водку и сразу же начинают пить, ну вот я тоже шла мимо магазина, представляешь, шампанского там нет и в помине, все полки в винном забиты лимонадом «Тархун», а среди них Шатонеф-дю-Пап каким-то чудом, девяносто шестой урожай, представляешь, я глазам своим не поверила, такое и в Харродзе[44] редко встретишь, ну, в общем, вот я купила его нам с тобой, прекрасно выглядишь, кстати, как ты поживаешь вообще?

Она вручила бутылку красного вина обалдевшей от радости Варваре, чмокнула в щеку и тут же двинулась на кухню, не раздеваясь и не дожидаясь ответа. Варвара так и застыла с бутылкой в руках возле открытой двери, глупо улыбаясь открытым ртом.

— С наступающим! — Танька протянула Лехе руку для приветствий. — Меня Танька зовут, а вас как? — и прежде чем Леха успел представиться, она чмокнула и его тоже.

— Как-кие у тебя подру-у-уги! — восхитился Леха, зыркая по очереди то на Таньку, то на Варвару, которая, заметив Танькино касание Лехиной щеки, моментально очнулась, с грохотом захлопнула дверь и ринулась на кухню, словно ревнивая Багира.

— Ты одна, без Робина? — спросила она Таньку ехидно.

— Робин улетел вчера обратно в Лондон, — передернула та плечом недовольно и тут же приняла ироничный тон: — Прости, но я не знала, что у тебя тут особое пати, куда можно только с партнерами, — она скосила глаза на Леху, который уже разливал на троих.

В момент устыдившись вспышки ревности, Варвара едва подавила порыв обхватить Таньку, прижать к себе и не отпускать долго, долго... Робко-робко погладила ее по руке:

— Да это сосед мой, Леха, я тебе про него говорила когда-то. Спасибо, что пришла, я скучала.

Танька улыбнулась и потянулась к Варваре, словно еще раз хотела поцеловать. «Уж не пьяная ли Танька, что ко всем целоваться лезет без удержу?» — отшатнулась Варвара.

— А тебя Ди разыскивала недавно, звонила мне, — она постаралась сказать это безразличным тоном.

— Да? — удивилась Танька. — Почему же она мне не позвонила? — вытащила из кармана плаща крошечную «Нокию» и чертыхнулась: — А... ч-черт! Звонила, оказывается! Я, как всегда, звонок не услышала. Спасибо, что сказала, — кивнула Варваре, уже набирая номер Ди.

Варвара закусила губу и села на диванчик напротив Лехи. «Ну вот, сейчас опять умчится от меня к Ди этой...» Слыша, как Танька негромко и неразборчиво тараторит по телефону, Варвара залпом, почти как сосед, опрокинула в себя рюмку водки.

— Вот это по-нашему! — обрадовался Леха. — Татьяна, а вы чего отлыниваете? Ну-ка давайте-ка, давайте за наш стол, в коллектив!

— Да я не пью водку, Леха, — ответила Танька весело, спрятала телефон обратно в карман, закинула плащ на спинку диванчика и плюхнулась рядом с Варварой. — И меня вполне можно на ты, только Татьяной не называйте плиз. Ой, это что у вас, неужто капуста-провансаль, не ела сто лет, Варвара, ты вилку мне дашь?

В маленькой кухне, где почти все предметы были на расстоянии чуть вытянутой руки, Варвара потянулась к огромному, ручной работы буфету, прогнувшись и слегка прижав Таньку к спинке диванчика грудью. Кончики ее волос едва коснулись Танькиного лица, и та нежно дунула в них, едва коснувшись губами Варвариного уха. Словно электрический заряд прошел от мочки до пятки и потом обратно — вверх по телу и, добравшись до груди, замер: Варвара вздрогнула и задержала дыхание...

«Дзынь!» — отозвался старинный буфет, выдвинув один из ящиков. Она достала вилку и нож, положила их перед Танькой, сама тут же отпрянула назад, покраснела и отвела глаза...

— Как там Ди? — спросила Варвара сконфуженно. — Помчишься опять к ней сейчас?

— Ди собралась уезжать куда-то, ей не с кем оставить Осю, — ответила Танька несколько озабоченным тоном, сосредоточенно ковыряясь в капусте.

— Осю? — припомнила Варвара необычное имя. — Ах да, ведь у Ди есть ребенок?

— Ага, прости, что не говорила тебе раньше, как-то не пришлось к слову. У Ди есть сын — мой единственный и любимый племянник, ему сейчас четыре года, скоро исполнится пять. Он очень славный — такой круглый весь и косолапый — маленький увалень с лицом ангелочка. Я его нянчила, когда он еще был младенцем, меняла памперсы, учила ходить, он веселый и кудрявый и совсем не похож на меня внешне, но... похож на меня душой, — произнеся последние слова как-то иначе, Танька улыбнулась. В глазах заиграли золотистые искорки, бледные щеки порозовели, она, совершенно очевидно, была очень неравнодушна к этому ребенку.

— Танька, — мягко сказала Варвара, снова глядя той прямо в глаза, — сколько всего я про тебя не знаю еще... А у тебя самой дети есть?

— Не пришлось иметь. Но зато у меня есть Ося, практически мой. Он и зовет меня «мама Таня».

— А у меня есть дочь, — тихо произнесла Варвара.

— Я знаю. Нелида, — ответила Танька снова несколько странным голосом.

«Откуда она знает? — подумала Варвара, но не слишком удивилась, — Возможно, я ей когда-то сама говорила».

— Нелида как раз на тебя внешне очень похожа — или ты на нее, — сказала она вслух. — Когда-нибудь я вас познакомлю. Если ты никуда не пропадешь.

— Глупая. Никуда я не денусь. Дурочка.

Они посмотрели друг другу в глаза, и обе увидели отражения увеличивающихся зрачков. Незаметно их лица начали медленное и напряженное сближение.

— За Нелиду надо выпить! — раздался зычный голос соседа. — Девочки, это что же такое, почему у нас снова пустые рюмки?

Танька встрепенулась:

— Давайте тогда вина нальем. Леха, ну честное слово, я водку не пью, — и пропела:

— Нальем с тобой вина, включим с тобой Москву...

— И будет все не так, как было наяву-у-у! — гармонично подстроился Леха вторым голосом. — Варька, тащи гитару, щас споем!

Варвара принесла из комнаты давно расстроенную Нелидину гитару с проржавевшими колками и три старинных хрустальных фужера. Танька откупорила бутылку.

— Ни-ни, мне лучше водочки! — возразил Леха. — Несерьезные все эти каберне-совиньоны!

— Но это же Шатонеф! Впрочем, как хотите, нам больше достанется, тем более что сейчас еще Ди придет, — Танька посмотрела на Варвару виновато. — Извини, что не предупредила тебя сразу, но она ненадолго, только Осю со мной оставит, сама уже спешит на самолет. А Ося давно хотел с тобой познакомиться, он решил, что у тебя живут гномы, и хочет покатать их на паровозе, выдумщик еще тот, почище своего папы-фантазера будет... Варвара, мы с ним тут не будем долго, чего тебя стеснять, — Танька бросила быстрый и несколько подозрительный взгляд на Леху.

— Ну вот еще глупости! — воскликнула Варвара. — Я вас с Осей никуда не отпущу, тем более ночью, не говоря уже о том, что в Новый год. И спальные места всем найдутся, — похлопала она по сиденью диванчика, почувствовав новый прилив радости. — Так за что же мы выпьем?

 

Баня

— За Конец Света! — провозгласил Амвросий. Пятеро чокнулись бокалами с шипучим напитком, разлитым из зеленой бутылки с этикеткой «Тархун».

— И как москвичи пьют такое? — поморщилась Евстахия, выпив залпом, и рыгнула протяжно и дико.

— Думаешь, шампанское лучше? — Пантелеймония едва пригубила из своего бокала. — Я тут пробовала недавно, не впечатлилась ничуть.

Вкус еды и напитков все еще приводил Богов то в растерянность, то в расстройство, хотя культурный шок, который они испытали при вселении в аватары, прошел давно. Шестеро вполне могли бы обойтись без шока, но, отключив сознание аватар, самостоятельно осваивали человеческий опыт. Не понимая, почему на Земле люди отдавали гастрономические предпочтения одним продуктам, но игнорировали другие, Всеведущие и Всемогущие возомнили себя Всеедящими и Всепьющими. Не задумываясь о последствиях, совали в рот все, что попадалось им в холодильниках, в кухонных шкафах, на рынках, в супермаркетах, в ларьках с вывесками «Шаурма», в ресторанах, в мусорных баках… Потребляли сырое мясо из морозильника, сыр с плесенью, образовавшейся вовсе не индустриальным путем; кетчуп, зацветший на подоконнике; черствые пряники, аджику, пшено, сухие спагетти, дошираки, не заливая их кипятком; скорлупу от яиц, арбузные корки, заварку, просроченный растворимый кофе, цыплят-гриль из палаток-шашлычек, гамбургеры в кафе «Мак-Дак», где заодно туалет посещали бесплатно; рыб из аквариумов, сладкую вату, карамель «дунькина радость», собачий сухой корм, кошачий мокрый, дождевых червяков, чистый спирт, кумыс, брагу, солому, кактусы, красивые грибы мухоморы…

Если бы кто-то надумал снимать скрытой камерой, что вытворяли спустившиеся с небес на Землю Боги, забавные сюжеты получились бы, хоть комедию лепи. Изголодавшийся Филимон, например, в свой первый день в аватаре пошел «на запах» — купил сосиску в ларьке, горячую, еще дымящуюся. Схватил ее пальцами, обжегся, вскрикнул, сосиска упала в пасть подбежавшей бездомной собаке, собака ее тут же слопала, вильнула хвостом и, сытая, убежала прочь. Задумчиво посмотрев на овал картонной тарелки, Филимон начал жевать ее с перекошенным от обиды и отвращения лицом. Два грузчика, стоявших за соседним столом и запивавших сосиски пивом, до того изумились, что забыли прихлебывать из жестяных банок «Крепчаковское № 3». Сосисок с тех пор Филимон больше не покупал, а марку пива запомнил, когда те двое, очухавшись, пригласили его «третьим быть».

Пищеварение у шестерых Богов нарушалось: шутка ли — есть и пить все подряд. Не понимая, что с ними происходит, они паниковали: Всеведение — это одно, но уточнение деталей — другое, а вот именно этим никто из них себя не утруждал — думали, им тела достались некачественные; в общем, их поведение мало кто назвал бы эстетичным[45]. Однако пищеварение еще полбеды, его отлаживали, магическим, разумеется, способом, иначе загнали бы эти тела в крематорий быстрее, чем удалось бы произнести что-нибудь вроде: «А на второе у нас бьен-кюи из чешуйницы вздутоспоровой под жюсом алоэ». Куда неприятнее им казалось возбуждение половое: приняв его за физическое расстройство, пришлось и это нормализовать. А то что ж: непорядок! Да нет, Боги очень многое понимали про секс, зря Всеведущи, что ли, но сам процесс их привлекал мало — они считали себя выше этого.

Лучше всего было б не думать о сексе совсем, отключить что положено в наличествующих телах — и делов-то, но Богов проблемы женского и мужского пола весьма занимали. Ужасно хотели они на своей шкуре понять, почему, например, женщины на Земле настолько предпочитают форму содержанию, что обожают получать даже совсем бессмысленные подарки, и главное — почему у большинства женщин Магии больше, чем у мужчин. Никакие особенности женской физиологии этого вроде не предполагают: Боги неоднократно экспериментами проверяли, посылая дамам подарки. Иногда вместо подарков слали пустые коробки, затейливо перевязанные тесьмой и бантиками, но Здравый Смысл у женского пола все равно отключался напрочь при виде одного только бантика.

Парадокс заключался в том, что, пока на Земле хватало Магии, общество тем не менее двигалось в ту сторону, куда развивались самцы, это был очень мужской мир. Для воплотившихся Богов из этого проистекало два неожиданных следствия. Во-первых, они решили, что, раз уж на то пошло, авторитетные люди должны говорить мужским голосом, поэтому несколько басовитые голоса были у всех аватар. Даже у Таньки голос ниже был, чем у большинства женщин. Во-вторых, Боги начали воспринимать себя как мужчин, хотя по сути они бестелесны и пола не имеют.

Воплотившись в аватарах, шестеро приступили к изучению гендерных отношений вплотную. В их распоряжении имелось четыре мужских тела и два женских — экспериментировали, как могли. Масса магических сил уходила на испытания любви. Ревность тоже испытывали, так как у многих землян бытовало мнение, что без нее любви не бывает, и поэтому Боги устраивали между собой то оргии, то скандалы. Новой Магии из всего этого не возникало, так что согласиться с Богом, чьего имени вслух не называли, они никак не могли.

А вот тактильные ощущения им вполне нравились. Боги очаровывались теплом солнечных лучей, джакузи, шелковыми простынями, пушистыми котятами, прикосновениями к другим телам, но арсенал имеющихся аватар скоро наскучил, а случайные встречные вовсе не собирались с ними тискаться просто так. Чтобы решить проблему, тактильнейший из Богов, Филимон, предложил остальным взять в руки плакаты, призывающие к бесплатным объятиям, — клюнули многие люди, кстати, но лишь объятиями ограничились; к божьему сожалению, до петтинга или хотя бы до поцелуев взасос дело не дошло.

И еще все Боги «просто тащились» от массажа. Самым лучшим считался с веником из березы в парилке. Вот и повадились они в бани на совещания ходить, тем более что там и встречаться было комфортнее, чем на холодной скамейке в Измайлово или на кладбище в Подмосковье.

 На сей раз пятеро арендовали оздоровительный комплекс: просторный, удобный во всех отношениях, в том числе близким расположением к Площади, куда Боги собрались направить стопы ближе к полуночи. Вовсе не для того, чтобы там под елкой, в кругу подопечных душ, весело Новый год встретить: на уме у них было «мероприятие иного плана».

— Шампанское я не пил, но если оно такая же гадость, как этот «Тархун», не понимаю, к чему его пить по праздникам, — Филимон отодвинул пустой бокал. — Пиво намного лучше.

— Пиво губительно действует на печень, — заметил Лукьян, усердно массируя голени.

«А также на голову и мочевой пузырь, — подумала Пантелеймония. Ее мысли, конечно, мгновенно прочли все присутствующие, и она поспешила добавить вслух:

— Ответственность перед мероприятием не допускает злоупотребления алкоголем.

— Да-да, на сегодня нам нужны светлые головы, — подхватил Лукьян. — Предлагаю свериться с дальнейшим планом — его пришлось скорректировать в связи с внезапным самоотводом Мистера Джона.

— А вам не кажется, что он вообще заодно с нашим коллегой, имени которого нельзя называть? — подозрительно прищурилась Евстахия, втирая массажное масло в ляжки и грудь.

— Кто, Мистер Джон? Шутите! — отозвался Амвросий. — Он просто в своем амплуа. Ни на чью сторону Мистер Джон не вставал ни разу и вряд ли встанет когда-нибудь. Даже то, что имя выбрал себе несуразное, лишний раз доказывает его суть. Хотя прежнее ему больше шло.

Мистер Джон раньше себя называл Ливерием[46], а своим подопечным еще на заре веков заявил, что они — народ не единственный, и он — не единственный Бог. Его люди, раз уж так, напридумывали массу прочих «богов», а Ливерий даже сам их материализовывал, наделял плотью и поведением, соответствующим людским фантазиям. Часть людей это запутало окончательно, и они отреклись от религии, другие, наоборот, увлеклись, совершали множество ритуалов, жили согласно странным обычаям, но Ливерия это ничуть не смущало. Он с самого начала делал уклон в сторону Магии, а не в сторону Здравого Смысла, чтобы, развиваясь, его народ достиг равновесия.

— И где ж он отлынивает от мероприятия? — спросила Пантелеймония. Чрезмерное потребление пива, похоже, сказывалось-таки на ее божественных возможностях либо она была просто лентяйкой — могла бы не задавать глупых вопросов, а всего лишь напрячь Всеведение. — Опять в Лондон смотался? Дался ему этот Малибоун[47]!

— На Мальдивы он едет, причем тут Малибоун? — Филимон еле сдержался, чтобы в очередной раз не обозвать Пантелеймонию дурой. Почему-то он стал воспринимать ее как свою жену в стадии средневозрастного кризиса.

— Губа не дура у Мистера Джона нашего, — сказала Евстахия, завязывая на голове полотенце замысловатой чалмой. — Мы из-за нашего Друга, имени которого нельзя называть, видите ли, в промозглой Москве торчим, а этот на Мальдивы на Новый год укатывает!

— Так он летит туда не за тем, чтобы валяться в шезлонге или нырять за ракушками, — возразил Амвросий. Как и другим присутствующим, ему уже было известно, что авиарейсу, отправляющемуся через несколько часов из Москвы на Мальдивы, грозила опасность. — Зачем этот самолет ему спасать понадобилось — не пойму. Все равно же после нашего мероприятия Конец Света наступит, не сегодня, так завтра.

— Время, коллеги, время! — постучал хрустальным бокалом по пустой бутылке из-под «Тархуна» Бог Лукьян. Бутылка моментально превратилась в прозрачный прибор-магиметр, похожий на песочные часы: из верхней части в нижнюю переливалась густая искрящаяся жидкость.

— Десять процентов! — произнес воодушевившийся хор из пяти голосов.

— Можно смело начинать обратный отсчет! — радостно провозгласил председательствующий.

Каждый вечер, собираясь в бане, Боги разрабатывали план новогоднего мероприятия, не по-божески сложного и замысловатого. Основная задача представлялась им в сосредоточении Здравого Смысла на конкретном участке, откуда его легко будет направить на подавление остатков Магии во всех местах. Главную роль в этом процессе должны будут сыграть брутяне, ну а Боги, готовясь к мероприятию, распределили между собой задания, чтобы провести его без сучка, без задоринки.

Самое ответственное задание гордо принял с видом «удар на себя», Бог Лукьян. Он считал себя менеджером проекта, вел учет документации, организовывал совещания и охотно на них председательствовал.

Пантелеймонии и Евстахии были отведены женские роли. Евстахия приняла меры, чтобы население Москвы не соблазнялось покупками, укрепляющими магический потенциал. За три дня до праздника из продажи исчезли живые елки, бенгальские огни, шампанское, апельсины, торты, карнавальные костюмы, ажурное белье, конфеты в блестящих фантиках, а следом и остальные сласти, оберточная бумага — сначала яркая, потом вообще вся.

Пантелеймонии был поручен переучет соли: в магазинах-то вместо нее давно продавали бромид натрия, но среди москвичей кое-кто запасы хлорида использовал до сих пор. Чем больше людей в новогоднюю ночь еду бромидом посолят, тем быстрее все заснут, надеялись Боги, однако Пантелеймония смухлевала (кому интересно проверять наличие соли в каждой кухне Москвы?) — взяла да подделала кое-какие цифры в контролируемых Лукьяном реестрах, думала, не заметит никто.

Филимон выдвинул рацпредложение, очень технически непростое, и добровольно взялся его воплощать: он неким образом выслуживался, опасаясь оказаться в «черном списке» из-за связей с Пантелеймонией. «Я внушу городским властям принять меры для безопасности: пусть установят вокруг Красной площади рамки, сканирующие взрывчатые вещества, наркотики и алкоголь», — Филимон уверял, что даже малой их дозы хватит для активации Магии в людях и окружающей среде.

Любые колебания Магии могут провалить мероприятие, так что сканирующие устройства были единогласно одобрены. С их помощью можно также напомнить брутянам о рамке в измайловском белом домике, чем хотя бы частично восстановить у них память — тоже большой плюс. Филимон ничего не сказал коллегам о еще одном преимуществе: рамки были бесплатным способом пополнить запасы пива, а то ведь на каждую банку его любимого «Крепчаковского № 3» приходилось расходовать либо Магию, либо рубли. И пока Боги в бане сидели, пиво у всех, кто под рамками проходил, конфисковалось аккуратно, а напитки покрепче не просвечивались, как ни странно. Впрочем, Боги об этом пока не догадывались — отключили Всеведение: расслабились после парилки.

Самое трудное поручение выпало Мистеру Джону. Ему-то пришлось иметь дело не с кем-нибудь из населения, а с аватарой Бога, чье имя нельзя называть. Мистер Джон должен был держать ее как можно дальше от Варвары, а еще лучше — спровадить в Англию.

Мистер Джон все усилия приложил: прервал Робину командировку в Москве и два дня вынуждал его капать жене на мозги, чтоб летела домой вместе с ним. Как случилось, что после всего этого Танькин муж улетел восвояси один, Мистер Джон «had no clue»[48].

 Танька все это время строчила бесчисленные эсэмэски Варваре, умоляла о встрече, но получала один и тот же ответ: «Я пока очень занята. Извини». Настоящую переписку читал, конечно, и Мистер Джон, и пятеро его коллег, и они ни на грамм не сомневались, что эти странные отношения у двух женщин возникли из-за того, что седьмой Бог головы заморочил обеим. Аватару свою он вообще обижал почем зря и служебное положение в личных целях использовал.

Последующий самоотвод Мистера Джона огорчил его коллег, но не сказать, чтобы уж очень сильно. Бог, чье имя нельзя называть, так ослаб за последние дни, что почти все время спал внутри аватары, большой угрозы ни для кого больше не представляя. Пятеро в бане теперь даже не сомневались, что мероприятие пройдет как по маслу: подготовка прошла отлично. Благодаря их стараниям Магии в Москве поубавилось, а когда брутяне сконцентрируют Здравый Смысл— считай, дело в шляпе. Боги смотрели на прозрачные колбы магиметра, отсчитывая проценты оставшейся Магии на Земле. Пятиголосый хор дружно прокричал:

— Девять!

Брутяне уже гуляли плотной толпой в центре новогодней Москвы, пока не догадываясь, что обрели тайных союзников, которые вот-вот вернут им память. Если повезет, то и свой опыт по экспроприации Магии брутянам удастся завершить сразу же, считали Боги. Конечно, в отсутствие разгромленного оборудования им придется подсуетиться, ну да Здравый Смысл им в помощь. А если подсуетятся вовремя — Конец Света наступит сразу и безоговорочно.

— И мы все благополучно вернемся к выполнению своих божественных обязанностей! — подвел радостный итог Амвросий, единственный из шестерых, у кого не было поручений: его участие в мероприятии заключалось в том, чтобы руководить. Зачем проекту, в котором имелся менеджер и всего четверо исполнителей, еще нужен был руководитель, ни один Бог не ведал.

— Бог, чье имя нельзя называть, конечно, тоже к своим обязанностям вернется. Он проснется после Конца Света и поймет, что все к лучшему. И не будет морочиться жалкими остатками своего народа, а две его девочки благополучно реинкарнируют на другой планете, он сможет их там познакомить, если уж ему так приспичило решить их кармические задачи, — Амвросий широко улыбнулся. В верхней части магиметра оставалось совсем мало искристой жидкости.

— Восемь! — прокричал квинтет.

Неподалеку от бани часы на башне пробили полчаса до полуночи. Где-то рядом мегафоны объявляли о народных гуляньях на Пушкинской площади. Словно законопослушные граждане, направились туда и брутяне — организованно, всей толпой. Боковые улицы и подземные переходы перекрыл ОМОН, крепкие парни в пластиковых полумасках никуда никого не пускали. Но нигде никакой агрессии — мир и в человецех благоволение...

— Семь!..

 

Шампанское

Ди выпорхнула из такси, словно зимняя бабочка из оттаявшего кокона. Минуты две она стояла возле открытой дверцы машины, пока, с паровозом под мышкой, не вылез оттуда ее «маленький увалень». Ося двигался еле-еле, как усталый цирковой медвежонок, — он почти засыпал на ходу, пока под светящимся окном угловой квартиры на втором этаже не услышал вдруг стройный дуэт:

«К подъезду подкатил кабриолет,

Вы вышли в платье цвета фиолет...»

— Мама Таня! — обрадовался малыш, узнав родной голос.

Петь вдвоем у Таньки с Лехой получалось ладно и лихо, музыкальным слухом не были обделены ни та, ни другой, и репертуарчик общий нашелся. Варвара сидела рядышком, пила из хрустального фужера маленькими глотками, недоумевая, что, собственно, в этом Шатонефе особенного. Танькин бокал стоял нетронутым, она, пока гитару настраивала, кажется, и совсем про него забыла.

«Вот вам рука, идемте в казино.

Там плещется янтарное вино...» —

продолжали они с Лехой, и никто из троих даже не заметил, как в квартиру вошли еще двое.

«Надеюсь, вы танцуете фокстрот?»

— Вау! — воскликнула Ди. — Танька! С каких это пор ты снова взяла в руки гитару?

Она стояла в дверях, яркая и красивая, черные кудри непослушно торчали в стороны от избытка энергии, брови дугой, глаза синие — не круглые и не раскосые, а очень подходящие к бровям. Забавно было бы посмотреть на трех женщин, вздумай они вместе отправиться на прогулку. Ни один художник не смог бы нарисовать их трио даже похоже, не то что достоверно. Варваре, пожалуй, подошел бы Дейнека или какой-нибудь русский передвижник, Таньке — Пикассо, а в каком-то настроении даже и Гойя, а Ди больше всего подходил Ватто или, после нескольких рюмок, — Ренуар.

Ося подбежал к Таньке, обхватил ее пухлыми ручками, зашептал в ухо. Танька отложила гитару, посадила его к себе на колени и стала шептать что-то в ответ. Оба смотрели — то друг на друга, синхронно кивая, то в угол кухни, словно видели там кого-то, но Ося все чаще бросал восхищенные взгляды на Варвару, выгибая брови точь-в-точь, как его матушка.

— Отлично устроились! Что пьете? Ого! — Ди уважительно постучала наманикюренным ногтем по винной этикетке, плюхнулась на табуретку и налила в пустой бокал себе. — Ну, с наступающим?

Чокнулись три хрустальных фужера с красным и одна рюмка с водкой.

— Ух! — одобрительно крякнул Леха и поднес к ноздрям корку хлеба.

— У-м-м... — неуверенно промычала Варвара и на всякий случай сделала еще глоток.

— Упс... — недоумевающе произнесла Танька и уставилась внутрь фужера.

— Shit![49] — брезгливо фыркнула Ди, и дуги ее прекрасных бровей взлетели на лоб.

— Хо-хо-хо! — радостно прокричал Ося. Он с большим интересом наблюдал, как менялись выражения четырех лиц. По крайней мере, трое поняли наконец, как себя чувствует Санта-Клаус, вынужденный в силу служебных обязанностей залезать через печные трубы в дома, где ему оставляют печенье и молоко вместо виски.

— Что это вообще? — спросила Ди с явным вызовом, словно ее попытались отравить.

— Не знаю, но это, пожалуй, не Шатонеф... — робко предположила Танька. — Я вообще-то ни разу не пила его урожая девяносто шестого, но мне кажется, что туда налили... Как ты думаешь, что это? — спросила она Осю.

— Компот! — сказал он, сделав глоток. — Но компоту я не хочу, мы с мамой недавно ужинали. Можно я лучше пойду, поиграю с гномами?

— А гномы ушли в гости, Осенька, — ласково обратилась к нему Варвара. — Но они придут утром, и ты сможешь покатать их на паровозе.

Ося, недолго думая, перелез на колени к Варваре и начал расспрашивать, как зовут гномов, сколько им годиков, к кому в гости они отправились и на чем поехали. Теперь она зашептала ему на ухо, и оба приняли заговорщицкий вид.

— Ну что, девушки? Еще по одной? — осведомился Леха. — А то — как-то... знаете ли... — он сиротливо посмотрел на мизерные остатки водки в бутылке.

— Да, только… — залилась от смущения Танька — ей стало жутко неудобно, что притащила такую дрянь. — Давайте я схожу в магазин, что ли, куплю что-нибудь еще. Есть у вас тут рядом круглосуточный?

— Есть «Перекресток» за углом, — ответила Варвара. — А мне можно с тобой?

***

Брутяне дошли до Моссовета и тусовались на проезжей части. Взад и вперед по широкой улице ходили группы людей, плавно, степенно и неторопливо, будто подтягиваясь на посиделки в клуб, разве что семечек не лузгали. Кое-где чинно пили вино или водку, разливая в бумажные стаканчики, медленно опорожняя их и аккуратно относя к урнам. Границу Пушкинской площади оцепил очередной милицейский кордон, отлавливая любого, кто, казалось, без всякой охоты, пытался проникнуть внутрь. Вялых до невозможности нарушителей неспешно засовывали в автозаки, хотя «жертвы», скорее, лезли туда добровольно, и все это выглядело, как в замедленном, скучном кино.

— Кому это пришло в голову нарядить Юрия Долгорукого в костюм деда Мороза? — недовольно спросил низкий голос в толпе.

— Вероятно, сработал закон магического баланса! — словно оправдываясь, еще ниже ответил другой. — В природе ничто не исчезает вникуда и не появляется ниоткуда! Интересно, где еще обнаружатся исчезнувшие из магазинов карнавальные костюмы и шампанское?

***

— Вишен хочешь? — спросила Танька, когда они вдвоем с Варварой вошли в освещенный торговый зал. Непонятно откуда на головах у обеих возникли маскарадные красные колпачки, обшитые искрящимся искусственным мехом.

— Хочу, только у нас зимой вишен не продают, разве только мороженые.

— А это, по-твоему, что? — Танька показала на пакетики с крупными, темными, почти черными, свежими ягодами.

«Ничего она не понимает в вишнях, — подумала Варвара, улыбнувшись, — но черешню, я, пожалуй, даже больше люблю».

В пустом супермаркете они были единственными покупательницами. В одной руке Варвара держала корзинку с продуктами, пальцы другой переплетались с Танькиными. Они смотрели друг на друга не отрываясь. Глаза у Таньки сами были словно большие черешни и отливали фиолетовым, казалось, загляни чуть глубже — утонешь...

— А пить что будем?

— Не знаю, Танька... Мне... все равно. Когда ты рядом, я и так словно пьяная, — Варвара почувствовала, как Танька сильнее сжала ее пальцы.

— Тогда шампанское? Ведь ты его любишь, кажется?

— Люблю, но оно исчезло куда-то из всех магазинов дня три назад. К празднику раскупили, наверное, а я не подсуетилась.

— Наверное, ты не туда смотрела, — Танька взяла Варварино лицо в свои руки и повернула его по направлению к полкам, сплошь уставленным бутылками с высокими горлышками, закрученными серебряной и золотистой фольгой, — сухое, полусухое, сладкое, брют, «Вдова Клико», «Дом Периньон», «Моэт и Шандон»...

Варвара ахнула:

— Это ты колдуешь опять? Или творишь иллюзии?

— Ну что ты... Магазин, вишни, шампанское — все настоящее, — Танькины глаза блеснули зеленым, и, приблизив губы к Варвариному уху, она прошептала, хотя их никто и не слышал: — А колдуешь сейчас — ты...

Варвара затаила дыхание и закрыла глаза, ощущая, как снова внутри стал перекатываться вверх и вниз огромный искрящийся шар, наполняя теплом и светом и ее, и Таньку, и большой торговый зал. Танькины губы проскользили от мочки уха вниз по щеке — Варвара чуть наклонила лицо, еще мгновение — и они встретились бы губами, но Танька отвела голову:

— Пойдем? Или нам нужно еще что-нибудь в магазине?

— Ну... если каким-то чудом здесь появилось шампанское, может быть, появились и торты? Я бы купила, пожалуй, по случаю дня рождения дочки, ей завтра исполнится двадцать один. Самой-то ей больше эклеры нравятся, но раз ее с нами нет, давай купим торт для нашей компании? Ося, наверное, сладкое любит?

— Любит, конечно! Обязательно купим, тем более повод такой замечательный: день рождения дочери — это и твой праздник тоже. Где тут, кстати, продаются цветы?

***

Двое брутян набрались простодушия, коим необходимо запастись в безумных количествах, чтобы с ОМОНом поговорить, и подошли к одному в оцеплении.

— Господин милицанер, нам возле Красной площади сказали, что все народные гуляния — на Пушкинской, а мы тут словно в мертвую зону попали. Нам, может, за этот кордон надо выйти, чтобы до гулянья добраться? — спросили они.

— На Пушкинской нет гуляний, все гулянья на Красной площади, — ответил «милицанер».

Брутяне пошли обратно. До полуночи осталось пять минут.

***

Варвара вдыхала аромат желтой розы, трепетно прижимая высокий стебель к груди правой рукой. В своей левой Танька тащила пакеты с шампанским, тортом и черешнями, пальцы свободных рук не расцеплялись.

— Почему… почему я себя чувствую рядом с тобой такой безумно счастливой? — спросила Варвара скорее себя, чем Таньку. — И будто знаю тебя давным-давно, а ведь мы только недавно встретились...

— У нас с тобой, думаю, кармическая связь.

— Это как? — Варвара насторожилась.

— Любая встреча может кармической оказаться, — Танька вдруг заговорила серьезно и без малейшей лирики, как преподаватель кафедры. — Если люди встречаются и не могут расстаться, скорее всего, им предстоит что-то решить вместе — в одиночку они это сделать не могут. Не решат в этой жизни — придется в следующей. Наша с тобой проблема, наверное, тянется уже несколько перерождений, решить ее мы не можем никак и встречаемся снова и снова. Во всяком случае, мне так кажется. Ну, или вот с соседом у тебя наверняка кармическая связь...

На Варвару словно вылили ушат холодной воды, она выдернула свою ладонь из Танькиной и встала посреди тротуара как вкопанная:

 — Сосед-то при чем?! Уж с ним-то я точно могу расстаться легко, это к тебе как прилипла! Нет у меня с ним никакой связи, пусть хоть даже кармической, и быть не может!

— А почему не может-то? — соскочила с нравоучительного тона Танька. — Он же тобой интересуется, это сразу видно, почему бы тебе ему не отвечать взаимностью? Нормальный вроде мужик, поет прекрасно...

— Это Леха-то мною интересуется? Не смеши! Он воспринимает только себя и свои желания, хочет, чтоб он командовал, а я подчинялась и радовалась! А у меня желания ему подчиняться — нет. С таким человеком только нервы мотать ... Он вампирит меня, энергетически на мне сидит, как на диване, стоит только ему войти. А ты совсем другая! Я тебя слушаюсь, и никого больше!

— Так я и говорю — кармическая связь. У нас с тобой. И проблема. И нам ее надо вместе решить.

— Какая же я дура! — с чувством сказала Варвара. — Понимаешь, я... влюбилась в тебя. То есть, мое к тебе отношение иначе не назовешь… Влюбилась, да, — она резко дернулась, когда Танька вновь попыталась взять ее за руку, и пошла вперед крупным шагом.

Остановилась уже у подъезда, заговорила, глядя Таньке в лицо:

— Ни с каким другим я это чувство не перепутаю. Так сильно не любила еще никого. И я подумала, что ты… ты тоже… когда учила меня летать, помнишь? И сейчас в магазине, ты... так дышала мне в ухо и купила мне эту розу, и... — Варвара замотала головой. — А у тебя — связь кармическая и проблема! Я знаю, что кто-то стремится свою проблему решить, чтобы умереть спокойно, но я… я не хочу, чтобы ты умирала! — она почувствовала, как задрожали губы, наверное, лицо приняло то дурацкое выражение, про которое ей говорила в детстве нянька: «Варюшка, рот не криви сковородником, парни не будут любить!» И на нее, нелепую такую, Танька смотрит, и вот-вот Варвара заплачет навзрыд…

Танька взяла ее за локоть и приблизила к себе.

— Не пугайся, — проговорила она медленно и очень тихо.

Сквозь пелену навернувшихся слез Варвара посмотрела ей в глаза. Ну да, они встречались раньше. И кто-то уже говорил очень похожим голосом, с точно такой интонацией: «Не пугайся»... Но кто? Когда? Где? И какой смысл в том, что было в прошлой жизни, если любишь здесь и сейчас?

— А ты?.. — «Ты любишь меня?» — хотела спросить Варвара.

— И я... — произнесла Танька одними губами, а может, и голосом, но он утонул в раскате грома, и полнеба вмиг озарилось радужным фейерверком.

— Что это? У гномов еще одна брачная ночь?

— Это салют, — улыбнулась Танька. — С Новым годом, Варвара.

***

Брутяне дошли до Манежной площади. Боя курантов не было слышно, но апатичная толпа, плотным кольцом застывшая вокруг Красной площади, неожиданно оживилась: из бутылок полетели пробки, люди стали кричать: «С Новым годом!», добавляя матерные слова, петь гимн, поджигать бенгальские огни и размахивать ими шире, чем флажками перед трибуной на праздничной демонстрации. Салют громыхал над Курантами, взлетал и падал, осыпаясь вниз миллионами разноцветных шипящих искр, похожих на брызги шампанского... «Ура-а-а...» — непонимающе кричали брутяне, подхваченные волной всеобщего экстаза; звуки вылетали гулким пустозвоном из черных дыр полуоткрытых ртов.

Из подземного перехода поднялись пятеро дворников с метелками и мусорными мешками — трое мужчин и две женщины. Одна из них, толстая тетка в шляпе, голосила, перекрывая шум:

— Почему десять процентов? Откуда десять-то? Только что было семь!

Самый пожилой из пяти, дворник с длинной, густой бородой, зажал ей рот и, обведя толпу брутян светящимися глазами, произнес:

— Пора!

***

В маленькой кухне пятеро сдвинули бокалы с шампанским. Осе тоже налили чуть-чуть: он капризно на этом настаивал и на компот не соглашался. Леха выпил, недовольно поморщившись — не любил «дамских» напитков, а водки ему не купили.

— Мы из-за вас тут Новый год пропустили, не могли побыстрее вернуться? — почти сердито выговорила Ди.

— Простите нас, ради бога, — с бокалом в руке Танька раскачивалась возле окна, не касаясь пола, и смотрела на Ди, улыбаясь искренне, как ребенку. Варвара насупилась, поглядывала ревниво. — Мы заболтались немного по дороге обратно.

— Да? И о чем, интересно?

— О кармических связях, — Танька сделала еще глоток из бокала и с легкомысленным видом уселась на подоконник.

— Вау! Про кармические связи знаю всё, — сказала Ди. — Влюбилась в кого-нибудь — сразу связь. Возненавидела — еще одна. Вот только если плевать на все, никаких связей нет, а так, что ни захоти — сразу связь. Захотела поцеловать кого-то и не поцеловала — все, будешь мучиться. Вот… Вот Таньку хочу поцеловать — надо целовать!

Ди приблизилась к окну, поцеловала Таньку в кончик носа, подмигнула Варваре и уселась на табуретку.

— Бывает ведь, люди встречаются и друг друга хотят со страшной силой. Но не целуются, не обнимаются, пудрят мозги себе, говорят про мораль… Карму загубили — напрочь. Пока не удовлетворят желаний, будут перерождаться. И чем дольше будут терпеть, тем сильней испортят карму. Нафиг! — Ди осушила бокал и налила себе еще.

Варвара поглядывала то на Ди, но на Таньку, сжимала и разжимала кулаки. Вдруг нерешительно, раскрасневшись и отводя взгляд, подошла к Таньке, закусила губу, закрыла глаза и медленно начала наклоняться к ее лицу. Танька смотрела на нее, затаив дыхание, не шевелилась. Варвара прикоснулась вытянутыми вперед губами к уголку ее рта — уж куда попала, по-детски причмокнула. И отскочила, испуганно.

— М-м-м... — сказала Танька.

— Пральна делаещь, good girl[50], карму нада берещь, — невозмутимо среагировала Ди заплетающимся языком и полезла в сумочку, из которой доносился писк айфона.

На переливающемся экранчике высвечивалось сообщение, Ди улыбнулась вожделенно:

— Ну, девочки, мне пора, побегу, машина внизу ждет. Вы тут не возражаете понянчиться с нашим маленьким увальнем несколько дней? А то он мне сказал, что надо спасать Землю от конца света и он для этого обязательно нужен, — Ди поспешно надевала пальто.

— А куда летишь, не скажешь? — подмигнула ей Танька. — И с кем?

— Про «с кем» я тебе в следующий раз расскажу, это как раз к вопросу о кармических связях относится, но познакомились мы два дня назад на Toga-party[51], и ОН пригласил меня на Мальдивы, — Ди кокетливо улыбнулась, подошла к окну и выглянула во двор. Затем перевела взгляд на диванчик, где ее маленький увалень свернулся клубочком и, кажется, заснул: — Не буду его будить. Ну, пока!

И она исчезла, хлопнула дверь.

— Пожалуй, я тоже пойду, — поднялся Леха, — может, еще «Огневой голубок»[52] по телику посмотрю, что-то у вас тут скучно стало. Одна красивая женщина ушла, другая песен не поет больше, третья даже не разговаривает со мной, — широко зевая, он направился к выходу.

— А что такое Toga-party? — спросила Варвара, когда он ушел.

— Судя по всему, это такое мероприятие, на котором обычно строгая и благовоспитанная женщина пьет много шампанского, теряет голову, меняет религию и уносится на Мальдивы с прекрасным незнакомцем, шурша шелками и туманами.

Варвара улыбнулась, решив, что Танька намеренно так смешно исказила цитату[53], но улыбка растаяла, едва только в ухо влетели слова:

— Разве ты сама не была на подобном однажды?

Откуда она знает? Последнюю фразу Танька произнесла каким-то особым и как будто сонным голосом, словно и не с ее губ слетело. Она и раньше иногда так разговаривала, но Варвара не очень-то удивлялась: не строила ведь таких предположений.

— Ну... не совсем, — неуверенно произнесла Варвара. — Мальдив в моей биографии не было, но «пати» различного рода на мой век хватило, и шампанское иногда там лилось рекой. И, кстати, да — прекрасный незнакомец действительно был на одном...

— После встречи с которым у тебя родилась Нелида?

Откуда? Она? Знает?..

— Танька... Нелида родилась, когда я еще, можно сказать, жила с первым мужем, но уже… как бы правильней выразиться… крутила хвостом со вторым...

— Но ведь она у тебя не от первого мужа и не от второго, правда?

Варвара застыла, глядя Таньке в глаза, и дышала громко. Танька зевнула, казалось, неожиданно даже для себя, — тут же извинилась, встряхнула плечами и предложила уже другим голосом:

— Давай мы с тобой еще шампанского выпьем. И ты мне расскажешь про всех своих незнакомцев. Если хочешь, конечно.

Она разлила все, что осталось в бутылке, на два фужера, обхватила рукой Варварины плечи, уткнулась острым носом в темный завиток, который совсем недавно был белой кудряшкой, — и... на кухне погас свет. Он также погас в прихожей и в окнах напротив: многоквартирный дом, в котором жила Варвара, а вместе с ним весь спальный микрорайон, и целый огромный город погрузились в кромешную тьму.

 

Мероприятие

Милиция вооружилась фонариками. Празднующая толпа разгулялась уже не на шутку, и никто не заметил, кажется, что везде отключили свет. Воздух еще чадил дымом после салютов, бенгальские огни трещали желтыми искрами. Милиционеры настойчиво требовали освободить проезжую часть. Но толпа становилась все менее управляемой, люди шли неровными слоями, взрывали петарды, орали, пели, мочились на тротуар: Здравый Смысл отключился заодно с электричеством, праздник есть праздник, он давал о себе знать во всех проявлениях — магических ли, еще вопрос, но явно не слишком здравых. В десять раз кромешнее тьмы окутал центр Москвы отборный русский фольклор, под ногами валялись конфетти, шелуха от семечек, окурки, пустые бутылки и что-то вроде сдутых воздушных шаров.

Группа невозмутимых дворников двигалась против течения, собирая мусор в полиэтиленовые мешки. То и дело на них налетали брутяне и тут же отскакивали, словно бильярдные шары от кия. Каждую секунду раздавалось незнакомое москвичам слово: «бRять![54]», на которое реагировали только дворники, неизвестно откуда владевшие иностранным: «Бретиде, бRуроды[55]!»

***

— Как романтично, — сказала Варвара, зажигая свечи. В маленькой квартире их было великое множество, расставленных и натыканных в самых разнообразных местах, — и простых парафиновых столбиков, и ароматизированных, в виде экзотических фруктов, и сказочных фигурок: возле раковины кособокий эльф подмигивал огненным глазом, а на столешнице буфета плавился под языками желтого пламени вычурный двуглавый дракон.

На диванчике спал маленький Ося, заботливо укрытый теплым верблюжьим одеялом.

— Ты знаешь, шерсть для этого одеяла я с верблюда сама состригала.

— Неужели? Одна? И где же, в московском зоопарке? — прищурилась Танька.

— Да нет, не одна... но слишком давно это было... на Иссык-Куле.

***

Обретшие память брутяне сосредоточенно маршировали по направлению к метро. Несколько станций на их пути перекрыл ОМОН, во избежание столпотворения и беспорядков. Брутян это не смущало: все равно вся Магия Москвы в ту ночь была только в центре, и экспроприировать ее они могли сразу всю целиком, стоило им лишь вовремя достичь окраины города и передать сверхскоростной сигнал на Брут. Приборов и оборудования у них больше не было: гномы всё уничтожили, но для межпланетной связи нужен был лишь большой коллектив да высоковольтные линии, растянутые поперек подмосковного поля. Как только на Бруте сигнал получат, вся оставшаяся Магия навсегда исчезнет с Земли.

— Ну что же, мероприятие можно считать успешным, давайте седлать коней? — шутливо предложил коллегам «дворник» Амвросий, глядя в затылки инопланетян. — Землянам нравятся зрелища, так пусть же последнее оправдает их представления об Апокалипсисе. Это хорошо, что они придумали лишь четырех всадников, а то лично я не большой любитель верховой езды.

***

— И ты каталась верхом на верблюде? — спросила Танька, не отрывая носа от Варвариного виска и иногда тихо и нежно касалась губами ее щеки.

— Ага, Танька... — замирая от этих прикосновений, Варвара прерывала и без того сбивчивый рассказ. Вовсе не хотелось вдаваться в детали о «прекрасном незнакомце», и, пока они сидели при свечах, она успела поведать множество предысторий: про первый танец с высоким Володькой; про Сашку, с которым лишилась невинности; про месяц на Иссык-Куле, где на несколько километров вокруг никого-никого не было, кроме нее и Андрея, и было жарко-жарко, и можно было не надевать одежд...

— А вот скажи мне, — шептала Танька в самое ухо, слова ее угадывались, скорее на ощупь, нежели на слух, — была ли ты счастлива, когда танцевала с Володькой?

— Танька... Не знаю. Это вообще-то забавно так было.

Он был самый высокий десятиклассник в школе, и многие девочки были в него влюблены. Пришли мы с подружками на танцы для старшеклассников, у стенки стоим, вдруг смотрим — Володька идет в нашу сторону. Девчонки мне говорят: «Он на тебя смотрит. Повезло тебе, он если кого приглашает, то весь вечер только с нею одной танцует и провожает потом». А я говорю: «Глупости…» Но он действительно меня пригласил, и я не представляла, о чем можно с ним говорить. И потому сказала: «Ну ты и длинный...» Он мрачно посмотрел сверху: «Сама, можно подумать, короткая...» И уже было понятно, что танцевать больше не пригласит. Девчонкам потом узнать не терпелось: «Ну как? Ну как?» Я ответила: «Фи! Чего в нем такого? Я ему больше меня приглашать не разрешила. Зачем он мне? Я, когда иду по улице, и так все от меня отпадают и у краев дороги в штабеля складываются».

Варвара улыбнулась, почувствовав, как возле ее уха Танькины губы растянулись в широкой чеширской улыбке.

— А когда тебя Сашка лишал невинности, ты... была счастлива?

— Танька... Ты знаешь, я вообще-то невинность аж в два приема теряла.

Чеширская улыбка растаяла на Варвариной щеке:

— Такое бывает?

— Ага.

Сначала мы поехали на дачу что-то отмечать вчетвером: я, моя подруга Маша и двое Сашек. Впрочем, одного из них, кажется, звали Пашкой... ну да это неважно. И все напились. Своим мамам мы позвонили с почты и заплетающимися языками сообщили, что поезда не ходят, произошла авария, вот когда всё починят, мы и вернемся, завтра, то есть. Мамы не поленились позвонить в железнодорожную справочную и узнать, что ничего не сломалось, но достать-то нас они все равно никак не могли... Ну, и мы ночевать там остались.

— И что же — все вместе легли? — Танька оторвалась от Варвариного виска и смотрела ей в лицо черными глазами, в зрачках прыгало отражение огненных языков дракона.

Там было две кровати. На одну легла Маша со своим Сашкой, на другую — я со своим. Я заснула немедленно, но, как выяснилось потом, Сашка уверен был, что мы с ним занимались всем, чем в кровати положено... Но я того не заметила, потому что заснула. А во сне его на пол спихнула, он так и не смог меня разбудить и потеснить, спал на стульях, никакого шока от происшедшего я утром не испытала.

— А при вторичной попытке?

Вторая попытка была через месяц. Сашка меня к себе домой позвал, когда родителей не было. Мы начали целоваться и постепенно переместились на родительскую кровать. Она была двуспальная, накрытая персидским ковром. И он таки сделал «это». А потом как заревет! Плакал, прямо заливался слезами, говорил, что он думал, будто я уж давно не девушка, только поэтому на «это» пошел, а раз случилось наоборот, значит, я его брошу. Что за фантазия странная, до сих пор не могу понять... А сама совсем не расстроилась, только сказала ему, что не надо рыдать, лучше холодной воды принести, а то мама за испачканный кровью ковер отвинтит ему голову. Ну и он успокоился...

— Варвара… а с тем Андреем на Иссык-Куле ты... была счастлива? — Танька поглаживала Осину спинку сквозь толстое верблюжье одеяло.

— Танька...

С Андреем мы тогда только-только заявление в загс подали и отправились на Иссык-Куль, поселились в палатке там, в заповеднике. Поблизости ни одного человека не было, только мы двое... Жарко там было до невозможности, одежда казалась лишней, мы ее почти и не надевали, хотя вроде бы не имели склонности к эксгибиционизму, но там это было совершенно естественно... Мы с ним вино не пили, табак не курили, не потому, что пожара боялись, а просто заняты были всякими глупостями... Ну, в общем, нам хорошо было вдвоем, можно сказать, все равно что в раю побывали. А потом мы вернулись в Москву... В первый же день ко мне прискакала в гости подруга Маша и немедленно сообщила, что после того, как мы с Андреем уже заявление в загс подали перед поездкой на Иссык-Куль, он, оказывается, ее невинности лишил...

***

На Пушкинской целая орава девиц в бикини, ажурных чулках, с заячьими ушками на головах и круглыми пушистыми хвостиками на попках, эротично двигалась в свете факелов под бешеный барабанный ритм. Подтягивающиеся к площади с разных концов мужчины замирали на месте с широко открытыми от восторга глазами и ртами. Только брутяне шли строем мимо, сквозь петарды и зрелища, словно врангелевские офицеры под ураганным обстрелом, не сутуля плеч.

***

На маленькой кухне, освещенной свечами, Варвара тем временем вспоминала, как когда-то с друзьями они собирались на квартире у пианиста Эдика. Пили там кофе, а иногда шампанское. И приходили еще музыканты, вместе с Эдиком играли джаз, гости шумели, и было дымно, было тесно, и было жарко. Сварливая бабка-соседка звонила в милицию с жалобой: «У этих опять сергии[56]!» Являлась милиция, и вся «сергия» замирала за запертой дверью, гасила свет. Милиция толклась на лестничной площадке, стучала, грозила и уходила — оснований ломать дверь не было.

***

— Придется на время включить электричество, иначе не будет работать метро, — заметил Лукьян, — брутяне до поля таким образом к утру не доедут!

Над станцией «Маяковская» ярко вспыхнула большая «М», распахнулись стеклянные двери под светящимся табло «Вход», и брутяне промаршировали внутрь организованным строем.

***

На кухне стало светлее от уличных фонарей и соседских окон. Но Варвара и Танька так и сидели, электричества не зажигая, хватало свечей и тепла объятий. До сих пор ни слова не было сказано о «незнакомце», и ни одного вопроса не прозвучало о нем. Танька лишь слушала и время от времени дышала в ухо: «А тогда? А тогда — ты была счастлива?»

— Я много раз в жизни была счастлива, Танька. Были моменты, когда, можно сказать, изнемогала от счастья.

— И какой момент был для тебя самым-самым… — Танькин нос больше не терся о Варварин висок, а тихонько давил на переносицу, и в глазах напротив больше не было видно отражений свечей, только глубокие и огромные — насколько хватало поля зрения — зрачки.

Варвара затаила дыхание. Ответ отпечатался влажным следом на Танькиных губах:

— Танька... сейчас...

Ожидание и напряжение, копившееся целую вечность, невообразимая нежность и неутолимая страсть — все, что отношения не имело ни к какому Здравому Смыслу, выплеснулось наружу из двух сблизившихся фигур, прошло рябью по квартире и просочилось на улицу. Небо над Варвариным домом озарилось сиянием Авроры. Волна Магии поднялась и пошла в центр города, нарастая и расширяясь, подхватывая на пути всплески, всколыхнувшиеся от празднующей толпы. И пока эта волна не достигла метро «Маяковская», обслуживание скопившихся в кассовом зале пассажирских масс проходило без сучка, без задоринки: дисциплина разумных брутян отрезвляла даже самых пьяных, и все послушно становились в очередь, строго, как на параде, в колонну, держа равнение в затылок. Здравый Смысл на корню гасил беспорядки, пока не столкнулся с волной — и сразу все сбилось.

Забыв о приличиях, народ полез в кассы без очереди. Нагло, впереди всех (пьяных, жуликов, хулиганов и прочих коренных жителей) ломились брутяне, применяя колени и локти, пока не пошли в ход кулаки. Завязались драки, кое-кто без билета прыгал через магнитный барьер, кто-то орал благим матом, когда тяжелые створки ударяли безжалостно в пах. Без стыда и смущения проходя через пропускники, брутяне теснее прижимались к обилеченным пассажирам (прежде всего к особям женского пола), и по станции разносились то ли вопли негодования, то ли восторженный визг. Спускаясь по эскалаторам, брутяне врезались в толпу, пропихивались в вагоны — как попало, в какие попало — и с быстротой электричек разъезжались по всем направлениям Москвы. Из коренных жителей не ведал еще ни один, что через пару дней выйдут на улицы города десятки, вернее, даже сотни дворников с однотипными чертами лиц: широкие скулы, раскосые глаза …

А тем временем в спальном районе, в однокомнатной угловой квартире встрепенулся от всплеска Магии Бог, чье имя нельзя называть. И проснулся уже окончательно.

 

Незнакомец

У пианиста Эдика был отличный голос, он пел ничуть не хуже Бобби Дарина, хоть и коверкал слова. «Ай эм бикини кусите лайт [57] », — у него выходило. Наверное, еще в школе он учил какой-то другой иностранный язык, а английские слова в песнях запоминал на слух, как говорящий попугай.

Я танцевала с трубачом. Танцевал он классно, хоть иногда пытался прижаться ко мне бедрами, что мне очень не нравилось, но мы весь вечер отплясывали безостановочно. Я думала, Андрей меня хоть чуточку приревнует, а он все это время не спускал глаз с Маргит (так звали девушку из опереточного кордебалета). Как только увидел ее — всё, «умер» мой муж.

Она действительно была необыкновенно хороша, что выражалось не столько во внешности, сколько в манерах. На лице у нее были прыщи, но она умудрялась даже про то, как выводила их, рассказывать так, что вокруг только ахали все. Маргит играла, будто на сцене, и каждое ее движение было — ну, просто супер...

Андрей был в джинсовом костюме, который прислала ему моя мама из Штатов, и тоже был не урод, но и не Цицерон: уболтать Маргит он не мог, да еще от влюбленности утратил дар речи... Танцевал он плохо и приглашать стеснялся. Так что покорить ее он пытался иными средствами. Какими? Денежными, конечно. Вот сколько было у него денег — все истратил немедленно. Купил ей шампанского и цветов. Ну, пока было шампанское, она с ним пила, а потом шампанское кончилось, Маргит потеряла к нему интерес, и Андрей понял — надо еще шампанского. А денег не было больше — ни у него, ни у меня, да он и знал, что бесполезно просить у жены.

А я все танцевала с трубачом, пока мне все не осточертело: танцы, Эдик, который слов песен не понимал, мой муж идиот, нагло ухаживающий за другой женщиной, трубач, льнущий бедрами, и вся эта «сергия». Сказала Андрею, что еду домой. А он обрадовался и заорал немедленно: «Кто хочет мою жену проводить? Платите пятьдесят рублей — и разрешу!» Провожать меня никто не захотел, конечно, да еще за деньги — дураков нет. И в тот момент я почувствовала себя совершенно несчастной.

Я не нужна была никому на той вечеринке и никому в мире, раз уж на то пошло. Даже маме своей не нужна была — ее куда больше интересовала карьера, про папу и вовсе молчу... И трубачу не особо нужна была во время танцев, подумаешь, ушла бы я домой, он пригласил бы еще кого-то. И уж подавно не нужна была своему мужу — он вел себя как дегенерат, и если бы только в тот вечер... Пьянствовал, волочился за каждой юбкой... Если бы у меня был ребенок, я могла бы быть нужной хотя бы ему, но как я могла родить? Андрей уже давно не утруждал себя исполнением супружеского долга. Вот если бы я умерла, то он, наверное, испытал бы шок и, возможно, перестал бы пьянствовать, серьезнее стал относиться бы к женщинам. Ну, или гулять, с кем захочет. И потому я решила самоубиться, сделав, таким образом, для него доброе дело.

Наверное, в тот момент я умом тронулась — не зря же самоубийц кладут в психушку: желание покончить с собой аномально, хотя при этом все кажется совершенно логичным. Например, мой приятель однажды решил повеситься на моей кухне — он был сильно под мухой. Когда я возмущенно потребовала объяснить, почему это вешаться надо у меня дома, он резонно ответил: «А что, мне у себя дома вешаться, что ли? Там у меня мама...» А потом отстегнул свой ремень, прицепил его к крюку, где лампа крепилась, встал на табуретку, засунул голову в петлю и оттолкнулся. Я успела схватить его за ноги, а он, гад, был тяжелый и орал, что я ему помереть не даю спокойно. В конце концов я разозлилась и устала держать его на весу. Он бы завис там, мертвый, но крюк из потолка вывалился — не рассчитан был на такие грузы. Я стала ругаться, что он сломал лампу, повредил потолок и вообще идиот, а он обиделся и ушел. Так что можно было сделать вывод, что повеситься — дело непростое, поэтому я решила тут же, в квартире у Эдика, вскрыть себе вены. И отправилась в ванную.

***

— Танька...

— М-м-м?..

— А ты знаешь, какого у тебя цвета глаза сейчас?

— Не знаю. Наверное, карие, как обычно?

— Нет в тебе ничего обычного. И глаза у тебя сейчас изумрудно-зеленые. Я смотрю в них уже целую вечность, и их цвет почему-то больше не меняется.

***

Она взялась за ручку двери, и ее пальцы накрыла чья-то твердая ладонь. Варвара вздрогнула от неожиданности — рука была ей незнакома, но привычного желания избежать чужого прикосновения не возникло. «Не пугайся», — прошептал в ухо голос, явно не принадлежащий кому-либо из присутствующих. Варвара обернулась — на нее смотрели два невиданных ранее зеленых глаза. Цвет у них был ну просто совершенно фантастический — даже линз таких ни у кого во всей Москве не было. Другие черты лица были менее примечательными, хотя вполне приятными: темные волосы, полные губы, нос — островатый, но глаза такие, что не забыла бы: изумруд настоящий. Ни на одной из прежних «сергий» она это лицо не встречала и не засекла момент, когда его обладатель успел появиться в квартире, — никого вроде бы после прихода милиции в ту ночь не впускали больше.

Незнакомец толкнул дверь, и оба очутились внутри темной ванной комнаты с квадратиком маленького окошка, через которое из кухни падал тусклый свет. Было слышно, как капает вода из крана, из комнат доносился смех, звон рюмок и обрывки анекдотов. Варвара и незнакомец стояли друг напротив друга молча, в тесном пространстве между ванной и батареей у стены, и он не отпускал ее руку. Она даже забыла, зачем пошла туда, но не хотела, чтобы он начал о чем-либо спрашивать, заговорить самой не хотелось тоже, молчание не тяготило. Зеленые глаза смотрели с добротой и, кажется, с грустью, едва читаемой во взгляде. Он перебирал ее пальцы с трепетом старшеклассника, впервые осмелившегося взять за руку своего кумира чистой красоты. Ей нравились эти движения, она и не думала отдергивать руку, наоборот, захотелось самой вдруг погладить его — по щеке, узнать, колючая ли. Словно прочитав мысли, он поднес Варварину ладонь к своим губам и тихонько дунул в нее, а потом прижал к своему лицу, прикрывая ею щетинистый подбородок и рот. Его мягкие губы смыкались и размыкались щелочкой, приятно щекотали. Внезапно обе ее руки будто очнулись, и, независимо от сознания, пустились в странствия, им неведомые: та, что только что трогала его лицо, блуждала теперь на затылке среди жестковатых волос, а другая вычерчивала замысловатые фигуры на его шее, через минуту — на груди, переместилась на живот... Приблизилась к пряжке, слегка дернулась от металлического холодка, но прикоснулась снова — ниже — и замерла, накрыв горкой горячую плоть, стесненную джинсовой тканью.

Где-то далеко-далеко раздались новые аккорды — Эдик опять сел за пианино, а Варварин недавний партнер по танцам, видимо, не нашел себе другой партнерши, и фортепьянные звуки слились с медным голосом трубы. «Та-ам! Там-там, там-там, там-там...» Варваре казалось, что блюз зазвучал не за стеной на другом конце коридора, а внутри нее самой, словно она превратилась в арфу и кто-то играл на ней умелыми, чуткими пальцами. Незнакомец тоже, наверное, был музыкантом, раз мог так мастерски перебирать все ее струны и последовательно подчинять их под ритм. Два зеленых глаза вели свою оркестровую партию, ни на секунду не отрываясь от взгляда Варвары, и она смотрела, смотрела в них, как в глубокий колодец, пока все ее тело — от носков до макушки не охватило одно сладострастное желание всю эту музыку — пить...

Варвара закрыла глаза, зеленый огонь обволакивал ее снаружи под доносившиеся аккорды фортепьяно и голос трубы и сливался с «Голубой рапсодией»[58] арфы, звучавшей внутри. Сверхчеловеческое желание крутилось и сгущалось, терпеть уже стало невыносимо. Варвара почувствовала, как сильные пальцы чуть вдавились ей в спину, щелкнув застежкой, ее руки беззастенчиво дергали металлическую пряжку — и через секунду охапка смешанных одежд упала на кафельный пол.

Она взяла в руки его тяжелую плоть, приблизив к себе близко-близко, и выводила плавные круги, словно большой кистью. Дыхание обоих стало таким громким, что заглушало музыку. Варвара отвела голову назад, изнывая от трех желаний одновременно: почувствовать его внутри себя срочно! Сейчас! Сию секунду, иначе она просто умрет! Но притом смотреть прямо в эти зеленые глаза — второе желание. Еще никогда в жизни она не занималась любовью с открытыми глазами и никогда не делала этого с тем, у кого даже имени не знала. А третьим желанием, несмотря на то что обе ее руки активно сжимали нужный инструмент, было, чтобы Он сделал Это. Сам.

Все три желания исполнились.

И она утонула в сказочном экстазе. Едва-едва затихала одна волна оргазма, как накатывала другая, еще более острая или более сладостная, разнося по всей квартире Варварин несдерживаемый стон...

« ... ааааааааааа-аря! Ва-аря!» — непонятные звуки отделились вдруг от рапсодии и звучали явно не изнутри, чьи-то другие пальцы упорно барабанили в дверь. Не сразу она распознала голос трубача и не сразу поняла смысл фразы: «Андрей продает Эдику свой костюм! Может, ты выйдешь из ванной наконец?»

— Ну и идиот, — сказала я. Хотелось крикнуть еще, что, в конце концов, это его костюм, и пусть он что хочет, то и делает. Но мой незнакомец уже подбирал с пола джинсы. Я тоже оделась и вышла из ванной. Дурацкую сделку прервать не удалось, но Эдик одолжил Андрею что-то из одежды, а то пришлось бы ему без штанов ехать домой. Вернее, не домой — я велела ему не появляться там больше. Думала, что зеленоглазый незнакомец пойдет со мной, но он вдруг исчез, так же неожиданно, как и возник в той квартире. И больше мы с ним не встречались.

А провожал меня трубач. Через год мы с ним расписались в ЗАГСе — вскоре после рождения ребенка. Нелида появилась на свет спустя ровно восемь месяцев после той вечеринки, трубач ее удочерил.

«И то, что дочка не от него и не от Андрея, — я знаю абсолютно точно. Но откуда, откуда об этом знает Танька? И почему она смотрит на меня сейчас глазами точь-в-точь такими же, как у того незнакомца?..»

— Варвара...

— Что, моя красивая девочка? — она смотрела в чудесные зеленые глаза, пока руки, как и двадцать один год назад, независимо от сознания блуждали в самых невообразимых местах.

— С днем рождения Нелиды тебя.

— Спасибо, Танька... — Варвара едва сдержала показавшийся крайне нелепым порыв добавить: «И тебя тоже», — но конец последующей фразы прозвучал еще глупее. — А у тебя когда день рождения? Ты кто по гороскопу?

— Не знаю. Наверное, Близнец. Или Дракон, — засмеялась Танька. — А может, Медведь. Ага, скорее всего, я Большой Медведь в Белом Свитере. Как тебе такое название созвездия? Ничего не понимаю в гороскопах вообще. А ты? Твой день рождения когда будем отмечать?

— Да он прошел уже... — вдруг смутилась Варвара. — В декабре.

— Значит, я опоздала с подарком? Скажи число, на будущее запомню.

— Танька... Я не хотела тебе говорить, раз уж так получилось, что мой последний день рождения совпал с Олежкиным днем...

Она смотрела на Таньку печально и виновато. Танька молчала, только плавно раскачивалась, крепко обхватив Варвару обеими руками, словно увлекала ее невольно в медленный и замысловатый танец. Время от времени ее губы касались поочередно Варвариного уха, щеки и бровей, переносицы, рта...

— Не думай о грустном, моя хорошая, — сказала она наконец. — Конец одной жизни — это начало полета в другой...

Непроизвольно, как и в ту ночь в Олежкиной квартире, пальцы их рук переплелись, взгляды вновь замерли друг на друге. Зрачки все отражения поглотили — две души, одна в другую, перелились, и невозможно было разобрать, где чьи волосы, губы, плечи... Магия обволакивала и клубилась, как шаровая молния, окутывая жарким коконом две головы, две шеи, вдыхала сладкий воздух двумя грудными клетками. Страсть наполняла каждый миллиметр — снаружи и внутри, пылала неугасимым огнем внизу и прорывалась за пределы двух животов, наполняя все вокруг горячим ветром так, что не хватало более пространства внутри стен. Потолок растаял, огромный шар дрогнул и плавно поднялся в воздух, увлекая за собой две слившиеся фигуры. Внизу остался диван с вдавленным отпечатком тел, квартира, окутанная Магией, словно прозрачной шалью, многоэтажный дом с давно погасшими окнами даже в тех квартирах, где отмечали Новый год до темного утра, шоссе с поредевшим потоком машин, застывшая под коркой льда река, лес с покрытой инеем магической поляной... Внизу остались город, материк, планета... И только две слившиеся фигуры летели в бесконечном радужном пространстве, не чувствуя ни высоты, ни холода, ни страха. А две души, подвластные лишь собственной безумной страсти, парили высоко над миром в царстве безмерного блаженства.

На кухне, где еще не догорели свечи, маленький Ося под верблюжьим одеялом заворочался во сне. Он открыл глаза, посмотрел вверх и вместо потолка увидел сказочное небо, все в разноцветных звездочках, и двух красивых птиц с большими крыльями — рубиновую и золотую, грациозно парящих высоко над ним.

«Хо-хо-хо!» — обрадовался Ося и заснул опять.

 

Резюме

В просторном офисе, похожем на гигантскую прозрачную капсулу, типичную среди сотен тех, что занимают этажи совсем недавно отстроенных небоскребов, царила непривычная атмосфера. Обычно наполненное гамом деловитых голосов, стуком полутора сотен клавиатур и нескончаемой трелью телефонов помещение было пустынным и тихим. Только кондиционеры, вмонтированные в потолки, зудели себе монотонно, то вгоняя в пот, то остужая до синевы на пальцах одинокую фигуру, ссутулившуюся на вертящемся стуле перед тремя мониторами. На двух полагалось следить за «важным процессом», выполняемым отлаженной компьютерной программой. Программе участие людей в этом процессе не требовалось — так, по крайней мере, считали компьютерщики. Но главный менеджер офиса думал иначе: одним из его основных принципов было «доверяй, но проверяй» — всех и всегда. Программам он особо не доверял, и уж тем более не доверял компьютерщикам, полагая, что важный процесс необходимо контролировать «вручную» (глазами то есть), двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, включая общественные праздники. Нанятые специально для этой работы три «живых оператора» несли вахту по графику. В ночь на Новый год дежурство выпало Нелиде.

На широком столе запел мобильник. Нелида вздрогнула, оторвалась от просмотра на третьем экране своей почты и смахнула телефон нечаянным резким движением. Он отлетел в сторону на полтора метра, упал в корзину с мусором и продолжал звонить. Когда же она извлекла его из-под набора использованных контактных линз, пустых стаканчиков «Старбакса» и упаковки с недоеденным кусочком пиццы, звонок прекратился. Обратный номер не обозначился. Нелида вернулась к столу и открыла следующее письмо. Оно было от мамы.

Жил был лузер. Жирный. Руки у него были нескладные — всё он бил и ронял.

«Не в бровь, а в глаз, — усмехнулась Нелида, — Варвара-краса-кудрявы-волоса еще одну сказку на день рождения придумала. Как раз про меня».

Танцевать не умел. Девушки его не любили. На работе его не ценили — чего он хорошего ни придумывал, немедленно его идеи кто-нибудь присваивал, а ему, как максимум, почетную грамоту давали, сколько он ни доказывал свое авторство. Милиционеры его все время на улице останавливали для проверки документов. Машину водить научился, но права ему не дали. Электричество у него все время отключалось, компьютеры ломались, водопроводные краны текли, кофе убегал — ну просто ужас какой-то. Так он извелся весь, что из жирного стал тощим, но судьба его не изменилась.

Мобильный зазвонил снова. Сквозь грохот стереоколонок, свистулек, вопли «Happy New Year, dude![59]» в ухо прорвался наконец нетрезвый голос:

— Ну, чего там, как?

— Всё окей, босс. В Багдаде все спокойно, — ответила Нелида, подумав, что, пожалуй, лишь отпетым лузерам свойственно работать в ночь на Новый год, да еще накануне собственного дня рождения. Закончив телефонный разговор, который из-за шума в трубке занял чуть дольше привычных двух минут, она вернулась к письму.

И тогда он задумал поехать в Индию. Предположение возникло, что это у него карма такая и надо в Индии найти буддиста какого-нибудь, чтобы сказал, что делать. Но ничего не вышло — у него загранпаспорт украли, а заодно и деньги, которые он на поездку занял.

«Слава богу, у меня еще до кражи паспорта не дошло дело», — нахмурилась Нелида, вспомнив, как у нее совсем недавно стащили кошелек.

Ну не жизнь, а кошмар. И лузер решил в речке утопиться.

В том кошельке была приличная сумма, чтобы уплатить ренту лендлорду[60], он почему-то брал только наличными, ни чеков, ни банковских переводов не признавал. Деньги она сняла в банке со счета, пришла в кафе, повесила на спинку стула сумку и свое пальто, но оглянуться не успела, как сумка исчезла, хотя пальто осталось на том же месте. Хозяин кафе лишь руками развел и полицию вызывать не стал. Сказал, что такое у них не впервой и посетителям не следует оставлять где ни попадя сумок и кошельков. И предложил Нелиде сходить в полицию, получить «свидетельство о преступлении» — так ей быстрее кредитные карточки восстановят, которые тоже украли, конечно. И денег с нее не взял за обед, да ей все равно нечем было расплачиваться.

Признаться отцу, с чего бы это вдруг за декабрь резко сократился баланс на ее счету, Нелида стеснялась и потому решила сама всю пропавшую сумму возместить, найдя работу в свободное от учебы время. Сперва в зоопарк хотела устроиться или в ветлечебницу — она же с самого детства мечтала работать с животными. Но в зоопарке вакансий не было, а в ветлечебнице администраторша недоверчиво покосились — уж не пришла ли высокая девица соблазнять их молодого доктора? И сдержанно предложила «позвонить через месяц, а еще лучше — через год-полтора». «Ну что ж, лузеру, как бедному Ванюшке, везде камушки», — Нелида не удивилась и попробовала попытать счастья в каком-нибудь офисе. Это ей удалось легко — у работников Сити как раз начался сезон рождественских отпусков, почти везде требовалась замена.

Работка ей подвернулась — не бей лежачего, только поглядывать на мониторы да отвечать на телефонные звонки, но Нелида больших преимуществ в том не находила. Рассчитывала, если честно, на что-нибудь поинтереснее — все же навыки были кое-какие, в том числе компьютерные, хотелось бы их на практике применить. Но выбора не оказалось, и она смирилась, решив, что интересное лузерам предлагать не должны. С ночными дежурствами у нее проблем, к счастью, не возникло: иногда даже любила не спать до утра — то в интернете висела, то к занятиям в колледже готовилась.

Но вдруг сон его сморил, он шмякнулся на скамейку в скверике и вырубился, можно сказать.

И снится ему, что рядом садится огромный негр с кривым носом и говорит хрипло: «Привет, я твоя жена».

Лузер чуть не проснулся с перепугу, а негр говорит:

— Без паники! Никакого гомосексуализма, честное слово. Просто во всех предыдущих перерождениях я был женщиной, так что нормально все, а в этом перерождении тебе жены не положено, но я не мог тебе не помочь, уж больно хорошо по привычке к тебе отношусь.

«Уж не знаю, кем в предыдущем перерождении был этот негр, но я-то как была, скорее всего, лузером, так им и осталась», — нахмурилась Нелида.

— А я кто был? — спрашивает лузер.

— Ты много кем был и почти достиг совершенства, это у тебя последнее испытание — невезением. Не справишься, так и будешь мучиться жизнь за жизнью, а справишься — все будет отлично.

— Как же тут справиться, когда так потрясающе не везет?

— Да справишься, главное было предупредить тебя. Ты сейчас соберешься, я знаю.

Негр посмотрел на лузера нежным взглядом, по-женски, и растаял в воздухе.

Ну, лузер задумался... Он как во сне задумался, так задумчивый и проснулся.

«Легко сказать — себя переубедить! — хмыкнула Нелида. — А как вообще лузеры себя переубеждать-то должны?» Любую проблему она привыкла рассматривать всесторонне и подходила к этому издалека. Самым логичным казалось начать с пересмотра жизненного опыта, лучше всего в форме письменного резюме, чтоб по нему потом определять симптомы возможных провалов в будущем. Нелида любила анализировать.

Профессиональное резюме, или, как его называли в Англии, — «си-ви[61]», у Нелиды, конечно же, было, без него в Лондоне ни на какую работу в офис не примут, даже на ту, что «не бей лежачего». Но в том «си-ви» лишь тезисно перечислялись полученные ею за время учебы в школе и в колледже знания, аттестаты, дипломы олимпиад, компьютерные навыки и круг интересов. Профессионального опыта у нее еще не было — работа «живым оператором» была началом карьеры. Анализировать свои неудачи на основе того резюме было бессмысленно, и Нелида решила составить другое, что-то вроде краткой автобиографии. Она открыла новый текстовый файл и бойко застучала длинными пальцами по клавиатуре.

РЕЗЮМЕ

Нелида была хорошей девочкой, училась на пятерки, получала призовые места на олимпиадах по зоологии и ботанике, окончила школу с золотой медалью.

«Что-то я не из той оперы сразу запела — все это и так уже есть в си-ви, и вообще как мне это поможет проанализировать ситуацию с лузерством?» — задумалась Нелида. Самое первое предложение утверждало, что она вовсе не лузер даже — сколько людей школу с золотой медалью оканчивают? В конце предложения напрашивался противительный союз — так называются в грамматике слова типа «но» или «однако», раз уж взялась перечислять моменты неудач.

«С чего начать? — растерялась Нелида, — с завала экзамена в институт?» Правильнее было бы начать с дошкольного возраста, когда мама впервые собралась отвезти ее в гости к бабушке, чтобы показать, какой она прекрасный ребенок, и строго-настрого велела, чтобы она своей бабушке понравилась. Нелида так разнервничалась, что у нее поднялась температура и ее все время рвало на пол, бабушка только со шваброй бегала — подтирать.

«В детстве у Нелиды часто портилось самочувствие, когда взрослые отдавали ей суровые приказания», — впечатала она и вспомнила, как была приглашена на день рождения к какому-то крайне замечательному ребенку, и никто ей там ничего не приказывал, наоборот, даже все взрослые были милы до чрезвычайности. Однако Нелида умудрилась прямо там заболеть коклюшем и перезаразить всех гостей.

А в другой раз она пошла одна, без взрослых, гулять во двор с флажком и с какой-то стати засунула его в рот. А один мальчишка взял да по флажку стукнул и проткнул ей горло. Мало того, что было больно, так ведь Нелиду пришлось еще и в больницу везти, накладывать швы, она там все залила кровью. Мама с папой чуть с ума не сошли.

«Для своих родителей Нелида была полным разочарованием», — записала она, сняла очки и потерла руками глаза, на которые вдруг навернулись слезы. С самого что ни на есть малолетства папа учил ее на пианино играть — он сам увлекался музыкой, даже играл на трубе, но в музыкальную школу Нелиду не приняли, потому что не сумела повторить ритм, который настучали карандашом по столу. На самом деле ей просто ритм не понравился и не захотелось его повторять, а слух у нее был всегда исключительный. А потом ее, хоть и учили английскому, отдали в самую обычную школу — мама была уверена, что собеседования в спецшколе дочь не пройдет.

«А еще я была подлецом», — вспомнила Нелида, но записывать этого не стала, слезы продолжали капать из глаз и падали на клавиатуру. Когда ее отпускали во двор, предполагалось, что она будет играть с девочками. А однажды все дети во дворе передрались. В процессе сопутствующей беготни мальчики залезли на крышу сарая, и, увлекшись погоней, Нелида забралась за ними вслед. И тут девочки ей закричали, чтобы она им кого-нибудь скинула с крыши. Нелида ответила: «Да вы что! Они же меня тогда тоже скинут, лучше я теперь с ними буду дружить, и на крыше мне нравится». Ну, и девочки обозвали ее подлецом и больше играть с ней не хотели.

На самом деле с самого раннего детства Нелиде казалось, что неприятности происходили с ней не просто так. Вот ведь все были дети как дети — мальчики с синяками, девочки с бантиками, а Нелида весьма отличалась и от тех, и от других. Когда, провожая в первый класс, мама на голову дочки прицепила большой белый бант, Нелида его тут же сдернула, взъерошила волосы и заявила: «Я и так необыкновенно хороша!» В ее голове давно зрела довольно высокая самооценка и иногда прорывалась наружу. В глубине души Нелида всегда знала, что она особенная, но никому этого не говорила. Ей казалось, что даже несчастные случаи, происходившие будто бы по ее вине, словно специально кем-то задуманы, чтобы к ней всеобщее внимание привлечь, а в самый ответственный момент рядом с нею возникнет кто-то большой и сильный и обязательно ее спасет. Но все неприятности достигали своей кульминации, и никто рядом с нею не возникал, словно джинн или старик Хоттабыч, и не внушал остальным, что она замечательная, умная, храбрая и вообще герой, с которым хотят дружить все мальчики и все девочки, делиться конфетами и забивать свое место в паре, перекрикивая друг друга: «Чур, я с Нелидой!»

Нелида взрослела, неудачи лились на ее голову, как нескончаемый дождь, никто волшебный с нею рядом не возникал, но она все равно верила в чье-то тайное покровительство. Даже когда экзамен заваливала в институт, почти что была уверена, что один из экзаменаторов тот самый покровитель и есть. Ожидала, что он вот-вот изобразит притворное удивление и задаст какой-нибудь каверзный вопрос, из программы пятого курса. И Нелида сразила бы всю комиссию наповал самым блестящим ответом за всю историю поступлений в тот вуз, и ее сразу зачислили бы в аспирантуру. А через год, максимум два, была бы она уже кандидатом наук или даже доктором. Но нет, экзаменаторы удивились, конечно, хотя без притворства, и не стали задерживать, поставили «неуд» куда положено, бровью не повели.

А вся эта история с Англией — Нелида согласилась поехать туда в первую очередь потому, что на нее перестал обращать внимание Владик, вместе с которым они возились когда-то в живом уголке с хомяками. В девятом классе ее угораздило в него втрескаться по уши, но Владик продолжал видеть в ней «дружбана», а после школы поступил в медицинский и забыл о ней, кажется. Нелида страдала. Вся надежда была на «тайного покровителя»: ведь он мог предстать перед Владиком накануне ее вылета в Англию и сказать, что она покидает страну навсегда. Вот бы Владик тогда осознал, что любил ее все эти годы, и примчался бы в аэропорт, и порвал бы ее билет в клочья, и… И потом они стали бы жить вместе долго и счастливо. Но никто, кроме родителей, ее провожать не пришел, и никто, кроме мамы, лететь в Англию не отговаривал.

Страдания по Владику в Лондоне незаметно прошли, и Нелиде давно уже нравился один однокурсник. Даже на линди хоп она записалась скорее всего потому, что он был отличный танцор, а у Нелиды, как ей самой казалось, «обе ноги были левые». Заодно и сценическую боязнь хотелось побороть. Надеялась, что, как только научится хорошо танцевать, пригласит какого-нибудь мальчика из танцевальной группы на вечеринку в свой колледж и, конечно, сразит того однокурсника наповал. Но из всех «мальчиков» в группе внимание на нее обращал лишь старый и неприятный учитель, и хоть он и танцевал лучше всех, прийти в его сопровождении на студенческую вечеринку было все равно, что об стенку убиться головой.

Слезы то высыхали, то капали снова, — Нелида взглянула на часы: время приближалось к утру. Вот как, значит, начался день рождения — в ощущении себя полнейшим лузером, и даже эклеров у нее нету для утешения. Она закрыла лицо руками — хорошо, что хоть в офисе никого не было, можно было от души нареветься.

— Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин! — услышала она вдруг знакомую с детства считалку. Голос звучал как будто в голове, но не был ее собственным «внутренним» голосом. Чужим он ей тоже не показался, как ни странно. — Чего ж ты не дочитала Варварину сказку?

— Ага, не дочитала, увлеклась составлением резюме, — согласилась Нелида, почему-то нисколько не удивившись. Она надела очки и посмотрела на светящийся монитор, но тут же почувствовала резкую боль в глазах, а буквы на экране зарябили так, что их невозможно стало читать. Она наклонила лицо ближе к экрану, потом отстранилась подальше — ощущения не менялись, ей явно мешали очки. Нелида сняла их и взглянула на монитор еще раз — все буквы обозначились ясно и четко.

«По сравнению с тем, что я могу жизнь за жизнью так и прожить неудачником, — думал он, — теперешнее мое невезение — это полная ерунда... Но справиться с этим я не могу, я же пробовал. Значит, главное — не психовать... Ну, не везет и не везет, фигня какая...»

И пошел лузер домой. По дороге его обрызгала грязью с ног до головы машина, в подъезде на него с лестницы упала старушка с ведром мусора в руках, как вошел в квартиру, сразу вешалка свалилась со стены, а он себе улыбается: «Вот прикольно как...» Поверил он почему-то тому сну.

Пришел на работу, и там ему сразу девушки грубить начали по привычке, но он думает: «А смешно, в этой жизни мне жены не положено, значит, могу за всеми девушками ухаживать, и ни одна в загс меня не потащит, эх, развернусь!» И с той минуты все время всем подряд девушкам комплименты говорил...

Когда очередную его идею начальник присвоил, он ничего не стал доказывать, а только сообщил:

— Да конечно, пожалуйста, сколько угодно, у меня фантазия богатая, еще придумаю...

Начальник на него посмотрел с любопытством и сказал:

— Похоже, ты наконец-то повзрослел, можно тебе и зарплату повысить...

В общем, все его невезение как-то так незаметно и кончилось...

Он сначала думал, что сразу и помрет, раз задачу свою выполнил и с невезением справился, особенно после того, как того негра из сна на улице встретил и негр ему подмигнул, но ничего трагического не случилось. Так бывший лузер и дожил спокойно, весело и легкомысленно до глубокой старости.

— Хорошая сказка, — улыбнулась Нелида. Она уже явно ощущала присутствие еще кого-то, даже как будто слышала постороннее дыхание, но не могла уловить, где именно, поэтому разговаривала вслух, надеясь, что ее собеседник как-то раскроется.

— У твоей мамы талант, и у тебя он тоже есть, — ответил голос. — С днем рождения, кстати. Двадцать один — дата серьезная, по английским обычаям ты совершеннолетняя.

И тут Нелида поняла, что пришел момент, которого она с глубоким волнением ждала с малых лет: у нее действительно есть покровитель, он сейчас здесь и, судя по тому, как звучит его голос, сидит внутри неё.

— Спасибо за поздравление, раз уж вы знаете про мой день рождения, значит, мы с вами уже знакомы? Но я в этом пока не уверена, не вижу вас почему-то. Скажите, пожалуйста, кто вы?

Наступила пауза. Нелида каждой клеточкой ощутила, как какое-то существо внутри смутилось, заволновалось, чуть ли ни зашаркало ногой по полу — ее, Нелидиной, ногой! И наконец произнесло:

— Я — твой отец.

 

Лесбиянка

Уже полчаса она притворялась спящей. Женские руки ласкали ее шею, волосы, плечи; теплые губы нежно касались сомкнутых век, переносицы, щек и шептали: «Танька... Танька моя...» Открыть глаза и посмотреть в те, что были напротив, было невообразимо стыдно, совершенно гадкое чувство наполнило ее изнутри: «Я превратилась в лесбиянку. Ну вот — докатилась...»

Не открывая глаз, Танька осторожно повернулась на другой бок и села на краю дивана.

— Доброе утро, — сказала она хмуро и начала поспешно натягивать свитер.

— Танька... — все так же нежно прошептала Варвара и поцеловала ее в спину. — Куда ты собираешься, моя хорошая?

— Я... пойду, посмотрю, проснулся ли Ося, — и метнулась из комнаты стрелой, даже не заглянув на кухню, где ее племянник спал на диванчике под теплым верблюжьим одеялом.

Тихонько, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания каких-нибудь чутких и любопытных соседей, Танька вошла в ванную и заперла дверь изнутри на задвижку. Открыла воду и посмотрела в зеркало. Собственное отражение показалось расплывчатым, мутным. «То ли Варвара давно не чистила зеркала, то ли мы вчера так накирялись, что у меня до сих пор глаза ни на что не глядят», — она приблизилась к зеркалу так, что почти упиралась в него носом, и убедилась, что грязи на нем не было. Глаза там были такого же цвета, какими она привыкла их видеть во всех своих отражениях — карими. Только на этот раз выражение в них было иное, словно смотрел на нее из зеркала совершенно чужой человек — презрительно, холодно и осуждающе.

«Как же я докатилась до этого? — продолжила она терзаться, пытаясь проанализировать случившееся. — Допустим, у Варвары произошел гормональный сдвиг, это с самого начала было ясно, как дважды два. И не исключено даже, что она всегда интересовалась женщинами, и не я у нее первая. Но я-то ведь точно не спала раньше с другими тетками! Пусть она даже мне нравится очень, как человек, во всяком случае... Но зачем надо было лезть к ней в постель?.. Скорее всего, это шампанское подействовало, чересчур много мы его вчера выпили».

Танька поспешно стянула свитер, перешагнула за высокий бортик чугунной ванны с отбившимися в разных местах кусочками эмали и подставила под душ острые лопатки.

Какая же ты тонкая вся... Могла бы я тебя на руках носить, хоть в полете, хоть по земле, если бы за всей твоей хрупкостью не ощущалась сила неимоверная. Откуда только она берется в тебе? И ведь это надо же, какой получился искус. Вот уж не думала, что постигнет меня когда-либо такой величайший соблазн, ничему подобному я никогда еще не подчинялась. Еще ни один мужчина не пробуждал меня так, а о женщинах я и сама не думала. Танька, меня спасут пост и молитва, хотя я в некотором роде и шучу. Я как отшельник, который решил, что уже вполне достиг полного аскетизма, и тут является эдакая гурия и начинает соблазнять его своей неземной красотою. А ты в порыве страсти сказала мне, что любишь мою душу. Пропала моя душа, я буду гореть в аду. С удовольствием. За каждую ночь с тобой, Танька. Но ты вовсе не грех, моя милая, а если и гурия, то не адская, а наоборот — райская... И я безумно люблю тебя. Молиться буду — тебе. А вот как быть с постом, я еще не придумала. Могу вовсе не есть, святым духом питаться, лишь бы летать с тобой денно и нощно...

«Какой это был странный сон — мы словно летели куда-то... — под теплыми струями душа Танька стояла неподвижно. — Но проснулись, тесно прижавшись друг к другу, обнаженные, на скрипучем диване — куда с такого взлетишь? Напились вчера до беспамятства, до похоти... Нет, лучше забыть все, что между нами произошло, уйти отсюда побыстрее, забрать Осю, не возвращаться, а если и вспоминать, то лишь как сон...»

«Самый прекрасный и удивительный, который снился когда-либо...» — продолжил робкий внутренний голос. Это был совсем не тот голос, что слышался раньше в ее голове, который, бывало, тоже с ее мыслями спорил, а иногда наоборот, соглашался, но всегда звучал твердо и убедительно, без всякой робости. Ее собственный внутренний голос — был совершенно нормальным явлением и не казался симптомом психического расстройства: куча людей сами с собой разговаривают, не считая себя шизофрениками. И любой человек, наверное, знает, когда собственный Здравый Смысл борется с неразумными проявлениями психики. А вот того иного голоса, звучавшего иначе и так явственно, словно внутри был другой человек, Танька не слышала, по крайней мере, несколько часов уже. Он в последние дни как-то все меньше себя проявлял, будто спал. А сейчас и вообще — то ли куда-то исчез, то ли...

«Умер?..» — отозвалась она расстроенным мыслям, сразу же вспомнив об Олежке. Танька закрыла воду, обернулась полотенцем и позвала едва различимым шепотом, услышать который мог только брат: «Олежка... Олежка, ты здесь?» В ванной стояла неуютная тишина, лишь нетуго закрученный кран отозвался дробью разбивающихся о дно раковины капель. И ни звука, ни шороха не было слышно больше ни внутри, ни за дверью, запертой на задвижку.

Взлохмаченный Ося сидел на диванчике и жмурился, как сонный котенок.

— Какая прыгучая кроватка! — он похлопал ладошкой по твердому сиденью. — Ночью я допрыгивал прямо до неба!

Танька, с мокрыми волосами, в просторном свитере и на босу ногу, крутила в руках полотенце, словно пыталась из него выжать свои угрызения совести и страшные догадки:

— Ося мой маленький, скажи мне... пожалуйста... где твой папа?

С забавного детского личика моментально исчезли остатки сонливости. Ося молчал. Он неуклюже сполз с диванчика, подошел к застывшей в дверях Таньке, обнял ее за колени и задрал голову, глядя прямо в лицо серьезными глазами.

— Мама Таня, зачем ты плачешь?

Он не отвечал на ее вопрос, а она не могла ответить ему, только подхватила на руки, уткнувшись носом в маленький висок с мягким завитком светлых волос, и зарыдала — безудержно и беззвучно.

Все стало предельно ясно: полет был во сне, как и все предыдущие полеты с Варварой над Москвой и в каком-то еще нереальном пространстве; там же были какие-то гномы, призраки, инопланетяне, нелепые люди на кладбище, которые разговаривали с нею, будто она была Богом, Олежка, приходивший — и к Осе, и к ней — куда угодно, по зову... Где-то на грани сна и яви внутри звучал странный голос — раньше он помогал переживать все горести и невзгоды: мрак житейских реалий, которыми были ее быт, работа, чужие люди, болезни близких, их смерть и то, что нынешней ночью она переспала с женщиной. Олежка умер — и это тоже реальность, страшная и жестокая; его отпели в церкви безголосые певчие, похоронили, закидали землей — и всё! Нет его больше, только на подмосковном кладбище под пластом вязкой глины, скомканной с остатками бывшей городской свалки, гниет его тело. А она тут, словно безумная, спрашивает полуосиротевшего мальчика, где его папа...

Ося обнимал ее пухлыми ручками и тихонько сопел, давая волю выплакаться как следует, пока не предложил — несколько неожиданно — a nice cup of tea[62].

— Дядя Робин говорит, a nice cup of tea помогает от всего, — добавил он на полном серьезе.

«Робин!» — вспомнила Танька, и новая волна угрызений захлестнула ее — но уже без слез. Два дня назад муж уговаривал вернуться с ним в Англию, доказывал трезво и убедительно, что оставаться в Москве больше нет смысла. Самые разумные доводы приводил: и срок действия паспорта у нее истекал, и отпуск, что предоставили «по семейным обстоятельствам», закончился, следовательно, она уже просто прогуливала, рискуя потерять хорошо оплачиваемую работу в Лондоне. Ну и пора было ей, в конце концов, поиметь совесть — и вернуться к «семейному очагу», сколько можно игнорировать супружеские обязанности — у терпения Робина тоже ведь есть предел. В общем, откладывать возвращение в Англию дальше было слишком рискованно — любая отсрочка, даже всего на день, угрожала потерей мужа, работы и гражданства одновременно. «Насчет гражданства-то он, конечно, загнул», — подумала Танька, но бюрократическая проблема таки вырисовывалась, и решать ее нужно было срочно.

— Собирайся, нам чай пить некогда, — сухо сказала она племяннику.

— «Собирайся» куда?.. — раздался испуганный голос.

Она и не заметила, как Варвара появилась за спиной, и успела ли она засвидетельствовать ее тихую истерику? Не сумев побороть смущение и стыд смотреть в глаза, Танька произнесла, не оборачиваясь:

— Мы очень спешим, Варвара... Прости.

— И вовсе мы не спешим никуда, зачем нам спешить? — удивился Ося. — Мы даже еще не позавтракали, и я не успел поиграть с гномами.

— Танька! Куда ты, в самом деле, заторопилась вдруг? — Варвара обошла вокруг ее спины, обняла за хрупкие плечи...

Какая ты тонкая вся... И свитер этот топорщится на тебе беспомощно, как будто тела под ним вовсе нет, а глаза такие огромные, стоит только поймать взгляд — и утонешь в нем...

Но Танькины глаза смотрели в никуда, руки бессмысленно сжимали уже почти сухое полотенце, капризный рот застыл, только вздрагивала нижняя губа. Она молчала.

Словно перед грозой, обстановка вдруг стала скучная и премерзкая: душно, давит, дышать нечем. Не в силах понять, что изменилось, Варвара спрятала руки за спину и выжидательно смотрела на Таньку.

— Мы пойдем с Осей, ага? — спросила та и впервые за все утро посмотрела Варваре в глаза. Не было в этом взгляде ни страсти, ни горя, только печаль и неясный испуг.

— Стой, — сказала Варвара сдавленным шепотом. — Ты все-таки можешь сказать, что случилось?..

— Ничего, — пожала плечами Танька. — Все нормально.

Не собиралась она ничего говорить ей о намерении сегодня же вылететь в Лондон, торопилась уйти быстрее — лишние разговоры могли привести только к слезам и ссоре, отнять время, растрепать нервы обеим. Лучше расстаться без ненужных объяснений и вспоминать потом о случившемся без содрогания и угрызений — как о нелепом казусе, чего не бывает по пьяни, мол. Со временем все равно забудется. В конце концов, кто они друг другу? Не давнишние подруги, не родственницы, так — случайные встречные, по большому счету, чужие люди совсем... Она опять отвела глаза и повернулась к племяннику:

— Одевайся скорее.

Ося насупился, стоял неподвижно, смотрел на тетушку исподлобья, сжимая маленькие кулачки. Бледная как мел Варвара глядела на Таньку прямо, превозмогая желание хорошенько ее потрясти.

— Я тебя сейчас ударю подушкой по голове! — сказала она хрипло.

Танька еще раз пожала плечами. Варвара шагнула к диванчику, схватила подушку, занесла ее над собой и со всего маху применила, как намеревалась.

— Ты что? — удивилась Танька, слезы снова блеснули в глазах зелеными искорками.

— Ничего, — прошипела Варвара и еще раз попыталась ударить подушкой, но Танька загородилась рукой. — Все было так хорошо! Мы собирались спасать мир! И начали! И... я тебя люблю! А ты! — закричала она, размахивая подушкой. Танька едва успевала загораживаться и уворачиваться. — Мы так летали ночью, я думала, что мы не расстанемся с тобой вообще никогда! А ты! А ты…

Варвара плюхнулась на диванчик и заплакала навзрыд, уткнувшись в подушку.

Танька вдруг растерялась. Смешанные чувства жалости и вновь всколыхнувшейся нежности охватили ее: «А ведь Варвара действительно любит... По-настоящему, сильно и страстно. Меня никто больше так не любил...»

— Ну, Варвара, — сказала она вслух, опустилась рядышком на диванчик и погладила по голове рыдающее и содрогающееся существо, которое, несмотря на возраст и крепкое телосложение, показалось ей маленькой несчастной девочкой. — Ну, маленькая. Прости.

Она почувствовала непреодолимое желание снова обнять эту женщину, как и прошлой ночью, прижать к себе, покрыть поцелуями заплаканное лицо и... лежать потом долго-долго в теплых объятиях, обо всем на свете забыв. Но в голове засвербило злобным жучком, напоминая о пережитом стыде. «Я не лесбиянка!» — сказала она себе твердо и убрала руку с Варвариной головы.

«Не лесбиянка, — отозвалось внутри. — Но Варвара — прекрасная женщина... А я, как скотина последняя, причиняю ей боль. Разве она это заслужила? Именно ссоры и слез избежать и не удалось. Надо расстаться по-человечески, а потом... постараться забыть. Когда-нибудь это пройдет, чувства заглохнут, ее и мои, время вылечит...»

— Я должна вернуться в Англию сегодня же, — Танька шагнула к плите, зажгла конфорку, поставила чайник и продолжила говорить, повернувшись к Варваре спиной. — Понимаешь, если я завтра не выйду на работу, меня, скорее всего, уволят.

Варвара вытерла слезы ладонями и уставилась на Таньку непонимающим взглядом:

— А тебе очень нужна та работа? Странно вообще, что ты заговорила о ней вдруг, все равно же Конец Света наступит скоро, если мы мир не спасем. Или ты его на своей работе в Лондоне спасать собираешься?

— Ха-ха. Иронизировать ты все же умеешь, оказывается, — усмехнулась Танька.

— Не умею. Не люблю и не понимаю иронию. Вот ты как-то мне говорила, что твоя лондонская работа не приносит тебе никакого удовлетворения, кроме материального — сама, случайно, не иронизировала?

— Нет, — нахмурилась Танька. — Только без работы мне нельзя все равно, даже если Конец Света наступит в ближайшем будущем, — в подробности своих материальных потребностей и обязательств она вдаваться не собиралась — незачем Варвару грузить, да и таким образом можно чересчур разговор затянуть, а Таньке нужно успеть на самолет сегодня.

— Ну, раз так, почему бы тебе не попробовать найти работу в Москве? Или ты вчера меня обманула, сказав, что никуда отсюда не денешься?

«Что ж я ей еще-то наобещала вчера по пьяни?» — подумала Танька стыдливо. Переезд из Англии в Москву в ее трезвой голове совершенно не укладывался, но надо было завершить разговор по-хорошему — достаточно с Варвары расстройств. Танька бросила в три чашки пакетики чая и налила туда кипяток.

— Варвара, а у тебя есть лимон? Я не люблю пить чай с молоком, хотя это очень по-английски. Зато Ося у нас на этот счет — настоящий британец. Ты уже вымыл руки, хороший мой?

Ося побежал в ванную. Варвара достала из холодильника лимон, молоко, масло и сыр, поставила на стол сахарницу и корзинку с порезанными кусочками белого батона.

— Не уезжай. Пожалуйста... Мне очень плохо будет без тебя, — сказала она тихо.

«А мне без тебя», — сказал робкий внутренний голос. Внешний и здравомыслящий озвучил совсем иное:

— Если я на работу завтра не выйду, меня уволят. Хорошей характеристики уволенным не дают, найти другую работу хоть в Лондоне, хоть в Москве будет проблематично. Но есть и другие сложности — у меня срок действия паспорта истекает. Если я даже забуду про работу вообще, в Англию вернуться мне все же необходимо — хотя бы ради того, чтобы его продлить.

Варварины глаза снова наполнились слезами. Она мучительно придумывала доводы, которые убедили бы Таньку остаться.

— Ося! — почти вскричала она.

— Сейчас иду-у-у! — отозвался из ванной гулкий голосок.

— Танька! Ты забыла про Осю! С кем ты оставишь его здесь?

— Ну что ты, — улыбнулась Танька. — Я вовсе не собираюсь его с кем-то оставлять. Он полетит со мной, поэтому я и тороплю его, нам нужно еще успеть собрать его вещи, своих-то у меня практически нет.

— Ты не можешь его взять с собой, — Варвара заговорила вдруг деловым тоном, — вот про то, что у тебя истекает паспорт, а без него тебе нельзя будет путешествовать, ты знаешь. А Ося в этом возрасте может путешествовать только по паспорту своих родителей, вместе с ними. Ну, или в каких-нибудь исключительных случаях в присутствии других близких, но лишь с согласия родителей, заверенного письменным подтверждением! Про это ты знаешь?

— Не-ет... — Танька в растерянности опустилась на табуретку. — Что же делать, Варвара? Ди вернется не раньше чем через неделю, пожалуй, а оставаться здесь даже на день мне никак нельзя... — Ее лицо вытянулось, подбородок задрожал, глаза заблестели от навернувшихся слез.

Выражение Варвариного лица само за себя говорило: «Трюк не удался...»

— Пусть он останется у меня, — грустно сказала она, кивнув на умытого Осю, протягивающего Таньке свои чистые ручки «для инспекции».

— Я согласен! — обрадовался Ося. — Мама Таня, можно я у Варвары поживу? Мне тут очень нравится.

— И я даже очень хочу, чтобы ты мне его оставила, раз сама остаться не можешь. Если бы ты могла хотя бы кусочек себя оставить... ну вот Ося как раз и будет этим кусочком... — Варвара закусила губу, ее голос дрогнул. — Мы будем вместе ждать тебя, и уж к нему-то ты точно вернешься, ведь ты его любишь, — и не добавила вслух «а меня нет», но это и без того прозвучало громко.

 «Какая она хорошая все-таки... — с благодарностью думала Танька. — Тем быстрее расстаться с ней нужно, а то прилипну — не оторвусь. Нет смысла нам быть с нею вместе — у меня свои обязанности: муж, работа, дом, и... я не лесбиянка», — повторяла она себе, наверное, в сотый раз. В отношении Оси уже созрел вполне приемлемый план: надо будет договориться с Ди, чтобы та его в Англию привозила как можно чаще, или даже на учебу его там пристроить, английский он так лучше выучит. Можно еще в отпуска его брать с собой — в любую точку земного шара, кроме Москвы. В этом городе, где из родных никого не осталось у Таньки, кроме племянника, а другие люди и воспоминания вызовут только боль или стыд, ей больше делать нечего.

Она поспешно допила чай.

— Ну... пока?

— Танька моя... — снова заплакала Варвара, — а ты... скоро вернешься?

— Не знаю, — Танька отщелкала заклепками зеленого плаща и не осмелилась заявить вслух о своем твердом намерении: никогда.

 

Эспрессо

О Варварином грехе Нелиде было известно давно. Возникли смутные подозрения еще до того, как довелось узнать, откуда берутся дети, когда однажды увидела свое и папино отражение в трюмо. На маму еще временами она становилась похожей, если, допустим, выгибала от удивления бровь или закусывала губу от обиды. И глаза у нее были точно такого же цвета — темно-карие, как у Варвары. А с папой ничего общего. Так что новость о том, что у нее был другой отец, Нелиду ничуть не шокировала.

Внезапное появление «тайного покровителя» тоже особо не удивило — она ведь ждала его всю свою жизнь. И нисколько не сомневалась, что он не был плодом воображения или, как говорят психиатры, «частью личности». Он был реальным человеком — ну, если можно назвать «человеком» того, кто способен вселяться в тело другого. И нет, по фазе Нелида не сдвинулась и не развила ни с того ни с сего слуховые галлюцинации — в этом она была абсолютно уверена. Только одна деталь в сознании не усваивалась: как существо, возможно, само по себе бестелесное, могло зачать ребенка? И что это за существо вообще? Инопланетянин? Ангел? Дьявол? И как его зовут?

«Я Бог, — ответило существо внутри. — А имя мое называть нельзя».

Понятно — с ним можно общаться, ничего не произнося вслух — достаточно фразу в голове сформулировать. Удобно вполне: можно разговаривать, не открывая рта и не привлекая внимания посторонних, а то ведь вполне мог кто-нибудь да за дурочку счесть.

«А как же мне к вам обращаться? Называть папой я вас вряд ли смогу, простите».

Бог рассмеялся: «Нет, папой, пожалуй, не надо, к такому обращению я сам не привык. Называй меня просто Бог, без формальностей. Можно даже на ты».

«Бог так Бог, — согласилась Нелида. — А имени твоего почему нельзя называть?»

«А оно у меня хм... труднопроизносимое. Ты наверняка и сама догадаешься когда-нибудь, как меня зовут, но все равно по имени не называй лучше». — Бог явственно зевнул. — «До сих пор проснуться не могу окончательно. Не мешало бы кофейку, ты сама не против? Без тебя мне его не попить, может, сходим в твое любимое кафе на Спиталфилдс-маркете? Местечко приличное, всего в двух шагах, и смена твоя уже на подходе».

Раздался мелодичный звон, сопровождающий остановку лифта, и через секунду стеклянные двери офиса разъехались в стороны, пропуская очередного «живого оператора».

***

— Buon giorno, signorina![63] — приветствовал Нелиду знакомый владелец маленького кафе. Имени его она не знала, но всегда с ним здоровалась вежливо. — Вам капучино и круассан с миндалем, как обычно?

— Doppio espresso, per favore, signor Roberto![64] — опередил ее Бог.

— Но я не люблю эспрессо вообще! — возразила Нелида, вращая зрачками глаз, будто собралась вывернуть их внутрь, — забыла, что с Богом вслух говорить не стоит. Его нахальное использование ее речевого аппарата было уж чересчур неожиданно.

Синьор Роберто заулыбался широко: очевидно, ему понравилось, что «синьорина» обратилась к нему по имени.

— Как вы похожи на свою маму, синьорина! А без очков — особенно! Я даже не замечал за ними ваших прекрасных синих глаз — точь-в-точь таких же, как у нее. И она тоже всегда спорит сама с собой: капучино или эспрессо, эспрессо или капучино — ciò che una donna bella [65]...

Нелида раскрыла от удивления рот. «Молчи! — прошептал Бог. — И рот закрой, а то в него залетит жирный лондонский голубь. Бери мой эспрессо и пойдем вон за тот дальний столик, я тебе сейчас все объясню».

— Grazie![66] — сказал он вслух хозяину кафе. — Я покурю, пока у вас тут нет посетителей, не возражаете, синьор Роберто?

— Но я не курю вообще! — зашипела Нелида.

«Ш-ш-ш... моя девочка, — сказал Бог, но слышно было ей одной. — Уж ты прости мою мелкую прихоть. Вообще-то я тоже практически не курю, но захотелось — сил нет — переволновался за прошлую ночь».

Роберто подмигнул Нелиде и положил на поднос рядом с маленькой чашечкой кофе пепельницу, зажигалку и «Данхилл» с ментолом, будто не сомневался, что она втихаря курит и даже знал сорт ее сигарет. Нелида молча взяла поднос и отошла за столик, куда указал Бог.

«Можно я сначала круассан съем? — обратилась она к нему жалобно. — А то курение у меня аппетит отобьет».

Бог тяжело вздохнул, видимо, курить ему хотелось невтерпеж.

«Надо же, как вы с Танькой похожи — у Роберто даже сомнений нет, что ты ее дочь. Ей, кстати, тоже до одури нравятся круассаны. Вот эти самые, с миндалем».

«Кто такая Танька?!» — едва не поперхнулась Нелида. Сюрпризы накатывали на нее все утро один за другим.

«Моя бывшая аватара. Вы с ней похожи как близнецы, только она старше. По возрасту вполне тебе в матери годится, не удивительно, что Роберто принял тебя за ее дочь. И это кафе она посещает частенько».

«Почему бывшая? А мы с ней не сестры, случайно, а? — если бы Бог имел собственное тело, Нелида пихнула бы его в бок: мол, признавайся, кого ты там наплодил еще. — С чего иначе мы с ней похожи-то?»

«Нет, кровными узами вы с ней не связаны. Почему ты настолько похожей на нее получилась — сказать не могу, сам удивляюсь. А бывшая она, потому что с сегодняшнего дня моя аватара — ты. Моя единственная и неповторимая дочь. Я двадцать один год этого ждал, с того самого момента, когда пришел под видом дежурного врача в родовое отделение Института акушерства и гинекологии...»

Место это было престижное, пациентки в отделении почти сплошь жены или дочери знаменитостей или видных деятелей. Даже жена африканского посла там лежала — в одной палате со мной. Она была добрая и смешная, такая немного дурочка, иногда плохо себя вела, и ей нянечки строго говорили: «А я мужу скажу!» Она отвечала: «Ой, не надо…» — и пряталась под подушку. Всю еду ей носили из посольства, потому что кормили нас, несмотря на престижность, неважно и после родов всех быстро выписывали. Меня туда положили благодаря маминым связям, и она сама придерживалась мнения, что роженицам в том институте хорошо, а детям хуже, решив, соответственно, что мне рожать надо именно там, потому что рожать я не умею. Оказалось, не умею, действительно.

Поступила я туда тридцатого декабря, на целый месяц раньше срока, но вечером тридцать первого у меня начались схватки. В новогоднюю ночь на все отделение только один врач дежурил, да и тот какой-то новенький, соседки по палате, которые давно там лежали, говорили, что видели его впервые. Кроме меня там больше ни у кого схваток не было, но ровно в полночь на скорой привезли еще одну роженицу. Кажется, после аварии, потому что она была без сознания и в крови. Новенький врач спасать ее кинулся. Я осталась одна, и ко мне не подходил никто. Больно и страшно мне было — все плыло перед глазами, и ребеночек мой уже прорывался наружу, я закричала.

Вдруг рядом возник, словно из моих галлюцинаций сотканный — не то акушер, не то санитар в накинутом наспех белом халате. Хотя, может, он не был ни тем ни другим — на голове у него была нелепая фуражка с синим околышем, медики такие не носят, скорее шоферы лимузинов. Ну, если его не вызвали, конечно, с какой-нибудь новогодней вечеринки и эта фуражка не была частью маскарадного костюма. Он сказал мне почему-то по-английски: Push! [67] — и вытащил из меня дочку щипцами. На голове у нее оказалось два синяка, но вообще-то она была крепенькая и здоровая, несмотря на то что недоношенная на целый месяц.

А про ту женщину, что в ночь моих родов на скорой после аварии привезли, я лишь слышала от соседок по палате, что новенький врач ее буквально с того света вытащил. Но вот ребеночка спасти не смог, он у нее мертвый родился...

***

«Жуть какая — оставили целое отделение без врачей на всю ночь! Выходит, и меня не спасли бы, если б тот акушер-санитар в фуражке вдруг рядом с мамой не оказался?» — Нелида слышала раньше эту историю от Варвары, хоть и не знала тогда, кем, в действительности, был тот «новенький врач».

«Все было предусмотрено, — ответил Бог. — И меры приняты, чтобы никаких экстренных случаев в ту ночь в отделении не происходило. Я сам отправил всех врачей на вечеринку: чем меньше свидетелей было бы при рождении моей дочери, тем лучше. Но над своей аватарой на какое-то время потерял контроль, откуда мне было знать, что ее, беременную к тому же, угораздит попасть в аварию?»

«Так той женщиной, у которой ты не смог ребенка спасти, была твоя аватара?..» — Нелида округлила глаза, рот скривился точь-в-точь, как у Таньки, еле сдержалась, чтобы эту фразу вслух не произнести. Роберто поглядывал на нее из-за барной стойки, усмехался, видимо, ничто в ее поведении ему не было чуждо.

«А кто же еще, — подтвердил Бог. — Если бы это была другая какая-то женщина, даже из моих подопечных душ, я просто бы отрезвил и привел туда всю бригаду врачей. Но положение было настолько критическое, что спасти ее могло лишь божественное вмешательство. И Варвара уже начала рожать, кричала от страха и боли, но отойти от Таньки я никак не мог. Пришлось звать на помощь Мистера Джона».

«Того англичанина в фуражке, который принял у мамы роды? И кто же тот Мистер Джон? Акушер? Санитар?»

«Он еще один Бог. Единственный из других шести, кто более или менее благосклонно ко мне относится. Он и вдохнул в тебя свою душу, а я из-за Таньки не успел это сделать».

Кольца розоватого дыма пускались через ее ноздри к низкому потолку маленького кафе — Нелида и не заметила, как успела закурить. Запах никотина, как ни странно, отвращения не вызывал — наоборот, она, кажется, получала удовольствие. Маленькие глоточки эспрессо между затяжками блаженно растекались по жилам. В голове все становилось ясным и четким, а тело наполнялось энергией, которой раньше не придавали ему даже эклеры и ванна. Мысли, которые только что роились в ее голове хаотично, сложились теперь, словно детские кубики с фрагментами разных картинок на гранях; и чтобы все изображения посмотреть, оставалось лишь аккуратно их повернуть с одной грани на другую. На каждой был ответ на вопрос, ожидающий своей очереди, но тот, что она задала, едва не открыв рот, возник, словно лишний кубик:

«Слушай, Бог, а ты не наркоман, случаем? Мне бы не хотелось приучать свой организм к различного рода допингам ради твоих удоволь...» — Нелида даже прикрыла рот, будто вопрос сорвался-таки с губ, такой неожиданный и бесцеремонный, что вряд ли она его сформулировала, но не задавал же Бог вопросов себе самому…

«Ну-ну, не тушуйся, нормальный вопрос, — засмеялся Бог. — Помимо меня в тебе еще масса своих магических ресурсов, Здравый Смысл не все контролировать может. Эффекты, которые испытывает твой организм, не от кофе и сигареты, а просто твоя Магия соединяется с моей. Ты и без всяких допингов сейчас вполне могущественное существо, а покурить мне просто так захотелось — у Роберто хорошие сигареты и кофе ничего. Нет, я не наркоман. Какой твой следующий вопрос?»

«Про Роберто, — Нелида затушила сигарету. — С чего он взял, что у меня глаза синие? Или, может быть, он дальтоник?»

«Вовсе он не дальтоник никакой, нормальный итальянец, мимо ярких брюнеток с синими глазами не пройдет. Это само по себе редкое сочетание, согласись?»

«Не знаю насчет Таньки, но у меня-то они карие», — возразила Нелида.

«Ну... это как сказать. Когда в человеке Магия есть, цвет глаз может меняться, и посторонние их видят по-разному. Это не от освещения зависит, а от настроения того, кто глазами этими смотрит, или от предпочтения того, кто смотрит в НИХ. Синьору Роберто, например, чрезвычайно синие глаза нравятся, и потому уж если ему женщина приглянулась, в которой Магии больше, чем Здравого Смысла, то ее глаза он непременно увидит синими. А существо здравомыслящее будет всегда утверждать, что цвет глаз зависит от генов или хромосом».

Нелида вытащила из сумки маленькое зеркальце.

— Обалдеть! — воскликнула она, не сумев сдержать изумление. Итальянец снова посмотрел в ее сторону с хитрым прищуром, очевидно, уловив очередное сходство с «мамой».

«Всегда мечтала о такого цвета контактных линзах. Но они мне, похоже, не пригодятся, с тобой внутри я и так прекрасно вижу, — Нелида повернула голову в сторону барной стойки, без напряжения читая на черном фоне мелкие белые строчки итальянского меню. — А Танька носит очки?»

«Теперь будет, — трудно было понять, что преобладало в его интонациях: смущение или злорадство... — Она ж близорукая, как шиншилла, еще с тех пор, как скарлатиной в детстве переболела. Но была уверена, что зрение у нее само по себе улучшилось, когда я вселился в нее. Она всегда меня в себе отрицала...»

«Как так? — удивилась Нелида. — Ты что, не разговаривал с ней?»

«А толку-то... — буркнул Бог. — Пробовал, и не раз. Она думала, что это галлюцинации у нее и шизофрения. Стеснялась меня в себе, представляешь? Кому сказать — не поверят ведь».

«Действительно, не поверят...» — Нелиде пришлось сделать усилие, чтобы мысль не материализовывалась в словах, но все равно подумала, кажется, слишком громко. Да возможно ли прятать мысли от Бога?

Чтобы не обижать его, на всякий случай попробовала сменить тему:

«А глаза у нее какого цвета?»

«Карие. Но это когда в них смотрят здравомыслящие люди, — уточнил Бог. — Те, в ком еще сохранилась Магия, иногда видят в ней и МОИ глаза. А твоя мама и вовсе каждый раз их по-разному видит».

 «Разве моя мама и Танька знакомы?»

«О-о-о... более чем...» — ответил Бог крайне загадочно.

«Значит, тебе как Богу принадлежат души мамы и Таньки? — догадалась Нелида. — А моя принадлежит Мистеру Джону?»

«ПРИНАДЛЕЖАЛА, — Бог сделал ударение на последнем слоге, и в его голосе послышались победные нотки. — Но теперь ты моя. И плотью, и душой».

Нелида откинулась на спинку венского стула и задала следующий вопрос. Пришло время узнать, почему существо — Всемогущее и Всесильное, являющееся к тому же ее отцом, — не сразу смогло стать ее Богом.

 

Отец

Человек обретает душу в момент рождения, при участии одного из Богов. В большинстве случаев это воплощение ранее живущей души в новом теле, если со смертью предыдущего своего носителя она не перешла на высший уровень или, наоборот, не стала призраком. После физической смерти у души есть шанс перейти от одного Бога к другому. Такое происходит далеко не всегда, но случаи бывают разные. Однако если кто-либо из семерых уже вдохнул душу в новое тело, к другому Богу она не перейдет, что бы ни внушали себе те, кто менял религию.

Боги, в свою очередь, не могут меняться душами, как филателисты марками, хотя чего греха таить — кое-кого из своих подопечных с радостью обменяли бы на чужих, но раз нельзя, так нельзя. У Вселенной на этот счет существуют свои законы, отклонения до сих пор не допускались, да и незачем было, пока не произошел случай, не имеющий прецедента: человека породил один Бог, причем в буквальном смысле — породил своей плотью, а душу пришлось вдыхать другому. Именно та душа, в отличие от остальных на Земном Плато, не знала предыдущих воплощений — у Бога, чье имя нельзя называть, так было задумано: не хотел чужих примесей в собственной дочери.

Семеро земных Богов еще ни разу не производили потомства непосредственно — половым путем. Бог, чье имя нельзя называть, решил таким образом доказать коллегам не только свою удаль да молодечество, но и превосходство над ними. Однако шестеро посчитали такое зачатие порочным и далеко не божественным, догадываясь о причинах иного характера (что можно скрыть от Всеведущих?). Иные причины у Бога действительно были, но настолько сугубо личные, что говорить о них нынешним утром он даже дочери не собирался.

Еще до интимной встречи с Варварой на квартире у пианиста ему, как и всем Богам, было известно, что Земле приходит Конец: Магии становилось все меньше. Своих магических сил ему все же хватало, чтобы воплощаться в своем теле: Бог решил, что для получения людского опыта вовсе не обязательно каждый раз в аватару вселяться. Тело его было, конечно же, не простым, а из чистой Магии, каким бывает, к примеру, у гнома, но при этом оснащено всеми органами человека — никто не отличил бы от обыкновенного мужчины.

Воплощался он по-разному, фигуру и внешность по настроению менял, как рубашки и джинсы: к Эдику на вечеринку пришел высоким зеленоглазым брюнетом, а в Институт акушерства — коренастым шатеном в очках. Вот только одна беда: уровень Всеведения и Всемогущества у Бога при этом снижался, да и Магии на слишком частые воплощения было маловато.

Другие Боги не проводили подобных опытов — их интерес к Земле намного раньше пропал, и двадцать два года назад они уже не спеша обдумывали способы благополучного перемещения подопечных душ на новую планету. А у Бога, чье имя нельзя называть, были иные затеи.

В первую очередь решился он наконец аватару свою поменять: Танька-то, если честно, ему давно надоела. Все больше нервов ему мотала в последние несколько перерождений. На Нелидин вопрос: «Почему?» — Бог ответил, что характер у той не сахар, да и душа ее устала перерождаться. Поменять аватару он, в принципе, мог бы давно, мешали лишь лень да привычка. Другую душу пришлось бы еще пестовать, приручать, а выбор — чем дальше, тем больше — у него ограничивался: большинство подопечных давно покинули Земное Плато, перешли на другой уровень — слишком хорошие были у этого Бога души.

Работа его в самом деле была исключительной — коллеги веками возились с душами, прежде чем те насовсем оставляли физические оболочки. А ему все давалось легко и непринужденно, как садовнику, который знал особый секрет роз и не утруждал себя селекцией, борьбой с вредной тлей и вытанцовыванием по клумбе с мотыгой, а просто сидел на крылечке, пыхтел папироской да поглядывал на свои розочки, хитро щурясь и ухмыляясь в ус. Другие «садовники» трудились не покладая рук, конечно, им было обидно, подшучивали нехорошо, еле-еле скрывая зависть: «Ну что, коллега? Как обстоят дела с новой аватарой? Наверное, трудно определиться среди такого многообразия душ?»

Бог отвечал, насколько мог, иронично, пока все эти подколы в нем не вызвали жгучий протест. «Да сколько можно! — расстраивался Всемогущий. — Много душ на Земном Плато — плохо, потому что прогресса в развитии нет, мало душ — еще хуже, так как Богом быть не у кого!» Боги-то остальные просто его недолюбливали: он был не такой, как все, и понимал это, но что оставалось делать? Подстраиваться под других Богов претило его упрямству, пытаться понравиться — как бисер метать перед свиньями, но терпеть их недоброжелательство уже не было сил. Бог переживал два или три столетия, пока не нашел выхода из ситуации: надо было свершить поступок — такой, что шестеро начнут не только его уважать, но даже — бояться. Над поступком он думал еще полстолетия, пока не придумал: он должен мир от Конца Света спасти. EURIKA![68] Мало этого — он спасет его вместе с аватарой, которой станет не кто-нибудь из малочисленных подопечных душ, а его дочь — собственной плоти и крови[69].

Все было распланировано, по полкам разложено до мельчайших деталей, и божье дитя уже зрело в утробе своей матери. Бог глаз не спускал с обеих, если можно так выразиться о том, у кого в действительности не было ни глаз, ни… прочих органов. В свое магическое тело он между зачатием и родами не вселялся — Магию экономил, а в Танькино и не хотелось. Да и в нынешней жизни Варвара и Танька не знали еще друг о друге, сводить их вроде как необходимости не было. У Таньки к тому же проблемы имелись всякие личные — в масштабе спасения мира настолько незначительные, что можно было внимания божьего не уделять — недолго осталось ей аватарствовать. Всю заботу о своей части человечества Бог сконцентрировал на единственной подопечной душе и ожидал появления её ребенка с трепетом.

Весь план полетел в тартарары, и кто же был виноват? Танька! Он-то знал, что душа ее так взбунтовалась — именно в ту ночь подтолкнула тело под колеса грузовика. У Бога и так Всеведение и Всемогущество были, можно сказать, по нулям — в своей физической оболочке он был почти обычным человеком — одновременно двум женщинам и двум младенцам не сумел бы помочь в любом случае. Таньку спас с затаенной обидой: «Попомню тебе это!». С ее ребенком не стал и возиться — незачем было вдыхать душу в еще одно существо, да и маленькое сердце уже перестало биться, когда их в больницу доставили. И не успел принять роды у Варвары, хватило Магии лишь на то, чтобы другому Богу послать S.O.S.

Мистер Джон получил сигнал, вселился в свою аватару и принял роды, вдохнул душу в малышку, считая, что Богу, чье имя нельзя называть, огромное одолжение сделал. «Душа одного Бога в теле дочери другого — все равно, что искусственный клапан, — считал Мистер Джон, — и наступит время, когда придется ее передать под опеку Отца настоящего». Нелида — чудо-ребенок от плоти одного Бога и с душой другого — росла, будто неприкаянная. У Отца настоящего на заботу о ней не было прав, а Мистер Джон не проявлял большого участия — он был ей как вежливый, но весьма сдержанный и отстраненный отчим.

Почти двадцать лет Бог, чье имя нельзя называть, пытался разрешить невозможное: преломить законы Вселенной, чтобы вернуть себе «отцовские права». Что ему пришлось испытать — земным «собратьям», требующим восстановления отцовских прав через суды с бывшими женами, адвокатов и взятки, даже не снилось. Пять Богов встали на сторону «прокурора» — Вселенной, а Мистер Джон соблюдал «нейтралитет»; адвокатов и вовсе не было. «Судебный иск» Бог, чье имя нельзя называть, явно проигрывал, даже о благой цели спасения мира забыл на время. Хотя какая там, к черту, «благая цель» — в глубине души он всегда с большинством был согласен — не стоит Земля спасения, а его гордость и репутация и так пострадали безнадежно и необратимо. Все, что он мог еще сделать, — это смириться, вселиться, как и все, в аватару и ожидать в ней Конца Света.

Решение проблемы возникло, как это бывает нередко, когда Бог совсем отчаялся, и пришло от случайного источника — оказался им… Вася. Два старых «кореша» столкнулись нос к носу в Англии, в магазине для садоводов и огородников. Не виделись пару столетий до этого, и вдруг нате-здрасьте — такая «приятная» встреча. После обмена грубостями, как у них было принято, Вася выслушал жалобы Бога «за жизнь» и дал поистине гномий совет: заняться сексом. Секс должен быть, конечно, незаурядный, пусть даже и не такой обалденный, как у гномов бывает (куда Богам до этого!), и заняться им нужно не с кем-нибудь, а с той женщиной, которая родила ему дочь.

— Простым траханьем ты не решишь эту проблему, — увещевал поучительно Вася. — Все должно быть на высшем уровне. Пусть будет все, как у людей положено: шампанское, свечи, цветы... Какие, кстати, твоя Варвара любит?

— Желтые розы, но... — попробовал вставить Бог.

— Пусть будут желтые, но не это главное, — перебил Вася. — Намного важнее выбрать нужный момент. Если обе души, Варварина и твоя, во время секса сольются, а ваши тела физически переживут то, что было с ними в момент зачатия Нелиды, — она родится заново. Ну, то есть, тело ее не обновится, куда там, девке уж двадцать один скоро, но душа ее переродится. Вот в нее-то, новехонькую, ты себя и вдохнешь. Хоть это ты понимаешь?

— Понимаю, но... — снова попытался возразить ему Бог.

— Лучше всего вам будет соединиться на дочкин день рождения, — не слушал Вася. — Ты, кстати, тогда спланировал очень правильно, что она родилась в новогоднюю ночь — это само по себе время очень магическое...

— Вася, ну дай же сказать! — не выдержал Бог. — У меня уже двадцать лет как нету... э... того магического ресурса, который позволял воплощаться в своем теле, не говоря о том, чтобы с матерью моего ребенка плотскими утехами заниматься! Каким же образом я с ней смогу сблизиться?

— Тю! Да ты, я вижу, в своем обычном репертуаре — ни сил не накопил, ни ума не нажил, — подколол гном не без удовольствия. — А аватара тебе на что? У нее есть тело!

Бог опешил:

— Так Танька вроде и не увлекалась никогда женщинами. А Варвара — тем более.

— Ну так пусть увлекутся друг другом, подумаешь... Кому-кому, а этим двоим и усилий-то никаких не потребуется, дай только встретиться, и ты это прекрасно знаешь. Ну а что в этой инкарнации обе родились женщинами — фигня. Души-то их друг без друга жить не могут уже не одно столетие. И когда снова встретятся, то и тела их клещами не оторвешь, забудут о предрассудках и обо всем на свете, попомни мое слово.

Бог сопел в недовольном согласии. Ему-то об этих двух душах было известно намного больше, чем мог сообщить гном. Вася продолжил невозмутимо:

— Не мне тебя учить, что если люди любовью с душой занимаются — их физиология не играет роли. А вот каким образом они нынче сблизятся в своих теперешних воплощениях — это тебе решать: на то и воля твоя Божья.

Разговор проходил в саду Танькиного дома в присутствии ее самой, но Бог ее сознание блокировал, она ведь и без того считала себя чокнутой с тех пор, как он вселился в нее окончательно. Но обрывки фраз просачивались в ее мозг и преломлялись там, как строчки из забытых песен. Все это странным образом повышало ей настроение, хотя, возможно, оно ей от Бога передавалось — беседа с гномом и у него поднимала дух. Так хорошо было сидеть в том саду возле пруда и смотреть на фигурку забавного гнома, который ей казался почти живым, что она расчехлила гитару и стала петь. Бог под наплывом чувств подпевать начал — громко так, как положено Всемогущему. Но магический голос она приняла за свой, слившийся с щебетанием птиц, лягушечьим кваканьем и вздохами огромного воздушного шара, зависшего прямо над ее головой, словно большая добрая примета.

Вася хмурился, недовольный, что Бог песни пел, вместо того чтобы продолжать важный разговор, даже до конца не выслушал все, что гном сказать хотел. Васина физиономия вызвала смех у Таньки и Бога одновременно, оба вскричали, как дураки: «Пой, Вася!!»

«Еще чего!» — огрызнулся гном.

«Нельзя же не петь!» — орали Танька и Бог дуэтом, который вполне сошел бы за многоголосый казачий хор.

«Как МОЖНО петь, — возмутился Вася, — когда Конец Света на носу и ты ничего так и не сделал до сих пор, чтобы предотвратить его?!» Именно этот вопрос был для него самым насущным: души людей перевоплотятся потом на новой планете, а с гномами такого не произойдет. У гномов душа и тело неразделимы, и то и другое соткано из Магии именно этой планеты, и на другую их не переселит никто. Наступит Конец Света — деться им будет некуда, останутся погибать на Земле. Гномы на Бога, имени которого нельзя называть, возлагали большие надежды, пока тот не махнул рукой на свою затею.

Бог прочитал-таки Васины мысли.

— И если все получится у меня с Варварой и душа Нелиды переродится и станет моей, значит, и мир спасти вместе с нею у нас будет шанс! — пропел он.

— Конечно! — обрадовался Вася и даже пустился в пляс. — Но только зачем ждать еще целых полгода до Нелидиного дня рождения? Ты смотри, эти чертовы инопланетяне могут за это время всю Магию утащить с Земли, и когда душа твоей дочери переродится, вам с нею спасать будет нечего. Так что начинай действовать с той аватарой, которая у тебя есть, — вот и будет повод с Варварой их познакомить. Если кто из людей и способен спасти мир, так это лишь те двое.

Бог нахмурился Танькиными бровями. Гном поспешно добавил:

— Под твоим, разумеется, руководством.

 

Дракон

Приближалось время обеда, и маленькое кафе заполнялось народом, что казалось Нелиде странным: откуда взялись все эти суетливые люди в строгих костюмах, разве работает кто-то по праздникам? А тут деловой центр Лондона как-никак, жилых домов практически нет, туристы предпочитают другие районы— вроде бы не должно слишком много людей бродить по близлежащим улицам. Не менее удивительно было то, что обычно нерасторопный и даже ленивый Роберто кафе открыл ни свет ни заря — для кого, спрашивается, если большинству посетителей отсыпаться первого января положено?

«Все это похоже на сказку, — добавила Нелида, решив, что Бог услышал ее мысли, — да и твой рассказ — совершенно сказочный: Магия, Боги, гном... Чудеса, да и только!»

«В каком-то смысле ты в сказку попала, — ответил Бог, получая явное удовольствие от пиццы с анчоусами и моцареллой, которую Нелида заказала на ланч по его просьбе. — «Попасть в сказку» — это и значит с чудесами столкнуться».

«А чудеса происходят, когда для этого Магии достаточно, если я правильно поняла?»

«Ты поняла правильно, но только именно здесь — в этом кафе и за его пределами — никаких чудес не происходит. В Сити Лондона, несмотря на новогоднее утро, вполне обычный день, ты этого просто еще не заметила. Волна новой Магии, которая нынешней ночью всколыхнулась в Москве, сюда не докатилась. А ее количества даже там недостает, чтоб захлестнуть избыток Здравого Смысла».

Нелидина рука непроизвольно потянулась к бутылке на столе и постучала вилкой по синеватому стеклу. Внутри вместо минеральной воды заструилась густая, искристая жидкость.

«Тридцать процентов. Неплохо пока. Но когда весь народ выйдет после праздников на работу — то ничего не останется от этой волны. При таком перевесе Здравого Смысла неминуем Конец Света».

«Значит, вы не сумели вместе с мамой и Танькой его предотвратить?»

«Нет, не сумели. Хотя удалось немного его отсрочить. Вася с его гномьей армией тоже неплохо помогали».

«Каким образом?»

«Воевали с брутянами. Но для того, чтобы спасти мир окончательно и бесповоротно, этого недостаточно».

«И что теперь?» — Нелида заерзала на стуле, поглядывая по сторонам любимого кафе, которому, значит, суждено скоро исчезнуть? И вместе с ним не станет и всех этих ни о чем не подозревающих посетителей, Роберто, других людей, гномов? А все животные — тоже исчезнут совсем? А что будет с ее друзьями, с папой-трубачом, с мамой, с Танькой, которая осталась теперь без Бога?

«А теперь, — среагировал Бог на ее беспокойство, — спасать мир будем мы с тобой».

«Вот уж не думала, что мне уготована такая серьезная миссия, — подумала она не без иронии. — А что, у тебя есть какой-нибудь план?»

«Конкретного плана у меня нет, не верю я в планы, они постоянно проваливаются. Можно подумать, в том и состоит их основной смысл. Планы нужны для того, чтобы сдвинуть с места ленивых представителей рода человеческого. Это не я сказал, между прочим».

«Знаю-знаю — не ты. Узнаю мамин стиль, — хмыкнула Нелида. — Но как в таком важном деле без плана-то?»

«Честно признаюсь, что в самом начале он у меня был. Я даже записал первый пункт на бумажке, но дальше всё было как-то расплывчато».

«И какой у тебя был первый пункт?»

«Ты. Я двадцать один год над этим работал. Но теперь, когда этот пункт удался и нам с Варварой удалось тебя переродить, и...»

«Ой, вот только без интимных подробностей, если можно», — поморщилась Нелида.

«...и я вернул в тебя свою душу, — продолжил Бог, ничуть не смутившись, — мы можем с тобой приступить к дальнейшим действиям. Я всегда знал, что мир спасать мы будем вдвоем, одному мне не справиться. Вася и его гномы нам тоже помогут, ну, и твоя мама, конечно. Начнем с принятия необходимых мер по сохранению Магии».

«Какие меры ты имеешь в виду?»

«Разные. В частности, с брутянами надо что-то решать, а землян приучать к чудесам. Чудеса происходят только в присутствии Магии, но если в них перестают верить, она исчезает — это такой замкнутый круг. И пока я сам после вчерашнего всплеска еще полон волшебных ресурсов, надо бы сотворить чудо. Самое время привлечь внимание лондонцев к чему-нибудь сверхъестественному».

«Именно лондонцев? А я-то думала, что мы вернемся в Москву, — сказала Нелида разочарованно. — Я из твоих слов поняла, что мы вместе с мамой и Васей будем спасать мир».

«Вернемся обязательно, и как можно быстрее! — воскликнул Бог. — Но не простым, а магическим способом, так что сразу двух зайцев убьем!»

«Вот только зайцев, пожалуйста, убивать не надо!» — Нелидина слабость к животным распространялась даже на поговорки.

«Я имел в виду чудо для лондонцев и наше возвращение. Сейчас мы с тобой на глазах у изумленной публики превратимся в дракона — прямо здесь, возле Спиталфилдс-маркета. И полетим в Москву».

«В дракона? Ничего себе!» — Нелида даже присвистнула от удивления и восторга, поймав на себе взгляды переглянувшихся посетителей. Предложение вполне соответствовало ее давно скрываемому духу авантюризма — с детства мечтала о каком-нибудь фантастическом приключении. К тому же дракон был магическим существом и одновременно зверем, да еще таким, какого наверняка не приводилось лечить даже самому выдающемуся ветеринару.

«Давай, плати скорее Роберто за ланч и бежим! — шепнул Бог заговорщически. — Летим, то есть!»

Через минуту Нелида выбежала из кафе вприпрыжку, не сдерживаясь, на ходу трансформируясь из прилично одетой офисной барышни в огромного красно-зеленого дракона. Жакет разошелся по швам, руки раскинулись, казалось, голова пополам треснула, шея вытянулась...

По улице, несмотря на общественный выходной, двигался почти обычный людской поток, разве что более редкий. Работники банков в Сити — это совершенно особая категория служащих, которым даже по праздникам не отдыхается, и они вполне привычно спешили себе, погрузившись в мысли и не реагируя на окружающее. С одинаковым выражением лица, в костюмах стандартного покроя они устремились к прозрачным дверям многоэтажных зданий, к рабочим столам с мониторами, к автоматам с жидким безвкусным чаем или отдающим пластмассой кофе. Каждый шагал, соблюдая приличия, в соответствии с важностью своей персоны, так что максимумом внимания, которое только дурно воспитанные смогли уделить какому-то странному происшествию возле Спиталфилдс-маркета, был лишь поворот головы. Редкие пешеходы замедлили шаг, заметив вдруг в поле зрения что-то большое-блестящее с красно-зеленым отливом; они косили зрачки в уголки глаз, но тут же отводили их снова, внушая себе, что увидели там не более чем отражение высокой рождественской елки.

Реагировать как-то иначе было признаком невоспитанности и отсутствия «элементарного здравого смысла». Но если бы эти люди не задумывались о внешних приличиях и целомудренности рассудка или хотя бы не находились в деловом центре и в строгих костюмах, они совершали бы совершенно иные движения. Кто-то ведь так испугался, что душа ушла в пятки — им хотелось прижаться к стенам домов и зажмурить глаза от страха. Другие, наоборот, пребывали в восторге — в душе свистели и хлопали, решив, что это какое-то представление. Огромный двуглавый дракон посреди улицы увеличивался в размерах, но не раздувался при этом, как шар воздушный, а рос и набирал мощь, наращивал мускулы, делался все рельефнее, чешуя блестела все ярче… Но работники офисов, отводя взгляды, проходили мимо, постукивая каблуками по бетонным тротуарам. И лишь одна темнокожая женщина, экзотически укутанная в разноцветные тряпки, пала ниц, орала истошным криком и вроде молилась — наверное, она единственная забрела в этот район в этот час нечаянно.

Дракон взмахнул громадными переливающимися крыльями и тяжело поднялся в воздух. Пешеходы вдруг все как один замерли на местах, задрав головы, и завороженно уставились на него. Новая волна Магии всколыхнулась от их удивления и страха и, подхватив дракона, подняла его выше. На землю упал разорванный в клочья жакет. Двуглавый красно-зеленый дракон сделал плавный круг над изумленной толпой и взял курс на восток.

 

Человек-Ветер

— Ну вот, теперь порядок! — улыбнулся Олежка, когда они наконец справились с Танькиным ремнем безопасности в четыре руки. Ее пальцы дрожали и были холодными, как после игры в снежки. Лицо — белее снега, глаза смотрели в никуда, а сама она вроде бы делала вид, что не замечает брата.

— Танька... Ты на меня сердишься, что ли? Ну, слышал я утром, как ты звала меня в квартире Варвары, да только сразу не смог прийти, извини. И у меня ведь бывают дела, понимаешь?

Сестра отвернулась, уткнулась лбом в иллюминатор, и слезы градом покатились по щекам.

— Что произошло, Танька? Ты пугаешь меня... Что? Ты поссорилась с Варварой?

Она продолжала молчать.

— Ну-ну, если поссорились, то помиритесь обязательно, не переживай. Вы ж с Варварой друг для друга единственные, ты и сама небось это поняла. Подуйся. И на меня заодно подуйся, если хочешь, подумаешь — не пришел вовремя. Поплакать тоже можно, полезно иногда.

Самолет вырулил на взлетную полосу. Холодные Танькины пальцы мертвой хваткой вцепились в поручни кресла.

— Ты что — боишься лететь? С каких это пор моя сестра, которая сама летает без крыльев, вдруг стала испытывать страх в самолете?

Ее ладони сжали поручни еще сильнее, так что костяшки посинели от напряжения.

— Вот ни фига себе…Это же я всегда летать боялся, еще с детства, помнишь, как ты меня успокаивала перед полетами? Чтобы я твою фразу «Я — Человек-Ветер!» повторял про себя до тех пор, пока самолет не отрывался от земли. И я повторял. Десятки, сотни раз повторял, словно зубрилка-дурачок, без всякого смысла, а коленки все равно тряслись. А потом самолет взлетал, и я каким-то чудом действительно чувствовал себя ветром — офигительное ощущение...

Он откинулся на спинку кресла, улыбнулся, с удовольствием предаваясь детским воспоминаниям. Самолет взревел моторами. Сестра закрыла глаза и дрожала с головы до ног, вцепившись в ручки кресла как можно крепче. Олежка пододвинулся снова.

— Танька, ты слышишь? Повторяй теперь ты за мной, — он приблизил губы к ее уху и прошептал громко на одном выдохе: — Я — Человек-Ветер!..

Ее плечи дрогнули, зрачки расширились, на бледных щеках проступил румянец, и, схватив себя рукой за ухо, она глубоко задышала.

— Ну? Согрелась хотя бы? — не унимался Олежка.

Танька нащупала над головой кнопку вызова экипажа, и бешено затыкала в нее указательным пальцем.

— Мне плохо! — сообщила она вмиг появившейся стюардессе, которая склонилась к ней, напрочь игнорируя сидящего рядом пассажира.

Олежка что было сил вдавился в спинку своего кресла. Он не винил людей, которые не замечали его, но все же моменты, когда кто-либо нечаянно проходил через него или протыкал насквозь, были ему неприятны.

Стюардесса прижала кислородную маску к Танькиному лицу.

— Потерпите немножко, мадам, мы уже взлетаем. Как только самолет наберет высоту, сразу сделаем все, чтобы вам было удобно, не беспокойтесь. Вот эти два места рядом свободны, вы сможете лечь прямо здесь.

— Ага, ложись потом, Танька, я тебе ноги помассирую, — сказал Олежка обеспокоенно. — Чего уж ты так? И «Человек-Ветер» не помогает? Ну, повторяй же, повторяй про себя: «Я — Человек-Ветер!»

Постепенно она перестала дрожать, дыхание стало ровнее, но слезы продолжали течь по щекам. Самолет набрал высоту.

— Ложись теперь, давай сюда ноги, — Олежка похлопал себя по коленям. Но Танька сидела неподвижно. — Ну, не хочешь — как хочешь.

Он отвернулся и тут же чуть не подпрыгнул, когда лицо стюардессы оказалось прямо внутри его головы.

— Мадам, все в порядке, теперь вы можете тут прилечь, вот подушка. Хотите, я принесу вам и одеяло?

Танька благодарно кивнула, отстегнула ремень безопасности, скинула красные башмаки и закинула длинные ноги на соседнее кресло, проткнув ими Олежку насквозь. Но тут же отдернула их, будто в прорубь нечаянно провалилась.

— Ай, что ты делаешь?! — закричал Олежка во весь голос, но она даже ухом не повела.

— Танька! Ты что — не слышишь меня?.. — он повернулся к ней лицом, уставившись прямо в наполненные зеркальным блеском глаза. — Танька... так ты же... не видишь меня...

В смерти каждого человека, как и в жизни, есть выбор, хотя многие думают, что все предопределено высшими силами. Встреча со смертью похожа на получение аттестата зрелости: дальнейший путь — свой у каждой души, хотя в самом начале все взволнованы и растеряны одинаково.

Кто-то увидит в своем прошлом «недорешенные задачи» и сразу захочет в свою бывшую «школу» вернуться. Но только дороги туда нет, и вместо того чтобы продолжить «учебу» дальше, душа цепляется за старое окружение, как за подол маминой юбки. В послесмертии такая душа становится призраком.

Кто-то свой школьный путь захочет пройти заново, думая, что не повторит прежних ошибок, если все в новой жизни будет похоже на старую: те же учебники, те же парты... Такая душа не оглядывается долго по сторонам в момент смерти, а быстрее спешит реинкарнировать.

Есть также люди, заранее верящие, что «там за поворотом» не будет уже ничего, связывающего их с прошлой жизнью. Их души наполнены Здравым Смыслом, который ставит надежный заслон всем фантазиям будущего. После смерти такие души, наверное, заснут насовсем и даже снов не увидят.

А для кого-то такой «аттестат» — это шаг на новый уровень. Кое-что им о нем было известно заранее: может, в книжках читали, может, во сне видели, но понять и прочувствовать все возможности можно, если только вступить на этот путь совершенно осмысленно. В послесмертии этот уровень называется «Плато Семи Ветров» [70] .

 

Вавилон

В однокомнатной угловой квартире на севере Москвы Варвара долго боролась с пробуждением. Вставать вроде как было незачем — после того как она осталась в Москве без Таньки. Очень хотелось верить, что расставание будет недолгим, но и каждая минута, проведенная без нее, нагоняла тоску и тянулась вечность. Сон казался лучшим средством для коротания времени, но и он был ужасен.

Варвара лежала в постели с двуглавым драконом и обнимала его, совершенно от этого счастливая, и лютой ненавистью ненавидела себя за это счастье. Дракон явно осознавал ее присутствие и иногда слегка пошевеливался в ответ, от чего она ощущала себя глупой домашней собакой, которая с пылом пытается изнасиловать подушку и надеется на взаимность.

Она вскочила с дивана, злобная и замученная, горячая вода отсутствовала, кофе был невкусный, компьютер беспрерывно перезагружался, за окном было пасмурно, и на улицу идти не хотелось.

— Дальше некуда! Плохо всё! И пусть будет еще хуже! — закричала Варвара и распахнула окно.

Под ее раскаленным взглядом вспыхнули голые ветки сирени, потрескались водопроводные трубы под землей, забили фонтанами среди языков пламени. Еле видный в просвете между домами подъемный кран в грузовом порту свалился с треском и грохотом.

— Еще хуже!

Тучи стягивались к ее дому, пускали молнии в случайных прохожих. Уличные собаки поджали хвосты и принялись рыть норы. Наэлектризованные кошки вопили и пускали искры с загривков.

Варвара сделала глубокий вдох, прежде чем в очередной раз выкрикнуть: «Еще хуже!» — но услышала за спиной знакомый голос:

— Чего ты скандалишь?

Она обернулась. В полумраке комнаты блекло вырисовались контуры четырех фигур. Одна — высокая и худая, другая — короткая и кругловатая, похожая на ребенка лет пяти, и две — совсем крошечные, напоминающие живых кукол, которых ребенок, несмотря на их отчаянное сопротивление, с явным удовольствием тискал в объятиях. Из четырех пар глаз, источавших испуг напополам с восторгом, она подхватила лишь один взгляд: словно из глубины колодца в отражении солнечных бликов, устремились навстречу ей два зеленых луча.

— Ты... — прошептала Варвара, едва переведя дыхание.

***

— Явился не запылился! — в сердцах фыркнула Пантелеймония, дуя то на горячий чай в граненом стакане, то на обожженные пальцы. Наличествующие в хозяйстве сервизы из керамики и фарфора пылились на застекленных полках: Пантелеймонии в голову не приходило, что их можно использовать по назначению, она пила чай из того скудного инвентаря, что нашла на кухне после вселения в аватару. — Не прошло и двух дней, а успел туда-сюда смотаться и кашу в Лондоне заварить!

— А какая каша-то будет — нам и не расхлебать! — поддержала Евстахия, размешивая в пластиковой кружке выдохшийся растворимый кофе. — Вы смотрите, смотрите, кого он привел с собой!

— Спокойно, без паники, девочки. Через неделю сюда прилетит новая партия брутян. С таким арсеналом Здравого Смысла наш коллега вряд ли справится. Даже вдвоем с дочерью, — величественная фигура старика занимала глубокое кресло, возвышающееся посреди комнаты, словно трон.

Напротив Амвросия, не доставая носками пола, головой едва не касаясь люстры, на фортепьянном стуле сидел Бог Лукьян: второго кресла в квартире Пантелеймонии не нашлось, зато стул можно было взвинтить высоко.

Трое расположились на малогабаритном диванчике возле стены: втиснутый между Евстахией и Пантелеймонией Филимон прятал ладони в карманах пиджака и брезгливо упирал локти в бока обеих дам. Он мог бы расширить диван (Всемогущий все-таки!), но в данный момент сил не было, как, впрочем, и у всех остальных. Новогоднее мероприятие и вспышка Варвариной ярости им обошлись дорого: такая Магия всколыхнулась, что для устранения последствий всем пятерым усилия пришлось приложить неимоверные. Один только грузоподъемный кран чего стоил.

За окном шел унылый дождь. Люди, чуть было не поверившие в чудеса после всех необычайных событий, успели уже (с божьей помощью) забыть о них снова и спешили, каждый по своим делам, по разжиженным тротуарам, подняв капюшоны и раскрыв зонтики. Уличные собаки и кошки попрятались в подъездах и под навесами.

— Надеюсь, брутяне будут действовать более эффективно, — Лукьян с шумом втянул воздух простуженным носом, намереваясь добавить «чем мы», но Амвросий опередил его:

— Учтут предыдущий опыт, куда они денутся! Объединят новые силы с теми, кто пристроился в дворники, заодно чистоту и порядочек наведут. Москва встретит Конец Света достойно, как Первомай после субботника, — никакой Магии тут не останется и в помине.

— Москва-то еще полбеды, — упрямо возразил Лукьян и чихнул. — А что мы теперь с Лондоном будем делать?

— Д-действительно, — поддержал Филимон, все шире раздвигая локти. — Было, пожалуй, одно здравое место на всей п-планете, и что теперь? Дракон над Сити! Уже все английские г-газеты эту новость крупными заголовками разнесли.

— Да уж! — залилась краской Евстахия. — Кто будет там людям мозги вправлять? Мы в Москве, сил на то, чтобы в Лондон переместиться, не говоря о том, чтобы там принимать меры, ни у кого нету. И, чтобы силы восстановить, вряд ли нам одной бани хватит, даже с парилкой и вениками! Ах, где этот гад, Мистер Джон, когда он так нужен?

— I’m here[71], — раздался в углу бархатистый баритон. Прямо из воздуха соткался элегантный пиджак из тонкой шерсти, с золотыми пуговицами, под ним — белоснежная рубашка с безупречно завязанным галстуком, брюки, отутюженные так, что об стрелочки можно было порезаться, и ботинки, начищенные до блеска, в котором отразились все пять Богов. Затем появилась фуражка с синим околышем, и наконец, аккуратно облаченный во все эти одежды, возник Мистер Джон, держа под мышкой огромную морскую раковину. Он плавно переместился на середину комнаты, едва касаясь ступнями пола, и остановился между Лукьяном и Амвросием, демонстрируя на породистом немолодом лице свежий загар. — You missed me?[72]

— Ну вот еще! — Евстахия покраснела еще гуще и отвела глаза.

— Скучали, конечно, коллега, — сказал Амвросий. — Welcome back[73]. Я вижу, что вы не только ударно поработали, но и славненько отдохнули, — он кивнул на раковину. — Хорошо ль поныряли там, на Мальдивах?

— All work and no fun makes God a dull John[74], — Мистер Джон положил раковину на пол, щелкнул пальцами, и за его спиной возникло удобное кресло с высокой спинкой, похожее на сиденье в кабине авиаэкипажа, в которое он тут же уселся, с наслаждением вытянув ноги.

— Ливерий! Это вы из-здеваетесь так извращенно? — Филимон, назвавший Мистера Джона прежним именем не то из принципа, не то от злости, прижал локти к себе. Подпираемые ими Евстахия и Пантелеймония скатились с боков дивана, притиснув Тактильнейшего с обеих сторон большими грудями. — Мы тут последние силы тратим на благо человечества, отказывая себе во всем, а вы свою Магию переводите на... мебель!

Мистер Джон цокнул языком, закатил глаза и открыл было рот, чтобы ответить по-английски как можно саркастичнее, но не произнес ни звука. Рот застыл буквой «О» и перестал артикулировать — разговор продолжился на языке, понятном присутствующим без слов и звуков.

С тех древних пор, когда Боги остановили строительство Вавилонской башни, Язык Богов, получивший свое недвусмысленное название от тех, кто на самом деле придумал его для людей, перестал быть доступен простым смертным. В действительности он весьма похож на телепатию и прост в употреблении — в конце концов, что может быть сложного в том, чтобы передавать мысли? Делается это куда быстрее, чем их пересказывание, — это ведь все равно что показать человека со всех сторон и сказать: «Запомните его», — вместо того чтобы сначала описать его словами, а затем предложить кому-либо запомнить и узнать по описанию. Для подробного пересказа всего, о чем говорил на Языке Богов Мистер Джон, понадобилась бы целая книжка, хотя он и упустил сарказм, предназначавшийся Филимону, и сразу перешел к главному вопросу повестки дня — к Вавилону.

Согласно легенде, жители древнего Вавилона строили башню до неба, чтобы увековечить себя для потомков, и говорили все на одном языке, пока не вмешался Бог. Он прекратил строительство и разделил людей на народы, которые перестали понимать друг друга из-за языковых различий. На самом деле все было иначе: строительство башни было настолько грандиозным проектом, что ни одному из земных Богов руководить им в одиночку было бы не под силу, и потому участвовали все семеро на равных, каждый со своим народом.

Сначала все шло гладко и слаженно, люди общались между собой, просто передавая мысли. А потом, как это бывает в крупномасштабных проектах, возникли разногласия «на уровне руководства». Для конспирации каждый Бог стал обращаться к своему племени на непонятном чужим представителям языке. Боги при этом все равно всех понимали — они многоязычны по определению, а вот народы их уже говорить друг с другом не могли. Ранее принятым единым Языком Богов, хоть был он для них намного понятнее и проще, люди пользоваться перестали и быстро его забыли — простые смертные не ищут легких путей.

Легенда о Вавилоне могла быть вступлением в речи Мистера Джона, будь она обращена к людям, на человеческом языке — неважно, на каком именно (русский он знал так же прекрасно, как и английский, последний ему просто нравился больше). Богам вступление не требовалось. Поток информации, передаваемый им божественным способом, протекал менее упорядоченно, чем, скажем, в выступлениях матерых докладчиков, зато обмен мыслями происходил асинхронно; напоминание о Вавилоне лишь присутствовало общим фоном.

По мнению Мистера Джона, вторым Вавилоном стал нынешний Лондон. До того как толпа людей своими глазами увидела в Сити живого дракона, этот город вполне можно было считать оплотом Здравого Смысла. У исполнителей намеченных мероприятий по подготовке Земли к Концу Света давно стояла четкая галочка в графе «Лондон»: все в этом городе было логично, последовательно и упорядоченно; все проявления Магии случайны и незначительны. Лондонцы, даже те, для кого английский язык родным не был, понимали друг друга безукоризненно, были подчеркнуто вежливы и крайне неэмоциональны. Событие на Спиталфилдс-маркете всю их ненапускную сдержанность как ветром сдуло: оно не было красочным новогодним шоу, галлюцинацией одинокого наблюдателя или же групповым гипнозом — даже самые здравомыслящие были не в состоянии объяснить его. Когда двуглавый дракон, совершив «круг почета» над Сити, исчез в облаках, зеваки долго еще стояли, застыв на месте с широко раскрытыми от изумления ртами и глазами, полными ужаса.

Неизвестно, сколько прошло времени, пока свидетели не начали приходить в себя. Вернее, они изо всех сил пытались прийти в себя, но безуспешно — слишком велико было потрясение. Переглядываясь, они искали поддержку в толпе, но и там ее не находили. Вполне типичные на вид лондонцы вели себя совсем нетипично. Раньше, на более мелкие проявления Магии типа отмены поездов (хоть их вряд ли кто-либо считал магическими), все реагировали иначе: спокойные были, как слоны в зоопарке, разве что языками прицокивали да зрачками вращали. А тут ни один человек языком не прицокнул и не пробурчал себе под нос: «Typical![75]» — ища подтверждения, что, дескать, им не пригрезилось двуглавое чудо-юдо в деловом центре Лондона. Свидетели во все горло орали: «Вы видели?.. Видели?! Что это было-то?!!», но с ужасом осознавали, что не понимают ответов. Кто-то заговорил с акцентом, ранее старательно маскируемым, кто-то вообще не мог вспомнить английских слов, а большинство лишь бессвязно мычали, тыкая пальцем в небо. Забыли, что в этом городе такой жест приличным считать не принято.

Медленно-медленно толпа рассосалась, но чудеса на том не закончились. Люди отправились в офисы, где все у них вдруг закружилось и кувырком помчалось, вовлекая, словно в огромный торнадо, даже тех, кто весь ланч просидел на работе, не подозревая, что за окном драконы летают. Свидетели от шока забыли язык, на котором всегда общались с коллегами, будто раньше у них был скрытый переводчик, а теперь его взяли вдруг да отключили. Либо за время ланча коллеги успели выучить новый жаргон и перейти на общедоступный язык им было невмоготу.

От отчаяния сразу несколько человек написали заявления об уходе — что еще оставалось делать в учреждении, где никого понять невозможно? Другие работники вдруг осознали, что многие годы вообще не свое место там занимали и намного правильнее было бы посвятить себя не торговле акциями в Сити, а благотворительной миссии в Замбии. И тоже уволились. Еще нескольких человек начальство уволило за тупость и за то, что в рабочее время долго гуляли. Причем ему стоило большого труда объяснить причины уволенным: никто никого не понимал, и все разговоры велись, как у глухих со слепыми. Работать в банках стало практически некому, а от тех, кто остался, не было толку — исчез у людей общий язык, а вместе с ним и полная согласованность. Стране угрожал экономический кризис.

— Ох, если бы только экономический! — продолжил с горечью Мистер Джон, снова переходя на «человечий» язык. Англию он считал своей страной и тяжело переживал последствия «магической катастрофы», учиненной Богом, имени которого нельзя называть, и его дочерью. Мистер Джон подключил присутствующих к своему каналу Всеведения — истощившие магические ресурсы пятеро смотрели картинки из жизни лондонцев, как новостной репортаж по телевизору.

Уволенные и уволившиеся работники Сити возвращались домой и обнаруживали, к еще большему своему ужасу, что и там не понимают никого: ни жен, ни мужей, ни детей. Малыши, еще утром умевшие складывать слова в предложения, совсем разучились разговаривать; подростки на вопросы родителей отвечали нехотя и на языке, кажется, инопланетном; жены приобрели невразумительный акцент; мужья забыли про устную речь и уткнулись в газеты. Тут и там пошли вспыхивать семейные ссоры, без воздействия слов они перерастали в драки. Царившее ранее взаимопонимание, которому прежде слова и не требовались, будто улетучилось из домашних очагов через каминные трубы. В конторы по расторжению брака обрушились кипы заявлений, их число за день побило рекорды Гиннеса, а рассматривать их было некому, ибо бюрократы не понимали, что в них написано.

— Вот уж Вавилон так Вавилон! — прокомментировал расстроенный Амвросий. Теперь даже с него оптимизм слетел, как пух с одуванчика. Наглядно продемонстрированные Мистером Джоном события были чистейшей воды Магией, хоть и не лучшими из ее проявлений. Ожидаемый со дня на день Конец Света с такими всплесками отодвигался на срок весьма неопределенный.

— Помогите принять меры! — обратился к коллегам Мистер Джон. — Среди англичан есть представители и ваших народов, одному мне не справиться в любом случае.

— К-какие меры принять предлагаете? — спросил обескураженный Филимон.

— И каким образом, интересно? В нас самих запасы Магии на нуле, что тут можно сделать? — добавила Евстахия. — Мы совершенно не в форме!

— Как раз Магия наша лондонцам не потребуется, дорогая, у них со Здравым Смыслом сейчас напряженка, — Мистер Джон подмигнул лукаво. — А насчет «форм» извольте не беспокоиться, я знаю прекрасный оздоровительный клуб в Мэйфере[76] — найдете там все, что вашему телу угодно: массаж, сауну и парилку. Только веники прихватите.

— Вы г-гений, Ливерий! — оживился Филимон. — Я, собственно, давно мечтал побывать в Лондоне, так с-сказать, во плоти. Слышал, там в пабах прекрасное п-пиво. Вот только для пу-путешествия немагическим способом потребуются паспорта, визы, деньги, б-билеты...

Лукьян вынул калькулятор:

— Нельзя ли еще раз подключиться к вашему каналу Всеведения, сэр? Необходимо уточнить курс обмена валюты и...

— Спрячьте эти ненужные гаджеты. Сэр! — подчеркнуто выговорил Мистер Джон и кивнул на морскую раковину. — Вот это приспособление переместит всех вместе с вашими аватарами прямо в пятизвездный отель с видами на Гайд-парк. Отдельные номера уже забронированы, я обо всем позаботился. О нет, нет, ни в коем случае! — добавил поспешно, заметив в руках Амвросия увесистое портмоне. — Сделайте одолжение, примите все это как мой скромный новогодний подарок. Надеюсь, он будет последним на этой планете, если нам с вами удастся привести наш второй «Вавилон» в одноязычную норму в кратчайший срок.

Один за другим Боги вставали с мест. Каждый почтительно жал руку Мистеру Джону, делал шаг внутрь морской раковины и всасывался в нее с легким свистом, словно джинн в бутылку.

Развалившись в «летном» кресле, Мистер Джон принимал благодарность Богов с небрежностью щедрого крестного. Последним к нему приблизился Филимон. Вместо того чтобы пожать руку, он целовал ее подобострастно, льстиво смотрел в глаза и кланялся в ноги «наим-мудрейшему Д-дио Ливерио»[77]. Мистер Джон его не торопил, давал волю чувствам наитактильнейшего.

— До встречи в п-пабе, Дио Ливерио! Я приглашаю вас с-сегодня вечером! — Филимон шагнул в раковину.

— Спасибо, но я равнодушен к пиву, — сказал Мистер Джон, скорее самому себе, но, вспомнив что-то важное, поспешно поднялся с кресла, опустился на корточки перед раковиной и крикнул вслед исчезающему в ее недрах Богу: — Но только будьте добры, Филимон! Не называйте меня при англичанах Ливе-е-е-е-ри-ем!

— ...е-ри-e-м-м-м-... — отозвалась раковина гулким эхом. Мистер Джон поднялся, стряхнул пылинки с отглаженных брюк, снова уселся в кресло, как летчик перед штурвалом, и щелкнул ремнем безопасности.

— To London![78] — произнес Мистер Джон и через миг растворился вместе с креслом. Только фуражка с синим околышем еще какое-то время маячила в воздухе, да сквозняк, гуляющий из угла в угол опустевшей квартиры, попадая в раковину, шумел в ней, словно набегающая на берег волна.

 

Война

Прошла минута, а может, две, прежде чем до Варвары дошло, в чьи глаза она смотрела так завороженно.

— Боже мой... не будь я абсолютно уверена, что рожала тебя сама, то решила б сейчас, что ты дочь... моей близкой подруги.

— Привет, мамуль, — Нелида обняла ее за плечи и потерлась лбом о влажную щеку.

— Хорошо, что ты вернулась, дочка, — улыбнулась Варвара и вытерла слезы рукой. — Я очень скучала по тебе, — и вздрогнула, услышав чей-то низкий голос: «А по мне?».

Она еще раз обвела глазами присутствующих: кроме Нелиды — малыш Ося и два недовольных гнома в его руках.

— Варвара! — различила она Васин голос, писклявый такой… Нет, конечно, это не он ее спрашивал: «А по мне?». Может быть, ей показалось? — Уйми этого гнусного ребенка, а то он затискает меня и жену мою, слышишь?

Гном изо всех сил пытался выкарабкаться из Осиных объятий. Он делал страшные глаза и выгибал спину, как независимый и упрямый кот, которого подхватили на руки против его суверенной воли.

— Ему наплевать на нашу беременность, а у меня-то Евпраксин токсикоз уже во где сидит! — Вася провел ребром ладони поперек горла.

Она еле сдержала смех — рожицы у гнома и его «мучителя» были одна другой уморительнее. Погладила ласково Осю по всклокоченным кудряшкам, осторожно взяла гномов из его рук и повела всю компанию на кухню.

Из неповрежденных благ цивилизации в квартире еще наличествовали газ, холодная вода и старомодный чайник со свистком. Отопление не работало с утра, а потом отключили и электричество. Нелида уже вторично набирала номер домоуправления, но притворяющийся автоответчиком голос повторял одно и то же про «аварию в блоке» и «работы по устранению последствий».

«Ну а ты что, так и будешь сидеть сложа руки? — обращалась она к Богу. — Немножко Магии не помешало бы. Холодно же!»

Бог за все утро сказал ей лишь одну фразу: «Не говори ничего обо мне своей маме», — но не сказал почему. А теперь молчал, на Нелидины просьбы, кажется, даже не реагировал.

— Сначала поговорим о Конце Света, — произнес Вася, отпивая из кукольной чашки горячий чай с громким прихлебывающим звуком. — Варвара, помнишь, что говорил Бо... — он поперхнулся, глянув в Нелидину сторону.

«Молчи, придурок!» — прошипело в ее голове. Она ощутила жар в глазницах, и будто зеленый луч метнулся на Васю из-под ее ресниц.

— Э... ты помнишь, что говорила Танька? — продолжил Вася более осторожно, отводя взгляд.

Варвара закусила губу и уставилась в окно, не говоря ни слова.

«Что это с ней?» — встревожилась Нелида.

— Мама Таня говорила, что если наступит Конец Света, мы улетим на др-р-ругую планету! — отозвался Ося, беззаботно болтая ногами и рокоча буквой «р». — Она это очень громко говорила!

— Это еще неизвестно, кто куда улетит! О том, что мы все умр-р-р-рем тут, он... э-э-э… она, то есть, тебе ничего не говорила, гнусный р-р-ребенок? — вспылил гном.

— Ш-ш-ш, мой хороший... — погладила Васину руку Евпраксия Никитична. Она сидела рядышком с блаженным видом, ухватившись за его шарф, и перебирала кисти. — Разве можно на малышей так кричать? С малышами нужно поласковее. У нас скоро свой такой будет.

Зрачки будущего папаши взлетели под лоб, и он поежился — то ли от озноба, то ли еще от чего.

— А я и так в неизбежность смерти всегда верила, — заговорила Варвара. Она по-прежнему смотрела в окно, не поворачиваясь, в ее голосе слышались слезы.

— Мама, тебе плохо? — спросила Нелида, почувствовав необъяснимое: ее вдруг пронзила ответственность за Варварино самочувствие, словно сама была ей матерью, а не наоборот.

 — Мне... да нет, дочка, мне хорошо, — Варвара посмотрела в лицо дочери и замотала головой, словно пытаясь отбросить иллюзию. — А вдруг еще лучше станет. И умирать как-то не хочется. Может, еще будет что-то хорошее в жизни. Но я не знаю, что можем сделать мы, не боги же...

«Ты что, так и будешь молчать там? Предложи что-нибудь, ты один Бог среди всех присутствующих!» — попробовала Нелида еще раз «растолкать» Всемогущего.

Он упрямо молчал. Придется самой, значит, придумывать что-нибудь.

— Значит, так, — начала она неуверенно. — Я, конечно, сама и не Бог, а всего лишь молодая жен-щи-на... — Нелида растягивала слова. Если бы Бог сидел не внутри нее, а рядом, в собственном теле, она испинала б его ногой под столом: почему он молчит сейчас? — Все равно надо про Конец Света решить что-нибудь. И составить план. Ну, не план, просто выяснить, чего мы хотим.

— Чего хотим мы с Евпраксией Никитичной, по-моему, и так понятно! У нас ребенок вот-вот должен родиться, а тут Конец Света на носу. И чтобы предотвратить его, некоторые палец о палец не стукнут, — Вася снова метнул гневный взгляд на Нелиду. Только сейчас она поняла, что он видел в ней Бога, и обращался, конечно, к нему. — Приходится самому все решать, и с брутянами воевать, и...

— Воевать? С брутянами? — переспросила Нелида. — Это о чем ты?

— Да все о том же! Об инопланетянах, которые Магию с Земли воруют! И о Конце Света, который наступит, если им дать волю! А мне этот Конец Света сейчас вовсе не нужен, потому что у меня есть любовь и... семья, — гном погладил Евпраксию Никитичну по животу. — И все это здесь, на этой планете, мы никуда отсюда не переселимся. А вы, — начал он тыкать пальцем по очереди в Нелиду, Варвару и Осю, — никого не любите! И не жалеете.

Варвара насупилась, Ося озадаченно запыхтел, Нелида вспыхнула, но сразу нашла достойный ответ:

— Неправда. Нам всем есть кого любить и жалеть. Вот я, например, животных люблю!

— Ха! — сказал Вася.

— Нечего смеяться! Люди, может, меньше заинтересованы в предотвращении Конца Света, потому что они либо не ведают о нем, либо знают, что перевоплотятся на новой планете! А животные на другой планете уже не воскреснут, они родились на Земле и на ней погибнут окончательно. Сами за себя они постоять не смогут, и защитить их, кроме нас, будет некому! И… и…

Надо было что-то еще сказать, но мыслей больше не было. Бог молчал, хотя, если прислушаться, можно было почувствовать его мрачные вздохи, и время от времени он зыркал на Варвару — Нелидиными глазами, конечно, будто ожидал от нее чего. Но Варвара молчала, тупо уставившись в пол, сосредоточенно кусала губы — тоже о чем-то задумалась.

«Ты бы сказал что-нибудь, а? Как нам быть с Концом Света-то?»

«Самой тоже полезно думать, — наконец ответил он сварливо. — И других слушать. Что я тебе, в каждой бочке затычка?»

От неожиданности Нелида открыла рот, глотнула воздух обиженно. Ах, он так! Ну так она ему себя покажет еще, пусть знает, что она не такая уж дурочка!

— Хватит вести пустые разговоры, — сказала она резко. — У меня есть предложение. Политическое.

— Политическое? — хором переспросили Вася, Варвара, Ося и Евпраксия Никитична.

«Ого!» — откликнулся Бог.

— Именно политическое! — Нелида встала и зашагала по маленькой кухне — так было легче сосредоточиться и оформить внезапно мелькнувшую мысль. — Надо изменить равновесие сил во Вселенной. Брутяне баланс Здравого Смысла и Магии основательно нарушают, если им помешать, напряжение уменьшится, и Конец Света отступит. И это в наших силах.

— И что же это? — настороженно спросил гном, прижимая к себе Евпраксию Никитичну.

— Я сказала. Надо нарушить в инопланетянах единовластие Здравого Смысла. Мы должны победить империю брутян. Предлагаю объявить им войну.

Все затихли.

«Ну ты даешь, — сказал Бог, но слышно было только Нелиде. — Они своего-то Бога в сферу растянули, я тут точно не справлюсь. А остальные шестеро не захотят вмешиваться, они считают, что Земля уже отрезанный ломоть».

«Надо было тогда свои выдвигать предложения!» — ответила ему Нелида. Но в голове ее вновь наступила тишина.

Первым откликнулся гном.

— Всего-то? Империю победить? Плюнуть и растереть. Ха! — злорадно сказал Вася. — И как мы это сделаем?

Бог тяжело вздохнул и наконец заговорил вслух:

— Без тебя — не сделаем. Нужна армия гномов. И не возражай. У меня уже не так много сил, в одиночку не справлюсь.

«М-да», — подумала про себя Нелида. Выдвинутое предложение больше всех ее же и ошарашило, хоть и было ее идеей — Бог-то ведь никаких подсказок не предлагал. Как только ей в голову-то пришло про «борьбу с империей»? Но раз пришло, то пришло — отступать некуда.

Вот как легкомысленно можно, оказывается, объявить войну. Да не простую, а межпланетную! Цель у такой войны может быть великой и благородной, но ведь Нелида объявила ее, получается, непосредственно по той причине, что Бог задумался — неизвестно о чем, а жена гнома рожать собралась. Война-то ведь — штука серьезнее некуда, а Нелида ее объявила в компании своей мамы, ребенка и парочки гномиков. Если б на кухне наличествовали наблюдатели, они усомнились бы в серьезности происходящего.

Но все наблюдатели по определению глуповаты. Те, кто умен, меняют жизнь. Не только свою, общечеловеческую. А наблюдатели предпочитают стоять в стороне, думают, что таким образом сохраняют объективность, а не сохраняют ничего. Они теряют остроту чувств, как те странные люди, которые в порядке эксперимента позволяют засунуть себя под воду, где не чувствуется давление окружающей среды, в кислородных масках и в наушниках, изолирующих их от звучания мира, и постепенно сходят с ума.

«Все наблюдатели — дураки, — услышала в своей голове Нелида. — И таких среди нас нет. Ты хоть знаешь, кто собрался на этой маленькой кухне?»

«Кто?»

«Самая важная компания на свете. Но о войне мы еще с тобой поговорим».

 

НЛО

Вести межпланетную войну решили террористическими методами, хоть Бог сначала и заартачился — терроризм был не в его характере. Но путешествие на Брут, расположенный где-то в закоулках Вселенной, выглядело обязательным условием победы над Здравым Смыслом, и добраться туда вместе с многочисленной гномьей армией можно было лишь на сверхскоростном виде транспорта. Космический корабль казался оптимальным средством передвижения, но своего Бог не имел, строить новый — процесс трудоемкий, в общем, без захвата летающей тарелки спасателям мира было не обойтись.

Неопознанные Летающие Объекты приземлялись на Земле уже давно, и практически все были на самом деле опознаны. На разные случаи инопланетных вторжений был выработан соответствующий порядок действий, и никто не собирался его менять, ибо он доказал свою эффективность. Этим и намеревались воспользоваться Бог и Вася.

Январской ночью новая партия брутян должна была приземлиться на неубранном кукурузно-гороховом поле поблизости от Москвы. Поле это, может, и убрали бы, но с тех пор, как брутяне выбрали его в качестве взлетно-посадочной площадки, вся земная техника там ломалась и селяне отказывались идти в аномальную зону. В результате значительно снизился урожай кормовых, но инопланетян это не волновало, а для отпугивания особо смелых аборигенов они использовали дополнительные спецэффекты, которые многих сводили с ума. Брутяне делали это не из вредности или злодейства, они о возможных последствиях просто не думали.

— Интересно, какие спецэффекты они нынче продемонстрируют? — настороженно прошептала Нелида, когда с высоты темного неба отделилась одна мерцающая точка и постепенно начала увеличиваться.

Обнаружить Нелидину фигуру среди высоких стеблей было почти невозможно: горох осыпался, и замерзшие кукурузные початки торчали вверх, сталкиваясь на ветру со странным глухим стуком, будто призраки взбесившихся тамтамов поселились в средней полосе. Ну а гномов, хоть их и была там целая армия, вообще бы никто не заметил — даже самые рослые из них не достигали тридцати сантиметров. Варвара, Ося и Евпраксия Никитична остались дома — Бог настоял на том, чтобы не брать в поход женщин и детей. Его аватара, конечно, была исключением, а также все боевитые гномихи, которые не собирались рожать в обозримом будущем, — иначе бы эта армия была не такой многочисленной.

По Васиному сценарию Нелида должна была изображать неизощренную селянку и в момент выхода пассажиров из космического корабля привлечь их демонстративным воплем: «Ой, чтой-то?» Богу, заполучив таким образом внимание брутян, предстояло немедленно отключить у них Здравый Смысл, а гномам проникнуть в корабль и захватить в плен экипаж. Нелида и Бог после этого должны были переместиться туда же и под угрозой жестокой расправы принудить пилотов взять обратный курс на Брут. План военно-стратегических действий, согласно единоличному мнению его составителя, был безупречен.

Гномья армия вышла в точку дислокации. Конусы света осветили замерзшие стручки гороха; огромная летающая тарелка снизила скорость и плавно пошла вниз. Открылись нижние люки, и, словно шасси на самолете, выдвинулись из них крайне нелепые резиновые подушки, по форме напоминающие, как ни странно, большие женские груди. «Во-о-о!» — не сдержали восторгов гномы и воодушевленно зааплодировали. «Груди» тем временем мягко воткнулись «сосками» в поле, послышались причмокивающие звуки, похожие на протяжные поцелуи. «Пора!» — прошептал Бог.

Нелида вышла из зарослей гороха и кукурузы и встала как вкопанная перед самым большим из задраенных люков. Через минуту створки бесшумно раздвинулись, пропуская наружу оранжевый свет, но ни одной тени живого существа не замаячило в проеме.

«Ой, что это?!» — закричала Нелида, не дождавшись появления брутян, на самых высоких тонах своего голоса.

Створки снова бесшумно сомкнулись, но в корпусе тарелки открылось несколько аккуратных окошечек с вмонтированными проекторами, и началась трансляция заранее подготовленного 3D-шоу с теми самыми спецэффектами, которые, если верить слухам, сводили людей с ума.

Нелида к подобному трюку считала себя подготовленной и не слишком переживала за свою психику — кого-кого, а ее-то Бог защитил бы в любом случае. Ну а гномов свести с ума невозможно. Однако через минуту даже у Бога челюсть отвисла, хотя была не его, а Нелидиной челюстью: представившееся их вниманию шоу выходило за рамки предсказуемого.

Прямо перед Нелидой возникли иллюзии волосатых человекообразных существ двух гендерных видов, если судить по демонстративно вырисовывающимся органам. Огромная толпа совершенно голых инопланетян колыхалась в воздухе, сообщая Нелиде всем хором, что готовы вступить с нею в половой контакт с целью дальнейшего размножения, и удовольствие, которое она получит при этом, будет несоразмерным ни с какими другими в этой Галактике. Гномы тем временем захватывали корабль через образовавшиеся щели окошечек с проекторами, куда не проник бы ни один человек, а они пролезали легко, одновременно приходя в игривое настроение от эротических «спецэффектов». Проекции инопланетян, не получивших согласия «неизощренной селянки», вовсю совокуплялись друг с другом.

«Так это же... это и не брутяне совсем!» — вымолвил наконец едва опомнившийся Бог.

«Ка-ак? — теперь была Нелидина очередь отвесить челюсть. — А кто же тогда?»

На одной маленькой планетке, первоначального названия которой никто не помнил, жили авантюристы. Планетка была уютная, но фантастически скучная. По поверхности были равномерно распределены ключи с горячей и холодной водой. Все растения приносили съедобные плоды. Не только хищники, но и вообще животные отсутствовали — как появился один вид, так он и развивался в свое удовольствие, сначала был неразумным, потом поумнел постепенно. Бога у них не было, Здравого Смысла — тоже. Стимулом для их развития была скука, от скуки они постоянно изобретали разнообразные предметы и технические приспособления, которые на этой планете и применять было незачем. Поэтому крайне быстро жители этой планеты изобрели космические путешествия, и корабли у них были — ну очень чудные.

Их постоянно носило по космосу в поисках приключений, сокровищ, шальных заработков и нечаянных радостей. Когда путешествовать им надоедало, они говорили друг другу: «Ну что, домой?» Так постепенно планетка и приобрела новое название — Дом, а жители стали звать себя домовыми.

Домовые устроили базы на разнообразных планетах и держали там на всякий случай постоянных наблюдателей. На Земле их считали магическими созданиями. Вот на Руси, например, домовых называли божествами домашнего очага. Говорили, что они живут за печкой, покровительствуют своим и преследует чужих, редко показываются человеку, косматы и оставляют следы мохнатых ног на снегу. Всё вранье.

Самым любимым занятием домовых была охота за сенсациями, каковые интересны и сами по себе, и позже, при продаже, приносят хороший доход. Самой любимой их сенсацией был Конец Света. Во-первых, завершающая сцена была весьма впечатляющей. Во-вторых, если перед этим снять эпизоды из повседневной жизни разного содержания, публика на завершающую сцену реагировала намного сильнее. А если отснять побольше, можно подобрать идеальный фильм для любого.

Скоро проекторы выключились. Снова раскрылись створки входного люка, оттуда вежливо выставили пассажиров с багажом, ничуть не отличающихся от обычных землян, разве что чуть более косматых и волосатых, и они торопливо последовали подальше от странных террористов, проламываясь через кукурузу и путаясь в замерзших стеблях гороха.

 

Гимнасты

Оставлять заложников в плену Бог наотрез отказался.

— Домовые не сделали на Земле ничего плохого, — говорил он, когда главнокомандующий призвал их с Нелидой в кабину экипажа. — Если уж на то пошло, то для наших целей от них только польза — магическими существами их тут считают. Подвергать этих пилотов угрозам, да еще и заставлять лететь на планету, где есть один только Здравый Смысл, мне совесть не позволяет.

— И что ты предлагаешь? — угрюмо спросил Вася, стараясь плотнее закрыть за своей спиной дверь в помещение, где, судя по доносившимся звукам, гномья армия развлекалась на полную катушку. То и дело там раздавались возбужденные вскрикивания и неприличный смех. — Мои гномы уже гамаки в салоне развесили, на этом корабле идти в рейс приготовились.

— Вижу-вижу, чем твои гномы там занимаются, не дурак, — проворчал Бог. — Ну, если пилоты нас отсюда не выгонят, можно, пожалуй, и здесь подождать, пока брутяне не приземлятся.

— А ты уверен, что они-таки приземлятся на этом поле? — спросила Нелида.

Бог задумался, напряг Всеведение. Через минуту тряхнул Нелидиной головой:

— Что за черт? Я нигде их тарелки не вижу! Кажется, они изменили маршрут или попали в аварию, но мое Всеведение до них не достает сейчас, сил магических не хватает.

Нелида беспомощно опустилась в кресло. Два лохматых пилота смотрели на нее сочувственно и с любопытством. Вряд ли кто угадал бы, чем их сочувствие было вызвано: возможно, домовым было жаль странную девушку, которая рехнулась, кажется, от «спецэффектов» и теперь сама с собой разговаривала. А может, они, не отягощенные Здравым Смыслом, явственно видели перед собой не двоих, а троих «террористов» и сочувствовали, что у тех планы нарушились.

— А вы куда лететь-то хотите вообще? — спросил один из пилотов.

— На Брут, — безнадежно махнув рукой, ответил за всех троих Вася.

— Ну так мы знаем, где Брут, — сказал второй домовой. — Можем вас всех туда переправить. Если хотите — платите за проезд и домчим с ветерком всю компанию!

— Что, правда, домчите? — гном поспешно приблизился к пилотам в несколько больших прыжков и, приготовившись скрепить сделку рукопожатием, плюнул на ладонь. — Какова будет сумма?

Самое трудное для землян на пути в космос — оплатить полет на космическом корабле. На земных ракетах мало того, что далеко не улетишь, так и билет стоит несуразно — миллионы долларов. А цена проезда на регулярном инопланетном рейсе вполне доступная, только денег у нас таких нет. Неконвертируемы земные валюты.

Пилоты переглянулись, подмигнули друг другу, поднялись с кресел и широко распахнули дверь в салон, откуда доносились весьма непристойные звуки.

— Там денег нет, там денег нет! — ринулся вперед домовых Вася, делая отчаянные попытки преградить путь.

От громкой музыки, ворвавшейся через распахнутую дверь, в кабине чуть не потрескались стены. Нелида зажала уши и решительно отправилась вслед за пилотами, чтобы унять разыгравшихся «террористов». Но застыла в дверях; ее челюсть отвисла еще ниже, чем при появлении бесстыжих проекций.

Весь салон, словно огромной паутиной, переплели сети гамаков так, что пройти было негде, а вокруг порхали парочки гномов, с гамака на гамак, принимая нелепые позы и занимаясь… черт знает чем. Любой приличный человек, увидев такое, подумал бы, что попал в ад. Или в рай. В общем, в какое-то крайне нелепое место.

Проникшие в корабль через отверстия для проекторов гномы дел в долгий ящик не отложили, а сразу обустроились с максимальным комфортом. В первую очередь они организовали спальные места и развесили гамаки. А затем, уже разогретые «спецэффектами», решили устроить соревнования по гимнастическому сексу. У этого, с позволения сказать, «вида спорта» ничего общего с настоящим гномьим сексом[79] нет. На самом деле это не секс даже, а имитация — гномы изображают что-то вроде усовершенствованной Камасутры, не совокупляясь. Суть заключается в том, чтобы имитировать процесс как можно правдоподобнее, но в невозможных с точки зрения Здравого Смысла позах и в специфическом ритме, который определяют непосредственно перед началом соревнования. Никакого сексуального удовольствия гномы при этом не получают и потомства зачать не могут, естественно. Зато награждают особо отличившихся бурными аплодисментами, призами, медалями, а некоторым известным спортсменам даже ставят памятники.

Гном Вася всегда презирал этот спорт, но соревнование на борту одобрил, после того как один из гимнастов весьма легкомысленно и самонадеянно предложил устроить показательное выступление победителей на завоеванной планете Брут. «О да, это здорово расшатает Здравый Смысл брутян, — согласился главнокомандующий. — О том, что можно трахаться в таких позах, не додумается ни один извращенец, ну а существа здравомыслящие и подавно!» У него уже зрел следующий пункт военно-стратегического плана, но возникло препятствие со стороны Бога, имени которого нельзя называть, — тот, видите ли, гуманизм проявлял к инопланетянам и запрещал брать пилотов в заложники. На счастье, домовые сами выход из ситуации предложили, но демонстрировать им гимнастический секс было бы неразумно — пусть это и не секс никакой даже, а так — что-то типа постановки балета «Камасутра» под джазовую музыку — вынесут это зрелище далеко не все. Пилоты, чего доброго, от своего предложения лететь на Брут откажутся.

Как бы не так! Домовых совсем даже не волновали деньги в обмен на предложенную услугу. Вернее, деньги-то их интересовали весьма, но не такие суммы, которые с этих землян можно было по-честному за перелет запросить. Пилоты были кинолюбителями и давно уже подрабатывали тем, что подбирали по всей Галактике интересных пассажиров, снимали их на видео, записывали издаваемые ими звуки, а потом, в зависимости от того, что получилось, кого в фильм ужасов вставляли, кого — в мелодраму. На этот раз они явно не прогадали бы — порнографические клипы на любой планете всегда раскупались быстрее, чем горячие пончики, а уж о суммах, которые домовые могли бы заработать на этом, и говорить нечего — впереди золотые горы маячили. Одна беда — пассажир-«поставщик» оказался на сей раз не так прост.

А что? Вася тоже ведь не дурак. Вот уж кто мог в торговых делах составить достойную конкуренцию продавщице Марусе! Гном мгновенно почуял, чего пилоты от них хотят, и теперь торговался вовсю: одним перелетиком на другой конец Вселенной и обратно эти косматые не отделаются!

В накалившейся атмосфере помимо слившихся парочек летали числительные, юридические термины и нецензурные слова. Только двое из всех присутствовавших не принимали участия ни в соревнованиях, ни в торге. Нелида, испытав изначальный шок, на «гимнастов» смотрела уже без интереса, как будто не замечала даже, что они вытворяли. Беспокойство, охватившее ее еще до приземления тарелки, нарастало с каждой минутой; обхватив себя одной рукой, она кусала ногти на другой руке и ощущала напряжение и тоску, умноженные вдвое: те же чувства испытывал Бог. А она и не предполагала, что Всевышний может переживать о чем-то ином, нежели спасение мира, и что у него бывают другие, свои, глубоко личные мысли, делиться которыми он не хотел даже с собственной аватарой-дочерью.

Нелиду терзали сомнения, что удастся достичь планеты брутян, не говоря уже о победе над их Здравым Смыслом. Чувство вины жгло ее с головы до пят, ибо сама же она втянула Бога в эту безумную авантюру. Пытался ведь он ее тихонько отговорить, мол, не может один человек взять и объявить войну целой империи, но Нелида упрямо сказала: «Вот фиг-то! А как же бен Ладен?[80]». Бог и примолк. Ограничивать свободу дочкиной воли он не собирался.

А вот Вася ее идеей как раз вдохновился и сразу придумал военно-стратегический план. Нелиде план изначально понравился, но теперь он пошел наперекосяк: от «спецэффектов» даже Бог чуть с ума не сошел; тарелку захватили, да вовсе не ту, а тут еще гномы затеяли оргию! Вася тоже хорош оказался: вместо того чтобы на дальнейших задачах теперь концентрироваться, торгуется тут с домовыми, словно последний сутенер! Как может прибыль за порнофильмы ему быть важнее Конца Света?!

Нелида хоть и была, можно сказать, в присутствии одного из родителей, ощутила вдруг резкое и необъяснимое желание вернуться домой, к маме, прижаться к ней, даже залезть на коленки, как в детстве, обнять ее и... «Ч-ч-ч-черт-т-т! Вот до чего эта порнуха нормальных людей доводит! — содрогнулась она от внезапно абсурдных, крайне шокирующих мыслей. — Это уже чересчур!» И больше не в силах сдерживать чувства, она открыла рот широко и...

Что именно кричали одновременно две души, слившиеся в одном теле, история умалчивает. Конкретные слова все равно бы во всех летописях переиначили. Обшивка стен корабля домовых потрескалась так, что Богу пришлось потом использовать часть Магии на срочный ремонт. Гимнасты застыли в совокупляющихся позах с вытаращенными от страха глазами, и неприлично запахло, кажется, от самого главнокомандующего. Пилоты бросились к пульту управления. В момент все люки были задраены, и через считанные секунды тарелка оторвалась от подмосковного поля и быстро направилась по необъятным космическим просторам в сторону планеты Брут.

Как-то раз домовые после очередного визита на Землю получили фантастический доход. По непонятной для них причине кто-то из пассажиров их корабля так громко орал, что среагировали все аудиоприборы и автоматически записали тот крик в звуковом файле. Домовые продали запись с большой выгодой: она пользовалась огромным спросом во всех психологических и учебных заведениях Вселенной — слова никто понимать и не пытался, важна была интонация и страсть. Что забавно, звуками этими иллюстрировали разнообразные эмоции, как положительные, так и отрицательные, но страсть чувствовали все. На многих планетах это считали Песней Любви.

 

Негритянка

В полузаполненном вагоне метро Олежка тупо смотрел в прямоугольник темного окна. На фоне черного, словно из антрацита вылитого, туннеля отражались затылки пассажиров и Танькино усталое лицо. Он сидел с нею рядом, касаясь локтем ее рукава, но своего лица в том же окне не видел.

С упрямством, прежде ему не свойственным, Олежка то и дело пытался разглядеть свои контуры в зеркалах, витринах, на гладкой поверхности неподвижной воды в чашах отключенных фонтанов... Невозможность увидеть свое отражение почти не расстраивала его в первые дни послесмертия — двух пар самых любимых глаз было вполне достаточно. В глазах сестры и сына он себя видел ясно и четко, когда являлся перед ними еще тогда, в декабре. Но почему в одной из этих двух пар он вдруг перестал отражаться?

Прошло уже две... нет, кажется, три недели с тех пор, как Танька вернулась в Англию и он, сошедший следом по трапу, все это время ходил с нею рядом. Сопровождал ее всюду, весь день, с утра и до позднего вечера, словно дрессированный пес-поводырь на поводке у слепого. И ночью не отходил от нее ни на шаг, даже когда, уставшая от бессонницы, она проваливалась в тяжелый сон — вдруг да проснется и в темноте разглядит его мерцающий силуэт? Сам спать не мог, умершие не спят — Олежка осторожно садился на край кровати, подтыкал Танькино одеяло, точь-в-точь как она когда-то подтыкала ему, гладил по волосам, пока не засыпала. И всю ночь сидел рядом, не двигался, ждал ее пробуждения. Ждал, когда к ней вернется Бог.

О Плато Семи Ветров, доступном развитым душам лишь после физической смерти, Олежка знал кое-что еще до того, как ему пришлось сделать последний вдох. Оно тогда уже стало его целенаправленным выбором, и, освобожденный от страданий и боли, он перешел туда с радостью и волнением. Хоть отражение в зеркалах исчезло, он приобрел больше чем потерял: открылись возможности, о которых Олежка и не подозревал раньше. Бога в Таньке он разглядел сразу так же отчетливо, как если бы тот был шапкой Мономаха на ее голове. И когда Бог неожиданно исчез непонятно куда, Олежку это почти не смутило: в конце концов, могут у Бога быть и другие дела. Расстроился лишь, когда понял, что без Бога сестра не могла его ни видеть, ни слышать, и совершенно не мог понять, почему. Ося же видел своего папу, хоть и не был ничьим аватаром.

«Должно быть, в Таньке намного больше Здравого Смысла, и он ей мешает, — думал Олежка. — А Ося пока еще до него не дорос, в любом ребенке Магия сильнее, чем у взрослых, к тому же наш Ося — особенный. Но ведь и Танька существо не простое. Боги-то аватарами кого попало не выбирают...»

Он решил пробудить в сестре Магию. За несколько недель послесмертия Олежка успел кое-чему обучиться — мелкие чудеса мог творить. Да и условия в Англии оказались вполне подходящими — Магия после Нового года так и бурлила.

Недолго думая Олежка устроил обильный, невиданный для этой страны снегопад. «Пусть будет для Таньки и чудо, и радость», — надеялся он, вспоминая, как раньше сестра скучала по белой зиме.

Снег падал целую ночь, крупные хлопья, переплетаясь в воздухе, красиво окутывали деревья и крыши, и все вокруг было похоже на сказочный мир, которым правила Снежная королева. А Танька смотрела в окно глазами, полными слез, — никакой радости на лице и в помине не было. О чем думала, непонятно, читать ее мысли Олежка не мог. Утром она злилась вслух на «дурацкие weather conditions[81]», которые «загонят в задницу all public transport[82]», и вместо того, чтобы, плюнув на все, пойти с горки кататься или лепить снеговиков, как это делали почти все дети и взрослые вокруг, села в машину и поехала на работу.

Здравомыслие вышло ей боком — шесть часов она просидела в пробке, а потом, уставшая и голодная, еще и попала в аварию. Олежка едва успел предотвратить непоправимое. Танька отделалась синяками, машине досталось больше — ее, изрядно помятую, сразу отправили в металлолом. «Ну да это все ерунда!» — подумал Олежка и наутро смыл остатки снега проливным дождем.

Глядя в окно на дождь, Танька еще больше расстроилась — чего-чего, а сырости она терпеть не могла. «Подожди, подожди, это нужно, чтобы пробудить в тебе Магию!» — кричал Олежка. Сестра не слышала, но он не унимался. Она вышла на улицу, злобно хлопнув дверью — предвкушала сырую прогулку до станции. Минуту возилась с зонтом, даже не сознавая, что дождь перестал — резко и неожиданно, едва она за порог шагнула. Танька распахнула зонт и, не услышав ударяющихся об него тяжелых капель, посмотрела вверх. Небо было чистым и ясным — ни единого облачка. «Хм, очень странно...» — произнесла она без особого энтузиазма.

Дождь полил с новой силой, едва она села в поезд. «Bloody England[83]», — ворчала Танька себе под нос, прижавшись холодным лбом к запотевшему стеклу.

Зонт перед прибытием на вокзал Малибоун был наготове. Но стоило ей выйти из поезда, как дождь опять прекратился. «Значит, до офиса доберусь-таки в сухой обуви», — сообщила себе Танька, нисколько не удивившись.

«Ах так?! Ну вот тебе!» — рассердился Олежка, и с неба хлынуло так, что в считанные секунды в Танькиных туфлях захлюпала вода, а одежду можно было выжимать.

«Бл-ли-и-ин!» — выругалась Танька, нырнув под крышу вокзала. Через минуту туда заглянуло солнце, и она зашагала по улице — поспешно и неохотно, то и дело поглядывая на небо. Прямо над нею выгнулась яркая радуга, такая огромная и фантастическая, что все пешеходы замедлили шаг и задрали головы вверх.

«Я все это для тебя делаю, для тебя одной, разве ты не чувствуешь?» — кричал что есть сил Олежка. Она не слышала.

Под вечер на него накатила усталость — в буквальном смысле смертельная. Не сознавая еще, что уровень Магии в Лондоне резко снизился благодаря активности шестерых Богов, он тщетно пытался вызвать новые чудеса с ливнем, солнцем и радугой — ничего не получалось. Мелкий, монотонный дождь зарядил после полудня, и он никак не мог остановить его.

«Ну, я отдохну немного, — сказал Олежка, опускаясь вечером на край Танькиной кровати. Ее веки распухли, зубы стучали от холода: проходив целый день в мокрой одежде и обуви, она подхватила простуду. — А завтра продолжу».

«Апчхи!» — ответила Танька, словно расслышала наконец и выразила согласие.

Утром, однако, сил на новые чудеса не прибавилось. Отчаявшись сделать хоть что-нибудь необычное, Олежка пытался будить в сестре Магию всевозможными

способами. То резко дергал ее, то щипал, то орал громко в самое ухо, то подножку ей подставлял — она чуть не падала... Даже ночью, когда в кровати лежала уже, пытался ее растрясти. Когда Танькины глаза наполнялись слезами, зеркальный блеск в них усиливался, но своего отражения он так и не видел. А потом она даже плакать перестала, по-прежнему мало спала, но будто в летаргию впала — лежала, сидела, ходила, как зомби какая-то.

Олежкины силы все таяли, сам он от этого становился злым и беспомощным, отчаяние уже наполнило душу до края. А Бог так и не возвращался.

Поезд метро мчался в Сити, где, судя по лицам пассажиров, им предстоял «еще один гадостный день». Раздраженный толстяк, вставший у двери между вагонами, злобно нажал на оконный рычаг — стекло съехало вниз, пропуская внутрь струю влажного воздуха. Скоростной ветер зашелестел газетами в руках недовольных пассажиров и чуть было не подхватил в свой поток Олежку.

«Я — Человек-Ветер...» — вспомнил он с грустью, но через секунду едва не завертелся в торнадо от пронзившей его внезапной догадки. «Я — Человек-Ветер!» — повторил он отчетливо вслух. Танькина реакция на эту фразу еще в самолете была однозначной — он же видел, как она побледнела тогда, схватилась за ухо, будто ее оглушили настоящим пронзительным криком. «Слышала, явно слышала! — обрадовался Олежка. — Значит, надо просто очень громко орать то же самое, пока она снова меня не услышит!»

Он повернулся лицом к сестре, стараясь смотреть в глаза, и закричал что было сил: «Я — Человек-Ветер! Я — Человек-Ветер-р-р-!! Человек-Ветер, Танька, черт тебя подери, слышишь? Человек-Ветер!!!»

— Как бы не так... — услышал он чей-то хриплый, надтреснувший бас. — Призрак ты, а не Ветер!

Олежка осекся и повернулся лицом к источнику странного голоса. Прямо напротив него сидела крупная негритянка неопределенного возраста в немыслимо ярких одеждах, напяленных в ассортименте. Желтое пончо с малиновыми кистями не висело на ней свободно, а туго облегло широкие плечи и крутой бюст; едва прикрывающая колени тартановая юбка была, скорее всего, шотландским килтом. Темные голени были обтянуты шерстяными гетрами — черными, во флюоресцентно-розовую полоску. Унизанные неимоверным количеством дешевых колец и браслетов руки сжимали два туго набитых, видавших виды полиэтиленовых пакета из супермаркета «Теско». Короновала сей странный ансамбль зеленая шляпа, похожая на горшок для фиалок, из-под которой смотрели в упор на Олежку два проницательных серых глаза.

«Кто призрак? Я призрак?» — чуть было не возмутился Олежка. Любой пассажир признал бы в той тетке типичную лондонскую сумасшедшую — такие вечно ошиваются на разных маршрутах в метро. Да только он не был простым пассажиром, а негритянка явно была не из тех сумасшедших — в ее серых глазах он видел свое отражение.

— Здравствуйте, Бог, — поклонился Олежка, распознав перед собой старшего по рангу.

— Евстахия. Зови меня просто Евстахия.

От образа прежней Евстахии, которую он видел однажды на кладбище, у этой осталась лишь шляпа горшком.

— У вас новая аватара? — спросил Олежка таким тоном, будто речь шла о новой не слишком удачной прическе. Его так и подмывало сказать что-то ехидное в отместку за «призрака».

— Нет, почему же? — проигнорировала она его легкий подкол. — Аватара все та же, я ее только чуток, хм... подсовершенствовала.

Темное лицо расплылось в широкой улыбке, обнажив ряд золотых зубов.

— В кои-то веки оторвалась, понимаешь ли... Магия, Запад, всяких соблазнов больше, чем на тога-пати у Дьявола... Плюс, конечно, полная демократия, борьба за права меньшинств расовых... — негритянка запустила руку под юбку-килт между бедрами, будто проверяла на месте ли кошелек, хранящийся в самом секретном месте, — и сексуальных... Мне всегда любопытно было, что это значит — иметь пенис.

Олежка невольно поморщился.

— Жаль, что на это не хватило ни денег, ни Магии, — перехватила его взгляд Евстахия. — Но я-то, по крайней мере, ресурсы свои направляю в нужное русло, а ты что с твоей Магией сделал, дурень?

В растерянности Олежка только беззвучно открыл рот.

— Я будил Магию в сестре, — сказал он, когда слова вернулись к нему. Танька сидела рядом с ним в прежней позе, уставившись в одну точку. — Она ведь не видит меня совсем. И не слышит...

— Ну и шут с ней! Даже Бог, имя которого нельзя называть, ушел от нее насовсем, тебе-то она на кой сдалась?

— Какой-то вы очень странный Бог, Евстахия. Она же сестра моя, одна из двух самых близких людей, с кем меня связывают земные отношения, как я могу ее бросить? Да и страдает небось, оттого что уверена, будто я умер совсем, не знает, что я-то на самом деле всегда рядом хожу. Задача к тому же на нее возложена — мир от Конца Света спасти, а как она будет без Магии его спасать, по-вашему?

— Этот мир обречен уже, и никто его не спасет!

Порывшись в одном из туго набитых пакетов, Евстахия извлекла прибор, похожий на песочные часы, в котором из верхней колбы в нижнюю сочилась искристая жидкость. Негритянка прищурилась на прибор, а затем затрясла им, вылупившись на Олежку:

 — Что может спасти мир, в котором Магии осталось всего двенадцать процентов? А? Тебя спрашиваю! Чему тебя учили на Плато Семи Ветров?

Олежка съежился, будто его в школе к доске вызвали, а он урока не выучил.

— Вижу, что ничему! Болтаешься тут, даже не представляешь, какой себе вред наносишь, — и, тыкая пальцем в Таньку, негритянка почти побелела. — А вместо того, чтобы возлагать на себя ее задачи, решал бы ты лучше свои! — спрятав магиметр обратно в пакет, Евстахия поджала губы и глянула на Олежку строго и осуждающе, как школьная директриса на бывшего хорошиста, скатившегося до единиц из-за дурного влияния.

— На тебя, между прочим, большие надежды там возлагались, мы уж с коллегами думали, вот, мол, пришел способный малый — такому бы в Боги. И ведь прямая дорога тебе туда и была. А ты вместо этого за подол Танькиной юбки цепляешься, не отстаешь от нее ни на шаг. Тряпка! Бестолочь! — негритянка грозно сверкнула стальными глазами, ее голос возрос в объеме. — Ты был на большой высоте — на Плато Семи Ветров! А теперь по своей собственной дурости ты стал призраком!

От негодования Олежка чуть не задохнулся. Это, конечно, если выразиться фигурально — призраки ведь не дышат и задохнуться не могут, естественно. Ярость выплеснулась из него на пассажиров с силой похлеще, чем у цунами. Все разом засуетились, занервничали, и едва только поезд затормозил на очередной остановке, большинство ломанулись к дверям, злобно пыхтя и толкая друг друга. Тут и там раздавались резкие возгласы.

— Bitch![84] — крикнул толстяк у двери в спину высокой девице, когда, протискиваясь мимо, может, нечаянно, но скорее намеренно она больно ударила его в локоть сумочкой.

— Pig![85] — огрызнулась девица через плечо. — Lose weight, you fat bastard![86]

Почуяв неладное от выплеснувшихся эмоций, грозящих приливом новой магической волны, Евстахия заспешила на выход вслед за разъяренными пассажирами. Встречная толпа не менее злобных людей впихнулась в вагон и устремилась как можно быстрее занять свободные места. Впереди людского потока проворный тип в шляпе с портфелем ожесточенно двигал локтями, пробираясь к сиденью рядом с Танькой.

 «Уй, блин! — от неожиданности ругнулся Олежка. Слова моментально воспроизвелись голосом типа с портфелем. — Кажется, я умудрился вляпаться в чье-то тело!»

Танька покосилась на него недоверчиво, во взгляде читалось недоумение — чего это, мол, тип с портфелем в метро заговорил сам с собой, да еще и по-русски? Олежка смотрел на нее нежно — чужими глазами, преодолевая желание обхватить чужими руками. С ее беззвучных губ считалось: «Маньяк!» — и, резко поднявшись с места, она направилась к выходу, нечаянно стукнув его по коленям ноутбуком.

— Ты че дерешься-то? — воскликнул Олежка. Чужой голос звучал высоко и пронзительно.

На секунду Танька застыла над ним белая, как полотно. Слова эти он произнес спонтанно и не подумал даже, какие воспоминания из детства они всколыхнут у нее, а теперь бешено рылся в памяти, ища другие фразы, по которым она уж точно могла бы его распознать. Но не успел найти. Поезд затормозил на очередной остановке, раздвинулись двери, и, словно стряхивая наваждение, Танька тряхнула головой и устремилась наружу.

На сей раз Олежка не стал ее догонять. Он пересел на освободившееся сиденье, оставив типа с его портфелем и выражением шока на бледном лице. «Oh my God![87] — лепетал тот трясущимися губами. — What the hell has just happened?[88]»

«Кажется, я нашел выход из положения, — радостно подумал Олежка. Если бы в этот момент он мог увидеть в окне свое отражение, то самое первое, что ему бросилось бы в глаза, — это улыбка от уха до уха. — Я придумал, как можно помочь сестре. Нам нужен медиум».

 

Гриша

Танька моя, Танька... Подай сигнал о моем существовании...

Варвара заметила ошибку и не стала исправлять на «о своем».

Мое существование зависит от тебя.

Писала она в разросшемся текстовом файле. Прошло уже несколько недель, как не было от Таньки ни слуху ни духу. Варвара отправляла ей бесчисленные эсэмэски, пробовала звонить, но ответа не получала. Она бы посылала ей письма по электронной почте, но не знала адреса. Даже Танькиной фамилии, по которой ее можно было бы разыскать по интернету, не знала, оказывается. Варвара скучала, худела, беспрерывно писала письма в том файле, он достиг уже двух мегабайтов, но отправить его было некуда.

И от космических путешественников не поступало вестей, а ей к ним было не дозвониться — Нелидин сотовый не работал в космосе. Одна лишь Ди была в контакте пару раз: прислала одно сообщение с Мальдив («жива-здорова, ныряю за ракушками для Оси»), второе — из Индии («мы тут проходим семинар по йоге, пусть Осенька у вас еще немножко поживет?»). Наверное, Варвара давно заболела бы от тоски, но чувствовала ответственность за Осю и Евпраксию Никитичну и крепилась.

Твой Ося, Танька, очень славный... Только когда гуляет, не хочет надевать шапку, говорит, у него и так куча волос.

Варвара улыбнулась, вспомнив, как однажды убедила малыша, что на его голове сидит кошка, и если за время прогулки от него не сбежит, то значит, он волшебник. Ося поверил и ходил по улице медленно и осторожно, чтобы кошка не спрыгнула.

А еще он гурман— каких поискать. Возмущался, что у меня дома нет устриц на ужин.

«Гурман» взял однажды и за раз слопал коробку конфет в одиночку — Варвара даже переполошилась, как бы ребенку не сделалось плохо. Но все обошлось, даже аллергии не было.

Спасибо, что ты мне его оставила. Так я верю, что ты опять приедешь, уж кого-кого, а Осю ты ни за что не бросишь. Ужасно хочу тебя увидеть, Танька. Мне так хочется быть с тобой — трогать тебя руками и... и летать с тобой. И хочу быть с тобой душевно — просто чувствовать, что ты рядом. Когда ты рядом, весь мир тоже кажется вполне приятным, а когда ты далеко, он... весь чужой и неуютный.

Даже в компании Оси и Евпраксии Никитичны ей было одиноко. Странно, что раньше она этого одиночества и не замечала, хотя после дочкиного отъезда в Англию Варвара почти три года жила одна в квартире. А сейчас от одиночества ее не спасли бы даже Нелида и гном Вася, но ведь и они были где-то очень далеко.

Изредка пытался наведаться сосед, но Варвара его даже в квартиру не впускала, вежливость пришлось временно отменить: беременная гномиха — неподходящее зрелище для случайных посетителей.

Евпраксия Никитична тоже тосковала и — толстела. Она страдала от отсутствия любви. Ну да, она понимала, что Вася в космосе и не может с ней связаться, но подсознательно верила, что если бы захотел, то докричался бы. Хотя бы во сне.

И постепенно теряла форму.

Помимо того что в ширину в три раза увеличилась, она и подросла еще, уже не помещалась в Осин паровоз. Изменились и черты лица. Когда Варвара уходила гулять с Осей, Евпраксия Никитична отправлялась в интернет и опять общалась там как Облако Тумана. Ее контуры иногда бледнели, и казалось, что в облаке висит маленький спящий гномик.

Беременность у гномов протекает быстрее, чем у людей, младенец безболезненно появился на свет через два месяца после зачатия и говорить начал в недельном возрасте. Мать кормила его грудью беспрерывно, даже в интернет почти не выходила, и постоянно хотела есть. Ее с удовольствием подкармливал Ося и обижался немного, что та ему гномика подержать не дает.

— Евпраксия Никитична, а как зовут вашего сыночка? — спросил однажды Ося.

Гномиха скуксилась — у ребенка действительно не было имени.

— Давайте назовем его Гришей? — предложил Ося. — Он такой маленький и милый, как плюшевый медвежонок. Вот медвежонка я бы назвал Мишей, а раз это гномик, пусть будет Гриша!

— Глиса! — охотно отозвался маленький гном, хлопая глазками.

— Ну нет, Глис... тьфу ты, прости господи! Гр-ришей мы его называть не будем! — Евпраксия Никитична сердито поджала губки. — Мне это имя решительно не нравится.

— Ну тогда, может, Сашей? — вступила в разговор Варвара. — Мне всегда имя Александр нравилось, можно Шуриком звать или...

— Только не это! — прервала бывшая Александра. — Хочу, чтобы у моего сына имя было эксклюзивное и неизменяемое!

— Глиса? — предположил тоненький голосок.

— Вот, например... — проигнорировала его Евпраксия, закатив глаза и причмокнув. — Фейер-Верк! Вот как мы его назовем! И чтоб через дефис, так эксклюзивнее будет. Очень подходящее имя для гнома, я думаю. Красивое.

Варвара еле сдержала улыбку, вспомнив зрелищные «спецэффекты», с которыми был зачат маленький гном.

— Почему бы и нет? Фейер-Верк — оригинально звучит, по-моему, — сказала она убедительно.

— Глиса! — с отчаянием в третий раз выкрикнул новорожденный.

С сочувствием Варвара глянула на малыша, подумав: «Интересно, какое имя выкрикнула бы Нелида, когда нам выдавали ее свидетельство о рождении в загсе, если б она в недельном возрасте уже могла разговаривать?»

Если в семье возникли споры о том, как назвать младенца, то следует немного поколдовать. Колдовство простое, осилит любой волшебник, даже хоть начинающий. Сперва нужно написать на бумажках все имена, которые придут в голову, или выписать понравившиеся из словаря, бумажки свернуть и сложить в шапку. Затем присутствующим, всем, кроме одного, вытянуть по одной. Эти бумажки снова сложить в шапку, пусть тянет тот, кто еще не тянул. Имя, которое вытянет он, будет правильным. Ритуал этот магический и потому всегда действует безоговорочно.

Ося разложил на столе все что нужно: потрепанное издание словаря, карандаш, листок белой бумаги из альбома для рисования, ножницы и шапку, которую так не любил надевать во время прогулок. После долгих манипуляций с бумажками Варвара вытянула записку с заглавными буквами, заботливо выведенными детской рукой: «ГРИША!» Евпраксия Никитична, ни к чьему особому удивлению, вытянула бумажку, где было начеркано «фраер-век» тем же почерком, но с меньшей скрупулезностью и без восклицательных знаков.

— Твоя очередь, Осенька! — сказала Варвара, вернув в пустую шапку оба имени.

Ося зажмурился («чтоб всё по-честному!») и, опустив в шапку пухлую ручку, долго перебирал две свернутых бумажки. Наконец вытащил одну, развернул ее, открыл глаза и... раскрыл их еще шире, будто не верил тому, что там написано. Через секунду он в сердцах плюнул, бросил бумажку на пол, забрался с ногами в угол дивана и обиженно засопел.

— Фраер-век, — прочитала Варвара подобранную с полу записку. Евпраксия Никитична просияла.

Ритуал выбора имени для маленького гнома вновь всколыхнул ее чувства к Васе. Но ненадолго. В день зачатия сына их души и тела соединились экстатически. Ей казалось, что это ощущение будет вечным, но оно исчезло, растворилось во времени. Порой она размышляла даже: «Может, я это выдумала? Просто долго не занималась сексом, ну и впечатлилась». Не чувствуя отклика на свои чувства, она почти перестала его любить.

Конечно, Евпраксия Никитична была во многом благодарна Васе — он ведь вернул ее к жизни и дал новую внешность, причем такую, которая вызывала восторг у многих гномов. Но когда он отправился воевать с брутянами, она задумалась: «Ну что у меня за дурацкий вид? Мальчик Ося играет в меня как в куклу, а все, кому я могла бы понравиться как женщина, ну или, по крайней мере, те, кто уважал бы меня как Васину жену, — тоже в космосе и недостижимы. А я живи тут дура дурой».

И связь душ прервалась. Евпраксия Никитична чувствовала себя одинокой. Даже родив гномика, она думала не о нем. «Что меня ждет впереди? Жить в шкафу у Варвары? Быть Осиной игрушкой? А он к тому же скоро вырастет, игрушки ему будут не нужны. Я даже не могу пойти работать и сдать ребенка в ясли!»

Еще будучи беременной, она от скуки завела себе нового друга в интернете. Новый друг не пропагандировал идеи о Конце Света, не говорил о политике, а шутил по любому поводу и все время рассказывал ей, как она прекрасна. Фотографию Облака он не просил, настоящее имя узнать даже не пытался, лишь говорил, что она и так великолепна — как чистая душа.

Евпраксия Никитична не помышляла об измене, да и как может изменить телом женщина ростом двадцать пять сантиметров? Но она изменила душой.

В процессе невинной болтовни новый виртуальный друг узнал все ее логины и пароли и в один ужасный день всем этим завладел. Так как она в тот момент как раз о нем и думала, то немедленно превратилась в облако и перелетела к нему, оставив своего ребенка на попечение Варвары и Оси.

— Ничего, — сказал Ося, от души угощая малыша конфетами. — Мамы иногда улетают куда-то, но потом возвращаются. Будем ждать, не грусти, Фейерверк!

 Гномик вытер слезки испачканными в шоколаде ручками, разведя на розовых щечках грязные узоры.

— Я Гр-р-риша! — ответил он негномьим басом.

 

Тоска

— Вертишься-ворочаешься, заснуть не даешь! Третий час ночи, for God’s sake![89]

—   My back hurts[90].

Робин вздохнул. По крайней мере, она еще реагировала на боль. По возвращении в Англию чувство утраты нахлынуло на нее с неимоверной силой. И захлестнуло душу и плоть. «Радость», «волнение», «страх», «удивление», «обида» стали пустыми словами, наборами букв или звуков, не раздражающих и не услаждающих ни зрение, ни слух. Танькино тело не реагировало ни на горячее, ни на холодное, игнорировало ненавистную сырость, хотя во всей летописи изменений погоды на острове вечно влажного климата не отмечалось зимы дождливее нынешней. Жажда и голод стали Таньке как будто неведомы. Могла не есть целый день или пихать в рот неважно что, жевала рассеянно и не понимала, вкусно ли, хоть деликатесами ее накорми, хоть подошвами жареными. Разговаривала крайне редко, скупилась на длинные фразы, а если необходимости не было — могла промолчать целый день. На линди хоп перестала по четвергам ходить, хоть это было, пожалуй, на руку Робину — она ж раньше таскала его туда за собой, и он скрепя сердце плелся чисто из снисхождения. Сам-то он, чтобы держать себя в форме, делал зарядку с гантелями, прыгал через скакалку, а жена все занятия забросила, даже тибетскую гимнастику. «What’s the point, Rob?[91] Ведь и раньше вынуждала себя ради пользы телу, а теперь это тело мешает только». Что она имела в виду, интересно? Пожалуй, из всех ощущений, которые не исчезли бесследно, а наоборот, давали ей знать о себе постоянно, остались только тоска и боль.

— Ты знаешь, отчего у женщины может болеть спина, honey[92], — на Танькино плечо тяжело легла волосатая рука. — Здоровому телу требуется регулярный секс.

— Не надо, Роб, — Танька откинула край одеяла и зашлепала босыми ногами в ванную.

Физическую боль она даже приветствовала. Как извращенный последствиями жуткого опыта мазохист, прислушивалась к своему организму, едва только в нем начинало постанывать где-нибудь: будет ли это симптомом того необратимого процесса, который закончит никчемную рутину раз и навсегда? Она не ходила к врачам, не принимала лекарств — надеялась, станет хуже и останется лишь лечь в кровать, закрыть глаза и тихо ждать, когда придет конец этой боли и вообще всего...

Но боль проходила быстро, лишь тупая досада мрачно тащилась вслед. А с тоской было намного хуже. Тоска уходить и не собиралась, безвылазно сидела внутри и грызла душу, словно голодная собака уже изрядно обглоданную кость.

Танька тосковала по брату. Ее мучили воспоминания об исхудавшем, слабом теле, которому не хватало сил держаться на тонких, как ветки хилого дерева, ногах. Всплывали то виноватое выражение измученного лица, когда она катила его в инвалидной коляске, то ужасный клок кожи с просвечивающей костью и следами тысяч иголок... Иногда эти картины обступали ее так тесно, что она задыхалась, инстинктивно и судорожно глотая воздух. Брат был здоровым, красивым мужчиной — но когда же, когда это было? Танька пыталась напрячь память: каким он выглядел, когда мама была еще жива?

Тоска по Олежке захлестывалась новой волной — набегали образы мамы: впалые щеки, невесомое тело и изумрудные глаза, бывшие когда-то карими, полные обреченности и бесконечной грусти.

Танька тоскливо смотрела в зеркало. Ее глаза, как и на маминых фотографиях двадцатилетней давности, тоже когда-то были карими, а теперь цвет поменялся, но только они не стали зелеными, скорее бесцветными, мутными. И, чтобы их разглядеть, нужно упереться в зеркало. По возвращении из Москвы она снова сделалась близорукой. «Должно быть, потому что я все глаза свои выревела...»

Плакать она давно перестала, будто мешочки-железы, ответственные за производство слез, осушились, безжизненно съежились, а глаза только еще мутнее сделались, цвет у них стал непонятный, и выписанные окулистом новые очки приходилось теперь носить постоянно.

А ведь было время, когда очки вовсе не требовались, хотя врачи уверяли, что Таньке не удастся избавиться от близорукости — последствия скарлатины в подростковом возрасте. Было у нее однажды хорошее, счастливое время, но когда? «Когда это было-то? Когда-то ведь были здоровы Олежка и мама... И бабушка была жива еще. И моя Винька... И сама я летала как будто...» Танька пыталась вспомнить хотя бы один эпизод из прежней безоблачной жизни, но ничего не приходило в явственных образах. Словно она тосковала по прошлому, которого никогда не было. «Счастливое время мне лишь приснилось, наверное».

Вместо счастливых воспоминаний медленно пробуждалось в ней, тяжело поднимая голову, чувство вины, с которой тоска любила шляться рука об руку — и уже две голодные собаки вгрызались в одну кость. Танька винила себя во всех грехах смертных — за то, что не спасла от болезни маму, а вслед за ней не уберегла младшего брата; что не взяла с собой в Англию собаку Виньку и не поехала на похороны бабушки. А еще Танька бичевала себя за племянника — посмела оставить Осю, такого маленького, в Москве без родителей… И словно острым клыком самой голодной собаки пронизывала душу боль, нестерпимая совершенно, когда слабый внутренний голос озвучивал имя: «Варвара...»

Вовсе не убежденность в своей «правильной ориентации» вызывала в ней острый приступ вины перед другой женщиной, хоть она и произносила, как мантру, одну и ту же фразу каждый раз, когда память безжалостно толкала туда, где в новогоднюю ночь хотелось остаться навечно. «Я не лесбиянка, я не лесбиянка, я не лесбиянка...» — твердила она себе, словно дрессированный ара, да без толку, «заклинание» не помогало. Желание очутиться в теплых объятиях и не видеть в глазах напротив ничего, кроме поглотивших все на свете бездонных зрачков, однажды сделалось настолько невыносимым, что Танька едва не бросилась в аэропорт, готовая улететь в Москву первым же рейсом. И улетела бы. Если б только ужасная мысль не пронзила насквозь, обуздав неразумный порыв. Намного сильнее боязни иной сексуальности обуял Таньку страх любви — куда более неукротимой, чем даже та, что бесследно не сгинула вместе с другими чувствами, наоборот, поселилась внутри основательно, но саднила и кровоточила, как постоянный нарыв. Не первый месяц Танька безуспешно боролась с ней: там, где любовь, жди потери. Нет уж, терять кого-то еще из своих любимых она больше себе не позволит, так что ни в коем случае нельзя Варвару любить. Откуда возникло предубеждение, что неизбежна и эта потеря, Танька объяснить не могла — явно не от того, что Варвара была лет на шесть или семь старше, имела избыточный вес и никогда в жизни не занималась тибетской гимнастикой. Танька знала лишь, что «прожить вместе долго и счастливо, а потом умереть в один день» только в сказках возможно. Так что лучше никогда никого не любить и Варвару забыть и не мучиться. Забыть скорее. Забыть, забыть...

«Да к тому же я не лесбиянка», — добавляла она снова вслух непонятно кому.

***

Без десяти шесть звонил будильник. Он это делал каждое утро, и на его дребезжащий звон в голове отзывался трехпудовый колокол: «Не может быть!» Голова непроснувшейся Таньки не в состоянии была сформулировать дальше: «Не может быть — я легла только что?» Или «Не может быть — я проснулась живая?»

За дверью уже бесновалась Кошка, стучала лапой, мяукала, пытаясь допрыгнуть до дверной ручки, а то и разбежаться да распахнуть сплеча. По утрам куда-то исчезала интеллигентность, выработанная за двенадцать лет кошачьей жизни.

Движениями зомби Танька откидывала одеяло, нечаянно пиная что-то мягкое в ногах. Слышался булькающий звук — на пол приземлялся Хрюша, махровый и розовый, с остывшей грелкой внутри. За ночь таинственным образом он перекочевывал под зеленое одеяло с противоположного края широкой кровати, где из-под одеяла оранжевого цвета выглядывали в непонятном порядке волосатые части тела и раздавался размеренный храп.

Танька неслышно прикрывала дверь спальни за спиной, Кошка ревниво обнюхивала босые ноги, удовлетворялась результатом и величественно шагала по лестнице вниз. Отъевшаяся чуть больше нормы, она переваливалась, как бочонок, и, ступая сразу на две передние лапы, цокала по полу когтями, как босоножками на каблуках.

Кухонный шкафчик отворялся на медленном автопилоте, Танькины пальцы скользили по краю пакетика «Кискас», стараясь не разорвать слишком криво. Кошка нетерпеливо ждала, когда его содержимое очутится в глиняной миске, и тыкалась мордочкой в руки любимой хозяйки.

Руки гладили шелковистую серую спинку, Кошка съедала завтрак и бежала по лестнице вверх, прямо в открытую дверь ванной, где, забыв про артрит, солидность и возраст, резво запрыгивала на край раковины. «М-м-м-ну?» — говорила она почти человеческим голосом, выражая свое возмущение по поводу до сих пор не открытого крана. Руки вертели кран, регулируя тонкую струйку, чтобы напором воды не повредить Кошкин розовый язычок; минуту-другую Танька стояла с застывшей улыбкой, с нежностью глядя на славное существо, связанное с ней узами двенадцатилетней привычки и безусловной любви. Но страшным толчком накатывало пробуждение: «Чем больше любишь, тем страшнее терять».

«И ты тоже умрешь когда-нибудь, — мысленно обращалась она к Кошке. — И скорее всего, раньше меня. Вы все, все! Раньше меня умираете». Худые Танькины плечи вздрагивали, и она лезла под душ, не регулируя воду.

Дальше все шло, как в скучных кадрах повторяющегося кино — словно уже много недель подряд она переживала один и тот же — долгий и неприятный — День сурка.

В семь ноль пять дверь захлопывалась за ее спиной и Танька шагала к станции с ноутбуком в руке и сумкой через плечо — по дорожке вдоль коттеджей у ручья, через мостик и дальше, по тротуару вдоль тихих улиц, слыша лишь карканье ворон и слабый внутренний голос, повторяющий всё то же имя... И чтобы заглушить его, считала шаги: «Раз, два... сто тридцать шесть...» Их получалось всегда девятьсот сорок восемь.

Ровно в семь девятнадцать — и ни минутой позже — прибывал поезд, синий с красной полосой на вагонных боках. Пятьдесят минут можно тупо смотреть в ноутбук. В восемь ноль девять — последняя остановка, толпа людей при выходе через пропускники на вокзале... Метро, час пик... Снова толпа, всасывающаяся в однообразные прозрачные двери многоэтажек возле Спиталфилдс-маркета... Танька когда-то покупала там по утрам вкусный кофе у добродушного итальянца. Кофе теперь не хотелось ни утром, ни вечером.

Девять ноль ноль: офис, стол, кресло, окно с видом на стену бетонного здания. Работа — вернее, однообразный и скучный процесс... Свет дневных ламп — странный, бессмысленный в слиянии с пробивающимися сквозь отверстия между домами тусклыми лучами скупого лондонского солнца. Small talk[93] с коллегами, от которого никому нет ни пользы, ни радости... Lunch[94]... зачем-то надо что-нибудь съесть... До семнадцати тридцати — снова однообразный, скучный, никчемный процесс. А потом: улица — толпа — метро — поезд — ноутбук — последняя остановка. От станции до дома...

«Варвара...»

«Раз-два-три... Ночь, улица, фонарь, аптека...»

«Варвара...»

«...десять-одиннадцать...»

«Варва...»

«...двенадцать...

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет...

«Вар...»

«СТО двадцать пять! Сто двадцать шесть...

Умрешь — начнешь опять сначала

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь...

«...»

«Триста шестьдесят, триста шестьдесят один...»

Девятьсот сорок восемь шагов до коттеджей возле ручья.

Стихи звучали вместо давно заглушенных песен, вращаясь вокруг одной и той же строчки: «Умрешь — начнешь опять сначала...» «Какой смысл во всем этом, если главного не избежать никому? Мы все умрем».

Робин встречал ее угрюмым молчанием. После Нового года он потерял работу и целый день торчал дома, за запертыми дверями и окнами, с соседями не общался, в гости не ходил и сам гостей принимать настолько явственно не любил, что всех распугал, да и Таньке не хотелось никого видеть.

— Что ты делаешь целый день? — спрашивала она его вечером без всякого интереса.

— Навожу в доме порядок. Читаю. Учу китайский. У меня куча дел.

«Нафиг тебе китайский? — думала Танька. — Шел бы лучше искать другую работу, — а потом махала рукой и добавляла про себя: — да впрочем, какая разница... Все равно ведь и ты умрешь тоже, так что живи пока, милый, как хочешь».

Ее мысли о смерти вовсе не связывались с приближением Конца Света, хотя разговоры об этом с Варварой то и дело всплывали в памяти. Сам Конец Света теперь казался такой же нелепой выдумкой, как говорящие гномы или полеты над Москвой. «Смерть постигнет каждого, независимо от того, наступит Конец Света или нет, — думала Танька. — Вряд ли все умрут разом, у каждого свой срок, но он ни у кого не бесконечен». Никакого отчета в том, что подобные мысли только приближали страшный конец всё стремительнее, она себе решительно не отдавала.

И без Конца Света все люди виделись ей почти покойниками. Танька не понимала, к чему нужны их стремления, порывы, ссоры, обиды; всё это совершенно теряло смысл перед лицом смерти — всеобщей и каждого человека в отдельности — ведь кому-то из тех, кто вместе радуются или, наоборот, ругаются друг с другом, все равно предстоит умереть раньше другого... «И когда-нибудь я умру тоже», — думала она, почему-то теряя уверенность, хотя иногда ей казалось, будто она уже умерла. Все меньше людей с ней общались где бы то ни было — на работе, в транспорте, в магазине, словно Танькино тело теряло плотность и она становилась прозрачной. Даже муж перестал уделять ей внимание и, уставившись по вечерам в телевизор, не реагировал на ее «Good night[95]».

«А может быть, все же я умерла и это мой ад? Я призрак, через которого кто угодно сможет пройти запросто и не заметить?» — и она замирала в потоке суетливой толпы, ожидая, что кто-то пройдет прямо насквозь. Вежливые пешеходы лишь плавно огибали ее с двух сторон, без слов и лишних движений, как столб посреди тротуара.

«Призрак я или нет, но я тут вроде как совсем одна... — думала Танька, сидя однажды в вагоне метро напротив влюбленной парочки. — И никто больше не разделяет мою реальность».

Влюбленные ссорились. Девушка надувала губки и обиженно пыхтела, что-то ей явно не нравилось в поступках или словах парня, который сидел с нею рядом. Парень молчал, но смотрел на девушку грустно и нежно-нежно, как на редкостный дивный цветок, с которого боязно сдуть пыльцу. Хорошенькое личико девушки все гуще наливалось сердитым румянцем, пока, не выдержав то ли взгляда, то ли молчания парня, она не отвернулась к темному окну, не видя в нем ничего, кроме своего отражения на стекле. В глазах у нее блеснули слезки. Парень продолжал смотреть на ее профиль с трепетом и тревогой — ему вроде пора было выходить, а после этого, может быть, не видеться с любимой целый длинный рабочий день. Очевидно, прощание — пусть даже всего лишь до вечера — стоило ему больших усилий, но она не поворачивала головы. Он виновато погладил ее по коленке и выскочил на следующей станции.

Девушка смахнула слезки и через остановку гордо пошла на выход. Следом направилась Танька — ей тоже нужно было там выходить.

«Выкинь-ка ты его из головы и забудь про ваши дурацкие заморочки, — цинично смотрела она в спину обиженной девушки. — Если любишь по-настоящему, то впереди потери — страшнее чем до конца рабочего дня. А если расстанетесь, то и любви сильной не будет уже. И не будет страха потери. Любовь страшнее смерти, потому что хоть вы и умрете оба, один из вас это сделает раньше».

Танька посмотрела по сторонам, словно пытаясь угадать, кто умрет раньше других, что все обречены поголовно — и так понятно. Мимо нее прошуршал полами длинного пальто мужчина с суровым лицом, и, обогнав, ожесточенно запрыгал вверх через две-три ступеньки движущегося эскалатора.

«Зачем так спешить? Все равно ведь умрешь!» — чуть было не крикнула Танька вслед его стремительно исчезающему затылку.

«И ты умрешь, — мысленно бросила она женщине, нервно дергающей за руку истерично плачущего ребенка в форме ученика частной школы. — И этот мальчишка умрет тоже. Дай бог, повзрослеть к тому времени успеет».

«Ты тоже умрешь! — обратилась она к раздатчику бесплатных газет, зычно возглашающему заголовки последних известий. — Чего орать-то об этом на всю станцию метро? Пусть даже я тут единственная, для кого эти новости абсолютно ничего не значат. Потому что, если я все еще не умерла, то умру когда-нибудь обязательно».

«И ты, — перевела она взгляд на темнокожее лицо с необычными серыми глазами, одновременно поймав себя на мысли, что где-то, кажется, видела это лицо... эти глаза и эту шляпу горшком. — Видела или не видела, в принципе это неважно, потому что и ты умрешь. Все умрут. Рано или поздно».

— А вот фиг! — неожиданно отозвалась обладательница шляпы и серых глаз. — Я не умру, это точно! И насчет тебя самой еще бабушка надвое сказала!

Негритянка в смешной шляпе прошла мимо, бормоча что-то еще на другом, совсем непонятном языке. Танька вросла в цементный пол.

«Я не умру? — безумная, страшная мысль вдруг застонала, завыла, загудела в одну дуду с давно затаившимся страхом. — Я не умру? Почему? Кто я такая, чтоб у меня не было смерти? Я же не бог и не ангел, может быть, я нечистая сила? Черт без копыт? Зомби? Вампир? Или какой-то другой бессмертный монстр? Как эта тетка смогла мои мысли услышать? Кто эта тетка? Кто я?»

— Кто я?.. — повторила она вслух, сама того не заметив.

— Чудо ты в перьях, вот кто! Привет, птица-Танька, — услышала она совсем близко ужасно знакомый голос.

 

Ярлык

Танька моя... Ну, ужас какой-то, замучилась я… У меня двое детей маленьких на руках, Осе еще пяти не исполнилось, а Грише и месяца нету. Им хорошо, они вместе играют, но не могу же я их без внимания оставлять, боюсь — вдруг Ося Гришу затискает ненароком? Больше за ними приглядывать некому, а ведь мне нужно ходить за продуктами и иногда по делам ездить в центр Москвы на метро.

Варвара ощущала себя великовозрастной версией Ваньки Жукова, сочиняющего письмо «на деревню дедушке». И хоть с высоты своего пятидесятилетнего опыта знала, что конверт с адресом «Таньке в Англию» не отправится дальше московского отделения связи, не переставала строчить эти послания: что если Танька их прочитает каким-то чудом? Она могла совершать вещи куда более загадочные. И сама по себе была полной загадкой, но не такой, от которой, разгадывая, может лишь голова разболеться. Танька была загадкой природы, как солнце или луна, облако или река, восход или закат... А то и больше. Закаты на пустыре напротив Варвариного дома были красочны и удивительны, например, но даже и в красоте своей — привычны и объяснимы. А Танька была, словно двадцать золотистых жирафов на фоне одного из закатов — явлением даже для того пустыря неожиданным, но непреходяще и фантастически прекрасным. От одних только мыслей о ней Варвару переполняло чувство, которое можно было бы ощутить, если, допустим, подойти к зеркалу и увидеть себя восемнадцатилетней. Танька — чудо, таких просто не бывает, огонь, ниспосланный Богом, если только сама не Бог...

Варвара знала, что в любом проявлении жизни и смерти есть смысл, как бы ни было грустно осознавать его в разлуке с Танькой. Находиться всегда с нею рядом было бы равносильно близости к недоступному феномену: жизнь, как правило, такой исключительной роскоши не позволяет. Но стоит дотронуться до того чуда руками, хотя бы один только раз, и вся дальнейшая жизнь в отрыве от него будет казаться невыносимой мукой, а вся последующая жизнедеятельность — направленной лишь на то, чтобы прикоснуться когда-то еще. Письма и были попыткой снова приблизиться к чуду: других способов Варвара пока не придумала. Вот и сидела теперь за компьютером, как собака за дверью подъезда, в который зашел ее хозяин, и порой была не в силах сдвинуться с места — словно ждала, что в ответ на эти послания на экране появится Танькино лицо.

 

А Евпраксия эта взяла и в окно улетела, может, нарочно, потому что мы ей надоели, а может, ее похитил кто-нибудь, но мне-то откуда знать. Она мне не очень-то нравится, но за Васю ответственность чувствую, раз он жил в моем шкафу, и гномчик, опять же, такой маленький, что с ним делать?

Она перевела взгляд на пол, где Ося и Гриша увлеченно играли в паровоз.

Я не умею детей воспитывать. И Осю я избаловала уже, он меня не слушается, это я, скорее, его слушаюсь.

Ося недавно раскрыл ей «страшную тайну». Оказывается, Танька плакала в то злополучное утро, когда вздумалось ей обратно в Англию улететь, и спрашивала у Оси, не видел ли он папу. «А папа почему-то тогда не пришел, я его тоже звал, — доверчиво сообщил малыш. — У него иногда много дел, и он не сразу приходит, нужно ждать. Я к этому уже привык давно, а мама Таня расстроилась».

«Так вот оно что, — решила Варвара, печально глядя на Осю. — Стало быть, на Таньку именно в тот день нахлынуло страшное осознание. Раньше-то она куражилась только, не приняла, значит, сразу все горе, целиком».

О том, что может человек пережить c потерей кого-то из близких, Варвара знала не понаслышке. Трагедия стучалась не однажды и в ее дверь, хотя время вроде бы залечило скорбь по деду, бабушке и родителям. Бывало, что смерть не проникала в сознание сразу или не принималась душой, но рано или поздно это все же происходило, и трудно потом было справиться с тоской и одиночеством. А одиноким себя после смерти близкого ощущает любой, даже когда его окружают соседи, друзья или родственники. Еще хуже, если никто не окружает либо окружают не те. Так что теперь Варвара жалела сильнее прежнего, что отпустила от себя Таньку. Будь она рядом, баюкала бы ее, ласкала бы — руками, голосом, взглядом — что угодно на свете бы делала, лишь бы не пришлось бедной девочке переживать страшное горе одной. Варвара пыталась узнать Танькин электронный адрес или телефон в Англии, допрашивала Ди, десятки эсэмэсок на Мальдивы и в Индию отправляла. В ответ Ди писала ей о погоде, уточняла, послушен ли Ося и забрасывала «спасибами». Ни телефона, ни адреса Таньки в эсэмэсках этих не было — и даже ни одного слова о ней.

«Может быть, Танька сама попросила Ди, чтобы та ее адреса никому не давала? Может быть, Таньке нужно какое-то время побыть одной?» Такую возможность Варвара с горечью допускала. Оставалось лишь верить, что желание уединения у Таньки пройдет, даже если тоску свою она этим не вылечит, но, по крайней мере, вернется в Москву — к ней и к Осе. Да ну, куда же от своего любимчика денется? Вернется, конечно. А пока... хоть бы письмами глупыми ее отвлечь... успокоить... Эх, докричаться бы...

— Ту-ту-у-у-у! — Ося припарковал паровоз возле дивана и подбежал к столу, зажав в кулачке гнома, как пупсика.

— Варвара! Мы с Гришей кушать хочем. Что у нас сегодня на ужин?

— Не знаю пока, Осенька, надо бы за продуктами в магазин сходить.

— Тогда пойдем поскорее! Как насчет супа гаспачо и бутербродов с авокадо и курочкой?

Варвара послушно надела любимую куртку со шнурками и заклепками, которая свисала теперь с нее, как плащ-палатка, и, проследив, чтобы Ося не вышел из дому без шапки, привычным жестом усадила гномика во внутренний карман. Двух малышей без присмотра она дома не оставляла, так и ходили везде втроем. Ося обычно весело прыгал рядом, держась за Варварину руку, а Гриша тихонько сидел за пазухой. Когда они ездили в метро, пассажиры небось думали, что у нее там котенок, потому что Ося периодически спрашивал «Как он там?», расстегивал молнию сверху куртки, заглядывал внутрь и говорил что-то вроде: «Веди себя хорошо!»

Авокадо в супермаркете не оказалось. А в других магазинах неподалеку не было самообслуживания, и потому как Варвара, по обыкновению своему, не находила контакта с продавщицами, идти туда в поисках авокадо ей совсем не хотелось.

— Ничего! — заключил жизнерадостный Ося. — Можно поужинать без авокадо. Сыр «Эмменталь» купим. И баночку ананасов. Я знаю отличный рецепт, — он сидел верхом на тележке с продуктами и беззаботно болтал ногами.

Неулыбчивая кассирша лениво сканировала упаковки товаров, не глядя на покупателей; очередь двигалась медленно, пока не дошла до Варвары. И тут произошло невероятное: кассирша подняла на Варвару глаза и улыбнулась ей крайне кокетливо. От неожиданности Варвара обалдела. Взяла пластиковый пакет, чтобы покупки сложить, но пальцы лишь бестолково заскользили по слипшимся стенкам. Минуту кассирша наблюдала за ней, улыбаясь, потом взяла пакет из Варвариных рук, подчеркнуто медленно облизала наманикюренный палец, открыла пакет и протянула обратно, продолжая смотреть в глаза. Варвара могла поспорить, что кассирша с ней флиртовала, тем более что, отведя наконец беззастенчивый взгляд, та не переставала стрелять глазками в ее направлении.

«Господи, неужели я теперь явно похожа на лесбиянку? И всем это видно? — забеспокоилась вдруг Варвара. — И ко мне теперь будут приставать женщины?»

Она выбрала в толпе покупателей здоровенного мужичищу с серьгой в левом ухе и криво ему улыбнулась. Тот немедленно отреагировал:

— Девушка, я смешной? А я еще очень полезный, хотите, сумки донести помогу?

Давно ее не называли девушкой, однако Варвара не обольстилась. Схватила пакет с продуктами одной рукой и крепко сжав Осину ладошку в другой, она выбежала из магазина.

«А мужики кое-какие еще находят меня привлекательной, — усмехнулась она, придя домой. — Интересно, а видит ли меня привлекательной Танька? И какой вообще меня видит?»

Варвара подошла близко к зеркалу. Вместо пышной блондинки с кудряшками там уже давно отражалась стройная женщина с темными волосами, волнисто струящимися по плечам. Все одежды висели на ней так же свободно, как белый вязаный свитер на Таньке, когда стояла она в то утро на кухне и казалась такой маленькой и беспомощной... «Какая же ты тонкая вся...» — Варвара улыбнулась в зеркало нежно, словно оно перепутало отражения.

И все же нелепая история с кассиршей странным образом зацепила, и поздним вечером, уложив спать детей, Варвара впечатала в поисковой строке интернета ключевое слово «лесбиянки». На мониторе возник огромнейший «Харлей-Дэвидсон»; верхом на нем, коленями врастопырку, сидели две невообразимо толстые фигуры неопределенного пола: коротко стриженные, почти бритые, головы, кожаные куртки, блеклые джинсы, тяжелые ботинки, татуировки, пирсинг в ноздрях и надпись внизу фотографии: «Настоящие лесбиянки, а не те, на которых вы дрочите, смотря порнуху!»

Варвару аж передернуло. «Во гад, шовинист несчастный!» — со злостью подумала она про автора комментария. Ниже другой идиот оставил свое мнение: «Мужики-геи выглядят в тыщу раз краше!» А «шовинист» все не унимался: «Даже если мотоциклистки сядут на диету и начнут заниматься спортом, то они выглядеть лучше не будут. Куда же денется их нарушенный гормональный баланс?»

«Интересно, как сильно меняется внешность под воздействием гормонального дисбаланса?» — снова встревожилась Варвара и еще раз глянула в зеркало. У нее почему-то никакого желания коротко стричься или протыкать в носу дырку для серьги не было. И лишний вес она не набрала, наоборот, несколько килограммов сбросила за зиму.

Отражение в зеркале излучало истинно женское обаяние.

«Ну а Танька и вовсе красавица, такая вся нежная девочка-эльф...»

Недостатков Танькиной внешности она не замечала в упор. Нездоровая худоба, вечно растрепанные волосы, асимметричные черты лица, порой искажаемые еще сильнее непонятной гримасой ничуть не смущали Варвару. Даже со всеми объективно нелестными характеристиками Танька казалась ей эталонной красавицей, способной сразить наповал кого угодно — мужчину, женщину, ангела или черта. В какой-то степени ей даже хотелось, чтобы Танька была противная, лишь бы никто, кроме нее самой, Варвары, ее больше не любил и не пытался бы, не дай бог, отнять. Она представила Таньку с бритым затылком, располневшей на шестьдесят кило, с татуировками по всему телу — и рассмеялась: «Красавица все равно...»

Я люблю тебя не потому, что ты красивая, и лохматая, и такая хрупкая вся. Если бы ты была толстая, страшная или причесанная волосок к волоску, я бы тебя любила тоже. Даже если бы ты была лысой старухой с клюкой, я бы любила тебя всю — от клюки до лысины — и твое лицо, и твое тело. Больше всего на свете я люблю твою душу, Танька, хоть полюбила ее — во плоти... И когда эту плоть вспоминаю, весь мир пропадает и теряет значение, если можно тебя трогать и обнимать и...................................................

Пальцы замерли на клавиатуре, безымянный запал в одну клавишу, превратив целую страницу в сплошное многоточие, когда окошко с фотографией «Харлей-Дэвидсона» и жуткой фразой «нарушенный гормональный баланс» непроизвольно открылось в нижнем углу монитора.

«О Господи... — пронзила ее нехорошая мысль. — А что если в этом и есть причина Танькиного молчания? Что если она не хочет со мной сближаться опять, потому что боится вот этого гормонального дисбаланса? И ярлыков, которые развешивают шовинисты всякие?..»

Только чужих ярлыков Таньке и не хватало, будто ей недостаточно было своих... Вспомнилось, как когда-то в неуютном белом домике в Измайлово она корчилась от самокритики и со слезами выкрикивала: «Я тощая и противная!» и еще что ее, мол, никто не любит из-за того, что «чокнутая». И хотя Варвара узнала потом, отчего в тот момент у бедной девочки было столько тревоги и беспокойства на душе, сама сцена вдруг показалась немножко комичной. «Глупая девочка, — подумала она, а дыхание будто перехватило от нежности. — Не нужны тебе все эти ярлыки».

Варвара закрыла окно с «Харлей-Дэвидсоном», послушные пальцы вновь легко забегали по нужным буквам:

Жила-была хорошая девочка Танька. Жила — всяко. И скучно, и весело, и печально, и радостно — все как у людей, но составила о себе незаметное мнение, прикрепила его к себе незаметной булавкой и ходила так, с ярлыком; все ее по ярлыку и оценивали.

Где-то рядом жила-была женщина, у которой от жизненных пертурбаций совершенно снесло башку, и не замечала она ярлыков никаких. До того была странная женщина, что даже имя свое позабыла бы, если бы ее им не называли по много раз каждый день. Стояла однажды Танька на улице со своим ярлыком на груди, а та женщина просто мимо шла да вдруг увидела Таньку. Настоящую, прекрасную и красивую Таньку, а не ярлык на ней, ярлыка-то совсем не заметила...

«Вот напишу про нас длинную сказку, — подумала Варвара, потирая уставшие глаза, — и картинок смешных нарисую к ней в ФотоЛёте. Изображу героев, злодеев, ведьм, гномов, чертей, ангелов, может, инопланетян даже и Конька-Горбунка… или нет, пусть там лучше дракон будет, дракон интереснее... И пусть в этой сказке будут загадочные события, приключения, Любовь, Конец Света и глупости всякие».

Она выключила компьютер, тихонько, чтобы не побеспокоить спящего гномика, вытащила из шкафа постельное белье. Уже почти засыпая, думала о героях, вернее, о двух героинях сказки. Они уже встретились в самом начале — и не случайно, конечно. Потом, завтра, может быть, Варвара придумает, почему им суждено было встретиться... И наверно, по ходу сюжета придется их разлучить, а то какой интерес в истории, если все будет гладко в ней? Но расставанием не закончится, раз это сказка — там хороший конец должен быть. Героини потом встретятся как-то раз. И еще много раз. И спасут мир от Конца Света. А потом будут жить вместе долго и счастливо и умрут в один день.

 

Медиум

Прямо на Таньку смотрели два разноцветных глаза. Выражение радости переливалось из серого в зеленоватый, смешиваясь с удивлением, которое будто даже их обладателю казалось необъяснимым. Эти глаза она знала прекрасно — двух лет, пожалуй, еще не прошло, как их в последний раз видела. А до того каждый божий рабочий день они мелькали перед ее лицом.

Если на протяжении, скажем, полутора лет приходится пять раз в неделю по восемь и более часов в день видеть перед собой нос к носу одних и тех же людей, общения в офисе, по идее, должно б за глаза хватать. А вот нет! Именно с теми людьми общения бывает совсем недостаточно — невероятно, но факт. Вот потому коллеги, случается, вместе ходят в кино, устраивают пикники, ужинают в ресторанах и зовут сослуживцев к себе домой.

Танька и два года назад на дорогу четыре часа тратила, и социальная активность с коллегами приводила к частичной потере трудоспособности на следующий день, так что участие в мероприятиях если и принимала, то за редкими исключениями. Жизнь и тогда заключалась в монотонном повторе рутинных действий, но бессмысленным автоматом она себя вовсе не ощущала. Напротив, несмотря на потери, которые в жизни уже произошли, все ей казалось вполне осмысленным. О том, что в ту пору внутри нее постоянно присутствовал Бог, принявший перед Концом Света что-то вроде «подписки о невыезде», она, конечно, не ведала, а «божественные проявления» старалась скрывать от общественности. Дурочкой-то она себя считала (а кем же могла быть еще?), но ощущения дурными не назвала бы. Скорее наоборот.

Но что же знали об этом коллеги? У них на виду — приятная женщина, толковый работник и «тэдэ и тэпэ» — обособлялась от коллектива: как не обеспокоиться тут? Кое-кто, преисполненный чувством ответственности, справки навел об ее длительном отпуске — и всплыли наружу трагические события Танькиной жизни: да ведь она, оказывается, совсем недавно похоронила маму в Москве. И понеслась по офису волна моральной поддержки: все сразу стали с ней внимательны и осторожны. Даже длинноволосый красавчик Ларик, с которым Танька до этого и здоровалась-то не слишком охотно, встречал сочувственным взглядом, а вместо приветствия, как-то раз произнес: «If you need someone to talk to, I am always here…[96]».

Фраза звучала мило и неподдельно искренне: Танька часто вспоминала потом, как ее это изумило. Она всегда почитала Ларика за недоступного, «типично английского сноба», и разговаривать с ним помимо работы ей было не о чем, да и незачем. Пусть как работник он даже был толковее нее: начальство его отмечало, по делу, заслуживал, что тут скажешь, — да только намного сильнее начальства он отмечал себя сам: Ларик был крайне высокого о себе мнения. Ну а снобизм в людях Танька на дух не переносила. В дискуссиях по работе, если они между ними случались, она едва сдерживалась: до невозможности раздражали его высокомерное мнение о своей «профессиональной экспертности» и подчеркнуто снисходительная манера общения с коллегами. А речь, пропитанная показушным акцентом выштудированного выпускника Итона! Он разговаривал так, будто за каждой щекой у него было по сливе, и употреблял наречия типа «more importantly»[97]. В том, что за такое отношение к себе Ларик если не отвечал взаимной неприязнью, то, по крайней мере, игнорировал ее большую часть времени, Танька не сомневалась, а тут вдруг ба! — такое внимание к ее особе. От растерянности она беззвучно открыла рот, но тут же опомнилась и улыбнулась вежливо-сдержанно:

— You are so kind, thank you[98].

Для русского уха такие формальные обороты обычно звучат фальшиво, хоть именно так эту фразу она и хотела произнести — кое-чему обучилась за несколько лет жизни в Англии. Но любезность прозвучала еще фальшивее, чем предполагалось. Ларик оскалил красивые зубы в улыбке настолько широкой, что заткнула бы за пояс «чеширскую» Танькину.

— Leave those formalities to the HR[99], — еще более неожиданно он похлопал себя по коленям, будто присесть на них приглашал. — But you can talk to Uncle Larry![100]

«Uncle Larry» был моложе на семь или восемь лет, но его жест не показался ей фамильярным, наоборот, стало весело и легко. И в самом деле, она могла бы ему на колени залезть без задней мысли, лишь неподобающая офисная обстановка, наверное, сдержала. А со словами все стало намного проще: без напряжения они запорхали, как воробьи на весеннем бульваре.

— А я иногда летаю... — призналась Танька первый раз в жизни. Ни маме, ни брату она об этом никогда не рассказывала, а тут взяла — и без всяких пояснений-предупреждений... А Ларик и не спросил, во сне ли. Понимающе покачал головой и вместо уточняющих вопросов, сказал:

— Со мной тоже такое бывает.

Непонятно куда улетучился весь его снобизм.

Ежедневных восьми часов в офисе им стало недостаточно, хоть они и общались теперь беспрерывно. Иногда речь шла о работе. А иногда, даже не отрываясь от мониторов или же напустив деловой вид, говорили — ну, например, о гитарах: концертных и акустических, шести- и («да-да, Ларик, такие бывают!») семиструнных. Или о последних «самсунгах» и «нокиях». О снах и нечистой силе. О Джазовой сюите одного известного композитора. О не оправдавшихся прогнозах на снег. О том, как в одной русской книжке Москву посетил Дьявол («э-э-э нет, Ларик, это не переделка «Фауста»!»). О последней новинке серии «Плоский мир» («Как? Ты до сих пор не прочла «Зимних дел мастера»? Зато я прочитал!»).

Хорошо еще, что в английских офисах предоставлено время на ланч, так что хотя бы час в день можно было не напускать деловой вид за перекусом на лужайке или под навесом кафе на Спиталфилдс-маркете. Ну а уж если случалась совсем мерзкая погода — то за рабочим столом с пиццей на двоих или огромной коробкой суши. И при этом болта-а-ать... Болтать без умолку.

Смешнее всего, что почти на все и всегда у них были разные точки зрения: каждый спорил, порой горячо, судя со своей колокольни, — и при этом они не ругались, но ехидничали обязательно. Таньке это напоминало общение с братом: Олежка и Ларик были ровесники и даже в чем-то похожи весьма странным образом, хотя внешним сходством такое не назовешь. Глаза Ларика были слегка разноцветные, а у Олежки — в детстве голубые, потом стали зеленые, но оттенок менялся в обоих одновременно. Олежка в ту пору был кругловат, ростом чуть ниже Таньки — Ларик же высок и строен, как статный клен, да еще курчавые рыжеватые волосы до плеч, и он иногда их сцеплял на затылке резинкой в смешной пышный хвост.

По утрам он встречал ее в офисе привычным «Hey you[101]» и без паузы переходил, например, к рассказу о новом трюке своего лабрадора. Танька выслушивала про трюк и сообщала, что лабрадоры, конечно, умны, но фокстерьеры милее и круче. Завязывался беззлобный спор о породах собак. Или о том, кто лучше (среди собак) — девочки или мальчики. С собачьей темы переключались на детскую: Таньке было что рассказать о любимчике Осе, Ларику — о своих дочках-близняшках; всем троим было тогда по два годика.

Если бы не близняшки да фотография красивой индианки в рамочке, которую он постоянно держал на столе, Танька, возможно, с ним пофлиртовала бы. О Робине не задумывалась, подумаешь — флирт, что в этом такого, она и раньше другим мужчинам глазки строила, чисто ради забавы. Но с Лариком этот номер бы не прошел, он мало того что ей нравился, но и наверняка клюнул бы — можно было предугадать, куда бы это их завело: он тоже, кажется, смотрел на нее не без особого интереса. Хотя чего уж ей было по поводу Ларика обольщаться — он был известный всему офису ловелас, да к тому же уверенный, что неотразим абсолютно для любой женщины. Два года назад, чтобы соблазнить Таньку, ему и усилий больших не потребовалось бы, но, к счастью или несчастью, приложить их он не успел. Их совместный рабочий проект завершился, это событие отметили в пабе, где впервые и обнялись — оба были уже сильно под мухой. Ну, потискались в пьяных объятиях с обещаниями «встречаться на ланч». После, само собой, даже не перезванивались — так бывает всегда между бывшими сослуживцами.

И вот, два года спустя, на станции метро «Ливерпуль-стрит» тот самый Ларик обнял Таньку вторично. И уже минут пять не разжимал объятий, будто боялся опять упустить.

— Ларик? А ты что, говоришь по-русски? Вот это сюрприз! — Танька нехотя освободилась из его рук, но не переставала смотреть в глаза — показалось ли, что зеленого оттенка в них стало больше, причем в обоих?

— Сам себя не перестаю удивлять, — ответил он, но уже по-английски. — Я ведь, собственно, начал русский учить, когда мы с тобой подружились. Ужасно хотелось тебя удивить как-нибудь. И вот, кажется, это мне удалось, хотя, пожалуй, себя удивил еще больше. Даже не знаю, как те слова вылетели, будто в меня кто-то русский вселился, ты представляешь?

— Не-а. Не представляю. Но ты меня удивил, в самом деле. И эта фраза... про «чудо в перьях»... — она поперхнулась, почувствовав подкативший к горлу комок. Олежка так называл ее не однажды, добавляя порой «птица-Танька» — точь-в-точь как Ларик произнес... И, не сдержавшись, уткнулась лицом в широкий лацкан его плаща.

По станции разнеслось объявление, что движение поездов приостановлено в связи с поломкой семафоров. Вслед удаляющемуся гулу динамиков в толпе послышался хриплый бас:

— Они таким образом не только семафоры разнесут в пух и прах!

Толпа маневрировала вокруг двух странноватых пар, что в отличие от других пассажиров не вовлекались в поток непрерывного движения. Рыжеватый мужчина с курчавой копной волос, которая вовсе не сочеталась с его деловым костюмом и строгим плащом, сжимал кольцом руки на худой спине рослой женщины. Объемистый кейс с ноутбуком оттягивал вниз ее хрупкое плечо, затылок отсвечивал стеклами сбитых поверх головы очков. В двадцати метрах от них к витрине киоска прижалась спиной негритянка в пестрых одеждах, увенчанных зеленой шляпой. Рядом с нею — старик, похожий на Санта Клауса «в штатском», гладил шикарную бороду, проводя крупной ладонью от подбородка до живота, что придавало ему вид неколебимого самовеличия.

— Стоит ли так сильно переживать из-за поломки семафоров? Пяти минут работникам метрополитена будет вполне достаточно, чтобы восстановить движение. Даже без нашей помощи обойдутся, я думаю.

— Семафоры сами по себе не ломаются! Вы что, не видите — уже двадцать процентов? Позавчера еще было двенадцать! — негритянка потрясла перед лицом старика странноватым полупрозрачным сосудом. — Не первая вспышка на этой неделе, а кто виноват? Все те же Подозрительные Лица! — темнокожее лицо приобрело от волнения пепельно-серый оттенок, толстые губы дрожали. Другой рукой, сжимающей два туго набитых пакета из супермаркета, она ожесточенно махала в сторону обнявшейся парочки.

— Вспышка на этот раз уж не настолько значительна, чтобы панику сеять, коллега.

— Ваш оптимизм был всегда заразителен, но лично я начинаю сомневаться в успехе нашего предприятия. Что если тот, чьего имени нельзя называть, все же прав? Новая Магия здесь возникает, как видите, все наши попытки оказываются тщетными против маленькой кучки простых смертных. И самое главное, все они — души одного Бога.

— Четверо смертных против шестерых Всемогущих? Не смешите меня, Евстахия.

— Вы разучились считать, Амвросий? Их только среди живущих — пять человек! Или забыли, что у него есть дочь, наполовину сама Бог? Плюс этот призрак, бывший Ветер, не оправдавший наших надежд. Плюс он сам. Плюс целая армия мелких тварей!

— Призрак есть призрак, какой с него толк, будто вы сами не знаете. Гномы, Бог и его дочь не в счет. Все они в космосе, Магия этой планеты вне их досягаемости. Из четырех других только Варвара хочет спасти мир сознательно. Ося еще ребенок, он направляет Магию на вполне безобидные игры. Ларик — агностик чистейшей воды, а эта бывшая аватара лишь беспрерывно грузит себя Здравым Смыслом. Без Бога в себе она в любом случае не представляет риска.

— Да? Вы уверены? А семафоры тогда как же? Кто из них выплеснул Магию, которая вновь нарушила здешний порядок?

— Ох, дались вам эти семафоры! — Амвросий даже повысил тон, но в этот момент вежливый и безучастный голос в динамиках объявил, что неполадки на линии устранены, движение поездов восстановлено.

— Ну вот видите, — улыбнулся старик. — Не прошло и пяти минут. Все в порядке у лондонцев со Здравым Смыслом, нам не о чем волноваться. А кстати, — кивнул он в сторону женщины, застывшей в объятиях своего рыжеватого спутника. — Она очень правильно сделала, что вернулась сюда из Москвы. В этой стране ей самое место.

— Чтобы подальше быть от Варвары? — уточнила Евстахия.

— Разумеется. Слияние этих двух душ — сплошной динамит. А вот для Таньки конкретно лучшего места, чем Лондон, сейчас не придумать: здесь ее Магию не разбудит ничто. К примеру, возьмите хоть эту станцию: час пик, с поездами задержки. В Москве народ толкался бы и лез в драку, а тут все движутся организованно, словно стадо овец в загон, только «sorry»[102], да «please»[103] слышно. Идиллия!

— Нет, не все идеально, — возразила Евстахия. — Вон машинист электрички психует, еле сдерживается, чтобы не заорать и не обозвать пассажиров болванами за то, что к дверям вагонов нечаянно прикасаются.

— Всего-то один машинист, — старик усмехнулся. — И он не типичен для этой страны. Акцент у него, что ли, не слышите?

— Пожалуй, один машинист с акцентом бурю не вызовет, — согласилась негритянка. — Не то что призрак, который целый магический ураган на несколько станций обрушил два дня назад. Еле утихомирила всех возбудившихся. А теперь этот призрак вселился в парня и пытается пробудить Магию в Таньке.

— Тоже мне, нашел медиума. Этот парень родился агностиком, сколько бы наш коллега своих усилий ни прилагал, чтобы заставить его поверить — в себя, хотя бы. Ларик ни Бога, ни черта не признавал никогда.

— Кто знает, а вдруг начнет? Призраки раньше в него не вселялись ведь... Да еще с похожей душой. Родственные души могут таких чудес наворотить, нам с вами даже и не приснится, — Евстахия метнула тревожный взгляд в сторону, где в двадцати шагах от них Ларик так и не выпускал Таньку из своих рук. — Как думаете, Амвросий, разбудит в ней призрак Магию?

— Хм... нет. Я думаю, не разбудит.

 

Полиглот

Согласно календарю, весна пришла в северное полушарие еще неделю назад, но вела себя не по правилам. С утра выпадал снег и лежал на тротуарах, пока его не счищали хитрыми механическими устройствами, каких раньше на улицах Лондона не видели даже зимой. К вечеру то налетал дикий ветер, то вдруг на полчаса теплело так, что обычно рокочущие голуби начинали интимно урчать, словно кошки. Магия все убывала, а без нее Земля не могла удержать любую погоду, и Конец Света все приближался. Ничего не подозревающий о нем Ларик полагал, что в весенней фазе вращения по орбите планета пропитывается особым химическим составом — атмосферными микроэлементами, которые действуют на человеческую психику и как бы немножечко сводят людей с ума. Вот потому весной многие и влюбляются, а погода тут ни при чем, будь она хоть вообще черт знает что. Других причин объяснить свое состояние он не находил, как и не мог подыскать тому термина более адекватного, чем «влюбленность», пока три дня и три ночи очень тщательно анализировал свое отношение к бывшей сотруднице.

Ларик думал о ней непрерывно. Три дня назад они случайно столкнулись в метро — хотя черт знает, случайно ли... Возникло откуда-то ощущение, что он ее там специально ждал: давно знал ведь, в какое время она утром до Сити добирается и по какому маршруту. Сам он уже два года не ездил по той ветке метро — нынешний офис находился совсем в другом месте. Но почему захотелось сойти именно там, да еще ждать добрых двадцать минут ее поезда, он объяснить себе был не в состоянии.

А ведь и Танька могла уже десять раз место работы сменить — в конце концов, жила где-то у черта на куличках и время от времени жаловалась, что ежедневные поезда дальнего следования ее утомляют. Почти два года они не встречались, не звонили друг другу, ни строчкой не перекинулись, и ведь как странно — когда ее поезд к станции подошел, он уже точно знал, что она из него выйдет, из какого вагона, и что на ней будут очки. Раньше очки она, кажется, не носила, хотя, черт ее знает, может, он просто забыл... А по виду все та же Танька — тощая и нескладная, в охапку ее скорее — держать, держать крепко и больше не отпускать...

Он протянул к ней руку, ляпнул первое, что пришло в голову, что-то нарочито-грубое, как между ними принято было, — и вот она смотрит странно, глаза сделались мокрые, нос у него на груди спрятала, плечи затряслись... Черт, он не умел успокаивать женщин, только руки сцепил на ее спине — вот так, покрепче, и не отпускать больше, не отпускать...

Бедная, маленькая, милая, нежная женщина — как же в жизни тебя угораздило… Два года назад маму похоронила, теперь — меня... Стоп! Я что — сам себе сказал «меня»? Черт, ну бывает, дурь с языка слетела. Бедная Танька — бедный, бедный ее младший брат... Мы ведь, кажется, с ним одного возраста, значит, он умер совсем молодым... Да ведь и Танька не скажешь, что старая, может, на пять или десять лет старше — не спрашивал, неприлично у женщин спрашивать, впрочем, какая разница? Если ее причесать, то вполне даже молодо выглядит и совсем недурна собой...

Она успокоилась, щеки «клинексом» вытерла, тонкими пальцами по волосам провела, как гребенкой («черт возьми, разве женщины так причесываются, хочешь, расческу куплю тебе?»), носом шмыгнула:

— Пока, Ларик, приятно было, я уже на работу опаздываю, ты звони, если что...

«Ку-уда?! Я тебя только держать крепко-крепко собрался, вот уж фиг теперь отпущу!» Вслух сказал:

— See you![104]

И пошли. Каждый в свой офис, он еще больше на работу опаздывал — дальше тащиться от Ливерпуль-стрит. Только потом еле свободной минуты дождался, чтоб сообщение отправить: «Как насчет дринка в пабе в шесть вечера?» Танька лишь что-то невразумительное промычала на это.

Три вечера напролет он провел не в обсуждении новой кафельной плитки для ванной с Рашной, и не в сборке кукольных домиков с близнецами, и даже не в прогулке по парку с любимым лабрадором, как это было почти каждый вечер раньше, а в интернет-чате с Танькой. Как и прежде, работая бок о бок, болтали они обо всем, что придет в голову. Только форма общения поменялась, и раньше-то он не пытался ее уломать после работы пойти «на дринк».

А теперь — что случилось, в самом деле, и почему, черт возьми? Ну, допустим, сидели, сколько-то месяцев чуть ли жопами терлись, базарили целый день о том о сем, ну так что же, раз у обоих язык без костей... И хоть на ланч вечно вместе ходили, но на дринк в паб — единственный раз, и в любом случае это было два года назад! Танька скорее «своим парнем» была ему, чем одной из тех «птичек», которых хотелось бы в конце пати трахнуть или в командировке в гостинице соблазнить. Разве что если сама интерес проявила бы, Ларик всегда готов ублажить, если женщина просит, он как-никак джентльмен. Только Танька не просила, хоть, несомненно, он нравился ей. Может, и к лучшему, что не просила: один раз ублажил бы, второй, третий — и завертелась бы интрига. Без драмы бы не обошлись — работали вместе, последствия могли быть, еще до Рашны бы докатилось — кому это надо? Он семьянин, коллега и друг, но из-за интриги всего лишился бы: семьи, работы и дружбы.

А с Танькой дружить было интересно, у нее вовсе не бабский ум и почти мужской дух соперничества. С ней всегда нужно было держать планку: перещеголять себя хоть на рабочем, хоть на любом другом уровне, где простиралась его обширная эрудиция, Ларик и парню бы не позволил, а тут наметилась явная конкуренция со стороны женщины. Но в этом был даже особый интерес, как у спортсмена к сопернику, случайно попавшему не в свою весовую категорию. Тут главное не согласиться на «ничью», не говоря уже о поражениях, и потому требовалось знать все сильные и слабые стороны соперника. Только поэтому Ларик стал читать, например, двух русских авторов: один из них ей дико нравился, хоть он всего-навсего спародировал «Фауста», а другого — классика литературы, о котором на Западе знают все, — она терпеть не могла. Из английских Танька любила «Плоский мир», и хоть Ларик к нему сам относился так себе, но заказывал все новинки из серии еще до того, как они поступали в продажу, опередить ее прочтение ему удавалось всегда (Hurray![105]). Он слушал сюиту какую-то, пытаясь понять, почему композитор назвал ее «Джазовой»: русской классикой никогда раньше не увлекался, а тут пришлось. И даже русский язык учить начал! Не доучил. Ларика перевели на другой проект, видеться с Танькой они перестали, так что необходимость затмить ее своим блеском отпала сама собой. На новой работе появились иные соперники, хотя, чего греха таить, с ними интерес был не тот.

И вдруг два года спустя, за день до их «нечаянной» встречи на Ливерпуль-стрит, произошло несуразное. На его голову упала книжка. Тяжелая книжка в твердой обложке — вот просто так ни с того ни с сего взяла и шмякнулась. Ларик сидел в кресле у книжного шкафа, не двигался, шкаф не раскачивал, а она ему прям на макушку — бумс! Потирая ушиб, Ларик бросил взгляд на обложку: наискосок по ней крупно — резкие, угловатые буквы.

«Какого черта я эту книжку когда-то купил? Она же на русском...»

Перевод на английский он, впрочем, читал, еще года два назад. И не особенно оценил. «Кажется, от этой книги Танька тащилась, что, интересно, она в ней нашла?»

Ларик раскрыл томик на первой странице и прочитал вслух:

«...так кто ж ты, наконец?

— Я — часть той силы...»

«Черт!» — вздрогнул Ларик. Два года назад он сходил на урок русского языка и еще помнил фразы «При-евет!» и «Спас-иба!» И еще «Я пьяний вдризг!» — этому уже Танька научила, он просил что-нибудь общеупотребительное. А прочитать на этом странном алфавите мог разве что «Москва» и «СССР» — как же так получилось, что вдруг прочитал целую фразу? Мало того, понял, что она значит?..

«А крепко меня по башке трахнуло книжкой-то, черт возьми!» — усмехнулся Ларик и прочитал вслух другую фразу, которая бросилась ему в глаза на открытой странице:

«...к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: ‘Этого не может быть!..’»

Сомнений не было — он читал это сам, слова были понятны, хотя голос казался каким-то иным, более густым что ли...

«Черте что. Вот уж не замечал за собой раньше подобных явлений. Может быть, я еще и индийский знаю? Надо проверить у Рашны», — и открыл рот пошире:

— Танька! — вылетело непроизвольно.

Через секунду в дверях возникла красавица Рашна.

— Who are you talking to?[106] — она смерила его недовольным взглядом с ног до головы и, не найдя в руках телефонной трубки, уже заподозрила неладное. — Have you just called ME by somebody else’s name?[107]

— Shoot![108] — менее образованный англичанин, скорее, выкрикнул бы немножко иное ругательство. Но Ларик был как-никак выпускником Итона. — I didn’t call you by nobody’s name! Something strange is happening to me, I need your help! Now! Say something in Hindi to me! Please![109]

Возмущение сменилось в глазах Рашны недоумением.

— Well?[110] — прикрикнул Ларик нетерпеливо.

— Тумхем киа хо раха хэ?[111] — подчинилась жена.

Он смотрел в ответ тупо, только рот раскрыл.

— Киа тум бимар хо?[112]

— Какой красивый язык, — наконец отозвался Ларик, но голос снова звучал как не свой.

— Wha-at?[113] — округлила глаза Рашна. — And what language is that?[114]

— English of course! Am I not talking English to you right now?[115]

Рашна только головой покачала — опять муженек перетрудился, не иначе. Нечто похожее случилось в их благополучном доме в первый день Нового года: будто на разных языках разговаривали и не понимали друг друга совсем. Хорошо еще, что потом помирились, а то, она слышала, слишком много людей стало в Англии разводиться по разным поводам, у них, слава богу, до этого не дошло. Вздыхая, она направилась в dining room[116], пообещав на ходу Ларику a nice cup of tea[117].

«Ну что же — проверено, хинди, по крайней мере, пока не знаю. Значит, не проснулся в одночасье полиглотом, — Ларик еще раз задумчиво потер ушибленную макушку. — Может, я просто переутомился и мне это показалось?»

Он снова взял в руки книжку и непроизвольно открыл ее.

«Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога?» — прочитал он вслух все тем же «не своим» голосом.

Ларик икнул — почти как персонаж, к которому обращался в диалоге автор тех строк. В животе, кажется, от беспокойства забегали мурашки. Пять минут он дрожал, тщетно пытаясь взять себя в руки, а потом медленно начал считать до десяти, лишь на восьмерке заметив, что это делалось не по-английски.

«Да, я не верю в Бога, — сказал он себе как можно тверже. — И всему этому должно быть простое научное объяснение».

«Научное?» — переспросил, будто сам себе не верил.

«Ну а какое еще, черт побери? Все действительное разумно и поддается объяснению. С научной точки зрения. В частности, вот этот феномен можно объяснить, например, амнезией, которую я вполне мог испытать когда-либо. Или другими свойствами памяти... Кстати, да! — вспомнил он почти обрадованно. — В этом шкафу где-то была книжка по психологии, там про память очень толково написано, надо, пожалуй, ее поискать...»

Он слегка нагнулся, чтобы подняться с кресла, и получил второй удар по макушке.

«Что за черт?!» — разозлился Ларик, хотя и не мог понять, на кого. Он поднял с полу вторую книжку, облюбовавшую его голову в качестве мишени, и прочитал на твердой обложке еще один русский заголовок:

— «Идиот».

 

Ведьма

Магия продолжала усиленно убывать по всей планете. Колебания ее притоков и оттоков и раньше не всегда приводили к благоприятным явлениям, а с приближением Конца Света сплошь и рядом вызывали стихийные бедствия. Последствия незначительных магических всплесков в местах с преобладанием Здравого Смысла, как, например, поломка семафоров в лондонском метро, были сущей ерундой по сравнению с тем, что происходило в тех уголках Земли, где раньше Магии было достаточно, а потом резко не стало. Именно там исчерпавшая свои магические ресурсы планета не подчинялась заклинаниям метеорологов — сотрясала корой, размахивала атмосферой, танцевала, притоптывала и мантией помахивала. Разгулявшиеся ураганы не щадили даже спортивные соревнования, налетали неожиданно, и душевные порывы болельщиков их удержать не могли. В южных районах снег заметал дороги, рвал ветхие линии электропередачи, которые до того работали чудом; лишенные магической поддержки ремонтные бригады пытались их наладить, сражаясь со снегом и ветром. На севере извергались вулканы, рассеивающийся от них пепел угрожал полной остановкой авиасообщения в целом полушарии. В Москве было непривычно тихо, стояла лишь дурацкая погода. То холодало, то теплело, снег выпадал, и таял, и замерзал опять ледяными полянами и буераками.

Уже конец марта, а весны так и нет. Наверное, весна, как и я, ждет тебя и не наступит в Москве, пока здесь тебя нету. И от моей дочки с тех самых пор, как на Брут с гномами улетела, ни слуху ни духу. Правда, с ней у меня есть одна ниточка связи — чутье материнское, благодаря ему знаю, что с ней все в порядке. Но вот удастся ли им с Васей наш мир спасти на чужой планете — не знаю. Это все-таки НАШ мир и спасать его, думаю, нужно здесь, а не в космосе. И только вместе с тобой, Танька. Только ты о Конце Света знаешь то, чего другие не ведают, и свершить можешь многое, что другим неподвластно. Я готова спасать мир и дальше, но каким образом, если я здесь, а тебя — нету?..

Варвара откинулась на спинку стула, закрыла глаза и на миг представила за спиной Таньку: вот она, сидит на диване, обхватив руками коленки, что-то тихонько бубнит про Конец Света, а потом замолкает с грассирующим смешком: «Работай-работай, не буду мешать». Варвара даже обернулась — диван пустой, в комнате никого, лишь из прихожей доносятся детские голоса. А тебя нету...

Мы тут втроем как-то странно сегодня питаемся — бутербродами из сыра «Эмменталь» и ананасов. Ося готовил, Грише понравилось, а мне, прямо скажем, не очень, еле кусок дожевала.

До сих пор Варвара не знала даже, какая еда Таньке нравится: всего-то один раз наблюдала, как у той аппетит прорезался, когда та в Новый год уплетала капусту, что сосед Леха принес в коробочке из супермаркета.

Была бы ты тут, я бы целую бочку капусты тебе насолила, кажется, ты ее любишь? Я умею капусту солить и готовлю неплохо, я кормила б тебя с упоением каждый день... Но тебя нету.

Варвара поднесла к губам чашку еще не остывшего черного кофе с терпким травяным привкусом. Сделала несколько глотков.

А себе сегодня лью в кофе алтайский бальзам и чувствую себя совершенно сытой... В этом бальзаме есть пантокрин — биостимулятор из оленьих рогов, очень хорош для сосудов, мне с Алтая бутылку прислали так давно, что я даже забыла. Сегодня вспомнила и, прочитав инструкцию, обнаружила...

— Варвара, у меня к тебе дело, — послышался рядом требовательный голосок.

— Минутку, Осенька, сейчас я допишу письмо...

...что он увеличивает потенцию и сексуальные потребности и у мужчин, и у женщин. Так что беда, мои всякие потребности будут возрастать, а...

— Придется сублимировать, — непроизвольно озвучила мысль, пришедшую после незаконченной фразы «а тебя нету...»

— Что значит «сублимировать»? — выжидательный и любопытный взгляд почти прожег ей затылок.

— Э... — покраснела Варвара, — э-то значит направлять энергию во что-нибудь интересное. Ну, например... — она подняла глаза к потолку, — в гимнастику. Или в танцы. Можно в рисование. А можно в сказку.

Смущенный взгляд наконец приземлился на Осе.

— Вот чтобы сказку сочинить, очень много энергии требуется. Или в кулинарию. Сейчас мы с тобой на это энергию и направим, пойдем в магазин, купим авокадо и...

— А можно в колдовство?

— Наверное, можно, — ответила Варвара не очень уверенно. — А про что ты колдовать хочешь?

— Про его маму, — Ося протянул к ней ладошки, на которых маленький гномик развалился в позе воинствующего подростка, подложив под голову руки и уставившись в потолок с напускным безразличием. — Понимаешь, мы с Гришей играем, что будто я его мама, но у меня плохо получается, потому что я мальчик.

«Да, ваших мам только колдовством обратно притянешь, пожалуй», — грустно подумала Варвара, глядя на детей.

— Энергию в колдовство направлять можно, но только колдовать я не умею. Иначе бы... — но не произнесла, что она бы наколдовала, будь на то ее воля. — Танька меня колдовать не научила, только летать.

— Да умеешь, ты просто не пробовала, — серьезно сказал Ося. — А полетай.

Варвара рассеянно поднялась со стула, закрыла глаза, развела руки, будто приготовилась к заплыву, сделала глубокий вдох и плавно оторвалась от пола, зависнув в воздухе на минуту. Тут же нахлынуло: как было здорово летать вдвоем. «А тебя нету...» — прошептала она, резко опустилась на пол, слезы градом закапали по щекам.

— Наверно, тебе больно летать, — пожалел ее Ося. — А колдовать — не больно.

— А ты знаешь, как можно колдовать? — Варвара вытерла слезы ладонями и попыталась улыбнуться.

— Конечно знаю! Колдовать нужно с волшебными предметами.

— Со скатертью-самобранкой? — пошутила Варвара, подразумевая его отменный аппетит.

— Нет, скатерть-самобранка для такого дела не подойдет, — серьезно ответил Ося. — Лучше всего было бы с волшебной палочкой, но только где ее взять?

Он задумчиво почесал затылок.

— Может, тогда с хрустальным шаром? — улыбалась Варвара, воспринимая разговор как игру. — Я, кажется, видела, где их продавали.

— Точно! С хрустальным шаром! Это нас очень даже устроит! — просиял Ося и скомандовал: — Идем! Нам нужно срочно купить такой шар.

«Чем черт не шутит, вдруг да и правда, смогу колдовать, Танька, возможно, не зря говорила, что я ведьма», — размышляла Варвара, когда они за руку с Осей и с Гришей за пазухой выходили из подъезда. Неподалеку мелькнула знакомая тень: дворник, заметив их появление, метнулся в кусты. «И чего он от нас вечно шарахается?» Она порой наблюдала в окно, как он сосредоточенно и неторопливо разгребал снег с пешеходных дорожек. Его лица при этом увидеть не удалось ни разу — узнавалась только фигура, прямая и высокая, да нетипично приличная куртка: московские дворники редко носят такие, всё больше засаленные ватники или фуфайки. А заглянуть в лицо этому дворнику в голову не приходило, иначе наверняка распознала бы его глаза раскосые и широкие скулы. А заодно получила бы подтверждение своих колдовских способностей: страх в глазах человека, разглядевшего перед собой явную ведьму или что-то еще сверхъестественное, ни с каким другим страхом не перепутаешь. Необъяснимый ужас накатывал каждый раз на брутянина-дворника при виде «той бабы с ребенком». Вспомнить, где ее раньше видел, он не мог, но был уверен, что ведьма она и есть: иных причин бежать от нее на край света не находил, и другие жильцы во дворе его не пугали.

Рядом с домом на бетонной подставке лежала здоровенная труба, не меньше полутора метров в диаметре. Воздвигли ее там давным-давно, и уже вряд ли кому-либо было известно, с какой целью. Перепрыгнуть ее было невозможно, обойти тоже непросто — длиннющая труба тянулась почти на целый квартал. Хорошо еще, что через каждые несколько метров расставили специальные лесенки для перелезания. К одной из них подошли Варвара и Ося, и оба одновременно вздрогнули, когда за спинами разнесся пронзительный крик: «Зачем? Зачем?!»

К трубе приблизились два бомжа: мужчина, с головы до ног увешанный тяжелыми тюками, и женщина, у которой в руках было по клетчатой сумке, набитых, скорее всего, свежей добычей с помоек. Оба казались квадратно-приземистыми и, несоразмерно худым бледным лицам, толстыми — наверное, оттого что были укутаны в несколько слоев одежды: бомжи обычно на себе носят все, что имеют. Сумки оттягивали руки женщины и волочились по грязному снегу, а она все кричала громко и высоко: «Зачем? Зачем? Зачем?»

Игнорируя лесенку, мужчина полез на трубу. «Зачем?! Зачем?!!» — усилился женский крик.

Не говоря ни слова, бомж взял ее сумки и аккуратно поставил их на трубу. Затем, придерживая свои узлы и тюки, в несколько неуклюжих движений перелез на другую сторону, снял сумки с трубы, переложил всю ношу на землю и посмотрел на свою даму.

С минуту она стояла не шелохнувшись, смотрела то на него, то на трубу, то на лесенку. Лесенка рядом — шаг в сторону. И полезла через трубу навстречу рукам, протянувшимся к ней под плотным грузом нескольких рукавов.

— Что бы это все значило, интересно? — подумала вслух Варвара, глядя вслед двум квадратным фигурам, вновь нагруженным увесистым барахлом.

— Как что? Любовь, — с уверенностью ответил Ося.

— Любовь?.. — расширенными от изумления глазами она смотрела на четырехлетнего мальчика. — Ося, ты только что сказал, что это любовь? Но... Но откуда ты знаешь?

— Ты разве не видела, как вон тот дяденька обнял тетеньку, когда они на той стороне трубы встретились? Мама Ди всегда говорит, что если дяденька тетеньку обнимает, значит, это любовь.

Устами младенца глаголет истина — кто может это отрицать? Для любви, если она сильная и настоящая, и труба поперек пути не преграда. Будь влюбленный хоть бомж, хоть богач — никого вокруг не заметит, если любимая рядом, и ни трубы не увидит, ни лесенки. А для нее лесенка, даже если и не останется незамеченной, будет пыткой, а не удобством, если шаг к ней — это шаг в сторону от любимых рук. Нет в Любви Здравого Смысла, только Магия, волшебство чистой воды. Может быть, Магия — это Любовь?

«И, наверное, в Магии не обойтись без Любви, — продолжала думать Варвара, — и в колдовстве, пусть хоть даже с хрустальным шаром, важно не замечать «трубы» и не вступать на «лесенку»». Правда, Евпраксию Никитичну таким образом вряд ли вернуть удастся — к ней у Варвары любви недостаточно, зато к двум другим людям ее хватит сполна.

— А я знаю теперь, что нам нужно делать с шаром, — сообщила она Осе обрадованно. — Через него мы с моей дочкой свяжемся. А заодно и с Васей, он ведь там где-то, рядом с ней. Пусть сам посоветует, где и как Гришину маму искать.

«И наверняка тогда через хрустальный шар мы и с Танькой свяжемся тоже...» — затаила Варвара счастливую мысль.

Ося кивнул.

Шар купили в огромном запутанном подземном переходе под площадью у Павелецкого вокзала, где в массе мелких ларьков торгуют почти всем, что можно себе вообразить из несуразных и никому не нужных вещей. Шар был большой, гладкий, стеклянный и на подставке из зеленого камня — в общем, вполне пригодный для колдовства, только нужно было еще кое-каких трав прикупить, Ося на том твердо настаивал.

— Все ведьмы колдуют с травами, они их жгут и повсюду развешивают.

— Ты это сам видел? — усомнилась Варвара.

— Да, видел. У нас на даче. Там в одном доме живет старушка, и у нее трава везде растет: на дворе трава, в огороде трава... И в сарайке, и дома на кухне висит трава сушеная. И старушка тоже травой пахнет.

— Может быть, она просто травы разные любит? Откуда ты знаешь, что она ведьма?

— Так ведь она ходит в шляпе. А мама Ди говорит, что все ведьмы носят шляпы. Значит, тебе тоже нужно шляпу купить! — заключил Ося.

— Да на твою простецкую физиономию только шляпы и не хватало! — услышала Варвара за пазухой голос гномика Гриши.

— Ну ты нахал! — шепнула она в ответ, отогнув воротник куртки, но его бесцеремонное замечание скорее рассмешило ее. «Пожалуй, действительно за деревенскую дурочку в шляпе сойду, — подумала Варвара. — Вот если на Таньку шляпу надеть, будет здорово, у нее такое замечательное лицо. А если она меня в шляпе увидит, еще подумает, что я даун».

— Лучше я буду ведьмой без шляпы.

— Не хочешь — как хочешь, — Ося только плечами пожал.

Травой затоварились быстро. В нужном ларьке на рынке купили пакетиков с сушеной зеленью (чтобы жечь), и много свежих трав: укропа, петрушки, кинзы и мелиссы. Только зеленый лук не стали брать, Осе он не понравился.

И приготовились колдовать.

 

Гастроли

Странно все было устроено на этой планете. Хоть и вращалась она вокруг своего светила, как и Земля вокруг Солнца, но не делилась на часовые зоны: сумерки сгущались в назначенный час одновременно повсюду, рассвет служил сигналом к всеобщему пробуждению. На двух полушариях не различались времена года, лето не было жарче зимы, весны или осени, впрочем, и обозначений таких не имелось. Одинаковый климат в любом географическом поясе был комфортным и безопасным, без дождей и ветров, без жары и без холода. Ни погода, ни освещенность не зависели от вращения по орбите — абсолютно всё на Бруте регулировалось магической сферой.

Цилиндрические растения, похожие на высокие кактусы без колючек, добросовестно вырабатывали кислород и очищали воздух от вредных примесей. Каждое здание было окаймлено по периметру аккуратной посадкой, даже небезызвестный и кривоватый Дом на Оси, в котором уже много лет никто из брутян не снимал жилье. С тех самых пор, как в нем совершилось кровавое преступление, жертвой которого стала красивая женщина, а ее муж-убийца был публично казнен, все жильцы съехали. Преступления самого по себе хватило бы, чтоб отбить у брутян охоту селиться там вновь, но основная причина была в другом. Ось, поперек которой построили дом, скрепляла планету со сферой; от неизбежного излучения Магии кривились стены и искажалась реальность, а на психике и на эмоциях жителей, если им приходилось сидеть внутри помещения подолгу, это могло отразиться непредсказуемо.

Дом на Оси не содержал архитектурных излишеств, как и все прочие образцы брутянского зодчества. Все здания были похожи, как близнецы, строительство каждого занимало ровно двадцать четыре часа. Процесс был предельно прост: дома, целиком, со всеми окнами, перекрытиями, крышами, проводами и трубами, надувались, словно резиновые матрасы. На это уходило первые восемь часов. Газ, которым их надували, вступал в реакцию с материалом дома и переходил в твердое состояние еще за восемь часов. Остаток времени требовался для подключения нужных коммуникаций — и можно было использовать готовую конструкцию по назначению. Дом на Оси когда-то хотели снести, сдуть, то есть, но брутяне нашли ему полезное применение, так что потом построили еще несколько зданий на разных осях, соединяющих планету со сферой.

Космических путешественников, коих на Брут прилетало достаточно много, больше не было смысла держать в карантине внутри сферы и тратить на них ее Магию. Дома на осях использовались теперь как своеобразные «гостиницы для туристов», которым предлагали поселиться там якобы для того, чтобы легче пройти адаптацию. Внутри зданий из простодушных туристов с помощью специальных приборов выкачивалось все магическое и по оси направлялось на сферу. «Адаптированных», то есть чистых от Магии, постояльцев затем выпускали «на волю» здравомыслящими и полноценными гражданами планеты.

Однако с последней группой «туристов» дело обстояло иначе. Их летающую тарелку операторы опознали как корабль с планеты Дом. Но ни один домовой из тарелки не вышел. На таможню явилась представительница совсем иной расы — той, что меньше всего ожидали брутяне, хотя сами неоднократно наведывались на ту планету. Земляне чересчур тяжелы на подъем и дальше своей Луны не летали, а уж на межгалактические путешествия им вообще не хватало ни Здравого Смысла, ни Магии. По всем прогнозам, на Земле Конец Света должен вот-вот наступить, а тут заявилась такая редчайшая особь: от излучавшихся ею магических зарядов все приборы контроля в момент зашкалили. Такого ресурса вполне хватит, чтобы расширить радиус сферы километров на девяносто. А если повезет, то на все сто! И если одуревшим приборам верить, то еще и внутри тарелки Магии — ого-го сколько. Лишь должностные инструкции сдерживали чиновника государственной службы, не позволяя ему демонстрировать чересчур живой интерес.

— Цель вашего пребывания на Бруте? — он старался говорить безучастно.

— Гастроли! — с готовностью выпалила молодая инопланетянка. — Вместе со мной прибыли артисты шоу-группы «Развратные куклы». Лауреаты межгалактических конкурсов и фестивалей неординарных зрелищ. Я менеджер группы.

— Не-ор-ди-нар-ных зрелищ? — чиновник посмотрел на нее подозрительно: «неординарность» тут мало приветствовалась. Но выпроваживать таких гостей со своей территории он, как ответственный гражданин, не мог. Да и все управление таможни наблюдало за интервью через скрытые видеокамеры, строго-настрого приказав удержать вновь прибывших любой ценой. Еще бы! Брутянам приходилось охотиться за Магией по всей Вселенной, причем с риском, не всегда понятным. Последняя экспедиция на Землю, которая казалась такой многообещающей, пропала бесследно. И вдруг невиданная удача — Магия оттуда сама прилетела, и какая!

— Совершенно неординарных. Мои артисты демонстрируют высший класс цирковой акробатики с эротическими элементами.

— О? — рот чиновника округлился.

— Да, это очень увлекательная программа, — пришелица сделала явно отрепетированную паузу — до этого слова вылетали из нее, как по заученному сценарию. — Впрочем, вполне возможно, наше шоу не подойдет для ваших зрителей.

— А это еще почему?

Девушка обвела взглядом белые стены без картин, прозрачные столы и шкафы, внутри которых на виду у всех высились аккуратные стопки бумаг.

— Мы были несколько иного мнения о вашей планете, пока не приземлились тут. Слышали, что вы пресыщены материальными благами. А вот я что-то смотрю — скучно живете. И не развлекаетесь небось.

— Почему же не развлекаемся? Одним хлебом, без зрелищ, ни один народ не обходится, хотя и не всякое зрелище нас устроит... — таможенник нервно затряс мизинцем в ухе с вмонтированным микротранзистором, через который обрушились на него короткие и оглушительные, похожие на толчки короткого замыкания, команды контрольного пункта.

— Но ваше, думаю, подойдет, — добавил поспешно.

— Откуда вы знаете?

Чиновник еще раз приложил палец к уху. Прислушался, несколько раз кивнул.

— Вы, кажется, сказали, что ваше шоу эротическое? Для нас это годится. Будет способствовать формированию и созреванию половых клеток у ...

— Нелида! — перебил его встревоженный голос, зазвучавший сразу из всех динамиков. Напротив инопланетянки вспыхнул монитор, и появилось лохматое изображение домового.

— Нелида! — еще более взволнованно повторил домовой. — Что-то ужасное происходит с вашими артистами. Многие уже без сознания, и остальные падают в обморок один за другим.

Девушка выпучила глаза и застыла с открытым ртом.

«В чем дело? — спросила она у Бога. Сердце стучало так сильно, что слышно было, наверное, даже сидящему напротив нее таможеннику. — Мы сто раз эту сцену репетировали, пока сюда летели! Гномы в обмороке вроде бы в наш сценарий не вписывались?»

«И сколько раз я при этом вам с Васей говорил, что планы никогда не осуществляются по задуманному сценарию?» — голос Бога в ее голове звучал совершенно спокойно, если не считать явно торжествующей нотки.

«Скажи мне, что произошло? Вася опять что-то не поделил с пилотами, и они над нами так извращенно издеваются? Или он сам вдруг решил сымпровизировать? Хороши шуточки!»

«Да не шутит никто, Нелида. Гномы действительно в обморок падают, им Магии тут не хватает. Наша тарелка пришвартована внутри капсулы, заполненной вакуумом — там нет ни Магии, ни Здравого Смысла — это у брутян такие приемчики взвешивать у пришельцев ресурсы того и другого. Да ты не волнуйся, гномы не умирают, засыпают просто, как спящие царевны».

«Что же делать?» — Нелида по-детски закусила губу, сразу сделавшись похожей на Варвару.

«Выбраться поскорее отсюда, что еще».

Бог был прав. Очередной план летел под откос, даже неоднократные репетиции по пути на Брут не помогали.

Общая идея того, как нападать на организованных и донельзя разумных брутян, была давно понятна. Науку и технику они развили до невозможности. Атакуй их кто-то прямо и агрессивно — любое войско смели бы. И если бы только брутяне поняли, что на них пытаются напасть, все происходящее моментально проанализировалось бы их гипертрофированным Здравым Смыслом и миссия провалилась бы сразу. Так что нападение должно было пройти незаметно, походить на что угодно, только не само на себя, и завершиться для всех неожиданно.

Придумать такое, целенаправленно размышляя, нельзя — Здравый Смысл тут неподходящий инструмент. Но магическая часть Нелидиной души не срабатывала, подсознание ничего не подсказывало. Бог молчал по этому поводу, не давал советов. «Сама ввязалась в авантюру, расхлебывай теперь. В крайнем случае, если совсем запутаешься, анекдот расскажу, чтобы тебе веселее было», — нагло отвечал он в ответ на ее внутренние монологи.

В очередной раз положение, казалось бы, спас гном Вася. Он придумал опять-таки глупый промежуточный план, заверив Нелиду, что война без плана — все равно что дурдом без санитаров. «Надо проникнуть на территорию Брута и устроить там много проблем абсурдно-магического характера, — уверял Вася, — чтоб те дебилы чертовы сломали башку, пока их решать будут». Охрану оборудования, удерживающего сферу, они, конечно, при этом ослабят; чтобы его отключить, гномьей армии даже маневров больших не понадобится. И в результате Магия может пойти из разрушенной сферы к планете, тогда торжество их Здравого Смысла канет в Лету и равновесие восстановится. Или она улетучится в космос, тогда Брут неизбежно и быстро получит собственный Конец Света. Любой вариант уменьшит напряженность во Вселенной и отодвинет Конец Света для Земли.

Предлог для проникновения на планету Вася взял первый попавшийся: «Скажем брутянам, что мы артисты, путешествуем с гастролями по галактике».

Гномы приняли предложение с энтузиазмом и немедленно начали репетировать.

Бог, глядя на репетиции, лишь саркастически вздыхал да закатывал Нелидины глаза, и у нее тоже имелись сомнения насчет «развратного шоу», но лучшего плана не было. А теперь и этот единственный план накрывался медным тазом. Действительно, как она не додумалась раньше — гномам-то Магия ведь как воздух нужна! В отчаянии Нелида закрыла лицо руками и приготовилась плакать.

— Возможно, я смогу вам помочь, — услышала она ровный голос. Твердая ладонь коснулась ее плеча.

Рядом с Нелидой стоял высокий брутянин в белом халате и в шапочке, наподобие тех, что надевают киноактеры в ролях санитаров в психушках.

— Я санитарный врач, — почти подтвердил он ее догадки. — К какому виду существ относятся ваши артисты?

— Гномы. Маленькие такие.

— Хм. Не в курсе, гномы пока к нам не залетали. А какие они — белковые или другого состава?

— Они магические, — честно ответила Нелида. План рухнул, больше ей не было смысла выдумывать что-то. — Вполне белковые, но имеют способности к сверхъестественному.

— У нас на планете, видите ли, не совсем подходящая атмосфера для магических особей. — Санитарный врач говорил ласково, его поза и жесты вызывали доверие. — Но можно принять кое-какие меры. Мы разместим ваш коллектив в Доме на Оси. Все здание внутри пропитано Магией, так что ваши актеры смогут там функционировать, правда, в перемещении по городу у них будут затруднения.

«Везет тебе, авантюристка», — услышала дочь Бога в своей голове.

Брутяне были очень довольны. Магии на борту прилетевшей тарелки хватило бы не на сотню, а на целую тысячу миль расширения сферы. Правда, сделать с ней то, что они хотели, им удалось бы не сразу. Магия пришельцев с разных планет имеет различные свойства, и чтобы грамотно утилизировать ее, в Доме на Оси иногда приходилось менять оборудование. Магия гномов оказалась совсем незнакома брутянам, так что требовалось какое-то время, чтобы ее сконцентрировать. Предстояло произвести многочисленные исследования, но результат для гномов был однозначен и неизбежен: рано или поздно они все оказались бы частицами сферы.

Первый этаж любого брутянского здания, включая Дом на Оси, куда поселились Нелида и гномы, представлял собой большой зал, обычно используемый под гаражи. Помещение это было крайне неживописно, но для публичных, с последующими показательными выступлениями победителей соревнований по гимнастическому сексу оно было то, что надо. Представления шли на ура — брутяне воспринимали их как отличные стимулирующие зрелища, а заодно как учебный материал по технике секса.

В свободное от выступлений время, пытаясь осуществить задуманный Васей план, гномы показывали фокусы. Они превращали железо в бумагу, стекло в драгоценные камни и наоборот, награждали желающих брутянок золотыми ногтями и розовыми волосами. Проблема была только в том, что количество Магии по всей планете от этого не возрастало — она существовала только в том здании, где жили и выступали гномы. Стены его добросовестные и ничего не упускающие из виду брутяне полностью экранировали, а волшебные предметы при выходе наружу делались обычными, не вызывали смятения в умах.

Уже несколько недель Нелида ломала голову над тем, как быть дальше, Бог продолжал воспитывать в ней самостоятельность, а Вася что-то сильно подкис — не принимал участия в соревнованиях, не показывал брутянам фокусов и не генерировал стратегических планов. Главнокомандующий целый день лежал на кровати, в изголовье которой висела афиша с выцветшими крупными буквами: «Развратные куклы! Спешите! Только одно представление!» — и бессмысленно смотрел в потолок.

Гном, как безумный, тосковал по жене. Очень похожее впечатление производил на Нелиду и Бог, только по ком тосковал он, непонятно: насчет Таньки она уточняла — свою привязанность к той Бог отрицал.

В Доме на Оси был обычный вечер, ничем не отличающийся от целой серии предыдущих. С нижнего этажа доносились вскрикивания гимнастов, музыка и бурные аплодисменты, на верхнем Нелида сидела в Васиной комнате и с жалостью смотрела на его скрюченную фигурку. Время от времени Вася вздыхал, переворачивался на другой бок и всхлипывал: «Евпраксия Никитична... Эх, Евпраксия Никитична...»

— Евпраксия Никитична! — эхом отозвался знакомый голос, но звучал странно, будто по прерывающейся сотовой связи. — Нелида! Вася! Вы слышите? Евпраксия Никитична улетела!

Гном подскочил на кровати, как мячик, и уставился в центр комнаты, откуда доносились эти нелепые слова. Нелида раскрыла от удивления рот: вне всяческих сомнений, голос был мамин. Через секунду напротив нее прямо в воздухе заискрился прозрачно-белый шар: внутри действительно появилась Варвара, а рядом с ней — веселая Осина рожица. На пухленькой детской ладошке пристроился маленький гномик в ярком комбинезоне, сидевшем на крошечном тельце, словно костюм клоуна, отчаянно диссонируя с сосредоточенным, почти суровым лицом.

— Вот эт-то ничего себе! — воскликнула Нелида. — Это вы как, это вы где? Кто этот маленький? Привет, мамуль!

— Хо-хо-хо! — жизнерадостно замахал в ответ Ося.

Вася вытаращился на своего сына и не мигал, только губы беззвучно шлепали, а потом соскочил с кровати и забегал вокруг шара, словно безумный Отелло, делая отчаянные попытки запрыгнуть внутрь: уж не разыгрывает ли его Евпраксия Никитична?

— Что? Что ты сказала там о моей жене?! — взорвался он, все еще не веря, что Евпраксии Никитичны в шаре нет.

— Вася, у нас проблемы! — Варварины губы дрожали. Непривычно бледное и осунувшееся лицо отражало волнение, тревогу и радость одновременно. Голос звучал нечетко, и она говорила короткими фразами — вдруг да не успеет сообщить самое важное?

— Евпраксия Никитична превратилась в облако и улетела в форточку. Что нам делать? Искать ее или вас ждать? И когда ждать?

Все дружно застыли в молчании. Космические путешественники не имели понятия, что ответить; Варвара и Ося ждали, пока те соберутся с мыслями. На верхнем этаже Дома на Оси нависла тишина, прерываемая легким потрескиванием излучаемых шаром искр и вскрикиваниями гимнастов, доносившихся снизу, пока ее не нарушил голос, который Нелида и Вася раньше ни разу не слышали.

— Это чё, папаша мой там, что ли, в такой смешной шляпе? — пробасил маленький гномик.

Шар вспыхнул ярче и тут же погас.

— Сукин сын! — заорал Вася и сорвал с головы остроугольный колпак — непременный атрибут гномьего национального костюма, решив, вероятно, что именно из-за Гриши сеанс связи прервался.

Но Гриша не был виноват. Контрольное оборудование в здании отметило странный приток энергии из космического пространства и пресекло безобразие.

В тот же миг Нелида почувствовала резкий толчок изнутри, будто сама из себя выпрыгнуть попыталась, и вылетела на середину комнаты, где только что виден был искрящийся шар. Непроизвольно ее руки сложились рупором, и голос прокричал вслед исчезнувшему изображению:

— Ждите нас!

Гном Вася рыдал.

 

Контакт

— Ур-ра! Получилось!

По углам комнаты, затемненной опущенной шторой, еще горели свечки, и пахло палеными травами, которые полчаса назад Ося затейливо разложил в четырех пепельницах, авторитетно заявив: «Знаю как!» На гладкой поверхности шара, внутри которого только минуту назад отчетливо виднелись лица Нелиды и Васи, теперь искажались, как в выпуклом зеркале, предметы Варвариной обстановки.

Преисполненная решимости осуществить контакт с дочерью через хрустальный шар, Варвара все-таки сомневалась в своих колдовских способностях — побаивалась, что ничего из всего этого не выйдет. А Ося, наоборот, совсем ничего не боялся, ему было весело. Как заправский колдун, он долго возился с травами и свечами и наконец торжественно объявил: «Начинаем!» Все трое, включая серьезного гномика Гришу, сосредоточились, взялись за руки, вытаращили глаза, и — ура! Получилось!

— Ох, если бы! — сокрушенно вздохнула Варвара. — Даже поговорить толком не успели. Не хватило нам с тобой Магии, Осенька, так до сих пор и не знаем, что делать с Гришиной мамой.

— Почему не знаем? Сказали ведь: ждать. Значит, они прилетят скоро. Вернется Гришин папа и сам во всем разберется, — рассудил Ося.

— Кто сказал «ждать»? — подняла брови Варвара.

— Как кто? Нелида! Ты что — не слышала разве?

***

Гришин папа бился в истерике уже полчаса.

— Ну, хватит рыдать! — не выдержала Нелида. — Вернется твоя женушка, куда она денется от ребенка?

— Свалила его на меня-а-а-а! — завывал Вася. — Ты хоть видела, какой он? Это ведь сразу видно — сплошная проблема-а-а-а! На моей ше-е-е-е!

— На чьей, на чьей шее проблема-то? Молчал бы ты лучше в тряпочку!

Нелида нешуточно разозлилась. Этот дурацкий гном валяется целыми днями, вздыхая в потолок, пока она ломает голову над тем, как победить Здравый Смысл, и закатывает истерики вместо того чтобы сосредоточиться, побыстрее завершить миссию на Бруте и вернуться домой. А там, в Москве, ее мама с двумя детьми мучается, и никто ей не помога-а-ет! Нелида вспомнила бледное исхудавшее лицо в шаре и разревелась еще громче гнома. Она никогда раньше не видела маму такой осунувшейся, встревоженной и усталой.

«Это Танька во всем виновата!» — раздался в Нелидиной голове расстроенный голос второго родителя.

***

— Танька?

— М-м-м?

— Мы увидимся завтра вечером?

— М-м-м...

— Чего мычишь? Не хочешь встречаться со мной?

«Не знаю». Она нажала «Delete» и еще раз промычала ответ тремя печатными «М».

Ее интерес к жизни будто вновь всколыхнулся после встречи с Лариком, хотя она сама еще не разобралась, до какой степени. По утрам она по-прежнему смотрела на свое отражение и видела некрасивое, скучное и будто чужое лицо. С таким невозможно не только нравиться мужчине, но даже идти на работу. Хотя, если честно, то никому, по большому счету, нравиться и не хотелось. Ни-ко-му, кроме....

«Только не это!» — она рвала назойливые мысли (не о мужчине вовсе) и вновь обращалась к своему отражению. С таким лицом можно только депрессивно лежать на кровати, мучиться от головной боли и слушать, как муж воспитывает Кошку. Танька покрывала свое «недоразумение, по ошибке именуемое лицом», тональным кремом, накладывала румяна, вырисовывала черным карандашом глаза и красным губы — красивее оно не становилось.

Что-то очень сильно влекло ее к Ларику, хоть и не было в этом былого флирта, затаенного желания соблазнить, которое два года назад одновременно смущало и будоражило ее. Ларик был тогда для нее «сослуживец и друг», но в закоулке сознания еще «вариант как мужчина», хотя не на полном серьезе, конечно. Да и как можно было в том смысле с ним что-то иметь, ведь он женат... Ларик-лапушка — nice guy[118], симпатяга и умничек, рыжий шут, бабник, но для нее — старый кореш и ничего больше. И все же встретилась она с ним не как со старым корешем вовсе — сразу иное волнение накатило, что-то смутное и изнутри щекочущее: так встречаются после долгой разлуки с бывшими возлюбленными или самыми близкими родственниками.

После той встречи в метро ее тянуло к нему постоянно: дня не могла провести, чтоб эсэмэской хотя бы не перекинуться, а вечерами не отрывалась от монитора, подолгу болтая с Лариком в «Юльке». От иных его фраз, брошенных будто случайно, в груди замирало: будто даже не он, а кто-то другой, очень близкий, шептал ей на ухо секреты, которые никто помимо нее не знал и никто больше не должен услышать. Но сексуальной подоплеки в их вновь сложившихся отношениях Танька не видела, хотя искала нарочно — даже в глубине сознания Ларик не возникал перед ней больше как «вариант-мужчина».

Напрасно Танька третировала воображение, пытаясь представить себя в его объятиях: стоило только закрыть глаза, и пальцы путались в волосах, куда более длинных, чем у него, ласкали покатые плечи, скользили по мягкой коже и замирали на... М-м-м... Танька через секунду вздрагивала, трясла головой до звона в ушах, лишь бы отбросить наваждение, или мчалась куда-нибудь, прочь от постыдных образов. Под кран с холодной водой, под дождь на улице или в ближайший бутик, где продаются красивые вещи, expensive and gorgeous[119], в коих положено женщинам соблазнять мужчин.

Внутри бутиков на лакированных плечиках висели элегантные «платья-коктейль», кофточки с замысловатым кружевом, узкие юбки с высоким разрезом, через который задумано видеть часть ноги выше колена. Танька не покупала ничего: такую одежду она совсем не умела носить: в ее гардеробе, помимо строгих костюмов и блузок со стоячими воротничками (для работы), да трех-четырех пар джинсов, футболок и свитеров (на все остальные случаи), ничего не было. Робин, правда, дарил ей когда-то ночные рубашки на тонких бретельках, из ярко-красного атласа и стринги из шелка. Ни разу по назначению не использованные, они уже много лет забивали дальние углы комода, в котором хранились ее намного более востребованные фланелевые пижамы, практичные бюстгальтеры и несколько пар трикотажных трусов «а ля бойфренд». В постели ей было куда удобнее в старой пижаме, если речь шла не о том, для чего разумней казалось бы «ненадевание одежд». Не находившие должного применения аксессуары муж покупать перестал. Да и секс у них постепенно сошел на нет: в одной кровати спали лишь по привычке и давно под разными одеялами; под край своего Робин, как истинный англичанин, демонстративно подсовывал грелку, вложенную в махрового поросенка[120].

Танька вообще слово «секс» не терпела — «заниматься любовью» ей нравилось больше, но когда физическая сторона отношений с мужем отмерла за невостребованностью, слово «любовь» пропало из обихода. Но не пропало из затаенной души. Ночью она закрывала глаза — и приходили все те же образы, от которых она и днем далеко убежать не могла, как ни старалась. Она отворачивалась к стене, а руки непроизвольно хватали пустоту и засыпали, сцепившись кольцом вокруг подушки. Танька просыпалась под пристальным взглядом двух круглых глаз и недовольным шевелением усатых антенн. «Ты, наверное, можешь подсматривать сны, — говорила она своей Кошке. — Не ругайся, я не лесбиянка, я... Черт знает, кто я на самом деле? Кретинка я сумасшедшая, вот кто».

***

«Она-то хоть в чем виновата?» — полюбопытствовала Нелида.

«Да все в том же, в чем виновата была всю свою жизнь. И даже не одну, — туманно ответил Бог. — Я не смогу тебе это сейчас объяснить, извини. Потом, может быть, когда повзрослеешь чуть-чуть».

«По-твоему, я еще не достигла нужного возраста?»

«Н-ну... Как сказать. Взросление и возраст — понятия разные, а какие-то вещи своим детям в любом возрасте легко не расскажешь. Не пытай меня лучше, а помоги».

«Я? Могу помочь в чем-то? Тебе?»

Расслышалось невеселое «Ха».

«Понятно. Не тебе. Значит, Таньке?»

«Пожалуй, и ей. Но в первую очередь наша помощь нужна Варваре».

Нелида вздохнула с грустью: «Сама об этом думаю, — и всхлипнула снова. — Мама такая там бедная и несчастная, эти двое детей... Но что делать-то, Бог? Прерывать нашу миссию на Бруте? Но ведь мы тогда Здравый Смысл не победим и на Земле Конец Света наступит».

«Миссию здесь мы пока не прервем, не реви. Пусть это даже идет вразрез с моими личными интересами. Надо все-таки воспитать в тебе силу воли и самостоятельность. Но об этом чуть позже поговорим. Вернемся к Варваре и Таньке».

«Запутал ты меня совсем — то вернемся, то не вернемся! Ничего не пойму. Говори толком, что делать?» — Нелида шмыгнула носом и посмотрела с вызовом, будто видела собеседника перед собой.

«Что тут непонятного? — Бог звучал, как компьютерный гуру, который, теряя терпение, пытается объяснить азы сетевой технологии непросвещенному юзеру. — Включаешь еще раз контакт, что от магической связи с Варварой и Осей остался, и соединяешь их с Танькой. Пара пустяков!»

«А это возможно?» — спросила Нелида после недолгой паузы, не сразу вспомнив, о каком «контакте» идет речь.

«Вполне. Это им с Земли будет сложно связаться с нами, а у нас препятствий не возникнет. Поток энергии отсюда на Землю брутяне не остановят, даже если засекут, наоборот, поприветствуют, у них в этом своя выгода. Твоя основная задача — ввести в контакт Таньку».

Нелида только непонимающе хлопала ресницами, словно и в самом деле столкнулась с компьютерной программой, в которой никак не могла разобраться. «Гуру» цокнул ее языком:

«Я же говорил, что ты не совсем еще взрослая, раз тебе разъяснять все приходится, как ребенку. Понимаешь, есть вещи, которые без аватары я сам проделать не в состоянии: нужна человеческая психика, соответствующее восприятие реальности... Ну, и тот факт, что вы с Танькой во многом похожи, ч-чёр-р-sh-shi... — Бог, кажется, матюгнулся невнятно. — У вас не только внешность, но даже вкусы, привычки...»

«Да что нужно делать конкретно?» — не выдержала Нелида.

Родитель вздохнул — то ли оттого, что устал разжевывать очевидное, то ли объяснения были не из приятных, да только деваться некуда: от обязанностей не увильнешь.

«Представь себя в этот вечер в Англии, ты ведь жила там три года, напрягаться особенно и не нужно».

«Ну, допустим, представила. Дальше что?»

«Если бы ты была сейчас там, что бы делала в это время?»

Нелида потерла висок, задумалась. Раз в неделю по вечерам она ходила на линди хоп...

«Это у тебя по четвергам! — перебил Бог. — Сегодня вторник».

«Ну раз вторник, то, наверное, сидела бы за компьютером в своей спальне и болтала бы с мамой в «Юльке»».

***

Дочь моя так изменилась, вернувшись из Англии. Что-то новое появилось во взгляде, в характере, в жестах, а ее внешность... Раньше я не задумывалась, на кого она внешне похожа, — ясно было, что не на меня. И только встретив тебя, поняла, что она ТВОЯ копия. Странно, правда? В этом есть какая-то мистика, и я спорить готова, что ваше сходство — не совпадение. Про тебя я и в самом деле могу поверить чему угодно — что ты Бог, или Дьявол, или даже вампир, и что ты мой ангел-хранитель, или я твой, и что ты моя дочь, и что ты... Нелидин отец... А может быть, все это вместе, в одном лице, одном единственном и любимом, которое мне так хочется видеть. Но только когда же мы встретимся?

***

— Завтра, — впечатала Танька и твердым пальцем нажала на «Enter». «Вот возьму и отдамся ему завтра же, — подумала почти со злостью. — Может, тогда меня перестанут мучить эти дурацкие образы...»

— Я хочу тебя видеть завтра, — подтвердила она новой строкой. На мониторе вспыхнул квадратик с довольно улыбающимся изображением: Ларик включил вебкамеру.

«Я хочу тебя видеть...» — вторил внутренний голос, обращаясь вовсе не к Ларику. Танька беспомощно закрыла глаза руками.

— Tanika? You are not crying there, aren’t you?[121]

Она сильнее прижала руки к лицу. «Я хочу тебя видеть, я хочу тебя видеть... Я хочу тебя видеть...» — шептала в горячие ладони, мучительно пытаясь сменить в голове один образ другим. Она почувствовала сквозь сомкнутые пальцы, как экран вдруг засветился ярче и будто сделался более выпуклым, чуть ли не шарообразным.

— Танька моя... — услышала она. Голос звучал в потоке экранных излучений, но был совсем не такой, как у Ларика, хотя тот имел странность менять тональность и тембр, особенно когда переходил на русский язык. Это был совсем другой голос и… явно не мужской.

Раздвинув пальцы и вцепившись ими в лицо так, что побагровели скулы, она посмотрела в глаза той, чей образ мучительно пыталась вытеснить из своей головы вот уже несколько месяцев. И затаила дыхание, прошептав:

— Господи, мистика...

 

Колдун

— Мама Таня! — вскричал радостный Ося.

— Привет, мой хороший, — сказала она ласково, с трудом оторвав взгляд от Варвары.

На Танькином лице постепенно проступала осознанность — никакой мистики тут, мол, на самом деле и нет: все это возможности интернета, доступные нынче кому угодно. Варвара же, наоборот, от радости словно рассудка лишилась: все слова, в коих при сочинительстве нескончаемых писем у нее никогда недостатка не было, начисто из головы улетучились, губы лишь трепетали беззвучно: «Ты... Господи, ты...»

— Ося, а ты что у Варвары делаешь? — улыбнулась племяннику Танька. — Вы с мамой в гости пришли?

— Нет, мама Ди еще не вернулась из Индии. У нее там семинар по йоге! — ответил он с явной гордостью. — А ты когда прилетишь? Скоро?

— М-м-м...

— Скоро?.. — подхватила Варвара его последнюю фразу, выжидательно глядя на Таньку во все глаза.

Танькины губы смыкались и размыкались, словно издавая бесконечные «м-м-м», но ни звука не было слышно.

— Прилетай скорее, — сказал Ося. — Я по тебе скучаю.

«И я, — беззвучно вторила ему Варвара, — безумно скучаю по тебе...»

— Когда же ты прилетишь, птица-Танька? — произнесла она вслух, стараясь придерживаться шутливого тона.

«Птица» лишь продолжала беззвучно м-м-мычать.

— Варвара, ты... — заговорила она наконец, с трудом подбирая слова. — Ты очень хорошая...

Варвара тихо и отрицательно мотала головой из стороны в сторону.

— Да-да, ты хорошая, ты... лучше всех, — Танька слегка поперхнулась. — Я так благодарна тебе за Осю. И придумаю, как нам быть, обязательно. Главное, ты... — Она сделала глубокий вдох. — Не пугайся... — вылетело на выдохе нечаянно-неожиданно.

Ее лицо тут же скривилось в гримасе удивления-недовольства, словно она совсем не то хотела сказать, да и с какой стати, мол, Варвара пугаться должна. Но гримасу Варвара не успела заметить: закрыв глаза, она переваривала те два слова, от которых перехватило дыхание, и теплом заклубился внутри, играя искрами, большой светлый шар...

— Вот мой телефон, запиши, — послышалось бодрое перестукивание Танькиных пальцев по клавиатуре. — У вас как там с деньгами, в порядке?

Варвара открыла глаза: шар в груди будто сдулся.

— Ты чего, Танька?

Все, что ждала услышать после «не пугайся», — это еще одно волшебное слово: «Скоро». Да-да, ведь она прилетит теперь, даже если не очень скоро — мало ли там какие дела ее держат в той Англии, — главное, что ее уже можно видеть и слышать и когда-нибудь снова потрогать... При чем тут деньги?!

«Дзынь!» — раздалось из прихожей. Варвара вздрогнула, но осталась сидеть на стуле: посетители были сейчас совершенно некстати, кто бы ни заявился. Звонок повторился с протяжной настойчивостью: «Дззыыыынннь!» Она тяжело поднялась со стула и направилась к двери, на ходу бросив Таньке: «Не отключайся!»

За ее спиной по коридору отдалялись все менее разборчивые слова, лишь журчание двух голосов переливалось из одного в другой. Никогда Танька с племянником не сюсюкала, только голос ее менял тембр — он и так-то был необыкновенно хорош, а тут становился просто волшебным, обволакивал и ласкал. Ося ей отвечал в том же духе — серьезно и нежно, словно играл-разговаривал с большим плюшевым мишкой. «Господи, какие хорошие они. Даже если никто не нужен им больше, хоть побыть рядом — как погреться на солнышке».

Варвара распахнула дверь и не сразу вспомнила, кому принадлежало возникшее на пороге лицо.

— К вам можно? — соединился с лицом голос, высокий и хамоватый, звучащий слишком нелепо в вежливой постановке вопроса, и в темноту прихожей шагнула московская продавщица Маруся.

В сопровождении столь неожиданной гостьи Варвара вернулась в комнату и, закусив губу так, что задрожал подбородок, уставилась на монитор. Таньки на нем больше не было, только в углу чернело по белому несколько цифр — номер ее английского телефона.

— Прервалась связь! — развел руками Ося. — Ну ничего, мы сможем завтра снова поговорить.

Варвара вздохнула и повернулась к Марусе.

— Как вы нашли меня?

Продавщица весьма изменилась со времени их последней встречи в Измайлово. При несметном богатстве, которое обрушилось на нее после сделки с брутянами, она, как ни странно, выглядела скромнее прежнего. Да еще похудела, осунулась, во взгляде — тревога и беспокойство.

— А, ерунда, за деньги все можно, — устало махнула она рукой. — То есть почти все, — и посмотрела на Варвару, кажется, с затаенной надеждой.

Варвара молчала, ее мысли все еще были заняты разговором с Танькой, и в очередной раз слово «деньги» прошлось по спине липким холодом. Рукой показав на диван, она сдержанно кивнула Марусе: садитесь, мол, раз пришли.

— Я чё пришла-то? — Маруся села, оценивающе озираясь. — Помните, когда мы с вами последний раз виделись, вы сказали, что можете моего мужа-призрака поймать и обезвредить. Только вы, женщина, тогда прямо дурочкой мне показались какой-то.

Да уж, можно вытащить продавщицу из магазина, но можно ли из продавщицы вытряхнуть магазин?

— А вот сейчас гляжу на вас, думаю, никак поумнели?

— Ну, по сравнению с тем временем — явно, — усмехнулась Варвара, вспоминая про плен у брутян. — Хотя не знаю, может, я сдуру это предложила. Значит, один из тех призраков в магазине оказался вашим бывшим мужем? Вы в этом точно уверены?

— Куда уж точнее... — вздохнула Маруся. — Как только та девка, что рядом с вами была, из баллончика лаком брызнула, так я его и увидела сразу. И тут же все вспомнила. Про прошлую жизнь. Узнала его. И с тех пор чувствую, как он за мной ходит, но ни поговорить с ним, ни прогнать не могу…

— Надо же, интересно как. А вот я про себя не помню, — Варвара обхватила голову, будто надеясь нащупать нужные воспоминания, но развела руки в недоумении. — Жалко, может, это бы что-нибудь объяснило в моих жизненных странностях. Таньки тут нету, но из баллончика брызнуть я и сама смогу, небось лак там еще остался. Осенька, принеси…

Ося запрыгал на кухню, как козлик по кочкам, разбегаясь и скользя по полу толстыми вязаными носками, которые носил вместо тапочек. Минут пять за стеной раздавался шум, перемежаемый возгласами «Хо-хо-хо!», и наконец он примчался обратно, взлохмаченный, раскрасневшийся и веселый. В одной руке он сжимал аэрозольный баллончик, в другой спелую грушу. На плече у Оси сидел хмурый Гриша, обхвативший крошечными ручками вторую грушу.

— Поздоровайся с тетей! — сказал Ося и угостил грушей Марусю.

Гномик угрюмо молчал, поглядывая на «тетю» исподлобья, но она даже внимания на него не обратила, наверное, подумала, что это игрушка.

— М-м-м, вкусная! — Варвара надкусила протянутую ей вторую грушу. — Где ты их взял, Осенька?

— Наколдовал! Там были яблоки, мы с Гришей их превратили в груши.

Откусив еще раз, Варвара удивленно покачала головой, будто не верила своим вкусовым рецепторам, встряхнула баллончик и нажала на пимпу. Блестки взвились к потолку и, оседая, очертили в воздухе силуэт мужчины, мерцающий и неопределенный.

— Что-то тебя плохо видно, — сказал силуэту Ося. — Давай ты будешь лучше синий, а не блестящий. И говорящий, а то молчишь всё.

Ося дунул на мерцающие очертания, и, словно наполнившись туманом, силуэт посинел, проявились широкие скулы. Призрак мигал раскосыми глазами, с сомнением поглядывая на Марусю, и наклонял голову вправо и влево, словно пытаясь увидеть еще что-то.

— А-а-а-а! Э-э-э! — протянул он неуверенно.

Маруся сначала сидела не шелохнувшись, будто вросла в диван, но оживилась, как только услышала первые звуки.

— Чё уставился? — спросила она своим пронзительным голосом. — Я другая уже. У меня жизнь другая, чё ты за мной таскаешься? Один раз убил, чё еще надо-то?

Призрак качнулся и заговорил:

— Ты сама виновата, — его голос звучал обыденно, как у пассажира маршрутки, тихонько пихающего сидящего впереди с просьбой «передать на билет». — Помнишь, что ты сказала, когда умирала, балда? Теперь и сама мучаешься, и меня мучаешь…

— И чё я сказала такого, интересно? — полюбопытствовала Маруся, сощурившись и уперев руки в боки.

— Ты мне сказала: «Ты тоже умрешь. И будешь таскаться за мной, и просить прощения, пока не прощу». Последнее желание умирающего всегда исполняется. Вот я и таскаюсь!

— Ой, насмешил! — грозно произнесла продавщица. — С тех пор как я тебя призраком увидела, чувствую твое присутствие постоянно, и ты меня только раздражаешь! Хочешь сказать, что это по моему желанию?

Призрак сжал кулаки:

— Так не по моему же! Думаешь, мне нравится за тобой таскаться? Маленькая ты постоянно ссала в штаны! Писалась, — поправил он себя, скосив один синий глаз на Осю. — Колготки твои вечно мокрые были.

— Ха! Ну и чё? Кто в детстве не ссытся-то? — Марусю присутствие маленьких детей, очевидно, совсем не смущало.

— А как только подросла, — продолжал бывший муж, — я вынужден был регулярно смотреть, как ты бездарно развлекаешься с любовниками.

— С какой стати бездарно? — она обиженно надула губы. — Я с любовниками…

— Совершенно бездарно! Полная бездуховность и никакой выдумки, — ехидно заулыбался призрак, но, еще раз посмотрев на Осю, вероятно, решил не вдаваться в подробности. — А идиотские передачи по телевизору, которые ты готова смотреть с утра до вечера! Нет чтоб в балет сходить!

— Какой балет нахер?!

Призрак прикрыл ее рот синей ладонью, через которую просвечивались Марусины губы, дрожащие от негодования.

— Хорошо хоть разбогатела, а то быть свидетелем того, как ты хамишь покупателям, — тоже не удовольствие. Если бы мог, я бы с собой покончил раз и навсегда, вот до чего ты достала меня своей бездарностью! — и он беззвучно затрясся от смеха. От разговора с бывшей супругой он, кажется, получал удовольствие.

Маруся громко сопела и странно шевелила руками, повторяя одно и то же движение снова и снова, как анимированный гиф. Минуту или две Ося смотрел на нее внимательно, затем подошел и сказал: «Отомри».

— Значит, — сумела опять заговорить она, — чтоб от тебя отвязаться, я должна тебя простить?

— Ага, — подтвердил призрак с нахальной ухмылочкой. Кажется, получив возможность общения, он уходить от нее не хотел.

— Ну так прощаю, — передернула плечами Маруся.

— Неискренне.

— Я тебя проща-а-аю! — продавщица широко и неестественно улыбнулась одними губами. — Давай, уё... ступай на все четыре.

— Полная бездарность, даже простить как следует не можешь, — бывший супруг продолжал ехидничать.

Варвара наблюдала за происходящим растерянно. Ося и Гриша давно отвлеклись, катали по полу паровоз.

— Маруся, — спросила Варвара, — а за что он убил вас?

— Решил, что с любовником меня застукал, сволочь, — ответила бывшая брутянка. — А то не любовник вовсе был никакой, а массажист!

Призрак вдруг перестал улыбаться, словно застыл в воздухе, даже не колыхался.

— Да-да! — грозила ему кулаком Маруся. — Массаж, между прочим, для здоровья полезно! И для кожи хорошо. Я-то думала, дура такая, что буду своему мужу больше удовольствия доставлять. И вот нате, чё получила-то взамен! — она изобразила неприличный жест, но тут же остыла. — Да хрен с ним, я и не сержусь уже, в самом деле, сколько уж лет-то прошло, я и сама хороша была, могла бы ведь мужика не дразнить...

Контуры призрака делались все бледнее. Маруся продолжала говорить о нем совершенно беззлобно, и никто не заметил, как он растаял в воздухе, получив необходимое прощение, хотя, может, и не хотел его больше.

— Ушел... — сказала Маруся, когда ощутила, что бывшего мужа нет рядом. Она засунула руку в глубокую выемку между грудями и вытащила пачку зеленых бумажек. — Позвольте отблагодарить...

— Да вроде не за что, — вяло произнесла Варвара, решив, что такой, наверное, день сегодня, раз ей второй раз деньги предлагают.

— Вообще-то платить надо бы ребеночку. Он больше полдела сделал, так что купи ему тапочки, чё он у тебя в одних носках бегает? И игрушек хороших, а то непонятно, во что он играет, — Маруся заглянула под стол, где Ося скрылся вместе с Гришей и паровозом. — А ты, малой, как колдуешь-то, может, научишь?

— Я не колдую, — хихикнул Ося. — Я играю. Вот везу паровоз, — и он пополз по полу на четвереньках, пластмассовый паровоз двигался рядом самостоятельно. — И говорю ему: «Паровоз, паровоз, а хочешь летать?», он отвечает: «Хочу!»

У игрушки в миг выросли крылья, и паровоз взлетел в воздух, словно огромный, красочный шмель.

— А потом я перестаю играть, и паровоз спит под столом.

— Колдуешь-колдуешь! — засмеялась Варвара. — И вместе со мной колдовал.

— Я с тобой играл в колдунов!

— А яблоки в груши разве не превращал?

— Ты глупая, да? Они и оставались яблоками, мы просто играли, что они груши.

— На вид и на вкус они вполне были грушами, — несколько растерялась Варвара. — Ну а призрака как сделал видимым?

— Не делал. Мне просто его было плохо видно, я и захотел.

Хорошо быть ребенком — можно делать все, что угодно, и считать это естественным.

— Ладно, колдун-мой-игрунчик, тебе давно спать пора. И Гриша, смотри-ка, заснул уже прямо на паровозе. Иди, умывайся и ложись. Мы с тетей Марусей тут чаю попьем, и я приду, спою тебе песенку.

Варвара принесла из кухни кипящий чайник со свистком, закрыв за собой стеклянную дверь. Заварила чай, но едва села на диван рядом с Марусей, как увидела, что с другой стороны двери прижалась к стеклу Осина мордашка, потешно расплющив нос. Перехватив Варварин взгляд, Ося замахал руками: «Можно войти? Можно еще поиграть вместе с вами?» «Пять минут!» — показала ему Варвара пальцами на руке.

— Пять и потом еще пять, да? — захохотал Ося, влетая в комнату.

— Нет, милый, только пять минут у тебя, не хитри, а то сейчас же обратно отправлю.

— Да понял я, понял! Ты думаешь, я не умею считать? Я просто хотел показать, как буду завтра играть в Человека-Паука! — он взлетел по стене к потолку, скорчил страшную рожу, сверкнул глазами (в прямом смысле слова), спустился вниз, улыбнулся, опять стал хорошим мальчиком Осей и ушел в кухню, на свой диванчик, ждать Варвариных песен.

Пела она обычно свою любимую «колыбельную для собаки», бесхитростно переиначивая слова. Раскланявшись с благодарной и умиротворенной продавщицей, Варвара тихонько села на краю маленького диванчика и, подоткнув верблюжье одеяло, запела по обыкновению хрипловато: «Баю-бай, баю-бай, ты, собака, не лай. Моя Танька далеко, без нее мне нелегко. Моя дочка за мирами, не летит обратно к маме. А у Оси мама Ди отдыхает в Индии. И у маленького гнома мамы с папой нету дома. А вот Осенька пойдет и домой всех приведет».

 — Приведу, — сказал колдун Ося и заснул сладким сном.

 

Биомясо

Московский вторник уже давно перекатился в ранние часы среды, но на Бруте все дни недели именовались иначе. Впрочем, для пребывающих там землян это не составляло проблемы — лишь бы спалось да хорошо елось: в Доме на Оси шел поздний ужин. Просторный зал вместил в себя весь коллектив «развратных кукол», и ели они с аппетитом, подогретым только что завершившимся шоу. Урча от удовольствия, позванивая вилками и стаканами, кушали биомясо — продукт, который, за неимением фауны (включая птиц, рыб и даже насекомых), брутяне искусственно, но эффективно выращивали в чанах на биофабриках и поставляли в места потребительского спроса. Его вкус скорее напоминал резину, нежели привычную для землян свинину или говядину, но потребители в Доме на Оси претензий не предъявляли: порции были щедрыми, ешь не хочу, тем более что животную пищу они и на Земле ни разу не пробовали — гномы все от рождения вегетарианцы.

Огромный стол буквой «П» стоял посередине, во главе, как королевский трон со спинкой, врастающей в потолок, возвышался единственный стул. Гномы ели, сидя на столе, по-турецки скрестив ноги. Хозяева не утруждали себя меблировкой, подходящей для мелких гостей: всей этой ораве в любом случае предстояло в ближайшем будущем покинуть Дом на Оси; техническая бригада почти отладила трансформатор для перевода гномьей энергии в состав магической сферы.

Брутяне намеревались утилизировать лишь внутреннюю субстанцию гномов, оставив их материальные оболочки. Конечно, лишенные Магии, гномы заснут, как это произошло однажды, но не насовсем: брутяне погрузят их на корабли и отправят на одну из молодых планет, где Магия бьет ключом. Гномы зарядятся там, как многоразовые батарейки, и можно будет использовать их по второму заходу. И по третьему. И так далее. И будет всем счастье от этого нового экологически чистого и элегантного способа укрепления сферы — брутянские ученые заранее потирали руки.

Ничего не подозревающий обо всем этом «подопытный материал» весело ужинал — казалось, в их жизни не было ничего лучше выпивки и закуски, а о цели прибытия на Брут они и вовсе забыли. А чего помнить, раз и так хорошо? Гномы лишь осторожно поглядывали на единственный стул: с какой это стати сегодня притулилась к его узкой спинке, словно к стволу осины, нескладная фигура «девушки-каланчи»? Обычно в эти часы она уже третий сон небось видела.

Взбудораженная контактом с Землей Нелида спать нынче не собиралась совсем. Очень кстати, что гномы бодрствовали до рассвета, — можно было устроить собрание и совместно обсудить дела. Нужно только дождаться, когда они биомясом насытятся, а потом сразу обратиться к ним с речью.

Нелида робела. Она хоть и была полубогом, все ж не была оратором. Для этой роли лучше всех подошел бы Вася, да только что толку от него, если, поистерив пару часов, он уже три часа пребывал в депрессии? Главнокомандующий закостенел лицом, глаза у него сделались словно стеклянные пуговицы, и, уставившись в одну точку, он не пил и не ел, сидел не двигаясь по левую руку от Нелиды, как кататоник какой-то. «Хорошо хоть еще на собрание пришел, засвидетельствовал почтение», — злилась Нелида, неохотно принимая гномьи бразды правления. Дрожащей рукой она взяла вилку и ударила пару раз по пустому графину. Ожидаемого звона не извлеклось. «Интересно, как только гномы создают такой дребезжащий шум приборами, которые изготовлены непонятно из чего?» Нелида прокашлялась:

— Внимание, все!

Гномы враз перестали жевать: они прекрасно помнили тот страшный крик на корабле, когда орали в одну глотку оба — и каланча, и Бог внутри нее. На всякий случай все притихли: лучше не доводить эту парочку до истерики.

— Наше пребывание на Бруте несколько затянулось.

«Несколько», — передразнила себя Нелида: какие-то слабые и неправильные слова у нее подыскались, но продолжила в том же духе:

— Запасы Магии на Земле катастрофически уменьшаются.

— Главное, чтоб не уменьшались запасы нашей еды! — выкрикнул кто-то справа, и на обеих сторонах большого стола гномы одобрительно застучали вилками по тарелкам под бодрое чавканье и возгласы: «Точно!»

«Ну, гады, я вам сейчас покажу!» — прошипело в Нелидиной голове. Непроизвольно ее рука потянулась к тому же графину и постучала вилкой — на сей раз звон вышел соответствующий. Графин превратился в сосуд иной формы — с двумя колбами, в верхней словно прилипла к стеклу капелька густой жидкости.

— Хватит жрать!!! — разнеслось по залу. — Вы сюда развлекаться приехали? Не видите, сколько Магии на вашей планете осталось? Если вам пофиг, то оставайтесь тут, гуляйте и веселитесь, все равно никуда из этого здания не выйдете. А мы домой полетим.

Гномы вновь перестали жевать. Некоторые даже дышать прекратили и выпучились на Нелиду. Она прищурилась на сосуд:

«Слушай, Бог, так ведь, похоже, Магии там почти не осталось!»

«Шесть процентов всего. Нам долететь до Земли, если что, хватит, ну а там — поминай, как звали».

«Ой, мамочки…» — Нелида всхлипнула.

«Да вот, ой. Только вместо того, чтоб реветь, лучше возьми себя в руки. Гномы все теперь во внимании. Продолжай свою речь».

Нелида попыталась унять дрожь и посмотрела на гномов.

— У кого есть какие предложения? — ее взгляд переходил с одного лица на другое. Кое-кто отводил глаза, кто-то изображал сосредоточенность, кто-то вызывающе пожимал плечами с видом притихшего безобразника: «А чё меня-то? Его вон спросите!»

— Ваши предложения? — повторила Нелида уже громче, тоном строгой училки, готовой выкрикнуть: «Не вижу ваших рук!»

— Остаться здесь? — подал голос один из присутствующих. К потолку взмыла изящная рука любимца публики — многократного чемпиона по гимнастическому сексу.

«Что за странные амбиции?» — хмыкнула Нелида. В голове отозвалось: «Знаменитость, чего ты хочешь. Где его еще увенчают славой и лаврами, кроме стен Дома на Оси?»

Но рука моментально исчезла, а чемпион, похоже, готов был вдавиться в остатки биомясного ужина, когда на него обрушился шквал патриотического негодования:

— Предатель!

— Иуда!

— Да как ты посмел!

— И-и-эх! А еще чемпион!

— Отобрать у него все медали!

Чей-то совсем истеричный голос, похоже, женский, визжал, что к медалям необходимо еще и обрезать «хунь»[122]. Гномы кричали высокими голосами, какими природа наградила подавляющее их большинство, гвалт стоял как на птичнике.

— Тихо, тихо! — Нелида попробовала призвать всех к порядку. — Кто хочет, может остаться здесь, пожалуйста, у каждого человека должен быть выбор. И у каждого гнома тоже, — добавила она поспешно. — Но сначала мы должны тут Здравый Смысл победить, а потом вернуться на Землю!

Краешком глаза она отметила шевеление слева: неужто Вася решился позу сменить?

— А что если для этого здания придумать какую-нибудь штуку для притяжения сферы прямо внутрь? — еле слышно пролепетал он. — Может, она сумеет как-нибудь перекособочиться?

«Настолько глупо, что могло бы и получиться, — ухмыльнулся Бог. — Да только брутяне пресекают все потоки энергии в этом направлении».

«А может, гномы придумают что-нибудь, что у брутян все предохранители сорвет, — возразила Нелида. Идея совсем не казалась ей глупой. — Ты, Вася, молодец!» — и продолжила мысль, обращаясь ко всем:

— Желательно организовать внутри Дома на Оси что-нибудь сверхъестественное, чтобы брутяне все тут собрались и ничем другим не могли заниматься, кроме как пытаться понять, что это такое.

— Чтобы никакого Здравого Смысла здесь не осталось в помине! — громко выкрикнул главнокомандующий.

— Ура! — подхватила армия.

Идеи посыпались с обеих сторон стола, как в двух командах КВН[123]: «физики» против «лириков». Гномы трещали наперебой.

— Чтобы каждый брутянин тут мог летать!

— А у кого вестибулярный аппарат ни к черту? Весь дом заблюют!

— Чтобы каждый тут молодел на десять лет!

— А дети? В минус уйдут?

— Какие дети? Кто тут детей видел вообще?

— На наше шоу детей приведут разве что идиоты!

— Чтобы тут все очень хорошели, а, выходя обратно, страшнели.

— Да они все на одно лицо, зачем им красота?

— Чтобы тут били фонтаны шампанского и коньяка!

— Монополизируют, откроют фабрику.

— Да нафиг им надо, забетонируют, им пьянство ни к чему.

— Чтобы там можно было запастись удачей на неделю.

— Не заметят!

На рассвете, ни о чем не договорившись и недовольные друг другом, все разошлись по спальням.

«Ну и что дальше делать?» — засыпая, спросила Нелида у Бога.

Он ответил, зевнув: «Утро вечера мудренее».

 

Пупок

Нелида проснулась с пронизывающей болью в ноге, словно в нее впились десятки репейных колючек. «Ой!» — вскрикнула она, попробовав подняться с кровати: ощущение было не из привычных — никогда раньше ноги судорогой не сводило. «Мало физических нагрузок, — решила Нелида. — Гномы хоть гимнастическим сексом занимаются каждый день, а я почти не двигаюсь. Может, зарядку поделать?..» — и начала произвольно размахивать руками и ногами, изображая физические упражнения.

Через минуту такое занятие показалось ей бесполезным: «В упражнениях система нужна какая-то, иначе что толку? — почесала затылок. — Может, потанцевать? Линди хоп, правда, плясать не с кем, зато можно шим-шам, например. Вот и будет организму нагрузка».

Нелида вытащила рюкзак, в котором скомканной кучей валялись до сих пор не востребованные черно-белые туфли с набойками на каблуках, мини-юбочка клеш и короткая стильная маечка, едва прикрывающая полживота. Странно было не то, что она взяла все это в военный поход (женщины и не такое в походы берут), а что набор этот, купленный ею при студии в Ковент-Гардене, вдруг очутился потом в Москве, хотя сама-то она летела туда не авиарейсом с увесистым багажом, а драконом, не прихватив вовсе никаких вещей. Впрочем, после дракона вряд ли стоило чему-то удивляться.

Изрядно помятые майка и юбочка впились швами в складки на теле. «Надо срочно худеть!» — ужаснулась Нелида. Включила музыку — динамики разразились жизнерадостной перекличкой клавиш и медных труб. «Вот так-то лучше!» Она встрепенулась, слегка развела руки в стороны, как учил тот противный учитель («Клайв? Или, как его, Джон?»), повела плечами, словно собралась сплясать цыганочку с выходом, и пошла совершать шим-шамные па: «Эйт-ван, стомп-слайд, фор-файв, стомп-слайд... Степ-тач, степ-тач, степ-степ-степ-пуш!» [124]

Сквозь музыку она не расслышала, как отворилась дверь, — в комнату просунулась голова гнома Васи. Минуту он созерцал движения, которые, надо сказать, в отсутствие регулярных тренировок, мало кому могли показаться элегантными и уж меньше всего — знатоку джазовой хореографии.

— Не так! Не так!! — заорал знаток и стрелой влетел в комнату, встав перед Нелидой в безупречно отточенную шим-шамную позу. — Здесь идет пуш-кик-кросс-степ, а не степ-тач, степ-тач!

— Ну здра-а-асьте! — возмутилась Нелида, в чем в чем, а в шим-шаме-то она знала толк, как-никак целых два года упражнялась каждый четверг. — До кросс-степа нужно два раза проделать пуш-пуш!

И, демонстрируя правильную фигуру, она размашисто вильнула бедрами, выпятив оголенный живот. Гном застыл, уставившись на нее снизу вверх.

— Ну? Не так разве? — потребовала подтверждения танцовщица.

Но Васю, кажется, заняли мысли, к шим-шаму отношения не имеющие. Он резво прыгнул с пола на стул, со стула на стол, возле которого стояла Нелида, вызывающе уперев руки в боки, и стремительно ткнул указательным пальцем в ее беззащитный пупок.

— Ай, не щекоти меня! — взвизгнула Нелида.

— Да больно надо, — огрызнулся гном. — Подумаешь, недотрога, пупок ее, видите ли, нельзя пощупать. Вот у Евпраксии Никитичны я пупок трогал...

— Это ты что же — заигрываешь со мной?! — у Нелиды прямо дыхание перехватило от такого нахальства.

— Ты чё, рехнулась? С твоим-то ростом? Мне просто интересно, что у тебя есть пупок. И у моей жены тоже.

— А у тебя нету, что ли?

— Нету, — пожал плечами Вася. — У гномов пупков не бывает... Мы не прикреплены к матерям пуповиной, магические существа все-таки, рождаемся без крови и боли. У нас все тело вроде как у вас пупок. Рассеянное такое соединение со всем. Но у Евпраксии Никитичны пупок был! Потому что она не совсем гном. Поэтому она не могла меня чувствовать, а я не могу ее…

Борода гнома задергалась над дрожащим подбородком, казалось, вот-вот разрыдается снова. Нелида села напротив, разглядывая его с интересом.

— А чего у вас еще нет, что есть у людей?

Вася смахнул набежавшие слезы.

— Богов. Только пупков и Богов у нас нету, все остальное есть.

Наступила тишина.

«Бог, а Бог…»

Внутри Нелидиной головы едва расслышалось неясное шевеление, а затем медленный, приглушенный зевок.

«Чё надо?»

На мгновение она замерла, переваривая реакцию, назвать которую божьей язык бы не повернулся. Впрочем, Нелида не удивилась: не впервой уже он реагировал совершенно дурацким образом, а тут и заснул еще, и будить не смей, понимаете ли… Прям не Бог, а Обломов какой-то! Она тут одна должна решать судьбу целого мира, а этот чертов родитель не только не помогает ни в чем, а вообще... «Ты дрыхнешь там, что ли? — вместо удивления вспыхнула злость и разгоралась все ярче. — Ну ты даешь, блин!»

«Блин, говоришь? — вдруг вспылил Бог. — А вот я покажу тебе блин! Все люди, блин, одинаковые, даже ты, моя дочь, душа души моей собственной, плоть от плоти моей...»

Но внезапный напор не смутил Богову дочь, раз уж нашла коса на камень.

«Какая же одинаковость в людях вызывает в тебе столь небожье негодование?» — съязвила она.

«А такая! Вам всем, если хорошо, то про Бога фиг вспомните! А случится какое-нибудь препятствие, так сразу молитесь: помоги, Боже! Даже голову лень самим приподнять — нет, не к небу, глаза-то закатывать вы все горазды, а чтобы по сторонам осмотреться — стоит ли Бога по пустякам беспокоить, может, сами справились бы? Думаете, Бог тут же неземным голосом заговорит и все проблемы как ветром сдует? Мало того, так ведь многие думают, что раз «Боже не заговорил», значит, и Бога-то нет никакого! Верить перестают. И не осознают, дураки, что Бог не на небе, а внутри них...»

Нелида застыла с открытым ртом: его рассерженный монолог звучал бы метафорически, если бы не имел совершенно буквальный смысл для нее самой.

«Ладно, закрой рот, пока гном и туда еще свой палец не сунул, — проворчал Бог, утихомирившись. — Вопрос-то какой у тебя был?»

«Вопрос? — переспросила Нелида рассеянно. — Ах да, вопрос! Да я просто хотела спросить — я с тобой связана через пупок? Или наличие Богов и пупков не зависит друг от друга? Ты извини, если что...»

«Со всем, — ответил Бог своим обычным невозмутимым тоном. — Ты со всем связана через пупок. Это особое место — пупок. Но это знание людьми нынче утрачено».

В Нелидиной голове зашевелились несвязные мысли, первая из которых призывала ее принять горизонтальное положение. Она улеглась прямо на пол и провела рукой по оголенному животу, нащупывая пупок.

«Что если через него наладить связь с Богом планеты Брут?» — подумала Нелида.

Но пупок безмолвствовал и не подавал признаков жизни, Бог Брута — тоже.

«Представим, что из пупка растет дерево, — сказала она себе. — Вверх».

Нелида сделала поочередно несколько вдохов-выдохов, стараясь дышать как можно глубже. И через пару минут, словно из невидимого семечка, в ее животе проклюнулся росток и потянулся ввысь. Воображаемое дерево росло и выпускало новые ветки, развешивало листья, местами даже цвело. И доросло до сферы. Остановилось.

Никаких ощущений. Дерево медленно растворилось в воздухе.

«Может быть, это глюки, — подумала Нелида. — А может, у меня просто сил не хватает. Или Бог Брута спит слишком крепко».

— Вася? — сказала она вкрадчиво. — А гномы умеют соединяться мысленно? Раз они без пупков?

— Конечно умеют, — вяло ответил гном.

Нелида вскочила, забегала по комнате — мысли бегали в ее голове намного быстрее — успеть бы ухватить.

«Бог, а ты боишься щекотки?»

«Щекотки? А это что?»

«Не знаешь? Здорово!»

— Вася, а ну-ка быстро соединяйся с гномами! — заговорила она командным тоном… — Я сейчас разлягусь тут и буду воображать, что у меня из пупка растет дерево. А ты смотри на мой пупок и старайся увидеть, как это дерево растет. Когда оно дорастет до сферы, вы вместе с гномами начинайте трясти его изо всех сил...

Через минуту брутянские наблюдатели зафиксировали мощный поток Магии по направлению к сфере.

— Желательно подключить трансформатор прямо сейчас, — сказал руководитель проекта. — Мы сэкономим массу энергии — не придется перекачивать, а только трансформировать. Кроме того, не совсем понятно, что они там пытаются сделать, одно из их слов непереводимо — «щекотка».

— Трансформатор можно подключить только через пару часов, — ответили из технической группы. — Да ничего страшного не произойдет, пусть злоумышляют. У той энергии другой интерфейс, со сферой сразу не сможет взаимодействовать, будет восприниматься как чужеродный элемент, возможно, как легкое прикосновение, но сфера на прикосновения давно не реагирует.

Еще через полчаса Бог планеты Брут проснулся от непонятных ощущений, не то чтобы неприятных, но весьма раздражающих. Только от них почему-то хотелось неприлично хихикать. Он попытался отодвинуться и продолжил спать дальше.

Магическая сфера вокруг планеты задрожала и сдвинулась с места.

Воображаемое дерево, растущее из Нелидиного пупка, шевелило ветвями.

Бог Брута снова проснулся и осмотрелся…

Он пребывал в странной позе, раздулся пузырем в космосе, внутри него пряталась планета без Магии.

«Приснится ж такое», — подумал Бог Брута и, не успев опомниться, обрушился на свою планету дождем из чистого золота.

 

Малибоун

«Имей совесть, возвращайся домой!» — впечатала Танька и отправила эсэмэску по назначению. Уже два дня она ругалась по телефону с Ди, а сегодня впридачу повздорила с Робином. Неприятности и без того сыпались целое утро: пролила чай на ноутбук, прожгла утюгом блузку, оставила дома очки — спохватилась лишь в поезде, который безбожно опаздывал. Сбой отлаженного расписания на этом маршруте вообще был событием из ряда вон: поезда тут ходили точнее, чем часы, будто соревновались с собственной рекламой на огромных вокзальных щитах: «ДА — 99% наших поездов прибывают чик-в-чик! Но НЕТ — вы не в Швейцарии!»

Безвкусно оформленные щиты вечно мозолили ей глаза: это какой горе-рекламщик такое придумал? Какими никем ранее не замеченными опозданиями поездов исчислялся недостающий процент прибытий «чик-в-чик», и при чем тут Швейцария?! Можно подумать, что в Англии каждое своевременное прибытие поезда — это чудо какое-то, дивитесь, мол, пассажиры, щипайте себя за разные части тела — это не сон и не мираж, радуйтесь.

Танька была в дурном настроении, да и прочие пассажиры радости не демонстрировали. Ее сердитый взгляд переходил с одного недовольного лица на другое — большинство давно примелькалось за годы ежедневных поездок на поезде. Седоватая дама в безукоризненно строгих одеждах; долговязый очкарик в перманентно коротких штанах по щиколотку с печатью перманентно несчастной личности в складке между бровями; тощий парень, похожий на нарика, в полосатой вязаной шапочке (он носил ее не снимая, зимой и летом); пара китайцев (муж с женой небось), что всегда занимали два сиденья в конце вагона и спали до конечной станции; четверо в серых костюмах — лиц не видно под страницами «Гардиан» или «Таймс» — все обычные завсегдатаи чертыхались, каждый явно куда-то опаздывал. Поезд, будто нарочно, замедлил ход и, вздыхая, пополз по рельсам, как гигантская сороконожка. Пронеслась волна цоканья языками и сердитого шуршания газет. Из динамиков, установленных в разных углах вагона, послышалось покашливание машиниста:

— Доброе утро, леди и джентльмены.

Десятки ушей завибрировали, подобно настраивающимся на нужную частоту приемникам. Шуршание и цоканье приглушилось.

— Наш поезд опаздывает, — констатировал тем временем смущенный «передатчик», но по возобновившимся звукам вагона было понятно, что эта фраза была излишней — сами знаем, мол, что опаздывает, за кого вы нас держите, дядя? А почему вот ваш поезд опаздывает, слабо объяснить?

— Но почему он опаздывает, — внял «дядя» немому укору, — пока для меня загадка, — и завершил, несдержанно прыская: — Впрочем, как и для вас!

Вслед его несуразному прысканью весь вагон вдруг затрясся от смеха — примелькавшихся завсегдатаев будто враз подменили. Четверка в серых костюмах разразилась игривым кудахтаньем и, словно куры крыльями, замахала… журналами «Плейбой». Седоватая дама захихикала в кулачок и закинула ногу на ногу в… легкомысленно ветхих кроссовках. Заерзала пара китайцев, скаля зубы на канареечных дисках лиц. Под полосатой шапочкой «нарика» обнаружилась гладкая лысина, отливающая отражением пассажирки, на колени которой он свалился, давясь от хохота. Даже «перманентно несчастный» очкарик согнулся вдвое и смеялся… нет, ржал, как конь.

«Все с ума посходили, — Танька даже не улыбалась и, поглядывая на молчащий телефон, раздражалась еще сильнее. — Что смешного в том, что поезд опаздывает, а машинист придурок? Или тут идиоты собрались? Hail idiots! Welcome to the village![125]».

За окном лениво поплыли городские пейзажи, поезд почти приблизился к конечной станции, когда мобильник издал тонкий писк. «Наконец-то ответила!» — близоруко щурясь без очков, она поднесла экранчик как можно ближе к глазам — но высветившаяся эсэмэска была не от Ди: «Магия вернулась, Танька...»

Варвара... Танька откинулась на спинку сиденья и улыбнулась впервые за утро. Варвара... Сердце запрыгало и застучало, словно радостный барабанщик, перекатилось повыше — к горлу, отплясало чечеткой внутри головы и медленно, неохотно, опустилось на свое место. «Я не… впрочем, хватит уже повторять эту бестолковую мантру, все и так ясно, кто я…» Пальцы выдавили несколько букв: «Привет. Как вы там с Осей?»

На станции Малибоун все отсвечивало золотисто-желтым, словно над зданием распилили крышу и впихнули внутрь великолепное солнце. Пропускники-автоматы весело позванивали сканированными билетами и подрагивали металлом, провожая за барьер пассажиров — одного за другим, аккуратно и резво. «Как-то все очень странно сегодня», — озиралась по сторонам Танька, прокручивая в мозгу: «Магия вернулась… Магия вернулась…»

Она достала из сумки проездной и пристроилась в очередь, за большим ярко-розовым чемоданом с крупной надписью «Everyone loves a blonde»[126]. Над чемоданом небрежно взмахнула холеная ручка с изящным браслетиком — и рядом возникло лицо в синей фуражке в полной служебной готовности: «Прошу, мадам!» Чемодан переправился за барьер мускулистой рукой, взявшей под козырек вслед уплывающей вдаль «блондинке». В магнитную щель сканера просунулся Танькин билет. «Пик-пик-пик!» — тревожно пропел сканер и выплюнул проездной обратно. Металлические створки барьера глухо сомкнулись, едва не ударив ее по коленкам. «Это еще что за новости?» — удивилась Танька, еще раз всунув билет в то же отверстие. Сканер разразился писклявой репризой, створки не раздвигались.

— Мадам! — услышала она голос дежурного в синей фуражке, который пару секунд назад, обращался к «блондинке» с чемоданом с совершенно иной интонацией. — В сторонка, мадам, я желаю смотрейт вас билет.

Она отошла, куда было указано и, волнуясь, заговорила — многословно, надменно, вежливо:

— Вот мой билет, сэр, как видите, он действителен, полагаю, что он размагнитился, так что исправьте как можно быстрее эту ничтожную неполадку и извольте пропустить меня за барьер, я опаздываю на работу!

Высокомерным взглядом, стараясь не щуриться близоруко, Танька смерила станционного служащего: его темнокожее лицо расплылось мутноватым пятном, только бейджик на форменной куртке обозначился четкими буквами «Gabriel».

— Мадам! Вас билет НЕ действУет! — «Gabriel» торжествующе поднес проездной как можно ближе к ее глазам. — Вот тут должен быйт дата приобретений, прописьей.

— Дата приобретения? Прописью? Вы шутите? Какого черта? — Танькино терпение стремительно сокращалось, вежливость тоже. — Вам недостаточно даты окончания срока действия, проставленной здесь компьютером?

— Ноу, мадам! Компьютером недостаточен! Нас жесткий правило. Вы плотите штраф, — предложил служащий невозмутимо.

— Что-о-о? — она еле сдержалась, чтобы не взвыть полицейской сиреной. — А ну пропустите меня немедленно или я обращусь с жалобой к вашему менеджеру!

— Чем могу быть полезен? — приблизился второй смотритель в синей фуражке, лицо которого было тоже темно и расплывчато. Акцент был почти не заметен, бейджик на форменной куртке сообщал имя «Michael».

— Вы его менеджер? — кивнула ему Танька, показав на «Габриэля».

— Допустим, а в чем дело, собственно?

Даже со своей близорукой дистанции Танька заметила, как двое в фуражках перемигнулись. «Да они сговорились тут! Придумали новое правило, чтобы состричь купоны! Это просто грабеж!» Все гадости странного утра сцепились в липкий комок, обвалянный в ее дурном настроении и обсыпанный стрессом, как едкой пылью. Внутри Танькиной головы потемнело, а снаружи, словно теннисные мячи по защитному шлему, били вспышки желтого света, странным образом распространяющиеся по всей станции. Громко — так, что оборачивались прохожие, — она кричала о легитимном сервисе, о законах Соединенного Королевства, о нигерийских мошенниках и правах пассажиров всех стран, пока два темнокожих смотрителя с бейджиками «Michael» и «Gabriel», тащили ее под руки к будке с табличкой «Начальник вокзала»[127].

В окне будки маячила третья фуражка, но в отличие от первых двух лицо под ее синим околышем обозначилось во всех деталях. Даже без очков и без таблички над будкой Танька сразу узнала Начальника: в своей шумной вокзальной обители он был весьма примечательным персонажем, хоть и редко показывался. Его явления народу («Именно “явления”, именно “народу” — иначе не назовешь», — думала Танька) провоцировались разве что мелкими казусами: то пожилой пассажир, поскользнувшись на гладком полу, падал и ушибал конечность, то ломался какой-нибудь пропускник, образуя лишнюю очередь. Но являлся Начальник, и все приводилось в мгновенный порядок: пострадавшего сажали на электромобиль, пропускник работал исправно, очереди словно и не бывало.

Из-под отливающего голубизной козырька на Таньку смотрели глаза с удивительным выражением: никогда еще ей не встречалось такого отрешенного и вместе с тем «всеприсутствующего» взгляда — во всяком случае, среди станционных служащих. В то же время нахлынуло дежавю: нечто похожее было во взгляде одной негритянки, кажется, на Ливерпуль-стрит, только глаза у той были вроде не голубые… И лицо самого Начальника Танька точно еще где-то видела, кроме станции Малибоун. Из подсознания смутно выплыло: «В Москве, на кладбище!» — но эта мысль отмелась как несуразная: даже в строгом и безупречном обличье он был, скорее, похож на типично английского отца невесты, чем на работника русских траурных служб.

К лацкану черного сюртука из дорогой тонкой шерсти был прикреплен бейджик с фотографией в синей фуражке — под ней несколько то ли букв, то ли цифр. Прищурившись, Танька прочла:

ID: 609

Name: Mr John

От руки нарисованная шестерка в графе «ID» выглядела словно английская буква b, а девятка как g, хотя, возможно, оно так и было — из-за близорукости можно легко перепутать. «Вполне подходящий был бы номерок для какого-нибудь «феррари»[128], — подумала Танька с саркастичной ухмылкой, — если бы только его владельцу хватило бабла и тщеславия назвать богом себя или свое авто». Впрочем, по-английски это слово совсем не то означает[129]». Неожиданно от смешавшихся двух значений трех букв стало очень смешно, и, вторя опыту глупого машиниста, она прыснула:

— Привет, бог! — только и успела губу закусить, дабы не разразиться хохотом, еще более несдержанным, чем у пассажиров вагона. Ладно хоть два ее русских слова прозвучали не так громко, «Mr John» вряд ли расслышал. Впрочем, даже если расслышал, вряд ли понял — как-никак англичанин. Но, к ее немалому изумлению, «ID: 609» (или все же «ID: bog»?) кивнул. Да еще так кивнул, словно вовсе не в шутку ее слова воспринял, а в самом прямом смысле, или как если бы вместо «Привет, бог» она сказала: «Good morning, Sir»[130]!

«Вот ничего себе», — смутилась Танька, но Начальник уже перевел взгляд на своих подчиненных:

 — Explain, please[131].

Невозмутимость как ветром сдуло с лица Габриэля, когда он коверкано заговорил с еще более сильным акцентом, брызгая слюной и тыча пальцем в Танькин проездной, где «должен быйт дата прописьей».

— Дата прописью не обязательна, — перебил его Мистер Джон и обратился к Таньке. — Ваш билет размагнитился чисто случайно. Мои коллеги повергли вас в стресс неоправданно. Примите от нас извинения, madam.

Танька от неожиданности растерялась: она приготовилась было громко «требовать легитимного сервиса» и отстаивать «права пассажиров» вплоть до самой последней инстанции, коей, впрочем, вполне мог оказаться чиновник с ID «bog». Тем не менее поворот событий оказался вполне неожиданным. Она рассеянно пробормотала что-то типа «No problem, thanks[132]», приняла от Начальника обновленный проездной и, повернувшись спиной к будке, зажмурилась от ярко-желтого света, ударившего прямо в лицо.

Осторожно, чтобы не повредить и без того слабое зрение, она приоткрыла глаза, постепенно осознавая причину загадочных желтых вспышек. В огромном цветочном ларьке, ежедневно торгующем полным радужным спектром — от красных тюльпанов до фиолетовых орхидей, мимо вычурной пестроты которых она равнодушно ходила каждое утро, продавался сегодня только один сорт цветов. Весь обширный открытый прилавок занимали букеты больших желтых роз. Бутоны на крепких свежесрезанных стеблях набирали цвет и распускались прямо на глазах, превращая прилавок в пышный желтый ковер, переливаясь в разбросанных отражениях зеркал и витрин и пуская солнечных — даже не зайчиков, а скорее оленей и ширококрылых птиц по всему вокзалу.

«Магия вернулась…» — изумленно пробормотала Танька и сделала шаг навстречу куда более тусклым лучам весеннего солнца, пробивающимся в открытые двери.

Мистер Джон вышел из будки и обнял за плечи двух темнокожих парней в синих фуражках:

— Nice try, Gabe and Mike[133]. Да только на сей раз она, — кивнул он в сторону медленно удаляющуюся сутуловатой фигуры, — мало в чем виновата. Произошли события намного сложнее случайного всплеска из затаенной души одинокого смертного.

— Какие события, сэр? — спросил один из старательных подчиненных, не смея поднять глаза на своего Всемогущественного Начальника.

Танька вздрогнула — показалось ли, что за ее спиной кто-то еще произнес «Магия вернулась»? Через распахнутые настежь двери она посмотрела назад. Внутри вокзала все так же отзванивали пропускники, суетились вечные пассажиры, а возле будки Начальника переминались с ноги на ногу Майкл и Габриэль. Начальник стоял рядом с ними и, похоже, тихонько журил: оба смотрителя съежились под тяжестью его рук на своих плечах и угрюмо смотрели в натертый пол. Еще минуту назад на его зеркальной глади играли желтые блики, а сейчас пол выглядел серым и матовым, и внутри всего помещения словно выключили дневной свет. Танька скосила глаза на цветочный ларек — его обычный ассортимент пестрел неестественной гаммой: оранжевые гвоздики, лиловые гиацинты, бордовые пионы — будто пластмассовые и неживые все. И на целом широком прилавке — ни одной желтой розы.

 

Пьяница

— Я не понял! Не по-ял! — орал пьяный Вася. — Мы же ф-фсех ражбомбили! Мы же… мы же жд-р-ра-вый шмысл! Победили! Ну а му… ну а магия? Хули она убывает тут, а? — он отчаянно пнул сосуд с ничтожным количеством янтарной жидкости.

— Еще бы тут что-то не убывало, если ты бухаешь беспробудно! — длинные руки успели подхватить падающий сосуд — остатки его содержимого неумолимо забулькали в раковину.

Гном затряс кулаками:

— Каланча, шо ты делаешь?! Это ж ма-агия! — не сдержав равновесия, он упал, больно стукнувшись головой о вазу с подвявшим желтым букетом.

— Если тебе портвейн — Магия, тогда нам волноваться не о чем! — закричала Нелида, размахивая пустой бутылкой перед ревущим гномом. — Такого дерьма в любом супермаркете столько, что хоть Москву залей! Но я тебе его покупать не буду. И Варвару просить бесполезно, так что лучше иди и проспись!

Вася пил третьи сутки. В первый день осушил бутылку алтайского бальзама, что стояла на кухне на видном месте, затем принялся за портвейн, которого даже на два дня не хватило.

— Ну не купите и не надо, подумаешь! Леха еще принесет!

Сосед принес бутылку случайно, хотя повод для выпивки был грандиозный, только он о том не догадывался. Лехе лично Вселенная не сообщила, что, празднуя победу на Бруте, она всем планетам раздарила кусочки Магии. Наибольший подарок достался Земле — воздалась вселенская благодарность за ее храбрых героев. И пока герои, овеянные сладостным фимиамом победы, летели домой, на их родной планете бурлили чудеса. В Англии поезда нарушали расписание; машинисты смешили пассажиров похлеще клоунов в цирке; солидные люди покупали «Плейбой» вместо «Таймс» и обувались в кроссовки вместо правильных туфель. А в Москве резко грянул апрель со всеми вытекающими последствиями, даже Леху обдало романтикой сильнее, чем дизельным выхлопом из самосвала, — и он потратился на пышный букет. Конечно, прийти к бабе с букетом и без поллитры нормальный мужик себе не позволил бы, так что портвейн по дороге купил. Букет возымел успех, как-никак желтые розы, хотя Леха понятия не имел, что она больше всех их любит.

— Варька, — заговорил он, когда, приняв ее кроткую благодарность за физиологический интерес, расселся на диване коленями врастопырку, — и как это ты себе ребенка завела без мужика? Да еще и сразу такого большого?

Варвара вздохнула:

— Что за бессмысленные вопросы? Ребенок у меня есть, ты это знаешь прекрасно, — дочка, она сейчас… в Англии учится.

— Про дочку я помню, конечно, и понимаю, что мальчик не твой, чё я, тупой, что ли. А вопрос не бессмысленный. Я, может, это… заигрываю с тобой.

— Не надо, — она демонстративно села за компьютер и начала набирать текст, однако сосед не умолкал. Не добившись ее внимания, он переключился на Осю.

— А ты, пацан, чё смешной какой, в куклы играешь, не девка ведь!

— Он живой, — серьезно отвечал Ося, прижимая к себе гнома Гришу.

— А, вся мелюзга верит, что игрушки живые, — Леха опять повернулся к Варваре. — А у меня тоже очень много всего живого есть, Варька, тебе не интересно, чё?

— Слушай, ты шел бы отсюда! — повысила голос Варвара, еле сдерживалась, чтобы не покрыть его… ну если не матом, то иными словами, покрепче. Ругаться матом при детях она не стала бы, хотя и так не делала этого никогда. Зато если просто ругалась, орать могла очень громко.

А вы замечали, что люди, которые не ругаются матом, в возбужденном состоянии орут громче, чем те, кто ругаются постоянно? А если они непечатное слово выкрикнут, это будет такая степень ярости, которая индивидам с самой что ни на есть неприличной лексикой недоступна вообще. Но возымеет ли эта ругань такой же эффект, как если, например, молча разбить что-нибудь из посуды?

— Не пойду! — отозвался сосед, почему-то довольный, будто еще на шаг приблизился к заветной цели. — Чё я не знаю вас, баб, что ли. Гони меня не гони, а на самом-то деле хошь, чтобы я остался, — и улыбнулся, как ей показалось, глумливо.

Варвара поднялась со стула и, не говоря ни слова, отправилась на кухню. Вернулась с заварочным чайником, высоко подняла его над головой и со всей одури грохнула об пол.

— Понял, не дурак, ухожу, — сосед резво направился к выходу.

Прогонять или изгонять кого угодно — что беса, что человека — это магическое действие, в котором главное — сосредоточиться на поставленной задаче. Так можно выработать условный рефлекс, но не у того, кого изгнать требуется, к чему быть такими реалистами… Рефлекс сработает как раз у того, кому для изгнания беса нужно волю свою сконцентрировать, — и для этого достаточно будет взять в руки стеклянный предмет.

Магия квартиры всколыхнулась так сильно, что вышла из равновесия. Дверь дернулась и слетела с петель, кухонный стол топнул ногой, забытый Лехой портвейн вышиб пробку, как из бутылки шампанского, осколки чайника рассыпались бисером и бусинами, красными и золотистыми — и в проеме сорвавшейся с петель двери возникла высокая фигура Варвариной дочери. Из рюкзака за ее спиной выглядывала голова гнома Васи.

Две пары рук обхватили Нелиду: Варварины — за угловатые плечи, а Осины — ну, уж куда достали. Гном немигающими глазами уставился на своего сына.

— Папаня! — развязно пробасил Гриша. — Давай, вылазь из мешка, чувак, пойдем вместе по бабам!

Все воззрились на гномика в недоуменном молчании, ликование завершилось так же резко, как и началось, четыре руки замерли на Нелиде, словно к золотому гусю приклеились.

— Гриш, ты чего? — прервал молчание Ося. — Зачем разговариваешь так грубо с папой? Дядя Вася, ты не подумай про него плохого, он вообще очень воспитанный и хороший!

Цепляясь за рюкзак, Вася слез на пол и насупил брови.

— Хороший, говоришь? А кто мать довел, что она в форточку улетела? И теперь неизвестно где шляется… Может, ее мучает кто-то, а вам всем наплевать! — он направился в кухню, и, обнаружив на видном месте початую бутылку бальзама, налил себе в отвинчивающийся колпачок, залпом выпил и налил еще.

— Нелида, — поднял голову Ося, — а ты не можешь Гришину маму достать? Помнишь, как ты мне шоколадку из воздуха доставала? Хлоп?

— Хлоп! — в Нелидиной руке возникла плитка шоколада. Бог протянул ее Осе, потрепав по кудряшкам. — Держи, малыш. Но это все, что я могу на сегодня. С Евпраксией Никитичной, увы, так не получится.

Нелидин голос прозвучал настолько устало, будто не Бог, а сама она израсходовала на извлечение шоколадки последние капли Магии.

— Я… я, пожалуй, прилягу, — Нелида сползла по стенке вниз, на ходу расслабляя ремни рюкзака и, подоткнув его под голову, заснула прямо на полу.

— Хо-хо-хо! — отчаянно проговорил Ося, но волшебное заклинание не помогло ему переместить ее на диван. Магия в этой квартире словно перегорела после вспышки, и все кругом будто покрылось пылью и обветшало.

За упавшей дверью на лестнице раздался неясный шум и диссонансом пропел жизнерадостный голос:

— Ау-у! Ося, мой маленький! Я вернулась! Я привезла тебе кучу волшебных ракушек! В каждой шумит волна… — в прихожую вступила Ди, блестя загаром и шелком сари, затейливо обмотанного вокруг изящной фигуры. Странная, должно быть, картина предстала ее взору, который в другом полушарии повидал небось всякого.

 На полу московской прихожей скрючилась фигура спящей девицы; на кухне орал матом живой гном, похожий на пьяного дембеля; посреди пыльного коридора застыли в растерянных позах Варвара и Ося, заметно подросший за несколько месяцев. На его плече сидел другой гном, тоже злой, но весьма трезвый.

— Ой… а что это у вас тут такое творится? — спросила Ди, едва обретя дар речи.

— Нелида устала и заснула, — ответил Ося, от расстройства он, кажется, даже не обрадовался возвращению матери. — А дядя Вася на кухне горюет. Надо бы дверь починить, но я что-то тоже устал.

Он поднял глаза на Варвару и подергал ее за рукав.

— Мы, наверное, с мамой домой пойдем, ладно? Что-то тут плохо стало, и у меня не получается колдовать, — он взял за руку все еще недоумевающую Ди, и оба зашагали вниз по лестнице.

— О-о-о-ся! — затопал ногами Гриша, и его басовитый голос дал петуха. — Возьми и меня с собой! Мы будем вместе играть в ракушки!

Ося обернулся, с жалостью посмотрел на своего товарища.

— Тебе папа, наверное, не разрешит. Лучше я сам приду потом, вот только отдохну немного…

И наступил застой. Словно и не было славной победы на Бруте или Вселенная, взглянув внимательнее на представителей земной расы, забрала обратно свои чудесные подарки и раздала их другим своим детям.

Краски как будто померкли, все, что раньше казалось ярким и вызывало восторг, вдруг поблекло, сделалось ненастоящим, туманным и почти бесцветным. Апрель не оправдывал надежд, почки на деревьях набухали бледно и болезненно, как прыщи какие-то, а не обещание новых листьев. Дни были пасмурны, солнце если и выглядывало, то светило резко и прямолинейно, прочерчивая морщины на лицах даже молоденьких девушек, обводя черным выбоины на асфальте, раскладывая некрасивые тени, как шмотки грязи. Дворники ритмично и механически скребли граблями пустые газоны без единой травинки, обрезали на деревьях ветки, перекрикивались гортанно и непонятно.

 Майские жуки сидели в земле, ждали, когда на березах проклюнутся листья, но знали — полететь не удастся, придется ползти по стволам. Только Магия им позволяла летать: без нее они, как и призраки, незаметны, по их количеству можно судить о том, сколько волшебства вокруг, как по наличию лягушек — о чистоте воды.

А люди… почти перестали друг друга понимать. Им казалось, что поглупели все окружающие, но нет. Часть рассуждений, которая кажется самоочевидной, опускают все, поэтому без помощи Магии удается понять адекватно только хорошо знакомого человека, про которого точно известно, что именно он не сказал, но хотел сказать. Теперь отвечающий вставлял на место пропущенного что-то свое либо считал произнесенное намеком, иронией или метафорой и отвечал поэтому совсем не на то, что услышал.

Земля продолжала катиться к Концу Света, словно камень с горы.

— Но почему? Почем-му-у-у? — мычал Вася на третий день своего запоя.

— Сейчас объясню, раз уж вы сами не догадались, — впервые после долгого отсыпания внутри аватары Бог подал голос. Он и сейчас чувствовал себя непроснувшимся и изможденным, но не от того, что испытывал джетлаг или весенний авитаминоз.

 — То, что мы Здравый Смысл на Бруте победили, — отсрочило Конец Света. Но не предотвратило его. На Земле Магии все равно мало, хоть ее количество и перестало убывать с такой бешеной скоростью. А вот мне ее еле хватило, чтобы дверь починить.

— Так что же, придется нам, как брутянам, чужую Магию воровать и сюда тащить? — в кухню вошла явно расстроенная Варвара с телефоном в руке.

«Опять ее Танька расстроила дурацкой эсэмэской!» — подумал Бог.

— Как-то странно, бороться со злом, а потом тем же самым злом и заняться, — Варвара спрятала телефон в карман и поставила на плиту чайник.

— А я могу колдовать, — вмешался Гриша. — Я могу играть в Осю.

Он взлетел по стене к потолку Человеком-Пауком, сверкнул глазами и прогрохотал:

— Хо! Хо! Хо!

— Слезай, обормот! Тоже мне, нашел игру! Ремня хочешь? — взревел Вася и тут же взвыл, получив с потолка плевок в глаз.

— Вася, заткнись! — Нелида зажала пальцами уши.

— Ничего мы не будем воровать, — продолжил Бог ее голосом. — Мы будем снова учить людей вырабатывать и приумножать Магию. У каждого человека есть магическая часть души, которую он может взращивать и выплескивать наружу. Мы разработаем план.

— План? Это и-хто сказал «план»? — гном перестал реветь и усмехнулся ехидно.

— Ладно, план мы не разработаем, будем поступать по обстоятельствам — и разберемся.

— Правильно, доченька, разберемся, если будем по обстоятельствам действовать. Ну а дальше как бог пошлет.

Бог стрельнул Нелидиными глазами: «Эх, Варвара, Варвара… Если бы все зависело от того, как и что я пошлю…» — но вслух не сказал ничего.

Телефон пропищал опять, и она улыбнулась, взглянув на высвеченный экранчик.

— Будем с гномами Конец Света предотвращать, раз они колдовать могут, — Варвара будто воспрянула духом. — И Осю позовем. Он ведь тоже колдун у нас, как и Гриша. Как бы мне еще Таньку в Москву затащить, уж с ней-то не страшен хоть бес, хоть дьявол…

— Кха-ар-кха!! — перебил Варвару странный звук, похожий на громкий кашель.

Трое на кухне метнули обеспокоенный взгляд на Нелиду: ее лицо побагровело, на шее вздулись синие жилы, бедняжка закашлялась так сильно, словно глотнула резкого воздуха, и он тут же продул ее бронхи насквозь.

Варвара засуетилась — то похлопывала дочь по спине, то подносила стакан с водой, но Нелида все кашляла и кашляла, время от времени метая сердитые взгляды в сторону гнома, который смотрел на нее с выражением: «Хватит, Бог, дурака валять!»

— Вам бы всем в отношениях ваших разобраться сперва не мешало, — заговорил Вася недобрым голосом, на удивление трезвым. — А то вы со всеми своими неопределенностями уже давно целый мир уморили! — и покровительственно похлопал Нелиду по руке. — Правильно я говорю?

Лишь один из присутствующих мог бы ответить: «Правильно!», ну, или наоборот, не согласиться, заспорить, ибо в отличие от остальных только он знал, что именно Вася имел в виду.

 

Любимый

В подмосковном элитном районе, где балконы помпезных вилл опираются на незапыленные плечи молодых, но крепких атлантов, завершалось строительство наиважнейшего объекта — то ли дворца аравийского шейха, то ли штаб-квартиры НАТО. Выяснить, что конкретно сооружалось на земельном участке размером с колхозное поле, было не так-то просто: объект был окружен непроницаемым тридцатиметровым забором. Местные жители, конечно, и с вертолетов пытались подглядывать — только безрезультатно: стройплощадку скрывала камуфляжная сеть для маскировки ракет и танков. Владельцы соседних вилл сгорали от любопытства в ожидании конца работ. Когда люди в оранжевых касках наконец-то снесли забор, на дороге напротив объекта замедлилось движение «мерседесов», «ламборгини» и «бентли».

***

Видавший виды «фольксваген» прошуршал шинами по присыпанной мелким гравием дорожке возле скромного коттеджа в английском кантрисайде. Заглох фыркающий мотор, одновременно хлопнули две двери: из коттеджа вышел мужчина, из «фольксвагена» — женщина, оба глянули друг на друга в немногозначительном молчании.

***

Все смотрели на новый дом — без атлантов и даже без балкона, с крыльцом из грубых досок, с крышей из ломкого шифера над единственным этажом, с окнами в деревенских наличниках. Рядом — сарай из материалов второго сорта да ряд деревьев с кустами, что росли на пустыре еще до начала строительства. Кое-кто из проезжающих мимо видел там женщину, разодетую не по меркам скромного домика — в дорогих мехах, в бриллиантах, в сапогах из кожи питона, но при всем при том внешне напоминавшую продавщицу, в лучшем случае — заведущую хозмагом. Если те, кто мимо проезжал, ее взгляд невзначай ловили, то сразу жали сильней на педаль [134] — знакомство с такой соседкой владельцам «бентли», вертолетов и прочего сулило мало хорошего.

***

— Hi, honey[135], — сказала Танька, вытаскивая из «фольксвагена» пакеты с продуктами.

— Need my help?[136] — кивнул Робин.

— It’s OK, I’ll manage[137].

Муж отчеканил крутой поворот и замаршировал прочь, гравий с шумом оседал под его ногами. Левую руку он, как всегда, прижимал к бедру, словно к рукояти невидимой сабли. Походка наследственного гвардейца раньше Таньку весьма забавляла, а теперь только раздражала: каждым шагом он словно сваи забивал, а правой рукой будто бил кого-то наотмашь.

Танька отвела хмурый взгляд от удаляющейся фигуры, подхватила два тяжелых пакета в правую руку, три пакета полегче в левую и толкнула коленом дверь с выгравированной табличкой «Home Sweet Home»[138].

***

Хозяйка невзрачного домика добилась чего хотела — никакие воры не покусятся на ее собственность, а соседи знаться с нею не пожелают: такая хибара позорила весь район. Теперь Продавщица могла наслаждаться уединением: ни одна собака в округе не знала, что на самом деле построено на участке в сорок раз больше площади доступного взорам дома.

Строилось все очень скрытно, Продавщица меняла рабочих. Как только внутри накрытого сетью участка, окаймленного высоченным забором, возник котлован глубиной с ангар, она уволила всех строителей вместе с вырывшими его бульдозерами. Стены в нем укрепила другая бригада — после чего Продавщица и тех рассчитала без лишних проволочек. Третья бригада возводила прочную крышу над котлованом, четвертая насыпала землю, пятая засеивала ее газонной травой и засаживала деревьями, чтобы участок приобрел первоначальный вид. Сверху седьмая бригада соорудила невзрачный домишко, после того как шестая отделала царские хоромы в гигантском подземелье.

Продавщица стала владелицей самой крутой собственности в округе и могла делать там все, что душа пожелает. Никто не мешал ей больше — строителей рассчитала, бывший муж-призрак оставил в покое, и других, менее призрачных версий мужчин поблизости не витало; любовника-грузчика давно послала куда подальше — еще не хватало, чтобы он тут пристроился прихлебателем. Никто на нервы не капал: не было у Продавщицы ни надоедливых отпрысков, ни собаки, ни кошки — ни выгуливать, ни кормить никого не надо...

***

Кошка переступала с лапы на лапу, обвивая мягкий хвост вокруг хозяйкиных ног — есть просила.

— Что ж, папа Робин тебя даже не покормил?

Робин Кошку любил и чувства к ней проявлял отцовские: Танька слышала много раз, как он ее громко воспитывал. А вот уходя из дома, покормить забыл. Ушел небось вдоль ручья гулять, дышать свежим воздухом, что делал регулярно для укрепления здоровья, за которым неотрывно следил. Даже зарядку делал, тягал гантели, прыгал через скакалку, меняя ритм, будто конь какой носился туда-сюда разным аллюром.

***

Среди множества прочих комнат был в подвалах спортивный зал. Он вмещал в себя беговую дорожку с персидским ковром, машину с названием «гребля», гантели разнообразных расцветок и массажные кресла из натуральной кожи. Бассейн тоже был, конечно, — в виде чаши, напоминающей кое-что не совсем пристойное. И гвоздем спортивной программы числился велотренажер с комфортным и узким сиденьем. Видеоролики нужного содержания транслировались на плазменном мониторе каждый раз, когда Продавщица начинала крутить педали.

***

Танька спортом не занималась. Как окунулась в депрессию после Нового года, так и махнула рукой на фигуру, здоровье и все, что могло бы поднять настроение. Занятий гимнастикой не возобновила, даже когда хандра отступила немного, хотя ее приступы накатывали то тут, то там, и единственным «спортом» по вечерам было сидение за компьютером.

В сети, как обычно, ее ждала Варвара. А вот Ларик куда-то запропастился — его не было видно уже вечеров пять подряд. Танька вспомнила, что сама не ответила на его последнюю эсэмэску: «То самое “завтра” не наступило еще?». Вынула из кармана крошечный телефон и набрала буквы: «R U[139]».

— Ты здесь? — мелькнула робкая запись в углу монитора.

— Минуту, я занята, — быстро впечатала Танька, отложив телефон. Затем снова его подхватила: «R U ОК?[140]» Нажала на SEND. Подождала две минуты. Ответа от Ларика не поступило. Вернулась к компьютеру.

— Здесь.

— Танька…

Вот опять от одного только многоточия глаза увлажнились, затрепетали губы, и сердце застучало гулко и бешено. И опять она устыдилась холодной своей деловитости. Протянула к экрану руку и провела пальцем по своему имени, будто не безразличными клавишами отпечатанном, а рукой вписанном… ее, Варвариной, рукой. Хотелось включить микрофон, прикоснуться губами, представив его Варвариным ухом, прошептать: «Боже, как я скучаю…» Но надо взять себя в руки, нельзя с нею так расслабляться.

Пропищал мобильный, сообщая, что Ларик «на совещании». «Ну и черт с ним, — усмехнулась Танька беззлобно. — И поумнее бы мог отмазку придумать. Хотя, может, и в самом деле совещается с кем-то, впрочем, какая разница».

— Очень забавная у тебя вчера была сказка про продавщицу, — Танька старалась хотя бы в переписке «звучать» сдержанно. Каждый вечер Варвара ей письма со сказками присылала. Порой они, правда, были забавные, а порой грустные, но всегда — обязательно теплые, как ладони, согретые у камина. Читать на ночь такие было одно удовольствие и засыпать, предвкушая приятный сон.

— Это не вся сказка, а лишь часть той, которую я сочинять пока не закончила, Танька...

— А про что будет вся? Про продавщицу?

— Про Любовь, Конец Света и глупости всякие…

— А герои кто?

— Да их несколько там. Но главных — двое.

— Ну понятно, что двое, раз про любовь, — Танька ставила смайлик, впечатывала с новой строки, — хорошо, что не трое, — подмигивала другим смайликом, смущалась и нажимала DELETE, пока смайлик и строчка не исчезали. — И они вдвоем спасут мир от конца света, да?

— И будут жить потом вместе долго и счастливо и умрут в один день.

«Всё как в сказке, — хмыкала Танька, открывая файл с новым письмом от Варвары, — жалко, что в жизни так не бывает».

— Пойду читать продолжение сказки. До завтра.

— Танька… Спокойной ночи.

Очередной сюжет начинался словами: «Инопланетянина звали Любимый…»

«Ага, вот и главный герой появился», — улыбнулась Танька.

…и он тщательно оформлял это новое имя в бюрократических инстанциях. Перемена имени была частью хитрого замысла, основанного на его представлениях о женских особях планеты Земля.

Любимый считал, что землянки очень зависимы от слов, слова их завораживают и перестраивают весь их организм. Поэтому, если они будут постоянно обращаться к собеседнику как к любимому, то, безусловно, его полюбят — никуда не денутся.

«Ну и дурак», — усмехнулась Танька. Она вон звала мужа «honey»[141], по привычке, но милее и слаще от этого Робин не становился.

А ему только это и нужно было — он на Землю летел жену себе выбирать, как иногда горожане ищут в жены дурочек деревенских, без претензий и не избалованных. Фокус с именем Любимый использовал для подстраховки, а вообще считал, что, узнав о приближающемся Конце Света, любая землянка полюбит его на всю жизнь из благодарности.

«В Москву, в Москву лети, Любимый! — хихикала Танька. — Может быть, там еще твой фокус с именем и пройдет. В Англии — вряд ли, тут я на себе проверила. Только Варвару мою в Москве не трогай, будь добр…»

Уж не вслух ли она подумала о Варваре «моя», что даже Робин недовольно зашевелился на своей стороне кровати? Отложила письмо, не дочитав, погасила свет, точно зная, что приснится ей звездолет, на котором Любимый летит к Варваре.

Снились все элементы мещанской роскоши — инопланетянин, должно быть, предполагал, что на Земле все женщины будут тащиться от золота, хрусталя, расшитых подушек, колокольчиков, бабочек, птичек и круглых леденцов на палочке. В отделанной розовой кожей и серебром кабине светились мониторы и циферблаты в виде сердечек, а рычаги и тумблеры имели такие формы, что и смотреть было стыдно. И словно в видеоролике, сон озвучивал хрипловатый голос:

Конкурс на лучший дизайн интерьера его звездолета был объявлен в гламурном журнале для девочек. Победительницу наградили поездкой на модный курорт и обедом со знаменитым артистом. Все расходы Любимый оплачивал щедро, но при этом все контролировал, что привело к скандалу между ним и тем самым артистом. Был возбужден судебный иск — победил Любимый, наняв двадцать лучших юристов, — он легко мог это себе позволить. Его богатство никаким артистам не снилось, даже самым что ни на есть знаменитым, так что желающих выйти за него замуж было бы сколько угодно, если бы не обладал он невзрачной внешностью, тяжелой походкой и гнусным характером.

Инопланетянин с кошмарной рожей, в шелковом белом халате, вышитом серебристым и розовым, расхаживал по звездолету и контролировал ситуацию. Он смотрел на приборы, проверял запасы провизии; слюнявя палец, листал молескин и шевелил губой. Он ходил и топал, правой рукой размахивал и прижимал молескин к бедру левой рукой. В зеркалах на стенах отражались то полы халата, то волосатая рука, то ноздри над крупной губой, а то и вся его рожа, ужасно похожая на… похожая на… Бли-ин!! Так это же Робин!

Танька в смятении подскочила и громко задышала. «Приснится же, прости господи…» Села и огляделась. Лицо ее «Любимого» скрывало оранжевое одеяло. Циферблат на его столике показывал полшестого. «Через пятнадцать минут вставать все равно...» Танька зашлепала в ванную.

«Рожа у Робина, впрочем, вполне пристойная, — сонными пальцами она крутила кран, чтобы напоить Кошку. — Грех назвать рожей, лицо как лицо, было б противное — замуж не вышла бы. А вот походка… Интересно, с него ли Варвара списала походку Любимого или она такого не сочиняла, а это приснилось все?»

Пытаясь стряхнуть остатки сна, Танька завращала головой: вверх-вниз, вправо-влево, беглым взглядом заскользила от лампочек на потолке до тапочек на ногах, от кабинки с душем до угла с унитазом; она ждала, пока Кошка утолит наконец свою жажду. Но «Ее Высочество» все пила и никак не могла напиться, и голова «прислуги» продолжала вращаться от душа до унитаза и дальше — по часовой стрелке — от валика с туалетной бумагой к стопке книг на полу. Стопка принадлежала Робину (как истинный англичанин, он любил читать в транспорте и в туалете).

«Race Against Time[142], — усмехнулась Танька, прочтя верхний заголовок. — Мда-а-а… На унитазе как раз удобно гоняться against time». Она взяла в руки книжку юмористических виршей — подзаголовок чуть более мелким шрифтом предлагал советы желающим: «Как получить инфаркт»[143].

«Life is short.

You could die tomorrow»[144], —

утверждали первые две строчки открытой наугад страницы. «Точно!» — согласилась Танька и продолжила читать:

«Remind yourself of this

by regularly attending funerals.

There is no need to stay for the whole service,

This would be wasting time.

Arrange for your phone to ring

Shortly after the service begins

Giving you an excuse to leave[145]».

«Что мой благоверный и сделал однажды. Очевидно, принял родной английский юмор в прямом смысле — как руководство к действию», — Танькины глаза сузились от внезапной обиды: вот, значит, куда он спешил с Олежкиных похорон… А она-то с чего поверила — на каких вообще совещаниях он когда-либо нужен был? Даже в Москву его командировали небось, чтобы в лондонском офисе глаза не мозолил, а как только вернулся обратно, так и уволили сразу. И с тех пор он ничем не занимался, если не считать прогулок, скакалки да чтения в туалете. Лучше б устроился на работу, может, узнал бы, что такое настоящее совещание, иначе ведь так и вся жизнь пройдет, «you could die tomorrow»…

Последнее слово выхваченной из текста фразы вдруг переключило мысли на другого англичанина: «А интересно, вот Ларику пришло бы в голову подобным образом удрать с похорон?» Он вообще-то, в отличие от Робина, был весьма востребован на многочисленных совещаниях, Танька знала об этом не только из последней его эсэмэски, но ответ тем не менее казался ей однозначным: нет, Ларик так бы не поступил. Он вполне мог дурацкие вирши наизусть выучить и щегольнуть потом юмором на какой-нибудь вечеринке, но предательски удрать с похорон он себе не позволил бы. Даже если не у его жены хоронили бы самого близкого родственника. Ларик — другой просто, он действительно умный, общительный, к тому же прекрасный друг и наверняка один из тех редких мужей, которые for better for worse, for richer for poorer, in sickness and in health[146] — в общем, он настоящий мужчина, не то что некоторые.

«Tomorrow» на открытой странице опять замаячило перед глазами, напоминая о давно обещанном «завтра», но ее представлению о настоящих (женатых) мужчинах, как ни странно, не противоречило. Скорее наоборот — раз уж муж «настоящим мужчиной» не оказался, так назло ему пусть другой будет. «Позвоню и скажу Ларику, что то самое “завтра” пришло».

Она захлопнула книжку. Давно пора воздать Робину по заслугам — он ее на похоронах брата бросил, да и после моральной поддержки не оказал. По большому счету, он интереса к ней не проявлял, могла бы хоть с целым полком гвардейцев переспать, ему небось пофиг, но... Но почему, черт возьми, гадкое чувство вины накатило, едва только всерьез подумала о том, чтобы изменить ему с Лариком? И почему не ощутила ни грамма вины, когда действительно изменила однажды, переспав с женщиной? Весь неуемный стыд за ту ночь с Варварой был у нее не перед Робином вовсе... А теперь, когда не шутки ради она почти решилась согрешить с мужчиной, мораль забарабанила по голове Седьмой Заповедью[147].

Любая порядочная и здравомыслящая женщина могла бы сказать ей, что изменять законному мужу нехорошо, а одна объяснила бы — просто, доходчиво и с примером из личного опыта, — какой риск может таить в себе даже намек на прелюбодеяние. Но далеко находилась та женщина: от Таньки — на расстоянии тысяч миль, а от своего личного опыта — намного дальше. Замужество выпадало ей только в прошлой жизни, ну а про грехи в нынешнем воплощении — уж чья бы корова мычала.

Бывшая брутянка, а в менее отдаленном прошлом — московская продавщица вложила немало своей незамужней энергии в новый дом, который построила в приступе социопатии. Не только из опыта прошлой торговли она твердо знала, что люди гнусны и с каждым днем все гнуснее становятся, так что, добившись наконец всего, чего хотела, она вполне могла наслаждаться роскошью и одиночеством. Но — неожиданно для себя самой — Маруся затосковала. «Уж не психическое ли у меня расстройство?» — встревожилась продавщица и вызвала на дом врача.

Пришел врач молодой, пухленький, губки бантиком, ямочки на щеках.

— Доктор, я себя чувствую Экклезиастом, — закатила глаза Маруся, вскинув ко лбу пятерню с алмазными кольцами.

— Это как? — удивился врач, весь такой хорошенький, прям как пирожок с вареньем, хоть клади в рот и кушай.

— Да вот читала намедни Библию и решила, что все суета сует и томление духа… — Маруся давно не общалась с интеллигенцией, предложения старалась строить витиеватые. И начала ощущать, как ее голос становится все более эротичным, интонации появляются какие-то неожиданные. А сама все на доктора смотрит томно так: уж взял бы да приласкал ее, что ли, а вылечиться она и сама сможет…

Поняла Маруся, нет никакой суеты сует, а просто нормальной женщине любви иногда хочется, ну, и возвышенных отношений. Но отпустила доктора: молодой чересчур, да и бедный, наверное. Гусь свинье не товарищ, в общем, а миллионерше бедняк не чета, однако искать достойную партию, к счастью, пришлось недолго.

В половине шестого по Гринвичу, когда встревоженная сном про Любимого Танька проснулась чуть раньше обычного, в подмосковном элитном районе, где было уже восемь тридцать, прогрохотало небо, разверзлись бескровные облака — и на лужайку прямо перед Марусиным домом спикировал неопознанный и тяжелый объект. Верхний слой грунта треснул под его грузом, и объект, зацепившись хвостом за сарай, наполовину провалился в шикарное подземелье. Широкий розовый хвост, похожий на ракету, — из тех, что показывают по телевизору, торчал возле дерева, переливаясь серебряными обводами.

«Ого!» — восхитилась продавщица, нажала на нужную кнопку, и хвост ракеты накрыла маскировочная сеть. Пока Маруся осторожно спускалась в подвалы, сердце стучало все сильнее: «Принц! Точно, принц приехал!»

Под сводами покалеченной крыши открылась блестящая дверь, вниз съехала хрустальная лестница, и из кабины тяжелой походкой вышло не очень-то симпатичное существо, но, вне всяких сомнений, состоятельное и явно мужского пола.

— Здравствуйте, барышня. Я — Любимый, — произнес пришелец, пришлепнув крупной губой.

 

Свидание

— А это еще кто такой? — Нелида застыла в дверях от неожиданности.

 Посреди комнаты на четвереньках ползал Ося и толкал игрушечный паровоз, оседланный угрюмыми отцом и сыном. Паровоз шел по невидимым рельсам под вполне видимым и высоким «мостом», роль которого отводилась коренастому незнакомцу в белых одеждах. Варвара оторвалась от монитора и с удивлением посмотрела на дочь.

— Ты что, не узнала Осю? Вот пришел в гости, с гномами поиграть, извини, что они тут шумят немного…

— Осю знаю, конечно, — возразила Нелида. — Я про…

«Тихо! — перебил Бог. — Не говори ничего про Олежку! Твоя мама его не видит!»

— Э... про паровоз, — Нелида скосила зрачки к переносице и сжала скулы покрепче, чтобы не заговорить вслух: «Кто такой Олежка? И почему мама не видит его?»

«Откуда мне знать, почему не видит? — проигнорировал Бог первый вопрос. — Ее Магия даже для меня явление непостижимое. Варвара видит лишь то, что хочет, когда хочет и где хочет. А вот его здесь, — Нелидин взгляд непроизвольно перескочил на мужчину в белом, — и меня в тебе не видит в упор».

Варвара что-то печатала за рабочим столом. Ося с гномами на паровозе и незнакомый Нелиде Олежка развлекались за ее спиной.

«А в Таньке? Когда ты был в Таньке, она тебя видела?»

«Ха. Если бы. Она до сих пор думает, что Танька сама Бог».

Варварины пальцы бегали по клавиатуре, словно резвились:

— Ося, милый, — сказала Бог-Танька. — Ты как, готов колдовать, чтобы ронять звездолеты?

— Готов, — кивнул Ося. — А можно Гриша тоже будет? И дядя Вася? И паровоз? А то им будет скучно. А так у нас всё есть: петрушка, укроп, шар и свечки, я проверял.

 

— А может быть, хватит и одного звездолета, который ты уронил утром, сынок? — Олежка потрепал мальчика по голове, сел на диван. Ося подхватил гномов на руки (к вялому неудовольствию Васи) и сел рядом с отцом.

— Мама Таня говорила, что если ронять звездолеты, Конца Света не будет.

«Вот и еще один из моих подопечных готов поверить, что Танька — Бог! — раздалось досадливое ворчание в Нелидиной голове. — А ведь, между прочим, про звездолеты я придумал, а не она!»

— И ничего лучше тебе в голову не пришло? — с издевкой спросил Вася. Со стороны могло показаться, что он разговаривал с Осей, хотя взгляд был устремлен к двери, в проеме которой, не двигаясь, стояла Нелида. Олежка повернул голову в том же направлении и обомлел, словно глазам своим не поверил.

— А чем тебе эта идея не нравится? — вслух обратился Бог к Васе и направил Нелиду к дивану, где, несмотря на скученность, вполне хватало места еще двоим. — Падающие звездолеты пробудят в ученых творческую энергию. А творчество — это Магия. Варвара вон тоже так считает.

Ни на кого не обращая внимания, Варвара набирала очередной кусок сказки:

Бог неоднократно пробуждал в людях творческую энергию, посылая им вдохновение — зуд особого рода. А как от этого зуда избавиться, каждый сам решал. Кто-то сочинял музыку, кто-то графомании предавался, а кто-то разрисовывал лифты неприличными картинками, но эффект был всегда.

— Бог… — медленно проговорил Олежка.

— А да, вот он я, — развязно произнес Бог Нелидиным голосом, но слова явно не долетели до слуха Варвары — целиком погруженная в собственный творческий процесс, она даже не слышала, что ее дочь заговорила о себе в мужском роде. — Привет, Ветер.

— Я ж тебя по всем уголкам Земли ищу…

— Ищешь-свищешь? Ну-ну, ветрам это свойственно, — Нелида передернула плечами, точь-в-точь как Танька — что-то в поведении Бога ей не совсем нравилось.

— Слушай, Бог… Так нечестно, — Олежка подбирал слова медленно — многое, видимо, ему хотелось у Бога выяснить, но обида за сестру не сдержала упрека. — Ты поступил не лучше, чем Танькин муж, когда сбежал с похорон — в самый неподходящий момент ее бросил. Какой же ты Бог после этого?

— Настоящий. Посылаю людям лишь то, с чем они сами справиться могут. Учись, студент!

— Но ведь она твоя аватара…

— Была! — прервал Бог с явным вызовом, но голоса не повышал. — Достаточно, что из-за нее я двадцать один год назад лишился души своей дочери! Да и вообще мне давно надоело подыгрывать альтом Танькиной первой скрипке. В конце концов, кто из нас Бог?

Варвара обернулась — что-то в дочкиных словах показалось ей подозрительным. С дивана смотрели на нее четыре лица: Нелидино, Осино и двух мрачных гномов.

— И про что же, позвольте узнать, честная компания тут разговоры ведет? — спросила она шутливо.

— Да все про то же! — отозвался один за всех Вася, метнув ехидный взгляд на Нелиду. — Про любовь! — и поперхнулся под жгучим взглядом зеленых глаз. — И про Конец Света.

— И про глупости всякие, — криво усмехнулась Варвара, решив, что Вася успел уже проявить любопытство и ехидничал по поводу ее сказки.

Гном, хоть и маленький, но на нервы мог действовать ничуть не хуже, чем некто слоноподобный. То он пьянствовал три дня подряд, то впадал в депрессию и валялся на полке в шкафу целыми сутками. А когда наконец вылез, долго молчал и уныло сидел на столе, безразлично поглядывая из-за Варвариного плеча на экран. Потом начал вдруг мельтешить, появлялся в зеркале, ронял книги, рассыпал ложки, путался под руками, так и хотелось сказать ему: «Да перестань, дурень, маяться, думаешь, ты один такой, кого жена бросила?» Злиться на Васю она тем не менее не могла совершенно.

— Именно глупости! Ронять звездолеты, чтобы пробудить творчество, — кто мог придумать что-либо более несуразное! — гном снова метнул презрительный взгляд на Нелиду.

Варвара повернулась лицом к экрану, где любой из присутствующих при желании мог прочитать, что она напечатала, и нажала на выключатель. Монитор погас.

— Ты хоть в курсе, — не унимался Вася, не отрывая глаз от Нелиды, — что склонность решать все проблемы самым сложным путем свойственна шизофреникам? Вот если, допустим, сосед Леха начнет надевать штаны через голову, а она, — гном кивнул на Варвару, — попробует добраться из Москвы в Лондон через Магадан, ну а продавщица хозмага, скажем, изобретать способы обогащения, не думая о деньгах, — сразу вывод напрашивается, что количество шизофрении тут выше нормы.

— Про штаны через голову мне понятно, — попыталась улыбнуться Варвара. — Но что-то никак не соображу про продавщицу и Магадан. Ты к чему это?

— Вот-вот! — вмешалась Нелида. — Мы вроде о звездолетах тут говорили, а с ними как раз все понятно. Звездолеты Ося роняет, чтобы подкинуть ученым стимулирующие задачки. Для их решения нужно каким-то образом перешагнуть через Здравый Смысл, ученые втянутся в творческий процесс, и количество Магии на Земле увеличится.

— Дуры вы совсем две! — вспылил Вася. — Впрочем, что с вас возьмешь, женщины!

Мать с дочерью переглянулись — совсем квартирант распоясался.

— Объясняю для тупых, — продолжил он горячо. — Простейших вещей не понимаете. Для того чтобы поднять в мире уровень Магии, надо первым делом увеличить ее видимое количество. А теперь подумайте, зачем нужно увеличивать Магию таким сложным способом, через творчество каких-то ученых, если можно ее приумножить прямо у нормальных людей?

— А точнее? — насупилась дочь.

— Парад гномов!

— Ах, да… — Варвара незаметно подмигнула Нелиде. Квартирант, вероятно, забыл, что парад гномов хозяйка ему предложила в тот день, когда они познакомились. Похоже, все это время идея сидела-таки в его голове, укоренялась, пускала ростки, создавала новые связи и теперь появилась на свет как его собственная.

С идеями это случается постоянно, это у них способ выживания. Сами по себе идеи недолговечны, но очень мечтают стать материальными. Поэтому, появившись на свет, любая идея стремится поместить свой оттиск во все головы, которые окажутся поблизости, осеменить их собою. Там эти зерна идей прорастают, видоизменяются, и каждая голова рожает эту идею как свою.

— Парад-то зачем? — усомнилась Нелида, будучи не в курсе, что тема уже однажды обсуждалась.

— Ну ты, блин, тупа-ая! — не прекращал изливать оскорбления гном. Очевидно, он решил мстить жене через весь остальной женский пол, и уж на ком, как не на человеческих особях, можно было отыграться с наилучшей отдачей. — Затем, чтобы показать, что гномы, которые являются магическими существами, такая же часть земной экологии, как и все прочие существа — немагические.

— Надо же, какое здравомыслящее рассуждение для магического существа, — сыронизировал Бог, но Вася продолжал, не обращая внимания:

— И люди тогда будут лучше к Магии относиться, а может, и сами займутся ею… Вот только одна проблема…

— Какая? — поинтересовалась Варвара.

— Парад надо охранять, — гном снова посмотрел на Нелиду, но на этот раз как будто заискивающе.

— А зачем охранять парад гномов? — удивился Ося. — Они же такие маленькие и хорошие! Их и так никто не обидит, — он поднял глаза к тому месту, где находилась невидимая Варваре голова его папы.

— Действительно, зачем? — поддержала Варвара. — Кому какой вред от гномов?

Вася тяжело вздохнул и произнес трагически:

— В людях отсутствует толерантность, вот зачем. Ты вот сидишь целый день за компьютером, словно в доме хрустальном, и ничего в жизни не понимаешь!

Варвара недовольно повела плечами и демонстративно повернулась к компьютеру. Нажала на кнопку — в центре экрана вспыхнула звездочка и начала увеличиваться, обновляя изображение.

— Нам бы хоть взвод ОМОНа, — Вася подвинулся ближе к Нелиде и посмотрел, как выпрашивающий запчасти тракторист на завхоза. — А лучше — дракона, для пущей магичности. А?

Бог сделал глубокий вдох:

— Ладно, Вася, уговорил. Будет дракон тебе для парада.

— О, господи… — раздался вдруг хрипловатый стон.

— Что? Что случилось? — среагировал Бог, словно бык на красную тряпку, и через долю секунды обнимал Варвару за плечи руками их дочери.

Лицо Варвары пылало под внезапными притоками крови. Сжав руками виски, она помутившимся взором смотрела на экран.

— Мама, мама, тебе плохо?

Дрожащая рука оторвалась от виска, протянулась к компьютеру и щелкнула выключателем.

— Не знаю, дочка. Да ничего страшного, у меня голова разболелась… перепад давления, что ли… я, наверное, пойду прилягу.

Все вскочили с дивана, уступая ей место, включая обоих гномов и невидимого Варваре Олежку. Бог уставился на него Нелидиными глазами, полными негодования. Человек-Ветер мог прочесть в них без лишних слов: «А ведь это сестрица твоя виновата!»

Олежка сверкнул в ответ зеленым взглядом, и, закружившись, как легкий смерч, растворился в воздухе — только форточка хлопнула на кухне от сквозняка да над рабочим столом взлетели, шелестя, несколько листов бумаги. Как и Бог, он успел прочитать на экране сообщение, прежде чем Варвара выключила компьютер: «Пожелай мне удачи. Я пошла на свидание».

 

Грех

— Розы я не заказывала! — соблазняюще томным голосом проговорила дама в розовом платье и черных ажурных чулках.

Рыжеватый красавец-мужчина придвинул букет желтых роз ближе.

— Throw them away if you wish, madam[148], — он улыбнулся, поймав кокетливый взгляд, блеснувший из-под фантастически длинных ресниц. — Or make your boyfriend jealous[149].

Он отвесил галантный поклон и покинул бар.

— Уф-ф! — перевел дух Олежка, возникший на месте красавца возле барной стойки. Он провел по лбу дрожащими пальцами, будто смахивая невидимый пот.

— Что, Ветерок? Славненько разгулялся в его теле? — дамочка показала кивком на дверь, за которой исчез мужчина. — Наверху в номерах, значит, резвилися? С женщиной или как?

Олежка прищурился:

— А, это вы, Пантелеймония! Я и забыл, что из всей семерки у вас больше всех нелады со Всеведением. Давненько киряете?

— Хам! — отозвалась дама игриво. — Если хотите знать, я не пью уже почти два месяца!

— Во как? А это что? — он кивнул на широкий бокал на высокой ножке. — С пива перешли на мартини?

— Это тоник. Вам небось выпить хочется, Ветер. Что ж, сочувствую. А ведь парень-то, в которого вы вселялись, ничего себе, симпатичный, я б такому даже дала, — Пантелеймония подмигнула, — попробовать из своей рюмки. Что же вы так невовремя из его тела-то выпали?

— Главное, не выпасть не вовремя, а своевременно впасть… — пробормотал Олежка, перебирая свои впечатления от проведенного вечера.

Даже в местах с высоким уровнем Магии Ветрам не даны возможности, присущие Богам: у Ветров нет ни Всеведения, ни Всемогущества, и в мгновение ока исчезнуть в одной части планеты и появиться в другой они не в состоянии. Пока Олежка что было магических сил мчался из Москвы в Лондон, разыскивал гостиницу, куда на свидание после интимного ужина в ресторане могла направиться его неожиданно распутная сестра, и заглядывал во все номера с табличками «Do not disturb»[150], прошло около трех часов.

К его появлению парочка уже перебралась на двуспальную кровать, но оба валялись одетыми, лишь пиджак и галстук Ларика были небрежно брошены в кресло. На прикроватном столике стояли два хрустальных фужера с остатками недопитой жидкости и серебряное ведерко, в которое вместе с перевернутой вверх дном бутылкой из-под «Вдовы Клико» воткнули букет желтых роз. Танька и Ларик, естественно, лежали не просто так, глядя в потолок. Они целовались. Ларик искусно — хоть снимай на видео да лепи учебные клипы по технике поцелуев. Танька ему отвечала автоматически и без эмоций, как заводной манекен, глаза ее были закрыты.

— Эй! — заорал Олежка. — Полобызались и хватит. Вставайте, пора по домам!

Ни Ларик, ни Танька не реагировали. Вместо этого Ларик расстегнул несколько пуговок на ее груди и, легко приподнимая то одну, то вторую тонкую руку, освободил Таньку от шелковой блузки. Вслед за блузкой взлетела и легла на ковер его рубашка, туда же после короткого дз-ззына молнии, переплетаясь штанинами, упали его брюки. Олежка не смог не отметить крепкое мужское тело и внушительные размеры орудия, томящегося перед боем. А сестрица тем временем взяла да сама расстегнула юбку. Взвился в воздух нейлон колготок, их она тоже стащила с себя по собственной инициативе.

— Да ты чё, очумела? — взревел Олежка. — Ну, я тебе покажу сейчас! — он напрягся, пытаясь сосредоточиться для прыжка внутрь медиума — с намерениями прямо противоположными ее дальнейшему раздеванию. Но тут же содрогнулся, представив, как этой большой напряженной плотью коснется тела сестры. Едва опомнившись, он затряс Таньку:

— Вставай, одевайся, ты что?

Она задрожала:

— Откуда сквозняк тут?

— Are you cold, sweetie?[151] — красивые крупные пальцы заперебирали разные части Танькиного тела. Ларик все делал очень умело, прямо как опытный иллюзионист, прекрасно знающий свои трюки.

— Не смей ее трогать, гад, слышишь? — Олежка пихал и пинал могучий торс, пытаясь сбросить его с кровати. — Ты же не любишь ее, ты мой медиум! Ты мои братские чувства к ней за свою похоть принял? Иди лучше трахай свою Рашель! — и прибавил громкости по-английски. — Go and screw your Rachelle![152]

— Rashna? — поправил Ларик автоматически имя своей жены. Таки расслышал…

— Рашна, значит… — Танька открыла глаза и посмотрела на Ларика укоризненно. Тот пыхтел, не соображая, видать, каким чудом ему удалось имена перепутать.

— Да-да, у него Рашна есть! — ревел Олежка теперь на ухо сестре. — И он ее любит, не сомневайся. А тебя нет. С ним нельзя, он женатый, а ты… Ты не любишь его! Зачем ты это делаешь, а? Зачем?!

Танька перевела взгляд на серебряное ведерко с розами и снова зажмурилась.

— Договоримся не называть друг друга именами своих супругов, окей?

— Окей, — нежно отозвался Ларик и, подцепив широкой ладонью последний элемент ее одеяния, изящным броском отправил его на пол.

— О-кей… — повторил медленнее.

— No![153] — сказал Олежка.

Непринужденно той же ладонью Ларик приподнял Танькину ногу и подпихнул свои колени под ее узкие бедра. Горячий кончик его истомившейся плоти в призрачно-тонком скафандре коснулся беззащитного женского основания — и замер. Видимо, Ларик растягивал удовольствие. — О-к-е-й…

— NO! — прошипел Олежка.

— Oh, just get on with it![154] — почти выкрикнула сестра.

Губы Ларика округлились перед очередным «О-кей», но тут же расползлись в стороны, вдруг обнажив полость рта и продолжая ползти все шире и шире.

— А-а-а!! — заорал Олежка, не сразу поняв, как успел очутиться внутри медиума.

Тело Ларика слегка колыхнулось вперед, по инерции, но тут же отпрянуло.

— Прости… прости… прости… — забормотал Олежка, закрыл глаза и резким движением сел на краю кровати.

В комнате нависла стыдливая тишина, минуты две или три он сидел молча, слушая два дыхания.

— Нам лучше одеться, — проговорил он, подбирая с полу Танькины вещи. — На вот, я не буду подглядывать.

— Хорошо… — в полном смятении Танька, наверное, не осознала еще, что сидящий перед ней голый англичанин снова заговорил по-русски без акцента.

По разрозненным звукам он догадался, что колготки, юбка и блузка снова были на ней, и сам оделся быстро. Танька села с ним рядом, погладила по руке.

— Ты… никогда не изменял жене?

— Что? Жене? А жена тут при чем?

— Ну как при чем. Ты назвал меня ее именем и… не смог все-таки. И я…

— Танька! — перебил он. — Я люблю тебя, но как брат, понимаешь? Как твой родной брат — и только. И с сестрой своей трахаться не могу! Как не мог, например, слушать, как ты пилила когда-то на скДипочке!

Танькин рот округлился, как губы Ларика, когда минуты назад он их вытягивал в трубочку перед каждым «О-кей».

— О… — близорукие глаза сощурились, словно пытались сфокусироваться на расплывчатых очертаниях. — О-леж-ка?..

— Ну наконец! Аллилуйя! Слава Богу, напомнил о скДипочке.

— Олежка, ты, что ли? — слезы брызнули из ее глаз. — Оле-ежка… Я, наверное… наверное, сплю, не щипай меня, не щип…

Он ущипнул.

— Не может быть… — Танька сжала его ладони. — Господи, братик… Олежка…

Осторожно, будто боясь спугнуть, она поднесла его руки к своим губам, прикоснулась, потерлась влажной щекой, потянулась к его глазам, поцеловала один и другой и уткнулась в висок, над которым, вместо черной завитушки, защекотал ее рот рыжий локон. Слезы лились нескончаемым водопадом, и, совсем одуревшая, она повторяла снова и снова:

— Олежка… Олежка мой маленький…

Ладонями Ларика он вытер ее слезы. Дунул в лицо. Теплый ветерок прошуршал по ее щекам. Она улыбнулась:

— Что же ты раньше мне не сказал?

— Говорил, ты не слышала.

— Хоть бы знаки послал какие-нибудь.

— Посылал, ты не видела.

— Да? Ну и что же ты мне посылал?

— Уф-ф… Дай Бог перечислить все: снег, дожди, радуги, желтые розы на вокзале Малибоун…

— Так мне, значит, не показалось про розы? И ты там был?

— И я там был, — подмигнул он лукавым глазом — тем, что был более зеленоватым.

— Послушай, а эти розы… — Танька кивнула на букет в серебряном ведерке.

— А вот это не я уже, эти Ларик выбрал. Сам, если только ему Бог не помог.

— Я на них смотреть не могла…

— Знаю. Напомнили кое о ком?

Она закусила губу, замолчала.

— Ну, а теперь объясни-ка мне, Танька, нафига тебе это свидание?

Она пожала плечами:

— Наверное, мужика захотела.

— Врешь. У тебя вон мужик дома есть, чем хуже этого? Только не говори ничего про супружеский долг, который он не исполняет. Сама знаешь прекрасно, что дело не в нем.

Танька кусала губы, смотрела в сторону и краснела.

— Знаешь, я, наверное, хотела себе доказать, что я не лесбиянка.

— Ну и как, доказала?

— Ты ж мне не дал.

— А если бы дал, это был бы инцест.

— Вообще Содом и Гоморра, — засмеялась она.

Он нахмурился:

— Я понял, сестра. Ты греха боишься.

— Боюсь не боюсь, что с того, если я его уже совершила.

— Так любить, по-твоему, грех?

— Нет, грех не в самой любви, а в том, кому и как ее выражаешь. Вот инцест — это грех, например. Или если двум женщинам заниматься сексом. Разве это не противоречит здравому смыслу?

— Ему — очень противоречит. Но инцест сам по себе — не Любовь. Или секс однополый — это просто сношение двух схожих организмов, если души в этом нет. А вот если Любовь или в том, или в другом случае? Я не братскую и не любовь к подругам или там к ближним имею в виду. А Любовь одной души к другой — единственной, избранной, когда страсть удержать невозможно. Это, по-твоему, грех или нет?

— Грех.

— А не родственный и не однополый секс без Любви?

Танька задумалась.

— Наверное, для тела и разума — это просто секс. А для души, я думаю, грех.

— Значит, от одного греха твою душу спасет лишь другой грех, сестра. Раз уж в таком теле и разуме ей выпало так сильно любить другую.

Слезы снова навернулись на ее глаза. Танька молчала, смотрела на него нежно, гладила руки, поочередно поднося их к губам.

— Олежка… — шептала она. — Олежка...

— Who is Oleshka?[155] — подал голос Ларик.

Она смахнула слезы и печально посмотрела ему в глаза.

— My brother[156].

— The dead one? Uh… I am sorry[157].

Танька встала, сняла с вешалки плащ, взяла в руки сумочку:

— Мне пора.

Две души в одном теле засуетились:

— Yes, me too[158].

«Да, мне тоже».

Она подошла к двери, обернулась, еще раз внимательно посмотрела ему в лицо, пытаясь понять, кто из двоих смотрел на нее этим взглядом.

— I know who you are[159], — сказала она и тихо прикрыла дверь с другой стороны.

 

Парад

Двадцатипятисантиметровые гномы собирались на Пушкинской площади[160]. Возникая из-под земли, из переходов и канализационных люков, из незаметных в траве дыр на газоне, они толпились вокруг памятника. Все одеты были причудливо и разукрашены многоцветно: в особых случаях даже гномы-мужчины склонны пользоваться яркой косметикой. Пока их было не слишком много, прохожие шли себе мимо, а если кто и бросал случайный взгляд, то думал: «Красивый газон, однако». Крайне мало кто замечал, что «цветочки»-то шевелящиеся да к тому же говорливые — не газон, а целая армия разом оживших кукол.

«Куклы» организованно двигались и выстраивались в колонну, с лозунгами и плакатами. Один только «Мал золотник да дорог» вполне мог показаться сомнительным, не говоря о таких, как: «Кто не знает магических слов, пусть не держит нас за козлов» или «Берегите Магию, вашу Мать!» К счастью, лозунгов этих почти никто разглядеть не мог: слишком низко они находились, да и шрифт, которым были начертаны, казался крупным лишь самим гномам.

Колонна всё пополнялась, появлялись в ней демонстранты уж совсем несуразно одетые и то ли нетрезвые, то ли чего обкурившиеся. Они отвязно кривлялись, шумели все громче и громче — при их малом росте это выглядело бы забавно, не будь их так много. Но прохожие шли себе мимо, поглядывая снисходительно, посмеивались тихонько и не проявляли агрессии.

***

— А я повода для агрессии и не вижу, но, хоть убей, чувствую ее приближение.

— Ну так ты же Бог у нас, тебе всевиднее, — привычно съязвил Вася. — Давай, начинай превращаться скорее. Время — деньги!

— Деловой ты, однако. Никогда не думал податься в бухгалтеры или в юристы?

— Не гномьи профессии. Да и мне, как существу магическому, на это Здравого Смысла не хватит.

— Тебе-то? Ну-ну… — усмехнулся Бог, подумав, что если бы этот гном так рьяно не отрицал в себе Здравый Смысл, то намного в большей гармонии находился бы с окружающими. И жена не ушла бы, наверное. Но вслух Васе этого не сказал.

Бог с Нелидой и главнокомандующий находились в поле, с которого когда-то улетали на Брут. Превращение в дракона однажды уже имело место, но Бог знал, что с прежней легкостью этого не повторить. На Спиталфилдс-маркете при желании Нелида могла и без Бога в дракона превратиться. При достаточном уровне Магии сделать это способен любой: нужно встать лицом на восток, закрыть глаза и дышать глубоко, потому как дыханье дракона интенсивнее человеческого. Далее, не открывая глаз, ощущать, как тело увеличивается в размерах, копчик вытягивается в хвост, а с двух сторон позвоночника, от лопаток до поясницы, растут крылья, расправляются и ловят ветер.

Однако в таких превращениях есть серьезный риск: человек запросто может с ума сойти, например, застряв в драконьем теле; или превратится в дракона мысленно, а в теле останется человеческом — еще неизвестно, что хуже. В общем, превращаться в драконов дома Бог никому бы не посоветовал, но его советы и без того были не нужны: для таких превращений Магии на Земле не хватало. Даже в квартире Варвары она убывала стремительно и больше не генерировалась ее творчеством или эмоциями; и, чтобы вновь стать драконом, Бог рассчитывал лишь на аномалии поля, старания Нелиды да свое Всемогущество (вернее, на то, что от него оставалось).

Нелида нервничала: в прошлый раз больших усилий не требовалось — достаточно было сказать гоп — и дракон не только прыгал, а послушно взлетал ввысь. А тут она стояла, зажмурившись, уже двадцать минут и шевелила плечами.

— Как там, крылья еще не проклюнулись?

— Глубже, глубже дыши! Голову вверх! Руки в локтях согни, пальцы растопырь! И не разговаривай!

Вася смотрел на происходящее придирчиво и с нетерпением, как заказчик на товар, уже оплаченный и обмену не подлежащий.

Постепенно Нелида теряла свои очертания, но ее размеры гному были пока непонятны. Одежда на ней не рвалась, а меняла фактуру, преобразуясь в красно-зеленую чешую. Между пальцами рук и ног выросли перепонки. Лицо размылось, голов неожиданно стало две, но похожих, как лица у близнецов, лишь выражения разные. Одна голова была явно мужской, другая — молоденькой девушки, хотя никаких признаков пола и возраста вроде адамова яблока или чуть более розовых губ, у них не отмечалось. Черный гребень, похожий на Нелидину челку, спадал на один из двух лбов, а второе лицо улыбнулось:

— Ну как?

Улыбка дракона — зрелище незабываемое, ибо каждая голова обладает необыкновенно зубастой пастью.

— Неплохо, — одобрил Вася и вскарабкался по крылу на драконий хребет. Вся гномья армия могла бы там уместиться. Это надо же, как из тоненькой девушки получился такой зубастый и двухголовый змей величиной с «боинг». Гном скомандовал: — Гоп, Горыныч!

Змей взлетел, но не как самолет, а прямо с места, взмахнув роскошными крыльями.

«Жаль, что таким красавцем меня Варвара не видит», — подумала, отрываясь от поля, одна из змеиных голов.

***

Варваре по-прежнему нездоровилось. Уже несколько дней она провела дома, страдая от головных болей. Давление и в самом деле прыгало, сказка больше не сочинялась, с Танькой — не говорилось. Стоило только то сообщение про «свидание» вспомнить, как начинали душить слезы и не хватало ни сил, ни желания делать хоть что-нибудь, кроме как лежать на диване, зарывшись лицом в подушку. Никого больше в квартире сегодня не было: Нелида и Вася отправились на парад, а Гришу увел к себе Ося. Уже секунд тридцать звонил телефон, но отвечать не хотелось. Включился автоответчик.

— Варвара, привет, это Ди, — послышался нервный голос.

Она сняла трубку:

— Слушаю.

На другом конце провода раздались всхлипы:

— А у меня беда: Ося пропал.

Диван взвизгнул пружинами, когда Варвара резко подпрыгнула:

— Как пропал, один?

— Нет, вместе с Гришей.

— Лечу!

«На метле?» — не успела пошутить Ди. — Варвара уже бросила трубку. Выбежала из квартиры. Первой мыслью было быстрее поймать такси.

Пробраться на машине в центр города, где жила Ди, и в обычный-то день в Москве дело нешуточное, ну а уж если какие-то массовые мероприятия проходят, можно весь день просидеть в пробке. Но по городу Варвара обычно ездила на метро и таких жутких пробок вовсе не ожидала, хотя о причине «мероприятия» знала лучше, чем кто-либо еще.

— Высадите меня здесь, пожалуйста, — обратилась она к таксисту возле Пушкинской площади, — я попробую добраться другим способом.

Автомобили выстраивались вдоль дороги, телеоператоры тянули провода, размахивали камерами. Им приходилось снимать в буквальном смысле «с нуля» — колонна гномов с высоты человеческого роста выглядела нелепо, как стая мигрирующих жуков, лиц не было видно. Над площадью мат стоял перемат.

Русский мат — это древнее колдовство, чародейские заклинания, так что помогает он в трудных случаях не просто так, а магическим путем, причем действительно помогает, если произносить его с достаточным чувством.

Но матерились не только телевизионщики: первыми начали гномы. Сначала они лишь кривлялись под безобидное гиканье, а потом часть людей (причем не только блондинки), что приняла гномов за игрушки, стала хватать их, да не без разбору, а тех, что посимпатичнее.

— Девушки! Господа! Товарищи! — послышался в стороне зычный голос. — Ну что вы, в детстве в куклы не наигрались, что ли?

В центр толпы протискивался солидного вида господин в деловом костюме, в протянутой правой руке сжимал квадратик удостоверения с печатью и фотографией.

— Я из московской мэрии, — старался он выкрикивать громче, но никто перед ним не расступался. — Сейчас здесь наведут порядок, пожалуйста, положите игрушки и расходитесь отсюда! Товарищи, господа! Девушки, расходитесь!

Расходиться никто и не думал. Господин из мэрии осмотрелся по сторонам, наклонился и подхватил за пояс одну из «кукол».

— Пошел на хунь, мэр! — пропищала «кукла», покрутив пальцем у виска.

— Ой, бл… — заорал «мэр», конец его фразы утонул в многоголосых воплях.

«В толпе раздавались агрессивные реплики», — так потом написали в газетах.

Господин из мэрии крестился левой рукой, повторяя вместо молитвы: «Чур, меня! Чур, меня, чур…» — и дул на распухший и посиневший палец на правой. Гномы больно кусали всех, кто смел их хватать; всунув язык меж губами, фыркали и плевались, выкрикивали нецензурные оскорбления; отдельным гражданам демонстрировали свой средний палец, а кому-то и задницу, предварительно сняв штаны[161]. Что оставалось зрителям, осознавшим, что перед ними совсем даже не игрушки и не какие-то там цветы?

Господин из мэрии выкинул удостоверение, расслабил галстук, ботинки скинул и сел на газон, крича:

— Да здравствуют гномы! Свободу нашим меньшим братьям! Товарищи гномы! Давайте выпьем на брудершафт!

Люди пьющие (не только те, что из мэрии), то есть всякий, кто потреблял алкоголь — как в больших, так и в малых дозах, — решили, возможно, что допились уже до белой горячки и теперь видят перед собой ярких, пляшущих, мелких чертей. Кто водой обливался, пытаясь избавиться от «наваждения», кто ногами дерзко свой «глюк» топтал и топтал и топтал… Кто-то внушал себе, что на асфальте «нет чертей, это всё померещилось», и продвигался вперед, растопырив руки и зажмурив глаза.

— А я знал, что вы существуете! — «мэр» на газоне игриво махал в воздухе укушенным пальцем, а затем запел: — Харя кришне, харя Гриша...

Люди верующие падали ниц или, отмахиваясь от «бесов» одной рукой, другой с пылом крестили воздух. По бордюру босыми ногами вышагивал панк с ирокезом, размахивая штанами, словно хоругвью, и распевая громко: «Боже, Царя храни!» Шокированные и завороженные происходившим у них под ногами, все они не заметили, как над площадью пролетела ведьма с развевающимися волосами, но одетая и без метлы.

***

— Это безумие! — плакала Ди. — В моей жизни и без того уже столько странностей произошло, но такое! — показывая рукой на зеркало, она ловила свое отражение, невольно сравнивая его с Варвариным. Варвара казалась ей чуть более симпатичной, чем в тот самый первый раз, когда они познакомились. Она похудела, в чем-то похорошела, пожалуй, но красавицей не назовешь все равно; вот сама Ди — другое дело: даже морщины на лбу, которые вдруг появились от беспокойства за сына, не портили ее безупречную внешность.

Зеркал в квартире имелось великое множество: для Ди они создавали простор — она не любила тесноты и ограничений. Будь ее воля, купила бы дом просторнее, чем эта скромная четырехкомнатная, хоть и называющаяся «квартирой улучшенной планировки». Зеркала расширяли возможности, преломляли пространство, и в них отражались двери, окна, мебель и прочие зеркала. Если солнечный луч залетал в комнаты, он разгуливал по квартире, пока не угасал, утомившись.

Варвара старалась не смотреть на стены, откуда выглядывали множество растрепанных и слегка припухших Варвар, а также заплаканных, но идеальных Ди и мелькающие между ними куски неба, заблудившиеся в этой странной квартире.

— Ты расскажи, что случилось.

— Ося и Гриша играли в «прыг-скок», — начала Ди и села напротив, сложив руки на коленях. Она глядела на Варвару, как на гениального врача, которому достаточно рассказать симптомы своей болезни, так сразу все и пройдет, даже лечение не понадобится. — Они вставали рядом, хлопали, топали, кричали: «Прыг-скок, хо-хо-хо!» — исчезали и появлялись в другом месте. А потом Ося говорит: «А давай через зеркало». И они пропали. Я не знаю куда, — она жалобно всхлипнула.

— Ну, раз так, нам с тобой придется поколдовать, — предложила Варвара.

— То есть как? — недоуменно взглянула на нее Ди.

— Лучше всего было бы через хрустальный шар. Но я так спешила, что свой забыла из дому прихватить. У тебя шара нету случайно?

— Нету. У меня телевизор есть, — Ди кивнула на стену, которую Варвара вначале приняла за одно из больших зеркал.

— Можно попробовать через телевизор тогда. Свечки и травы найдутся какие-нибудь? Можно свежие, можно сухие.

Телевизор на травы со свечками не реагировал. Не помогли также ароматические палочки из набора, что Ди из Индии привезла, — напрасно они вдвоем окуривали огромный плазменный экран, держались за руки и кричали: «Хо-хо-хо!», — он оставался темным.

— Может, лучше его включить? — от всей этой нелепой суеты Ди ощущала себя полнейшей дурой, а посмотрев в очередное зеркало, увидела, что к тому же еще разлохматилась, и это ее окончательно огорчило. Волноваться и страдать ей в каком-то смысле даже нравилось, но выглядеть лохматой дурой казалось совсем непристойным. Она щелкнула пультом.

— Ося! — воскликнула Варвара, уставившись в телевизор.

«На Пушкинской площади в Москве происходят беспорядки, — раздавался за кадром голос взволнованного репортера. — Возбужденная толпа перекрыла движение, причины происходящего неизвестны, сейчас наш оператор попытается дать нам представление о том, что происходит в настоящий момент, звук включить невозможно из соображений приличия, многие граждане позволяют себе нецензурные выражения».

— Где? Где? — закричала Ди. — Я не вижу совсем, где ты Осю увидела?!

Камера скользила по толпе, выхватывая то разинутые рты, то вытаращенные глаза, то странные взмахи руками или ногами, то — крупным планом — желтый автобус с надписью TV; похоже, операторы не рисковали выходить из него в толпу, снимали через отверстия в виде бойниц.

Прямо перед автобусом появился взъерошенный Ося с Гришей на руках. Огромный, явно нетрезвый мужчина увидел гномика и заорал, тыча пальцем, но ни звука не было слышно. В автобусе вдруг раскрылась дверь, и Ося прыгнул внутрь. Дверь закрылась.

***

Над Пушкинской площадью Магия била ключом, и со всех уголков Москвы слетались возбужденные призраки, пьянели и кувыркались, порой даже делались видимыми и добавляли страстей. На глазах у толпы москвичей и гостей столицы происходило настоящее светопреставление — запас эмоций уже почти исчерпался, когда приблизился «коронный номер программы».

 Двуглавый, блестящий дракон затмил полнеба и завис над площадью, махая крыльями часто и быстро, как громадный колибри. Гигантские крылья сливались в туманное пятно, и между ними висело чешуйчатое красно-зеленое тело, четыре глаза строго смотрели в толпу. Под ним стонали, бесились и ликовали люди и гномы, и с ума сошли кинооператоры, пытаясь снять с одинаковой четкостью одновременно толпу существ размером с кроликов и зависшее над ними двухголовое нечто с размытыми от мелькания крыльями, величиной с самолет. Число буйствующих росло, Магия от их эмоций растекалась сильнее последствий взрыва ядерной бомбы мощностью свыше ста мегатонн тротилового эквивалента. Ожогов не получал никто, но действительность становилось, как потом написали в газетах, «всё чудесатее и чудесатее».

Колонна гномов так и не двинулась с места. Дракон махал крыльями, пока ему это, кажется, не надоело, а затем, плюнув в толпу огнем, издал пронзительный рык. У тех, в кого угодило плевком, не возгорелись одежды, как можно было предположить, но всё же они начали раздеваться (возможно, из-за жары) и, подхватив в объятия первого попавшегося, независимо от роста, возраста, пола и статуса, все пустились в веселый пляс.

— Линди хоп! — проорал дружный хор, и гномы все как один полетели, словно облако из конфетти, но только не вниз, а вверх, и осели на спине у двуглавого зверя.

Дракон плюнул еще раз — и с постамента сошел бронзовый Пушкин, сделал шаг, сделал два, сделал три — протянул ладонь панку с хоругвью-штанами, приглашая на танец.

— Линди хоп!! — снова сверху провизжали веселые гномы. — Танцуют все!

Дракон взмахнул крыльями, поднялся выше над площадью, взмахнул еще раз и умчался вдаль.

Через пять минут стихла музыка, завершился танец, раскланялись пары, бронзовый Пушкин панку ручку поцеловал, и потихоньку все стали расходиться, радостные, взбудораженные; лишь на газоне босой «мэр» ползал на четвереньках с лопухом на голове, заглядывая во все дырки и в горлышки пустых бутылок, и жалобно пел: «Куда, куда, куда вы удалились?»

 

Свадьба

Ося не умел бояться. Не потому, что его все любили и никто никогда не обижал, — он родился таким. К пяти годам это свойство только усилилось, тем более что он научился играть в колдунов и стал практически неуязвимым. Даже нетрезвый громила на Пушкинской площади не испугал его — в телевизионный автобус Ося залез не со страху, а из любопытства. И не пожалел. Там было просто великолепно.

В центре автобуса был установлен огромный шар, на вид хрустальный, похожий на тот, через который они колдовали с Варварой, только намного больше. Вся прочая аппаратура была тут — не только детскому, но и любому человеческому взору непривычная совершенно. Однако Гриша и Ося не удивились — оба всё принимали как должное: действительное им казалось разумным, а что для них было разумным, они могли обратить в действительность без промедлений — для детской фантазии не существует преград.

Усадив гномика на плечо, Ося направился к шару. Сквозь гладкую поверхность, как через сплошное увеличительное стекло, светилась Пушкинская площадь, вся целиком, бурлящая и живая, даже желтый автобус, в котором они находились, Ося сразу нашел и перед закрытой дверью — того самого злого дядьку.

— Не выходи из автобуса, — сказал Ося гномику нравоучительно, — видишь, какое там страшное чудище?

— А-а-а! Испугались, мальчики? — раздался над ними чужой голос.

Ося задрал голову. Рядом стоял дядька, но не тот, который грозил им на улице. Этот был совсем другой — лохматый, мохнатый и с бородой, даже руки поросли диким волосом, а из-под воротника рубашки виднелся клок шерсти, как у мамы-Таниной Кошки. Ресницы росли у него не в один ряд, а в несколько, будто мох на болоте. На всем лице белели только два выпуклых глаза, да красноватый нос поблескивал.

— Ой! Два яичка в моху и морковка наверху! — вспомнилась вдруг незатейливая загадка, которую загадал когда-то Варварин сосед дядя Леша. Лохматого Ося не испугался, еще чего. Он знал абсолютно точно, кто это. — Вы домовой!

— Угадал, мальчик! — заулыбался мохнатый во весь рот. — А я думал, что нас никто не знает на этой планете!

— Нам с Гришей про домовых Варвара рассказывала, — сказал Ося. — Мы все про вас знаем. Можно, мы поиграем тут?

— О, играть — очень мудрое занятие, — с уважением ответил домовой. Ни Осин возраст, ни Гришин размер его не смущали нисколечко. — Мы вот тоже играем все время. Вот это, — он показал на шар, — самая лучшая наша игрушка. Видите в нем картинки? Живые, но это не мультики, это наш репортаж. Мы его, правда, могли бы не только в шаре показывать.

— А где еще? — решил уточнить Ося. — В компьютере и в телевизоре?

— Да где угодно. Хоть даже на небе. Мы иногда так на небе играем, а люди думают, что видят мираж. Но в шаре-то поинтереснее.

— Не-е-ет, — возразил Ося, — интереснее на небе.

— Ну, как сказать, — почесал бороду домовой. — Небо — оно просто небо, а шар — это прибор! На планетах со Здравым Смыслом без приборов никто ничему не верит. Но ты, я вижу, наоборот, понимаешь.

— Да, понимаю. И Гриша тоже. Мы на небе картинки попробуем показать потом.

— А вы пока в шаре попробуйте, — домовой вручил Осе стеклянный шар, похожий на тот, что был в центре, но по сравнению с тем маленький — величиной с грейпфрут.

Мальчики тут же устроились с шаром на мягком сиденье и засопели, не говоря друг другу ни слова. Гриша и так-то почти все время молчал, это он отцу Васе хамил постоянно, а с Осей вел себя очень тихо. Они понимали друг друга без слов, как и все дети, гномы и люди, которым рядом и так хорошо, а мысли можно без языка передавать, напрямую.

В шаре они в первую очередь надумали самих себя, такими какие есть. Потом сделали в нем Гришу большим, а Осю маленьким, и Гриша носил Осю на ручках. Потом они надумали там себе мяч, собаку и зеленую лужайку и играли на ней втроем.

Заскучать не успели, как к ним опять подошел домовой:

— Вы пойдете домой или с нами поедете?

Домовые — крайне легкомысленные существа. Дети у них бывают, конечно, но считается, что они ничем не отличаются от взрослых. Образования нет никакого, дипломов тоже нет, все учатся друг у друга. Занимаются все — чем хотят, нет у них там проблем с пропитанием, они не в поте лица своего добывают хлеб свой, а получают его совершенно бесплатно и столько, сколько захочется.

— Поедем, — ответил Ося, не смутив домового недетской самостоятельностью. — А куда?

— Ну, здесь, кажется, все закончилось, скукота. Есть событие поинтереснее для наших репортажей — свадьба одной бывшей продавщицы с инопланетянином. Это за городом, но ехать недолго.

— Хо-хо-хо! — сказал Ося.

Домовой удовлетворился ответом, и автобус отправился в путь.

***

Знакомство инопланетянина по имени Любимый с его избранницей стало, пожалуй, самым незабываемым эпизодом в его жизни, хоть и произошло в один день с крушением звездолета. Избранницей по счастливой случайности оказалась первая встретившаяся Любимому аборигенка, а его корабль не просто упал, а врезался в крышу ее подземных апартаментов, как стрела Купидона в сердце. Едва Любимый оправился от шока и вылез из звездолета, чтобы представиться даме, как та сама ему на шею бросилась.

— Очень приятно, а меня…— воскликнула аборигенка и выдохнула после затяжного поцелуя, — меня Марусей зовут.

Он был весьма впечатлен. Так начался их бурный, заполненный ненамеренными недомолвками и взаимонепониманиями роман, который сразу же оба решили перевести в практическое русло и сложить два больших капитала, скрепив союз подписями и нужным штампом.

Свадьба была продумана до мелочей и профинансирована без ограничений, но подготовка к ней шла не слишком гладко, ибо по свойственной ему привычке Любимый контролировал все до мельчайших подробностей. Весьма важным считал он переплетение свадебных обычаев разных стран, абсолютно все элементы казались ему обязательными. Марусю кое-какие весьма и весьма раздражали. Одно то, что всю свадьбу жених и невеста должны молчать, выводило ее из себя.

— А в загсе? — нервно говорила она. — Мы должны там сказать: «Да».

— Будем кивать, — величественно отвечал Любимый, — я уже договорился.

А свадебное платье? Оно у невесты должно быть, конечно же, красное, но еще полагалось надеть что-нибудь синее, а также что-нибудь старое и что-то одолженное у замужней женщины, счастливой в браке. Скрепя сердце Маруся согласилась надеть уже ношенные стринги и синий бюстгальтер, но вот найти замужнюю женщину, счастливую в браке, оказалось проблемой. Пришлось ей по старой привычке снова дать объявление в газету: «Разыскивается женщина, счастливая в браке». Никто не откликнулся. Тогда разместили другое: «Для съемки в фильме требуется женщина, счастливая в браке». Откликнулась масса женщин, из них одну выбрали, но не факт, что она была в самом деле счастлива в браке (скорее вне брачных уз). Ну хоть нашлось у кого одолжить заколку для соблюдения обычая.

На ноге бывшей продавщице полагалось иметь подвязку, а в руках — букет. Букет после церемонии ей предстояло бросать в толпу незамужних девушек, а жених должен кинуть холостякам ее подвязку из драгметаллов. Кто поймает, тот раньше всех женится — подвязку поэтому делали на заказ у известного ювелира, иначе какой же дурак станет ловить. Платье кроили с высоким разрезом, а то ведь, чтобы подвязку стащить, пришлось бы Любимому прилюдно Марусин подол задирать, еще чего не хватало.

Но это было еще не всё. Ребром встал вопрос о карманах. Любимый намеревался в своих зерно держать, а в невестины хлеба засунуть и соли насыпать.

— Карманы на свадебном платье, ты чё? — вылупилась на жениха продавщица. Однако еле смогла его уговорить на то, что соли в кармане будет чуток, а хлеба — тоненький ломтик.

Из загса Любимый собирался идти с молодой женой по еловым веткам, а гости будут осыпать их рисом, монетками, цветочными лепестками, конфетти и плодами инжира.

— Сушеным? — инжир Марусю смущал: еще кто-нибудь кинет с размаху! Мало того, что будет больно, так ведь и синяков с шишками не оберешься.

— Свежим, — успокоил невесту Любимый. — От него могут быть только пятна, а это сущие пустяки, отмоются.

По всему пути уже развесили алые ленты — как символ любви, а в одном месте (Любимый не признавался в каком) жениху и невесте предстояло перепрыгнуть через метлу, по африканской традиции.

Стая из двух тысяч голубей уже сидела в клетках, готовясь взмыть к облакам, когда молодые прибудут домой. Фура посуды была заготовлена, чтоб потом ее вдребезги бить да выкидывать в окна блюда и пироги — это чтоб, значит, всю жизнь молодожены в счастье прожили.

Для брачной ночи уже застелили кровать: снопы поверх матраса, застеленные дорогущим персидским ковром, две перины из лебяжьего пуха, простыня из китайского шелка, шесть подушек из магазина «Харродз», что в Лондоне, одеяло оттуда же. Все закинуто коленкоровой простыней из местного универсама: сверху по ней будут прыгать дети, чтобы потомство у молодых было крепче, а потом уже лягут свидетели, к которым молодожены кровать придут выкупать — что за брачный союз без препятствий?

***

Съемку начали сразу. Как только автобус подъехал к огромной лужайке, из домика, что так не нравился жителям окрестных вилл, выскочила невеста — с пышной прической, в огненно-красном платье, с такого же цвета помадой на пухлых губах и едва высохшим лаком на ногтях.

— Это же тетя Маруся! — радостно запищал Ося, сгреб в охапку Гришу и шар и выскочил из автобуса.

— Я это не надену! — вопила она. Из домика вслед за ней выбежал некрасивый дядька в черном костюме с блестящим розовым галстуком и с холщовым мешком в руках. — Я не для того лицо три часа красила и парикмахера почти изнасиловала, чтобы все это спрятать!

— Фата — оберег от порчи, чтобы злые духи не узнали мою невесту в лицо, — нравоучительно говорил дядька и показывал на мешок. — Поэтому она должна быть густой и практически непрозрачной.

— Хо-хо-хо, тетя Маруся! — замахал рукой Ося, а Гриша добавил громким негномьим басом: — Мазаль Тов![162]

Жених и невеста обернулись, широко раскрыв глаза и рты. Оба узнали двух мальчиков; причем Маруся скорее обрадовалась, но изумилась, увидев, как Осина «игрушка» заговорила; а вот Любимый… Только что упомянувший злых духов, он ужас как испугался. Словно короткое замыкание, вспыхнул в памяти жуткий миг перед крушением звездолета, когда, увидев Землю в иллюминаторе и наведя телескоп на поверхность, Любимый почувствовал резкий запах петрушки и укропа.

Такие благовония на его корабле отсутствовали, и он завертел головой, не зная, что ожидает увидеть. Кончик его крючковатого носа зашевелился, что происходило всегда, когда Любимый нервничал. Маленькие глазки захлопали, пытаясь одновременно смотреть во все стороны.

На огромном экране, разумеется, в форме сердца, он вдруг заметил игрушечный паровоз, несущийся навстречу звездолету по коридору колеблющихся огоньков. Верхом на паровозе сидели: ребенок на вид лет пяти или трех и две страшные куклы, причем одна из них — с бородой. Все трое орали, махали руками и стремительно придвигались все ближе и ближе, пока их жуткие рожи не заняли весь экран целиком…

«Злые ду-у-ухи!» — диким голосом заорал пилот и пустил звездолет в пике.

— Злые духи! Злые духи! Я их узнал! Скорее надень фату, милая! — Любимый прыгнул к невесте, раскрыв холщовый мешок пошире. Маруся ловко увернулась и отскочила в сторону.

«Злые духи» вели веселый репортаж в стеклянном шаре с места события.

— А давай на небе, — хихикнул Ося, — а то шар слишком маленький.

Мальчики сосредоточились — и по небу вприпрыжку забегала ярко-красная Маруся и следом черный Любимый с мешком, вот смеху-то. Молодые прыгали по лужайке, как не слишком-то резвая козочка и переевший козел, не обращая на свои проекции наверху никакого внимания.

— Ебани-и-ись!! — завопила вдруг продавщица и замерла на скаку. — А это еще что за ептвоюмать?

К репортажу на небе добавился белый «роллс-ройс» с кучей ленточек, шариков, надувной куклой в бикини и несчетным количеством жестяных банок, привязанных к заднему бамперу. В красном платье Маруся с не менее красным лицом застыла возле машины. Подбежал черный Любимый с холщовым мешком наготове.

На лужайке все слушали, как жених заставляет невесту поскорее надеть фату и поехать с ним на машине, отгоняя злых духов шумом консервных банок.

Ося и Гриша смотрели то на свой репортаж на небе, то на лужайку с орущим женихом.

— Снизу смешнее, — пробасил Гриша. — На небе-то их не слышит никто.

— У меня есть идея! — придумал Ося. — Давай покажем на небе нас с тобой. Будем там рожи корчить и руками размахивать, как для глухих по телевизору. Тогда всем, кто эту свадьбу на небе увидит, тоже весело будет.

На небе сразу же появился Ося в огромных клоунских ботинках, хотя внизу таких на нем не было.

— А вот мы для смеху еще усы тебе подрисуем, шляпу на голову, галстук и трость, — сказал Гриша и, прежде чем вставить себя в ту же проекцию, добавил, что хотел.

***

На пустой Пушкинской площади Варвара и Ди безумными глазами смотрели на беснующихся в небе мальчишек. Там же, вокруг свадебного «роллса», бегали еще двое — Варвара узнала их сразу. Противный тип в черном костюме при галстуке явно был женихом, с лицом ни дать ни взять как у того Любимого, что она в своей сказке изобразила; ну а с невестой и так лично трижды встречалась. Только про то, что эти двое жениться собрались, она сочинить не успела еще — они ее опередили.

«Похоже, герои из сказок переходят в реальность, стоит о них только по клавишам отстучать, — подумала Варвара, — а дальше живут самостоятельно». Или кто-то успел уже по ее сюжету кино снять, что было бы более правдоподобно, если бы фильмы всегда на небе показывали и если бы не было там Оси и Гриши.

— И что теперь делать? — хватаясь за сердце, спросила Ди.

В растерянности Варвара лишь разводила руками да озиралась по сторонам, словно искала там ответ на вопрос. Взгляд остановился под урной, где, укрывшись обрывком «Вечерней Москвы», головой на рваной пачке «Примы» валялся лыка не вяжущий гном. «А гномы могут соединяться мысленно на любом расстоянии», — вспомнила вдруг Варвара и осторожно нагнулась.

— Простите за беспокойство, но вы случайно не знаете, где сейчас находится вон тот гномик?

Пьянчуга приоткрыл один глаз, потом второй, посмотрел недовольно на женщину, тычущую пальцем в небо, прищурился и громко зевнул:

— Допус-с-с-тим зы-знаю… Но я это… с-с-спать хочу.

Захрапеть снова ему не удалось, так как в тот же момент его схватила Ди и, зажав в кулаке, хорошенько тряхнула:

— Где? Говори сейчас же, где он? Где Гриша и мой сын?!

— Ой, жен-счина! — взвыл пьяный гном. — Я те чё, погремушка? Ну-ка бр-рысь, а то щас как палец откушу! — и он попытался открыть шире рот, но сразу закрыл его, оказавшись в руке Варвары, сменившей тактику разговора:

— Мужик, третьим будешь?

Гном скривил сконфуженное лицо, очевидно, пытался осмыслить вопрос. Она положила его обратно под урну:

— Ну, если не хочешь, не надо, валяйся тут.

— Третьим буду! — шатко поднялся на ноги гном. — Куда идем?

— Вон на ту свадьбу, — Варвара кивнула на небо. — Летим.

 

Поле

Гном Еремеич закрыл глаза. За три минуты полета хмель из головы улетучился, но она все кружилась, словно бешеная юла, и муть подкатывала к горлу, когда трое летящих высоко над землей наклонялись то вправо, то влево или покачивались вверх и вниз. Знал бы, что эта баба ведьма, просто за палец бы ее подружку укусил, а потом удрал в канализационный люк — и пусть искали бы себе другого гнома, который на свадьбу лететь согласился бы да еще показывать им дорогу. Но Еремеич опомниться не успел, как из-под урны его подхватила большая ладонь — и вот он завис в ней на высоте сотни метров, где укачивало хуже, чем в кукурузнике, и боялся пошевельнуться, чтобы ненароком не вырвало.

Плохо было не только ему: подружка, которой он чуть было палец не откусил, даже визжать начала, когда втроем они взмыли в воздух. В шею ведьме вцепилась — та заорала: «Ди, ты задушишь меня! Держись за пояс! Не бойся, я вас с гномом не уроню!» Пусть только попробует уронить, разве что если ей жизнь не дорога или подружку не жалко. Еремеичу от падения с такой высоты физического вреда не будет — он ведь гном, существо магическое, но уж ведьме припомнил бы, если что; а вот от подружки лишь лужа крови останется, костей точно не соберет! Что за дурацкий способ передвижения? Попросили бы по-человечески, Еремеич нормальный маршрут показал бы: тут всего час гномьей железной дорогой. Или примерно столько же на большом метро; свадьба, на которую им лететь приспичило, неподалеку от гномьего массового гулянья.

***

Веселье шло по полной программе: гномы, радостные и возбужденные, развели в поле огромный костер и танцевали вокруг него шим-шам, линди хоп, пели многоголосым хором, пили что-то небезалкогольное. Звучали громкие тосты: «За победу, бля!», «За маму Магию!», «За ее вечное торжество на Земле!», «За хуяк Здравому Смыслу!» Ну и потом уже всё, как у нормальных людей: «За здоровье присутствующих дам», «За то, чтобы ффсе», «За мур-р во усём мир-ре», а также «За войны и революции».

«Войны и революции? Это они о чем?» — спросила Нелида. От парадного чешуйчатого мундира Бог не спешил избавляться по какой-то странной, ему одному известной причине — дракон лежал неподалеку от многочисленной гномьей толпы, и их многошумное празднество, кажется, волновало только одну — Нелидину — голову.

«О том, что после такой вспышки Магии надо ждать революции или войны», — лениво ответила вторая голова. Вслух между собой головы не разговаривали, и мысли хоть и продолжали поступать в сознание Нелиды прямым потоком, воспринимались как-то менее внятно, чем раньше, до превращения в дракона, что раздражало ее неимоверно.

«Ты шутишь?»

«Отнюдь. На обреченной планете, где Здравый Смысл давно затмил Магию, такой всплеск — это хуже, чем пожар или другое стихийное бедствие. Погасить его можно лишь встречной стеной огня, слабенький костерок не сгодится, нужен равносильный шквал, устремленный навстречу стихии. Встречный огонь превращается в катастрофу, в войну или революцию, потому что под его воздействием люди теряют человеческий облик, страдают, испытывают сильнейшие эмоции, часто направленные на разрушение, вожделеют и ненавидят».

«Как же так? Мы боролись за то, чтобы Конец Света предотвратить, а напоремся на войну?» — спросила Нелида, не веря словам Бога.

«Напоремся. Но лишь как на временное явление. Сначала столкнутся стихийный и встречный пожар, и будет всё comme a la Guerre[163]: пламя пойдет стеной на стену, будут гореть дома и деревья, переплетаясь огненными ветвями, бури, смерчи, взвивающиеся к небу столбы черного дыма…»

— Ужас! Ужас! — закричала в голос Нелидина голова. Кусок пламени выплюнулся из пасти дракона, угодив в праздничный гномий костер, полчище искр взметнулось к небу красно-оранжевым фейерверком.

— Едит твою ма-ать!! — одобрительно завопили гномы, захлопали в ладоши, засвистели и заулюлюкали от восторга, как толпа перевозбудившихся анархистов. Несколько звонких голосов тут же подхватили: «Взвейтесь кострами, синие ночи!»

«Вот так примерно и будет, ага, отличная иллюстрация в миниатюре, — похвалил Бог. — Кому-то ужас, кому-то веселое, безудержное безумство. Но зато когда стихийная Магия и ее встречный пожар выжгут почти весь Здравый Смысл, угроза Конца Света отступит основательно».

«И что, по-другому нельзя?..»

Вторая голова приняла задумчивое выражение.

«До сих пор по-другому ни разу нигде не было. На моем веку все крупные революции — это встречный пожар против стихии. И войны не бывает без страха и ужаса, ничего не поделаешь. Зато планета будет спасена. А вместе с нею — ее обитатели коренные…» — голова вяло кивнула в сторону веселящихся гномов, легла на траву, прикрыв глаза тяжелыми веками, будто бы говорила: «А теперь не мешай».

От злости и бессилия Нелида готова была побить эту голову: мало того, что Бог не позволял ей обратно в себя превратиться, так еще и наговорил черт знает чего: пошутил он или сказал правду — ей не узнать, к мыслям в отдельную голову не залезешь.

Бог до своих мыслей, в принципе, и без того ее не допускал, пусть она даже и возомнила, что обладала долей Всеведения. Ни один Бог не позволял того аватарам. К чему людям Всеведение? Это же все равно, что человеку вселиться в кролика и научить его телевизор включать. Человеку в кроличьем теле, может, было бы любопытно, но зачем кролику телевизор?

«И долго ты будешь валяться тут, как дурацкий тюльпан? — услышал Бог, как всегда чуть раньше, чем фраза была сформулирована в другой голове дракона. — Я лично устала, но лежать дома хочу, а не на грязном поле».

У Бога был выбор: отправить ее домой, оставшись на поле в своей бестелесной форме, или пребывать здесь вместе с Нелидой. С учетом того, что двуглавый зверь смотрелся куда эффектнее тоненькой девушки, не говоря уже о совсем бестелесных формах, в ожидании прибытия своих вечных коллег, Бог выбрал дракона. На то он и дракон, чтобы производить впечатление на всех, включая Богов. Пятеро из шести себя долго ждать не заставили.

Кто-кто, а Боги о всплесках Магии узнают сразу. Стихийная Магия в таких огромных количествах, да еще в местах, где ее практически не осталось, — дело совершенно непредсказуемое: она либо спасет мир, либо его разрушит, если ее не направить в то или иное русло, так что Богам требовалось принять меры. Трое мужчин и две женщины словно выросли из-под земли.

— Мы уже приняли решение, — истерично подвизгивая, хоть и мужским голосом, сказала дама потолще. На ней была зеленая шляпа и несуразная юбка в шотландскую клетку, а крупное лицо, которое на долю секунды показалось Нелиде темным, как у негритянки, стремительно бледнело, будто его облили кислотой. Пятеро были одеты своеобразно, но выглядели притом простыми людьми; и хоть Нелида сама была в грозном теле дракона, ей странным образом сделалось не по себе.

 — Кто это «мы» и какое решение? — прошептала вторая голова.

Драконий шепот, между прочим, еще то явление: будто по алюминиевому желобу с крыши двадцатисемиэтажного дома сбросили полтонны гравия. На шум обернулись гномы.

— Эй, чуваки, а вы че там стоите, как сироты казанские? — крикнул кто-то, узнав магических собратьев (и сосестер). — У нас весело, идите сюда, выпьем по рюмочке, потанцуем!

Но Боги проигнорировали приглашение.

— Да ну их в баню! — послышался Васин голос. — Какое с ними веселье? Чересчур много Здравого Смысла. Кстати, кто-нибудь видел, как они возникли тут? На такси, что ли, приехали?

— Гы-ы-ы! На верблюдах! — пошутил другой гном.

— На каких верблюдах? Не вижу верблюдов! — не понял Вася. Но другие гномы уже подхватили шутку:

— На разноцветных кобылах!

— На тройках с бубенцами!

— Прилетели со стаей гусей-лебедей!

— Да прям, прилетели… Рожденный ползать — сами знаете что! Эти кротами проползли под землей!

— Ай да ну вас! — плюнул главнокомандующий и уставился на небо, грозя кулаком проекции, в которой у всех на виду рядом с усатым Осей куролесил Васин нахальный сын.

— Значит, так, — обратился к дракону старик с бородой, демонстративно повернувшись спиной к толпе пьяных гномов. — Сейчас мы возьмем всю Магию, которую вы породили этим нелепым парадом, и осуществим с ее помощью Конец Света.

Нелида увидела, как вторая драконья голова собралась возразить и уже пасть открыла, но, наверное, Бог решил, что шептать с диким грохотом неудобно, и перешел на язык Богов. В ее сознании одна часть диалога отражалась фразами, другая — картинками, но удивительным образом она понимала каждое «слово».

«Вы с ума сошли? — тут же прочла она его первую мысль. — Похуже решения принять не могли? Вы Боги или враги народа? Эту Магию нужно направлять на спасение, а не на разрушение!»

«Спасение кого и чего ради? — так же, не произнося вслух ни слова, спросил невзрачный Бог с лысиной. — Все, что мешало нам осуществить Конец Света естественным образом, — это те жалкие проявления Магии, без которых люди тут жить не могут: пробки, драки, привидения, тараканы, необязательность, нарушение обещаний…»

«Тоже мне, благодетель человечества, — перебил другой Бог со странной прической и, прищурившись, посмотрел на дракона. — Ты лишаешь людей возможности благополучно, быстро и без мучений, скончаться и возродиться к жизни на другой, уютной планете. А в качестве бонуса сам же, скорее всего, и наполняешь их жизнь тараканами».

«Это Лукьян, — шепнул Бог Нелиде. — Его народ поклоняется солнцу и свету. Тараканов он однозначно относит к тьме и потому испытывает к ним легкообъяснимое отвращение».

«Тараканы — цветочки по сравнению с тем, что станет с Землей, если ее сейчас не уничтожить, — высказался старик с бородой, про которого Бог успел прошептать Нелиде, что его имя Амвросий. — Клопы, мухи, холера, чума, голод, смерть многих ныне живущих и прочее, что принесет с собой война, революция или другой встречный пожар. Ведь ты об этом, кажется, только что говорил своей дочери?»

«Говорил, — подтвердил Бог. — Но помимо людей, души которых мы спасем, есть несчетное число душ, спасти которые будет невозможно, если Конец Света наступит, — одна из драконьих голов кивнула в сторону гномов. — Разве мы не обязаны возлюбить ближних, как самих себя?»

— Возлюбить самого с-себя — это п-про онанизм что ли? — нелепо осклабился лысый.

«Это Филимон, — тихонько сказал Бог Нелиде. — Он всегда считал, что в любви понимает все».

— Любовь мы тут исследовали хорошо, — вслух сказал другой Бог ртом толстой «клетчатой» тетки в шляпе горшком.

«А это Евстахия», — услышала в своей голове Нелида, но узнать что-либо еще о ней не успела, так как тетка, покрывшись красными пятнами, затарахтела:

— Любовь — это скучный и нестабильный, хотя и ритмичный процесс, в котором можно использовать разные органы или приборы, — Евстахия запустила руку под юбку и продолжала трындеть, почесываясь. — Если делать это под музыку, можно даже получить удовольствие, мне, впрочем, больше понравились танцы.

— И последствия, ужасные последствия! — воскликнула молчавшая до сих пор дама во всем черном и розовом с ресницами невероятной длины. — Я была уверена, что все контролирую, но в какой-то момент мы с юношей Димой потеряли контроль, и теперь во мне растет человеческий ребенок!

«Пантелеймония! Мои поздравления вам и Диме, — обнажил в улыбке зубастую пасть дракон. — И что, вы тем не менее хотите Конца Света? Материнская любовь — сильный источник Магии, а маленькие дети — вообще генератор, — он показал кивком на небо, где продолжали вести свой веселый репортаж ни о чем не подозревающие Гриша и Ося.

***

Ди постепенно привыкла к полету и даже пробовала расправлять руки — они трепетали на ветру, словно крылья, за плечами развевались ее длинные волосы, и все тело будоражила необыкновенная легкость.

— А летать-то, оказывается, очень здорово! Ты сама научилась или от рождения такая?

— Меня… научили, — улыбнулась Варвара грустно и, словно споткнувшись, провалилась в воздушную яму, увлекая за собой Ди и гнома.

— Лети прямей, ведьма! — взвыл Еремеич. — А то весь подол тебе заблюю! И с направления не сбивайся, нам сейчас чуть левее!

Ди обхватила Варвару за пояс.

— Ты ведьма? На самом деле?

— Не знаю. Возможно, хотя ведьмы колдуют, а я могу лишь в присутствии Оси. Скорее всего, он сам и колдует, один или вместе с Гришей. А я только летать умею, когда вокруг Магии много.

— Магии щас зашибись сколько! Любая корова взлетит, как пушинка, ты лучше держи курс на север! — выкрикнул Еремеич. — Вон перед нами большой костер, видишь? А от него через дорогу — дом, в котором сегодня свадьбу играют.

Ди посмотрела, куда показывал гном, а потом вверх и увидела, что Ося и Гриша вдруг перестали дурачиться. Их проекция помутнела и начала расплываться по небу, теряя контуры, а потом на их месте…

— Варвара, смотри, это же...

***

Блаженная улыбка Мадонны тихо таяла на губах Пантелеймонии, но она продолжала смотреть на небо, где вместо столь милых малышей возникли две совершенно иные фигуры.

— Прекратим пустой разговор, — возвысил голос старик Амвросий. — Ваша проповедь о любви, Бог, чье имя нельзя называть, уже давно не имеет успеха. Попытки были, как видите, и без вас. Земляне любить не умеют, достаточно взглянуть вон на тех двоих, — он показал пальцем в небо. Опустил руку. Осмотрел присутствующих из-под густых бровей. — Что ж... Мы забираем всю эту Магию и…

— А может, еще раз проголосуем? — взмолилась вдруг Пантелеймония. — Мистер Джон, например, был против, он даже не явился на поле...

— Так давайте проголосуем, — снисходительно отозвался Амвросий с нотками «А что толку-то?». — В конце концов, я всегда был сторонником демократии. Кто за Конец Света? Кто против? Что же, Пантелеймония, воздержавшихся, как видите, среди нас нет, так что вы в меньшинстве с Мистером Джоном. А за вас, коллега, я искренне рад, — добавил он, повернувшись к дракону. — Вы сейчас с нами отправитесь, или...

«Мне нужно еще побыть здесь немного…»

— Хорошо, как изволите. Тогда до свидания. Увидимся после Конца Света. Ну что, приступим?

 

Статуэтки

Странные вещи творились на Спиталфилдс-маркете нынче в обеденный перерыв. Здесь и раньше происходили интересные мероприятия: то на открытой площадке актеры-любители представляли авангардные шоу, то клоуны, кривляясь, маршировали мимо прилавков, торгующих униформой полицейских и медсестер, мимо киосков с фруктами, булками, рахат-лукумом, орехами, семенами петуний и роз, мимо книжных и прочих лотков, заваленных антикварными ложками, подшивками «Dames and Horses»[164], виниловыми пластинками, граммофонами, пестрыми статуэтками и хламом, найденным на чердаках. А иногда по пятницам часть павильона заполняла оркестровая медь, и пожилые пары, стараясь не сбиться с ритма или не упасть (не дай Бог), танцевали фокстрот неуверенными шажками. Для строгого Сити все это было и впрямь необычно, но нельзя сказать, чтоб из ряда вон. А сегодня выступающие будто с ума посходили от какой-то неведомой радости. Музыканты, они же клоуны, да к тому же все — лилипуты, исполняли джаз, маршируя с неподъемными сузафонами, тубами и барабанами. Следом плясали парочки: жизнерадостные старушки разрезали воздух свистом шелковых платьев в стиле тридцатых годов и вертелись в сальто-мортале; их ловили бойкие юноши и танцоры среднего возраста в деловых костюмах при галстуках (будто только что вышли из офиса). Статуэтки на захламленных лотках оживали, махали ручками и тоже пускались в пляс.

Танька радостно улыбалась: пусть все эти танцоры были плодом ее фантазии, но почему бы не дать ей волю, если настроение под стать? Можно было представить также, что плясали не только старушки, лилипуты и статуэтки, но еще, например, еда на тарелках работников Сити, пришедших на Спиталфилдс, как обычно, съесть что-нибудь на ланч. Еда себя ждать не заставила: тотчас куриная ножка запрыгала перед открытым от изумления ртом делового вида мужчины, а перед другим — треска на тарелке с картошкой фри затанцевала, хвостом завертела, словно кокетка из кабаре.

Все было превосходно: еда в палатках на любой кулинарный вкус, карри с рисом  в тарелке у Таньки, грубоватый и длинный стол, лавки, к нему приколоченные, солнце, пробивающее лучи в павильон сквозь прозрачную крышу, пляшущие статуэтки, лилипуты с громадными тубами, кувыркающиеся старушки — и что на сегодняшний вечер уже забронирован рейс. После работы она с дорожной сумкой юркнет в кэб и скажет: «Heathrow, please»[165]. Позже щелкнет ремнем безопасности, самолет вырулит на взлетную полосу, и, зажмурившись, Танька будет твердить: «Я — Человек-Ветер». Впрочем, чего бояться, глаза не от страха закроет, а от нетерпения всего лишь; заснуть не сможет, начнет считать часы до посадки, потом — минуты, секунды... В Шереметьево ранним утром купит желтую розу, поймает такси и минут через сорок, даже, если повезет, тридцать, войдет в знакомый подъезд — с гулким стуком в груди, то есть в горле, побежит по лестнице вверх — три пролета — толкнет дверь — и она поддастся, потому что не запираются двери там, где всегда ждут, — и… и увидит Ее… за рабочим столом, как обычно. Неслышно Танька приблизится сзади — и тихо положит розу на стол. И Она замрет, глядя на розу, голову не повернет, потому что и так будет знать точно, кто стоит за Ее спиной… И Она затаит дыхание, боясь спугнуть чудный сон… Осторожно и нежно Танька уха Ее коснется и шепнет: «Не пугайся…»

А что будет потом, Танька еще не придумала. Знала, что в первую очередь будут эти два странных слова и роза — одна, обязательно желтая, но не могла объяснить почему… как не могла и состояние свое объяснить, и себя, и зачем в этот мир явилась, и кто такая вообще, но все эти мысли прервал знакомый голос:

— You said you know who I am[166].

***

«Ты… Ты… Я не знаю, кто ты после этого! — орала одна из драконьих голов. Как ты смел? Проголосовать? За Конец Света?!» — она страшно вращала глазами и плевалась пламенем на вторую голову, которая, уткнувшись в землю гигантскими ноздрями, роняла слезы в траву. Каждая капля была величиной с арбуз и оставляла глубокие, вмиг заполняющиеся вмятины. Перед драконом уже образовалось целое озеро, в которое смотрели гномы, но не видели своих отражений.

«Что мой голос против мнения большинства?» — произнес Бог голосом вовсе не драконьим, а слабым и беззащитным, как у обиженного ребенка.

На берегу озерца его слез черно-розовая Пантелеймония пополняла водные кубометры ручейками соленой влаги, стекающими с ее бледных щек. Все остальные Боги исчезли так же внезапно, как и возникли в поле, но не это вызвало смутное беспокойство у гномов: все они почему-то устали, протрезвели в один момент и перестали отбрасывать тени.

***

— Of course, I do[167], — улыбнулась Танька. — Ларик, ты медиум.

— Who?[168] — перепрыгнув через лавку, он сел напротив и поставил на стол тарелку с китайской лапшой и креветками. — I love Chinese! What are you eating?[169]

— Indian[170].

Ларик вздохнул, почуяв нетонкий намек на жену.

— Слушай, о том, что произошло между нами в тот вечер…

— Никому ни слова, — подмигнула Танька.

— Да я не об этом, — он смущенно заерзал. — Хотя действительно лучше не говорить никому. Видишь ли, со мной такого никогда не было, чтобы я находился с женщиной и не смог бы… ну, в общем, ты меня понимаешь?

— Ага, но ты не тушуйся. Тебе помешали.

— Кто помешал?

— Мой брат.

— Который умер?

— Ну да, и ты его медиум.

— Не говори ерунды, Татьяна.

— Не называй меня этим именем.

— Красивое русское имя, какого черта тебе не нравится? Да, впрочем, неважно, вернемся к медиумам.

— Давай. Ларик, ты медиум моего умершего брата, и я позвала тебя сюда сегодня, чтобы поговорить с ним еще раз. Ты можешь что-нибудь сделать, чтобы он снова пришел?

«Совсем рехнулась!» — подумал Ларик и, на мгновение разозлившись, кинул палочки-чопстик на стол. Но одного взгляда на Таньку хватило, чтобы перестать злиться. Он сделал глубокий вдох, приблизился к ее лицу и накрыл ее тонкую кисть своей широкой ладонью.

— Бедная девочка. Я понимаю, сколько всего тебе пришлось пережить и как ты любишь братишку. Но рано или поздно придется смириться с тем, что он умер. Увы, мертвые не возвращаются. Человек состоит из тела и разума, а душа — это красивая выдумка, нет никаких душ. Разум умирает вместе с телом, он не возрождается к иной жизни и не ищет контакта с живущими…

— Неправда! — сверкнула глазами Танька. — Я с ним сама разговаривала. Олежка в тебе был в тот вечер, и раньше к тебе приходил, ты только вспомни! С какой стати, думаешь, ты по-русски заговорил без акцента, вот скажи-ка хоть что-нибудь сам, без него, сейчас!

— Um-m… Privet! Ya piany vdryzg!

Танька смотрела в ответ выжидательно и с явным укором — его попытка все обернуть в шутку получилась не очень красивой. Но ведь она и впрямь ждала, что тут призрак появится, черт возьми.

— Души не умирают, — произнесла она медленно — заметный русский акцент не исчез, значит, злилась не слишком. — И то, что ты медиум, прямое тому подтверждение, как бы осознанно ты это ни отрицал. Но если не веришь, вспомни хотя бы свидетельства очевидцев, переживших клиническую смерть.

Слава богу, разговор вроде бы начал принимать привычный оборот, без переходов на личности: вечно они с Танькой обо всем спорили, когда работали рядом два года назад. И кстати, ни разу не ссорились. Значит, не так уж она и расстроилась, треплется как всегда. Что ж, с большим удовольствием он поддержит дискуссию. Ларик взял в руки палочки, предвкушая отличный ланч.

— Между прочим, никаких достоверных фактов того, что происходит с душой в момент клинической смерти, не существует. Просто в человеческом теле сохраняются импульсы и блуждают в мозгу, химические вещества выделяются, вот людям и мерещатся глупости всякие.

— Какой ты материалист, однако, — Танька скривила губы, отчего все лицо ее стало асимметричным, но, черт возьми, более привлекательным. — В реинкарнацию тоже не веришь, значит.

— У-у… ду-у-уши! Призраки! Медиумы! Реинкарнация! Чушь! — Ларик сделал паузу, чтобы прожевать креветку, Танька смотрела на него с кривоватой ухмылкой и тоже молчала.

— Я не материалист, раз уж пришлось к слову. Материалистами называют людей, которые материальных благ жаждут, а я просто верю в науку. На самом деле я — рационалист и агностик. Человеческий разум сильнее любой магии. Все, что кажется нам таинственным, на самом деле таковым не является — законы физики, естествознание могут объяснить все.

— И как они объясняют переселение душ?

«Дались тебе эти души», — хмыкнул Ларик, набив рот лапшой и, прожевав, вслух добавил:

— Да никак, черт возьми. Ни один разумный человек не верит в реинкарнацию и прочую мистику, которой не существует. А все, что очевидцы клинической смерти описывают, или сеансы медиумов — это игры разума. Других свидетельств существования души нет. Людям просто мерещится, то ли с дури, то ли спьяну, а иногда от лекарств. Вот тебе дать галлюциноген какой-нибудь — и вообразишь запросто, что ты дракон, например…

— Хотела бы я такой себя вообразить, — она развела руки в стороны, словно демонстрируя, как летает дракон. — Выходит, по-твоему, если один человек видит то, чего другие не видят, значит, это галлюники у него?

— Безусловно. Если все, кроме одного, не видят чего-либо, значит, этого объективно не существует! Вот ты видишь тут каких-нибудь призраков?

— Не вижу, — строго взглянула она на него. Черт, задел за живое.

— Я тоже не вижу, Танька, прости, но если мы спросим об этом присутствующих, девяносто девять процентов, а может быть, сто скажут «нет». Вот тебе объективность. Нету призраков, так же как нету бога, дьявола или, к примеру, живых гномов. Ну, если не считать лилипутов, — он снова попытался обернуть все в шутку, но она не улыбалась.

— Кстати, о гномах, — продолжила Танька на полном серьезе. — Я видела одного, выглядел как живой, хоть и был, конечно, керамической статуэткой. Но ведь в глазах ребенка он может быть живым существом. И неизвестно, кто из нас больше прав — я или тот ребенок, который не отягощен Здравым Смыслом и потому видит мир таким, как он есть.

Про детей Ларик знал все — сам был отцом двух маленьких девочек, так что аргумент она привела неубедительный.

— Детский разум устроен иначе. Играя, они видят то, чего нет.

— А взрослые не видят то, что есть. Сплошь и рядом.

— Если ты о концентрации внимания, то это тема отдельного разговора.

— Я не об этом. Представь ради аргумента, что большинство людей воспринимают краски не в полном спектре, а как дальтоники, и только редкие индивидуумы обладают нормальным зрением. Или радиоволны, к примеру, — мы их не видим вообще. Какие-то звуки собаки или дельфины слышат, а люди — нет.

— Все, о чем ты говоришь, можно измерить приборами. Радиоволны ловит радиоприемник. А душу кто-нибудь приборами измерял? Ловил? Душеприемником, ха-ха!

— Мы с тобой, может, и не ловили. Но это вовсе не значит, что кто-то другой не ловил. Инопланетяне, допустим. Да, кстати, точно — инопланетяне ловили души, — сказала Танька с таким видом, будто выудила из глубин памяти общеизвестный факт.

Ларику оставалось только глаза закатить.

— Инопланетяне еще теперь! Ку-ку, Танька! Нет никаких инопланетян, кто их видел? Одни безумцы. И ты, Брут.

— Брут… — повторила она, потерла виски, словно еще что-то несуразное припоминала. — Инопланетяне с планеты Брут, ты про них тоже слышал?

Он вздохнул, отодвинул тарелку, снова взял Танькину руку в свою.

— По-моему, тебе надо отдохнуть. Как следует. Расслабиться, сходить в сауну, полежать, массажик там… А? Может, еще раз попробуем? Я в форме сегодня…

***

Мир побледнел.

— Что это случилось с драконом? — в ужасе спросил один из гномов.

Все уставились на огромного зверя. Он по-прежнему оставался змеем, но головы плакали, как два крокодила, пополняя водоем. Дракон больше не выглядел прекрасным магическим существом, которым любой гном мог гордиться с чувством владельца дорогого ретроавтомобиля. Странным образом красно-зеленый двуглавый змей сделался вдруг безобразным, кошмарным монстром, чудищем, на лбах которого не хватало цифры 666.

— А что случилось с миром? — спросил гном Вася.

Вместо ответа он услышал тяжелый всплеск, будто в озеро драконьих слез свалилось с неба что-то громадное, и тотчас раздался отчаянный крик: «Помоги-и-ите! Спаси-и-ите! Я не умею пла-авать!»

Вася узнал голос. Это был Еремеич, который после парада напился раньше всех, а потом исчез; гномы думали — спать пошел, как же он вдруг с неба свалился? Еле двигая ногами, Вася подошел ближе: у воды на коленях согнулась большая фигура, тряся за плечи вторую, что головой лежала на берегу, а ногами в озере, посреди которого беспомощно барахтался Еремеич. В первой фигуре Вася успел распознать свою хозяйку — и страдальчески протянул руки в сторону тонущего соплеменника.

— Варвара, спаси его!

Она распрямилась, шагнула в сторону Еремеича — вода была ей по пояс. Протянула руку и, дернув утопающего за шевелюру, броском отправила его на берег. Еремеич, ступив на твердую почву, закрыл рот ладонями, будто сдерживал рвотный спазм, и помчался в кусты, но на полдороге замер — одной ногой в воздухе, носком другой — на земле, его подвижное тело застыло керамической болванкой.

«Ой, что ж это делается? — хотел выкрикнуть Вася, но осилил лишь «Ой».

Никто ему не ответил — два Бога и каланча в драконе уже в шесть ручьев лили слезы, Варвара трясла бездыханную женщину, а гномы словно играли в игру со словами «море волнуется — три, морская фигура, замри!»

— Ди! Ди, очнись, слышишь? Мы тут где-то недалеко, нам гномы дорогу покажут, — Варвара подняла голову, словно ища поддержки у присутствующих, но в ее глазах отразился и застыл ужас. Вася с трудом повернулся по направлению ее взора и только сейчас разглядел, что почти все гномы превратились в пестрые глиняные статуэтки. Вася все понял.

— Варвара… — слабо проговорил он, чувствуя, как тоже каменеет. — Ди умерла. Не горюй. Ты умрешь тоже, но… скоро… вы оживете… на новой… планете. Это… нам… ничего… не… осталось. Варвара… — он хотел добавить «прощай», но вместо своего голоса услышал другой:

— Ди жива еще. Я за нее отвечаю. Она из моих душ, позволь мне, — на Варварино плечо легла рука в черной перчатке с длинными ногтями на оголенных кончиках пальцев, покрытых розовым лаком.

Пантелеймония наклонилась над неподвижным телом и дунула Ди в лицо:

— Вставай. Тебя ждет Ося.

— Мой сын, мой сын! — забормотала Ди, резко села и посмотрела на темное небо, где не было больше проекций, оно лишь сильнее затягивалось рваными облаками. — Где он? Где Ося?

— Пойдем. Я провожу тебя к нему, — взяла ее под руку Пантелеймония. — Это рядом, через дорогу, не бойся.

Ди послушно встала, глядя на женщину в черном и розовом как на свою давнюю знакомую, с которой не виделась много лет и хотела бы остановиться, поболтать, но не до того сейчас было.

— Я с вами! — Варвара поднялась тоже, но тотчас наклонилась опять, подбирая что-то с земли.

— Твое дитя здесь, — сказала ей Пантелеймония. — И твой Бог тоже. Оставайся с ними.

Варвара обернулась и, кажется, только сейчас увидела дракона, интенсивно пополняющего слезами запасы нового водоема. В ее глазах не отразилось и толики ужаса, который был в них, когда минуту назад они смотрели на маленькие неживые фигурки.

— Хорошо, я останусь здесь, — произнесла она тихо, и, приблизившись к Ди, вложила в ее в руки подобранный на земле предмет. — Только его возьмите с собой. У него тоже сын где-то там...

Ди ощутила в ладонях холод и твердость большого, но легкого камня. Она наклонила вниз голову и разглядела гнома с вылупленными глазами на глупой физиономии. Только этот гном был ненастоящий — Ди держала в руках обычную керамическую статуэтку, наподобие тех, что продаются на рынках и в магазинах для садоводов.

 

Дочка

Однажды мне снился нелепый сон, будто я обнимала дракона. Дракон был огромный, а я — как есть, просто женщина, не чудо-юдо и не колдунья, которая может дракона в подушку превратить или лягушку — в принца. Ни дракон, ни принц не были мне нужны — я любила иную душу и могла бы прожить с нею рядом всю жизнь, много жизней или хотя бы единственную, лишь бы всю целиком, от начала до конца, иметь с той душой ребенка… но в этой жизни или в том сне она затерялась в пути ко мне, а я… согрешила с драконом.

«И вот что из моего греха вышло», — Варвара пыталась посмотреть в глаза одной из голов, но ее собственное лицо находилось на уровне драконьих ноздрей, и контакт с его глазами выглядел нереальным.

— Дочка, а ты какой дракон, огнедышащий? — спросила она и заглянула в ноздрю не без интереса. — Дыма и пламени там вроде нет, хотя драконы, конечно, огонь изо рта пускают.

Она погладила драконью губу, которая тут же выпятилась сильнее, от чего голова приняла крайне умилительный вид, несмотря на размеры, одна губа только была примерно с Варвару ростом. Она раскинула руки, обняла, уж насколько смогла, и поцеловала дракона в уголок рта.

— Спасибо, — еле слышно прошептала огромная голова.

***

Все, казалось, было на месте: парад лилипутов, прилавки с хламом, еда на тарелках за длинным столом, джаз, разносившийся из динамиков, десять часов до отлета, но все это вдруг померкло, стало нерадостным или неосязаемым. Так бывает во сне, когда понимаешь, что спишь: все вокруг как будто обычное, а чего-то не хватает, чтобы считать происходящее реальностью.

Еще минут пять назад они с Лариком трепались о том, что реально, а что «игры разума», и он пытался ей навязать то ли свою точку зрения, то ли второе свидание, и все выглядело забавным, даже его напрасные поползновения, которые неожиданно тоже показались ненастоящими. Сирое чувство охватило душу — или (если верить Ларику, что души таки нет) разум и тело: что реально, а что нереально здесь и вообще в мире?

Свидание в гостинице не так давно выглядело реальным. Еще ощущались шипучие пузырьки «Вдовы Клико» на языке, запах мужского лосьона на воротничке и большие потные ладони на ее груди… Но насколько реальным был разговор с умершим братом в теле ее любовника? Раз даже Ларик этого не помнит — с кем она говорила в тот вечер?

Нереальной казалась Олежкина смерть, хотя Танька сама целовала холодный лоб, а губы и до сих пор немеют, вспоминая касание кожи — твердой, словно застывший цемент. И завывание певчих, лишенных слуха и голоса, еще звенело в ушах, и в пелене перед глазами гроб то всплывал, то утопал в венках, и сквозь ее замерзшие пальцы падал в яму липкий песок — нереальное ощущение... Зато сам Олежка в белом возле креста с его именем, высеченным по дереву, казался реальней некуда… Он лицо ее трогал своей рукой, дул — и в ухе звенело, смеялся так, что, наверное, было слышно всем, но тут же зеленым глазом подмигивал: никому, мол, ни слова, только ты и Ося знаете, что я — живой. Это что было — сон?

Что приснилось, а что не приснилось? Может быть, в этой реальной жизни Олежка не умер вовсе — а снилось, как он лежал в гробу, который потом зарыли? Сам сидит где-нибудь в Москве, а может быть, даже ближе? Вдруг он решил с нею поиграть, как в детстве — прятал скрипку с ее глаз долой, только на этот раз спрятался сам и подглядывает из-за угла: отыщет или не отыщет? Может, и Ларика он подговорил, в ухо транзистор вставил, камеру в воротничок зашил — но это было бы гадко.

Танька хмыкнула: брат часто дразнил ее в детстве, но вряд ли решился бы так подшутить. Хотя, если честно, лучше бы подразнил, чем заболел и умер или ушел туда, откуда, вполне возможно, мог подсмотреть за ней, но куда ей к нему — даже не дозвониться.

А может, он не подсматривает вовсе. Может быть, в ином мире он о ней сразу забыл или — переродился. Вдруг у соседей, которым на днях она подписывала открытку, новорожденная дочка — не кто иной, как ее брат Олежка? Знает ли девочка, которой от роду пять дней, что соседская тетя в недавнем прошлом была ей сестрой? Малышка небось и родителей еще не распознает, чего уж там говорить о соседях. А когда узнавать начнет, в Таньке сестру признает? Вряд ли, разве что если нахлынет вдруг: «Ой, кто-то мне это вот так говорил... — и рукой махнет, — да никто, а если и говорил, ну забыла, вспоминать нечего…»

А может быть, не подсматривает потому, что подсматривать там просто некому. Ушел туда, где нет ничего — ни будущих перерождений, ни воспоминаний прошлого. Ни звуков, ни видений, ни осязаний. Умерло тело, умер разум, а души просто нету и никогда не было, так что прав Ларик… А раз прав — дальше что? «Тебя ждут в Москве», — пискнул слабенький голос. «Кто ждет? Олежка?» «Варвара…» «Вряд ли ждет. Что ей до меня — она пишет сказки… про любовь, про то, что кто-то там мир от Конца Света спасет, а может быть, и не пишет. Может, Варвары там даже и нет, раз нигде нету Олежки. Или она была тоже сном, или я ее просто выдумала».

Танька потрогала деревянный стол: что реально, а что нереально? Ларик, который напротив сидит, — это сон или тоже потрогать?

— Ты прав, я устала и надо бы отдохнуть.

Он подмигнул:

— Так отдохнем вместе?

***

— Все, что я мог сделать иначе, это проголосовать против, — стонала одна из голов.

— Трус несчастный! — кричал из дракона голос Варвариной дочери. — Вас в этом случае было бы трое! Разве ты не был когда-то одним против всех шестерых Богов?

— Нелида, что ты! Там была иная история! Даже семеро не смогли бы разом Конец Света осуществить, все ждали, когда Здравый Смысл всю Магию вытеснит.

— Не понимаю! НЕ понимаю!! — не унималась дочь. — Нам нужна была Магия, чтобы Конец Света предотвратить, а когда ее стало много, она превратилась в силу разрушительную?

— Именно так, — подтвердил отец-Бог. — Мало Магии — плохо, так как излишнее распространение Здравого Смысла угрожает Вселенной в целом. Но когда ее чересчур, да еще в виде такой стихии, — это опасно для планеты. Здравый Смысл под таким напором может перегореть, как пробка, и тогда Земля превратится в хаос. Магия без Здравого Смысла — явление такое же отрицательное, как и Здравый Смысл без Магии; это закон диалектики номер один: единство и борьба противоположностей.

— Но вы-то, Боги, вполне могли бы сбалансировать оба явления!

— Еще как могли! Боги создают миры на планетах, где Здравого Смысла вообще нет! А здесь пока есть и то и другое; но при сложившихся обстоятельствах мы можем либо спасти этот мир, либо его разрушить. Нельзя производить оба действия одновременно, вот нам голосовать и пришлось. И ты сама видела — большинство проголосовало за Конец Света.

— Черт бы побрал ваше дьявольское большинство!

— Не выражайся! Ты моя дочь или кто?

— Не знаю. Не уверена, что я дочь того, кто решился разрушить мой мир. Почему его так не любят другие Боги?

— Это не очень хороший мир, дочка. Да ты и сама это знаешь. И, кроме того, начинать новый проект даже Богам интереснее, чем продолжать то, что давно всем набило оскомину и не производит отдачи.

Варвара переводила взгляд с одной головы на другую.

— Значит, Конец Света уже наступает и ничего больше поделать нельзя? — спросила она тихо.

— Ничего, абсолютно — твердо ответил дракон. — Все закончится через день или два, а может быть, даже быстрее. Гномы уже превратились в болванки, а Боги концентрируют всю стихийную Магию, чтобы нанести последний удар. Вот-вот начнут кружиться ураганы и смерчи — Земля предпримет еще попытки противостоять этой силе, но они будут безуспешными. Скоро мы этот мир покинем, но потом воскреснем на новой планете. И будем жить там вместе, втроем — ты, я и наша дочь.

— А Танька?.. — прошептала Варвара, и ее глаза наполнились слезами.

— Что Танька? — нахмурил один из своих лбов дракон.

— Танька там будет с нами?

— Милая! — вскричал дракон так, что в округе на семь километров сорвало сигнализацию у всех машин и храмы в колокола зазвонили. — На что сдалась тебе Танька?! Ее вечная прерогатива — себя отрицать. Что ты нашла в ней хорошего?

— Танька… переродится? — спросила она с придыханием.

— Будет перерождаться, пока что-нибудь не поймет, — ответил дракон с чувством явного сожаления. — Однако все силы приложу, чтобы вы с ней не встречались больше. Так что, если захочешь другой мир спасать, — с нею вместе этого делать не вздумай. Только любовь может мир спасти, а Танька любить не умеет.

— Заткнись, дракон! — зашипела Варвара. — Я люблю ее, одну эту душу, и ни в какой новой жизни другую любить не буду. И не верю тому, что ты сказал про нее.

— Не веришь? Ну что ж… — одна из голов тяжело вздохнула. — Смотри на небо…

Квадратик темного облака осветился неяркой вспышкой, как несвежая простыня вместо экрана под лучом старомодного кинопроектора.

— Не эти ли кадры увидев, ты не смогла лететь дальше с Ди? — он вздохнул еще тяжелее. — Любуйся…

Внутри освещенного облака возникла Танька, а рядом с ней рыжеватый мужчина, ладонь которого она похлопывала своей рукой.

— А теперь включим звук, — прокомментировал дракон.

— Массаж и сауна, говоришь, Ларик? — раздался знакомый голос, который слегка грассировал даже на английском, но звучал совершенно бесчувственно. — Пойдем.

В кадре мелькнули Танькины острые коленки над приколоченной к столу скамьей — и раздался гром, в котором не слышно было, как что-то тяжелое повалилось на землю. Вопреки законам естествознания, молния сверкнула после громового раската и в темноте осветила высокий силуэт девушки, бросившейся на четвереньки возле неподвижного тела:

— Мама, мамочка! Что с тобой? Мама!!

***

Танька и Ларик расстались, выйдя из Спиталфилдс-маркета, — отдых, пожалуй, ей и в самом деле был необходим: голова разболелась от стараний понять, что реально, а что нереально. Реальный секс с этим, в общем, приятным, но нелюбимым мужчиной был не нужен ее душе, а если, как он выражался, «души нет» — значит, не нужен ни телу, ни разуму. Она вынула из сумки дребезжащий телефон и, бросив быстрый взгляд на экран, поднесла к уху:

— Варвара…Ты есть?

На другом конце сотовой связи никто не сказал «что за нелепый вопрос?» — голос зазвучал так, будто Танька сама с собой говорила:

— Это… это Нелида звонит.

— Дочка? — спросила Танька, едва не добавив по какой-то несуразной причине «моя», хотя следовало бы уточнить «Варварина?»

— Варварина, да. Слушай, плохие новости…

Танька почувствовала, как горло вдруг словно сдавили клещами.

— У мамы, похоже, инсульт, мы в поле, ждем скорую… А ты…

«…не могла бы приехать сейчас к нам в Москву?» — услышала Танька то, что дочка Варвары не смогла произнести из-за комка, подкатившего к ее горлу.

Танька глотнула воздуха и напряглась, чтобы выдохнуть в трубку лишь одно слово:

— Лечу…

 

Магистрали

— Инсульт — это смертельно? — из ее внутреннего монолога фраза вылетела во внешний, а заодно сама собой, кажется, перевелась на английский, потому как водитель бросил сочувственный взгляд в зеркало над лобовым стеклом и сильнее нажал на педаль:

— Yes, m’am. Very[171]..

Черный лондонский кэб выбрался наконец из пробки и быстрее поехал по М4. До Хитроу оставалось менее двух миль.

— Flying to see your sick relative, m’am?[172] — попробовал он поддержать разговор. Лондонские таксисты — народ необыкновенно болтливый; как этому удалось промолчать всю дорогу от Спиталфилдс-маркета, ведал, наверное, только Бог[173].

— She is not my relative[174], — ответила Танька, скорее себе, чем таксисту. — She is… much more[175], — и только себе добавила: — and I am a loser[176].

А что, не лузер разве? Вечно ей приходилось терять самых близких — неужели судьба готовит очередную потерю? Нет уж, на этот раз она сама обыграет судьбу: приедет в Москву и спасет Варвару. А может, спасет и себя самое, лишь бы только успеть, долететь поскорее бы…

В терминале аэропорта творилось что-то невероятное. Первым в глаза бросилось табло, где против номера каждого рейса желтым по черному светилось «DELAYED»[177]. Танька охнула и побежала к стойке с надписью «INFORMATION»[178].

— Когда самый ближайший рейс на М-м-оскву? — спросила она, запинаясь.

— Все рейсы «Британских авиалиний» отменены на сегодня, — боязливо ответила девушка-INFORMATION.

«Я только что видела, что они задерживаются, но не на весь же день! — удивилась Танька. — Наверное, INFORMATION ошиблась».

— А рейсы не британских линий? — спросила вслух.

— Тоже.

— Но ведь такого не может быть!! — заорала Танька, будто INFORMATION сама была злобной причиной столь несуразных событий.

— I am sorry, madam[179], — у бедной девушки затряслись губы и брызнули слезки из глаз; возможно, она не слишком долго в аэропорту проработала — чересчур нервные пассажиры ее огорчали. — В Исландии произошел новый выброс вулканической пыли! Облако движется с запада на восток! В Англии отменены абсолютно все авиарейсы!

Нервных пассажиров в здании терминала становилось все больше. Уже позади Таньки за оскорблениями девушке выстроился устрашающий хвост расстроенных встречающих и пострадавших неулетевших. Очередь бурлила и негодовала, трясла билетами, грудными детьми и дипломатическими паспортами, требуя компенсации, справедливости и привилегий.

«Это какой-то кошмар… Все рейсы отменены… — Танька металась внутри здания от табло к табло, где один за другим желтые буквы DELAYED заменялись на красные CANCELLED[180]. Но ведь должен быть хоть один самолет! Пусть билет на единственный рейс в Москву будет стоить ей тысячу фунтов или даже две тысячи! Да хоть всю сумму ее кредитных карт, это всего-навсего деньги! Там, в Москве, у Варвары инсульт, и она… перед глазами, будто опять всплыла спина таксиста, сочувственный взгляд в зеркале и странный диалог:

— Смертельно?

— Very!

«О, Господи…» Что за ужасное наказание выпало ей в этой жизни? За что? Бабушка, мама, Олежка, а теперь что же — терять еще ту, которую любит больше всего на свете?

Танька сцепила руки и застыла посреди нервного, шумного терминала, где в этот момент и без нее, наверное, у каждого из присутствующих было свое горе, в лучшем случае неприятность. Если она прямо здесь упадет на колени и начнет умолять кого бы там ни было наверху — пощадить, загасить вулкан, запустить самолеты или продать ей билет на единственный рейс? Только среди всеобщего гама ее никто не услышит, да и кому молиться-то? Кажется, целый мир летит к чертовой матери и никому «наверху» дела нету, а если Варвара умрет, даже в ее сказке мир никто не спасет. А может, она и услышит?

— Не умирай! — закричала Танька. В беснующейся толпе несколько человек повернули головы. «Не умирай, — повторила она про себя, решив, что докричаться до Варвары вряд ли возможно голосом, пусть даже хоть самым громким. — Не умирай, умоляю, хоть ты докажи, что я не лузер. Я прилечу к тебе, слышишь? Тебя вылечат, и мы потом будем жить долго и счастливо, и состаримся вместе, и умрем в один день...»

Зазвонил телефон, от высветившегося на экранчике имени на секунду радостно екнуло сердце.

— Алло, Варвара…

— Это… это снова Нелида.

— А… а Варвара… — любой дальнейший вопрос казался страшнее ответа.

— Жива. Врачи подтвердили инсульт. Мы в больнице.

— О, Господи… — ну это хоть что-то. Варвара жива, жива, надо только успеть…

— Так ты прилетишь?

— Да! — ответила Танька. — Да, обязательно прилечу. Вы там только… меня дождитесь… — по ее щекам потекли слезы, и, не вытирая их, она шмыгала и шмыгала в трубку, — ты передай своей маме, что… что…

Что? Что Варваре, которая лежит сейчас в реанимации, могла передать ее дочь? Что Танька верит в выздоровление, хотя, если честно, не очень — все же не дура необразованная, знала кое-что про инсульты. Пусть передаст, что, едва только Танька приедет, от Варвары даже не отойдет, будет держать ее за руку, протирать влажной марлей лицо, смотреть на медперсонал умоляюще: «Спасите, спасите ее!» Пусть дочка знает, что, когда из больницы Варвару выпишут, Танька от крыльца до такси — от машины к подъезду — от лифта к дивану с пружинами сама ее на руках понесет? Или пусть передаст, что диван Танька нафиг выкинет, а вместо него купит кровать с ортопедическим матрасом и много-много подушек? Пусть Варварина дочь передаст своей маме, что Танька будет менять ей постель, кормить с ложечки, купать на ночь, вывозить на прогулку в коляске, учить говорить заново… Поймет ли дочь, если Танька признается, что без памяти любит Варвару и без нее дальше жить не сможет?

— Скажи ей, что я уже еду. И что мы с ней еще мир не спасли...

Откуда взялась последняя фраза? Танька вовсе такую не формулировала — кажется, у нее у самой скоро инсульт произойдет, в голове звенит, как на колокольне.

— А что там у вас с самолетами? — спросила Варварина дочь.

Танька вытерла рукой слезы:

— Да бог их знает, говорят, вулкан. Но я думаю, за час-другой вся эта пыль уляжется, и тогда я на первый же рейс сяду.

— Значит, Конец Света уже наступает, — сказала Нелида.

«Однако шуточки у ребенка», — хмыкнула Танька, отметив по ходу, что «юмор» был в ее собственном духе.

— До Москвы еще летают рейсы из континентальной Европы, хотя пока ты туда доберешься… ну, в общем, это я так, извини. Мне идти надо, — Нелида не уточнила куда, телефон разразился гудками.

«Сколько лет девочке? — почему-то подумала Танька, слушая эти гудки, но сразу вспомнила: двадцать один, то есть столько же, сколько было бы Танькиной дочери, если бы врачи в роддоме сумели ее спасти. День рождения Нелиды — первое января, то есть тот самый зарубцованный благосклонной памятью день, когда родился Танькин мертвый ребенок. — Бывают же совпадения…» Но уже понеслась другая мысль: «Что там она про континент говорила?»

Перед выходом из терминала успела вырасти длинная очередь сердитых, обиженных, разочарованных, возмездия страждущих, духом упавших пассажиров. Хлопали дверцы, один за другим отъезжали большие кэбы и легковые такси поменьше — до тех пор, пока на стоянке не осталось ни одного автомобиля, а в очереди перед Танькой психовали еще восемь человек. Прошло минут двадцать, машины не прибывали, и никто точно не знал, что нарушило их непрерывный поток.

— Должно быть, крупная авария на М4, — предположил стоящий впереди джентльмен с чемоданом. Из всей очереди только у Таньки не было багажа, если не считать кошелька с документами: так спешила поймать первый попавшийся рейс на Москву, что даже забыла забрать из офиса давно упакованную дорожную сумку.

Почти все, кто стояли в очереди, недовольно проследовали к метро, но Танька осталась на том же месте и нетерпеливо озиралась в надежде не упустить такси, которое наверняка вот-вот вырулит. Ехать в Дувр через Лондон, причем сначала на метро, означало терять кучу времени, которое, как известно, тянется намного дольше, когда чего-нибудь ждешь, да еще мысли дурацкие лезут[181].

«Как там Варвара? — засвербело в голове, и снова непроизвольно брызнули слезы. — Хоть бы почувствовала, как я спешу к ней, может быть, это придаст ей сил… — Танька зажмурилась и снова взмолилась: — Не умирай, не умирай, ну пожалуйста… Я всю жизнь буду рядом с тобой…»

За спиной мягко зашуршали колеса.

— Такси! — взмахнула рукой Танька, прежде чем открыла глаза. Но это было не такси.

Из синего «мерседеса» вышел высокий мужчина в фуражке, на летчика вроде бы не похожий. «Должно быть, шофер в униформе, приехавший за своим боссом, — подумала Танька, — вон номер на бампере дипломатический, ну, или просто крутой».

На номере было всего три цифры: 609. «Ой, опять это странное число», — она подняла глаза на водителя и, конечно, сразу узнала его: Начальник Вокзала вряд ли подрабатывал шофером в свободное время.

«А что если…» — мелькнула дерзкая мысль: не попросить ли его отвезти ее в Дувр? Уж сколько попросит, она заплатила бы — других вариантов добраться туда быстрее пока не предвиделось. Танька даже открыла рот, чтобы сказать: «Excuse me, sir»[182], — но рот сам собой проговорил по-русски:

— Привет, Бог, — тут же спохватилась, рот зажала рукой. К ее огромному изумлению, Мистер Джон кивнул, как и в прошлый раз.

— А… — Танька почти набралась духу, чтобы обратиться к нему с несуразной просьбой, но, опередив ее, он проговорил:

— На М4 авария, лучше всего проехать окольными маршрутами до М25, а дальше по М20 до Дувра, в машине есть навигатор, — и скрылся в здании терминала.

«Он это мне сказал? — Танька посмотрела по сторонам. Рядом никого не было. — А если мне, значит, он меня подвезет, и знает, куда мне надо!» И снова мысли поплыли к Варваре: «Сейчас он вернется, и мы с ним поедем, слышишь? Я в пути уже, ты только не умирай!»

Прошло минут пять. И еще пять. И потом еще десять. Мистер Джон не возвращался. «Что если он ждет кого-нибудь в аэропорту? — сильнее прежнего нервничала Танька. — Но ведь никого не дождется, самолеты не взлетают и не приземляются… Сходить поискать его, что ли?» Она уже развернулась по направлению к зданию, но нечаянно бросила взгляд внутрь «мерседеса»: в отверстии зажигания торчал оставленный Мистером Джоном ключ.

Отчета своим последующим действиям она не отдавала. Через две секунды поворачивала одной рукой этот ключ, другой сжимала рычаг скоростных передач и давила ногой на газ. В голове пульсировало, но это было не «Что я наделала? Я угнала чужую машину!» Дрожащими губами Танька в десятый раз повторяла: «Не умирай. Не умирай, пожалуйста. Мы с тобой еще мир не спасли».

Мир темнел на глазах. Световой день еще не завершился, но темнота обвила кольцо М25 синевой туч и бортами высоких грузовиков, двигающихся еле-еле и чавкающих выхлопными газами. Танька вела «мерседес», насколько позволяли заторы, все медленнее, переходя с третьей скорости на вторую, пока на всех трех линиях не прекратилось движение — машины стянулись в длинную пробку.

«Не умирай!» — взвыла Танька, вырулив на первую линию, ведущую к выезду на М20. Обочина магистрали, которую в Англии смешно называют «твердым плечом», была пустой: закон не позволял автомобилистам ездить по этой особой линии, предназначенной лишь для незапланированных остановок и экстренных служб. «Не умирай!» — закричала она в голос, повернула руль влево, и сильнее вдавила педаль — «мерседес» послушно помчался по «твердому плечу». Вслед раздавался протяжный и возмущенный рев застрявших в пробке машин и законопослушных водителей.

На М20 ехали быстро. Танька вырулила на третью линию и включила шестую скорость. По сравнению с ее «фольксвагеном», в котором и скоростей-то всего пять, «мерседес» Мистера Джона летел, как самолет, асфальта совсем не чувствовалось под его шинами.

«Скоро, уже совсем скоро! — убеждала она Варвару, хотя на самом деле скорее себя, то и дело выкрикивая: — Не умирай! — И иногда добавляла, не задумываясь над значением: — Нам еще предстоит мир спасти. И умереть в один день».

Мир, и правда, выглядел так, что ему вот-вот будут нужны спасатели. Черное небо над магистралью то разверзалось опасным для скоростного движения дождем, то дождь прекращался так же стремительно, и вдоль обочины резвей «мерседеса» несся откуда-то взявшийся смерч. Пробежав вперед миль, кажется, десять, он поджег то ли лес, то ли здание — вспыхнуло ярко-оранжевым заревом, хорошо хоть в стороне от дороги, где самым худшим препятствием мог быть новый затор.

Послышалось завывание сирен. «Пожарные, — подумала Танька и перестроилась в среднюю линию, чтобы дать им возможность проехать: законопослушание вернулось к ней. В боковом зеркале отразились мигалки приближающихся полицейских машин — вполне обычное явление для любой магистрали, где даже при самой лучшей погоде и идеальном движении они слыли большими любителями погоняться под вой сирен. Только на сей раз они не просто катались: целая кавалькада полосатых авто гналась за ее «мерседесом».

— Водитель «мерса» 609! Немедленно остановитесь! — услышала она усиленный мегафоном голос.

«Так это за мной! — струхнула Танька. — Я ж угнала машину! Неслась по «твердому плечу»! Мчусь со скоростью девяносто[183]!» — и сильнее вдавила газ.

— Я не могу, простите! — закричала она полицейским. — Меня ждут в Москве! Там без меня умрут! А мы еще мир не спасли, понимаете?!

— Водитель «мерса» 609!! — повторили в мегафон. — Вы арестованы!

Движение на магистрали вдруг уплотнилось — то ли полиция перекрыла дорогу впереди, то ли образовалась пробка. Перед Танькой все ближе и ближе маячил бампер грузовика, в который она вот-вот врежется, если только не взлетит над крышами прочих машин. Грузовик приближался стремительно к той опасной дистанции, когда в лучшем случае смерть настигла бы ее мгновенно через лобовое стекло, но в последний момент Танька резко крутанула рулем… «Мерседес» стукнулся о грузовик задним крылом, проскочил левую линию, чуть не сшиб мотоцикл, на секунды взлетел над кюветом, рванул вниз — и по мокрому полю заскользил бешеным штопором…

Потом все остановилось.

Пассажирская дверь оказалась у Таньки над головой. С невероятной, прежде неслыханной ловкостью она толкнула ее и, подтянувшись наружу, прыгнула на траву. «Бежать!» — была первая мысль, когда руки нащупали сырость, и в тот же миг промокли колени, на которые она приземлилась. Попробовала распрямиться, но нога предательски подкосилась. «Вывих…» — мелькнуло у Таньки. В темноте позади нее уже слышался бойцовый топот приближающихся полицейских и выкрики «You’re under arrest! »[184]. Все, что она могла сделать, — это сложить руки за головой, как в моменты захвата полагалось правонарушителям (она это видела по телевизору), и сдаться на правозаконную милость. Но только одна из рук не поднялась.

«Не умирай… — простонала Танька. — Нам еще мир спасти нужно…» Резкая боль пронзила тело от поврежденной ноги до головы, и последнее, что она успела подумать, прежде чем потеряла сознание, было «…и умереть в один день».

 

Бог

Голова закружилась внезапно и резко, как на американских горках однажды в детстве. Из всех воскресений, что провел с ней отец, она лишь одно запомнила: в жизни ее не тошнило сильнее, чем в том железном вагончике. Вдвоем они летели вниз на бешеной скорости, ее маленький нос и глаза застилали сопли и слезы, и ветер гудел, и хотелось к маме, и было холодно-холодно… А сейчас она вновь летела, как в том дурацком вагончике, но только не вниз, а вверх, и вихрь гудел в ушах — пытался бить по щекам, но отскакивал, словно их прикрывала горячая плотная маска, и было жарко-жарко…

— М-м-м… — веки, залитые каким-то гудроном, едва-едва разомкнулись.

Прямо в лицо ей смотрела Варвара.

— Танька моя…

— Ты… ты жива? — как странно зазвучал голос: от боли и тяжести в теле ожидала услышать лишь слабый стон, а он загремел, как через десять динамиков в Соборе святого Павла.

Варвара ответить ей не успела — вместо ее лица возникло другое.

— Танюшка… — сказала мама. — Не пугайся, доченька, — мамины зеленые глаза на секунду застыли, и на щеках образовалась не слишком густая поросль.

— Чудо ты в перьях, — подмигнул Олежка и превратился в Осю.

— Хо-хо-хо, мама Таня! — забавное личико вытянулось, появились два разных глаза и рыжие локоны.

— It’s all mind games![185] — усмехнулся Ларик.

— Ну, спасибо, — Танька попробовала улыбнуться, но лицо, кажется, в самом деле было туго стянуто маской. — Хоть ты прояснил, что это значит. Я умерла клинически, и вы все меня провожаете в рай. Ну или в ад, что более вероятно. Так?

— Не так, — в лице напротив она узнала… себя. — Ты жива, но твое тело ранено и с душой непорядок. И никто тебя в ад не провожает, ты в Москву летишь.

— Лечу? — вздохнула она с облегчением. — Значит, я все-таки села на самолет?

— Нет, ты летишь драконом, — серьезно ответила сама себе лицом, что было напротив. — И при этом сама дракон.

— Тю-ю-ю… Драко-он! — ее фантастический голос откликнулся эхом откуда-то снизу… А ведь опоры, и правда, не чувствовала под собой, будто бы в самом деле летела по воздуху. — Верните Ларика. С ним, может, будет не так смешно, но зато он доступно мне разъяснит, каким галлюциногеном меня напичкали.

Лицо скривилось непонятной гримасой, и вновь появился Ларик.

— At the second thoughts[186], — сказала Танька то ли ему, то ли тому, кто там управлял чередованием физиономий, — пусть это будет Варвара.

— Ну уж фиг, — произнес другой, тоже чей-то знакомый голос. — Со мной теперь полетишь, — и вместо Ларика возникла… голова дракона.

Танька опешила, но не испугалась: дракон выглядел как герой мультфильма, какой-то не страшный совсем. Он походил и на мудрого змея, и на глупого крокодила, и на кого-то еще из мультяшных зверей, но казался куда более настоящим, чем даже в 3D-фильмах. Такой зверь мог бы руку слюняво лизнуть, стоило лишь протянуть ее, и на его шее чешуйки дрожали, звеня, словно кольчуга у рыцаря. Морда с большими глазами хоть и была звериной, но выражением напоминала разных людей: Варвару, маму, брата, племянника, Ларика — всех вместе взятых, одновременно! Совершенно невероятно: пусть трое из них были кровно близки, но ведь даже они не были близнецами! И что самое удивительное, голова больше всех, больше всех, больше всех — походила на самое Таньку!

— Так что, я, выходит, двуглавый дракон?

— А ты хотела бы, чтобы все головы на одних плечах поместились?

— Все — это сколько?

— Ты видела семь. А тело одно, да к тому же подбитое — одним крылом еле-еле машу. Ну ничего, долетим, я надеюсь.

— Тело подбитое? Чье, мое?

— Ну не мое же! ТЫ в аварию угодила: перелом руки, вывих сустава, сотрясение… тебе все повреждения перечислить?

Сотрясения-вывихи — дело серьезное, но семь голов в ее теле смущали Таньку сильнее.

— Эти головы не в тебе, — возразил ее собеседник, хотя вслух она этого не говорила. — А во мне. Вы все во мне, ну а я, соответственно, в каждом, потому как я есть Бог.

— Бог — дракон? Вот ни фига себе, — усмехнулась она, подумав, что раз это «есть Бог», значит сие есть сон. Впрочем, оно и без Бога понятно — где ж еще она могла бы «драконом летать»? Сон, правда, был очень явственный, полный мельчайших деталей, вплоть до осязаний и запахов, — такие случаются, если спишь в неудобной позе или когда болеешь. Кроме того, боль физическая была еще более натуральной — в памяти всплыли события: аэропорт, Мистер Джон, угон машины, преследование полиции, «мерседес», перевернутый в поле, — кино, да и только, если не считать телесных повреждений, и судя по ощущениям, не слабых.

— Только это не сон, — прочитал дракон ее мысли.

— Значит, галлюники.

— Считай так, если хочешь. И меня, и себя ты уже уморила своей философией «что реально, а что не реально».

 «Р» грассировало в последних словах. Дразнится, значит, Бог-то.

— Я летаю по небу, общаюсь с драконом и при этом сама дракон. Как такое реальным считать?

— Так же, как ты могла бы считать реальным разговор с Богом, но внушала себе, что говорила сама с собой.

«О чем это он? О моем внутреннем голосе?»

— Не совсем, — ответил он вслух ее размышлениям. — Твой внутренний голос — часть твоей собственной личности. Пусть в ней даже, как и в любой из частей человека, есть и частица Бога. Но я не об этом.

— А о чем? Может быть, о разговоре в гостинице? В теле Ларика находился Бог?

— Там ты говорила с Олежкой. А он — пока что еще не Бог. Твой брат — Ветер. Возможно, когда-нибудь станет Богом, у него к этому есть способности.

Одного имени брата хватило, чтобы сразу забыть о том, что еще мог иметь в виду собеседник под «разговором с Богом».

— Значит, он не реинкарнировал?

— В теле новорожденной дочки твоих соседей? Интересное у тебя было предположение. Нет, конечно, но в том теле, если уж хочешь знать, реинкарнировала твоя бабушка. Думала, будет к тебе поближе.

«И не ушел туда, где нет ничего…» — вспомнила она о своих недавних сомнениях.

— …ни будущих перерождений, ни воспоминаний прошлого, — снова передразнил Бог картаво. — Плохо ты думаешь о своем брате. Хотя в какое-то время он чуть было не стал призраком, стараясь тебе же помочь. Сейчас он на Плато Семи Ветров.

— Там, где будущих Богов обучают?

— Плато Семи Ветров — это другой уровень жизни. Чтобы попасть туда, нужно умереть на Земном Плато, то есть там, где ты сейчас живешь, но это не единственное условие — важно, чтобы душа сама захотела. Не каждая душа это выбирает, как и не каждый Ветер хочет стать Богом. Твоя мама — тоже Ветер, но пока успешно работает на том Плато, в Боги не собирается.

— Богами становятся по желанию?

— Уж во всяком случае, не рождаются. Если не считать полубога — моей дочери, но она пока единственный во Вселенной случай. Вторым мог бы стать сын Пантелеймонии, если бы не было Конца Света.

«Смешное имя — Пантелеймония», — мелькнуло в Танькиной голове. Информация о полубогах почему-то не зацепила, как и фраза про «Конец Света» — Бог ведь вполне мог выразиться фигурально.

— Смешное, может быть, для человека, а для Бога вполне нормальное. У Богов нет свидетельства о рождении, имена сами себе выбирают, могут менять время от времени. Впрочем, это и людям свойственно, как вот ты, например, Татьяна…

— Не зови меня так! — Танька дернула непроизвольно тем, что в драконьем строении тела считала своим плечом — от боли из глаз посыпались искры — в прямом смысле слова. Она зажмурилась и застонала.

— Вот видишь, наглядное подтверждение, — вторая голова, кажется, дунула на больное «плечо». Боль утихла, Танька снова открыла глаза.

— А других Богов зовут, между прочим, Амвросий, Лукьян, Филимон, Евстахия и Мистер Джон.

— Мистер Джон?! — от удивления вместе с криком с десяток брызг могло бы спонтанно зависнуть на подбородке ее визави, но вместо слюны изо рта вырвалось пламя, вдвое усилив шок.

— Ага, тот самый, у которого ты «мерседес» сперла, — проигнорировала ее манеры вторая драконья голова. — Какой щедрый Бог — взял и одолжил тебе свою машину без всякой страховки. Знал бы, что ты будешь гнать, как сумасшедшая, может, и не решился бы.

«Я и есть сумасшедшая, — хмыкнула Танька, — это у меня шиза такая». Пламя было совсем настоящее — с треском и запахом, как во сне не бывает. Удивительно, что она не обожглась, хотя лицу стало еще горячее.

— Значит, Богов всего шестеро? — продолжила она разговор как можно сдержаннее, чтобы еще раз не «заплевать» собеседника.

— На Земле семеро, не считая тебя и Варвары.

— Не считая кого?! — вторая порция огня себя ждать не заставила, но шокировала слабее, чем его фраза. Варвара — Бог, конечно, в этом нет никаких сомнений, не зря же Танька молилась ей целый день, а вот при чем тут «не считая тебя»? Хоть это и сон, но… — Я — тоже Бог?!

— Лично я так не считаю, — высокомерно произнес дракон пастью второй головы. — Варвару — да, назову Богом, но лишь потому, что она моя женщина, — внезапно зрачки на его лице сузились, и на Танькину голову обрушился целый костер. — Моя женщина, слышишь?! Моя!!

Танька опомниться не успела, как ее закружило винтом и резко толкнуло вверх — по телу пошли ужасные судороги.

— Мне больно! Больно! — заорала она что есть силы, пугаясь еще сильнее от своего душераздирающего крика.

Но дракон не унимался — он то взмывал высоко, то стремглав падал вниз, то вращался, как вихрь, махая одним крылом; вторая его голова выла громче, чем Танькина:

— Моя!!! Моя женщина!!

«Это предсмертная агония… — она лихорадочно глотала воздух, то зажмуриваясь, то выпучивая глаза. Под нею среди ярких огненных вспышек металась огромная тень двуглавого зверя. Дракон кружился над столпами огня: внизу горел город. — И меня сейчас вырвет. А потом умру. Или проснусь окончательно».

В желудке непонятных размеров и форм, спрятавшемся где-то внутри этих чешуйчатых тканей, начали сокращаться мышцы — Танька открыла рот и наклонила голову: вот-вот огненной желчью грудь обожжет, и возгорится горло… но через секунду булькнуло, плеснулось наружу — и на один из горящих домов обрушился водопад. Второй спазм подкатил через минуту, за ним третий, четвертый… уже на целой улице огонь перешел в сизое тление. Дракон перестал кружить — и неподвижно застыл в воздухе.

— Ну вот так-то легче, — она потянулась к губам рукой, чтобы рот вытереть, но, увидев между пальцами перепонки, поняла, что еще не проснулась, и перевела взгляд на вторую голову. В глазах напротив блестели крупные слезы.

— Моя женщина, — тихо повторил Бог. — Но она любит — тебя.

Слеза задрожала на одной из драконьих ресниц, сорвалась, полетела вниз, леденея на холодном ветру и, будто снежный ком, увеличивалась в размерах тем больше, чем ближе к земле. Целый город внизу был охвачен пожарищем, лишь чернела одна улица, словно мертвый колодец, после Танькиных спазмов — не пейзаж с высоты, а картина ада или сцена из фильма про Апокалипсис. «Жуть какая…» — подумала Танька. Слеза грохнулась на крышу горящего небоскреба, и он зашипел под ее влажным холодом.

— Она любит тебя, не меня, — одна за другой слезы летели вниз, леденея и увеличиваясь в падении — под ними шипели крыши домов, и огонь унимался.

Дракон кружился над городом медленно, а Бог все плакал и плакал, пока во всем городе не осталось ни одного языка пламени. Утихомирилась Танькина боль, лишь в одном месте, где должно быть плечо, но не совсем понятно, что находилось там у дракона, продолжало тупо пульсировать.

— И всегда лишь тебя любила, — грустно проговорил Бог, когда они возобновили прямой курс, кажется, на восток. — Многое я отдал бы, чтобы иначе было… Ты… да какой ты Бог? Ты — человек, простой смертный, причем уже в нескольких перерождениях, но в каждом из них тебя любила одна и та же женщина.

— Варвара?.. — прошептала Танька.

Дракон печально качнул второй головой.

— А я… кем я была в прежних своих воплощениях?

— Да кем только не была! — усмехнулся Бог. — Прежде всего ты была моей аватарой — я потому твою душу выбрал, чтобы телом ближе к Варваре быть; любовь-то у вас с ней была взаимной. А я своею душой — страдал. Что только ни делал, чтобы она меня полюбила. В кого только из ревности душу твою ни вдыхал: в бомжа, в дурака, в президента, в воина армии, захватившей страну, в которой она жила; в известного киноактера-гея, в преступника, в бюрократа… даже в сына ее вдохнул однажды! Ох, как она тогда с ума сходила — но я ничего, ни-че-го с этим поделать не мог — ее любовь сильнее моего Всемогущества…

Собеседник устало закрыл глаза. Какое-то время летели молча — было темно и тихо, даже ветра не слышалось.

— Воплощение твоей души в теле женщины было моей последней попыткой, — продолжил Бог, — но обернулось лишь испытанием для тебя. Она бы любила тебя даже в собаке, только ради тебя и сама заново перерождалась! А ведь могла бы не только сама Богом стать, но над всеми Богами властвовать. Это Варвара тебя превратила в Бога.

— Меня — в Бога? — не поняла Танька. — Но ведь ты сказал…

— Невероятно, но факт, — перебила вторая голова. — Она в тебя верила, словно в Бога, молилась тебе, как Богу, боготворила и любила так, как ни одного другого Бога на Земле никто никогда не любил. Так что я могу отрицать это сколько угодно, но ты есть Бог, Танька. Бог Любви.

Она не сдержала смешка, но улыбки не получилось: видимо, улыбаться не позволяла какая-то из ее травм либо дракону мимических мышц не хватало.

— Бог Любви по имени Танька наряду с Амуром, Эросом и Афродитой будет шикарнейшим дополнением в мифологии.

— Да уж! — кивнул дракон второй головой. — Глупее не придумаешь. Лучше бы согласилась на то, чтоб тебя называли Татьяной, это еще куда ни шло. Впрочем, все твои прежние имена были разные, это Варвара всегда оставалась Варварой.

— Да ладно, чего там — в метафорах я понимаю кое-что. Бог Любви — красиво звучит, хотя, может, любовь Варвары и превыше всего на свете, но на самом-то деле не Бог я.

Вторая голова не возражала и не соглашалась, выражение ее лица словно говорило: «Я все сказал, можно и помолчать теперь». Но Танька не унималась:

— Если бы я была Богом, разве бы так сложилась моя судьба? Разве позволила бы я себе терять самых любимых и близких? Выходила бы замуж за того, кого не любила? Ездила бы на нелюбимую работу? Разве не уберегла бы маму и брата от рака, Варвару — от инсульта, а себя — от страданий?

— А кто сказал, что Богам не дано страдать? — нахмурилась вторая голова. — Мне вот этих страданий выпало намного больше. Причем ты видишь лишь собственные страдания, а я, помимо того что мучаюсь от несчастной любви, еще и за весь свой народ страдаю.

— Ах, да, конечно, прости. Верно, ведь Боги страдают за всех людей. А я страдаю лишь за себя и за своих близких. Какой же я Бог после этого?

— Опять двадцать пять! — вторая голова сердито цокнула языком. — Ты снова себя отрицаешь, блин!

— Че? — подцепила жаргон Танька, недоумевая.

— А ниче! — огрызнулся Бог. — Отрицаешь то, что ты Бог, отрицала в себе Бога, меня то есть, отрицала свою любовь. Пусть Варвара тебя Богом сделала и твой статус-кво тайно все Боги признают, но как человек ты — простая смертная: все люди отрицают в себе что-нибудь. Твой брат, например, отрицал силу воли болезнь побороть, а ведь мог бы воспитывать сына, оставаясь и на Земном Плато. Ларик отрицает душу и то, что он медиум, Нелида — уверенность в себе. Даже гном Вася, хоть он и не человек, а наоборот, существо магическое, и потому вместо Магии отрицал собственный Здравый Смысл.

— Гном Вася — это тот, который с женой Евпраксией у Варвары в шкафу живет? — вспомнила Танька свой другой «сон».

— Он самый. Только в шкафу в последнее время жили они вдвоем с сыном. Жена ушла от него. И я знаю, пока он себя здравомыслящим не признает, вряд ли она вернется к нему. Хотя, что о гномах-то говорить сейчас… — Бог печально вздохнул и продолжил, — у гномов Богов на Земле не было, они сами себя наказывали за то, что не считали грехом.

— То есть как? — переспросила Танька. — Греха, с их точки зрения, не было, а наказание было?

— Ну, что-то в этом духе, — подтвердил собеседник. — Про гномов поэтому объяснять сложно, вернемся к людям. У вас вот наоборот. Если грех в вашем понятии существует, значит, и наказание должно быть. Причем сами себя наказываете, Боги предпочитают учить, хотя у нас свои представления о грехах и наказаниях есть.

— Какие?

— С точки зрения Богов, самый тяжкий грех есть отрицание. Может, поэтому вы так Богам надоели: почти каждый земной житель отрицает себя в чем-нибудь. Во всем этом мире Варвара, пожалуй, единственная, кто признает себя такой, какая есть.

— Мы Богам надоели? И за наши отрицания они нас накажут?

— Уже! Оглянись вокруг — видишь Божие наказание? Происходит Конец Света — а ведь Боги могли его предотвратить. Признавали бы вы свои чувства и силы, большинство из нас не проголосовало бы за уничтожение Земли.

— И что теперь?! — закричала Танька, вновь содрогнувшись от крика и боли.

— А теперь всё. Мир не спасет никто. Боги приняли решение. Ничто не может быть сильнее Божьего Всемогущества.

— Даже… любовь Варвары?..

— Поздно, — ответил дракон. — Варвара в коме, ее душа вот-вот отправится в мир иной, где ей будет намного лучше. Надеюсь, что никогда больше ваши души не повстречаются. Это все, что мне хотелось сообщить тебе напоследок. Впрочем, тебе без разницы, ведь ты сама не знаешь, любишь ее или нет.

— Знаю! — голос сорвался на крик, в «плече» вновь запульсировало так, что невозможно было терпеть.

— Что же, рад за тебя, — Бог усмехнулся. — Пусть даже только сегодня ты себе в этом призналась. А Варвара за всю жизнь ни разу твоего признания не слышала.

Танька заскрежетала зубами — от боли и угрызений.

— Я ей миллион раз признавалась во сне. И если в этом ее увижу, скажу в миллион первый…

— Ты до сих пор веришь, что это сон?

— Сон или шизофренический бред… В общем, химические реакции в мозгу плюс мое больное воображение, которое я всегда с реальностью путала.

— А что есть реальность? Если ты думаешь, что видишь сон, но все, что в нем происходит, можешь слышать, нюхать и осязать, это не реальность, по-твоему? Открой-ка пошире глаза.

Превознемогая боль, она подчинилась, открыла глаза широко — и только сейчас заметила, что стало светлее — приближалось утро. Впереди обозначились контуры города, который она с трудом узнала без ярких огней и вечного движения по МКАД. Что случилось с прежней Москвой? Почему все в ней сделалось блеклым? Обугленный лес, поля и поселки в двух или трех оттенках серого безжизненно растянулись за седым кольцом магистрали, как страшная черно-белая фотография.

— Н-н-нереально же…

— А теперь вниз взгляни влево — видишь, капает с твоего крыла?

Бурые капли катились по левому боку, отстукивая по чешуе, словно дождь по черепичной крыше, и безудержно падали вниз — все быстрее и чаще. «Плечо» или какой-то другой орган, который должен быть у дракона, ныло невыносимо; и левое крыло торчало в сторону неподвижно, дракон махал только правым. Танька бросила взгляд на землю, куда сочилась кровь, — полет уже был таким низким, что отчетливо виднелись серые крошечные островки, оживающие под каждой каплей — то зеленой травой, то шелестом листьев и хвои, то начинали пестреть лоскутками клевера и одуванчиков.

— А ведь тебе больно.

— Очень...

— И с каждой каплей ты теряешь все больше сил.

— Да… — прохрипела Танька. Силы действительно таяли, и голос уже не гремел, а язык прилипал к гортани.

— Ты все видишь своими глазами и своими ушами слышишь, и до твоих ноздрей доносится запах травы и сосен, и тебе хочется плакать здесь и сейчас — значит, ты в этой реальности разумом и душой. Ты кровоточишь, и твое тело болит так, что закричала бы, да нету сил, что может быть реальнее?

«Да, боль — это очень реально…» — согласилась она.

— Но под каплями твоей крови оживает Земля — посмотри, какой шлейф Магии стелется за тобой — ею мир спасти можно было бы…

«Слишком мало во мне крови, чтобы спасти целый мир», — подумала она с горечью.

«Кровь спасению не поможет — нужна Любовь», — отозвалось в ее мыслях, но Бог, кажется, вслух этого не говорил, вторая голова не мигая строго смотрела на нее.

— Мир спасла бы такая любовь, — проговорил дракон, словно отвечал не Таньке, а кому-то еще, невидимому, — но только любовь взаимная…

— М-м-моя?.. — сумела лишь промычать Танька. Произносить вслух что-то еще сил уже не было, но хотелось спросить: «А почему моя именно? Чем я лучше других?»

— Да ничем, — прочел он ее мысли. — Просто это твоя реальность.

«Как понять? Есть своя реальность у каждого?»

«Причем не одна. Если хочешь — меняй на здоровье».

«То есть люди сами способны придумать себе реальность?»

«Нет, людям этого не дано. Каждый из реальных миров был придуман каким-нибудь Богом. Но у человека есть воля делать в каждой реальности то, что Богу, может, и не пришло бы в голову».

«Воля, говоришь?»

«Именно. Можешь творить что угодно в той реальности, где ты очутилась. Можешь жить как захочешь, ну или не жить».

«А вот эту мою реальность кто из Богов выдумал? Ты небось?»

«Нет, это мир Варвары. А она тоже Бог, если помнишь».

— М-м-м… — услышала Танька свой слабый стон.

— Что? Спросить еще что-то хочешь?

— Шесть… плюс два… будет восем-м-мь…

— Браво, считать умеешь, значит, есть еще шанс на что-то.

— Ты лишь восем-м-мь Богов назвал по имени… А говорил — два и сем-м-мь...

— Седьмой Бог — это я, глупая.

— Какое же… у тебя… имя?..

— У меня?.. Мое имя… Да неважно. Зови меня просто Бог.

 

Знаки

Сначала ничего не было: ни звуков, ни запахов, ни видений, ни воспоминаний прошлого, ни текущих мыслей, ни боли. Потом в нос резко ударило нашатырем.

— А теперь коли ее в жопу, раз уж в вену не научилась! — послышался раздраженный голос. — И уйми дрожь в ладонях, ветеринар, тоже мне!

— Я пробовала только на животных! — ответил кто-то плаксиво, тембром, похожим на Танькин, с чуть менее грассирующим «р». — Вы не могли бы с ней хоть немного еще побыть драконом? Он как-никак змей, а людей мне лечить вовсе не приходилось!

Чьи-то нервные пальцы провели влажной ваткой по ягодице. «Кто с меня снял штаны?» — подумала Танька с неудовольствием. Она уже успела забыть, что незадолго до этого была драконом, вообще без всяких одежд, если не считать чешуи, — вспомнила лишь в момент, когда игла проткнула кожу.

— Ой! — пискнула Танька.

Голос второй головы прогремел одобрительно:

— Умница! Но все-таки учись делать внутривенные.

Вряд ли он ей это говорил: кто-то еще рядом был и колол внутримышечно. Танькина голова лежала, кажется, на головешке, и ощущался сильный запах гари и сырости, как после только что затушенного пожара. Правому боку было чуть-чуть теплее — под ним земля, очевидно, еще не успела остыть, а сверху здорово холодило. Захотелось укрыться или хотя бы подтянуть к поясу брюки — знакомая плотная ткань костюма, в котором в последний раз была на работе, стеснила бедра жесткими складками. Она потянулась к ним левой рукой, но тотчас взвыла от боли.

— Не шевели рукой! У тебя перелом левой, сейчас забинтую потуже! — вот странное ощущение… будто она разговаривала с посторонним, но вместе с тем и сама с собой — настолько похожим был голос на Танькин.

Открыла глаза. Перпендикулярно, на уровне глаз, в выжженную траву вросли две ноги в красных ботинках. Медленно и осторожно, опираясь на правый локоть, она подтянула все туловище в почти вертикальное положение. Подобрала под себя одну ногу — вторая сгибалась плохо. В голове тяжелее чугунной кастрюли — шипело и булькало. Над нею склонилось лицо — точь-в-точь как ее собственное, чуть круглее и без возрастных морщин.

— Где я? — спросила Танька, едва ворочая шеей. Вокруг, на черной, воняющей гарью траве сидели, стояли, валялись в многообразии нелепейших поз садовые гномы: их там была уйма, столько могло быть разве что во дворе какой-нибудь керамической фабрики.

— На подмосковном поле, — ответила, глядя ей в лицо, необыкновенно похожая на нее, но совсем молодая женщина.

Танька уставилась на нее:

— Откуда и при каких обстоятельствах в выжженном подмосковном поле взялась моя личная копия? Никто не знает случайно?

— Случайно я знаю, — голос дракона вновь зазвучал в Танькиной голове. — Твоя личная копия явилась на это поле, потому что ждала тебя здесь. А на свет появилась чудом, с единственной целью — быть любимой и взаимно любить, без всяких практических умыслов, потому что тем, кто ее породил, было тогда одиноко. А вот почему она притом действительно твоя копия — уже другой вопрос. Возможно, отчасти она и твоя дочь, так как приняла часть души твоего ребенка. А может быть, просто именно так выглядит для Варвары ее воплощенная любовь.

Она взглянула в глаза Варвариной дочери:

— Отведи меня к ней.

«Отведем, — проворчал Бог, когда Танька, опираясь на протянутую ей руку, с трудом поднялась с земли. — Вот только сообразим, каким образом. Нелида сама сюда еле добралась черт-те на чем. Конец Света же происходит, до полной отключки осталось пять часов, все службы парализованы. Общественный транспорт в ауте, машин ни одной не видать, драконом в больницу лететь, что ли?»

— Почему бы и нет? — предложила Нелида. Слышала, значит, что он говорил внутри Танькиной головы, хотя его слов она своим ртом не произносила. — Вряд ли драконом кого-то сейчас удивишь. Танька, ты как насчет трехглавого?

Но Танька ни слова не проговорила. Вцепившись в Нелидину руку, она сделала только один шаг вперед — и потеряла сознание.

***

Очнулась она под шелест мотора на мягком сиденье автомобиля, кто-то вновь тыкал под ноздри ватку с нашатырем.

— Где мы?

— На Ленинградском.

— Далеко еще до больницы?

— Где-то минут двадцать, — послышался голос водителя. — Движения на дорогах нет, машин нет, людей нет, пробок тоже. Так что доедем быстро!

Танька перевела взгляд на зеркало над лобовым стеклом — в нем мелькнул голубой околыш и глаза такого же цвета.

— Мистер Джон?..

— Yes, m’am[187].

— Mister John, I am so sorry, I shall pay for your car…[188]

— Oh, the car is no problem![189] — подмигнул в зеркале голубой глаз. — What do you think I’m driving right now?[190]

Ах, ну да, конечно, Мистер Джон-то ведь тоже Бог Всемогущий, как она сразу не догадалась. Что для Богов какой-нибудь «мерс», если они способны взять и уничтожить Марс… Или Землю… Но от сердца странным образом отлегло — все же переживала за свое «преступление».

— Остановитесь, пожалуйста, рядом с цветочным ларьком.

— Танька, — вздохнула Нелида, — в Москве все магазины закрыты и все ларьки, цветов днем с огнем…

«На вот, возьми эту… — раздалось в Танькиной голове. Правой рукой она нащупала крепкий стебель и тотчас уколола палец шипом. — Желтая, можешь не сомневаться».

Откуда он знал про розу? Ах, ну да, ведь и он Бог Всеведущий. А сама-то она — какой уж там, к дьяволу, Бог? Ни Всеведения, ни Всемогущества и даже понятия никакого — почему так хотелось преподносить Варваре только один цветок, почему обязательно розу и непременно желтую?

«Видишь ли… — начал объяснять Бог, — так в своих новых воплощениях люди узнают прежних близких. Перед смертью в одной жизни они, если успеют, могут между собой договориться, по каким знакам различат свои души в следующей. Варваре всегда нравились желтые розы, насчет одной вы с ней и договорились. А второй знак у вас — фраза, какая — ты сама знаешь…»

***

Дверь громыхнула и широко распахнулась, словно заставка к сериалу про «Скорую помощь», принимая в приемный покой изможденную и искалеченную фигуру, поддерживаемую с двух сторон Нелидой и Мистером Джоном.

— Наконец-то! — вскричала бледная дама, одетая в черное с сероватым. — Я тут жду вас целую ночь!

Тонкими пальцами с траурным лаком на длинных ногтях она вцепилась в Танькину руку, заголосив умоляюще:

— У меня будет ребенок! Помогите ему! Я не хочу Конца Света, я проголосовала против! И я очень! Знаете, очень! Очень Диму люблю!

— Если у вас взаимно, то все будет в порядке, — подмигнула Пантелеймонии Танька и очутилась в объятиях Олежки и мамы. Мистер Джон и Нелида вежливо отошли в сторону.

— Птица-Танька… Как я рад…

— И я рада, доченька. Мы оба гордимся тобой, — мама поцеловала Таньку, Олежка похлопал ее по спине, но со всех ног к ней бежал заплаканный Ося.

— Мама Таня, сделай что-нибудь. Папа не смог! — он протянул к ней ладошки, в которых, словно в гробу, с закрытыми глазами на неживом глиняном личике лежал маленький гномик.

— Танька, я тут с ума схожу!

Она повернулась на голос и увидела лохматую Ди с воспаленными глазами, в порванных джинсах и запятнанном сером свитере, который, возможно, совсем недавно был розовым. Под мышкой она сжимала другого керамического гнома. «Вася», — узнала Танька.

— У Варвары случился инсульт, представляешь? Она в коме, врачи толком не говорят ничего, а эти два гнома еще вчера были живые! — Ди тарахтела без остановок, кажется, новостей для Таньки у нее накопилось больше, чем сама могла переварить. — И мой Ося… — Ди всхлипнула, — мой сын говорит, что его баба Аля и папа тут… Ося с ума сошел? Или я ненормальная? Я ненормальная, скорее всего, потому что вчера мы по небу летали с Варварой…

— Ты нормальная, Ди, — улыбнулась Танька. — Ты хорошая. И наш Ося очень хороший. А Олежка и мама тут, и они на тебя смотрят. И очень любят вас с Осей. И я вас очень люблю.

 «А теперь я оставлю тебя … — произнес Бог. — Дальше ты уж сама как-нибудь. Мое место тут, с дочерью. Пантелеймонии — с сыном. Васе — с Гришей, а Ди — с Осей, Олежка и твоя мама о них позаботятся. А с кем твое место, Бог Танька, не мне тебе говорить».

Она крепче сжала в ладони колючий стебель, толкнула еще одну дверь.

— Доктора! — закричал кто-то в лицо. — К нам новое поступление! Женщина, сядьте на табуретку, вам каталку сейчас привезут!

Шаг вперед… и второй… и третий…

— Женщина, сядьте же, ляжьте! Из вас, видите, кровь течет? Санитары тут есть? Где же? Где все?.. Остановите больную, мужчина! Остановите, куда она прет?

— Дайте пройти Ему, — раздался низкий голос. И вторил похожий, другой:

— Вы что, сестра, не видите, Кто это?

Мелькнула зеленая шляпа, рядом за ней — лысина, следом — неровный чуб:

— Почему темно в коридоре? Включите яркий свет!

Навстречу Таньке, как эльф из тумана, выплыл старик с бородой:

— Прошу, коллега. Вас ждут в восьмой палате.

— Сюда только в халатах! — вскричала уборщица сбоку. — Ишь, грязи щас нанесут!

Белая дверь. Цифра «8». Еще толчок. Шаг… Второй… Третий...

На белое покрывало слетели желтые лепестки, и под горячим плечом заалел угол подушки. Пальцы правой руки переплели две ладони, сцепленные на груди. Вдоль влажной щеки заскользили сухие губы и застыли на теплой мочке, протрепетав:

— Я люблю тебя. Не пугайся…

Всколыхнулся воздух; источая искры, заклубилась восьмая палата. Раздвинулись серые стены, исчез бледный потолок. Искристый шар дрогнул, качнулся величаво, вздохнул и поплыл медленно и торжественно — вверх. Этажи над ним выше разошлись в стороны, разверзлась бетонная крыша — и все, кто не спали внутри, увидели, как в один миг грязное небо умылось и стало розовым. Шар завис над больницей, лучи солнца игриво пронзили его насквозь — и он разлетелся вдребезги миллионом хрустальных осколков, как из гигантской бутылки шампанского миллион радужных брызг, и рассыпался по семи холмам с радостным перезвоном — от больших колоколен до маленьких колокольчиков.

В небе, на месте шара, затрепетало сердце — живое, с двумя половинками: рубиновой и золотой. Зашелестели перья, и половинки сердца враз обернулись птицами: рубиновой и золотой. Расправив крылья, распрямив высокие шеи, они прокружили трижды, прежде чем выше взлететь. И пока в вышине обе не превратились в звездочки — внизу, в приемном покое, их провожали взглядами: женщина и ребенок пяти лет, два оживших гнома — отец и его юный сын, два Человека-Ветра — мать и сын, уже взрослый, с ними еще шесть Всеведущих и Всемогущих сил… и рядом еще двое — девочка, почти взрослая, двадцати одного года, и с нею тот, чье имя нельзя произносить, — Бог, принесший свое Всемогущество в жертву своей Любви.

 

НЕконец

 

Москва — Лондон — Брут — Букингемширское графство,

2007-2011

 

Хочу выразить сердечную благодарность друзьям, чье заинтересованное участие помогло мне завершить этот роман:

Гелене Сает,

Елене Джонсон,

Александру Карпенко,

Ольге Маличкиной,

Светлане Коллетт,

Михаилу Джуту,

Анжеле Василец.

Я также признательна милому и забавному Джошуа Буллоку за образ Оси. Все остальные герои вымышленные.

Ильфа Сидорофф

[1] Речь идет не о нашей Земле, а о совершенно иной планете, похожей на нашу как две капли воды. Все названия и прочие совпадения случайны. У этой истории нет начала — выяснить, когда она началась, так же трудно, как и понять, откуда возникла Магия первично. Известно лишь, что души героев уже пережили несколько воплощений, но именно в тех, с которыми связаны описанные дальше события, им предречено было встретить Конец Света.

[2]              «Серый граф» — один из самых распространенных сортов чая, пользующийся особым спросом среди англичан. Название этого чая подразумевает цвет, получаемый в результате его смешения со сливками или молоком, а также вкус, достойный графа. На нашей Земле есть похожий напиток под названием «Эрл Грей» (где «Эрл» переводится как «граф», а Грей — фамилия того графа, который впервые такой чай попробовал).

[3] Танька — так зовут эту героиню романа — почти всегда грассирует, просим это запомнить. Мы выделили в первых ее репликах р, чтобы передать эту особенность ее произношения. Далее по тексту выделений р в Танькиной речи не будет (кроме чрезвычайных случаев).

[4]              От английского countryside (местность, отдаленная от мегаполиса).

[5]              Ковент-Гарден — район в Лондоне, где помимо небезызвестного жителям описанной планеты Королевского оперного театра находится несколько балетных студий. И другие заведения, где можно научиться танцевать линди хоп, например.

[6]              Еще задолго до рождения Нелиды рок-группа «Битлы» в течение нескольких лет была самой популярной на той Земле. То, что жену одного из солистов группы звали Линдой, а его самого — Полом Маккартни, как и личностей, известных по группе «Битлз» на нашей Земле, является одним из множества совпадений.

[7]              Криклвуд (Criclewood) — район на северо-западе Лондона. В Лондоне нашей планеты Земля тоже есть район с таким же названием, но и это совпадение совершенно случайное.

[8]              Лендлорды — в Англии это владельцы земель, квартир и прочей недвижимости. Название произошло от английских слов: land (земля) и lord (господин, властитель).

[9]              Одна из самых распространенных лондонских фамилий. Часто встречается среди лендлордов.

[10]            «Юлька», или «Кис-юлька», — разговорные варианты названия компьютерной программы «Ай-Си-Ю», которая в английской аббревиатуре обозначается как ICU (Internet Communication Universe). Это письменный интернет-чат в режиме реального времени.

[11]            Спиталфилдс-маркет — название рынка в Сити, где находятся прилавки с всевозможными товарами, палатки с едой на любой выбор, кафе. В качестве бесплатных развлечений там устраиваются разнообразные шоу. В Лондоне нашей планеты тоже есть Спиталфилдс-маркет в Сити — точь-в-точь такой же.

[12]            11 post meridiem (лат.) — 11 часов после полудня, принятая мера обозначения времени в Англии.

[13]            Строчки из Танькиной любимой песни «Про призраков».

[14]            Строчка из песенки «Легкомыслие», автора стихотворения Танька помнила, автора музыки могла перепутать.

[15]            Своеобразное пастообразное кушанье темно-коричневого цвета с отличительным дрожжевым ароматом и очень соленым вкусом. Больше всего потребляется в Англии — народы других стран за редкими исключениями не развили к нему устойчивого вкуса.

[16] На этой станции метро находится известная всем жителям планеты бронзовая статуя пограничника с собакой. Существует поверие, что собака исполняет желание, если ей погладить нос.

[17]            Новость чуть-чуть похуже (англ.).

[18]            Тощая, как щепка (англ.).

[19]            Кто бы мог подумать, что неумелое использование Пантелеймонией имеющегося в ее распоряжении гардероба послужит толчком для нового тренда и сапоги-чулки опять начнут пользоваться успехом у московских модниц?

[20]            Трудно предположить, кого имеют в виду Боги, употребляя такие выражения.

[21]            ФотоЛет™ — компьютерная программа, которой пользуются на планете Земля для обработки изображений.

[22] В этой сцене Танька говорит то за себя, тогда она произносит  грассированное р, то за Бога — не грассируя.

[23]            «Мой милый уехал за море» (шотл.) — шотландская народная песня.

[24] Килт – предмет национальной одежды шотландцев, хаггис — их традиционная еда. На нашей планете точь в точь такие же шотландцы есть. Если хотите узнать подробнее — Гугл вам в помощь.

[25]            В более правильном произношении: «Bring back, bring back, bring back my Bonnie to me!” — «Вернись, вернись, вернись, мой милый ко мне!» (шотл.).

[26]            В более правильном произношении: «…my Bonnie to me» (конец последней фразы припева — см. предыдущую сноску).

[27]            Эта фраза весьма похожа на перевод первой строчки из блюза «I am beginning to see the light» («Наконец-то я вижу свет»): «I never cared much for moonlit skies» («Не волновал меня лунный блеск» — англ.).

[28]            Не волновал меня лунный блеск, я светлячкам не мигал в ответ... (англ.).

[29]  Но теперь, когда звезды в глазах у вас, наконец-то я вижу свет (англ.).

[30]   Тройной шаг — тройной шаг — ша-жок, тройной шаг — тройной шаг — ша-жок... (англ.).

[31]   Согласно английскому рождественскому обычаю, оказавшаяся под веткой омелы парочка обязана продемонстрировать любовь к миру поцелуем взасос.

[32]   Я не устремлялся мерцанью вслед

или к свече на омеле... (англ.).

[33]            Три, два, один — пуск! (англ.).

[34]            «Семь целей» (англ.). Имеется в виду книга Маргарет Камерон об экстрасенсорных опытах общения с потусторонним миром и о жизни после смерти.

[35]            Это что, известное английское чувство юмора? (англ.).

[36]            Крупномасштабная антирелигиозная организация, целью которой являлось воспитание детей в духе здравомыслящей морали и нравственности с привлечением магических ритуалов.

[37]            Прости, милая! (англ.).

[38]            Как откликнется, так и аукнется (англ.). Ди перефразировала английскую пословицу What goes around comes around: как аукнется, так и откликнется. Возможно, сделала она это не специально, просто слова перепутались.

[39]            Как аукнется, так и откликнется (англ.). См. предыдущую сноску.

[40]            Ты его балуешь! (англ.).

[41]            Я его не балую (англ.).

[42]            Я его согреваю (англ.).

[43]            Бродила когда-то в парке

               Одинокая тень во тьме.

               Но ты пришла, словно искра, —

               И пожар разгорелся во мне. (англ.).

[44]            Под «Харродзом», скорее всего, она имела в виду элитный универмаг Harrod’s, который находится в центре Лондона.

[45]            Упустим лишние подробности ради тех, кто читает эту главу за обедом.

[46]            Liberius (лат.) — свободный, вольный.

[47]            Малибоун — название одного из железнодорожных вокзалов в Лондоне.

[48]            Ни фига не понял (англ.). Мистер Джон по-английски предпочитал выражаться.

[49]            Блин! (англ.). Обозначает ругательство, не кулинарное изделие.

[50]            Умница! (англ.).

[51]            Тога-пати (англ.) — вечеринка, на которой участники пьют много алкоголя и одеваются в костюмы, которые можно легко скинуть, типа простыней или набедренных повязок.

[52]            «Огневой голубок» — развлекательная передача, которую смотрят в новогоднюю ночь те, кто ради сохранности праздничной традиции бодрствовать до утра сопротивляется желанию заснуть.

[53]            Танька переврала «дыша духами и туманами», может быть, специально, а может, решила, что Блок именно так написал.

[54]            Извините! (брут.).

[55]            Пожалуйста, не за что! (брут.). Дворники могли бы выбрать чуть менее просторечные синонимичные брутянские выражения, например «Бретиде даRше» или даже «Бретиде с бRогом», но выбором словарного запаса не утруждали себя, возможно, из-за того что были... дворниками.

[56]            Слово «оргии» пожилая соседка, очевидно, запомнить никак не могла.

[57]            То есть Эдик пытался петь «I am beginning to see the light» («Я начинаю видеть свет» — англ.), просто у него слова так заучились.

[58]            Эдик и трубач играли в это время «Голубую рапсодию» (Rapsody in Blue) Джорджа Гершвина.

[59]            С Новым годом, чувак! (англ.).

[60]            Тому самому мистеру Пателу, у которого Нелида снимала квартиру, что они делили втроем вместе с Майей и Викой на Криклвуде.

[61]            CV (англ.) — от латинского Curriculum Vitae, «программа жизни».

[62]            Хорошая чашка чая (англ.) — по мнению многих англичан, снимает любые жизненные проблемы: от промокших ботинок до наводнения с потерей частной собственности; от мелких неприятностей на работе до экономического кризиса в глобальном масштабе.

[63]            Доброе утро, синьорина! (итал.). Владелец кафе был, конечно же, итальянцем.

[64]            Двойной эспрессо, пожалуйста, господин Роберто, (итал.). Бог, конечно же, знал итальянский язык, Боги вообще все полиглоты.

[65]            Какая милая дамочка! (итал.). Роберто скорее иронизировал, хотя кто его знает... Возможно, ему просто нравились странные женщины.

[66]            Спасибо! (итал.).

[67]            Толкай! (англ.).

[68]            Нашел! (лат.).

[69]            Чересчур фигуральное выражение, конечно, для того, у кого плоть магическая, а насчет наличия крови вообще есть сомнения, ну да не будем пренебрегать метафорами ради точности изложения.

[70]            Варварины размышления о послесмертии перекликаются с идеями Маргарет Камерон, изложенными в книге «Seven Purposes» («Семь целей») — возможно, Варвара читала ее еще перед тем, как именно эта книжка попалась ей на глаза в Олежкиной квартире незадолго до его смерти. Когда именно она сделала в своем дневнике эту запись — история умалчивает.

[71]            Я здесь. (англ.).

[72]            Скучали по мне? (англ.).

[73]            Добро пожаловать обратно (англ.).

[74]            Дословно: «Много работы и отсутствие развлечений превращают Бога в скучного Джона» (англ.). Джон — весьма распространенное мужское имя, реже встречается как фамилия, а также используется в качестве синонима к слову «туалет». Мистер Джон перефразировал английскую поговорку «All work and no play makes Jack a dull boy» («Много работы и отсутствие игр превращают Джека в скучного парня»).

[75]            Типично! (англ.). Согласно антропологическим наблюдениям, выражение «Typical!» употребляется лондонцами вовсе не в типичных ситуациях, а скорее наоборот, в исключительных. То же относится к синхронному цоканью языками и непроизвольному закатыванию зрачков. Многие лондонцы нашей планеты ведут себя, кстати, похожим образом.

[76]            Весьма фешенебельный и дорогой район, очень и очень похожий на Mayfair в Лондоне нашей планеты и расположенный (по чистой случайности, конечно) недалеко от известного места под названием Hyde Park.

[77]            Бог Ливерий (итал.). Неизвестно, вошел ли в действительности Мистер Джон в роль крестного отца, но Филимон, похоже, вошел в роль мафиозо.

[78]            В Лондон! (англ.).

[79]            Про настоящий гномий секс и написано в особой главе. Она так и называется: «Секс». См. на несколько глав выше.

[80]            Нелида имела в виду известного на своей планете террориста, однажды сильно порушившего мощь великого государства.

[81]            Погодные условия (англ.). Двуязычие было особенностью Танькиного мышления, особенно когда она злилась.

[82]            Весь общественный транспорт (англ.).

[83]            Проклятая Англия (англ.).

[84]            Сука! (англ.).

[85]            Свинья! (англ.).

[86]            Сбрось вес, жирный ублюдок! (англ.).

[87]            О, Боже! (англ.).

[88]            Что это была за чертовщина? (англ.).

[89]            Дословно: «Ради Бога!» (англ.). В переносном смысле: «В конце-то концов!» (передает раздражение).

[90]            У меня спина болит (англ.).

[91]            А на фига, Роб? (англ.).

[92]            Дорогая (англ.).

[93]            Пустой треп (англ.).

[94]            Обед (англ.).

[95]            Спокойной ночи (англ.).

[96]            Если тебе нужно поговорить с кем-нибудь, я всегда рядом... (англ.).

[97]            Более важно (англ.). Менее пафосные англичане чаще употребляют прилагательные, нежели наречия. А то и вообще лишь существительными да глаголами общаются.

[98]            Вы очень добры, спасибо (англ.).

[99]            Оставь эти формальности кадровикам (англ.).

[100]           Но ты можешь говорить с дядей Ларри! (англ.) .

[101]           Эй, ты (англ.) — грубоватое, но беззлобное приветствие.

[102]           Извините (англ.).

[103]           Пожалуйста (англ.).

[104]           Пока! (англ.).

[105]           Ура! (англ.).

[106]           C кем ты разговариваешь? (англ.).

[107]           Ты только что назвал меня чьим-то именем? (англ.).

[108]           Черт! (англ.).

[109]           Я ничьим именем тебя не называл! Что-то странное происходит со мной, мне нужна твоя помощь! Срочно! Скажи мне что-нибудь на хинди! Пожалуйста! (англ.). Даже при эмоциональном взрыве англичанин не забудет добавить одного из обязательных трех слов: «спасибо», «пожалуйста», «извините».

[110]           Ну? (англ.).

[111]           Что с тобой происходит? (хинд.).

[112]           Ты заболел? (хинд.).

[113]           Что-о-о? (англ.).

[114]           А это что за язык? (англ.).

[115]           Английский, конечно! Разве я не по-английски с тобой разговариваю сейчас? (англ.).

[116]           Столовая (англ.).

[117]           Хорошая чашка чая (англ.).

[118]           Хороший парень (англ.).

[119]           Дорогие и роскошные (англ.)

[120]           «Continental people have sex lives; the English have hot-water bottles» (англ.). © George Mikes, How to be a Brit. («На континенте у людей бывает секс; у англичан — грелки». © Джордж Майкс, «Как быть британцем»).

[121]           Танька? Уж ты не плачешь ли там? (англ.).

[122]           Какой-то труднопереводимый гномий фольклор.

[123]           КВН расшифровывается как «Клуб Веселых гНомов». Это игра-состязание на остроумие между двумя командами, которая в свое время была очень популярна среди землян, правда, подавляющее большинство из них и не предполагают, что ее придумали гномы.

[124]           Трудно переводимый набор слов, понятный лишь гномам и отдельным представителям гуманоидной расы, увлекающимися шим-шамом и линди хопом.

[125]           Привет, идиоты! Добро пожаловать в деревню! (англ.).

[126]           Все любят блондинок (англ.).

[127]           В Лондоне нашей планеты тоже есть вокзал Малибоун, только на нем нет будки с такой табличкой. Зато есть будка с надписью «Information», где сидит дежурный, а иногда и сам начальник вокзала. Внешне он очень сильно похож на Бога по имени Мистер Джон с той, другой, планеты Земля. Может быть, и на том вокзале на будке написано «Information», но в то удивительное утро, когда происходили эти события, табличка поменялась магически.

[128]           Индивидуальные регистрационные номера с набором цифр, похожих на буквы, складывающиеся в короткие слова, являются на той планете Земля модным трендом среди многих автомобилистов, а также показателем их состоятельности и, реже, остроумия. Такие номера часто стоят намного дороже самих машин.

[129]           Bog (англ.) — сортир.

[130]           Доброе утро, сэр (англ.).

[131]           Объяснитесь, пожалуйста (англ.).

[132]           Ничего, спасибо (англ.).

[133]           Неплохая попытка, Гейб и Майк (англ.).

[134]           Педаль газа, не тормоза.

[135]           Привет, милый (англ.).

[136]           Тебе помочь? (англ.).

[137]           Не нужно, я справлюсь (англ.).

[138]           Дом, милый дом (англ.).

[139]           Сокращенный вариант слов «are you» (англ.), часто используемый в SMS.

[140]           Ты в порядке? (англ.).

[141]           Милый (англ.). Дословно — «мёд».

[142]           Наперегонки со временем (англ.).

[143]           По-английски «How to Achieve Heart Attack». Если следовать рекомендациям, представленным в виде виршей этого сборника, то шансы избежать инфаркта могут заметно увеличиться. Но воспринимать их в прямом смысле все же не стоит — в конце концов, это всего лишь английский юмор.

[144]          Жизнь коротка. Ты можешь умереть завтра (англ.).

[145]           Напоминай себе об этом, регулярно ходя на похороны.

               Нет нужды торчать там до конца траурной службы,

               Трата времени, да и только.

               Сделай так, чтобы тебе позвонил кто-нибудь,

               Как только начнется служба —

               Чтобы был предлог оттуда удрать (англ.).

[146]          «В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии» (англ.).

[147]           «Не прелюбодействуй!» (одна из семи библейских заповедей).

[148]           Выкиньте их, если хотите, мадам (англ.).

[149]           Или заставьте вашего парня страдать от ревности (англ.).

[150]           Не беспокоить (англ.).

[151]           Тебе холодно, милая? (англ.).

[152]           Иди и трахай свою Рашель (англ.).

[153]           Нет! (англ.).

[154]           Ну давай же! (англ.).

[155]           Кто такой Олежка? (англ.).

[156]           Мой брат (англ.).

[157]           Который умер? А, прости… (англ.).

[158]           Да, и мне тоже (англ.).

[159]           Я знаю, кто ты (англ.).

[160]           Одна из центральных площадей в Москве. Наличие одноименной площади в Москве нашей планеты — такое же совпадение, как и многое другое, включая поэта Пушкина, в честь которого названа площадь и поставлен памятник.

[161]  Так обычно и происходит с другими парадами, кстати, организованными хоть антикапиталистами, хоть гей-активистами. Участники вроде бы выступают против нетолерантных масс, опасаясь их агрессивности, но парады часто заканчиваются тем, что этим самым массам больше всего и достается от куда менее толерантных и более агрессивных демонстрантов.

[162]           С праздником (гном.). Выражение почти так же звучит на иврите («Мазал Тов!»), вполне возможно, что гномы заимствовали его из этого языка. Ну, или наоборот, первоначально в иврите оно возникло как заимствование из гномьего.

[163]           Как на войне (франц.).

[164]           «Дамы и лошади» (англ.) — был такой мужской журнал в Англии на этой планете в позапрошлом столетии.

[165]           В Хитроу, пожалуйста (англ.). (Хитроу — лондонский аэропорт.)

[166]           Ты сказала, что знаешь, кто я (англ.).

[167]           Конечно, знаю (англ.).

[168]           Кто? (англ.).

[169]           Я люблю китайское! Что ты ешь? (англ.).

[170]           Индийское (англ.).

[171]           Да, мадам. Очень (англ.).

[172]           Летите на встречу с больным родственником, мадам? (англ.).

[173]           Вернее, ведал один из семи Богов — тот, которому принадлежала душа таксиста, но Танька об этом, конечно, НЕ ведала.

[174]           Она мне не родственница (англ.).

[175]           Она намного больше (англ.).

[176]           А я — лузер (англ.). Loser — дословно означает «тот, кто теряет».

[177]           Задерживается (англ.).

[178]           Справочная (англ.).

[179]           Простите, мадам (англ.).

[180]           Отменен (англ.).

[181]           Из Хитроу в Лондон помимо метро и такси можно добраться еще на скоростной электричке, а до Дувра — на автобусе, но занятая «дурацкими мыслями» голова Таньки в это время слишком плохо соображала. По крайней мере, может, кому-то еще эта информация пригодится, мало ли что, все же Лондон на той Земле, где происходит действие, очень похож на Лондон нашей планеты, и Хитроу здесь точь-в-точь такой же.

[182]           Простите, сэр (англ.).

[183]           Скоростное ограничение на магистралях класса «М» в Англии — 75 миль в час.

[184]           Вы арестованы (англ.).

[185]           Это всё игры разума! (англ.).

[186]           Я передумала (англ.).

[187]           Да, мадам. (англ.).

[188]           Мистер Джон, простите, я заплачу за вашу машину (англ.).

[189]           О, машина — это не проблема! (англ.).

[190]           Что я веду сейчас, по-твоему? (англ.).